Стоктон Ф. : другие произведения.

Избранное

Самиздат: [Регистрация] [Найти] [Рейтинги] [Обсуждения] [Новинки] [Обзоры] [Помощь|Техвопросы]
Ссылки:
Школа кожевенного мастерства: сумки, ремни своими руками
 Ваша оценка:
  • Аннотация:
    Сборник рассказов Ф. Стоктона, известного у нас, в основном, по одному рассказу - "Девушка (леди) или тигр?" Этот сборник отнесен составителями к юмористическим, я, пожалуй, с ними соглашусь. Только я бы назвал этот юмор не "искрометным", а "мягким".

  
  

A CHOSEN FEW

SHORT STORIES

BY

FRANK R. STOCKTON

WITH AN ETCHED PORTRAIT BY W. H. W. BICKNELL

NEW YORK

CHARLES SCRIBNER'S SONS

1895

Copyright, 1895, by

CHARLES SCRIBNER'S SONS

THE DE VINNE PRESS.

  
  
  
  
  
  

СОДЕРЖАНИЕ

   ИСТОРИЯ ОБ ОТРИЦАТЕЛЬНОЙ ГРАВИТАЦИИ
   АСАФ
   "ПОКОЙНАЯ СЕСТРА ЕГО ЖЕНЫ"
   ЛЕДИ ИЛИ ТИГР?
   УДИВИТЕЛЬНОЕ КРУШЕНИЕ "ТОМАСА ХАЙКА"
   СТАРЫЙ ПАЙП И ДРИАДА
   ПРИЗРАК, КОТОРОМУ НЕ ПОВЕЗЛО
   "ФИЛОСОФИЯ ОТНОСИТЕЛЬНОГО СУЩЕСТВОВАНИЯ"
   КУСОЧЕК КРАСНОГО СИТЦА
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  

ИСТОРИЯ ОБ ОТРИЦАТЕЛЬНОЙ ГРАВИТАЦИИ

   Я и моя жена остановились в небольшом городке Северной Италии; однажды, приятным весенним вечером мы совершали прогулку, длиною в шесть или семь миль, чтобы увидеть, как солнце скрывается за грядой низких гор к западу от города. Большей частью мы шли по твердой, ровной поверхности дороги, а затем по тропинкам, петлявшим иногда вдоль скал, а иногда - среди небольших зарослей тростника и камыша. Приблизившись к горам, на чьи низкие отроги мы собирались подняться, мы без труда преодолели подъем и оказались на пастбище, которое вело нас, иногда полого спускаясь, а иногда резко поднимаясь, к тому месту, которого мы хотели достичь. Мы боялись опоздать, и поэтому ускоряли шаг, поднимаясь на покрытые травой холмы, но замедляя его, когда нам встречались неровные каменистые места. Я нес рюкзак, плотно прилегавший к моим плечам, а жена - большую мягкую корзину, какую обычно используют туристы. Она продела руку через ручки и придерживала корзину снизу, прижимая ее к себе. Она всегда носила корзину таким способом. В корзине имелось две бутылки вина, одно сладкое - для жены, а второе сухое - для меня. Сладкие вина вызывают у меня головную боль.
   Когда мы достигли поросшего травой утеса, хорошо известного любителям наблюдать закат, я сразу подошел к его краю, чтобы не упустить это прекрасное зрелище, а моя жена присела, утолить жажду глотком вина; затем, оставив корзину, приблизилась ко мне. Нам открывался вид непередаваемой прелести. Под нами расстилалась широкая долина всех оттенков зеленого, с пересекающими ее небольшими речушками, с красно-коричневой черепицей крыш, разбросанных тут и там. Ее окаймляли горы, - розовые, бледно-зеленые и фиолетовые, там, где последние лучи заходящего солнца пылали на их вершинах, - и серо-зеленые там, где их окутала тень. И над всем этим - бездонное синее небо Италии, озаренное яркими красками заката.
   Я и моя жена - американцы; в то время мы были людьми среднего возраста, и нам нравилось находиться в компании друг друга независимо от того, какие красоты нас окружали. У нас был сын, двадцати двух лет, которого мы очень любили; но в то время его не было с нами - он учился в Германии. Обладая хорошим здоровьем, мы, тем не менее, не были особо выносливыми, и, в повседневной жизни, не ходили на столь дальние расстояния. Я был среднего роста, с обычной мускулатурой, в то время как моя жена была пухленькой женщиной, со склонностью к полноте.
   Читатель, возможно, будет несколько удивлен тем, что супружеская пара средних лет, не очень сильные, скверные ходоки; дама, нагруженная корзинкой, содержащей пару бутылок вина и металлические чашечки, и джентльмен с тяжелым рюкзаком, полным всякого хлама, у него за плечами, отправляются на семимильную прогулку, карабкаются по камням, поднимаются по склонам холмов и при этом у них остается достаточно сил, чтобы любоваться закатом. Это действительно может показаться странным, поэтому попробую объяснить.
   Некоторое время тому назад я оставил работу и имел достаточно средств к существованию. Мне всегда нравилось заниматься наукой, а теперь эти занятия стали не просто моим хобби, - я с удовольствием посвящал им большую часть своего свободного времени. Наш дом расположен в маленьком городке; я отгородил себе место, где устроил лабораторию и ставил эксперименты. Я давно занимался поисками того, что могло бы позволить не только производить, но также удерживать и контролировать природную силу, в чем-то сходную с центробежной, которую я назвал отрицательной гравитацией. Название, которое я дал ей, в полной мере отражает ее сущность. Положительная гравитация притягивает все предметы к центру Земли. Поэтому, отрицательная сила тяжести есть то, что отталкивает их от центра Земли, точно так, как отрицательный полюс магнита отталкивает иглу, а положительный полюс - притягивает. Моя задача заключалась в том, чтобы сохранить действие центробежной силы и сделать его постоянным, контролируемым и доступным для использования. О выгодах такого открытия можно не распространяться. Оно значительно облегчило бы наше существование.
   Не буду рассказывать об испытанных мною радостях и разочарованиях. Достаточно сказать, что несколько лет не прошли даром: наконец-то мне удалось найти способ получения, сохранения и управления отрицательной гравитацией.
   Механизм моего изобретения был довольно сложен, но метод работы - очень прост. Прочный металлический корпус, около восьми дюймов в длину и полдюйма шириной, содержал детали, необходимые для создания силы; они приводились в действие давлением винта, имевшего вывод наружу. Как только возникало давление, появлялось и сохранялось отрицательное гравитационное поле, и чем большее давление оказывалось, тем большая сила возникала. Как только винт начинал двигаться в обратном направлении, давление снижалось, сила уменьшалась, и когда винт принимал свое первоначальное положение, действие отрицательной гравитации полностью прекращалось. Таким образом, можно было регулировать величину отрицательной гравитации по желанию, а ее действие до тех пор, пока сохранялось необходимое давление внутри корпуса.
   Когда этот маленький аппарат заработал, к моему удовлетворению, я позвал жену в лабораторию и объяснил ей суть своего изобретения и его значение. Она знала, что я работаю над чем-то очень важным, но никогда прежде я не говорил ей о цели своей работы. Я сказал, что если меня ожидает удача, я расскажу ей все; если же нет - то не стоит беспокоить ее по пустякам. Будучи очень разумной женщиной, она вполне удовлетворилась моими объяснениями. Теперь же я объяснил ей все как можно подробнее - конструкцию аппарата, а также те области, в которых он может быть использован. Я объяснил, что она может уменьшить, а то и сделать полностью невесомым любой объект, любую вещь. Тяжело груженая повозка, если к ней с обеих сторон прикрепить по одному моему аппарату, создающему надлежащей величины силу, будет приподнята и поддерживаема в таком состоянии, что оказываемое ей давление на землю не будет превышать давления, создаваемого пустой тележкой, так что с ней легко сможет справиться даже маленькая лошадь. С кипой хлопка, с одним прикрепленным к ней аппаратом, сможет справиться любой мальчик. Автомобиль, если к нему прикрепить несколько аппаратов, смог бы подняться в воздух, подобно воздушному шару. Все, что было тяжелым, теперь можно будет сделать легким; а так как большая часть труда, во всем мире, тратится на преодоление гравитации, мой аппарат, создавая отрицательную гравитацию, уменьшит вес и облегчит труд. Я рассказал ей о том, где и как можно использовать мое изобретение, и рассказал бы гораздо больше, если бы она вдруг не расплакалась.
   - Мир получит нечто замечательное, - воскликнула она в перерывах между всхлипываниями, - но я... я потеряю мужа.
   - Почему ты так думаешь? - спросил я, крайне удивленный.
   - Никогда прежде, - сказала она, - я не вмешивалась в твои занятия, потому что это доставляло тебе радость, потому что они не влияли на нашу семейную жизнь, на наше тихое семейное счастье. Но теперь всему этому придет конец. Ты больше не сможешь принадлежать самому себе. Я уверена, тебя ждет успех, большие деньги, но они нам не нужны. Все, что нам нужно - это та счастливая жизнь, которой мы жили до сих пор. Теперь у тебя будут компании, патенты, судебные процессы, эксперименты, и люди, которые будут называть тебя обманщиком, и другие люди, которые будут утверждать, что давным-давно изобрели нечто подобное, и третьи, которые будут приезжать, чтобы посмотреть на тебя, и ты будешь вынужден ездить в разные места; твоя жизнь коренным образом изменится, и мы никогда не будем счастливы, как прежде. Миллионы не станут заменой счастья, которое мы потеряем.
   Эти слова моей жены поразили меня, подобно грому. До того, как я все ей рассказал, мой разум начал наполняться идеями относительно того, что мне теперь следует предпринять, когда мое великое изобретение наконец-то было доведено до совершенства. Иное меня не беспокоило. В процессе работы я то отступал назад, то скачком продвигался вперед, но, в целом, чувствовал себя комфортно. Я находил в работе удовольствие, но никогда не позволял себе быть поглощенным ею целиком. Теперь все стало по-другому. Я начинал осознавать ее связь с собой и моими близкими, мне надлежало подумать о том, как явить мое изобретение миру. Что я должен сделать? Какие шаги должен предпринять? Это изобретение станет известным сотням людей, занимающимся наукой; возможно, они смогут обнаружить иные способы получения того же самого эффекта, который получил я? Я должен предусмотреть многие вещи. Я должен получить патенты на всех континентах. Мой разум начал смущаться и тяготиться этими размышлениями. Подобного рода волнения не соответствуют ни моему возрасту, ни образу жизни. Я не мог не согласиться с моей женой, что стою на грани того, чтобы навек распрощаться с радостями спокойной, безмятежной жизни.
   - Дорогая, - сказал я, - мне кажется, что нам это изобретение принесет больше вреда, чем пользы. Я выброшу его из головы, и пусть мир останется таким, каким был прежде. И все же, - с сожалением добавил я, - я ожидал, что его использование принесет нам много пользы.
   - Послушай, - откликнулась жена, - может быть, лучше поступить так: используй сколько угодно свое изобретение, для собственного удовольствия и удовлетворения, но мир... мир пусть подождет. Он долго ждал, что ему стоит подождать еще немного? Когда мы умрем, изобретение перейдет к Герберту. Когда он станет достаточно взрослым, то сам решит, будет ли лучшим пользоваться им единолично или передать всему миру даром. В какой-то мере мы бы обманули его, если бы сами сделали последнее, но было бы неправильно, в его возрасте, взвалить на его плечи такую тяжелую ответственность. И если бы это произошло, мы ничем не смогли бы ему помочь.
   Я последовал совету жены. Я тщательно описал свое изобретение, надлежащим образом упаковал и передал моим адвокатам, чтобы они отдали мои бумаги сыну после моей смерти. Если он умрет первым, я предприму иные меры. Еще я решил получить от изобретения все, что только возможно хорошего, никому ничего о нем не рассказывая. Даже Герберту, который в настоящий момент находился вдали от дома, я не собирался ни словом обмолвиться о своем аппарате.
   Первое, что я сделал - купил прочный кожаный рюкзак, внутри которого поместил свой аппарат, выведя винт таким образом, чтобы им можно было управлять снаружи. Лямки прочно прижимали рюкзак к моим плечам, моя жена осторожно поворачивала винт, пока аппарат не стал действовать и удерживать меня. Когда я почувствовал себя уверенно, а вес мой уменьшился до тридцати или сорока фунтов, я был готов отправиться на прогулку.
   Рюкзак не удерживал меня над землей, но он позволил мне перемещаться очень плавно. Ходьба не доставляла никакого труда; это был восторг, экстаз. Имея силу взрослого человека и вес ребенка, я мог передвигаться, не уставая. В первый день я прошел с полдюжины миль очень быстрым темпом и вернулся, не почувствовав и тени усталости. Подобные прогулки стали самой большой радостью в моей жизни. Когда никто не видел, я без труда перепрыгивал через забор, иногда придерживаясь за него, а иногда и нет. Я перепрыгивал через ямы, камни и ручьи. Я чувствовал себя Меркурием.
   Я принялся изготавливать другой аппарат, чтобы моя жена могла сопровождать меня во время прогулок; но, когда я закончил его, она наотрез отказалась им пользоваться.
   - Я не могу носить рюкзак, - сказала она, - вряд ли можно придумать хороший способ, как мне его к себе приспособить. К тому же, всем известно, что я никудышный ходок, и прогулки с тобой ничего, кроме пересудов, не вызовут.
   Я иногда использовал этот второй аппарат, но всегда с одной и той же целью. Фундамент стен моего сарая требовал ремонта; во двор была доставлена повозка строительного камня, запряженная двумя лошадьми, и здесь оставлена. Вечером, когда возницы ушли, я взял оба своих аппарата, и прикрепил их, прочными цепями, по одному с каждой стороны груженой повозки. Затем, аккуратно поворачивая винты, я добился того, что вес повозки сильно уменьшился. У нас был старый осел, прежде принадлежавший Герберту, которого мы иногда запрягаем в маленькую тележку, чтобы съездить на станцию. Я пошел в сарай и запряг этого работягу в повозку. Он очень смешно смотрелся - маленький, посреди длинных шестов и с огромной повозкой позади. Когда все было готово, я повел его; к моему великому удовольствию, он тронул с места повозку, которую прежде тащили две лошади, так же легко, как свою маленькую тележку. Я вывел его на дорогу, по которой он передвигался без малейших затруднений. Он был весьма упрямый ослик, и иногда останавливался, поскольку ему не нравилось, как он был запряжен; но прикосновение стрекала заставляло его двигаться дальше, а вскоре я развернул его, и мы вернулись обратно во двор. Это подтвердило возможность успешного применения моего изобретения для производства самых тяжелых работ; довольный, я отвел осла в конюшню и пошел в дом.
   Наша поездка в Европу случилась спустя несколько месяцев после этого, и, в основном, по причине нашего сына Герберта. Он, бедняга, оказался в затруднительном положении, и мы отправились к нему. Он обручился, с нашего согласия, с одной молодой леди из нашего города, дочерью джентльмена, которого мы уважали. Герберт был еще слишком молод для брака, но мы считали, что ему не найти лучшей жены; кроме того, нас полностью устраивало, что стороны договорились на некоторое время отложить его заключение. Нам казалось, что, женившись на Джанет Гилберт, Герберт в самом начале своей карьеры обретет самый важный элемент дальнейшей счастливой жизни. И вдруг, без какой-либо причины, какая показалась бы нам разумной, мистер Гилберт, единственный здравствующий родитель Джанет, разорвал помолвку; вскоре после этого он и его дочь покинули город и уехали на Запад.
   Этот удар едва не разбил сердце бедного Герберта. Он отказался от своих профессиональных исследований и вернулся домой; какое-то время мы думали, что он серьезно болен. Мы взяли его с собой в Европу, и после континентального турне оставили, по его собственному желанию, в Геттингене, где, как он полагал, он сможет возобновить прерванную работу. Потом мы отправились в маленький городок в Италии, где и застает нас начало моей истории. Моя жена сильно устала морально и физически, переживая за сына, и я решил, что ей необходимо как можно чаще бывать на свежем воздухе и наслаждаться безмятежными прекрасными видами. С собой я прихватил оба своих аппарата. Один из них по-прежнему находился в моем рюкзаке, а другой я закрепил внутри огромного дорожного сундука. Поскольку на континенте я обязан был платить за каждый фунт багажа, это избавило меня от затрат. Все, что было тяжелого, я упаковал в этот сундук - книги, газеты, бронзу, железо, и мрамор, - собранные нами сувениры, а также тысячу мелочей, которые, как правило, сильно утяжеляют багаж путешественника. Я подобрал воздействие отрицательной гравитации таким образом, чтобы сундук без труда мог перенести обычный швейцар. Я мог бы совсем лишить его веса, но, конечно, не стал этого делать. Впрочем, легкость моего багажа вызывала некоторые сомнения, и мне пришлось услышать не совсем лестные замечания о людях, путешествующих с пустыми сундуками; но они только позабавили меня.
   Желая, чтобы моя жена также могла пользоваться преимуществами отрицательной гравитации, совершая прогулки, я вытащил аппарат из сундука и закрепил его внутри корзины, которую она могла носить под мышкой. Это ей очень понравилось. Когда одна рука уставала, она перемещала корзину под другую, и, таким образом, держась за меня свободной рукой, могла передвигаться легко и плавно, благодаря рюкзаку у меня за спиной. Она не возражала против длинных прогулок, поскольку никто не знал, что она не ходок на дальние расстояния; при этом она всегда клала в корзину вино или прохладительные напитки, просто исходя из той мысли, что носить с собой пустую корзину до чрезвычайности глупо.
   В гостинице, где мы остановились, были еще англоязычные путешественники, но, как выяснилось, они предпочитали езду пешим походам, поэтому никто из них ни разу не предложил нам совместную прогулку, чему, признаться, мы были очень рады. Впрочем, был там и один бывалый путешественник. Англичанин, член альпийского клуба, носивший бриджи и серые шерстяные гетры до колен. Однажды вечером этот джентльмен заговорил со мной и еще несколькими постояльцами о восхождении на Маттерхорн, и я воспользовался случаем, чтобы в довольно сильных выражениях изложить мой взгляд на подобные подвиги. Я заявил, что они бесполезны, безрассудны, а в том случае, если у совершающего восхождение есть люди, которым он дорог - то просто безнравственны.
   - Даже если погода позволяет наблюдать прекрасные виды, - сказал я, - это ничто, по сравнению с огромным риском для жизни. При определенных обстоятельствах, - добавил я (имея в виду свою идею сделать некий костюм с моим аппаратом отрицательной гравитации и удобно расположенным винтом, который позволит носящему его перемещаться с минимальным риском), - такие подъемы могут быть вполне безопасными и допустимыми, но обычно они не вызывают одобрения у разумных людей.
   Член альпийского клуба смерил взглядом мою худощавую фигуру и в особенности тощие ноги.
   - Вам легко рассуждать таким образом, - сказал он, - поскольку, как легко заметить, вы совершенно не приспособлены для подобного рода вещей.
   - В разговорах, - ответил я, - я никогда не перехожу на личности, но, поскольку вы себе это позволили, то все, чем я могу вам ответить, это пригласить вас прогуляться со мной завтра на вершину горы к северу от города.
   - Я согласен, - сказал он, - в любое время, которое вам будет удобно.
   Выходя из комнаты, я услышал его смех.
   На следующий день, около двух часов, член альпийского клуба и я отправились в горы.
   - А что у вас в рюкзаке? - полюбопытствовал он.
   - Молоток, который я использую для сбора геологических образцов, фляга с вином и кое-что по мелочи.
   - Если бы я оказался на вашем месте, я вообще ничего не взял бы с собой, - сказал он.
   - О, пусть вас это не заботит, - ответил я, и мы начали подъем.
   Гора, на которую мы совершали восхождение, располагалась примерно в двух милях от города. Ее ближний склон был очень крутой, местами почти отвесный, но с северной стороны она была более пологой; там, к деревне, приютившейся возле вершины, карабкалась, петляя, дорога. Гора была не очень высокой, однако подъем на нее становился возможным только во второй половине дня.
   - Полагаю, вы хотели бы пониматься вверх по дороге, - сказал мой спутник.
   - О, нет, - ответил я, - не стоит делать такой крюк. С этой стороны также есть подъем, я видел здесь людей, пасших коз. Так что я предпочитаю идти здесь.
   - Рад слышать, - улыбнулся он. - Однако вам подъем здесь может показаться очень трудным.
   Через некоторое время он заметил:
   - Если хотите, мы будем подниматься помедленнее.
   - О, нет, я предпочитаю идти быстрым шагом, - ответил я. И мы бодро двинулись вперед.
   Моя жена прикрутила винт машины, находившейся в моем рюкзаке, сильнее, чем обычно, так что ходьба не доставляла мне никаких усилий. У меня также имелся длинный альпеншток, и, когда мы достигли подножия горы, я обнаружил, что с помощью него и рюкзака могу подниматься с замечательной скоростью. Мой спутник взял на себя инициативу показывать мне, как правильно совершать подъем. Прыгая по камням, я быстро обогнал его и пошел впереди. Для него было невозможно держаться со мной рядом. Я взбегал вверх по крутому склону, я сокращал путь, карабкаясь по скалам, но даже когда я шел по узкой тропе, мой шаг был таким быстрым, словно я иду по равнине.
   - Послушайте! - крикнул джентльмен из альпийского клуба снизу. - Вы сорветесь, если будете подниматься таким образом! Так никто восхождения не совершает.
   - Кроме меня! - ответил я. И снова принялся совершать прыжки.
   Спустя двадцать минут после того, как я достиг вершины, мой спутник присоединился ко мне, пыхтя и вытирая платком красное лицо.
   - Черт побери! - воскликнул он. - Никогда в жизни мне не приходилось забираться на гору так быстро.
   - Вы не очень-то поторапливались, - холодно ответил я.
   - Я боялся, что с вами что-то случится, - прорычал он, - и хотел притормозить вас. Никогда не видел человека, который бы взбирался на гору таким нелепым способом.
   - Не понимаю, почему вы называете этот способ нелепым, - сказал я, улыбаясь с видом превосходства. - Я добрался сюда в прекрасном состоянии, не вспотев и не устав.
   Он ничего не ответил; отошел на некоторое расстояние, обмахиваясь шляпой и бормоча под нос что-то, что я не расслышал. Через некоторое время я предложил начать спуск.
   - Вам следует быть очень осторожным при спуске, - сказал он. - Гораздо более опасно спускаться по крутым местам, чем подниматься по ним.
   - Я всегда осторожен, - ответил я и начал спускаться. Я обнаружил, что спуск с горы гораздо приятнее, чем восхождение. Это было очень волнительно. Я спрыгнул со скалы, пролетел вниз восемь или десять футов и коснулся земли так же мягко, как будто сделал всего один шаг, но только двумя ногами сразу. Я пробежал по очень крутому месту и, с помощью своего ледоруба, остановился в одно мгновение. Я был достаточно осторожен и избегал опасных мест, но прыжки и подскоки, которые я совершал, были таковы, какие никогда прежде на этой круче не делал ни один человек. Через некоторое время я услышал голос своего спутника.
   - Вы сломаете себе шею!.. - кричал он.
   - Не беспокойтесь! - крикнул я в ответ; он остался далеко позади меня.
   Когда я достиг подножия, то сначала решил подождать его, но, поскольку разогрелся, а уже начинал дуть прохладный вечерний бриз, подумал, что лучше не останавливаться и не подвергать себя опасности простудиться. Спустя полчаса после моего прибытия в отель я сошел вниз, остывший, умывшийся, переодевшийся к ужину, как раз вовремя, чтобы встретить члена альпийского клуба, - разгоряченного, покрытого пылью и крайне раздраженного.
   - Прошу прощения, что не подождал вас, - сказал я; но он, не останавливаясь, прошел к себе, пробормотав что-то об ожидании в таком месте, куда никто не хочет попасть.
   Стоит ли говорить о том, что мое уязвленное самолюбие было полностью удовлетворено.
   - Думаю, что теперь, - сказал я жене, поведав ей обо всем, - он вряд ли сможет сказать, что я ни на что не способен.
   - Я не уверена, - ответила она, - что это было справедливым состязанием. Он ведь не знал о твоем аппарате.
   - Это было вполне справедливо, - возразил я. - Он поднимался, благодаря силе своей конституции и специальной подготовке. Он не говорил мне, какие упражнения использовал, чтобы укрепить мышцы на своих ногах. Я же поднимался с помощью своего интеллекта. Мой метод - это мое дело, равно как его метод - его дело. Так что наше соревнование было честным.
   Мой аргумент на нее не подействовал.
   - Он думал, что ты будешь подниматься, используя свои ноги, а не свою голову.
   Теперь, после этого долгого экскурса, надеюсь, будет понятно, каким образом пара среднего возраста, не приспособленная к длительным путешествиям пешком, нагруженная тяжелым рюкзаком и корзиной, решилась отправиться на прогулку и подняться в горы, преодолев в общей сложности четырнадцать миль, и оказалась на маленькой площадке, наблюдая солнечный закат. Когда небо стало понемногу темнеть, мы повернулись и готовы были вернуться в город.
   - Где корзина? - спросил я.
   - Я положила ее вот сюда, - ответила жена. - Я повернула винт и положила ее на траву.
   - А потом ты достала из нее бутылки? - спросил я, видя их лежащими на траве.
   - Да, должно быть, я так и сделала. Чтобы достать свое, мне сначала нужно было удалить твое.
   - В таком случае, - сказал я, осмотрев площадку, на которой мы стояли. - Боюсь, ты не полностью вывернула винт, и, когда бутылки были удалены из корзины, она поднялась в воздух.
   - Может быть, так и случилось, - сказала она, помрачнев. - Но когда я пила вино, корзина лежала у меня за спиной.
   - Думаю, именно так все и было, - сказал я. - Взгляни вон туда! Это и есть твоя корзина!
   Я вытащил подзорную трубу и направил ее на небольшое пятнышко, парившее высоко в небе над нашими головами. Я протянул подзорную трубу жене, но она не захотела воспользоваться ею.
   - Что мне теперь делать? - воскликнула она. - Я не могу возвращаться домой без корзины. Это ужасно!
   Вид у нее был такой, будто она вот-вот собирается заплакать.
   - Не огорчайся, - сказал я, хотя и был обеспокоен. - До дома мы доберемся. Положи руку мне на плечо, а я обниму тебя за талию. Подкрути винт так, чтобы аппарат мог поддерживать нас обоих. Я уверен, что все будет хорошо.
   Мы так и сделали, но идти нам пришлось с меньшим комфортом. Рюкзак тянул меня вверх, а вес жены - вниз, ремни больно сдавливали плечи, чего не было никогда прежде. Мы больше не перепрыгивали встречавшиеся препятствия, но, держась друг за друга, неловко перебирались через них. Дорога, по большей части, шла в направлении города с небольшим наклоном, так что мы передвигались по ней относительно легко. Но шли мы гораздо медленнее, чем прежде, и совсем стемнело, когда мы добрались до нашей гостиницы. Если бы внутри не горел свет, нам было бы затруднительно ее отыскать. Перед входом стояла коляска, на нее из окна падал свет. Нужно было ее обойти, и моя жена пошла первой. Я хотел было последовать за ней, но, как ни странно, ничего не ощутил под ногами. Я сделал еще шаг, но под ногами по-прежнему был воздух. К своему ужасу, я обнаружил, что поднимаюсь! Вскоре я находился в пятнадцати футах от земли. Коляска уехала; к счастью, в темноте меня никто не заметил. Конечно, я понял, что случилось. Аппарат в моем рюкзаке был настроен так, чтобы поддерживать вес меня и моей жены, но как только мы расцепились, силы отрицательной гравитации оказалось достаточно, чтобы поднять меня в воздух. Но я почувствовал облегчение, заметив, что, поднявшись на упомянутую мной высоту, не стал подниматься дальше, а повис в воздухе, примерно на уровне окон второго этажа гостиницы.
   Я попытался добраться до винта в моем рюкзаке, чтобы уменьшить силу отрицательной гравитации; но, что бы я ни делал, мне это не удавалось. Аппарат в рюкзаке был расположен таким образом, чтобы поддерживать меня самым удобным способом, но при этом невозможно было расположить винт так, чтобы до него можно было добраться без труда. До сих пор в этом не было особой необходимости, поскольку винт всегда поворачивала моя жена, пока желаемая сила отрицательной гравитации не бывала достигнута. Я намеревался, как уже упоминал ранее, создать жилет, в котором винт должен был располагаться спереди, чтобы надевший его мог спокойно поворачивать его без посторонней помощи, но это было делом будущего.
   Когда я понял, что не могу дотянуться до винта, то сильно встревожился. Я висел в воздухе и не имел возможности спуститься на землю. Я не мог дожидаться, пока моя жена вернется искать меня, поскольку, естественно, предположит, что я задержался, чтобы с кем-то поговорить. Сначала я подумывал выбраться из рюкзака, но потом решил этого не делать, поскольку неминуемо упал бы и расшибся до смерти, или, в лучшем случае, переломал кости. Я не мог позвать на помощь, поскольку если бы кто-нибудь из простодушных жителей города обнаружил меня зависшим в воздухе, они приняли бы меня за демона, и, вероятно, постарались бы меня подстрелить. Дул слабый ветерок, я медленно дрейфовал вниз по улице. Если бы вблизи меня оказалось дерево, я бы постарался ухватиться за ветки и спуститься, но никаких деревьев не было видно. Тут и там имелись уличные фонари, светившие тусклым светом, но они отбрасывали его на тротуар, так что я оставался в темноте. По большому счету я был даже рад темноте ночи, ибо, как бы я ни желал спуститься вниз, я не хотел, чтобы кто-нибудь обнаружил меня в таком странном состоянии, которое я был бы не в состоянии ему объяснить. Если бы я мог подняться повыше, к крышам, я бы постарался уцепиться за одну из них и, сняв черепичные плитки, набрать их в таком количестве, чтобы мой вес увеличился до нужной величины. Но я не мог приблизиться ни к одной крыше. Если бы мне попался телеграфный столб или что-то в этом роде, я постарался бы ухватиться за него, снять рюкзак и спуститься по нему вниз. Но телеграфных столбов также не попадалось. Даже водопроводные трубы, которых я мог достичь, были вделаны в стены домов. В открытое окно, мимо которого я медленно пролетал, я увидел двух маленьких мальчиков, ложившихся спать при тусклом свете свечи. Я ужасно боялся, что они увидят меня и поднимут тревогу. Я подлетел так близко к окну, что был вынужден оттолкнуться от стены дома одной ногой с такой силой, что отлетел едва не на противоположную сторону улицы. Мне показалось, что я увидел испуганный взгляд одного из мальчиков; но не был в этом уверен, поскольку не услышал крика. И продолжал дрейфовать, покачиваясь на лету, вниз по улице. Что было делать? Позвать на помощь? В таком случае, если меня не подстрелят или не забросают камнями, мое странное положение обнаружится, и тайна моего изобретения станет известна всем. Если же я не сделаю этого, то должен или упасть и разбиться, или оставаться в таком положении, пока не умру. В течение ночи воздух становился все более разреженным, я поднимался все выше и выше, возможно, на высоту ста или даже двух сотен футов. Теперь людям было невозможно докричаться до меня и помочь спуститься, даже если мне удастся убедить их, что я не демон. В таком случае мне остается только одно - умереть; а когда птицы небесные съедят все, что смогут, то я останусь вечно висеть над городом, - скелет с рюкзаком на спине.
   Такие мысли не внушали оптимизма, и я решил, что если не придумаю никаких иных средств спуститься вниз без посторонней помощи, крикнуть, несмотря на риск; но до тех пор, пока ремни удерживали меня, я решил надеяться на лучшее и высматривать дерево или столб. Возможно даже, пойдет дождь, моя одежда намокнет и станет тяжелее, так что я смогу спуститься вниз хотя бы до уровня фонарного столба.
   Когда эта мысль пришла мне в голову, я заметил свет на улице, направляющийся в мою сторону. Я справедливо предположил, что этот свет производит курительная трубка, и почти тут же услышал голос. Это был голос члена альпийского клуба. Из всех людей в мире, это был последний, кого я желал бы видеть своим избавителем; я завис, стараясь не производить ни малейшего шума. Член альпийского клуба разговаривал с кем-то, шедшим рядом с ним.
   - Он безумец, в этом не может быть ни малейшего сомнения, - сказал член альпийского клуба. - Никто, кроме сумасшедшего, не смог бы подняться и спуститься с этой горы так, как это сделал он! У него нет развитой мускулатуры, достаточно один раз взглянуть на него, чтобы понять - он не может совершить восхождение естественным образом. Только безумие дает ему силу!
   Они остановились почти что прямо подо мной, и говоривший продолжил:
   - Такие вещи с сумасшедшими случаются сплошь и рядом. Временами они приобретают сверхъестественную силу, которую невозможно себе представить. Я видел, как четверо здоровенных мужчин пытались совладать с хлипким парнем, и у них ничего не получалось.
   Затем заговорил его спутник.
   - Думаю, то, что вы сказали - истинная правда, - сказал он. - В самом деле, я некоторое время наблюдал за ним.
   Услышав эти слова, я затаил дыхание. Это был голос мистера Гилберта, моего земляка, отца Джанет. Должно быть, это он приехал в коляске. Он был знаком с членом альпийского клуба, и они говорили обо мне. Так это было, или не так, но я навострил уши.
   - Это очень печальный случай, - продолжал мистер Гилберт. - Моя дочь была обручена с его сыном, но я разорвал помолвку; я не мог допустить, чтобы моя дочь вышла замуж за сына сумасшедшего, а в его состоянии не может быть никаких сомнений. Замечали - человек его возраста, глава семьи, - что он, надев тяжелый рюкзак, в чем не было совершенно никакой необходимости, отправляется на прогулку, причем перепрыгивает через заборы и канавы, прыгает по камням, словно молодой теленок или жеребенок. Я сам был свидетелем удручающего примера того, как одаренный природой человек меняется под влиянием расстройства его ума. Я находился на некотором расстоянии от его дома, но ясно видел, как он запрягал маленького ослика в повозку с камнем, которую едва приволокли две здоровенные лошади, а потом бил и хлестал маленькое бедное животное до тех пор, пока не выгнал его на дорогу. Я бы побеседовал с ним по поводу такой ничем не оправданной жестокости, но прежде, чем я добрался до него, повозка уже снова стояла у него во дворе.
   - В его безумии не может быть никакого сомнения, - сказал член альпийского клуба, - нельзя было позволить ему путешествовать. В один прекрасный день он столкнет свою жену в пропасть, только чтобы иметь удовольствие наблюдать, как она парит в воздухе.
   - Мне жаль, что он оказался здесь, - сказал мистер Гилберт. - Мне было крайне неприятно встретить его. В самое ближайшее время мы с дочерью уедем отсюда, возможно, уже завтра утром, чтобы не встречаться с ним более.
   И они отправились в отель.
   Некоторое время я висел, совершенно позабыв о своем состоянии, и раздумывал над услышанным. Мне на ум пришло, что все следует объяснить мистеру Гилберту, даже если для этого потребуется позвать его и разговаривать с ним, вися в воздухе.
   Потом я увидел нечто светлое, приближающееся ко мне по дороге. Мои глаза привыкли к темноте, и я понял, что это было лицо, устремленное к небу. Я узнал торопливую походку и силуэт, это была моя жена. Когда она приблизилась, я позвал ее по имени, умоляя не кричать. Ей, должно быть, понадобились усилия, чтобы сдержаться, но ей это удалось.
   - Ты должна помочь мне спуститься, - сказал я, - пока нас кто-нибудь не увидел.
   - Что для этого нужно сделать? - спросила она.
   - Попробуй ухватиться за конец веревки.
   Достав из кармана кусок шпагата, я принялся его разматывать. Но он оказался слишком коротким, и она не могла до него дотянуться. Тогда я привязал к нему свой платок, но этого все равно не хватило.
   - Я могу принести еще веревку или платок, - поспешно сказала она.
   - Нет, - сказал я, - ты все равно никак мне их не передашь. Но там, у стены гостиницы, в углу, где садовая калитка, стоит несколько удочек. Я вижу их каждый день. В темноте ты сможешь легко их найти. Сходи, пожалуйста, и принеси мне одну из них.
   Отель находился недалеко, и через несколько минут моя жена вернулась с удочкой. Она поднялась на цыпочки и размахивала ею в воздухе; но все, что ей удалось - это дотянуться концом удочки до моих ног. Мои отчаянные попытки наклониться, чтобы ухватить ее, окончились ничем.
   - Погоди минуту, - сказала она, и принялась разматывать удочку.
   Я понял, что она делает. На удочке имелась леска с крючком, и она, очень ловко, распутала ее. Вскоре она снова взмахнула удочкой и попыталась меня поймать. После нескольких попыток, крючок впился в мои брюки, чуть ниже правого колена. Она потянула, крючок скользнул по моей ноге и зацепился за верхнюю часть ботинка. Затем она аккуратно потянула, и я, наконец, почувствовал, что спускаюсь. Удочка опустилась вниз, одним концом упершись в землю; она продолжала подтягивать меня за леску, и, спустя несколько минут, ее рука крепко ухватила меня за лодыжку. Еще через несколько мгновений мои ноги коснулись земли, одна ее рука обвила меня вокруг шеи, а другая рука скользнула к рюкзаку на моей спине. Наконец, я твердо стоял на дороге; действие отрицательной гравитации прекратилось.
   - Ах, я совершенно не подумала, - разрыдалась моя жена, - что когда отпустила тебя, ты поднялся в воздух! Поначалу я думала, что ты с кем-то задержался, и только потом вдруг поняла, что случилось на самом деле. Я тут же выбежала и принялась тебя искать. Я знала, что у тебя в кармане есть восковые спички и надеялась, что ты станешь их зажигать, чтобы тебя увидели.
   - Но я вовсе не хотел, чтобы меня увидели, - сказал я, когда мы шли в отель. - И я бесконечно благодарен тебе за то, что именно ты нашла меня и помогла спуститься. Знаешь, кто приехал в той коляске, которая стояла у дверей гостиницы? Это мистер Гилберт с дочерью. Я должен немедленно с ним повидаться. Сразу же после этого я все тебе объясню.
   Я снял рюкзак и отдал его жене, которая отнесла его в наш номер, а сам отправился на поиски мистера Гилберта. К счастью, я нашел его, когда он собирался идти в свою комнату. Он пожал протянутую ему руку, но взглянул на меня грустно и серьезно.
   - Мистер Гилберт, - сказал я, - мне бы хотелось переговорить с вами наедине. Давайте пройдем в эту комнату. Тут никого нет.
   - Мой друг, - ответил мистер Гилберт, - будет гораздо лучше, если наш разговор не состоится. Он достаточно болезнен для нас обоих, и ничего хорошего из него не выйдет.
   - Вы даже представить себе не можете, о чем я собираюсь с вами поговорить, - сказал я. - Идите сюда, и, даю вам слово, через несколько минут вы не пожалеете о том, что согласились меня выслушать.
   Мой вид был настолько серьезным и выразительным, что мистер Гилберт был вынужден последовать за мною; мы вошли в небольшую комнату, носящую название курительной, но в которой люди на самом деле курят очень редко, и прикрыли за собой дверь. Я сразу же приступил к разъяснениям. Я сказал своему старому приятелю, что мне не нужно объяснять, почему он считает меня сумасшедшим, и что сейчас для меня самое важное - развеять его сомнения в ясности моего ума. Затем я поведал ему историю моего изобретения, и объяснил причины тех поступков, которые заставили его усомниться в здравии моего рассудка. Однако о сегодняшнем маленьком происшествии я не упомянул ни словом. Это был просто несчастный случай, и я не считал необходимым о нем рассказывать.
   Мистер Гилберт слушал меня очень внимательно.
   - Ваша жена здесь? - спросил он, когда я закончил.
   - Да, - ответил я, - и она может подтвердить каждое сказанное мною слово, - вы ведь не подозреваете в сумасшествии также и ее? Сейчас я ее приведу.
   Через несколько минут в комнату вошла моя жена, они обменялись рукопожатием, и он сказал ей о своих подозрениях относительно моего сумасшествия. Она побледнела, но ответил улыбкой.
   - Он похож на сумасшедшего, - сказала она, - но я никогда не думала, что кто-то действительно примет его за такового.
   И слезы заблестели у нее на глазах.
   - А теперь, дорогая, - сказал я, - расскажи, пожалуйста, мистеру Гилберту о моем изобретении.
   И она рассказала ему, повторив все, что прежде сказал я.
   Мистер Гилберт переводил взгляд с нее на меня и обратно, в явном затруднении.
   - Конечно, я не сомневаюсь, что каждый из вас верит в то, что говорит. Все было бы просто, если бы я мог заставить поверить себя в то, что такая сила, о которой вы говорите, может существовать.
   - Это затруднение, - сказал я, - легко устраняется демонстрацией ее действия. Вы не могли бы нас немного подождать, пока мы чем-нибудь перекусим? Я очень голоден, и она тоже, а вы пока можете подумать над тем, что я вам рассказал.
   - Я буду ждать вас здесь, - сказал мистер Гилберт, - и выкурю сигару. Не беспокойтесь. Мне действительно необходимо некоторое время на обдумывание вашей истории.
   Когда мы поужинали (наш ужин специально оставили для нас), я поднялся наверх, взял рюкзак, и мы присоединились к мистеру Гилберту, ожидавшему нас в курительной комнате. Я показал ему свой аппарат и очень кратко объяснил принцип его действия. Я не стал ему демонстрировать действие аппарата, поскольку по коридору ходили люди, которые в любую минуту могли войти в комнату; но, выглянув в окно, увидел, что ночь посветлела. Ветер разогнал облака, на небе высыпали яркие звезды.
   - Если вы пройдете со мной на улицу, - сказал я мистеру Гилберту, - то я покажу вам, как мой аппарат работает.
   - Это как раз то, что мне очень хочется увидеть, - ответил он.
   - Я пойду с вами, - сказала моя жена, набрасывая на голову платок. После чего мы вышли на улицу.
   Когда мы оказались за пределами маленького городка, я нашел, что света, даваемого звездами, было вполне достаточно для демонстрации. Виднелась дорога, низкие валы и другие объекты вокруг нас, которые были легко различимы.
   - Теперь, - сказал я мистеру Гилберту, - позвольте мне надеть этот рюкзак на вас, и вы сами убедитесь, насколько просто вам станет ходить.
   Он согласился, испытывая некоторое сомнение, и я надежно приладил рюкзак к его спине.
   - Сейчас я стану поворачивать этот винт, - сказал я, - и вы будете чувствовать себя все легче и легче.
   - Только будь осторожен и не поверни слишком сильно, - предупредила меня жена.
   - О, будь спокойна за меня, - сказал я, аккуратно поворачивая винт.
   Мистер Гилберт был довольно тучным человеком, и мне пришлось сделать довольно много поворотов.
   - Мне кажется, как будто меня прицепили к лебедке, - сказал он. Я обнял его и обнаружил, что легко могу приподнять.
   - Вам удалось оторвать меня от земли? - спросил он удивленно.
   - Да, это довольно просто, - ответил я.
   - О Господи! - воскликнул мистер Гилберт.
   Затем я повернул винт еще на пол-оборота и сказал ему, чтобы он попробовал ходить и бегать. Что он и сделал, сначала медленно, а потом делая шаги все большей длины, потом скользить и прыгать. Шло время, мистер Гилберт бегал и прыгал. Однако, поскольку никого поблизости не было видно, он мог резвиться в свое удовольствие сколько ему вздумается.
   - Не могли бы вы повернуть винт еще? - спросил он. - Я хочу попробовать перескочить через эту стену.
   Я чуть-чуть увеличил силу отрицательной гравитации, и он с необыкновенной легкостью перепрыгнул пятиметровую стену. Затем снова перепрыгнул ее, и в два прыжка оказался возле меня.
   - Я чувствую себя, подобно кошке, - сказал он. - Никогда не испытывал ничего подобного.
   И он пошел по дороге, делая длинные, по меньшей мере, футов в восемь, шаги, в то время как я и моя жена смеялись над сверхъестественной ловкостью нашего приятеля. Через несколько минут он вернулся.
   - Сними его, - сказал он. - Если я похожу с ним еще немного, то непременно захочу оставить его себе; после чего меня примут за сумасшедшего и упекут в сумасшедший дом.
   - Теперь-то, - сказал я, вывернув винт обратно, прежде чем снять рюкзак, - вы понимаете, как мне удавалось проходить большие расстояния, перепрыгивать препятствия, совершить подъем и спуск, и как маленький ослик смог сдвинуть тяжело груженую повозку?
   - Теперь - да! - воскликнул он. - И прошу у вас прощения за то, что думал и говорил о вас, мой друг!
   - И Герберт сможет жениться на вашей дочери? - спросила моя жена.
   - Может ли он жениться на ней! - воскликнул мистер Гилберт. - Если вы спросите моего мнения, то он просто должен жениться на ней! Моя бедная девочка очень страдает с тех пор, как я разорвал их помолвку.
   Моя жена бросилась к нему, но обняла ли она его, или только сделала вид, - не могу сказать, поскольку в одной руке держал рюкзак, а другой вытирал глаза.
   - Но, дорогой мой, - прямо сказал мистер Гилберт, - если вы до сих пор считали необходимым держать ваше изобретение в тайне, мне бы хотелось, чтобы вы никогда не предъявляли его миру. Те, у кого подобный аппарат окажется в руках, могут использовать его с разными целями, и тот вред, который был нанесен вам, когда я принял вас за сумасшедшего, может оказаться пустяком по сравнению с ним.
   - Дружище, - воскликнул я с некоторым волнением, - я уже думал на эту тему. Маленький аппарат в этом рюкзаке, единственный, который у меня есть, доставил мне немало радостных минут. Но теперь я знаю, что он косвенно стал причиной неприятностей моих и моих близких, не говоря уже о прямых опасностях и неудобствах его использования, о которых я расскажу как-нибудь потом. Секрет известен нам троим, и мы будем хранить его. Но даже в единичном экземпляре этот аппарат служит источником соблазна и опасности для каждого из нас.
   Как я уже упоминал, я держал рюкзак в одной руке; другой я быстро повернул винт. Прошло несколько минут - и вот он уже поднялся над моей головой, а я с трудом удерживал ремни.
   - Смотрите! - У меня хлынули слезы.
   Я разжал пальцы, рюкзак рванулся вверх и исчез во мраке ночного неба.
   Я собирался объяснить свой поступок, но не смог бы сделать это при всем желании, поскольку моя жена бросилась мне на грудь, рыдая от радости.
   - Ах, я так рада, так рада! - повторяла она. - И ты никогда не сделаешь другой?
   - Никогда! - ответил я.
   - А теперь давайте поспешим к Джанет, - предложила моя жена.
   - Вы не представляете себе, каким тяжелым и неуклюжим я себя ощущаю, - сказал мистер Гилберт, стараясь идти в ногу с нами, когда мы возвращались. - Если бы я носил этот рюкзак немного подольше, я вряд ли смог бы с ним расстаться!
   Джанет удалилась, но моя жена прошла к ней в комнату.
   - Думаю, она сейчас чувствует то же самое, что и наш мальчик, - сказала она, вернувшись. - Но, уверяю тебя, дорогой, когда я вышла, в комнате над садиком осталась самая счастливая девушка на свете.
   А еще в гостинице было трое очень счастливых пожилых людей, проговоривших друг с другом всю ночь.
   - Я сегодня же напишу Герберту, - сказал я, когда мы расходились, - чтобы он встречал нас всех в Женеве. Думаю, для молодого человека не будет никакого вреда, если он на некоторое время прервет учебу.
   - Вы должны разрешить мне добавить к письму постскриптум, - сказал мистер Гилберт, - и я уверен, что ему не потребуется рюкзак с винтом за спиной, чтобы прибыть к нам как можно быстрее.
   Так и случилось.
   Это замечательно, воспарить над землей, подобно крылатому Меркурию, чувствуя себя свободным от воздействия гравитации, тянущей нас вниз, затрудняющей наши движения. Но это удовольствие вряд ли может сравниться, как мне кажется, с тем, что испытывают два юных любящих сердца, соединившиеся после разлуки, казавшейся им вечностью.
   Что сталось с корзиной и рюкзаком, разлетелись ли они в разные стороны, или встретились где-нибудь в верхних слоях атмосферы, я не знаю. Но если они уплывут далеко-далеко и никогда не попадут в руки кого бы то ни было, я буду счастлив.
   Узнает ли когда-нибудь мир о силе отрицательной гравитации, или нет, - полностью зависит от решения моего сына Герберта, когда - после долгих лет, я надеюсь, - он получит от адвокатов мои бумаги и вскроет их.

* * * * *

   [Примечание. - Бесполезно расспрашивать о моем изобретении мою жену, - она совершенно ничего не знает о принципах его действия и давно о нем забыла. Относительно мистера Гилберта могу сказать то же самое.]
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  

АСАФ

  
   Приблизительно в ста футах от главной улицы маленького городка в Нью-Джерси стоит красивый белый дом. На полпути между ним и тротуаром растет большой каштан - гордость мистера Хаймса, построившего этот дом, а сейчас - гордость его вдовы миссис Хаймс, живущей в нем.
   Под деревом есть скамейка, а на ней двое пожилых мужчин курят трубки, и каждый из них подался вперед, упершись локтями в колени. Один из них, которого зовут Томас Рупер, - маленький человек с седыми бакенбардами и довольно тощим лицом; он хорошо одет. Его трубка сделана из сепиолита, красивой расцветки, с длинным янтарным мундштуком. Он купил эту трубку во время поездки в Филадельфию, на Большой Столетней выставке, и если кто-то обращал на трубку внимание, или делал замечание по поводу того, какая она красивая, он рисковал получить подробнейший отчет об обстоятельствах, сопутствовавших ее приобретению, а также подробностей, касающихся Главного, Художественного и Сельскохозяйственного павильонов, и многих других, имеющих отношение к большой выставке, открытой в канун столетия со дня обретения нами независимости.
   Другой человек, Асаф Скантли, сильно от него отличался. Он был немного старше своего соседа, его песчаного цвета волосы длинными прядями окаймляли полное лицо, тщательно выбритое, по крайней мере, по средам и воскресеньям. Он был высок, сутул, а его одежда не так хороша и имела очевидные признаки того, что ей "пора в отставку". Трубка его была сделана из глины, а мундштук представлял собой стебель тростника.
   В течение нескольких минут двое мужчин попыхивали трубками, словно играли дуэтом на каких-нибудь инструментах, после чего Асаф, вынув трубку изо рта, заметил:
   - По моему мнению, Томас, тебе нужно удачно жениться.
   - В этом есть определенный смысл, - последовал ответ, - но ты не первый, кто об этом говорит.
   Асаф, который прекрасно знал, что мистер Рупер никогда и никому не позволит предположить, будто воспользовался чужим советом, не обратил на это последнее замечание никакого внимания и продолжал.
   - Если рассматривать этот вопрос обстоятельно, мне кажется само собой разумеющимся, что если черепица на крыше дома сгнила настолько, что дождь проникает в каждую комнату верхнего этажа, штукатурка постоянно отваливается и падает на пол, оконные створки не закрываются, а все прочее находится в таком состоянии, что необходимо затратить годовую арендную плату, чтобы привести дом в более-менее приличное состояние, и при этом возраст мужчины...
   - С возрастом никаких проблем нет, - сказал Томас, - с возрастом все в порядке.
   - Я хотел сказать, - продолжал Асаф, - что когда мужчина приходит в надлежащий возраст, он начинает понимать, что ему должно быть комфортно душевно, а не только телесно, - для здравомыслящих людей это период, когда они по-настоящему повзрослели, - ему бы следовало отказаться от съемной комнаты и связанных с нею удобств, и переехать жить в собственный дом, где штукатурка будет сыпаться ему на голову и дождь стекать на покрывало его постели.
   - Я бы хотел так поступить, - сказал Томас. - Но я живу на арендную плату, которую получаю за этот дом. Я трачу все до единого пенни, и больше мне денег взять неоткуда.
   - У меня никогда не было своего дела, - продолжал он. - Я жил с родителями, пока не вырос, а когда началась война, дошел как маркитант с войсками до этого самого места и все деньги, какие у меня были, вложил в собственность здесь, в этом городишке. С тех пор я живу на арендную плату, войны больше нет, нет и маркитантов, ну, может, где-нибудь далеко на Западе, куда я ни за что не пойду; народу здесь мало, и если миссис Макджимсли говорит правду, то с первого ноября мой дом больше никто не арендует. Если миссис Макджимсли покинет его, из-за отсутствия ремонта, то вряд ли можно ожидать, что им кто-то соблазнится. Здесь нет никого, кто мог бы продержаться в этом доме столько, сколько продержалась миссис Макджимсли.
   - Следовательно, - веско сказал Асаф, снова набивая свою трубку, - само собой разумеется, тебе ничего не остается, как только удачно жениться.
   Томас Рупер вынул трубку изо рта и выпрямился. Пристально посмотрев на своего соседа, заметил:
   - Если ты думаешь, что это такая замечательная вещь, то почему бы тебе не жениться самому? Я не знаю никого, кому бы это подошло больше, чем тебе.
   - Мне запрещает закон, - ответил Асаф. - Мужчина не может жениться на своей сестре.
   - Ты имеешь в виду Мариэтту Хаймс? - спросил мистер Рупер.
   - Как раз о ней я и подумал, - ответил Асаф. - Если ты можешь найти кого-нибудь получше, назови ее имя.
   Мистер Руперт ответил не сразу. Подумав, он снова спросил:
   - А что ты имеешь в виду под удачной женитьбой?
   - Ну, - сказал Асаф, после небольшого раздумья, - беря все в расчет, должен тебе сказать, что это примерно полторы тысячи в год, первоклассный дом с прочной крышей и без малейшей трещины, большой огород и фруктовый сад, две коровы, кусок пастбища по ту сторону ручья, и все женские тряпки, которые ей полагается иметь, - вот это я называю удачной женитьбой.
   Томас пожал плечами.
   - Ох уж эти мне наряды! - вздохнул он. - Стоит ей только выйти замуж, как она снимет траур и начнет присматривать себе то одно, то другое. Знал бы ты, сколько денег на это уходит, Асаф!
   Тот улыбнулся.
   - Я всегда знал, что ты смотришь далеко вперед, Томас, но, само собой разумеется, у Мариэтты было много нарядов до тех пор, пока она не надела траур, к тому же она не из таких, кто будет тратить на них деньги. Она будет перешивать их, и приспосабливать к моде; не похоже на нее, чтобы она стала тратиться на новые, если у нее есть множество старых.
   В разговоре снова возникла пауза, после которой мистер Рупер заметил:
   - Миссис Хаймс, должно быть, была милашка в свое время.
   - Она не молода, - сказал Асаф, - но если бы была моложе, то и не взглянула бы в твою сторону, а если бы была старше, то ты не засматривался бы на нее. Так что, мне кажется, она в самом том возрасте, в котором надо.
   - Сколько было Джону Хаймсу, когда он умер? - спросил Томас.
   - Точно не знаю, но он был намного старше Мариэтты.
   Томас покачал головой.
   - Вот что меня настораживает, - сказал он. - Джон Хаймс всегда отличался отменным здоровьем, ему бы жить да жить. А только перед смертью он совсем скукожился.
   - Если учесть, что он умер от злоупотребления выпивкой, он еще очень хорошо выглядел, - заметил Асаф. - Если ты клонишь к тому, Томас, что Мариэтта плохая хозяйка и не может как следует накормить мужа, ты меня удивляешь. Я жил у Мариэтты всего лишь около года, и то прибавил за это время сорок два фунта. Сейчас, конечно, я не стану утверждать, что ты прибавишь за год эти самые сорок два фунта, поскольку выглядишь поупитаннее, чем кожа да кости, но меня нисколько бы не удивило, если бы ты прибавил двадцать, а то и двадцать пять фунтов в течение восемнадцати месяцев, а может даже и побольше; и это было бы тем более неудивительно, Томас, если принять во внимание твой рост и телосложение.
   - Ходят слухи, - спросил Томас, - что Мариэтта Хаймс не строга в вере?
   - Что? - возмутился Асаф. - Ты хочешь сказать, что она язычница?
   - Вовсе нет, - сказал Томас, - я сказал только то, что слышал, ничего больше; говорят, что она иногда посещает одну церковь, а завтра - другую, и что если бы в нашем городке была католическая церковь, она пошла бы и туда. Кто может сказать, что можно ожидать от женщины, если она не в состоянии разобраться даже в таких простых вещах?
   Асаф слегка раскраснелся.
   - Место, где Мариэтта окажется, - тепло сказал он, - в царствии небесном расположено в первом ряду, и если те, кто так говорит о ней, исправятся, они сами смогут убедиться в том, что я прав. Не беспокойся об этом, Томас. Мариэтта Хаймс благочестива с головы до ног.
   Мистер Рупер поерзал на лавке и закинул ногу на ногу.
   - В таком случае, Асаф, - сказал он, выказав несколько больше заинтересованности, чем ему бы хотелось, - если предположить, что все, сказанное тобою, правда, какие у тебя есть основания полагать, что миссис Хаймс не устраивает та жизнь, какую она сейчас ведет?
   - Все основания, - ответил тот. - И, признаюсь, эти основания меня сильно удручают. Она хочет, чтобы в доме был мужчина; это естественно. Она не была бы Мариэттой Хаймс, если бы это было не так. Когда я перебрался к ней жить, то думал, что этим все решится; но это не так. Я ее не устраиваю. Я не хочу сказать, что она ищет другого мужчину, но если он встретился бы ей, и если бы он оказался вполне подходящим, то, по моему мнению, она отдала бы ему свою руку. Я никому не стал бы об этом говорить, кроме тебя, Томас Рупер, поскольку знаю, что ты - именно такой мужчина.
   Мистер Рупер никак не отреагировал на этот комплимент.
   - Не удивляюсь, что твоя сестра тебя не устраивает, - сказал он, - поскольку ты самый ленивый из всех, кого я знаю. Только вчера я слышал, как в таверне говорили, - только вчера! - что за самый большой срок никто не сможет сделать меньше работы, чем ты.
   - Есть работа, и есть работа, - назидательно заметил Асаф. - Некоторые люди работают руками, а некоторые - головой.
   Томас ухмыльнулся.
   - Больше всего меня поражает, - сказал он, - что твоя голова чаще всего работает языком.
   Асаф не относился к людям, обижающимся по пустякам, в особенности, когда это было не в его интересах, так что он никак не отреагировал на замечание приятеля.
   - Я не делаю больше того, чем это необходимо, - сказал он, - против чего она и возражает; хотя, конечно, иного и нельзя ожидать от человека, который будет заниматься домом, не имея к нему никакого интереса, в отличие от того, кто в этом кровно заинтересован, например, мужа Мариэтты; но это только мое мнение, что именно это ей не нравится. Она не один раз говорила мне, что ей не нравится не то, чтобы я на самом деле был ленивым, сколько то, что я именно таким выгляжу.
   - Если она думает именно так, я нисколько не удивлюсь, - сказал Томас. - Но послушай, Асаф, ты и вправду думаешь, что если Мариэтта Хаймс выйдет замуж, то она предоставит своему мужу распоряжаться своей собственностью?
   - Нет никого, кто знал бы мою сестру лучше меня, и могу сказать, без страха быть пойманным на лжи, что, если она отдаст себя по доброй воле мужчине, то со всеми причандалами.
   Томас Рупер подался вперед, упершись локтями в колена, но не закурив; Асаф Скантли последовал его примеру. Таким образом они сидели, не произнося ни слова, минут десять.
   Асаф и в самом деле был человеком, больше работавшим головой, чем руками. Он был неумелым, но далеко не дураком, в чем его сестра убедилась вскоре после того, как попросила его переселиться к ней. Она сделала это вовсе не потому, что ей в доме был нужен мужчина; два или три года она прожила одна и не чувствовала необходимости иметь дома такое приобретение. Но она слышала, что Асаф живет в крайне некомфортных условиях, и пригласила его пожить у себя, заботясь исключительно о его благополучии. Такое переселение стало благом для него, но никак не для нее. Она всегда знала, что голова у Асафа работает как надо; но только теперь она обнаружила, что он использует ее таким образом, чтобы заставить других людей что-то делать вместо себя.
   - А здесь, у нас, никто не засматривается на твою сестру? - вдруг спросил Томас.
   - Ни одна живая душа, - сказал Асаф, - за исключением женщин, женатых мужчин и детей. И это всегда было для меня удивительно; если ворота дома распахнуты настежь и ждут хозяина, то почему он так долго не является?
   - Хорошо, - сказал мистер Руперт. - Я об этом подумаю.
   - Подумай, - Асаф потер колени ладонями. - Подумай хорошенько. Только ты мне вот что скажи, Томас Рупер, если дело выгорит и ты получишь Мариэтту, то как поступишь со мной?
   - С тобой? - удивился тот. - А почему я должен с тобой что-то сделать?
   - Хорошенькое дело, - сказал Асаф. - Ты получаешь из моих рук Мариэтту с ее полутора тысячами годовых - меня не удивило бы, если бы оказалось тысяча восемьсот - ее дом, ее сад, скотину, поле, мебель, в прекрасном состоянии, без единой царапины, ты получаешь ее, поскольку это я предложил ее тебе, а также потому, что держу твою сторону. И теперь я хочу узнать, что ты собираешься сделать для меня?
   - А что бы ты хотел? - в свою очередь, спросил Томас.
   - Первое, что я хочу, - сказал Асаф, - это хорошую одежду. Ту, которая на мне, стыдно надевать.
   - Это ты правду сказал, - пробормотал мистер Рупер. - Удивляюсь, как это твоя сестра позволяет тебе в таком виде выходить из дома. Но что ты имеешь в виду, говоря об одежде - тебе летнюю или зимнюю?
   - Зимнюю, - без колебаний ответил Асаф. - Летняя мне не нужна. А когда я говорю одежда, то имею в виду и обувь, и шляпу, и нижнее белье.
   Мистер Рупер засопел.
   - Удивляюсь, почему ты не сказал про пальто, - заметил он.
   - Что значит - не сказал? - ответил Асаф. - Зимняя одежда - это та, в которой ты можешь выйти на улицу зимой, не исключая ничего.
   Мистер Рупер ухмыльнулся.
   - Может быть, ты хочешь что-нибудь еще? - спросил он.
   - Да, - без промедления ответил Асаф, - разумеется. Я хочу зонтик.
   - Из хлопка, или из шелка?
   Асаф заколебался. Никогда в жизни он не держал в руках шелковый зонтик. Но побоялся запросить слишком много, и ответил:
   - Я хочу хороший прочный зонтик из клетчатой бумажной ткани.
   Мистер Рупер кивнул.
   - Хорошо, - сказал он. - Это все?
   - Нет, - ответил Асаф. - Не все. Существует еще одна вещь, которую я хотел бы получить: это словарь.
   Его собеседник поднялся на ноги.
   - Честное слово! - воскликнул он. - Никогда прежде мне не доводилось слышать о человеке, который бы сватал свою сестру за словарь! Во имя Господа, зачем он тебе нужен?
   - Очень нужен, - сказал Асаф. - Я хочу иметь словарь уже более десяти лет. Если бы у меня был словарь, я мог бы использовать свою голову так, как не могу использовать сейчас. В ее доме много книг, но нет словаря. Если бы он там был, то и я был бы сейчас совсем другим человеком, и Мариэтта не желала бы видеть в доме какого-нибудь другого мужчину, кроме меня.
   Мистер Рупер стоял, уставившись в землю; Асаф, также поднявшийся, ожидал, когда тот заговорит.
   - Ты хваткий человек, Асаф, - сказал Томас. - Но вот еще, что я хотел бы знать: если я дам тебе твою одежду, то ты хотел бы получить ее до того, как она выйдет замуж?
   - Да, - ответил Асаф. - Если мне суждено присутствовать на свадьбе, я должен сначала получить ее.
   Мистер Рупер слегка покачал головой.
   - Пока подносишь чашку к губам, многое может измениться, - заметил он.
   - Это верно, - сказал Асаф. - Но есть разные чашки и разные губы. Кроме того, я должен выглядеть подобающим образом - это естественно, если учитывать, что я твой друг и ее брат, - разве тебе самому не хотелось бы этого? Рассуди сам, Томас.
   - Это меня поражает, - ответил тот, - насколько одежда преображает человека; но, посмотрим. Скажи мне еще вот что, Асаф, - внезапно спросил он, - а каково мнение миссис Хаймс относительно трубки?
   Этот вопрос застал врасплох и напугал Асафа. Он знал, что его сестра терпеть не может табака, и что Рупер был заядлым курильщиком.
   - Это зависит, - сказал он, - от сорта табака. Я не хочу сказать, что Мариэтта спокойно относится к тому табаку, который курю я. Но я не богат, и не могу позволить себе покупать что-то дорогое. Но если дело обстоит таким образом, что мужчина будет пользоваться дорогой трубкой, и курить лучший табак из Вирджинии или Северной Каролины, какие могут себе позволить только состоятельные люди...
   В этот самый момент со стороны дома раздался женский голос, негромкий, но ясно и отчетливо слышимый, произнесший:
   - Асаф!
   Это слово породило в мистере Рупере нежное трепетное чувство, какое, как ему казалось, он никогда не испытывал прежде. Оно показалось ему провозвестником ожидающего его блаженства. Он не был сентиментальным человеком, но в это самое мгновение вдруг представил себя, в одиночестве стоящего под этим самым каштаном, и услышал голос, произносящий:
   - Томас!
   На Асафа же голос произвел совсем иное воздействие. С одной стороны, он был избавлен от необходимости давать пояснения по поводу табачного вопроса, и это было хорошо; с другой - он знал, что чем-то провинился, и это было плохо.
   Мысли мистера Рупера вернулись к таверне.
   "То, что Асаф Скантли, - сказал он сам себе, - потребовал одежду, в этом нет ничего предосудительного. Если бы не он, то, должен признаться, я бы никогда не задумался о женитьбе на его сестре; по крайней мере, пока Макджимсли арендует мой дом, ну а потом, - потом, наверное, было бы уже поздно".
  
   Мариэтта Хаймс обладала нежным голосом, таким же внешним видом и манерой поведения, свидетельствовавшей о мягкости характера; но за этой мягкой внешностью скрывалась твердая воля. Асаф не многое знал о ее характере, поскольку та выросла и вышла замуж; когда она пригласила его к себе жить, он думал, что в значительной степени будет предоставлен сам себе. Прошло время, и он вынужден был полностью изменить свое мнение.
   Миссис Хаймс была среднего роста, лицо у нее было милое, а фигура - склонной к полноте. Ее темные волосы, среди которых не было ни одного седого, плавно ниспадали по обе стороны лица, а ее одежда, обычно одноцветная, крайне аккуратная. На самом деле, все в доме было чрезвычайно аккуратно, за исключением Асафа.
   Она хлопотала в маленькой светлой столовой, выходившей окнами на цветник, и, готовясь к ужину, ставила на стол тарелки, блюда, чашки и приборы с такой тщательностью и точностью, словно какой-нибудь инженер перед тем отметил на скатерти свое место для каждого предмета.
   Закончив свою работу, она точно так же аккуратно поставила стулья; мягкая улыбка, - результат мыслей, занимавших ее в течение последнего получаса - появилась на лице. Она прошла через кухню, взглянула на плиту - не закипает ли чайник? - и, выйдя через заднюю дверь, направилась к сараю, где ее брат колол дрова на щепу.
   - Асаф, - сказала миссис Хаймс, - если я дам тебе хороший костюм, то ты пообещаешь мне, что никогда не закуришь, когда он будет на тебе надет?
   Ее брат взглянул на нее с удивлением.
   - Костюм! - повторил он.
   - У покойного мистера Хаймса был такой же размер, - сказала сестра, - и после него осталось много приличной одежды, большая часть которой добротная и хорошо упакована, так что моли до нее не добраться. Несколько раз я собиралась, Асаф, дать тебе кое-что из этой его одежды, но мне казалось святотатством сделать это, поскольку она тут же пропитается запахом ужасного табачного дыма, который он терпеть не мог. Но теперь ты выглядишь так убого, что я больше не могу выносить твоего вида. Но сделаю я это при одном условии - ты дашь мне слово, что одежда мистера Хаймса не пропахнет табачищем, не только твоим, но и мистера Рупера.
   - Думаю, - сказал Асаф, - что тут ты не совсем права. Когда речь идет о том табаке, который курю я, то да. Но Томас Рупер никогда такого не курит; он курит лучшие, дорогие, ароматные сорта. Думаю, что если бы ты ощутила запах его табака, то не стала бы так говорить. Но каждый раз менять одежду, снимать новую и надевать старую, когда захочется покурить, - мне это кажется чересчур жестоким.
   - Было бы хорошо, если бы ты совсем отказался от своей трубки, - заметила его сестра.
   - Я сделаю это, - сказал Асаф, - когда ты откажешься от чая. Но ты ведь знаешь так же хорошо, как и я, что нет никакого смысла никому из нас менять свои привычки в нашем-то возрасте.
   - Я лелеяла надежду, - сказала миссис Хаймс, - что ты, наконец, образумишься, и, подобно прочим порядочным людям, найдешь себе работу и заработаешь достаточно денег, чтобы, по крайней мере, купить себе какую-нибудь приличную одежду. Но поскольку, по всей видимости, от тебя этого не дождешься, я сочла нужным сделать тебе такое предложение. Но ты должен понимать, что я не могу позволить и не позволю тебе курить, пока на тебе одежда мистера Хаймса.
   Асаф задумался, опершись на рукоять топора. Он пребывал в некотором недоумении. Предложение Мариэтты, казалось, шло вразрез с тем предложением, которое он сделал Томасу Руперу. Такое положение дел требовало самого тщательного рассмотрения.
   - Я что-нибудь придумаю относительно одежды, - сказал он немного спустя, - потому что я очень хорошо понимаю, - она мне нужна; но как мне лучше поступить, этого я пока не знаю.
   - Я надеюсь, Асаф, - быстро сказала Мариэтта, - ты не влезешь в долги ради одежды, и я знаю, что денег у тебя нет, потому что ты их не заработал. Так что же ты намерен делать?
   - Это мое личное дело, - ответил Асаф, - но ни в какие долги я залезать не собираюсь. Все будет по-честному - за наличный расчет, так сказать; не живыми деньгами, понятное дело, а работой. Только, я пока не решил, как лучше поступить.
   - Боюсь, Асаф, - сказала его сестра, - что если для того, чтобы получить одежду, тебе сначала нужно будет сделать работу, ты никогда ее не получишь, а потому помни о моем предложении.
   Асаф снова серьезно задумался. Если бы ему удалось заполучить два комплекта одежды, он бы считал, что у него есть голова на плечах.
   - Как ты смотришь на то, - предложил он, - если я, когда мне захочется покурить, буду надевать длинный пыльник, - я надеюсь, у мистера Хаймса был пыльник, - ночной колпак и галоши? Я согласен повесить пыльник и колпак в сарае, и никогда не закуривать, пока их не надену?
   В его предложении был глубокий смысл, ибо, закутавшись в пыльник, он мог бы сидеть под каштаном с Томасом Рупером, курить трубку и беседовать так долго, как ему захочется, и при этом не беспокоиться о том, что его товарищу станет известно - новая одежда ему не нужна.
   - Чепуха, - заявила миссис Хаймс, - ты должен рассудить по справедливости, Асаф, и принять, или же не принять мое предложение. Но если ты его не примешь, то не сможешь и далее жить со мной под одной крышей.
   - Что ты имеешь в виду, говоря об одежде, Мариэтта? - спросил он.
   - Конечно же, я имею в виду полный комплект, - ответила она.
   - Весенний или зимний?
   - Я об этом не задумывалась, - сказала Мариэтта, - но это, может быть, по твоему выбору.
   - Пальто? - осведомился Асаф.
   - Да, - ответила она, - а также трость и зонтик, если тебе угодно, и еще носовые платки. Я полностью тебя приодену, и ты должен радоваться, что будешь выглядеть как порядочный человек.
   При упоминании о зонтике, еще одна морщина, свидетельство особой озабоченности, появилась на лбу Асафа. Ему пришла в голову мысль, что если к зонтику добавить еще и словарь, то можно будет заключить сделку. Поскольку Томас Рупер был, в общем-то, нерешительным и ненадежным человеком. Однако потом, вспомнив о трубке, он снова пришел в состояние полной растерянности. Отказ от курения был для него то же самое, что отказ от еды.
   - Мариэтта, - промямлил он, - я подумаю.
   - Прекрасно, - ответил она, - хотя, как мне кажется, Асаф, принятие нужного решения не должно было бы отнять у тебя более минуты. Тем не менее, я подожду до завтрашнего утра, и если ты не дашь мне однозначного ответа, что впредь собираешься выглядеть исключительно как добропорядочный человек, нам предстоит обсудить некоторые моменты, касающиеся твоего дальнейшего пребывания в моем доме.
   - В таком случае, дай мне время до завтрашнего вечера, - попросил Асаф. Сестра согласилась.
   На следующий день Асаф был как никогда бодр и активен; вскоре после завтрака он отправился в таверну, повидаться с мистером Рупером.
   - Привет! - окликнул его тот, удивляясь его появлению в таверне в неурочный час. - Что у тебя стряслось? Ты пришел насчет одежды?
   Счастливая мысль пришла в голову Асафу. Он пришел сюда в надежде отыскать какое-нибудь решение проблемы, возникшей перед ним благодаря его сестре, и вот, кажется, нашел его.
   - Томас, - сказал он, отводя друга в сторону, - я оказался в ужасном положении. Мариэтта больше не может терпеть того, как я одет. Она терпеть не может моей одежды, она терпеть не может меня, и если так пойдет дальше, то вполне может случиться так, что я ничем не смогу тебе помочь.
   Лицо мистера Рупера омрачилось. Накануне, в течение всего вечера, он думал и сопел, сопел и думал, пока все в таверне не улеглись спать; наконец он решился, если к тому представится возможность, вступить в брак с Мариэттой Хаймс. Он никогда не был особенно близок ни с ней, ни с ее мужем, но бывал в доме, и помнил ароматный кофе, мягкие, хорошо пропеченные булочки, изготовленные Мариэттой собственными руками; думал он и о том, насколько жизнь в хорошем доме, с нежной, обладающей приятным голосом женой, отличается от его нынешнего прозябания в деревенской таверне.
   Наконец, приняв твердое решение начать ухаживания без промедления, с учетом советов и помощи Асафа, вполне естественно, он должен был почувствовать разочарование, услышав заявление товарища, что его сестра может выставить его из дома в любой момент. Ухаживать без дружеской помощи, от которой он всецело зависел, было для него делом совершенно безнадежным.
   - Совершенно ее не понимаю, - резко сказал он. - Но это ставит под удар все, о чем мы договаривались вчера.
   - Вовсе нет, - тихо произнес Асаф. - Ты можешь сегодня дать мне одежду, которую собирался дать через несколько месяцев; когда я ее получу, Мариэтта снова будет рада меня видеть, и все пойдет так, как мы с тобой задумали.
   Томас покачал головой.
   - Это было бы весьма рискованно с моей стороны, - сказал он. - Ты получаешь то, что хочешь, чего нельзя сказать обо мне; ибо, как мне кажется, твоя сестра - это птица, сидящая на кусте, и ее еще нужно поймать.
   Асаф улыбнулся.
   - Если бы куст рос посередине поля, - сказал он, - а птицу пытался поймать маленький мальчик, то это, действительно, было бы трудно. Но если куст растет промежду двух высоких стен, если есть два опытных мальчика, один из которых может набросить на куст сеть, то шансы поймать птицу очень велики. Не умничай, Томас, а говори просто и ясно, как это делаю я...
   - Особенно о вещах, которые хочешь заполучить, - прервал его Томас.
   - ...говоря о чем угодно, - продолжил Асаф. - Вот что я тебе скажу: если я не получу приличную одежду сегодня, или, возможно, завтра, я должен буду покинуть дом Мариэтты. И она, и я, мы оба это знаем. Я могу вернуться в Драммондвилль и занять место продавца книг в антикварном магазине, где никого не заботит, какую одежду я ношу. Но когда это случится, твои шансы заполучить Мариэтту улетучатся, как воздушный змей.
   С точки зрения мистера Рупера, это рассуждение было весьма убедительно; однако он не хотел в этом признаваться.
   - Почему бы твоей сестре самой не дать тебе одежду? - сказал он. - После старого Хаймса многое должно было остаться.
   Тонкий холодок, подобно вдеваемой в иголку нитке, пробежал по спине Асафа.
   - Одежда мистера Хаймса! - воскликнул он. - Что ты говоришь, Томас Рупер? У него было не так много вещей, помимо тех, в которых он был похоронен; неужели ты думаешь, что Мариэтта их станет кому-нибудь раздавать? С таким же успехом ты можешь предположить, что она кому-нибудь отдаст его погребальный венок. У нее в мансарде имеется специальная комната, где она хранит самые дорогие ей вещи, - она ужасно привередлива, - и если у нее осталась какая-нибудь одежда мистера Хаймса, то она наверняка заключена там.
   - Если он по-прежнему ей так дорог, то да, конечно, - пробормотал мистер Рупер.
   - Не бери ничего такого в голову, Томас, - быстро сказал Асаф. - Мариэтта не из тех женщин, которые постоянно ворошат прошлое, и тебе не надо бояться, что она будет постоянно думать о мистере Хаймсе. Все помещения в доме будут ее и твои, за исключением мансарды, и, вполне возможно, она никогда не попросит тебя туда подняться.
   - Одному Господу известно, как бы мне этого не хотелось! - воскликнул мистер Рупер.
   Двое мужчин медленно прошли к стоявшим перед таверной видавшим виды деревянным креслам и уселись там. Мысли мистера Рупера разбегались. Если он примет предложение Асафа, то должен будет понести значительные расходы, с весьма призрачной перспективой их компенсации.
   - Если у тебя нет наличных денег для покупки одежды, - сказал Асаф, дав своему спутнику несколько минут на размышление, - в этом городишке вряд ли найдется магазин, готовый предоставить одежду в кредит, - и после паузы добавил, - а также книги, которые, конечно, можно заказать в городе.
   В ответ на эти слова мистер Рупер просто пожал плечами. Вопрос наличных денег или кредита совершенно его не беспокоил.
   В этот момент человек, приехавший в фаэтоне, запряженном крепкой серой лошадью, вошел в таверну.
   - Кто это? - спросил Асаф, знавший каждого в городке.
   - Это доктор Уикер, - сказал Томас. - Он живет в Тимберли. Он наблюдал Джона Хаймса в его последние дни.
   - Но у него ведь нет здесь практики? - спросил Асаф. - Я никогда прежде его не видел.
   - Нет; он, наверное, был приглашен для консультации.
   Ответив, Томас снова погрузился в размышления.
   Спустя несколько минут Асаф поднялся. Он знал, что Томас Рупер тугодум, и подумал, что будет полезно оставить его на некоторое время одного.
   - Пойду домой, - сказал он, - и займусь своими делами; а к тому времени, как ты все обдумаешь, мы сядем с тобой покурить под каштаном, ты мне все скажешь, и мы придем к окончательному решению. Только имей в виду, если мне суждено будет возвратиться в Драммондвилль, то, полагаю, во второй половине дня мне предстоит упаковывать вещи.
   - Ты хочешь сказать, если тебя выпроводят, - заметил его собеседник. - Если же тебе надо будет упаковываться, то это не займет много времени, принимая во внимание то количество вещей, которое у тебя имеется. Я буду под каштаном через час или два.
   Когда дом сестры оказался в поле зрения Асафа, он был поражен, увидев фаэтон и серую лошадь, стоящие перед воротами. Легко было сделать вывод о том, что врач находится в доме. Что могло случиться? Что-нибудь случилось с Мариэттой? А если так, то почему она послала за врачом, жившим в отдалении, а не за доктором Маклвайном, их городским врачом? Сильно встревоженный, Асаф подошел к воротам и нерешительно зашел во двор. Первым его импульсом было войти в дом и узнать, что случилось, но он колебался. Он чувствовал, что Мариэтте не понравится, если ее брат в таком обтерханном виде предстанет перед незнакомым человеком. Кроме того, его сестра не могла внезапно слечь от какой-нибудь болезни. Ее здоровье всегда было отменным, к тому же, за то короткое время, что он отсутствовал, послать за врачом, чтобы он приехал из Тимберли, было попросту невозможно.
   А потом, он сел под каштаном и принялся размышлять о странном событии.
   "Что бы там ни случилось, - сказал он себе, - оно не могло быть внезапным, а должно быть хроническим, и Томасу лучше здесь пока не появляться. Самое лучшее будет сделать вид, будто меня послали кое-что купить в магазине, вернуться и сказать ему, чтобы он обождал с приходом".
   Однако у Асафа было обыкновение быстро обдумывать, но никак не действовать, а потому он продолжал сидеть, морща лоб и размышляя. На мгновение ему даже показалось за лучшее принять условия Мариэтты, а Томаса выкинуть из головы; но потом он вспомнил, чем именно ему предстоит пожертвовать, а потому отказался от дальнейшего рассмотрения этой перспективы.
   В этот самый момент калитка отворилась, и появился Томас Рупер. Он пришел сказать о принятом решении; но вид фаэтона и серой лошади заставил его отложить свое намерение.
   - А что это здесь делает доктор Уикер? - быстро спросил он.
   - Понятия не имею, - ответил Асаф небрежно, как только мог. - Я не лезу в дела подобного сорта. Наверное, что-то стряслось с этой девчонкой Бетси, и Мариэтта пригласила доктора, чтобы он ей помог. С ней всегда что-нибудь случается, она не может делать свою работу хорошо, и мне всегда приходится делать ее самому. Может, у нее рахит, а может, и нет. Кажется, у женщин случаются подобные вещи, не так ли?
   - Откуда мне знать о женских болезнях, - сказал Томас, - или о каких других? Не знаю, и знать не хочу. Но, должно быть, случилось что-то серьезное, иначе зачем бы твоей сестре посылать за врачом аж в Тимберли?
   Асаф прекрасно знал, что миссис Хаймс слишком экономна для такого поступка; также он знал, что Бетси являет собой эталон здоровой деревенской девушки, какой только можно отыскать в округе. Поэтому заявление его товарища, что он не желает ничего иметь с заболевшими людьми, несколько его расстроило.
   - Я обдумал то, что ты мне сказал, - продолжал между тем мистер Рупер, - и принял решение почти сразу, как ты ушел. Поэтому я прямиком направился сюда, чтобы тебе о нем сказать. Думаю, что мое предложение будет справедливым. Я дам тебе одежду, хотя мне кажется, что в это время года она тебе не понадобится, но только при условии: если я не получу Мариэтту, ты должен будешь вернуть ее обратно.
   Асаф улыбнулся.
   - Я это предвидел, - сказал Томас, - поэтому не думай, что будешь носить одежду в течение двух или трех месяцев, а затем вернешь ее обратно. Я не намерен пускаться в долгие ухаживания. Я намереваюсь покончить дело как можно быстрее.
   - И как же быстро ты намерен с ним покончить? - поинтересовался Асаф.
   - Я спрошу ее сегодня, в четверг, - ответил тот, - и, полагаю, узнаю ее ответ в понедельник.
   Асаф с изумлением взглянул на него.
   - Вот так так! - воскликнул он. - Нечего и думать. Если Мариэтте потребовалось пять дней, чтобы решить, в какой цвет покрасить курятник, в зеленый или красный, тебе не следует рассчитывать, что относительно своего замужества она даст ответ много быстрее. Если ты хочешь услышать "нет", то можешь потребовать у нее ответа прямо сейчас, в присутствии доктора и Бетси. Скажу тебе прямо: это не плата за мои труды, за разговоры, убеждения, рекомендации, - и все это только ради сомнительного удовольствия носить в течение четырех теплых июльских дней зимнюю одежду. Женщин нельзя торопить в подобного рода делах. Ты должен дать ей время хорошенько подумать, взвесить все "за" и "против". Особенно, если учесть, что предложение исходит от человека, о котором, кроме как я, никто и никогда не думал, что он может вступить в брак.
   - Хм! - пробормотал Томас. - Хорошенькое дело, нечего сказать.
   - Факты - упрямая вещь, против них не попрешь. Назови мне хотя бы одну женщину в этом городишке, которой потребовалось бы менее двух недель, чтобы понять, что за ней и вправду ухаживают. Если бы ты поступил так, как сказал, она наверняка подумала бы, что ты метишь стать арендатором вместо Макджимсли. Но месяц твоих ухаживаний и месяц моих внушений сделают свое дело, после чего ты можешь идти на решительный штурм и все окончательно улаживать.
   - Хорошо, - мистер Рупер внезапно поднялся. - Я буду ухаживать за твоей сестрой в течение месяца, и если семнадцатого августа она ответит мне согласием, иди в лавку и забирай свою одежду; но ни минутой раньше. Ладно, пойду я.
   Асаф, оставшись один, только вздохнул. Он не впадал в отчаяние, но больно уж много препятствий чинила ему судьба. Как же трудно человеку в этом мире, думал он, заполучить то, что принадлежит ему по праву.
  
   Миссис Хаймс сидела на диване с черной обивкой, в гостиной, доктор Уикер - на стуле с такой же обивкой, напротив нее и совсем недалеко. Жалюзи на окнах, которые выходили в сад, были подняты, а на тех, из которых был виден каштан - опущены. Доктор Уикер только что сделал миссис Хаймс предложение руки и сердца, и сейчас они сидели в полной тишине.
   На доктора, грубоватого, крепкого мужчину лет сорока пяти, произвела очень благоприятное впечатление миссис Хаймс, когда он познакомился с ней во время болезни ее мужа; с тех пор он иногда видел ее, а мысли о ней не покидали его головы. Последнее время они переписывались, и вот, наконец, он явился лично, чтобы сделать ей предложение.
   Ее брат ничуть не погрешил против истины, когда говорил, что Мариэтте требуется время на принятие решения. Но в данном случае она была в состоянии поступить иначе, чем обычно, поскольку в значительной мере ответ ее был готов еще до визита врача. Она знала, что он собирается сделать ей предложение, и была склонна ответить согласием. Именно поэтому она улыбалась, накрывая на стол во второй половине дня, и именно поэтому предъявила ультиматум своему брату в связи с его внешним видом.
   Но сейчас она была очень взволнована, и ничего не отвечала. Доктор полагал, что это вполне естественно при данных обстоятельствах, но не имел ни малейшего представления о подлинной причине. Каковая причина сидела под каштаном, и яркий солнечный свет, пробиваясь сквозь переплетение ветвей и листьев, освещал ее, подчеркивая и преувеличивая ее крайне убогий вид. Доктор никогда не видел Асафа, и было бы большим ударом по самолюбию Мариэтты, если бы он увидел ее брата в его нынешнем состоянии.
   Сквозь щели в оконных жалюзи, она видела, как Асаф расположился там, как пришел мистер Рупер, но не заметила, когда тот ушел. Теперь же, с тревогой, заставлявшей ее подбородок дрожать, она сидела и надеялась, что Асаф поднимется и тоже уйдет. Потому что знала, что именно должна ответить доктору, и что вот-вот готова была ему сказать, здесь и сейчас, после чего он, как человек практичный, имеющий много пациентов, направится к двери, и она, провожая его, будет обязана представить ему своего брата (его потенциального шурина), чей внешний вид, - она была в этом уверена, - повергнет доктора в шок. Поскольку доктор Уикер был человеком, - она хорошо это знала, - столь же придирчиво относившимся к одежде и внешности, как и покойный мистер Хаймс.
   Доктор Уикер, зная, что женское волнение скорее увеличивается, чем уменьшается, счел за лучшее не требовать ответа немедленно. Он чувствовал, что его предложение было сделано чуть-чуть поспешно.
   - Мадам, - сказал он, поднимаясь. - Я не прошу вас дать ответ сегодня. Сейчас я удаляюсь, чтобы вы могли спокойно подумать, и снова наведаюсь завтра.
   Сквозь щель в жалюзи Мариэтта увидела, что Асаф все еще сидит под деревом. Что же ей сделать, чтобы задержать доктора? Она не сказала ему слов прощания, она просто стояла и смотрела в пол. Ей было крайне неприятно, чтобы такой достойный человек отправился назад в Тимберли и вернулся завтра лишь по той причине, что под каштаном сидит ее оборванный, грязный брат.
   Доктор подошел к двери, она следовала за ним, как вдруг, еще раз заглянув в щель жалюзи, к своему облегчению, увидела, как Асаф вскочил со скамьи и помчался в сторону дома. Он услышал шаги доктора в коридоре, и не захотел попадаться ему на глаза. Его непрезентабельный внешний вид стал настолько беспокоить его самого в последнее время, что он не желал попадаться на глаза другим людям. Но если бы он только знал, что его крайне ветхая одежда может воспрепятствовать планам его сестры, идущим целиком вразрез с его собственными планами в отношении ее супружества, он почувствовал бы к своим лохмотьям уважение и благодарность, с какими прежде римский солдат взирал на свои меч и щит, принесшие ему славу на поле боя.
   Пробежав через сад к задней части дома, Асаф медленно шел по дорожке, засунув руки в карманы. Он не любил здесь бывать, это место служило ему укором, поскольку по обе стороны возвышались сорняки, которые он давно намеревался истребить, едва лишь случится подходящее время; время все не находилось, и сорняки вымахали такими высокими и сильными, что их невозможно было удалить, не повредив при этом желанных обитателей сада.
   Асаф и подумать не мог, что в этот самый момент во всем свете не нашлось бы ни единого человека, который бы относился к нему доброжелательно. Его сестра была настолько огорчена им, что сидела дома и заливалась слезами. Его приятель, Томас, ушел, чрезвычайно на него рассерженный, и даже Бетси, которую он голословно обвинил в заболевании рахитом, частенько жалевшая его, выглядевшего таким несчастным, с самого утра точила на него зуб, обнаружив, что он ушел, не принеся в кухню дров для очага.
   Он несколько раз прошелся туда-сюда по дорожке, пока не почувствовал присутствие Мариэтты. Она выглянула из задней двери, а затем быстро направилась к нему.
   - Асаф, - сказала она, - надеюсь, ты помнишь о том, что я сказала тебе вчера, то есть, я имею в виду, помнишь о данном тобой слове. Если ты не хочешь принять мое предложение, то завтра рано утром можешь отправляться в Драммондвилль, и я нисколько не считаю, что выгоняю тебя из дома, поскольку предоставила тебе шанс остаться при условии, что ты станешь достойным христианином. Я не потерплю, чтобы ты позорил мой дом. Когда доктор Уикер пришел сегодня, я выглянула в окно и увидела тебя - в этом жалком пальто, с рукавами до локтей, с огромными дырами, которые ты не позволяешь залатать, поскольку слишком горд, чтобы носить пальто с заплатками, в ужасных выцветших брюках, широких сверху, зато снизу не достающих шесть дюймов до твоих разваливающихся ботинок, - похожим на пугало, мне было так стыдно за тебя, что я не могла удержать слез при одной мысли о том, чтобы представить тебя такому респектабельному джентльмену, как доктор Уикер, в качестве своего брата. Я не смогла бы этого вынести, и страшно обрадовалась, когда увидела, как ты встал и убежал из сада. Мне крайне неприятно говорить с тобой в таком тоне, Асаф, но ты это заслужил.
   Брат взглянул на нее.
   - Ты хочешь, чтобы я ушел до завтрака? - спросил он.
   - Нет, - ответила Мариэтта, - но сразу же после.
   А про себя подумала, что завтрак на следующее утро надо подать как можно раньше.
   Если Асаф и собирался выкинуть белый флаг, то решил не показывать этого до самого последнего момента, а потому сменил тему.
   - Что с Бетси? - спросил он. - Если она нездорова, тебе лучше нанять другую служанку.
   - Бетси здорова, - ответила его сестра. - Доктор Уикер приезжал увидеться со мной.
   - Приезжал увидеться с тобой! - воскликнул ее брат. - Во имя Господа, что случилось? Ты никогда не говорила мне, что больна. Разве что растяжение лодыжки?..
   - Чепуха, - сказала Мариэтта. - Я уже почти оправилась от этого растяжения. С моей лодыжкой все в порядке; проблема возникла с моим сердцем.
   Сказав так, она тут же об этом пожалела, поскольку голова у Асафа работала хорошо, и он был способен быстро уловить смысл сказанного ею.
   - Мне очень жаль слышать это, Мариэтта, - сказал Асаф. - Такое недомогание может оказаться куда как серьезнее.
   - Да, - кивнула она. Потом повернулась и пошла обратно в дом.
   Асаф же продолжил расхаживать по дорожке. Он не выполнил свою утреннюю работу, но не думал о том. Его очень огорчили слова сестры. Он любил ее, и был крайне опечален, услышав, что у нее проблемы с сердцем. Он знал, что такое часто случается с людьми, выглядевшими абсолютно здоровыми, а потому нет причин подозревать у них какое-либо расстройство. Конечно, у нее были все основания пригласить самого лучшего доктора. Теперь он это понимал.
   И, пока он так бродил, осматривая сад, палисадник, дом, большой каштан, вымахавший выше крыши, ему в голову пришла мысль, никогда прежде не посещавшая его - а именно, что он является наследником Мариэтты. Это было ужасно, думать о том, что она может безвременно покинуть этот мир; но, в конце концов, жизнь есть жизнь, реальность - реальность, а дело есть дело. Он - единственный законный наследник Мариэтты.
   То есть, он знал об этом и раньше, но никогда не придавал этому никакого значения. Он был много старше, чем она, и всегда смотрел на нее, как на женщину, которой необходимо найти мужа. Когда он сделал предложение мистеру Руперу, мысль о его праве наследования совершенно не приходила ему в голову. На самом деле, если бы кто-нибудь предложил ему десять долларов за это право, он спросил бы пятнадцать, но потом согласился бы на среднее и взял двенадцать с половиной.
   Теперь все изменилось. Если у Мариэтты все так серьезно с ее сердцем, то все, что он сейчас видит, в скором времени может стать его собственностью. Он не успел еще до конца все хорошенько обдумать, но его ум, оценив возможное изменение его будущего, уже подсказывал немедленно устранить любую возможную связь мистера Рупера с этим самым будущим. Наверное, ему следует сразу же пойти к нему и объясниться.
   К ужасу наблюдавшей за ним Бетси, ожидавшей, что он вот-вот перестанет ходить и принесет дрова, чтобы она могла начать готовить обед, Асаф направился к воротам и быстро удалился. У него возникли некоторые проблемы с отысканием мистера Рупера, - отправившегося на прогулку, а заодно продумать первую беседу с миссис Хаймс, - долженствовавшую стать началом его ухаживаний; он нашел его под деревом на берегу ручья.
   - Томас, - сказал он, - мое мнение относительно нашего с тобой договора изменилось. Ты оказывал на меня давление, чего я стерпеть не могу. У меня есть возможность получить нужные мне одежду и вещи, не становясь твоим рабом и не изматывая себя работой до самой смерти, а также не настраивая собственную сестру против себя на всю оставшуюся жизнь, пытаясь заставить ее поверить, что черное - это белое, что ты - единственный мужчина, подходящий ей в мужья, что ты ненавидишь трубки и не будешь беспокоить духа ее покойного мужа. Мне противно это делать, и я этого делать не буду. Я полагал тебя щедрым человеком, по крайней мере, по отношению к своим друзьям; но я обнаружил, что ошибался, а потому не хочу жертвовать своей сестры такому лицу. Таково, без обиняков, мое мнение.
   Казалось, Томас Рупер уменьшился ростом дюйма на два.
   - Асаф Скантли, - сказал он голосом, который, казалось, тоже сильно просел. - Я тебя не понимаю. Я на тебя не давил. Я всего лишь хотел, чтобы сделка была справедливой. Если бы я получил твою сестру, я честно отдал бы тебе все оговоренное. Ни от одного человека ты не мог бы ожидать большего. И вот что я тебе скажу, Асаф - я очень серьезно думал о женитьбе. И чем больше я думал о ней, тем сильнее хочу жениться на твоей сестре. И если я говорю тебе, что думал о ней всю прошедшую ночь, то ты должен понимать, что я хочу ей только добра. И я намерен завтра же пойти к ней и начать ухаживать.
   - Тебе не стоит этого делать, - сказал Асаф. - От этого не будет никакой пользы. Если у тебя нет меня, чтобы тебе помогать, то с таким же успехом ты можешь ухаживать вот за этим деревом. Без меня тебе не справиться.
   - Значит, Асаф, ты совершенно отказываешься мне помогать? - с грустью спросил Томас.
   - В этом нет необходимости, - ответил тот. - Но если хочешь, можешь попробовать справиться сам.
   Некоторое время мистер Рупер молчал. Он был сильно обескуражен и встревожен услышанным, но все еще не мог отказаться от того, что стало целью его жизни.
   - Асаф, - сказал он, - мне больно думать, что ты отказываешь мне в помощи, но я скажу тебе, как я намерен поступить: если ты обещаешь мне не настраивать миссис Хаймс против меня, не становиться каким-либо образом между мною и ею, я немедленно отправлюсь с тобой в магазин, где ты сможешь выбрать себе одежду и зонтик; кроме того, я скажу им заказать в городе словарь и передать тебе, как только его пришлют. Конечно, мне бы хотелось, чтобы ты мне помог, но даже если ты просто отойдешь в сторону и не станешь мне мешать, я поступлю по отношению к тебе справедливо и заплачу авансом.
   - Хм! - пробормотал Асаф. - Я так полагаю, ты думаешь, будто ты единственный, кто добивается руки Мариэтты?
   Острая боль пронзила сердце мистера Рупера. Он так много думал о миссис Хаймс и всем, что с ней связано, что совершенно позабыл о визите доктора Уикера. Этот господин был вдов, хорошо обеспечен и прекрасно выглядел; для него было нехарактерно проделать столь длинный путь ради какого-то пустякового рахита у служанки. Поскольку он, в некотором смысле, был влюблен, его воображение разыгралось, и он начал опасаться, что доктор приходил свататься к миссис Хаймс.
   - Асаф, - быстро сказал он, - я сделаю тебе даже еще лучшее предложение. Если ты его примешь, то не долее как через час сможешь заявиться домой настоящим джентльменом.
   Асаф достал свою тростниковую трубку из кармана пальто и принялся набивать ее. Заталкивая грубый табак, он сказал.
   - Томас, - сказал он, - этого мало. Обстоятельства изменились в мою пользу. Но я твой хороший друг, и я скажу тебе, что сделаю, если ты дашь мне все то, о чем мы с тобой уговаривались, - кстати, я забыл упомянуть трость и носовые платки, - и вдобавок ко всему твою сепиолитовую трубку, - то я обещаю тебе не только не встревать между вами, но и не мешать тебе пойти и завоевать ее, если сможешь. И должен сказать тебе, что такой поступок с моей стороны очень многого стоит, поскольку знаю, как мало мне достанется, если твое дело выгорит, а также имея в виду имеющиеся у нее другие возможности, - но я сделаю это ради нашей дружбы.
   - Мою сепиолитовую трубку! - простонал мистер Рупер. - Со столетней выставки!
   Он произнес эти слова таким жалобным тоном, что на мгновение Асаф почувствовал приступ раскаяния. Но потом он подумал, что когда Томас действительно получит руку Мариэтты, он все равно не будет ею пользоваться, поскольку жена не позволит ему курить. А кроме того, дело есть дело.
   - Может быть, эта трубка и очень дорога тебе, Томас, - сказал он, - но я хочу, чтобы ты вспомнил, что Мариэтта мне тоже очень дорога.
   Это тронуло мистера Рупера, чье сердце было чувствительно как никогда прежде.
   - Идем, Асаф, - сказал он. - Ты получишь все, включая трубку. И если кому-нибудь суждено курить ее, кроме меня, то пусть это будет мой шурин.
   Говоря таким образом, мистер Рупер немного лукавил: он надеялся, что его друг не только не помешает ему ухаживать, но и поможет ему.
   А когда двое мужчин уходили, Асаф подумал, что поступил по отношению к сестре непредосудительно, поскольку не было такой причины, по которой он должен был бы что-то говорить или делать, чтобы побудить ее отказаться от столь неподходящего жениха, как Томас Рупер.
  
   Примерно минут за пятнадцать до того, как обед был готов, - Бетси обошлась теми деревяшками, которые ей удалось отыскать, - Асаф появился на переднем дворе дома при полном параде, прекрасного качества, цвета перца с солью, подогнанного по росту так, что даже самый придирчивый глаз не смог бы отыскать изъяна. На нем была новая рубашка и чистый воротничок, красивый черный галстук, повязанный большим узлом; на голове - новая фетровая шляпа. Через левую руку было перекинуто сложенное подкладкой наружу пальто, в правой он держал зонтик и трость. В карманах имелось полдюжины носовых платков и футляр с трубкой, приобретенной на столетней выставке мистером Рупером.
   Мариэтта, находившаяся в коридоре, когда он открыл входную дверь, поначалу его не узнала.
   - Асаф! - воскликнула она. - Что с тобой приключилось? Ты выглядишь настоящим джентльменом!
   Асаф усмехнулся.
   - Ты все еще хочешь, чтобы я завтра, сразу после завтрака, отправился в Драммондвилль? - спросил он.
   - Мой дорогой брат, - сказала Мариэтта, - прошу тебя об этом не говорить. Но если бы ты видел себя со стороны, как вижу тебя я, если бы ты мог чувствовать то, что чувствую я, ты был бы также удивлен, как и я. Забудь мои слова. Сейчас я тобой горжусь, и готова представить как своего брата хоть кому: доктору ли, королю или президенту. Но скажи мне, каким образом ты получил такую прекрасную одежду?
   Асаф был раздражен истинным состоянием дел. Он не мог сказать, каким образом получил одежду, не хотел, чтобы его сестра думала, будто он получил ее как бы в долг в обмен на ее согласие выйти замуж за кредитора.
   - За все, что на мне, я заплатил, - сказал он. - Я провернул одну выгодную сделку. Эти вещи мои, и я никому не должен за них ни цента. Кстати, мне кажется, ужин должен быть уже готов.
   - Я горжусь тем, - сказала Мариэтта, никогда прежде не выказывавшая любви к брату, - что у меня есть возможность сесть за стол с таким замечательно выглядящим парнем, как ты.
  
   На следующее утро мистер Рупер пришел во двор миссис Хаймс и увидел там Асафа, в новой одежде, сидящего под каштаном и посасывающего трубку со столетней выставки. Мистер Рупер также был одет очень прилично, но вот трубки у него не было.
   - Присаживайся, - сказал Асаф, - и закуривай.
   - Нет, - ответил тот, - я пойду в дом. Я намерен повидаться с твоей сестрой.
   - Пойдешь, чтобы начать? - спросил Асаф.
   - Да, - ответил тот. - Я же сказал тебе, что приду сегодня, чтобы начать за ней ухаживать.
   - Замечательно, - сказал его приятель, и закинул одну ногу, в брючине цвета перца с солью, на другую, - и надеешься закончить 17 августа. Что ж, вполне достаточный, разумный срок.
   Но мистер Рупер не имел ни малейшего намерения ухаживать за миссис Хаймс в течение месяца. Он был намерен сделать ей предложение тем же утром. Рассмотрев этот вопрос со всех сторон, он пришел к такому решению сразу по нескольким причинам. Во-первых, он не верил Асафу, что тот отойдет в сторону и не будет ему мешать. А во-вторых, он находился в таком смятении, представляя себе Асафа, одетого в новую одежду и курящего его любимую трубку, одновременно испытывая страхи, и волнения, и надежды, связанные с возникшим по отношению к миссис Хаймс чувством, что не верил, будто сможет вынести такое психологическое напряжение еще хотя бы одну ночь.
   Пять минут спустя, Мариэтта Хаймс сидела на диване, набитом конским волосом, в гостиной, а мистер Рупер, на таком же кресле, напротив нее, совсем близко, и произносил заготовленную речь.
   - Мадам, - сказал он, - я человек, который воспринимает все, происходящее в мире, таким, каково оно есть, и предпочитаю дождаться того момента, когда то, что должно произойти, происходит. Я был хорошо знаком с мистером Хаймсом. Я знал его при жизни, я помог проводить его в мир иной. Я не таков, чтобы, пока покойный мистер Хаймс, то есть, я хочу сказать, пока могила его не порастет травой, чтобы сделать хоть один шаг в сторону его обуви, ни даже удостовериться, имеет ли она тот же самый размер, какой ношу я. Но время идет, и в природе, и в нашей жизни; и хотя я очень хорошо понимаю, миссис Хаймс, что ваши чувства по отношению к нему, сходственны с листьями на дубу, которые не в силах одолеть самая яростная буря, но они вянут осенью, и буреют, и сворачиваются по краям, если не облетят, то останутся в таком состоянии всю зиму, пока весной, осторожно, не начнут сменяться молодыми зелеными листьями, и это происходит равно как в природе, так и в нашей жизни.
   Закончив это вступление, мистер Рупер с облегчением перевел дух. Он не забыл ни слова, и это его обнадеживало.
   Мариэтта сидела и смотрела на него. Она обладала прекрасным чувством юмора, и, хотя была, естественно, сильно удивлена сказанным, оно одновременно позабавило ее, и ей хотелось услышать, что мистер Томас Рупер скажет далее.
   - Так вот, мадам, - продолжал тот. - Я не из тех людей, которые станут лупить дерево палкой, чтобы сбить листья раньше времени. Но, подобно тому, как молодые листья пробиваются, а старые падают (это, конечно, никакой не намек, ибо любая старость достойна уважения), я прихожу сюда, мадам, не для того, чтобы занять чье-то место, но так же, как одному сезону естественно сменять другой сезон, что каждый может наблюдать; это относится даже к вам, мадам, хотя я вполне могу уподобить вас тсуге, которая не знает сезонов, для которой нет зимы и лета, подобно как для вас - осени жизни. Так вот, миссис Хаймс, я пришел сюда сегодня, чтобы предложить снова отвести вас к алтарю. Я никогда не был у алтаря, и нет ни одной женщины в мире, которую я повел бы к нему, за исключением вас. Я простой человек, и если мне есть, что сказать, я говорю это, и вот я это сказал. А теперь я жду вашего ответа.
   В этот самый момент запертые ставни окна, ведущего на передний двор, распахнулись, и в проеме возникла голова Асафа.
   - Послушай, Томас Рупер, - сказал он, - это обувь, скрепленная колышками. Я не ношу такую; я хочу прошитую; все должно быть первоклассным.
   Мистер Рупер, сидевший в своем кресле наклонившись вперед, с руками, упертыми в колени, с лицом, блестевшим от переполнявших его чувств так же ярко, как его старомодная шелковая шляпа, лежавшая на полу рядом с креслом, повернул голову, покраснел до ушей и вскочил на ноги.
   - Асаф Скантли, - закричал он, потрясая кулаками, - ты не сдержал своего слова; ты вмешался.
   - Ни в коем случае, - надулся Асаф, - но обувь с колышками - это слишком для любого человека, который понимает в этом толк.
   И он отошел от окна, снова закрыв ставни.
   - Что это значит? - осведомилась миссис Хаймс, которая тоже встала.
   - Это значит, - сказал Томас, с трудом сдерживаясь, настолько велико было его возмущение, - что ваш брат лицемер и обманщик, каких свет не видывал. Мне не хочется говорить об этом человеке, который, с большей или меньшей вероятностью, станет моим шурином, но я не могу этого не сказать, поскольку он весьма сильно расстроил меня, в такую минуту не сдержав своего обещания.
   - Он вас обманул? - спросила миссис Хаймс. - Что вы имеете в виду? Что он вам пообещал?
   Томас колебался. Он не хотел прерывать своих ухаживаний, обсуждая какой-либо иной вопрос, особенно этот.
   - Если бы мы сначала могли уладить то, о чем говорили, миссис Хаймс, - сказал он, - и если бы я услышал ваш ответ, тогда я мог бы снова вернуться вещам обыденным. Но, находясь в том состоянии, в каком я сейчас нахожусь, я не понимаю, что вокруг меня происходит и не могу сосредоточиться.
   - О, я могу дать вам ответ прямо сейчас, - сказала она. - Для меня невозможно выйти за вас замуж, так что можете успокоиться.
   - Невозможно - плохое слово, - сказал мистер Рупер. - У вас есть кто-нибудь еще, кроме меня?
   - Я не обязана отвечать на этот вопрос, - сказала Мариэтта, слегка покраснев, - но я не могу принять ваше предложение, мистер Рупер.
   - Ну конечно, у вас есть кто-то еще, - сказал Томас, с мрачным видом уставившись в пол. - И более того, Асаф знал это ясно, как день, и именно поэтому пришел ко мне вчера вечером, чтобы расторгнуть нашу первую сделку.
   - А теперь, - очень решительно сказала миссис Хаймс, - потрудитесь объяснить мне, что вы имеете в виду, говоря о сделке.
   Мистер Рупер нахмурил брови.
   - Это совершенно иной разговор, - сказал он, - и я не собирался говорить об этом, идя сюда. Но вы ответили на мой вопрос, и я отвечу на ваш. Асаф Скантли, не далее как позавчера, услышав, как я пожаловался на свою жизнь, посоветовал мне жениться на вас, и пообещал, что приложит все усилия, днем и ночью, чтобы помочь мне заполучить вас в жены, если я подарю ему одежду, зонтик и словарь.
   Миссис Хаймс как-то странно всхлипнула и села.
   - До того времени у меня не возникало мысли приобрести себе жену, - продолжал Томас, - за одежду и книгу, но когда я пораскинул мозгами и тщательно все обдумал, особенно, если моей женой станет такая женщина, как вы, какая жизнь меня ожидает, я согласился с его предложением. Потом он потребовал, чтобы я выдал ему все обещанное вперед, на что не согласился я, но не потому, что подумал, будто вы мне откажете, а потому, что не мог доверять ему на тот случай, если кто-то предложит ему большее, прежде чем мы поженимся. Но это его не остановило; вчера он разыскал меня, и мы заключили сделку, после чего я провел всю ночь, думая о вас, и о том, что я собираюсь вам сказать. Он так наседал на меня, что я, будучи по натуре мягким человеком, уступил и согласился дать ему все, что он от меня требовал, в обмен на то, что он не будет мне мешать. Но он не удовлетворился затребованным ранее, и сказал, что этого мало, и потребовал мою любимую трубку, купленную на Столетней выставке, а когда увидел, что мне очень трудно расстаться с ней, заявил, что его сестра дорога ему не менее, чем мне - моя трубка. И вот, получив все, что хотел, он просовывает свою голову в ставни по совершенно дурацкой причине в самый неподходящий момент.
   - Словарь и трубка! - пробормотала бедная Мариэтта, уставившись в пол.
   - Но я собираюсь заставить его все это мне вернуть, - воскликнул Томас. - Это была плата за невмешательство, а он вмешался.
   - Он должен вернуть вам все обратно, - сказала Мариэтта, поднимаясь, - но вы должны понимать, мистер Рупер, что мистер Асаф никоим образом не стал причиной, препятствующей мне выйти за вас замуж. Это от него никак не зависело, и это не его дело. А теперь я прошу вас уйти, ничего ему не говоря. Я не хочу, чтобы вы ругали его, или произносили какие-то напыщенные слова; я сама повидаюсь с ним и устрою дело лучше, чем смогли бы устроить вы.
   - Хорошо, я сделаю так, как вы просите, - ответил мистер Рупер, с раскрасневшимся лицом. После чего вышел из дома, пересек передний двор и вышел из ворот, не повернув головы в сторону Асафа, все еще сидевшего под деревом.
   - Ого! - сказал тот самому себе. - Похоже, она ответила ему коротко и ясно, и поделом ему, после того, как он поступил со мной. Подбитые ботинки, нечего сказать!
   В этот момент до него из дома донеслось "Асаф!", произнесенное резче и пронзительнее, чем когда-либо прежде. Он вскочил на ноги и отправился в дом. Сестра пустила его в комнату и закрыла дверь. Ее глаза были красными, а лицо бледным.
   - Асаф, - сказала она, - мистер Рупер рассказал мне всю историю твоего позорного поведения. Теперь я знаю, что ты имел в виду, когда говорил, что предпринял меры, чтобы получить одежду. Ты собирался продать меня за нее. А когда узнал, что я, скорее всего, приму предложение доктора Уикера, ты поднял цену и запросил вдобавок словарь и трубку.
   - Нет, Мариэтта, - сказал Асаф, - словарь был условием первой сделки. Если бы ты только знала, как мне нужен словарь...
   - Замолчи! - воскликнула она. - Я не хочу, чтобы ты говорил. Ты поступил по отношению ко мне столь позорным образом, что я хочу, чтобы ты сегодня же оставил мой дом. Но прежде, чем уйти, ты должен вернуть мистеру Руперу все, что получил от него. Я дам тебе кое-что из одежды мистера Хаймса, и при этом не ставлю тебе никаких иных условий, кроме того, что ты должен уйти. Идем со мной наверх, я дам тебе одежду.
   Комната в мансарде была открыта, его глазам предстали разные предметы одежды, принадлежавшей покойному мистеру Хаймсу.
   - Мне очень трудно, Мариэтта, - сказал Асаф, взяв пальто, - отдать новые шерстяные вещи взамен ношеных, которые, к тому же, сделаны из хлопка, насколько я могу судить.
   Мариэтта говорила очень мало. Она дала ему кое-какие нужные ему предметы одежды, настаивая на том, чтобы он снял с себя те, которые получил от мистера Рупера, завернул их в пакет и вернул их этому джентльмену. Асаф поначалу ворчал, но в конце концов вынужден был подчиниться с готовностью, которая могла бы вызвать у Мариэтты подозрения, если бы она не была так зла.
  
   С огромным пакетом оберточной бумаги в одной руке, тростью, зонтиком и маленькой сумкой в другой, Асаф подошел к таверне. Мистер Рупер сидел на площадке в одиночестве. Он курил простую глиняную трубку и смотрел прямо перед собой. Когда его старый приятель приблизился, он не повернул головы и даже не скосил глаза в его сторону.
   - Томас Рупер, - сказал Асаф, - ты втянул меня в передрягу. Я был выдворен из дома, после того, что ты обо мне рассказал. И куда мне идти, я не знаю, поскольку отправиться в Драммондвилль не могу. Более того, я сдержал свое слово, а ты нет. Я не собирался мешать тебе; откуда я мог знать, о чем вы говорите, в тот момент, когда заглянул в комнату? И, между прочим, словарь я так и не получил.
   Томас Рупер пристально взглянул на него, но не сказал ни слова.
   - И есть еще одна вещь, - сказал Асаф. - Что ты дашь мне за одежду, которая была на мне, которую я принес тебе и оставлю здесь?
   Мистер Рупер вскочил так быстро, что огонь полыхнул из чашки его трубки.
   - Сколько стоит проезд до Драммондвилля? - крикнул он.
   Асаф подумал.
   - Три доллара и пятьдесят центов, включая ужин.
   - Именно столько я и дам тебе за одежду, - сказал мистер Рупер, отсчитывая деньги.
   Асаф взял их и вздохнул.
   - Ты жестоко обошелся со мной, Томас, - сказал он, - но я не держу на тебя зла. До свидания.
   Асаф медленно побрел по направлению к станции, но возле магазина остановился.
   - Получен ли словарь, который был заказан для меня? - спросил он; и когда ему ответили, что посылка придет в течение нескольких дней, не отчаялся, поскольку, возможно, Томас Рупер так злится, что забудет отменить заказ; в этом случае он все еще мог рассчитывать заполучить желанную книгу.
   Сверток, содержавший зимнюю одежду мистера Рупера, был тяжелым, и Асаф шел медленно. Он не хотел ехать в Драммондвилль, поскольку ненавидел бухгалтерию, а год ничегонеделания и безбедной жизни совершенно его испортили. Будучи в таком состоянии, он был рад задержаться и переброситься парой слов с миссис Макджимсли, сидевшей у окна.
   Эта добрая женщина была главной портнихой в городке; помногу работая и не упуская дел из рук, она жила вполне себе благоустроенно. Вдовая, небольшого роста, худенькая, аккуратно одетая, приятная лицом. Асаф вошел на маленький дворик и положил сверток на крыльцо, собираясь поговорить с ней. В одежде покойного мистера Хаймса он выглядел очень даже респектабельно, так что миссис Макджимсли не могло быть стыдно перед людьми за того, с кем она разговаривает, как это непременно случилось бы несколько дней назад. На самом деле, она даже почувствовала себя несколько польщенной, что он заглянул к ней. Вскоре разговор коснулся окончания аренды ею дома мистера Рупера.
   -Мне ужасно жаль, что придется переселиться отсюда, - сказала она, - как раз в середине сезона, когда заказов очень много. Он дурно поступает по отношению ко мне, этот мистер Рупер, поскольку дела мои ухудшатся, в то время как сам регулярно требует с меня арендную плату.
   - Это правда, - сказал Асаф. - Томас Рупер тяжелый человек - тяжелый человек, миссис Макджимсли. Я вижу, как грубо он обращается с одинокой женщиной, в то время как ваши взрослые сын и дочь не принимают в вас никакого участия.
   - Да, мистер Скантли, он очень тяжелый человек.
   Некоторое время Асаф стоял и смотрел на чахлые цветки циннии возле двери.
   - Я знаю, что вам нужно, миссис Макджимсли, - сказал он, - вам нужен мужчина в доме.
   В одно мгновение миссис Макджимсли стала пунцовой. Было так странно услышать эти слова от джентльмена.
   Румянец не скрылся от Асафа. Он не ожидал такой реакции на свои слова, но не замедлил воспользоваться сложившейся ситуацией.
   - Миссис Макджимсли, - сказал он, - вы вдовы, вы представительны, вам нужен кто-то, кто бы о вас заботился. Если вы предоставите это мне, то я готов. Я мужчина, который способен работать головой, и если вы мне позволите, то я буду работать ею для вас. Говоря прямо, я прошу вас выйти за меня замуж. Моя сестра тоже собирается замуж, и гонит меня прочь; я не могу оставаться в ее доме, коли там поселится посторонний мужчина. Но если вы мне не откажете, я останусь здесь, с вами, и буду рядом с вами до скончания века.
   Миссис Макджимсли ничего не ответила, она склонила голову, мысли беспорядочно метались в ее голове. Мозг Асафа, между тем, работал как часы. Идея отправиться в Драммондвилль и потратить на дорогу туда доллар и семьдесят пять центов из денег, полученных им от мистера Рупера, стала ему совершенна противна.
   - Миссис Макджимсли, - продолжал он, - я скажу вам больше. Мало того, что я прошу вас выйти за меня замуж, я прошу вас сделать это прямо сейчас. Солнце клонится к закату, поют вечерние птицы, и, как мне кажется, миссис Макджимсли, вся природа благоприятствует в это время вступающим в брак. Ваш сын не вернется домой до ужина, ваша дочь ушла на прогулку. Идемте со мной к мистеру Паркеру, нашему священнику-методисту, и соединим руки возле алтаря. Садовник и его жена всегда готовы быть свидетелями, и когда ваши сын и дочь вернутся домой к ужину, они найдут свою мать вышедшей замуж.
   - Но, мистер Скантли, это так неожиданно! - воскликнула миссис Макджимсли. - Что скажут соседи?
   - Что касается неожиданности, миссис Макджимсли, я знаю вас почти год, и теперь, оставив за спиной свой счастливый дом, я не мог не зайти к вам и не сказать всю правду. А что касается соседей, они узнают о том, что мы поженились, спустя несколько месяцев.
   - Это так странно, так странно, - сказала маленькая портниха. Ее лицо снова раскраснелось, и слезы показались в ее глазах; в ее левую руку впились несколько иголок, которые случайно оказались на подоконнике.
  
   На следующее утро, мистер Рупер, обладая практическим складом ума, обратил свои мысли от любви и обиды к предмету своего дохода. Он прикинул, что будет лучше удержать миссис Макджимсли в своем доме, если только это не потребует слишком значительных затрат на ремонт. После чего и направился туда. Когда он добрался до дома, то был ошеломлен, обнаружив Асафа, сидевшего в кресле, на переднем дворе, одетого в новую одежду, которую он, Томас Рупер, купил для него, и курил трубку, приобретенную на Столетней выставке.
   - Доброе утро, мистер Рупер, - сказал Асаф громким и веселым голосом. - Полагаю, ты пришел поговорить с миссис Макджимсли о ремонте, который должен сделать, чтобы дом этот снова стал пригодным для жилья. Но миссис Макджимсли больше нет. Теперь она миссис Скантли, а я - твой арендатор. Можешь все обсудить со мной.
   Доктор Уикер пришел за ответом к миссис Хаймс во второй половине дня, как и обещал, и в начале осени они поженились. С тех пор, как Асаф Скантли женился и переселился, он не видел сестру и не говорил с ней; но решил забыть свою обиду по столь знаменательному поводу. А потому присутствовал на свадьбе в деревенской церкви, одетый в костюм, принадлежавший покойному мистеру Хаймсу.
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  

"ПОКОЙНАЯ СЕСТРА ЕГО ЖЕНЫ"

  
   Пять лет минуло с того времени, когда произошли эти события, сделавшие мою жизнь более яркой, или, вернее, придавшие необычное разнообразие моему существованию, так что мне показалось вполне уместным написать о них, поскольку извлеченные уроки могут сослужить добрую службу тем, кто окажется в сходной жизненной ситуации.
   В то время я был совсем молодым человеком, избравшим своей профессией литературу; и, пройдя через необходимые подготовительные классы, нашел себя, после многих лет напряженной и зачастую бесполезной работы, во владениях, которые вполне справедливо можно назвать литературной практикой. Мои статьи, серьезные и веселые, практичные или занимательные, с удовольствием принимались редакторами различных периодических изданий, для которых я писал, так что я мог рассчитывать на постоянную занятость. Мои произведения не пользовались оглушительным успехом у читающей публики; они не сделали меня знаменитым и не приносили большого дохода; но они всегда печатались, давая мне постоянные и надежные средства к вполне комфортному существованию.
   Именно в то время я женился. Я был востребован уже более года, но не был готов взять на содержание жену, пока не прочувствовал, что мое финансовое положение достаточно уверенное, после чего мог сделать это с чистой совестью. В настоящее время я ничуть не сомневаюсь, что это был разумный поступок, как с моей стороны, так и со стороны моей жены. Я работал много и печатался регулярно; я точно знал, в какую газету отнести статью, вышедшую из-под моего пера, и мог с достаточной степенью вероятности определить, сколько я за нее получу. Нас ни в коем случае нельзя было назвать богатыми; но у нас хватало средств на безбедное, комфортное существование.
   Тем из моих читателей, которые состоят в браке, будет несложно вспомнить эйфорию, окружающую первые недели их супружеской жизни. Именно тогда цвета жизни в этом мире необыкновенно ярки; солнце самое теплое; облака самые легкие; плоды самые вкусные; воздух наполнен самыми прекрасными ароматами; сигары превосходны; блаженная атмосфера этих первых недель заставляет ум работать, а душу парить, перспективы же представляются более широкими, нежели когда-либо прежде.
   По крайней мере, мой опыт был именно таков. В моих жилах вместо крови струилось шампанское, и в самый разгар этого упоения жизнью я написал рассказ. Счастливая мысль, подвигнувшая меня на его написание, носила несколько специфический характер; она заинтересовала меня столь сильно, что я принялся за работу с упоением и восторгом, и закончил его в сравнительно короткий срок. Рассказ носил название "Покойная сестра его жены"; когда я читал его, Гипатия восторженно воспринимала каждое слово, и это ее состояние передавалось мне, так что я, охваченный им, зачастую не мог разобрать написанного. Когда чтение закончилось, моя жена вытерла глаза, повернулась ко мне и сказала:
   - Эта история сделает тебя великим. С тех пор, как Ламартин написал свою "Историю одной служанки" и до тебя, не было написано ничего более трогательного.
   Как можно раньше на следующий день, я отослал свой рассказ в редакцию журнала, где публиковался наиболее часто, и в котором появлялись, как я считал, мои лучшие произведения. Через несколько дней я получил письмо от редактора, в котором он высоко оценил мой рассказ и назвал его самым лучшим, что когда-либо выходило из-под моего пера. Это показалось интересным и очаровательным, писал он, не только ему, но и всем его сотрудникам. Даже старина Гибсон, который никогда ничего не читал, помимо корректуры, и который никогда не сказал ни единого одобрительного слова по адресу ни одного произведения, присоединился к остальным в чтении рукописи, и утверждал затем, что слезы, появившиеся во время чтения на его глазах, были первыми с той поры, как он подвергся отцовской порке лет сорок тому назад. Как только появится достаточно места, пообещал редактор, рассказ сразу же будет напечатан.
   Если что и могло сделать небо еще более голубым, цветы еще более яркими, а вкус фруктов и сигар еще более приятным, то это было письмо редактора. И когда, спустя очень короткое время, рассказ был опубликован, мы обнаружили, что читающая публика восприняла его с максимально возможной симпатией, как и предсказывал редактор. Мои друзья также высказывали восторженные мнения. Рассказ высоко оценили многие ведущие газеты; в целом, он имел большой литературный успех. Я не склонен возвеличивать свои работы, и моя жена также говорит мне, что среди них не многие заслуживают быть отмеченными; но успех "Покойной сестры его жены" - этим я гордился. Если он и не сделал меня великим, как предполагала моя жена, то, безусловно, очень и очень помог моей литературной карьере.
   Не прошло и месяца со времени написания рассказа, как со мной случилось нечто неожиданное и необычное. Редактор журнала, в котором был опубликован "Покойная сестра его жены" вернул мне рукопись. "Это хороший рассказ, - писал он, - но он не идет ни в какое сравнение с тем, что вы прислали нам прежде. Вы написали блестящую вещь. И если бы мы опубликовали присланный вами рассказ, уступающий "Покойной сестре его жены", пользующийся заслуженным успехом, то оказали бы вам этим медвежью услугу".
   Мне было так непривычно видеть возвращенную рукопись, что я, наверное, слегка побледнел, когда читал письмо. Я ничего не сказал своей жене, ибо было бы глупо рассказывать ей о незначительной песчинке, попавшей в отлично смазанную машину нашего блаженного существования, и тут же послал рассказ другому редактору. Не могу сказать, что я почувствовал, когда, по истечении недели, получил его обратно. Тон письма, сопровождавшего его, свидетельствовал о небольшой душевной травме, нанесенной мной редактору. "Мне очень не хочется, - писал он, - возвращать вам рукопись, но было бы лучше, если бы вы прислали мне что-нибудь вроде "Покойной сестры его жены", что было бы немедленно напечатано".
   Теперь я счел себя обязанным рассказать обо всем жене, которая была столь же сильно удивлена, как и я, но не столь же шокирована.
   - Давай прочитаем рассказ вместе, снова, - сказала она, - и попытаемся понять, в чем дело.
   Когда мы закончили чтение, Гипатия заметила:
   - Он так же хорош, как и многое из того, что ты уже напечатал, и я думаю, столь же интересен, хотя, конечно, до "Покойной сестры его жены" ему далеко.
   - Конечно, это так, - согласился я, - тогда меня посетило вдохновение, но я не могу рассчитывать, что оно будет посещать меня каждый день. Но, может быть, с этим последним рассказом что-то не так, что-то, что мы не до конца понимаем. Быть может, виной тому мой недавний успех, заставивший меня писать несколько небрежно.
   - Я так не думаю, - сказала Гипатия.
   - Во всяком случае, - продолжал я, - я отложу его в сторону и начну работу над новым.
   Прошло некоторое время, я закончил следующий рассказ и отправил его в мой любимый журнал. Прошло несколько недель, и рукопись вернулась ко мне.
   "У вас нет пути назад, - написал редактор, довольно тепло. - Спрос на номер, содержащий "Покойную сестру его жены" по-прежнему велик, и мы не можем огорчить большое число наших читателей рассказом, значительно уступающим ему по качеству, в то время как они с нетерпением ждут другого номера, где бы появился другой ваш рассказ, ни в чем не уступающий вышеупомянутому".
   Я отослал рукопись в четыре других журнала, и из каждого ее вернули с замечаниями о том, что, хотя он и неплох сам по себе, это совсем не то, на что они вправе рассчитывать от автора "Покойной сестры его жены".
   Редактор Western magazine написал мне, что мой рассказ будет опубликован в специальном номере, который он приурочивает к праздникам. Я описал ему одного из персонажей и сообщил объем, как он просил, и отослал вместе с рукописью. Вскоре все вернулось обратно. "Я надеялся, - писал редактор, - когда просил ваш рассказ, получить что-нибудь вроде "Покойной сестры его жены", и, должен признаться, сильно разочарован тем, что вы мне прислали".
   Я был настолько разгневан, прочитав его письмо, что нелестно высказался по поводу этой самой "Покойной сестры".
   - Прости, - сказал я жене, - за использованные мною выражения, тем более в твоем присутствии, но этот мой рассказ меня разорит. Пока его не забудут, у меня нет ни одного шанса опубликовать что-либо еще.
   - Но ты не можешь ожидать, что это когда-нибудь случится, - со слезами на глазах сказала Гипатия.
   Излишне описывать, какие титанические литературные усилия предпринимал я в последующие несколько месяцев. Редакторы, с которыми я в основном общался, имели настолько преувеличенное мнение в отношении моих литературных способностей после "Покойной сестры его жены", что я нашел бесполезным посылать им что-либо. Что касается других изданий, в которых я пробовал печататься, то они, очевидно, считали себя оскорбленными тем, что я, имея соответствующую репутацию, пытаюсь подсунуть им "что похуже". Мой успех стал моим проклятием. Мои доходы сошли на нет, нужда смотрела мне в лицо; и, должен признаться, выражение ее физиономии мне совсем не нравилось. Было бесполезно пытаться написать еще что-нибудь подобное "Покойной сестре его жены". Я не мог разводиться и жениться каждый раз, когда мне требовалось написать новый рассказ, чтобы блаженство первых недель счастливого брака вновь пробудило мой ум к созданию шедевра.
   - Это ужасно! - сказала моя жена. - Если бы у меня была сестра, и она умерла, я считала бы, что это моя вина.
   - В этом не может быть твоей вины, - ответил я, - равно как и моей. У меня не было ни малейшего намерения обманывать кого-либо тем, что каждый раз, когда я берусь за перо, из-под него выходят шедевры; не нужно этого от меня ожидать. Предположим, покровители Рафаэля, после создания им Сикстинской Мадонны, отказались покупать у него что-либо, не столь шедевральное, как она. В таком случае, думаю, он занимал бы гораздо меньшую и пышную гробницу чем та, которую украсил своею рукою мистер Моррис Мур.
   - Но, дорогой, - заметила Гипатия, прекрасно знакомая с этим вопросом, - Сикстинская Мадонна была одной из последних его картин.
   - Совершенно верно, - сказал я. - Но если бы он женился, как это сделал я, то написал бы ее гораздо раньше.
   Однажды я возвращался домой около часа и встретил Барбела, - человека, которого хорошо знал в самом начале моей литературной карьеры. Сейчас ему было около пятидесяти лет, но выглядел он гораздо старше. Его волосы и борода поседели; его одежда, того же цвета, что и волосы, навела меня на грустную мысль, что и она когда-то была черной. Годы его не пощадили. Казалось, он впервые, после длительной тяжелой болезни, вышел на свежий воздух. Тем не менее, в его глазах светилась неподдельная радость встречи, он радушно приветствовал меня.
   - В чем дело, старина? - спросил он. - Я никогда не видел тебя таким удрученным.
   У меня не было причин что-либо скрывать от Барбела. В дни моей юности он здорово помогал мне, а потому имел полное право знать состояние моих дел. Я изложил ему все, как есть.
   - Слушай, - сказал он, когда я закончил, - пошли ко мне. У меня есть, что тебе рассказать.
   Я последовал за ним в его квартиру. Она располагалась на верхнем этаже грязного, потрепанного временем дома, стоявшего на узкой улице с покосившимися домами, по которой не ездили автомобили, за исключением вывозивших мусор и обшарпанных фургонов продавцов лежалых овощей.
   - Я бы не сказал, что она фешенебельна, - сказал мне Барбел, когда мы шли к его дому. - Но, в некоторых отношениях, она напоминает мне об улицах итальянских городов, где палаццо склоняются друг к другу таким же дружественным образом.
   Квартира Барбела, по моему мнению, была еще менее фешенебельна, чем улица. В ней было темно, много пыли, в каждом углу свисала паутина. Несколько стульев, засаленный стол с книгами на нем, все они казались больными, перекошенными. Небольшая кровать в углу была покрыта номерами Нью-Йорк геральд, со слипшимися краями.
   - Нет ничего лучше, - сказал Барбел, заметив мой взгляд, брошенный в сторону этого необычного покрывала, - для постели, чем газеты: они прекрасно держат тепло, почти так же, как одеяло, и намного легче; я имел обыкновение пользоваться Трибюн, но они очень уж сильно шуршали.
   Только одна часть комнаты была хорошо освещена, вблизи единственного окна. Здесь, на столе, одна ножка которого была сломана и перевязана веревкой, стояло маленькое точило.
   - В другом конце комнаты, - сказал Барбел, - стоит моя кухонная плита, которую вы не сможете увидеть, если только я не зажгу свечку в бутылке, стоящую на ней, но если вам не интересно на нее посмотреть, я этого делать не буду. Если вы зажжете спичку, то увидите здесь множество всяких любопытных безделушек; но я бы вам этого делать не советовал. Дешевле было бы выкинуть их из окна, чем нести на свалку. Вот некоторая часть внутреннего интерьера, - тут он подвел меня к небольшой деревянной раме, висевшей возле окна. За покрытым пылью стеклом смутно виднелся лист газеты или журнала. - Здесь вы можете видеть, - продолжал он, - страницу из Кузнечика, юмористического журнала, который процветал в этом городе с полдюжину лет тому назад. Я имел обыкновение регулярно писать туда, если вы помните.
   - Ах, да, в самом деле! - воскликнул я. - Я никогда не забуду вашу "Загадку наковальни", напечатанную в нем. Как часто я смеялся, вспоминая эту замечательную вещь, как часто я ставил ее в пример своим друзьям!
   Барбел некоторое время молча смотрел на меня, потом ткнул пальцем в раму.
   - На этом листе, - торжественно произнес он, - напечатана "Загадка наковальни". Я повесил ее там, чтобы видеть каждый раз, когда принимаюсь за работу. Эта "Загадка" погубила меня. Она была последней вещью, написанной мной для Кузнечика. Как я умудрился ее написать, не могу понять до сих пор. Это одна из таких вещей, которые случаются с человеком только один раз в жизни. После дикого восторга, с которым читающая публика приветствовала этот рассказ, все мои последующие вещи были встречены насмешками и улюлюканьем. Кузнечик повернулся ко мне задними лапками. Я жил все хуже и хуже, пока, наконец, не обнаружил себя здесь, в этом самом месте, конечной точке моего существования, в которой я зарабатываю себе на жизнь вот этим точилом. Я зарабатываю на хлеб, кофе, табак, иногда на картофель и кусочек мяса. Однажды, когда я работал, на улице появился шарманщик. Он наигрывал серенаду из "Трубадура", и знакомая мелодия вернула меня в старые времена, к старым наслаждениям, когда я, преуспевающий писатель, носил приличные костюмы и посещал оперу, смотрел в глаза итальянок и дышал воздухом Италии, когда будущее казалось мне сплошной чередой ярких декораций и жизненных наслаждений, и на эту сцену никогда не опустится занавес. Мои уши слышали эту мелодию, а мое воображение блуждало по счастливой ретроспективе, все мое существо наполнилось какой-то экзальтацией и, без какого-либо затруднения, я заточил булавки так, что они без труда могли бы пронзить грубую кожу ботинка, или проскользнуть сквозь нити старинного кружева, не потревожив их. А когда шарманка затихла, и я вернулся в реальный мир, мир паутины и плесени, я взглянул на эти булавки и, не колеблясь ни минуты, вышвырнул их на улицу, сказав заказчику, что испортил их. Мне пришлось уплатить небольшую сумму, но это спасло мне жизнь.
   Некоторое время помолчав, Барбел продолжал:
   - Мне больше нечего сказать вам, мой юный друг. Все, что я хочу, чтобы вы сделали, - взгляните на "Загадку" в этой раме, на точило, после чего отправляйтесь домой и подумайте. Что касается меня, то мне нужно еще кое-что отшлифовать, пока не зашло солнце.
   Не могу сказать, чтобы я избавился от депрессии, после того что увидел и услышал. Я не видел Барбела в течение нескольких лет, и полагал, что он плывет по реке наслаждений, точно так же, как тогда, когда мы расстались. Было большим шоком найти его погруженным в состояние нищеты и убожества, видеть человека, создавшего "Загадку наковальни", занимающегося унылым делом заточки и шлифовки спиц. Когда я шел обратно, в моем мозгу возникла страшная картина ожидавшего меня будущего. Слова, сказанные Барбелем, глубоко проникли в мое сердце.
   Вернувшись, я рассказал жене историю моего друга Барбела. Она слушала с грустным и жадным интересом.
   - Боюсь, - сказала она, - что если ситуация в ближайшее время не изменится, нам придется купить два маленьких точила. Чтобы я могла помогать тебе, и таким образом зарабатывать на жизнь.
   Мы долго сидели, разговаривали и строили планы на будущее. Я должен был найти способ зарабатывать деньги, или нам грозила голодная смерть. Конечно, первое, что приходило в голову, это найти другое занятие; но, помимо сложности найти оплачиваемую работу занимаясь тем, чему я обучен не был, я испытывал большое и естественное нежелание отказываться от работы, к которой я тщательно готовился, и которая была, по моему мнению, моим призванием. Для меня казалось невозможным навсегда отложить в сторону перо и закрыть крышку моей чернильницы, отказаться от ярких счастливых фантазий, в которых видел себя, как в зеркале. Мы говорили и обсуждали планы остаток дня и добрую половину ночи, но так и не пришли к окончательному решению, как именно нам следует поступить.
   На следующий день я решил пойти и посоветоваться с редактором журнала, который, в более счастливые времена, до выхода в свет губительной "Покойной сестры его жены", относился ко мне лучше всех, которому я чаще всего отсылал свои произведения, откровенно ему все рассказать и выслушать, что он мне скажет. Редактор был хорошим человеком и отнесся ко мне вполне по-дружески. Он с большим вниманием и видимым сочувствием выслушал то, что я ему сказал.
   - Как я уже писал вам, - сказал он, - единственная причина, по которой мы не принимаем ваши рукописи, та, что, будучи опубликованными, они разочаруют читателей, похоронят их надежды, связанные с вами. К нам поступило множество писем, с вопросами, когда же мы, наконец, опубликуем еще одну историю, подобную "Покойной сестре его жены". И мы почувствовали, да и сейчас чувствуем, что было бы неправильно позволить вам убить то, что вами же и порождено. Но, - добавил он с доброй улыбкой, - я очень ясно вижу, что заслуженно высокое мнение о вас будет слабым утешением, если вам придется голодать как раз в тот момент, когда солнце вашей славы находится зените.
   - Это не солнце славы, - ответил я. - Его лучи высушили и испепелили меня.
   - Как бы вы отнеслись к тому, - спросил редактор, после короткого раздумья, - если бы я вам предложил опубликовать недавно написанные вами рассказы под другим именем? Это удовлетворило бы и нас, и общественность, вы получили бы заработок, и ваша репутация нисколько не пострадала бы.
   Я с радостью схватил протянутую мне этим благородным человеком руку, и без малейщих колебаний принял его предложение.
   - Конечно, - сказал я, - репутация очень важна, но никакая репутация не сможет заменить нам повседневную пищу, одежду, дом; я предпочитаю, чтобы мое имя кануло в Лету, и готов предстать перед читающей публикой в качестве нового, неизвестного автора.
   - Надеюсь, такая ситуация не продлится долго, - сказал он, - поскольку я уверен, что в будущем вы сможете написать не один прекрасный рассказ, такой же прекрасный, как "Покойная сестра его жены".
   Я собрал все свои рукописи и ни мало не медля отослал их своему другу-редактору, и они появились в его журнале, надлежащим порядком, все, под именем Джона Дармштадта, каковое я выбрал в качестве замены моему собственному, о котором пришлось забыть. Я заключил аналогичные соглашения с другими редакторами, и все, что выходило из-под моего пера, появлялось в их изданиях за авторством Джона Дармштадта. Наши жизненные обстоятельства поправились, и мы, иногда, стали позволять себе помечтать о нашем будущем.
   Время шло; один безмятежный год, другой, а потом у нас родился сын. Людям зачастую бывает очень трудно решить, какой именно период был счастливейшим в их жизни - первые ли недели семейной жизни или первые недели после появления на свет первенца. Про себя же могу сказать со всей определенностью, что прежние идеи, вдохновение, полет мысли, вернулись ко мне в этот период. Как и тогда, они послужили основой для рассказа, и я, не откладывая дела в долгий ящик, принялся за работу. Мальчику было около шести недель, когда я закончил рукопись; и однажды вечером, когда мы удобно расположились перед камином в нашей гостиной, с опущенными шторами, при мягком свете ламп, а ребенок мирно спал в соседней комнате, я прочитал свою историю жене.
   Когда я закончил, моя жена вскочила и бросилась ко мне на грудь.
   - Я горжусь тобой, как никогда, - воскликнула она, ее глаза сверкали. - Это замечательная история. Она - я просто уверена в этом - так же хороша, как "Покойная сестра его жены".
   Но стоило ей произнести эти слова, как странное, пугающее чувство овладело нами обоими. Вся ее теплота и горячность, гордость и счастье, порожденные во мне этой ее похвалой, признанием моего таланта любимым человеком, исчезло в одно мгновение. Мы отшатнулись друг от друга; наши лица побледнели. Мы вдруг поняли страшную истину прозвучавших слов.
   Эта история была так же прекрасна, как "Покойная сестра его жены"!
   Мы стояли и молчали. Ужасное зрелище Барбеля, затачивающего и полирующего спицы, стояло перед нашими глазами. Перед нами маячило падение в бездну, катастрофа, долженствующая разрушить наше счастье, жизнь нашего дорогого мальчика, едва только она начала налаживаться.
   Моя жена подошла ко мне и взяла меня за руку, ее ладонь была холодна как лед.
   - Будь сильным и решительным! - сказала она. - Нам грозит большая опасность, и ты должен достойно встретить ее. Будь сильным и решительным!
   Я сжал ее руку, и больше мы не произнесли ни слова.
   На следующий день я взял только что написанную рукопись, и осторожно обвязал ее оберточной бумагой. Затем отправился в соседний продуктовый магазин и купил маленькую оловянную коробку, предназначавшуюся для бисквита, с плотно пригнанной крышкой. В эту коробку я поместил свою рукопись; потом я отправился с ней к жестянщику и попросил запаять крышку. После этого я вернулся домой, поднялся в мансарду, и вытащил корабельный сейф, когда-то принадлежавший одному из моих предков, бывших капитаном. Он был железный, очень тяжелый, снабженный двумя прочными замками. Позвав жену, я рассказал ей о содержимом оловянной коробки, которую я затем поместил в сейф, и, закрыв тяжелую крышку, запер на два замка.
   - Этот ключ, - пообещал я, положив его в карман, - я выброшу в реку, когда пойду на прогулку.
   Моя жена смотрела на меня, бледная, с горящими глазами, с лицом, на котором я смог разглядеть слабый проблеск возвращающейся радости жизни.
   - Может быть, - предложила она, - для верности обмотать его канатом и залить сургучом?
   - Нет, - сказал я, - и того, что уже сделано, вполне хватит, чтобы она не смогла помешать нашему процветанию. А теперь, дорогая, - продолжал я голосом, наполняющимся радостью, - никто, кроме тебя, и, со временем, нашего сына, не должен узнать о существовании этой рукописи. Когда я умру, мои наследники, если посчитают нужным, могут достать ее и опубликовать под моим именем. Не думаю, что тогда она сможет причинить мне какой-нибудь вред.
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  

ЛЕДИ ИЛИ ТИГР?

   В древние времена жил некий царь, наполовину варвар, чьи мысли, хотя несколько отшлифованные и отточенные просвещенностью далеких латинских соседей, по-прежнему были грандиозны, витиеваты и безграничны, что целиком соответствовало его варварской половине. Он был человеком буйной фантазии, и, к тому же, имел неограниченную власть, так что, по своей воле, мог обращать самые дикие фантазии в реальность. Он обладал значительной самостоятельностью мышления; и, если приходил к заключению о необходимости сделать что-то, он это делал. Когда все в его семье и государстве шло намеченным им путем, он был мягок и добродушен; но всякий раз, когда случалась малейшая заминка, и его планеты сходили со своих орбит, он становился еще мягче, еще добродушнее, ибо не было для ничего более приятного, чем сделать кривое прямым, а неровное - ровным.
   Среди заимствованных идей, помощью которых варварство его несколько смягчалось, была та, согласно которой на специально устроенной общедоступной арене звери и люди демонстрировали свою отвагу, что делало его подданных более утонченными и изысканными.
   Но даже и здесь нашла отражение его буйная варварская фантазия. Арена царя была построена не за тем, чтобы люди могли услышать восторженные слова умирающих гладиаторов, не за тем, чтобы они могли наблюдать за разрешением конфликта между религиозными воззрениями и голодными челюстями, но с гораздо лучшей целью - усовершенствования умственной энергии народа. Этот огромный амфитеатр, с его опоясывающими галереями, таинственными сводами, невидимыми переходами, был ареной политической справедливости, где наказывалось преступление или вознаграждалась добродетель, волей беспристрастного и неподкупного случая.
   Если кто-то обвинялся в преступлении, достаточно важном, чтобы заинтересовать короля, во всеуслышание провозглашалось, что в назначенный день судьба обвиняемого будет решаться на царской арене - сооружении, по праву носившем это имя; ибо, хотя форма его и план были заимствованы издалека, его цель являлась плодом ума исключительно этого человека, который был "королем в абсолюте", а следовательно ставил традиции ни во что перед плодами своего воображения, и который прививал черенок своего варварского идеализма к каждой общепринятой человеческой мысли или действию.
   Когда люди рассаживались на галереях, а царь, окруженный придворными, занимал подобающее ему место на высоком троне, символе его государства, по другую сторону арены, - он подавал знак, дверь под ним открывалась, и на арену выходил обвиняемый. Прямо напротив него, по другую сторону замкнутого пространства арены, находились две двери, совершенно одинаковые. Это была одновременно обязанность и привилегия для обвиняемого, подойти и открыть одну из них. Он мог открыть любую, по своему выбору; никто не мог оказать влияния на его решение, ибо как раз в этом и заключалась воля беспристрастного и неподкупного случая. За одной скрывался голодный тигр, самый свирепый и жестокий, какой только мог быть раздобыт; он сразу же бросался на обвиняемого и в мгновение ока разрывал на куски, как наказание за его вину. Когда случай решал судьбу обвиняемого таким образом, раздавался унылый звон колоколов, нанятые плакальщицы, размещенные на внешней окружности арены, издавали стенания; все присутствовавшие, с опущенными головами и скорбью в сердцах, медленно покидали амфитеатр и отправлялись по своим домам, опечаленные тем, что такой молодой и красивый, или же старый и почитаемый, удостоились столь страшной участи.
   Но если обвиняемый открывал другую дверь, то из нее выходила леди, соответствующая ему годами и положением, избранная для него самим королем среди своих подданных; и с этой леди, в качестве вознаграждения за несправедливость обвинения, его сразу же венчали. Не имело значения, была ли у него уже жена и семья, или что сердце его было занято другой леди: король не мог позволить подобным мелочам вмешиваться в хорошо отлаженный механизм воздаяния и награды. Все происходило прямо здесь, на арене, как и в другом случае. Под царским троном открывалась дверь, появлялся жрец, группа певчих и девы, исполняющие подобающий случаю танец под музыку, извлекаемую из позолоченных рогов; они направлялись к тому месту, где стояли рядом жених и невеста; быстро и радостно совершался обряд. Колокола сопровождали его веселым перезвоном, люди заходились в приветственных криках, и свободный от обвинения человек вел жену в свой дом, предшествуемый детьми, осыпавшими их путь цветами.
   Таков был наполовину варварский способ отправления правосудия. Его совершенная справедливость была очевидной. Обвиняемый не мог знать, за какой дверью находится дама; открывая какую-либо по своему собственному выбору, он не имел ни малейшего представления, что случится в следующий момент: суждено ли ему быть съеденным или женатым. Иногда тигр выходил из одной двери, иногда - из другой. Решения этого суда были не только справедливыми, но и не подлежали пересмотру: если обвиняемый был виновен, то сразу же нес наказание; если же невиновен, то получал награду, нравилось ему это или нет. Находясь на арене, не было никакой возможности избежать решения, принятого королем и случаем.
   Данное установление пользовалось огромной популярностью. Когда в один из дней люди собирались на торжественное судебное заседание, они не знали, станут ли свидетелями кровавого пиршества или веселой свадьбы. Эта неопределенность придавала интерес всему действу, каковой не мог быть достигнут никаким иным способом. Массы развлекались и радовались, а мыслящая часть общества не могла выдвинуть обвинения в предвзятости суда, поскольку окончательное решение принималось самим обвиняемым.
   У царя-полуварвара была дочь, цветущая, как его самые живописные фантазии, с душой пылкой и властной, подобной его собственной. Как это и бывает в подобных случаях, она была усладой его глаз, и он любил ее больше всего на земле. Среди его придворных был молодой человек, благородных кровей и низкого положения, как это обычно для героев романов, в которых они влюбляются в королевских дочерей. Принцессу вполне устраивал ее возлюбленный, поскольку превосходил своей красотой и храбростью всех во всем царстве; она любила его с пылом страсти, который, при наличии в ней некоторой степени варварства, отличался исключительным жаром и силой. Эта счастливая любовь длилась многие месяцы, пока не случилось так, что в один прекрасный день ее наличие было обнаружено царем. Он нисколько не колебался в отношении того, как ему надлежало поступить. Юноша был схвачен и брошен в тюрьму; был также назначен день, когда ему надлежало выйти на королевскую арену в качестве обвиняемого. Вне всякого сомнения, это было важным событием; царь, а также все его подданные, были весьма заинтригованы, чем закончится испытание. Никогда прежде такого не случалось; никогда прежде царская дочь не осмеливалась полюбить. В последующие годы подобные вещи стали делом обычным; но в те времена это было нечто выходящее из ряда вон.
   Обыскали все клетки с тиграми во всем царстве, в поисках самых диких и свирепых зверей, из которых самый свирепый должен был выйти на арену; множество дев, по всей стране, молодых и красивых, были тщательно осмотрены компетентными судьями для того, чтобы молодой человек обрел подобающую ему невесту в том случае, если так распорядится судьба. Конечно, все знали причину обвинения. Он любил принцессу, и ни он сам, ни она, и не думали отрицать этого факта; но царь и не подумал предпринять какое-либо вмешательство в ход испытания, доставлявшего ему огромное наслаждение и удовлетворение. Вне зависимости от окончания дела, молодой человек будет устранен; а король получит эстетическое удовольствие, наблюдая за ходом событий, которым будет определено, поступил ли юноша неправильно, позволив себе полюбить принцессу.
  
   Наступил назначенный день. Из ближних и дальних областей пришли люди, заполнив огромные галереи царской арены; толпы тех, кому не посчастливилось оказаться внутри, плотно окружили стены снаружи. Царь и его придворные заняли свои места напротив двух дверей - роковые порталы, ужасные своим сходством.
   Все было готово. Подали знак. Дверь под царским троном открылась, возлюбленный принцессы вышел на арену. Высокий, красивый, белокурый, - его появление было встречено гулом восхищения и тревоги. Половина народа не знала, сколь прекрасный юноша живет среди них. Не удивительно, что принцесса полюбила его! Как ужасно, что он оказался на арене!
   Выходя на арену, юноша повернулся, как того требовал обычай, чтобы поклониться царю, но глаза его вовсе не были устремлены на владыку; он смотрел на принцессу, сидевшую справа от своего отца. Если бы в ней не присутствовала частица варварства, существовала вероятность, что она не пришла бы; но ее пылкая, страстная душа не позволила ей отсутствовать на испытании, в исходе которого она была заинтересована. С того момента, когда был издан указ, предписывавший ее возлюбленному избрать свою судьбу на царской арене, она не думала ни о чем другом, ни днем, ни ночью, кроме как об этом великом событии и различных аспектах, с ним связанных. Обладая большими властью, влиянием и сильным характером, чем кто-либо прежде, оказывавшийся в подобной ситуации до нее, она сделала то, что не удавалось никому другому - она узнала тайну дверей. Она знала, в какой из двух комнат, находившихся за одинаковыми дверями, стоит клетка с тигром, а в какой - леди. Сквозь толстые двери, завешанные шкурами с внутренней стороны, наружу не проникал ни единый звук, так что ничто не могло помочь человеку, к ним подходившему, чтобы поднять засов, определить, где - кто; но золото и сила женской воли, позволили принцессе проникнуть в эту тайну.
   И она не только знала, за какой дверью стоит леди, готовая выйти, если только дверь откроется, пунцовая и сияющая, она знала, кто была эта леди. Это была одна из самых очаровательных, прекрасных дев, каковая была избрана в качестве награды обвиняемому юноше, если он сможет доказать свою невиновность, и принцесса ненавидела ее. Она часто видела, или думала, что видела, как это прелестное существо бросает восхищенные взгляды на ее возлюбленного, а иногда ей казалось, что эти взгляды не просто замечены, им отвечают. Иногда она видела, как они разговаривают друг с другом; совсем недолго, какие-то мгновения, но даже за эти мгновения можно сказать очень многое; возможно, они говорили о пустяках, но разве она могла знать это наверняка? Девушка была прекрасна, но она осмелилась поднять глаза на возлюбленного принцессы; и при всей пылкости дикой крови, переданной ей длинной чередой варварских предков, она возненавидела ту, которая краснела и трепетала за безмолвной дверью.
   Когда ее возлюбленный повернулся и взглянул на нее, и его глаза встретились с ее глазами, - лицо принцессы было белее белого, белее любого из безбрежного океана окружавших арену лиц, - и он увидел, благодаря той силе быстрого восприятия, даваемой тем, чьи души сливаются воедино, что она знает, за какой дверью притаился тигр, а за какой в ожидании замерла леди. Он ожидал, что ей удастся это узнать. Он понимал ее характер, и был уверен, что она не успокоится, пока не узнает то, что скрыто от всех остальных, даже от царя. У юноши была единственная надежда, почти несбыточная, что ей удастся раскрыть эту тайну; и в тот момент, когда он взглянул на нее, он увидел - ей это удалось.
   Быстрый, тревожный взгляд задал немой вопрос: "Какая?" Она прочитала вопрос в его взоре со своего места так, будто он прокричал его на всю арену. Мгновение длился вопрос, ответ длился столько же.
   Ее правая рука покоилась на парапете, покрытом подушками. Она чуть приподняла руку и сделала короткое, едва уловимое движение вправо. Никто, кроме ее возлюбленного, его не заметил. Глаза всех присутствовавших были прикованы к стоявшему на арене.
   Он повернулся и твердым, быстрым шагом миновал пустое пространство арены. Сердца зрителей перестали биться, люди затаили дыхание, все глаза были устремлены на юношу. Без малейших колебаний, он подошел к двери справа и открыл ее.
  

* * * * *

   И вот, кульминация этой истории: кто же вышел из двери - тигр или леди?
   И чем больше мы рассуждаем, пытаясь ответить на этот вопрос, тем труднее это сделать. Чтобы ответить на него, нужно знать тайны человеческого сердца, пройти извилистым лабиринтом страстей, найти путь из которого очень нелегко. Подумай над этим, беспристрастный читатель, но так, будто решение исходит не от тебя, а от вспыльчивой, полуварварской принцессы, чья душа горит невыносимым огнем отчаяния и ревности. Она потеряла его, но кто должен его получить?
   Как часто, во сне и наяву, она была охвачена диким ужасом, закрывала лицо руками, стоило ей только представить, как ее возлюбленный открывает дверь, по другую сторону которой его ждут когти и клыки свирепого тигра!
   Но как часто она видела его и перед другой дверью! В этих не менее страшных видениях она скрежетала зубами и рвала на себе волосы, видя выражение счастья на его лице, когда он открывал дверь, за которой ждала его леди! Как горела и содрогалась от невыносимой муки ее душа, когда она видела, как он бросается ей навстречу, как пламенеют ее щеки, а глаза вспыхивают триумфом; когда она видела, как он ведет ее, и весь амфитеатр ревет, радуясь спасенной жизни; когда она слышала эти счастливые вопли толпы, неумолчный звон колоколов, возвещающих о счастливом избавлении; когда она видела жреца, и его помощников, спешащих навстречу паре, чтобы совершить на ее глазах обряд бракосочетания; когда она видела путь, усыпанный цветами, по которому они идут, и слышала единый многоголосый веселый вопль, в котором тонет ее единственный крик, вызванный безмерным отчаянием!
   Не лучше ли для него умереть сразу, и дожидаться ее в блаженных краях полуварварского будущего?
   И снова - ужасный тигр, вопли, кровь!
   Чтобы принять решение, ей понадобилось всего одно мгновение, но этому предшествовали несколько дней и ночей мучительного раздумья. Она знала, что он спросит ее, и она приняла решение, каков будет ее ответ, а потому, без малейших колебаний, двинула рукой вправо.
   Вопрос о ее решении слишком труден, и я не вправе выставлять себя единственным человеком, способным ответить на него. А потому, я предоставляю каждому из вас решить самостоятельно: кто же вышел из открывшейся двери - леди или тигр?
  
  
  
  
  
  
  

УДИВИТЕЛЬНОЕ КРУШЕНИЕ "ТОМАСА ХАЙКА"

   Часы в офисе регистра катастроф показывали половину второго. Офис пустовал, поскольку была среда, и регистратор всегда в этот день уходил домой рано, сразу после обеда. Он оговорил это условие, когда принял должность. Он был готов служить своим согражданам в любом месте, куда призовет его долг, но имел личные интересы, которыми не мог пренебречь. Он принадлежал своей стране, но в этой стране находился дом, принадлежавший ему; а в этом доме имелось многое, чему следовало уделять внимание, особенно в приятную летнюю погоду. Следует заметить, что он частенько отсутствовал в послеобеденное время, даже когда день не приходился на среду, но сам факт наличия определенного времени для интересов, никак не связанных с конторой, подчеркивал их значимость; а потому у сотрудников его офиса не возникало трудностей с пониманием того, что дела подобного рода иногда требуют более одного дня в неделю.
   Однако, несмотря на то, что большое помещение, выделенное в единоличное пользование регистратору, пустовало, соседние комнаты вовсе не были пустыми. Расположенные слева не представляют для нас никакого интереса, а потому ограничимся одной справа, отделенной от помещения регистратора, богато и красиво меблированного, дверью, в настоящий момент закрытой. Это был офис клерка, ведшего реестр кораблекрушений, и там сидело пять человек. Одним из них был сам клерк, хорошо сложенный, возрастом от двадцати пяти до сорока пяти лет, с манерами поведения, по которым можно было бы заключить, что он занимал высокое положение в государственном делопроизводстве, но, в результате интриг недоброжелателей, был вынужден уйти в отставку, и теперь занимался тем, что вел реестр событиям, причины которых скрывались в бесполезности и бестолковости тех, кто занял его место. Клерк, ведший реестр кораблекрушений, никогда не занимал такой должности, и против него никогда не плелись интриги, и он приобрел такие манеры без каких-либо предшествующих коллизий.
   Другим был очень молодой человек, личный помощник регистратора катастроф, закрывавший дверь в его офис каждую среду после обеда, а также в других случаях, когда внешние обстоятельства требовали отсутствия его начальника, после чего он отправлялся в кабинет своего друга - клерка, регистрировавшего кораблекрушения.
   Здесь также присутствовал мужчина средних лет, по имени Матерс, также друг клерка, один из восьми претендентов, подавших заявку на место в этом отделе, в настоящий момент занятое человеком, которому надлежало вскоре подать в отставку, - когда его друг, обладавший определенным весом в графстве, должен был преуспеть в выдвижении в качестве представителя по выборам в конгресс от своего графства влиятельного политика, выборы которого должны были увенчаться успехом в случае неких ожидаемых действий со стороны первых лиц графства, и, следовательно, стать представителем во власти своей партии. Человек, в настоящий момент занимавший место, рассчитывал уйти на повышение, а Матерс, следовательно, занять его место; и в ожидании этого он часто посещал офис и знакомился с обязанностями, которые ему предстояло исполнять.
   Четвертым человеком был Дж. Джордж Уоттс, по профессии - присяжный, который привел с собой своего зятя, чужого в этом городе.
   Клерк сменил после обеда одежду, тяжелое пальто на легкий пиджак, сильно испачканный чернилами, и достал ящичек с шестью сигарами.
   - Джентльмены, - сказал он, - вот сигары. Конечно, хотелось бы иметь полную коробку, но это, к сожалению, все, что у меня осталось.
   Мистер Матерс, Дж. Джордж Уоттс и его зять взяли по сигаре небрежным изысканным движением, отличающим истинных ценителей сигар; после чего коробка была передана Гарри Коверу, личному помощнику регистратора, но молодой человек отказался, заявив, что предпочитает сигареты, пачку которых тут же достал из кармана. Он часто видел этот ящик с маркой Гаваны, который сам и принес из соседнего офиса, после того, как в нем не осталось ничего, и был достаточно умен, чтобы понять, что клерк, регистрирующий кораблекрушения, ожидал от него именно отказа. Эти сигары, предложенные клерком своим друзьям, заехавшим к нему днем в среду, продавались по пять центов за штуку, если покупать их по отдельности, и четверть доллара - если брать сразу полдюжины, и так осчастливили бы гостей; но, чтобы потешить свое самолюбие, он поместил их в пустой ящик из-под сигар, создав, таким образом, видимость того, что когда-то их было здесь на девяносто четыре штуки больше.
   Клерк, регистрирующий кораблекрушения, закурил сигару, удобно устроился в своем вращающемся кресле, развернулся спиной к столу и непринужденно закинул ногу на ногу, показывая тем самым, что чувствует себя в конторе как дома. Гарри Ковер занял высокий стул, в то время как остальные трое гостей расположились на деревянных креслах. Они едва успели произнести по паре слов и первый раз стряхнуть пепел на пол, когда снаружи послышался грохот тяжелых ботинок, открылась дверь, и кто-то вошел в офис регистратора. Гарри Ковер спрыгнул со стула, положил на него сигарету и выскочил в соседнюю комнату, прикрыв за собой дверь. Примерно через минуту он вернулся, и клерк, регистрировавший кораблекрушения, вопросительно взглянул на него.
   - Старый расфуфыренный петух, - сказал мистер Ковер, взяв сигарету и снова садясь на стул. - Я сказал ему, что регистратор будет только утром. Он хотел сообщить что-то о кораблекрушении, а я повторил, что регистратор будет только утром. Я повторил ему это три раза, после чего он ушел.
   - Никак не выучат, что в среду во второй половине дня здесь никого нет, - с понимающей улыбкой сказал мистер Дж. Джордж Уоттс.
   - Никак, сэр, - подтвердил клерк, регистрирующий кораблекрушения, меняя ноги. - Человек не может работать целый день без отдыха. Кто-то может сказать, что ему это не нравится, но иначе нельзя. Мы должны позволять себе отдых. Он нужен нам не менее, чем всем прочим.
   - И даже больше, позволю себе заметить, - сказал мистер Матерс.
   - Наш скромный отдых в среду после обеда, - добавил Гарри Ковер, - неизбежен, как смерть - он обязательно должен состояться; в то же время, в иные дни он больше схож с болезнями в некоторых местностях - вы не можете заранее сказать, подцепите вы какую-нибудь заразу или нет.
   Клерк, регистрирующий кораблекрушения, снисходительно улыбнулся этому замечанию; остальные расхохотались. Мистер Матерс слышал это сравнение и раньше, но не хотел заранее создавать себе проблемы с будущим коллегой, на случай, если тот обладает злопамятностью.
   - Он почерпает такие сведения из своей ужасной статистики, - пояснил клерк, регистрирующий кораблекрушения.
   - Которая производит на него иногда тяжелое впечатление, как мне кажется, - заметил мистер Матерс.
   - В этом нет необходимости, - сказал клерк, регистрирующий кораблекрушения, - поскольку здесь все устроено не так, как должно было бы быть. Если бы Джон Дж. Лайлор, - таково было имя регистратора, - захотел, мы имели бы здесь совершенно иное. Здесь было бы гораздо более комфортно.
   - Это верно, - сказал мистер Матерс.
   - Помещения были бы гораздо лучше приспособлены для работы. Вы когда-нибудь бывали в Анстере? Выберите подходящий день, наведайтесь туда и посмотрите, как там оборудованы помещения. Уильям К. Грин - человек совершенно иного свойства, чем Джон Дж. Лайлор. Вы не увидите его сидящим в своем кресле и ковыряющем в зубах всю зиму, словно о существовании его департамента никому не известно. Кстати, будь моя воля, я так бы здесь все перестроил, что вы не узнали бы. Я избавился бы от этих двух комнат, коридора и входной двери в задней части здания. Я убрал бы эту дверь, - он ткнул в направлении комнаты регистратора, - и если бы Джону Дж. Лайлору понадобилось войти сюда, он мог бы сделать это подобно сторонним посетителям.
   Гарри Ковера поразила мысль, что в таком случае не было бы самого Джона Дж. Лайлора, но он промолчал.
   - Более того, - продолжал клерк, регистрирующий кораблекрушения. - Департамент закрывался бы по субботам, ровно в двенадцать часов. То, что мы имеем сейчас, не оставляет человеку времени на его личные дела. Предположим, я подумываю о приобретении участка земли, и хочу взглянуть на него, или, предположим, любой из вас, джентльмены, подумывает о приобретении участка земли, и хочет взглянуть на него, то когда это сделать? Если в воскресенье этого делать не хочется, то когда?
   Никто из присутствовавших джентльменов не задумывался о приобретении участка земли, у них также не было никаких оснований полагать, что они когда-либо приобретут хотя бы квадратный дюйм почвы, за тем исключением, если она понадобится для цветочного горшка; но все они были согласны с тем, что существующее положение вещей совершенно не оставляет человеку времени для его собственных дел.
   - Но вы не можете ожидать, что Джон Дж. Лайлор озаботится чем-либо подобным, - сказал клерк, регистрирующий кораблекрушения.
   Кроме того, была еще одна вещь, которую позволял себе Джон Дж. Лайлер. Когда клерк, в рабочее время, пребывал в окружении посетителей, когда ему удавалось произвести на них соответствующее впечатление важности исполняемых им функций, и необходимость испытывать к нему почтительное внимание, если они ожидают благополучного исхода своего дела, Джон Дж. Лайлер непременно появлялся в офисе и обращался к клерку, регистрирующему кораблекрушения, таким образом, что окружавшие того люди понимали: клерк - всего лишь клерк, не более того, в то время как отделом руководит регистратор. Такого издевательства по отношению к своей персоне клерк простить не мог.
   Возникла небольшая пауза, после чего мистер Матерс заметил:
   - Думаю, вам, наверное, надоело выслушивать все эти нескончаемые истории о кораблекрушениях, ведь здесь за день бывает столько народу, чтобы рассказать их.
   Он надеялся изменить тему разговора, поскольку, хотя, с одной стороны, желал остаться в хороших отношениях с сослуживцами, с другой - не хотел высказываться нелестным образом по поводу Джона Дж. Лайлора.
   - Нет, сэр, - сказал клерк, регистрирующий кораблекрушения, - не надоело. Я здесь не для того, чтобы скучать, и пока я занимаю эту должность, надеюсь, мне скучать не придется. Я не даю воли старым морским волкам, которые приходят сюда, чтобы рассказать о кораблекрушении, рассказывать, что им вздумается. Первое, что я делаю, - даю им понять, что именно мне от них требуется; и не позволяю им отклониться в сторону ни на дюйм. Так будет всегда, пока я занимаю эту должность. Иногда приходит Джон Дж. Лайлор, и заявляет, что хочет услышать всю историю, являющуюся чистым вздором, целиком; дело в том, что Джон Дж. Лайлор знает о кораблекрушениях не больше, чем знает о...
   - Чудовищах озера Джорджа, - предположил Гари Ковер.
   - Да, или ином подобном, - сказал клерк, регистрирующий кораблекрушения, - и когда он вмешивается, дело останавливается, пока какой-нибудь второй помощник угольной шхуны не расскажет ему от начала до конца всю историю плавания от его начала, день в день, до самого конца. Я подобной ерунды не допускаю. Никто не может рассказать мне о кораблекрушениях больше того, что я уже знаю. Сам я никогда не выходил в море, но это не обязательно. Тем более, если бы я и вышел, то со мной никакого крушения не случилось бы. Я прочитал обо всех кораблекрушениях, когда-либо случавшихся. Поступая сюда, я озаботился просветить себя в этом вопросе, потому что знал - это спасет меня от многих неприятностей. Я прочитал "робинзона Крузо", "Крушение "Гросвенора"", "Гибель "Короля Георга"", о крушениях от смерчей, приливных волн, любых других причин, способных отправить корабль на дно, - и классифицировал их; теперь, когда я узнаю, к какому классу относится крушение, человек, пришедший рассказать мне о нем, не может сообщить мне ничего нового. Когда кто-нибудь приходит и начинает разглагольствовать, я просто останавливаю его и прошу ответить на несколько вопросов. Через пару минут я уже знаю, какого рода крушение произошло, он сообщает мне название судна - и дело закрыто. Я знаю об этом крушении больше, чем он мог бы рассказать мне, если бы трещал без умолку три дня и три ночи, - и могу составить о нем подробный отчет. Вы даже представить себе не в состоянии, какую сумму денег наших налогоплательщиков я сэкономил, поставив дело подобным образом.
   Зять Дж. Джорджа Уоттса сбил пепел с сигары, созерцательно взглянул на угли в камине, после чего заметил:
   - Вы сказали, что нет такого кораблекрушения, о каком вы не могли бы рассказать в подробностях?
   - Именно это я и сказал, - подтвердил клерк, регистрирующий кораблекрушения.
   - Возможно, - сказал его собеседник, - я мог бы рассказать вам о крушении, которое, как мне кажется, не подходит ни под один из известных вам классов.
   Клерк, регистрирующий кораблекрушения, выбросил остаток сигары, сунул руки в карманы брюк, вытянул ноги и пристально взглянул на человека, позволившего себе подобное замечание. Улыбка превосходства появилась у него на губах, после чего он ответил:
   - Что ж, сэр, я готов вас выслушать; однако, прежде чем вы успеете поведать вашу историю хотя бы на четверть, я остановлю вас и буду готов продолжить ее, рассказав до самого конца.
   - Это верно, - заметил Гарри Ковер. - Он сделает это; это так же верно, как то, что поезд остановится, если кто-то дернет стоп-кран.
   - В таком случае, - сказал зять Дж. Джорджа Уоттса, - я расскажу ее.
   И он начал.
  

* * * * *

  
   - Это случилось два года назад; первого числа нынешнего месяца я отплыл в Южную Америку на "Томасе Хайке"...
   После этих слов клерк, регистрирующий кораблекрушения, достал и открыл большую книгу, помеченную буквой Т.
   - Об этом крушении не сообщалось, - заметил рассказчик. - И вы не найдете его в вашей книге.
   - Возможно, оно было зарегистрировано в Анстере? - сказал клерк, закрывая книгу и снова убирая ее.
   - Ничего не могу сказать, - ответил тот. - Я никогда не был в Анстере, и не видел их книг.
   - Вам это и не нужно, - сказал клерк. - Там хорошая контора, тамошний регистратор лучше соответствует занимаемой должности, но у них нет такой замечательной системы регистрации кораблекрушений, как у нас.
   - Очень может быть, - не стал спорить рассказчик. После чего продолжил свою историю.
   - "Томас Хайк" был небольшим железным пароходом, водоизмещением в шестьсот тонн, и отправился из Улфорда в Вальпараисо с грузом, в основном состоявшим из чугуна.
   - Чугун в Вальпараисо? - пробормотал клерк. Брови его сдвинулись, он задумался, потом сказал: - Продолжайте.
   - Это было новое судно, - продолжал рассказчик, - у которого имелись водонепроницаемые переборки, что является редкостью для судов такого класса; тем не менее, это было именно так. Впрочем, я не моряк, и в пароходах не разбираюсь. Я присутствовал на борту в качестве пассажира; помимо меня был еще пассажир, его звали Уильям Андерсон, со своим пятнадцатилетним сыном, Сэмом. Каждый из нас направлялся в Вальпараисо по делам. Не помню, сколько дней мы находились в море, не знаю, где находились, но это случилось где-то у берегов Южной Америки, когда однажды темной ночью, - вдобавок, насколько мне известно, стоял туман, - мы столкнулись с пароходом, шедшим на север. Как нам это удалось, не знаю, там было достаточно места чтобы разойтись для всех судов мира, но это случилось, а когда я оказался на палубе, неизвестный пароход скрылся во тьме, и мы никогда больше его не видели.
   Утонул ли он, или благополучно добрался до места назначения, сказать не берусь. Но мы вскоре обнаружили, что несколько переборок в носу нашего парохода пострадали, и "Томас Хайк" жадно принимает воду, подобно мучимой жаждой собаке. Капитан велел задраить переднюю водонепроницаемую переборку и пустить в ход насосы, но это оказалось бесполезно. Передний отсек наполнился водой, и "Томас Хайк" погрузился носом. Его палуба перекосилась и стала похожа на склон холма, а винт поднялся над водой, так что от него не было проку даже в том случае, если бы машина продолжала работать. Капитан приказал рубить мачты, полагая, что это может помочь судну, но это не помогло. Море сильно волновалось, волны накатывались на палубу, подобно прибою на морском берегу. Капитан отдал приказ задраить все люки, чтобы вода не попадала в трюм, и единственный путь, которым это можно было бы сделать - пробраться через люк каюты, располагавшейся на корме.
   Закрыть все люки на палубе было опасным делом, поскольку она уходила в воду под углом, и если бы кто-то поскользнулся, то оказался бы в океане, без шансов на спасение; но матросы обвязались веревками и работали дружно, так что вскоре плотно, подобно бутылке, закупорили палубу и помещение над машиной. Дымовая труба свалилась, поскольку, когда рубили мачты, были перерублены удерживавшие ее тросы, и волны проникали в оставшееся отверстие; капитан приказал заткнуть его старыми парусами. Было ужасно видеть судно - нос которого находился под водой, а корма вздымалась над поверхностью. Не будь у него водонепроницаемых переборок, оставшихся неповрежденными, оно пошло бы на дно быстрее, чем вы успели бы свистнуть.
   После полудня, на следующий день после столкновения, ветер стих, море вскоре успокоилось. Капитан был абсолютно уверен, судно останется на плаву, пока не подойдет какой-нибудь корабль и нас не снимет. Наш флаг развевался на корме, хотя и вверх ногами, так что если бы нашего "Томаса Хайка" заметили, то непременно подошли бы узнать, что случилось, даже при отсутствии флага, свидетельствующего о бедствии. Мы постарались расположиться максимально комфортно, но при таком наклоне это было нелегко. Ночью мы услышали грохот в трюме, и крен, казалось, увеличился. Вскоре капитан разбудил нас и сказал, что груз чугуна смещается и сползает к носу, что пройдет совсем немного времени, и он сломает все переборки, после чего мы камнем пойдем на дно. Он приказал пересаживаться в шлюпки так быстро, как только возможно.
   Спустить их оказалось очень легко. Для этого не требовались шлюпбалки, достаточно было подтолкнуть их - и они сами скользили по палубе к воде; их удерживали канатами, пока все не было готово к отплытию. Всего было спущено три шлюпки, на них перенесли достаточный запас воды и провизии, после чего в них стали рассаживаться люди.
   Но Уильям Андерсон, я и его сын Сэм не могли решиться пересесть в шлюпку и отправиться на ней по бескрайнему, мрачному океану. Это были самые большие шлюпки из тех, которые у нас были, но сейчас они казались утлыми и ненадежными. Остаться на корабле казалось нам намного безопаснее, а кроме того, его было легче заметить, когда настанет рассвет, чем три шлюпки, которые, как только поднимется ветер, может унести неведомо куда. Нам казалось, что груз больше не сместится, поскольку шум в трюме стих. И мы договорились между собой, что лучше останемся на корабле, чем пересядем в шлюпки. Капитан пытался уговорить нас, но тщетно; тогда он сказал, что если мы предпочитаем остаться и пойти ко дну, это наше дело, и он нам помешать не может; после этого добавил, что на корме осталась небольшая лодка, нам следует добраться до нее и приготовить на тот случай, если ситуация начнет ухудшаться, и мы все-таки решимся оставить корабль.
   После этого он и остальные отплыли, чтобы не быть затянутыми в водоворот, если судно станет тонуть, а мы трое остались на борту.
   Мы спустили маленькую шлюпку точно так, как спускали перед этим большие, и привязали, чтобы ее не унесло. После этого мы перенесли на ее борт все необходимое. Затем отправились в каюту и стали ждать наступления рассвета. Каюта выглядела странно, с наклонным, как крыша дома, полом. Мы разместились по углам и радовались, что остались. У нас имелась зажженная лампа, в каюте было гораздо веселее, чем снаружи. Однако, незадолго до рассвета, снизу снова донеслись скрежет и грохот, нос "Томаса Хайка" погрузился сильнее; вскоре передняя стенка каюты, - ее можно было так назвать, когда каюта имела нормальное положение, - оказалась у нас под ногами, ровная, как пол, а лампа вытянулась вдоль потолка, с которого прежде свисала.
   Теперь, решили мы, настало время и нам покинуть судно. В каюте имелись скамейки, прикрепленные к полу, по ним мы добрались до начала трапа, и по нему выбрались наружу. Оказавшись возле двери каюты, мы увидели возвышавшуюся над нами часть палубы, подобную стене дома, построенного на воде, как их строят в Венеции. Мы привязали нашу шлюпку к дверце каюты длинным канатом, и теперь мы видели ее, покачивающуюся на спокойной воде, в двадцати футах ниже нас. Мы подтянули ее как можно ближе, обвязали сына Сэма веревкой и начали спускать вниз; несколько раз его прижимало к палубе, он отталкивался ногами, но, наконец, оказался в шлюпке, взял весла и удерживал ее на месте, пока мы спускались по заранее приготовленным канатам. Оказавшись в шлюпке, мы перерезали удерживавший ее канат и принялись грести изо всех сил. Оказавшись на расстоянии, которое сочли безопасным, мы оставили весла и стали смотреть на "Томас Хайк".
   Никогда в жизни вам не увидеть такого судна. Две трети корпуса были погружены в воду, корма уходила вверх совершенно отвесно, руль располагался на том месте, где должен был находиться марсель, а винт походил на водяное колесо ветряков, предназначенных для перекачки воды. Груз переместился в носовые отсеки, но судно не могло утонуть по причине наличия воздуха в тех, в какие до сих пор не проникла вода. И над всем этим, на самой вершине кормы, развевался флаг, сигнализирующий о бедствии.
   Наступил день, но других лодок видно не было. Мы полагали, что они не станут отплывать далеко, но останутся на безопасном расстоянии до рассвета; но они, должно быть, испугались, и уплыли дальше, чем предполагали. Так вот, сэр, мы сидели в шлюпке весь день и смотрели на "Томаса Хайка"; но он оставался таким же, как был, не погрузившись более, казалось, ни на дюйм. Грести было бесполезно, поскольку мы не знали, куда плыть. Кроме того, мы думали, что если рядом окажется какой-нибудь корабль, то он скорее заметит выступающую корму, чем нашу маленькую шлюпку. У нас было достаточно еды, ночью двое из нас спали, а третий стоял на вахте; мы сменяли друг друга через определенное время.
   Утро застало "Томас Хайк" в том же положении, в каком он пребывал вечером. Поднялись волны, судно поднималось и опускалось на каждой волне, но оставалось в том же положении. Следующая ночь прошла так же, как и предыдущая, а утром мы обнаружили, что нас отнесло довольно далеко от "Томаса Хайка"; но он плавал все так же, похожий на большой буй, прибитый волнами к песчаной отмели. Шлюпок не было видно по-прежнему. Завтрак наш был весьма скудный - морской сухарь и кусок отварного мяса.
   После завтрака мы долго сидели в молчании, ничего не предпринимая.
   - Послушайте, знаете, что я подумал, - сказал вдруг Уильям Андерсон, - что мы все трое дураки; зачем нам дрожать от холода всю ночь и питаться сухарями, если на судне тепло и осталось много провизии? Если оно продержалось в таком положении два дня и две ночи, то неизвестно, сколько оно еще продержится. В таком случае, почему бы нам не перейти на борт и не взять то, что нам нужно?
   - Хорошо, - согласился я, поскольку мне наскучило сидеть просто так; Сэм обрадовался. Мы подплыли к пароходу и причалили к палубе, торчавшей из воды, как я уже говорил, подобно стене дома. Дверь каюты, через которую мы могли проникнуть внутрь, располагалась примерно в двадцати футах над нами, а веревки, которые мы привязали к перилам трапа, все еще свисали вниз.
   Сэм был проворным мальчиком, и ему удалось подняться по одной из этих веревок. Когда он поднялся, то втащил ее наверх и навязал на ней узлы, на расстоянии примерно фут один от другого, а затем снова спустил ее к нам; без этих узлов ни мне, ни Уильяму Андерсону было не подняться. Подняться нам было очень нелегко, но мы, наконец, сделали это. Когда мы добрались до пола каюты, ставшего теперь стеной, нам пришлось спускаться вниз с помощью привинченной мебели, пока мы не оказались на стене, ставшей теперь полом. За стеной имелась небольшая комната, служившая кладовой, и здесь мы нашли много еды, но все было перемешано. Ящики с галетами, жестяные банки, бутылки в оплетке лежали кучей в углу комнаты, в шкафах и ящиках все также перемешалось.
   Уильям Андерсон и я приступили к работе, изымая то, что, по нашему мнению, могло нам понадобится, а Сэма попросили пробраться в пассажирские каюты, которых имелось по четыре с каждой стороны каюты, и взять там одеяла, поскольку ночи стояли холодные, а также несколько простынь, из которых мы намеревались изготовить навес, поскольку дни стояли настолько же жаркие, насколько ночи - холодные. Собрав все необходимое, я и Уильям Андерсон проследовали в свои каюты, собираясь уложить в чемоданы из одежды и вещей то, что более всего хотели сохранить.
   Пока мы этим занимались, Сэм крикнул нам, что пошел дождь. Он сидел у двери каюты и выглядывал наружу.
   Сначала было я подумал сказать ему закрыть дверь, чтобы дождь не проникал в каюту; но затем, оценив наше положение, посмеялся своим невысказанным словам. Расположение судна в настоящий момент было таково, что дождь в каюту не мог попасть никоим образом. Вскоре мы услышали, как крупные капли забарабанили по корме. Мы поднялись по лестнице и выглянули. Дождь лил сплошной пеленой; такие ливни можно наблюдать только в тропиках.
   - Хорошо, что мы внутри, - сказал Уильям Андерсон, - поскольку, если бы мы сейчас находились в лодке, то наверняка утонули бы.
   Я согласился с ним, и мы решили оставаться там, где находимся, пока дождь не закончится. Дождь шел около четырех часов; а когда прекратился, и мы выглянули наружу, то увидели, что наша маленькая шлюпка заполнена водой и погрузилась настолько, что если бы кто-то из нас попытался в нее спуститься, она пошла бы ко дну.
   - Вот тебе и раз, - сказал Уильям Андерсон, - теперь делать нечего, придется оставаться здесь.
   Мне показалось, что в глубине души он даже рад этому, поскольку, если какой-либо человек может устать от пребывания в маленькой шлюпке два дня и две ночи, то этим человеком как раз и был Уильям Андерсон. Во всяком случае, рассуждать было бесполезно, и, чтобы отвлечь себя от тягостных мыслей, мы принялись за работу. Из спален мы взяли матрасы и подушки, а когда стало темнеть, зажгли лампу, заправив ее прованским маслом из фляги, найденной в кладовой, - другого масла мы не нашли, - и повесили ее на перила лестницы.
   Мы прекрасно отдохнули, и единственное, что меня беспокоило - Уильям Андерсон поднимал голову каждый раз, когда поворачивался, и говорил, насколько здесь лучше, чем в проклятой маленькой шлюпке.
   На следующее утро мы позавтракали, и даже приготовили себе чай на спиртовке, которую отыскали, залив в нее бренди вместо спирта.
   Мы с Уильямом задумали попасть в каюту капитана, находившуюся около кормы и довольно высоко, - чтобы увидеть, нет ли там чего, что нужно прихватить с собой, когда на помощь к нам подойдет какое-нибудь судно; но лазили мы не так ловко, как Сэм, и не видели способа подняться туда. Сэм сказал, что видел лестницу в одной из кают, а поскольку Уильям очень хотел осмотреть каюту капитана, мы разрешили мальчику отправиться на ее поиски.
   Под нашими ногами, в стене, имелась раздвижная дверь, мы открыли ее настолько, чтобы Сэму удалось пробраться; он спустился, подобно обезьяне, в следующее помещение, достаточно освещенное, хотя нижняя его часть, находившаяся рядом с машинным отделением, была под водой. Сэм и в самом деле отыскал лестницу с крючьями на одном конце, и, пока передавал ее нам, - что было сделать очень непросто, поскольку он должен был карабкаться на всевозможные предметы, - упустил, и ее конец, этими самыми крючьями, упал на круглый иллюминатор. Стекло было толстым и прочным, но и лестница оказалась достаточно тяжелой. Стекло треснуло; иллюминатор находился ниже ватерлинии, поэтому в трещину тут же начала поступать вода. Мы бросили Сэму несколько одеял, чтобы он заткнул дыру, но это было бесполезно; ему оказалось трудно добраться до иллюминатора, а когда он это сделал, то выяснилось, что напор воды слишком сильный, чтобы можно было закрепить одеяло в отверстии. Мы побоялись, что он утонет, и велели подниматься как можно скорее. Он снова поднял лестницу и закрепил ее на двери в переборке; мы удерживали ее, пока он поднимался. Заглянув в дверной проем, мы увидели, что вода поступает через трещину, и скоро все помещение будет затоплено. Поэтому мы закрыли дверь и закрепили ее, как могли, после чего Уильям Андерсон сказал:
   - Корабль будет погружаться все глубже и глубже, вода поднимется до двери нашей каюты, поэтому нам следует и ее закрыть и закрепить.
   Сэм втащил лестницу за собой, и с ее помощью нам легко удалось добраться до основания трапа.
   Мы закрыли дверь каюты и заперли ее. Она прилегала достаточно плотно, и мы не думали, что через нее проникнет много воды, если корабль погрузится еще глубже. Но наверху трапа имелось еще несколько раздвижных дверей, открывавшихся и закрывавшихся горизонтально, когда судно имело нормальное положение, и которыми пользовались только в очень плохую, холодную погоду. Мы закрыли их и уплотнили, таким образом, защитив себя от воды с двух сторон. Хорошо, что мы поторопились, поскольку вода подобралась уже к дверям каюты и понемногу просачивалась внутрь. Но мы снова принялись за работу и остановили ее поступление с помощью полос, сделанных из простыней, которые мы запихнули во все щели перочинными ножами. Затем мы сели на ступеньки и принялись ждать, что будет дальше. Двери в спальни были открыты, и мы могли видеть сквозь толстые стекла плотно закрытых иллюминаторов, что корабль погружается все больше и больше, по мере поступления воды. Сэм забрался в одну из кают и заявил, что вода снаружи доходит почти до кормы. Вскоре мы, взглянув в два кормовых иллюминатора, увидели, что они покрыты водой; и поскольку становилось все темнее и темнее, мы поняли, что погружаемся под поверхность океана.
   - Это очень хорошо, - сказал Андерсон, - что вода не может сюда попасть.
   Уильям обладал таким характером, что всегда видел только светлую сторону вещей; но, должен признаться, я ужасно испугался, когда, выглянув в иллюминаторы, увидел воду вместо неба. Мы погружались все сильнее, становилось жарче и удушливей; и все же могли довольно хорошо различать предметы, ибо удивительно, сколько света проходит сквозь воду. Спустя некоторое время мы заметили, что освещение не меняется, после этого Уильям Андерсон воскликнул:
   - Ура! Мы перестали погружаться.
   - Нам-то какая разница? - спросил я. - Мы, должно быть, в тридцати или сорока футах под поверхностью воды, а может быть еще глубже.
   - Может быть, и так, - ответил он, - но совершенно ясно, что вода заполнила все помещения, какие могла заполнить, так что мы более не погрузимся.
   - И что из этого? - спросил я. - Какая разница для утопающего, на какой глубине он находится - тридцать фунтов, или целая тысяча.
   - Утопающего! - сказал Уильям. - Каким образом вы собираетесь утонуть? Здесь нет воды.
   - Но и воздуха тоже, - объяснил я. - Насколько я понимаю, люди тонут из-за недостатка воздуха.
   - Было бы странным, - сказал Уильям, - утонуть в океане, оставшись при этом сухим, как щепка. Но стоит ли беспокоиться о воздухе? У нас его достаточно, чтобы продержаться, пока нас обнаружат. Кормовое отделение - самое большое на корабле, в нем много воздуха. Подумайте об этом! В кормовом отсеке трюма нет ничего, кроме швейных машин. Я сам видел, как их загружали. Чугун находился в основном в средней части судна, или, по крайней мере, впереди нашего отсека. Нет другого отсека, в котором было бы воздуха больше, чем в том, где помещены швейные машины. Они упакованы в деревянные ящики, и не занимают даже половины пространства. Приятно думать, что трюм не заполнен тюками хлопка или насыпной пшеницей.
   Может быть, это и служило ему утешением, но я не видел в этом ничего хорошего. К тому же Сэм, осматривавший каюту, заявил, что вода снова просачивается в дверь, а также через железные створки иллюминаторов.
   - Это очень хорошо, - сказал Уильям Андерсон, - что мы не погрузились глубже, иначе давление воды выдавило бы эти иллюминаторы. А теперь нам нужно заделать все трещины. Чем больше мы будем работать, тем лучше для нас.
   Мы разорвали несколько простыней и заткнули все трещины, какие только смогли найти.
   - Просто здорово, - сказал Уильям Андерсон, - что Сэм нашел эту лестницу, поскольку без нее нам бы не добраться до иллюминаторов кают, расположенных на корме. Теперь же, закрепляя ее на нижней ступеньке лестницы, которая теперь оказалась самой верхней, мы без особого труда можем добраться до любой из них.
   Я не мог не подумать, что если бы Сэм не нашел лестницу, это было бы для нас гораздо лучше; однако мне не хотелось огорчать Уильяма, и я промолчал.
   - А теперь, прошу прощения, сэр, - сказал рассказчик, обращаясь к клерку, регистрирующему кораблекрушения, - я совсем забыл о ваших словах, о том, что вы сами можете закончить эту историю. Может быть, вам угодно начать хотя бы с этого места?
   Клерк, похоже, был очень удивлен, поскольку о своих словах совершенно забыл.
   - О, нет, - сказал он, - пожалуйста, продолжайте вашу историю. У меня нет никаких причин продолжать ее.
   - Хорошо, - сказал зять Дж. Джорджа Уоттса, - я продолжаю.
   - Мы заделали все щели как можно плотнее, а потом принялись за ужин; об обеде мы забыли и сильно проголодались. Мы не заваривали чай и не зажигали лампу, чтобы не расходовать воздух; но мы все-таки приготовили лучшую еду, чем это можно было ожидать троим несчастным, скрывшимся под поверхностью океана.
   - Что меня больше всего беспокоит, - сказал Уильям Андерсон, - если мы погрузились достаточно глубоко, наш флагшток тоже должен был скрыться под водой. А если бы он находился над поверхностью, то любой корабль, проходящий мимо, заметил бы его и сделал вывод, что мы нуждаемся в помощи.
   - Если это все, что вас беспокоит, - сказал я, - то, полагаю, можете спать спокойно. Даже если бы с корабля заметили наш флаг, то как бы они узнали, что мы здесь, а если бы и узнали, то как бы вытащили нас отсюда?
   - О, они справятся, - заверил меня Уильям Андерсон, - на то они и морские волки.
   После чего уснул.
   На следующее утро воздух в той части каюты, где мы находились, испортился, вследствие чего Уильям Андерсон предложил:
   - Нам нужно подняться в кормовые каюты, где воздух более чистый. Мы можем спускаться сюда, чтобы поесть, после чего возвращаться туда, где более комфортно.
   - А что мы будем делать, когда и там воздух придет в негодность? - спросил я Уильяма, который, по-видимому, рассчитывал провести в нынешней обстановке все лето.
   - О, все будет в порядке, - заверил он меня. - Не нужно так беспокоиться о воздухе. Когда дышать в этой каюте станет нечем, мы можем проделать дыры в полу и впустить сюда воздух из трюма. Если мы будем экономны, его хватит надолго; даже не знаю, насколько.
   Мы провели ночь каждый в своей каюте, и только после обеда на следующий день почувствовали, что воздух в каюте совершенно испортился, и нам нужно впустить свежий. В кладовой мы нашли бур и проделали три отверстия, приблизительно в ярде одно от другого, в полу каюты, которая теперь была одной из стен, в то время как одна из боковых стен была теперь полом, а стена, ближняя к корме, с двумя иллюминаторами, превратилась в потолок. Мы проделали дыры, и жадно вдыхали воздух, поступавший из трюма.
   - Это ли не здорово? - сказал Уильям Андерсон. - Нам следует радоваться тому, что этот трюм не набит треской или мылом. Нет ничего, что пахло бы лучше новых швейных машин, которыми никогда не пользовались, вряд ли что в целом свете может сравниться с этим божественным ароматом!
   По совету Андерсона, мы изготовили три пробки, которыми затыкали дыры всякий раз, когда считали, что на сегодня "свежего" воздуха достаточно.
   - Теперь, - сказал он, - нам больше не нужно лазить в кормовые каюты. Мы можем оставаться здесь и впускать воздух, когда захотим.
   - А как вы думаете, надолго ли нам хватит воздуха, оставшегося в трюме? - спросил я.
   - О, очень надолго, - ответил он, - если использовать его так экономно, как это делаем мы. Когда же его через маленькие отверстия станет поступать мало, мы, я думаю, можем сделать большую дыру, спускаться вниз и дышать там, сколько захотим.
   Тем вечером мы проделали дыру размером в квадратный фут, чтобы иметь достаточно воздуха, пока спим; но в трюм не спускались, поскольку он был забит швейными машинами. На следующий день мы с Сэмом время от времени опускали в отверстие головы, хотя Уильям Андерсон был против этого, считая, что нам следует экономить, чтобы "свежего" воздуха нам хватило на как можно более длительный срок.
   - Но какой смысл, - сказал я Уильяму, - экономить воздух, если рано или поздно мы все равно задохнемся?
   - Что значит какой смысл? - говорит мне он. - У нас достаточно галет, консервированного мяса и других продуктов, есть бочка с водой в каюте напротив кладовой, не говоря уже о вине и бренди, чтобы немного подбодрить себя, мы спим на хороших матрасах. Почему бы нам не жить как можно более комфортно, пока это возможно?
   - Все, чего я хочу, - сказал я, - так это поскорее выбраться из этой коробки! Быть запертым здесь, под водой, это больше, чем я могу вынести. Я предпочел бы подняться на поверхность и плавать там, пока не найдется какого-нибудь обломка или чего-нибудь, на чем можно было бы плыть.
   - Вам не следует думать ни о чем подобном, - сказал Уильям, - потому что стоит только открыть дверь или иллюминатор, чтобы выбраться, вода вдавит вас обратно, хлынет сюда, и мы пойдем на дно. Что вы стали бы делать, если бы добрались до поверхности? Вряд ли вам удалось бы найти там что-нибудь плавающее, но даже если и так, долго вы продержались бы там, не имея воды и пищи? Нет, сэр, нам остается довольствоваться тем, что имеем, и ждать счастливого случая, который избавит нас из нашего заточения. Подумайте над тем, что я сказал, и вы поймете, что я прав.
   Не было никакого смысла спорить с Уильямом Андерсоном, и я больше не говорил с ним о том, чтобы покинуть корабль. Что касается Сэма, он много времени проводил возле иллюминаторов кормовых кают. Мы могли видеть далеко в воде, - гораздо дальше, чем вы можете себе представить, - рыб, а иногда дельфинов, плававших вокруг, заглядывавших в иллюминаторы и, вероятно, удивлявшихся, что делает здесь корабль, плавающий в вертикальном положении. Сэма беспокоило то, что иллюминатор могла пробить какая-нибудь меч-рыба. В таком случае, мы пошли бы ко дну. Время от времени мальчик кричал нам: "Вон она!", а когда я вскакивал, он успокаивал меня: "Нет, это не она, это дельфин".
   Мне с самого начала казалось, да и сейчас я полагаю то же самое, что для нас было бы намного лучше, если бы мальчика рядом не было.
   В ту ночь корабль много двигался, он раскачивался, поднимался вверх и вниз более чем за все то время, пока мы провели на нам.
   - Наверное, наверху сильный шторм, - предположил Уильям Андерсон, - и если бы мы находились на поверхности, нас здорово потрепало бы. Здесь же нас качает, словно в колыбели; более того, мы погрузились не очень глубоко, в противном случае, мы вообще не ощутили бы никакого волнения.
   Около полудня на следующий день мы ощутили внезапное сотрясение, пробежавшее по всему кораблю, а внизу, под нами, раздались такие грохот и треск, которые меня сильно испугали. Поначалу я подумал, что мы ударились о дно; но Уильям сказал, что этого не может быть, поскольку освещение каюты осталось таким же, как и прежде, а если бы мы опустились глубже, стало бы намного темнее. Через некоторое время шум стих, а затем, как нам показалось, стало светлее, а не темнее. И Сэм, который смотрел в иллюминатор над нашими головами, вдруг воскликнул:
   - Небо!
   В самом деле, сквозь иллюминаторы мы могли видеть голубое небо и ясный дневной свет! Потом корабль стал выпрямляться, и через некоторое время мы оказались стоящими на полу, который был полом, а не на стене. Я находился возле открытой каюты; я заглянул внутрь и увидел солнечный свет, проникавший сквозь мокрый иллюминатор, и это было самое отрадное зрелище, какое мне когда-либо доводилось видеть! Андерсон одним прыжком подскочил к иллюминатору, ослабил винты и распахнул его. Мы полагали, что воздух, остававшийся в каюте, еще вполне пригоден, чтобы продержаться некоторое время; но когда иллюминатор был открыт, и через него ворвался свежий воздух, - он был таков, что я не в силах этого описать. Уильям высунул голову наружу и принялся осматриваться.
   - Корабль почти поднялся из воды, - крикнул он, - мы можем открыть дверь каюты.
   Тогда мы все трое бросились к трапу, который принял почти что свое нормальное положение, и быстро распахнули двери каюты. Выйдя наружу, мы увидели, что корабль плывет почти так же, как тогда, когда капитан и экипаж покинули его, и даже, - мы были вынуждены это признать, - палуба не была так наклонена.
   - Понимаете, что произошло? - воскликнул Уильям Андерсон, придя в себя до такой степени, чтобы оглядеться и подумать. - Этот вчерашний шторм, раскачивавший судно, переместил груз чугуна, и железные переборки в носу, пострадавшие при столкновении, подались под его весом; они разошлись, чугун высыпался и ушел на дно. А мы, соответственно, поднялись на поверхность. Разве я не говорил, что с нами все будет в порядке?
   Моя история оказалась несколько длиннее, чем я думал.
   На следующий день нас заметили с корабля, шедшего на север с грузом сахара, и доставили обратно в Ульфорд, где мы нашли капитана и экипаж, которых также подобрало какое-то судно после того, как они гребли на шлюпках три или четыре дня. Подобравший их корабль отправился на наши поиски, потерпев неудачу, что не удивительно, поскольку мы находились под водой.
   - Итак, сэр, - обратился зять Дж. Джорджа Уоттса к клерку, регистрирующему кораблекрушения, - к какому типу крушений вы отнесете только что описанное мною?
   - Джентльмены, - сказал клерк, вместо ответа, поднимаясь со своего места, - четыре часа. В это время наш офис обычно закрывается.
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  

СТАРЫЙ ПАЙП И ДРИАДА

(в тексте игра слов; pipe - дудочник)

   Горный ручей протекал через маленькую деревушку. Поверх него был перекинут узкий мост; отсюда, по деревне и вверх по склону шла дорога к дому Старого Пайпа и его матери. На протяжении многих-многих лет Старый Пайп скликал деревенский скот с холмов. Каждый день, за час до захода солнца, он садился на камень рядом со своим домом и наигрывал на дудочке. И, заслышав его, весь скот, пасшийся в горах, где бы он ни находился, слыша его игру, возвращался в деревню - коровы по самым пологим тропинкам, овцы - чуть менее, а козы - по самым крутым и каменистым, выбирая самый сложный путь.
   Но вот уже год, а то и поболее, не созывал Старый Пайп скот домой. Он по-прежнему каждый день садился на камень и играл на своем инструменте; но теперь животные не слышали его. Он состарился, дыхание его стало слабым. Отзвуки веселых наигрышей, прежде исходившие с холма и растекавшиеся по долине, стали не слышны; даже подойдя к Старому Пайпу на двадцать ярдов, невозможно было определить мелодию, которую он играл. Он стал глуховат, и не знал, что звуки, издаваемые его дудочкой, так тонки и так слабы, что животные их попросту не слышат. Коровы, овцы и козы каждый день возвращались, как и прежде, но это потому, что их пригоняли два мальчика и девочка. Жители деревни не желали, чтобы добрый старик узнал о том, что его дудочка более не нужна, а потому каждый месяц давали немного денег и ничего не говорили о мальчиках и девочке.
   Мать Старого Пайпа была, конечно, много старше его, и тоже была глуха, как ворота - столбы, засовы, петли и все остальное - и не знала, что звук дудочки ее сына более не растекается по скалам и не возвращается назад чистым сильным эхом с дальних холмов. Она очень любила Старого Пайпа и гордилась его игрой; но поскольку он был моложе ее, то она никогда и не думала о нем как о старом. Она готовила ему пищу и постель, чинила его одежду; тех небольших денег, которые ему давали, им вполне хватало на жизнь.
   Однажды днем, в конце месяца, когда Старый Пайп закончил играть, он поднял свой посох и спустился с холма в деревню, чтобы получить деньги за работу. Путь оказался круче и труднее, чем прежде; и Старый Пайп подумал, что, должно быть, он сильно размыт дождями. Он хорошо помнил эту дорогу, по которой так легко было подниматься и спускаться. Но Старый Пайп был очень деятельным, а поскольку его мать была намного старше его, то он никогда не думал о себе как о престарелом и немощном.
   Когда Староста заплатил ему, он немного поговорил со своими друзьями, жившими в деревне, после чего отправился домой. Но когда он пересек мост через ручей и немного поднялся на холм, то очень устал и присел на камень. Он не просидел на нем и минуты, когда подошли два мальчика и девочка.
   - Дети, - сказал Старый Пайп, - я очень устал сегодня вечером и не уверен, что смогу сам подняться по этой крутой тропе к своему дому. Думаю, мне следует попросить вас помочь мне.
   - Мы охотно поможем вам, - весело ответили мальчики и девочка; один мальчик взял его за левую руку, другой - за правую, а девочка подталкивала в спину. Подниматься стало легко, и вскоре он добрался до двери своего дома. Старый Пайп дал каждому из детей по медной монете, а затем они присели передохнуть, прежде чем возвратиться в деревню.
   - Мне очень жаль, что из-за меня вы очень устали, - сказал Старик Пайп.
   - Мы вовсе не устали бы, - сказал один из мальчиков, - если бы нам не пришлось сегодня ходить так далеко за коровами, овцами и козами. Они забрались высоко на холмы, и мы потратили много времени, пока нашли их.
   - Не пришлось идти за коровами, овцами и козами! - воскликнул Старый Пайп. - Что ты имеешь в виду?
   Девушка, стоявшая у старика за спиной, покачала головой, приложила ладошку ко рту и подавала всевозможные знаки мальчику, чтобы он больше не говорил на эту тему; но тот не заметил и сказал Старому Пайпу:
   - Видите ли, добрый сэр, поскольку скот сейчас не слышит вашу дудочку, кто-то каждый день должен ходить за ним, чтобы проводить с холмов, и Староста нанял нас троих исполнять эту работу. Она не очень тяжелая, но сегодня вечером скот забрался слишком далеко.
   - И как давно вы сгоняете скот? - спросил старик.
   Девочка энергично замотала головой и шлепнула ладошкой по губам, но мальчик продолжал:
   - Мне кажется, примерно год, - ответил он, - с тех пор как люди поняли, что скот больше не слышит звуки вашей дудочки; с той самой поры мы и сгоняем его. Но мы уже отдохнули, и можем уходить. Спокойной ночи, сэр.
   Дети принялись спускаться с холма, и девочка всю дорогу ругала мальчика. Некоторое время Старый Пайп молчал, потом вошел в дом.
   - Мама, - крикнул он, - ты слышала, что сказали эти дети?
   - Дети! - всплеснула руками старая женщина. - Я их не слышала, я даже не знала, что здесь есть дети.
   Тогда Старый Пайп рассказал своей матери - крича так, чтобы она могла услышать - как двое мальчиков и девочка помогли ему подняться на холм, и что он услышал о своей дудочке и скоте.
   - Он тебя не слышит? - снова воскликнула его мать. - Почему? Что случилось со скотом?
   - Со мной! - сказал Старый Пайп. - Я не думаю, чтобы с коровами что-нибудь случилось. Должно быть, что-то случилось со мной и моей дудочкой. Но одно не вызывает сомнения: если я не зарабатываю тех денег, которые Староста платит мне, я не могу их взять. Я пойду прямо в деревню и верну деньги, которые получил сегодня.
   - Чепуха! - сказала его мать. - Я уверена, что ты играл так же хорошо, как прежде, и большего от тебя требовать нельзя. К тому же, что нам делать без этих денег?
   - Я не знаю, - сказал Старый Пайп, - но я спущусь в деревню, чтобы вернуть их.
   Солнце уже зашло; но луна светила очень ярко, и Старый Пайп мог видеть дорогу так же хорошо, как и днем. Он не пошел по тому же пути, что и раньше, а выбрал другой, петлявший среди деревьев на склоне холма, более длинный, но зато менее крутой.
   Миновав половину пути, старик присел отдохнуть, прислонившись спиной к огромному дубу. И едва он это сделал, как услышал внутри дерева звук, похожий на стук, а затем голос, который отчетливо произнес:
   - Выпусти меня! Выпусти меня!
   Старый Пайп сразу забыл об усталости и вскочил на ноги.
   - Должно быть, это дриада! - воскликнул он. - Если это так, то я выпущу ее.
   Насколько Старый Пайп мог припомнить, ему никогда не доводилось видеть дерево, в котором жила бы дриада, но он знал, что они растут на холмах и в горах. Он также знал, что в летнее время, в те дни, когда луна появляется на небе до захода солнца, дриада может покинуть свое дерево, если кто-нибудь найдет ключ, которым она заперта. Старый Пайп внимательно осмотрел ствол дерева в лунном свете.
   "Если я увижу ключ, - сказал он себе, - то непременно выпущу ее".
   Вскоре он увидел кусок коры, своей формой очень напоминающий ушко ключа. Он схватил его и обнаружил, что может легко повернуть. И когда он сделал это, большая часть дерева распахнулась, и красивая дриада быстро вышла наружу.
   Какое-то время она неподвижно стояла, глядя на раскинувшийся перед ней ландшафт - мирная долина, холмы, лес и горы, - все залитое мягким лунным светом.
   - Прекрасно! Прелестно! - воскликнула она. - Как долго не видела я ничего подобного!
   Затем, обернувшись к Старому Пайпу, она сказала:
   - Как хорошо, что вы меня освободили! Я так счастлива, так благодарна, что непременно должна поцеловать вас, добрый старец!
   Она обвила руками шею Старого Пайпа и поцеловала в обе щеки.
   - Вы даже представить не можете, как надоедает находиться внутри дерева. Я не против этого зимой, зимой я даже рада этому, но летом, летом это ужасно, поскольку я не могу видеть красот мира, а с тех пор, как меня последний раз выпускали, прошло очень много лет. Люди так редко бывают здесь, а когда все же оказываются рядом в нужный момент, то либо не слышат меня, либо пугаются и убегают. Но вы, милый старец, вы не испугались, вы стали искать и нашли ключ, вы меня выпустили, и теперь мне не придется возвращаться в дерево, пока не наступит зима и воздух не остынет. О, как здесь великолепно! Чем могу я отплатить за твою доброту, чтобы доказать, насколько я тебе благодарна?
   - Я очень рад, - ответил Старый Пайп, - что выпустил тебя и вижу, как ты счастлива, но, должен признать, стал искать ключ только потому, что у меня было огромное желание увидеть дриаду. Однако, если ты хочешь что-нибудь сделать для меня, то сходи в деревню.
   - В деревню! - воскликнула дриада. - Я схожу для тебя куда угодно, мой добрый старый благодетель.
   - В таком случае, - сказал Старый Пайп, - мне бы хотелось, чтобы ты взяла этот маленький мешочек с деньгами, отдала его Старосте и сказала ему, что Старый Пайп не может брать плату за работу, которую не делал. Прошло больше года с того момента, когда скот перестал слышать меня и возвращаться домой, когда я играю на дудочке. Я не знал об этом до сегодняшнего вечера, но теперь, когда я это знаю, я не могу принять эти деньги, и поэтому возвращаю их.
   Отдав мешочек с деньгами дриаде, он пожелал ей спокойной ночи и повернулся, собираясь идти домой.
   - Спокойной ночи, - пожелала дриада. - Я благодарю тебя снова и снова, снова и снова, добрый старый человек!
   Старый Пайп брел домой, радуясь, что избавлен от трудного пути до деревни и обратно.
   "Конечно, - говорил он себе, - эта дорога совсем не крутая, и ходить по ней очень легко, но мне бы ужасно не хотелось снова идти по ней от самой деревни, особенно, если учесть, что на этот раз дети ничем не смогут мне помочь".
   Когда он вернулся, мать была сильно удивлена его быстрым возвращением.
   - Как! - воскликнула она. - Ты уже вернулся? Что сказал тебе Староста? Он взял деньги?
   Старый Пайп собирался было сказать ей, что попросил отнести деньги в деревню дриаду, когда вдруг подумал, что его мать будет весьма недовольна таким поступком, а потому сказал просто, что отправил деньги с человеком, которого встретил на дороге.
   - А откуда ты знаешь, что этот человек отнесет деньги Старосте? - закричала его мать. - Он заберет их себе, и не понесет никакому Старосте! О, Пайп, Пайп! Когда ты, наконец, повзрослеешь, чтобы понимать хотя бы простые вещи?
   Старый Пайп считал, что, поскольку ему уже стукнуло семьдесят, то он едва ли может рассчитывать на мудрость взросления, однако спорить не стал; он сказал только, что его деньги будут переданы из рук в руки и сел к столу. Его мать продолжала ругать его, но он не отвечал; после ужина он вышел, сел на грубый стул перед домом и стал смотреть на освещенную луной деревню, задаваясь вопросом, действительно ли Староста получил деньги. За этим занятием его и сморил сон.
   Когда Старый Пайп оставил дриаду, она не пошла в деревню. Она смотрела на деньги, которые держала в руке, и думала о том, что услышала. "Он хороший и честный человек, - сказала она, - и это неправильно, что он должен потерять эти деньги. Он выглядел так, будто очень в них нуждается, и я не думаю, что люди в деревне возьмут их назад у того, кто так долго служил им. Как часто, в своем дереве, я слышала сладкую мелодию, которую он извлекал из своей дудочки, и я просто должна вернуть ему его деньги". Она не пошла в его дом сразу, некоторое время любуясь окрестными пейзажами; но через некоторое время, она направилась туда и, найдя Старого Пайпа спящим на своем стуле, сунула маленький кошелек в карман его пальто и тихо удалилась.
   На следующий день Старый Пайп сказал матери, что поднимется в горы и нарубит дров. Он имел право рубить дрова в лесу на горе, но долгое время был вынужден довольствоваться хворостом, который собирал возле своего дома. Сегодня же он чувствовал себя настолько сильным и энергичным, что надумал пойти и принести дров получше, чем хворост. Он работал все утро, а когда вернулся, совсем не чувствовал усталости, зато у него проснулся зверский аппетит.
   Теперь Старый Пайп, знавший о дриадах много, вспомнил то, о чем совершенно позабыл. А именно, что поцелуй дриады делает человека на десять лет моложе. Жители деревни тоже знали об этом, и не позволяли детям возрастом десять лет и меньше ходить в лес, где обитали дриады. Ибо если их поцелует одна из этих нимф, они просто перестанут существовать. В деревне рассказывали историю о том, как однажды один очень плохой мальчик одиннадцати лет убежал в лес и с ним приключилась как раз такая история; а когда его мать нашла его, он был маленьким ребенком одного года. Воспользовавшись этим, она проявила большую заботу о его воспитании, чем раньше, в результате чего он вырос очень хорошим мальчиком.
   Теперь, когда дриада поцеловала Старого Пайпа в обе щеки, он чувствовал себя на двадцать лет моложе, то есть таким же живым и энергичным, каким был в пятьдесят. Мать заметила, сколько работы он делает, и сказала, что он не должен так злоупотреблять, пытаясь скомпенсировать потерю заработка; в противном случае он непременно утомится и заболеет. Но сын ответил, что никогда не чувствовал себя так хорошо, как сейчас, и выполняемая работа вполне ему по плечу. Во второй половине дня Старый Пайп впервые сунул руку в карман пальто и там, к своему изумлению, обнаружил кошелечек с деньгами. "Ну и ну! - воскликнул он. - Какой же я глупец! Мне примерещилось, что я видел дриаду; на самом же деле, присев около большого дуба, я просто заснул, и мне она просто приснилась, а потом я вернулся домой, полагая, что отдал деньги дриаде, хотя они все время находились у меня в кармане. Но я должен вернуть их Старосте. Я не пойду туда сегодня; я отправлюсь туда завтра, повидаюсь со своими старыми друзьями, а заодно отдам ему деньги".
   Ближе к вечеру, Старый Пайп, как делал это на протяжении многих лет, взял с полки дудочку, вышел и сел на камень перед домом.
   - Что ты собираешься делать? - воскликнула его мать. - Если ты не согласен взять деньги за свою игру, то зачем ты собираешься играть?
   - Я собираюсь поиграть для своего собственного удовольствия, - ответил он. - Я привык к этому, и не собираюсь отказываться от своей привычки. Не важно, слышит меня скот или нет, но я уверен, что моя игра никому не повредит.
   Когда Старый Пайп начал играть на своем любимом инструменте, то был поражен исходившими из него звуками. Красивая мелодия звучала очень отчетливо, и спускалась вниз в долину, и растекалась по холмам, а через малое время возвращалась эхом со скал по другую сторону долины.
   - Эге! - воскликнул он. - Что случилось с моей дудочкой? Она, должно быть, немного запылилась в последнее время, но теперь ее звук ясен и чист, как прежде.
   Снова зазвучала веселая мелодия. Скот на горе заслышал ее, и тот, что был старше возрастом, припомнил, что эти ноты каждый вечер призывали их с пастбищ домой, поэтому он начал спускаться по склону, а остальной двинулся за ним.
   Веселую мелодию заслышали в деревне внизу, и очень удивились. "Кто может играть на дудочке Старого Пайпа?" - спрашивали они. Но, поскольку все были очень заняты, никто не удосужился подняться и посмотреть. Тем не менее, было очевидно: скот возвращается с пастбищ. И поэтому двум мальчикам и девочке не пришлось идти за ним, и у них появилось свободное время, которое они посвятили играм, чему были очень рады.
   На следующее утро Старый Пайп отправился в деревню, относить деньги, и по пути встретил дриаду. "О-хо-хо! - воскликнул он. - Это ты? А я думал, то, что я выпустил тебя из дерева - всего лишь сон".
   - Сон! - воскликнула дриада. - Если бы ты только знал, как я счастлива, благодаря тебе, ты бы не подумал, что это всего лишь сон. И разве это не принесло тебе пользу? Разве ты не чувствуешь себя лучше? Вчера я слышала, как ты играл на своей дудочке прекрасную мелодию.
   - Да, да! - воскликнул он. - Я не понял этого раньше, но зато ясно вижу сейчас, - я действительно помолодел. Я благодарен тебе, о, как я тебе благодарен, прекрасная дриада, от всей души. Это деньги, найденные в кармане, заставили меня подумать, что это был всего лишь сон.
   - Я положила их тебе, пока ты спал, - смеясь, сказала она, - потому что подумала, - ты их заслужил. Прощай, добрый, честный человек. Живи долго и будь счастлив, так, как сейчас!
   Старый Пайп был очень рад, когда понял, что и в самом деле помолодел, но никакого отношения к деньгам это не имело, и он продолжил свой путь в деревню. Едва он там показался, как его тут же принялись расспрашивать, кто играл накануне на его дудочке; и когда люди услышали, что это был он, то были очень удивлены. Потом Старый Пайп рассказал им о своем приключении, и люди удивились еще больше, и поздравляли его, и пожимали ему руки, потому что все любили Старого Пайпа. Староста отказался взять назад деньги, хотя Старый Пайп утверждал, что он их не заработал; присутствующие настаивали, что, поскольку теперь он будет играть на своей дудочке по-прежнему, ничего страшного, если какое-то время он не мог выполнять свой долг.
   Старый Пайп сунул деньги себе в карман, а спустя час или два, проведенные в беседе с друзьями, вернулся к себе домой.
   Был, однако, некто, оставшийся недовольным случившимся со Старым Пайпом. Это был гном Эхо, живший на холмах по другую сторону долины, чья обязанность заключалась в том, чтобы эхом откликаться на мелодию, когда она до него доносилась. На этих холмах обитало множество других гномов Эхо; некоторые из них отвечали на песни девушек, некоторые - на детские крики и прочие звуки, долетавшие из деревни. Но только один из них отзывался на музыку Старого Пайпа, и это было его обязанностью долгие-долгие годы. Однако, когда старик ослаб, и на холмах по другую сторону долины не стало слышно его дудочки, этот гном Эхо остался без работы и проводил время в восхитительном безделье; он много спал и так растолстел, что его сородичи смеялись видя, как он идет.
   Вечером, когда, спустя долгое время, на холмах услышали звук дудочки, этот гном, как обычно, спал. Как только донеслись первые ноты, другие гномы бросились будить его. Поднявшись на ноги, он эхом отозвался веселой мелодии Старого Пайпа. Естественно, он был очень возмущен и раздражен тем, что вынужден оставить безмятежную жизнь и надеялся, что игра больше не повторится. На следующий день, проснувшись и прислушавшись, в обычный час, он услышал мелодию - ясную и звонкую, как некогда прежде; и он был вынужден отвечать эхом все то время, пока играл Старый Пайп. Карлик Эхо был очень зол. Разумеется, считая, что игра на дудочке смолкла навсегда, он чувствовал себя обманутым и был вправе этим возмущаться. Он был этим так обеспокоен, что решил пойти и выяснить, является это временным или нет. Времени у него было много, поскольку дудочка играла только один раз в день, и рано утром он отправился на холм, где жил Старый Пайп. Это было нелегким делом для толстяка, и, переправившись через долину и углубившись в лес, он присел, чтобы отдохнуть, когда перед ним, через некоторое время, появилась дриада.
   - Хо, хо! - воскликнул гном. - Что ты здесь делаешь? Как тебе удалось выбраться из твоего дерева?
   - Я выбралась! - воскликнула дриада. - И счастлива тем, что выбралась! Меня выпустил из моего дерева один добрый старик, который играет на дудочке, подавая знак скоту спускаться с горы. И мне радостно сознавать, что я оказала ему услугу. В благодарность я два раза поцеловала его, и теперь он стал моложе, и может снова играть на своей дудочке, как некогда прежде.
   Гном Эхо вскочил, его лицо пылало от гнева.
   - Могу ли я поверить в то, - сказал он, - что это ты являешься причиной страшного несчастья, постигшего меня, и что это ты - та самая злодейка, которая возвратила старику способность играть на его дудке? Разве я когда-нибудь сделал тебе что-то плохое, из-за чего ты обрекла меня обязанности на долгие годы повторять мелодию этой глупой дудки?
   Дриада громко рассмеялась.
   - Какой ты смешной! - воскликнула она. - Кто угодно может подумать, что ты был приговорен к тяжкому труду с утра до вечера, хотя на самом деле, все, что от тебя требуется, - просто подражать полчаса каждый вечер веселой мелодии дудочки Старого Пайпа. Как не стыдно, господин гном Эхо! Вы попросту ленивы и эгоистичны. Вместо того, чтобы ворчать по причине необходимости исполнять маленькую полезную обязанность, я уверена, меньшую, чем у любого другого гнома Эхо на скалистых склонах, - тебе бы следовало порадоваться удаче старика, который немного помолодел и набрался сил. Ступай домой, научись быть справедливым и щедрым, и тогда, может быть, ты обретешь счастье. Прощай.
   - Наглое создание! - крикнул вслед ей гном Эхо и погрозил толстеньким кулачком. - Я заставлю тебя пожалеть об этом. Ты узнаешь, каково это, оскорблять такого как я, лишать его покоя, заработанного долгими годами тяжкого труда.
   И, сердито покачав головой, он поспешил обратно на скалистые склоны.
   Каждый день в долине, над холмами и скалистыми склонами звучала веселая мелодия дудочки Старого Пайпа; каждый день повторял ее маленький гном, и все больше и больше сердился на дриаду. Каждый день, с раннего утра до того момента, когда ему надлежало вернуться к исполнению своих обязанностей на скалистый склон, он искал ее в лесу. Он хотел встретиться с ней, притвориться, что очень сожалеет о своих словах, но на самом деле собирался сыграть с ней шутку, чтобы отомстить. Однажды, блуждая среди деревьев, он встретил Старого Пайпа. Обычно гному Эхо не хотелось ни видеться, ни общаться с обычными людьми; но теперь он так стремился найти дриаду, что остановился и спросил Старого Пайпа, не видел ли он ее. Поначалу Пайп не заметил гнома; но затем, опустив глаза, очень удивился.
   - Нет, - ответил он, - я ее не видел, я сам повсюду ее разыскиваю.
   - Ты! - вскричал гном. - Что тебе от нее нужно?
   Тогда Старый Пайп присел на камень, так, чтобы оказаться поближе к уху своего маленького собеседника, и рассказал тому, что дриада сделала для него.
   Услышав, что перед ним именно тот человек, чью игру он должен был повторять каждый вечер, гном Эхо убил бы его на месте, если бы мог; но, поскольку сделать этого был не в состоянии, он только скрежетал зубами, слушая, что говорит ему старик.
   - А сейчас я ищу дриаду, - продолжал Старый Пайп, - из-за моей престарелой матери. Когда я сам был старым, то не замечал, как стара моя мать, но теперь я не могу видеть, какая она слабая и дряхлая, как изменили ее годы; потому-то я и ищу дриаду, чтобы попросить ее сделать мою мать моложе, как она сделала моложе меня.
   Глаза гнома Эхо блеснули. Вот человек, который может ему помочь.
   - Ты замечательно придумал, - сказал он Старому Пайпу, - это делает тебе честь. Но тебе должно знать, что дриада не может омолодить никакого иного человека, кроме как того, кто выпустит ее из дерева. Поэтому, все, что тебе нужно, это, найдя дриаду, попросить ее снова войти в свое дерево на некоторое время. Затем ты приведешь свою мать, она выпустит дриаду, и все будет так, как тебе хочется. Ну, как тебе мое предложение?
   - Превосходно! - воскликнул Старый Пайп. - Теперь я стану искать дриаду с большим усердием.
   - Возьми меня с собой, - сказал гном Эхо. - Ты легко сможешь нести меня на своих сильных плечах, а я буду рад помочь тебе всем, чем смогу.
   - Теперь, - сказал сам себе маленький парень, удобно устроившись на плече Старого Пайпа, - как только он убедит дриаду войти обратно в дерево, - а она окажется достаточно глупа, чтобы согласиться, - а сам уйдет за своей матерью, я возьму камень или дубинку и собью ключ с коры, чтобы никто никогда не смог его больше повернуть. Тогда госпожа дриада увидит, что навлекла на себя своим отношением ко мне.
   Вскоре они подошли к большому дубу, в котором жила дриада, и еще издалека заметили, что прекрасное создание движется им навстречу.
   - Как замечательно, что вам удалось ее найти! - сказал гном. - Опустите меня на землю, и я уйду. Ваше дело более важное, чем мое; не говорите ей, что это я вам предложил, как следует поступить. Пусть предложение исходит как бы от вас, вы вполне это заслужили.
   Старый Пайп поставил гнома Эхо на землю, но маленький обманщик не ушел. Он спрятался между небольшими, покрытыми мхом камнями, а одет он был так, что вы его не заметили бы, даже смотря прямо на него.
   Когда дриада приблизилась, Старый Пайп не стал тратить время понапрасну и сразу же рассказал ей о своей матери, и о желании, чтобы она помолодела. Поначалу дриада ничего не ответила; она стояла, печально глядя на Старого Пайпа.
   - Ты действительно хочешь, чтобы я снова вошла в дерево? - спросила она. - Мне ужасно не хочется этого делать, поскольку я не знаю, что может случиться. Это совершенно не обязательно, потому что я могла бы омолодить твою мать в любое время, как только встречу ее. Я уже думала о том, чтобы сделать тебя еще чуточку счастливее, я несколько раз ожидала тебя возле твоего дома, надеясь увидеться с твоей престарелой матерью, но она никогда не выходит наружу, а ты знаешь, что дриада не может войти в дом. Не могу понять, что это пришло тебе в голову? Ты сам это придумал?
   - Нет, это придумал не я, - ответил Старый Пайп. - Это предложил маленький гном, которого я встретил в лесу.
   - Ах! - воскликнула дриада. - Теперь я все поняла. Это план мерзкого гнома Эхо - моего и твоего врага. Где он? Хотела бы я его увидеть!
   - Думаю, он ушел, - сказал Старый Пайп.
   - Нет, он этого не сделал, - сказала дриада, чьи зоркие глаза разглядели гнома среди камней. - Вон он, хватай его, прошу тебя.
   Старый Пайп увидел гнома, как только ему на него указали, подбежал к камням, поймал маленького парня за руку и вытащил его.
   - А теперь, - воскликнула дриада, открывая дверь большого дуба, - просто кинь его туда; мы закроем его, и тогда я буду в безопасности от его проделок, пока свободна.
   Старый Пайп сунул гнома Эхо внутрь дерева; раздался скрип, легкий щелчок, и теперь никто и никогда не заметил бы, что в коре большого дуба имеется отверстие.
   - Вот так! - сказала дриада. - Теперь нам нечего его опасаться. Уверяю тебя, мой добрый дудочник, что буду очень рада омолодить твою престарелую мать, как только смогу. Не хочешь ли ты попросить ее выйти и встретиться со мной?
   - Конечно! - вскричал Старый Пайп. - Я сделаю это без малейшего промедления.
   И они с дриадой поспешили к его дому. Но когда он обратился к своей матери, старуха очень рассердилась. Она не верила в дриад; а если они и в самом деле существовали, то должны были быть ведьмами и колдуньями, а с такими она не хотела иметь никаких дел. И если ее сын и в самом деле позволил одной из них себя поцеловать, ему должно быть за себя очень стыдно. Что касается того, будто это ему помогло, - она в это не верила. Он чувствовал себя лучше, но такое бывало и раньше, и довольно часто; иногда она сама чувствовала себя лучше. И она запретила ему хоть словом упоминать о дриаде.
   В тот день, очень грустный, потому что его попытка омолодить мать ни к чему не привела, Старый Пайп сел на камень и заиграл на дудочке. Приятные звуки текли по долине, по холмам, но, к удивлению некоторых людей, обративших на это внимание, мелодия не отзывалась эхом от скалистого склона, а доносилась со стороны леса, возле которого жил Старый Пайп. На следующий день многие жители деревни прерывали свою работу, чтобы услышать эхо музыки Пайпа, доносившееся из леса. Звук был не таким чистым и сильным, как прежде, когда доносился со скалистого склона, но, конечно же, причиной этому были деревья. Такое событие, как эхо, изменившее свое место, никогда не случалось прежде, и никто не мог объяснить, как такое могло произойти. Старый Пайп, однако, отлично знал, что звук производит гном Эхо, запертый в большом дубе. Кора дерева была не очень толстой, и сквозь нее можно было расслышать звук дудочки, а гном, по законам своего существования, был обязан повторять ее звуки всякий раз, заслышав их. Но Старый Пайп рассудил, что может навлечь на дриаду беду, если позволит кому-либо узнать, что в дереве заперт гном Эхо, а потому разумно молчал.
   Однажды двое мальчиков и девочка, которые помогали Старому Пайпу подниматься на холм, играли в лесу. Остановившись возле большого дуба, они услышали звук изнутри, а затем голос, сказавший:
   - Выпустите меня! Выпустите меня!
   На какое-то время дети застыли в изумлении, а затем один из мальчиков воскликнул:
   - Ах, это дриада, подобная той, какую встретил Старый Пайп! Давайте выпустим ее!
   - Ты думаешь, что говоришь? - воскликнула девочка. - Я самая старшая из нас, а мне всего тринадцать. Вы что, хотите превратиться в ползающих младенцев? Бежим отсюда поскорее, бежим!
   И два мальчика и девочка бросились в долину так быстро, как только могли нести их ноги. В их юных сердцах не было желания стать моложе. Из страха, что их родители могут захотеть помолодеть, они никогда никому и словом не обмолвились о том, что нашли дерево с дриадой.
   Дни пролетали за днями, мать Старого Пайпа становилась все слабее и слабее. Однажды, когда ее сын отсутствовал, поскольку теперь часто ходил в лес на охоту, или на реку, чтобы ловить рыбу, или спускался в долину подработать, - она встала из-за вязания, чтобы приготовить нехитрый обед. Но почувствовала себя такой слабой и усталой, что не смогла выполнить то, что привыкла делать каждый день. "Увы! - сказала она. - Пришло время, я стала слишком стара и немощна, моему сыну придется нанять кого-нибудь, кто бы приходил сюда, готовил еду, убирал постель и чинил одежду. Увы! Пока я жива, все это должна была бы делать я, но это не так; я стала совершенно бесполезна, и теперь кто-то другой должен готовить обед моему сыну. Интересно, где он?" Пошатываясь, она открыла дверь и вышла из дома. Ей было трудно стоять, она добралась до грубого стула, села на него, совершенно измученная, и вскоре уснула.
   Дриада, часто приходившая к дому Старого Пайпа, чтобы узнать, не сможет ли выполнить данное ему обещание, по счастью, оказалась неподалеку; заметив, что долгожданный случай наконец представился, она тихо подошла к старушке и, нежно поцеловав в обе щеки, тихо исчезла.
   Через несколько минут мать Старого Пайпа проснулась и, взглянув на солнце, воскликнула:
   - Уже почти время ужинать! Скоро мой сын вернется, а у меня ничего не готово!
   Поднявшись, она поспешила в дом, развела огонь, поставила мясо и овощи, постелила скатерть, и к тому времени, когда сын вернулся, еда стояла на столе.
   - Как хорошо освежает короткий сон! - говорила она себе, пока суетилась по дому. Она была очень стройной женщиной, и в семьдесят лет намного сильнее и активнее, чем в этом возрасте ее сын. Стоило Старому Пайпу увидеть свою мать, как он сразу же понял, что к ним приходила дриада; и хотя он чувствовал себя настолько счастливым, как могут себя чувствовать счастливыми только цари, он был слишком мудр, чтобы обмолвиться о дриаде хоть словом.
   - Просто удивительно, как я себя сегодня чувствую, - сказала его мать. - Я лучше слышу, или же это просто ты говоришь гораздо громче, чем говорил все последнее время.
   Прошло лето, с деревьев начали падать листья, воздух становился холодным.
   - Природа становится менее прекрасной, - сказала дриада, - мне становится холодно ночью. Пора мне возвращаться в свой дом в большом дубе. Но сначала нужно еще раз посетить дом Старого Пайпа.
   Она нашла дудочника и его мать сидящими рядом на камне неподалеку от дома. Сегодня скот в последний раз отправился на гору, и он в последний раз играл, призывая его в долину. Громко и весело звучала дудочка Старого Пайпа, вниз по склону шествовали коровы - по самым пологим тропинкам, овцы - чуть менее, а козы - по самым крутым и каменистым, выбирая самый сложный путь. А из большого дуба доносилось эхо его музыки.
   - Как они счастливы вместе! - сказала дриада. - Не думаю, что причиню им вред, если они станут еще немного моложе.
   И, тихонько подойдя сзади, она поцеловала в щеку сначала Старого Пайпа, а затем его мать.
   Старый Пайп перестал играть, поняв, что произошло, но он не сделал ни единого движения и не произнес ни слова. Его мать, думая, что это поцеловал ее сын, повернулась к нему с улыбкой и поцеловала его в ответ. Затем она встала и пошла в дом, энергичная женщина шестидесяти лет, а за ней последовал ее счастливый сорокалетний сын.
   А дриада устремилась в лес, зябко поводя плечами, ощущая холодный вечерний ветер.
   Когда она оказалась возле большого дуба, то повернула ключ и открыла дверь.
   - Выходи, - сказала она гному Эхо, который сидел внутри и моргал. - Наступает зима, и мне нужно мое убежище внутри дерева. Скот в последний раз спустился с горы в этом году, дудочка больше не будет играть, так что ты можешь отправляться на свой скалистый склон и отдыхать до следующей весны.
   Услышав это, гном выскочил и исчез, а дриада вошла в дерево и закрыла за собой дверь.
   - Теперь, - сказала она, - он может сломать ключ, если захочет. Для меня это не имеет значения. Другой вырастет следующей весной. И хотя добрый дудочник не давал мне никаких обещаний, я знаю, что когда настанут теплые дни, он придет и снова выпустит меня.
   Гном Эхо не стал останавливаться, чтобы сломать ключ. Он был слишком счастлив тем, что его выпустили, чтобы думать о чем-то еще, и спешил как можно быстрее вернуться в свой дом на скалистом склоне.
  

* * * * *

  
   Дриада не ошиблась в старом дудочнике. Когда снова наступили теплые дни, он пошел к дубу, чтобы выпустить ее. Но, к своему великому горю, он нашел большое дерево распростершимся на земле. Зимняя буря повалила его, она лежало, расколотое, поломанное. А что стало с дриадой, так никто никогда и не узнал.
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  

ПРИЗРАК, КОТОРОМУ НЕ ПОВЕЗЛО

   Загородная резиденция мистера Джона Хинкмана была для меня прекрасным местом по многим причинам. Это была гостеприимная обитель, преисполненная радушия, хотя и немного импульсивного. Здесь имелись большие, аккуратно подстриженные лужайки, высокие дубы и вязы; в нескольких местах рос кустарник, а неподалеку от дома протекал небольшой ручей, через который был перекинут деревянный мостик; имелись также фруктовые деревья и цветники; приятные в общении люди, шахматы, бильярд, аттракционы, прогулки и рыбалка. Конечно, это было здорово; но ничто по отдельности, или все вместе, не могло бы удерживать меня на одном месте длительное время. Я был приглашен сюда на ловлю форели, но, вероятно, уехал бы еще в начале лета, если бы в эти прекрасные дни, когда трава еще не высохла, солнце не припекало, а ветер не буйствовал, под вязами и среди зарослей кустарника не прогуливалась моя Мэделин.
   Строго говоря, эта дама не была моей Мэделин, поскольку у меня не было на нее никаких прав. Тем не менее, поскольку обладание ею я считал единственным достойным основанием продолжения моего существования, я позволил ей, в своих местах, быть моею. Мне казалось, что я вовсе не обязан ограничивать использование этого притяжательного местоимения в своих мечтаниях, если учесть мои чувства к этой леди.
   Вне моих грез, дело обстояло хуже. Я не только боялся, как боятся почти все влюбленные, предпринять шаг, который мог в единый миг положить конец этому восхитительному сезону, который с полным правом можно было назвать сезоном любовных воздыханий, но я также ужасно боялся Джона Хинкмана. Этот джентльмен был моим хорошим другом, но требовалось гораздо больше смелости, нежели та, которой обладал я, чтобы попросить у него руку его племянницы, бывшей главной в его семье, и, согласно его собственному мнению, опорой его преклонного возраста. Если бы Мэделин согласилась принять мое предложение, я, возможно, решился бы на откровенный разговор с мистером Хинкманом; но, как я уже говорил, я никогда не спрашивал, согласна ли она стать моей. Я мечтал об этом напролет дни и ночи, особенно последние.
   Как-то ночью я лежал без сна, на большой кровати, в своей просторной комнате, когда, в тусклом свете нарождающейся луны, слабо освещавшим комнату, увидел Джона Хинкмана, стоящего рядом с креслом. Я был этому очень удивлен, по двум причинам. Во-первых, мой хозяин никогда прежде не наведывался в мою комнату; а во-вторых, он покинул дом нынешним утром и собирался отсутствовать несколько дней. Именно по этой причине я смог вечером посидеть с Мэделин немного дольше обычного на освещенном луной крыльце. Фигура, вне всякого сомнения, была Джоном Хинкманом, одетой обычным образом, но неясной и зыбкой, что сразу же заставило меня подумать о ней как о призраке. Неужели доброго старика нет в живых? И его дух наведался ко мне, чтобы рассказать, как это произошло, и поручить заботу о самом для него дорогом?.. Сердце мое затрепетало от этих мыслей, но в этот момент фигура заговорила.
   - Вернется ли мистер Хинкман, - произнесла она с ярко выраженным беспокойством, - сегодня ночью?
   Я хорошенько подумал, стараясь сохранить спокойствие, и ответил:
   - Мы его не ожидаем.
   - Я рад, - с облегчением произнесла фигура, опускаясь в кресло, рядом с которым стояла. - За те два с половиной года, прошедшие с той поры как я поселился в этом доме, этот человек не оставлял его ни на одну ночь. Вы даже представить себе не можете, какое облегчение я сейчас испытываю.
   Сказав так, он вытянул ноги и откинулся на спинку кресла. Теперь он стал менее расплывчат, а цвет его одежды более отчетлив; выражение беспокойства на лице сменилось безмятежным успокоением.
   - Два с половиной года! - воскликнул я. - Не понимаю...
   - Это время прошло с той поры, - объяснил призрак, - как я переселился в этот дом. Мой случай необычен. Однако, прежде чем рассказать вам о нем, позвольте еще раз спросить: вы уверены, что мистер Хинкман не вернется сегодня ночью?
   - Более чем, - ответил я. - Он сегодня отправился в Бристоль, отстоящий отсюда на двести миль.
   - Тогда я продолжу, - сказал призрак, - поскольку рад представившейся возможности поговорить с кем-нибудь, кто готов меня выслушать, но если появится Джон Хинкман и застанет меня здесь, это чревато крупными неприятностями.
   - Это все очень странно, - сказал я, сильно озадаченный услышанным. - Вы призрак мистера Хинкмана?
   Это был смелый вопрос, но я был переполнен эмоциями, и среди них, казалось, совершенно не осталось места для страха.
   - Да, я его призрак, - ответил мой собеседник, - но у меня нет права на существование. И это меня беспокоит, поэтому я так его боюсь. Это странная история, которая, я в этом убежден, не имеет прецедента. Два с половиной года назад Джон Хинкман лежал в этой самой комнате, опасно больной. Его состояние было таково, что он и в самом деле почти умер. В то самое время и я стал его призраком. Представьте себе мое удивление и ужас, сэр, когда после того, как я был назначен отправлять эту должность и приступил к ее исполнению, этот старик стал выздоравливать, пошел на поправку и, в конце концов, полностью излечился. Мое положение стало крайне деликатным. У меня не было возможности вернуться в первоначальное небытие, а с другой стороны - я не имею права быть призраком человека, который не умер. Мои друзья посоветовали мне отнестись к этому спокойно; они были уверены, что поскольку Джон Хинкман - пожилой человек, мне не стоит ожидать слишком уж долгой задержки с обретением законного статуса. Но говорю вам, сэр, - с оживлением продолжал он, - этот старик энергичен, как прежде, и я понятия не имею, как долго продлится неопределенность моего состояния. Я провожу время, стараясь не попадаться ему на глаза. Я не должен покидать этот дом, а он, кажется, следует за мной повсюду. Я просто уверен, сэр, что он меня преследует.
   - Действительно, сложилось очень странное положение вещей, - заметил я. - Но почему вы его боитесь? Он не может причинить вам вреда.
   - Конечно, не может, - сказал призрак. - Но само его присутствие - это потрясение и ужас для меня. Представьте, как бы вы себя чувствовали на моем месте, сэр.
   Представить себе такое я не мог. И просто вздохнул.
   - И уж если мне суждено стать призраком, - продолжало привидение, - то мне было бы гораздо приятнее стать призраком какого-нибудь другого человека, но не Джона Хинкмана. У него вспыльчивый характер, он бранчлив до такой степени, какую редко встретишь. И что случится, если он увидит меня и узнает, как долго я обитаю в его доме и по какой причине, - мне даже страшно себе представить. Я видел, каков он бывает в такие моменты; и хотя он не причинял боли людям, которых бранил, во всяком случае, не больше, чем причинил бы мне, они, казалось, трепетали перед ним.
   Я знал, что это истинная правда. Если бы не эта особенность мистера Хинкмана, я, возможно, не испытывал бы такого страха завести с ним разговор о его племяннице.
   - Мне жаль вас, - сказал я, потому что и в самом деле начал испытывать симпатию к этому несчастному призраку. - Ваше дело действительно трудное: оно напоминает мне затруднения людей, имевших двойников, и я полагаю, что человек часто бывал рассержен, когда обнаруживал, что есть другой, являющийся его копией.
   - О, эти ситуации совершенно не похожи, - возразил призрак. - Двойник обитает в земном мире, и, будучи таким же телесным по своей природе, совершает соответственные поступки, хоть и приносящие иногда неприятности. Я - совсем иное дело. Я здесь не для того, чтобы жить с мистером Хинкманом. Я здесь, чтобы занять его место. И Джон Хинкман был бы очень зол, узнав это. Разве вы не понимаете, что именно так и случится?
   Я согласился.
   - Теперь, когда он уехал, я могу на некоторое время вздохнуть спокойно, - продолжал призрак. - И я очень рад возможности поговорить с вами. Я часто заходил к вам в комнату и наблюдал за вами, пока вы спали, но не решался заговорить с вами из страха, что если мы станем разговаривать, услышит мистер Хинкман и обязательно придет узнать, почему вы разговариваете сам с собой.
   - Но разве он не слышит вас? - спросил я.
   - О, нет! - ответил призрак. - Бывают случаи, когда меня кто-нибудь видит, но никто не слышит меня, кроме тех, к кому я обращаюсь.
   - Но почему вам так хочется поговорить со мной? - спросил я.
   - Потому что, - ответил призрак, - мне нравится иногда разговаривать с людьми, особенно с такими, как вы, чей ум пытлив и стремится к познанию настолько, что вы вряд ли испугаетесь моего визита. Но я хочу попросить вас об услуге. Насколько я могу судить, Джон Хинкман будет жить долго, и моя ситуация становится нестерпимой. Моей основной целью в настоящее время является трансформация, и я думаю, что вы, вероятно, можете помочь мне.
   - Трансформация! - воскликнул я. - Что вы имеете в виду?
   - Я имею в виду, - сказал он, - вот что: теперь, если уж мне суждено стать призраком, мне хотелось бы стать призраком действительно умершего человека.
   - Думаю, что это легко, - сказал я. - У вас постоянно должна появляться такая возможность.
   - Вовсе нет! - быстро сказал мой собеседник. - Вы даже не представляете себе, как необходимо торопиться в подобной ситуации. Как только возникает подходящая вакансия, я сталкиваюсь с огромным количеством конкурентов.
   - Я и понятия не имел о подобном положении вещей, - сказал я, чрезвычайно заинтригованный. - Но должна же существовать какая-то система или приоритеты, с помощью которой возможно решение этой проблемы, например, нечто подобное очереди в парикмахерскую.
   - Этот вопрос, наверное, никогда не будет решен! - отозвался призрак. - Некоторым из нас придется ждать вечность; всегда, когда появляется шанс получить хорошее место, набегает толпа, в то время как на некоторые должности спрос совершенно отсутствует. И я оказался в нынешней неприятной ситуации как раз из-за своей спешки, но теперь подумал, что вы, возможно, поможете мне из нее выпутаться. Возможно, вам известна какая-нибудь намечающаяся вакансия, где может в самом скором времени понадобиться призрак, и если вы сообщите мне о ней, я смогу организовать свою трансформацию.
   - Что вы имеете в виду? - воскликнул я. - Вы хотите, чтобы я совершил самоубийство или пошел на убийство ради вас?
   - Ни в коем случае! - с улыбкой запротестовал он. - Я не имею в виду ничего подобного. Конечно, среди нас есть те, которые с большой заинтересованностью наблюдают за людьми, погруженными в депрессию, чтобы успеть воспользоваться моментом, но мне совершенно не хочется, чтобы с вами что-то случилось. Вы - единственный человек, с которым мне интересно поговорить, и я надеялся, что вы сможете дать мне некоторую информацию, которая будет мне полезна, а я, в свою очередь, был бы счастлив помочь вам в вашем любовном романе.
   - Кажется, вы прекрасно обо мне осведомлены, - заметил я.
   - О, да! - ответил он, слегка зевнув. - Я бы не осмелился обратиться к вам, если бы это было не так.
   Было что-то ужасное в том, что призрак наблюдал за мной и Мэделин, возможно даже, вне дома, когда мы гуляли по восхитительным окрестностям. Но в любом случае это был совершенно исключительный призрак, и у меня не возникло никакой неприязни к нему, какая обычно возникает в отношении ему подобных существ.
   - Мне пора идти, - сказал призрак, поднимаясь, - но мы увидимся завтра ночью. И помните - если вы поможете мне, я помогу вам.
   Я сомневался, следующим утром, стоит ли рассказывать Мэделин об этом разговоре и вскоре убедился, что лучше промолчать. Если бы она узнала, что в доме имеется призрак, то, вероятно, сразу же покинула бы это место. Я не стал о нем упоминать и вел себя так, чтобы у Мэделин не возникло и тени подозрения, что что-то случилось. Мне хотелось, чтобы мистер Хинкман какое-то время отсутствовал. В таком случае, мне казалось, будет легче поговорить с Мэделин о наших дальнейших взаимоотношениях; но теперь, когда такая возможность мне действительно представилась, я не был готов ею воспользоваться. Что будет, если она мне откажет?
   Тем не менее, мне казалось, что леди знает - если я когда-нибудь решусь заговорить с ней, то это время настало. Она догадывалась, какие чувства я испытываю по отношению к ней, и не могла не понимать, что данный вопрос должен быть решен тем или иным способом. Но мне не хотелось бы делать шаг, не зная, к каким последствиям он приведет. Если бы она хотела, чтобы я сделал ей предложение, то ей бы следовало подать мне соответствующий знак. Но поскольку я не видел такого знака, то предпочитал, чтобы все оставалось в прежнем состоянии.
  

* * * * *

   Вечером мы с Мэделин сидели на крыльце, освещенном лунным светом. Было уже почти десять, я с самого ужина подводил себя к тому, чтобы, наконец, сделать признание. Никакой решимости у меня не было, но я рассчитывал подвести все к той точке, когда перспектива окажется благоприятной, а путь назад - невозможен. Моя собеседница, похоже, понимала ситуацию - по крайней мере, так я себе представлял; мне казалось, что чем ближе я подхожу к этой точке, тем сильнее она желает, чтобы я, наконец, ее достиг. Это был, безусловно, самый важный момент в моей жизни. Если я заговорю, то обрету счастье или стану несчастным навсегда; если же не заговорю, у меня есть все основания полагать, что леди больше не предоставит мне такого шанса.
   Сидя рядом с Мэделин, немного поговорив и задумавшись, как приступить к столь важному делу, я поднял глаза и увидел призрак едва ли в десяти футах от нас. Он сидел на перилах крыльца, выставив вперед одну ногу, а второй болтая в воздухе. Он находился прямо за Мэделин, я мог видеть его, повернувшись к ней. Хорошо, что в это время Мэделин смотрела в сторону, иначе она наверняка бы заметила, как изменилось выражение моего лица. Призрак сказал мне, что навестит меня сегодня ночью, но я не предполагал, что он явится, когда я буду наедине с Мэделин. Если она увидит дух своего дяди, за последствия я не поручусь. Я не издал ни звука, но призрак, очевидно, увидел, как я встревожен.
   - Не беспокойтесь, - сказал он. - Она не увидит меня, и не услышит, как я говорю, если только я не обращусь к ней - чего я делать категорически не намерен.
   Я был ему благодарен.
   - Так что не беспокойтесь, - продолжал призрак, - однако, мне кажется, что вы все никак не решитесь на признание, хотя я, на вашем месте, не стал бы откладывать его в долгий ящик. Вам никогда больше не представится подобного шанса. Насколько я могу судить, дама, похоже, настроена выслушать вас благосклонно, то есть, в том случае, конечно, если она вообще намеревалась вас слушать. Неизвестно, когда Джон Хинкман снова окажется в отъезде; по крайней мере, не этим летом. На вашем месте, я не осмелился бы ухаживать за племянницей мистера Хинкмана, когда он дома. Если он застанет кого-нибудь ухаживающим за мисс Мэделин, то этот кто-нибудь найдет в его лице самого ужасного человека, с каким ему когда-либо приходилось встречаться.
   Я был с ним полностью согласен.
   - Я и подумать о нем не могу! - воскликнул я.
   - О ком? - спросила Мэделин, быстро повернувшись ко мне.
   Возникла неловкая ситуация. Длинная речь призрака, которую не слышала Мэделин, но зато прекрасно слышал я, заставила меня забыться.
   Было необходимо как-то выкрутиться. Конечно, не стоило говорить, что я имел в виду ее дядю, поэтому я спешно выпалил первое пришедшее на ум имя.
   - О мистере Виларсе, - сказал я.
   Это утверждение было абсолютной правдой; мне совершенно не хотелось думать о мистере Виларсе, джентльмене, уделявшему Мэделин слишком много внимания.
   - Вам не следует говорить так о мистере Виларсе, - сказала она. - Он замечательный, образованный и благоразумный молодой человек, у него обходительные манеры. Он рассчитывает осенью этого года быть избранным в законодательный орган штата, и я нисколько не удивлюсь, если это случится. Он как никто другой достоин этого места, поскольку если мистеру Виларсу есть, что сказать, то он знает, как и когда это говорить.
   Это было произнесено тихо и без единой нотки возмущения, очень естественно; потому что, если Мэделин думала обо мне положительным образом, то не могла обвинить меня в том, что я испытываю неприятные эмоции в отношении возможного соперника. Заключительные слова содержали намек, который я понял. Я был уверен, что, окажись мистер Виларс на моем месте, он знал бы, как и что сказать.
   - Согласен, что мне не следовало бы иметь такие представления об этом человеке, - сказал я, - но я ничего не могу с собой поделать.
   Леди ничего не ответила; казалось, она пришла в еще более благожелательное настроение по отношению ко мне. Что касается меня, то я был сильно раздражен, поскольку не хотел признавать, будто мысли о мистере Виларсе когда-либо занимали меня.
   - Вам не следует говорить этого вслух, - сказал призрак, - или вы можете навлечь на себя неприятности. Мне хочется, чтобы у вас все было хорошо, поскольку в таком случае вы можете согласиться помочь мне, особенно, если мне удастся оказать помощь вам, на что я очень рассчитываю.
   Мне захотелось сказать ему, что единственная существенная помощь, которую он может мне оказать, это немедленно исчезнуть. Говорить о любви с юной леди в присутствии привидения, пристроившегося рядом с ней на перилах крыльца, и при этом этот призрак является призраком ее ужасного дяди, сама идея бросала меня в дрожь, делая признание если не невозможным, то крайне затруднительным; и я никак не мог решиться, несмотря на то, что мой рассудок требовал решительных действий.
   - Я полагаю, - продолжал призрак, - что вы не слышали ничего полезного для меня. Но если у вас есть, что сказать мне, то я могу подождать, пока вы останетесь одни. Я навещу вас сегодня ночью в вашей комнате, или останусь здесь и подожду, пока леди не уйдет.
   - Не нужно ждать, - сказал я, - мне совершенно нечего вам сказать.
   Мэделин вскочила на ноги, ее лицо покраснело, глаза пылали.
   - Не нужно ждать! - воскликнула она. - Что, по-вашему, я должна ждать? Мне нечего вам сказать! - Я так и думала! Что бы вы собирались мне сказать?
   - Мэделин, - воскликнул я, тоже вскакивая, - позвольте мне все объяснить.
   Но она убежала.
   Для меня наступил конец света! Разгневанный, я повернулся к призраку.
   - Жалкое существо! - Я разрыдался. - Вы все испортили. Вы отняли у меня жизнь. Если бы вы...
   Мой голос дрогнул. Я не мог больше произнести ни слова.
   - Вы обидели меня, - сказал призрак. - Я не причинил вам вреда. Я старался помочь вам, и зло причинила вам ваша собственная глупость, однако не стоит отчаиваться. Подобные ошибки можно исправить. Но для этого нужно иметь храбрость. Прощайте.
   И он исчез, подобно мыльному пузырю.
   Подавленный, я отправился спать, но в ту ночь меня не преследовали никакие призраки - только отчаяние и страдание, вызываемые моими убогими мыслями. Слова, произнесенные мною, прозвучали для Мэделин самым ужасным оскорблением. Разумеется, она могла дать единственное толкование.
   Объяснить ей мои слова - о, это было невозможно. Я думал об этом снова и снова, лежа без сна той ночью, и решил, что никогда не расскажу ей о том, как все было на самом деле. Для меня было лучшим всю жизнь страдать, по сравнению с тем, чтобы рассказать о присутствовавшем в доме призраке ее дяди. Мистер Хинкман находился в отъезде, и если бы она узнала о его призраке, ничто не заставило бы ее поверить, что он не умер. Она бы этого не пережила! Нет, пусть мое сердце кровоточит, но я никогда ничего не скажу ей.
   Следующий день выдался прекрасным, ни слишком прохладным, ни слишком теплым; дул нежный ветерок, природа улыбалась. Но - никаких прогулок и поездок с Мэделин. В течение дня она была очень занята, я почти не видел ее. Когда мы встретились за обеденным столом, она была вежлива, но очень спокойна и сдержанна. Она выбрала линию поведения; она предположила, что хотя мои слова и прозвучали очень грубо, - их истинный смысл остался ей непонятен. Что, разумеется, было истиной, даже если она и не догадывалась, что именно послужило их причиной.
   Я был удручен и крайне несчастен, мало говорил, и единственной светлой полосой на черном горизонте был тот факт, что она тоже не выглядела слишком уж безмятежной, несмотря на погоду. Крыльцо, освещенное лунным светом, в тот вечер пустовало, но, блуждая вечером по дому, я нашел Мэделин в библиотеке, одну. Она читала, я вошел и сел рядом с ней. Я чувствовал, что, хотя и не могу сделать этого в полной мере, тем не менее, обязан объяснить свое поведение накануне. Она спокойно выслушала несколько невразумительных извинений, которыми я попытался объяснить свои слова.
   - Понятия не имею, что вы имели в виду, - сказала она, - но вы были очень грубы.
   Я решительно отверг намеренную грубость и постарался как можно мягче заверить ее, - возможно, произведя нужное впечатление, - что грубость по отношению к ней для меня невозможна. Я говорил и говорил, и умолял поверить, что если бы не определенные обстоятельства, препятствующие мне быть с ней до конца откровенным, - я бы сказал ей все, и она бы все поняла.
   Некоторое время она молчала, потом сказала, более любезно, чем я мог надеяться, и чем она говорила со мной раньше:
   - Это обстоятельство каким-то образом связано с моим дядей?
   - Да, - ответил я после некоторого колебания, - в определенной мере это связано с ним.
   Она ничего не сказала и сидела некоторое время, глядя на свою книгу, но не читая. По выражению ее лица я решил, что она несколько смягчилась. Она знала своего дядю даже лучше, чем я, и понимала, что если он является тем самым обстоятельством, которое мешало мне объясниться (причем, существовала тысяча способов, какими он мог препятствовать мне это сделать), то неудивительно, что я нахожусь в таком затруднении. Что это оправдывает дикость моей речи и эксцентричное поведение. Я также видел, что мягкий тон моего частичного оправдания повлиял на нее, и начинал верить, что следует без промедления приступить к объяснению. Независимо от того, примет она мое предложение или нет, наши отношения вряд ли станут хуже, чем накануне вечером или сегодня днем, а что-то в ее лицо заставляло меня надеяться, что она забудет мои вчерашние слова, если только я начну без промедления свое признание.
   Я пододвинул стул немного ближе к ней, и, стоило мне это сделать, из дверного проема, позади нее, в комнату проник призрак. Я говорю - проник, потому что дверь при этом не открылась и не издала ни звука. Он был дико возбужден и потрясал руками, поднятыми над головой. Как только я его увидел, сердце мое остановилось. С его появлением, все мои надежды угасли. Я не мог говорить, пока он находился в комнате.
   Должно быть, я побледнел; я пристально взирал на призрака, почти не замечая Мэделин, сидевшую между нами.
   - Известно ли вам, - воскликнул он, - что Джон Хинкман поднимается на холм? Он будет здесь через пятнадцать минут, и если вы собираетесь делать признание, то вам лучше поторопиться. Но я пришел не только за этим, у меня для вас хорошая новость! Наконец-то я трансформируюсь! Не более сорока минут назад один знатный русский вельможа был убит нигилистами. Никто и никогда не претендовал на то, чтобы стать его призраком. И я, наконец-то, стану свободен от ужасного Хинкмана, поднимающегося на холм, и приступаю к исправлению новой должности. Прощайте, вы даже представить себе не можете, как я рад! Наконец-то я стану самым настоящим призраком!
   - Ах! - воскликнул я, вскакивая на ноги и протягивая к нему руки. - Если бы только Небеса предначертали мне судьбу, единую с вашей!
   - Я согласна, - ответила Мэделин, глядя на меня полными слез глазами.
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  

"ФИЛОСОФИЯ ОТНОСИТЕЛЬНОГО СУЩЕСТВОВАНИЯ"

   Как-то летом, на недолгое время, я и мой друг Бентли оказались в маленькой деревушке, с которой открывался вид на долину; ее пересекала река, медленно и плавно струившая свои воды, пробиваясь сквозь зеленые отроги, пока не терялась среди низких холмов. За рекой, вдалеке, но видимый от двери того коттеджа, где мы жили, лежал город. Сквозь туман, проплывавший над долиной, мы могли видеть очертания шпилей и высоких крыш; ухоженные здания спускались к самому берегу. Самые отдаленные части города терялись в летнем тумане.
   Бентли был молод, светловолос и писал стихи; я был философом, или, по крайней мере, пытался быть им. Хорошие друзья, мы прибыли в это спокойное местечко, чтобы поработать. И хотя мы бежали от суетливого сумасшествия города, тот, который мы могли наблюдать, ничуть не портил общей красоты долины, а потому вызывал наш интерес. Не было видно лодок, снующих по реке; ни мостов, перекинутых с берега на берег; ни полуразрушенных или недостроенных зданий, обычных для городских окраин; ни колокольного звона; ни дыма, поднимавшегося над трубами.
   В ответ на наши расспросы, домовладелец сказал, что город у реки был построен одним человеком, который был провидцем, имевшим денег больше, чем здравого смысла. "Этот город не так велик, как вы могли бы подумать, господа, - сказал он, - поскольку туман, постоянно присутствующий в долине, заставляет его казаться больше, чем он есть на самом деле. Эти холмы, например, стоит вам добраться до них, вовсе не покажутся вам такими большими, как если смотреть на них отсюда. Но город все-таки большой, даже слишком, поскольку довел своего строителя и владельца до нищеты; когда он умер, не нашлось денег, чтобы воздвигнуть на его могиле мало-мальски приличное надгробие. У него была странная идея, что город должен быть полностью закончен, прежде чем в нем появятся первые жители, а потому он продолжал работать и тратить деньги из года в год, в течение длительного времени, желая закончить его как можно скорее, пока не истратил последний цент. В течение всего времени строительства к нему приходил люди, сотни людей, чтобы купить дом или взять его в аренду, но он не желал об этом и слушать. Никто не может поселиться в городе, пока он не будет закончен. Даже те, кого он нанял на работу, должны были на ночь удаляться из города. В этом городе, господа, как говорят, никто не спал даже одну ночь. Там есть улицы и деловые центры, церкви, общественные здания, все, что может понадобиться городу, полному жителей. Но он пуст и заброшен, и остается таковым с той самой поры, когда я приехал сюда еще совсем маленьким мальчиком".
   - И никто не охраняет это место? - спросили мы. - Никто не защищает его от бродяг, которые могут поселиться в пустующих зданиях?
   - В этой части страны бродяг немного, - ответил он, - но даже если бы и были, они ни за что не стали бы в нем селиться. Этот город населен призраками.
   - Неужели? - не поверили мы.
   - Истинно так, господа, как я вам сказал; это странные существа, без плоти и крови, и это все, что я знаю. Многие из тех, кто здесь живет, посещали этот город, но я не знаю никого, кто побывал бы в нем во второй раз.
   - А путешественники? - спросил я. - Им не любопытно наведаться в этот странный необитаемый город?
   - О, да, - ответил наш хозяин, - почти все, кто посещает эту долину, отправляются в город, обычно по несколько человек, потому как это не то место, где хочется быть в одиночку. Иногда они что-то видят там, иногда - нет. Но я не знаю ни одного мужчины, ни одной женщины, у которых возникло бы желание поселиться в нем, хотя это очень хороший город.
   Этот разговор состоялся за ужином, а поскольку было полнолуние, мы с Бентли решили вечером посетить город, населенный призраками. Наш хозяин пытался отговорить нас, сказав, что ночью туда никто не ходит. Но, поскольку его слова не возымели на нас должного действия, сказал, где найти его маленькую лодку - она привязана к кольцу на берегу реки. Вскоре мы переправились через реку и высадились на широком, но низком каменном причале, в конце которого высокая трава поклонами приветствовала нежный ночной ветерок, одновременно исполняя роль охранника безмолвного города. Мы прошли по причалу и скоро оказались на улице, довольно широкой, вымощенной камнем, из-под которого не пробивалось ни единого растения, как это обычно бывает в местах, где плохо следят за мостовой или мало ей пользуются. В ярком свете луны мы заметили, что архитектура проста и не напрягает глаз. Все здания были из камня, одинакового размера. Мы были очень взволнованы и заинтересованы, и решили продолжить свою прогулку до тех пор, пока не зайдет луна, после чего вернуться сюда на следующее утро.
   - ...чтобы пожить здесь, быть может, - сказал Бентли. - Что еще может быть настолько романтичным и в то же время настолько реальным? Что может лучше способствовать рождению стихов и философских эссе?
   Но стоило ему это сказать, как мы увидели на углу пересекающихся улиц какие-то создания, похожие на спешащих прочь людей.
   - Призраки, - сказал мой товарищ и сжал мою руку.
   - Скорее, бродяги, - ответил я, - которые воспользовались местными суевериями и обосновались посреди этой красоты и комфорта.
   - Если это так, - сказал Бентли, - нам следует быть крайне осторожными.
   Мы двинулись очень медленно, и вскоре увидели другие создания, суетящиеся и скрывающиеся при нашем приближении за углами или в домах. Совершенно неожиданно, мы оказались на краю просторной площади, и увидели в тусклом свете - луна скрылась за высоким шпилем - призраки транспортных средств, лошадей, людей, движущихся тут и там. Но прежде, чем мы пришли в себя от изумления, луна снова выглянула из-за шпиля, и в ее ярком свете мы уже больше не видели ничего, что прежде повергло нас в изумление.
   Робко, с бешено колотящимися сердцами, но не испытывая и тени желания вернуться назад, не опасаясь бродяг, - поскольку были теперь уверены, что виденное нами не есть существа из плоти и крови, а следовательно, для нас безвредны, - мы пересекли открытое пространство и пошли по ярко освещенной луной улице. Кое-где мы замечали существ, быстро исчезавших; однако, когда приблизились к низкому каменному балкону одного из домов, то были удивлены, увидев на нем склонившуюся над книгой, лежавшей на резном парапете, женщину, нас, казалось, не замечавшую.
   - Это реальный человек, - прошептал Бентли, - и она нас не видит.
   - Нет, - ответил я, - она похожа на прочих. Подойдем поближе.
   Мы приблизились к балкону и остановились прямо перед ним. Существо подняло голову и взглянуло на нас. Она была молода, она была прекрасна; но состояла, казалось, из чего-то эфирного, прежде нами никогда не виданного. Ее большие глаза смотрели на нас, видение заговорило.
   - Зачем вы здесь? - спросило оно. - Я обещала себе, что в следующий раз, увидев вам подобных, обязательно спрошу, зачем вы приходите сюда и беспокоите нас. Разве не можете вы жить в своих местах обитания, не тревожа нас, зная, как мы боязливы, - а вы должны это знать, - и тем не менее приходя сюда, и пугая нас, и делая нас несчастными? Во всем этом городе только одна я, наверное, не убегаю и не прячусь от вас, когда вы оказываетесь настолько жестокими, чтобы заявляться сюда. И я сказала себе, что не буду убегать, когда увижу вас, и заговорю с вами, и попытаюсь убедить вас оставить нас в покое.
   Ясный, чистый голос придал мне мужества.
   - Мы двое путешественников, - ответил я, - мы не из здешних краев, и остановились в живописном месте на другом берегу реки. Узнав об этом тихом городе, мы решили посмотреть на него. Мы думали, что он необитаем, но теперь, когда узнали, что это не так, заверяем вас от всего сердца, что не хотели ни беспокоить, ни пугать кого-либо из здешних обитателей. Уверяю вас, мы пришли просто посмотреть на город.
   Существо приподнялось, и теперь, когда его лицо было к нам ближе, мы увидели на нем выражение глубокой задумчивости. Какое-то время оно молча смотрело на нас.
   - Люди! - наконец произнесло оно. - Да, я была права. Долгое время я верила, что существа, которые иногда приходят сюда, наполняя нас беспокойством и страхом, - это люди.
   - А вы, - воскликнул я, - кто вы, кто эти существа, которых мы видели, кто эти странные жители этого странного города?
   Перед тем, как ответить, существо мягко улыбнулось.
   - Мы - призраки будущего. Мы - люди, которые будут жить в этом городе спустя поколения. Но мы не знаем этого, прежде всего потому, что не думаем об этом. Нам достаточно это знать. У нас принято считать, что мужчины и женщины, иногда приходящие сюда, являются призраками, часто посещающими это место.
   - Именно поэтому вы в ужасе убегаете от нас? - воскликнул я. - Вы думаете, мы призраки, являющиеся вам из другого мира?
   - Да, - ответила она, - это то, о чем думаем мы, о чем думаю я.
   - А вы, - спросил я, - вы еще не стали духами человеческих существ?
   - Да, - ответила она, - но это ненадолго. Поколения людей - я не знаю, сколько, - должны смениться, прежде чем мы станем мужчинами и женщинами.
   - Боже мой! - воскликнул Бентли, сжимая руки и возводя глаза к небу. - Я стану духом раньше, чем вы - земной женщиной.
   - Возможно, - ответила она с милой улыбкой, - хотя вам еще очень и очень долго до старости.
   Но Бентли покачал головой. Ее слова его не утешили. Несколько минут я стоял, созерцая тротуар под своими ногами.
   - То есть, - воскликнул я, - это город, населенный призраками будущего, которые верят, что мужчины и женщины, приходящие сюда, являются призраками?
   Она склонила голову.
   - Но как же так, - спросил я, - как вы обнаружили, что вы - духи, а мы - смертные?
   - Среди нас не много таких, которые задумываются над этим, - ответила она, - мало тех, кто учится и мыслит. Я же люблю философию и многому научилась, читая книги. Из вот этой, я узнала более всего; прочитав ее, я пришла к убеждению, которое, судя по вашим словам, является истиной, что мы - духи, а вы - люди.
   - Что же это за книга? - спросил я.
   - Это "Философия относительного существования" Руперта Вэнса.
   - О Господи! - воскликнул я, бросаясь к балкону. - Это моя книга, я и есть Руперт Вэнс.
   Я хотел взять книгу, но женщина подняла руку, останавливая меня.
   - Вы не можете взять ее, - сказала она. - Это призрак книги. Вы и в самом деле ее написали?
   - Написал? Нет, - ответил я. - Я пишу ее, но она еще не закончена.
   - Мой экземпляр закончен, - сказала она, перелистывая страницы. - Она пользуется известностью; она нравится, ее высоко оценивают; она стала эталоном для книг подобной тематики.
   Я стоял, дрожа от волнения.
   - Ее высоко оценивают! - повторил я. - Стала эталоном!
   - О, да, - оживленно ответила она, - и заслуживает положительной оценки, особенно заключение. Я дважды прочитала ее.
   - О, позвольте меня взглянуть на последние страницы, - воскликнул я. - Позвольте мне взглянуть на то, что я еще только должен написать.
   Она улыбнулась, покачала головой и закрыла книгу.
   - Мне хотелось бы сделать это, - сказала она, - но если вы настоящий философ, то не должны узнать то, что только еще собираетесь сделать.
   - Скажите, скажите мне, - сказал Бентли, - а вам известна книга под названием "Учение звезд"? Это сборник поэм.
   Женщина повернулась к нему.
   - Нет, - ответила она, - я никогда не слышала о такой.
   Я стоял и дрожал. Если бы только юная фигура передо мной была из плоти и крови, если бы книга была не призрачной, я вырвал бы ее у нее из рук.
   - О мудрое и прекрасное существо! - воскликнул я, падая перед ней на колени. - Будь также добрым и щедрым! Позволь мне взглянуть на последнюю страницу моей книги. Если я оказал важную услугу вашему миру; если я оказал важную услугу прежде всего вам лично, позвольте мне взглянуть на нее, я вас умоляю, позвольте мне взглянуть на то, что написано мною.
   Она поднялась, не выпуская книгу из рук.
   - Вам остается только ждать, пока вы ее закончите, - сказала она, - и тогда вы узнаете все, что в ней написано.
   Я поднялся на ноги, она исчезла, мы остались одни.
   - Ужасно жаль, - сказал Бентли, когда мы возвращались к тому месту, где оставили нашу лодку, - что мы разговаривали только с этой призрачной девушкой, а все остальные духи нас испугались. Люди, помыслы которых устремлены к философии, не склонны отвлекаться на поэзию, и даже если моя книга стала широко известна, она об этом ничего не знает.
   Я торжествовал. Луна, коснувшись горизонта, сияла красным золотом.
   - Мой дорогой друг, - сказал я, - я всегда говорил вам, что вам следует вкладывать в вашу поэзию больше философии, она ее оживит.
   - А я всегда говорил вам, - заметил он, - что вам не нужно вкладывать столько поэзии в вашу философию, она вводит людей в заблуждение.
   - Но она не ввела в заблуждение эту призрачную девушку, - возразил я.
   - Откуда вам знать? - сказал Бентли. - Возможно, она ошибается, а другие жители города правы, и, в конце концов, призраки - это мы. Такие вещи, как вам известно, относительны. Но, во всяком случае, - продолжил он после небольшой паузы, - мне очень бы хотелось знать, что сейчас эти призраки читают стихотворения, которые я собрался написать завтра.
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  

КУСОЧЕК КРАСНОГО СИТЦА

   Однажды утром я собирался в город из своей загородной резиденции, когда жена вручила мне маленький кусочек красного ситца и спросила, не могу ли я купить ей два с половиной ярда точно такого. Я заверил ее, что это для меня не проблема. И, положив в карман образец, сел в поезд, отправляющийся в город.
   Во время обеда я зашел в большой магазин, чтобы исполнить поручение, данное женой. Я увидел хорошо одетого мужчину, прохаживающегося между стойками, где длинная вереница девушек обслуживала еще более длинную очередь покупателей, и спросил, где я могу найти красный ситец.
   - Прошу вас, сэр. - Он повел меня вдоль прилавка. - Мисс Стоун, - обратился он к девушке, - покажите этому джентльмену красный ситец.
   - Какой оттенок желаете? - спросила мисс Стоун.
   Я показал ей маленький кусочек ситца, данный мне женой. Она взглянула на него и вернула мне. Затем взяла большой рулон красного ситца и развернула на прилавке.
   - Но ведь это не тот оттенок! - сказал я.
   - Да, не тот, - согласилась она. - Но этот красивее, чем ваш образец.
   - Возможно, - не стал спорить я, - но, видите ли, мне нужен именно такой оттенок. Есть нечто, сделанное из такого цвета ситца, требующее починки, или еще чего-то. И мне нужно немного ситца именно такого оттенка.
   Девушка ничего не ответила, а достала еще один рулон.
   - Вот ваш цвет, - сказала она.
   - Да, - ответил я, - но этот ситец - полосатый.
   - Полоски сильнее изнашиваются, чем рубчик, - сказала она.
   - Да, но это не для ношения. Я полагаю, это для мебели. В любом случае, мне нужен именно тот материал, образец которого у меня имеется.
   - Видите ли, я не думаю, что вы сможете найти совершенно такой же, за исключением, возможно, ярко-красного.
   - Что такое ярко-красный? - спросил я.
   - Ярко-красный - совершенно гладкий, - ответила она.
   - Хорошо, покажите мне, пожалуйста.
   - У нас нет ярко-красного ситца, - сказала она, - но у нас есть красивая гладкая материя других цветов.
   - Мне не нужен другой цвет. Мне нужно, чтобы материал полностью соответствовал моему образцу.
   - Очень трудно найти дешевый материал, подобный вашему, - ответила она.
   Я ушел.
   Я отправился в магазин, расположенный на той же улице, несколькими домами дальше. Войдя, я приблизился к служащему, протянул ему мой образец и сказал:
   - У вас есть ситец, подобный этому?
   - Да, сэр, - ответил он. - Третий прилавок справа.
   Я подошел к третьему прилавку справа и показал свой образец стоявшему за ним продавцу. Он внимательно осмотрел его. Затем сказал:
   - Такого у нас нет.
   - Но мне сказали, что он у вас есть, - возразил я.
   - Он был у нас, но теперь мы такой не получаем. Вы можете спросить этот материал у драпировщиков.
   Я перешел улицу и вошел в следующий магазин.
   - Я вас есть такой материал? - спросил я.
   - Нет, - ответил продавец. - Это для мебели?
   - Да, - ответил я.
   - В таком случае, ярко-красный, вот что вам нужно.
   - У вас есть ярко-красный, подобный этому? - спросил я.
   - Нет, - ответил он. - У нас есть гораздо лучший.
   - Для меня это не имеет никакого значения, - сказал я. - Мне нужен именно такой.
   - Но он не используется для мебели, - сказал он.
   - Думаю, люди могут использовать для мебели то, что сочтут нужным, - заметил я, несколько резко.
   - Могут, но не используют, - ответил он совершенно спокойно. - Они не используют красный цвет, как этот. Они используют ярко-красный.
   Я ничего не сказал, просто вышел из магазина. Следующим местом, которое я посетил, был большой галантерейный магазин. У первого же продавца, который попался мне на глаза, я спросил, имеется ли у них красный ситец, подобный моему образцу.
   - Вы найдете его на втором этаже, - ответил тот.
   Я поднялся по лестнице и спросил:
   - Где я могу найти красный ситец?
   - В дальней комнате слева. Вон там. - И он указал в дальний угол.
   Я продрался сквозь толпу покупателей и продавцов, петляя между прилавками, заполненными товарами, в дальнюю комнату слева. Добравшись, я спросил красный ситец.
   - Второй прилавок на первом этаже по этой же стороне, - сказал мужчина.
   Я пошел к указанному прилавку и предъявил свой образец.
   - Ситец вверх по лестнице, - сказал продавец.
   - Я только что оттуда. Мне сказали, что он здесь, - возразил я.
   - Не здесь, а в задней части магазина, по другую сторону.
   Я отправился в заднюю часть магазина.
   - Где я могу найти вот такой красный ситец?
   - Следующий прилавок, - сказал человек, указывая направление. - Данн, покажи красный ситец.
   Мистер Данн взял мой образец и взглянул на него.
   - У нас нет товара такого качества этого оттенка, - ответил он.
   - Хорошо, а другого качества есть? - спросил я.
   - Да, у нас есть более качественный товар. - Он взял рулон и развернул его на прилавке.
   - Это не тот оттенок, - сказал я.
   - Нет, - ответил он. - Этот цвет лучше и качество выше.
   - Но мне нужен именно такой материал, - сказал я.
   - Я подумал, вас это не особенно заботит, - сказал продавец. - Вы сказали, что вас не волнует качество товара, но вам должно быть известно, что вы вряд ли сможете найти вещь, которая одинаково соответствовала бы качеством и цветом. Если вам нужен именно такой цвет, значит, вам нужен ярко-красный.
   Я не счел нужным комментировать его замечание, а просто спросил:
   - Значит, у вас ничего подобного не имеется?
   - Нет, сэр. Но, может быть, он найдется в отделе обивки, на шестом этаже.
   Я сел в лифт и поднялся на шестой этаж.
   - У вас есть материал, подобный этому? - спросил я у молодого человека.
   - Красный ситец? Отдел обивки - в другом конце этого этажа.
   Я прошел в другой конец.
   - Мне нужно немного красного ситца, - сказал я продавцу.
   - Для обивки мебели? - спросил он.
   - Да.
   - Четвертый прилавок слева.
   Я подошел к четвертому прилавку слева и протянул свой образец продавцу. Он посмотрел на него и сказал:
   - Вам нужно на первый этаж - в отдел ситца.
   Я развернулся на каблуках, спустился на лифте и вышел на улицу. Я был сыт красным ситцем по горло. Но решил предпринять еще одну попытку. Моя жена приобрела красный ситец совсем недавно, и, должно быть, где-то здесь. Конечно, мне следовало спросить ее, где именно, но мне казалось, что такую простую вещь можно купить где угодно.
   Я отправился в следующий большой галантерейный магазин. Когда я вошел, меня ожидало потрясение. Я не мог вытащить свой образец. Рука отказывалась мне повиноваться.
   Тем не менее, я справился с собой, подошел к юной продавщице и усилием воли заставил себя предъявить ей свой образец и задать ставший традиционным вопрос.
   - Задняя комната, прилавок слева, - сказала она.
   Я отправился туда.
   - У вас есть такой ситец? - спросил я у продавщицы за стойкой.
   - Нет, сэр, - ответила она, - но у нас есть ярко-красный.
   Снова ярко-красный! Я сдался.
   - Хорошо, - обреченно сказал я, - дайте мне ярко-красный.
   - Вам сколько, сэр? - спросила она.
   - Я не знаю... Дайте пять ярдов.
   Она как-то странно посмотрела на меня, но отмерила пять ярдов ярко-красного ситца. Затем постучала по стойке и крикнула: "Наличные!" Медленно подошла маленькая девочка с желтыми волосами, заплетенными в две косички. Продавщица написала число ярдов, название товара, его артикул, цену, сумму денег, какую я ей заплатил, а также что-то еще, возможно, цвет моих глаз, направление и скорость ветра, на клочке бумаги. Затем переписала это в маленькую книгу, которую сразу убрала. Затем вручила бумажку, деньги и ярко-красный ситец желтоволосой девочке. Эта молодая особа также скопировала надпись с бумажки в свою книгу, после чего удалилась с ситцем, бумагой и деньгами.
   Спустя длительное время - на протяжении которого маленькая девочка, вероятно, носила товар, деньги и квитанцию куда-то к центральному столу, где записка была скопирована в очередную книгу, доставленное девочкой проверено и перепроверено, товар завернут, девочка зарегистрирована, волосы в ее косичках пересчитаны и записаны на листке бумаги, после чего девочку отвели в душ и заставили вымыть голову, заново пересчитав число волос в ее косичках, а попутно число бумажных полотенец, выданных для их сушки, после того как все это было осуществлено и записано во всевозможные книги, - наконец, мне вручили квитанцию и сверток с купленным ярко-красным ситцем.
   У меня совершенно не осталось времени на работу, зато, когда я вернулся домой, то протянул жене сверток. Она развернула его и воскликнула:
   - Но это ведь совершенно не соответствует тому образцу, какой я тебе дала!
   - Совпадает! - Тут я расплакался. - О, нет! Не совпадает! Тебе не нужно совпадение! Ты ошибаешься. То, что тебе нужно - это ярко-красный - третий прилавок слева. Тебе нужен именно он.
   Моя жена с изумлением взглянула на меня, после чего я честно рассказал ей о всех своих злоключениях.
   - Ну что ж, - сказала она, - этот ярко-красный намного красивее, чем у меня, и ты купил его достаточно, так что мне не придется использовать другой. Как жаль, что я не подумала о ярко-красном раньше.
   - От всего сердца рад, что он у тебя теперь есть, - сказал я.
  
  
  
 Ваша оценка:
Связаться с программистом сайта.

Новые книги авторов СИ, вышедшие из печати:
О.Болдырева "Крадуш. Чужие души" М.Николаев "Вторжение на Землю"

Как попасть в этoт список

Кожевенное мастерство | Сайт "Художники" | Доска об'явлений "Книги"