Стоктон Ф. : другие произведения.

На земле и на воде

Самиздат: [Регистрация] [Найти] [Рейтинги] [Обсуждения] [Новинки] [Обзоры] [Помощь|Техвопросы]
Ссылки:
 Ваша оценка:
  • Аннотация:
    Сборник юмористических рассказов Ф. Стоктона, которого, я надеюсь, читателям представлять уже не нужно.

THE NOVELS AND STORIES OF FRANK R. STOCKTON

AFIELD AND AFLOAT

NEW YORK

CHARLES SCRIBNERS'S SONS

1903

  

СОДЕРЖАНИЕ

  
   ДОГОВОР БУЛЛЕРА-ПОДИНГТОНА
   РОМАНТИКА ПОВОЗКИ, ЗАПРЯЖЕННОЙ МУЛОМ
   ГЕНЕРАЛ-ГУБЕРНАТОР
   ПРИЗРАК СТАРОГО ЭППЛДЖОЯ
   ВОЗВРАЩЕНИЕ БУМЕРАНГА
   ШКИПЕР И КАПИТАН
   "ВХОДИ, НОВЫЙ ГОД"
   МОРСКОЙ УЗЕЛ
   БОЛЬШАЯ ЛЕСТНИЦА В ЛЭНДОВЕР ХОЛЛЕ
   ПРИЗРАКИ В МОЕЙ БАШНЕ
   РАССКАЗ СУХОПУТНОГО ЖИТЕЛЯ
  
  

ДОГОВОР БУЛЛЕРА-ПОДИНГТОНА

  
   - Говорю вам, Уильям, - сказал Томас Буллер своему другу мистеру Подингтону, - я искренне сожалею, но в этом году определенно не могу. Зато, что касается моего приглашения, - это совсем другое дело.
   - Конечно, другое, - последовал ответ, - но я вынужден сказать, как уже говорил ранее, что не могу принять его.
   Замечания, подобные этим, делались Томасом Буллером и Уильямом Подингтоном по крайней мере раз в год в течение примерно пяти лет. Они были старыми друзьями; они вместе учились в школе и были связаны бизнесом с тех пор, как были молодыми людьми. Теперь они достигли крепкого среднего возраста; каждый из них был женат, и у каждого был загородный дом, в котором он жил часть года. Они были привязаны друг к другу, и каждый считал другого лучшим другом, какой только был у него в этом мире. Но за все эти годы ни один из них не навестил другого в его загородном доме.
   Причину такого "избегания" друг друга в соответствующих сельских резиденциях можно изложить кратко. Загородный дом мистера Буллера находился на берегу моря, и он очень любил воду. У него была хорошая парусная лодка, которой он управлял с большим мастерством, и ему доставляло величайшее удовольствие устраивать своим друзьям и гостям небольшие экскурсии по заливу. Но мистер Подингтон отчаянно боялся воды, и в особенности - любого судна, которым управлял любитель. Если бы его друг Буллер нанял профессионального моряка с многолетним опытом для управления своей лодкой, Подингтон, возможно, согласился бы время от времени ходить под парусом; но так как Буллер всегда настаивал на том, чтобы управлять ею самому, и он терпеть не мог, если кто-либо из его посетителей сомневался в его способности делать это должным образом, Подингтон не хотел ранить самолюбие своего друга; но он не хотел и утонуть. Следовательно, он не мог заставить себя согласиться поехать в дом Буллера на берегу моря.
   Принять своего доброго друга Буллера в своем собственном доме в прекрасной горной местности, в которой жил, было бы большой радостью для мистера Подингтона; но Буллера не удавалось уговорить навестить его. Подингтон очень любил лошадей и всегда управлял ими сам, в то время как Буллер боялся лошадей больше, чем слонов или львов. Против одной или нескольких лошадей, управляемых кучером с многолетним опытом, он не возражал, но против лошади, управляемой Подингтоном, который имел большой опыт и знания в торговых делах, но был всего лишь любителем относительно лошадей, он решительно возражал. Он не хотел ранить чувства своего друга, отказываясь ехать с ним кататься, но он не стал бы напрягать собственную нервную систему, сопровождая его. Поэтому он все еще не посетил прекрасную загородную резиденцию мистера Подингтона в горах.
   Наконец, такое положение вещей стало неловким. Миссис Буллер и миссис Подингтон, часто со своими семьями, навещали одна другую в загородных домах; но тот факт, что в этих случаях их никогда не сопровождали мужья, вызывал все больше и больше сплетен среди их соседей, как в горной местности, так и у моря.
   Однажды весной, когда они вдвоем сидели в своем городском офисе, мистер Подингтон только что повторил свое ежегодное приглашение, и его друг ответил ему так:
   - Уильям, если я приеду к тебе этим летом, ты тоже навестишь меня? Все это начинает выглядеть немного нелепо, и люди говорят об этом.
   Мистер Подингтон приложил руку ко лбу и на несколько мгновений закрыл глаза. Мысленно он увидел перевернутую на бок парусную лодку, паруса, распростертые на воде, и двух мужчин, почти полностью погруженных в волны, делающих попытки добраться до борта лодки. Один из них плыл очень хорошо: это был Буллер. Другой, казалось, вот-вот утонет; его руки бестолково молотили воздух: это был он сам. Но он открыл глаза и храбро выглянул в окно; пришло время победить все это; это действительно становилось смешным. Буллер плавал много лет и никогда не опрокидывался.
   - Да, - сказал он, - я сделаю это; я готов в любое время, которое ты назовешь.
   Мистер Буллер встал и протянул руку.
   - Хорошо! - сказал он. - Договорились!
   Буллер был первым, кто совершил обещанный визит. Он не упоминал о лошадях в разговоре со своим другом, но через миссис Буллер знал, что Подингтон все еще продолжал править ими сам. Однако она сообщила ему, что в настоящее время он привык ездить на большой черной лошади, которая, по ее мнению, была такой же смирной и надежной, какими когда-либо становились эти животные, и она не могла себе представить, как кто-то мог ее бояться. Поэтому, когда на следующее утро после своего приезда хозяин дома спросил мистера Буллера, не хочет ли он прокатиться, тот подавил некое нарастающее волнение и сказал, что ему это очень понравится.
   Когда добрый вороной конь полчаса трусил по приятной дороге, мистер Буллер начал чувствовать, что, возможно, все эти годы он пребывал в заблуждении. Казалось возможным, что существовали некоторые лошади, для которых окружающие обстоятельства в виде зрелищ и звуков были настолько несущественны, что они были в определенной степени полностью безопасны, даже когда ими управлял любитель. Когда они проезжали участок луга, кто-то за живой изгородью выстрелил из ружья; мистер Буллер испугался, но лошадь - нет.
   - Уильям, - сказал Буллер, весело оглядываясь по сторонам, - я и понятия не имел, что ты живешь среди такой красоты. На самом деле, я мог бы назвать это прекрасным. У вас нет такой широкой полосы воды, какая так нравится мне, но здесь красивая река, эти холмы очаровательны, так же как и синев гор за ними.
   - Ты прав, - сказал его друг; - я никогда не устаю ездить здесь. Конечно, побережье очень красивое, но здесь у нас такое разнообразие пейзажей.
   Мистер Буллер не мог отделаться от мысли, что иногда морское побережье было немного однообразным, и что он многое потерял, не проводя неделю или две с Подингтоном каждое лето.
   - Уильям, - сказал он, - как давно у тебя эта лошадь?
   - Около двух лет, - сказал мистер Подингтон, - до того, как я получил его, я управлял парой.
   "Боже мой! - подумал Буллер. - Как мне повезло, что я не приехал два года назад!" И его сожаления о том, что он не навестил своего друга раньше, значительно уменьшились.
   Они добрались до места, где ручей, по которому проходила дорога, был перекрыт возле мельницы и превратился в красивый пруд.
   - Ну вот! - воскликнул мистер Буллер. - Это то, что мне нравится больше всего. Уильям, у тебя, кажется, есть все! Это действительно очень красивая полоса воды, и отражения деревьев вон там создают очаровательную картину; как тебе известно, такое невозможно увидеть на берегу моря.
   Мистер Подингтон был в восторге; его лицо сияло; он был рад удовольствию своего друга.
   - Я говорю тебе, Томас, - сказал он, - что...
   - Уильям! - воскликнул Буллер, внезапно заерзав на сиденье. - Что это я слышу? Это что, поезд?
   - Да, - сказал мистер Подингтон, - это десять сорок.
   - Он близко отсюда? - нервно спросил мистер Буллер. - Он проходит по этому мосту?
   - Да, - сказал Подингтон, - но нам это не повредит, потому что наша дорога проходит под мостом. Мы в полной безопасности; нет никакого риска несчастного случая.
   - Но твоя лошадь! твоя лошадь! - воскликнул Буллер, пока поезд подходил все ближе и ближе. - Что она будет делать?
   - Делать? - сказал Подингтон. - Она будет делать то, что делает сейчас; она не возражает против поезда.
   - Но послушай, Уильям, - воскликнул Буллер, - он доберется туда одновременно с нами; ни одна лошадь не выдержит такого шума!
   Подингтон рассмеялся.
   - Она нисколько не будет возражать против этого, - сказал он.
   - Ну же, ну же, - воскликнул Буллер. - На самом деле, я этого не вынесу! Просто остановись на минутку, Уильям, и дай мне выйти. Это заставляет мои нервы трепетать.
   Мистер Подингтон улыбнулся высокомерной улыбкой.
   - О, тебе не нужно выходить, - сказал он, - нет ни малейшей опасности. Но я не хочу заставлять тебя нервничать, я развернусь и поеду в другую сторону.
   - Но ты не можешь! - закричал Буллер. - Эта дорога недостаточно широка, а поезд уже почти здесь. Пожалуйста, остановись!
   Указание на то, что дорога была недостаточно широкой, чтобы он мог развернуться, было для мистера Подингтона невыносимо. Он очень гордился своей способностью поворачивать транспортное средство в узком месте.
   - Повернуть! - сказал он. - Это самая легкая вещь в мире. Видишь, немного вправо, потом назад, затем поворот налево, и мы поедем в другую сторону.
   И он тотчас же начал маневр, в котором был таким искусным.
   - О, Томас! - воскликнул Буллер, приподнимаясь на сиденье. - Этот поезд уже почти здесь!
   - И мы почти... - Мистер Подингтон собирался сказать "развернулись", но осекся. Восклицания мистера Буллера заставили его немного занервничать, и, в своем стремлении развернуться побыстрее, он натянул удила своей лошади с большей энергией, чем это было необходимо на самом деле, и, когда его нервозность передалась лошади, животное попятилось с такой необычайной энергией, что задние колеса повозки поехали по траве у дороги и соскользнули в воду. Внезапный толчок придал новый импульс страхам мистера Буллера.
   - Держись! - воскликнул он и, не думая о том, что делает, схватил своего друга за руку. Лошадь, испуганная этим внезапным рывком удила, который в сочетании с грохотом поезда, теперь уже на мосту, заставил ее подумать, что должно произойти что-то необычное, внезапно и сильно дернулась назад, так что не только задние колеса легкой повозки, но и передние, и ее задние ноги ушли в воду. Поскольку берег в этом месте круто уходил вниз, повозка продолжала двигаться назад, несмотря на усилия взволнованной лошади найти опору на осыпающемся краю берега.
   - Ух ты! - воскликнул мистер Буллер.
   - Давай! - воскликнул мистер Подингтон, нанося удар хлыстом по сползающей в воду лошади.
   Но восклицания и побои не подействовали на нее. Первоначальное русло ручья протекало близко к дороге, и берег был таким крутым, а земля такой мягкой, что лошадь не могла ни продвинуться вперед, ни даже удержаться на ногах. Он сползала, сползала, пока весь экипаж не оказался в воде, а повозка - на плаву.
   Это транспортное средство представляло собой дорожный фургон без верха, и стыки его коробчатого кузова были достаточно прочными, чтобы вода не попала в него сразу; поэтому, хотя оно и было глубоко погружено, оно покоилось на воде. В этой части пруда имелось течение, и оно повернуло повозку вниз. Теперь лошадь была полностью погружена в воду, за исключением головы и верхней части шеи, и, не в силах достать ногами до дна, она прилагала энергичные усилия, чтобы плыть.
   Мистер Подингтон, держа в руках поводья и хлыст, сидел испуганный и бледный; несчастный случай произошел так внезапно, он был так поражен и напуган, что на мгновение не мог вымолвить ни слова. Мистер Буллер, с другой стороны, был теперь оживлен и энергичен. Не успела повозка отплыть от берега, как он почувствовал себя в своей стихии. Вода не внушала ему страха. Он видел, что его друг напуган почти до безумия и что, образно говоря, он должен встать у руля и взять на себя управление судном. Он встал и огляделся вокруг.
   - Попробуем переправиться через ручей! - крикнул он. - Лошадь не может двигаться против течения. Направь ее к той роще деревьев на другой стороне; там берег ниже, и мы сможем вытащить ее на берег. Подвинься немного в другую сторону. А теперь натяни поводья по правому борту.
   Подингтон повиновался, и лошадь слегка изменила направление.
   - Видишь ли, - сказал Буллер, - не годится плыть прямо через реку, потому что течение унесет нас вниз, и мы окажемся ниже этого места.
   Мистер Подингтон не сказал ни слова; он каждую минуту ожидал, что лошадь погрузится в водяную могилу.
   - В конце концов, все не так уж плохо, не так ли, Подингтон? - продолжал Буллер. - Если бы у нас был руль и немного парусов, это было бы большим подспорьем для лошади; эта повозка - неплохая лодка.
   Отчаявшийся Подингтон посмотрел себе под ноги.
   - Она поднимается, - сказал он хриплым голосом. - Томас, вода залила мои ботинки!
   - Это правда, - сказал Буллер. - Я так привык к воде, что не заметил этого. Повозка протекает. У тебя есть с собой что-нибудь, чтобы заткнуть дыры?
   - Черт! - крикнул Подингтон, обретя дар речи. - О, Томас, мы тонем!
   - Это так, - подтвердил Буллер, - она течет, как решето.
   Вес ходовой части и двух мужчин был совершенно непосильным для плавучести фургона.
   Вода быстро поднималась к верхней части его бортов.
   - Мы утонем! - воскликнул Подингтон, внезапно поднимаясь.
   - Используй кнут! - воскликнул Буллер. - Заставь ее плыть быстрее!
   - Это бесполезно, - воскликнул Подингтон, тщетно хлеща воду, потому что не мог дотянуться до головы лошади. Бедняга был ужасно напуган; он даже представить себе не мог, что утонет в собственной повозке.
   - Ух ты! - воскликнул Буллер, когда вода поднялась до верха бортов. - Успокойся, старина, или ты свалишься за борт! - И в следующее мгновение кузов фургона скрылся из виду.
   Но дело зашло не слишком далеко. Самая глубокая часть русла ручья осталась позади, и колеса с глухим стуком ударились о дно.
   - Боже мой! - воскликнул Буллер. - Мы сели на мель!
   - На мель! - воскликнул Подингтон. - Хвала небесам!
   Двое мужчин встали в затопленной повозке; вода была им выше колен, а когда Подингтон посмотрел на поверхность пруда, теперь так близко от его лица, она показалась ему слоем воды, какого он никогда раньше не видел. Это было что-то ужасное, угрожающее подняться и окутать его. Он дрожал так, что едва держался на ногах.
   - Уильям, - сказал его спутник, - ты должен сесть; если ты этого не сделаешь, ты упадешь за борт и утонешь. Тебе не за что держаться.
   - Сесть! - сказал Подингтон, тупо глядя на воду вокруг себя. - Я не могу этого сделать!
   В этот момент лошадь сделала легкое движение. Достигнув дна после своих усилий переплыть основное русло ручья с плавающей повозкой на буксире, она несколько мгновений постояла; ее голова и шея находились высоко над водой, а спина была едва видна под поверхностью. Отдышавшись, она решила, что пришло время двигаться дальше.
   При первом шаге лошади мистер Подингтон зашатался. Инстинктивно он вцепился в Буллера.
   - Сядь! - крикнул тот, - или мы оба окажемся за бортом.
   Ничего не поделаешь; мистер Подингтон сел, и когда он с громким всплеском тяжело опустился на сиденье, вода поднялась ему до пояса.
   - Ого! - сказал он. - Томас, зови на помощь.
   - Бесполезно, - ответил Буллер, все еще стоя. - Я никого не вижу и не вижу никакой лодки. Но мы все равно выберемся отсюда. Просто держись покрепче.
   - Что? - слабо спросил другой.
   - Я имею в виду сиденье. Мы вполне сможем добраться до берега, если ты направишь лошадь прямо. Направь ее еще раз через пруд.
   - Я не могу ею править, - воскликнул Подингтон. - Я упустил поводья!
   - Боже милостивый! - воскликнул мистер Буллер. - Это плохо. Разве ты не можешь управлять ею, крича "Джи" и "Хо"?
   - Нет, - сказал Подингтон, - она не бык. Но, возможно, я смогу остановить ее. - Затем, как можно громче, он крикнул: "Тпру!" - и лошадь остановилась.
   - Если ты не можешь управлять ею по-другому, - сказал Буллер, - нам нужно взять поводья. Одолжи мне свой хлыст.
   - Я упустил и его, - ответил Подингтон, - вот он плавает.
   - О Боже! - сказал Буллер. - Я думаю, мне придется нырнуть за ними. Если бы он уплыл, мы оказались бы в ужасном положении.
   - Не вылезай! Не выходи! - воскликнул Подингтон. - Ты можешь дотянуться до них.
   - Они под водой, - сказал Буллер, - это то же самое, что нырять; но это нужно сделать, и я попробую. Не двигайся, я больше привык к воде, чем ты.
   Мистер Буллер снял шляпу и попросил своего друга подержать ее.
   Он подумал о своих часах и прочем содержимом карманов, но положить его было некуда, поэтому он больше не обращал на это внимания. Затем, храбро опустившись на колени в воду, он наклонился, почти исчезнув из виду. Свободной рукой мистер Подингтон схватил своего друга за фалды пальто.
   Через несколько секунд верхняя часть мистера Буллера поднялась из воды. С него капало, он пыхтел, и мистер Подингтон не мог не подумать о том, как сильно изменила внешность его друга волосы, плотно прилегающие к голове.
   - Я схватил повод, - сказал брызгающий слюной Буллер, - но он был привязан к чему-то, и я не мог его высвободить.
   - Он был толстым и широким? - спросил Подингтон.
   - Да, - последовал ответ, - мне так показалось.
   - О, это был ремень, - сказал Подингтон, - мне это не нужно; поводья тоньше.
   - Теперь я припоминаю, что это так, - сказал Буллер. - Я снова спущусь вниз.
   Мистер Буллер снова исчез под водой своей верхней частью, и на этот раз оставался внизу дольше, а когда поднялся, то пыхтел и отплевывался больше, чем раньше.
   - Это они? - спросил он, поднимая полоску мокрой кожи.
   - Да, - сказал Подингтон, - это поводья.
   - Ну что ж, бери их и правь. Я бы нашел их раньше, если бы хвост лошади не попал мне в глаза. Этот длинный хвост раскинулся веером; он обвился вокруг моей головы. Было бы гораздо проще, если бы она была лошадью с коротким хвостом.
   - А теперь, - сказал Подингтон, - возьми свою шляпу, Томас, а я попробую править.
   Мистер Буллер надел шляпу, оказавшуюся единственной сухой вещью на нем, и нервный Подингтон так внезапно тронул лошадь, что Буллера чуть не упал спиной в воду; но, удержав равновесие, он сел.
   - Не удивляюсь, что тебе не понравилось, Уильям, - сказал он.
   - Это ужасно!
   Ободренный голосом своего хозяина и ощущением знакомой руки на поводьях, конь храбро двинулся дальше.
   Но дно было очень неровным. Иногда колеса ударялись о большой камень, приводя в ужас мистера Буллера, который думал, что они опрокинутся; а иногда они погружались в мягкую грязь, отчего в ужас приходил мистер Подингтон, который думал, что они утонут.
   Продолжая двигаться таким образом, они представляли собой странное зрелище. Сначала мистер Подингтон держал руки над водой, когда вел коляску; но вскоре обнаружил, что это неудобно, и опустил их в обычное положение, так что над водой не было видно ничего, кроме головы и шеи лошади и голов и плеч двух мужчин.
   "Подводная лодка" опустилось на дно, и даже мистер Буллер вздрогнул, когда вода поднялась ему до подбородка. Подингтон взвыл от ужаса, и лошади, высоко поднявшей голову, пришлось плыть. В этот момент по дороге прогуливался мальчик с ружьем и, услышав крик мистера Подингтона, бросил взгляд на воду. Инстинктивно он поднял оружие к плечу, а затем, в одно мгновение поняв, что предметы, которые он видел, не были водными птицами, бросил ружье и побежал, крича, вниз по дороге к мельнице.
   Но впадина на дне была узкой, и когда она была пройдена, глубина воды постепенно уменьшилась. В поле зрения появилась спина лошади, стал виден облучок, тела мужчин быстро поднялись из воды. Раздались энергичные всплески и рывки, а затем черный как смоль конь, сияющий, как будто его только что покрыли лаком, вытащил мокрую повозку с двумя промокшими мужчинами на пологий берег.
   - О, я продрог до костей! - сказал Подингтон.
   - Я так и подумал, - ответил его друг. - Если тебе приходится мокнуть, то под водой гораздо приятнее.
   На этой стороне пруда шла дорога через поле, которую Подингтон хорошо знал, и, двигаясь по ней, они добрались до моста и выехали на главную дорогу.
   - А теперь нам нужно как можно скорее возвращаться домой, - воскликнул Подингтон, - иначе мы оба простудимся. Жаль, что я потерял свой хлыст. Но! Поехали!
   Подингтон теперь был полон жизни и энергии; коляска ехала по твердой дороге, и он снова стал самим собой.
   Когда лошадь обнаружила, что ее голова повернута в сторону дома, то пустилась в путь с огромной скоростью.
   - Ах! - воскликнул Подингтон. - Как мне жаль, что я потерял свой хлыст.
   - Кнут! - сказал Буллер, крепко держась за край сиденья. - Конечно, ты не хочешь, чтобы она двигалась быстрее, чем сейчас. И послушай, Уильям, - добавил он, - мне кажется, что мы с гораздо большей вероятностью простудимся в нашей мокрой одежде, если будем мчаться таким образом. Действительно, мне кажется, что лошадь летит.
   - Ни капельки! - воскликнул Подингтон. - Она хочет вернуться домой, и она хочет свой ужин. Разве она не прекрасна? Посмотри, как она бежит!
   - Бежит! - воскликнул Буллер. - Я думаю, что хотел бы пробежаться сам. Тебе не кажется, что с моей стороны было бы разумнее пойти домой пешком, Уильям? Это меня согреет.
   - Это займет у тебя час, - сказал его друг. - Оставайся на месте, и я переодену тебя в сухую одежду меньше чем через пятнадцать минут.
   - Говорю тебе, Уильям, - сказал мистер Буллер, когда они вдвоем сидели и курили после обеда, - что тебе следует сделать: ты никогда не должен выходить на прогулку без спасательного жилета и пары весел; я всегда беру их с собой. Это заставило бы тебя чувствовать себя в большей безопасности.
   Мистер Буллер отправился домой на следующий день, потому что одежда мистера Подингтона была ему не по размеру, а его собственный костюм настолько сел, что ему было неудобно.
   Кроме того, была еще одна причина, которая побудила его вернуться. Он не забыл о своем договоре со своим другом и в течение недели написал Подингтону, приглашая его провести с ним несколько дней. Мистер Подингтон был человеком чести, и, несмотря на недавний неудачный опыт с водой, он не нарушил своего слова. Он отправился в приморский дом мистера Буллера в назначенное время.
   Рано утром после своего приезда, еще до того, как вся семья встала, мистер Подингтон вышел и направился к берегу залива. Он пошел посмотреть на лодку Буллера. Он прекрасно понимал, что его попросят покататься под парусом, а поскольку Буллер поехал с ним, он не мог отказаться от плавания с Буллером; но он должен был увидеть лодку. Его поезд отправлялся в четверть восьмого; если его не будет на месте, его нельзя будет попросить отправиться в плавание. Если лодка Буллера покажется ему ненадежной, он сядет на этот поезд - но он подождет и посмотрит.
   У пляжа стояла на якоре только одна лодка, и мужчина - по-видимому, рыбак - сообщил мистеру Подингтону, что она принадлежит мистеру Буллеру. Подингтон жадно посмотрел на нее; она была не такой уж маленькой и не казалась хрупкой.
   - Вы считаете, что это безопасная лодка? - спросил он рыбака.
   - Безопасная! - ответил мужчина. - Вы не смогли бы опрокинуть ее, даже если бы попытались. Посмотрите на ее широту бимсов! На этой лодке вы можете отправиться куда угодно! В подумываете о том, чтобы купить ее?
   Мысль о том, что он думает о покупке лодки, заставила мистера Подингтона рассмеяться. Информация о том, что опрокинуть маленькое судно будет невозможно, обнадежила его, и он мог смеяться.
   Вскоре после завтрака мистер Буллер, как медсестра с дозой лекарства, пришел к мистеру Подингтону с ожидаемым приглашением отправиться в плавание.
   - Итак, Уильям, - сказал хозяин, - я прекрасно понимаю твое отношение к лодкам, и я хочу доказать тебе, что это чувство не имеет под собой никаких оснований. Я не хочу шокировать тебя или заставлять нервничать, поэтому не собираюсь брать сегодня в залив на своей лодке. В заливе ты в такой же безопасности, как и на суше, - возможно, даже немного безопаснее, при определенных обстоятельствах, на которые мы не будем ссылаться, - но все же там иногда бывает небольшое волнение, и это поначалу может вызвать у тебя некоторое беспокойство, и поэтому я позволю тебе начать обучение парусному спорту на совершенно спокойной воде. Примерно в трех милях позади нас есть очень красивое озеро длиной в несколько миль. Это часть системы каналов, которая соединяет город с железной дорогой. Я отправил свою лодку в город, мы можем отправиться туда пешком и пройти по каналу к озеру; это всего около трех миль.
   Если ему вообще предстояло плыть под парусом, то такой вид плавания вполне устраивал мистера Подингтона. Канал, тихое озеро и лодка, которую нельзя было опрокинуть. Когда они добрались до города, лодка уже стояла в канале, готовая к их приезду.
   - А теперь, - сказал мистер Буллер, - садись и устраивайся поудобнее. Моя идея состоит в том, чтобы сесть в лодку, и ее отбуксировали к озеру. Лодки обычно отправляются примерно в это время утром, и я пойду и посмотрю, как обстоят дела.
   Мистер Подингтон под руководством своего друга занял место на корме парусной лодки, а затем заметил:
   - Томас, у тебя на борту есть спасательный круг? Ты знаешь, что я не привык ни к какой лодке, и я неуклюж. С лодкой ничего не может случиться, но я могу упасть за борт, а я не умею плавать.
   - Хорошо, - сказал Буллер, - вот спасательный круг, и ты можешь его надеть. Я хочу, чтобы ты чувствовал себя в полной безопасности. А теперь я пойду и посмотрю насчет буксира.
   Но мистер Буллер обнаружил, что суда по каналу не отправятся в обычное время; погрузка одного из них не была закончена, и ему сообщили, что, возможно, придется ждать час или больше. Это совершенно не устраивало мистера Буллера, и он, не колеблясь, выказал свое раздражение.
   - Я скажу вам, сэр, что вы можете сделать, - сказал один из матросов, отвечавших за лодки. - Если вы не хотите ждать, пока мы будем готовы отправиться в путь, мы дадим вам мальчика и лошадь, чтобы они отбуксировали вас к озеру. Это вам обойдется не дорого.
   Сделка была заключена, и мистер Буллер радостно вернулся на свою лодку с известием, что им не следует ждать лодок, идущих по каналу.
   Один конец веревки был привязан к лодке, другой - к лошади, и они двинулись по каналу; мальчик вел лошадь.
   - Такой вид плавания мне нравится, - сказал мистер Подингтон. - Если бы я жил рядом с каналом, я бы, наверное, купил лодку и научил свою лошадь буксировать ее. Я мог бы взять пару длинных веревок и сам везти ее; ибо, когда дороги будут неровными и плохими, канал всегда будет гладким и спокойным.
   - Все это очень мило, - ответил мистер Буллер, сидевший у румпеля и держа лодку подальше от берега, - и я буду всегда рад видеть тебя в лодке при любых обстоятельствах. Знаешь ли ты, Уильям, что, хотя я и не планировал этого, не могло быть лучшего способа начать твое обучение парусному спорту. Мы скользим медленно и осторожно, не думая об опасности, потому что, если бы лодка внезапно дала течь, как если бы это был кузов фургона, все, что нам нужно было бы сделать, - это выйти на берег; и к тому времени, когда мы доберемся до конца канала, тебе так понравится это плавное движение, что ты будешь совершенно готов приступить ко второму этапу своего морского образования.
   - Да, - согласился мистер Подингтон. - На какую длину, ты сказал, тянется этот канал?
   - Около трех миль, - ответил его друг. - Затем мы войдем в шлюз и через несколько минут будем на озере.
   - Что касается меня, - сказал мистер Подингтон, - я бы хотел, чтобы канал был длиной в двенадцать миль. Я не могу представить себе ничего приятнее этого. Если бы я жил где-нибудь рядом с каналом, - я имею в виду длинный канал, этот слишком короткий, - я бы...
   - Ну же, ну же, - перебил Буллер, - не довольствуйся начальной школой только потому, что это легко. Когда мы окажемся на озере, я покажу тебе, что в лодке, с легким бризом, какой, вероятно, будет сегодня, ты найдешь движение столь же приятным и гораздо более вдохновляющим. Я нисколько не удивлюсь, Уильям, если после того, как ты побываешь два или три раза на озере, ты попросишь меня - да, определенно попросишь меня! - взять тебя на прогулку по заливу!
   Мистер Подингтон улыбнулся и, откинувшись назад, посмотрел на прекрасное голубое небо.
   - Ты не можешь предложить мне ничего лучшего, чем это, Томас, - сказал он, - но тебе не нужно думать, будто я пытаюсь увильнуть; ты поехал со мной, и я поплыву с тобой.
   Буллеру пришла в голову мысль, что он, будучи в компании Подингтона, проделал и то, и другое, но он не хотел вызывать неприятных воспоминаний и ничего не сказал.
   Примерно в полумиле от города стоял небольшой коттедж, в котором шла уборка, а на заборе, недалеко от канала, висел ковер, украшенный красными и желтыми полосами и пятнами.
   Когда сонная буксирная лошадь поравнялась с домом и ковер привлек ее внимание, она внезапно остановилась и рванула в сторону канала. Затем, пораженная ужасом перед ослепительным видением, она замерла и, подпрыгнув, бросился по буксирной тропе. Изумленный мальчик вскрикнул, но он быстро остался позади. Лодка мистера Буллера рванулась вперед, как будто на нее налетел шквал.
   Перепуганный конь помчался дальше, как будто за ним гнался красно-желтый демон. Лодка подпрыгивала и ныряла, часто ударяясь о поросший травой берег канала, каждое мгновение грозя разлететься на куски. Мистер Подингтон вцепился в гик, чтобы не быть выброшенным, в то время как мистер Буллер, обеими руками держась за румпель, отчаянно пытался удержать лодку вдали от берега.
   - Уильям! - закричал он. - Мы разобьемся вдребезги! Ты не можешь пробраться вперед и освободить нас?
   - Что ты имеешь в виду? - воскликнул Подингтон, когда лодка сильно дернулась, словно собиралась выбросить его за борт.
   - Я имею в виду отвязать буксирный трос. Мы разобьемся, если ты этого не сделаешь! Я не могу оставить румпель. Не пытайся встать; держись за борт и ползи вперед. Спокойно, или ты вылетишь за борт!
   Мистер Подингтон, спотыкаясь, добрался до носа лодки, - его усилиям сильно мешал большой пробковый спасательный круг, привязанный под мышками; движение лодки было таким сильным и беспорядочным, что ему пришлось одной рукой держаться за мачту, а другой пытаться ослабить узел; но веревка была сильно натянута, и он ничего не мог сделать одной рукой.
   - Перережь его! - крикнул мистер Буллер.
   - У меня нет ножа, - ответил Подингтон.
   Мистер Буллер был ужасно напуган; его лодка неслась по воде так, как никогда не мчалось судно ее класса со времен изобретения парусных лодок, ударяясь о берег, как будто она была бильярдным шаром, отскакивающим от края стола.
   Он забыл, что находится в лодке; он знал только, что впервые в своей жизни попал в подобное положение. Он бросил румпель. Было бесполезно пытаться управлять им.
   - Уильям, - воскликнул он, - давай выпрыгнем в следующий раз, когда окажемся достаточно близко к берегу!
   - Не делай этого! - ответил Подингтон. - Не стоит выпрыгивать, это может привести к травме. Держись своего места, мой мальчик. Она не сможет бежать долго. Она собьет дыхание!
   Мистер Подингтон был очень взволнован, но не испуган, в отличие от Буллера. Ему уже приходилось бывать в похожих переделках, и он не мог не подумать о том, насколько лучше фургон, чем лодка в таком случае.
   "Если бы у меня были удила и пара крепких поводьев, - подумал он, - я бы скоро смог ее остановить".
   Но мистер Буллер быстро терял рассудок. Лошадь, казалось, мчалась быстрее, чем когда-либо, лодка сильнее ударялась о берег, и в какой-то момент он подумал, что они вот-вот перевернутся.
   Внезапно его осенила мысль.
   - Уильям, - крикнул он, - кинь якорь за борт! Брось его!
   Мистер Подингтон огляделся и почти у себя под ногами увидел якорь. Он не сразу понял, почему Буллер хотел, чтобы его выбросили за борт, но сейчас было не время задавать вопросы. Трудности, вызванные спасательным кругом, и необходимость держаться одной рукой очень мешали ему достать якорь и выбросить его за борт; но, наконец, ему это удалось, и как раз в тот момент, когда лодка подняла нос, словно собиралась выпрыгнуть на берег, якорь полетел за борт, и его канат - вслед за ним. Лодка неровно задрожала, когда якорь с трудом двигался по дну канала, затем произошел сильный толчок; лодка налетела на берег и остановилась; буксирный трос натянулся, как гитарная струна, и лошадь, резко дернувшись назад, кучей повалилась на землю.
   В тот же миг мистер Подингтон оказался на берегу и со всех ног помчался к лошади. Изумленное животное едва успело подняться на ноги, как Подингтон бросился на него, прижал его голову к земле и сел на нее.
   - Ура! - воскликнул он, размахивая шляпой над головой. - Выбирайся, Буллер, с ней теперь все в порядке!
   Вскоре подошел потрясенный мистер Буллер.
   - Все в порядке? - он сказал. - Нельзя сказать, чтобы все было в порядке, видя лежащую лошадь с человеком, сидящим у нее на голове; но держите ее, пока мы не отвяжем ее от моей лодки. Это то, что нужно сделать. Уильям, отвяжи ее, прежде чем ты позволишь ей подняться! Что она будет делать, когда встанет?
   - О, она будет достаточно спокойна, когда встанет, - сказал Подингтон. - Если у тебя есть нож, ты можешь перерезать буксир, - я имею в виду веревку, - но нет, тебе не нужно этого делать. Вон идет мальчик. Теперь мы уладим это дело в очень короткий срок.
   Когда лошадь была на ногах, а связь между животным и лодкой разорвана, мистер Подингтон посмотрел на своего друга.
   - Томас, - сказал он, - тебе, кажется, пришлось нелегко. Ты потерял свою шляпу и выглядишь так, словно участвовал в борцовском поединке.
   - Да, - ответил тот, - я боролся с этим румпелем и удивляюсь, как он меня не выбросил.
   Он подошел к мальчику.
   - Мне снова запрячь ее, сэр? - спросил он. - Сейчас она достаточно спокойна.
   - Нет! - воскликнул мистер Буллер. - Я больше не хочу плыть за лошадью, и, кроме того, мы не можем плавать по озеру на этой лодке; она так сильно пострадала, что, должно быть, в ней появилась дюжина щелей. Лучшее, что мы можем сделать, - это пойти домой пешком.
   Мистер Подингтон согласился со своим другом, что идти домой пешком - это лучшее, что они могли сделать. Лодку осмотрели и обнаружили, что она протекает, но не очень сильно, и когда ее мачта была убрана, и все на борту было закреплено, ее вытащили на берег и оставили, чтобы, вернувшись в город, послать за ней.
   Мистер Буллер и мистер Подингтон пошли обратно в город. Они не успели уйти далеко, как встретили компанию мальчишек, которые, увидев их, разразились неприличным смехом.
   - Мистер, - воскликнул один из них, - вам не нужно бояться упасть в канал. Почему бы вам не снять свой спасательный круг и не позволить тому, другому мужчине надеть его себе на голову?
   Двое друзей переглянулись и не могли не присоединиться к смеху мальчиков.
   - Клянусь Небом! Я совсем забыл об этом, - сказал Подингтон, расстегивая пробковую куртку. - Действительно, выглядит немного робко - носить спасательный круг на берегу канала.
   Мистер Буллер повязал на голову носовой платок, а мистер Подингтон свернул свой спасательный круг и нес его под мышкой. Так они добрались до города, где Буллер купил шляпу, Подингтон расстался со своим узлом, и были приняты меры, чтобы вернуть лодку.
   - Лошадь с парусной лодкой! - воскликнул один из лодочников, услышав о происшествии. - Честное слово! Это превосходит все, что можно себе представить!
   - Нет, это не так, - спокойно ответил мистер Буллер. - Я пошел ко дну в дорожном фургоне.
   Мужчина пристально посмотрел на него.
   - Вы, случайно, не застревали в грязи, путешествуя на воздушном шаре? - спросил он.
   - Пока нет, - ответил мистер Буллер.
   Потребовалось десять дней, чтобы привести парусную лодку мистера Буллера в надлежащее состояние, и в течение десяти дней мистер Подингтон оставался со своим другом и очень наслаждался визитом. Они гуляли по пляжу, совершали долгие прогулки по сельской местности, ловили рыбу с конца пирса, курили, разговаривали и были счастливы и довольны.
   - Томас, - сказал мистер Подингтон в последний вечер своего пребывания, - я очень хорошо провел здесь время, и, Томас, если бы я снова приехал сюда следующим летом, ты не возражаешь... не возражаешь?..
   - Я ничуть не возражаю против этого, - быстро ответил Буллер. - Об этом не стоит даже упоминать; можешь приезжать, когда тебе вздумается. Но раз уж ты затронул эту тему, Уильям, - продолжал он, - я бы тоже очень хотел побывать у тебя снова; ты знаешь, что мой визит в этом году был очень коротким. Ты живешь в прекрасном месте. Такое разнообразие пейзажей, такая возможность для прогулок! Но, Уильям, если бы ты только мог...
   - О, все в порядке! - воскликнул Подингтон. - Можешь ничего не говорить. Когда ты приедешь ко мне, то не услышишь об этом ни слова. Вот тебе моя рука!
   - А вот моя! - сказал мистер Буллер.
   После чего они обменялись рукопожатием, скрепив им новый договор.
  

РОМАНТИКА ПОВОЗКИ, ЗАПРЯЖЕННОЙ МУЛОМ

  
   В старом французском квартале Нового Орлеана царило начало лета; они шли бок о бок по узкой улице Тулузы к маленькой гавани, скрытой в самом сердце старого города и известной как Бассейн.
   Он не был уроженцем Кресент-Сити, хотя его целью было сделать это место своим домом, и он никогда не видел Бассейна. Она была креолкой, и все ее двадцать две весны прошли на берегах великой реки. Сама она никогда бы не подумала о посещении старого Бассейна; но так как он хотел его увидеть, она была рада увидеть его вместе с ним. В этом прекрасном городе было так много других мест, которые он еще не видел, н которые были гораздо привлекательнее, чем эта маленькая гавань, и ей могло бы показаться странным, - если бы она не знала его так хорошо, - то, что он попросил ее прогуляться с ним по почти пустынной улице до тихой гавани.
   Они случайно встретились в тот день; прошло много времени с тех пор, как у него появлялась такая возможность - побыть с ней час или два наедине. Он считал эту возможность такой редкой удачей, что его самым сильным теперешним желанием было остаться с ней наедине. Жизнь и веселье городка в тот момент были ему неприятны. Многолюдные улицы с магазинами, красивые набережные, гладкая Шелл-роуд, берега сверкающего Поншартрена, оживленные яркими красками и веселыми голосами, - всего этого следовало избегать. На старой улице Тулузы не было ни одного живого существа, кроме него и ее.
   Но расстояние от Рэмпарт-стрит до Бассейна было очень коротким, и почти прежде, чем он осознал это, они оказались на берегу маленькой гавани, которая выходит во внешний водный мир через длинный и тонкий канал, уходящий вдаль среди домов.
   Здесь были некоторые из тех причудливых судов, которые неторопливо следуют сюда по внутренним водным артериям штата и, достигнув поверхности Бассейна, погружаются в спокойный сон у старых седых пирсов. С грузом, наваленным высоко на корме, и тенями мачт, уходящими глубоко-глубоко в спокойную воду, как будто пытались достичь дна, они лежали, окруженные домами и улицами, так тихо, как если бы отдыхали на поверхности лагуны в глубине тропического леса.
   Но Бассейн не был полностью лишен присутствия человеческой жизни. Мужчина в соломенной шляпе сидел в затененном месте на одном из судов, курил сигарету и, по-видимому, кого-то ждал. Посреди улицы, на другой стороне пристани, разговаривали двое мужчин, один из которых, вероятно, был посыльным; возможно, его послали за человеком, которого ожидали. В окне одного из домов, выходившего окнами на воду, виднелась женская голова, а из открытой двери показался маленький ребенок, ковыляющий в направлении Бассейна.
   Это было не то место, которое он ожидал увидеть. Из того, что он слышал о нем, он представлял его себе уединенным уголком с деревьями у кромки воды и тем ароматом роз, который помог сделать город столь дорогим для него. Но здесь были люди, - глазевшие и проводившие свой досуг, - и в воздухе плавало много запахов, но ни одного - роз. Пахло смолой, сахаром и досками, нагретыми солнцем, но все это не соответствовало его эмоциям.
   Они стояли и молча смотрели на воду. Его душа горела желанием заговорить; но как он мог стоять здесь и говорить то, что должен был сказать? Тот человек на судне уже посмотрел на них; а, предположим, что как раз в тот момент, когда он будет в середине того, что он должен был сказать, этот ковыляющий ребенок свалится!
   Она видела, что ему не по себе и что ему не нравится Бассейн.
   - Ты никогда не видел старого кладбища Сент-Луиса, - сказала она. - Оно вон там, это его стена. Может, пойдем и посмотрим на него?
   Но его разум не был настроен на кладбища; он никогда еще не чувствовал себя таким живым; его душа была подобна пантере, собравшейся для прыжка.
   - Оно старое, это кладбище, - сказала она. - Там так тихо, так уединенно; кажется, там нет ничего, кроме...
   - Пойдем, - нетерпеливо сказал он.
   Они повернулись спиной к Бассейну и, перейдя улицу, подошли к воротам в кирпичной стене, окружавшей причудливое и почтенное место отдыха древних обитателей креольского квартала.
   Ворота были открыты, и они никого не увидели в маленькой сторожке. Они вошли и пошли между склепами, возвышавшимися со всех сторон, как будто они могли быть жилищами для живых людей, уменьшившимися в размерах. Он никогда не видел таких гробниц, все они были построены над землей из-за водянистой природы почвы; и когда они шли по узкой аллее, окаймленной с обеих сторон этими домами мертвых, - многие из них посерели от старости, а некоторые были наполовину покрыты вьющимися виноградными лозами, - она сказала ему, что почти все имена, написанные на них, были французскими или испанскими, и какими старыми были некоторые даты под ними. Ему нравилась история. Но вся эта сцена казалась ему такой чуждой, как будто он оказался в другой стране. Его душа все еще была полна желания поговорить о чем-то, что не имело ничего общего с прошлым, ничего общего с гробницами, серыми камнями или цепляющимися за них виноградными лозами.
   - Пойдем этой дорогой, - сказал он, сворачивая на более узкую тропинку.
   В этот момент перед ними, казалось, возникла фигура одного из обитателей гробниц. Она была очень высокой и очень худой, а верхняя часть ее представляла собой голову древнего негра, костлявую и украшенную пятнами седых волос. Его костлявое тело, казалось, был покрыто свободной, висящей одеждой вместо плоти. Он снял свою маленькую шапочку и приветствовал их на афро-французском. Это был кладбищенский сторож.
   Молодой человек был удивлен и возмущен. Если бы он мог это сделать, он бы втолкнул это вторгшееся привидение в пустую гробницу. Но его спутница улыбнулась и поприветствовал костлявого сторожа на своем странном диалекте.
   Этот древний хранитель древних гробниц был так вежлив, как если бы он был одним из величественных персонажей, ныне покоящихся в его владениях. Он покажет им кладбище; он проведет их повсюду, они должны все увидеть.
   Он знал здесь все, он жил здесь очень долго; он похоронил многих, лежащих здесь, своими собственными руками.
   Двое молодых людей последовали за ним. В душе одного из них раздражение смешивалось с горечью.
   - Должно ли это существо идти с нами? - прошептал он своей спутнице. - Это так необходимо? Разве я не могу дать ему немного денег и отослать его?
   - О нет, - тихо сказала она, - это было бы неправильно, мы не можем этого сделать. Это его королевство; он очень гордится тем, что показывает это.
   Они пошли дальше, его лицо омрачилось.
   - Место маленькое, - сказал он себе, - и скоро этим улицам придет конец. Тогда он оставит нас, и мы сможем отдохнуть.
   Ни одна молодая хозяйка недавно обставленного дома не смогла бы выставить свои пожитки с большим удовлетворением и восторгом, чем эта волнообразная структура костей и одежды, демонстрирующая особенности своего похоронного заведения. Многие гробницы состояли из рядов узких туннелей, каждый из которых был достаточно широк, чтобы в нем мог поместиться гроб, один ряд над другим, высотой в рост человека. Это были семейные склепы; но старый сторож объяснил, что, хотя у них было так много "квартир", со временем семьи часто становились такими большими, что помещений оказывалось недостаточно.
   Когда одна из гробниц оказывалась заполненной, объяснил он, и появлялся еще один претендент, открывали самый старый туннель; если какая-либо часть гроба оставалась, ее вынимали, "ременц" (под которым старый сторож подразумевал костные останки обитателя) отодвигали в сторону, а новый гроб вставляли и запечатывали. Затем древний гроб сжигали, и новый и старый обитатели туннеля начинали "жить" вместе.
   Она слушала с нежным вниманием, хотя все это слышала и раньше. Он, стоя рядом с ней, кипел от злости. Насколько несущественны были эти ужасные подробности для мыслей, которые заполняли его мозг!
   Они миновали гробницу, меньшую, чем некоторые другие, и такую старую, что она остановилась, чтобы взглянуть на нее. Каменная плита, на которой была надпись, так покрылась мхом и виноградными лозами, что слова едва можно было прочесть; но она наклонилась, и он наклонился вместе с ней; они увидели, что это было последнее пристанище благородного испанского джентльмена, чьи добродетели и происхождение были скрыты лишайником и папоротником, который раскинулся в нижней части его могилы.
   Сторож был рад видеть, что они заинтересовались этой гробницей; это была его любимая могила. Он говорил с ними на ломаном креольско-французском, на ломаном английском и на негритянско-французском - на самой причудливой смести разных языков. Молодой человек почти ничего не мог понять из того, что говорил старый негр, но она поняла его.
   Сторож сказал, что он был великим человеком, этот древний испанский джентльмен. Когда-то все в этом городе смотрели на него снизу вверх. У него была большая семья. Люди и на них тоже смотрели снизу вверх. Теперь вся семья умерла; никто не приходит сюда, чтобы позаботиться о могиле. Могила исчезла бы, как исчезла семья, если бы он сам не заботился о том, чтобы бури и виноградные лозы не уничтожили ее и не скрыли с глаз долой. Он был очень благородным человеком, этот испанский джентльмен. Затем, внезапно повернувшись к двум молодым людям, старик спросил, не хотят ли они увидеть "его", и, не дожидаясь ответа, направился к задней части гробницы.
   - Пойдем, - сказала она своему спутнику. - Джентльмен принимает; мы не должны быть невежливы.
   Он неохотно последовал за ней.
   Верх этой гробницы был низким и имел куполообразную форму, а в задней ее части многие кирпичи едва держались на своих местах. Оглядевшись, чтобы убедиться, что поблизости нет незваных гостей, ибо приемы испанского джентльмена были очень изысканными, старик убрал несколько незакрепленных кирпичей. Указав на большое образовавшееся отверстие, он пригласил своих посетителей заглянуть внутрь и увидеть "его". Внутри склеп был довольно просторным, и на сухом пыльном полу отдыхал испанский джентльмен. Сторож просунул свою длинную руку, едва ли менее костлявую, чем у идальго, и достал череп, который протянул даме. После этого он дал молодому человеку бедренную кость, от которой тот, однако, отказался. День превращался для влюбленного в пустую могилу; пол ее был усыпан унылыми костями вместо жизни и любви, на которые он надеялся в этот яркий и солнечный день в начале лета. Он был угрюм.
   - У испанского джентльмена, должно быть, было две головы, - сказал он своей спутнице. - Смотри, далеко позади есть еще один череп!
   - Тише, - сказала она, - мы не должны этого замечать; мы должны быть вежливы на этом приеме.
   Старик положил череп обратно в гробницу, воткнул кирпичи на место, и они пошли дальше.
   В одном углу кладбища они наткнулись на очаровательную маленькую ограду, настоящий зеленый сад, к которому примыкала небольшая часовня. Там были забор и ворота, а в задней части тихой часовни - наводящая на размышления тень, которая, казалось, полностью соответствовала эмоциям молодого человека.
   - Ах, - сказал он, - пойдем сюда; будет приятно отдохнуть в тени после стольких прогулок. Не могла бы ты сказать пономарю, что мы больше не хотим видеть гробниц?
   Она не ответила, но старик быстро заговорил: ему было что сказать. Он повысил голос; он пришел в возбуждение. Он заявил: то, что он собирался им сказать, было правдой; едва ли они могли в это поверить, но это была правда. Однажды двое молодых людей пришли на кладбище, зашли в сад при часовне, сели в тени и стали целоваться. Он увидел их и сказал им, что они не должны целоваться в саду часовни; но они не слушали его - они вообще не смотрели на него; они сидели и целовались. И когда он настаивал на том, что здесь не место для поцелуев, они все равно целовались. Тогда он пошел за полицией, а когда вернулся с офицером, поцелуи закончились, и они ушли; священник запер садовую калитку, и больше никто из посетителей не входил. Разве это не ужасно, сказал он, что христиане позволяют себе так поступать! Молодой человек с отвращением повернулся к ней.
   - Я больше не могу выносить гробниц или скелетов, живых или мертвых. Давай вернемся в мир жизни.
   - Да, - сказала она, - часы идут; мне пора возвращаться домой.
   Старый сторож взял деньги, которые ему предложили, - гораздо больше, чем он ожидал, - но он не был удовлетворен; на кладбище было так много того, чего они не видели. Но они придут снова, сказал он, приподнимая свою маленькую шапочку; тогда он покажет им остальное.
   "Если этому суждено случиться, - сказал молодой человек в своем сердце, - тогда я приду снова и останусь; но иначе - никогда".
   Теперь они медленно шли вместе по широкой и красивой улице Крепостных валов в направлении Ченнэл-стрит, этой великой центральной артерии движения и жизни. Ему должно было быть приятно прогуляться с ней, но он был разочарован. По тротуарам сновали люди, на площадях были люди, мимо них проезжали омнибусы; она рассказывала ему о домах, у некоторых была история. Но дома, истории, омнибусы, люди, которых они встречали, и люди, которые смотрели на них сверху вниз, - все это было как привкус горьких трав во рту. Это был первый раз, когда он мог оказаться наедине с ней; день клонился к вечеру. Если бы ему представилась возможность прожить день заново, он бы остановился на старой улице Тулузы и сказал бы там то, что собирался сказать. На улице Тулузы не было абсолютно никого.
   Они добрались до Ченнэл-стрит и стояли рядом, ожидая, пока подъедет вагон, который отвезет ее домой. С жужжанием и ревом вагоны проезжали то туда, то сюда, но тот, который она ждала, так и не появился. Он был бы рад простоять там в ожидании до конца дня. Он не мог говорить так, как хотел бы, но он был рядом с ней.
   Вскоре послышалось тихое позвякивание колокольчика. Она чуть не захлопала в ладоши.
   - Это повозка с мулом! - сказала она. - Я поеду в повозке, запряженной мулом. Пройдет совсем немного времени, и повозки с мулами исчезнут. Взгляни на нее; взгляни, какая она забавная!
   Повозка, запряженная мулом, позвякивая, медленно направилась к ним, и когда она подъехала, то оказалась действительно забавной. Одна из последних в своем роде, которые когда-то безмятежно циркулировали по всему старому городу, с мулом, безмятежно трусящим перед ней, и ее потрепанные бока, забывшие, что такое свежая краска, составляли разительный контраст с быстро катящимися омнибусами, сияющими яркими цветами, пестрыми знаками и надписями.
   Он остановил повозку и помог ей сесть. Когда он сел рядом с ней, она слегка приподняла брови, как бы говоря себе, что, хотя ему и не было абсолютно необходимо ехать с ней, - потому что это было ему не по пути, - все же это было его дело, и она не будет мешать ему так же, как не мешала испанскому джентльмену, который принимал ее сегодня днем.
   В повозке, запряженной мулом, людей было немного, так как большинство предпочитало более быстрые способы передвижения, но в ней все-таки имелось несколько пассажиров. Все эти люди, - их было четверо, - сидели на противоположной стороне вагона; ни у кого из них не было газеты, которую можно было бы почитать, и у них, казалось, не было ничего на уме, кроме двух молодых людей, которые спокойно сидели бок о бок недалеко от одного из передних окон. Наверное, было приятно смотреть на них, потому что по внешнему виду и одежде они были в высшей степени привлекательны; но есть удовольствия, к которым следует стремиться с умеренностью, - по крайней мере, так думал молодой человек. Он знал, что если скажет ей что-нибудь необычное, то на лицах напротив появится интерес.
   Повозка с мулом медленно покатила по тенистой аллее, в которую свернула, а затем, на перекрестке, остановилась, и - чудо из чудес! - двое пассажиров вышли из нее. Трудно было поверить, что такие люди захотят заплатить свои деньги за столь короткую поездку; и все же, возможно, они проделали этот путь от берега реки.
   Колокольчик мула снова звякнул, и повозка покатила дальше. Ближайшей к двери пассажиркой была пожилая женщина, очень полная, с темным и угрюмым лицом. Другим был мужчина, худой и нервный, который часто выглядывал в переднее окно, возле которого сидел. Он был наименее неприятным из четырех первоначальных пассажиров по той причине, что иногда отводил глаза от пары с другой стороны вагона.
   Прошло совсем немного времени, прежде чем повозка начала ехать все медленнее и медленнее, а затем остановилась. Мужчина в переднем углу быстро повернулся и уставился в окно.
   - Ха! - воскликнул он, - это корабль! - с этими словами он встал, взял лежавший рядом бумажный пакет и вышел из машины.
   Все остальные пассажиры выглянули из окон и увидели, почему повозка остановилась. Она добралась до маленького канала, который тянется между домами от Бассейна до протоки Сент-Джон, и подъемный мост был поднят, чтобы пропустить одно из странных судов с высокой кормой, медленно продвигающихся к маленькой гавани. Его бушприт едва не касался разведенного моста, но оно двигалось.
   Мул, кучер и повозка замерли в состоянии покоя. Отдых в такой теплый и безветренный летний день был приятен, и возница, прислонившись спиной к передней части повозки, задремал. Эти случаи вынужденного бездействия были ему знакомы, и он знал, как ими воспользоваться. Но мул, хотя и был рад отдохнуть на своих четырех неподвижных ногах, спать не хотел. Он пристально посмотрел на медленно приближающееся судно, а затем, повернув голову из стороны в сторону, заглянул сначала в одно, а затем в другое переднее окно повозки. Потом он снова посмотрел на судно; бросил взгляд на подъемный мост, который, казалось, был рад отдохнуть некоторое время в новом положении; затем он задумался, но ненадолго. Пассажиры повозки, казалось, заинтересовали его, и он снова обратил на них свой пристальный взгляд.
   Лица двух молодых людей слегка изменились с тех пор, как мул впервые взглянул на них. Они, очевидно, находились под влиянием эмоций, накапливавшихся в них. Она была очень спокойна, глядя прямо перед собой; но на ее щеках появились некоторые легкие признаки ожидания. С ним все было по-другому: он был явно взволнован. Его взгляд быстро и тревожно переместился с судна в канале на полную женщину у двери повозки. Он говорил очень мало, и можно было предположить, что его сердце билось быстрее, чем обычно.
   Женщина с корзиной была очень раздосадована и не пыталась этого скрыть. Даже мул видел, что она внутренне рычит, и что время от времени она издает нетерпеливые восклицания; но она не выказывала никаких признаков намерения выбраться. Даже если бы она жила всего в одном коротком квартале на другой стороне канала, она была женщиной, которая хотела получить полную услугу за те пять центов, которые заплатила за проезд до своего дома. Она могла пересечь канал по другому мосту, если бы захотела. Если она так спешила, то почему не вышла и не прошла остаток пути пешком? Ее корзинка была совсем маленькой.
   Но хотя ее лицо еще более потемнело, а невнятные восклицания участились, она не пошевелилась. На взгляд молодого человека, она выглядела так, словно ее прижали к сиденью в частично расплавленном состоянии и она там затвердела. На сердце у него было тяжело, когда он отвел от нее взгляд. Представится ли ему еще такая возможность? Никто не сел бы в повозку, которая стояла на месте у поднятого разводного моста. Водитель спал. Если бы он мог нанять экипаж, чтобы отвезти эту нетерпеливую, беспокойную женщину в лоно ее семьи - да, если бы он мог купить экипаж, чтобы отвезти ее домой, он бы сделал это, не колеблясь, в столь величайший момент.
   Два молодых человека обменялись несколькими словами. Он был очень беспокойным. Он выглянул в открытую дверь, опасаясь, - он и сам не мог бы сказать, почему, - что скоро может появиться еще одна повозка с мулом. Затем он выглянул наружу. Судно почти миновало пролет. Ему хотелось, чтобы оно крепко застряло, чтобы оно село на мель, чтобы оно не могло двигаться в течение нескольких часов; тогда эта демоница должна будет выйти и уйти. Мул снова заглянул в вагон. Он видел волнение молодого человека; он видел пристальный взгляд и бледность его спутницы; он видел также возмущенное раздражение флегматичной женщины с корзиной. Он отвернул голову и задумчиво посмотрел перед собой.
   Судно полностью миновало пролет; мост медленно и бесшумно вернулся на свое место; человек у пролета ушел. Все было тихо и спокойно; казалось, на сцене снова воцарилась тишина. Мул смотрел прямо перед собой на мост, но не сдвинулся даже настолько, чтобы его колокольчик хоть слегка звякнул. Возница спал.
   Женщина с корзиной смотрела в заднюю дверь. Возможно, она думала, что, если приедет другая повозка, что-нибудь может случиться, чтобы ускорить дело; но теперь она повернулась и увидела, что судно явно миновало пролет и движется дальше, скрываясь между домами. Почему повозка не поехала дальше? Она не видела, что мост вернулся в прежнее положение. У нее мелькнула страшная мысль.
   - Они ждут другого корабля! - воскликнула она. - Это ужасно! Жизни не хватит, чтобы дождаться, пока мы поедем дальше.
   Щелкнув зубами, она внезапно встала и вышла.
   Движение, приданное вагону спуском грузной женщины, разбудило водителя, который внезапно открыл глаза, выпрямился и, увидев, что путь перед ним свободен, тронул своего мула. Животное, медленно повернув голову назад, чтобы посмотреть на толстую женщину, которая возмущенно пробиралась к тротуару, помчалось с огромной скоростью, словно пораженное мыслью о том, что должно наверстать упущенное время; затем, когда женщина не могла догнать вагон, мул сбавил скорость. При этом он наклонил голову, посмотрел в переднее окно вагона, увидел молодых людей бок о бок и наедине; затем, слегка помахав своими длинными ушами, как будто хотел сказать: "Все устроено, дети мои", он осторожно отвернулся и потрусил дальше.
   Бледность на лице прекрасной креолки сменилась румянцем. Если бы она подчинилась велению своего сердца, то захлопала бы в ладоши, воскликнув: "Какой славный мул!" Но она знала, как управлять велениями своего сердца, и ничего не сказала. Он быстро заерзал на своем стуле, как человек, который собирается совершить прыжок в рай, когда ворота закрываются; и когда она в тот же миг повернула голову, он посмотрел ей в глаза. В этих глазах был свет - трепетный свет, сиявший изнутри, так что он снова и снова заглядывал в самые сокровенные уголки ее души. Там он увидел то, что хотел увидеть! Он не сказал ни слова, но сжал ее правую руку обеими своими. Она не убрала ее; ее лицо все еще было повернуто к нему.
   Мул осторожно повернул голову; одним глазом оглянувшись назад, он увидел все. Затем он снова принялся смотреть перед собой, опустив уши так, чтобы даже случайно не увидеть, что происходит внутри. Если молодой человек и воспринял этот деликатный поступок, он не оценил того факта, что увидел его, но на него снизошло чувство, будто на мгновение он был свободен забыть обо всем на свете, кроме себя и ее, и, заключив ее в объятия, он подарил ей первый теплый поцелуй любви. Да; так вот, при свете дня и в повозке, запряженной мулом, эти двое выбрали одну дорогу на двоих!
   Повозка катилась дальше, но, казалось, больше не двигалась по железным рельсам. Она могла бы скользить над мягкими массами пушистых облаков, таким нежным, таким радостным было ее движение. Звон колокольчика на муле сменился сладкими звуками музыки арф ангелов, воды маленького канала-ответвления, который проходил посередине широкой аллеи, благоухали ароматами каждого цветка или плода, которые когда-либо падали на их спокойную поверхность; листья высоких живых дубов над головой сменили тусклую летнюю зелень, как будто какой-то волшебный ветер превратил их в нежные листья сверкающего изумруда. Для него в этом великом мире не существовало других людей, кроме них самих. Но она, пока они сидели, все еще держась за руки, накинула на эти руки уголок своей легкой летней накидки. Даже в этом внезапном раю она не забыла о мире.
   Мул снова оглянулся. Он увидел их лица и поднял уши в их обычное положение. Даже для этих ушей колокольчик никогда не звучал так музыкально.
   Внезапно, посреди всех этих пушистых облаков, ангельской музыки, нежного аромата, изумрудной зелени и низкой, страстной речи, она вскочила на ноги.
   - Мы на Эспланаде, - сказала она, - я должна выйти.
   Когда они стояли вместе на тротуаре, мул бросил на них последний взгляд, а затем двинулся дальше своей дорогой, позвякивая колокольчиком.
   - Нет, - сказала она, - ты не должен идти со мной в мой дом. Это неправильно, что я гуляю с таким счастливым человеком.
   Бросив на нее долгий взгляд, более лучезарным, чем заходящее солнце, он оставил ее. Словно быстрый олень, вдыхающий вольный ветер холмов, он побежал за повозкой, запряженной мулом, быстро догнал ее и запрыгнул внутрь. Она ушла, но он будет сидеть там, где сидела она; сколько сможет, он будет ехать в этой небесной машине. Но молодой человек не смог усидеть на месте, он вышел на платформу и заговорил с возницей.
   - Да, - сказал тот, - я недолго буду водить эту повозку. Ее скоро снимут. Людям здесь теперь не нужны повозки, запряженные мулами.
   Он не знал, почему это было так, но по какой-то причине, которую он не пытался понять, сердце молодого человека потеплело к этому мулу. Ему даже захотелось, чтобы у него был более красивый хвост.
  

* * *

  
   Когда он и она поженились, то переехали жить в маленький домик на широкой и цветущей аллее. Этот домик был всего в один этаж, но он расположился на травянистой лужайке, и лилии, розы, всевозможные ароматные цветы и сладко пахнущие кусты окружали его, словно хотели заглянуть в его окна и таким образом наполнить свежим ароматом и свежей красотой. Любовь сидела на маленьком порожке, чтобы сказать "нет дома" каждому нежелательному посетителю; и если в небе оказывалось только одно голубое пятно, оно непременно оказывалось над крышей домика. Позади приютился маленький зеленый дворик, и над его пахучими кустарниками часто поднималась пара длинных мягких ушей; они принадлежали мулу из повозки. "Поскольку в нем больше не нуждаются, - сказала она, и теперь ей можно было подчиняться велениям своего сердца, - он должен жить у нас; он должен принадлежать нам".
   Несмотря на то, что в повозке для мулов она сидела, глядя прямо перед собой, она видела гораздо больше, чем мог видеть ее спутник. Она могла оценить, она могла понять; и когда они сидели вместе на крыльце в тихом лунном свете, и она слышала звон колокольчика из-за дома, она брала его за руку, и они оба вспоминали, как ангелы когда-то играли на своих арфах под живыми дубами на Клейборн-авеню.
  

ГЕНЕРАЛ-ГУБЕРНАТОР

  
   Это было самое прекрасное время года на острове Мафиана; воды окружающего Тихого океана были теплыми, зато ветры, дувшие с соседнего острова Пруга, - прохладными и наполненными ароматами деревьев и кустарников. На острове Пруга не было жителей, так как его коралловые рифы не привлекали туристов, и он, казалось, существовал исключительно для того, чтобы доставлять благоухание острову Мафиана, когда ветры дули с северо-запада.
   Генерал-губернатор колонии сеньор Гонсалес Провентура-и-Торадо сидел на веранде своей официальной резиденции на площади Руты, столицы колонии. Губернатор курил с печальным видом; дым от его быстро сменявших одна другую сигар смешивался с запахами, плывущими над морем из Пруги, но его чувства не были удовлетворены, и его душа не была спокойна. Перед ним на маленьком деревянном насесте сидел попугай, сверкающий желтым и красным. Он был неподвижен; он был мертв; он был набит. За пять недель до этого дня он застрелил его, и чучело только что принес местный таксидермист. Это был последний попугай, которого он подстрелил, и на душе у него становилось тяжелее, когда он смотрел на него.
   Сеньор Провентура был коллекционером попугаев. В прежние времена, выполняя другие колониальные обязанности, он был коллекционером обезьян; но теперь он полностью посвятил свои способности к меткой стрельбе к добыче ярко окрашенных попугаев, водившихся на острове, над которым он осуществлял колониальную власть. Он был не только охотником: он был человеком научных наклонностей; и он изобрел новую цветовую гамму, в которой все желаемые сочетания цветов обеспечивались оперением попугаев. Многие из этих птиц были расставлены по порядку в коридоре его дома; но картина еще не была завершена, и требовалось больше попугаев. С тех пор, как он застрелил одного из них, прошло пять недель, и душа генерал-губернатора была подавлена этим.
   Утренний воздух слегка касался волнующихся вод гавани Руты. Босоногий туземец принес генерал-губернатору свежие сигары и, положив их на маленький столик, обратил внимание его превосходительства на что-то вдалеке. Генерал-губернатор поднял глаза и увидел военный корабль, приближающегося со стороны моря.
   - Принесите мне мою подзорную трубу! - крикнул сеньор Провентура, поспешно вставая. - Но постойте. Что это за флаг?
   - Это герб Каботии, ваше превосходительство, - ответил слуга.
  

* * *

  
   Капитан военного корабля поднес подзорную трубу к глазам и осмотрел бухту Рута. По ее водам двигалось только одно судно. Это был паром, маленький и в старинном стиле. Человек с помощью длинного деревянного румпеля управлял лодкой, и пассажиры, возвращавшиеся после исполнения своих утренних обязанностей в городе в свои дома на другой стороне гавани, стояли на носу, обвеваемые бризом.
   - Сделайте холостой выстрел, чтобы привести их в чувство, - приказал капитан.
   Наводчик был готов, загрохотала пушка. Распавшийся заряд в виде ста тысяч маленьких кусочков бумаги ливнем обрушился на пассажиров парома, которые были вне себя от гнева. "Эти несчастные матросы на каботийском корабле с ума посходили от пьянства! - кричали они. - Они даже не знают, как делать салют. Мы пожалуемся генерал-губернатору".
   Человек у румпеля был очень возмущен и выругался; но он продолжал идти своим курсом, потому что его пассажиры должны были добраться до своих домов; он пожалуется, когда вернется.
   - Это не привело их в себя, - сказал капитан военного корабля. - Сделайте боевой выстрел по ее носу.
   Снова взревела пушка, и железное ядро пролетело над гаванью. Люди на пароме засвистели, человек у румпеля, побледнев от страха, пробежал половину палубы в своем беспокойстве поскорее развернуть судно и вернуть его в город. О таком салюте он никогда не слышал.
   Железный шар полетел дальше; он миновал вход в гавань; он пролетел над болотами, где в диком изобилии росли криптогамы; его маленькая черная тень пересекла пальмовые рощи и участки возделанной земли. Пожилая женщина возвращалась в свой дом, неся хлебное дерево для полуденной трапезы; но как раз перед тем, как она добралась до своей маленькой хижины, крытой пальмовыми листьями, пушечное ядро, опускающееся к земле, ударилось о главную поперечную балку над дверью, и хижина исчезла. Это было похоже на волшебство; она была - она исчезла!
   Старуха упала на дрожащие колени. Если бы она хотела собрать воедино остатки своего дома, ей понадобились бы совок и щетка.
  

* * *

  
   - Это хорошо, - сказал генерал-губернатор, - они салютуют. Позовите генерал-адъютанта и алькальда.
   - Простите, ваше превосходительство, - сказал слуга, - они ловят рыбу на западном побережье.
   - Очень хорошо, тогда, - воскликнул генерал-губернатор, - прикажите команде моей лодки быть готовой немедленно. Я должен выйти к нашим гостям. - И с этими словами он бросился в дом, чтобы надеть форму.
   Его жена помогла ему облачиться в официальный костюм. Она была в восторге от этой новости, потому что любила светские развлечения, и у нее были две дочери, склонные к тому же, а офицеры с иностранных кораблей, когда им случалось останавливаться в Руте, всегда оживляли жизнь в тихом городе. Было даже возможно, что может быть устроен бал. В этот момент раздался выстрел. Ядро ударилось о скалы у подножия Эль-Морро, старинной крепости у входа в гавань.
   - Поторопись, моя дорогая! - крикнул генерал-губернатор. - Они все еще салютуют, и я должен добраться до них как можно быстрее. Дай мне мою государственную шляпу.
   Жена протянула ему треуголку с пышным плюмажем. Он надел ее и поспешил к кромке воды, где его ждала лодка. Экипаж проснулся после утренней сиесты при первом звуке пушки. Все были взволнованы; городу отдали честь, а форт не ответил на любезность.
   Как раз в тот момент, когда лодка собиралась отчалить, к маленькому пирсу подлетел стройный мальчик-туземец, одетый в белую одежду, только что выстиранную.
   - Ваше превосходительство! - крикнул он. - Сеньора Провентура прислала вам ваш ночной колпак. Она говорит, что от вашей большой шляпы у вас болит голова, и вы должны надеть что-нибудь другое.
   Губернатор нетерпеливо схватил ночной колпак и сунул его в карман.
   - Быстрее! - крикнул он.
   Мальчик взошел на корму лодки позади губернатора, чтобы передать ему ночной колпак, и был так взволнован, что забыл снова вернуться на берег; поэтому он остался стоять позади губернатора, который его не заметил.
   Экипаж навалился на весла. Все волновались, потому что было очень интересно посетить иностранный военный корабль. Капитан военного крейсера из Каботии стоял на шканцах в окружении своих офицеров.
   - Они вывесили белый флаг, - сказал он, увидев, как одежда стройного мальчика развевается на ветру. - Прикажите прекратить огонь.
   Генерал-губернатор поднялся на шканцы, любезный, но полный достоинства. Он очень хорошо говорил по-английски. Он пожал руки офицерам и поприветствовал их на Маниане.
   - Меня очень огорчает, ваше превосходительство, - сказал он капитану, - что мы не смогли ответить на ваше приветствие, но вы не должны обвинять нас в невежливости. У нас совершенно кончился порох. На самом деле, я не смог на всем острове наскрести достаточно, чтобы зарядить свой охотничий ружье, и вот уже пять недель, как я не стрелял в попугаев. Я охотник, и я остро ощущаю лишения.
   Некоторые офицеры переглянулись и улыбнулись, а капитан обратился к генерал-губернатору:
   - Сэр, вы представились как главный чиновник этого острова и приносите извинения за то, что не ответили на наше приветствие. Но мы не отдали честь. Каботия находится в состоянии войны с вашей страной. Я произвел выстрел по носу единственного движущегося судна в вашей гавани и обстрелял ваш форт.
   Генерал-губернатор в изумлении отступил назад.
   - В состоянии войны с моей страной! - воскликнул он. - Я никогда не слышал об этом! Это невероятно!
   - Я не удивляюсь, что вы не слышали об этом, - сказал капитан, - потому что это очень недавнее дело, и маловероятно, чтобы новость могла дойти до вас раньше. Но теперь вы это знаете. Мы находимся в состоянии войны с вашей страной, и я приплыл в вашу гавань, чтобы захватить этот остров и поднять над ним флаг Каботии. Лучшее, что вы можете сделать, - это капитулировать, не теряя времени.
   Сеньор Гонсалес Провентура-и-Торадо выпрямился и скрестил руки на груди.
   - Капитулировать! - воскликнул он. - Капитулировать, не произведя ни единого выстрела, за честь моей страны, за честь моего флага, за мою собственную честь! Никогда!
   Теперь настала очередь капитана удивляться.
   - Тогда что вы собираетесь делать? - спросил он. - Вы отказываетесь капитулировать. Что тогда?
   - Я буду сражаться, - ответил генерал-губернатор. - Пока мой долг призывает меня к этому, я буду защищать свой флаг, я буду защищать свой город, я буду защищать свою честь.
   - Но вы не можете сражаться, - сказал капитан. - Если у вас нет пороха, чтобы отдать честь или застрелить попугая, как вы собираетесь защищаться от моего оружия?
   Генерал-губернатор поклонился и слегка приподнял свою большую треуголку.
   - Ваше превосходительство, - сказал он, - вы благородный офицер великой страны; я уверен, что вы джентльмен. Если джентльмен с обнаженным мечом в руке встречает врага безоружным, он не вонзает клинок в своего незащищенного противника. Он опускает острие своего меча и просит своего врага вооружиться. Если ему случается иметь второй меч, он вручает его своему врагу, чтобы не терять времени. Ваше превосходительство - джентльмен; вы не откажете мне в праве защищать мой флаг, мой город и мою честь; вы не воспользуетесь моим беззащитным положением. Вы одолжите мне немного пороха.
   Капитан повернулся к своим офицерам.
   - Эти люди не капитулируют, и было бы подло стрелять в них, когда у них нет пороха. Я не думаю, что они могли бы использовать наши современные заряды в своих старомодных пушках, но вы можете спустить лодку и отправить им бочку с порохом.
   Глаза генерал-губернатора наполнились слезами благодарности. Бочонок пороха! Это звучало как несметное богатство.
   Он полностью снял с головы треуголку и пожал руки капитану и всем его офицерам.
   - Джентльмены, - сказал он, - я благодарю вас от всего сердца. Я благодарю вас за себя, я благодарю вас за мою родину. Я вернусь в свой форт. Я поставлю себя во главе своего гарнизона. Я буду защищать свой город, свою честь и свой флаг.
   - Хорошо, - сказал капитан, - я дам вам час, чтобы подготовиться. Но позвольте мне сказать вам вот что. Когда вы решите, что пришло время капитулировать, опустите свои знамена и пошлите мне настоящий флаг перемирия. Если бы ваш слуга сел, пока вы плыли сюда, мы бы не подумали, что вы просите о перемирии, и могли бы открыть по вам огонь.
  

* * *

  
   Грохот пушек разбудил всех, ни один человек в гарнизоне не спал; и когда генерал-губернатор приказал бить в барабаны по местам, солдаты побежали со всех сторон. Их было немного, но они пришли в дикий восторг, когда услышали, что их снабдили порохом и они должны были сражаться. Как можно быстрее все было готово к бою. Бочонок с порохом был установлен в центре форта, и генерал-губернатор стоял рядом с ним, отдавая свои приказы.
   В форте было несколько установленных пушек, но артиллеристы не смогли найти много ядер, а те, которые собрали, были маленькими, размером с крокетный мяч. Это делало невозможным использование двух больших пушек замка.
   - Не обращайте внимания! - воскликнул генерал-губернатор. - Для небольших пушек требуется меньше пороха, и мы можем стрелять чаще. Каждый на свой пост! Час перемирия почти истек.
   Пламенное боевое волнение наполнило форт. Гарнизон, чья артиллерийская практика до сих пор ограничивалась безобидными салютами, был вне себя от восторга при мысли о том, что они вот-вот выстрелят по настоящему врагу, и когда первая пушка с корабля объявила о прекращении перемирия, на нее почти сразу же ответили тремя выстрелами из форта.
   Теперь громко ревели пушки на воде и на суше, и жители городка бегали взад и вперед, спрашивая друг друга, что, скорее всего, произойдет дальше.
   Снаряды с военного корабля оторвали огромные массы скалы, на которой стоял замок, но ни один из них не проник внутрь укрепления, и орудия мафианской крепости обслуживались с живостью и рвением, которые были удивительны для артиллеристов, имевших привычку проводить свои дни в безделье гарнизонной службы. Все пушки заряжались с дула, и как только одна из них стреляла, полдюжины артиллеристов были готовы вставить новый заряд пороха и еще одно ядро. Эти маленькие снаряды разлетались над водой, как будто кто-то тряс яблоню над гаванью. Иногда один из них ударялся о борт боевого крейсера, и в этих случаях второй офицер судна, человек остроумный, шутливо замечал: "Войдите!"
   Ядра летали взад и вперед, осколки скал отлетали и с плеском падали в воду; клубы дыма висели над замком и над военным кораблем, а горожане становились все более и более встревоженными, потому что они не видели никаких признаков победы или поражения ни на своей стороне, ни на стороне врага.
   Но генерал-губернатор был встревожен больше, чем кто-либо другой. Он стоял у бочонка с порохом, и у него упало сердце, когда он увидел, как быстро уменьшается его содержимое. От содержимого бочонка осталась едва ли четверть. Четверть бочки пороха! С этим он мог бы выходить со своим ружьем несколько дней, недель и даже месяцев; с этим он мог бы заполучить всех попугаев, которые ему были нужны для завершения его большой цветовой гаммы; с таким количеством пороха жизнь действительно стоила бы того, чтобы жить! А эти люди выгребали его и засовывали в пушку, как будто драгоценные зерна были не более ценны, чем земная пыль. Он наклонился вперед и посмотрел на собранные вместе пушечные ядра. Их осталось немного, но в глазах генерал-губернатора их было слишком много.
   Как раз в тот момент, когда прозвучал выстрел из пушки и артиллеристы отвернулись и закрыли глаза, генерал-губернатор пнул три ядра в небольшой желоб, который вел за стены, и они упали со скалы. Он был бы рад забрать остальные и рассовать их по карманам, если бы это было возможно.
   Но ему не пришлось долго беспокоиться. Через несколько минут последний маленький шарик вылетел из форта и с плеском упал в воду рядом с военным кораблем.
   - Они пытаются поразить наш киль, - остроумно заметил второй офицер.
   Теперь сердце генерал-губернатора воспрянуло, и глаза его заблестели.
   - Мои храбрые люди! - вскричал он. - Мы выполнили свой долг: мы сражались за честь нашего флага и за честь нашей родины. Но у нас кончились боеприпасы - у нас больше нет ядер; мы должны смириться с неизбежным: мы должны капитулировать.
   И, произнося эти слова, он бросил взгляд на бочку с порохом, от которой осталась едва ли пятая часть.
   Гарнизон собрался вокруг него и разразился возмущенными криками.
   - Мы никогда не откажемся от борьбы, - кричали они, - пока в наших венах течет хоть капля крови!
   - Кровь не годится! - крикнул в ответ генерал-губернатор. - Нам нужны ядра, а не кровь.
   - И ядра у нас должны быть! - воскликнули некоторые из мужчин. - Если больше не останется маленьких, возможно, мы сможем найти такие, которые подойдут для более крупной пушки.
   Генерал-губернатор задрожал; было бы ужасно, если бы они действительно нашли ядра побольше.
   - Будьте осторожны в своих действиях! - крикнул он. - В одной из больших пушек есть большая трещина. Свет проникает внутрь нее.
   - Другая хорошая, - ответил один из артиллеристов. - Давайте найдем для нее несколько ядер.
   Спустя короткое время некоторые из мужчин прибежали обратно, неся ядра, которые они нашли валяющимися около форта; но все они были на два или три размера больше, чем нужно.
   - Я так и знал! - воскликнул генерал-губернатор. - Мы больше не можем стрелять из наших пушек. Абсолютно необходимо, чтобы мы немедленно капитулировали, иначе враг начнет обстреливать город. Подумайте о наших женах, наших детях, - и в глубине души генерал-губернатор добавил: "О наших чучелах птиц".
   Артиллеристы угрюмо отвернулись и начали сворачивать сигареты; конечно, они не могли сражаться без ядер, подходящих к их пушкам. Но был молодой парень по имени Бартоломо Ларрисда, который не собирался так легко сдаваться.
   - Я верю, что смогу найти ядра, подходящие к этим пушкам! - воскликнул он. - Где-то же должно быть что-то! - и он убежал.
   Генерал-губернатор нахмурился и крикнул молодому человеку, чтобы тот вернулся, но тот не послушал его.
   - Дурак! - воскликнул сеньор Провентура. - Он все испортит. - И, говоря это, он с яростью засунул руки в карманы. В одном из них он нащупал ночной колпак. "Ха! - сказал он себе, - этого хватит"; и, оглядевшись, чтобы убедиться, что за ним не наблюдают, он сунул свой ночной колпак в дуло единственного хорошего орудия и банником толкнул его поглубже. "Итак, - сказал он себе, - он не сможет выстрелить из этой пушки, даже если найдет подходящее ядро".
   Сказав это, он поспешил из форта и спустился к тому месту, где оставил свою лодку. Он взял с собой маленькую скатерть, которую стащил в одной из гостиных форта, и она, привязанная к столбу, развевалась высоко в воздухе, после чего канонада с военного корабля, которая стала нечастой с тех пор, как форт перестал стрелять в ответ, теперь совсем прекратилась.
   Шлюпку генерал-губернатора быстро подвели к военному кораблю, и вскоре он стоял на шканцах. Подойдя к капитану, он вынул свою шпагу из ножен и, держа ее перед собой рукоятью вперед, сказал:
   - Ваше превосходительство, я сдаюсь. У нас кончились... - он хотел сказать "пушечные ядра", но счел более разумным внести поправку и сказал: "Боеприпасы". - Мы больше не можем стрелять. Наша честь удовлетворена. Это и есть великая вещь. Эль Морро капитулирует. Город Рута капитулирует. Остров Мафиана и соседние островки капитулируют. Примите мою шпагу.
   Капитан отмахнулся от предложенного оружия.
   - Вы можете оставить это себе, - сказал он, - но я возьму остальное. Я сойду на берег, чтобы поднять флаг Каботии над вашим фортом. Какова численность вашего гарнизона?
   Этот вопрос озадачил генерал-губернатора. Прошло уже некоторое время с тех пор, как он слышал перекличку или задумывался над этим вопросом; но необходимо было дать ответ, который не умалял бы его положения первого должностного лица колонии, и поэтому он сказал:
   - Сто сорок пять человек, ваше превосходительство.
   - Что? - воскликнул капитан. - Я и не предполагал, что у вас так много солдат. Мистер Мэннеринг, - продолжал он, обращаясь к первому помощнику, - вы слышали это? В гарнизоне сто сорок пять солдат. Что мы можем сделать с таким количеством заключенных?
   - Я не знаю, сэр, - был ответ. - Мы не можем разместить их на этом корабле.
   Генерал-губернатор слушал с удивлением.
   - Ваше превосходительство, - сказал он, - вы хотите сказать, что собираетесь увезти наших солдат в качестве пленных?
   - Я планировал взять вас всех, городских чиновников, ваших офицеров и солдат, в качестве военнопленных, и увезти вас с собой, оставив кого-нибудь, назначенного мной в качестве временного генерал-губернатора, действующего от имени каботийского правительства. Но ваше количество меня смущает. Я и не предполагал, что у вас так много солдат.
   Черт! Генерал-губернатор побледнел. Он никогда не думал ни о чем подобном. Было достаточно плохо, что его заставят сменить флаг; но если бы он был вынужден покинуть свой дом, свою семью, пятую часть бочки пороха и всех чучел попугаев в коридоре, а также тех, кто все еще свободно летает в лесу, это было бы действительно ужасно. Но он не терял надежды.
   - Ваше превосходительство, - сказал он, - у нас действительно большой гарнизон в форте, и, кроме того, есть гарнизон внутренней батареи, расположенной над городом.
   - Еще люди! - крикнул капитан. - И сколько офицеров и солдат в этом гарнизоне, хотел бы я знать?
   - Я бы сказал, - ответил генерал-губернатор, - что, не считая больных в госпиталях, в гарнизоне внутренней батареи должно быть, по общему мнению, шестьдесят солдат и офицеров.
   Капитан хлопнул себя по лбу.
   - Двести пять человек! - сказал он. - Мистер Мэннеринг, как мы их разместим?
  
   Бартоломо Лаэрисда был молодым энергичным человеком; он не знал, что генерал-губернатор отплыл под флагом перемирия; он не знал ничего, кроме того, что где-то должны быть какие-то ядра, которые подошли бы к этой большой пушке и с помощью которых можно было бы продолжить борьбу за честь своего флага и своей родины. Наконец он нашел шар подходящего размера. Только один, но с ним он побежал к орудию. Один выстрел, хорошо направленный, может взорвать магазин противника.
   Бартоломо попробовал шар и, к своей радости, обнаружил, что он входит в ствол пушки. На самом деле, он был немного маловат, и когда он собирался вынуть его, готовясь зарядить порохом, гладкий шар выскользнул из его нервных пальцев и скатился в пушку, которая была несколько приподнята и не останавливался, пока не уперся в ночной колпак генерал-губернатора на самом дне канала ствола.
   Бартоломо пришел в ужас. С большим трудом он опустил дуло пушки, но шар не выкатился, так как его заклинило ночным колпаком. Молодой человек рвал на себе волосы и бил по пушке банником, но сотрясение не ослабило шар. Мгновение он стоял в отчаянии, а затем прыгнул к бочонку с порохом, который поднял и поставил рядом с пушкой.
   - Ха! - воскликнул он. - Я еще могу ее зарядить. Я буду сыпать порошок в отверстие для зажигания до тех пор, пока за шаром не окажется достаточно, чтобы я мог сделать этот последний выстрел во имя чести моего флага и моей родины.
   Он лихорадочно принялся насыпать порох в отверстие, забивая его куском проволоки, извивая проволоку, чтобы освободить больше места внутри, и насыпал все больше и больше пороха, пока, наконец, не поверил, что у него достаточно, чтобы сделать свой последний большой выстрел, с помощью которого, возможно, он мог бы взорвать магазин наглого врага.
   Бросившись в соседний каземат, он выхватил тлеющую сигарету изо рта товарища и вернулся к пушке.
  
   - Это правда, сэр, - сказал первый офицер военного корабля своему капитану, - здесь нет места для двухсот пяти человек. С таким же успехом мы могли бы попытаться отправить другую команду.
   В этот момент раздался выстрел из пушки. Он донесся со стороны форта. Звук был не очень громкий, но все подскочили, и все взгляды устремились на Эль Морро. Было видно, как пушечное ядро летело по воздуху. Это происходило так медленно, что было совершенно легко наблюдать ним. Оно описало большую дугу над гаванью, а затем начало медленно опускаться. Оно приближалось прямо к шканцам военного корабля.
   - Берегись! - крикнул вахтенный капитан.
   Все выглянули наружу, и когда ядро приблизилось к палубе, все отступили с его пути. Оно ударило не более чем в трех футах от того места, где стоял генерал-губернатор.
   Лицо капитана было красным, как огонь.
   - Что это значит? - крикнул он. - Какое подлое предательство вы вынашивали? Вы поднимаете флаг перемирия, вы сдаетесь, а ваш форт стреляет по нам!
   Генерал-губернатор ответил не сразу, его глаза были прикованы к пушечному ядру, лежавшему посреди палубы. Он подошел к нему и поднял.
   - Ваше превосходительство, - сказал он капитану, - не осуждайте меня и не возмущайтесь. Никакого вреда не причинено, ничего не было задумано. Вы видите этот ночной колпак, который частично окутывает шар? Это мой ночной колпак, который я всегда должен надевать, когда снимаю парадную шляпу. От этой великолепной шляпы моей голове становится жарко, и когда я ее снимаю, мне грозит опасность простудиться, если я не надену что-нибудь другое. Моя жена убедила меня взять этот колпак с собой сегодня, и, поскольку я забыл его, она предусмотрительно послала его за мной таким образом. Другого выхода не было. Ваше превосходительство, она приказала одному из артиллеристов направить его с очень легким зарядом пороха.
   - Опасное супружеское внимание, - сказал капитан, его лицо приобрело естественный смуглый цвет. - Хотя, должен сказать, это был довольно хороший выстрел. Он доставил ядро к вам ближе, чем к кому-либо другому, и даже если бы вы не двигались, оно не задело бы вас.
   - Да, ваше превосходительство, - сказал генерал-губернатор, надевая ночной колпак, ибо он не мог пренебречь нежным вниманием сеньоры Провентуры, - моя жена - очень внимательная женщина. Она никогда не забывает о моем здоровье и, несомненно, выбрала самого аккуратного стрелка, чтобы прислать мне этот ночной колпак.
   В этот момент было объявлено о завтраке, и, поскольку все были голодны, совещание было прервано, и генерал-губернатору было предложено спуститься вниз в капитанскую столовую. Приглашение было с радостью принято, и лодка губернатора была отправлена обратно, чтобы сообщить его жене, что он будет обедать на военном корабле.
   Генерал-губернатор отведал очень вкусную еду. Он пил хорошее вино, а сигара, которую он потом курил, сидя в удобном кресле на палубе с капитаном и некоторыми другими офицерами, была замечательная. Табак рос на Мафиане, но на острове не производилось ничего подобного.
   "Это производится в некоторых других наших колониях, - подумал генерал-губернатор, - но только благодаря иностранцам мы получаем это здесь".
   - А теперь, - сказал капитан, выпуская облако дыма в сторону флага своей страны, который мягко развевался на ветру с Пруги, - мы могли бы также договориться об условиях капитуляции. Я взял двести пять пленных, не считая вас и городских офицеров. Теперь мы должны решить, что с вами делать. Вас нужно забрать, тем или иным способом.
   - Конечно, - сказал второй офицер, - если мы взяли пленных и не берем их, то, конечно, зачем мы их брали?
   - Очень хорошо, - заметил капитан, и все рассмеялись. - Это подводит нас к следующему пункту, - продолжил он. - Как мы собираемся их забрать? Одно можно сказать наверняка - я не запихну их на этот корабль.
   - Могу я спросить, ваше превосходительство, - перебил генерал-губернатор, - в какое место вы предполагаете доставить ваших пленных, когда вы их захватите?
   - Я не знаю об этом, - ответил капитан. - Главное, чтобы вы все отсюда удалились. Когда место захвачено, его гарнизонные и муниципальные служащие должны быть удалены. Это один из принципов войны, и мы не можем обойти его. Если бы в этом порту было торговое судно, я бы посадил вас всех в него и отправил куда-нибудь, возможно, в вашу собственную страну, потому что я уверен, что вы не понадобились бы в моей; но главное, как я уже сказал, - это удалить вас отсюда.
   - Да, ваше превосходительство, - сказал генерал-губернатор, - я прекрасно понимаю. Но в порту нет корабля, и нет судна больше нашего парома, а это очень маленькое судно.
   - Мне кажется, мистер Мэннеринг, - сказал капитан, обращаясь к своему первому помощнику, - единственное, что мы можем сделать, это пока оставить этих заключенных здесь и как можно скорее послать за ними транспорт. Затем их можно будет увезти в их собственную страну, и то, что у нас больше не будет с ними проблем, очевидно.
   - Да, - сказал первый помощник, - я не вижу ничего другого, кроме этого.
   - Ваше превосходительство, - спросил губернатор, - как вы думаете, сколько времени пройдет, прежде чем мы сможем ожидать корабль, который увезет нас?
   Капитан покачал головой и посмотрел на мистера Мэннеринга. Последний начал считать на пальцах.
   - Три недели до порта, - сказал он, - неделя, чтобы телеграфировать и договориться, пять недель, чтобы транспорт достиг этого острова, две недели на неизбежные задержки. Это составляет, - дайте-ка подумать, одиннадцать недель.
   Генерал-губернатор задумался.
   - А что тем временем будет происходить с вашими пленными, ваше превосходительство? - спросил он. - Конечно, их нужно кормить.
   - Без сомнения, - сказал капитан, - это понятно. Они пленники моей страны; моя страна позаботится о них. Я оставлю им пайки, пока за ними не пришлют. И, кстати, я должен назначить кого-нибудь, кто возьмет здесь на себя ответственность. Есть ли на острове натурализованный каботиец?
   Генерал-губернатор покачал головой.
   - Нет, ваше превосходительство, - сказал он, - такого нет. На самом деле, очень немногие из нас могут даже говорить на вашем языке. Но если мне будет позволено высказать одно предложение...
   - Конечно, - прервал его капитан, - я буду рад это услышать.
   - Что ж, в таком случае, ваше превосходительство, - сказал губернатор, - если это поможет вам справиться с вашими трудностями, я совершенно готов натурализоваться. Я говорю на вашем языке, и теперь, когда этот остров принадлежит вашей стране, и поскольку необходимо найти кого-то, кто временно возьмет на себя управление делами, я готов сделать все необходимое, чтобы стать натурализованным каботийцем.
   - Это неплохая идея, - сказал капитан мистеру Мэннерингу. - Он может содержать людей в порядке лучше, чем кто-либо другой, и не будет никакого взрыва, никакого напряжения. Я поддерживаю его план.
   - Да, - сказал первый офицер, - я думаю, что это сработало бы очень хорошо, но я не знаю, есть ли у нас полномочия натурализовать его. Я полагаю, однако, что мы могли бы сделать его гражданином хотя бы на время, знаете ли.
   - Очень хорошо, - сказал капитан, вставая, - мы так и поступим. Он может сохранить своих офицеров, и все будет идти гладко и комфортно. А теперь, господин губернатор, я собираюсь немного вздремнуть. Около пяти часов, когда день станет прохладнее, я отправлюсь в форт, чтобы принять сдачу ваших пленных, а также в город, чтобы поднять флаг Каботии над вашим главным зданием, каким бы оно ни было. А до тех пор я желаю вам хорошего дня.
   Генерал-губернатор встал, снял ночной колпак, надел парадную шляпу с плюмажем, пожал всем руки и отбыл на своей лодке, которая вернулась за ним.
   Он не мог терять времени. Он сдал два гарнизона по двести пять человек, и где ему было найти этих людей! Его отвезли в форт. Гарнизон был поспешно собран и пересчитан. Включая тех, кто отправился в город на обед и еще не вернулся, и даже считая рабочих, которые работали в саду замка, официантов и человека, у которого была лицензия на продажу конфет и выпечки солдатам, в форте было ровно семьдесят три человека. Но губернатор не испугался; он позвал своего лейтенанта.
   - Сеньор Эрнандес, - сказал он, - мне немедленно нужны семьдесят два человека. Я сдал сто сорок пять человек из этого гарнизона, и нам не хватает семидесяти двух. Идите и быстро приведите их сюда. Возьмите шеренгу солдат со штыками. Любой подойдет, чтобы помочь пополнить гарнизон. Мы должны получить их быстро. Капитан-каботиец будет здесь к пяти часам. Возьмите лавочников, плотников, поваров, любого, кого вам заблагорассудится. Если у них есть рубашки и брюки, этого достаточно. В форте много старых военных фуражек; наденьте по одной на каждого из них. Нельзя ожидать, что все наши солдаты будут носить форму в такую жаркую погоду. Что касается оружия, разделите его как можно лучше. Если его окажется недостаточно, дайте одному парню саблю, а другому ножны, а если вы не можете сделать ничего лучше, раздайте диковинки из музея, каменные топоры и все такое. Они не могут ожидать, что у нас на этом острове есть только современное оружие. А теперь я должен поспешить к алькальду и генерал-адъютанту. И имейте в виду, Эрнандес, к пяти часам этот гарнизон должен насчитывать сто сорок пять человек.
   Когда генерал-губернатор сообщил об условиях сдачи города и сил, граждане, конечно, были сильно взволнованы; но слова генерал-губернатора, когда он обратился к ним на площади, были обнадеживающими.
   - Мой народ! - крикнул он. - Вам нечего бояться. Очень мало что изменится. Завтра все пойдет так же хорошо, как и вчера, если не лучше.
   Продолжая, он сказал:
   - Сегодня днем в этом городе и на замке будет поднят каботийский флаг, и в обмен на эту привилегию каботийцы дадут нам большое количество припасов, не только консервы, но и муку, кофе, сахар, соленое мясо, картофель и многое другое. Затем военный корабль уйдет, и если его настигнет тайфун до того, как он достигнет места назначения, не будет никаких сообщений о захвате этого города. Друзья мои, успокойтесь; у нас есть наша честь и припасы, о которых я упоминал.
   В пять часов капитан военного корабля в сопровождении группы офицеров был отправлен на веслах в Эль-Морро. На пристани их встретил генерал-губернатор, который проводил их до форта. Там они обнаружили гарнизон, выстроенный в две длинные шеренги, чтобы принять их; те, кто был одет в форму и с лучшим оружием стояли в первых рядах. Губернатор скользнул взглядом по линиям.
   - Боже мой! - прошептал он командиру. - Трое из тех, кто во второй линии, - женщины.
   - Ничего не поделаешь, ваше превосходительство, - сказал офицер, - трое мужчин сбежали, и нам пришлось призвать на службу этих женщин, которые приносили батат в форт. Мы надели на них военные фуражки, и у каждой из них есть шомпол.
   Гарнизон был подсчитан, и число солдат оказалось верным. Но трех женщин заметили.
   - Послушайте! - крикнул капитан-каботиец. - Что все это значит?
   - Ваше превосходительство, - сказал генерал-губернатор с поклоном, - это вивандьер, очень необходимые для подкрепления войск в этом жарком климате.
   Капитан кивнул.
   - Хорошо, - сказал он. - Поднимите наш флаг над фортом, а затем мы отправимся в город.
   Когда капитан и его спутники вместе с генерал-губернатором отправились на веслах в город, к ним присоединился отряд морских пехотинцев с корабля, и все они направились в ратушу. Там был поднят каботийский флаг, прозвучал салют, и капитан от имени Каботии завладел городом, островом и соседними островками.
   - Ну а теперь, - сказал он, когда церемония была закончена, - как насчет той батареи, о которой вы говорили. Где это?
   Эти слова повергли генерал-губернатора в смятение. Он думал об этой батарее и надеялся, что в настоящее время о ней не будет упомянуто.
   Он давно там не бывал и знал о ней очень мало, за исключением того, что в ней не было ничего похожего на гарнизон из шестидесяти человек.
   - Ваше превосходительство, - сказал он, - до этой батареи далеко, и я бы предложил отложить прием ее сдачи до завтрашнего утра. Я надеюсь, что вы и ваши офицеры теперь воспользуетесь гостеприимством моей официальной резиденции, и я прошу чести представить вас моей жене и дочерям.
  
   В тот вечер в городе было весело. В доме генерал-губернатора был устроен ужин и танцы, и примеру, поданному таким образом официальным главой колонии, с радостью последовали многие горожане.
   В течение вечера генерал-губернатор удалился, написал записку офицеру, командовавшему батареей, и отправил ее самым быстроногим посыльным. Именно с такой целью:
  
   "Завтра на рассвете отправь шестьдесят своих самых хорошо экипированных людей в лощину за внутренней батареей. Там они будут ждать моих приказов.
   Провентура-и-Торадо".
  
   Рано утром на следующий день генерал-губернатор поднялся на холм и обнаружил там шестьдесят человек из форта, которые курили сигареты в назначенном месте. Оставив их, он направился на батарею, где был принят со всем подобающим воинскому этикету командующим офицером. Майор Каскаро, настоящий солдат своей родины, был человеком среднего роста, очень худощавым, очень стройным, очень аккуратным. У него был длинный нос с ноздрями, похожими на крылья, и под этим носом росли усы такого размера и густоты, что казалось, будто их вставляли на место, понемногу за раз, пока большая их масса не была надежно закреплена.
   - Майор, - сказал генерал-губернатор, - вы должны как можно скорее подготовиться к сдаче этого укрепления с его гарнизоном. Офицеры с каботийского военного корабля могут прибыть сюда в любой момент.
   Майор пристально посмотрел на генерал-губернатора.
   - Ваше превосходительство, - сказал он, - какое мне дело до офицеров каботийского военного корабля?
   - Вы должны сдаться им, - сказал генерал-губернатор, - и чем быстрее вы подготовитесь к этому, тем лучше.
   Майор дернул себя за кончики усов и скрестил руки на груди.
   - Ваше превосходительство, - сказал он, - я был назначен командовать этим укреплением и тем самым предотвратить вторжение диких туземцев в город. Это правда, что туземцы исчезли, но это не имеет никакого значения. Командование было возложено на меня короной моей родной земли. Я буду держать его до тех пор, пока корона не попросит меня отказаться от него. Я слышал выстрелы и канонаду, и я видел поднятие флагов; но все это для меня ничто. Я не имею никакого отношения к силам Каботии, и я не сдамся им.
   - Ну, тогда, - нетерпеливо воскликнул генерал-губернатор, - сдавайтесь мне. Не имеет никакого значения, кому вы сдаетесь.
   - Ваше превосходительство, - сказал майор, - я не сдаюсь врагу; еще более решительно я отказываюсь сдаваться другу.
   - Послушайте, майор, - сказал генерал-губернатор более нетерпеливо, - мы тратим слишком много времени на разговоры. Сколько у вас людей в этой батарее?
   - Двенадцать, - сказал майор, - не считая меня.
   - Есть ли под вашим началом офицеры?
   - В настоящее время нет, - ответил майор. - На этот пост были назначены некоторые, но я сам занимаю их должности.
   - И получаете их жалованье? - спросил генерал-губернатор.
   - Конечно, - сказал майор, - если я занимаю их места.
   - Теперь послушайте меня, - сказал генерал-губернатор, - вся колония капитулировала, включая эту батарею с гарнизоном в шестьдесят человек. Я подготовился ко всем чрезвычайным ситуациям. У меня шестьдесят солдат из замка ждут здесь, в долине. Если вы решите, у вас может быть сорок восемь таких людей, чтобы добавить их в свой гарнизон, и вы можете сдать его целиком. Если вы не решите, я отправлю ваших товарищей в лес и сам сдам укрепление вместе с людьми из замка. Это место должно быть сдано с гарнизоном в шестьдесят человек. Я уже вижу лодку, отчаливающую от корабля.
   Майор посмотрел на генерал-губернатора.
   - Ваше превосходительство, - сказал он, - каковы условия капитуляции?
   - Пайки для всех военнопленных до тех пор, пока не будет отправлен корабль, чтобы доставить их на родину.
   - Офицерская плата в течение этого времени? - спросил майор.
   - Конечно, это понятно, конечно.
   - Каково обычное звание офицеров, командующих крепостью Каботия? - спросил майор.
   - Я бы сказал, полковник, - последовал ответ, - конечно, не ниже этого.
   - С обычными офицерами под его началом?
   - Конечно, - сказал генерал-губернатор, - это само собой разумеется.
   - Ваше превосходительство, - сказал майор Каскаро, - я сдамся. Не будете ли вы так любезны прислать мне своих сорок восемь человек?
   В то утро, когда капитан военного корабля вышел на палубу, он потянулся и зевнул.
   - Мы довольно поздно встали прошлой ночью, мистер Мэннеринг, - сказал он, - и я должен сказать, что не хочу идти, чтобы принять сдачу этой маленькой батареи. Пошлите офицеров, которые вчера командовали судном. Справедливо, что они также должны немного походить по берегу.
   Остаток дня прошел в выдаче припасов. Насколько это было возможно, пленным выдавали одежду. Генерал-губернатор проводил большую часть своего времени на палубе военного корабля, поскольку ему необходимо было часто совещаться с капитаном.
   Среди вещей, которые могли бы быть упущены из виду, если бы не его вдумчивое предложение, была необходимость оставить деньги на жалованье чиновникам, которые должны были присматривать за пленными и захваченным городом. Были и другие вещи, о которых не забыл предусмотрительный генерал-губернатор. Такому количеству пленных, вероятно, понадобятся лекарства, и он намекнул, что было бы неразумно оставлять целую колонию без пороха, пригодного для охотничьих ружей и обычной домашней обороны. Если и остался какой-нибудь порох от прежнего щедрого подарка, то он действительно лучше всего подходил для артиллерии, и его едва хватало для салюта, когда должен был прибыть транспорт, чтобы отвезти гарнизон домой.
   Все эти предложения были благосклонно восприняты капитаном, и он был так готов быть справедливым, а также великодушным, что, когда генерал-губернатор упомянул случай с пожилой женщиной, чье жилище было разрушено бомбардировкой накануне и которая теперь была вынуждена жить на открытом воздухе, капитан приказал казначею вложить в руки генерал-губернатора достаточно монет, чтобы позволить этой несчастной страдалице построить жилье среднего размера с кухней и другими желательными хозяйственными постройками.
   Ближе к вечеру военный корабль снялся с якоря и вышел из гавани, и, когда он проходил под фортом, кто-то заметил, что он сидит в воде значительно меньше, чем когда вошел.
   Прошло много месяцев после описанных выше событий, генерал-губернатор Мафианы стоял на опушке леса в южной части острова. Это был прекрасный день, но, хотя воды окружающего Тихого океана были теплыми, ветры, дувшие с соседнего острова Арибо, были прохладными и несли аромат многих деревьев и кустарников. На острове Арибо не было жителей, и он, казалось, существовал исключительно для того, чтобы снабжать благоуханием остров Мафиана, когда ветры дули с юго-востока.
   На душе генерал-губернатора было грустно; он только что выпустил свой последний заряд пороха в попугая и промахнулся, и его хроматическая гамма, хотя и была почти закончена, все еще нуждалась в двух или трех птицах.
   Пайки, оставленные капитаном-каботианцем, давно были съедены. Все деньги на жалованье чиновникам были выплачены, ни один транспорт не заходил в гавань Руты, и жители маленькой колонии считали, что о них забыли.
   Генерал-губернатор был уверен, что мир между его родиной и Каботией должен быть заключен, ибо ни одна нация не могла долго противостоять доблести людей его крови; но он опасался, что в суматохе и суете необходимых переговоров его колония была полностью проигнорирована как победителями, так и побежденными.
   Он сел на небольшой камень и стал смотреть на море. Дни его процветания прошли; как и Александр, он вздохнул: не было других миров, которые могли бы покорить его!
  

ПРИЗРАК СТАРОГО ЭППЛДЖОЯ

  
   Большие и просторные апартаменты в верхней части старого особняка Эпплджоев во время нашего рассказа были заняты исключительно призраком дедушки нынешнего владельца поместья.
   В течение многих, многих лет призрак старого Эпплджоя имел привычку свободно бродить по величественному старому дому и прекрасному поместью, владельцем и хозяином которого он когда-то был; но в начале той весны в доме его внука, Джона Эпплджоя, пожилого человека и холостяка, любителя книг, и на позднюю часть своей жизни почти отшельника, произошли перемены. Молодая девушка, его племянница Берта, переехала жить к нему и стала частью его очень маленькой семьи, и именно с тех пор, как появился этот новичок, призрак старого Эпплджоя почти полностью замкнулся в верхних частях дома.
   Это уединенное существование, так отличающееся от его обычных привычек, было принято исключительно по доброте его сердца. В течение жизни двух поколений своих потомков он знал, что его часто видели члены семьи и другие, но это его не беспокоило, потому что при жизни он был человеком, которому нравилось отстаивать свое положение; склонность к этому не покинула его и после смерти. Его внук Джон видел его и два или три раза разговаривал с ним; но поскольку призрак старого Эпплджоя слышал, как его скептически настроенный потомок заявлял, будто эти призрачные беседы были всего лишь снами или галлюцинациями, его очень мало заботило, видел его Джон или нет. Что касается других людей, то было бы очень хорошо, если бы они поверили, что в доме водятся привидения. Люди с беспокойной совестью не захотели бы жить в таком месте.
   Но когда эта свежая молодая девушка появилась на сцене, все стало совсем по-другому. Она могла оказаться робкой, а могла и не оказаться, но призрак старого Эпплджоя не хотел рисковать. Он был совершенно уверен, что с совестью у нее все в порядке; но ей еще не исполнилось двадцати, ее характер не сформировался, и если случится что-нибудь, что заставит ее заподозрить, что в доме водятся привидения, она, возможно, не захочет там жить, и если это произойдет, это станет большим потрясением для призрака.
   Долгое время почтенный особняк был тихим, мрачным, унылым домом. Было занято всего несколько комнат, так как Джону Эпплджою и его экономке миссис Диппертон, которая в течение многих лет жившей в семье, требовалось совсем немного места, чтобы скоротать однообразные дни своей жизни. Берта пела; она играла на старом пианино; она танцевала в одиночестве в зале; она бродила по садам и приносила цветы в дом; и иногда можно было почти вообразить, что ушедшие дни вернулись снова. Однажды зимним вечером, когда свет полной луны мягко проникал в каждое незатененное окно дома, призрак старого Эпплджоя сидел в жестком кресле с высокой спинкой, которое из-за несчастного случая с одной из его ножек было изгнано на чердак. Ни для отдыха, ни для комфорта вовсе не было необходимости, чтобы этот добрый старый призрак усаживался в кресло, потому что ему было бы так же легко и удобно сидеть на бельевой веревке; но в прежние дни у него имелась привычка сидеть в креслах, и ему было приятно делать это сейчас. Закинув одну ногу на другую, он сцепил длинные пальцы своих туманных рук и задумчиво уставился в лунный свет.
   - Пришла зима, - сказал он себе. - Все уныло и холодно, скоро настанет Рождество. Да, через два дня будет Рождество!
   Несколько минут он сидел, размышляя, а потом вдруг вскочил на ноги.
   - Неужели это возможно? - воскликнул он. - Неужели этот прижимистый старина Джон, этот недостойный сын моего благородного Джорджа, не собирается праздновать Рождество? Прошли годы с тех пор, как он делал это в последний раз; но теперь, когда Берта в доме, - так как это ее дом, - осмелится ли он провести Рождество так, как если бы это был обычный день! Почти невероятно, чтобы такое могло произойти, но до сих пор не заметно никаких признаков какой-либо подготовки. Я ничего не видел, ничего не слышал, ничего не обонял; и сию минуту пойду и выясню положение дел.
   Нахлобучив на голову свою старую треуголку и сунув под мышку тень своей верной трости, он спустился в нижнюю часть дома. Заглянув в большие гостиные, тускло освещенные полосками лунного света, пробивавшимися сквозь щели ставен, он увидел, что вся мебель покрыта древними льняными покрывалами, а картины завешены прозрачными занавесями.
   - Хм! - воскликнул призрак старого Эпплджоя. - Он не ожидает здесь компании! - и тотчас же прошел через столовую, где посреди широкого пола стоял маленький круглый стол, достаточно большой для троих, - и вошел в кухню и кладовую. В одной не было никаких признаков того, что было сделано или задумано что-то необычное в способе приготовления пищи, а когда взглянул на полки кладовой, достаточно хорошо освещенные снаружи для его проницательного взгляда, то застонал. - Два дня до Рождества, - сказал он себе, - а кладовая выглядит таким образом! Как сильно это отличается от прежних времен, когда я отдавал распоряжения на праздники! Позвольте взглянуть, что этот старый скряга приготовил на Рождество!
   С этими словами призрак старого Эпплджоя обошел просторную кладовую, осматривая полки и столы и заглядывая через дверцы закрытого шкафа.
   - Пустота! Пустота! Пустота! - воскликнул он. - Холодная баранья нога; половина ветчины исчезла, а остальная часть затвердела от воздействия воздуха; кусок стейка, оставшийся со вчерашнего дня или неизвестно с какого времени, без сомнения, будет превращен в окрошку! Холодная вареная картошка - меня бросает в дрожь, когда я смотрю на нее! - которую нужно нарезать и поджарить! Пироги! Их должно быть много-много рядов, а их нет ни одного! Торт? Честное слово, никаких признаков этого нет!
   Что это такое? Возможно ли это? Птица! Да, это не совсем взрослая курица, ее, без сомнения, хватит на троих, и слуги могут обглодать кости. О, Джон, Джон! как ты пал! Небольшая птица на Рождество!
   И что еще? Сидр? Никаких следов этого! Вот уксус - это, без сомнения, подходит Джону, - а затем, забыв о нынешнем состоянии своего организма, он сказал себе: - У меня кровь стынет в венах, когда я смотрю на кладовую, выглядящую вот так! Я должен подумать об этом! Я должен подумать об этом!
   И, склонив голову, он вышел в большой зал.
   Если бы можно было сделать что-нибудь, чтобы предотвратить осквернение его старого дома во время пребывания в нем молодой и веселой Берты, призрак старого Эпплджоя был полон решимости сделать это; но для того, чтобы что-либо сделать, он должен был вступить в общение с каким-нибудь живым существом, а кем это существо должно быть, он не знал. Все еще погруженный в задумчивость, он поднялся по лестнице и вошел в большую комнату, где спал его внук. Там лежал старик, его суровые черты лица были залиты лунным светом, а веки так плотно закрыты, как будто под ними были деньги. Призрак старого Эпплджоя стоял у его постели.
   "Я могу заставить его проснуться и посмотреть на меня, - подумал он, - потому что очень немногие люди могут оставаться спящими, когда кто-то стоит и смотрит на них сверху вниз, - даже если этот наблюдатель - призрак; и я мог бы побудить его заговорить со мной, чтобы я мог открыть ему свой разум и сказать ему, что я о нем думаю; но какое впечатление мои слова произведут на душу такого человека, как Джон? Я боюсь, что его сердце тверже, чем эта засохшая ветчина. Более того, если бы я смог поговорить с ним и объяснить ему его долг, он убедил бы себя, что ему это приснилось, и мои слова были бы бесполезны. Я боюсь, что пытаться повлиять на Джона будет пустой тратой времени!"
   Призрак старого Эпплджоя отвернулся от постели своего мерзкого потомка, пересек холл и вошел в комнату миссис Диппертон, пожилой экономки. Она крепко спала, ее круглое лицо мерцало, как прозрачный пакет, наполненный молоком, и из ее слегка приоткрытых губ через равные промежутки времени доносился слабый негромкий храп, как будто даже в часы отдыха она боялась кого-нибудь потревожить.
   Добросердечный призрак покачал головой, глядя на нее сверху вниз.
   - Это было бы бесполезно, - сказал он, - у нее нет характера, и она никогда не смогла бы заставить старого Джона свернуть ни на дюйм с его пути скупости. Более того, если бы она увидела меня, она, вероятно, закричала бы и забилась в судорогах, - умерла, насколько я знаю, - и это была бы прекрасная подготовка к Рождеству!
   Он вышел, и у доброй женщины не возникло ни малейшего подозрения, что призрак стоял рядом с ней, рассуждая о ее характере с жалостливым презрением.
   Теперь добрый призрак, все больше и больше тревожась, прошел в переднюю часть дома и вошел в комнату, которую занимала юная Берта. Войдя в дверь, он благоговейно остановился и снял треуголку. Изголовье маленькой кровати находилось у незанавешенного окна, и яркий свет луны освещал лицо, более прекрасное во сне, чем в солнечные часы дня.
   Она не находилась под влиянием крепкого сна, который крепко держал в своих объятиях хозяина дома и кроткую миссис Диппертон. Она спала чутко. Ее нежные веки, сквозь которые почти можно было разглядеть глубокую синеву ее глаз, время от времени дрожали, как будто они открывались, а иногда ее губы шевелились, как будто она шептала что-то о своих снах.
   Призрак старого Эпплджоя приблизился к девушке и слегка склонился над ней. Он очень хорошо знал, что подслушивать подобным образом некрасиво, но было действительно необходимо, чтобы он узнал эту молодую девушку лучше, чем самого себя. Если бы он мог услышать несколько слов, произнесенных этими маленькими губами, он мог бы узнать, о чем она думает, где блуждают ее мысли, что она хотела бы, чтобы он сделал для нее.
   Наконец, раздался едва слышный шепот, - едва слышнее ее дыхания, - и он услышал одно слово, и это было: "Том!"
   - О, - сказал призрак старого Эпплджоя, отступая от кровати, - она хочет Тома! Мне это нравится! Я ничего не знаю о Томе, но она должна его хотеть. Это естественно, это правда, это по-человечески, и уже давно в этом доме не было ничего естественного, истинного или человеческого! Но я хотел бы, чтобы она сказала что-нибудь еще. Она не может пригласить Тома на Рождество - по крайней мере, одного Тома. Нужно еще очень многое сделать, прежде чем это место станет подходящим для Тома!
   Он снова приблизился к Берте и прислушался, но вместо того, чтобы заговорить, девушка вдруг широко раскрыла глаза. Призрак старого Эпплджоя отступил назад и низко, почтительно поклонился. Девушка не двигалась, но ее прекрасные глаза открывались все шире и шире, и она устремила их на призрака, который дрожал, когда стоял, боясь, что она может закричать, или упасть в обморок, или каким-то образом помешать его великодушной цели. Если она не обратится к нему, он не сможет с ней заговорить.
   - Я что, сплю? - Она что-то пробормотала; а затем, слегка повернув голову из стороны в сторону, как бы желая убедиться, что находится в своей комнате и окружена знакомыми предметами, она посмотрела прямо в лицо призраку старого Эпплджоя и смело заговорила с ним.
   - Вы дух? - спросила она.
   Если бы румянец радости мог окрасить лицо тени, лицо призрака старого Эпплджоя засияло бы, как залитая солнцем роза.
   - Дорогое дитя, - воскликнул он, - я дух! Я призрак дедушки вашего дяди. Его сестра Мария, самая младшая в семье и, уверяю вас, самая очаровательная, была вашей матерью, и, конечно же, я был ее дедушкой, и, конечно же, я призрак вашего прадеда; но я заявляю вам, что никогда в жизни я так не гордился своим существованием, ни в прошлом, ни в настоящем!
   - Тогда вы, должно быть, настоящий Эпплджой, - сказала Берта. - И я думаю, это было бы замечательно, если бы я вас не боялась, но это не так. Хотя вы выглядите так, словно никому в этом мире не причините вреда, особенно мне!
   - Вот оно что, - воскликнул он, обрушивая свою трость на пол с такой силой, что, будь это та самая трость, которой она была раньше, разбудил бы всех в доме. - Клянусь вам, что в этом мире нет человека, к которому я испытывал бы такую привязанность, как к вам. Вы напоминаете мне моего дорогого сына Джорджа. Вы - копия Марии, когда она была примерно вашего возраста. Ваше появление в этом доме доставило мне величайшее удовольствие; вы привнесли в него что-то от прежней жизни. Хотел бы я сказать вам, как я был счастлив с того яркого весеннего дня, который привел вас сюда.
   - Я не думала, что сделаю кого-то счастливым, приехав сюда, - сказала Берта. - Дядя Джон, похоже, не очень заботится обо мне, и я полагаю, что должна быть довольна вниманием миссис Диппертон, если она не возражает против моего присутствия. Но сейчас дело обстоит иначе. Я не знала о вас.
   - Это правда, - воскликнул добрый дух, - вы не знали обо мне, но я хочу, чтобы вы обо мне знали. Но теперь нам не следует попусту тратить слова - мы должны приступить к делу. Я пришел сюда сегодня вечером с особой целью.
   - Вас привело какое-то дело? - спросила Берта.
   - Да, - сказал призрак, - это дело, и оно важно, и оно связано с Рождеством. Ваш дядя не намерен праздновать Рождество в этом доме, но я намерен, если смогу, помешать ему опозориться; но я ничего не могу сделать без чьей-либо помощи, и мне некому помочь, кроме вас. Вы сделаете это!
   Берта не смогла сдержать улыбку.
   - Было бы забавно помочь призраку сделать что-нибудь, - сказала она, - но если я смогу вам помочь, то буду очень рада.
   - Я хочу, чтобы вы прошли в нижнюю часть дома, - сказал он. - Я хочу показать вам кое-что, что, я уверен, вас очень заинтересует. Сейчас я спущусь в холл, где буду ждать вас, и я хотел бы, чтобы вы оделись как можно теплее и удобнее. Было бы неплохо накинуть шаль на голову и плечи. У вас есть теплые, мягкие тапочки, которые не будут шуметь?
   - О да, - сказала Берта, и ее глаза заблестели от восторга при мысли об этой новой экспедиции. - Я скоро оденусь и спущусь.
   - Не торопитесь, - сказал добрый дух, выходя из комнаты, - у нас впереди большая часть ночи.
   Когда молодая девушка спустилась по огромной лестнице почти так же бесшумно, как призрак, который предшествовал ей, она обнаружила, что ее почтенный спутник ждет ее.
   - Видите фонарь на столе? - спросил он. - Джон использует его, когда ходит по дому перед сном. Над ним висят спички. Пожалуйста, зажгите его. Можете быть уверены, я не стал бы доставлять вам столько хлопот, если бы мог сделать это сам.
   Она смутно различила медный фонарь, и когда зажгла его, призрак пригласил ее войти в кабинет.
   - А теперь, - сказал он, направляясь к большому письменному столу, над которым стоял шкаф, - не будете ли вы так добры открыть эту стеклянную дверь? Она не заперта.
   Берта немного поколебалась, но все же открыла дверь.
   - Теперь, пожалуйста, положите руку в передний угол средней полки. Вы ничего не увидите, но почувствуете ключ, висящий на маленьком крючке.
   Но Берта не подчинилась.
   - Это кабинет моего дяди, - сказала она, - и я не имею права совать нос в его ключи и вещи!
   Призрак старого Эпплджоя выпрямился до шести футов двух дюймов, которые были его ростом при жизни; он слегка нахмурился - выражение его лица стало почти суровым; но он сдержался и спокойно заговорил с девушкой.
   - Это был мой кабинет, - сказал он, - и я никогда не отдавал его вашему дяде Джону! Своими собственными руками я ввинтил маленький крючок в тот темный угол и повесил на него ключ! А теперь я прошу вас снять этот ключ.
   Ни секунды не колеблясь, Берта сунула руку в темный угол полки и сняла ключ с крючка.
   - Большое вам спасибо, - сказал призрак старого Эпплджоя. - А теперь, пожалуйста, откройте маленький ящичек - тот, что внизу.
   Берта отперла и открыла ящик.
   - Там полно старых ключей! - сказала она.
   - Да, - сказал призрак, - и вы увидите, что все они связаны вместе. Эти ключи - то, за чем мы пришли! А теперь, моя дорогая, - сказал он, встав перед ней и глядя на нее сверху вниз очень серьезно, но так ласково, что она нисколько не испугалась его, - я хочу, чтобы вы поняли, - то, что мы собираемся сделать, правильно. Когда-то это был мой дом - все в нем устроил и спланировал я. Сейчас я отведу вас в подвалы моего старого особняка. Это замечательные подвалы, они были моей гордостью и славой! Я часто водил своих гостей посмотреть на них, и к ним вела широкая и удобная лестница. Вы боитесь, - сказал он, - спуститься со мной в эти подземные области?
   - Ни капельки! - воскликнула Берта, немного слишком громко. - Я слышала о подвалах и хотела их увидеть, хотя миссис Диппертон сказала мне, что мой дядя никогда никому не позволял входить в них, но я думаю, это будет самая веселая вещь на свете - пойти со своим прадедом в подвалы, которые он построил сам и которыми он так гордился!
   Эта речь так очаровала призрака старого Эпплджоя, что он немедленно поцеловал бы свою правнучку, если бы не боялся простудить ее.
   - Вы мне нравитесь! - воскликнул он. - И мне бы всем сердцем хотелось, чтобы вы жили в то время, когда я был жив и был хозяином этого дома. Мы весело проводили бы время вместе - можете мне поверить!
   - Я бы хотела, чтобы вы были сейчас живы, дорогой прадедушка, - сказала она, - и это было бы лучше, чем наоборот! А теперь давайте продолжим - я вся в нетерпении!
   Затем они спустились в подвалы, которые, пока нынешний владелец не вступил во владение поместьем, славились на всю округу.
   - Сюда, - сказал призрак старого Эпплджоя. - Вы обнаружите, что пол совершенно сухой, и если мы будем продолжать двигаться, вы не замерзнете.
   Вы видите этот ряд старых бочек, покрытых паутиной и пылью? Так вот, моя дорогая, в этих бочках находятся одни из самых отборных спиртных напитков, когда-либо привезенных в эту страну, и большинство из них заполнены более чем наполовину! Лучший ром с Ямайки, бренди из Франции и джин из Голландии - джин с таким вкусом, моя дорогая, что если бы вы вынули пробку, восхитительный аромат наполнил бы весь дом! Там также есть портвейн, и если он не слишком старый, то, в любом случае, это самое редкое вино в стране! И мадера, маленький бокал которой, моя дорогая, - напиток, достойный даже вас!
   Эти вещи были спрятаны не мной, а моим дорогим сыном Джорджем, который знал их ценность. Но что касается Джона - он пьет воду и чай! Он - человек-курица, и если он позволил какому-либо из этих редких напитков обесцениться просто из-за возраста, его следует отправить в окружную тюрьму!
   Но мы должны двигаться дальше! Видите ли вы все эти бутылки - достаточно грязные на вид, но наполненные отборнейшими винами? Многие из них стали лучше, чем когда-либо, хотя некоторые из них, возможно, испортились, Джон позволил бы испортиться всему. Он - собака на сене!
   Войдите в эту маленькую комнату. А теперь поднимите свой фонарь и оглянитесь вокруг. Обратите внимание на ряд стеклянных банок на полке. Они наполнены лучшим мясом, когда-либо приготовленным смертным мужчиной - или женщиной! Это тот же самый фарш, который я когда-то ел. Джордж поставил его сюда, чтобы на Рождество у него были такие пироги, какие я дарил ему, когда он был мальчиком. Этот фарш так же хорош, как и тогда! Джон страдает диспепсией; он не стал бы есть его! Но он будет есть жареную картошку, и она в десять раз хуже для него, если бы он только знал это. Есть еще много банок, и все плотно запечатанные. Я не знаю, что в них хорошего, но уверен, что их содержимое - это именно то, что нужно для рождественского стола. Если бы миссис Диппертон спустилась сюда и открыла эти банки и бутылки, она бы подумала, что попала в рай!
   Но теперь, моя дорогая, я хочу показать вам самую ценную вещь в этих подвалах, бриллиант коллекции! Взгляните на этот деревянный ящик! Внутри него находится еще одна коробка из жести, плотно запаянная, так что она идеально герметична. Внутри этой жестяной коробки - отличный сливовый пирог! А теперь послушайте меня, Берта! Этот пирог был положен в коробку мной. Я намеревался оставить его там надолго, потому что сливовый пирог становится все лучше и лучше, чем дольше его хранят, но я не предполагал, что коробка не будет открыта в течение трех поколений! Люди, которые съедят этот пирог, моя дорогая Берта, будут благословлены превыше всех своих собратьев-смертных! то есть, что касается поедания пирогов.
   А теперь я думаю, вы увидели достаточно, чтобы досконально понять, что эти подвалы - обитель многих хороших вещей, чтобы поесть и выпить. Это их обитель, но если бы Джон мог поступить по-своему, она стала бы их могилой! Я любил хорошо жить, как вы можете себе представить, и мой дорогой сын Джордж тоже, но Джон - паршивая овца!
   - Зачем вы привели меня сюда, прадедушка? - спросила Берта. - Вы хотите, чтобы я спустилась сюда и поужинала с вами на Рождество? - Говоря это, она подумала, что, когда жестяную коробку откроют, в ней окажется призрак пирога, ибо было совершенно очевидно, что ее прадед был энтузиастом в деле сливовых пирогов.
   - Нет, - сказал призрак старого Эпплджоя. - Поднимитесь наверх и пройдем в кабинет. В очаге осталось немного углей, и вы не замерзнете, пока мы будем разговаривать.
   Когда большая дверь в подвал была заперта, ключи убраны в ящик, маленький ключик висел на крючке, а шкафчик закрыт, Берта села перед камином и согрела пальцы над несколькими углями, которые в нем находились, в то время как дух ее прадеда стоял рядом с ней.
   - Берта, - сказал ли, - нехорошо не праздновать Рождество - особенно если у тебя есть такая возможность - самым гостеприимным и щедрым образом. В течение многих лет Джон не обращал внимания на Рождество, и сейчас ему самое время исправиться, и ваш и мой долг - перевоспитать его, если сможем! Вы видели, что у него есть в подвалах; на птичьем дворе есть индейки, - я знаю, что он продал их не всех, - а если чего-нибудь не хватает для грандиозного празднования Рождества, у него есть много денег, чтобы купить это. До Рождества осталось не так много времени, но его достаточно, чтобы сделать все, что нужно, если мы с тобой возьмемся за дело и заставим работать других людей.
   - И как мы это сделаем? - спросила Берта.
   - Перед нами стоит непростая задача, - сказал призрак, - но я много думал об этом и верю, что мы сможем ее выполнить. Самое простое, что я могу сделать, - это явиться к вашему дяде, рассказать ему о его долге и убедить его выполнить его; но я знаю, каков будет результат. Он назвал бы мое явление сном и приписал бы это слишком большому количеству жареного картофеля, в результате чего у него на некоторое время был бы более простой стол, и вы с миссис Диппертон чуть не умерли бы с голоду. Но в вас нет ничего похожего на сон, моя дорогая. Если кто-нибудь услышит, как вы говорите, он поймет, что проснулся.
   - Я думаю, что это очень верно, - сказала Берта, улыбаясь. - Вы хотите, чтобы я поговорила с дядей?
   - Да, - сказал призрак старого Эпплджоя, - я действительно хочу, чтобы вы поговорили с ним. Я хочу, чтобы вы отправились к нему завтра утром сразу же после завтрака и подробно рассказали ему, что произошло этой ночью. Он не сможет вам не поверить, когда вы расскажете ему о маленьком ключике в углу полки, больших ключах в ящике, бочонках со спиртным (и вы можете сказать ему, что в каждом из них), банках с мясом и деревянной коробке, сбитой крепко и плотно, с жестяной коробкой внутри, в которой находится пирог. Джон знает все об этом пироге, потому что его отец сказал ему; и он знает все обо мне, хотя старается не верить в меня; и когда вы расскажете ему все, что вы видели, и когда вы передадите ему мое послание, думаю, это поможет ему почувствовать, что он не спит.
   - А что это за сообщение? - спросила Берта.
   - Это просто, - сказал призрак старого Эпплджоя. - Когда вы расскажете ему обо всех событиях этой ночи, и когда он увидит, что они, должно быть, произошли, потому что вы не могли их выдумать, я хочу, чтобы вы сказали ему, что это мое желание и повеление, желание и повеление его дедушки, которому он обязан всем, чем обладает, чтобы в этом доме были достойные празднества в рождественский день и ночь - я бы сказал что-нибудь о Сочельнике, но, боюсь, для этого недостаточно времени. Скажите ему, чтобы он убивал своих индеек, открыл свои погреба и тратил свои деньги. Скажите ему, чтобы он послал за по крайней мере дюжиной хороших друзей и родственников, потому что они с радостью откажутся от собственного рождественского ужина, когда узнают, что в этом доме будет отмечаться великий праздник. Времени достаточно; можно нанять посыльных и лошадей, и вы сможете принять участие в приглашениях. Миссис Диппертон - хорошая кухарка, когда ей предоставляется шанс, и я знаю, что на этот раз она покажет себя с лучшей стороны, если Джон предоставит ей соответствующий ассортимент.
   - А теперь, моя дорогая, - сказал призрак старого Эпплджоя, приближаясь к молодой девушке, - я хочу задать вам вопрос - личный вопрос. Кто такой Том?
   При этих словах внезапный румянец залил щеки Берты.
   - Том? - спросила она. - Какой Том?
   - Не стоит ходить со мной вокруг да около, - сказал призрак старого Эпплджоя. - Я уверен, что вы знаете молодого человека по имени Том, и я хочу, чтобы вы сказали мне, кто он такой. Меня тоже звали Том. Но вы должны рассказать мне о вашем Томе. Он приятный молодой человек? Он вам очень нравится?
   - Да, - сказала Берта, имея в виду ответ на оба вопроса.
   - И вы ему нравитесь?
   - Я так думаю, - сказала Берта.
   - Это значит, что вы влюблены друг в друга! - воскликнул призрак старого Эпплджоя. - А теперь, моя дорогая, скажите мне, как его зовут. Покончим с этим!
   - Мистер Берчем, - сказала Берта, ее щеки теперь немного побледнели, потому что ей показалось очень смелым с ее стороны говорить таким образом даже в компании духа.
   - Сын Томаса Берчема с Лугов? Внук старого генерала Берчема?
   - Да, сэр, - ответила Берта.
   Призрак старого Эпплджоя смотрел на свою правнучку с гордостью и восхищением.
   - Моя дорогая Берта, - воскликнул он, - я вас поздравляю! Я хорошо знал старого генерала и видел молодого Тома. Он красивый парень, и если вы его любите, я знаю, что он хороший. А теперь я скажу вам, что мы будем делать, Берта. Том будет у нас на Рождество.
   - О, прадедушка, - воскликнула девушка, - я не могу просить дядю пригласить его!
   - Мы все сделаем сами, - сказал сияющий призрак. - У нас будет большая вечеринка. Всех гостей, которые будут приглашены, попросят привести с собой свои семьи. Когда в этом доме устраивают большой обед, Томаса Берчема, эсквайра, нельзя оставлять в стороне; и разве вы не видите, Берта, что он обязательно приведет Тома? А теперь вы не должны больше задерживаться ни минуты. Возвращайтесь в свою постель и сразу же после завтрака приходите сюда к вашему дяде и расскажите ему все, что я велел вам передать ему.
   Берта поднялась, чтобы повиноваться, но заколебалась.
   - Прадедушка, - сказала она, - если дядя разрешит нам отпраздновать Рождество, вы будете с нами?
   - Да, моя дорогая, - сказал он. - И вам не нужно бояться, что я кого-нибудь напугаю. Я могу быть видимым для одних и невидимым для других. Я буду везде и все услышу, но явлюсь только самой прекрасной женщине, которая когда-либо украшала этот особняк. А теперь отправляйтесь спать, не говоря больше ни слова.
   - Если бы она не ушла, - сказал себе призрак старого Эпплджоя, - я бы не удержался и поцеловал ее на ночь.
   На следующее утро, когда Берта рассказывала дяде о своих ночных приключениях, лицо Джона Эпплджоя становилось все бледнее и бледнее. Он был твердолобым человеком, но суеверным, и задался вопросом, не является ли это семейным, - сны о призраках; но когда он услышал о посещении подвалов, и особенно когда Берта рассказала ему о сливовом пироге его деда, о существовании которого, как он полагал, не знал никто, кроме него самого, он почувствовал, что девушке не могло присниться все это. Когда Берта закончила, он действительно поверил, что она видела и разговаривала с призраком своего прадеда. Всей силой своей воли он сопротивлялся этой вере, но это было для него слишком, и он сдался. Но он был гордым человеком и ни за что не признался бы своей племяннице, что верит в существование призраков.
   - Моя дорогая, - сказал он, вставая и становясь перед камином, его лицо все еще было бледным, но его выражение хорошо контролировалось, - тебе приснился очень странный сон. Так вот, не говори, что это был не сон, - люди всегда так делают, - но выслушай меня. Хотя в том, что ты мне рассказала, нет ничего весомого, - ибо в семье сохранились предания о моих погребах, - все же твоя милая маленькая история кое-что мне подсказывает. Сейчас Рождество, и я почти забыл о нем. Ты молода, энергична и привыкла отмечать праздники. Поэтому я решил, моя дорогая, отнестись к твоему сну так, как если бы он был реальностью, и мы устроим грандиозный рождественский ужин и пригласим наших друзей и их семьи. Я знаю, что в подвалах должны быть хорошие вещи, хотя я почти забыл о них, и они будут подняты, разложены и доставят удовольствие. А теперь иди и пришли ко мне миссис Диппертон; после этого мы с тобой составим список гостей и разошлем приглашения.
   Когда она ушла, Джон Эпплджой сел в свое большое кресло и пристально посмотрел в огонь. Он бы не осмелился лечь спать в ту ночь, если бы проигнорировал послание своего деда.
   Никогда с тех пор, как старый дом начал стоять на своем фундаменте, в его стенах не было такого великолепного Рождества. Новость о том, что старый мистер Эпплджой рассылает приглашения на рождественский ужин, распространилась по окрестностям со скоростью лесного пожара, и те, кого не пригласили, были почти так же взволнованы, как и те, кого попросили быть гостями. Идея пригласить людей семьями считалась грандиозной, действительно достойной времен старого мистера Тома Эпплджоя, дедушки нынешнего владельца, который был самым гостеприимным человеком во всей стране.
   Впервые почти за столетие большой обеденный стол были использован, и стулья для компании принесены из всех частей дома. Весь сдерживаемый домашний энтузиазм в душе миссис Диппертон, о существовании которого никто и не подозревал, теперь вырвался наружу одним грандиозным извержением вулкана, и большому столу пришлось приложить немало усилий, чтобы устоять под тяжестью ноши, принесенной из погреба, сарая и окрестностей.
   В самой середине всего этого был замечательный сливовый пирог, спрятанный дедушкой хозяина.
   Но он не был разрезан.
   - Друзья мои, - сказал мистер Джон Эпплджой, - мы все можем смотреть на этот пирог, но мы не будем его есть! Мы сохраним его до тех пор, пока в этой семье не состоится брак. Тогда вы все сможете прийти и насладиться им!
   В заключение этой небольшой речи призрак старого Эпплджоя погладил своего никчемного внука по голове.
   - Ты этого не чувствуешь, Джон, - сказал он себе, - но это одобрение, и это первый раз, когда я одобряю тебя! Ты должен знать о существовании молодого Тома! Ты еще можешь оказаться хорошим парнем, и если будешь пить немного этой редкой старой мадеры каждый день, я уверен, что так и случится!
   Поздно вечером в большом зале состоялся грандиозный бал, который открылся старомодным менуэтом, и когда веселые гости собрались на танцполе, молодой человек по имени Том вышел вперед и пригласил Берту.
   - Нет, - сказала она, - не в этот раз. Я собираюсь станцевать этот первый танец с... ну, скажем так, в одиночку!
   При этих словах самый довольный призрак во всей Вселенной подошел к прекрасной девушке и, зажав треуголку под левой рукой, низко поклонился и протянул руку. В длинном жилете, отделанном кружевами, в туго натянутых чулках и туфлях с пряжками, - во всей компании не было такой галантной фигуры.
   Берта протянула руку и коснулась призрачных пальцев своего партнера, а затем, бок о бок, она и призрак ее прадеда открыли бал. Со всей грацией свежей юной красоты и древней учтивостью они танцевали менуэт.
   - Какая странная молодая девушка! - говорили некоторые из гостей. - И какая странная фантазия - танцевать в одиночку, но как красиво она это сделала!
   - Очень эксцентрично, моя дорогая! - сказал мистер Джон Эпплджой, когда танец закончился. - Но ты танцевала очаровательно. Глядя на тебя, я не мог отделаться от мысли, что в этой комнате не было никого, кто был бы достоин стать твоим партнером.
   - Тут ты ошибаешься, старина! - раздалось одновременно мысленное восклицание молодого Тома Берчема и призрака старого Эпплджоя.
  

ВОЗВРАЩЕНИЕ БУМЕРАНГА

  

I

  
   Когда я открыл свою юридическую контору в маленьком провинциальном городке Кэмборо, мне было всего двадцать пять лет. Я положил для себя правилом начать свою юридическую карьеру со второй четверти века. Когда мне исполнилось двадцать шесть лет, а ко мне еще не пришел ни один клиент, я почувствовал себя немного подавленным, хотя очень хорошо знал, что для этого не было веской причины; но поскольку надеяться без причины - это умственное занятие, столь обычное для человеческой расы, я чувствовал, что имею такое же право, как и любой другой из моих собратьев, предаваться этому.
   Тем временем, в ожидании клиентов, я учился, усердно посещал суды и влюбился. Было ли это последнее упомянутое дело каким-либо образом связано с надеждой без причины, я не мог сказать, но я все еще следовал примеру человеческой расы и любил с серьезностью и стойкостью, которые я был бы рад вложить в бизнес, если бы у меня была возможность.
   Натали Кеффорд была старшей дочерью мистера Арчибальда Кеффорда, одного из видных граждан Кэмборо. Она была красивой женщиной, с душой - насколько я мог понять - полностью гармонирующей с моей собственной; я познакомился с этой семьей, когда впервые приехал в город студентом юридического факультета, и таким образом у меня была возможность хорошо их узнать и полюбить Натали. Она не была помолвлена со мной, но я считал, что помолвлен с ней. Это был торжественный договор, заключенный с самим собой.
   Испытывая такие чувства по отношению к семье Кеффорд, неудивительно, что я получил удовлетворение, я могу сказать, удовольствие, узнав о смерти Николаса Кеффорда, дяди отца Натали. Этот пожилой джентльмен был фермером, проживавшим недалеко от деревни Сатбери, примерно в пяти милях от Кэмборо. Его сельскохозяйственные операции и успех в разного рода спекуляциях принесли ему очень приличную собственность, и онсчитался одним из богатейших людей графства. Он не был женат, и его единственными естественными наследниками были мистер Арчибальд Кеффорд и его сестра, миссис Краун, вдова с несколькими детьми, живущая недалеко от Балтимора.
   Поскольку старик всегда был в очень дружеских отношениях со своим племянником и племянницей, естественно было ожидать, что все или часть его имущества будет разделена между ними. Ни один из них не был богат, потому что, хотя бизнес мистера Кеффорда - агента по недвижимости - был довольно хорошим, его семья с каждым годом требовала все больших расходов. У миссис Краун был весьма ограниченный доход, и она, вероятно, возлагала большие надежды на неизбежную кончину своего дяди.
   Я не винил себя за то, что обрадовался известию о смерти Николаса Кеффорда. Если бы я знал миссис Краун, я бы не стал винить ее за то, что она испытывала удовольствие по поводу этого события. И хотя мистер Арчибальд Кеффорд, который всегда жил так близко к своему дяде и был с ним в более близких отношениях, выказал искреннюю скорбь, когда тот умер, я не нашел бы ничего плохого в каком-либо спокойном освещении его внутренней души, если бы мог заглянуть в эти тайники. Умереть ради блага других, после того как человек долго жил ради собственного блага, можно считать самым похвальным завершением успешной жизни.
   Но когда завещание мистера Николаса Кеффорда было вскрыто, выяснилось, что его имущество не было оставлено его племяннику и племяннице. Завещание, найденное в письменном столе старого джентльмена, было датировано примерно годом назад, и в нем завещатель завещал все свое имущество, без оговорок, на благотворительность; более того, он оставил его только одной благотворительной организации: "Учреждению Сатбери для лечения нервных заболеваний".
   Оглашение содержания завещания вызвало удивление и возмущение во всем Кэмборо и его окрестностях. Было невозможно понять такую порочность в человеке, который в течение стольких лет считался достойным гражданином. У старого Кеффорда, по-видимому, никогда не было нервов, почему он вдруг проявил такой интерес к нервам других людей?
   Учреждение, которому было передано это самое удивительное завещание, состояло в то время из большого дома, стоявшего в открытом поле. В нем было несколько врачей и санитаров, очень мало пациентов, все они находились на расстоянии, и руководил им Спенсер Латимер, доктор медицины, также издалека. Этот джентльмен приехал из целебного района Сатбери около трех лет назад, купил участок земли Николаса Кеффорда и построил свое заведение. Люди из Кэмборо никогда не заботились о докторе Латимере; и хотя в городе были люди, которые, насколько мне известно, страдали нервными расстройствами, - такими, например, как необоснованное недоверие к адвокатам, только-только начинающим свою карьеру, - никто из них никогда не покровительствовал заведению; и хотя было известно, что старый Николас Кеффорд действительно проявлял определенный интерес к заведению, предполагалось, что он держал закладные на указанное имущество и ждал момента, когда ему было бы целесообразно обратить взыскание. Он был проницательным спекулянтом и чрезвычайно искушенным в искусстве расчета вероятного срока ипотеки.
   Когда это дело было тщательно обсуждено с различных точек зрения, выяснилось, что поместье Николаса Кеффорда на самом деле было оставлено не на благотворительность, более или менее достойную, а Спенсеру Латимеру, доктору медицины, для его единственной выгоды и пользы. Он, по сути, и был учреждением. Казалось, не было никого, перед кем он был бы в ответе, и почему он должен был стать владельцем этой собственности, и почему Николас Кеффорд должен был оставить ее ему, - вот вопросы, на которые никто в Кэмборо не потрудился ответить, потому что никто не верил, что завещание было подлинным.
   Мистер Кеффорд и миссис Краун обратились за юридической консультацией, завещание было оспорено и передано в суд. Эти действия возмутили доктора Латимера. Они не только нарушили интересы учреждения, к которому он имел честь быть прикрепленным, но и нанесли жестокий удар по его репутации. Он утверждал, что старый мистер Кеффорд долгое время был его близким другом; что он, Латимер, не приехал бы в Сатбери, если бы мистер Кеффорд не посоветовал ему; что он не смог бы позволить себе обосноваться там, если бы не помощь мистера Кеффорда. Он также заявил, что это завещание не было для него неожиданностью, поскольку обсуждалось между ним и старым джентльменом, который заверил его, что его племянник и племянница находятся в комфортных условиях и что он желает оставить свои с трудом заработанные деньги учреждению, где они принесут долговременную пользу. Доктор был уверен, что сможет установить действительность завещания, и он также нанял юридических консультантов.
   В связи с юридической консультацией, о которой упоминал, я вынужден сказать, что ни одна из них не была моей собственной, и я должен также признать, что это упущение рассмотреть меня в связи с разбирательством, устроенном мистером Кеффордом и его сестрой, неприятно затронуло мои несколько ранимые чувства. Мне действительно казалось, что это был шанс помочь достойному молодому другу, которым мистер Кеффорд должен был с радостью воспользоваться, особенно когда знал, - а он не мог не знать, - что я хотел работать и преуспевать не только для себя. Это дело было очень простым, обычным делом о завещании, вероятно, подделанном или измененном, о чем я часто читал в юридических книгах и даже в романах. Это было бы во всех отношениях наиболее подходящим случаем для меня, чтобы начать. Но меня не просили оказать ни малейшей помощи, и мистер Кеффорд передал свое и миссис Краун дело в руки господ "Шеллкросс и Дорман", адвокатской фирме, у которой уже было так много дел, что они не знали, что с ними делать.
   Хотя мне было очень больно, я решил, что не позволю никому из семьи Кеффорд узнать об этом. Даже Натали я не жаловался, а мистеру Кеффорду я говорил об этом деле так, как говорил бы о любом деле, в котором от меня не ожидали ничего, кроме дружеского интереса. Рана болела, но я думаю, что скрыл это.
   Одним из самых убедительных возражений против действительности завещания был тот факт, что все, принадлежавшее завещателю, было передано без остатка учреждению. Обоснованно утверждалось, что даже если бы старый мистер Кеффорд пожелал отдать большую часть своего имущества на благотворительность, он бы завещал кое-что своим родственникам. Я очень внимательно изучил завещание и в разговоре с мистером Кеффордом воспользовался случаем, чтобы высказать свои соображения относительно этой его особенности.
   - Я полагаю, сэр, - сказал я, - что это завещание является копией подлинного завещания, составленного старым мистером Кеффордом, которым завладел доктор Латимер. Завещанное имущество описано так ясно и так подробно, что я не верю, чтобы кто-либо, кроме старого джентльмена, мог его написать или продиктовать. Вероятно, все это было оставлено вам и вашей сестре, и единственным изменением, которое доктор Латимер осмелился внести, была замена первоначально упомянутых на свое. Если бы он мог это сделать, полагаю, он сделал бы и другие изменения, чтобы придать документу вид естественности и достоверности; но так как он не мог проконсультироваться ни с кем из юристов по вопросу изменения завещания, и боялся сделать это сам, опасаясь совершить ошибку, которая все испортила бы, он ограничился сменой имен. Вот как я на это смотрю, сэр.
   Мистер Кеффорд ответил, что, по его мнению, есть вероятность того, что я был прав в своих предположениях, и у меня есть основания полагать, что он упомянул об этих предположениях в "Шеллкроссе и Дорман"; но я не возражал против этого. Если бы я мог что-то сделать для семьи Натали, я бы сделал это, попросив только, чтобы они сделали для меня одну вещь - то есть, если я обнаружу, что Натали согласна, чтобы это было сделано.
   По поводу подписи под завещанием были разные мнения, но большинство тех, кто его изучал, думали, что если оно не было подписано Николасом Кеффордом, то подпись выглядела очень похожей. Однако нельзя было ожидать, что такой проницательный человек, как доктор Латимер, возьмется сфабриковать фальшивое завещание, не имея возможности подделать подпись.
   Из свидетелей завещания один, Джон Эшмор, пожилой человек, работавший на ферме старого Кеффорда, умер вскоре после даты составления завещания, и никто не слышал, чтобы он что-либо говорил о том, что засвидетельствовал такой документ. Другой свидетель, Рубен Фаррис, был человеком, который также работал на старого мистера Кеффорда. Он был плотником и в разное время занимался ремонтом амбаров и надворных построек. Он был склонен к странствиям и покинул эту часть страны некоторое время назад - прошлым летом; но не удалось найти никого, кто точно помнил, был ли он на ферме Кеффорда в день подписания завещания или нет. Конечно, было необходимо найти Фарриса. Если бы он мог засвидетельствовать, что был свидетелем завещания, это было бы выгодно доктору Латимеру, а если бы он мог засвидетельствовать, что не был свидетелем такого завещания, это было бы выгодно для другой стороны.
   Были начаты поиски местонахождения Рубена Фарриса. Было известно, что он уехал на Запад и что у него есть родственники в Миссури. Тем временем в Сатбери появилась пожилая женщина, которая была совершенно уверена, что Рубен Фаррис делал ей садовую калитку в начале августа, и она думала, что это было примерно 10 августа прошлого года. Она основывала свое убеждение на том факте, что, когда он работал над калиткой, то заметил, что еще не видел таких спелых помидоров, как на ее маленьком участке, и она придерживалась мнения, что ее помидоры поспели очень рано в августе. Поскольку она не могла привести иных соображений, кроме своей веры, имея плохую память на точные даты, ее мнение не могло быть законно учтено, тем более что одна из ее соседок утверждала, что она собрала спелые помидоры на второй день августа, и поэтому, если у миссис Бадлонг были хорошие спелые помидоры, Рубен Фаррис мог бы сделать свои замечания по их поводу значительно раньше, чем 10 августа.
   Но хотя мнения миссис Бадлонг и ее соседки не имели юридической силы, они произвели впечатление в Кэмборо. О Фаррисе было известно так мало, даже в Сатбери, что инцидент садовой калиткой считался важным, что давало некоторые основания полагать, - второй свидетель находился в окрестностях фермы Кеффорда 10 августа или около того.
   В конце концов выяснилось, что Рубен Фаррис живет в Сент-Луисе, и ему предложили оплатить его дорожные расходы и кое-что еще, если он приедет и даст какие-нибудь нужные показания в отношении имущества старого Кеффорда; он с готовностью согласился и отправился в путь, не теряя времени. Следует отметить, что доктор Латимер настоял на том, чтобы взять на себя часть расходов по доставке Фарриса в Кэмборо. Он заявил, что больше, чем кто-либо другой, желает, чтобы все, связанное с завещанием, приобрело полную ясность. Это несколько обескуражило противоположную сторону. Они предпочли бы, чтобы доктор не желал услышать показаний Фарриса.
   Двадцать первого августа, около половины десятого вечера, Рубен Фаррис прибыл в Кэмборо. Ему было велено явиться в отель, а ближайший путь от вокзала к нему лежал через Декейтер-стрит, маленькую улочку в деловой части города, очень редко посещаемую по ночам. Около четверти одиннадцатого двое мужчин, спешивших по Декейтер-стрит, чтобы срезать путь, потому что ночь была темной и дождливой, наткнулись на человека, лежавшего на тротуаре, и, по-видимому, мертвого. Когда была вызвана помощь и мужчину доставили в участок, выяснилось, что это Рубен Фаррис.
   Это событие вызвало большое волнение в Кэмборо. Фаррис не был мертв, но оглушен ужасным ударом по голове. На него было совершено жестокое нападение, и подобное преступление было неизвестно в Кэмборо. Это правда, что Декейтер-стрит была пустынной, что ночь была темной и дождливой, но никто, даже женщина, не побоялся бы срезать путь по этой улице в любой час. В Кэмборо имелась больница, и туда перевезли Фарриса. Хирургическое обследование установило тот факт, что мужчину ударили почти точно по макушке каким-то тяжелым предметом, причем таким образом, что в его черепе образовался круглый перелом диаметром почти два дюйма, сломав обе пластины черепа и прижав отделившийся кусок кости к мозгу, что привело к потере сознания.
   Страшный удар, вызвавший этот перелом, был, очевидно, нанесен с целью убить этого человека, и не могло быть и мысли об ограблении, связанном с этим делом. Чемодан Фарриса, который он нес в руке, был найден рядом с ним закрытым; в кармане у него были деньги, а его серебряные часы остались при нем. Весь хирургический талант города был собран в больнице, и, хотя рана считалась серьезной, полагали возможным, что жизнь этого человека может быть спасена.
   Большую часть ночи обсуждалась эта попытка убийства в Кэмборо, и рано утром следующего дня я отправился в офис шерифа, где нашел нескольких городских чиновников и адвокатов. Конечно, все они говорили об ужасном нападении на Фарриса. Он был еще жив, и ему была сделана операция, но врачи совсем не были уверены в результате. Небольшая по численности полиция города была занята почти всю ночь, но им не о чем было сообщить.
   В одном пункте все были согласны, и он заключалось в том, что нападение было связано с делом Уилла Кеффорда. Этот человек приехал в город с целью дать показания по этому делу. Кто-то хотел помешать ему дать показания и ударил его. Это казалось достаточно очевидным, но далее все было покрыто завесой тьмы и тайны. Конечно, было естественно думать о докторе Латимере в связи с этим делом. Он был участником дела о завещании, и, более того, людям он не нравился. Но двое граждан, которых послали в учреждение вскоре после того, как было обнаружено преступление, якобы для того, чтобы сообщить новость суперинтенданту, но на самом деле для того, чтобы выяснить, был ли он там, нашли его в постели и сильно шокировали рассказом о нападении на Фарриса. Они также обнаружили, что, согласно замечаниям санитаров, доктор весь вечер был дома.
   Когда доктор приехал в город рано утром на следующий день, все могли видеть, что несчастный случай оказал на него большое воздействие. Он, не колеблясь, сказал, что, если Фаррис не излечится, его дело будет проиграно. Без показаний этого свидетеля было бы невозможно доказать законность завещания Николаса Кеффорда. Все, что касалось его самого, истинного наследника Николаса Кеффорда, зависело от Рубена Фарриса.
   В городе началась большая детективная работа, как среди любителей, так и среди юристов. Рана на голове Фарриса была очень странной. Вероятно, она была нанесена каким-то тяжелым инструментом, таким как молоток; но было обнаружено, что даже очень большим молотком было бы нелегко сделать такой пролом в черепе человека. Сместившаяся часть кости была вдавлена равномерно, ни одна часть ее круглого края не опускалась глубже, чем любая другая часть, и было ясно, что рукоятка оружия, которым она была нанесена, должна была находиться почти в горизонтальном положении. Человек, стоящий на земле и бьющий по голове другого человека такого же роста, как Рубен Фаррис, не мог держать молоток в таком положении. Многочисленные эксперименты с молотками доказали, что такой инструмент, которым владеет человек обычного роста, ударит второго человека по черепу краем его нижней поверхности, ближайшим к рукоятке. Нанести удар по верхней части головы человека с идеально горизонтальной нижней поверхностью головки молотка было бы трудно и лишило бы удар полной силы. Поэтому было очевидно, что человек, ударивший Фарриса молотком, должен был стоять выше своей жертвы.
   Этот вывод стал причиной для дальнейших вопросов. Было ли что-нибудь на Декейтер-стрит, недалеко от места нападения, на чем человек, ударивший Фарриса, мог стоять на достаточной высоте, чтобы нанести горизонтальный удар? Такое место вскоре нашлось. Улица Декейтер в том месте, где произошло нападение, проходила позади большого трехэтажного здания, в котором находились офисы юристов и бизнесменов. Задние окна на первом этаже этого здания находились примерно в четырех футах от земли. Если бы одно из них было открыто, человек с молотком в руке мог бы выйти на улицу и нанести горизонтальный удар по голове другого человека, лежащего на тротуаре. Такое окно выходило прямо на место нападения, и двое мужчин, которые чуть не споткнулись о тело Ферриса, теперь были совершенно уверены, что, когда они сделали ужасное открытие, это окно было открыто, потому что один из них, собираясь позвать на помощь, крикнул в него. Внутри было темно, но он думал, что кто-нибудь может его услышать. Это окно находилось в подсобном помещении мистера Арчибальда Кеффорда.
   Когда эта стадия расследования была достигнута, я пришел в ярость, увидев, как переглядываются люди. Но я ничего не сказал; я предпочел бы молчать вечно, чем даже намекнуть на дьявольскую идею, которая, казалось, пришла в голову другим людям.
   В то утро я пошел в офис мистера Кеффорда, но его там не оказалось. Затем я перешел через улицу в столярную мастерскую и одолжил молоток - самый большой, какой смог найти. С ним я направился в заднюю комнату мистера Кеффорда. Окно было открыто, потому что стояла теплая погода. Я высунулся с молотком в руке и обнаружил, что мне было бы очень трудно дотянуться головкой молотка до головы человека, идущего по тротуару. Железные перила примерно в двух футах от стены здания отделяли его от тротуара, и, если только нападавший не встанет вплотную к этим перилам, человек у окна не сможет дотянуться до него молотком. Ферриса нашли не рядом с перилами, а посреди тротуара.
   Я пригласил нескольких человек и доказал с помощью экспериментов, которые провел сам и к которым я их побуждал, что если бы какой-нибудь негодяй пробрался в подсобное помещение мистера Кеффорда, он не смог бы даже самым большим молотком ударить прохожего по макушке. Я настаивал на том, что предположение о том, что Фарриса ударили из этого окна, было настолько нелепым и абсурдным, что от него следовало немедленно отказаться.
   Однако я обнаружил, что очень многие люди считали: это очень странное совпадение, что Фарриса нашли под окном человека, чьи интересы могли быть очень сильно связаны с показаниями упомянутого Фарриса. Чем больше люди думали об этом, тем яснее становилось, что если единственный оставшийся в живых свидетель подписи завещания не сможет поклясться, что видел, как Николас Кеффорд подписал его, завещание будет считаться недействительным, и имущество перейдет к естественным наследникам завещателя.
   Прошло несколько дней. Фаррис оставался без сознания, часто бредил и находился в тяжелом состоянии. Натали удивилась тому, как это событие подействовало на меня. Она считала, что юристы думают о таких вещах гораздо больше, чем другие люди. Она не считала, что адвокаты должны позволять, чтобы их жизнь омрачалась событиями, которые касаются других людей. Она не слышала о понятиях и предположениях, связанных с окном в служебном кабинете ее отца.
   Мистер Кеффорд не стал публично настаивать, как это сделал Латимер, на том, что смерть свидетеля окажет катастрофическое воздействие на его интересы, поскольку для гуманного человека не представлялось возможным делать эту особенность случившегося заметной. Эта скрытность в отношении последствий дела была прокомментирована несколькими лицами, которые считали, что молчание в таком случае свидетельствует о попытке скрыть определенное удовлетворение неспособностью Фарриса давать показания. Удивительно, как люди, чей разум от природы не является злым, в подобных случаях придираются к той или иной мелочи, думая, что таким образом они разоблачат разврат в тех местах, где его не должно было существовать.
   На следующее утро после того, как я провел свои эксперименты с молотком у окна кабинета мистера Кеффорда, мистер Шеллкросс шел из своего дома в свой офис и по дороге встретил человека по имени Хэтч. Хэтч был бедняком, жившим на окраине города, и направлялся в сторону своего дома, неся на плече плотницкое тесло.
   - Доброе утро, Хэтч, вы собираетесь строить дом? - спросил мистер Шеллкросс.
   - О нет, - ответил тот, останавливаясь, - я еще не дошел до этого. Все улучшения, которые я планирую на этот сезон, - это новый порог к моей задней двери. Я только что был у мистера Кеффорда, чтобы одолжить его тесло.
   - Мистера Кеффорда! - сказал Шеллкросс. - Что он делает с теслом?
   - О, у него во дворе обычная столярная мастерская, - сказал Хэтч, - и я часто хожу туда, чтобы одолжить у него инструменты. Это намного дешевле, чем покупать их.
   - Думаю, - сказал Шеллкросс, забирая у мужчины тесло и глядя на него, - вам было бы выгодно иметь такие инструменты. Вы бы компенсировали затраты за счет экономии времени.
   - Но у меня нет затрат, зато есть время, - сказал Хэтч, добродушно улыбаясь. - Вот в чем разница.
   Пока они разговаривали, мистер Шеллкросс внимательно осмотрел тесло. На одном конце его большой железной головки имелось изогнутое лезвие, в то время как другой имел форму молотка. Поражающая поверхность наконечника молотка была круглой и имела около двух дюймов в диаметре. Прикинув в уме длину рукояти, он решил, что она чуть больше трех футов.
   - В ваших словах есть какой-то смысл, Хэтч, - сказал мистер Шаллкросс, возвращая инструмент. - В любом случае, вы получите порог бесплатно.
   Как только мистер Шеллкросс добрался до своего кабинета, который находился в том же здании, что и кабинет мистера Кеффорда, он прошел в свою заднюю комнату и открыл окно, выходившее на Декейтер-стрит. Затем из нескольких зонтиков и тростей, стоявших в углу, он выбрал трость чуть больше трех футов длиной и с большим тяжелым набалдашником. Подойдя к открытому окну, мистер Шаллкросс высунул из него руку, держа трость за нижний конец, и обнаружил, что может легко дотянуться наконечником трости до середины тротуара. Для такого обращения с теслом потребовалась бы сильная рука, но мистер Шеллкросс полагал, что человек, замышляющий убийство и стоящий у окна, ожидая приближения своей предполагаемой жертвы, которая, скорее всего, пойдет от станции этим коротким путем, будет настолько взволнован, что сможет нанести такой удар, как тот, который свалил Рубена Фарриса на землю.
   Что касается завещания, то мистер Кеффорд был клиентом мистера Шеллкросса; более того, они были очень хорошими друзьями; и нельзя было предположить, что последний джентльмен ворвется в кабинет первого и объяснит ему свои предположения и эксперименты относительно тесла. Но он сказал о них некоторым людям: его совесть не позволяла ему молчать; и - почему это должно было быть, я не мог себе представить - я был одним из этих людей.
   Когда мистер Шеллкросс рассказал мне о том, что он сделал, и о том, что он чувствовал себя обязанным подозревать, я чрезвычайно разозлился. Мне казалось, что люди - даже самые добрые и благородные - ломают себе голову, чтобы сделать ужасы из пустяков. Я скрывал свои чувства, как мог, потому что не хотел ссориться; но с намерением доказать мистеру Шеллкроссу, что удар, который он вызвал из области своего воображения, не мог быть нанесен теслом, я отправился в скобяную лавку. Там я обнаружил, что головки тесла продавались отдельно от ручек, и, рассматривая некоторые из них, я заметил, что их наконечники имели квадратные поверхности. Я посмотрел на других, и у других все концы молотков были квадратными. Затем я спросил продавца, есть ли у него какие-нибудь с круглыми молотками, на что он ответил, что они такими не делаются.
   Я осмотрел тесла в другом месте, где продавали скобяные изделия; их молотки были квадратными. Я зашел в столярную мастерскую и поговорил с мастером о том, чтобы сделать несколько полок в моем кабинете. Пока мы разговаривали, мои глаза блуждали в поисках тесла. Я заметил одно; конец его молотка был квадратным. Я не вернулся в кабинет мистера Шеллкросса. Подавленный, вместо того чтобы воодушевиться, я отправился к себе.
   Из того, что я видел тесла и из того, что я знал о длине их ручек, я не мог не поверить, что сильный человек может высунуться из окна и нанести одним из них сильный удар. Было ясно, что у мистера Арчибальда Кеффорда было тесло, наконечник которого имел круглую поверхность около двух дюймов в диаметре и которое не было похоже ни на одно другое в городе. По крайней мере, час я сидел и думал. Заподозрить отца Натали в убийственном нападении было для меня невозможно, но ясно как божий день, что этим занимались другие люди. Последствия их подозрений были бы ужасны, если бы Рубен Фаррис умер!
   Было маловероятно, что меня каким-либо образом попросят принять участие в расследовании этого дела, но я решил принять участие. Я бы посвятил себя целиком и полностью, ночью и днем, разумом и телом, даже деньгами, если потребуется, раскрытию убийцы Рубена Фарриса и снятию всех подозрений с отца Натали. Я знал так же хорошо, как и все остальное, что эти две цели были одинаковыми.
   Работа детектива увлекательна для очень многих людей, и так всегда было для меня, но теперь она приобрела интерес, который затмил все другие земные цели. Помимо моего желания способствовать достижению целей правосудия, я собирался выйти на поле боя в защиту будущего Натали, в защиту своего собственного будущего. Если несправедливая судьба сокрушит ее отца, то через нее она сокрушит и меня. Возможно, она никогда об этом не узнает, но я буду раздавлен. Я поднялся на ноги и поклялся, что найду человека, совершившего это подлое преступление.
   Планируя поиски убийцы, я, естественно, подозревал доктора Латимера, но рассудок вскоре сказал мне, что это глупо. Мужчина находился дома в Сатбери в течение всей ночи, когда произошло нападение. Но он мог нанять кого-нибудь для этого! Это, на мой взгляд, было самым естественным.
   В качестве вероятного орудия злодейства Латимера я подумал о Хэтче. Хэтчу было несложно расположиться в задней конторе мистера Кеффорда, в которую он мог легко забраться снаружи, и с его стороны было бы очень разумно снабдить себя особым теслом, принадлежащим мистеру Кеффорду. Конечно, он вернул бы его после того, как воспользовался им, так что, если бы был произведен немедленный обыск, оно было бы найдено у мистера Кеффорда. Но я также подумал, что немного позже Латимер, возможно, счел бы разумным предотвратить возможность для мистера Кеффорда спрятать это тесло; отнести его в дом Хэтча, где оно будет храниться наготове на случай, если мистер Кеффорд предстанет перед судом за нападение на Фарриса.
   В тот день днем я пошел к Хэтчу. Его не было дома, но на заднем дворе лежало бревно, частично обтесанное с одной стороны, и рядом с ним стояло тесло, которое он одолжил. Я подошел к нему, осмотрел его, измерил диаметр головки молотка. Мистер Шеллкросс был прав - диаметр составлял около двух дюймов.
   Я стоял и смотрел на тесло. Мне пришла в голову мысль, что, возможно, было бы неплохо взять его и бросить в ручей, протекавший неподалеку, сделать все возможное, чтобы спрятать его и избавиться от него. Но минутное размышление сказало мне, что это было бы глупо, и в следующий момент инцидент заставил меня понять, что это было бы невозможно. Мужчина, одетый в обычную одежду, но который был знаком мне как полицейский, подошел ко мне и небрежно заметил, что, по его предположению, я пришел посмотреть на тесло. Адвокаты много говорили об этом, сказал он, и его послали сюда, чтобы он присмотрел за ним.
   - Сейчас дома никого нет, - сказал он, - но я останусь здесь, буду держаться подальше и следить за каждым, кто придет поинтересоваться им. Я думаю, найдется тот или иной человек, который проявит достаточный интерес к этому теслу, чтобы прийти и поговорить с Хэтчем о нем; по крайней мере, таково мнение в городе.
   Я сделал несколько небрежных замечаний о целесообразности следить за всем, что может быть связано с этим делом, но не сказал ничего, что могло бы помочь любому, у кого имелись подозрения в отношении Хэтча. Если он имел какое-то отношение к нападению, я хотел быть тем человеком, который выяснит это и обвинит его в преступлении. Я говорил так, как будто считал тесло малозначащим, и вскоре покинул это место.
   Я продолжил свою прогулку на небольшом расстоянии, а затем пересек ручей по мосту, чтобы вернуться в город через лес. На мосту стоял мальчик, ловивший рыбу. С ранней юности я увлекался рыбной ловлей и остановился понаблюдать за ним. Ручей здесь был довольно глубоким, и он ловил сома, который плавал у самого дна.
   Вскоре он почувствовал поклевку и дернул. Затем он начал подтягивать свою леску.
   - Кажется, поймал, - сказал он.
   - Судя по тому, как ты тащишь, - заметил я, - это, должно быть, довольно крупная рыба.
   - Не знаю, - сказал мальчик. - Когда я ее вытащу, тогда и увижу.
   Когда он сказал это, конец его лески поднялся над водой, и он бросил рыбу на мост. На крючке был маленький сом длиной семь или восемь дюймов.
   - Как видите, - сказал мальчик, - рыба довольно увесистая.
   Мальчик снял сома, а я наклонился и осмотрел рыболовные снасти, лежавшие на бревнах моста.
   - Где ты это купил? - спросил я мальчика, который вместе с несколькими другими нанизывал свою рыбу на веревочку.
   - Я его не покупал, - сказал он, - я его нашел.
   - Где? - спросил я.
   - В сточной канаве, - ответил он.
   Я задал еще несколько вопросов, а затем сказал:
   - Я хотел бы порыбачить. Ты не продашь мне свою леску? Я дам тебе за это пятьдесят центов.
   Мальчик удивленно посмотрел на меня. Если бы я сказал десять центов, он, вероятно, счел бы это хорошим предложением.
   - Хорошо, - сказал он, - вы можете получить ее за эти деньги.
   Я протянул ему полдоллара; он, очевидно, испугавшись, что я могу пересмотреть сделку, сказал, что, по его мнению, ему лучше поторопиться домой, если он хочет, чтобы его рыба была приготовлена в этот день, и немедленно ушел.
   Я стоял на мосту, ничего не видя вокруг, но мой мозг был заполнен бурлящей толпой идей, которые, казалось, стремились вытеснить мой разум и мои чувства. Эти идеи вскоре сложились в правильную последовательность с ужасным заключением, которое охладило меня, как будто я внезапно превратился в лед.
   Теперь я знал, что моя работа детектива внезапно подошла к концу. Я преуспел в своих поисках человека, который поверг Рубена Фарриса на землю - который, возможно, убил его.
   Этим человеком был не кто иной, как я сам.
  

II

  
   Я неподвижно стоял на мосту, держа в руке рыболовную снасть, которую купил у мальчика, и эта ужасная процессия мыслей проносилась в моем мозгу, всегда заканчиваясь фигурой Рубена Фарриса, распростертого на больничной койке. Мой разум был ошеломлен. Казалось, я утратил способность рассуждать; я был просто жертвой мыслей, которые приходили ко мне непрошеными и безжалостными.
   Внезапно я услышал шорох; я испуганно вздрогнул; это была всего лишь птица, вылетевшая из куста, но она привела меня в чувство. Я знал, что мне страшно. Я быстро срезал свинцовое грузило с лески и бросил ее вместе с крючками в воду. Затем, с грузилом в руке и рукой в кармане, я пошел в сторону города.
   Никакая цепь событий не могла быть более ясной или лучше определенной, чем та, которая вела от меня к человеку в больнице. Я всегда любил рыбалку, и до того, как приехал в Кэмборо, я часто ловил окуня в реке Делавэр, используя своеобразную снасть, называемую окуневой леской. Эта снасть, предназначенная для ловли нескольких рыб одновременно, опускалась на песчаные отмели, часто посещаемые окунями, с помощью свинцового грузила, обычно очень тяжелого и конической формы; его широкое основание позволяло ему стоять вертикально на дне. Среди моих вещей я нашел свинцовый наконечник, который в течение некоторого времени служил в моем кабинете пресс-папье.
   Вечером 21 августа я сидел в своем кабинете, находившемся на третьем этаже здания, в котором располагались комнаты мистера Кеффорда. Мое состояние нельзя было назвать спокойным; мой разум был раздражен, и мне было неприятно сознавать, что это так. Я был более глубоко тронут тем, что меня проигнорировали в вопросе о завещании Николаса Кеффорда, чем я предполагал. С семьей Кеффорд и со всеми остальными я старался относиться к этому вопросу так, как будто это было совершенно естественно, что меня не спрашивали и не консультировались со мной по этому поводу; но когда я оказался один в своем кабинете, то не мог относиться к этому таким образом; я был очень раздосадован и задет.
   Внезапно мои размышления были прерваны печальным воем кошки на улице подо мной. Этот звук всегда был мне неприятен, но в моем теперешнем состоянии он приводил меня в ярость. Я схватил первый попавшийся под руку тяжелый предмет, который оказался свинцовым наконечником, и, бросившись к открытому окну, выглянул наружу. Там я увидел в темноте внизу светлый объект, движущийся по тротуару. В тот же миг я изо всех сил швырнул в него своим свинцовым наконечником. Я услышал глухой удар, но попала ли моя ракета в цель или просто ударилась о тротуар, который в этом переулке был не вымощен, а посыпан гравием, я не знал, да мне и было все равно. Я не мог видеть в темноте, а если бы прогнал кошку, то был бы доволен. Я вернулся к своему столу и своим мыслям, а вскоре после этого ушел.
   Только когда я стоял на мосту рядом с мальчиком, с удивлением глядя на тяжелый груз, который был прикреплен к его леске и который, как я понял, принадлежал мне, как только мой взгляд упал на него (потому что я сам отлил его подходящим для меня способом), я вспомнил, что произошло в моем кабинете в тот роковой вечер; но когда мальчик сказал мне, что нашел этот свинцовый груз в канаве, и когда после дальнейших расспросов он сказал, что это была канава на Декейтер-стрит, сразу за офисными зданиями, и что он нашел ее на следующий день после того, что он назвал "убийством Фарриса", я все вспомнил.
   Рубен Фаррис носил светлую фетровую шляпу, и когда я выглянул в темноту под моим окном, я не увидел ничего, кроме этой шляпы, движущейся подо мной. В эту шляпу я швырнул свой свинцовый наконечник, и он попал Фаррису прямо в макушку; широкое плоское дно свинцового конуса шло горизонтально вниз, потому что это была самая тяжелая часть грузила. Он проломил череп несчастного, вынудив смяться не только кусок черепа, но и ту часть шляпы, с которой он соприкоснулся. Как я заметил, осматривая шляпу, отпечаток тяжелого предмета, поразившего Фарриса, был хорошо заметен. Свинец скатился в канаву, где мальчик нашел его на следующий день.
   Я добрался до города и поспешил в свой офис, к счастью, никого не встретив. Я вошел в здание черным ходом и, проходя мимо места, где упал Фаррис, вздрогнул, как будто увидел обвиняющую кровь, вытекшую из раны.
   Первое, что я сделал, когда добрался до своей комнаты, - измерил нижнюю поверхность свинцового наконечника. Она была ровно один дюйм и семь восьмых в диаметре. Это, учитывая толщину войлока по всему нижнему краю свинца, вероятно, сделало бы трещину шириной в два дюйма. Тесло мистера Кеффорда нанесло бы круглый пролом несколько большего размера. Каждое звено в моей цепочке событий было идеальным.
   Все еще держа в руке груз, я сидел в своей комнате и спрашивал себя, что мне теперь делать. Моим первым побуждением после измерения было поспешить в здание суда и рассказать шерифу в точности, что произошло, - освободить отца Натали от всех подозрений и показать, что кровь Рубена Фарриса была на моих руках, - невинных руках, какими я всегда их себе представлял.
   Но воспоминание о словах, сказанных мальчиком, заставило меня заколебаться. Если это должно быть убийство, если Рубен Фаррис сейчас мертв или должен умереть, что тогда?
   То, что я сделал, было преступной и непростительной небрежностью, за которой последовал самый ужасный вред ближнему. Если власти будут рассматривать это дело в таком свете, я должен быть готов понести любое наказание, которое может быть назначено законом, и если это наказание будет заключаться в возмещении ущерба Фаррису в случае его выздоровления, я с радостью приму его и пожертвую, если необходимо, всем имуществом, из которого я получал свой доход.
   Но если Рубен Фаррис не выздоровеет, все было бы совсем по-другому. Тогда для меня было вопросом жизни и смерти доказать, что, когда я швырнул из своего окна эту тяжелую свинцовую ракету, я думал, что бросаю ее в кошку, а не в голову человека. Считалось, что напавший на Фарриса поджидал его у открытого окна, зная, что он, вероятно, пойдет по Декейтер-стрит. Почему я не должен был ждать его у открытого окна высоко над ним, увернный в том, что не буду им замечен? Все знали, что я очень интересовался делом Уилла Кеффорда и, следовательно, появлением или неявкой человека, за которым послали для дачи показаний по этому делу. Я часто обсуждал этот вопрос со своими знакомыми в юриспруденции и вне ее, и делал это тем более рьяно, потому что, избегая этой темы, я мог бы заставить людей предположить, будто мои чувства были задеты. Также было известно, что я оказывал знаки внимания мисс Кеффорд, и что я был близким другом семьи; и, на самом деле, чем больше я думал об этом, тем яснее мне казалось, что можно обоснованно заподозрить, будто мной могло руководить очень сильное желание, чтобы Фаррис не давал показаний относительно завещания Кеффорда. Если он поклянется, что засвидетельствовал завещание, состояние покойного Кеффорда будет потеряно для его родственников. Были шансы, что он мог так поступить, а я был известен как вспыльчивый молодой человек.
   Почему история с котом не должна показаться абсурдной и нелепой? Какой здравомыслящий человек стал бы стоять у окна третьего этажа дождливой ночью, когда шаги едва слышны, и когда было так темно, что людей на тротуаре невозможно было разглядеть, и швырять больше фунта свинца во что-то, что могло быть кошкой! По какой причине я должен был ожидать, будто смогу убедить суд в том, что я - дурак, а не намеренный убийца?
   Когда мои мысли зашли так далеко, я положил свинец в ящик, который запер, а затем поспешил в больницу. Я бывал там раньше и, как я надеялся, проявил к несчастному достойный уважения интерес; и теперь я изо всех сил старался успокоиться, чтобы выглядеть человеком, на которого повлиял этот проявленный достойный уважения интерес, и ничего больше. Возможно, для меня было бы лучше держаться подальше от больницы, потому что, когда мне сказали, что, хотя операция была признана успешной, пациент все еще находился в бесчувственном состоянии, с такой низкой жизненной силой, что в любой момент может перестать дышать, я испугался, что проявил волнение, едва ли меньшее, чем то, которое было бы вызвано известием об опасном состоянии близкого родственника. Вполне можно было бы спросить, почему при обычных обстоятельствах я был так взволнован опасностью для жизни человека, с которым не был знаком.
   Всю ту ночь я обдумывал со всех возможных точек зрения свое ужасающее положение. Постоянно появлялись новые причины для подозрений в мой адрес. Если бы я случайно ударил человека до потери сознания, то почему должен был ждать пять дней, прежде чем объявить об этом факте? Почему я должен был позволить одному из лучших людей в городе, человеку, чьим зятем я надеялся стать, так долго оставаться под подозрением в грязном преступлении?
   Почему я должен ждать, пока не узнаю, умер этот человек или нет, и может ли мистер Кеффорд попасть в серьезные неприятности, прежде чем я расскажу эту выдуманную историю о кошке?
   И еще Натали! Если бы она к этому времени узнала, что подозрения сосредотачиваются на ее отце, что бы она сказала, узнав, что я ждал пять дней, прежде чем признать себя виновным? Если бы она поверила, что я совершенно забыл о своем поступке, то это было бы почти так же плохо, как если бы она не поверила мне. Адвокат, чья работа состоит в том, чтобы выявлять преступные факты, но чьи суждения и память настолько слабы, что заставляют его упускать из виду все важные факты в таком деле, должен был выглядеть почти таким же презренным, как человек, который совершает преступление и лжет об этом!
   Я был возмущен тем, что уготовила мне судьба. Почему я должен терять все, что стоит иметь в этом мире? Почему я должен отказываться от своей любви, от перспектив, даже от своей жизни из-за того, что совершил неосторожный проступок? Почему я должен страдать от ужасного наказания, которое может последовать за признанием моей роли в этой трагедии, о которой в момент ее совершения я был абсолютно не осведомлен?
   В городе Кэмборо - по сути, во всем мире - не было никого, кто мог бы помочь мне ответить на эти вопросы. Если бы я рассказал свою тайну кому-нибудь, я не имел бы права просить сохранить ее в секрете, а он (или она) не имел бы на это права. Как я проклинал себя за вопиющее тщеславие, побудившее меня ввязаться в это дело! Конечно, это был хороший мотив, - оказать всю возможную помощь в розыске преступника и снять подозрения с хорошего человека, но это было не все. Я хотел показать Кэмборо, на что я способен в одиночку. Я хотел предъявить преступника, но теперь, когда нашел, я боялся его предъявить. Если бы я ни во что не вмешивался, никто никогда не узнал бы, что я совершил это деяние, потому что я сам не заподозрил бы этого. Это было похоже на то, как если бы коренной австралиец гордо метнул бумеранг во врага, и смертоносное оружие вернулась, попав ему прямо в лоб.
   Теперь я достиг той точки, когда думал только о себе. Мысль о том, что мое признание избавит мистера Кеффорда от подозрений, становилась все менее и менее важной. Я сказал себе, что на самом деле не было ничего определенного, что связывало бы его с преступлением. Он может страдать, но не так, как буду страдать я. Я не мог решиться разрушить свою жизнь.
   Я встал утром, так и не решив, буду ли я продолжать жить среди граждан Кэмборо как свободный и респектабельный человек, или же отдам себя в руки закона за преступление, в котором, как я знал, на самом деле не был виновен. В то утро, около девяти часов, я сидел в своем кабинете, когда вошел мой друг Крейг Уилсон. Он был молодым адвокатом примерно моего возраста, но работал в этой профессии дольше и имел некоторый опыт. Уилсон едва успел сесть, как воскликнул:
   - Старина, вы неважно выглядите! Вы читали всю ночь, изучая завещание и думая об убийстве? Мне кажется, что вы вкладываете слишком много своей энергии в это дело. Все знают, что вы заинтересованы, - и это нормально; но есть такая вещь, как зайти слишком далеко, даже в благом деле. Вам нужно отдохнуть. Что вы скажете о том, чтобы отправиться на рыбалку сегодня днем?
   - Рыбалка! - воскликнул я.
   - Да, - сказал Уилсон. - У меня появилась идея, что вы снова захотите порыбачить. Я знаю, что вы были страстным рыболовом, а Билли Сондерс, сын нашего садовника, сказал мне, что вчера вы купили у него одну из его старых снастей и заплатили за нее баснословную цену - кажется, доллар или два. В моих глазах это выглядело как приступ рыболовной лихорадки, но я считаю, что это как раз та болезнь, которая пойдет вам на пользу. Не отправиться ли нам в путь после ленча?
   - Нет, - сказал я, - я никак не могу этого сделать. Об этом не может быть и речи.
   Кажется, я что-то говорил о завещании, но точно я не помню. Мой разум был полностью занят новым страхом - страхом, что это преступление может быть раскрыто без моего признания. Мальчик был бы свидетелем необычайного желания с моей стороны завладеть снастью, которой был поражен Фаррис. Я не хотел ничего говорить, но я должен был что-то сказать.
   - Есть ли какие-нибудь новости, - спросил я, - о... человеке в больнице?
   - Никаких хороших новостей, - ответил Уилсон. - На самом деле, в этом несчастном деле, похоже, нет ничего хорошего, и должен признать, это влияет на меня так же, как и на вас, хотя у вас гораздо больше причин воспринимать это спокойнее, чем у меня. Вчера поздно вечером я заехал в больницу и узнал, что Фаррису пришлось очень плохо. Одно время думали, что он мертв, но он немного пришел в себя, как будто жизнь делала все возможное, чтобы удержаться в нем. Было бы очень плохо, если бы он умер, потому что, между нами, все выглядит очень сомнительно в отношении Кеффорда. Конечно, улик против него очень мало, но основательных улик также нет против кого бы то ни было. Я очень боюсь, действительно очень боюсь, что, если этот человек умрет, будет абсолютно необходимо взять мистера Кеффорда под стражу.
   - Никогда! - воскликнул я, вскакивая на ноги. - Он невинен, как младенец; и это не было сделано с помощью тесла.
   Я хотел сказать что-то еще, но сдержался. Это было не то место, чтобы рассказывать мою историю.
   - Успокойтесь, мой мальчик, - сказал Уилсон, тоже вставая. - Я вас понимаю, и я отдаю вам должное за это. Я знаю, что вы проводили эксперименты с молотками и прочим, и знаю, как вы относитесь к этой семье; но не волнуйтесь. Это никому не принесет никакой пользы.
   Когда Уилсон ушел, я принял решение. С отца Натали немедленно должны быть сняты все подозрения. Я достал из ящика свинцовый наконечник и положил его в карман. Затем я разложил некоторые бумаги в своем столе, который закрыл и запер; я привел в порядок вещи на своем столе; я закрыл окно и вышел из кабинета, заперев за собой дверь. Возможно, я никогда больше не увижу эту комнату!
   Выйдя на улицу, я направился к зданию суда, но остановился; я еще не мог сделать признание. Сначала я должен увидеть Натали. Я не мог рассказать свою историю, пока не увижу ее еще раз. Я не собирался ничего ей говорить; я не имел права шокировать ее ужасными словами, которые должен был сказать. Если бы она была помолвлена со мной, все было бы по-другому, но, увы! Я был единственным из нас, кто был помолвлен. Но я должен ее увидеть; мне предстояло сделать то, что не допускало никаких задержек, кроме единственной, - увидеть ее еще раз.
   Я не мог бы выбрать более благоприятное время навестить Натали: ее отец был в своем офисе, а ее матери и сестер не было дома. Если бы моя ситуация была другой, думаю, что сделал бы ей предложение в то утро, - она была более очаровательна и более нежна в манерах, чем когда-либо прежде. Если бы не тяжесть у меня на душе, я знаю, что сделал бы ей предложение; но теперь между мной и Натали стояло, торжественное и непреклонное, знание того, что я был объектом действия уголовного закона. Как бы ни рассматривалось преступление, я был этим объектом. И, будучи таковым, я не мог говорить с ней о любви.
   Я действительно говорил с ней очень мало. На самом деле, думаю, она, должно быть, удивилась, почему я пришел в такой необычный час. Я сказал несколько несущественных вещей, потом немного послушал и заговорил о других пустяках. Натали, казалось, как будто ожидала, что я скоро скажу что-то важное; но она ждала напрасно. Что делало все еще хуже, - намного хуже, - так это чувство, которое я не мог подавить, что если бы я сказал то, что она ожидала от меня услышать, она была бы рада это услышать. Я встал, чтобы уйти; она, должно быть, почувствовала, что у меня была серьезная причина для прихода, но, конечно, не могла спросить, что это была за причина, потому что сказанное мною было совсем не тем, чего она ожидала услышать, но что я, казалось, побоялся сказать!
   Прощаясь с ней, я дольше обычного держал ее руку в своей и не мог удержаться, чтобы не пожать ее. Я не уверен, но мне показалось, что я почувствовал ответное легкое пожатие. Когда я посмотрел на нее, думаю, что мои глаза, должно быть, были влажными; я уверен, что ее глаза также были влажными. Она сочувствовала чему-то неизвестному, тронувшему меня, и это непрошено проявилось в ее глазах.
   Я поспешил прочь и решительно отправился навстречу своей судьбе. По дороге в здание суда мною овладел странный страх. Мистер Кеффорд жил в пригороде, на некотором расстоянии от центра города. Я боялся, что со мной что-нибудь может случиться, что меня переедут, что на меня что-нибудь упадет, что каким-то образом мне помешают рассказать свою историю, и что горе, стыд и несчастье, которые по праву принадлежали мне, обрушатся на отца Натали, а, следовательно, и на нее. Я шел очень быстро, иногда переходя на бег.
   Когда я добрался до офиса шерифа, то нашел его там, но он был не один, как я надеялся. В комнате находилось, наверное, с полдюжины человек. Но это меня не остановило. Я не мог ждать, пока шериф освободится; я должен был сказать ему обо всем немедленно. Возможно, он собирается отдать какой-нибудь ужасный приказ. На самом деле, войдя в здание, я почти закрыл глаза, опасаясь, что увижу мистера Кеффорда под стражей. Я подошел к маленькой группе и смело вмешался в разговор.
   - Мистер Гарриман, - сказал я, - вы должны извинить меня за то, что я вас прерываю, но мне нужно сообщить вам нечто чрезвычайно важное, причем - немедленно. Это относится к делу Рубена Фарриса.
   При этих словах все замолчали, взгляды устремились на меня. Среди присутствующих я заметил гг. Шеллкросса и Дормана, адвокатов мистера Кеффорда по делу о завещании. Я был рад видеть их здесь; я хотел, чтобы они услышали то, что я должен был сказать. Мне не понравилось поведение мистера Шеллкросса, и я хотел, чтобы он знал, - у мистера Кеффорда был лучший друг, чем он.
   Теперь, когда все были готовы выслушать меня, я не знал точно, с чего начать, но чувствовал, что должен рассказать так, чтобы все меня поняли.
   - Джентльмены, - сказал я, - я уже несколько дней занимаюсь поисками человека, совершившего нападение на Рубена Фарриса. У меня не было ни поручения проводить эти поиски, ни каких-либо полномочий, и мной двигало исключительно мое желание - я мог бы сказать, моя решимость - снять подозрения с любого, на ком могли бы сосредоточиться нелепые подозрения.
   - Вы стали детективом, так? - заметил мистер Дорман. - Мы слышали об этом. Добродетельный Хэтч был последним человеком, за которым вы следили, я полагаю?
   Мне всегда не нравился Дорман. Он был циничен и груб, и я часто испытывал раздражение, а то и гнев, когда слышал, как он в суде приставал к свидетелю; но он не должен был приставать ко мне.
   - Вы ошибаетесь, сэр, - ответил я с некоторой суровостью. - Хэтч был не последним человеком, за которым я следил. Последним человеком, за которым я следил, был человек, совершивший это преступление. Я нашел преступника, и я здесь, чтобы рассказать шерифу и любому, кто захочет услышать, кто именно проломил череп Рубену Фаррису.
   К моему крайнему изумлению, это заявление было встречено бурным смехом.
   - Вы нашли его, не так ли? - воскликнул Дорман. - В одиночку? Неужели не нашлось никого, кто мог бы помочь вам?
   К этому оскорблению кто-то добавил насмешку:
   - И что вы сделали с ним после того, как поймали его? Вытащили его на улицу?
   Мои глаза, должно быть, горели, когда я стоял и смотрел на эту группу мужчин. Я и представить себе не мог, что, придя сюда, чтобы рассказать душераздирающую для себя историю, буду встречен насмешками.
   Я знал, что меня считают молодым человеком с очень высоким мнением о себе, и еще - что в городе есть люди, которые были бы рады любому шансу унизить меня и смешать с грязью то, что они считали моим тщеславием; но то, что мой нынешний поступок должен был дать им такую возможность, казалось мне кривой усмешкой безжалостной судьбы. Больше, чем любого осуждения моих действий, которые имел основания ожидать, я теперь боялся, что, когда сделаю свое заявление, кто-нибудь насмешливо скажет что-нибудь о бумеранге. На мгновение мне показалось, что я готов выйти из комнаты и позволить своей истории остаться невысказанной. Если бы я ее не рассказал, правду о случившемся никогда и никогда не узнал бы. Но я отбросил эту мысль.
   - Джентльмены, - сказал я, - вы можете смеяться, если вам угодно, но я хотел бы рассказать то, что пришел рассказать, не будучи прерываем. Я знаю, кто нанес удар Фаррису. Это сделал я сам.
   Эти слова произвели самое неожиданное действие, все лица стали серьезными, все взгляды с изумлением были устремлены на меня, и ни насмешка, ни комментарий, ни даже слово не прервали мою историю, когда я рассказал ее быстро и четко. В заключение я достал из кармана свинцовый груз и протянул его шерифу.
   - Это, - сказал я, - то самое грузило, которым был поражен Фаррис. Нижняя часть его, как вы увидите, с добавлением толщины фетра его шляпы, в точности соответствует размеру пролома в его черепе. Единственное в городе тесло с круглой головкой оставило бы больший след.
   Итак, я изложил вам все это ужасное дело от начала до конца, и вы ясно видите, что никто, кроме меня, не имел к нему никакого отношения. Что касается меня самого, то мне вообще нечего сказать. То, что я сделал, было несчастным случаем, без злого умысла; но за этим последовали такие ужасные последствия, - насколько ужасные, я не знаю, - что я заслуживаю сурового наказания и готов ему подчиниться.
   Но если то, что я говорю в отношении невинности моих намерений, может быть подвергнуто сомнению; если следует поверить, что я действительно хотел убить этого человека; если против меня будет выдвинуто обвинение в том, что я так долго ждал, прежде чем сделать признание, потому что надеялся найти какой-то след, который сбил бы правосудие с пути истины, и что я не сказал, что сделал, пока опасность обвинения другого человека не вынудила меня сделать это, и если Фаррис умрет, и я буду привлечен к ответственности за его убийство - все равно мне нечего сказать, и я подчинюсь всему, что может случиться. Я пришел сюда не по своей воле: я пришел исключительно для того, чтобы снять подозрения с другого человека. Я освободился от всего, что дает мне интерес к жизни, и отдаю себя в руки закона; теперь, если кто-то решит посмеяться надо мной, он может это сделать, и я ничего не скажу.
   В течение нескольких мгновений в комнате не было произнесено ни слова. Несколько человек с большим интересом смотрели на свинцовое грузило, которое переходило из рук в руки. Затем мистер Шеллкросс встал и обратился ко мне.
   - Мой юный друг, - сказал он, - могу я спросить, где вы были сегодня утром?
   Этот вопрос привел меня в ярость. Неужели я не должен был встретить ничего, кроме насмешек и оскорблений? Неужели этот человек думал, что я выпил и состряпал эту историю под влиянием спиртного? Мне показалось, что его вопрос подразумевал именно такое подозрение. Какое ему было дело до того, где я был? Я уже собирался отказаться отвечать, но поборол этот порыв.
   - Я был в своем кабинете, - сказал я, слова почти застряли у меня в горле, - и... в одном другом месте.
   - Тогда, - сказал мистер Шеллкросс, - похоже, вы не слышали, что сегодня утром, около десяти часов, Рубен Фаррис оправился от своего бреда, пришел в сознание и рассказал, кто на него напал. Этим человеком был доктор Латимер; он арестован и сейчас находится в тюрьме.
   Я стоял, растерянный и ошеломленный. Я видел перед собой мистера Шеллкросса с сияющим лицом и протянутой рукой; я видел другие руки и другие лица; все они, казалось, были обращены и протянуты ко мне. Внезапно какое-то огромное напряжение внутри меня, казалось, отступило; комната закачалась. Мне кажется, я сел, а может, и упал.
   Когда я пришел в себя, то сидел в кресле. От стакана, протянутого мне мистером Дорманом, исходил запах виски.
   - Глотните немного, - сказал он, - это придаст вам сил.
   Я не мог себе такое представить: чтобы люди - обычные, простые люди, некоторые - с грубыми манерами, не интересовавшиеся моими делами, некоторым я не нравился, и ни один из них никогда не считался моим другом - могли собраться вокруг меня и говорить так, как говорили сейчас. Это поразило меня так же сильно, как и все остальное, что произошло в то утро. Мистер Шеллкросс держал меня за руку, пока говорил со мной; но наибольшее впечатление на меня произвел мистер Дорман. Он хлопнул меня по плечу и заговорил о том хорошем, что было во мне. Обычно он был груб в речи, но теперь его манеры сказали мне, что он имел в виду. Подошли другие люди, они пожали мне руку и сказали такие вещи, от которых у меня вспыхнули щеки. Весть о моем обмороке в кабинете шерифа, должно быть, распространилась по всему зданию суда.
   Я почти не отвечал на то, что мне говорили, с трудом воспринимая, что слышу и вижу вокруг себя. Я был страшно взволнован. Великодушное, дружеское чувство, хотя я, возможно, и не знал, что оно означает, не могло оказать на меня никакого другого воздействия после того, что я пережил. Но мой разум был занят не этим: что-то другое занимало его абсолютно и полностью. Я хотел уйти. Я сказал мистеру Шеллкроссу, что мне абсолютно необходимо кое-что сделать.
   Когда я вышел из комнаты, ко мне подошли другие люди и пожали мне руку. Один из них был извозчиком, стоявшим у здания суда; другой принимал заказы на деревья и кустарники, которого я едва знал. Все это было очень странно для меня; мне казалось, что меня только что избрали на высокую должность.
   У дверей здания суда ко мне подошел мужчина и сказал, что мистер Кеффорд хочет видеть меня в своем кабинете. Я остановился, посмотрел на часы, не заметив, который час, а затем нерешительно, но торопливо сказал, что сейчас не могу пойти к мистеру Кеффорду, но очень скоро увижусь с ним - он должен извинить меня на некоторое время; и с этими словами я поспешил вниз по улице. Я не мог пойти в офис мистера Кеффорда, но так быстро, как только позволяли ноги, я отправился к нему домой.
   Единственной мыслью, которая сейчас овладела мной, было увидеть Натали. Я оставил ее, как будто оставил позади целый мир, а теперь шел к ней, словно внезапно ожил. Сразу за воротами дома Кеффорда я встретил ее. Она направлялась в город. Это была удача. Задержись я еще немного в здании суда, она скрылась бы в каком-нибудь переулке.
   - Идемте со мной! - воскликнул я. - Пожалуйста, идемте со мной. Мне нужно вам кое-что сказать.
   Она была очень удивлена, - это было легко заметить, - но повернулась, не задавая вопросов, и мы вошли в библиотеку. Там никого не было, и я закрыл дверь.
   Задыхаясь, потому что часть пути бежал, я рассказал ей обо всем, что произошло. Я не пытался привести слова в порядок. Я позволил тому, что должен был сказать, изливаться свободно, и самые сильные из них прорывались прежде остальных. Все, что я сделал, все, о чем я думал, все, что я подозревал, я рассказал ей поспешно и горячо. У меня не было желания вмешивать в это дело ее отца, но я не мог не говорить о нем. Намек за намеком вырывались у меня в компании с чем-то другим, и я с таким же успехом мог бы пересказать ей все разговоры в городе. Но это, казалось, повлияло на нее не больше, чем что-либо другое. Должно быть, она слышала кое-что из разговоров в городе или подозревала об этом.
   В ее глазах стояли слезы, но это были слезы иного рода, чем те, которые я видел раньше. Она почти ничего не сказала; на самом деле я не дал ей возможности заговорить. Я боялся, что кто-нибудь может прервать нас, и сейчас, пока мы были наедине, я должен рассказать ей все. Она была глубоко заинтересована всем, что я сказал. Иногда она слегка краснела, а иногда слегка бледнела, и раз или два вопросительно смотрела на меня, но я все равно продолжал перескакивать с пятого на десятое в своем рассказе. Тем не менее, ни одной мысли прошедшей ночи или поступка дня я не упустил, даже когда мне приходилось возвращаться и рассказывать о них с самого начала.
   Когда я впервые заметил, что она сочувствует мне и насколько глубок ее интерес, я взял ее за руку, и она, казалось, этого не заметила. Когда я разгорелся описанием своих чувств, когда меня охватило убеждение, что это я был тем человеком, который совершил этот поступок, я взял ее за другую руку и продолжал держать ее, пока говорил.
   Когда я добрался до своего заявления в кабинете шерифа, она немного наклонилась вперед и сказала:
   - И это было ради моего отца!
   Затем я отпустил одну из ее рук и обнял ее. Потом я поцеловал ее раз, другой - не знаю, сколько раз.
   - Да, это было ради твоего отца, - сказал я. Я не пытался принизить то, что сделал; я принял ее благодарность так, как она ее выразила, - не словами, а глазами и приоткрыв губы. Ничто в этом мире не может доставить мужчине такого восторга, как прижать к своему сердцу и губам прекрасную женщину, отца которой он спас - или намеревался спасти, что одно и то же. Она попросила меня продолжать и рассказать ей остальное. Я рассказал все так быстро и кратко, как только мог. Все это казалось таким незначительным, что я не мог тратить на это время. Внезапно у меня мелькнула мысль. Я прижимал к сердцу прекрасную женщину; я целовал ее глаза, губы, щеки; я держал одну из ее рук, которая крепко сжимала мою собственную: и я не делал ей предложения! Я намеревался сделать его до того, как начал свой рассказ, чтобы она могла лучше понять его.
   Я немного отстранился и рассказал ей, что я забыл. Она с улыбкой посмотрела мне в глаза.
   - Я думаю, мы легко можем обойтись без этого, - сказала она. В этот момент я почувствовал, что могу обойтись без всего этого вращающегося шара, кроме того, что я крепко сжимал в своих руках.
   Вскоре после этого вошла ее мать, не зная, что в комнате кто-то есть. Она была очень удивлена, увидев нас, и, конечно, в сложившихся обстоятельствах ей пришлось все рассказать. Я не имею в виду повторение своего рассказа, потому что большую его часть передала Натали; она сделала это так ясно и так аккуратно, что, когда она закончила, - мне оставалось только спросить миссис Кеффорд, удивлена ли она тем, что я пришел и рассказал ее дочери все, что было у меня на душе.
   Миссис Кеффорд не удивилась. Она тихо плакала, как будто услышала известие о чьей-то смерти; но я не думаю, что она горевала: просто она была очень чувствительной женщиной.
   Вскоре после этого мистер Кеффорд вернулся домой к своему двухчасовому обеду.
   - Так вот где вы! - воскликнул он. - Я ждал вас в своем кабинете; я не хотел разговаривать с вами в зале суда.
   И с этими словами он начал говорить вещи, которые в моем обычном душевном состоянии очень смутили бы меня; но моя душа была полна дочерью, и ничто из того, что мог сказать отец, будь то хорошее или плохое, не могло произвести на меня большого впечатления. Надеюсь, я был признателен ему за благодарность, но не уверен, что действительно показал это. Однако я уверен, что показал, насколько был счастлив.
   Как мистеру Кеффорду стало известно о нашей помолвке, я не знаю. Его жена или Натали, возможно, отвели его в сторону и сообщили ему об этом. Во всяком случае, он, казалось, считал это само собой разумеющимся. Это, безусловно, было мудро с его стороны.
   После обеда мистер Кеффорд попросил меня вернуться с ним в здание суда; ему не терпелось узнать, есть ли какие-либо дальнейшие подвижки в деле Латимера. Мне не хотелось идти с ним, но, конечно, я был вынужден согласиться. По дороге в суд он говорил в основном о своей дочери, и то, как он говорил о ней, заставило меня полюбить его.
   Когда мы добрались до здания суда, то обнаружили, что произошли события огромной важности. Фаррис был достаточно здоров, чтобы дать показания, в которых, в дополнение к тому, что сказал ранее, он заявил и поклялся в этом перед нотариусом, что никогда не видел подписи мистера Николаса Кеффорда на завещании, что он никогда не слышал о таком завещании во время своего проживания у старика, и что его подпись на любом таком документе должна быть подделкой.
   Когда это было зачитано доктору Латимеру в тюрьме, он сделал полное признание. Он видел, что ему бесполезно пытаться защищаться, и что для него было гораздо разумнее признаться во всем, надеясь таким образом смягчить наказание. Он сказал, что устал. Его учреждение было по уши в долгах, и он терпел неудачи во всех своих усилиях, которые предпринимал, чтобы спасти его.
   Он был очень близок со старым Кеффордом в течение последнего времени жизни последнего. Завещание, найденное в столе, было точной копией (за исключением некоторых имен) завещания, которое нашел там Латимер. Он написал копию, которую, как был уверен, никогда не примут за написанную им, и, как я и предполагал, побоялся вносить в нее какие-либо изменения, опасаясь фатальных ошибок. Он подделал подпись Николаса Кеффорда и в качестве свидетелей выбрал двух человек, один из которых был мертв, а другой далеко, - никто не знал, где. Он скопировал подписи обоих из квитанций о выплате заработной платы, найденных в столе мистера Кеффорда. Хотя фальшивое завещание было датировано прошедшим годом, оно было составлено во время непродолжительной болезни старика.
   Естественно, доктору Латимеру очень хотелось увидеть Рубена Фарриса до того, как кто-нибудь еще в Кэмборо встретится с ним. Он был готов к его приезду, поскольку то, что он должен был сказать этому человеку, не могло быть написано в письме, и покинуть учреждение он также не мог.
   Вскоре после ужина в день ожидаемого прибытия Фарриса доктор Латимер сказал двум ассистентам, которые все еще оставались с ним, что он идет в свой кабинет, чтобы заняться некоторыми важными счетами, и он не хотел, чтобы его беспокоили. Он часто говорил им об этом раньше, когда был занят своими трудами над завещанием.
   Оставив гореть лампу в своем кабинете, он прошел в свою спальню, находившуюся на нижнем этаже и примыкавшую к офису, а затем вылез из окна и в темноте штормовой ночи направился в Кэмборо, прямо к железнодорожной станции. Там, снаружи, под дождем, он подождал, пока приедет Фаррис.
   Доктор сразу же изложил свое дело. Провожая Фарриса с платформы вокзала, он начал с того, что предложил ему сто долларов, если тот поклянется, что был свидетелем завещания старого Кеффорда. Фаррис не понял этого предложения, но когда ему его объяснили, отказался наотрез. Доктор постепенно увеличивал сумму, пока, наконец, не посулил пятьсот долларов.
   Но Фаррис не согласился бы; он не стал бы ложно клясться ни за какие деньги. Тогда доктор предложил ему уехать и держаться подальше. Это не должно беспокоить его совесть; он не сделал ничего плохого и ему не нужно вмешиваться в дела других людей. Это разозлило Фарриса, и он очень резко заговорил с доктором, который тоже разозлился.
   Фаррис шел очень быстро, не желая больше ничего слышать, и доктору было трудно поспевать за ним. Все больше и больше приходя в ярость при мысли о том, что его ждет, когда этот человек поклянется в суде, он был полон яростного желания наказать упрямого парня; если бы он мог сбить его с ног кулаком, он бы это сделал.
   Внезапно в темноте ноги доктора наткнулись на что-то тяжелое. Инстинктивно он наклонился и поднял предмет, который оказался куском свинца, после чего, держа его в ладони толстым концом вниз, подбежал к Фаррису сзади и ударил его по макушке. Будучи высоким мужчиной, он нанес удар очень точно. Фаррис упал, а доктор бросил кусок свинца на дорогу. Затем он покинул это место и поспешил домой так быстро, как только мог. Не было и половины одиннадцатого, когда он влез в окно своей спальни и, надев тапочки и халат, вышел из кабинета и вошел в комнату, где двое его людей были заняты своей обычной игрой в карты. Заметив, что у него устали глаза и что ему следует лечь спать, хотя для него было еще довольно рано, он оставил их; и когда посыльные из Кэмборо пришли справиться о нем, его помощники были совершенно уверены, что он весь вечер был дома и рано лег спать.
   Доктор Латимер был очень обеспокоен тем, что он сделал; он боялся, что Фаррис умрет, и он станет убийцей; и когда пациент выздоровел, возможно, никто в Кэмборо не был так искренне рад, как доктор Латимер. У него была своеобразная совесть, и теперь, когда она перестала подталкивать его к мысли о лишении человека жизни, доктор дал ей отпуск, и, к своему облегчению, мало заботился о том, что может произойти дальше.
   На следующее утро Крейг Уилсон нашел меня в моем кабинете; я был там, потому что было слишком рано идти куда-либо еще.
   - Ну а теперь, - сказал он, - поскольку вы доказали свою никчемность как стрелка, не сумевшего поразить даже кошку под своим окном, думаю, вам лучше отказаться от такого рода вещей и снова заняться рыбной ловлей. Это вам больше подходит. Предположим, мы отправимся сегодня днем; мы не возьмем ни одного из тех убийственных грузил, которые вам, кажется, нравятся, но у нас будут приличные снасти.
   Я тут же заявил, что не смогу пойти с ним на рыбалку в тот день; у меня имелось кое-что, чем я должен был заняться, и на самом деле у меня не было ни капли времени на такие вещи.
   - Ну же, ну же, - сказал Уилсон, - так не пойдет. Сегодня днем она собирается в Культурный клуб, и моя сестра договорилась пойти с ней, так что вы вполне можете пойти со мной. Мы все пытаемся сделать для вас всё, что в наших силах, учитывая, как вы, должно быть, переживаете из-за промаха в кошку, и лучшее, что я могу для вас сделать, - это взять вас на рыбалку.
   Я неохотно согласился сопровождать Уилсона. Я бы предпочел остаться в своем офисе и написать письмо, но, учитывая, что мог бы сказать некоторые вещи намного лучше, чем написать их, и не желая делать из себя предмет для шуток, - с меня этого было достаточно, - я согласился пойти с ним.
   - Между прочим, - сказал Уилсон, собираясь уходить, - мы обсуждали вопрос о вашем свинце и кошке. Во-первых, вы, должно быть, покушались на жизнь бедняги незадолго до того, как появился Фаррис, поскольку Латимер говорит, что, когда он выбросил оружие, которое вы так любезно ему предоставили, он посмотрел на здание, и ни в одном окне не увидел света. И, во-вторых, вы не смогли бы никого так аккуратно ударить по макушке широким концом этого грузила. Мы пробовали экспериментировать с ним: когда его бросают с любой высоты, оно всегда переворачивается и падает острием вниз, так что, если бы вы попали в Фарриса этой штукой, вы бы убили его насмерть, и, более того, если бы вы попали в кошку, вы, возможно, не убили бы ее, - ибо это нелегкая вещь, - но вы бы причинили ей ужасную боль и сделали бы себя объектом преследования для Общества по предотвращению жестокого обращения с животными. Но, к счастью, вы плохой стрелок, и раненую кошку не нашли.
   Таков был способ Крейга Уилсона утешать людей, находившихся в состоянии нервного напряжения; но я не нуждался в утешении, и в тот день мы хорошо провели время вместе.
   Прошли годы с тех пор, как все это произошло. Поскольку подлинного завещания, подписанного Николасом Кеффордом, не существовало, - оригинал подделки был уничтожен доктором Латимером, - имущество старика перешло к мистеру Арчибальду Кеффорду и миссис Краун. Я женился на Натали, и вскоре мы уже жили в собственном доме. Я добился очень больших успехов в юриспруденции, но в течение нескольких лет никогда не предпринимал расследований, никогда не пытался выяснить причину какого-либо нехорошего поступка, не задумываясь о том, возможно ли, что при некоторых особых обстоятельствах и каким-то образом, которого не понимал в то время, я могу найти не того человека, которого буду искать, и что юридический удар, который я собирался нанести, не обратится, подобно бумерангу, на мое удивленное "я".
  

ШКИПЕР И КАПИТАН

  
   Ранним летним утром в гавань Яконска, морского порта на дальнем северо-западном краю Тихого океана, вошла трехмачтовая шхуна "Молли Креншоу" из Глостера, штат Массачусетс.
   Шкипер этого судна, по имени Эзра Будрак, имел с собой на борту свою семью, состоящую из его жены и дочери. "Молли Креншоу" была домом Будраков. На судне, которым владел Эзра, они ходили с разными грузами во многие порты. Теперь они входили в гавань Яконска, надеясь на хорошую прибыль. Они уже бывали в городе прежде, и комендант расквартированного там русского гарнизона был рад их видеть.
   В ту ночь, еще до захода луны, в гавань вошло испанское торговое судно "Рейна де ла Плата" водоизмещением около семисот тонн. Оно бросило якорь у входа на рейд, и рано утром следующего дня одна из ее шлюпок отправилась к берегу. На корме сидел Матиас Ромино, капитан парохода. Когда корабельная шлюпка приблизилась к "Молли Креншоу", с палубы шхуны раздался ясный, сильный голос:
   - Привет, Капитан, рад вас видеть. Я узнал ваш корабль в тот момент, когда мой взгляд упал на него, еще до восхода солнца.
   Капитан на корме маленькой шлюпки вздрогнул. Он был красивым, хорошо сложенным мужчиной, у него были черные волосы и яркие глаза.
   - Привет! - крикнул он и приказал своей команде направляться к шхуне.
   Через несколько минут двое мужчин пожимали друг другу руки на палубе "Молли Креншоу". Они были хорошо знакомы, часто встречались в портах, где вели торговлю, и нравились друг другу. Капитан, как всегда называл его Эзра, говорил по-английски с акцентом, который семья Будрак теперь едва замечала, и почти первое, что он сделал, это спросил о жене и дочери шкипера и выразил надежду, что с ними все в порядке.
   - С ними все в порядке, - сказал Эзра, - и они будут на палубе в мгновение ока, когда я скажу им, что вы здесь.
   Друсилла Будрак была хорошенькой девушкой. У нее были темные глаза, доставшиеся ей от матери, и загорелый цвет лица, который ей придал морской воздух. Она была очень рада видеть Капитана, хотя и не говорила об этом так много, как ее родители. Что касается испанца, то он был в восторге. Более двух лет он был влюблен в Друсиллу. Он проводил с ней в порту по нескольку недель подряд и никогда не встречал испанку, которая бы так ему подходила. Он страстно желал последовать примеру доброго Эзры Будрака и плавать по морям с женой на борту своего корабля. Все это было известно Будракам, но ничего определенного в этом вопросе решено не было.
   Когда Будраки и Капитан мило беседовали друг с другом, рассказывая о своих впечатлениях с момента их последней встречи, они заметили маленькую канонерскую лодку, приближающуюся со стороны города.
   - Комендант обращается с вами лучше, чем со мной, - сказал шкипер испанцу. - Я должен был зайти к нему и сообщить о своем прибытии, но вам он сам идет навстречу.
   - Возможно, он станет придираться ко мне, - с улыбкой ответил Капитан, - потому что я не засвидетельствовал ему свое почтение, а сразу отправился сюда.
   Через несколько минут канонерская лодка подошла совсем близко, от нее отчалила небольшая шлюпка, и русский комендант поднялся на борт "Молли Креншоу". Он был полным мужчиной, с лицом, которое в основном состояло из волос, но у него была приятная улыбка. Он пожал руки Капитану и шкиперу и поклонился дамам.
   - Меня удивляет, - сказал он двум капитанам, - что вы так дружелюбно общаетесь. Разве вы не знаете, что ваши народы находятся в состоянии войны?
   Трое Будраков и Капитан одновременно вздрогнули от изумления.
   - Что? - воскликнул шкипер. - Я вас не понимаю! Вчера вы мне ничего об этом не говорили.
   - Нет, - сказал русский, - я предполагал, что вы всё об этом знаете, а когда собирался обратиться к этой теме, меня прервали.
   - Я никогда не слышал об этом! - воскликнул Эзра. - В порту, где я в последний раз останавливался, об этом ничего не было известно.
   - Именно так! - согласился Капитан. - Я также не слышал ничего подобного. Война! Я не могу в это поверить.
   Комендант достал из кармана депешу; он получил ее от своего правительства и прочитал. Это был честный отчет о войне между Соединенными Штатами и Испанией.
   Две женщины начали плакать. Шкипер в сильном волнении ходил взад и вперед по палубе.
   - Это невозможно! - воскликнул он. - Они, должно быть, сражаются уже долгое время. А я ничего об этом не знал!
   Капитан встал, высокий, прямой и почти бледный. Его глаза были прикованы к Друсилле.
   - Моя страна воюет с американцами! - простонал он.
   - Да, - сказал комендант, - и ей изрядно досталось.
   Эта дополнительная информация не повлияла на Капитана. Тот факт, что его народ сражался с народом Друсиллы, был единственной плохой новостью, которую его душа могла распознать в тот момент.
   - Вы враги, - сказал россиянин, - и ваши корабли, их офицеров и экипажи следует держать в порознь. Это мой долг - держать вас порознь!
   - Мы не враги! - воскликнул Капитан. - Никакая война не может сделать нас врагами.
   Миссис Будрак посмотрела на него со слезами благодарности. По своей природе она боялась всех испанцев, но научилась делать исключение для Капитана, и если он останется их другом, чего тут можно было бояться? Друсилла опустила глаза; она дрожала от волнения, и если бы они были одни, она поблагодарила бы своего возлюбленного пожатием руки.
   Шкипер не был сентиментальным человеком и не был влюблен ни в одну испанку; у него были патриотические принципы, и они вышли на передний план.
   - Вы правы, господин комендант, - сказал он, - если Соединенные Штаты находятся в состоянии войны с Испанией, и если две страны сейчас сражаются изо всех сил, конечно, Капитан - мой враг, а я - его. Мы не можем смотреть на сложившуюся ситуацию иначе. Для меня это нелегко, потому что он мне понравился с тех пор, как я впервые его увидел, и я знаю, что моя жена и дочь будут очень расстроены, но с этим ничего не поделаешь. Он мой враг, а я - его.
   - Но почему? - воскликнул Капитан. - Страна не означает каждого отдельного человека в ней. В каждой нации всегда есть кто-то, кто отличается от остальных. Я не могу быть врагом своим друзьям.
   - Но вам придется им быть, Капитан, - сказал шкипер. - Вы хороший человек, и я очень уважаю вас, но ваша страна сделала вас моим врагом. Вам нечего сказать по этому поводу, и вы ничего не можете с этим поделать.
   - Это верно, - сказал комендант. - Правители ваших народов сделали вас врагами. Вы должны подчиниться. Если бы один из вас командовал военным кораблем, его долгом было бы захватить другого в качестве приза. Если бы оба корабля были военными судами, вашим долгом было бы сражаться. Это устроили ваши правительства.
   При упоминании о сражении миссис Будрак спустилась вниз. Больше она ничего не слышала. Друсилла, однако, осталась - молчаливая, бледная, с горящими глазами. Шкипер нахмурил брови и задумался.
   - Послушайте, господин комендант, - сказал он, - мое судно может быть захвачено испанцами в качестве приза, не так ли?
   - Да, испанским военным кораблем, - последовал ответ.
   - Но если здесь нет военных судов, - сказал Эзра, - мне кажется, что враги все равно должны сражаться. Если мое судно может быть взято в качестве приза, то и это испанское судно тоже. Это согласно вашей конституции?
   - В моей стране нет конституции, - сказал комендант, - ее правители принимают решения в зависимости от обстоятельств.
   - Вам тоже иногда приходится принимать решения в зависимости от обстоятельств? - спросил шкипер.
   - Когда я не могу связаться со своим правительством, мне иногда приходится это делать, - ответил россиянин.
   - Ну, в таком случае, - сказал Эзра, - каково будет ваше решение?
   - Я должен подумать, - сказал комендант.
   Во время этого разговора Капитан молчал, но выглядел очень мрачно. Быть в состоянии войны со страной Друсиллы - какая ужасная судьба!
   - Вот что я решил, - вскоре сказал комендант, - я не займу ничью сторону, и буду сохранять строгий нейтралитет. Таков приказ моего правительства. Вы - враги, и в любой момент можете начать сражаться. Я не имею к этому никакого отношения. Но в этой гавани вы сражаться не можете. Законы нейтралитета этого не допустят.
   Лицо Капитана начало светлеть. Внезапно он просиял.
   - Я буду сражаться! - воскликнул он. - Я готов сражаться за честь своей страны. Поскольку здесь нет военного судна, чтобы поддержать ее честь, это сделает "Рейна де ла Плата". Я выйду из гавани вместе с "Молли Креншоу" и буду сражаться вне ее.
   Капитан был хорошим человеком, но коварным испанцем. Его судно было больше шхуны; на нем было больше людей. Если бы он смог захватить "Молли Креншоу", он бы захватил Друсиллу. Тогда пусть война продолжается, какое это имело значение для него? Он получит ее, а все остальное можно будет уладить потом.
   - Нет, - сказал комендант, - вы не можете выйти из этой гавани на этом судне. Вы враги, а законы нейтралитета требуют, чтобы один из вас оставался здесь в течение двадцати четырех часов после того, как другой уйдет.
   Друсилла заплакала и спустилась вниз, чтобы присоединиться к своей матери. Если в военное время "Молли Креншоу" уплывет в одном направлении, а "Рейна де ла Плата" - в другом, когда она снова увидит Капитана?
   Испанец подошел к шкиперу и протянул ему руку.
   - Я выйду из гавани, - сказал он, - и буду ждать там двадцать четыре часа, пока вы не выйдете. Тогда я буду сражаться с вами.
   - Очень хорошо, - ответил Эзра, сердечно пожимая ему руку, - вы можете рассчитывать на меня.
   - Не думаю, что у вас есть право сражаться, - сказал комендант Эзре, когда Капитан отбыл на свой пароход. - Вы оба торговцы.
   - Но каждый из нас может быть взят в качестве приза, - сказал Эзра, - и я думаю, что это будет справедливо.
   Комендант покачал головой.
   - Даже если бы в моей стране была конституция, - сказал он, - я не знаю, смогла бы она решить этот вопрос. Но я не возьму на себя никакой ответственности. Все, что я могу сделать, это сохранить строгий нейтралитет.
   На следующее утро шхуна "Молли Креншоу" с попутным бризом вышла из гавани Яконска, и едва она оказалась в открытом море, как шкипер увидел в нескольких милях дымящуюся трубу "Рейна де ла Плата". Испанское судно немедленно изменило курс и направилось прямо к "Молли Креншоу".
   Капитан был в приподнятом настроении. У него было двадцать четыре часа, чтобы обдумать положение дел и составить план сражения, и он был полностью удовлетворен разработанной им схемой. Как уже было сказано ранее, он считал себя настолько сильнее своего нового врага, что полагал, ему будет очень легко захватить его, даже если ее шкипер и команда окажут некоторое сопротивление. Его пароход поднимался из воды намного выше, чем шхуна, и если бы он оказался рядом с последней, - что мог легко сделать, - то перекрыл бы ей полностью ветер, в то время как пароход обладал всеми преимуществами, предоставляемыми паром, его люди могли легко соскользнуть на ее палубу и подавить любое сопротивление, вызванное его действиями.
   Затем, как только команда шхуны сдастся и будут восстановлены дружеские отношения и порядок, он возьмет шкипера Будрака и его семью на борт своего собственного парохода, где у них будут самые лучшие условия. Он посадит призовую команду на "Молли Креншоу", и оба корабля отправятся в испанский порт. В этом путешествии, которое, естественно, будет несколько долгим, он уладит дела с Друсиллой и ее родителями. Он не сомневался, что сможет это сделать. Он полагал, что ему многое известно о душевном состоянии юной леди, и ее родители не смогли бы устоять перед его мольбами, что было бы затруднительно, если бы они плыли на своем собственном судне и могли, когда захотят, оставить тысячи миль между ним и объектом его надежд - его жизнью.
   Когда он, наконец, прибудет в испанский порт, если захваченный им приз будет официально передан ему, он сделает "Молли Креншоу" свадебным подарком Друсилле. Он возьмет на себя командование шхуной, и ее родители должны будут плыть с Друсиллой и им самим, если они того пожелают, или, если им это больше понравится, они должны провести свои преклонные годы в любом месте, которое выберут, регулярно получая часть прибыли от рейсов, которые он и Друсилла совершат в различные порты мира. Его лицо сияло от счастливого предвкушения, он перегнулся через поручни, когда пароход быстро приблизился к шхуне, которая теперь лежала в дрейфе.
   Прежде чем два судна оказались на расстоянии оклика, шкипер Эзра Будрак поднял большой флаг перемирия.
   - Вам не нужно этого делать! - прорычал Капитан в свою говорящую трубу. - Я не собираюсь драться с вами без предупреждения. Я делаю это только для того, чтобы вместе с вами спланировать битву.
   Теперь два судна лежали, мягко покачиваясь, бок о бок, так близко, как позволяла безопасность.
   - Прежде чем мы начнем, - крикнул Эзра Капитану, - я хочу, чтобы вы взглянули на этот пистолет, - и с этими словами он поднял большой револьвер. - Это единственное стреляющее железо на борту этого судна, и, поскольку я не хочу никаких несчастных случаев или ненужного кровопролития, я собираюсь выбросить его в море. Смотрите, сейчас же! Он падает! - И с этими словами шкипер швырнул пистолет в воду под собой с такой силой, что тот, должно быть, проделал дыру в морском дне. - Итак, Капитан, - воскликнул он, - что вы собираетесь делать с огнестрельным оружием?
   Испанский капитан исчез, но через несколько мгновений вернулся с большим карабином.
   - Это единственное оружие, которое у нас есть, - сказал он, - и оно также никому не сможет причинить вреда!
   С этими словами он швырнул карабин в море.
   - Все в порядке, - сказал шкипер, - и теперь, когда вы будете готовы выйти, мы готовы встретиться с вами. Конечно, поскольку вы пароход, вам придется идти дальше.
   - Я так и сделаю, - сказал Капитан, - но прежде чем мы начнем, я тоже должен кое-что сказать. Я усмирю ваших людей и захвачу ваш корабль с как можно меньшим насилием, но все равно будет драка, и может случиться большой общий беспорядок. Этого следует ожидать, и я не думаю, чтобы кто-то из нас смог это предотвратить. Поэтому я прошу вас, мой дорогой шкипер, чтобы вы надежно заперли вашу жену и дочь в своей каюте. Я скажу своим людям, чтобы они не ходили на корму, если смогут, и ни в коем случае не спускались вниз; и поскольку я буду на борту, я прослежу, чтобы мои приказы выполнялись. Конечно, я не допущу, чтобы двум дамам или вам причинили вред, но я не хочу, чтобы они даже испугались. Я надеюсь, что, если это дело удастся организовать, все можно будет провести так тихо и быстро, что оно покажется им обычным морским маневром.
   "Его английский чудесно улучшился, - подумал шкипер Будрак. - Когда я впервые встретил его, он не мог так выражаться". Затем, с широкой улыбкой, он обратился к Капитану.
   - Я очень признателен вам за ваше доброе отношение к моей семье, но вы не должны предполагать, что я взял бы жену и дочь на борт своего судна, когда отправлялся в сражение. Я оставил миссис Будрак и Друсиллу в городе. Они остановились у семьи коменданта, которая очень любезно пригласила их.
   Капитан топал ногами и произносил множество испанских проклятий. Все его планы были сметены, как будто на них обрушился тайфун. Если он не мог захватить Друсиллу, чего стоила бы ему победа? Он был вне себя от ярости и разочарования. Все время, пока он говорил, его глаза осматривали окна каюты в надежде увидеть красивое лицо или машущий носовой платок. Это была подлая шутка, которую сыграл с ним шкипер. У него были такие добрые мысли; он планировал быть таким великодушным; он бы так обошелся со шхуной, что самое нежное сердце не дрогнуло бы. Но теперь все было по-другому. Он больше не скажет ни слова этому обманщику-шкиперу. Внезапно в его пылающем мозгу возникла идея.
   - Я догоню его шхуну! - воскликнул он. - Я его уничтожу. Я пущу его на дно. Но я буду милосерден: я спасу его жизнь; я спасу все их жизни, если смогу. Но его посудина исчезнет. Тогда я возьму его на борт своего парохода и оставлю здесь. Его жена и дочь должны вернуться к нему; их нельзя оставлять в Яконске, и нет другого корабля, на котором они могли бы уплыть. Во время путешествия я буду гнуть свою линию; я сделаю так, чтобы все было хорошо. У меня будет достаточно времени, чтобы все решилось до того, как мы прибудем в порт. Все будет не так хорошо, как было бы в противном случае; у меня не будет шхуны, которую я мог бы подарить своей жене в день ее свадьбы, и я, возможно, не смогу много сделать для шкипера Будрака и его жены; но я сделаю все, что смогу.
   Он отдал приказ, чтобы "Рейна де ла Плата" снова развернулась, и направился к шхуне на всех парах. Он поставил людей на носу со спасательными кругами, две шлюпки с экипажами были готовы к спуску со шлюпбалок в тот момент, когда два судна должны были столкнуться.
   На борту "Молли Креншоу" шла большая подготовка. Шкипер знал, что если будет бой, пароход должен будет атаковать, и не могло быть никаких сомнений в том, что лучшим способом сделать это было бы протаранить своего противника. Поэтому он потратил большую часть предыдущего дня на подготовку к этому обстоятельству. Теперь его люди заняли подходящие позиции на палубе, некоторые были вооружены баграми, некоторые - кабестанами, а некоторые - топорами.
   Когда испанский пароход быстро приближался, некоторые из матросов на носу заметили на шхуне что-то, чего они раньше не замечали. Казалось, у нее было четыре мачты, хотя одна из них была намного короче остальных. Они говорили об этом друг с другом, но не понимали этого.
   Среди приготовлений, которые шкипер сделал к предстоящему бою, была эта очевидная четвертая мачта, которая стояла примерно посередине корабля и состояла из очень большого и прочного запасного лонжерона. Его маленький конец был заточен и окован железом, в то время как другой покоился в гнезде, в котором его можно было перемещать по своему усмотрению с помощью блоков и снастей.
   Испанский пароход, направлявшийся прямо к "Молли Креншоу", намеревался ударить ее примерно посередине корпуса. Он приближался, с людьми на носу, готовыми бросить спасательные круги, и людьми в лодках, готовыми броситься в воду и вытащить несчастных американских моряков, которые поднялись бы на поверхность после того, как их судно затонуло. Он приближался, пока не оказался в нескольких сотнях футов от шхуны. Затем, внезапно, вниз опустился большой лонжерон - в почти горизонтальное положение; он был немного выдвинут вперед, по команде шкипера, и направлен прямо на правый борт парохода.
   Капитан увидел опасность и крикнул рулевому, но было слишком поздно: "Рейна де ла Плата" не могла изменить курс, а шла прямо. Поскольку шхуна была намного ниже парохода, окованный железом лонжерон ударил в корпус последнего примерно на середине расстояния между ватерлинией и поручнями. Он пробил ее борт и почти на половину своей длины врезался в судно.
   Сила сотрясения была так велика, что оба судна пронеслись по воде на значительное расстояние, и если бы лонжерон не удержал их вместе, шхуна перевернулась бы, даже если бы не получила других повреждений. Когда они двигались вместе, они, естественно, качнулись навстречу друг другу, так что, когда движение почти прекратилось, они оказались бок о бок; лонжерон приспособился к этому изменению положения, проделав большую дыру в деревянном борту парохода.
   На борту "Рейна де ла Плата" раздались громкие крики, и над ее поручнями появилось множество голов.
   - Приготовьтесь отразить нападение! - крикнул шкипер. Но прежде чем кто-либо из его людей смог собраться вокруг него, дюжина или больше испанцев оказались на его палубе; они прыгали, они скользили по канатам, они падали, как кошки. Кабестаны и багры были подняты высоко в воздух, но ни один из них не обрушился на головы врага, ибо шкипер и его люди были поражены, увидев, что испанцы безоружны. Как только они поднялись на палубу шхуны, они сняли шапки и, низко поклонившись, подошли к шкиперу. С более крупного судна спустилось еще больше испанцев, и некоторые из них, которые могли говорить по-английски, объяснили, зачем они пришли.
   Они были рады, что попали в плен; они не хотели воевать с американцами; все, что они просили, - это хорошую и достаточную еду и выплату им жалованья, давно просроченного. Эти вещи нельзя было получить на испанском корабле, и они были рады возможности сдаться.
   Когда его люди покинули его, Капитан, обескураженный, с вытянувшимся лицом, медленно спустился с борта своего судна. Он был одет с необычной тщательностью, так как ожидал, что сыграет роль героя-победителя в присутствии своей возлюбленной. В прежние годы он был искусным наездником, а также моряком, и поскольку кавалерийский наряд был более живописен, чем у офицера торгового судна, он носил широкополую шляпу с пером, яркий пояс и высокие сапоги, к которым была прикреплена пара звенящих шпор. Он был, пожалуй, единственным человеком, который когда-либо участвовал в морском сражении в шпорах.
   Капитан направился к шкиперу.
   - Я ваш пленник, - сказал он. - Я опозорен. Я потерял все. У меня нет корабля, у меня ничего нет. Теперь я не могу просить вас о вашей дочери.
   - Тут вы правы, - сказал шкипер с усмешкой, - сейчас не время и не место для подобных вещей. Но что мне делать со всеми этими вашими приятелями? Я не хочу, чтобы они были на борту моей шхуны.
   - Отправьте их обратно на мой корабль, - сказал Капитан мрачным голосом. - Отправьте меня обратно, чтобы присоединиться к ним, если вы не возражаете. Разрубите этот лонжерон надвое топорами, оттолкнитесь от моего бедного, израненного судна и поднимите паруса. Сила сотрясения отбросила все в трюмах моего корабля на правый борт, и как только вы освободитесь от него, он накренится, наберет воду через эту огромную дыру, и пойдет на дно - со мной и моими людьми, и это будет конец для нас. Мы больше не будем вас беспокоить.
   - Нет, сэр, - сказал шкипер, - это не мой способ ведения бизнеса. Я сделал призом ваш пароход, и я собираюсь оставить его себе. Дыру в его носу можно починить, и тогда у меня будет хорошее судно. Я собираюсь закрепить его на носу и корме, а этот лонжерон будет удерживать его на ровном киле, пока мы не войдем в порт и не пришвартуем его.
   - Поступайте по-своему, - мрачно ответил Капитан, - отведите его в порт, привяжите меня пленником к вашей колеснице. Для меня ничто не имеет значения. Лучшее, что я могу сделать, это прыгнуть за борт.
   - Нет, сэр! - воскликнул шкипер. - Вы мой пленник. Вы принадлежите мне. Вы не имеете права прыгать за борт. Если бы вы сделали это, вы были бы нечестны. Убегать после капитуляции - трусость.
   Испанец приложил руку к сердцу.
   - У меня не осталось ничего, кроме моей чести, - сказал он, - вы можете доверять этому.
   - Теперь, Капитан, - сказал шкипер, - вы сами видите, что, хотя ваш корабль - мой приз, я не могу привести его в порт. Мои паруса не годятся для этой цели. Скажите своим кочегарам и механикам, чтобы они поднимались на борт и готовились к отплытию в гавань. Вы будете тащить меня на буксире, а я своим лонжероном буду удерживать вас от опрокидывания. Мы закрепим наши суда на носу и корме, а затем двинемся в путь как можно скорее.
   Бок о бок, как пара морских сиамских близнецов, шхуна и пароход медленно приближались к гавани Яконска; но прежде чем они увидели город, их встретила маленькая канонерка с комендантом на борту. Они легли в дрейф, и русский поднялся на борт шхуны. Когда ему объяснили ситуацию, он очень заинтересовался.
   - Я поражен, - сказал он шкиперу. - Я не предполагал, что вы сможете это сделать. А теперь, каков ваш следующий шаг?
   - Я хочу доставить свой приз в ваш порт, - сказал Эзра, - и отремонтировать его. Тогда я посажу на его борт призовую команду и заберу его с собой.
   - Нет, сэр, - сказал комендант, - законы нейтралитета запрещают это!
   - Но что же мне делать? - воскликнул шкипер. - Если я отделюсь от него, он накренится на правый борт и пойдет ко дну, а если поднимется шторм, пока мы будем связаны таким образом, то оба потерпим крушение.
   - Мне очень жаль, - сказал комендант, - но я должен соблюдать законы нейтралитета. Это плохо, но я ничего не могу с этим поделать. Необходимо соблюдать законы нейтралитета. Только одно из судов может войти в гавань Яконска.
   Капитан посмотрел вниз через борт своего судна, но ничего не сказал. На сердце у него было тяжело, и он почти не интересовался тем, что может произойти дальше.
   Шкипер был зол и яростен в своих выражениях. Он всегда не любил войну и принимал ее только тогда, когда она была навязана ему; но в этот момент он ненавидел нейтралитет больше, чем войну, и не желал принимать его.
   Комендант стоял в глубокой задумчивости и вытирал лицо рукой.
   - Есть одна вещь, которую вы можете сделать, - сказал он, наконец. - Ваши два судна могут подойти вместе так близко к входу в гавань, как позволят законы нейтралитета. Затем вы можете заставить команду парохода работать, чтобы переместить все подвижное на левый борт, и когда вы срежете свой лонжерон, я думаю, что он сможет добраться до города, так как море довольно спокойное. Тогда я смогу заставить всех корабельных плотников в Яконске поработать над ним. Их, знаете ли, очень много, потому что строительство малых судов - основная отрасль нашей промышленности. А вы, мистер шкипер, можете курсировать здесь, пока он не будет отремонтирован, после чего он уйдет, а вы сможете войти и присоединиться к своей жене и дочери.
   - И сколько времени потребуется, чтобы сделать ремонт? - нетерпеливо спросил шкипер.
   - Я поставлю как можно больше плотников, чтобы они могли работать внутри и снаружи, и, судя по тому, как я оцениваю повреждения, думаю, они смогут подготовить ее к отплытию через неделю.
   Шкипер свирепо заворчал и пожалел, что захватил испанца в плен; но ему приходилось довольствоваться тем, что есть, и он решил, - если ему придется плавать в течение недели, - отправиться в Петриметков и попытаться провернуть там небольшое дело. Это заняло бы как раз неделю.
   Два судна двинулись к устью гавани, большой лонжерон был разрезан надвое, "Рейна де ла Плата" медленно направилась к городу, а "Молли Креншоу" отплыла в Петриметков.
   Прошло девять дней и двенадцать часов, когда трехмачтовая шхуна Эзры Будрака прибыла в порт Яконск. Шкипер очень опаздывал; его задержали неблагоприятные ветры и торговые операции; но, как ни темна была ночь, он вошел в гавань, бросил якорь и стал ждать рассвета. Затем он сошел на берег и постучал в дверь коменданта, прежде чем кто-либо из семьи последнего поднялся. Вскоре этот высокопоставленный чиновник сам открыл дверь, все еще в ночном колпаке.
   - Возможно, я прибыл немного раньше, - сказал шкипер, - но вы должны извинить меня. Вы знаете человека, что должен чувствовать человек, который не видел свою жену и дочь почти десять дней, и когда все находится в таком расстроенном состоянии, естественно, встревожен. Могу я пойти к миссис Будрак?
   - Ваша жена и дочь! - воскликнул комендант. - Их здесь нет! Они отплыли на испанском судне вчера днем. Они так беспокоились о вас, когда вы не вернулись в назначенное вами время, что решили отправиться в Петриметков и присоединиться к вам. Если бы вы отплыли оттуда, они были уверены, что встретят вас по дороге.
   - Мои жена и дочь решили таким образом? - крикнул шкипер. - Я в это не верю! Это тот несчастный Капитан. Это план, достойный хитрого испанца! Он хотел, чтобы они оказались с ним на борту - это все, что его волновало! Он убедил их отплыть; я так же уверен в этом, как если бы был здесь и слышал каждое сказанное им слово! Но я больше не могу ждать. Я должен поставить все паруса, какие только смогу нести, и отправиться за ними. Когда они обнаружат, что меня нет в Петриметкове, я не знаю, куда он их отвезет.
   - Нет, сэр! - сказал комендант. - Вы не можете покинуть этот порт раньше, чем через двадцать четыре часа после их отплытия. Законы нейтралитета требуют, чтобы вы оставались в гавани до пяти часов сегодняшнего дня, а в таком случае вы могли бы зайти и позавтракать с нами.
   Шкипер яростно протестовал, но это было бесполезно; он вошел в дом и позавтракал.
   Около полудня комендант и шкипер стояли на пристани города, когда заметили в отдалении дым парохода. Через несколько минут они увидели "Рейна де ла Плата", идущую на всех парах. Комендант издал громкий крик.
   - Беспринципный испанец! - воскликнул он. - Он знает, что не имеет права входить в эту гавань, пока не убедится, что вашего судна здесь нет. Я должен остановить его. Он должен вернуться и ждать снаружи, пока законы нейтралитета не позволят вам выйти к нему.
   То, что затем сказал шкипер относительно законов нейтралитета, здесь приводить не нужно, но воздух дрожал от интенсивности его восклицаний.
   - Заставьте его вернуться! - закричал он. - Неужели вы думаете, что я позволю этому испанцу снова уплыть с моей женой и дочерью? Я поплыву к ним, а вы можешь делать со своей канонеркой все, что вам заблагорассудится.
   Затем он позвал своих людей, но только один из них оказался в шлюпке, которая стояла у причала: остальные были в городе.
   Комендант побежал к своей канонерке, но на этом маленьком суденышке не было пара. Он отдал приказ и поспешил обратно на пирс, чтобы помешать шкиперу отправиться к испанскому судну.
   - Что вы намерены делать? - закричал разъяренный Эзра, когда увидел, что на пирс прибыли трое солдат. - Это мой корабль - моя собственность. Теперь он не испанский. И у него на борту моя жена и дочь.
   - Это мой долг, - сказал комендант, - и я ничего не могу с этим поделать.
   - Долг! - воскликнул шкипер. - Если вы так придирчивы к своим обязанностям, почему вы позволили ему находиться здесь неделю, пока его чинили? И это вы называете нейтралитетом!
   - Я это никак не называю, - сказал комендант. - Я не знаю ни одного указа, изданного моим правительством, который помешал бы мне дать работу корабельным плотникам этого города. Как только на моей канонерке поднимется пар, я выйду и заставлю этого испанца повернуть назад. Черт бы его побрал! - продолжал он. - Он заходит слишком далеко и вот-вот бросит якорь.
   - Да! - воскликнул шкипер, - и они готовятся спустить шлюпку. Возможно, моя жена и дочь сойдут на берег.
   - Они этого не сделают! - взревел комендант. - О, если бы моя канонерка была под паром! Я бы потопил эту шлюпку! Она направляется прямо к пирсу.
   - Вам лучше этого не делать! - крикнул шкипер. - Это было бы худшим нарушением нейтралитета, чем все, что было вами предпринято до сих пор. Но имейте в виду, господин комендант, этот пароход не покинет этот порт, пока я не получу свою жену и дочь. Если я не смогу помешать этому каким-либо другим способом, я потоплю свою шхуну у входа в гавань.
   Комендант обратил на эти слова очень мало внимания. Шлюпка с "Рейна де ла Плата" быстро приближалась. Капитан сидел на корме, и когда она подошла ближе, стало видно, что его лицо сияет.
   - Не подходите! - крикнул комендант. - Не пытайся пришвартоваться здесь, или...
   Капитан, возможно, оглох от волнения, но, так это было или нет, он стоял на пирсе менее чем через минуту после того, как комендант выкрикнул свою угрозу.
   - Это невыносимо, - сказал русский, подходя. - Законы нейтралитета запрещают общение...
   - Долой законы нейтралитета! - крикнул Капитан. - Плевать на них! Я не имею к ним никакого отношения!
   Лицо коменданта исказилось от ярости.
   - Никакого отношения к законам нейтралитета? - воскликнул он. - Я покажу вам...
   - Ха! - воскликнул Капитан. - Вы ничего не сможете мне показать. Чтобы быть нейтральным, должны быть враги; чтобы обеспечить нейтралитет, должна быть война. Войны нет, следовательно, нет и нейтралитета. Между испанцами и американцами был провозглашен мир. У меня есть новости. Я получил эту русскую газету с парохода, с которым встретился, направляясь в Петриметков, и немедленно вернулся сюда на полной скорости, мистер Будрак, потому что хотел, чтобы комендант знал все на случай, если вы прибудете, не заметив нас, что вы и сделали.
   Во время этой речи шкипер стоял в изумлении. Война закончилась! Мир! Какие осложнения принесла с собой эта новость! Он хотел отправиться на шлюпке к жене и дочери, но должен был подождать и выяснить, как обстоят дела. Комендант читал отчет о мирном протоколе, и перевел его на английский для шкипера.
   - Хорошо! - сказал комендант, глядя на Капитана.
   - Да, это хорошо, - сказал испанец, - очень хорошо. Войны нет, я больше не пленник. Войны нет, и мой корабль больше не приз.
   - Ничего подобного! - крикнул шкипер. - Я с этим не согласен.
   - Но вы должны согласиться, - сказал Капитан. - Ваш приз не был присужден вам, и я уверен, что ни один суд не отдал бы его вам сейчас.
   - Он прав, - сказал комендант, - я боюсь, что он прав. Но скажите мне вот что, - сказал он, обращаясь к шкиперу, - если этот корабль не ваш приз, кто заплатит корабельным плотникам за его ремонт?
   Ему ответил Капитан.
   - Не знаю, - сказал он, качая головой, - но одно можно сказать наверняка: я не заказывал никакого ремонта.
   - И я бы не заказал его, если бы вы его не заказали, - сказал комендант. - Я не верю, что у вас есть деньги. Я заставил этих плотников работать, потому что вы приказали, мистер Будрак.
   - Но если это не мой приз, - сказал шкипер, - то какое я имел к нему отношение тогда, и какое я имею к нему отношение сейчас?
   - Джентльмены, - сказал Капитан, - давайте не будем спорить о том, кто заплатит этим несчастным плотникам. Не стоит думать о них, когда есть так много радостных вещей, о которых можно поговорить. Вы должны знать, сэр, - сказал он, поворачиваясь к шкиперу, - потому что вы ее отец; и вы, сэр, - обратился он к коменданту, - потому что вы главное должностное лицо этого места, и могут быть конституционные законы, которые заставили бы вас сделать какую-то законную запись.
   - У нас нет конституции, как я вам уже говорил, - сказал комендант, - но у нас есть законы, которые обязывают платить плотникам.
   - О чем вы говорите? - крикнул Эзра Капитану.
   - Вот о чем, - ответил испанец. - Когда я взял вашу жену и дочь на борт "Рейна де ла Плата", я рассматривал их желания как приказ, я был пленником; я принадлежал мужу одной и отцу другой. Пароход был его собственностью - я помнил свое положение. Я ни словом не обмолвился им о том, что было у меня на сердце. Но сегодня утром, когда я услышал, что свободен, что стою на палубе судна, командиром которого я был, все изменилось. Я имел право говорить все, что мне заблагорассудится, и я сказал вашей дочери, что люблю ее. Я не буду говорить о деталях, но она приняла меня, и моя душа сразу же воспарила так же, как тот гордый флаг Испании, который вы видите на моем судне.
   - А ее мать? - спросил шкипер. - Что сделала она?
   - Она плакала, - ответил Капитан, - но я уверен, что это были слезы радости. Она не верила, что вы позволите своей дочери, сэр, выйти замуж за врага, но она уверена, что вы не будете возражать против союза с подданным дружественной державы.
   Шкипер больше ничего не сказал, но сел в шлюпку и поплыл к пароходу.
   Капитан, будучи человеком осмотрительным, отправился на судно только через полчаса. Шкипер встретил его у поручней.
   - Я уладил все это дело, - сказал Эзра. - Я ожидал, что вы женитесь на моей дочери, поскольку моя жена решила, что так и должно быть. Если бы ваш корабль был моим призом, я намеревался продать "Молли Креншоу", и мы все поплыли бы на "Рейне", потому что в наши дни пароход лучше подходит для торговли, чем любая трехмачтовая шхуна, какой бы хорошей она ни была. Все изменилось, но я все равно исполню свой план. Я продам свою шхуну и куплю пароход, если ваши владельцы будут вести себя разумно по этому поводу. А потом, конечно, я заплачу за ремонт, и, полагаю, мне придется выплатить зарплату морякам, если я рассчитываю их сохранить.
   В тот вечер трое Будраков и Капитан обедали с комендантом и его семьей. Они провели приятный вечер, а когда вернулись на свою шхуну, шкипер и его жена немного посидели в своей маленькой каюте, чтобы поговорить о делах.
   - Все это обернулось очень хорошо для Друсиллы и Капитана, - сказала миссис Будрак, - но если мы продадим "Молли Креншоу", мы потеряем хороший дом.
   - Да, - сказал Эзра. - Я не думаю, что испанский пароход может занять ее место, и предоставить нам такие же удобства.
   - В таком случае, - продолжала она, - мы можем купить дом где-нибудь на берегу и жить там. Я не верю, что Капитан захочет, чтобы мы все время плавали с ним.
   - Нет, - сказал Эзра, - и я не думаю, что нам это тоже понравится.
   - Комендант был в очень хорошем настроении сегодня вечером, - заметила миссис Будрак. - Похоже, он посчитал, - для города хорошо, что его корабельные плотники заработали.
   - О да, - сказал Эзра, - неудивительно, что он был доволен. Но если бы я знал, что мне придется заплатить за ту дыру, которую я проделал в том испанском судне, я бы не пробил ее.
   - И послушай этих матросов, - сказала миссис Будрак, - там, на пароходе. Они все поют. Я полагаю, мысль о том, что они получат свое жалованье, делает их такими счастливыми.
   - Да, - сказал Эзра несколько печально, - и, судя по тому, что Капитан сказал мне сегодня вечером, часть их жалованья, должно быть, давно просрочена. Это будет довольно тяжелым испытанием для меня. Но поскольку это будет мой корабль, а Капитан станет моим зятем, я полагаю, что должен заплатить им и уладить все ради него и Друсиллы.
   Миссис Будрак на мгновение задумалась.
   - А теперь, Эзра, - сказала она, - позволь мне кое-что тебе сказать. В следующий раз, когда ты ввяжешься в войну, я бы посоветовала тебе встать на сторону побежденных или на сторону, которая обязана соблюдать законы нейтралитета. Никого завоевывать не стоит.
  

"ВХОДИ, НОВЫЙ ГОД"

  
   В прекрасном старинном загородном особняке, просторном, несколько внушительном и положительно тяжелом по своему архитектурному стилю, проживали достопочтенный Гораций Брандер, ныне пожилой мужчина, и миссис Брандер, его жена. В течение нескольких лет эти двое составляли семью - очень маленькую семью для такого большого дома. У них не было детей, и, хотя они были очень хорошей компанией друг для друга, с каждым днем становясь старше, они чувствовали, что сами по себе не могут сделать свой дом таким веселым и приятным, как им хотелось бы. Они чувствовали это тем сильнее, что когда-то этот дом действительно был очень веселым и очень приятным. Поэтому примерно за шесть месяцев до начала этой истории эта тихая пара взяла в свой дом молодую девушку, Марджи Гриффит, племянницу миссис Брандер и одну из большой семьи мальчиков и девочек, оставшихся без отца.
   Гораций не любил детей, и когда-то про него можно было сказать, что он абсолютно не любил мальчиков и девочек; но теперь, когда он перестал выходить на улицу в любую погоду и чувствовал растущую зависимость от домашних удовольствий, он согласился со своей женой, что было бы неплохо иметь в доме какую-то молодую жизнь, и что из всех, кого они знали, племянница Марджи была лучше всего приспособлена для восполнения недостающего и необходимого элемента в их домашней жизни.
   Семья Марджи считала большой удачей, что ее богатый дядя, не заботившийся о молодежи, взял ее в свой дом; какое-то время и сама девушка была очень довольна переездом из тесного загородного дома и активной суеты большой семьи в тихую сельскую красоту старого особняка, его сада, лужайки и леса. Но по мере того, как проходило лето, как приходила и уходила осень с ее яркой листвой, по мере того, как суровые зимы опускались на землю, Марджи часто думала о волнующей жизни, которая происходила дома, где зима была самым оживленным временем года. Здесь, когда снег был глубоким, она не могла много ходить, и, хотя иногда каталась на санях, было не очень приятно сидеть, закутавшись в меха, рядом со своей тетей, которая редко разговаривала, когда была на морозном воздухе, и которая была бы неприятно взволнована, если бы лошади перешли на прекрасную, быструю рысь, и Марджи управляла бы ими, если бы ей доверили поводья.
   Наконец наступило Рождество, но для Марджи это было скучное время. Были приглашены соседи, - люди пожилые и спокойного склада. Марджи получила несколько подарков, в том числе красивые маленькие часики от своего дяди; но, хотя она никогда не получала ничего, что могло бы сравниться с этими рождественскими подарками, они не компенсировали ей потерю праздничной атмосферы ее дома. В течение всего дня она чувствовала себя так, словно присутствовала на похоронах Санта-Клауса.
   Но в последний день года ее настроение упало еще ниже. Со своими братьями, сестрами и пожилыми членами семьи она привыкла, с тех пор как помнила себя, уделять много внимания кануну Нового года, и среди обрядов, которые никогда не пропускались, был традиционный обычай открывать входную дверь дома ровно в тот момент, когда часы пробили полночь, чтобы впустить Новый год. Затем все вместе, молодые и старые, они кричали, когда дверь распахивалась: "Входи, Новый год! Добро пожаловать, Новый год!" И когда считалось, что новичок действительно переступил порог, они поворачивались друг к другу, и каждый желал всем счастливого Нового года и много хорошего в будущем. Эта освященная веками церемония была для Марджи одной из самых приятных особенностей праздничного сезона, поскольку она касалась не только радостей текущего момента, но и грядущих счастливых дней.
   В этот канун Нового года Марджи чувствовала себя по-настоящему несчастной. Ее дядя и тетя ушли в свою комнату в десять часов, и они не сказали ни единого слова, которое указывало бы на то, что они считают этот вечер чем-то отличным от обычных вечеров в году. Марджи это показалось чем-то вроде домашнего святотатства. Если бы она могла это сделать, то умчалась бы к себе домой, даже если бы пришлось снова возвращаться, прежде чем пропоет петух.
   Она пошла в свою комнату не потому, что ей этого хотелось, а потому, что внизу все огни были погашены; но она не легла спать. Она сидела, думая о тех оживленных сценах, которые происходили дома. Скорее всего, там играли в шарады, но они наверняка прекратят игру незадолго до двенадцати. Ее мать и девочки собирались вместе на небольшой ужин, потому что они всегда начинали Новый год с еды и веселья. В этом большом старом доме было бы государственной изменой есть между двенадцатью и часом ночи.
   Стрелки новых часов Марджи двигались все дальше и дальше, пока не показали без четверти двенадцать, и глаза нашей юной леди открывались все шире и шире, когда она сидела и смотрела на стену - и видела семью дома. Она могла видеть всех так же хорошо, как если бы они были там.
   - Они все смотрят на часы, - сказала она, - ждут и разговаривают. Они всегда начинают слишком рано, из страха опоздать. Том сейчас стоит у входной двери, чтобы никто не опередил его, когда придет время.
   Несколько мгновений она сидела так, словно ее взгляд был прикован к энергичному Тому, как вдруг она поднялась на ноги.
   - Я сделаю это, - сказала она, - даже если мне придется сделать это одной в темноте. Я спущусь вниз и впущу Новый год.
   Медленно, на цыпочках, она спустилась по лестнице, устланной мягким ковром. На лестничной площадке, выходившей в холл, имелось круглое окно, через которое проникали лучи полной луны, освещая холл и лестницу, так что Марджи могла видеть свой путь без малейших проблем. Большие часы находились в тени, но она знала, что еще нет двенадцати, и, легко ступая к двери большого зала, она тихо принялась за работу, чтобы открыть ее. Там был засов, цепочка и замок. Первый скользнул легко и бесшумно, цепочка была снята в одно мгновение; но замок поддался с трудом, и, поворачивая большой ключ, она испугалась, что может раздаться громкий щелчок, который будет слышен этажом выше. Было бы ужасно, если бы это услышала ее тетя, поскольку ей внушили, - если эта добрая леди внезапно испугается, никто не может знать, что может случиться. Но, хотя она двигала большой ключ медленно и с большим трудом, она двигала его неуклонно, и, наконец, он повернулся так далеко, как только мог, без щелчка.
   Дверь была не заперта. Она повернула ручку и стояла, крепко держа ее, в ожидании полуночи. Очень скоро она услышала жужжание больших часов на лестничной площадке. Затем раздался первый удар; с этим ударом Марджи отступила назад и широко открыла дверь.
   - Войди! - сказала она; но прежде чем она смогла произнести слова "Новый год", она внезапно замолчала, потому что на крыльце перед собой увидела мужчину. Девушка была готова закричать, но даже в этот ужасный момент вспомнила, что если ее тетя испугается, никто не может знать, что может случиться, и поэтому зажала рот рукой. Однако она отскочила назад. Она ничего не могла с собой поделать, и в тот же момент мужчина вошел в холл.
   - Да, да, - сказал он шепотом и посмотрел на руку, которая все еще закрывала рот Марджи. - Я понимаю. Я буду очень осторожен. Позвольте мне закрыть дверь. Я могу сделать это очень тихо.
   Если бы холодный воздух, ворвавшийся в открытую дверь, заморозил Марджи до состояния статуи, она не могла бы быть более неспособной говорить или двигаться, чем в тот момент. Если бы она осмелилась позвать на помощь или попыталась убежать, то не смогла бы сделать ни того, ни другого. Она стояла и смотрела, и лицо ее было белее лунного света. Мужчина запирал дверь, и в этот момент луч благословенного облегчения проник в сознание Марджи. Он поставил на пол чемодан и зонтик. Конечно, ни один грабитель, ни один злоумышленник не стал бы разгуливать с чемоданом и зонтиком; и он, казалось, знал все о том, как бесшумно запирать двери. Этот луч облегчения был очень слабым лучом, но он достаточно оживил Марджи, чтобы она смогла убрать руку ото рта.
   Мужчина шагнул к двери библиотеки и, приложив палец к губам, поманил Марджи. Она была так поражена этим поступком, что почти невольно последовала за ним. Она была так напугана, что ничего не могла сделать сама. У нее даже не было сил ослушаться. Но, войдя в библиотеку, она лелеяла мысль о зонтике и чемодане. Мужчина достал из кармана коробок спичек и, без малейшего колебания подойдя к углу каминной полки, на которой стоял большой подсвечник, зажег свечу. Затем он тихо закрыл дверь.
   - Я делаю это, - сказал он, - потому что, если твоя тетя услышит наши голоса и испугается, неизвестно, что может случиться.
   - Откуда он может это знать? - спросила себя Марджи, и еще один успокаивающий лучик добавился к тому, который давали зонтик и чемодан. В свете свечи Марджи разглядела, что мужчина был довольно невысокого роста, тепло одет и носил меховую шапку, которую сейчас, однако, он снял, обнажив копну рыжевато-каштановых волос, слегка завитых, с несколькими седыми прядями на висках. Его лицо выглядело так, как если бы он много жил на открытом воздухе, в любую погоду; но его глаза блестели, и он улыбался приятной улыбкой.
   - Это было очень, очень любезно с вашей стороны, - сказал он, все еще говоря вполголоса, - спуститься и впустить меня. Вы, должно быть, увидели меня из своего окна. Я боялся, как бы в доме никто не проснулся. Я слышал, как вы возились с засовом и цепью, и понял, почему вы ведете себя так тихо. Конечно, я не ошибусь, предположив, что вы - мисс Гриффит?
   Теперь Марджи обрела голос - то есть, почти обрела.
   - Да, - сказала она, - но, прошу прощения, сэр, кто вы такой?
   - Я Джон Брандер, брат вашего дяди. Вы, конечно, слышали обо мне?
   - Совсем немного, - сказала Марджи.
   - И что же именно, могу я спросить? - В его голосе прозвучало некоторое удивление.
   - Я никогда не слышала, чтобы о вас упоминали, кроме одного раза, - ответила она, - и это было, когда я нашла тетю Эллен в одной из спален, которую раньше не видела, и дверь в которую всегда была заперта.
   - Была ли там кровать,- спросил он, - с изогнутой спинкой?
   - Да, так и было, - ответила Марджи, с каждой минутой все больше и больше успокаиваясь.
   - А вы не заметили ничего похожего на спортивные предметы - оружие, боксерские перчатки?
   - Да, - сказала Марджи, - на стене у изголовья кровати висели боксерские перчатки и рапиры, на стойке стояли два пистолета, а в углу - несколько ящиков, которые выглядели так, как будто в них были рыболовные принадлежности. Я была удивлена, увидев эти вещи, и спросила тетю Эллен, кому они принадлежали. Она ответила, что раньше эту комнату занимал брат дяди Горация - Джон, но сейчас он здесь не живет.
   - Это все, что она вам сказала? - спросил он.
   - Слово в слово, - сказала Марджи.
   Он слегка кивнул головой.
   - Возможно, это и к лучшему, - сказал он, - нет смысла ворошить грязное белье перед молодыми людьми. Но я рад слышать, что моя старая комната осталась такой же, какой была раньше. Надеюсь, я не сделаю ничего, что могло бы напугать мою добрую невестку, зная, - как это знаю я, - что никто не может сказать...
   - Что может случиться, - невольно добавила Марджи.
   - Но вы должны знать обо мне все, - сказал он. - Вам не следует оставаться в неведении, тем более, вы были так добры, что спустились, чтобы впустить меня.
   - Но это совсем не так, - возразила Марджи. - Я спустилась не для того, чтобы впустить вас.
   - Тогда кого, во имя здравого смысла, вы попросили войти? На крыльце не было никого, кроме меня.
   - Я открыла дверь, чтобы впустить Новый год, - сказала Марджи.
   Джон Брандер стоял и смотрел на нее в изумлении; Марджи, которая почти восстановила самообладание, рассказала ему об этом.
   - Так, так, так! - воскликнул он. - Вы из тех девушек, которые мне нравятся. Я знал, что здесь живет племянница жены моего брата, но я понятия не имел, что она такая... такая девушка, как вы! Как вас зовут?
   - Марджи.
   - Мисс Марджи, - сказал Джон Брандер, протягивая руку, - я желаю вам счастливого Нового года.
   - И вам того же, сэр, - ответила она, подавая ему руку в ответ.
   - А теперь, вы хотите знать, почему я здесь не живу? - сказал Джон Брандер. - Вы, безусловно, имеете право знать, и я расскажу вам как можно короче. Я родился в этом доме и прожил здесь много лет; в последний раз, когда я поселился в комнате с кроватью с фигурной спинкой, я думал, что устроился на всю жизнь. Но мы с братом очень разные по характеру. Он более трезв и спокоен, чем я, а я гораздо более живой и беспокойный, чем он, - таковы наши характеры, если говорить коротко. Около шести лет назад у нас случилось недопонимание. Я ничего не скажу об этом, потому что пришел не для того, чтобы изложить свою точку зрения на этот вопрос, и в сложившихся обстоятельствах было бы несправедливо с моей стороны излагать ее. Однако временами я бываю очень вспыльчивым - не всегда, заметьте, потому что обычно я очень мягкий; но в тот конкретный момент я воспламенился и взорвался, как огненная хлопушка, а вы знаете, что когда огненная хлопушка взрывается, от нее ничего не остается.
   Марджи слушала с большим интересом. Она и ее собеседник сели; девушка совсем перестала его бояться.
   - Как я уже говорил вам, - продолжил он, - я ушел и не собирался возвращаться, но постепенно мои взгляды начали меняться. Мой брат старел, как и я, если уж на то пошло, и я решил попытаться помириться с ним. Я начал этот день с мысли, что было бы хорошо начать Новый год в гармонии и братской любви. Я ожидал быть здесь рано вечером, но мой поезд задержался, и я не знал, насколько поздно было, когда я пришел сюда. Я был ошеломлен, обнаружив, что в доме все закрыто и темно, и не мог придумать, что делать, поскольку очень хорошо знал, что если я позвоню в звонок, то могу напугать вашу тетю Эллен, и в этом случае никто не может знать, что может произойти. Итак, я стоял, размышляя, и подумывал о том, чтобы вернуться в деревню, когда услышал, как кто-то открывает дверь так осторожно и тихо, что я был абсолютно уверен, - этот кто-то не хочет, чтобы его услышали. Поэтому я не удивился, когда дверь открылась. Я предположил, что кто-то, возможно Джозеф Бакл, видел, как я приехал. Кстати, Джозеф все еще здесь?
   - О, да! - ответила Марджи.
   - Я рад этому, - сказал Джон Брандер. - Джозеф всегда был моим хорошим другом. Теперь вы видите, - продолжал он, - как обстоят дела. Вы спускаетесь, чтобы впустить Новый год, а появляюсь я. Надеюсь, Новый год пришел вместе со мной, и что он окажется самым счастливым из всех, какой кто-либо из нас когда-либо знал.
   - Я тоже, - сказала Марджи; впрочем, она всегда хотела этого с тех пор, как узнала, что значит Новый год.
   Джон Брандер поднялся.
   - Моя дорогая юная подруга, мисс Марджи, - сказал он, - что мы будем делать дальше? И, если вы позволите мне ответить на мой собственный вопрос, я скажу, - самое лучшее, что вы можете для меня сделать, это дать мне что-нибудь поесть, или, если вам это больше понравится, позвольте мне взять это самому; ибо, если кладовая этого дома все еще находится в ведении Джозефа Бакла, я знаю, где найти съестное.
   С минуту Марджи серьезно смотрела на добродушного джентльмена. Она верила, так же твердо, как и во все остальное, что он был мистером Джоном Брандером, младшим братом ее дяди Горация, но все же у нее не было никаких убедительных доказательств, ибо она знала это только с его слов. Правильно ли было с ее стороны позволять ему ходить по дому и есть, не уведомляя семью о своем присутствии? Но если бы она поднялась наверх и постучала в дверь своего дяди, своей тети Эллен... О нет, она не могла этого сделать в такое время ночи.
   Он рассмеялся. Он был почти готов расхохотаться, но сдержался.
   - Я знаю, о чем вы думаете, - сказал он, - и это совершенно правильно.
   - О, на самом деле я так не думаю, - произнесла Марджи извиняющимся тоном, - но, видите ли, я...
   - Конечно, вижу! - ответил он. - Прекрасно вижу. Просто подождите минутку. - С этими словами он взял свой зонтик. - Теперь, пожалуйста, прочтите имя на этой серебряной пластинке, - сказал он, поднося ее поближе к свече.
   Марджи повиновалась.
   - Но это не ваше имя! - удивленно воскликнула она. - Это имя моего дяди - Гораций Брандер!
   - Конечно, это так! - сказал он. - Я забрал его по ошибке и оставил свой. Если он откажется мириться со мной, мы все равно можем поменяться зонтиками, чтобы мое время не было полностью потеряно.
   Марджи улыбнулась.
   - Я думаю, это странный способ доказать вашу личность, - сказала она, - но, поскольку я искренне верю, что это не нуждается в доказательствах, это не имеет значения.
   - Это очень хорошее доказательство, - настаивал мужчина. - Если бы я был не тем человеком, за которого себя выдаю, и взял этот зонтик, как вы думаете, я бы вернул его? А теперь давайте пройдем в кладовую. Я почти умираю с голоду.
   С этими словами он взял подсвечник и, заслонив пламя так, чтобы ни один его луч не поднялся по лестнице, пересек холл и вошел в столовую. Марджи последовала за ним, и, увидев, как ловко он обходил мебель, направляясь к кладовой, почувствовала уверенность, что когда-то он, должно быть, чувствовал себя здесь как дома. В кладовой Джон Брандер поставил подсвечник и огляделся.
   - Ты любишь печенье? - спросил он.
   - О, да! - ответила Марджи.
   - Тогда я знаю, где Джозеф Бакл хранит его. Джозеф никогда не меняется. Если вещи отведено определенное место, то это навсегда. Вот, - сказал он, открывая ящик комода. - Вот жестяная коробка, как раз там, где я находил ее сотни раз до этого.
   Теперь Марджи подумала, что ей следует немного помочь. Конечно, этот добродушный джентльмен, казалось, так хорошо знал, где найти еду, что она могла бы лечь спать и оставить его позаботиться о себе; но это не соответствовало ее представлениям о приличиях или надлежащем гостеприимстве, поэтому она открыла другой шкаф.
   - Вы едите сыр в это время ночи, сэр? - спросила она.
   - О да, - ответил он, - когда я так голоден, как сейчас! И разве это не коробка сардин? Тоже откроем! А теперь давайте перенесем все это за стол. Нет, мне не нужна никакая тарелка; все, что мне нужно, это нож, чтобы нарезать сыр. - Он открыл ящик стола и достал нож. - А теперь, моя дорогая, - сказал он, - если вы заглянете в угол вон той второй полки и посмотрите, нет ли там коробки консервированного имбиря, я буду вам очень признателен. Джозеф всегда хранил консервированный имбирь в том углу.
   Марджи рассмеялась, доставая жестяную коробку.
   - Вы, кажется, знаете, где хранятся все вещи в этом доме, - сказала она, - и я не верю, чтобы кто-нибудь ел сыр и сардины в это время ночи с тех пор, как вы ушли.
   - Нет, - сказал он, усаживаясь за свой импровизированный ужин, - мой брат Гораций никогда не позволял себе таких непристойностей, я же всегда был гораздо более неосторожен. Но, насколько я вижу, моя неосторожность со мной согласна.
   - Возможно, это потому, что вы намного моложе, - сказала Марджи.
   - Моложе, да, - ответил Джон Брандер. - Конечно, я моложе, но, возможно, мне не следует слишком сильно подчеркивать свою молодость, потому что мне пятьдесят шесть. Однако, - добавил он, - пока я могу есть сыр и сардины посреди ночи, я не собираюсь жаловаться на свой возраст.
   Марджи смотрела на него с большим интересом, думая, что, должно быть, прошло много времени с тех пор, как он что-нибудь ел, как вдруг она услышала легкий шум. Это было похоже на человека, осторожно спускающегося по лестнице. Она вздрогнула и внимательно прислушалась. Ошибки быть не могло. Она услышала шаги на задней лестнице, дверь которой располагалась недалеко от того места, где она стояла. Джон Брандер перестал есть и привстал со стула.
   - Кто-то идет! - прошептал он.
   Теперь дверь на лестницу медленно открылась, и из-за нее высунулась голова Джозефа Бакла, дворецкого. Его лицо было бледным, глаза и рот широко открыты, а большая трость, которую он выставил перед собой, дрожала в его руке. Джон Брандер поднялся на ноги и отодвинул стул.
   - Джо-зеф! - воскликнул он. - Честное слово, это тот же самый старый Джозеф! Как поживаешь, Джозеф?
   Старый дворецкий спустился вниз и неподвижно застыл, держа в одной руке свою большую трость, а в другой фонарь. Он посмотрел на Марджи, а затем перевел взгляд на Джона Брандера.
   - Мистер Джон! - воскликнул он голосом, приглушенным испугом, осторожностью и изумлением. Затем, повернув голову, добавил: - И мисс Марджи!
   - Дайте мне вашу руку, мой добрый Джозеф, - сказал Джон Брандер. - Я не удивляюсь, что вы не верите своим глазам. Но что вы делаете здесь с этой тростью? Вы подумали, что мы грабители?
   - Я так и подумал, сэр, - ответил Джозеф. - Я услышал голоса, и я был уверен, что в доме кто-то есть, и поэтому я спустился.
   - Почему вы не взяли с собой пистолет? Что бы вы сделали с этой тростью, если бы мы действительно оказались грабителями?
   - О, я не мог взять с собой пистолет, сэр, - сказал Джозеф. - Если я выстрелю из пистолета, и миссис Брандер услышит это, неизвестно, что может случиться. Так что мне не с чем было спуститься, кроме как с тростью.
   - Вы храбрый человек, - сказал Джон Брандер, - и верный, и я рад за вас, как и за нас, что мы не грабители. Видите ли, Джозеф, я не забыл, где вы храните вкусную еду.
   Теперь Марджи сжалилась над сбитым с толку дворецким и рассказала ему все, что произошло.
   - Ну и ну! - воскликнул Джозеф. - Я невероятно рад видеть вас, мистер Джон. С тех пор как вы уехали, сэр, здесь все изменилось. Разве вы не помните, сэр, мы обычно открывали входную дверь на Новый год, когда вы жили здесь?
   - Конечно, я это помню, - сказал Джон Брандер. - У меня здесь всегда бывала молодежь, и мы прекрасно проводили время.
   - И если бы я знал, мисс, что вы привыкли к такого рода вещам, я бы спустился, чтобы помочь вам.
   - О, ей не нужна была ничья помощь, - сказал мистер Джон. - Она сделала это так хорошо, как мог бы сделать ангел. Если бы я вернулся в деревню, то, думаю, был бы так зол, что отправился бы в город ранним утром. Вы знаете, таков мой характер, Джозеф.
   - Да, сэр, - сказал старик, - и иногда было жаль, что ваш характер именно таков. Но не хотите ли вы, чтобы я пошел и разбудил мистера Брандера, сэр? Я думаю, что смогу сделать это, не поднимая шума.
   - О, нет, нет, нет! - воскликнул мистер Джон. - Не думайте об этом. Если кто-нибудь из вас когда-нибудь захочет с кем-нибудь помириться, не заставляйте его вылезать из теплой постели холодной ночью, чтобы сделать это. Нет, я подожду до утра. Вы можете провести меня в мою старую комнату, Джозеф, не потревожив никого, не так ли?
   - Конечно, могу, - ответил Джозеф. - Мы поднимемся по задней лестнице.
   - Тогда я пожелаю вам спокойной ночи, - сказала Марджи, - так как больше ничего не могу для вас сделать.
   - Ничего больше! - воскликнул мистер Джон. - Если завтра утром между мной и моим братом все будет в порядке, то на земле не найдется существа, которое могло бы сделать для меня так много. И я действительно очень сожалею, что заставил вас так поздно лечь спать.
   С этими словами он взял свечу, и они с Джозефом сопроводили Марджи к подножию большой лестницы, где та пожелала им спокойной ночи и тихо поднялась в лунном свете.
   Когда Марджи добралась до своей комнаты, она не легла спать. Было уже очень поздно - около часа, но она не возражала против этого. Кое-кто из семьи там, дома, еще не спал. Это была самая естественная вещь в мире - засиживаться допоздна в канун Нового года. Затем она начала думать обо всем, только что случившемся. Конечно, было хорошо, что она осталась верна старому обычаю семьи, удивительно хорошо, потому что она была уверена, - если бы мистер Джон был таким же добродушным и веселым утром, каким он был в тот вечер, его брат не мог не примириться с ним. Она тоже была бы очень рада, если бы он остался жить в доме. Было бы так приятно иметь в доме такого веселого человека.
   Она думала и думала, и случившееся этим вечером казалось ей все более романтичным. Если бы все обернулось хорошо, это была бы действительно праздничная история. И все же, в этом романе присутствовало какое-то несовершенство. Это была не совсем та история, какую она написала бы, если бы придумала ее, и при этом это было не совсем то реальное событие, которое произошло бы, если бы она это устроила. Мистер Джон был таким умным и жизнерадостным, каким только может быть человек, и все же, если бы в ее власти было перенести роман в реальную жизнь, - что вполне могло бы быть, - ее собственная личность не была бы единственным элементом молодости в этом приятном воплощении. Марджи была способна любить пожилых людей, но все же она была молода, - ей еще не было двадцати, - и если бы человек, пришедший с Новым годом, был таким же, как мистер Джон, только моложе... Но ей не стоило думать о таких вещах. Ей должно быть стыдно за себя. И все же, несмотря ни на что, пятьдесят шесть - довольно много. Все в этом доме казались такими старыми! У ее любимой горничной Мэри была замужняя дочь. И что касается романтики этого вечера, то все могло быть как по-другому, так и нет.
   Когда, наконец, она прижалась лицом к подушке, она все еще думала.
   - Пятьдесят шесть, - сказала она себе, - с таким же успехом это могло быть... быть... - Но она так и не определилась с точным возрастом, когда заснула.
   На следующее утро Марджи спустилась вниз очень рано, почти за четверть часа до завтрака, потому что ей не терпелось узнать все, что должно произойти. В холле она встретила Джозефа.
   - Я желаю вам счастливого Нового года, мисс, - сказал он. - Я забыл об этом вчера вечером, будучи таким взволнованным; но если кто-то и заслуживает счастливого Нового года, так это вы, мисс.
   Вся романтика вылетела у Марджи из головы, в холодном свете дня все казалось ей очень обыденным.
   - Я не верю, что имела к этому какое-то отношение, - сказала она. - Мистер Джон Брандер подождал бы еще немного, а потом позвонил бы в колокольчик, даже если бы это испугало мою тетю.
   - О, нет, нет, нет! - сказал Джозеф. - Он бы этого не сделал. Никто не знает, что могло бы произойти, если бы он это сделал. Но вам будет приятно услышать, мисс, что все в порядке. Они встали в четверть восьмого, потому что я сообщил мистеру Брандеру эту новость, когда вошел в его комнату.
   - И они помирились? - спросила Марджи.
   - Воистину так! - ответил Джозеф. - Они все сейчас наверху в кабинете, веселые, как сверчки. Даже миссис Брандер ни капельки не испугалась, а если и испугалась, то ей это не ничуть не повредило. Вот, мисс, я слышу, как хлопнула дверь в кабинет. Они спускаются вниз, как и положено на семейном празднике. - И с этими словами он направился к двери столовой.
   Марджи ждала в холле. Ей было приятно узнать, что ее дядя Гораций и его брат снова стали хорошими друзьями, и что ее тетя счастлива, и что в доме будет веселее, и если она сделала что-нибудь, чтобы помочь этому, она очень рада этому; но смутные и блуждающие мысли, которые наполняли ее разум прошлой ночью, исчезли; исчезла романтика этого происшествия.
   Вниз по лестнице, весело болтая, спустилась веселая компания. Ее дядя Гораций спускался первым, его лицо сияло ярче, чем она когда-либо видела; и как только он увидел ее, то крикнул: "С Новым годом, Марджи!" голосом таким сильным и сердечным, что она едва могла поверить, что он принадлежит ему. Затем ее тетя, которая, казалось, тоже спешила спуститься вниз, поприветствовала ее тем же приветствием, а его, в свою очередь, повторил мистер Джон, шедший немного позади.
   - С Новым годом... вас всех! - хотела добавить она, но не стала. Она просто стояла и смотрела, ее лицо становилось то немного бледным, то немного красным, а глаза широко распахнулись от удивления. Последним из компании, спускавшимся по лестнице, немного позади мистера Джона, был мужчина, очевидно, молодой. У него не было бороды, и его лицо было очень свежим. Он был высок, слишком высок - выше ее дяди Горация. Ей показалось, что он выглядел так, словно тоже хотел поздравить ее с Новым годом, но не сделал этого.
   Мистер Джон громко рассмеялся, и все они засмеялись, за исключением молодого человека, который, по-видимому, знал, над чем они смеются, и слегка покраснел; Марджи, которая не знала, над чем все они смеются, немного побледнела.
   - Ах, Марджи, - воскликнул мистер Джон, - я знаю, о чем вы думаете! Вам интересно, откуда он взялся - вам интересно, откуда он взялся, гораздо больше, чем кто он такой. Вы не знаете, принес ли я его в своем саквояже или прятал внутри зонтика.
   - Ну, Джон, - сказала тетя Эллен, - ты определенно жесток. Марджи, это Артур, сын твоего дяди Джона. И, Артур, я должна познакомить тебя со своей племянницей, Марджи Гриффит.
   Молодые люди молча пожали друг другу руки, гармонируя при этом цветом лица, потому что воспоминание о ее романтических фантазиях внезапно пришло в голову Марджи и заставило ее покраснеть.
   - О, я не собираюсь быть жестоким! - воскликнул мистер Джон. - Этот молодой человек вчера отправился со мной в путешествие, но я подумал, что для меня будет лучше оставить его в деревне и прийти в дом одному; потому что, когда Артур уехал, он был всего лишь мальчиком, едва ли пятнадцати лет, и я не знал, как его могут принять.
   - Все это было ерундой и чепухой, - сказал мистер Гораций Брандер. - Ты должен был знать, что ему будут рады.
   - Что ж, - сказал мистер Джон, - я подумал, что справлюсь с этим лучше, и, поскольку вы послали за ним сегодня рано утром, ему не на что жаловаться. Более того, если бы я взял с собой Артура, не думаю, что мне хватило бы еды прошлой ночью, потому что он гораздо хуже относится к сыру и сардинам посреди ночи, чем я. Но теперь все в порядке, и поскольку эта юная леди должна считать меня одним из своих дядей, она может начать немедленно; и поэтому я собираюсь снова поздравить ее с Новым годом и поцеловать, - что он и сделал без промедления, а затем тетя Эллен поцеловала ее, а затем дядя Гораций сделал это.
   Нет, не Артур. Только 7 апреля того же года он обнаружил, что имеет право на эту неоценимую привилегию.
   Было очень много вещей, которые должны были произойти до 7 апреля.
   Во-первых, Марджи должна была узнать все о неприятностях, которые привели к тому, что мистер Джон покинул старый семейный дом; и когда она обнаружила, что ссора между братьями была вызвана какими-то безумными выходками мальчика Артура, она серьезно взялась за то, чтобы проанализировать ум молодого человека Артура и выяснить для себя интересный ряд изменений, которые должны были произойти в его характере, чтобы превратить его из безрассудного юнца в чрезвычайно добросердечного и внимательного молодого человека, которым он стал.
   Как и многие другие люди в этом мире, Марджи очень любила изучать человеческую природу: это означало, как это часто бывает, что у нее сложился идеал в отношении определенного предмета, и что она надеялась убедить себя в том, что предмет был равен ее идеалу.
   У нее не было возможности для продолжения своего исследования, так как через неделю или две Артур был вынужден уехать; но он вернулся, как только смог, и так сильно помог ей прийти к удовлетворительному выводу в отношении себя и своего отношения к ее идеалу, что к тому времени, когда наступило 7 апреля, ее исследование в этой области было полностью закончено.
   В канун следующего Нового года, незадолго до двенадцати часов, все члены семьи, включая Джозефа Бакла и некоторых других домашних слуг, собрались в большом зале, чтобы пригласить Новый год войти. На Марджи была возложена обязанность открыть дверь, и она сделала все сама, отказавшись от какой-либо помощи, даже от очень настойчивого молодого человека, стоявшего рядом с ней.
   Когда огромная дверь широко распахнулась и все разом радостно воскликнули: "Входи, Новый год!", не вошло ничего, кроме мощного порыва холодного и морозного воздуха; но все знали, что наступил Новый год, и дверь была закрыта.
   - Теперь, - сказал мистер Джон, - все хорошо, но я могу сказать вам, мои добрые родственники и друзья, что никогда более счастливый Новый год не переступит этот порог, чем тот, когда мы с ним пришли вместе.
   У Марджи и Артура были некоторые сомнения на этот счет, потому что они должны были пожениться весной.
  

МОРСКОЙ УЗЕЛ

  
   Мы с Флоренс Брауэр бок о бок стояли на морском песке. Мы гуляли по пляжу и остановились, чтобы посмотреть на океан. Я знал эту красивую девушку около года, и любовь к ней, которая постепенно росла в моем сердце, стала настолько непреодолимой, что за день до нашей прогулки я приехал в маленькую приморскую деревушку, где Флоренс и ее тетя проводили лето, с целью сказать ей, что люблю ее, и положить конец, так или иначе, неизвестности, штормом бушевавшую в моей душе, гораздо более сильным, - как я полагал, - чем любой, когда-либо бушевавший на этом побережье.
   Если до этого момента Флоренс и не знала, что любит меня, то она не сомневалась в этом, когда я закончил говорить. Она не могла скрыть правду от самой себя, да и не пыталась этого сделать. Она оторвала взгляд от моря и опустила его на маленькую полоску песка между нами. В очень немногих словах, но так же ясно, как я до этого многими словами, она ответила мне. Она отдала мне сердце, которое я только что научил ее знать.
   В прекрасном мире, в котором мы гуляли или стояли вместе в течение следующего часа, было много чудесных вещей - небо, море, сверкающий воздух, аромат соснового леса на утесе; но не было ничего более чудесного, чем великое знание того, что Флоренс была моей. Я едва мог понять это; я не пытался это понять.
   Наконец пришло время, когда мы должны были вернуться в деревню. Мы шли медленно, рука об руку.
   На окраине деревни мы встретили веселого старого морского капитана, ушедшего в отставку с действительной службы и известного нам обоим - капитана Азу. Когда его взгляд упал на нас, на его морщинистом лице появилась понимающая улыбка, когда он коротко поздоровался с нами. Мой ответ был таким громким, таким сердечным, что старик, должно быть, понял, - со мной произошло нечто экстраординарное; но меня поразило, что Флоренс не заговорила с капитаном. На самом деле, увидев его, она слегка вздрогнула, и после этого в течение нескольких минут ничего не говорила. Однако вскоре она пришла в себя и весело болтала, пока мы добирались до коттеджа, где она жила со своей тетей.
   Я хотел войти в дом, чтобы мы вместе могли сообщить чудесную новость мисс Моултон, но Флоренс мягко возразила.
   - Было бы лучше, - сказала она, - если бы я сама ей сказала. Конечно, это будет для нее большим сюрпризом.
   В тот вечер, когда я при первой же возможности зашел в коттедж, я не увидел мисс Моултон. Флоренс сказала мне, что у ее тети разболелась голова, и попросила извинить ее.
   - Ты рассказала ей о нашей помолвке? - сказал я. - Что она об этом думает?
   Флоренс улыбнулась.
   - Должна сказать, - ответила она, - что ей это не нравится, но ты не должен обращать на это внимания. Любая помолвка, которую я могла бы заключить, была бы для нее большим потрясением. С тех пор как умерла моя мать, - когда мне было пять лет, - мы с тетей жили вместе. Она не властна надо мной: я совершеннолетняя и полностью сама себе хозяйка; но вполне естественно, что новость, которую я ей сообщила, шокировала ее.
   Затем моя дорогая девочка сменила тему, и мир опять стал очень ярким.
   На следующее утро я надеялся увидеть мисс Моултон, а также Флоренс и помириться со старшей леди. Конечно, у нее не могло быть никаких личных возражений против меня, и я знал, что она хорошая женщина; поэтому, преисполненный утренней смелости, я верил, что смогу позволить ей увидеть меня без головной боли. Но когда я приблизился к коттеджу, то увидел, что в то утро он не был местом для меня. На площади были летние платья и соломенные шляпы - и их было очень много. Кто-то из деревенских дам переговаривался.
   После раннего обеда я курил сигару в маленькой беседке в глубине гостиничного сада, когда ко мне подошел мальчик и сказал, что меня хочет видеть джентльмен. Я был удивлен этим, так как в деревне у меня было мало знакомых, и когда добрался до гостиницы, то обнаружил в офисе мужчину средних лет, которого никогда раньше не видел. Это был человек с серьезным лицом и седыми бакенбардами, он представился с помощью своей визитки как Ромни К. Ллойд, адвокат из Нью-Йорка, а затем спросил меня, не буду ли я любезен позволить ему поговорить со мной наедине. Я проводил его в читальный зал, который днем посещался редко. Здесь мы сели, и он начал разговор.
   - Я здесь, мистер Реднор, - сказал он, - из-за телеграммы, которую получил вчера вечером от мисс Эстер Моултон. Сегодня утром я сел на ранний поезд и очень рад, что застал вас дома, сэр, потому что и вернуться хочу сегодня.
   - Вы хотите сказать, - воскликнул я, - что мисс Моултон телеграфировала вам, чтобы вы увиделись со мной?
   - Да, - ответил мистер Ллойд, - и по очень важному делу, уверяю вас, сэр.
   - По какому? - спросил я. - Это как-то связано с моей помолвкой с мисс Брауэр?
   - Несомненно, так и есть, - ответил он. - Но прежде чем я перейду к этой теме, позвольте мне спросить вас, знаете ли вы что-нибудь об отце мисс Брауэр, Гидеоне Брауэре?
   - Я ничего о нем не знаю, - сказал я, - кроме того, что он умер много лет назад.
   - В следующем сентябре, сэр, тому будет девять лет. И поскольку вы ничего о нем не знаете, я дам вам некоторую информацию. Он был очень эксцентричным человеком, но его эксцентричность не имела признаков, которые могли бы дать какие-либо основания сомневаться в совершенной здравости его рассудка. У него были свои собственные идеи, и он осуществлял их, не считаясь с мнением других людей. Большую часть своей жизни он был морским капитаном. Он командовал прекрасным торговым судном и стал его владельцем; он мудро инвестировал и сколотил большое состояние. Но он никогда не менял своих привычек или образа жизни; он был очень привязан к морю, а его спутниками и друзьями были люди, которые каким-либо образом были связаны с морем. Он женился на леди из прекрасной семьи, мисс Моултон из Нью-Хейвена, которая была пассажиркой на корабле, которым он командовал во время путешествия по Средиземному морю. После женитьбы его жена плавала с ним почти во всех его путешествиях, и когда она умерла, старый капитан Брауэр заявил, что, как только Флоренс станет достаточно взрослой, она будет плавать с ним в каждом путешествии, которое он совершал, и когда она выйдет замуж, она выйдет замуж за морского капитана.
   Когда старик умер, он оставил завещание, составленное незадолго до его смерти, в котором содержались некоторые особые положения, касающиеся того, каким образом его дочь должна унаследовать его имущество, и вам следует ознакомиться с этими положениями. Наиболее важным пунктом является тот, в котором говорится, что все состояние наследодателя переходит к его дочери Флоренс при условии, что она выйдет замуж за морского капитана.
   Этого я не ожидал.
   - Выйдет замуж за морского капитана! - воскликнул я.
   - Я прошу вас не прерывать меня, сэр, - сказал мистер Ллойд. - Позвольте мне изложить вам суть дела, и тогда вы будете лучше знать, что сказать. Я не буду вдаваться в подробности завещания, но оно таково. До тех пор, пока Флоренс Брауэр остается незамужней, имущество, оставленное ее отцом, должно оставаться в руках попечителей, а проценты и доходы, полученные от инвестиций, будут выплачиваться ей. Когда, по желанию ее отца, она выйдет замуж за морского капитана, тогда все состояние перейдет к ней. Но если она выйдет замуж не за морского капитана, то ее отношение к упомянутому состоянию немедленно прекратится, и все имущество будет передано на благотворительные цели, связанные с моряками и их семьями. Точно так же следует поступить, если она умрет одинокой женщиной.
   Я не мог подавить выражение удивления и гнева.
   - Извините меня, сэр, - сказал мистер Ллойд, - но я прошу вас уделить мне немного больше внимания. Я изложил вам условия завещания Гидеона Брауэра, и теперь хочу изложить вам вашу собственную позицию в этом деле. Вы обручились с Флоренс Брауэр. Вы не морской капитан. Невозможно, чтобы каким-либо предлогом или даже честным принятием профессии моряка вы могли дать себе право считаться морским капитаном в том смысле, в каком такое лицо упоминается в завещании. Старик был очень осторожен, и целый пункт посвящен тому, чтобы сделать невозможным для любого, кто на самом деле и по-настоящему, в самом строгом смысле этого слова, не является морским капитаном по профессии, жениться на мисс Брауэр и дать ей возможность унаследовать состояние своего отца. Итак, вы видите, что капитан Брауэр завязал хороший, крепкий морской узел вокруг будущего своей дочери.
   - Теперь, сэр, - продолжил он, - если вы женитесь на ней, последствия последуют незамедлительно. Она ничего не унаследует из имущества своего отца, и, более того, она теряет на него всякое право, и доход, который она сейчас получает, прекратится. Могу я спросить вас, мистер Реднор, есть ли у вас личное состояние, которое компенсирует мисс Брауэр полную потерю имущества ее отца? Я не спрашиваю вас, заметьте, занимаетесь ли вы бизнесом, который приносит вам доход, компенсирующий ее потерю, поскольку я обладаю полной информацией по этому вопросу.
   Мне казалось, что мое подавленное состояние не допускает слов, и все же это последнее замечание заставило меня заговорить.
   - Что вы имеете в виду? - спросил я. - Мое дело?
   - В данном случае, как законный представитель мисс Брауэр, я навел справки о вашем бизнесе. Я знаю, что вы являетесь младшим партнером в доме по импорту белья "Вудроф & Реднор". Сегодня утром, перед тем как сесть на поезд, я зашел в Офис Коммерческого регистра и изучил коммерческий рейтинг вашей фирмы. Я нахожу, что кредит дома очень низкий. На самом деле, у вас очень плохая коммерческая репутация в деловых кругах. Вам не нужно сердиться, сэр. В подобных случаях мы имеем дело только с фактами, и нет необходимости в том, чтобы мы формировали свое мнение; итак, если у вас нет личного состояния или вы его не ожидаете, вы сейчас просите мисс Брауэр отказаться от нынешнего дохода и будущего состояния, и вам нечего дать ей взамен. Теперь, сэр, я изложил вам это дело, и вы можете сами решить, собираетесь ли вы настаивать на катастрофической помолвке, которую по незнанию заключили.
   У меня не было абсолютно никакого ответа, который я мог бы дать этому человеку, и я также чувствовал, что, когда смогу ответить, этот ответ будет не ему.
   - Скажите мне вот что, - произнес я сдавленным голосом, - какое отношение к этому делу имеет тетя мисс Брауэр? Какое это имеет отношение к ней? И почему она должна была послать за вами?
   - Я вам объясню, - сказал он. - Мисс Моултон - леди без собственности. После смерти капитана Брауэра она и ее племянница жили вместе, и она делила выгоды от очень солидного дохода, получаемого от поместья. По сути, она выступает в роли главы маленькой семьи и берет на себя ее обязанности. Когда ее племянница выйдет замуж за кого-либо, кроме морского капитана, она останется совершенно без поддержки, если, конечно, эту поддержку не возьмет на себя лицо, которое женится на ее племяннице. Вполне естественно, сэр, что она глубоко обеспокоена матримониальными действиями мисс Брауэр.
   У меня закружилась голова, кровь закипела. Я встал и отодвинул свой стул.
   - Я не хочу говорить об этом сейчас, - сказал я, - и я не говорю, что верю хоть одному слову из этого; но я скажу одно: если то, что вы мне говорите, правда, это самое отвратительное дело, о котором я когда-либо слышал; это неестественно, мерзко, невероятно.
   С этими словами я вышел из комнаты на свежий воздух. В каком душевном состоянии я оставил любопытного, жестокого адвоката, я не знал и не заботился об этом. Моим первым побуждением было броситься к Флоренс, но я не сделал этого: я находился не в том состоянии духа, чтобы встретиться с ней. Быстрыми шагами я пошел по пляжу, но в направлении, противоположном тому, в котором мы с Флоренс шли накануне.
   Теперь я знал, почему она повела себя таким образом, когда встретила капитана Азу Лоппера. Милая девушка так любила меня, когда поклялась мне быть моей на веки вечные, что не подумала о злых условиях завещания своего отца, и они не приходили ей в голову, пока мы не встретили того старого морского капитана. Потом она вдруг вспомнила, и, конечно, это подействовало на нее.
   Теперь я все понял о ее тете. Бедная Флоренс! Каким трудным, наверное, было объяснение с этой мерзкой женщиной!
   Вечером я отправился в коттедж. Я еще не решил, что собираюсь сказать, но, казалось, не было причин сомневаться в том, что я сказать должен. Однако любовь превыше всего, и я бы не пришел ни к какому выводу, пока не увидел Флоренс.
   Я встретил ее в гостиной.
   - Ты знаешь все, что произошло! - воскликнул я. - Скажи мне, что ты об этом думаешь.
   - Не волнуйся, - сказала она. - Давай сядем и поговорим. Я не думаю, что здесь есть над чем задумываться. Мы обручились друг с другом, и это главное; все остальное второстепенно. Что касается меня, я просто скажу, что ни при каких обстоятельствах я бы не отказалась обручиться с мужчиной по той причине, что я могу потерять деньги. Я уже давно приняла решение по этому поводу. На самом деле я вообще перестала думать об этом вопросе. Итак, сэр, - сказала она с улыбкой, - что вы об этом думаете?
   Я не мог ответить. Я чувствовал, что могу начать рвать волосы на своей голове; на меня снова легла ужасная ответственность принятия решения.
   Во время моего колебания я увидел, как по лицу Флоренс пробежала тень; она исчезла в одно мгновение.
   - Нет, - воскликнул я, - тебе не нужно так думать!
   - Я так не думаю, - быстро сказала она. - Дьявол вложил мне в голову эту мысль, но я не позволила ей остаться. Я знаю так же хорошо, как и все остальное, что я для тебя одна и та же, есть у меня деньги или нет.
   Я встал и шагнул к ней с распростертыми объятиями. Я не решался принять ее жертву; я ни на что не решался; но любовь сильнее всего остального. Я внезапно остановился; в холле послышались шаги, кто-то собирался войти в гостиную.
   Но Флоренс действовала быстро. Она подошла ближе ко мне и сказала тихим, но совершенно ясным и отчетливым голосом: "Все решено; мы должны пожениться".
   Всю ту ночь, в часы моего бодрствования и во сне, ангелы пели мне небесную песню, слова которой были таковы: "Мы должны пожениться". И всю ночь напролет, во сне или наяву, я слышал, как дьяволы пели другую песню, слова которой были: "Ты лишаешь ее состояния". Я проснулся самым счастливым человеком на свете и - самым несчастным.
   Теперь я знал то, чего раньше не ценил, - что Флоренс была богатой женщиной. В городе она и ее тетя жили в красивом доме; у них были лошади, экипажи, ложи в опере - все, что есть у богатых людей. Когда я вообще думал об этих вещах, я предполагал, что мисс Моултон богата; теперь я знал, что у нее ничего нет, а у Флоренс есть все.
   Как никогда прежде я не ценил богатство Флоренс, так никогда прежде я не оценивал свою сравнительную бедность. Я был молод, полон энтузиазма и возлагал большие надежды на успешную коммерческую карьеру. Но когда я взглянул на свои перспективы в холодном, жестком свете, который бросил на них мистер Ллойд, то увидел, что пройдет много времени, - если это время когда-нибудь наступит, - прежде чем я смогу предложить Флоренс даже малую долю того, что взял бы у нее, если бы женился на ней.
   В последнее время дела шли неважно, и мой партнер Вудроф, который был старшим компаньоном, впал в уныние. Я действительно был бедным молодым человеком и не имел права просить такую девушку, как Флоренс, выйти за меня замуж. Но любовь превыше всего, любовь встретила любовь, и Флоренс сказала, что мы должны пожениться! Эти слова на какое-то время разметали сомнения и совесть направо и налево; но сомнения и совесть никогда не переставали возвращаться.
   То утро я провел с Флоренс, к большому неудовольствию мисс Моултон, которая полагала, что мы все уладим накануне вечером, и что я уеду ранним поездом. Флоренс была храброй девушкой. Она видела, как я был счастлив и как был несчастен, и она изо всех сил старалась всеми мягкими и разумными способами привести меня в бодрое расположение духа; но это была непосильная работа. Я не был уверен, что она способна понять то положение в жизни, которое я мог ей предложить, а если бы я слишком много распространялся на этот счет, я боялся, что у нее снова может возникнуть подозрение, что я не хочу ее без ее денег.
   Перед тем как я покинул коттедж, она предложила, чтобы мы отправились на морскую прогулку во второй половине дня. Мы бы попросили капитана Азу вывезти нас на его лодке, и свежий воздух прочистил бы нам мозги. Конечно, я согласился, но сказал себе, что чем дольше я останусь здесь, тем труднее мне будет принять решение; в конце концов, возможно, лучшее, что я мог бы сделать, это уехать и написать ей.
   Дул хороший ветер, и лодка капитана Азы вскоре оставила деревню далеко позади. Мы шли длинными галсами, Флоренс и я сидели вместе с наветренной стороны, капитан стоял у руля. В течение некоторого времени он смотрел на нас с каким-то странным, но доброжелательным выражением, и, наконец, заговорил.
   - Вы, молодые люди, похоже, попали в полосу плохой погоды, а? Довольно печальны и выглядите так, словно на вас вот-вот обрушится ураган. Я прав?
   Мы оба в изумлении уставились на старика.
   - Что вы имеете в виду? - воскликнул я.
   - Что ж, нет смысла скрывать это, - сказал он. - Я знаю, что с вами происходит. Я знал это позавчера утром, когда встретил вас, прогуливаясь по пляжу. Я сказал себе: ну вот, наконец-то это произошло. Она собирается замуж, и не за морского капитана. Не дергайтесь так, вы можете упасть за борт, прежде чем поймете, что произошло. Я все знаю о завещании вашего отца, мисс. Я очень хорошо знал старого капитана. Я никогда не плавал с ним, но много раз встречал его на берегу; и я слышал о странном завещании, которое он составил.
   - Неужели все в этом месте знают о завещании моего отца? - возмущенно спросила Флоренс.
   - Некоторые - да, - ответил капитан Аза, - но большинству до этого нет никакого дела. Я слышал об этом давным-давно, но никогда не вспоминал до недавнего времени. Я понял, что произошло, когда увидел вас двоих, идущих вместе, и ни капельки не удивился, когда этот адвокат приехал сюда, и когда я увидел ваше скорбное лицо, сэр, после того, как вы встретились с ним, когда вы шли по пляжу, двигаясь со скоростью около шести узлов в час. Что ж, с тех пор я думаю о вас двоих и рад возможности сказать вам, что я придумал. Хотите послушать?
   Мы с Флоренс посмотрели друг на друга. Эти удивительные замечания старого капитана имели очень сильный привкус дерзости, но это была такая добродушная дерзость, что я не знал, должен ли я возмутиться этим или нет. Флоренс казалась удивленной и заинтригованной.
   - Что, во имя Неба, вы могли придумать относительно нас, капитан Аза? - спросила она. - Конечно, мы хотели бы услышать.
   - Что ж, тогда, - сказал капитан, - я расскажу вам это так быстро, как только смогу. У вас, мисс, есть состояние, - как я слышал, очень большое, - которое вы получите в ту самую минуту, когда выйдете замуж за капитана, или потеряете, как только выйдете замуж за кого-нибудь, кто капитаном не является. Что ж, вы решили выйти замуж за человека, который не является морским капитаном, и хотя я не хочу ничего говорить, чтобы не задеть ничьих чувств, я все-таки обязан сказать, что, судя по выражению лица этого молодого человека, когда он вчера маршировал по пляжу, у него нет состояния, чтобы дать вам взамен того, которое готово упорхнуть. Так что вам придется отказаться либо от мужчины, за которого вы хотите выйти замуж, либо от денег, которые вы можете иметь, и сделать выбор нелегко.
   Флоренс покраснела.
   - Вы очень сильно ошибаетесь, капитан Аза, - сказала она, - сделать такой выбор совсем не сложно, и я его сделала.
   - О, это делает вам честь, мисс, - сказал капитан. - Ты отказываетесь от того, что принадлежит вам. Но с ним все по-другому. Он заставляет вас отказаться от того, что принадлежит вам, и это, должно быть, ужасно тяжело для любого мужчины. А теперь, - не сердитесь, никто из вас. Просто позвольте мне сказать вам, как вы можете выпутаться из этой передряги, не потеряв ни денег, и не отказываясь друг от друга. Вот как это можно сделать: вы, мисс Браудер, выходите замуж за меня.
   При этих словах я вскочил на ноги.
   - Осторожнее, молодой человек! - крикнул капитан. - В следующее мгновение вы окажетесь за бортом, и это решит все окончательно.
   - Сядь, Артур, - крикнула Флоренс, - и не перебивай его. Это самая смешная вещь, какую я когда-либо слышала.
   - Что ж, - сказал капитан, - вот как я бы это устроил: в одно прекрасное утро, когда вы двое будете готовы, я возьму вас в эту лодку и отвезу в Кламборо. Там живет пастор Миллик, и мы с ним хорошие друзья. Он уже дважды сочетал меня браком, и он сделает это снова. Затем, мисс, мы вернемся сюда, и у вас в кармане будет свидетельство о браке. Тогда вы с тетей сможете отправиться в Нью-Йорк, и деньги вашего отца будут вашими - каждый цент. Все будет улажено. Теперь, что касается меня, то это не в порядке вещей, если я смогу продержаться намного дольше. Мне сейчас семьдесят восьмой год, хотя, возможно, я так не выгляжу, и никто из моей семьи никогда не доживал до восьмидесяти, так что не стоит ожидать, что я буду очень долго мешать вам; все, что я хочу от этого бизнеса, - это два доллара в день, пока я жив. Я думал о том, чтобы поставить условием два с половиной, но двух долларов достаточно. Затем, когда я уйду, - я внесу в свое завещание, чтобы вы не носили траур, - все, что вам нужно сделать, сэр, это подождать приличное время, а затем жениться на вдове.
   При этих замечательных словах Флоренс посмотрела на меня, потом на капитана и разразилась неудержимым смехом. Я уставился на нее в изумлении. Над чем тут можно было смеяться, я не мог себе представить. Мой разум наполнился ужасом. Я был зол; я чувствовал, что мне хотелось бы встать и вышвырнуть старика из его лодки: и все же в его предложении было что-то такое, что вызвало в моей душе чувство, которое, конечно, не было обидой, но которое мне было бы стыдно назвать надеждой, в результате чего мой разум пребывал в таком смятении, какого никогда раньше не знал.
   - Вы оба молоды, - сказал капитан, - и я ожидал, что вы оба разозлитесь; но выльется ли у вас желчь из носика или сорвет крышку, не имеет никакого значения. И когда вы серьезно подумаете о том, что я сказал, я знаю, что вы остынете. Вы можете смеяться сколько угодно, мисс, но вы знаете так же хорошо, как и я, - что вот я протягиваю вам состояние вашего отца, и все, что вам нужно сделать, это протянуть руку и взять его, и платить мне два доллара в день за никто не знает, сколь короткое время.
   При этих словах Флоренс снова рассмеялась.
   - Капитан, - воскликнула она, - я верю, что вы проживете дюжину лет!
   При этих словах старик чуть не вышел из себя.
   - Я не хочу быть неуважительным, мисс, но это ерунда. Это не в моей природе, а что касается джентльмена, я полагаюсь на его здравый смысл, если он не предпочтет немного подождать, чтобы вы могли получить деньги, которые по праву принадлежат вам, чем взять вас сейчас и лишить вас всего. Я сказал свое слово, и не хочу торопить вас с ответом. Вы двое попали в сильный шторм, и я предложил вам убежище. Теперь вы можете решить, воспользуетесь вы им или нет.
   Я оказался в очень неловком положении. Мне казалось, что я могу вспыхнуть и лопнуть, как пакет с крекерами, но я также чувствовал, что не имею права ничего решать. Не мне было решать, должна ли Флоренс принять судьбу, предложенную ей таким образом.
   - Капитан Аза, - воскликнула она, - вы не должны ждать ответа на ваше удивительное предложение.
   - Это несерьезно, - возразил капитан, - и неразумно. Все, о чем я прошу вас, - это обдумать и отнестись к нему спокойно. Даже если бы я дожил до восьмидесяти, вам двоим пришлось бы ждать всего два года, а это не так долго, как я ждал в первый раз, когда женился; а что касается двух долларов в день в течение двух лет, это не так много, если учесть обстоятельства.
   Мы с Флоренс почти не разговаривали друг с другом, пока шли от пристани к коттеджу. Она была бледна, и по ее нервной походке я понял, что она взволнована. Не дойдя до дома, она остановилась.
   - Я начинаю ненавидеть деньги моего отца, - сказала она. - Я верю, что они - проклятие, наложенное на меня. - А потом вдруг посмотрела мне прямо в лицо. - Я бы хотела, чтобы ты ненавидел их так же, как я, - сказала она.
   Это был резкий выпад, и он причинил мне боль. В глубине души я знал, что недостаточно зол на старого моряка за сделанное им предложение. Я знал, что, несмотря на это, я не отверг окончательно его поразительное предложение.
   - Не смотри так, - сказала она, говоря более мягко. - Я знаю, что ты всего лишь мужчина, и что каждая твоя мысль - обо мне. Давайте забудем этого старого капитана; давайте забудем все в этом мире, кроме друг друга. Если мы сможем это сделать, я думаю, мы будем очень счастливы.
   Мне было необходимо вернуться в Нью-Йорк на следующий день, и я был рад этой необходимости. Решить вопрос всей моей жизни было почти невозможно. Я знал, что, если скажу всего-навсего одно слово, Флоренс готова выйти за меня замуж, невзирая ни на какие последствия. Но для меня принять эту жертву было совершенно другим делом.
   Менее чем через неделю после моего приезда в Нью-Йорк этот вопрос был решен за меня. Фирма "Вудроф & Реднор" потерпела сокрушительный крах. Старший партнер был опрометчивым и полным надежд человеком; младший партнер был влюблен. Крушение было полным, все исчезло; у нас не осталось ничего, кроме наших долгов. У меня был небольшой доход, который я получал от своей семьи, - его едва хватало, чтобы поддерживать самый простой образ жизни. Просить Флоренс отказаться от своего состояния и разделить мою абсолютную нищету было просто невозможно. Я написал ей и все рассказал. Я не просил ее освободить меня от моей помолвки, я просто отказался от нее. Я знал, что это было необходимостью с моей стороны.
   Она мне не писала. Что бы она могла сказать, если бы написала? Мы просто расстались без единого слова сожаления или слова любви. Мое письмо к ней было не более чем простой деловой запиской.
   Я поехал в деревню, чтобы навестить свою семью, и, находясь там, получил письмо от мисс Моултон. Это меня очень удивило. Что она могла мне сказать? Прошло уже почти два месяца с тех пор, как я расстался с Флоренс, и за все это время я ничего о ней не слышал. Письмо мисс Моултон было длинным, местами написано хорошо и так ясно, что я был уверен, - многое было продиктовано или, по крайней мере, предложено кем-то другим, помимо автора.
   Содержание письма может быть изложено кратко. Мисс Моултон сообщила мне, что до того, как она и ее племянница вернулись в Нью-Йорк, они получили известие о том, что дела с собственностью Брауэра идут плохо. У некоторых их друзей-юристов возникли подозрения в связи с некоторыми весьма примечательными инвестициями, сделанными мистером Ллойдом, который был одним из главных попечителей имущества и, казалось, взял все в свои руки, и поэтому они провели некоторое расследование положения дел. Результат ясно показал им, что мистер Ллойд действовал очень неразумно и опрометчиво, и, хотя не было никаких доказательств какой-либо фактической нечестности, имелись все основания опасаться, что, если ему позволят продолжить его нынешние спекуляции, поместье Брауэра окажется в большой опасности.
   После этого последовало несколько страниц очень аккуратного письма, на которых мисс Моултон попыталась сказать то, что она должна была сказать, в самой деликатной и сочувственной манере. Флоренс решила принять руку помощи, которую протянул ей капитан Аза. Необходимо было что-то немедленно предпринять, чтобы спасти ее имущество, которое, как выразилась мисс Моултон, было теперь всем, что у нее осталось. Единственное, что можно было сделать быстро, - это выйти замуж за капитана Азу на тех условиях, которые он предложил.
   Это было сделано. Они не обращались за помощью к старому другу капитана, пастору Миллику, их обвенчал настоятель деревенской церкви. Флоренс ничего не хотела делать исподтишка. Она хотела, чтобы все, кому интересно знать, знали все, что она сделала, как она это сделала и почему она это сделала. После простой церемонии мисс Моултон и ее племянница отправились в Нью-Йорк, а капитан отправился домой в свой коттедж.
   Флоренс немедленно заявила права на свою собственность и теперь полностью владела тем, что осталось от имущества ее отца. Стоимость имущества сильно обесценилась, но состояние все еще оставалось приличным.
   "Есть одна вещь, - писала мисс Моултон в заключение, - о которой Флоренс говорила мне несколько раз, и я не думаю, что нарушаю чью-либо тайну, упоминая о ней. Она утверждает, что брак, который она заключила, был честным и прямым, без всяких задних мыслей. Одна или две ее подруги предположили, что через некоторое время можно было бы разорвать связь путем развода, что было бы достаточно легко, если бы обе стороны согласились. Но на это она заявляет, что никогда не согласится. Ее уважение к себе не позволило бы ей думать об этом". Письмо заканчивалось так: "Я написала это по просьбе миссис Лоппер, которая считает, - вы должны знать все, что произошло, и что она предпочла бы, чтобы вы услышали это от меня, чем от кого-либо, кто мог бы быть склонен изложить это неправильно".
   Миссис Лоппер! Это было уже слишком. Я положил голову на стол перед собой и закрыл глаза. Но с закрытыми глазами мир был для меня не чернее, чем когда они были открыты.
   Большую часть зимы я вел бесцельную жизнь, и все же не совсем бесцельную, ибо великим желанием, которое теперь овладело мной, было избежать встречи с Флоренс. Я очень хорошо знал, что если встречу ее, то найду такой же разумной, прямой, благородной женщиной, какой всегда ее находил, и что она сделает все, чтобы успокоить меня и установить между нами те отношения, которые должны существовать между двумя людьми, находящимися в таком положении, в каком мы находились.
   Но я также очень хорошо знал, - в том, что касалось моих чувств к Флоренс, в них не было ничего благородного, прямого или разумного. Я думал, что не смогу встретиться с ней, - я не мог смотреть на нее. Взять ее за руку и назвать миссис Лоппер, - я бы скорее отрубил себе руку.
   Когда весна начала переходить в лето, мной, казалось, овладел странный инстинкт, и это было желание увидеться с капитаном Азой. Всякий раз, когда я думал о маленькой деревушке у моря, о его коттедже и о нем самом, я представлял, что вижу единственное убежище, которое предлагалось мне на земле. Независимо от того, как далеко я мог бы зайти, где бы я ни бродил или путешествовал, не было другого места в этой стране или в других странах, где я не мог бы встретиться с Флор... нет, миссис Лоппер и ее тетей.
   Итак, я отправился в деревню у моря со своим багажом, и когда пришел навестить капитана Азу, он был в восторге. Я не знаю, почему он должен был рад меня видеть, но он определенно был рад. Он не позволил мне остановиться в маленькой таверне, где я снял комнату, но настоял на том, чтобы я остановился у него дома. Если бы я хотел заплатить ему за питание, я мог бы это сделать. Он не стал бы менять свой образ жизни из-за меня, поэтому не стал бы брать с меня много.
   Я нашел капитана Азу в прекрасном умственном и физическом состоянии. Он без колебаний признал, что его регулярный доход оказал на него самое благотворное влияние. Он не работал так усердно, - на самом деле, он вообще не работал, если ему этого не хотелось. Он жил лучше - его разум всегда был спокоен.
   Если бы меня спросили в то время как долго, вероятно, проживет добрый капитан, я мог бы сказать, судя по его виду, что нет причин, по которым он не мог бы прожить десять лет или больше. Он выглядел гораздо более здоровым и бодрым, чем когда я впервые его узнал.
   Он был очень весел, и его удовольствие от моего общества, казалось, возросло. "Мне было ужасно одиноко до того, как вы пришли, - сказал он, - потому что, должен признать, парень, которому нечего делать, гораздо более склонен к одиночеству, чем если бы ему было чем заняться. И потом, опять же, это кажется самой смешной вещью в мире для нас с вами - жить здесь вместе. Я не собираюсь вдаваться в подробности, но это действительно кажется комичным".
   Он делал это замечание много раз, и никогда не делал его без того, чтобы по-доброму не рассмеяться. Я не видел в этой ситуации ничего комичного; на самом деле, в то время в мире не было ничего, что казалось бы мне смешным или комичным. Но я не мог отрицать, что старый капитан, казалось, был какой-то связью между мной и чем-то, что было для меня всем миром, и я не сомневаюсь, - капитан думал, что я был какой-то связью между ним и чем-то, что было источником того комфорта и удовлетворения, которые теперь наполняли его жизнь. Поэтому, хотя может показаться смешным, что мы должны жить вместе, было достаточно естественно, что мы этого хотели.
   Между тем, безделье довольно сильно давило на меня, и все же у меня не было никаких амбиций относительно какой-либо карьеры в жизни, кроме одной. В моих меланхолических блужданиях и размышлениях мне пришло в голову, что если в будущем обстоятельства сложатся так, что... миссис Лоппер снова сможет выйти замуж, более чем вероятно, что с ее совестливыми чувствами и постоянным желанием поступать честно и правильно она может почувствовать, что не сможет выполнить желания своего отца в отношении нее, и особенно не сможет по праву наслаждаться состоянием, которое он условно оставил, если она не только не выйдет замуж за морского капитана, но и продолжит быть женой морского капитана, то есть, если она решит снова выйти замуж. Это может быть очень тонко выраженное чувство, но я видел, что для его существования есть основания, особенно в случае такой женщины, как дочь капитана Брауэра.
   Теперь, когда капитан Аза просил меня отправиться с ним в плавание, я всегда соглашался и задавал много вопросов о килях, рулях и мачтах.
   - Ого-го! - сказал он однажды. - Вы начинаете подхватывать морскую лихорадку. Меня это не удивляет. Мужчина всегда рискует заразиться ею от того, кто болен ею.
   Я ответил, что действительно начал испытывать интерес к морю, который раньше совершенно отсутствовал. Капитан несколько мгновений пристально смотрел на меня, потом сказал:
   - Послушайте, молодой человек. Не думаю, что в этом мире есть что-то лучшее, что вы можете сделать, чем научиться быть моряком. Из того, что вы мне рассказали, все, что вы знаете о бизнесе, сейчас совершенно бесполезно, и поэтому вам нужно научиться чему-то еще. И если вам нужно это сделать, почему бы вам не заняться навигацией? Это было бы хорошо для любого здорового мужчины, который не склонен к чему-то другому, и это было бы особенно хорошо для вас. Да, сэр, - повторил он, - это было бы особенно хорошо для вас. Я не хочу вдаваться в какие-либо вопросы о том, сколько времени вам потребуется, чтобы закончить школу, и тому подобное, но я действительно говорю, что очень рад вашему интересу к морю.
   После этого капитан Аза не упускал возможности проинструктировать меня относительно всевозможных морских пунктов, и даже зашел так далеко, что попытался научить меня использованию секстанта. Но, боюсь, он счел меня очень тупым учеником. У меня имелась склонность, но отсутствовали способности. Было очевидно, что Нептун не имел никакого отношения к звездам, повлиявшим на мое рождение.
   Тот факт, что теперь на капитана обрушился стабильный и регулярный доход - конечно, очень маленькими волнами, но прибоем, достаточно сильным для того пляжа, которым он обладал, - заставил его почувствовать, что он может позволить себе небольшие излишества. У него была накоплена некоторая сумма денег, но до сих пор он никогда не думал, что может потратить ее на роскошь. Теперь он чувствовал, что может это сделать, и купил лучшую парусную лодку, чем у него была, - кстати, заключив очень выгодную сделку, поскольку продал свою старую.
   Однажды, когда мы шли по заливу, в миле или двух от берега, поднялся очень сильный ветер; возможно, это был наполовину шторм, или даже на три четверти, или, может быть, на семь восьмых, но ветер дул очень сильно; а так как его новая лодка была оснащена кливером, к которому капитан Аза не привык, он подумал, что было бы разумно спустить его.
   Я предложил сделать это сам, но он не позволил.
   - Ты упадешь за борт, если попытаешься это сделать, мой мальчик, - сказал он. - Просто возьми румпель и держи его точно так, как сейчас, а я пойду вперед.
   Капитан вскарабкался на нос, подвижный, как мальчишка, и, глядя на него, я не мог сдержать легкого чувства уныния. Моя совесть всегда была готова противостоять любому подобному чувству, но иногда оно застигало меня врасплох.
   Когда капитан Аза присел на корточки у мачты, спуская кливер, ветер внезапно налетел на парус, - хотя, возможно, это не морское выражение, - и удар по лодке был настолько силен, что румпель вырвался из моей руки. Вероятно, я не понимал необходимости крепко сжимать его в такое время, но, во всяком случае, он мгновенно исчез из моей руки, и в это мгновение лодка развернулась, как будто хотела выскользнуть из-под нас.
   Она действительно выскользнула из-под капитана. Совершенно не готовый к такому движению, он поскользнулся и упал за борт. Я с открытым от ужаса ртом смотрел на него, когда он падал в море; он повернул голову в мою сторону и бросил на меня взгляд, который я никогда не забуду, пока жив. Это был взгляд, полный подозрения, презрения и ненависти. Это сказало мне так же ясно, как если бы он сказал словами, что, по его мнению, я намеренно позволил лодке развернуться. Он очень хорошо знал, что значит для меня, если он упадет в море и утонет.
   Он действительно упал в море, но не полностью. Несчастный случай оказался гораздо более ужасным, чем я думал. Он упал в воду с громким всплеском, но одна его нога зацепилась за какую-то веревку, и поэтому, вместо того чтобы нырнуть и вынырнуть, что дало бы ему очень хороший шанс на спасение, он повис с головой, погруженной в воду и не мог ничего сделать, чтобы помочь себе.
   Мгновенно я оказался рядом с ним; ухватившись одной рукой за что-то на палубе, а другой протянув к нему руку, я схватил его за одежду и попытался вытащить. Но это было почти невозможным. Старик, должно быть, весил почти двести фунтов.
   И все же я должен вытащить его из воды. Если бы он провисел так еще несколько секунд, то утонул бы. Он не должен утонуть! Я снова потянул. Я напряг каждую мышцу, каждое сухожилие; я тянул его вверх, как будто обладал гигантской силой. Мои глаза вылезли из орбит, мышцы были натянуты так, словно вот-вот лопнут. Голова капитана показалась из воды; одна из его рук поднялась, с внезапным рывком он ухватился за поручни, - вес нас обоих накренил лодку, - а затем страшным усилием я поднял его на борт. Я перекатил его в безопасное место, и там, с багровым лицом и горящими глазами, он лежал на дне лодки, пыхтя и выплевывая соленую воду изо рта. Он задержал дыхание и не потерял сознания. На самом деле он пробыл в воде совсем немного времени.
   Лодка развернулась носом к ветру, раскачиваясь, а парус на грот-мачте ужасно хлопал и трепетал. Но так как я не знал, что нужно сделать, чтобы помочь нам, то и не пытался. Однако через несколько мгновений капитан снова пришел в себя - по крайней мере, настолько, чтобы подойти к корме и взяться за румпель. Затем он развернул лодку и направил ее в деревню.
   До сих пор мы не произнесли ни слова. Ни у кого из нас не хватало дыхания для разговора. Но теперь капитан Аза повернул ко мне лицо с совершенно иным выражением, чем то, которое я увидел, когда он падал за борт.
   - Благослови мою душу, - сказал он, - я думал, ты расколешься на части, когда тащил меня! Ты, парень, лучше, чем я думал. Дело в том, что на этом берегу не так уж много мужчин смогли бы это сделать.
   Мне очень хотелось спросить его, действительно ли он подозревал, что я намеренно стал причиной несчастного случая, но подумал, что будет лучше промолчать. Теперь он меня не подозревал, и этого было достаточно.
   Прежде чем мы достигли берега, я страшно замерз, так как верхняя часть моей одежды промокла насквозь. Что касается капитана, то он заявил, что, по его мнению, его ждет простуда. Мы закрепили лодку и поспешили домой как можно быстрее. Старик выглядел немного посиневшим, и я видел, как он дрожит. Было бы плохо, если бы мужчина в его возрасте заболел простудой. Я не обращал внимания на свое собственное состояние, но позаботился о капитане. Я хорошенько растер его и уложил в постель. Затем, по его просьбе, я смешал ему дозу хинина и виски. В его комнате была аптечка, и я взвесил лекарство на маленьких медных весах.
   - Пусть будет шестнадцать зерен, - сказал капитан, его голова едва выглядывала из-под одеял. - Это доза на целый день, но я приму ее всю за один раз.
   Когда я налил виски в стакан, он снова заговорил.
   - Для кого это? - спросил он. - Мы не принимаем в этом доме никаких детских доз. Добавь еще примерно столько же, пожалуйста. Теперь размешай хинин и попроси старую Джейн разбавить его горячей водой, самой горячей, какая у нее есть.
   Когда я принес этот ужасный отвар к постели капитана Азы, он сел, поднес стакан к губам и одним глотком осушил его содержимое.
   - Это единственный способ принимать такие вещи, - сказал он. - Если ты остановишься один раз, то никогда не начнешь снова.
   А потом он лег и укрылся одеялом.
   Немного позже я смешал себе дозу по рецепту капитана, но с гораздо меньшими пропорциями, и когда проглотил ее, то сказал себе, с искаженным лицом: "Если я и отравил этого доброго старика, то сделал это по его собственной просьбе".
   Старая Джейн, женщина, которая пришла из соседнего дома, чтобы заняться домашними делами капитана Азы, была очень обеспокоена. Примерно за три года до этого, по ее словам, капитан упал в воду, а потом неделю был очень болен, и ему понадобился врач.
   В ту ночь, когда я лежал в постели, не в силах заснуть из-за привкуса во рту, мне в голову пришли тревожные мысли. Я не мог отделаться от мысли, что капитан был на три года старше, чем когда он упал в воду раньше, и поэтому, скорее всего, пострадает от этого. Затем я начал спрашивать себя, возможно ли, что могло быть что-то, что я должен был сделать и чего я не сделал, в чем я мог обвинить себя, кроме небрежности, из-за которой выпустил румпель из рук.
   На следующее утро я спустился немного поздно и застал капитана на месте, живого, как сверчок, с большим аппетитом поглощающего свой завтрак. Мое настроение поднялось, и еда была очень приятной. Капитан, казалось, был рад видеть меня в хорошем настроении. Он весело болтал за нашими утренними трубками и, хлопнув меня по спине, воскликнул: "Ты очень плохой моряк, должен признаться, но ты хороший парень"; и с этими словами он бросил на меня один из тех одобрительных взглядов, которые были довольно частыми во время завтрака.
   Я продолжал жить у капитана, рыбачить и ходить под парусом, но мое морское образование было доведено до конца.
   - Не думаю, чтобы от этого была хоть какая-то польза, - сказал он. - Это не твое, и тебя невозможно научить этому. С таким же успехом ты мог бы отвезти меня в Нью-Йорк, чтобы научить продавать льняные товары и ленты. Ты родился для земли, а я родился для моря, и нам лучше придерживаться того, что нам подходит.
   Если бы старик знал, как искренне и как часто я мечтал о том, что родился для моря, он бы не произнес этой речи.
   Я очень хорошо знал, что теперь мне следует куда-то отправиться и попытаться что-то сделать, но я не предпринимал никаких усилий ни в каком направлении. Капитан хотел, чтобы я остался с ним, и я хотел остаться. Если бы я отправился в деловой мир, я чувствовал, что у меня было бы гораздо больше шансов встретиться с Флоренс, чем с любой возможностью заработать деньги. Я верил, что меня невольно потянет в ее сторону. Я не мог даже подумать об этом без холода в сердце, и я остался с капитаном.
   Я никогда не видел человека, более решительно настроенного наслаждаться жизнью, чем капитан Аза Лоппер в то время. Никогда прежде, как он говорил мне снова и снова, его совесть не позволяла ему жить на свой доход. Он и теперь был осторожен, чтобы не выходить за рамки, но он жил в соответствии с ним.
   Среди прочих удобств, которые он собрал вокруг себя, была корова. Капитан очень любил свежее молоко и был полон решимости иметь его в большом количестве. Утром, днем и вечером он пил молоко во время еды, а если ему хотелось еще освежающего напитка между приемами пищи, он выходил в свой маленький загон и надаивал стакан. Если друг заходил днем или даже вечером, капитан был рад угостить его стаканом свежего молока, если тот соглашался. Когда ему сказали, что такое обращение было довольно плохим для коровы, старик ответил: "Это может быть плохо для нее, но хорошо для меня. Я купил ее для себя, а не чтобы угождать ей".
   Он также любил то, что он называл "садовыми вещами", и когда его огурцы становились достаточно большими, чтобы их можно было собирать, они присутствовали на столе утром, днем и вечером. Я часто говорил ему, что это опасно - пить так много молока и есть так много огурцов одновременно. Но он смеялся над этой идеей.
   - Я потратил большую часть своей жизни, - сказал он, - на то, чтобы не иметь того, чего я хотел, и теперь, когда у меня есть шанс получить то, что я хочу, я собираюсь это получить. По моему мнению, коровье молоко и огурцы хорошо сочетаются друг с другом.
   Это беспокоило меня, и это беспокоило старую Джейн.
   - У него от этого разыграется желчь, - сказала она, - и если он хоть раз этим увлечется, то с ним будет покончено.
   На следующее утро я встал очень рано и, выйдя в сад, сорвал все огурцы и отдал их корове. Она поглощала их быстро и с явной благодарностью, и я был рад видеть, как они исчезают. Я начал чувствовать, что мой первостепенный долг - заботиться о жизни капитана Азы. Если бы с ним случилось что-нибудь, каким-либо образом связанное со смертельным исходом, пока я жил с ним, что бы... что бы сказали люди? В самом деле, что бы подумал я, если бы какое-нибудь зло, которое я мог предотвратить, постигло этого старика, стоявшего между мной и всем земным счастьем?
   Капитан ничего не сказал о пропаже своих огурцов, чему я был немного удивлен. Но на следующий день он очень громко хвалил качество своего молока.
   - Я никогда не пробовал ничего подобного, - сказал он, - это лучше любого напитка, который я когда-либо пил. Все это чушь насчет того, что мой способ доения вреден для коровы. Я не думаю, что у богатых людей, которые держат своих коров в стойлах из красного дерева, есть такое молоко.
   Погода в тот день была плохой, а ночью разразилась обычная гроза. Дул сильный ветер и лил сильный дождь. Незадолго до сна капитан начал жаловаться на плохое самочувствие, и вскоре у него начались сильные боли.
   - У меня холера, - сказал он, - или что-то в этом роде.
   Его лицо стало серым и изможденным. Старая Джейн ушла домой, и я подумал, что лучше всего было бы немедленно отправиться за доктором. Поэтому я нахлобучил шляпу и поспешил к дому единственного врача в деревне. Но он был в отъезде, и в тот вечер его возвращения не ожидали.
   Это было ужасно. Нужно было немедленно что-то сделать для капитана, и не было смысла возвращаться к нему без медицинской помощи. Я не знал, что делать; я не знал, куда обратиться за помощью. Каждый дом казался темным и запертым, и, кроме того, капитану нужна была не помощь соседей, а врач.
   В двух милях к югу от деревни жил доктор Сторн. Я часто проходил мимо его дома, и теперь мне пришла в голову мысль, что правильнее всего было бы отправиться туда как можно быстрее.
   Итак, я отправился в путь сквозь бурю. Если бы я попытался раздобыть коляску, то произошла бы долгая задержка. Я мог бы добраться туда быстрее на своих ногах, чем любым другим способом.
   Какое-то время я бежал. Затем мне пришлось довольствоваться быстрой ходьбой. Дождь обрушивался на меня, иногда почти ослепляя. Ветер дул так, словно хотел сорвать с меня пальто, а на дороге было так темно, что я не видел, как уберечься от грязи и луж. Два или три раза я чуть не свалился в канаву.
   Я прошел около мили, когда начал чувствовать усталость и уныние. Я шел в самую гущу шторма, и мне казалось, я не смогу преодолеть оставшуюся часть расстояния. Кроме того, может оказаться бесполезным, даже если мне удастся добраться до дома доктора. Он также может отсутствовать. Если я поверну, ветер будет дуть мне в спину, и я скоро вернусь в деревню. Но я не повернул. Я продолжал пробиваться сквозь ветер.
   В течение следующих десяти минут я мог бы вообразить, будто какой-то злой ангел составил мне компанию и шепчет мне на ухо.
   - Зачем ты это делаешь? - шептал он. - Ты можешь упасть, совершенно измученный, и погибнуть в этой буре. Зачем ты вообще это делаешь! Ты уже сделали гораздо больше, чем требовал от тебя долг. Что будет, если ты не вызовешь врача и он умрет? Ты не можешь винить себя, потому что сделал все, что мог. И тогда, тогда, тогда - подумай, что будет тогда!
   Когда злой ангел сказал это, его голос стал таким манящим и очаровательным, что я, кажется, приостановился. Но затем снова пошел дальше.
   - Посмотри направо, - продолжал злой ангел. - Ты видишь этот свет? Этот дом находится совсем недалеко от дороги. Люди не спят. У них, несомненно, есть огонь, и в доме тепло. Они будут рады дать тебе убежище в такую бурю. Они позволят тебе переночевать. Они дадут тебе что-нибудь горячее. Через десять минут ты сможешь чувствовать себя комфортно и тепло в постели, которая будет восхитительна, независимо от того, какая это кровать. Все, что тебе нужно сделать, это развернуться и поспешить к тому дому.
   Но я не развернулся. В этом мире была женщина, которой я никогда не смог бы признаться в том, что мне не удалось сделать все возможное, чтобы удержать капитана Азу Лоппера в этом мире.
   Я был измотан, когда прибыл в дом доктора Сторна. Если бы он располагался на полмили дальше, я бы не смог до него добраться. К счастью, доктор оказался дома, и после того, как я рассказал ему о своем деле, не прошло и пятнадцати минут, как мы оба вернулись в деревню в крытой коляске.
   Мы нашли капитана в очень плохом состоянии. Он был почти без сознания.
   - Если бы я пришел на час позже, - сказал доктор Сторн, - то не думаю, что смог бы многое для него сделать.
   Прошла почти неделя, прежде чем капитан снова пришел в себя, и все это время он продавал молоко своим соседям. Пока он был прикован к своему дому, я был его постоянным спутником, и моя очевидная забота произвела на него впечатление. Однажды вечером, - это был первый день, когда он смог выкурить трубку, - он сказал:
   - Я много думал о тебе в последнее время, и о себе тоже. Мы здесь вместе прекрасно поладили, и мне кажется, что могли бы поладить как-то по-другому. Ты должен что-то делать для себя, и ты мог бы с таким же успехом отказаться от всех мыслей о том, чтобы стать моряком, и поскольку от этого нужно отказаться, с моей стороны нечестно просить тебя оставаться здесь дольше. Ты многое сделал для меня, пока был здесь, но ты ничего не можешь сделать для себя. Так вот, о чем я подумал, так это вот о чем. Я говорил тебе, что у меня есть деньги. Эта сумма больше, чем ты можешь себе представить, и больше, чем кто-либо предполагает. У меня всегда был спасительный склад ума, и когда у меня появлялся пенни, я знал, как им распорядиться. Теперь мне кажется, то, что у меня есть, с таким же успехом можно было бы закопать. И еще мне кажется, что, возможно, ты тот человек, который сможет это изменить.
   Я удивленно посмотрел на него. Я не понимал, о чем он говорит, и сказал ему об этом.
   - Ну, - сказал он, - вот о чем я говорю. Ты торговец бельем, вот ты кто. И ты такой плохой моряк, что я думаю, ты, должно быть, очень хороший торговец. Из того, что ты мне рассказал, человек, который был твоим партнером, был довольно плохим коммерсантом, и я не сомневаюсь, что стал бы лучшим партнером, чем он. А теперь, что ты скажешь насчет того, чтобы снова заняться бизнесом, со мной в качестве партнера? Поначалу это не может быть очень большим бизнесом; но если я займусь денежной частью, а ты - льняной, и если ты будешь делать свою часть так же хорошо, как делаешь что-то здесь, в этой деревне, то не вижу, почему бы мы не могли пустить в дело деньги, которые я накопил, и разделить то, что мы заработаем, проворачивая их. Тогда ты был бы при деле, а я был бы тем, кого называют "сонным партнером" - очень хорошим партнером для мужчины моего возраста. Итак, что ты на это скажешь?
   Не буду рассказывать о том, что я сказал на это, и о том, что было сказано во многих последующих беседах на эту тему. Но, в конце концов, я поехал в Нью-Йорк и договорился о том, чтобы начать бизнес с капитаном Азой в качестве партнера вместо Вудрафа; название фирмы теперь было "Реднор и Ко".
   По прошествии двух недель я вернулся в деревню, чтобы доложить капитану Азе о том, что сделал, и полностью проинформировать его о состоянии нашего молодого делового дома, в каждой детали которого, я знал, он будет очень заинтересован. Я сам находился в довольно хорошем настроении, лучшем, чем предполагал возможным для себя. Хотя мне предстояли годы труда и тревог, - ибо капитал капитана был невелик, а мой кредит получил тяжелый удар, - и хотя теперь, когда я отказался от всех мыслей о морской жизни, не было причин быть уверенным, что я когда-нибудь смогу достичь того счастья, ради которого стоило работать в этом мире, все же я чувствовал себя ободренным и, в какой-то степени, веселым. Передо мной было что-то, что я мог делать, и я это делал. Более того, я завоевал расположение доброго старика. Этого самого по себе было достаточно, чтобы развеселить мою душу.
   Когда я добрался до коттеджа капитана, то обнаружил, что он был не один. Рядом с ним на его маленькой веранде сидел и курил вечернюю трубку широкоплечий красивый молодой человек, которого капитан, тепло поприветствовав меня, представил как своего племянника Тома, сына своего младшего брата.
   - Теперь, что бы ты ни хотел сказать, - заметил капитан Аса, - ты можешь сказать это в присутствии Тома так же спокойно, как и в его отсутствие. Он - член нашей семьи, и он один из нас. Теперь ты сам можешь убедиться, что Том - моряк, настоящий моряк, заядлый моряк. Он начал свою жизнь на корабле, как только окончил школу, и продвигался по карьерной лестнице быстрее, чем кто-либо из моих знакомых. Теперь, хотя ему едва исполнилось тридцать лет, он капитан самой прекрасной четырехмачтовой шхуны, какую можно найти на этом побережье, от Ньюфаундленда до Флориды.
   При этих словах ужасный холод проник в мое тело. Я не мог сказать себе, почему это было так, но это было так. Капитан Том Лоппер не был для меня ничем. Сам факт его существования повлиял на меня до такой степени, что капитану Азе пришлось несколько раз просить меня рассказать ему, чем я занимался, прежде чем я смог дать ему адекватный ответ.
   Все то время, что я говорил о доме "Рэднор и Ко", я думал о капитане Томе Лоппере. Он был смышленым молодым человеком, с грубоватым, сердечным выражением лица, с более утонченной внешностью и более культурным способом самовыражения, чем я привык видеть у морских людей. Он был аккуратно одет в легкий летний костюм, и ничто в его одежде не наводило на мысль о моряке. И все же, он явно был моряком от макушки до пят. Он говорил не очень много, но серьезно интересовался делами своего дяди, и я с неодобрением заметил, что все его замечания были разумными и по существу.
   Я остался на воскресенье с капитаном Азой, и его племянник очень скоро сблизился со мной. Если бы он ограничился общими темами разговора, я бы не возражал против этого. Но была только одна тема, которая, казалось, интересовала его, по крайней мере, когда мы с ним оставались одни, и это была женитьба его дяди. Конечно, в этом мире не могло быть предмета, который я меньше всего хотел бы обсуждать с ним. Но если он и заметил это, то на него это не произвело никакого впечатления.
   Так вот, все это очень сильно контрастировало с тем, как капитан Аза относился к своему браку. Он часто говорил со мной о миссис Лоппер, но всегда таким образом, который указывал, что мы оба должны рассматривать его супружескую связь как нечто само собой разумеющееся, удовлетворяющее все стороны и не требующее обсуждения; и он всегда избегал говорить что-либо, что могло бы каким-либо образом ранить мои чувства. На самом деле он проявил такт, на который я не считал его способным.
   Но с капитаном Томом все было совсем по-другому. Подойдя ко мне, когда я стоял на пляже, он засмеялся и сказал:
   - Я не могу не думать все время об этом странном браке, который заключил дядя Аза. Это самая забавная вещь в мире - думать о том, как этот старик разрывает помолвку, женится на леди и "усыновляет" мужчину. Вот как это выглядит для меня. Честное слово, я не могу думать о вас иначе, как о зяте моего дяди. Конечно, это смешно, но мне так кажется. - А потом он от души рассмеялся.
   Я не мог возмущаться подобными вещами. Молодой человек был приятным и добродушным, и мне даже показалось, что он проникся ко мне симпатией. Но я не мог выносить таких разговоров - это было невозможно; и если бы в то воскресенье вечером из деревни шел поезд, я сел бы на него.
   На следующее утро за завтраком капитан Том пребывал в очень хорошем настроении. У него был отпуск, так как его корабль стоял в доках на ремонте, и, проведя еще несколько дней со своим дядей, он сказал мне, что намерен съездить в Нью-Йорк на неделю или около того.
   - Я хочу посмотреть город, - сказал он, - и, более того, я хочу пойти и навестить свою тетю Флоренс. После всего, что я о ней слышал, у меня появилось огромное желание увидеть ее.
   Он сказал еще много чего, но я ничего этого не слышал.
   Как только завтрак закончился, я взял свой чемодан и отправился на поезд.
   Всю дорогу до города я ничего не слышал и ни о чем не думал, кроме этих слов: "Моя тетя Флоренс!" Они, казалось, светились в небе, были нарисованы на фоне деревьев и скал; и если я закрывал глаза, они запечатлевались в моем мозгу. Он собирался навестить свою "тетю Флоренс"! Этого было достаточно, чтобы свести меня с ума
   Что произошло, когда капитан Том приехал в Нью-Йорк, я не знаю. Я знаю, что он действительно приходил, потому что он дважды заходил ко мне по месту работы и оставил свою карточку; но, к сожалению, меня не было ни в то, ни в другое время.
   Мои мысли, казалось, постоянно были заняты темой его визита, к большому ущербу для моего делового интереса. Иногда я представлял себе одно, иногда другое. Я очень хорошо знал, что миссис Лоппер не обязана принимать всех родственников своего мужа, но я также знал, что она добросердечна, внимательна и вежлива со всеми, и почему она должна возражать против племянника почтенного старого морского капитана, которого она знала почти всю свою жизнь!
   Эта последняя точка зрения захватила меня сильнее, и я нарисовал множество мысленных картин, основанных на ней.
   Одна из этих картин, - та, над которой я работал чаще всего, - была такой: миссис Лоппер полностью и безоговорочно поверила мне на слово. Я хотел расторгнуть помолвку, которую мы заключили, и она посчитала это делом решенным. Если бы я был тем мужчиной, каким она хотела бы меня видеть, я бы бросил все денежные соображения в отношении нее или в отношении себя на ветер и объявил бы, что готов жениться на ней так же, как она была готова выйти за меня замуж. Но я определенно ушел, неважно по какой причине, и в будущем обо мне не могло быть и речи.
   И вот теперь появился прекрасный молодой человек, настоящий морской капитан. Конечно, при сложившихся обстоятельствах она не стала бы думать о нем иначе, как о племяннике своего мужа; родственнике по браку. Она научится любить его, - я не верил, что ей будет очень трудно это сделать, - и когда придет время, когда она снова будет свободна, даже если это произойдет через несколько лет, найдется человек, который займет именно то положение, которое, по желанию ее отца, должен был занять ее муж, когда он составил свою последнюю волю и завещание и условно оставил ей свое огромное состояние.
   Что касается капитана Азы, то во время моего последнего визита к нему мне показалось, что он молодеет. Его лицо расплылось, некоторые морщины исчезли, волосы уже не были такими седыми, он расхаживал так, словно не знал, что такое усталость. По-видимому, ничто так не способствует долголетию, как уход от дел. Я подумал о Бисмарке; когда он отошел от государственных дел, его жизнь, казалось, простерлась перед ним в бесконечность. Капитан Аза ушел в отставку. Он был человеком праздным. Он не делал ничего такого, чего не хотел бы делать. Он отдыхал, сколько ему заблагорассудится, ел и пил, что ему нравилось; все его время принадлежало ему, и он был счастлив и доволен.
   Но чем дольше он проживет, тем лучше познакомится миссис Лоппер с капитаном Томом. Их отношения постепенно перерастут в дружбу. Капитан Том позаботится об этом. И когда наступит великая перемена в ее делах, следующая перемена будет чем-то таким, что можно будет считать почти неизбежным - по крайней мере, с той точки зрения, с которой я это рассматривал.
   В одном из наших разговоров капитан Том сказал мне, что я не должен думать, будто он хоть в малейшей степени завидует мне из-за того, что его дядя сделал в бизнесе.
   - Конечно, - сказал он, - вы знаете, что я единственный наследник старика и что после его смерти у меня были бы те деньги, которые он наскреб. Но он обсудил со мной все это, и я совершенно удовлетворен. Когда он умрет, я унаследую его долю в бизнесе; и, судя по тому, что он говорит о вас, у меня нет ни малейшего сомнения в том, что для меня это будет намного лучше, чем если бы у меня просто были деньги, которыми я не знал бы, как управлять, - как будете управлять ими вы. Поэтому я хочу, чтобы вы поняли, мистер Реднор, что я совершенно удовлетворен всем, что было сделано вами и дядей.
   Все это было очень хорошо для капитана Тома, но если бы я сказал, что не ревную его, я бы солгал самым постыдным образом.
   Раз или два в начале лета я ездил повидаться с капитаном Азой. Я нашел его немного более спокойным, чем в прежние дни. Я не мог понять из его разговора, что для этого была какая-то причина, но я не мог не заметить этого.
   Капитан Том еще не вернулся на свой корабль, ремонт которого, по-видимому, занял ужасно много времени; но я задал очень мало вопросов о нем, а его дядя предоставил мало информации. Я знал, что он был у миссис Лоппер, - я упорно старался думать о ней под этим именем, - но что он думал о ней и что она думала о нем, я не знал - и не хотел знать.
   Только один раз старый капитан сделал замечание о своем племяннике, которое имело для меня какое-то значение.
   - Том - дикий парень, - сказал он, - голова у него полна планов, и он хочет знать, что я думаю о том, если он попросил миссис Лоппер и мисс Моултон отправиться в путешествие вдоль побережья на его судне, когда оно будет переоборудовано. Он говорит, что они могли бы устроить небольшую вечеринку и весело провести время.
   - И что вы об этом думаете? - нетерпеливо воскликнула я; мое сердце упало.
   - Я ничего не думаю об этом, - сухо ответил капитан. Затем, с оттенком своего старого юмора, он добавил: - Том гораздо лучше управляется с румпелем, чем ты, но я бы не доверил ему прыгать за человеком за борт больше, чем доверяю тебе.
   - Но что вы сказали? - резко перебил его я. - Вы посоветовали ему спросить ее?
   - Все, что я сказал, - ответил старик, - это то, что если он спросит ее, я хотел бы, чтобы он сказал ей в то же время, когда я умру. Дело в том, - сказал он, кладя руку мне на плечо, - что если миссис Лоппер или ты отправитесь на парусном судне, пока я жив, я хочу стоять у руля.
   Это замечание произвело на меня странное впечатление. Я не мог этого понять. Это, казалось, указывало на интерес ко мне в сочетании с другим интересом, который казался необъяснимым.
   Во время остальной части этого визита старик почти не говорил о своем племяннике, но когда он упоминал о нем, то говорил так, что постепенно у меня возникло подозрение. Возможно ли, чтобы он начал ревновать к своему племяннику?
   Когда я прощался с капитаном, он был необычайно дружелюбен и сердечен.
   - Я очень рад, - сказал он, - что мы с тобой вместе занялись бизнесом. Это хорошо для тебя, потому что это помогает тебе вести ту жизнь, которая тебе подходит, и это хорошо для меня, потому что я чувствую, что мои деньги будут расти, пока они не станут чего-то стоить для тех, кто придет после меня. Как ты знаешь, я договорился с адвокатами, чтобы, если я умру раньше, чем кто-либо из нас ожидает, эти деньги не были выведены из бизнеса, оставив тебя в затруднительном положении.
   Я сказал ему, что не забыл всего этого, и заверил, что сделаю целью своей жизни то, чтобы его деньги росли так, как он надеялся.
   - Правильно, - сказал он, пожимая мне руку, - для молодого человека хорошо, если хотя бы одна из его целей в жизни такова.
   Казалось, с деньгами капитана была связана определенная удача. Бизнес начал выглядеть многообещающе. Конечно, все должно было быть сделано в небольших масштабах, но я от природы благоразумен и осторожен, рассчитывая на выгодную сделку, и то, что капитан сказал мне о своем доверии к моей способности заставить его деньги расти, оказало на меня значительное влияние.
   Я счел своим долгом отказаться от создания воображаемых картин о том, что может или не может происходить здесь или там с тем или иным человеком, и посвятить свой разум, насколько это возможно, строгому бизнесу. Несмотря на сложность торговли, я заключил несколько очень выгодных контрактов, и у меня были веские основания надеяться, что позже в этом году я добьюсь еще большего успеха.
   Время от времени, однако, я был вынужден позволять своим мыслям блуждать в направлении того, что было для меня самым захватывающим интересом на земле, и в этой связи я иногда думал, что мой долг - предпринять шаги в направлении какого-то социального общения с миссис Лоппер. Мы знали друг друга так хорошо, как только могут знать друг друга два человека на земле. Почему мы теперь должны быть чужими? Связь между нами была полностью разорвана, и разве этот разрыв не уничтожил прошлое? Не следует ли ко всему, что прошло, относиться так, как будто этого никогда не было? Должен ли я продолжать свои дружеские отношения со старым капитаном и не иметь ничего общего с его женой? Разве это не давало оснований предполагать, что я все еще поощрял чувства, которые должны быть полностью подавлены? Если бы можно было сделать какие-то предложения, я должен был бы их сделать. Я отступил - но был тем, кто должен был приблизиться снова. Мое сердце могло быть разбито, но это не оправдание тому, что я вел себя неучтиво.
   Я много рассуждал подобным образом, но это было абсолютно бесполезно. Я знал, что для меня будет невозможно предстать перед женщиной, которую я когда-то так страстно любил, и вести себя так, как будто не любил ее никогда. Я был готов исполнять свой долг, насколько это было в моих силах, но если бы это было моим долгом, я бы не справился с ним.
   Летом я самым строгим образом занимался бизнесом, жил в просторных комнатах на окраине города и вообще не ездил в деревню. Но ближе к концу сезона я начал чувствовать, что должен снова увидеть капитана Азу. Я все еще чувствовал, в некотором смысле, что должен заботиться о нем - что я должен играть роль ангела-хранителя для старика. У меня не было причин предполагать, что он нуждается в моей защите, потому что в нескольких записках, которые получил от него летом, он всегда сообщал, что чувствует себя очень хорошо, и я знал, что он бросил выращивать огурцы, и что его корова перестала давать молоко. На самом деле, мои наблюдения во время моих последующих визитов показали мне, что старик стал очень осторожен в отношении своего здоровья.
   Была только одна причина, по которой я вообразил, что капитан Аза нуждается в какой-либо защите, и эта причина, казалось, имела отношение к его племяннику.
   Я не мог себе представить, что этот молодой морской капитан мог сделать такого, что было бы неправильно и нежелательно, но мне казалось, что человек с его характером должен делать - или должен хотеть делать - вещи нежелательные и неправильные.
   Возможно, он мог бы уговорить своего дядю отправиться с ним в круиз до того, как совершит пробное путешествие на своем судне, и что-то может оказаться не так, когда они будут далеко от берега, и что они все вместе пойдут ко дну. Если бы такое случилось, я бы смотрел на капитана Тома как на убийцу. Но я не обвинил бы его в совершении убийства в его собственных интересах, потому что с моей стороны было бы неправильно обвинять кого-либо в подобном преступлении.
   Но мысль о таком несчастном случае заставила меня вздрогнуть. Ужасно думать о ком-либо, особенно о том, кого уважают и любят, как о живущем жизнью, потеря которой стала бы преимуществом для других людей. Если такая жизнь должна входить в сферу наших действий и влияния, насколько осторожными мы должны быть, чтобы лелеять и защищать ее всеми способами и все время!
   Размышляя над этими вещами, я отправился в приморскую деревню и там, к своему ужасу, обнаружил, что капитана Азы нет дома. Он покинул свой коттедж примерно неделю назад, и старая Джейн ничего не могла сказать мне о его вероятном месте назначения.
   - Он сказал, что уезжает в отпуск, и это все, что он сказал о своих делах, - сказала она мне. - Но он оставил сообщение, что если вы или капитан Том приедете сюда, о вас должны позаботиться так же, как если бы он был дома.
   - А когда он рассчитывает вернуться? - спросил я.
   - Я знаю об этом не больше, - ответила она, - чем знаю, где он. Когда капитану нужно что-то сделать, он идет и делает это. Много раз, когда он был моложе, он отправлялся в круиз, и никто не знал, куда он отправился и когда собирался вернуться. Но когда он будет готов, его лодка войдет в залив, и на этом все закончится.
   В ту ночь я остался в коттедже в состоянии большого недоумения и тревоги. То, что капитан отбыл таким образом, никому не сказав, куда он направляется, и особенно не сказав мне, своему деловому партнеру, который должен знать все его передвижения, было чем-то, чего я не мог понять. То, что капитан Том не отправился с ним, было достаточно ясно из наказа старой Джейн. И еще: он считал вероятным, что я могу отправиться к нему, - это казалось очевидным. Не могло быть никаких сомнений в том, что он не хотел, чтобы я знал, куда он отправился.
   Ужасная мысль закралась мне в голову. Возможно ли, чтобы по какой-то причине старик решил уйти не только из своего коттеджа и деревни, но и от всего мира? При этой мысли передо мной возник черный демон возможности; но я счастлив сказать, что быстро изгнал проклятый призрак с глаз долой.
   Мне не было смысла оставаться в деревне. Капитан мог скоро вернуться, а мог и не вернуться; кроме того, были основания полагать, что, если бы он вернулся, то предпочел бы, чтобы меня там не было по его прибытии. Я заставил старую Джейн пообещать написать мне, как только он вернется, а потом уехал.
   Неделю или больше я оставался в Нью-Йорке. Было жарко, и это действовало угнетающе. Умом и телом я чувствовал себя подавленным, но не мог вырваться. Я пребывал в состоянии беспокойства по поводу капитана; старая Джейн не писала.
   Однажды утром я сидел в своей конторе один, так как у моего бухгалтера был выходной, когда мне сказали, что меня желает видеть дама. Почти сразу же посетительница вошла в комнату. Это была мисс Моултон, Она находилась в состоянии сильного волнения, и мое сердце упало, когда я увидел ее. Неужели она пришла с какими-то ужасными новостями о капитане?
   - Мистер Реднор, - сказала она, забыв пожать мне руку, - я должна сказать вам кое-что ужасное. Пожалуйста, закройте дверь, потому что никто не должен слышать, что я хочу сказать.
   - Что? - воскликнул я. - Что-нибудь случилось с...
   Мисс Моултон прервала меня. Она, очевидно, неправильно поняла причину моего беспокойства.
   - О, Флоренс в полном порядке, - сказала она.
   Я не удивился состоянию мисс Моултон, когда услышал ее рассказ. Он был многословным и бессвязным, но суть его заключалась в том, что накануне почта доставила Флоренс ужасное сообщение. Это был юридический документ, в котором ей сообщалось, что капитан Лоппер уехал на Запад и там добился развода на основании ее дезертирства. Он уехал тайно, чтобы совершить это ужасное преступление, но прихватил с собой письменные показания жителей деревни о том, что жена бросила его с того дня, как они поженились. В документе указывалось, что получено решение о разводе. Флоренс была так потрясена, что мисс Моултон в какой-то момент подумала, - ей придется послать за доктором. Кровь побежала по моим венам. Должно быть, мое лицо вспыхнуло.
   - Что вы собираетесь делать? - воскликнул я.
   - Я не знаю, - ответила она. - Мы послали за нашим адвокатом, но его нет в городе. Я подумала, что должна прийти к вам и рассказать все. Больше мне не с кем поговорить.
   Я вскочил на ноги, вне себя от ярости.
   - Что вы собираетесь делать? - жалобно спросила она.
   - Делать! - закричал я. - Я собираюсь увидеться с ним. Я поеду в его коттедж и буду ждать там, пока он не вернется.
   Мисс Моултон была явно напугана. Она умоляла меня не быть жестоким, но я заверил ее, что ей ничего не нужно бояться.
   Ни один из нас не был в состоянии продолжать разговор на эту тему. Я пообещал, что сообщу ей, как только что-нибудь узнаю, а потом она ушла от меня.
   Первый поезд доставил меня в деревню на берегу моря, - в дом человека, который причинил такое ужасное зло самой благородной женщине в мире.
   Я был вне себя от ярости. Я забыл о своих отношениях со стариком. Я только помнил, как он обращался с Флоренс. Я не знал, был ли он у себя дома, но он должен был когда-нибудь вернуться, и я подожду, пока он не придет.
   Был дождливый день, когда я добрался до коттеджа капитана Азы. Я вошел без стука и обнаружил старика, курившего трубку у кухонного очага. Он встал и протянул мне руку, но я не принял ее. Я стоял перед ним, дрожа от неистовства своих эмоций. Без всякого предисловия или объяснения того, каким образом я узнал о том, что он сделал, я излил на него все презрение, все негодование, которые копились и кипели во мне с тех пор, как мисс Моултон заговорила со мной. Я не делал никаких намеков на то, что он сделал, кроме этого одного позорного акта предательства, оскорбления, жестокости, нечестности.
   Вскоре после того, как я начал говорить, капитан сел, взял трубку в руку и внимательно слушал. Когда я закончил, из-за недостатка слов и дыхания, он сказал, не выказывая никаких эмоций:
   - А теперь я хочу, чтобы ты знал: я очень рад слышать, как ты так говоришь. Если бы ты говорил по-другому, у меня было бы совсем иное мнение о тебе, чем то, которое сложилось у меня сейчас. В том, что ты говоришь, может быть, есть какой-то смысл, а может быть, и нет. Это показывает, что в тебе есть правильный дух, а я бы не хотел думать о тебе как о человеке, у которого нет правильного духа. Теперь, если тебе больше нечего мне сказать, настала моя очередь говорить; и я советую тебе сесть на стул.
   Но я не стал садиться. Я стоял и слушал его.
   - Ты безумно зол, - сказал он, - и я рад этому. И я полагаю, что миссис Лоппер тоже. Я сожалею об этом, потому что я бы не стал делать ничего такого, что могло бы потревожить ее разум, если бы я мог этого не делать. Что касается ее тети, думаю, она просто вне себя. Но ничего не поделаешь. Другого способа сделать это не было. Все происходило таким образом, что я не мог этого вынести. Я чувствовал, что не выполнил свою часть сделки так, как ожидал ее выполнить. С каждым днем я чувствовал себя все бодрее и бодрее. Каждый день мой племянник Том, когда бывал здесь, говорил мне утром, когда спускался: "Дядя, ты выглядишь моложе, чем был вчера". И я не удивляюсь, что он так говорил, потому что я это чувствовал.
   Так вот, я был очень рад, что все было так. Этот мир мне очень подходит, и я хочу оставаться в нем как можно дольше. Но я чувствовал себя довольно подло. Я знал, что не выдерживаю того, чего от меня можно было бы разумно ожидать, и такого со мной никогда раньше не случалось. Но я хочу, чтобы ты понял, - когда я думал таким образом, я не думал о миссис Лоппер; я думал о тебе. Долгое время я испытывал к тебе симпатию. Это чувство было подвергнуто испытанию в тот день, когда мы были в заливе, но после того, как ты выловил меня из воды, и после того, как ты жил со мной так, как жил, и делал то, что делал, это чувство становилось все сильнее и сильнее.
   А потом была еще одна вещь, которая меня беспокоила, и которая касалась моего племянника Тома. Он хороший парень, но я не так уж много о нем знаю - большую часть своей жизни он провел в море. А что касается миссис Лоппер, то ее я вообще не знаю. Я знал ее отца, и я видел ее время от времени с тех пор, как она была маленькой девочкой; но что касается остального, конечно, я не мог ожидать, что узнаю об этом. И поэтому, когда Том был у нее два или три раза и пришел сюда, говоря о ней так, как он говорил, мне стало еще более неловко, чем раньше.
   Теперь Тому не на что жаловаться. Когда я умру, он получит долю в бизнесе, если только ты не решишь выкупить ее. Итак, поскольку я чувствовал, что ничего ему не должен, мне не нравилось, что этот молодой парень вбил себе в голову какие-то мысли, которых не должно было быть, когда я придумал этот план, как сохранить деньги капитана Брауэра для его дочери и в то же время обеспечить себе комфортный доход, не будучи обязанным работать или использовать свои сбережения. Я не хотел, чтобы Том вмешивался в это дело. Но чем больше я думал об этом, тем более вероятным мне казалось, что он может вмешаться.
   Затем, опять же, мне показалось, что ты меняешься - похоже на то, что ты начал сдаваться, перестал думать о том, чтобы посвятить себя своему делу и попытаться забыть вещи, которые пошли не так и которые, возможно, никогда не вернутся на круги своя. Я не хотел, чтобы ты это делал. Это заставило меня почувствовать себя так, как будто я пытался что-то починить и разбил вдребезги.
   - Итак, - сказал я себе, - эту штуку нужно довести до конца.
   Я выяснил все, что мне было нужно, и отправился на Запад. Я никого не просил соглашаться, потому что знаю, что никто не согласился бы. И я никому об этом не рассказывал, потому что знал, что меня попытаются остановить; но я хотел это сделать и не хотел, чтобы меня останавливали.
   Теперь все сделано, окончательно и бесповоротно, и пути назад нет. У той молодой женщины, с которой ты гулял здесь по песку, нет мужа. Она свободна как воздух - если только она не считает себя обязанной платить мне два доллара в день до конца моей жизни, а я склонен думать, что она будет чувствовать себя именно так, потому что в нашей сделке говорилось, - я должен иметь деньги, пока жив, вне зависимости от того, что может произойти за это время. И я так же свободен, как... ну, так же свободен, как вода. Я могу делать все, что мне заблагорассудится, а что делают другие, меня не касается - по крайней мере, я не могу этому помешать. Что касается тебя, я не могу сказать, что вообще считаю тебя свободным, - по крайней мере, в соответствии с моим образом мышления, - и, сказав это, он посмотрел на меня с доброй усмешкой. - Нет, сэр, вы единственный во всем этом деле, кто обязан что-то делать. Но я не думаю, что твой долг будет слишком тяжел для тебя.
   Для меня было невозможно сердиться на этого старого морского ангела. Преступление, в котором я пришел сюда обвинить его и наказать за содеянное (если бы существовал какой-либо способ, которым можно было бы наказать), было совершено ради меня. Я протянул ему руку и попросил прощения за свои слова, на что он только фыркнул и набил мне трубку.
   Я провел день с капитаном Азой, а затем и он, и я согласились, что мой долг - вернуться в Нью-Йорк и сообщить о результатах моей беседы с ним. Он не дал мне никаких наставлений. Я понял все, сказал он, и должен извлечь из этого максимум пользы.
   На обратном пути в город мой мозг работал так же усердно, как локомотив, который тянул поезд. Я собирался увидеть Флоренс! И теперь, когда у меня было к ней дело, - теперь, когда я должен был объяснить преступление, совершенное против нее, и, насколько мог, защитить виновного в этом преступлении, - я чувствовал, что могу увидеть ее и говорить с ней.
   Что касается долга, о котором шутливо упомянул капитан Аза, то я решил быть сильным и храбрым и полностью отказаться от этого. Как Флоренс могла относиться ко мне, я сказать не мог. Возможно, она могла обвинить меня в соучастии в этом унижении, которому она подверглась. Но даже если бы она считала меня невиновным в этом, она, возможно, полностью изменила свое прежнее мнение обо мне. Я сознательно отрекся от нее. Теперь я знаю, что женщина возмущается отказом от ее добровольно предложенной любви, даже если это сделано для ее же блага. Она предпочла бы, чтобы эта любовь была принята, независимо от того, какое несчастье это может ей принести.
   Но пусть Флоренс думает обо мне так, как хочет, мой путь был выбран. Я бы начал все сначала, с самого начала. Я бы рассматривал все, что произошло, как нечто ушедшее и не оказавшее на меня никакого влияния. Я бы не воспользовался тем, что она когда-либо говорила мне. Я бы пошел к ней как друг - как посланник. Если бы впоследствии она позволила мне любить ее, этот мир стал бы Раем. Но я бы ни на что не осмелился. Одна мысль приносила мне большое утешение - я не должен был идти к ней как нищий. Великая доброта капитана позволила мне предстать перед ней молодым коммерсантом с большими шансами на успех.
   Этими размышлениями и решениями я основательно укрепил себя. Я занял позицию и намеревался четко ее обозначить. Добравшись до нью-йоркского дома, я спросил мисс Моултон. Конечно, я должен сначала увидеть ее, потому что она послала меня к капитану, и я должен все рассказать ей. Но прежде чем я сделаю что-нибудь еще, я должен навести справки о Флоренс. У меня было много тревог по поводу возможного результата сильного удара, который был нанесен ей.
   Мисс Моултон была дома. Я передал свою визитную карточку, и меня провели в гостиную. Через несколько минут кто-то вошел через боковую дверь. Я быстро обернулся. Это была Флоренс.
   Я стоял безмолвно, когда она приблизилась. Как все события жизни проносятся в голове утопающего, так и в моей голове пронеслась длинная вереница вещей, которые я намеревался сказать мисс Моултон, и которые я должен теперь сказать Флоренс. Это была ужасная ситуация. Без предупреждения, без единого мгновения на подготовку, я должен был рассказать все небесной красавице, вместо старой девы средних лет, к которой пришел с отчетом.
   Удивительно ли, что я не смог сказать то, что собирался сказать; как все утверждения, причины, объяснения выстроившиеся в идеальном порядке в соответствии с их надлежащим приоритетом, мгновенно, абсолютно и совершенно исчезли. За две секунды они пришли и ушли.
   В своих легких муслиновых платьях Флоренс была еще прекраснее, чем когда-либо. Ее глаза блестели. Она подошла ко мне с протянутой рукой. Я тоже протянул руку; затем другая, невольно, протянулась сама. Я шагнул ей навстречу, и через мгновение она прижалась к моей груди. Как будто это было вчера, когда мы вдвоем бродили по пескам, мы сели рядом, взявшись за руки. Немного погодя она со слезами на глазах сказала мне, - ничто в этом мире не может быть более удивительным, чем то, что это случилось так, как случилось. Но это случилось. Это было нечто такое, к чему никто из нас не имел никакого отношения.
   Должно быть, прошло полчаса, прежде чем я почувствовал себя обязанным собрать воедино множество утверждений и фактов, о которых я пришел сюда сообщить. Но как только я начал говорить о капитане, Флоренс остановила меня. Она и слышать о нем не хотела. Что бы он ни сделал и почему, она не могла его простить. Так любопытна эта женщина! Она приняла великое счастье, которое он подарил ей, потому что ей ничего не оставалось, как принять его. Но она не простила его за то, что он дал это. Тем не менее, я простил его, любил его за нас обоих.
  

* * *

  
   В течение нескольких лет после того, как мы поженились, капитан Аза Лоппер продолжал оставаться добродушным стариком. У него был доход в два доллара в день, и он, казалось, был в высшей степени доволен тем, что дала ему жизнь. Я часто писал ему о наших делах и взял за правило время от времени навещать его. Но Флоренс никогда не ездила со мной. Она никогда не забывала, что он подарил нас друг другу, но она также никогда не забывала, как он это сделал.
   Казалось, удача сопутствовала деньгам капитана. Дела фирмы "Реднор и Ко" быстро шли в гору. Более того, у нас появился еще один партнер, так как часть состояния Флоренс была вложена в этот бизнес.
   Теперь я чувствовал себя вполне способным выкупить долю капитана Азы и сохранить бизнес в семье. Но я бы этого не сделал. Я знал, что его старой душе доставляло удовольствие знать, что его деньги постепенно увеличиваются без его собственного труда, и я не стал бы лишать его этой награды за все, что он сделал для других. Когда я навещал его, он никогда не жаловался на отношение Флоренс к нему.
   - Я не виню ее, - сказал он однажды, - на самом деле, я бы не думал о ней так хорошо, как думаю сейчас, - если бы она поступила по-другому. Я женился на ней честно, и я женился на ней несправедливо. Она - та, какой должна быть, и мы все довольны.
   Все это случилось довольно давно, и старый добрый капитан теперь умер. Я выкупил его долю в бизнесе у капитана Тома, который был очень рад, потому что таким образом получил возможность стать владельцем нового корабля. Флоренс и я построили красивый коттедж недалеко от пляжа, где мы впервые узнали, кем были друг для друга, и если морской ангел, который так много сделал для нас за свою жизнь, имеет какую-то власть влиять на наше благополучие сейчас, я уверен, что он делает это, потому что нет на свете людей, счастливее нас с Флоренс.
  

БОЛЬШАЯ ЛЕСТНИЦА В ЛЭНДОВЕР ХОЛЛЕ

  
   Я провел несколько дней в маленькой деревушке Лэндовер, просто для того, чтобы насладиться прекрасными пейзажами. Я приехал из Мексики, потому что погода в этом регионе становилась слишком теплой, и был рад возможности разнообразить свои интересные, а иногда и захватывающие путешествия небольшим отдыхом посреди сельской тишины.
   Стояло раннее лето, и я отправился на дневную прогулку, когда на самой окраине деревни мое внимание привлекла небольшая группа людей у ворот, выходивших на дорогу. Там были две женщины и пожилой мужчина. Женщины, казалось, прощались с мужчиной, и одна из них часто прикладывала носовой платок к глазам. Я шел медленно, поскольку не хотел мешать тому, что казалось трогательным прощанием; поэтому, когда подошел к воротам, женщины ушли, но мужчина все еще стоял там, глядя им вслед.
   Взглянув через низкий забор, я увидел красивую рощу, не очень ухоженную, а на некотором расстоянии позади, среди деревьев, большой старый дом. Мужчина смотрел на меня с любопытством, которое деревенские люди, естественно, проявляют, когда видят незнакомца, и, поскольку был рад, что мне есть с кем поговорить, я остановился.
   - Это один из старых фамильных особняков Лэндовера? - спросил я. Он был симпатичным мужчиной и выглядел как главный садовник.
   - Это не один из них, сэр, - ответил он, - это единственный в деревне. Он называется Лэндовер Холл, и вокруг него выросли другие дома.
   - Кому он принадлежит? - спросил я.
   - Трудно сказать, сэр, - сказал он с мрачной улыбкой, - хотя, возможно, я мог бы сказать это вам через пару недель. Семья, которая там жила, вымерла и исчезла, и все, что в нем есть, будет продано на аукционе.
   Я заинтересовался и задал несколько вопросов, на которые этот человек охотно ответил. Он сказал, что им владела пожилая пара. Муж умер в прошлом году, а жена около десяти дней назад. Наследниками были брат и сестра, жившие в Колорадо, и, поскольку они никогда не видели дом, и им было наплевать и на него, и на все, что в нем находилось, они написали, что хотят, чтобы все было продано, а деньги отправлены им как можно скорее.
   - Так и будет, - сказал старик. - На следующей неделе состоится распродажа личного имущества, - vandoo, как мы это здесь называем, - и каждая движимая вещь в доме и на территории должна быть продана тому, кто предложит самую высокую цену; по моему мнению, эти вещи принесут очень мало. Затем будет продан дом, как только найдется кто-нибудь, кому он нужен.
   - Значит, в настоящее время в доме никто не живет? - спросил я.
   - Никто, кроме меня, - ответил он. - Кухарка и ее дочь, горничная, только что ушли отсюда. Есть еще чернокожий мужчина, который ухаживает за лошадьми и коровами, но он уйдет, когда их продадут, и очень скоро я тоже уйду, я полагаю.
   - Вы давно здесь живете? - спросил я.
   - Почти всю мою жизнь, - сказал он.
   Меня очень интересовали старые дома, и я спросил этого человека, могу ли я взглянуть на это место.
   - У меня нет никаких распоряжений показывать его, - сказал он, - но, поскольку все продается, полагаю, что чем скорее люди увидят предметы домашнего обихода, тем лучше; здесь много старой мебели, подсвечников и всякого рода вещей, которые могли бы захотеть купить незнакомые люди. О да, вы можете войти, если хотите.
   Не буду пытаться описать тот восхитительный час, который я провел в этом старом доме и на прилегающей территории. Перед зданием имелась большая площадка; широкий холл тянулся во внутреннюю часть особняка, с большим камином с одной стороны и благородной лестницей в дальнем конце; один лестничный пролет поднимался на платформу, а затем разветвлялся в каждую сторону на второй этаж. На лестничной площадке стояли одни из самых высоких часов, какие я когда-либо видел. На стенах висели портреты, а кое-где - картины с изображением охоты, перемежающиеся оленьими рогами и лисьими головами, прикрепленными к панелям, с датой охоты, написанной под ними. Мебель в холле создавала ощущение пространства и достоинства, что мне очень понравилось, а когда я вошел в длинную гостиную, то обнаружил, что она так заполнена книгами и безделушками былых времен, со множеством причудливой мебели, что, если бы я был предоставлен самому себе, даже долгого летнего дня не хватило бы для их осмотра. Наверху царила та же атмосфера старомодного комфорта. Территория - довольно высокая трава и нестриженые кусты - была затенена несколькими величественными старыми деревьями, а за ними виднелись сады и несколько зеленых пастбищ.
   Я не пошел на прогулку, которую сам себе предложил. Выйдя из старого дома, я спросил имя агента, который отвечал за поместье, а затем вернулся в деревенскую гостиницу, где просидел, общаясь сам с собой остаток дня и весь вечер.
   Мне еще не было тридцати, у меня имелось хорошее состояние, и я путешествовал до тех пор, пока мне не надоело мотаться по миру. Часто у меня возникали видения дома, но они были смутными и причудливыми. Теперь, впервые в своей жизни, я увидел дом, который мне подходил, - дом, в который я мог бы перенести только свою одежду, и поселиться в окружении всего, что мне нужно, не исключая книг.
   Сразу после завтрака я отправился в офис мистера Марчмэя, агента, который отвечал за собственность. Я пробыл у него довольно долго. Мистер Марчмэй поужинал со мной в гостинице, а вечером мы отправили телеграмму в Колорадо. Я сделал предложение купить все за наличные, и цена, согласованная между мистером Марчмэем и мной, была значительно выше, чем можно было бы ожидать, если бы имущество было продано на аукционе. Излишне говорить, что мое предложение было быстро принято, и менее чем через неделю после того дня, как я впервые увидел старый дом, я стал его владельцем. Послали за поваром и горничной, которые в слезах удалились от его ворот, и их снова поместили в их комнаты; чернокожий человек, который присматривал за лошадьми и коровами, продолжал заботиться о них; старый Роберт Флейк был сохранен в должности главного садовника и главного смотрителя, которую занимал в течение стольких лет.
   То лето было для меня временем восторга, и даже когда наступила осень, и в большом зале горел огонь, я не мог сказать, что полностью исследовал и изучил свой дом и его содержимое. У меня было несколько друзей-холостяков, навещавших меня, но большую часть времени я жил один. Я любил компанию и ожидал, что вокруг меня будут люди; но до тех пор, пока новизна моих новых владений и моего нового положения сохранялись, я был для себя достаточной компанией.
   Наконец наступил сезон, а я все еще был один. Я пригласил семью старых друзей приехать и сделать дом оживленным и радостным, но им помешали это сделать. Впоследствии я подумал о том, чтобы попросить некоторых моих соседей поужинать на Рождество в старом доме, но обнаружил, что у всех у них есть свои связи и обязательства, в которые я не должен пытаться вмешиваться. И вот так случилось, что поздно вечером в канун Рождества я сидел в одиночестве перед пылающим камином в холле, спокойно покуривая трубку. Все слуги были в постелях, и в доме царила такая тишина, как будто в нем не было ни одного живого существа.
   Впервые с тех пор, как поселился в этом доме, я начал ощущать одиночество, и не мог удержаться от улыбки, когда подумал, что мне не нужно чувствовать себя одиноким, если я хочу, чтобы все было иначе. В течение нескольких лет я знал, что в этой стране и даже в других странах есть матери, заботящиеся о благополучии своих дочерей и не преминувшие сообщить мне об этом факте; я также знал, что есть молодые женщины без матерей, которые заботятся о своем собственном благополучии, и для которых молодой человек с состоянием был объектом интереса; но в этих воспоминаниях не было ничего, что интересовало бы меня в эти одинокие минуты.
   Большие часы на площадке начали бить, и я отсчитывал удар за ударом. Когда прозвучало двенадцать, я обернулся, чтобы посмотреть, не ошибся ли я, и действительно ли наступило Рождество. Но прежде чем мои глаза достигли циферблата часов, я увидел, что ошибался, полагая, будто я один. На верхней площадке широкой лестницы стояла дама.
   Я отодвинул кресло и поднялся на ноги. Я сознавал, что мой рот был открыт, а глаза вытаращены. Я не мог говорить; сомневаюсь, дышал ли я.
   Дама медленно спустилась по лестнице. На столбах стояли две высокие лампы, так что я мог отчетливо видеть ее. Она была молода и двигалась с грацией совершенного здоровья. Она была одета по старинной моде, а волосы уложены в стиле наших предков. Ее наряд был простым и элегантным, но было очевидно, что она одета по случаю праздника.
   Она спускалась вниз, ступенька за ступенькой, а я стоял и смотрел, не только глазами, но, можно сказать, всем сердцем. Я никогда не видел такой грации, я никогда не видел такой красоты.
   Она спустилась и сделала несколько шагов ко мне, затем остановилась. Она на мгновение уставилась на меня своими большими глазами, а затем отвела их. Она смотрела на огонь, на стены, потолок и пол. На ее прекрасном лице появилась почти незаметная улыбка, как будто ей доставляло удовольствие вот так стоять и оглядываться по сторонам.
   Что касается меня, то я был просто очарован. Видение или не видение, дух из другого мира или просто туман фантазии, это не имело значения.
   Она подошла на несколько шагов ближе и пристально посмотрела мне в глаза. Я задрожал. Невольно желание моего сердца сорвалось с моих губ.
   - Если... - воскликнул я.
   - Если что? - быстро спросила она.
   Я был поражен этим голосом. Он был насыщенным, сладким, но в его интонации было что-то такое, что наводило на мысль о былых временах. Я не могу этого объяснить. Это было похоже на аромат духов из старинного шкафа, открытого через сто лет после того, как прабабушка закрыла и заперла его, когда даже аромат розы и лаванды был всего лишь духом чего-то ушедшего.
   - О, если бы вы были настоящей! - сказал я.
   Она улыбнулась, но ничего не ответила. Она медленно обошла большой зал, оказавшись в какой-то момент так близко от меня, что я мог бы почти дотронуться до нее. Она посмотрела на портреты, остановившись перед несколькими старыми подсвечниками на подставке, очевидно, рассматривая все с таким же удовольствием, с каким смотрел на них я, когда они стали моими.
   Обойдя зал, она остановилась, как бы размышляя. Опасаясь, что она может исчезнуть, и зная, что к духу нужно обратиться, если хочешь услышать, как он говорит, я шагнул к ней. Я намеревался спросить ее, была ли она или, скорее, когда была хозяйкой этого дома, зачем она пришла и принесла ли она послание, но в своем волнении и увлечении забыл о своей цели; я просто повторил свои прежние слова: "О, если бы вы были настоящей!"
   - Почему вы так говорите? - спросила она с легким раздражением. - Я не настоящая, как вы должен знать. Сказать вам, кем я была и почему я здесь?
   Я умолял ее сделать это. Она придвинулась немного ближе к огню.
   - Здесь так светло и весело, - сказала она. - Прошло много-много лет с тех пор, как я видела огонь в этом зале в последний раз. Старики, которые так долго жили в этом доме, никогда не разводили здесь огонь - по крайней мере, в канун Рождества.
   Мне захотелось пододвинуть кресло и попросить ее сесть, но зачем призраку сидеть? Я боялся совершить какую-нибудь ошибку. Я стоял так близко к ней, как только осмеливался, готовый слушать с нетерпением.
   - Я была хозяйкой этого дома, - сказала она. - Это было очень, очень давно. Вы можете увидеть мой портрет, висящий там.
   Я поклонился. Я не мог сказать, что это был ее портрет. Час назад я смотрел на него как на прекрасную картину; теперь она казалась пародией на женщину, недоступную краскам и холсту.
   - Я умерла, - продолжала она, - когда мне было всего двадцать пять, и я была замужем всего четыре года. У меня была маленькая девочка трех лет, и за день до того, как я покинула этот мир, я провела ее по этому залу и попыталась объяснить ей эти картины. Это ее портрет на другой стене.
   Я повернулся и, проследив за направлением ее изящной руки, мой взгляд упал на портрет пожилой дамы с посеребренными волосами и доброжелательным выражением лица.
   - Ваша дочь? - ахнул я.
   - Да, - ответила она, - она жила много лет после моей смерти. Вон там, ближе к двери, вы можете увидеть портрет ее дочери - пухленькой молодой девушки в шляпе с пером.
   Теперь, к моему великому удивлению, она попросила меня присесть.
   - Мне кажется невежливым, - заметила она, - что в моем собственном доме я оказалась настолько негостеприимна, что заставила вас стоять. И все же это не мой дом, это ваш.
   Повинуясь ее приказу, - ибо я чувствовал, что это так, - я вернулся на свое место, и, к моей радости, она заняла кресло недалеко от меня. Сидя, она казалась более грациозной и прекрасной, чем когда стояла. Ее изящные руки лежали на коленях; мягкие кружева ниспадали на них, как нежный туман.
   - Вас огорчает, что этот дом теперь мой? - спросил я.
   - О, нет, совсем нет, - ответила она с воодушевлением, - я очень рада этому. Пожилая пара, жившая здесь до вас, мне не нравилась. Раз в год, в канун Рождества, я имею честь провести один час в этом доме, и, хотя я никогда не упускала случая быть здесь в назначенное время, как уже говорила вам, прошли годы с тех пор, как я видела огонь в этом очаге и живое существо в этом зале. Я знала, что вы здесь, и очень рада этому. Мне очень приятно, что здесь живет человек, который ценит это старое место так, как когда-то ценила его я. Этот особняк был построен для меня моим мужем на месте меньшего дома, который он снес. Территория вокруг него, казавшаяся мне красивой, теперь просто прекрасна. В течение четырех лет я жила здесь в совершенном счастье, и теперь каждый час что-то из этого счастья обновляется.
   Обычно я хорошо контролирую свои действия и эмоции, но в этот момент я, казалось, потерял всякую власть над собой; мои мысли разбегались. К своему изумлению, я осознал, что влюбляюсь - влюбляюсь в то, чего не существовало, влюбляюсь в женщину, которая жила когда-то очень давно. Это было абсурдно, это было смешно, но во мне не было силы, которая могла бы это предотвратить.
   В конце концов, эта быстро растущая страсть не была совсем абсурдной. Она была идеалом, который намного превосходил любой, какой я когда-либо создавал для хозяйки моего дома. Более того, она действительно была хозяйкой этого дома, который теперь был моим домом. Перед моими глазами полностью открылось видение прошлого. Когда сладкий голос донесся до моих ушей, как мог я не воспринимать это как нечто реальное?
   Я думаю, она заметила мое волнение и посмотрела на меня с удивлением.
   - Я очень надеялась, - сказала она, - что вы будете в этом зале, когда я спущусь сегодня вечером, но я боялась, что побеспокою вас, что, возможно, я могу напугать или...
   Я не мог сдержаться. Я встал и прервал ее со страстной серьезностью.
   - Напугать или побеспокоить меня! - воскликнул я. - О, милостивая госпожа, сегодня вечером вы сделали для меня только одно - вы заставили меня полюбить вас! Простите меня, я ничего не могу с собой поделать. Не говорите о невозможном, о страстном бреде, о бессмысленных словах. Леди, я люблю вас; возможно, я не люблю вас такой, какая вы есть, но я люблю вас такой, какой вы были. Никакое счастье на земле не может сравниться с тем, чтобы увидеть вас настоящей хозяйкой этого дома, а меня хозяином.
   Она встала, немного отстранилась и стояла, глядя на меня. Если бы она была настоящей женщиной из плоти и крови, она не могла бы вести себя более естественно.
   На несколько мгновений воцарилась тишина, а потом мне в голову пришла ужасная мысль. Имел ли я право говорить с ней так, даже если она была всего лишь видением того, что было? Она рассказала мне о своем муже; она говорила о своей дочери; но она не сказала ни слова, которое дало бы мне основание полагать, что у этой маленькой девочки не было отца, когда ее мать провела ее по залу и рассказывала о семейных портретах. Обращал ли я свои дикие слова страсти к той, чья красота и грация, когда они были настоящими и реальными, принадлежали другому? Говорил ли я так, как не должен был говорить даже с видением любимой жены? Я задрожал от дурного предчувствия.
   - Простите меня, - сказал я, - если я был неосторожен. Помните, что я так мало знаю о вас, даже такой, какой вы были.
   Когда она ответила, в ее тоне не было гнева, она говорила мягко и, как мне показалось, с оттенком жалости.
   - Вы не сказали ничего, что могло бы меня обидеть, но каждое сказанное вами слово было настолько диким и настолько далеким от смысла и разума, что я не в состоянии понять ваши чувства.
   - Их легко понять! - воскликнул я. - Я увидел свой идеал женщины, которую я бы любил. Я люблю вас, вот и все! Я снова говорю это, и говорю от всего сердца: Если бы вы были настоящей! Если бы вы были настоящей!
   Она улыбнулась. Я уверен, что теперь она поняла мою страсть. Я уверен, что она этого ожидала. Я уверен, что она жалела меня.
   Внезапно выражение ее лица изменилось; в глазах засиял интерес; она сделала несколько шагов ко мне.
   - Я говорила вам, - быстро проговорила она, - то, что вы сказали, кажется бессмысленным или неразумным, и все же это может что-то значить. Уверяю вас, что ваши слова были оценены мною по достоинству. Я знаю, что каждое из них истинно и исходит из вашего сердца. А теперь послушайте меня; я скажу вам...
   В этот момент адские часы на лестничной площадке пробили час. Это было похоже на крушение судьбы. Я стоял один в большом зале.
   Слуги в этом старом доме предполагали, что я провел Рождество в одиночестве; но они ошибались: куда бы я ни шел, мое воображение рисовало рядом со мной прекрасное видение прошлой ночи. Она шла со мной по свежему утреннему воздуху; я провел ее по тихим старым комнатам; мы вместе поднялись по большой лестнице и остановились перед часами - часами, которые я благословил, когда они пробили двенадцать, и проклял, когда они пробили час. За обедом она сидела напротив меня в большом кресле, которое я поставил туда - "ради симметрии", как я сказал своим слугам. После того, что случилось, я не мог оставаться один.
   На следующий день после Рождества старый мистер Марчмэй пришел навестить меня. Он так сожалел, что мне пришлось провести Рождество в полном одиночестве. Я искренне рассмеялся, слушая его.
   Были вещи, которые я хотел, чтобы он рассказал мне, если сможет, и я засыпал его вопросами. Я указал на портрет дамы возле камина и спросил его, кто она такая.
   - Это миссис Эвелин Хизертон, первая хозяйка этого дома; я много слышал о ней. Ей очень не повезло. Она рассталась с жизнью здесь, в этом зале, в канун Рождества. Она была молода и красива и, должно быть, очень походила на этот портрет.
   Я забылся.
   - Я в это не верю, - сказал я. - Мне не кажется, чтобы этот портрет мог быть хорошим подобием настоящей женщины.
   - Возможно, вы понимаете в искусстве больше, чем я, сэр, - сказал он. - Портрет всегда считался прекрасным; но, конечно, леди жила задолго до моего появления здесь. Как я уже говорил, она умерла в этом зале. Она спускалась вниз в канун Рождества; здесь, в холле, было много людей, ожидавших встречи с ней. Она наступила на что-то на одной из верхних ступенек - возможно, на детскую игрушку - и потеряла равновесие. Она упала на пол и умерла мгновенно - умерла в расцвете молодости, здоровья и красоты.
   - А ее муж, - заметил я, - был ли он...
   - Он умер, когда его дочь была совсем крошкой. Кстати, - ответил пожилой джентльмен, - мне кажется довольно забавным, что вон та картина - та пожилая дама с седыми волосами - это портрет того ребенка.
   Я не обратил внимания на эти последние слова. Мое лицо, должно быть, засияло от восторга, когда я подумал, что не говорил с ней так, как не следовало бы. Если бы я знал, что она реальна, я сказал бы все реальной женщине, - все то, что сказал, видению той, кем она была.
   Старик продолжал говорить о семье. Такие вещи его очень интересовали, и он сказал, что, поскольку дом принадлежит мне, я должен знать все о людях, которые раньше там жили. Хизертонам не повезло. Они потеряли много денег, и около тридцати лет назад поместье было куплено мистером Кеннардом, дальним родственником семьи, который со своей женой жил там до самого недавнего времени. Собственность перешла к племяннику и племяннице старого мистера Кеннарда. Хизертоны больше не имели к нему никакого отношения.
   - Остались ли еще какие-нибудь члены семьи? - спросил я.
   - О, да! - ответил мистер Марчмэй. - Вы видите тот портрет девушки с пером на шляпе? Она внучка вон той Эвелин Хизертон. Теперь она старая женщина и вдова, и именно она продала дом Кеннардам. Когда долги были выплачены, у нее почти ничего не осталось, но она умудряется на это жить. Но я скажу вам, что вы должны сделать, сэр: вы должны пойти к ней. Она может рассказать вам множество историй об этом месте, потому что знает о Хизертонах больше, чем кто-либо из ныне живущих. Она вышла замуж за дальнего родственника; но он был бедным парнем и умер около пятнадцати лет назад. Она говорила со мной о том, что надеется, вы не будете вносить изменения в планировку дома и избавляться от вещей. Но, конечно, она не сказала бы вам ничего подобного; она леди, которая занимается исключительно своими делами.
   - Где она живет? - спросил я. - Конечно, я бы хотел пойти и поговорить с ней.
   - Это третий дом за церковью, - сказал мистер Марчмей. - Я уверен, что она будет рада вас видеть. Если вы решитесь выслушать длинные истории о Хизертонах, вы доставите ей удовольствие.
   На следующий день я направился с визитом. Дом был аккуратным, но маленьким и непритязательным - значительный контраст с прекрасным поместьем, которым я теперь владел.
   Слуга сообщил мне, что миссис Хизертон дома, и меня провели в маленькую гостиную - светлую, теплую и приятно обставленную. Через несколько минут дверь открылась, и я встал, но вошла не пожилая леди.
   Онемев от изумления, я увидел, как в комнату вошла Эвелин Хизертон!
   Я не мог понять; мои мысли путались. Неужели кто-то устроил маскарад? Приснилось ли мне все в канун Рождества или снится сейчас? Исполнилось ли мое страстное желание? Стало ли видение реальностью? Я мгновенно убедился, - то, что я видел перед собой, было реальностью, потому что леди подошла ко мне и протянула руку. Я взял ее, и это была рука настоящей женщины.
   Ее мать, сказала она, умоляла меня извинить ее; она была нездорова и лежала. Мистер Марчмэй сказал им, что я приду, и что я хочу кое-что узнать о старом доме; возможно, она сможет дать мне немного информации.
   Почти потеряв дар речи, я сел, и она заняла кресло недалеко от меня. Она сидела точно так же, как видение ее прабабушки в канун Рождества. Ее руки были скрещены на коленях, а ее большие голубые глаза смотрели на меня. Она не была одета в платье былых времен, и ее волосы не были собраны высоко на голове по былой моде; но она была Эвелин Хизертон чертами лица и спокойной грацией. Она была на несколько лет моложе, и ей не хватало достоинства женщины, которая была замужем, но она не была мне незнакома; я видел ее раньше.
   Воодушевленная моим пристальным вниманием, она рассказывала мне истории о старом доме, где родилась ее мать, и все, что она знала о своей прабабушке, она рассказывала с интересом, который был почти сродни моему. "Люди говорят мне, - сказала она, - что я становлюсь похожей на нее, и я рада этому, потому что моя мать дала мне ее имя".
   Я сидел и слушал голос этой прекрасной девушки так же, как слушал слова, сказанные мне видением ее прародительницы. Если бы я не знал, что она реальна и что нет никаких причин, по которым она должна исчезнуть, когда пробьют часы, я мог бы говорить так, как говорил с ее прабабушкой. Я оставался очарованным, восхищенным, и только когда в комнате стало темнеть, мне напомнили, что я обязан уйти.
   Но я ходил туда снова, снова и снова, и через некоторое время так получилось, что бывал в этом коттедже по крайней мере раз в день. Пожилая леди встречала меня очень любезно; совершенно очевидно, ей было очень приятно узнать, что нынешний владелец ее старого дома, - дома, в котором она родилась, - был тем, кто с удовольствием слушал семейные истории и уважал их традиции.
   Мне нет нужды рассказывать историю Эвелин и мою. Мое сердце было наполнено видением ее образа еще до того, как я увидел ее. В первый момент нашей встречи моя любовь к ней вспыхнула, как пламя вспыхивает от спички. И она не могла не полюбить меня. Немногие женщины, и уж точно не Эвелин Хизертон, могли устоять перед страстной любовью, которую я ей предлагал. Она не сказала мне этого словами, но прошло совсем немного времени, прежде чем я в это поверил.
   Однажды весенним днем старая миссис Хизертон и ее дочь пришли навестить меня в моем доме - доме их предков. Когда я шел с ними по коридорам и комнатам, я чувствовал, что они были дамами поместья, и что я был получателем их доброго гостеприимства.
   Миссис Хизертон была в столовой, серьезно рассматривая старинный фарфор и стекло, а мы с Эвелин стояли вместе в холле, почти под портретом, который висел рядом с камином. Она говорила о любви и почтении, которые испытывала к этому старому дому. "Эвелин, - сказал я, - если вы любите этот дом и все, что в нем есть, не согласитесь ли вы принять его и владеть им? И не возьмете ли вы также и меня, не полюбите и не сделаете своим?"
   Я получил ответ еще до того, как пожилая леди вышла из столовой. Она читала надпись на старинной серебряной чашке, когда мы подошли к ней и сказали, что Эвелин Хизертон снова будет хозяйкой старого особняка.
   Мы поженились в начале зимы, и после путешествия на Юг вернулись в старый дом, потому что у меня было большое желание провести праздник под его крышей.
   Был канун Рождества, мы стояли вместе в большом зале, а в камине горел огонь, как он горел и потрескивал год назад. Было без нескольких минут двенадцать, и я нарочно обнял свою дорогую жену и повернул ее так, чтобы она стояла спиной к большой лестнице. Я никогда не рассказывал ей о видении; я боялся сделать это: я не знал, какое влияние это может оказать на нее. Я заботился о ней так искренне и нежно, что не стал бы рисковать; но я чувствовал, что должен стоять с ней в том зале в тот сочельник.
   Часы пробили двенадцать.
   - Взгляни на свою прабабушку, Эвелин, - сказал я, - тебе следует сделать это именно сейчас.
   Она исполнила мое желание, ее глаза были прикованы к старому портрету; в то же время, глядя через ее плечо, я увидел призрак первой Эвелин Хизертон, спускающейся по лестнице. На ее лице была нежная улыбка приветствия и удовольствия. Так она, должно быть, выглядела, когда уходила из этого мира в здравии, силе и расцвете женственности.
   Видение достигло подножия лестницы и направилось к нам. Я стоял в ожидании, не сводя глаз с ее благородного лица.
   - Мне кажется, - сказала моя Эвелин, - словно бы моя прабабушка действительно смотрит на нас сверху вниз; словно ей приятно думать, что...
   - Вы это имели в виду? - спросил я, обращаясь к прекрасному видению, которое теперь было близко от нас.
   - Да, - последовал ответ, - это то, что я имела в виду, и я рада. Я благословляю вас и люблю вас обоих, - и пока она говорила, две светлые призрачные руки были протянуты над нашими головами. Никто не может услышать голос духа, кроме тех, к кому он обращается, и моя жена подумала, что мои слова были адресованы ей.
   - Да, - сказала моя Эвелин, - я имею в виду, что мы должны стоять здесь, в ее старом доме, и что твои руки должны обнимать меня.
   Я посмотрел еще раз. В зале не было никого, кроме моей Эвелин и меня.
  

ПРИЗРАКИ В МОЕЙ БАШНЕ

  
   В углу дома, в котором я живу, имеется высокая башня, вздымающуяся над окружающими ее деревьями. В одной из верхних комнат этой башни я работал вечерами и ночами, совершенно один, если не считать призраков.
   Еще до того, как обосноваться в этом доме, я знал, что в башне водятся привидения, но меня это не беспокоило. Поскольку призраки никогда никому не причиняли вреда, я не верил, что они причинят мне какой-либо вред, и думал, что должен быть рад их компании, которая, безусловно, должна отличаться от компании обычных людей. Поэтому, когда я обустроил верхнюю комнату в башне, чтобы работать и размышлять в ней с комфортом, я ожидал, что призраки составят мне компанию, и был бы очень разочарован, если бы они этого не сделали.
   Я не совсем понимал этих призраков, о которых не слышал ничего определенного, кроме того, что они обитали в башне, и не знал, каким образом они проявятся передо мной. Однако вскоре после того, как я начал пользоваться комнатой, они пришли ко мне. Однажды вечером незадолго до Рождества, после того как все в доме, кроме меня, легли спать, и все было тихо снаружи и внутри, я услышал стук и уже собирался сказать: "Войдите!", когда стук повторился, и я обнаружил, что он исходил не от двери, а от стены. Я улыбнулся.
   "Ты не можешь войти этим путем, - подумал я, - если только в этих стенах нет потайных дверей, но даже тогда ты должен открыть их для себя".
   Я продолжал писать. Но вскоре я снова поднял глаза, потому что мне показалось, будто я услышал, как стул мягко отодвинулся от стены в углу позади меня, и почти сразу же - шум, словно какой-то маленький мальчик уронил несколько шариков или, возможно, пенни; но в углу, в который я посмотрел, не было стула, а на полу не было ни пенни, ни шариков.
   Ночь за ночью я слышал своих призраков, - ибо я стал считать их своими, купленными вместе с домом, - и хотя не мог их видеть, существовало много способов, которыми они давали мне знать о своем существовании, и я испытывал к ним своего рода чувство товарищества.
   Когда в тихие часы ранней ночи я слышал их тихие стуки, я понимал, что, будь обстоятельства другими, они были бы рады войти, и не чувствовал себя одиноким.
   Время от времени мне казалось, что я слышу голоса призраков, иногда снаружи, под моим окном, а иногда позади меня, в дальнем углу комнаты. Их голоса были тихими и жалобными, и я не мог различить слов или фраз, но часто казалось, будто они говорят со мной, и что я должен попытаться понять их и ответить им. Но вскоре я обнаружил, что эти звуки, похожие на голоса, были вызваны бродячими ветрами, поднимающимися и опускающимися по высокой трубе башни, создавая эолийские тона, но не музыки, а неясной и неразборчивой речи.
   Прошла зима, и, наконец, наступил момент, когда я увидел одного из призраков. Это было в сумерках раннего весеннего вечера, и он показался мне прямо за открытым окном. Он был так же ясен моему взору, как если бы был написан в нежных полутонах на мрачном фоне нежной листвы и вечернего неба.
   Он был одет с головы до ног в мягчайший серый цвет, какой, как говорят, любят ночные призраки, с его плеч вниз по прямой фигуре струились пушистые складки мантии, такой туманно-серой, что она, казалось, сливалась с темной фигурой, которую частично окутывала. В тот момент, когда увидел его, я понял, что он увидел меня. В его мутной серости сияли два глаза, черные, ясные и сверкающие, устремленные на меня с вопросительной напряженностью. Я сидел, затаив дыхание, и смотрел на этот призрак башни.
   Внезапно я наклонился вперед - совсем чуть-чуть - чтобы получше рассмотреть видение, когда, подобно лопнувшему пузырю, оно исчезло, и передо мной снова не было ничего, кроме фона листвы и вечернего неба.
   Часто после я видел этого призрака, или, возможно, это был один из других; потому что было трудно настолько хорошо познакомиться с этими серыми видениями, с которыми нельзя было говорить и в присутствии которых было опасно даже пошевелить рукой, чтобы я мог отличить одно от другого. Но они там были. Я не только слышал их; не только, ночь за ночью, мои уши уверяли меня в их существовании: но, когда наступило лето, я видел их в тени деревьев и на пустынных участках лужайки, и знал, что на самом деле в моем доме были привидения.
   Однажды поздно вечером, прогуливаясь по своим владениям, я увидел перед собой одного из призраков моей башни. Он медленно двигался над лужайкой, едва касаясь кончиков травы, и издавал не больше шума, чем облако, опускающееся на вершину холма. Внезапно он обратил на меня свои яркие, внимательные глаза, а затем, вздрогнув так, что, казалось, дрожь пробежала даже сквозь серую мантию, которая слегка касалась его плеч, он поднялся прямо у меня на глазах, пока не оказался почти на высоте вершины моей башни!
   Крыльев у него не было, и он не парил в воздухе: он бежал, как полоса серого электричества, вдоль громоотвода; только вместо того, чтобы сверкать, опускаясь, как электричество нисходило бы с неба, он бежал вверх. Я не видел, как этот быстро движущийся дух достиг самой верхней точки стержня, потому что в том месте, где толстая проволока приближалась к карнизу, он исчез.
   К этому времени я пришел к выводу, не совсем приятному, на мой взгляд, что мои призраки воспользовались моей снисходительностью к их мистическим стукам и сигналам ночью и визитам днем, что их, должно быть, стало в моей башне слишком много. Должен признаться, что они меня не раздражали, и я их нисколько не боялся, но были и другие, кто приходил в мою башню и спал в некоторых ее комнатах, и для посетителей и робких служанок в этих полуночных стуках и царапаньях было что-то сверхъестественное и пугающее.
   Итак, сделав вывод из того, что я видел в тот день, - что именно самая верхняя часть башни стала прибежищем серых духов, откуда они приходили, чтобы нарушить наш покой, - я решил помешать их подъему с земли на вершину моей башни. Если, подобно электрическому току, они использовали громоотвод в качестве средства передвижения, я разработал план, который заставил бы их использовать его обычным и надлежащим образом. Стержень был помещен туда для того, чтобы молния могла спуститься по нему, а не для того, чтобы призрак мог подняться, поэтому я решил привести стержень в состояние, которое позволило бы призракам спуститься, как это сделала молния, но которое помешало бы им подняться.
   Соответственно, я тщательно смазал стержень на значительном расстоянии над землей.
   - Теперь, - сказал я себе, - вы все можете спускаться вниз, один за другим, когда захотите. Вы очень быстро спуститесь, когда достигнете смазанной части стержня, но больше не подниметесь по нему. Вы становитесь слишком бесцеремонными, и если продолжите свои безумные пирушки в моей башне, то напугаете людей и создадите моему дому дурную славу. Вы можете стать дриадами, если хотите, и поселиться в дуплах высоких и величавых дубов. Там вы можете преследовать голубых соек и дятлов; но они не будут рассказывать истории о призрачных визитах, которые могут отпугнуть моих друзей и заставить моих слуг оставить меня.
   После этого на моем громоотводе больше не было серых вспышек, хотя я не знаю, сколько их спустилось, и веселье в башне прекратилось.
   Но ненадолго. Призраки вернулись снова; возможно, их было не так много, как раньше, но все же их было достаточно, чтобы я знал, что они там. Как они поднялись к своему высокому убежищу, я не мог сказать, да и не пытался выяснить. Я смирился с ситуацией. Я не мог бороться с этими бесстрашными духами.
   Однажды осенним вечером, за тем же окном, в котором впервые увидел призрак башни, я увидел другое видение; но это был не один из серых призраков, к которым я привык. Это был черный как смоль демон. Его глаза, большие, зеленые и сверкающие, взирали на меня, и он был таким же неподвижным и темным, как статуя, вырезанная из угля.
   Всего на мгновение я увидел его, а затем в мгновение ока, как и то видение, которое я впервые увидел из того же окна, оно исчезло. После этого я видел демона снова и снова, и, как ни странно, призраков в моей башне становилось все меньше и меньше, и, наконец, они исчезли совсем. Появление черного духа, казалось, оказало дурное влияние на духов в сером, и, подобно индейцу в присутствии белого человека, они исчезли и постепенно вымерли.
   В последний раз, когда я видел одного из своих призраков, он явился мне поздним ноябрьским днем, среди коричневой листвы старого дуба, точно так же, как дриада, возможно, выглянула бы из своего укрытия в листве, задаваясь вопросом, открыт ли для нее мир для прогулки под звездами. Мир был открыт моему серому призраку, но только в одном направлении. Между ним и мной, среди теней на земле, виднелась темная фигура демона, дрожащего и ожидающего. Затем вдали от старого дуба, вдали от моего дома и моей башни, вдоль ветвей деревьев, которые стояли на опушке леса, медленно и бесшумно, мой призрак исчез из поля моего зрения, как маленькое серое облачко, мягко движущееся по небу, наконец, полностью растворившись в воздухе.
   Сейчас, в ранние ночные часы, в моей башне тихо и спокойно. Больше не слышно ни стуков, ни диких пирушек в потайных проходах стен. Мои призраки исчезли. Все, что я сейчас слышу, - это голоса в трубе. Но я знаю, что это всего лишь воображаемые голоса, и поэтому они не вызывают во мне чувства товарищества. Но мои призраки действительно существовали.
  

РАССКАЗ СУХОПУТНОГО ЖИТЕЛЯ

  
   В маленький городок на побережье Новой Англии однажды в мягкую октябрьскую погоду приехал тихий человек без особой цели; по крайней мере, таково было мнение жителей деревни.
   Это мнение сформировалось только после того, как незнакомец прожил среди них пять или шесть дней, сняв комнату в гостинице, но проводя свои дни и даже часть вечеров на открытом воздухе - иногда на деревенских улицах, иногда в окрестностях, и очень часто на берегу и среди скал океанского пляжа.
   Именно его манера проводить время доказывала, что он был человеком без особой цели. Сначала предполагалось, что он художник - так много странствующих незнакомцев являются художниками; но он никогда не рисовал, и не было похоже, чтобы он привез с собой зонтик или складной стул. Вероятно, он приехал не с целью поправить здоровье, потому что казался в хорошей физической форме. И он приехал не в поисках обычного приморского общества, потому что для этого было неподходящее время года; все летние пансионеры уехали, и в маленькой деревушке не осталось никого, кроме ее постоянных жителей. Вода была слишком холодной для купания в море, и, кроме того, он как бы невзначай упомянул, что ему не нравятся подобные вещи. И, что было еще более странно, он приехал сюда не для того, чтобы развлекаться плаванием на лодке.
   Несколько раз ему предлагали отправиться в плавание на одной из многочисленных лодок или шлюпок, лениво стоявших на якоре в маленькой бухте, потому что в середине дня погода была такой же хорошей для плавания, как в августе или сентябре. Но только один раз незнакомец прислушался к таким советам, и нанял лучшую лодку в заливе, которой управлял один из старейших шкиперов, а ему помогал обветренный моряк, и поэтому можно предположить, что она была очень хорошо управляемой. Понравилась ли незнакомцу эта небольшая экскурсия или нет, шкипер сказать не мог. Тот не высказывал никакого мнения по этому поводу ни пока был в лодке, ни после того, как высадился; но так как он больше не выходил в море на лодке во время своего пребывания в деревне, все считали, что ему это не понравилось.
   Можно было бы предположить, что он приехал в это тихое маленькое местечко ради того, чтобы жить дешево, если бы не тот факт, что он занимал самый большой и дорогой номер и что, будучи единственным постояльцем в гостинице, он заказал лучшее жилье, которое мог предоставить ему хозяин, и во время обеда позволил себе необычную экстравагантность в виде бокала или двух вина.
   Так что прошло совсем немного времени до того момента, когда жители деревни решили, что тихий человек в гостинице приехал без особой цели, попросту говоря, был бездельником. Поскольку его не интересовало ничего из того, что они или их деревня могли ему предложить, было достаточно ясно, что у него не было причин приезжать туда. Но расследования и консультации жителей деревни дали как положительный, так и отрицательный результат. Они без тени сомнения доказали, что этот человек был исключительно сухопутным. Казалось, его не интересовал океан или что-либо, связанное с ним; и в тот единственный раз, когда он вышел в море на лодке, шкиперу и моряку, которые были с ним, стало ясно, что этот незнакомец ничего не знал ни о навигации, ни о лодках, ни о парусах, ни о снастях, ни даже о румпеле.
   Казалось, он не возражал против движения волн, но когда в тот вечер обсуждалась эта тема, было отмечено, - весьма вероятно, он недостаточно знал об океане, чтобы понимать, что люди, непривычные к нему, чувствовали себя плохо, когда море было неспокойным, а в тот день оно было немного неспокойным.
   Теперь незнакомец занимал в деревне особое положение: он был в ней единственным сухопутным человеком. Все мужчины в этом месте были моряками, в той или иной степени, и не было ни одного из них старше тридцати лет, которого не звали бы капитаном. Не все они командовали судном, но в этом регионе было бы невежливо обвинять человека, достаточно взрослого, чтобы быть капитаном, в том, что он не достиг этого отличия. Неумение управлять лодкой считалось у жителя деревни состоянием более глубокого невежества, чем неспособность читать.
   Но, конечно, условия были иными в случае человека сухопутного: он ничего не знал о море, но он мог кое-что знать о суше, и в той сфере, в которой он жил, он мог занимать достойное положение. Следовательно, когда было решено, что человек в гостинице был человеком сухопутным, он поднялся в глазах жителей деревни. Конечно, он ничего не знал о море, но он и не притворялся, будто что-то знает; такого человека они никогда раньше не видели.
   Летом сюда приезжало много мужчин, которые, хотя и не знали разницы между скользящим килем и румпелем, подтягивали брюки, ходили раскачивающейся походкой, носили маленькие шапочки с козырьками и были готовы встать у руля, если бы нашли кого-нибудь достаточно глупого, чтобы позволить им это сделать. На этих людей всегда смотрели с презрением, присущим их претензиям. Но в данном случае имелся человек, который не притворялся: хороший, честный, прямой, неприкрашенный сухопутный человек. Они признали его как такового, и относились к нему так, как, по их мнению, он того заслуживал.
   Когда сезон для приморских туристов заканчивался, и вечера становились холодными, у некоторых капитанов деревни было принято собираться после ужина в большой комнате гостиницы, сидеть вокруг большого камина, курить и беседовать; сухопутному человеку часто нравилось сидеть там и слушать их, пока он курил свою сигару. Он был не очень разговорчив, но очень хорошо умел слушать, и за это капитаны любили его. Часто случалось, что, когда старый шкипер рассказывал историю о приключениях в далеких морях и рассказывал ее якобы собравшейся компании, на самом деле он рассказывал ее сухопутному жителю; все остальные знали это, и чем более было очевидно, что такие истории адресовались сухопутному жителю, чем лучше они были приспособлены к его недостатку понимания морских предметов, тем больше они нравились остальной части собравшейся компании.
   Однажды вечером в большом зале гостиницы состоялось публичное собрание, в котором приняли участие не только местные капитаны, но и их жены, дочери и сестры. Оно было созвано с целью рассмотрения вопроса о создании библиотеки в деревне. Капитаны, старые и молодые, а также их жены и дочери, всегда были рады иметь что-нибудь почитать долгими зимними вечерами, а поскольку их запас материалов для чтения был очень ограничен, и поскольку они много слышали о библиотеках от отдыхающих, то решили создать небольшую библиотеку для себя. Поэтому было созвано это собрание, и выражена надежда, что оно может привести к организации подписки.
   Хозяин гостиницы, принимавший участие в публичных собраниях в других местах, был избран председательствовать, наиболее видные из присутствовавших капитанов выступали по очереди. Все эти речи носили один и тот же характер, имели одну и ту же цель и были построены по одному и тому же общему плану. Они рассказывали о любви оратора к чтению, которая всегда начиналась в его детстве; они рассказывали, как трудно ему было получить доступ к книгам; и как он всегда мечтал о первоклассной литературе; и все они заканчивались замечаниями о больших преимуществах учреждения, которое должно снабжать моряков материалами для чтения, и об особой потребности их собственной деревни в таком учреждении.
   Эти речи, большинство из которых были автобиографическими в той степени, в какой этого не требовал предмет, были выслушаны с большим вниманием, и когда каждый капитан, пожелавший выступить, высказался, стало очевидно, что аудитория желает продолжения столь занимательного процесса.
   С этой мыслью в голове хозяин гостиницы встал и посмотрел в сторону сухопутного жителя.
   - Здесь присутствует джентльмен, - сказал он, - который не является моряком, и по этой причине вряд ли так же, как мы, понимает нужду моряков и их семей в книгах, но он может сказать что-нибудь полезное на эту тему, и, возможно, он сможет припомнить из того, что случилось с ним в его жизни, один или два момента, которые могут подходить к данному случаю. Возможно, некоторые из нас, моряков, привыкли думать, что весь этот мир состоит из воды, но это неправильный образ мышления: на суше произошло много вещей, о которых стоит услышать. Итак, если джентльмен не возражает, я уверен, что мы все были бы рады, если бы он сказал нам что-нибудь, что может быть связано с общим настроением общественности в этой деревне в отношении библиотеки.
   Теперь все взгляды были устремлены на сухопутного жителя, который, не колеблясь, принял предложение хозяина гостиницы.
   - Господин Председатель, - сказал он, - я очень хотел бы сделать несколько замечаний по этому поводу, но предпочел бы не уходить в сторону от очень интересных и поучительных замечаний, высказанных сегодня вечером. Поэтому я прошу вас позволить мне рассказать вместо истории о земле, которая не соответствовала бы содержанию рассказов, которые мы с таким удовольствием слушали сегодня вечером, историю о море.
   Услышав это, все с удивлением воззрились на него. Что этот сухопутный человек мог знать о море? Конечно, он мог слышать о чем-то, что произошло в океане, но как он мог это повторить? Это было бы все равно, как если бы один из жителей услышал, как пара валлийцев разговаривает на своем родном языке, и попытался бы изложить суть их разговора. Действительно, было странно, что этот сухопутный человек хотел рассказать морскую историю, но именно по этой причине все хотели ее услышать.
   - Это случилось некоторое время назад, - сказал сухопутный житель, - точнее я сказать не могу, когда по Тихому океану плыла большая шхуна. Это была американская шхуна, экипаж которой состоял из десяти опытных моряков, капитана и юнги. Я не знаю, в какой порт направлялась эта шхуна, но я думаю, очень вероятно, что она направлялась на Сандвичевы острова; я также не знаю, каков был ее груз, но это не представляет для нас никакого интереса.
   Вся ее команда состояла, как я уже сказал, из опытных моряков; неопытный моряк на таком судне был бы решительно неуместен. Эти люди заботились не только о своем теле, но и о своем интеллекте. Они не удовлетворились бы достаточным количеством еды и питья, хорошей одеждой и не слишком тяжелой работой; у них должно было быть больше, чем это: у них должна была быть пища для ума - у них должны были быть материалы для чтения. Каждый из них, включая капитана и юнгу, любил книги.
   Вполне можно предположить, что команда с такими предпочтениями не вышла бы из порта, не взяв с собой, среди прочих запасов, запас книг, и поэтому на борту этой шхуны имелась библиотека. Она была очень маленькой и помещалась в переносном книжном шкафу, не намного большем, чем коробка из-под мыла; но все книги были напечатаны мелким шрифтом, - моряк с плохим зрением не может быть хорошим моряком, - и так как чтение книги в море занимает много времени, когда так много перерывов в вахтах, штормах, еде и походах на мачту, чтобы высматривать китов и паруса, содержимое маленького переносного книжного шкафа всегда давало команде все необходимое для чтения, независимо от того, насколько долгим могло оказаться путешествие. Даже если бы читающий прочитал их все до того, как шхуна достигла порта, в который направлялась, он был рад начать снова и прочитать их все во второй раз, потому что это были хорошие книги. Поэтому об этой переносной библиотеке заботились очень тщательно, и всякий раз, когда была плохая погода, дверцы маленького книжного шкафа закрывались, чтобы драгоценные тома не пострадали.
   При этих словах некоторые из капитанов переглянулись. Было нормально задраивать люки во время шторма, но никто никогда не задраивал двери книжного шкафа; однако этот человек был сухопутным жителем.
   - Они плыли, - продолжал оратор, - в течение нескольких недель, и, поскольку было много штилей, мужчинам предоставлялись необычные возможности для чтения, и все они очень заинтересовались книгами, которые имелись у них на борту. Такое времяпрепровождение было приятным, хотя и несоответствующим; но вскоре ему пришел конец, ибо однажды утром сразу после завтрака поднялся сильный ветер и вскоре стал таким сильным, что капитан был совершенно уверен, - скоро на них обрушится торнадо или ураган. Он отдал приказ поднять все паруса; но прежде чем это удалось сделать, один из маленьких передних был сорван со снастей, которые его удерживали, и, кружась, унесся в море, далеко впереди судна.
   Ветер дул с юга, и поэтому шхуна вскоре неслась под голыми мачтами, как будто намеревалась достичь района обитания белых медведей, и, как и ожидал капитан, этот шторм перерос в ураган, и мачты шхуны, хотя и были крепкими, не выдержали. Сначала сломалась верхушка фок-мачты, затем грот-мачты; затем части мачт обломилась одна за другой, примерно посередине, и, оторвавшись от веревочных лестниц и всех снастей, которые их удерживали, взлетели в воздух, словно были птицами, и ни одна из них не коснулась воды, пока они не пролетели, по крайней мере, милю вперед.
   Гики, которые удерживали два больших паруса, сдуло с полумачт, на которых они держались, и поднялись в воздух; сила ветра была такова, что шкоты, которые удерживали паруса на гиках, были порваны, паруса распустились, словно большие воздушные змеи, и поднимались все выше и выше, пока не превратились в маленькие белые пятнышки на фоне черного, бурного неба.
   Концы мачт, оставшиеся стоять, обломились с громким треском и исчезли так внезапно, как будто каждая из них была пламенем свечи, которое задули, а вслед за ними бушприт был вырван из креплений и брошен вперед, подобно копью, в дикую пустыню впереди.
   В этот момент капитаны, слушавшие с жадным интересом, посмотрели друг на друга, и сухопутный житель заметил это.
   - Это может показаться несколько странным, - сказал он, - но ветер двигался чередующимися смерчами и, когда проходил мимо шхуны, его движение вытянуло бушприт, словно пробку из бутылки. Шлюпки, которые были так же прочно прикреплены к железу, удерживавшему их, как горшки, подвешенные на крюке в камине, поднялись и унеслись; и когда это произошло, сердце каждого из команды, включая капитана и юнгу, упало. Но в этом не было большой беды, ибо моряки вскоре поняли, что в такой шторм со шлюпками им было бы ничуть не безопаснее, чем без них.
   Шлюпок было две, длинная и короткая, и экипаж с изумлением наблюдал за их поведением. Шлюпки отнесло не очень далеко, и какое-то время казалось, что их несет не быстрее, чем шхуну; но их движения были замечательными. Сначала длинная поднялась высоко в воздух, затем повернулась носом вниз и погрузилась в океан, зачерпнув воды, после чего, снова поднявшись в воздух, полностью перевернулась, опрокинув весь свой груз воды в другую шлюпку, которая была прямо под ней. Это заставило короткую лодку затонуть; но вскоре она оказалась на некотором расстоянии впереди и взлетела в воздух, за ней с трудом последовала длинная, который, казалось, пыталась ее удержать.
   Они поднимались и опускались, иногда высоко, иногда низко; длинная лодка всегда преследовала короткую, как ястреб голубя, пока, наконец, они не сошлись вместе; их полые части были обращены друг к другу, как две раковины моллюска. Удар был так силен, что они разлетелись на куски с громким шумом, как будто взорвались, и маленькие кусочки их разлетелись по морю, подобно граду. Одной мысли об их судьбе, если бы они оказались в этих шлюпках, было достаточно, чтобы заставить команду содрогнуться.
   Ветер становился все сильнее и сильнее. Это был настоящий торнадо, и каждый член экипажа, включая капитана и юнгу, был вынужден лечь плашмя на палубу и держаться за какое-нибудь кольцо или перекладину, чтобы не быть унесенным им. Они сделали это, но через несколько минут ветер сдул фальшборт, и если бы кормовой поручень немного не приподнялся, пролетая над шхуной, он бы стер каждого человека с палубы так же аккуратно, как вы бы очистили банан от кожуры.
   Капитаны теперь смотрели не друг на друга, а на сухопутного жителя. Даже их жены, дочери и сестры были впечатлены силой описываемой бури. Их нервы были в напряжении; если бы одна из заколок упала, они бы испугались.
   - Шхуна шла вперед, - продолжал сухопутный житель, - все быстрее и быстрее, под этим ужасным, воющим, визжащим ветром. Казалось, что волны позади кричат волнам впереди, чтобы те развернулись и остановили летящее судно, и они могли запрыгнуть на борт. Капитан, лежа ничком на палубе, держал руку на руле и так вел шхуну, что она неслась прямо вперед по волнам и против ветра. Океан кипел от горячей ярости бури, и огромные волны, казалось, поднимались перпендикулярно из глубин, когда одна из них, пройдя под шхуной, подняла ее корму высоко в воздух. Это длилось всего мгновение, но оно было насыщено событиями, потому что дикий порыв ветра ударил в руль, теперь открытый его ярости, и оторвал его от кормы, как будто это был стебель земляники. Руль полетел над морем, как камень, брошенный мальчиком, прыгает по гладкой поверхности мельничного пруда.
   Теперь, конечно, шхуной больше нельзя было управлять. Она все еще шла впереди обезумевшего шторма, но не так, как раньше, - носом вперед и кормой сзади, - но иногда кормой вперед, иногда кружась, подобно волчку, иногда задевая бортом волны, как будто пыталась их пригладить. Она ныряла, и кружилась, и мчалась все дальше и дальше, пока у людей, цеплявшихся за ее палубу, не начала кружиться голова от этого движения; но все же сердце капитана не дрогнуло. "Держитесь, парни, - кричал он всякий раз, когда ревущая буря позволяла ему быть услышанным, - у нас все еще есть хороший корпус под нами, а ветер может упасть".
   Но случилось ужасное. Шхуна опустилась во впадину между волнами, а когда поднялась, сильный порыв ветра, дувший близко к поверхности воды, ударил ее в борт и перевернул на бимсы - так, что люди вцепились в палубу, как если бы висели на перпендикулярной стене. Она пошла дальше, и все почувствовали, что она вот-вот совсем перевернется. Как раз в этот момент над морем пронесся самый дикий и яростный порыв ветра, который когда-либо дул, и одним безумным дуновением он снес киль этой шхуны.
   Когда сухопутный житель вглядывался в лица своих слушателей, ему казалось, что каждый из капитанов превратился в деревянное изображение. С открытыми глазами, с плотно сжатыми губами и без малейшего признака эмоций на застывших лицах, они сидели и слушали. В глазах некоторых женщин стояли слезы, у других были открыты рты. Сухопутный житель помолчал несколько секунд, а затем продолжил.
   - Шхуна не перевернулась. Как только ее киль исчез, она выровнялась и пошла, ныряя, подпрыгивая, кружась, на север. Но ветер сделал самое худшее. На этом судне не было ничего, что могло бы быть унесено ветром, кроме команды, а люди прижались к палубе так, что ветер проходил над ними, как если бы они были просто выступами на поверхности судна.
   Сделав самое худшее, ветер действительно начал стихать, и шторм прекратился почти так же внезапно, как и поднялся, и вскоре корпус шхуны поднимался, и опускался, и раскачивался на огромных волнах. Теперь команда могла сесть и оглядеться вокруг; но смотреть было не на что, так как все, - из дерева или железа, - выступавшее из корпуса шхуны, было снесено ветром.
   Капитан скрестил руки на груди и задумался. Ему было трудно решиться покинуть свое судно. При обычных обстоятельствах он бы соорудил что-то вроде руля; он сделал бы что-то вроде мачты; он поднял бы паруса, даже если бы это были скатерти и простыни - он попытался бы добраться до ближайшего порта. Но было бесполезно пытаться сделать что-либо из этого. Вы все знаете так же хорошо, как и он, что, когда судно теряет киль в океане, приходит время покинуть его.
   Итак, капитан обратился к своей команде. "Парни, - сказал он, - мы должны покинуть это судно; у него нет киля, и от него больше нет никакой пользы. Внизу, вместе с нашим грузом, лежит разобранная лодка; это охотничья лодка, которую при необходимости можно разбирать и перевозить по суше. Конечно, эта лодка нам не принадлежит, но в сложившихся обстоятельствах мы имеем право ее использовать. Мы вытащим эту лодку на палубу и соберем ее; у нее есть весла, и на ней мы поплывем к ближайшей земле. Конечно, я не знаю, насколько близко может быть такая земля, а сейчас я не могу делать никаких наблюдений, кроме тех, которые делал, пока лежал здесь на палубе, - и, думаю, у меня есть четкое представление о том, где мы находимся. Мы плыли почти на одной и той же широте с того момента, как я сделал свои наблюдения вчера, до тех пор, пока шторм не обрушился на нас сегодня утром, и я подсчитал, что этот ветер, должно быть, дул со скоростью шестьдесят миль в час, и, хотя он не мог нести нас так быстро, он, должно быть, нес нас со скоростью тридцати пяти миль в час, и поэтому за пять часов, в течение которых он дул, мы должны были проплыть на север сто семьдесят пять миль.
   - Итак, согласно карте, насколько я ее помню, примерно в сорока пяти милях к северо-востоку от нас есть несколько необитаемых островов, и нам не составит труда добраться до них на этой лодке. Итак, парни, давайте приступим к работе и соберем ее.
   Люди с готовностью вскочили, через короткое время лодку подняли на палубу, собрали и спустили на воду.
   Команда шхуны спустилась в нее, и, когда они это сделали, капитану показалось сомнительным, выдержит ли их всех маленькое охотничье суденышко; но они спускались, пока все не оказались на ее борту, кроме капитана, который, конечно, последним покидает свой корабль. Они сидели, плотно прижавшись друг к другу, едва оставив место для гребцов, чтобы они могли двигать руками; но на корме все еще оставалось свободное место, - для капитана.
   Но этот добрый человек, вместо того чтобы спуститься, встал на край палубы и посмотрел вниз, в лодку.
   - Поторопитесь, капитан, - сказал первый помощник, - и спускайтесь; мы можем грести, и нам пора отправляться; здесь есть место для вас.
   - Я вижу, - ответил капитан, - я рассматривал это свободное место. Подождите несколько минут, я сейчас спущусь к вам.
   Капитан поспешно спуститься в трюм, но вскоре появился снова, неся под мышками по ящику. Их он поставил на край палубы и встал между ними.
   - Парни, - сказал он, обращаясь к команде, - я прикинул, что, если сяду, подтянув колени, в этой лодке найдется место для одного из этих ящиков; а поскольку это весь дополнительный груз, который может нести лодка, будет невозможно поместить в нее оба. Один из них - ящик, который я всегда держал упакованным, для использования в чрезвычайной ситуации, подобной этой, в ней содержится разная пища, которой хватит всем нам на несколько дней. Что касается воды, я не думаю, что мы будем страдать из-за ее отсутствия, потому что я вижу, что будет дождь. Другой ящик - наша маленькая библиотека; в ней хранятся наши драгоценные книги. Так вот, парни, мы можем взять только один из этих ящиков, и я предоставляю вам решать, какой. Пожалуйста, решите это как можно скорее, я спущу вам его, а затем спущусь сам.
   Люди в лодке провели совещание; оно было серьезным, но длилось недолго. Первый помощник поднялся со своего места и заговорил за остальных.
   - Капитан, - сказал он, - мы приняли решение. Если до ближайшей земли всего сорок пять миль, мы легко сможем проплыть это расстояние без еды. Когда мы достигнем острова, даже если он будет пустынным, вполне вероятно, мы найдем какую-нибудь пищу, - ягоды, птиц или плоды хлебного дерева, - и почти наверняка какую-нибудь рыбу, но нет никаких оснований предполагать, что на таких островах мы найдем книги.
   Поэтому мы единогласно решили, что возьмем с собой нашу библиотеку. Среди нас нет ни одного человека, которого не интересовала бы история или приключения, и оставить наши книги было бы мучением, капитан, и, при всем уважении к вашему мнению, если оно иное, мы считаем, что не обязаны следовать ему.
   Капитан заговорил дрожащим голосом.
   - Парни, - сказал он, - вы сделали мудрый выбор; я спущу библиотеку в лодку.
   Когда это было сделано, он спустился сам, матросы оттолкнулись от корпуса шхуны и, лодка поплыла на северо-восток.
   Рассказчик умолк. На мгновение в помещении воцарилась абсолютная тишина, но на лице каждого капитана, казалось, лежала тень, становившаяся все темнее и темнее, как темнеет небо перед бурей.
   Сухопутный житель, который, казалось, обладал определенной долей знаний о погоде, подошел к председателю собрания.
   - Я рассказал свою маленькую историю, - сказал он, - а теперь позвольте мне внести этот вклад в ваш библиотечный фонд и пожелать вам доброго вечера.
   Положив банкноту на стол перед председательствующим, он поклонился и удалился; после чего, без каких-либо предложений на этот счет, заседание было закрыто.
   Было много разговоров, когда люди расходились по домам. Некоторые из капитанов, имевших обыкновение воздерживаться от ругани в присутствии своих жен, дочерей и сестер, теперь отступили от своего обычая.
   - Вы полагаете, - сказал капитан Эфраим Смолли капитану Дэниелу Йейтсу, - что этот проклятый дурак приехал сюда только для того, чтобы получить шанс рассказать нам эту невероятную историю?
   - Не знаю, - сказал капитан Дэниел, - но так как он не мог приехать ни за чем другим, должно быть, это так.
   Мисс Амелия Бриндли, молодая женщина с ярким румянцем и быстрым шагом, которая должна была стать библиотекарем после ее основания, сказала своей матери, когда вернулась домой:
   - Больше всего меня раздражает не то, что он рассказал нам сегодня вечером, а то, что он собирается рассказать о нас, когда отправится куда-нибудь еще; говорят, он приказал подать ему коляску рано утром.
  
  
  
 Ваша оценка:
Связаться с программистом сайта.

Новые книги авторов СИ, вышедшие из печати:
О.Болдырева "Крадуш. Чужие души" М.Николаев "Вторжение на Землю"

Как попасть в этoт список
Сайт - "Художники" .. || .. Доска об'явлений "Книги"