Аннотация: Две повести М. Олифант, "Окно библиотеки" и "Тайная комната", из цикла Seen and Unseen.
Collected Stories
by
Margaret Oliphant
СОДЕРЖАНИЕ
ОКНО БИБЛИОТЕКИ
ТАЙНАЯ КОМНАТА
ОКНО БИБЛИОТЕКИ
ГЛАВАI
Поначалу я как-то не интересовалась многочисленными дискуссиями, возникавшими вокруг этого окна. Оно располагалось почти напротив одного из окон большой старомодной гостиной дома, в котором я провела лето, имевшее такое большое значение в моей жизни. Наш дом и библиотека находились на противоположных сторонах широкой главной улицы Сент-Рулса, - прекрасной улицы, широкой, просторной и очень тихой, как думают те, кто приехал из более шумных мест; но в летний вечер она временами также становится оживленной, и тишина наполняется звуками - звуками шагов и приятных голосов, смягченных летним воздухом. Бывают даже исключительные моменты, когда становится очень шумно: во время ярмарок, а иногда субботними вечерами, когда приходят экскурсионные поезда. Тогда даже самый мягкий солнечный воздух вечера не может сгладить резкие тона и громкие шаги; но в эти неприятные минуты мы закрываем окна, и даже я, которая так любит глубокую нишу, где я могу укрыться от всего, что происходит снаружи, сделав себя при этом зрительницей происходящих там разнообразных событий, удаляюсь из своей сторожевой башни. По правде говоря, внутри никогда ничего особенного не происходило. Дом принадлежал моей тете, с которой (она говорит, слава Богу!) также ничего никогда не происходило. Я думаю, что, на самом деле, с ней много чего случалось в ее время; но все это осталось в прошлом, а в то время, о котором я говорю, она была стара и очень тиха. Ее жизнь текла по заведенному порядку, никогда не нарушавшемуся. Каждый день она вставала в один и то же час и делала одно и то же в одном и том же порядке; день за днем одно и то же. Она говорила, что это самое лучшее в мире, и что рутина - это своего рода спасение. Может быть, это и так; но это очень скучное спасение, и раньше я чувствовала, что предпочла бы стать участницей какого-нибудь события, каким бы оно ни было. Но тогда я не была такой же старой, как тетя, и это все объясняет. В то время, о котором я говорю, глубокая ниша окна гостиной служила для меня убежищем. Хотя тетя и была старой леди (возможно, потому, что была очень старой), она была очень терпима и испытывала ко мне какие-то чувства. Она никогда не произносила ни слова, но часто улыбалась мне, когда видела меня с моими книгами и корзиной работы. Боюсь, что я очень мало работала - по нескольку стежек, когда дух двигал мной, или когда я была более склонна вязать, чем читать книгу, как это иногда случалось. В другое время, если книга была интересной, я проглатывала том за томом, сидя там и не обращая ни на кого внимания. На самом деле, мне это только казалось. Тетушкины старушки подходили ко мне поздороваться, и я слышала, как они разговаривали, хотя очень редко прислушивалась к их разговорам; но если они говорили о чем-нибудь интересном, - любопытно, что я потом обнаруживала это в своей голове. Они приходили и уходили, и мне казалось, что их старые шляпки скользят туда-сюда, а платья шуршат, и время от времени мне приходилось вскакивать и пожимать руку кому-нибудь, кто знал меня, и отвечать на вопросы о папе и маме. Потом тетя Мэри снова слегка улыбалась мне, и я проскальзывала обратно к окну. Казалось, она никогда не возражала. Моя мать не позволила бы мне сделать это, я знаю. Она бы напомнила о десятке вещей, которые нужно было сделать. Она послала бы меня наверх за чем-нибудь, чего, - я была совершенно уверена, - ей вовсе не было нужно; или вниз, чтобы передать горничной совершенно ненужное сообщение. Ей нравилось заставлять меня бегать. Может быть, именно поэтому я так любила гостиную тети Мэри, глубокую нишу у окна, и занавеску, наполовину закрывавшую его, и широкую лавку под окном, где можно было сложить так много вещей, не будучи обвиненной в неопрятности. Всякий раз, когда с нами что-нибудь случалось в эти дни, хотя бы отдаленно похожее на болезнь, нас отправляли в Сент-Рулс, чтобы мы набрались сил. И именно это случилось со мной как раз в то время, о котором я собираюсь рассказать.
С тех пор как я научилась говорить, все утверждали, что я мечтательна, и обладаю пылким воображением, и прочее, в том же духе, что так часто смущает девушку, которая любит поэзию и размышлять о прочитанном. Люди зачастую и сами не понимают, что они имеют в виду, когда говорят "мечтательна". Нечто, похожее на Мейдж Вильдфайр или что-то в этом роде. Мама считала, что я всегда должна быть занята, чтобы не думать о всякой чепухе. Но на самом деле я вовсе не любила "всякую чепуху". Я была скорее серьезна, чем наоборот. Я бы никому не доставила хлопот, если бы была предоставлена самой себе. Просто у меня имелось нечто вроде второго зрения, и я воспринимала даже те вещи, на которые не обращала никакого внимания. Когда я читала самую интересную книгу, до меня доносилось то, о чем шла беседа; я слышала, что говорили люди на улице, проходя под окном. Тетя Мэри утверждала, что я могу делать две или даже три вещи одновременно - читать, слушать и видеть. Я уверена, что не слишком прислушивалась и редко выглядывала из окна с определенной целью, как это делают некоторые люди, замечающие, какие шляпки носят дамы на улице; но я действительно слышала то, что не могла не слышать, даже когда читала свою книгу, и видела много разных вещей, хотя часто в течение получаса не могла поднять глаз.
Впрочем, это не объясняет того, что я сказала в начале, а именно, многочисленных дискуссий относительно окна. Оно было (и остается) последним окном университетской библиотеки, расположенной напротив дома моей тети на Хай-стрит. То есть, оно располагается не строго напротив, а немного западнее, так что мне лучше всего было видно его с левой стороны моей ниши. Я принимала как должное, что это такое же окно, как и любое другое, пока впервые не услышал разговор о нем в гостиной.
- Вы так и не решили, миссис Белкаррес, - сказал старый мистер Питмилли, - окно напротив - это окно или нет? - Он произнес "миссис Белкаррес", а его всегда звали "мистер Питмилли".
- По правде говоря, я никогда не была в этом уверена, - ответила тетя Мэри, - никогда за все эти годы.
- Господи благослови! О каком окне идет речь? - спросила одна из старушек.
Мистер Питмилли имел обыкновение смеяться во время разговора, что мне не нравилось; но, может быть, он и не желал мне нравиться. Он ответил: "О, всего лишь об окне напротив", - затем рассмеялся и продолжил: "Наша дорогая миссис Белкаррес никогда не могла решить, что это, хотя живет напротив него с тех пор, как..."
- Обойдемся без дат, - сказала старушка. - Окно библиотеки! Господи, да что же это может быть, как не окно? На такой высоте это не может быть дверью.
- Вопрос в том, - ответила тетя, - настоящее ли это окно со стеклом, или оно просто нарисовано, или когда-то было окном и было впоследствии заложено. И чем чаще люди смотрят на него, тем больше сомневаются.
- Позвольте мне взглянуть на это окно, - сказала старая леди Карнби, очень подвижная и энергичная; и тут все они столпились вокруг меня - три или четыре суетливые старушки; над их головами виднелись седые волосы мистера Питмилли; моя тетя, осталась сидеть, глядя на них с улыбкой.
- Я очень хорошо помню это окно, - сказала леди Карнби. - И не только я. В своем теперешнем виде оно точно такое же, как и любое другое; но, на моей памяти, его никогда не мыли.
- Я понимаю, что вы имеете в виду, - отозвалась одна из старушек. - Это просто очень грязное окно, в котором ничто не отражается; но я и раньше видела такие же грязные окна.
- Да, оно достаточно грязное, - ответила другая, - но это, скорее, исключение; эти ленивые уборщицы...
- Нет, уборщицы ни при чем, - произнес самый мягкий голос из всех, принадлежавший тете Мэри. - Я, например, никогда не позволю им рисковать своей жизнью, очищая снаружи мое окно. В старой библиотеке нет женщин-служанок; может быть, правда, здесь что-то не так.
Все они теснились в моей нише, давили на меня; старые лица вглядывались во что-то, чего они не могли понять. У меня возникло ощущение, что это должно быть очень любопытно: пожилые дамы в старых атласных платьях, еще не утративших до конца свой блеск, леди Карнби с кружевами на голове. Никто не смотрел на меня и не думал обо мне; но я бессознательно ощущала контраст моей молодости с их старостью и смотрела на них, а они смотрели поверх моей головы на окно библиотеки. До сих пор я не обращала на это никакого внимания. Меня больше занимали старые дамы, чем то, на что они смотрели.
- По крайней мере, с рамой все в порядке, я это вижу, и она вся черная.
- Стекла тоже покрыты черной пленкой. Это не окно, миссис Белкаррес. Оно было заложено в то время, когда был введен оконный налог: вы должны это помнить, леди Карнби.
- Помнить! - отозвалась самая пожилая дама. - Я помню, когда ваша мать выходила замуж, Джини, а это случилось не вчера и не позавчера. Но что касается окна, - это просто иллюзия; таково мое мнение на этот счет, если вы хотите знать мое мнение.
- В этой большой комнате колледжа очень мало света, - сказала другая. - Если бы это было окно, в библиотеке было бы больше света.
- Ясно одно, - подвела итог один из младших, - это не то окно, через которое можно смотреть. Оно может быть заложено или заклеено, но это не такое окно, чтобы давать свет.
- Разве кто-нибудь когда-нибудь слышал об окне, через которое ничего не видно? - сказала леди Карнби. Я была очарована выражением ее лица, странно презрительным, словно у человека, знающего больше, чем он хочет сказать; и тут моя блуждающая фантазия была привлечена ее рукой, когда она подняла ее, и кружево рукава заструилось вниз. Это было тяжелое, черное, испанское кружево с крупными цветами. Все, что она носила, было отделано им. Большая кружевная вуаль свисала с ее старой шляпки. Но на ее руку, ту часть, которая была свободна от тяжелого кружева, было любопытно посмотреть. У нее были очень длинные пальцы, очень тонкие, которыми в молодости восхищались; ее рука была очень белой, или, скорее, более чем белой, - бледной, обесцвеченной и бескровной, с большими синими венами, выступающими на запястье; она носила несколько прекрасных колец, среди которых было одно с большим бриллиантом в уродливой старинной оправе. Кольца были слишком велики для нее, и пальцы были обмотаны желтым шелком, чтобы кольца держались; и эта маленькая шелковая подушечка под бриллиантом, потемневшая от долгого ношения, закрутилась так, что была заметнее драгоценности; в то время как большой камень сверкал внизу, в углублении ее ладони, словно некая опасная вещь, прячущаяся и посылающая стрелы света. Рука, с этим странным орнаментом под ней, вцепилась в мое полубезумное воображение. Это тоже, казалось, значило гораздо больше, чем было сказано. Я почему-то подумала, что она может вцепиться в меня острыми когтями, а притаившееся ослепительное существо укусить, - или ужалить, - в самое сердце.
Вскоре, однако, кружок пожилых дам распался, они вернулись на свои места, и мистер Питмилли, маленький, но статный, встал посреди них и заговорил, подобно маленькому оракулу. Только леди Карнби всегда противоречила аккуратному маленькому пожилому джентльмену. Когда она говорила, то жестикулировала, подобно француженке, и вытягивала вперед свою руку с кружевами, так что я всегда успевала заметить притаившийся бриллиант. Я подумала, что она похожа на ведьму среди милой маленькой компании, которая так внимательно слушала все, что говорил мистер Питмилли.
- Что касается меня, то я считаю, - там вообще нет окна, - сказал он. - Это очень похоже на то, что на научном языке называется оптической иллюзией. Обычно она возникает, - если мне будет позволено употребить такое слово в присутствии дам, - по причине расстройства печени, когда привычная работа этого органа нарушена, - и тогда вы можете увидеть все, что угодно: в одном случае, помнится, это была синяя собака, а в другом...
- Этот человек сошел с ума, - сказала леди Карнби. - Мне больше не о чем заботиться, кроме как об окнах старой библиотеки. Кстати, сама библиотека тоже является оптическим обманом?
- Нет, нет, - ответила старая леди.
- Синяя собака, конечно, это нечто странное; но библиотека настоящая, и мы все помним ее со времен своей юности, - сказала другая.
- А я помню, как в прошлом году там проходили собрания, когда строилась ратуша, - добавила третья.
- Для меня это просто небольшое развлечение, - сказала тетя Мэри, но было странно, что она, помолчав, тихо добавила: "сейчас", а затем продолжила: - Потому что, кто бы ни приходил в мой дом, все говорят об этом окне. Я сама не пришла ни к какому определенному выводу. Иногда мне кажется, что все дело в этих огромных оконных пошлинах, как вы сказали, мисс Джини, когда половина окон в наших домах была заложена, в целях экономии. Иногда я думаю, это может быть как-то связано с тем пустым зданием, - одним из больших новых зданий на Земляном холме в Эдинбурге, - где окна - просто украшения. Иногда, - я в этом уверена, - я могу видеть, как блестит стекло, когда солнечные лучи падают на него днем.
- Вы могли бы легко удовлетворить свое любопытство, миссис Белкаррес, если бы захотели...
- Дайте какому-нибудь мальчишке пенни, чтобы он бросил камень, и посмотрим, что получится, - сказала леди Карнби.
- Но я совершенно не уверена, что у меня есть хотя бы малейшее желание удовлетворить свое любопытство, - ответила тетя Мэри. Потом в комнате что-то задвигалось, и мне пришлось выйти из своей ниши, открыть дверь перед пожилыми дамами и посмотреть, как они, уходя, спускаются по лестнице, следуя друг за дружкой. Мистер Питмилли подал руку леди Карнби, хотя она постоянно ему противоречила, и чайная компания разошлась. Тетя Мэри со старомодной любезностью вышла на лестничную площадку вместе с гостями, а я спустилась вместе с ними. Когда я вернулась, тетя Мэри все еще стояла в нише и смотрела на улицу. Вернувшись на свое место, она сказала с каким-то задумчивым видом: "Ну, милая, а каково твое мнение?"
-У меня нет своего мнения. Я все время читала книгу, - ответила я.
- Ты, милая, вела себя не совсем вежливо, но все равно я прекрасно знаю, что ты слышала каждое наше слово.
ГЛАВАII
Был июньский вечер, обед давно закончился, и будь сейчас зима, горничные уже запирали бы дом, а тетя Мэри собиралась подняться к себе в комнату. Но на улице все еще присутствовал дневной свет, оставшийся после зашедшего солнца, но лишившийся розовых отблесков; свет, имевший нейтральный жемчужный оттенок - все еще дневной, хотя день уже закончился. После обеда мы прогулялись по саду и вернулись к тому, что называли своими обычными занятиями. Тетя читала. Пришла английская почта, она получила свой "Таймс", служивший ей вечерним развлечением. "Шотландец" был ее утренним чтением, но по вечерам она любила читать "Таймс".
Что касается меня, то я тоже была занята своим обычным делом, то есть, ничем особенным. Я, как всегда, сидела с книгой, и была поглощена ею; но все равно сознавала, что происходит вокруг. Прохожие прогуливались по широкому тротуару, и, проходя под открытым окном, обменивались замечаниями, которые я воспринимала смутно, но иногда они заставляли меня улыбнуться. Интонации, произношение, казались мне "чем-то невразумительным", были для меня необычными и ассоциировались с чем-то приятным и праздничным; иногда они рассказывали друг другу что-нибудь забавное, но часто нечто, наводившее на мысль о целой истории; вскоре они стали доноситься до меня реже, голоса смолкли. Было уже поздно, хотя на улице все еще царил мягкий дневной свет. Весь долгий вечер, состоявший, казалось, из бесконечных часов, - долгих, но не утомительных, растянутых, словно чарам света и уличной жизни никогда не суждено было кончиться, - я, время от времени, совершенно неожиданно для самой себя, бросала взгляд на таинственное окно, о котором говорили моя тетя и ее подруги, и чувствовала себя, хотя и не осмеливалась признаться в этом, довольно глупо. Оно привлекло мой взгляд без всякого намерения с моей стороны, когда я остановилась, как бы для того, чтобы перевести дух, посреди потока неразличимых мыслей и вещей извне и внутри, которые несли меня вперед. Сначала мне пришло в голову, с легким ощущением совершённого открытия: как нелепо утверждать, будто это не окно, - обычное окно, через которое можно смотреть! Почему же тогда они в этом сомневались, эти старики? Подняв глаза, я вдруг увидела слабую серость как бы видимого пространства позади него - комната, конечно, была тусклая, поскольку, естественно, за окном должна была располагаться комната, - очень тусклая, но вместе с тем настолько очевидная, что если бы кто-нибудь, находившийся в ней, подошел к окну, в этом не было бы ничего удивительного. Ибо за стеклами, о которых спорили эти старые полуслепые дамы, - были ли они стеклами настоящими или только вымышленными, обозначенными на стене, - определенно чувствовалось пространство. Как глупо! глаза, которые могли видеть, помогали понять это за минуту. Сейчас это была всего лишь серость, но она была безошибочно узнаваема; пространство, которое снова погрузилось во мрак, подобно любой комнате, когда смотришь в нее с улицы. В ней не было занавесок, чтобы определить, обитаема она или нет, но комната - о, она была совершенно реальной! Я была довольна собой, но ничего не сказала, пока тетя Мэри шуршала газетой, ожидая благоприятного момента, чтобы объявить об открытии, которое сразу же разрешало ее проблему. Потом меня снова унесло течением, и я забыла про окно, пока кто-то не бросил мне из внешнего мира: "Я ухожу, скоро стемнеет". Стемнеет! о чем только он думал? Никогда не будет темно, в чем легко убедиться, блуждая в мягком воздухе еще несколько часов; я снова посмотрела через дорогу.
Вот она!.. На самом деле, никто не подходил к окну, и не было зажжено ни одного огонька, потому что читать по-прежнему было бы приятно - при мягком, ясном свете; но комната внутри определенно стала больше. Я могла видеть серое пространство немного глубже, нечто очень смутное, - стену и что-то на ее фоне; что-то темное, почти черное, - цвет, при котором твердый предмет, хотя и смутно видимый, воспринимается как более светлый в окружающей его темноте, - большая, черная, темная вещь, видимая серой. Я пригляделась повнимательнее и убедилась, что это предмет мебели - то ли письменный стол, то ли большой книжный шкаф. Без сомнения, скорее всего, это должен был быть книжный шкаф, - как обычный предмет мебели в старой библиотеке. Я никогда не бывала в старой университетской библиотеке, но видела подобные места прежде, и вполне могла себе это представить. Как странно, что за все то время, пока эти старики смотрели на окно, они никогда не видели этого раньше!
Стало гораздо тише, мои глаза, наверное, устали от пристального взгляда на окно, когда я изо всех сил старалась рассмотреть его получше, как вдруг тетя Мэри сказала: "Мне нужна моя лампа".
- Твоя лампа? - удивилась я. - Но ведь еще совсем светло.
И тут я снова взглянула на свое окно и с удивлением обнаружила, что освещение действительно изменилось, потому что теперь я ничего не видела. Было еще светло, но освещение стало таким, что комната с серым пространством и большим темным книжным шкафом исчезла, и я больше их не видела, потому что даже шотландская июньская ночь, хотя и кажется, что она никогда не наступит, в конце концов, наступает. Я чуть не вскрикнула, но сдержалась, и решила, что ничего не скажу тете до следующего утра, когда, конечно, все прояснится.
На следующее утро, как кажется, я совсем забыла об этом, - был занята, или же более праздна, чем обычно: эти две вещи для меня означали почти одно и то же. Во всяком случае, я больше не думала об этом окне, хотя все еще сидела около своего собственного, напротив него, но занятая какой-то другой фантазией. Гости тети Мэри приходили, как обычно, во второй половине дня, но они говорили о других вещах, и в течение дня или двух ничего не происходило, чтобы вернуть мои мысли в нужное русло. Может быть, прошла почти неделя, прежде чем эта тема вернулась, и снова - именно старая леди Карнби заставила меня задуматься; хотя она и не говорила ничего конкретного. Но она была последней из послеполуденных гостей моей тети, и когда она встала, чтобы уйти, то вскинула руки с той оживленной жестикуляцией, которая свойственна многим старым шотландским леди.
- О Господи! - сказала она. - Этот ребенок все еще там, словно уснул. Может быть, это существо заколдовано, Мэри Белкаррес? Неужели она будет сидеть там днем и ночью до конца своих дней? Вы должны помнить, что есть вещи, сверхъестественные для женщин нашей крови.
Сначала я была слишком поражена, чтобы понять, что она говорит обо мне. Она была похожа на фигуру на картине, с ее бледным лицом пепельного цвета, с большим узором испанского кружева, наполовину закрывающим ее; ее рука была поднята вверх, и большой бриллиант сверкал на внутренней стороне ее поднятой ладони. Рука была поднята в знак удивления, но выглядела так, словно была поднята в знак проклятия; а бриллиант метал стрелы света, сверкал и мерцал на меня. Если бы он был на обычном месте, это не имело бы никакого значения; но там, на открытой ладони! Я вскочила, наполовину в ужасе, наполовину в гневе. Старая леди рассмеялась и опустила руку.
- Я пробудила тебя к жизни и разрушила чары, - сказала она, кивая мне своей старой головой, в то время как большие черные шелковые цветы кружев угрожающе колыхались. Она взяла меня за руку, чтобы я помогла ей спуститься вниз, смеясь и приказывая мне не дрожать и не трястись, как сломанный тростник.
- В твоем возрасте, ты должна быть тверда, как скала. Я была похожа на молодое дерево, - сказала она, наклоняясь так сильно, что мое гибкое девичье тело задрожало, - я была опорой добродетели, как Памела, в свое время.
- Тетя Мэри, леди Карнби - ведьма! - воскликнула я, после того как проводила ее.
- Ты так думаешь, дорогая? Ну, может быть, когда-то и была, - сказала тетя Мэри, которую ничто не удивляло.
И вот в тот же вечер, после ужина, после того как пришла почта и "Таймс", я вдруг снова увидела окно библиотеки. Я видела его каждый день и ничего не замечала; но сегодня вечером, все еще пребывая в легком смятении из-за леди Карнби и ее бриллианта, - который желал мне зла, и ее кружев, - которые угрожали и предостерегали меня, я посмотрела через улицу и совершенно ясно увидела комнату напротив, гораздо более четко, чем прежде. Я смутно разглядела, что это, должно быть, большая комната, а большой предмет мебели у стены - письменный стол. Через мгновение, когда мой взгляд впервые остановился на нем, все стало совершенно ясно: это был большой старомодный секретер, стоявший в глубине комнаты, и я поняла по его форме, что в нем было много больших и маленьких ящичков, а также большой письменный стол. В домашней библиотеке моего отца был точно такой же. Я была настолько удивлена, увидев все это так ясно, что на мгновение у меня закружилась голова, и я закрыла глаза, не понимая, как папин стол мог оказаться здесь, а потом, когда напомнила себе, что это чепуха, и что таких письменных столов много, кроме папиного, и снова посмотрел - ах! все стало таким же смутным и расплывчатым, как и вначале, и я не видела ничего, кроме пустого окна, в котором старые дамы никогда не могли быть уверены, - было ли оно заложено, чтобы избежать налога на окна, или нет.
Это очень занимало меня, и все же я ничего не сказала тете Мэри. Во-первых, я вообще редко видела что-либо в начале дня; но тогда это вполне естественно, что вы не можете заглянуть в какое-то место снаружи, будь то пустая комната или зеркало, или глаза людей, или что-то таинственное, в течение дня. Наверное, это как-то связано со светом. Но вечер в июне в Шотландии - самое время смотреть и видеть. Ибо свет остается дневным, но это не день, и есть в нем качество, которое я не могу описать; оно таково, как если бы каждый предмет был отражением самого себя.
С каждым днем я видела все большую и большую часть этой комнаты. Большой секретер все отчетливее выделялся в пространстве: иногда на нем лежали белые мерцающие предметы, похожие на бумаги, и раз или два я была уверена, что вижу стопку книг на полу рядом с письменным столом, с покрытыми позолотой корешками, как у старинных книг. Это всегда было примерно в то время, когда мальчишки на улице начинали кричать друг другу, что они идут домой, и иногда из-за какой-нибудь двери раздавался пронзительный голос, призывающий кого-нибудь "напомнить мальчикам", чтобы те вернулись к ужину. Именно в это время я всегда видела лучше всего, хотя это было близко к тому моменту, когда спускалась вуаль вечера, и свет дня становился менее ярким, все звуки на улице стихали, и тетя Мэри говорила своим мягким голосом: "Милая! Может быть, ты позвонишь, чтобы принесли лампу?" Она говорила "милая", как иные говорят "дорогая", и я думаю, что это более красивое слово.
И вот, однажды вечером, когда я сидела с книгой в руках и смотрела прямо через улицу, ни на что не отвлекаясь, я заметила внутри небольшое движение. Его никто не видит, - но каждый может представить его себе, - легкое движение в воздухе, небольшое волнение; вы не можете сказать, что это такое, но это указывает на чье-то присутствие, даже если вы никого не видите. Может быть, это тень, которая только один раз мелькнула в месте, где все неподвижно. Вы можете смотреть на пустую комнату и мебель в ней часами, а потом вдруг возникнет движение, и вы поймете, что в нее кто-то вошел. Это может быть всего лишь собака или кошка; это может быть, если такое возможно, пролетающая птица; но это кто-то, что-то живое, сильно отличающееся, на какие-то мгновения, от того, что не является живым. Это настолько поразило меня, что я тихонько вскрикнула. Тетя Мэри слегка пошевелилась, отложила огромную газету, которая почти скрывала ее от меня, и спросила: "Что случилось, милая?" - "Ничего!" - воскликнула я, слегка задыхаясь, потому что не хотела, чтобы меня беспокоили именно в этот момент, когда кто-то вошел в комнату! Но я думаю, что она не была удовлетворена моим ответом, потому что подошла и встала сзади, чтобы посмотреть, что заставило меня вскрикнуть, положив руку мне на плечо. Это было самое мягкое прикосновение в мире, но я едва-едва не скинула сердито ее руку: в этот момент все снова замерло и стало серым, и я больше ничего не видела.
- Ничего, - повторила я, но мне было так досадно, что я чуть не заплакала. - Я же сказала, что это пустяки, тетя Мэри. Неужели ты мне не веришь настолько, что пришла посмотреть - и все испортила!
Я, конечно, не собирался произносить эти последние слова; они вырвались у меня против моей воли. Мне было ужасно неприятно, что видение растаяло, словно сон, потому что это был не сон, а такая же реальность, как... такая же реальность, как я сама или все, что я когда-либо видела.
Она легонько погладила меня по плечу.
- Милая, - сказала она, - ты на что-то смотрела? Разве не так? Что же это было?
"Что это было?" - хотела сказать я и стряхнуть ее руку, но что-то во мне остановило меня, потому что я вообще ничего не сказала, и она тихо вернулась на свое место. Наверное, она сама позвонила в колокольчик, потому что я обнаружила мягкий поток света позади себя, а вечер снаружи потускнел, как это бывало каждую ночь, и я больше ничего не видела.
Я заговорила только на следующий день, кажется, после полудня. Это было вызвано тем, что она сказала о своей работе.
- У меня туман перед глазами, - сказала она. - Тебе придется научиться моим старым кружевным стежкам, милая, потому что скоро я не смогу их накидывать.
- О, надеюсь, ты сохранишь зрение, - воскликнул я, не думая о том, что говорю. Я была тогда молода и очень деловита. Я еще не понимала, что человек может сказать то, что вовсе не подразумевает, надеясь услышать возражения, даже если эти возражения будут идти вразрез со сказанным им самим.
- Мое зрение! - сказала она, глядя на меня снизу вверх почти сердитым взглядом. - О том, чтобы потерять зрение, речи не идет, - напротив, я вижу очень хорошо. Может быть, я и не вижу мелкие стежки, но на расстоянии я вижу так же хорошо, как и раньше - так же хорошо, как и ты.
- Я не имела в виду ничего плохого, тетя Мэри, - ответила я. - Мне показалось, ты сказала... но как же твое зрение может быть таким же хорошим, как всегда, если ты сомневаешься насчет этого окна? Я вижу комнату так же ясно, как... - Мой голос дрогнул, потому что я только что посмотрела через улицу, и могла бы поклясться, что там вообще не было никакого окна, а только фальшивое изображение одного из них, нарисованное на стене.
- Ах! - произнесла она с легким оттенком живости и удивления; она приподнялась и поспешно бросила свою работу, как будто собиралась подойти ко мне; потом, возможно, увидев недоумение на моем лице, она оставила это намерение. - Значит, ты зашла уже так далеко?
Что она имела в виду? Конечно, я знала все старые шотландские фразы так же хорошо, как саму себя, но это утешение - найти убежище в незначительном невежестве; я и сама притворялась, будто не понимаю, когда меня выводили из себя.
- Я не понимаю, что ты имеешь в виду под "так далеко", - воскликнула я, теряя терпение. Не знаю, что могло последовать за этим, но кто-то в этот момент позвал ее, и она только взглянула на меня, прежде чем выйти и протянуть руку своей гостье. Это был очень мягкий взгляд, но встревоженный, как будто она не знала, что делать; она слегка покачала головой, и мне показалось, что хотя на ее лице была улыбка, в глазах ее присутствовало что-то печальное. Я удалилась в свою нишу, и больше ничего не было сказано.
Мои мучения продолжались, потому что иногда я видела эту комнату совершенно отчетливо - так же ясно, как могла увидеть папину библиотеку, например, когда закрывала глаза. Я, естественно, сравнивала комнату с кабинетом моего отца из-за формы письменного стола, который, как я уже говорила, был точно таким же, как у него. Иногда я видела бумаги на столе совершенно ясно, точно так же, как видела его бумаги много раз за день. И маленькая стопка книг на полу у ножек - не выстроенная в правильном порядке, а сложенная одна над другой, с углами, выступающими в разные стороны, и пятнышки старой позолоты, сиявшей здесь и там. А потом я опять ничего не видела, абсолютно ничего, и была ничуть не лучше тех старушек, которые заглядывали мне через голову, прищуривали глаза и спорили, что окно было закрыто из-за старого, давно отмененного налога на окна, или что оно вообще никогда не было окном. Мне было очень неприятно в эти скучные минуты - чувствовать, что я тоже прищуриваю глаза и вижу не лучше их.
Старушки тети Мэри приходили и уходили изо дня в день, а июнь все продолжался. Мне предстояло уехать в июле, но я чувствовала, что мне совсем не хочется уезжать, пока я окончательно не проясню, - а я действительно собиралась это сделать, - тайну этого окна, которое так странно изменялось и казалось разным не только разным людям, но даже одним и тем же в разное время. Конечно, говорила я себе, это просто световой эффект. И все же это объяснение мне не очень нравилось; я была бы более довольна, если бы мне стало ясно, что во мне есть какое-то превосходство, если бы это оказалось не только превосходство молодых глаз над старыми, потому что этого было недостаточно, чтобы удовлетворить меня, ибо это превосходство я разделяла со всеми маленькими девочками и мальчиками на улице. Я скорее хотела бы думать, что во мне присутствует нечто особенное, придающее ясность моему зрению, - это было очень дерзкое предположение, но на самом деле оно не означало и половины той самонадеянности, о которой, по-видимому, свидетельствует то, что написано здесь черным по белому. Однако я еще несколько раз видела эту комнату совершенно ясно и разглядела, что это большая комната с большой картиной в тусклой золоченой раме, висящей на дальней стене, и множеством других предметов массивной мебели, создающих черноту тут и там, кроме большого секретера у стены, который, очевидно, был поставлен у окна ради света. Вещи становились видимыми мне одна за другой, пока я почти не подумала, что, в конце концов, смогу прочитать старую надпись на одном из больших томов, которая становилась с каждым разом все отчетливей; но все это было предварением великого события, случившегося в середине лета, - около дня Святого Иоанна, некогда считавшегося праздником, а теперь в Шотландии значил не больше, чем любой другой из дней святых, что я всегда буду считать великой скорбью и потерей для Шотландии, что бы там ни говорила тетя Мэри.
ГЛАВАIII
Это великое событие случилось около середины лета, - не могу сказать точнее. К этому времени я уже очень хорошо познакомилась с большой тусклой комнатой напротив. Не только стол, который теперь был мне виден очень четко, с бумагами на нем и книгами у ножек, но и большая картина, висевшая на дальней стене, и множество других темных предметов мебели, особенно стул, который однажды вечером, как я увидела, был передвинут на место перед столом, - небольшая перемена, заставившая мое сердце забиться сильнее, потому что это ясно говорило о ком-то, кто должен был быть там, о ком-то, кто уже два или три раза заставлял меня вздрагивать от появления какой-то неясной тени или трепета, ассоциировавшихся у меня с каким-то движением в безмолвном пространстве: движением, которое заставляло меня быть уверенной, - в следующую минуту я должна увидеть или услышать что-то, что объяснило бы все это, - если бы снаружи в этот момент всегда не происходило чего-нибудь, препятствовавшего этому. На этот раз не было ни движения, ни тени. Некоторое время я очень внимательно всматривалась в комнату и разглядела все почти так же отчетливо, как прежде; а потом снова сосредоточила свое внимание на книге и прочитала одну-две самых интригующих главы; и вот я уже совсем покинула Сент-Рулс, Хай-Стрит и библиотеку колледжа, и оказалась в южноамериканском лесу, почти задушенном цветущими лианами, и ступала тихо, чтобы не наступить на скорпиона или ядовитую змею. В этот момент что-то внезапно привлекло мое внимание к тому, что находилось снаружи, я оторвалась от книги и затем, вздрогнув, вскочила, потому что не могла сдержаться. Не знаю, что я сказала, но этого было достаточно, чтобы напугать сидевших в комнате, одним из которых был старый мистер Питмилли. Все оглянулись на меня, чтобы спросить, в чем дело. И когда я, как обычно, ответила: "Ничего" и снова села, смущенная, но очень взволнованная, мистер Питмилли встал, подошел к окну и выглянул, очевидно, чтобы посмотреть, в чем дело. Он ничего не увидел, потому что вернулся назад, и я слышала, как он говорил тете Мэри, чтобы та не тревожилась, потому что мисси задремала от жары и испугалась, проснувшись, над чем все рассмеялись: в другой раз я могла бы убить его за дерзость, но сейчас мои мысли были слишком заняты, чтобы обращать на это внимание. В голове у меня стучало, а сердце бешено колотилось. Однако я была в таком сильном возбуждении, что полностью сдерживать себя, оставаться совершенно безмолвной, было мне тогда легче, чем в любое другое время моей жизни. Я подождала, пока старый джентльмен снова сядет на свое место, и только тогда оглянулась. Да, вот он, здесь! Я не была обманута. Когда я посмотрела на него, я поняла, - это было то, что я искала все время, - я знала, что он был там, и ждала его, каждый раз, когда в комнате возникало это призрачное движение, - он, и никто другой. И вот, наконец, как я и ожидала, он появился. Не знаю, ожидала ли я его, да и вообще кого-нибудь, но именно это я почувствовала, когда, внезапно заглянув в эту странную полутемную комнату, увидела его там.
Он сидел на стуле, который, должно быть, сам себе поставил или который кто-то другой, в глухую ночь, когда никто не видел, поставил для него перед секретером, повернувшись ко мне затылком, и писал. Свет падал на него с левой стороны, а, следовательно, на плечи и на ту сторону головы, которая, однако, была слишком сильно повернута, чтобы можно было разглядеть хоть какие-нибудь черты его лица. О, как странно, когда кто-то смотрит на него так же, как я, а он при этом не поворачивает головы и не делает ни одного движения! Если бы кто-нибудь стоял и смотрел на меня, даже если бы я спала самым крепким сном на свете, я бы проснулась, я бы вскочила, я бы почувствовала это даже во сне. Но он сидел и не шевелился. Вам не следует думать, хотя я и сказала, что свет падал на него с левой стороны, что там было очень много света. Ни в одной комнате, куда бы вы ни заглянули, не бывает такого света, как на той стороне улицы; но этого было достаточно, чтобы разглядеть его - очертания его фигуры, темной и плотной, сидящей в кресле, и бледность его головы, едва различимая в полумраке, вырисовывались вполне ясно. Я увидела этот силуэт на фоне тусклой позолоты рамы большой картины, висевшей на дальней стене.
Я сидела в своей нише, пока он был там, глядя на эту фигуру с каким-то восторгом. Я не знала, почему меня это так взволновало. В обычной ситуации, если бы я увидела студента у противоположного окна, спокойно занимающегося своим делом, это могло бы меня немного заинтересовать, но, конечно, не затронуло бы меня подобным образом. Всегда интересно иметь перед глазами какой-нибудь проблеск неведомой жизни - видеть так много и в то же время знать так мало, и, возможно, удивляться тому, что делает этот человек и почему он не поворачивает головы. Подходить к окну - но не слишком близко, чтобы он не увидел и не подумал, что вы шпионите за ним, - и спрашивать себя: "Он все еще там? Неужели он пишет, все время пишет? Интересно, что он там пишет?" Причем, это было бы просто развлечением, но не более того. В данном случае это было совсем не то, что чувствовала я. Это были своего рода часы, выпавшие из жизни, какое-то поглощение. Я не чувствовала, что у меня есть глаза для чего-то еще, или какое-то место в моей голове для других мыслей. Я больше не слышала, как обычно, рассказов и мудрых (или глупых) замечаний старых дам тети Мэри или мистера Питмилли. Я слышала только бормотание позади себя, голоса, один тише, другой громче; но это было не так, как в то время, когда я сидела за чтением и слышала каждое слово, пока история в моей книге и истории, которые они рассказывали друг дружке (то, что они говорили почти всегда складывалось в истории), не смешались одно с другом, и герой романа не стал каким-то образом героем (или, скорее, героиней) их всех. Но я уже не обращала внимания на то, что они говорили. И дело было не в том, что там имелось что-то очень интересное, а в том, что он был там. Он ничего не делал, чтобы поддержать мою увлеченность им. Он двигался ровно настолько, насколько это может делать человек, когда очень занят писательством, не думая ни о чем другом. Он едва заметно поворачивал голову, написав одну строчку и начиная другую; но это была длинная-предлинная страница, которая, казалось, никогда не будет закончена. Просто небольшой наклон вправо, когда он заканчивал строчку, а затем небольшой наклон влево, когда он начинал следующую. Этого было достаточно, чтобы удерживать мое внимание. Я полагаю, мой интерес был вызван постепенным ходом событий, следующих одно за другим, когда глаза привыкли к смутному свету: сначала появилась сама комната, потом письменный стол, потом другая мебель и, наконец, человек, который придавал всему этому смысл. Все это было так интересно, что походило на страну, которую только что открыли. И потом - необычайная слепота других людей, которые спорили между собой, существовало ли вообще это окно! Конечно, я не хотела быть непочтительной, ведь я очень любила свою тетю Мэри, и мне очень нравился мистер Питмилли, а еще я боялась леди Карнби. Но все же, подумать только, - я знаю, что не должна говорить эту глупость, - как они слепы, как глупы, как бесчувственны! Обсуждать это, вместо того, чтобы дать глазам увидеть предмет обсуждения! Было бы нехорошо думать, будто это из-за старости. Мне было так грустно подумать, что такая женщина, как моя тетя Мэри, не может ни видеть, ни слышать, ни чувствовать, как я сейчас, - это было так жестоко! А тут еще такая умная старушка, как леди Карнби, которая, как говорили, видит сквозь жернова, и мистер Питмилли, такой светский старик. Действительно, у меня на глаза навернулись слезы при мысли, что все эти умные люди, - только потому, что они уже не так молоды, как я, - не могут понять самых простых вещей; и при всей своей мудрости и знании, они не могут увидеть то, что такая девушка, как я, могла увидеть так легко. Я была слишком огорчена, чтобы думать об этом, и наполовину стыдилась, хотя, возможно, наполовину гордилась тем, что нахожусь в гораздо лучшем положении, чем они.
Все эти мысли проносились у меня в голове, пока я сидела и смотрела на противоположную сторону улицы. Я чувствовала, что в комнате напротив происходит так много всего! Он был так поглощен своим писанием, что не поднимал глаз, не останавливался ни на одном слове, не поворачивался на стуле, не вставал и не ходил по комнате, как мой отец. Папа - великий писатель, говорят все, но он уже подошел бы к окну и выглянул наружу, побарабанил бы пальцами по стеклу, понаблюдал бы за мухой, помог ей справиться с трудностями, поиграл бы с бахромой занавески и сделал бы еще дюжину милых, приятных, глупых вещей, пока не сложилась бы следующая фраза. "Дорогая моя, я жду прихода того самого единственного слова", - говорил он моей матери, когда та вопросительно смотрела на него, почему он бездельничает, а потом смеялся и возвращался к своему письменному столу. Тот, кто был напротив, вообще никогда не прерывался. Это было похоже на волшебство. Я не могла оторвать от него глаз, и от этого едва заметного движения, которое он сделал, повернув голову. Я дрожала от нетерпения увидеть, как он переворачивает страницу, или, может быть, бросает готовый лист на пол, когда кто-то заглядывает в окно, - как я однажды видела сэра Вальтера, - лист за листом. Я бы закричала, если бы этот неизвестный сделал это. Кто бы там ни был, я ничего не могла с собой поделать, и постепенно впала в такое напряженное ожидание, что голова моя стала горячей, а руки холодными. А потом, когда он чуть шевельнул локтем, как будто собирался это сделать, тетя Мэри позвала меня проводить леди Карнби до двери. Кажется, я не слышала ее, пока она не окликнула меня три раза, и тогда я вскочила, вся раскрасневшаяся, разгоряченная и чуть не плачущая. Когда я вышла из ниши, чтобы подать старушке руку (мистер Питмилли уже давно ушел), она подняла ладонь и погладила меня по щеке. "Что случилось с девочкой? - сказала она. - У нее жар. Ты не должна позволять ей сидеть у окна, Мэри Белкаррес. Мы с тобой знаем, что из этого выйдет". Прикосновение ее старых пальцев было странным, холодным, будто что-то неживое, и я почувствовала, как этот ужасный бриллиант ужалил меня в щеку.
Я не говорю, что это не было просто частью моего волнения и ожидания; и я знаю, что этого достаточно, чтобы заставить любого смеяться, - когда все волнение было связано с неизвестным человеком, пишущим в комнате по другую сторону дороги, и моим нетерпением, потому что он никак не заканчивал страницу. Если вы думаете, что я не была так хорошо осведомлена об этом, как кто-либо другой! - то ошибаетесь; но хуже всего было то, что эта ужасная старая леди чувствовала, как мое сердце бьется в ее руке, которой она держала мою. "Ты просто спишь, - сказала она мне своим старческим голосом почти у самого моего уха, когда мы спускались по лестнице. - Я не знаю, о ком идет речь, но это обязательно какой-нибудь мужчина, который не стоит этого. Если бы ты была мудрой, то больше не думала бы о нем".
- Я не думаю ни о каком мужчине! - сказала я, чуть не плача. - Это очень несправедливо и жестоко с вашей стороны, леди Карнби. Я никогда в жизни не думала ни о каком мужчине! - воскликнула я в порыве негодования. Старуха еще крепче вцепилась в мою руку и прижала ее к себе.
- Бедная пташка, - сказала она, - как она бьется и трепещет! Но я говорю только о том, что это еще более опасно, когда происходит во сне.
Она вовсе не была злой, но я была очень сердита и взволнована, и едва пожала старую бледную руку, которую она протянула мне из окна своей кареты, когда я помогала ей сесть. Я была сердита на нее и боялась бриллианта, который выглядывал из-под ее пальца так, словно видел меня насквозь; и, - верите вы мне или нет, - но я уверена, что он снова ужалил меня, - острый злобный укол, увы, полный особого смысла! Она никогда не носила перчаток, а только черные кружева, сквозь которые просвечивал этот ужасный бриллиант.
Я побежала наверх - она ушла последней, и тетя Мэри тоже пошла готовиться к обеду, потому что было уже поздно. Я поспешила к своему месту и огляделась, чувствуя, как мое сердце бьется сильнее, чем когда-либо. Я была совершенно уверена, что увижу готовый лист, лежащий белым пятном на полу. Но то, что я увидела, было лишь тусклым пятном того окна, которое, как они говорили, не было окном. За те пять минут, что я отсутствовала, свет каким-то чудесным образом изменился, и там, напротив, не было ничего, - ни отражения, ни проблеска. Все выглядело именно так, как они все говорили, - пустой силуэт окна, нарисованного на стене. Это было уже чересчур: я села и от волнения заплакала так, словно мое сердце вот-вот разорвется. Мне казалось, - они что-то сделали с ним, что было неестественно; я не могла вынести их жестокости - даже тети Мэри. Они думали, что это плохо для меня! нехорошо для меня! и они что-то сделали - даже сама тетя Мэри - и этот ужасный бриллиант, который прятался в ладони леди Карнби. Конечно, я понимала, что все это нелепо, как вы могли бы мне сказать, но меня раздражало разочарование и внезапный ледяной душ на мои возбужденные чувства, и я не мог этого вынести. Это был гораздо сильнее меня.
Я опоздала к обеду, и, естественно, на моих глазах остались следы слез, когда я вошла в столовую при полном свете, где тетя Мэри могла смотреть на меня в свое удовольствие, а я не могла убежать. Она сказала: "Милая, ты плакала. Я виновата в том, что ребенок твоей матери проливал слезы в моем доме".
- Никто ни в чем не виноват! - воскликнула я, а потом, чтобы не разрыдаться еще сильнее, расхохоталась и сказала: - Я боюсь этого ужасного бриллианта на руке старой леди Карнби. Он кусается - я уверена, что он кусается! Тетя Мэри, посмотри сюда.
- Глупая девочка, - сказала тетя Мэри, но при свете лампы посмотрела на мою щеку и слегка погладила ее своей мягкой рукой. - Успокойся, глупенький ребенок. Укуса нет, но щека покраснела, моя милая, и глаза мокрые. Ты должна просто прочитать мне мою газету после обеда, когда придет почта, и мы больше не будем думать и фантазировать сегодня вечером.
- Да, тетя Мэри, - сказала я. Но я знала, что произойдет вечером, потому что, когда она открывает свою "Таймс", полную новостей со всего мира, речей и всего того, что ее интересует, она забывает обо всем остальном, - хотя я не могу сказать почему. А так как я вела себя очень тихо и не издавала ни звука, то вечером она забыла, что сказала, и занавеска скрыла меня чуть больше обычного, и я сидела в своей нише, как будто была за сотню миль отсюда. Сердце мое трепетало, словно хотело выскочить из груди, потому что он был там. Но не так, как утром, - наверное, света было недостаточно, чтобы продолжать работу без лампы или свечей, - потому что он отвернулся от стола и сидел лицом к окну, откинувшись на спинку стула и повернув ко мне голову. Только не для меня - он не знал обо мне ничего. Мне показалось, что он ни на что не смотрит, но лицо его было обращено в мою сторону. У меня сердце ушло в пятки: это было так неожиданно, так странно! хотя почему это показалось мне странным, я не знаю, поскольку между ним и мной не было никакой связи, которая могла бы меня тронуть; и что может быть естественнее, чем то, что человек, уставший от своей работы и чувствующий, может быть, нужду в большем количестве света, - хотя еще недостаточно темно, чтобы зажечь лампу, - поворачивается в своем кресле, немного отдыхает и думает, - может быть, вообще ни о чем? Папа всегда говорит, что он вообще ни о чем не думает. Он говорит, что мысли проносятся в его голове, как сквозняк сквозь открытые двери, и он не несет за это никакой ответственности. Какие мысли проносились в голове этого человека? или он все еще думал о том, что писал, чтобы продолжить писать дальше? Больше всего меня беспокоило то, что я не могла разглядеть его лица. Это очень трудно сделать, когда вы видите человека только через два окна, - ваше собственное и его. Мне очень хотелось узнать его потом, если мне случится встретиться с ним на улице. Если бы он только встал и прошелся по комнате, я бы разглядела его фигуру, и узнала бы его снова; или если бы он только подошел к окну (как всегда делал папа), тогда я увидела бы его лицо достаточно ясно, чтобы узнать его. Но, конечно, он не видел никакой необходимости делать что-либо, чтобы я могла узнать его, потому что он не знал, что я существую; и, вероятно, если бы он знал, что я наблюдаю за ним, он был рассердился и ушел.
Но он все так же неподвижно сидел лицом к окну, как прежде сидел за письменным столом. Иногда он слегка шевелил рукой или ногой, и я задерживала дыхание, надеясь, что он вот-вот встанет со стула, но он этого не делал. И, несмотря на все мои усилия, я никак не могла разглядеть его лица. Я прищурилась, как это делала старая мисс Джини, которая была близорука, и приложила руки к обеим сторонам лица, чтобы сфокусировать на нем свет, но все было напрасно. То ли лицо изменилось, пока я сидела и смотрела, то ли свет был недостаточно яркий, то ли... я не знаю, что это было. Его волосы показались мне светлыми, - конечно, вокруг головы не было темной линии, как это было бы, если бы она была очень темной, - я увидела по тому, что там, где фоном ей служила старая золоченая рама на стене позади, - она должна быть светлой; я была почти уверена, что у него не было бороды. Я даже была уверена, что у него не было бороды, потому что очертания его лица были достаточно отчетливы, а дневной свет все еще был совершенно ясен на улице, так что я совершенно точно узнала мальчика булочника, стоявшего на тротуаре напротив, и которого я узнала бы снова, где и когда бы я его ни встретила: как будто это было ужасно важно - суметь узнать мальчика булочника! Однако было в этом мальчике и кое-что любопытное. Он бросал камни во что-то или в кого-то. В Сент-Рулсе у мальчишек есть развлечение - бросать камни друг в друга, и, я думаю, там происходила битва. Я полагаю также, что у него в руке остался один камень, сохранившийся после битвы, и его блуждающий взгляд изучал все, находившееся на улице, чтобы определить, куда он мог бросить его с наибольшим эффектом. Но, по-видимому, не нашел ничего достойного этого на улице, потому что внезапно повернулся, и нацелил его прямо в окно. Я заметила, не акцентируя на этом внимания, что камень ударился с глухим звуком, - стекло при этом не разбилось, - и упал прямо на тротуар. Но я не отметила этого даже мысленно, - так пристально следила я за фигурой внутри, которая не двигалась и ни на что не обращала ни малейшего внимания, оставаясь такой же смутно ясной, такой же совершенно видимой, но при этом такой же неразличимой, как и прежде. А потом свет начал понемногу угасать, не уменьшая перспективы внутри комнаты, но делая ее еще менее отчетливой, чем раньше.
Я вскочила, почувствовав на своем плече руку тети Мэри.
- Милая, - сказала она, - я дважды просила тебя позвонить в колокольчик, но ты меня не слышала.
- О, тетя Мэри! - воскликнул я в великом раскаянии, но невольно снова повернулась к окну.
- Ты должна уйти отсюда, - произнесла она почти сердито, но потом ее голос стал мягче, и она поцеловала меня. - Не беспокойся о лампе, милая; я сама позвонила, и ее сейчас принесут; но, глупый ребенок, ты не должна видеть сны - твоя маленькая головка закружится.
В ответ я лишь слегка махнула рукой в сторону окна на другой стороне улицы, потому что едва могла говорить.
Она стояла рядом, нежно поглаживая меня по плечу, целую минуту или даже больше, бормоча что-то вроде: "Это должно пройти". А потом сказала, как обычно, мягко положив руку мне на плечо: "Как сон, когда просыпаешься". И когда я снова взглянула, то увидела лишь пустую непрозрачную поверхность - и ничего больше.
Тетя Мэри больше не задавала мне никаких вопросов. Она заставила меня выйти из моей ниши, сесть возле лампы и почитать ей что-то. Но я не понимала, что читаю, потому что мне вдруг пришла в голову мысль и не желала уходить: я вспомнила глухой удар камня об окно и его падение прямо вниз, словно он натолкнулся на что-то твердое, отбросившее его, хотя я сама видела, как он ударился о стекло.
ГлаваIV
Боюсь, что некоторое время я пребывала в состоянии сильного возбуждения и душевного смятения. Я обычно с нетерпением ждала наступления вечера, когда могла наблюдать за своим соседом через окно напротив. Я почти ни с кем не разговаривала, и ни словом не обмолвилась о том, что меня удивляло и занимало. Я спрашивала себя, кто он такой, что делает и почему он никогда не приходит до вечера (или очень редко); и еще мне было очень интересно, в каком здании расположена комната, в которой он сидит. Как я уже не раз говорила, она была частью старой университетской библиотеки. Окно было одним из тех окон, которые, как я поняла, освещали большой зал; но принадлежала ли эта комната самой библиотеке или как ее обитатель получил доступ в нее, я сказать не могла. Я решила, что в нее, скорее всего, можно попасть из холла, и что этот джентльмен должен быть библиотекарем или одним из его помощников, возможно, занятым весь день своими официальными обязанностями и способным только вечером добраться до своего стола и заняться личными делами. Я много раз слышала о подобных вещах - о человеке, который должен был зарабатывать себе на жизнь какой-то другой работой, а потом, когда наступало время досуга, посвящал его тому, что действительно любил, - какому-нибудь учебнику или книге, которую писал. Мой отец и сам когда-то был таким же. Он весь день просиживал в казначействе, а вечером писал книги, сделавшие его знаменитым. Его дочь, как бы мало она ни знала о других вещах, не могла этого не знать! Но меня обескуражило, когда однажды на улице кто-то указал мне на пожилого джентльмена, носившего парик и часто нюхавшего табак, и сказал: "Это библиотекарь старого университета". На какое-то мгновение меня это сильно потрясло, но потом я вспомнила, что у старого джентльмена обычно бывают помощники и что человек в комнате, должно быть, один из них.
Постепенно я окончательно уверилась в этом. Наверху было еще одно маленькое окошко, которое очень сильно мерцало, когда светило солнце, и выглядело очень милым и светлым над тусклостью другого, скрывавшей так много. Я решила, что это окно его другой комнаты, и что эти две комнаты в конце красивого холла много значили для него, располагаясь так близко от всех книг, так уединенно и тихо, что никто о них не знал. Как это было чудесно! можно было видеть, как он использовал выпавшую на его долю удачу, когда сидел там, неустанно работая в течение нескольких часов подряд. Была ли это книга, которую он писал, или, возможно, это были стихи? Эта мысль заставила мое сердце забиться сильнее, но я с большим сожалением заключила, что это не могут быть стихи, потому что никто не может писать такие стихи сразу, не останавливаясь ни на едином слове, не подбирая рифму. Если бы это были стихи, он непременно встал бы, прошелся по комнате или подошел к окну, как папа, - не то чтобы папа писал стихи: он всегда говорил: "Я недостоин даже говорить о подобном таинстве", - качая головой, что вызывало у меня удивленное восхищение и почти благоговейный трепет перед поэтом, который был чем-то значительным даже для папы. Но я не могла поверить, что поэт мог оставаться неподвижным в течение многих часов. Но что же это могло быть в таком случае? возможно, это была история; грандиозный труд, над которым нужно работать, и при этом вам, возможно, не нужно будет ни двигаться, ни ходить взад и вперед, ни смотреть на небо и чудесный свет.
Однако время от времени он все-таки менял свое положение, хотя и не подходил к окну. Иногда, как я уже говорила, он поворачивался в своем кресле к нему лицом и долго сидел в задумчивости, пока свет не начинал угасать и мир не превращался в тот странный день, который был ночью, - тем бесцветным светом, в котором все было так ясно видно и отсутствовали тени. "Это случилось между ночью и днем, когда фэйри получают безраздельную власть". Это был послесвет чудесного, долгого летнего вечера, свет без теней. В нем присутствовало какое-то колдовство, - иногда оно заставляло меня бояться, и тогда всякие странные мысли, казалось, приходили ко мне; и я всегда чувствовала, что если бы только мы обладали способностью видеть немного больше, то смогли бы увидеть красивых существ вокруг нас, не принадлежащих к нашему миру. Я подумала, что, скорее всего, он их видел, потому что сидел там и смотрел на улицу; и это заставило мое сердце наполниться самым странным чувством, словно бы гордостью за то, что, хотя я и не могла видеть, он - видел, и ему даже не требовалось подойти к окну, как это делала я, сидя в глубине ниши, глядя на него и надеясь увидеть все его глазами.
Я была так поглощена этими мыслями и наблюдала за ним каждый вечер, - теперь он не пропускал ни одного вечера, и всегда был там, - что люди стали замечать, - я побледнела и мне, по их мнению, нездоровилось, потому что я не обращала внимания, когда они заговаривали со мной, и не хотела ни выходить из своей ниши, ни присоединиться к другим девушкам для игры в теннис, ни делать что-нибудь такое, что делали другие; а некоторые говорили тете Мэри, что я быстро теряю все завоеванные позиции, и что она никогда не сможет отослать меня обратно к матери с таким бледным лицом. Тетя Мэри уже давно начала тревожно поглядывать на меня и, я уверена, втайне от меня советовалась по моему поводу, иногда с доктором, а иногда со своими старушками, которые думали, будто знают о молодых девушках больше, чем доктора. Я слышала, как они говорили ей, что мне нужно отвлечься, обязательно нужно отвлечься, и что она должна больше гулять со мной и устраивать вечеринки, и что, когда начнут приезжать летние гости, возможно, устроить бал или даже два, а леди Карнби устроит пикник. "Мой молодой лорд возвращается домой, - сказала пожилая леди, которую они называли мисс Джини, - а я никогда еще не встречала юную девицу, которая осталась бы равнодушной при виде молодого лорда".
Тетя Мэри покачала головой.
- Я бы не стала ничего говорить молодому лорду,- сказала она. - Его мать слишком озабочена деньгами, а у моей бедной крошки нет никакого состояния, о котором стоило бы упомянуть. Нет, мы не должны летать так высоко, как молодой лорд, но я с радостью повожу ее по окрестностям, чтобы она увидела старые замки и башни. Возможно, это ее разбудит.
- Но если это не поможет, мы должны придумать что-нибудь другое, - сказала старая леди.
Может быть, в тот день я слышала их разговоры, потому что они говорили обо мне, а это всегда является эффективным способом заставить вас слушать, потому что в последнее время я не обращала никакого внимания на то, что они говорили, и думала про себя, как мало они знают, и как мало меня интересуют старые замки и любопытные дома, имея перед глазами нечто другое. Но как раз в это время вошел мистер Питмилли, который всегда был моим другом, и, услышав их разговор, он сумел отвлечь их и сменить тему. А через некоторое время, когда дамы ушли, он подошел к моей нише и взглянул прямо поверх моей головы. После чего спросил тетю Мэри, разрешили ли они вопрос об окне напротив: "Иногда вы думали, что это окно, а потом - что не окно, и много чего еще", - напомнил старый джентльмен.
Тетя Мэри снова посмотрела на меня, очень задумчиво, а потом сказала: "На самом деле, мистер Питмилли, мы по-прежнему там, где были, и я совершенно выбита из колеи; и я думаю, что моя племянница разделяет мои взгляды, потому что я часто вижу, как она смотрит на меня и удивляется; я понятия не имею, каково ее мнение".
- Мое мнение! - сказала я. - Тетя Мэри. - Я не мог удержаться от некоторого презрения, как это случается в очень юном возрасте. - У меня нет никакого мнения. Там есть не только окно, но и комната, и я могла бы показать вам... - Я хотела сказать: "показать вам господина, который сидит и пишет в ней", но остановилась, не зная, как он иэто воспримут, и перевела взгляд с нее на джентльмена и обратно. - Я могла бы вам описать мебель, которая там есть, - сказала я. А потом я почувствовала, как что-то похожее на пламя охватило мое лицо, и мои щеки вдруг запылали. Мне показалось, что они мельком взглянули друг на друга, но, возможно, это было глупо. - Там есть большая картина в большой тусклой раме, - сказала я, слегка задыхаясь, - на стене напротив окна.
- Вот как? - сказал мистер Питмилли с легким смешком. А потом добавил: - Тогда я скажу вам, что мы сделаем. Вы же знаете, что сегодня вечером в большом зале будет устроена вечеринка, или как там это называется, все будет открыто и освещено. Это красивая комната, и в ней есть две-три вещи, на которые стоит посмотреть. Я просто зайду после того, как мы все пообедаем, и отведу вас обеих, мадам... мисси и вас...
- Боже мой! - сказала тетя Мэри. - Я не бывала там больше лет, чем хотела бы сказать, и ни разу не была в библиотечном зале. - Потом она слегка вздрогнула и тихо добавила: - Я не могла пойти туда.
- Значит, сегодня вечером вы начнете все сначала, сударыня, - сказал мистер Питмилли, не обратив на ее слова никакого внимания, - и я буду вести за собой человека, который когда-то был украшением бала!
- Ах, когда-то!.. - сказала тетя Мэри с тихим смешком, а потом вздохнула. - И мы не будем говорить, как давно это было. - После этого она сделала паузу, все время глядя на меня, а потом произнесла: - Я принимаю ваше предложение, мы наденем наши лучшие наряды, и, я надеюсь, у вас не будет повода стыдиться нас. Но почему бы вам не пообедать здесь?
Решение было принято, и старый джентльмен с довольным видом отправился одеваться. Но я пришла к тете Мэри, как только он ушел, и умоляла ее не заставлять меня идти с ними.
- Мне нравится долгая ночь, и свет, который длится так долго. И для меня невыносимо одеваться и уходить из дома, ради какой-то дурацкой вечеринки. Я ненавижу вечеринки, тетя Мэри! - воскликнула я. - И я бы предпочла остаться здесь.
- Милая моя, - сказала она, беря меня за обе руки, - я знаю, что это, может быть, будет для тебя ударом, но так будет лучше.
- Как это может быть для меня ударом? - воскликнула я. - И все равно, я бы предпочла не ходить.
- Ты просто пойдешь со мной, милая, только в этот раз: я не часто выхожу из дома. Ты пойдешь со мной в эту единственную ночь, только в эту единственную ночь, моя милая.
Уверена, что в глазах тети Мэри стояли слезы; произнося эти слова, она поцеловала меня. Больше я ничего не могла сказать, но как же мне не хотелось идти! Обычная вечеринка, беседа, вместо волшебного часа у моего окна, мягкого странного света, и тусклого лица, выглядывающего наружу, которое заставляло меня все время гадать, о чем он думает, что ищет, кто он такой? Обычная беседа вместо чуда, загадки и вопросов в течение долгой, медленно угасающей ночи!
Однако когда я одевалась, мне пришло в голову, - хотя я была уверена, что он предпочтет свое одиночество всему остальному, - что он, возможно, также придет. И когда я подумала об этом, то достала свое белое платье, хотя Джанет положила мое голубое, а к нему - маленькое жемчужное ожерелье, которое я считала слишком хорошим, чтобы носить. Это были не очень крупные, но зато настоящие жемчужины, очень ровные и блестящие, пусть и маленькие; и хотя тогда я не придавала особого значения своей внешности, должно быть, во мне было что-то такое - бледное, но способное мгновенно покраснеть, с таким белым платьем, такими белыми жемчужинами и, может быть, такими темными волосами, - на что приятно было смотреть, потому что даже у старого мистера Питмилли был странный взгляд, словно он не только радовался, но и сожалел, возможно, считая меня существом, у которого будут неприятности в этой жизни, хотя я была молода и не знала их. Когда тетя Мэри посмотрела на меня, губы ее слегка дрогнули. Сама она была в своем красивом кружевном платье, с очень красиво уложенными белыми волосами и выглядела на все сто. Что же касается самого мистера Питмилли, то у него на рубашке была прекрасная французская оборка, заплетенная в тончайшие косички, и бриллиантовая булавка, сверкавшая так же ярко, как кольцо леди Карнби; но это был прекрасный, откровенный, добрый камень, который смотрел вам прямо в лицо и сверкал, и в нем плясал огонек, как будто ему было приятно видеть вас и сиять на груди честного и добропорядочного старого джентльмена, потому что он был одним из возлюбленных тети Мэри во время их молодости, и все еще думал, что на свете нет никого похожего на нее.
К тому времени, как мы в мягком вечернем свете пересекли улицу и направились в библиотеку, я уже пребывала в счастливом душевном смятении. Может быть, я все-таки увижу его, увижу ту комнату, которая была мне так хорошо знакома, и узнаю, почему он так часто сидел там и никогда не показывался за ее границами. Я думала, что смогу узнать, над чем он работает, и мне будет очень приятно рассказать об этом папе, когда я вернусь домой. Один мой друг в Сент-Рулсе - о, гораздо, гораздо более занятый, чем когда-либо был ты, папа! - после чего мой отец засмеется, как всегда, и скажет, что он всего лишь бездельник и никогда ничем не занят.
Комната была светлая и яркая, цветы - повсюду, где только могли быть цветы, и длинные ряды книг, которые тянулись вдоль стен с каждой стороны, освещенные бликами там, где имелась линия позолоты или орнамента. Поначалу весь этот свет ослепил меня, но я была очень взволнована, хотя и держалась очень тихо, оглядываясь вокруг, чтобы увидеть, - может быть, в каком-нибудь углу, в середине какой-нибудь группы, - он будет там. Я не ожидала увидеть его среди дам. Он не хотел быть с ними, - он был слишком прилежен, слишком молчалив; но, может быть, среди круга седых голов в дальнем конце комнаты - может быть...
Я не уверена, что мне не доставило особого удовольствия убедиться: нет никого, кого я могла бы принять за него, кто был бы хоть немного похож на мое смутное представление о нем. Нелепо было думать, что он окажется здесь, среди всех этих звуков голосов, при ярком свете этих ламп. Я испытывала некоторую гордость, думая, что он, как обычно, сидит в своей комнате, делает свою работу или так глубоко задумывается над ней, как тогда, когда он поворачивается в кресле лицом к свету.
Таким образом, я немного успокоилась в душе, ибо теперь, когда ожидание встречи с ним прошло, хотя это и было разочарованием, - но и облегчением тоже, - мистер Питмилли подошел ко мне и протянул руку.
- А теперь, - сказал он, - я поведу вас посмотреть диковинки.
Я думала, что после того, как увижу всех и поговорю со всеми, кого знаю, тетя Мэри отпустит меня домой, поэтому пошла очень охотно, хотя меня и не интересовали эти диковинки. Однако нечто странное поразило меня, когда мы шли по комнате. Это был воздух, довольно свежий, лившийся из открытого окна в восточном конце зала. Значит, там должно быть окно? В первый момент я едва поняла, что это значит, но мне показалось, будто в этом есть какой-то смысл, и почувствовала себя очень неловко, не понимая почему.
И была еще одна вещь, - напугавшая меня. С той стороны стены, что выходила на улицу, казалось, вообще не было окон. Длинный ряд книжных шкафов заполнял его от края до края. Я не могла понять, что это значит, но меня это смутило. Я была совершенно сбита с толку. Мне казалось, что я нахожусь в незнакомой стране, не зная, куда иду, не зная, что мне предстоит дальше. Если на стене не было окон, выходящих на улицу, то где же было мое окно? Мое сердце, которое все это время то учащенно билось, то снова успокаивалось, на этот раз забилось так, словно собиралось выпрыгнуть из моей груди, но я не знала, почему.
Потом мы остановились перед стеклянной витриной, и мистер Питмилли показал мне кое-что из того, что в ней находилось. Я не могла уделить этому особого внимания. Голова у меня шла кругом. Я слышала, как он продолжал говорить, а потом и сама заговорила с каким-то странным звуком, который глухо отдавался у меня в ушах; но я не понимала, что говорю, и что говорит он. Затем он отвел меня в восточный конец комнаты, сказав что-то, - кажется, что я бледна, и воздух пойдет мне на пользу. Воздух дул прямо на меня, поднимая кружева моего платья, шевелил мои волосы. Окно выходило на бледный дневной свет, на узкую улочку, тянувшуюся вдоль конца здания. Мистер Питмилли продолжал говорить, но я не могла разобрать ни слова. Затем я услышала свой собственный голос, говоривший сквозь его, хотя, казалось, не осознавала, что говорю. "Но где же мое окно? Но где же тогда мое окно?" Мне показалось, будто я что-то сказала, я повернулась, потащив его за собой, все еще держа за руку. Когда я это сделала, мой взгляд, наконец, упал на что-то знакомое мне. Это была большая картина в широкой раме, висевшая на дальней стене.
Что же это значит? О, что это значит? Я снова повернулась к открытому окну в восточном конце и к дневному свету, странному свету без тени, наполнявшему этот освещенный зал, подобный пузырю, который вот-вот лопнет, как нечто ненастоящее. Настоящим местом была знакомая мне комната, где висела эта картина, где стоял письменный стол и где он сидел лицом к свету. Но где же был свет и окно, через которое он проникал? Я думаю, что мои чувства, должно быть, покинули меня. Я подошла к знакомой мне картине, а потом - прямо через комнату, все время волоча за собой мистера Питмилли, лицо которого было бледно, но который не сопротивлялся, а только позволил мне отвести его прямо туда, где было окно, - где окна не было, - где его не было и в помине. "Но где же мое окно? Где мое окно?" - повторяла я. И все это время я была уверена, что сплю, а все эти огни были какой-то театральной иллюзией, в которой присутствовали говорящие люди; и нет ничего реального, кроме бледного, медленно затухающего дня, находящегося рядом и ждущего, когда этот дурацкий пузырь лопнет.
- Дорогая, - сказал мистер Питмилли, - дорогая! Помните, что вы находитесь на публике. Вспомните, где вы находитесь. Вы не должны кричать и пугать свою тетю Мэри. Пойдемте со мной. Идемте, моя дорогая юная леди! Присядьте на минутку-другую и успокойтесь, а я принесу вам лед или немного вина. - Он все время поглаживал мою руку, лежавшую на его руке, и очень тревожно смотрел на меня. - Благослови вас Господь! Благослови вас Господь! Я никогда не думал, что это будет иметь такой эффект, - сказал он.
Но я не позволила ему увести меня. Я снова подошла к картине и посмотрела на нее, не видя, а затем снова пересекла комнату с какой-то дикой мыслью, что если я буду настойчива, то найду его. "Мое окно... мое окно!" - все время повторяла я.
Один из профессоров услышал меня. "Окно! - сказал он. - А-а, так вы были захвачены тем зрелищем, которое появляется, если глядеть снаружи. Оно был устроено на одном уровне с окном на лестнице. Но оно никогда не было настоящим окном. Оно как раз за этим книжным шкафом. Оно вводит в заблуждение многих людей", - сказал он.
Его голос, казалось, звучал откуда-то издалека, и, казалось, он будет звучать вечно; зал плавал вокруг меня в ослепительном сиянии и шуме; дневной свет в открытом окне становился все более серым, ожидая, когда он закончится, и - пузырь лопнул.
ГлаваV
Мистер Питмилли отвел меня домой; вернее, это я сама отвела его, слегка подталкивая вперед, крепко держа за руку, не дожидаясь ни тети Мэри, ни кого-либо еще. Мы снова вышли на дневной свет, я - без плаща и шали, с голыми руками, непокрытой головой и жемчугом на шее. Вокруг толпился народ, и мальчик из пекарни, тот самый мальчик из пекарни, встал прямо у меня на пути и закричал: "Красотка!" - остальным: это слово почему-то поразило меня, как прежде его камень - окно, без всякой причины. Но я не обращала внимания на то, что люди пялятся на меня, и поспешила через улицу, опередив мистера Питмилли на полшага. Дверь была открыта, Джанет стояла около нее, выглядывая наружу, чтобы посмотреть на дам в пышных платьях. Увидев, что я торопливо перехожу улицу, она вскрикнула, но я проскочила мимо нее, толкнула мистера Питмилли вверх по лестнице и, задыхаясь, повела его в нишу, где бросился на сиденье, чувствуя, что не могу сделать больше ни шагу, и махнула рукой в сторону окна. "Там! Там!" - воскликнула я. Ах! вот она - а в ней не бессмысленная толпа, не театр, не пузырь, не шум разговоров. Никогда за все эти дни я не видела эту комнату так ясно. В ней был слабый отблеск света, как будто это был отблеск какого-то обычного света в холле, и он сидел напротив окна, спокойный, погруженный в свои мысли, повернувшись к нему лицом. Никто, кроме меня, его не видел. Джанет могла бы увидеть его, если бы я позвала ее наверх. Это было похоже на картину, - все то, что я видела; а атмосфера была полна ничем не нарушаемой тишины. Я потянула мистера Питмилли за руку, прежде чем отпустить его, и сказала: "Смотрите! Видите?" Он бросил на меня самый растерянный взгляд, как будто ему хотелось заплакать. Он ничего не видел! Я была уверена в этом по его глазам. Он был стар, и в нем не было никакого видения. Если бы я позвонила Джанет, она бы все это увидела. "Дорогая! - сказал он. - Дорогая!" - он беспомощно развел руки. "Он был там все эти ночи, - воскликнула я, - и я подумала, что вы могли бы рассказать мне, кто он и что делает, и что он мог бы отвести меня в эту комнату и показать ее мне, чтобы я могла рассказать папе. Папа поймет, он хотел бы услышать. О, не могли бы вы сказать мне, чем он занимается, мистер Питмилли? Он никогда не поднимает головы, пока свет отбрасывает тень, а потом, когда это происходит, он отворачивается, думает и отдыхает!"
Мистер Питмилли весь дрожал, то ли от холода, то ли от чего-то еще. "Моя дорогая юная леди... моя дорогая..." - произнес он с дрожью в голосе, а затем замолчал и посмотрел на меня так, словно собирался заплакать. "Успокойтесь, успокойтесь, - сказал он и добавил уже другим голосом: - Я вернусь туда, чтобы привести вашу тетю Мэри домой; вы понимаете, моя бедная малышка, я собираюсь привести ее домой - вам будет лучше, когда она будет здесь". Я была рада, когда он ушел, так как он ничего не мог видеть; и я сидела одна в темноте, которая была не темной, а совсем светлой - светом, подобного которому я никогда не видела. Как же все было ясно в этой комнате! не такой ослепительный, как в той, где горел газ и раздавались голоса, но такой тихий; и все было таким, словно принадлежало другому миру. Я услышала легкий шорох позади себя, и увидела Джанет, которая стояла, уставившись на меня широко открытыми глазами. Она была лишь немного старше меня. Я позвала ее: "Джанет, иди сюда, подойди, и ты увидишь его. Иди сюда и увидишь его!" - меня раздражало, что она была такой застенчивой и держалась позади. "О, моя милая юная леди!" - сказала она и разрыдалась. Я топнула ногой, возмущенная тем, что она не подошла, и она бросилась бежать, шурша и размахивая руками, как будто испугалась. Ни один из них, ни один! даже такая девушка, как она, с таким взглядом, как у нее, ничего не видела. Я снова повернулась и протянула руки к сидящему там человеку, который был единственным, кто знал об этом. "О, - произнесла я, - скажи мне что-нибудь! Я не знаю, кто ты и что ты; но ты одинок, и я тоже; и я только... сочувствую тебе. Скажи мне что-нибудь!" Я не надеялась, что он услышит, и не ждала никакого ответа. Как он мог слышать, когда между нами была улица, его окно было закрыто, а еще весь этот шум голосов? На мгновение мне показалось, что во всем мире есть только он и я.
У меня перехватило дыхание, уже почти покинувшее меня, когда я увидела, как он шевельнулся в своем кресле! Он услышал меня, хотя я и не понимала - как. Он встал, и я тоже встала, безмолвная, не способная ни на что, кроме этого механического движения. Он, казалось, притягивал меня, как будто я была марионеткой, движимой его волей. Он подошел к окну и остановился, глядя на меня. Я была уверена, что он смотрит на меня. Наконец-то он увидел меня; наконец-то он узнал, что кто-то, пусть - всего лишь девушка, наблюдает за ним, ищет его, верит в него. Я находилась в таком волнении и смятении духа, что не могла удержаться на ногах и облокотилась на подоконник, чувствуя, как из меня вырывается сердце. Я не могу описать его лицо. Оно было тусклым, но все же в нем был свет; я думаю, что это была улыбка; и так же пристально, как я смотрела на него, он смотрел на меня. Затем он положил руки на окно, чтобы открыть его. Это было нелегко, но, в конце концов, он распахнул его со звуком, эхом разнесшемся по всей улице. Я увидела, что люди услышали его, некоторые подняли головы. Что касается меня, то я сложила руки вместе, прислонилась лицом к стеклу, так, словно могла выйти сквозь него, мое сердце рвалось из груди. Он открыл окно с шумом, который был слышен от Западного порта до аббатства. Разве можно в этом сомневаться?
А потом он наклонился вперед и выглянул в окно. Сначала он взглянул на меня, слегка махнув рукой, как будто это было приветствие, но и не совсем так, потому что мне показалось, что он отмахнулся от меня; потом он посмотрел вверх и вниз в тусклом сиянии уходящего дня, сначала на восток, на старые башни аббатства, а затем на запад, вдоль широкой линии улицы, где ходило много людей, но при этом создавалось так мало шума, что, казалось, это были зачарованные люди в зачарованном месте. Я смотрела на него с таким глубоким удовлетворением, которое невозможно выразить словами, потому что теперь никто не мог сказать мне, что его там нет, - никто не мог сказать, что я сплю. Я смотрела на него так, словно не могла дышать - мое сердце билось в горле, мои глаза были устремлены на него. Он посмотрел вверх и вниз, а затем снова посмотрел на меня. Я была первой и последней, хотя это длилось недолго: он знал, он видел, кто именно видел его и сочувствовал ему все это время. Я была в каком-то восторге, но и оцепенении тоже; мой взгляд перемещался вместе с его взглядом, следуя за ним, как будто я была его тенью; а потом он вдруг исчез, и я больше его не видела.
Я снова откинулась на спинку сиденья, ища, на что бы опереться, чтобы хоть как-то поддержать себя. Перед тем, как исчезнуть, он поднял руку и помахал мне. Как и куда он ушел, я не могу сказать, но через мгновение он был уже далеко, окно было открыто, а комната погрузилась в тишину и полумрак, видимая на всем своем пространстве, с большой картиной в золоченой раме на стене. Мне не было больно видеть, как он уходит. Мое сердце было так спокойно, я была так измучена и удовлетворена - ибо какие сомнения или вопросы могли быть теперь о нем? Когда я сидела, ослабев, откинувшись на спинку сиденья, тетя Мэри подошла сзади и с легким шорохом, как будто прилетела на крыльях, обняла меня и притянула мою голову к своей груди. Я начал понемногу плакать, всхлипывая, как ребенок. "Вы видели его, вы видели его!" - сказала я. Когда я прижималась к ней и чувствовал ее, - такую нежную, такую добрую, - мне было так приятно, что я не могу описать, как она обнимала меня, и слышала ее голос: "Милая, моя милая!" - как будто она тоже чуть не плакала. Сидя, я пришла в себя, успокоенная, довольная всем. Но я хотела получить некоторую уверенность, что они тоже его видели. Я махнула рукой в сторону окна, которое все еще оставалось открытым, и комнаты, которая постепенно исчезала в слабой темноте. "На этот раз ты все это видела?" - нетерпеливо спросила я. "Милая!" - сказала тетя Мэри, целуя меня, а мистер Питмилли принялся ходить по комнате маленькими шажками, как будто у него кончилось терпение. Я выпрямилась и убрала руки тети Мэри. "Вы не можете быть так слепы! - воскликнула я. - О, только не сегодня, по крайней мере - не сегодня!" Но ни тот, ни другая ничего не ответили. Я встряхнулась, совершенно высвободилась, и приподнялась. Там, посреди улицы, стоял мальчик пекаря, похожий на статую, уставившись в распахнутое окно, с открытым ртом и удивленным лицом, затаив дыхание, словно не веря своим глазам. Я метнулся вперед, окликнула его, и сделала знак подойти. "О, приведите его сюда! приведите его, приведите его ко мне!" - снова воскликнула я.
Мистер Питмилли тотчас же вышел и взял мальчика за плечо. Тот не хотел приходить сюда. Странно было видеть маленького пожилого джентльмена в красивом костюме с бриллиантовой булавкой, стоявшего на улице, положив руку на плечо мальчика, и других мальчиков, собравшихся вокруг небольшой толпой. Но вот они направились к дому, и все остальные последовали за ними, изумленно разинув рты. Он вошел неохотно, почти сопротивляясь, и выглядел так, словно мы хотели причинить ему какой-то вред. "Пойдемте, мой мальчик, поговорим с молодой леди", - говорил Мистер Питмилли. А тетя Мэри взяла меня за руки.
- Мальчик, - спросила я, - ты тоже это видел, ты это видел, скажи им, что ты это видел! Это то, чего я хочу, и ничего больше.
Он смотрел на меня так же, как и все остальные, словно думал, что я сошла с ума. "Чего она хочет от меня? - пробормотал он, а потом добавил: - Я не причинил никакого вреда, даже если бросил в него камень, потому что бросать камни - это не грех.
- Ах ты, негодяй! - сказал мистер Питмилли, встряхивая его. - Ты что, бросал камни? Когда-нибудь ты убьешь кого-нибудь своими камнями. - Старый джентльмен был смущен и встревожен, потому что не понимал, чего я хочу и что произошло. А потом тетя Мэри, притянув меня к себе, заговорила:
- Юноша, - сказала она, - ответь молодой леди, будь хорошим мальчиком. Я вовсе не собираюсь придираться к тебе. Ответь ей, мой друг, и тогда Джанет накормит тебя ужином, прежде чем ты уйдешь.
- О, говори, говори! - воскликнула я. - Ответь им, скажи! Ты видел, как это окно открылось, как джентльмен выглянул наружу и помахал рукой?
- Я не видел никакого другого джентльмена, - ответил он, опустив голову, - кроме этого маленького джентльмена.
- Послушай, юноша, - сказала тетя Мэри. - Я видела, как ты стоял посреди улицы и смотрел. На что ты смотрел?
- Ни на что. Просто там, в библиотеке, было открыто окно, там, где его не было. И оно было открыто, и это верно, как смерть. Вы можете смеяться, если хотите. Это то, что она хочет услышать от меня?
- Ты несешь чушь, парень, - сказал мистер Питмилли.
- Говорю вам, оно было открыто, как и все остальные окна. Это так же верно, как смерть. Я сам не мог в это поверить, но это правда.
- Вон оно! - воскликнул я, оборачиваясь и указывая им на окно с великим торжеством в сердце. Но свет поблек, окно изменился. Теперь оно было тем же, что и всегда, - темной нишей в стене.
Весь этот вечер со мной обращались как с больной; меня отнесли наверх в постель, а тетя Мэри просидела в моей комнате всю ночь. Когда я открывала глаза, она всегда сидела рядом и смотрела на меня. Никогда в моей жизни не было такой странной ночи. Когда я возбужденно начинала говорить, она целовала меня и успокаивала, как ребенка.
- Ах, дорогая, ты не одна такая! - сказала она. - Бедный, бедный ребенок! Мне не следовало позволять тебе видеть его!
- Тетя Мэри, тетя Мэри, ты тоже его видела?
- Бедная, бедная, дорогая! - сказала тетя Мэри. Ее глаза сияли, в них стояли слезы. - О, бедная, бедная! Выкинь это из головы и постарайся уснуть. Я больше не скажу ни слова! - воскликнула она.
Но я уже обнял ее и прижалась губами к ее уху.
- А кто он - там? Скажи мне это, и я больше ни о чем не буду спрашивать...
- О, милая, постарайся уснуть! Это просто... как я могу тебе сказать? Это сон, просто сон! Разве ты не слышала, что сказала леди Карнби? Женщины нашей крови...
- Что же? Что? Тетя Мэри, о, тетя Мэри...
- Я не могу тебе сказать, - вскричала она в волнении, - я не могу тебе сказать! Как я могу тебе сказать, когда знаю только то, что знаешь ты, и ничего больше? Это - на всю оставшуюся жизнь - поиск того, что никогда не приходит.
- Он придет! - возразила я. - Я увижу его завтра, я знаю, знаю!
Она целовала меня и плакала, ее щека была горячей и влажной, как и моя.
- Моя дорогая, попробуй, если сможешь, уснуть; попробуй, если сможешь, поспать: мы будем ждать, и увидим, что принесет нам завтра.
- Я ничего не боюсь, - сказала я и тут же, как ни странно, заснула; я была так измучена, так молода и не привыкла лежать в своей постели без сна. Время от времени я открывала глаза и иногда вздрагивала, вспоминая все; но тетя Мэри всегда была рядом, чтобы успокоить меня, и я снова затихала в кровати, как птенец в своем гнезде.
Но я не позволила им держать меня в постели на следующий день. Я была как в лихорадке, не понимая, что делаю. Окно было совершенно непрозрачным, без малейшего проблеска света, плоским и пустым, как кусок дерева. Никогда, с самого первого дня, я не видела его так мало похожим на окно. "Неудивительно, - сказала я себе, - что, глядя на все это такими старыми, не такими ясными глазами, как у меня, они думают, что поступают правильно". А потом я улыбнулась про себя, вспомнив о вечере, и о том, выглянет ли он снова или только подаст мне знак рукой. Я решила, что мне это больше всего понравится: не то, чтобы он взял на себя труд подойти и снова открыть окно, а просто повернул голову и помахал рукой. Это было бы более дружелюбно и показывало бы больше уверенности, - хотя я и не ожидала такой демонстрации каждый вечер.
Днем я не спускалась вниз, а сидела одна у своего окна наверху, пока не кончилось чаепитие. Я слышала, как они громко разговаривают, и была уверена, что все они сидят в нише, уставившись в окно и смеясь над глупой девчонкой. Пусть смеются! Теперь я чувствовала себя выше всего этого. За ужином я очень волновалась, торопясь поскорее покончить со всем этим; и тетя Мэри, по-моему, тоже волновалась. Я сомневаюсь, что она читала свой "Таймс", когда его принесли; она открыла его, чтобы защитить себя, и наблюдала из своего угла. Я устроилась в углублении, с сердцем, полным ожидания. Мне ничего так не хотелось, как увидеть, как он пишет за своим столом; чтобы он повернул голову и слегка помахал мне рукой, просто чтобы показать, что он знает, - я здесь. Я просидела с половины восьмого до десяти часов, дневной свет становился все мягче и мягче, пока, наконец, не стало казаться, что он просвечивает сквозь жемчужину и не видно ни одной тени. Но окно все время было черным, как ночь, и там не было ничего, совсем ничего.
Впрочем, в другие вечера все было так же: он приходил сюда не для того, чтобы доставить мне удовольствие. В жизни человека, такого великого ученого, есть и другие вещи. Я сказала себе, что ничуть не разочарована. Почему я должна быть разочарована? Бывали и другие ночи, когда его там не было. Тетя Мэри следила за каждым моим движением, ее глаза блестели, часто влажные, и в них была такая жалость, что я чуть не плакала, но мне казалось, что я жалею ее больше, чем себя. А потом я бросилась к ней, снова и снова спрашивая, что это было, и кто это был, умоляя ее сказать мне, знает ли она? Что случилось, когда она увидела его? И что это значит - для женщин нашей крови? Она сказала мне, что не может сказать ни как это было, ни когда: это было как раз в то время, когда это должно было быть; и что мы все видели его в свое время - "то есть, - сказала она, - те, которые похожи на нас с тобой". Что это было, что отличает ее и меня от остальных? но она только покачала головой и ничего мне не ответила. "Говорят, - начала она и вдруг резко остановилась. - О, милая, постарайся забыть все это - если бы я только знала, что ты такая! Говорят, что когда-то жил один ученый, и его книги нравились ему больше, чем любовь любой дамы. Милая, не смотри на меня так. Подумать только, что это я навлекла все это на тебя!"
- Он был ученым? - воскликнула я.
- И одна из нас, должно быть, была легкомысленной женщиной, не такой, как мы с тобой, но, может быть, это была просто невинность, потому что - кто знает? Она помахала ему рукой, чтобы он пришел; и это кольцо было знаком, но он не пришел. Но она все сидела у окна и махала рукой, пока, наконец, ее братья не услышали об этом, потому что это были суровые люди, и тогда... о, моя милая, не будем больше говорить об этом!
- Они убили его! - воскликнула я, увлекшись. А потом схватил ее обеими руками, встряхнула и отпустила. - Ты говоришь мне это, чтобы пустить пыль мне в глаза, когда я видела его только вчера вечером, и он такой же живой, как я, и такой же молодой!
- Милая, милая! - сказала тетя Мэри.
После этого я долго не разговаривала с ней, но она держалась рядом, не отходя от меня без особенной нужды, и всегда с жалостью в глазах. На следующую ночь все было так же, как и на третью. В ту, третью ночь, мне показалось, что я больше не могу этого выносить. Я должна была что-то сделать, если бы только знала, что! Если когда-нибудь стемнеет, совсем стемнеет, может быть, что-нибудь сделать и удастся. Мне снились нелепые сны о том, как я крадусь из дома, беру лестницу и взбираюсь наверх, чтобы попытаться открыть это окно посреди ночи - если, может быть, мне удастся уговорить мальчика пекаря помочь мне; а потом в голове у меня кружилось, и мне казалось, будто я это сделала; и я почти видела, как мальчик приставил лестницу к окну, и слышала, как он кричит, что там ничего нет. О, как медленно тянулась эта ночь! и как светло было, и так ясно, - ни темноты, чтобы прикрыть, ни тени, будь то на одной стороне улицы или на другой! Я не могла заснуть, хотя и была вынуждена лечь в постель. А глубокой ночью, когда во всех других местах темно, я очень тихо соскользнула вниз по лестнице, хотя на лестничной площадке скрипела одна доска, открыла дверь и вышла. От аббатства до Западного порта не было видно ни души, деревья стояли подобно призракам, тишина была ужасна, и все было ясно, как днем. Вы не знаете, что такое тишина, пока не услышите ее в таком свете, не утром, а ночью, - без рассвета, без тени, когда все ясно, как днем.
Не имело никакого значения, как медленно тянулись минуты: час ночи, два часа ночи. Как странно было слышать бой часов в этом мертвом свете, когда их никто не слышал! Но это тоже не имело никакого значения. Окно было совершенно пустым, даже отметины на стеклах, казалось, исчезли. Спустя некоторое время я снова прокралась через тихий дом, в ясном свете, холодная и дрожащая, с отчаянием в сердце.
Я уверена, что тетя Мэри наблюдала за мной и видела, как я возвращаюсь, потому что вскоре я услышала слабые звуки в доме; очень рано, когда на улице появилось немного солнечного света, она подошла к моей постели с чашкой чая в руке; она тоже была похожа на привидение. "Тебе тепло, милая, тебе удобно?" - сказала она. - "Это не имеет значения", - ответила я. Я не чувствовала, будто что-то имеет значение; разве что если бы можно было попасть куда-нибудь в темноту - мягкую, глубокую темноту, которая накроет тебя и скроет, - но я не могла бы сказать от чего именно. Самое ужасное заключалось в том, что здесь не было ничего, ничего, что можно было бы искать, от чего можно было бы спрятаться - только тишина и свет.
В тот день приехала моя мать и забрала меня домой. Я не знала, что она приедет; она приехала совершенно неожиданно и сказала, что у нее нет времени оставаться; она должна выехать в тот же вечер, чтобы на следующий день быть в Лондоне, так как папа решил ехать за границу. Сначала у меня мелькнула несуразная мысль, что я никуда не поеду. Но как может девушка сказать такое, если ее мать приехала за ней, и нет никакой причины, ни одной причины в мире, чтобы сопротивляться, да и нет никакого права! Я должна была уехать, что бы я ни желала или что бы ни сказала. Милые глаза тети Мэри были влажны; она ходила по дому, тихонько вытирая их носовым платком, ио постоянно говорила: "Это самое лучшее для тебя, милая, самое лучшее для тебя!" О, как мне было неприятно слышать, что это самое лучшее, как будто это имело значение! Все старые леди собрались днем, леди Карнби смотрела на меня из-под своих черных кружев, а бриллиант прятался, посылая стрелы из-под ее пальца. Она погладила меня по плечу и сказала, чтобы я была хорошей девочкой. "И никогда не обращай внимания на то, что видишь из окна, - сказала она. - Глаза обманчивы так же, как и сердце". Она продолжала гладить меня по плечу, и я снова почувствовал, как острый злой камень ужалил меня. Не это ли имела в виду тетя Мэри, когда сказала, что кольцо - это знак? А потом мне показалось, что я вижу отметину у себя на плече. Вы скажете, почему? Как я могу ответить, почему? Если бы я знала, то была бы счастлива, и это уже не имело бы никакого значения.
Я никогда не возвращалась в Сент-Рулс, и в течение многих лет моей жизни никогда больше не смотрела в окно, если из него было видно какое-либо другое окно. Вы спросите меня, видела ли я его когда-нибудь снова? Я не могу сказать точно: воображение - великий обманщик, как сказала леди Карнби, и если оно оставалось там так долго только для того, чтобы наказать тех, кто причинил ему зло, то почему я должна была увидеть его снова? ибо я получила свою долю. Но кто может сказать, что происходит в сердце, которое часто и так надолго возвращается, чтобы выполнить свое назначение? Если это был тот, кого я видела снова, то гнев его угас, и он желает добра и больше не причиняет вреда дому женщины, которая любила его. Я видела его лицо, когда он смотрел на меня из толпы. Однажды я вернулась домой из Индии, вдовой, очень грустной, с моими маленькими детьми; я уверена, что видела его там среди людей, пришедших приветствовать своих друзей. Меня некому было приветствовать, потому что меня никто не ждал, и мне было очень грустно, потому что я не видела ни одного знакомого лица, когда вдруг увидела его, и он помахал мне рукой. Мое сердце снова подпрыгнуло: я забыла, кто он, но одно только то, что это было знакомое мне лицо, наполнило меня радостью; я подумала, что здесь есть кто-то, кто поможет мне. Но он исчез, так же как когда-то в окне, помахав мне рукой.
Снова я вспомнила обо всем этом, когда умерла старая леди Карнби, - очень старой женщиной, - и в ее завещании было указано, что она оставила мне кольцо с бриллиантом. Я все еще боюсь его. Оно заперто в старом ящике из сандалового дерева в кладовке в маленьком старом загородном доме, который принадлежит мне, но я никогда не живу в нем. Если бы кто-нибудь украл его, это было бы облегчением для меня. Но я так и не поняла, что имела в виду тетя Мэри, когда сказала: "Это кольцо было символом", и какое отношение оно могло иметь к тому странному окну в старой университетской библиотеке Сент-Рулса.
ТАЙНАЯ КОМНАТА
ГЛАВАI
Замок Гаури - один из самых известных и интересных во всей Шотландии. Начнем с того, что это прекрасный старинный дом, совершенный в своем древнем феодальном величии, с его возносящимися башенками и стенами, которые могли бы выдержать осаду целой армии; с его лабиринтами, потайными лестницами, длинными таинственными переходами, которые во многих случаях кажутся ни к чему не ведущими, но в отношении которых никто не может быть слишком уверен, что они ни к чему не ведут. К фасаду, с его прекрасными воротами и башнями по обеим сторонам, теперь примыкают бархатные лужайки и тихая, красивая старая аллея с двойными рядами деревьев; леса, из которых вырастают эти серые башни, кажутся такими же пышными и богатыми листвой, - если и не такими высокими, - как рощи юга. Но эта мягкость облика совершенно нова для этого места, то есть нова в течение одного или двух столетий, которые мало что значат в истории замка, по крайней мере, часть которого сохранилась с тех времен, когда саксонские Ательинги привнесли свою долю искусства, чтобы укрепить и упорядочить первоначальное кельтское, воздвигавшее резные камни на грубых захоронениях и сплетавшее мистические узлы на своих крестах доисторических времен. Даже от этих примитивных украшений остались реликвии в Гаури, где изгибы и двойники рунических вензелей все еще видны на некоторых фрагментах древних стен, твердых, как скалы, и почти таких же вечных. От них до изящных французских башенок, украшающих многие замки, - какой долгий промежуток времени! Но они в достаточной степени наполнены волнующими хрониками, помимо потускневших, не всегда поддающихся расшифровке записей, которые различные достижения архитектуры оставили на старом доме. Графы Гаури находились в эпицентре всех волнений, происходивших в этой горной местности или около нее, на протяжении многих поколений, о которых не могло написать ничто, кроме кельтского пера. Мятежи, месть, восстания, заговоры - ничто из того, что было полито кровью и привело к потере земель, не имело места в Шотландии, - в чем бы они не принимали участия; летописи этого замка подробны, но не лишены многих пятен. Это была смелая и энергичная фамилия, в представителях которой было много зла и немного добра, но никогда не было ничего незначительного, какими бы они ни были. Однако, нельзя сказать, что они так же замечательны в наши дни. Со времени первого восстания Стюартов, известного в Шотландии как "пятнадцать", они не сделали ничего такого, что стоило бы записывать, но все же их семейная история всегда была необычной. Рэндольфов нельзя было назвать эксцентричными самими по себе; напротив, если вы их знали, - они представали респектабельной семьей, исполненной всех добродетелей провинциальных джентльменов; и все же их общественная карьера, какой бы она ни была, не избежала влияния странных причуд и превратностей судьбы. Вы бы сказали, что это импульсивная, причудливая семья - то хватающаяся за какое-то призрачное преимущество, то бросающаяся в невообразимые спекуляции, то вдруг вмешивающаяся в общественную жизнь, - но вскоре снова впадающая в посредственность, не способная, по-видимому, даже тогда, когда импульс был чисто эгоистичным и корыстным, следовать ему. Но это вовсе не было бы истинным представлением о семейном характере; их действительные добродетели не были воображаемыми, а их причуды были тайной для их друзей. Тем не менее, именно наиболее импульсивные из рода Рэндольфов стали известны всему миру. Покойный граф был представительным пэром Шотландии (у них не было английского титула), очень удачно начал и в течение года или двух, казалось, был близок к тому, чтобы играть очень видную роль в шотландских делах; но оказалось, что его честолюбие использовало некоторые весьма двусмысленные способы завоевания влияния, поэтому он вдруг и навсегда исчез с политической арены. Это было довольно распространенным обстоятельством в семье. По-видимому, блестящее начало, негодные средства для достижения честолюбивых целей, внезапное исчезновение и любопытный вывод в конце: что этот интриган, этот беспринципный спекулянт или политик был, на самом деле, скучным, хорошим человеком - прямым, исполненным домашней доброты и доброжелательности. Эта семейная особенность делала историю Рэндольфов очень странной, прерываемой самыми странными событиями и не имеющей никакой определенной последовательности. Однако существовало одно обстоятельство, которое еще больше привлекало к себе внимание и удивление публики. Для того, кто может оценить такое сложное дело, как семейный характер, существуют сотни людей, интересующихся семейной тайной, а этим дом Рэндольфа отличался в полной мере. Это была тайна, которая будоражила воображение и возбуждала интерес всей страны. Ходили слухи, что где-то среди массивных стен и извилистых коридоров в замке Гоури есть тайная комната. Все знали о ее существовании; но, кроме графа, его наследника и еще одного человека, не принадлежащего к этой семье, но занимающего конфиденциальный пост на их службе, никто из смертных не знал, где находится это таинственное убежище. На этот счет было сделано бесчисленное множество предположений и изобретены всевозможные способы выяснить это. Каждый посетитель, когда-либо входивший в старые ворота, - нет, даже проходящие мимо путешественники, которые видели башенки с дороги, - искали взглядом малейший след этой таинственной комнаты. Но все догадки и поиски были одинаково тщетны.
Я уже собиралась сказать, что ни в одну историю о привидениях, о которой когда-либо слышала, никто так долго и упорно не верил. Но это было бы ошибкой, потому что никто с полной уверенностью не знал, связан ли с нею призрак. Тайная комната не была чем-то удивительным в таком старом доме. Без сомнения, они существуют во многих подобных старых домах и всегда любопытны и интересны - странные реликвии, более трогательные, чем любая история, о тех временах, когда человек не мог считать себя в безопасности даже в своем собственном доме, и когда, возможно, было необходимо обеспечить убежище вне досягаемости шпионов или предателей в любой момент. Такое убежище было жизненно необходимо средневековому дворянину. Однако особенность этой скрытой комнаты заключалась в том, что в ней присутствовала какая-то тайна, связанная с самим существованием семьи. Это было не просто тайное убежище при чрезвычайных обстоятельствах, своего рода историческое помещение, являвшееся замечательной достопримечательностью; в нем, возможно, скрывалось что-то, чем семья, несомненно, не могла гордиться. Удивительно, как легко владельцы исторических особняков раздражаются слухами о наличии привидения, в то время как призрак - это знак важности, который не следует презирать; комната с привидениями стоит столько же, сколько маленькая ферма. И, без сомнения, младшие ветви семейства Гоури, - ее легкомысленная часть, - знали это и гордились своей непостижимой тайной, и чувствовали трепет приятного благоговения перед ней и испытывали возбуждение, охватывавшее их, когда они вспоминали таинственное нечто, чего не знали в своем привычном доме. Этот трепет охватывал весь круг посетителей, детей и слуг, когда граф безапелляционно запрещал предполагаемые улучшения или останавливал безрассудные поиски. Они смотрели друг на друга с приятной дрожью. "Ты слышал? - говорили они. - Он не позволил леди Гоури забрать тот шкаф, который ей так нужен, из этого куска стены. Он прогнал рабочих прежде, чем они успели прикоснуться к нему, хотя стена имеет толщину в двадцать футов, если не больше!" - восклицали гости, глядя друг на друга, и это вызвало у них возбуждение от прикосновения к тайне; но даже своей жене, оплакивающей просторный шкаф, который она намеревалась получить, граф ничего не объяснил. Оно могло располагаться рядом с ее комнатой, это сокровенное потайное место; и можно предположить, что эта возможность вызывала у леди Гоури трепет, слишком ощутимый, чтобы быть приятным. Но она не принадлежала к числу тех, кому было дано узнать истину.
Мне нет нужды говорить, каковы были различные теории на этот счет. Некоторые думали, что там случилась резня в результате предательства, и что тайная комната была завалена скелетами убитых гостей, - предательство, несомненно, покрывшее семью позором в свое время, но настолько смягченное долгими годами, что позор был забыт. На характере Рэндольфов, по крайней мере, это событие, если оно и вправду случилось, никак не отразилось. Они вовсе не были болезненно чувствительны. Некоторые говорили, будто граф Роберт, злой граф, был заключен там отбывать вечное наказание, - играть в карты с дьяволом на свою душу. Но это было бы слишком для семьи, - запереть таким образом дьявола или даже одного из его слуг, так сказать, в надежном месте, и чтобы этот факт стал причиной сколько-нибудь длительного позора. Наоборот, это было бы здорово - знать, где и как можно наложить руку на Князя Тьмы и доказать скептикам, раз и навсегда, что у него имеется копыто на ноге и все остальное, продемонстрировав его им!
Таким образом, это решение нельзя было считать удовлетворительным, равно как и не могло быть предложено никакого другого, более подходящего для этой цели. Народное сознание отвергло его, но все же не отказалось полностью; и каждый, кто посещает Гоури, будь то гость, турист, или простой проезжий, только мельком видящий вдалеке его башенки, из проезжающей коляски или мчащегося поезда, ежедневно и ежегодно с любопытством и удивлением смотрит на них, вспоминая о тайной комнате - самом необычном и неразгаданном чуде, сохранившемся нераскрытым и неразгаданным до наших дней.
Так обстояло дело, когда юный Джон Рэндольф, лорд Линдорес, достиг совершеннолетия. Это был молодой человек, характером и энергией не вполне похожий на обычных Рэндольфов, ибо, как мы уже говорили, тип характера, распространенный в этой семье, несмотря на беспорядочные происшествия, свойственные им, отличался вялостью и честностью, особенно в юности. Но молодой Линдорес был не совсем таким. Он был честен и благороден, - но не вял. Он получил замечательное образование в школе и университете, - возможно, не совсем обычным способом обучения, - вполне достаточное, чтобы привлечь к себе внимание. Он произнес не одну прекрасную речь в Союзе. Он был полон честолюбия, силы и энергии, стремился к великим свершениям и намеревался сделать свое положение ступенькой ко всему прекрасному в общественной жизни. Деревенское джентльменское существование, свойственное его отцу, было не для него. Мысль о том, что он унаследует фамильные почести и станет шотландским пэром, наполняла его ужасом, а сыновнее благочестие в его случае подогревалось всей энергией личных надежд, когда он молился о том, чтобы его отец прожил, если не мафусаилов век, то хотя бы дольше, чем любой лорд Гоури прожил за последние сто или два столетия. Он был так же уверен в своем избрании в следующий раз, когда представится такой шанс, как никто не может быть уверен ни в чем; а тем временем намеревался отправиться в путешествие, - в Америку, неизвестно куда, в поисках знаний и опыта, как это принято в наши дни у энергичных молодых людей с парламентскими наклонностями. В прежние времена он отправился бы "на войну в Германию" или в крестовый поход в Святую Землю; но дни крестоносцев и солдат удачи миновали, и Линдорес последовал моде своего времени. Он уже сделал все необходимые приготовления к поездке, и отец не возражал против этого. Напротив, лорд Гоури поощрял все эти планы, хотя и с печальной снисходительностью, которую его сын не мог понять. "Это пойдет тебе на пользу, - сказал лорд со вздохом. - Да, да, мой мальчик, так будет лучше для тебя". Это, без сомнения, было достаточно верно, но при всем том слова эти означали, что молодому человеку потребуется что-то, что пойдет ему на пользу, что он будет нуждаться в успокоении и удовлетворении своих желаний; так говорят о выздоравливающем или жертве какого-нибудь несчастья. Этот тон озадачил Линдореса, который, хотя и считал, что путешествовать и добывать информацию - прекрасное занятие, относился к идее о пользе с таким же презрением, как это естественно для любого красивого молодого человека, только что окончившего Оксфорд. Но он подумал, что старая школа по-своему относится к некоторым вещам, и остался доволен этим объяснением. Все было устроено соответствующим образом для этого путешествия, прежде чем он вернулся домой, чтобы пройти через церемониальные обряды, связанные с наступлением совершеннолетия: обед с арендаторами, речи, поздравления, банкет его отца, бал его матери. Его друг, который должен был сопровождать его в поездке, - как он сопровождал его на протяжении значительной части своей жизни, - Алмерик Ффаррингтон, молодой человек с такими же устремлениями, - приехал вместе с ним в Шотландию на эти торжества. И пока они мчались сквозь ночь по Великой Северной железной дороге, в промежутках между двумя дневными снами, они говорили о предстоящих церемониях. "Это будет скучно, но долго не продлится", - сказал Линдорес. Они оба придерживались мнения, что все, не дающее информации или не способствующее развитию культуры, является скучным.
- Но разве среди всего остального, что тебе предстоит, нет ничего интересного? - спросил Ффаррингтон. - Разве тебе не должны показать тайную комнату и все такое прочее? Я хотел бы увидеть ее вместе с тобой, Линдорес.
- Ах, - сказал наследник, - я совсем забыл об этой части дела. Право же, я не знаю, стоит ли мне об этом спрашивать. Даже семейные догмы в наши дни немногого стоят.
- О, я бы настоял на этом, - беспечно заявил Ффаррингтон. - Не многие имеют возможность нанести подобный визит - это поинтереснее, чем спиритические сеансы. Я бы на этом настаивал.
- У меня нет никаких оснований предполагать, что это как-то связано с призраками, - слегка раздраженно сказал Линдорес. Он был человеком здравомыслящим, но тайна в его собственной семье не была похожа на обычные тайны. Он не хотел, чтобы она служила поводом для распространения слухов.
- О, не обижайся, - сказал его спутник. - Я всегда считал, что поезд - самое подходящее место для призраков. Если бы кто-нибудь вдруг появился на этом свободном месте рядом с тобой, каким бы триумфальным доказательством их существования это было! Но они не пользуются своими возможностями.
Линдорес не мог сказать, что именно заставило его в этот момент вспомнить о портрете, который он видел в задней комнате замка - старого графа Роберта, злого графа. Это был плохой портрет, - попросту мазня, сделанная художником-любителем, - оригинал, из-за ужаса перед графом Робертом и его дурными привычками был снят кем-то из прежних родственников со своего места в галерее.
Линдорес никогда не видела оригинала - ничего, кроме этой копии-мазни. И все же каким-то странным образом он вспомнил это лицо - казалось, оно появилось перед его глазами, когда его друг заговорил. Легкая дрожь пробежала по его телу. Это было очень странно. Он ничего не ответил Ффаррингтону, но подумал: как могло случиться, что скрытое присутствие в его сознании некоего предвкушения приближающегося разоблачения, явленного к жизни предложением его друга, вызвало в его памяти мимолетное видение признанного семейного мага. Это предложение полно длинных слов; но, к сожалению, в данном случае требуются именно длинные слова. И этот процесс был очень прост, если его проследить. Это был самый ясный случай бессознательной деятельности мозга. Он закрыл глаза, чтобы обеспечить себе уединение, пока обдумывал все это, и, будучи усталым и нисколько не встревоженным своим бессознательным умственным упражнением, прежде чем снова открыть их, крепко заснул.
День его рождения, последовавший за прибытием в Гленлион, был очень насыщенным. У него не было времени думать ни о чем, кроме как о сиюминутных заботах. Публичные и частные приветствия, поздравления, подарки сыпались на него. Гаури были популярны в этом поколении, что не могло считаться обычным явлением в семье. Леди Гаури была великодушна и добра той добротой, которая исходит от сердца и которая является единственной добротой, способной произвести впечатление на проницательное общественное мнение; а лорд Гаури имел лишь малую долю двусмысленной репутации своих предшественников. Они могли бы время от времени блистать, хотя в целом были достаточно невзрачны; все это нравится публике. Это было скучно, говорил Линдорес, но все же молодой человек не испытывал неприязни к почестям, к лести, к сердечным речам и добрым пожеланиям. Молодому человеку приятно чувствовать себя средоточием всех надежд. Ему казалось вполне разумным, - вполне естественным, - что так оно и будет, и что фермеры будут с гордостью ожидать его будущие выступления в парламенте. Он искренне пообещал им, что не обманет их ожиданий, что он воспринимает их интерес к нему как дополнительный стимул действовать. Что может быть естественнее этого интереса и этих ожиданий? Он занимал важное положение; он был так молод, на него смотрело так много людей, исполнение столь многих надежд зависело от него; и все же это было вполне естественно. Однако его отец выглядел так, словно занимал еще более важное положение, чем Линдорес, и это было, по меньшей мере, странно. С каждым часом его лицо становилось все мрачнее и мрачнее, пока ему не стало казаться, что он недоволен популярностью своего сына или что его мучает какая-то мысль. Ему не терпелось поскорее покончить с обедом и избавиться от своих гостей, и, как только они удалились, он выказал такое же беспокойство по поводу того, что его сын тоже должен удалиться.
- Немедленно ложись спать, - сказал лорд Гаури, - окажи мне любезность. Завтра у тебя будет очень насыщенный день.
- Вам не нужно беспокоиться за меня, сэр, - сказал Линдорес, почти оскорбленный, но повиновался, чувствуя себя усталым. За весь этот долгий день он ни разу не подумал о тайне, которую ему предстояло раскрыть для себя. Но когда он внезапно проснулся среди ночи и увидел, что в его комнате зажжены все свечи, а отец стоит у его постели, Линдорес мгновенно вспомнил об этом и через мгновение почувствовал, что главное событие, - возможно, самое главное в его жизни, - произойдет именно сейчас.
ГЛАВАII
Лорд Гаури был очень серьезен и очень бледен. Он стоял, положив руку на плечо сына, чтобы разбудить его; его платье не изменилось с того момента, как они расстались. И вид этого парадного костюма очень смутил молодого человека, когда он вскочил с постели. Но в следующий момент он, казалось, точно знал, почему было именно так, и, более того, казалось, - он знал это всю свою жизнь. Объяснения казались излишними. В любой другой момент, в любом другом месте человек был бы поражен, если бы его внезапно разбудили посреди ночи. Но у Линдореса такого чувства не было; он даже не задал вопроса, а вскочил и устремил свой взор на лицо отца.
- Вставай, мой мальчик, - сказал лорд Гаури, - и одевайся как можно скорее. Я зажег свечи, все уже готово. Ты крепко и долго спал.
Даже сейчас молодой человек не спросил, что случилось, хотя в любых других обстоятельствах, сделал бы это непременно. Он встал, не говоря ни слова, с нервной быстротой и стремительностью движений, которые может дать только возбуждение, и молча оделся. Это была любопытная сцена: комната, сверкающая огнями, торопливый туалет, и тишина глубокой ночи вокруг. Дом, хотя и был полон гостей, а отголоски празднества только что стихли, выглядел так, будто в нем не было ни одного живого существа - и даже еще более тихим, ибо тишина пустоты и вполовину не так впечатляет, как тишина дремлющей или погруженной в сон жизни.
Когда он оделся, лорд Гаури подошел к столу и налил бокал вина из стоявшей на нем бутылки - золотистого вина, чей аромат сразу же распространился по всей комнате.
- Тебе понадобятся все твои силы, - сказал он. - Выпей это перед тем, как мы пойдем. Это знаменитый императорский токай; еще совсем немного, и тебе понадобятся все твои силы.
Линдорес взял кубок; он никогда прежде не пил ничего подобного, и странный аромат остался в его сознании, как это часто бывает с духами, с целым миром ассоциаций в них. Отец с сочувствием смотрел на него.
- Тебе предстоит величайшее испытание в твоей жизни, - сказал он и, взяв руку молодого человека в свою, пощупал его пульс. - Учащен, но бьется ровно, ты хорошо выспался. - После чего сделал то, что англичанам не присуще, - поцеловал сына в щеку. - Да благословит тебя Господь! - произнес он, запинаясь. - Итак, Линдорес, все готово.
Он взял в руки маленькую лампу, которую, по-видимому, принес с собой, и пошел впереди. К этому времени Линдорес снова начал чувствовать себя самим собой. Ощущение того, что он был одним из членов семьи, у которой была тайна, и что настал момент его личной встречи с ней, было первой волнующей, ошеломляющей мыслью. Сейчас, следуя за отцом, Линдорес вдруг подумал, что он сам отличается от других людей; что в нем есть нечто, делающее вполне естественным то, что он прольет некоторый свет, - о чем и подумать не мог, - на эту тщательно сохраняемую тайну. Какая же тайна его ждет - тайна наследственной склонности, сверхъестественной силы, ментальной структуры или какого-то странного сочетания обстоятельств, одновременно более и менее могущественных, чем эти, - ему предстояло выяснить. Он полностью сконцентрировался, напомнил себе о современном состоянии науки и постарался настроить себя соответствующим образом по отношению ко всем ужасам минувших времен. Он тоже пощупал свой пульс, следуя за отцом. Провести ночь, быть может, среди скелетов той резни старых времен и покаяться в грехах своих предков - оказаться в зоне действия некоего оптического обмана, в который до сих пор верили все поколения и который, несомненно, был поразительным, иначе его отец не выглядел бы таким серьезным, - он чувствовал в себе достаточно силы, чтобы встретиться с этим. Его сердце билось ровно, он был готов ко всему. Молодой человек лишь изредка имеет возможность столкнуться с чем-то подобным, и ему представился такой шанс, который выпадает очень немногим. Без сомнения, это было что-то такое, что чрезвычайно воздействовало на нервы и воображение. Он призвал все свои силы, чтобы справиться с тем и другим. И, вместе с этим призывом к спокойствию, он испытывал не менее серьезное любопытство: наконец-то он увидит, что это за тайная комната, где она находится, как вписывается в лабиринты старого дома. Он постарался представить себе этот самый интересный объект. Он сказал себе, что охотно отправился бы в дальнее путешествие в любое время, чтобы присутствовать при таком исследовании; и нет сомнения, что при других обстоятельствах тайная комната, возможно, с каким-то немыслимым историческим интересом к ней, была бы очень увлекательным открытием. Он очень старался возбудить себя по этому поводу, но было очевидно, насколько второстепенен этот интерес; он сознавал, что это была всего лишь неудачная попытка почувствовать хоть какое-то любопытство к этому предмету. Дело было в том, что тайная комната казалась чем-то совершенно второстепенным - ее затмевало более важное. Всепоглощающая мысль о том, что находилось в ней, отогнала прочь здоровое, естественное любопытство.
Не следует, однако, думать, что отцу и сыну предстояло проделать достаточно долгий путь, чтобы у последнего было достаточно времени для всех этих мыслей. Они вышли из комнаты Линдореса и направились по коридору, не далее, чем в собственную комнату лорда Гаури, - естественно, одну из главных комнат дома. Почти напротив нее, в нескольких шагах дальше, находилась маленькая заброшенная комнатка для хранения дерева, с которой Линдорес был знаком всю свою жизнь. Почему это гнездо старого хлама, пыли и паутины находилось так близко от спальни главы дома, удивляло многих - и гостей, видевших его во время осмотра, и каждого нового слуги, который планировал разобрать этот древний склад, возмущаясь тем, что его предшественники пренебрегли им. Однако все их попытки расчистить ее встречали сопротивление, и никто не мог сказать, почему, да и вообще не считал нужным расспрашивать. Что же касается Линдореса, то он привык к этому месту с детства и потому воспринимал его как самую естественную вещь на свете. Он сто раз входил и выходил из нее. И именно здесь, как ему внезапно вспомнилось, он увидел тот ужасный образ графа Роберта, который так странно предстал его глазам во время путешествия сюда, благодаря мысленному движению, которое он сразу же определил как бессознательное. Первое, что он почувствовал, когда отец подошел к открытой двери этой кладовой, было удивление. И что же он там собирается найти? Какой-нибудь старый пентакль, какой-нибудь амулет или обрывок древней магии, чтобы послужил бы броней против зла? Но лорд Гаури, пройдя дальше и поставив лампу на стол, повернулся к сыну с выражением волнения и боли на лице, которое не позволило последнему улыбнуться; он схватил его за руку и сжал ее в своих ладонях. "Сейчас, мой мальчик, мой дорогой сын", - сказал он, едва слышно. Его лицо было полно тоскливой боли наблюдателя - того, кому не угрожает личная опасность, но участь его куда более ужасна: наблюдать за теми, кому угрожает смерть. Это был сильный человек, но его крупная фигура дрожала от волнения; на лбу выступили крупные капли влаги. Старый меч с крестообразной рукоятью лежал на пыльном стуле среди других пыльных старых реликвий. "Возьми это с собой", - сказал он все тем же неслышным, задыхающимся голосом - то ли как оружие, то ли как религиозный символ, Линдорес догадаться не мог. Молодой человек машинально взял его. Отец толкнул дверь, которую, как ему показалось, он никогда раньше не видел, и провел его в другую сводчатую комнату. Здесь даже ограниченная способность говорить, казалось, покинула лорда Гаури, и голос его превратился в хриплое невнятное бормотание. За неимением слов, он указал на другую дверь, в дальнем углу этой маленькой пустой комнаты, жестом давая ему понять, что он должен постучать в нее, и затем вернулся в кладовую. Дверь, в которую они вошли, оставалась открытой, и слабый отблеск лампы проливал свет на это маленькое промежуточное место - эту спорную область между видимым и невидимым. Вопреки своему желанию, Линдорес начал испытывать волнение. Он на некоторое время замер, чувствуя, что у него кружится голова. Он держал в руке старый меч, не зная, что это такое. Затем, собрав все свое мужество, он прошел вперед и постучал в закрытую дверь. Стук был негромким, но, казалось, эхо разнеслось по всему безмолвному дому. Неужели все услышат, проснутся и бросятся посмотреть, что случилось? Этот каприз воображения овладел им, вытеснив прочие мысли и нарушив непоколебимое спокойствие ума, с которым он должен был встретить эту тайну. Неужели они все ворвутся сюда в ночных халатах, в ужасе и смятении, прежде чем дверь откроется? Как долго она открывается! Он снова коснулся панели рукой. На этот раз никакой задержки не было. Через мгновение, как будто кто-то внутри внезапно потянул ее, она шевельнулась. Она открылась ровно настолько, чтобы впустить его, замерев на полпути, как будто кто-то невидимый держал ее, достаточно широко для приветствия, но не более того. Линдорес переступил порог с бьющимся сердцем. Что же он сейчас увидит? Скелеты убитых жертв? Призрачный склеп, полный кровавых следов преступления? Казалось, его торопят и толкают вперед, чтобы он, наконец, сделал этот шаг. Что это был за таинственный мир, в который он погружался, что он там должен увидеть?
Он не увидел ничего, кроме того, что было увидеть достаточно приятно, - старинную комнату, увешанную гобеленами, очень старыми гобеленами грубого рисунка, выцветшими до мягкости и гармонии; между их складками тут и там виднелась резная деревянная панель, тоже грубая по рисунку, со следами полустершейся позолоты; стол, со странными инструментами, пергаментами, химическими трубками и любопытными механизмами, - все причудливой формы и тусклые, что говорило об их почтенном возрасте. На столе лежала тяжелая старая бархатная скатерть, густо украшенная выцветшей почти до неузнаваемости вышивкой; на стене над ним висело что-то похожее на очень старое венецианское зеркало, - стекло было таким тусклым и покрытым коркой, что почти не отражало, а на полу лежал старый мягкий персидский ковер, потертый до неясного смешения всех цветов. Это было все, что он, как ему казалось, увидел. Его сердце, которое колотилось так громко, что он ничего не слышал, кроме его стука, успокоилось, он пришел в себя. Совершенная неподвижность, поблекшие краски, отсутствие кого-либо; здесь не имелось ни видимого источника света, ни окон, ни лампы, ни камина - и все же какой-то странный свет делал все вокруг совершенно ясным. Он огляделся, пытаясь улыбнуться своему ужасу, пытаясь сказать себе, что это было самое странное место, которое он когда-либо видел, что он должен показать Ффаррингтону часть этих гобеленов и панели с этой резьбой, как вдруг увидел, что дверь, через которую он вошел, закрылась - нет, даже более, чем закрылась; она стала неразличима, покрыта, как и все остальные стены, этими странными гобеленами. Когда он осознал это, его сердце снова тревожно забилось. Он еще раз огляделся и, внезапно вздрогнув, обнаружил то, что казалось живым существом. Неужели его глаза были неспособны увидеть его сразу? Кто это сидел в большом кресле?
Линдоресу показалось, что он не заметил ни кресла, ни человека, когда он вошел. Однако они были здесь, узнаваемые совершенно безошибочно: резное кресло, похожее на панно, человек, сидящий перед столом. Он посмотрел на Линдореса спокойным и открытым взглядом, изучая его. Сердце молодого человека, казалось, трепетало в горле, словно птица, но он был храбр, и его разум сделал последнюю попытку разрушить заклинание. Он попытался заговорить, стараясь произносить слова безразличным голосом и с пересохшими губами, не способными произвести ни звука. "Я вижу, как это бывает", - вот что он хотел сказать. На него смотрело лицо графа Роберта, и, как бы он ни был поражен, он тут же обратился к своей философии, чтобы она поддержала его. Что же это может быть, как не оптический обман, неосознанная мозговая деятельность, неестественный припадок впечатленного этим лицом разума? Но он не мог произнести ни слова, дрожа, с пересохшими губами, безмолвный.
Видение улыбнулось, словно угадав его мысли, - не злорадно, - но с некоторым удивлением, смешанным с презрением. Затем оно заговорило, и этот звук, казалось, пронесся по комнате, не похожий ни на один голос, когда-либо слышанный Линдоресом, - нечто вроде дуновения воздуха или ряби моря.
- Сегодня вечером ты поймешь: это не фантом твоего мозга, это я.
- Во имя Господа! - воскликнул юноша; он не знал, произнес ли эти слова вслух или нет. - Во имя Господа, кто вы?
Фигура поднялась, словно собираясь ответить ему, и Линдорес, подавленный этим движением, с трудом устоял. Крик вырвался из его груди, - на этот раз он услышал его, - и даже в этом своем бесчувственном состоянии ощутил боль от ужаса, прозвучавшего в его собственном голосе. Но он не дрогнул, он стоял в отчаянии, вся его сила была сосредоточена на том, чтобы не отвернуться и не отшатнуться. В его сознании смутно мелькнула мысль о том, что такой контакт с невидимым был бы самым желанным экспериментом на земле, окончательным решением сотни вопросов; но его способности были недостаточно развиты для этого. Он просто стоял, вот и все.
Фигура не стала приближаться к нему; через мгновение она снова опустилась в кресло и затихла, потому что ни малейший звук не сопровождал ее движений. Это был человек средних лет, с белыми волосами, но бородой, лишь слегка тронутой сединой, с чертами лица как на портрете - знакомое лицо, более или менее похожее на всех Рэндольфов, но с отпечатком господства и власти, совершенно не свойственными лицам этой семьи. Он был одет в длинное темное одеяние, расшитое странными линиями и символами. В атмосфере комнаты не было ничего отталкивающего или ужасного - ничего, кроме безмолвия, спокойствия, абсолютной неподвижности, бывшей такой же сильной в этом месте, как и в нем самом, что заставляло смотревшего на него юношу непроизвольно дрожать. Выражение его лица было полно достоинства и задумчивости, но не злобы или недоброжелательности. Он мог бы быть добрым патриархом этого дома, наблюдающим за его судьбой в уединении, которое сам же и выбрал. Волнение, охватившее Линдореса, понемногу утихало. Чего он так испугался? Он даже попытался посмеяться над самим собой, когда стоял там, подобный нелепому герою старинного романа, с ржавым, древним мечом, - ни на что не годным, и уж конечно не приспособленным для борьбы с этим благородным старым магом, - в руке...
- Ты прав, - сказал голос, снова отвечая на его мысли. - Что ты можешь сделать с этим мечом против меня, юный Линдорес? Положи его рядом. Почему мои дети встречают меня как врага? Ты - моя плоть и кровь. Дай мне свою руку.
Дрожь пробежала по телу молодого человека. Протянутая ему рука была большой, изящной и белой, с прямой линией поперек ладони, - фамильный знак, которым гордились Рэндольфы, - дружеская рука; старик улыбнулся ему, устремив на него свои спокойные, глубокие голубые глаза. - Пойдем, - сказал голос. Это слово, казалось, заполнило все пространство, таяло в нем со всех сторон, шепталось вокруг него с самым мягким убеждением. Оно убаюкивало и успокаивало. Дух или не дух, но почему бы ему не принять это приглашение? Какой от этого может быть вред? Главное, что удерживало его, - это старый меч, тяжелый и бесполезный, который он держал машинально, но какое-то внутреннее чувство, - он не мог сказать, что именно, - мешало ему опустить его. Возможно, суеверие?
- Да, это суеверие, - безмятежно сказал его предок. - Положи его и иди сюда.
- Вы читаете мои мысли, - сказал Линдорес. - Я ничего не говорил вслух.
- Твой разум говорил, и говорил справедливо. Опусти этот символ грубой силы и суеверия вместе. Здесь именно разум правит всем. Подойди.
Линдорес стоял в нерешительности. Он был спокоен, к нему вернулась способность мыслить. Если этот благожелательный почтенный патриарх был тем, кем казался, то почему же его отец так испугался? к чему эта тайна, в которую было вовлечено его существо? Его собственный разум, хотя и был спокоен, казалось, действовал не так, как обычно. Мысли, казалось, неслись в нем, подобно ветру. Внезапно, ему пришло в голову...
"Он смотрел ему в лицо, прекрасный и светлый ангел, но он знал, что это дьявол".
Эта мысль еще не исчезла, когда граф Роберт вдруг нетерпеливо произнес:
- Дьяволы - это порождение человеческой фантазии, равно как ангелы и другие безумства. Я твой отец. Ты знаешь меня, и ты мой, Линдорес. У меня есть сила, превосходящая все, что ты способен понять, но я желаю наслаждений плоти и крови. Подойди, Линдорес!
Он протянул ему другую руку. Действие, взгляд были полны доброты, почти тоски, и лицо было знакомо, и голос звучал как голос любого представителя семьи. Сверхъестественное! было ли сверхъестественным, что этот человек живет здесь взаперти целую вечность? Почему? Как такое возможно? Было ли этому какое-нибудь объяснение? У молодого человека голова пошла кругом. Он не мог сказать, что было настоящим - та жизнь, которую он покинул полчаса назад, или эта. Он попытался оглядеться, но не смог; его взгляд был пойман родственными глазами, которые, казалось, становились шире и глубже, когда он смотрел в них, и притягивали его со странным принуждением. Он почувствовал, что уступает, движется навстречу странному существу, которое так его манит к себе. Что может случиться, если он уступит? Он не мог отвернуться, не мог высвободиться от очарования этих глаз. С внезапным странным импульсом, причиной которого были и отчаяние, и смущение, и сознательное желание испытать одну силу против другой, он вытянул вперед крест старого меча, между собой и этими умоляющими руками.
- Во имя всего святого! - сказал он.
Линдорес не мог сказать, то ли он сам потерял сознание, то ли обморок явился следствием сильного и напряженного волнения, то ли это сработало его заклинание. Но произошла мгновенная перемена. На мгновение все поплыло вокруг него, он почувствовал головокружение и почти ослеп; он не видел ничего, кроме смутных очертаний комнаты, пустой, как и тогда, когда он вошел в нее. Но, постепенно, сознание вернулось к нему, и он обнаружил, что стоит на том же самом месте, сжимая в руке старый меч, и точно просыпаясь, узнал ту же самую фигуру, появившуюся из тумана, который - неужели только в его собственных глазах? - обволакивал все вокруг. Но фигура уже не была в прежнем положении. Протянутые к нему руки были заняты то какими-то странными инструментами на столе, двигаясь то в процессе письма, то словно бы управляя клавишами телеграфа. Линдорес почувствовал, что работа его мозга полностью нарушена; но он все еще оставался человеком своего века. Он думал о телеграфе с острым трепетом любопытства в разгар своих оживающих ощущений. Что же это за общение происходило у него на глазах? Видение за столом продолжало работать. Лицо его было обращено к жертве, но руки постоянно двигались. И Линдорес, по мере привыкания к этому положению, начал уставать - чувствовать себя забытым просителем, ожидающим аудиенции. Быть доведенным до такого напряжения чувств, а затем оставленным ждать, - было невыносимо; нетерпение охватило его. Какие могут существовать обстоятельства, - какими бы ужасными они ни были, - при которых человек не будет испытывать нетерпения? Он сделал много попыток заговорить, прежде чем ему это удалось. Ему казалось, что он испытывает больший страх, чем когда-либо, что мышцы его сжались, горло пересохло, язык отказывался подчиняться ему, хотя разум оставался незатронутым и невозмутимым. Наконец, он обрел дар речи, несмотря на все сопротивление своей плоти и крови.
- Кто вы такой? - хрипло сказал он. - Вы что, живете здесь и преследуете этот дом?
Видение подняло на него свои полные слез глаза, и снова появилась эта странная тень улыбки, насмешливой, но не недоброй.
- Ты помнишь, что видел меня, - сказал он, - когда ехал сюда?
- Это было... наваждение.
Молодой человек с трудом перевел дыхание.
- Скорее, наваждение - это ты. Ты продержался всего лишь двадцать один год, а я - несколько столетий.
- Как? На протяжении столетий... Но почему? Ответьте мне - вы человек или демон? - воскликнул Линдорес, с трудом выталкивая слова из собственного горла. - Вы живой или мертвый?
Чародей посмотрел на него все тем же пристальным взглядом, что и прежде.
- Доверься мне, и ты все узнаешь, Линдорес. Мне нужен один из моей семьи. Я мог бы выбрать многих, но я выбрал тебя. Рэндольф, Рэндольф! и ты. Мертв! неужели я кажусь мертвым? Ты получишь все - больше, чем можешь себе представить, - если доверишься мне.
Может ли он дать то, чего у него нет? именно эта мысль пронеслась в голове Линдореса. Но он не мог произнести это вслух. Что-то душило его, и слова застряли в горле.
- Могу ли я дать то, чего у меня нет? У меня есть все; власть, - единственное, что стоит иметь; а у тебя будет больше, чем власть, потому что ты молод - мой сын! Линдорес!
Аргумент против был налицо, и это придало молодому человеку сил.
- Разве это жизнь, - сказал он, - здесь? Чего стоит вся твоя сила - здесь? Сидеть взаперти целую вечность и делать семью несчастной?
Мгновенная судорога пробежала по неподвижному лицу старца.
- Ты презираешь меня, - воскликнул он с видимым волнением, - потому что не понимаешь, как я управляю миром. Власть! Большая, чем способна представить себе фантазия. И ты ее получишь! - сказал чародей с каким-то фальшивым воодушевлением. Казалось, он приближается, становится больше. Он снова протянул руку, на этот раз так близко, что казалось невозможным уклониться. Желания бурным потоком хлынули в сознание Линдореса. Что плохого в том, чтобы попытаться, если это может оказаться правдой? Попробовать, что это; возможно, - ничего, бред, показное тщеславие, и тогда от этого не будет никакого вреда; но, может быть, он обретет знания, которое и дадут власть. Попробуй, попробуй, попробуй! гудел воздух вокруг него. Комната, казалось, была полна голосов, призывающих его к этому. Его тело охватил чудовищный вихрь возбуждения, вены, казалось, набухли и лопнули, дрожащие губы, казалось, выдавили "да"... Но он нашел в себе силы призвать имя, которое тоже было заклинанием, и воскликнул: "Помоги мне, Боже!" - сам не понимая, почему.
Снова возникла пауза - он почувствовал себя так, словно его выпустило что-то, державшее его, и он упал с высоты, потеряв сознание. Возбуждение оказалось большим, чем он мог вынести. Снова все поплыло вокруг него, и он не понимал, где находится. Неужели он сбежал? это было первой мыслью пробуждающегося сознания. Но когда он снова обрел прежнюю способность мыслить и видеть, он был все еще там, на том же месте, окруженный старыми занавесками и резными панелями - но один. Он также чувствовал, что может двигаться, но оставалось странное двойственное сознание. Его тело ощущалось им так же, как испуганная лошадь ощущает на себе всадника, - нечто отдельное и более испуганное, чем он, - но при этом видящая дальше. Его конечности дрожали от страха и слабости, почти отказываясь повиноваться его воле, ноги под ним подкашивались, когда он пытался заставить себя двигаться. Волосы у него встали дыбом - каждый палец дрожал, как при параличе; губы, веки - все дрожало от нервного возбуждения. Но его разум был крепок, и призывал тело к спокойствию. Он протащился по комнате, пересек то самое место, где только что стоял чародей, - все было пусто и тихо. Неужели он победил? Эта мысль пришла ему в голову с невольным торжеством. К нему вернулось прежнее напряжение чувств. Такие усилия могут быть вызваны, возможно, только воображением, возбуждением, заблуждением...
Линдорес поднял глаза, испытывая внезапное влечение, которого он не мог понять: и кровь, кипевшая и бродившая в его венах, внезапно застыла. Кто-то смотрел на него из старого зеркала на стене. Лицо не человеческое и живое, как у здешнего обитателя, - но призрачное и страшное, как у мертвеца; и пока он смотрел, сзади появилось множество других лиц; все смотрели на него, одни печально, другие - с угрозой в страшных глазах. Зеркало не изменилось, но в его маленьком тусклом пространстве, казалось, собралось неисчислимое множество людей, толпившихся наверху и внизу, и все они смотрели на него. Его губы широко раскрылись от ужаса. Их становилось все больше и больше! Он стоял рядом со столом, когда появилась эта толпа. И вдруг на него легла холодная рука. Он повернулся; рядом с ним, отряхивая его халат и крепко держа за руку, сидел граф Роберт в своем огромном кресле. С губ молодого человека сорвался пронзительный крик. Ему казалось, что он слышит эхо, отдающееся в непостижимой дали. Холодное прикосновение проникло в самую его душу.
- Ты пытаешься наложить на меня чары, Линдорес? Это инструмент прошлого. У тебя будет кое-что получше. И так ли уж ты уверен в том, к кому обращаешься? Если Он есть, то почему Он должен помогать тебе, кто никогда не обращался к нему раньше?
Линдорес не мог сказать, были ли эти слова произнесены; они возникли в его мозгу. И он услышал, как что-то ответило, но не только ему самому. Казалось, он стоял неподвижно и слушал спор.
- Разве Бог оставит человека, попавшего в беду, даже если он никогда прежде не призывал его? Говорю тебе (теперь он чувствовал, что он сказал это сам): "Изыди, злой дух! Изыди, мертвый и проклятый! Изыди, во имя Господа!"
Он почувствовал, как его с силой швырнуло на стену. Слабый сдавленный смех, сопровождаемый стоном, прокатился по комнате; старые занавески, казалось, то тут, то там раздвигались и трепетали, как будто кто-то приходил и уходил. Линдорес прислонился спиной к стене, и все его чувства вернулись к нему. Он почувствовал, как кровь потекла по его шее, и, ощутив это соприкосновение с физическим, его тело, охваченное безумным страхом, стало более управляемым. Впервые он почувствовал, что полностью владеет собой. Хотя чародей стоял на своем месте - огромная, величественная, ужасающая фигура, - он не съежился.
- Лжец! - воскликнул он голосом, который звенел и отдавался эхом. - Цепляясь за жалкую жизнь, как червь, как рептилия, обещая все, - и при этом не имея ничего, кроме берлоги, не посещаемой дневным светом. Разве это твоя сила - твое превосходство над людьми, которые умирают? Ради этого ты угнетаешь семью и делаешь несчастным дом? Клянусь именем Господа, твое владычество окончено! Ты и твоя тайна больше никогда не будут тайной.
Ответа не последовало. Но Линдорес почувствовал, что глаза его ужасного предка вновь обретают ту гипнотическую власть над ним, которая почти преодолела его силы. Он должен отвести свой взгляд или погибнуть. Он по-человечески боялся повернуться спиной к этому противнику: встретиться с ним лицом к лицу казалось единственным спасением, но встретиться с ним лицом к лицу могло означать - быть побежденным. Медленно, с неописуемой болью он оторвался от этого взгляда: казалось, что тот вырывает его глаза из орбит, а сердце - из груди. Решительно, с дерзостью отчаяния, он повернулся к тому месту, откуда вошел, - туда, где не было двери, - слыша шаги за собой, чувствуя хватку, которая раздавит и задушит его, но слишком отчаявшись, чтобы обращать на это внимание.
ГЛАВАIII
Как чудесен голубой рассвет нового дня перед восходом солнца! не с розовыми перстами, как у той Авроры греков, которая приходит позже со всем своим богатством красок, но все же мечтательный, чудесный, крадущийся из невидимого, смущенный торжественностью нового рождения. Когда встревоженные наблюдатели видят, как этот первый свет робко устремляется на ожидающие его небеса, какое смешанное облегчение и возобновление страдания заключено в нем! Еще один долгий день, сулящий заботы, еще одна печальная ночь позади! Лорд Гаури сидел среди пыли и паутины, его лампа едва горела в голубом утреннем свете. Он слышал голос своего сына, но не более того; он ожидал, что невидимые руки вынесут его оттуда, как это случилось когда-то с ним самим, и оставят лежать в долгом смертельном обмороке перед этой таинственной дверью. Так это происходило со всеми наследниками, так передавалось от отца к сыну, по мере того как тайна раскрывалась. Один или два носителя имени Линдорес так и не пришли в себя; большинство из них остались подавленными на всю жизнь. Он с грустью вспоминал свежесть бытия, которая никогда не возвращалась к нему; надежды, которые никогда больше не расцветали; уверенность, с которой он никогда больше не мог идти по жизни. И теперь его сын станет таким же, как он сам, - ему предстоит забыть о славе; его амбиции, его устремления будут разрушены. Он не был одарен так, как его сын, - он был простым, честным человеком, - ничего больше; но опыт и жизнь дали ему достаточно мудрости, чтобы иногда улыбаться кокетству ума, которому предавался Линдорес. Неужели все они теперь кончились, - эти шалости юного интеллекта, эти восторги души? Проклятие дома обрушилось на него - магнетизм этого странного присутствия, всегда живого, всегда бдительного, пронизывающего семейную историю. Его сердце болело за сына; и все же, вместе с этим он находил некоторое утешение в том, что отныне у него есть сообщник в этой тайне - кто-то, с кем он мог бы говорить о ней так, как не мог говорить с времени смерти его собственного отца. Почти вся душевная борьба, которую знал Гаури, была связана с этой тайной, и он был вынужден прятать ее в себе - прятать даже тогда, когда она разрывала его надвое. Теперь у него появился напарник в его беде. Вот о чем он думал всю ночь напролет. Как медленно тянулись мгновения! Он даже не заметил, как в комнату проник дневной свет. Через некоторое время даже мысль перестала его слушаться. Разве время еще не подошло к концу? Он встал и начал расхаживать по загроможденному пространству. В стене имелся старый шкаф, в котором хранились восстановительные средства - эссенции и сердечные капли, а также свежая вода, которую он принес сам, - все было готово; вскоре на его попечение будет брошено тело его полумертвого сына.
Но все произошло совсем не так. Пока он ждал, настолько напряженный, что все его тело, казалось, обрело способность слышать, он услышал, как хлопнула дверь, со звуком, который прокатился приглушенным эхом по всему дому, и появился сам Линдорес, действительно страшный, как мертвец, но идущий прямо и твердо, с обострившимися чертами лица и вытаращенными глазами. Лорд Гаури вскрикнул. Он был более встревожен этим неожиданным возвращением, чем появлением беспомощного тела, которого он ожидал. Он отшатнулся от сына, словно тот тоже был духом. "Линдорес!" - воскликнул он; был ли это Линдорес или кто-то другой, принявший его облик? Юноша словно не видел его. Он прошел прямо туда, где на пыльном столе стояла вода, сделал большой глоток и повернулся к двери. "Линдорес! - воскликнул его отец с горестной тревогой. - Ты не узнаешь меня?" Но даже тогда молодой человек лишь едва взглянул на него и протянул руку, почти такую же холодную, как та, что сжимала его самого в потайной комнате; слабая улыбка появилась на его лице. "Идем отсюда, - прошептал он, - идем! Идем!"
Лорд Гаури взял руку сына и почувствовал, как он весь трепещет от нервного напряжения, превосходящего человеческие силы. Он едва поспевал за ним, когда тот шел по коридору к своей комнате, спотыкаясь, словно ничего не видел, но все же очень быстро. Когда они добрались до его комнаты, он повернулся, закрыл и запер дверь, а потом рассмеялся и, пошатываясь, подошел к кровати.
- Но ведь это его не остановит, правда? - сказал он.
- Линдорес, - сказал отец, - я ожидал увидеть тебя без сознания. Я еще больше боюсь, видя тебя в таком состоянии. Мне нет нужды спрашивать, видел ли ты его...
- Да, я видел его. Старый лжец! Отец, обещай разоблачить его, прогнать, обещай очистить это проклятое старое гнездо! Это наша собственная вина. Почему мы оставили такое место закрытым от дневного света? Разве в Библии ничего не говорится о тех, кто творит зло, ненавидя свет?
- Линдорес! Ты не часто обращаешься к Библии.
- Нет, я полагаю, что нет; но во многих вещах есть больше правды, чем мы думали.
- Ложись, - сказал встревоженный отец. - Выпей немного этого вина и постарайся уснуть.
- Убери его, не давайте мне больше этого дьявольского напитка. Поговори со мной - так будет лучше. Неужели ты тоже прошел через это, бедный папа? Дай мне руку. Ты теплый - ты живой! - воскликнул он. Он накрыл ладонями руки отца, согревая их своим прикосновением; по-детски прижался щекой к руке отца. Он издал слабый смешок, но в глазах его стояли слезы. - Теплый и живой, - повторил он. - Плоть и кровь! Ты тоже прошел через это?
- Мальчик мой! - воскликнул отец, чувствуя, как рвется его сердце к сыну, который уже много лет был разлучен с ним тем развитием юношества и зрелого интеллекта, которое так часто разрывает и ослабляет узы родства. Лорд Гаури чувствовал, что Линдорес наполовину презирает его простой ум и скудное воображение, но любовь одолела его, и на глазах у него выступили слезы. - Наверное, я упал в обморок. Я так и не узнал, чем все кончилось. Он делал из меня все, что хотел. Но ты, мой храбрый мальчик, вышел сам.
Линдорес вздрогнул.
- Я сбежал! - сказал он. - В этом нет никакой чести. У меня не хватило мужества смотреть ему в лицо дольше. Я тебе потом все расскажу. Но я хочу узнать обо всем, что случилось с тобой.
Как легко было рассказывать отцу! В течение многих лет это хранилось в его груди и делало его одиноким даже среди друзей.
- Слава Богу, - сказал он, - что я могу говорить с тобой, Линдорес. Часто-часто меня так и подмывало рассказать об этом твоей матери. Но почему я должен делать ее несчастной? Она знает, что там что-то есть, что я знаю, что это, - но больше ничего не знает.
- Когда ты видел его? - Линдорес приподнялся на постели, и к нему вернулся его ужасный взгляд. Затем он поднял сжатый кулак и потряс им в воздухе. - Подлый дьявол, трус, обманщик!
- Тише, тише, тише, Линдорес! Да поможет нам Бог! Кто знает, какие неприятности ты навлек на нас!