Сборник : другие произведения.

Рождественские рассказы

Самиздат: [Регистрация] [Найти] [Рейтинги] [Обсуждения] [Новинки] [Обзоры] [Помощь|Техвопросы]
Ссылки:
 Ваша оценка:
  • Аннотация:
    Собрал все попавшиеся мне рассказы на тему Рождества. Всех читателей - с наступающим Новым годом! Здоровья, счастья и удачи! Надеюсь, мы не раз еще встретимся в новом году.

Christmas Ghost Stories

  

СОДЕРЖАНИЕ

   Амелия Эдвардс. КАРЕТА-ПРИЗРАК
   Чарльз Диккенс. ПОВЕСТЬ О МОГИЛЬЩИКЕ ГРУББЕ
   Е.Г. Суэйн. КОСТЬ К КОСТЯМ
   Уильям Джекобс. ДЖЕРРИ БАНДЛЕР
   Фрэнк Каупер. КАНУН РОЖДЕСТВА В ПЛАВУЧЕЙ ТЮРЬМЕ С ПРИЗРАКАМИ
   Джон Кендрик Бэнгс. РОЖДЕСТВЕНСКИЙ РАССКАЗ ТАРЛОУ
   М.Р. Джеймс. ИСТОРИЯ ИСЧЕЗНОВЕНИЯ И ПОЯВЛЕНИЯ
   Э.Ф. Бенсон. ШАГИ
   Луиза Мэй Олкотт. ПРИЗРАК АББАТА
   С. Бэринг-Гулд. МУСТАФА
   Грант Аллен. БАШНЯ ВОЛВЕРДЕН
   Дж. М. Барри. ПРИЗРАК В КАНУН РОЖДЕСТВА
   Б. М. Крокер. НОМЕР ДЕВЯНОСТО
   Ф. Энсти. ПРОКЛЯТИЕ КАТАФАЛКОВ
   Фрэнк Стоктон. БОЛЬШАЯ ЛЕСТНИЦА В ЛЭНДОВЕР ХОЛЛЕ
   Шарлотта Ридделл. СТРАННАЯ РОЖДЕСТВЕНСКАЯ ИГРА
   Марджори Боуэн. ТЕМНАЯ ЭНН
   Марджори Боуэн. ВИЗИТ НЕЗНАКОМЦА
   Эдвин А. Гоуэй. МОЙ РОЖДЕСТВЕНСКИЙ ПРИЗРАК
   Эдвин А. Гоуэй. РОЖДЕСТВЕНСКИЙ ПРИЗРАК ДЖОННИ КЕЛЛИ
   Мюриэл Хант. СУЩЕСТВО, ПОДНЯВШЕЕСЯ ИЗ МОРЯ
  
  

КАРЕТА-ПРИЗРАК

Амелия Эдвардс

  
   Происшествие, о котором я собираюсь поведать вам, столь необычно, что имеет все основания привлечь ваше внимание. Это случилось непосредственно со мной, и мои воспоминания о нем так живы, словно все произошло только вчера, несмотря на то, что с той ночи минуло уже двадцать лет. За это время я рассказал эту историю только одному человеку и, поверьте, мне стоит немалых усилий сделать это снова. Все, о чем я вас прошу, - воздержитесь от навязывания мне ваших собственных выводов. Вам не нужно пытаться ничего мне объяснить. Не нужно никаких споров. У меня сформировалось вполне определенное мнение по поводу случившегося, и, имея возможность полагаться на свидетельство моих собственных чувств, я предпочитаю придерживаться его.
   Итак, я начинаю! Это произошло двадцать лет назад, за день или два до окончания сезона охоты на куропаток. Весь день я блуждал с ружьем, но похвастаться было нечем. Стоял декабрь, ветер упорно дул с востока; меня окружала унылая широкая пустошь на крайнем севере Англии. Вдобавок ко всему, я заблудился. Должен признаться, это было не самое приятное место, где можно заблудиться, когда первые пушистые хлопья надвигающегося снегопада припорашивают вереск, а свинцовые сумерки сгущаются вокруг. Я прикрыл глаза рукой и с тревогой вгляделся в надвигающуюся темноту, туда, где пурпурная вересковая пустошь переходила в гряду невысоких холмов, примерно в десяти или двенадцати милях от того места, где я находился. Куда бы я ни бросил взгляд, нигде не было видно ни малейшего дымка, ни участка возделанной земли, ни забора, ни овечьих троп. Мне ничего не оставалось, как идти дальше, в надежде найти хоть какое-нибудь убежище. Поэтому я вскинул ружье на плечо и устало двинулся вперед, потому что бродил с самого рассвета и после завтрака ничего не ел.
   Тем временем, ветер прекратился; тихо падал снег, с каким-то зловещим однообразием. Холодало, быстро наступала ночь. Что касается меня, то мои перспективы становились все более туманными по мере того, как мрачнело небо; и сердце мое сжималось, стоило мне только представить себе мою молодую жену, ожидавшую моего возвращения у окна нашей комнаты в маленькой гостинице, и подумать о том томительном беспокойстве, которое ей предстояло пережить в течение этой ночи. Мы были женаты четыре месяца и, проведя осень в горах, теперь жили в отдаленной маленькой деревушке, расположенной на краю бескрайних английских вересковых пустошей. Мы были влюблены и, конечно, очень счастливы. Сегодня утром, при расставании, она умоляла меня вернуться до наступления сумерек, и я пообещал ей это. Чего бы я только не отдал, чтобы сдержать свое слово!
   Даже сейчас, несмотря на усталость, я чувствовал, что с ужином, часовым отдыхом и проводником я все еще мог бы вернуться к ней до полуночи, если бы только можно было найти проводника и убежище.
   Снег продолжал падать, темнота - сгущаться. Время от времени я останавливался и кричал, но мои крики, казалось, только усугубляли тишину. Затем меня охватило смутное чувство беспокойства, и я начал вспоминать рассказы путешественников, которые шли все дальше и дальше сквозь снегопад, пока, уставшие, не валились с ног и не засыпали вечным сном. Возможно ли, спрашивал я себя, продолжать двигаться вот так, как сейчас, долгой темной ночью? Не наступит ли момент, когда мои ноги откажут, а моя решимость дрогнет? Когда я тоже упаду, чтобы забыться смертельным сном? Смерть! Я вздрогнул. Это было бы ужасно, умереть сейчас, когда жизнь раскрылась мне во всей полноте своих самых волшебных красок! Это было бы ужасно для моей жены, чье любящее сердце... но нет, эта мысль была невыносима! Чтобы прогнать ее, я снова принялся кричать, громче и дольше, а затем жадно прислушался. Был ли мой крик услышан, или мне только показалось, что я услышал далекий отклик? Я снова крикнул, и снова услышал эхо. А потом в темноте внезапно появилось мерцающее пятнышко света, перемещавшееся и исчезавшее, но при этом с каждым мгновением становившееся все ближе и ярче. Я бросился к нему и, к своей великой радости, оказался лицом к лицу со стариком, державшим в руке фонарь.
   - Слава Богу! - невольно воскликнул я.
   Моргая и хмурясь, он поднял фонарь и вгляделся в мое лицо.
   - За что? - угрюмо проворчал он.
   - Ну... Он послал мне вас. Я уже начал бояться, что мне суждено сгинуть посреди этой заснеженной пустоши.
   - Время от времени люди действительно пропадают здесь, и что мешает вам пропасть таким же образом, если это угодно Господу?
   - Если Господу угодно, чтобы мы с вами погибли вместе, друг мой, нам следует быть покорными Его воле, - ответил я. - Но я не желаю погибать без вас. Сколько миль отсюда до Дволдинга?
   - Около двадцати.
   - А до ближайшей деревни?
   - Ближайшая деревня - Уайк, и она в двенадцати милях в другую сторону.
   - А где живете вы?
   - Вон там, - сказал он, неопределенно махнув рукой, в которой держал фонарь.
   - Я полагаю, вы направляетесь домой?
   - Может быть, и так.
   - Тогда я пойду с вами.
   Старик покачал головой и задумчиво потер нос ручкой фонаря.
   - Бесполезно, - пробормотал он. - Он вас не впустит... Кто угодно, только не он.
   - Это мы еще посмотрим, - быстро ответил я. - Он - это кто?
   - Хозяин.
   - А кто он такой, твой хозяин?
   - Это не ваше дело, - последовал бесцеремонный ответ.
   - Ладно, ладно; показывайте дорогу, а я уж как-нибудь договорюсь с вашим хозяином, чтобы он предоставил мне кров и ужин сегодня вечером.
   - Как же, договоритесь! - пробормотал мой невольный проводник и, все еще качая головой, заковылял, похожий на гнома, сквозь падающий снег. Вскоре в темноте показались очертания чего-то большого и массивного; нам навстречу с яростным лаем выбежала огромная собака.
   - Это тот самый дом? - спросил я.
   - Да, тот самый. Лежать, Бей! - И он стал рыться в карманах в поисках ключа.
   Я подошел вплотную к нему, чтобы не упустить ни малейшего шанса войти, и в маленьком круге света, отбрасываемом фонарем, увидел, что дверь была утыкана железными гвоздями, словно дверь тюрьмы. Через мгновение он повернул ключ, и я протиснулся мимо него в дом.
   Оказавшись внутри, я с любопытством огляделся. Я находился в большом холле с крышей, поддерживаемой стропилами, который, по-видимому, использовался для самых разных целей. Один конец был завален зерном до самой крыши, точно амбар. В другом - хранились мешки с мукой, сельскохозяйственные орудия, бочки и всевозможные пиломатериалы; в то время как с балок над головой свисали ряды окороков, мяса и пучков сушеных трав, заготовленные на зиму. В центре стоял какой-то огромный, доходивший до середины стропил, предмет, накрытый куском грязной ткани. Приподняв уголок этой ткани, я, к своему удивлению, увидел телескоп весьма значительных размеров, установленный на грубой подвижной платформе с четырьмя маленькими колесиками. Труба была сделана из крашеного дерева и скреплена грубыми металлическими обручами; зеркало, насколько я мог оценить его размер в тусклом свете, имело, по меньшей мере, пятнадцать дюймов в диаметре. Пока я еще рассматривал прибор и спрашивал себя, не работа ли это какого-нибудь оптика-самоучки, резко прозвенел колокольчик.
   - Это вас, - сказал мой проводник с недоброй усмешкой. - Его комната - вон там.
   Он указал низкую черную дверь на противоположной стороне холла. Я направился к ней, громко постучал и вошел, не дожидаясь приглашения. Седовласый старик, показавшийся мне огромным, поднялся из-за стола, заваленного книгами и бумагами, и строго посмотрел на меня.
   - Кто вы? - спросил он. - Как вы сюда попали? Что вам угодно?
   - Джеймс Мюррей, адвокат. Пешком через пустошь. Еды, питья и ночлега.
   Он зловеще нахмурил свои густые брови.
   - Мой дом - не место для развлечений, - надменно произнес он. - Джейкоб, как вы посмели впустить этого незнакомца?
   - Я его не впускал, - проворчал старик. - Он последовал за мной через пустошь и протиснулся в дом передо мной. Я не способен совладать с шестью футами двумя дюймами.
   - В таком случае, сэр, будьте любезны объяснить, по какому праву вы вторглись в мой дом?
   - По тому же самому, по какому уцепился бы за вашу лодку, если бы тонул. По праву на самосохранение.
   - Самосохранение?
   - На земле уже никак не меньше дюйма снега, - коротко ответил я, - а к рассвету его будет вполне достаточно, чтобы полностью скрыть мое тело.
   Он подошел к окну, отодвинул тяжелую черную штору и выглянул наружу.
   - Это правда, - согласился он. - Вы можете остаться, если хотите, до утра. Джейкоб, подайте ужин.
   С этими словами он жестом пригласил меня сесть, занял свое место и сразу же погрузился в занятия, от которых я его отвлек.
   Я поставил ружье в угол, придвинул стул к камину и, пользуясь случаем, осмотрел помещение. Будучи по размеру меньше холла и менее захламленная, эта комната, тем не менее, содержала в себе многое, что могло возбудить мое любопытство. На полу не было ковра. Побеленные стены местами были покрыты странными рисунками, на них имелись полки, заставленные научными инструментами, назначение значительной части которых было мне неизвестно. По одну сторону камина стоял книжный шкаф, заполненный потрепанными фолиантами; с другой стороны, небольшой орган, причудливо украшенный резными и раскрашенными средневековыми святыми и дьяволами. Через полуоткрытую дверцу шкафа в дальнем конце комнаты я увидел длинный ряд геологических образцов, хирургических инструментов, тиглей, реторт и банок с химическими веществами; в то время как на каминной полке рядом со мной, среди множества мелких предметов, стояли модель солнечной системы, небольшая гальваническая батарея и микроскоп. На каждом стуле что-то лежало. В каждом углу были сложены книги. Пол был завален картами, гипсовыми слепками, бумагами, чертежами и прочими научными материалами, какие только можно себе представить.
   Я оглядывался вокруг с изумлением, возраставшим при виде каждого нового предмета, на котором случайно останавливался мой взгляд. Такой странной комнаты я никогда прежде не видел; но каким странным казалось найти такую комнату в одиноком фермерском доме посреди диких и пустынных вересковых пустошей! Снова и снова я переводил взгляд с моего хозяина на окружавшую его обстановку, а с нее - обратно на хозяина, спрашивая себя, кто он, и чем он может заниматься? Его голова была необыкновенно красива, но это была скорее голова поэта, чем философа. С широкими надбровными дугами, выступающими над глазами и покрытыми густой копной совершенно белых волос, она обладала идеальностью и в то же время массивностью, характеризующей голову Людвига ван Бетховена. Те же глубокие морщины вокруг рта, и те же суровые морщины на лбу. То же сосредоточенное выражение лица. Я все еще наблюдал за ним, когда дверь открылась, и Джейкоб внес ужин. Его хозяин закрыл книгу, встал и с большей вежливостью, чем прежде, пригласил меня к столу.
   Передо мной поставили яичницу с ветчиной и бутылку превосходного хереса, а также положили буханку черного хлеба.
   - Могу предложить вам только самую простую домашнюю фермерскую еду, сэр, - сказал мой хозяин. - Однако, я надеюсь, что ваш аппетит не позволит вам с суровой критичностью отнестись к недостаткам нашей кладовой.
   Но я уже набросился на еду и лишь заявил, со всем энтузиазмом изголодавшегося охотника, что никогда в жизни не ел ничего вкуснее.
   Он чопорно поклонился и принялся за свой собственный ужин, состоявший из кувшина молока и миски с кашей. Мы ели в тишине, а когда закончили, Джейкоб убрал поднос. Я снова придвинул свой стул к камину. Мой хозяин, к моему удивлению, сделал то же самое и, резко повернувшись ко мне, сказал:
   - Сэр, я прожил здесь в совершенном уединении двадцать три года. За это время меня не часто посещали незнакомцы, и я не прочитал ни одной газеты. Вы - первый, кто переступил мой порог за более чем четыре года. Не окажете ли вы мне любезность, сообщив некоторые сведения о том внешнем мире, с которым я так давно расстался?
   - Спрашивайте, - ответил я. - Я весь к вашим услугам.
   Он склонил голову в знак признательности; наклонился вперед, уперев локти в колени и положив на них подбородок; устремил глаза на огонь и стал задавать вопросы.
   Главным образом, его интересовала наука, ее применение в практических целях, с которым он был совершенно незнаком. Сам я к науке не имею никакого отношения, и отвечал, насколько позволяли мне мои скудные познания; но задача оказалась не из легких, и я испытал большое облегчение, когда, перейдя от расспросов к обсуждению, он начал излагать свои собственные выводы на основе тех фактов, которые я попытался сообщить ему. Он говорил, а я слушал как завороженный. Он говорил так, что я, в конце концов, понял: он совершенно забыл о моем присутствии, и его слова были просто мыслями вслух. Я никогда не слышал ничего подобного прежде; я никогда не слышал ничего подобного с тех пор. Знакомый со всеми философскими системами, тонкий в анализе, смелый в обобщениях, он изливал свои мысли непрерывным потоком и, все еще склонившись вперед в первоначальной позе, не отрывая глаз от огня, переходил от темы к теме, от предположения к предположению, словно вдохновенный мечтатель. От практической науки к философии разума; от электричества в проводах к электричеству в человеке; от Уоттса к Месмеру, от Месмера к Райхенбаху, от Райхенбаха к Сведенборгу, Спинозе, Кондильяку, Декарту, Беркли, Аристотелю, Платону, магам и мистикам Востока - эти переходы, которые, какими бы ошеломляющими ни казались их разнообразие и масштаб, воспринимались в его изложении легко и гармонично, словно музыка. Мало-помалу, - не помню, в качестве догадки или иллюстрации, - он перешел к той области, которая лежит за пределами даже гипотетической философии и простирается в неведомые области. Он говорил о душе и ее устремлениях; о духе и его возможностях; о ясновидении; о пророчествах; о тех явлениях, которые, именуемые призраками, привидениями и сверхъестественными проявлениями, отрицались скептиками, но воспринимались многими во все века как нечто реально существующее.
   - Мир, - сказал он, - с каждым часом становится все более и более скептическим по отношению ко всему, что лежит за пределами узких границ его понимания; и наши ученые поощряют эту фатальную тенденцию. Они осуждают как басни все, что не может быть подтверждено экспериментом. Они отвергают как ложное все, что не может быть подвергнуто испытанию в лаборатории или в прозекторской. С каким иным суеверием они вели столь же долгую и упорную войну, как с верой в привидения? И все же, какое другое суеверие удерживает свою власть над умами людей так долго и так прочно? Укажите мне любой факт в физике, в истории, в археологии, который подтверждается столь же многочисленными и разнообразными свидетельствами. Засвидетельствованный всеми расами, во все века и во всех климатах, самыми знаменитыми мудрецами древности, самыми грубыми дикарями наших дней, христианами, язычниками, пантеистами, материалистами, - этот феномен почитается философами нашего века детской сказкой. Косвенные улики для них не более чем перышко на весах. Сопоставление причин со следствиями, каким бы убедительным оно ни было в естественных науках, отбрасывается как бесполезное и ненадежное. Показания свидетелей, какими бы убедительными они ни представали в суде, в данном случае ничего не значат. Тот, кто делает паузу, прежде чем произнести хоть слово, осуждается как болтун. Тот, кто верит, - мечтатель или попросту дурак.
   Он говорил с горечью и, произнеся это, на несколько минут погрузился в молчание. Вскоре он поднял голову и добавил изменившимся тоном:
   - Я, сэр, отношусь к тем, кто сделал паузу, исследовал, поверил и не постеснялся заявить о своих убеждениях миру. Меня тоже заклеймили как фантазера, выставили на посмешище мои современники и изгнали из той области науки, которой я посвятил лучшие годы своей жизни. Это случилось всего двадцать три года назад. С тех пор я жил так, как вы видите меня живущим сейчас, и мир забыл меня, как я забыл мир. Теперь вы знаете мою историю.
   - Это очень печально, - пробормотал я, едва зная, что ответить.
   - Это очень распространенное явление, - сказал он. - Я пострадал за правду, как страдали многие лучшие и мудрые люди до меня.
   Он встал, словно желая закончить разговор, и подошел к окну.
   - Снегопад прекратился, - заметил он, опуская занавеску и возвращаясь к камину.
   - Прекратился! - воскликнул я, в нетерпении вскакивая на ноги. - О, если бы это только было возможно... Но нет! это безнадежно. Даже если бы я смог найти дорогу через пустошь, я не смог бы преодолеть двадцать миль сегодня ночью.
   - Преодолеть сегодня ночью двадцать миль! - повторил мой хозяин. - О чем вы только думаете?
   - О моей жене, - нетерпеливо ответил я. - О моей молодой жене, которая не знает, что я заблудился, и сердце которой в этот момент разрывается от ужасной неизвестности.
   - Где она?
   - В Дволдинге, в двадцати милях отсюда.
   - В Дволдинге, - задумчиво повторил он. - Да, отсюда до него двадцать миль, это правда; но... вы так сильно хотите попасть туда, что не в состоянии подождать шесть-восемь часов?
   - Так сильно, что отдал бы десять гиней за проводника и лошадь.
   - Ваше желание может быть удовлетворено с меньшими затратами, - сказал он, улыбаясь. - Ночная почтовая карета с севера, которая меняет лошадей в Дволдинге, проезжает в пяти милях отсюда и окажется на перекрестке примерно через час с четвертью. Если бы Джейкоб пошел с вами через пустошь и вывел вас на старую дорогу, вы, я полагаю, смогли бы найти дорогу до того места, где она соединяется с новой?
   - С легкостью... Это было бы просто замечательно.
   Он снова улыбнулся, позвонил в колокольчик, дал старому слуге указания и, достав бутылку виски и бокал из шкафа, в котором хранил свои химикаты, сказал:
   - Снег глубокий, сегодня ночью идти по вересковой пустоши будет трудно. Не желаете ли немного виски, прежде чем отправиться в путь?
   Я бы отказался от спиртного, но он настаивал, и я выпил. Виски проник мне в горло, подобно жидкому пламени, и у меня чуть не перехватило дыхание.
   - Оно крепкое, - сказал он, - но зато поможет защититься от холода. Однако, вам нельзя задерживаться. Удачи!
   Я поблагодарил его за гостеприимство и хотел пожать ему руку, но он отвернулся прежде, чем я успел закончить фразу. Еще через минуту я пересек холл, Джейкоб запер за мной входную дверь, и мы оказались на обширной белой пустоши.
   Хотя ветер стих, все еще было очень холодно. Ни одна звезда не мерцала на черном своде над головой. Ни один звук, кроме хруста снега под нашими ногами, не нарушал тяжелой тишины ночи. Джейкоб, не слишком довольный своим поручением, ковылял впереди в угрюмом молчании, с фонарем в руке и тенью у ног. Я следовал за ним с ружьем на плече, так же мало склонный к беседе, как и он. Мои мысли были заняты моим недавним хозяином. Его голос все еще звучал у меня в ушах. Его красноречие все еще удерживало в плену мое воображение. Я до сих пор с удивлением вспоминаю, что мой перевозбужденный мозг сохранил целые предложения и части предложений, множество блестящих образов и фрагменты великолепных рассуждений в тех самых словах, которые он произносил. Размышляя над тем, что я услышал, и стараясь восстановить недостающие связи между ними, я шел по пятам за своим проводником, погруженный в своим мысли и не обращая внимания на то, что происходит вокруг. Наконец, - как мне показалось, прошло всего нескольких минут, - он внезапно остановился и сказал:
   - Вот ваша дорога. Держите каменную ограду по правую руку, и вы не собьетесь с пути.
   - Значит, это и есть старая дорога?
   - Да, это и есть старая дорога.
   - И как далеко мне нужно пройти, прежде чем я доберусь до перекрестка?
   - Почти три мили.
   Я вытащил свой кошелек, и он стал более общительным.
   - Дорога достаточно хорошая, - сказал он, - для тех, кто идет пешком, но она была слишком крутой и узкой для карет. Вы увидите, что возле указателя сломана ограда. Ее так и не починили после того несчастного случая.
   - Какого несчастного случая?
   - Ночная почтовая карета рухнула прямо в долину внизу, - добрых пятьдесят футов, а то и побольше, - как раз на самом плохом участке дороги во всем округе.
   - Это ужасно! Были погибшие?
   - Погибли все. Четверо были найдены мертвыми, а еще двое умерли на следующее утро.
   - И когда же это случилось?
   - Ровно девять лет назад.
   - Вы говорите, возле указателя? Я буду иметь это в виду. Доброй ночи.
   - Доброй ночи, сэр, и спасибо.
   Джейкоб сунул полкроны в карман, вялым жестом поднес руку к шляпе, и поплелся обратно тем же путем, каким мы пришли.
   Я следил за светом его фонаря, пока он совсем не исчез, а затем повернулся, чтобы продолжить свой путь в одиночестве. Это не представляло ни малейшей трудности, поскольку, несмотря на кромешную тьму над головой, линия каменной ограды была достаточно отчетливо видна на фоне слабого блеска снега. Как тихо было вокруг, когда слышны были только мои шаги; как тихо и одиноко! Странное неприятное чувство охватило меня. Я пошел быстрее. Я принялся напевать отрывок какой-то песенки. Я представил себя владельцем огромного состояния и увеличивал его, высчитывая сложные проценты. Короче говоря, я делал все возможное, чтобы забыть поразительные рассуждения, услышанные мною совсем недавно, и в какой-то степени мне это удалось.
   Ночной воздух, тем временем, казалось, становился все холоднее и холоднее, и хотя я шел быстро, мне никак не удавалось согреться. Мои ноги были как лед. Мои руки утратили чувствительность и машинально придерживали ружье. Я даже дышал с трудом, словно вместо того, чтобы двигаться по тихой дороге на севере страны, я взбирался на самые высокую вершину какой-то гигантской горы. Это последнее ощущение вскоре стало настолько тревожным, что я был вынужден остановиться на некоторое время и прислониться к каменной ограде. При этом я случайно оглянулся на дорогу и там, к своему бесконечному облегчению, увидел далекую точку света, похожую на отблеск приближающегося фонаря. Сначала я решил, что Джейкоб вернулся по своим следам и последовал за мной; но стоило мне только так подумать, как в поле зрения вспыхнула вторая точка, двигавшаяся параллельно первой и приближающаяся с той же скоростью. Не нужно было долго раздумывать, чтобы понять, - это, должно быть, фонари какого-то транспортного средства, хотя казалось странным, чтобы какое-либо транспортное средство ехало по дороге, очевидным образом заброшенной и опасной.
   Впрочем, никаких сомнений быть не могло, поскольку фонари с каждым мгновением становились все ярче, и мне даже показалось, что я различаю темные очертания кареты между ними. Она приближалась очень быстро и совершенно бесшумно, поскольку глубина снега на дороге достигала почти фута.
   Наконец, карета стала отчетливо видна за фонарями. Она выглядела странно высокой. У меня мелькнуло внезапное подозрение. Возможно ли, что я в темноте миновал перекресток, не заметив указателя, и мог ли это быть тот самый экипаж, который я должен был встретить?
   Мне не пришлось задавать себе этот вопрос во второй раз, потому что карета в этот момент появилась из-за поворота дороги: кондуктор и возница, один пассажир снаружи и четверка серых лошадей, от которых валил пар, - все окутанные мягкой дымкой света, сквозь которую, подобно паре огненных метеоров, просвечивали фонари.
   Я подался вперед, взмахнул шляпой и закричал. Но почтовая карета на полной скорости миновала меня. На мгновение я испугался, что меня не увидели и не услышали, но только на мгновение. Кучер остановил лошадей; кондуктор, закутанный до самых глаз и, видимо, крепко спавший, не ответил на мой оклик и не предпринял ни малейшей попытки спешиться; пассажир снаружи даже не повернул голову. Я открыл дверцу и заглянул. Там было всего три путешественника, поэтому я забрался внутрь, закрыл дверь, проскользнул в свободный угол и поздравил себя с удачей.
   Внутри кареты, казалось, было холоднее, чем снаружи, - если это только возможно, - а воздух был пропитан влагой и крайне неприятным запахом. Я оглядел своих попутчиков. Все трое были мужчинами, и все молчали. Они, казалось, не спали, но каждый приткнулся в своем углу, словно погруженный в собственные размышления. Я попытался завязать разговор.
   - Как же сегодня вечером холодно, - сказал я, обращаясь к своему соседу напротив.
   Он поднял голову, посмотрел на меня, но ничего не ответил.
   - Кажется, - добавил я, - наступила настоящая зима.
   Хотя освещение угла, в котором он сидел, было настолько тусклым, что я не мог отчетливо различить черты его лица, я видел, что его глаза были устремлены прямо на меня. И все же, он не ответил мне ни слова.
   В любое другое время я бы испытал и, возможно, выразил некоторое раздражение, но в данный момент я чувствовал себя слишком неуютно, чтобы сделать это. Ледяной холод ночного воздуха пробрал меня до мозга костей, а странный запах внутри кареты вызывал невыносимую тошноту. Я вздрогнул всем телом и, повернувшись к своему соседу слева, спросил, не возражает ли он, если я открою окно?
   Он не произнес ни слова и не пошевелился.
   Я повторил вопрос несколько громче, - с тем же результатом. Тогда я потерял терпение и попытался опустить створку. Кожаный ремешок лопнул у меня в руке, и я заметил, что стекло покрыто толстым слоем плесени, скопившейся, по-видимому, за долгие годы. Это привлекло мое внимание к состоянию кареты, я стал осматривать ее более внимательно и при неверном свете наружных фонарей увидел, что она находится в последней стадии обветшания. Каждая ее часть не только не носила следы ремонта, но и находилась в состоянии крайней ветхости. Створки расползались от одного прикосновения. Кожаная обивка была покрыта плесенью и буквально сгнила до дерева. Пол почти проваливался у меня под ногами. Короче говоря, вся карета была пропитана сыростью, и ее, очевидно, вытащили из-под какого-то навеса, под которым она гнила годами, чтобы совершить еще один рейс.
   Я повернулся к третьему пассажиру, к которому еще не обращался, и рискнул сделать еще одно замечание.
   - Эта карета, - сказал я, - находится в плачевном состоянии. Та, на которой обычно доставляется почта, я полагаю, находится в ремонте?
   Он медленно повернул голову и посмотрел мне в лицо, не говоря ни слова. Никогда, пока жив, я не забуду этот взгляд. От него у меня похолодело сердце. Оно холодеет даже сейчас, когда я вспоминаю об этом. Его глаза горели неестественным огненным блеском. Его лицо было мертвенно-бледным, как у трупа. Его бескровные губы были приоткрыты, словно в предсмертной агонии, обнажая сверкающие зубы.
   Слова, которые я собирался произнести, замерли у меня на устах, и странный ужас, - я бы сказал, смертельный ужас, - охватил меня. К этому времени мое зрение привыкло к полумраку кареты, и я мог видеть достаточно отчетливо. Я повернулся к своему соседу напротив. Он тоже смотрел на меня с той же поразительной бледностью на лице и тем же холодным блеском в глазах. Я провел ладонью по лбу. Я повернулся к пассажиру, сидевшему рядом со мной, и увидел - о Небеса! как мне описать то, что я увидел? Я увидел, что он не был живым человеком, что никто из них не был живым человеком, в отличие от меня! Бледный фосфоресцирующий свет, - свет разложения, - играл на их ужасных лицах; на их волосах, влажных от могильной росы; на их одежде, испачканной землей и разваливающейся на куски; на их руках, похожих на руки давно похороненных трупов. Только их глаза, их ужасные глаза, были живыми; и эти глаза с угрозой были обращены на меня!
   Вопль ужаса, дикий, невнятный крик о помощи и пощаде сорвался с моих губ, когда я бросился к дверце и тщетно попытался ее открыть.
   И в это единственное мгновение, короткое и яркое, словно пейзаж, увиденный при вспышке летней молнии, я увидел луну, сияющую сквозь разрыв в темных облаках, ужасный указатель, - подобный устремленному в небо предупреждающему пальцу на обочине дороги, - сломанную ограду, срывающихся лошадей, черную пропасть внизу. Затем карету качнуло, словно корабль на волне. Раздался грохот... ощущение непереносимой боли... и темнота.
   Казалось, прошли годы, когда однажды утром я пробудился от глубокого сна и обнаружил мою жена возле своей постели; опуская сцену, которая за этим последовала, я кратко расскажу вам то, что она поведала мне со слезами благодарности. Я сорвался в пропасть недалеко от места пересечения старой и новой дорог, и был спасен от верной смерти только тем, что упал в глубокий сугроб у подножия скалы. В этом сугробе меня обнаружили на рассвете двое пастухов, которые отнесли меня в ближайшее укрытие и привели ко мне хирурга. Он нашел меня в состоянии бреда, со сломанной рукой и сложным переломом черепа. В письмах в моем бумажнике были указаны мое имя и адрес; мою жену позвали ухаживать за мной, и благодаря молодости и крепкому телосложению, я, наконец, пришел в себя и начал поправляться. Едва ли мне нужно говорить, что место моего падения было именно тем, где девять лет назад произошел ужасный несчастный случай с почтовой каретой.
   Я никогда не рассказывал своей жене о том ужасе, о котором только что рассказал вам. Я рассказал об этом хирургу, который меня лечил, но он отнесся ко всему приключению как к обычному бреду, порожденному в моем мозгу лихорадкой. Мы обсуждали этот вопрос снова и снова, пока не обнаружили, что больше не можем обсуждать его спокойно, и тогда мы прекратили наши споры. Вы можете думать что угодно, но я уверен, - двадцать лет назад я был четвертым пассажиром в Призрачной Карете.
  

ПОВЕСТЬ О МОГИЛЬЩИКЕ ГРУББЕ

Чарльз Диккенс

(Перевод И. Введенского)

  
   В некотором славном городе, за несколько сотен лет, когда еще не было на белом свете наших дедов и отцов, жил-был некий муж, по имени Габриэль Грубб, ключарь и могильщик некоего кладбища, где, с незапамятных времен, покоились целые сотни тысяч мертвецов. Из того, милостивые государи, что он был человек, окруженный на каждом шагу символами смерти, никак не следует, я полагаю, что характер у него непременно должен быть угрюмый, печальный и суровый: все гробовщики, сколько мне известно, народ чрезвычайно веселый, и я знал на своем-веку одного факельщика, который у себя, в домашнем кругу, за бутылкой пива, жил припеваючи в полном смысле слова, то есть, распевал он самые веселые песни от раннего утра до поздней ночи.
   При всем том, вы угадали: Габриэль Грубб точно был пасмурен, угрюм даже мизантроп с головы до ног, потому что он вел дружбу и беседовал только с самим собою да еще с походною бутылочкой широкого размера, которую имел похвальное обыкновение всегда носить в одном из своих глубоких карманов.
   Однажды, накануне святок, часа за полтора до полночи, Габриэль взвалил на плечо свой заступ, засветил фонарь и отправился, по своим делам, на старое кладбище: ему нужно было приготовить к утру свежую могилу. Теперь он был особенно не в духе и ускорял свои шаги, рассчитывая весьма основательно, что хандра его пройдет, если он усердно примется за свою обычную работу. Продолжая свой путь вдоль старинной улицы, он видел, как веселое зарево каминов пробивалось через окна, и слышал, как шумели и смеялись счастливые семейства, приветствовавшие друг друга с наступлением святок: в это-же самое время до чуткого его носа доносилось благовоние святочных пирожков и других бесчисленных яств, приготовленных на кухне к семейному пиру. Все это тяжелым камнем налегло на сердце Габриэля Грубба, и когда вслед затем, повыскочили на улицу группы ребятишек, сопровождаемые веселыми девочками в папильотках и с курчавыми волосами, могильщик улыбнулся демонской улыбкой, и воображение его мигом нарисовало вереницу детских болезней, задушающих человеческую жизнь в самом её начале. Это утешило его.
   При этом счастливом настроении духа Габриэль подвигался вперед, отвечая по-временам грубым и хриплым голосом на поклоны и приветствия соседей, проходивших мимо. Наконец, он повернул в темную аллею, по прямому направлению к кладбищу. На этом месте всегда было мрачно и пусто, и городские жители могли проходить здесь только днем, когда кто-нибудь хотел сделать печальный визит своему отжившему родственнику или другу. Легко, стало быть, представить удивление и вместе негодование могильщика, когда он увидел на самом конце аллеи какого-то пузыря, который ревел во все горло святочную песню. Не говоря дурного слова, Габриэль поставил фонарь на землю, и, когда мальчишка, спешивший, вероятно, на святочный вечер к своим родственникам, подбежал к нему на ближайшее расстояние, могильщик, со всего размаха, съездил его кулаком по голове, отчего бедный залился горькими слезами и запел уже совсем другую песню. Совершив этот подвиг, Габриэль Грубб поднял опять свой фонарь, и, ускорив шаги, вступил через несколько минут на кладбище и отворил сильною рукою железную калитку.
   Первым его делом было снять свой балахон и поставить фонарь на землю. Затем Габриэль Грубб взял свой заступ и с веселым духом принялся копать недоконченную могилу.
   Земля была мерзлая и жесткая, молодой месяц светил тускло, работа подвигалась медленно. При других обстоятельствах и в другое время все это, вероятно, могло бы в могильщике расстроить душевное спокойствие; но теперь он был совершенно счастлив и доволен собою. Проработав около часа, Габриэль Грубб сел на один из могильных камней и втянул в себя несколько глотков живительной влаги. Это развеселило его до такой степени, что он громким голосом пропел могильную песню и потом еще громче захохотал.
   - Ха, ха, ха!
   - Ха, ха, ха! - повторил голос, раздавшийся за спиной Габриэля Грубба.
   Могильщик насторожил уши и приостановился в то самое мгновение, как плетеная бутылка снова готова была прикоснуться к его устам. Ближайшая могила, где сидел он, была так же спокойна и безмолвна, как все кладбище в эту бледно-лунную ночь. Седой иней алмазами блестел и сверкал на могильных камнях. Снег белым саваном расстилался по всему пространству. Ни малейший шорох не нарушал глубокого спокойствия торжественной сцены.
   - Нечего тут трусить, - проговорил Габриэль, приставляя опять бутылку к своим губам, - это было эхо.
   - Нет, не эхо, - сказал басистый голос.
   Габриэль вскочил и как вкопанный остановился от изумления и страха: глаза его устремились на фигуру, от вида которой мгновенно похолодела его кровь. С первого взгляда могильщик догадался и понял, что фигура, сидевшая в перпендикулярной позе на могильном камне, не могла принадлежать к живым существам этого мира. её длинные, фантастические ноги были закинуты одна на другую, и голые фантастические руки опирались на её колени. На тощем её теле, спереди, была белая, как снег, простыня, украшенная небольшими прорезами, a сзади - коротенький плащ покрывал её спину. Кружевные манжеты, вместо галстуха, украшали её шею, и длинные башмаки с заостренными концами были на её ногах. На голове её торчала шляпа с широкими полями, украшенная единственным пером. Шляпа подернута была седым инеем, и фигура имела такой спокойный вид, как будто могильный камень был её обыкновенной резиденцией двести или триста лет подряд. Она сидела с большим комфортом, высунув язык и делая преуморительные гримасы, какие только могут быть приличны выходцам с того света. Могильщик понял, что ему приходится иметь дело с нечистым духом.
   - Это было не эхо! - сказал нечистый дух.
   Габриэль Грубб остолбенел, и язык его не поворотился для ответа.
   - Что ты делаешь здесь накануне Рождества? - спросил дух суровым тоном.
   - Копаю могилу, сэр, - пролепетал Габриэль Грубб.
   - Кто ж в такую ночь бродит здесь по кладбищу, нарушая могильный сон мертвецов? - спросил дух страшно-торжественным тоном.
   - Габриэль Грубб! Габриэль Грубб! - завизжал дикий хор нестройных голосов, которые, казалось, наполняли все кладбище.
   Могильщик оглянулся во все стороны, но не увидел ничего.
   - Что у тебя в этой бутылке? - спросил нечистый.
   - Желудочная настойка, сэр.
   - Кто ж пьет на кладбище желудочную настойку в такую торжественную ночь.
   - Габриэль Грубб! Габриэль Грубб! - подхватили невидимые голоса.
   Нечистый дух бросил злобный взгляд на испуганного могильщика и, возвысив свой голос, закричал:
   - A кто будет нашей законной добычей в эту полночь?
   - Габриэль Грубб! Габриэль Грубб! - завизжали бесчисленные голоса.
   - Ну, Габриэль, что ты на это скажешь? - спросил дух, бросая на собеседника сатанинский взор.
   Могильщик не смел пошевельнуться, и дыхание сперлось в его груди.
   - Что ж ты об этом думаешь, Габриэль? - повторил дух.
   - Это... это... сэр, очень любопытно, - проговорил могильщик, полумертвый от страха, - любопытно и очень мило; но вы уж позвольте мне докончить работу.
   - Работу! - воскликнул дух. - Какую, Габриэль?
   - Я должен до рассвета вырыть могилу, - пролепетал могильщик.
   - Так, так, - сказал дух, - кто же роет могилы, когда веселится весь человеческий род?
   И опять таинственные голоса провопили:
   - Габриэль Грубб! Габриэль Грубб!
   - Приятели мои, кажется, нуждаются в тебе, любезный Габриэль, - сказал дух, высунув язык во всю длину.
   - Как же это, сэр! - возразил трепешущий могильщик. - Я не имею чести знать ваших друзей, и они меня ни разу не видали. Мы незнакомы, сэр.
   - Нет, сударь мой, они отлично тебя знают! - отвечал дух суровым тоном. - Знаем мы человека, который в эту самую ночь, при выходе из своей хижины, бросал злобные взгляды на невинных детей, выбегавших за ворота родительских домов! Мы знаем человека, который, в неистовой зависти и злобе на чужую радость, поразил веселого мальчика без малейшей вины с его стороны. Знаем мы его, знаем!
   Здесь нечистый дух закатился самым отчаянным смехом и вдруг, перекувырнувшись, стал на своей голове, вверх ногами; но через минуту, сделав ловкий прыжок, он опять очутился на могильном камне и поджал под себя ноги, как портной на своем прилавке.
   - Вы уж позвольте мне вас оставить, сэр, - пролепетал могильщик, употребляя отчаянные усилия сдвинуться с места.
   - Нас оставить! - завопил дух.- Габриэль Грубб хочет нас оставить! Ха, ха, ха!
   И в то время, как он хохотал, кладбище вдруг озарилось ярким светом, заиграла плясовая музыка, и мириады чертенят повыскочили из земли, чтоб играть в чехарду с памятниками на могилах. Игра была шумная и резвая, никто не переводил духа и каждый старался показать перед другим свою удивительную ловкость. Несмотря на оцепенение чувств, могильщик мог однако же заметить, что первый дух, его недавний собеседник, превзошел всех своим дьявольским искусством. Между тем, как приятели его показывали свою удаль над памятниками обыкновенного размера, он, напротив, перепрыгивал через гигантские фамильные своды, не встречая нигде и ни в чем ни малейших препятствий. Мало-помалу чертенята угомонились, музыка смолкла, нечистый дух схватил могильщика за шиворот и провалился с ним сквозь землю.
   Отуманенный быстротой движений, Габриэль Грубб долго не мог придти в себя; но когда, наконец, луч размышления проскользнул по его разгоряченному мозгу, он увидел себя в огромной пещере, окруженной со всех сторон полчищами чертенят, безобразных, угрюмых и диких. В центре этой комнаты, на возвышении заседал его кладбищенский приятель, имевший очевидно над всеми бесконтрольную власть.
   Габриэль Грубб стоял подле него, неподвижный и безмолвный.
   - Сегодня очень холодно, - сказал Веельзевул, - потому что так, без сомнения, надлежало называть главного духа, заседавшего на возвышении, - очень холодно, - эй, кто-нибудь, стакан горячей водки!
   При этой команде полдюжины чертенят исчезли в подземном буфете, и через минуту воротились с кубком огненной влаги, которую немедленно представили Веельзевулу.
   - А, это недурно! - сказал Веельзевул, залпом проглотив огненный кубок. - Подать такой же Габриэлю.
   Напрасно несчастный могильщик клятвенно уверял, что он не привык согревать себя на ночь горячительными напитками: один чертенок скрутил его руки, другой насильно разжал ему рот, a третий, по данному знаку, затопил его горло огненной влагой, при чем Веельзевул и все чертенята покатились со смеху, между тем, как Габриэль задыхался, чихал и плакал.
   - Ну, что, хороша водка? - спросил Веельзевул.
   - Хороша, сэр, покорно вас благодарю, - отвечал трепещущий могильщик.
   - Не стоит благодарности. Покажите теперь этому несчастному нелюдиму какую-нибудь картину из нашей галереи.
   При этих словах густое облако, покрывавшее отдаленный конец пещеры, начало постепенно исчезать, и скоро перед глазами могильщика, на значительном расстоянии от него, открылась небольшая, бедно меблированная комната, где все было чисто и опрятно. Толпа маленьких детей кружилась около камина; они дергали за платье свою мать и гомозились вокруг её стула. Мать по временам подымалась со своего места и, подходя к окну, старалась разглядеть вдали какой-то ожидаемый предмет. Вкусный обед уже стоял на столе, покрытом чистою скатертью, и спокойные кресла были поставлены перед экраном камина. Раздался стук в дверь; мать побежала отворять, и дети запрыгали от радости, когда увидели, что отец их вошел. Он был мокр и казался утомленным. Скинув шинель и сюртук, он умылся, надел халат и сел за стол среди малюток, окружавших его по обеим сторонам. Все, казалось, в этой хижине дышало счастием и спокойствием духа.
   Но сцена незаметно изменилась. В миниатюрной спальне, на маленькой постели, лежал прекрасный мальчик, младший из членов этого семейства, исхудалый и больной. Розы увяли на его щеках, и не было больше живительного света в его отуманенных глазках. Первый раз от роду закралось чувство умиления и жалости в сердце закоренелого могильщика, но прежде, чем успел он выразить его словами, мальчик умер. Младшие братья и сестры столпились вокруг его маленькой постели и схватили его крошечную руку, холодную и бескровную, но вместо того, чтоб пожать ее, дети отпрянули от постели и начали смотреть с благоговением на младенческое лицо своего братца; он был спокоен и тих, и они увидели, что брат их умер. Теперь стало им известно, что он - ангел небесный, водворившийся в райских селениях, откуда он благословляеть своих милых родственников, скитающихся по земле.
   Легкое облако снова пробежало через картину, и опять вся сцена изменилась. Мать и отец были теперь беспомощными стариками, и число детей их уменьшилось больше, чем на половину; но довольство и спокойствие отражалось на каждом лице и сияло в глазах каждого, когда все семейство сгруппировывалось около камина и рассказывало стародавния истории из прежних счастливых дней. В мире и тишине отец сошел в могилу, и скоро последовала за ним верная его спутница, разделявшая с ним труды, огорчения и заботы земной жизни. Оставшиеся члены семейства пали на колена перед могилой своих родителей, и зеленый дерн омочился их горькими слезами; но не было заметно ни тревожных жалоб, ни отчаяния на их грустных лицах, так как они знали, что, рано или поздно, наступит для них общее свидание по ту сторону гроба. Они встали, пошли домой, отерли свои слезы, и скоро житейские дела восстановили опять спокойствие их духа. Густое облако заслонило всю картину, и могильщик не видел больше ничего.
   - Ну, что ты об этом думаешь? - сказал дух, устремив свои широко раскрытые глаза на Габриэля Грубба.
   - Ничего, сэр, картина, на мой взгляд, очень хороша, - пробормотал могильщик, - покорно вас благодарю.
   - А! Так тебе нравится эта картина, негодный нелюдим? - завопил Веельзевул тоном величайшего презрения, - нравится?
   Он хотел еще что-то прибавить, но негодование совсем задушило его голос, и прежде, чем могильщик успел извиниться, Веельзевул протянул свою длинную ногу и дал ему пинка в самую маковку его головы. Вслед затем мириады чертенят обступили могильщика, и каждый принялся колотить его без всякого милосердия и пощады. Избитый и усталый, он повалился навзничь и скоро лишился чувств.
   Поутру на другой день, неизвестно какими судьбами, Габриэль Грубб очутился опять на своем кладбище, где лежал во всю длину на одном из могильных памятников. Открыв глаза, он увидел подле себя опорожненную бутылку, заступ, фонарь и балахон: все это покрылось инеем и лежало в беспорядке поодаль от него. Камень, где сидел Веельзевул, лежал на своем обычном месте, и не было на нем никаких следов присутствия сатанинской силы. Работа над могилой почти нисколько не подвинулась вперед.
   Сначала Габриэль Грубб усомнился в действительности своих ночных приключений; но жестокая боль в плечах и боку убедила его неоспоримым образом, что побои чертенят отнюдь не могли быть выдуманы его расстроенным мозгом. Еще раз сомнение возникло в его душе, когда он не увидел никаких следов на снегу, где чертенята играли в чехарду; но это обстоятельство само собою объяснилось тем, что чертенята, как существа невидимые, могут и не оставить после себя вещественных знаков. На этом основании Габриэль Грубб поднялся кое-как на ноги, вычистил свой балахон, надел шляпу и медленно потащился в город.
   Но теперь он уже был совсем другой человек; радикальная перемена быстро совершилась в его сердце уме. Он не хотел возвращаться к своему прежнему месту, где, вероятно, всякий стал бы издеваться над ним. Подумав несколько минут, он пошел, куда глаза глядят, твердо решившись добывать свой хлеб каким-нибудь другим честным трудом. Фонарь, заступ и плетеная бутылка остались на кладбище, где нашли их в тот же самый день; но куда девался могильщик, никто не мог знать. Скоро пронеслась молва, что Габриэля занесли чертенята на тот свет, и все этому верили, от первой старухи до последнего ребенка.
   Но молва приняла совсем другой оборот, когда Габриэль Грубб, лет через десять после этого события, воротился опять на свою родину оборванным и больным стариком. Повесть о своих похождениях он рассказал прежде всего городскому мэру, и от него уже весь свет узнал, как могильщик пировал у Веельзевула в его подземной пещере.
  

КОСТЬ К КОСТЯМ

Е.Г. Суэйн

  
   Уильям Уайтхед, член совета колледжа Эммануэль, Кембриджского университета, стал викарием Стоунграунда в 1731 году. Анналы его служения не сохранились; по всей видимости, оно хоть и было долгим, но ничем особенным не отличалось. В то время не было газет, собирающих сплетни, ни приходских журналов, в которых записывалась бы обыденная жизнь прихода. Одно событие, однако, оказалось настолько заметным, что оказалось записанным в двух источниках. Викарий Уайтхед, после 23 лет безупречного служения, подорвал здоровье и отправляется в Бат, по словам одного источника, "в тщетной надежде выздороветь". Продолжительность этого визита неизвестна; разумно предположить, что он отправился туда в начале лета, поскольку в ноябре его лечащий врач сообщил ему о том, что никакой надежды на выздоровление нет.
   После чего мысли пациента вновь обратились к оставленному им викариатству в Стоунграунде, где он решил провести оставшиеся ему дни. Он молился, чтобы его преемник был так же счастлив здесь, как и он сам. Приведя свои дела в порядок, как если бы ему оставалось совсем немного, он написал завещание будущим викариям Стоунграунда, передавая викариатству недавно приобретенную им землю, располагавшуюся рядом с садом. Викариатству также отходила его собственная библиотека. Спустя несколько дней после этого, Уильям Уайтхед отошел в лучший мир.
   Табличка на стене в северном крыле церкви, написанная на латыни, содержала сведения о его служении, завещании, двух браках и бесплодном путешествии в Бат. Дом, который он любил, но который так никогда больше и не увидел, был занят спустя сорок лет и перестроен викарием Джеймсом Деви. Сад, с "прилегающей землей викария Уайтхеда" и другими землями, был расширен незадолго до 1850 года викарием Робертом Тауэрсоном. Он сильно изменился. Но в удобном кабинете на первом этаже до сих пор сохранилась нетронутой библиотека Уайтхеда, в своем первоначальном виде, том самом, когда покойный викарий писал свое завещание, отказывая ее своим преемникам.
   Книги стоят в том порядке, как он их расставил и расположил. Маленькие клочки бумаги с его заметками, иногда довольно интересные, по-прежнему выглядывают из томов. Его комментарии все еще дают жизнь страницам, для всех прочих утратившие интерес; и если бы не они, было бы скучно сидеть здесь, в окружении этих книг, самая молодая из которых вышла из-под пресса печатника сто восемьдесят лет назад.
   Из его преемников, некоторым книги нравились в большей степени, некоторым - в меньшей; иные, возможно, были к ним безразличны. Но, как бы там ни было, за те полтора столетия, которые отделяли мистера Батчела от Уильяма Уайтхеда, ни один том не был утрачен, и книги перешли к нему, любившему их, как отец любит своих детей. Мистер Батчел жил один, домашних забот у него было мало, так что они почти не отвлекали его. Таким образом, он мог в полной мере наслаждаться тем, чем викарий Уайтхед наслаждался задолго до него. Длинными летними вечерам он сидел, глядя на книги; а поскольку комната, отведенная под библиотеку, выходила на юг, он, не испытывая ни малейшего дискомфорта, мог провести здесь солнечное зимнее утро. Здесь он не только читал, но и делал записи за маленьким столиком.
   Впрочем, мистер Батчел пользовался книгами и ночами. Не будучи любителем поспать (что не редкость среди людей, влюбленных в книги), он решил использовать в качестве спальни одну из двух комнат, соседних с библиотекой. Это позволило ему проводить многие ночные часы среди книг, и, с учетом этих визитов, он держал на столе свечу в подсвечнике, и спички.
   В этой непосредственной близости его спальни к библиотеке был один недостаток. Возможно, из-за некоторого дефекта в устройстве комнаты, который, не имея соответствующего образования, мистер Батчел даже не пробовал искать, в ночной тишине иногда раздавались звуки, словно в библиотеке кто-то ходит. Гости, останавливавшиеся в еще одной соседней комнате, часто говорили за завтраком, что слышали хозяина дома в библиотеке в час или два пополуночи, хотя на самом деле тот не покидал своей кровати. И каждый раз мистер Батчел не возражал, позволяя им считать, что это именно он был там, где они его слышали. Он не любил досужих разговоров и не желал, чтобы о его доме шла слава посещаемого. Хорошо знакомый со звуками, обманывавшими его гостей, он не искал никакого другого объяснения, кроме устраивавшего его самого; хотя это объяснение и было слишком туманным, чтобы походить на правду. Он предполагал, что оконные рамы, или дверь, или "что-то еще" имеет дефект, но был слишком флегматичным и непрактичным, чтобы убедиться в этом. А потому проблемы для него попросту не существовало.
   Люди, у которых плохой сон, засыпают еще хуже тогда, когда всеми силами стараются уснуть. Воздействие осознания особой потребности в отдыхе, по-видимому, настолько сильно, что его никаким образом нельзя приглушить. А потому, в канун Рождества, в 1907 году, мистер Батчел, очень желавший выспаться, поскольку ему приходилось изрядно трудиться в эти дни, лежал в кровати и безнадежно пытался уснуть. Он исчерпал все известные ему способы призвать сон, и, в конце концов, чувствовал себя бодрее, чем когда-либо. Он ненавидел шторы, а потому его комната была ярко освещена полной луной. Дул легкий ветерок, а звуки в библиотеке сильнее, чем прежде, наводили на мысль о присутствии там человека. Он был почти уверен, что причиной тому - оконные рамы, однако не собирался в этом убеждаться. Он не любил перемены, даже к лучшему, и предпочитал испытывать неудобства, чем что-либо изменять.
   Когда он размышлял над этим, то услышал, как часы пробили полночь, и, потеряв всякую надежду на сон, поднялся с постели, надел ночной халат, висевший рядом как раз на такой случай, и отправился в библиотеку, с намерением почитать что-нибудь "усыпляющее".
   Луна, к тому времени, сменила свое положение, и в библиотеке, - в отличие от комнаты, залитой лунным светом, из которой он вышел, - было темно. Он не видел ничего, кроме двух синевато-серых прямоугольников, образуемых окнами на фоне неба; ни одного предмета мебели. Подойдя к тому месту, где стоял стол, мистер Батчел принялся искать на поверхности спички, обычно лежавшие там; однако, он обнаружил, что на столе ничего нет. Поэтому, подняв правую руку, он собрался направиться к полке, где лежал еще один коробок; и неожиданно, в тот же самый момент, когда поднял ее, почувствовал, как кто-то мягко вложил в нее спичечный коробок!
   Подобное происшествие могло бы напугать даже самого флегматичного человека, и мистер Батчел, немного нервно, воскликнул: "Кто здесь?" Ответа не последовало. Он зажег спичку, поспешно оглядел комнату и обнаружил, что она пуста, как обычно. Здесь присутствовало все, что он привык в ней видеть, но никого другого, кроме него, в комнате не было.
   Впрочем, сказать, что все было как обычно, значило погрешить против истины. На высоком столе лежал объемный том, который он, конечно же, там бы не оставил. В его привычку входило возвращать книгу на полку, как только он заканчивал ей пользоваться, и мы можем сказать, что в данном случае привычка была неукоснительным правилом. Книга на столе была не только нарушением порядка, но, одновременно, нарушением правила. Поэтому, с некоторым удивлением, он зажег свечу, стоявшую на столе, и приступил к изучению книги, что, для того состояния, в котором он находился, было лучшим занятием.
   Эта книга была ему незнакома, и он был уверен, что это не он, а кто-то другой, снял ее с полки. Ее названием было "Совершенный садовник", М. де ла Квинтини, в английском переводе Джона Эвелина, эсквайра. Этот труд не смог бы вызвать у мистера Батчела большого интереса. Он состоял из различных размышлений по поводу некоторых аспектов земледелия, несомненно, теоретически глубоких, но слишком тенденциозных и непоследовательных, чтобы ими можно было пользоваться на практике. Разумеется, он никогда не пользовался этой книгой, и теперь сильно беспокоился, сказав себе, что какой-то мальчик, имеющий доступ в дом, достал ее с полки в надежде найти в ней рисунки.
   Но, подобрав это объяснение, он все-таки чувствовал его слабость. Для начала, стол был слишком высок для мальчика. Было совершенно невероятно, чтобы какой-нибудь мальчик положил ее сюда, и тем более невероятно, чтобы он ее здесь оставил. К тому же, вряд ли мальчику удалось бы снять ее с полки и принести сюда.
   Мистер Батчел, однако, пришел в библиотеку, чтобы заняться чтением, и привычка к порядку оказалась слишком сильной, чтобы от нее отмахнуться. Оставив "Совершенного садовода" на столе, он направился к полкам, чтобы найти для себя что-нибудь более подходящее.
   Но стоило ему это сделать, как он услышал резкий стук по столу позади него, а затем шорох бумаги. Он обернулся и увидел, что том теперь лежит раскрытый. Повинуясь инстинкту всему искать правдоподобное объяснение, он сразу же определил для себя естественную причину увиденного. Только ветер, причем сильный порыв, мог открыть книгу, ее тяжелую обложку; и хотя это объяснение на короткое время удовлетворило его, он был слишком честен, чтобы придерживаться его сколько-нибудь долгое время. Ветер в комнате, из открытой двери, едва ощущался. Окна были закрыты и заперты, и, наконец, книга была обращена к возможному источника ветра корешком.
   Мистер Батчел снова подошел к столу и взглянул на книгу. Все более и более недоумевая (поскольку продолжал думать о спичечном коробке), смотрел на открытые страницы. Без какой-либо причины, за исключением той, что нужно было что-то предпринять, он прочитал незаконченное предложение на открытой странице:
   "...глубокой ночью он вышел из дома и направился в уединение сада".
   Дальше он читать не стал и не удосужился озаботиться узнать, чьи полночные блуждания по саду описывались, хотя эта привычка странным образом совпадала с его собственной. Он был не в состоянии читать дальше, и, повернувшись спиной к книге, принялся медленно мерить шагами комнату, "удивляясь тому, что произошло".
   Он добрался до дальнего угла комнаты и уже поворачивался, когда снова услышал шелест бумаги, и, к тому времени, когда повернулся, заметил, что страницы книги переворачиваются. Спустя мгновение все стихло; том был открыт на другой странице, а когда он к нему приблизился, не было заметно никакого движения. Чтобы убедиться в том, что он не обманывается, он снова прочитал слова на открытой странице. Автор следовал обычной практике своего времени и обильно вставлял в свое повествование цитаты из Священного Писания: "Копайте здесь, - писал он, - и обрящете".
   Эта цитата, показавшаяся мистеру Батчелу предосудительной своим легкомыслием, вызвала у него одновременно интерес и неодобрение. Он хотел прочесть дальше, но в этот раз это ему не удалось. Прежде чем он продолжил чтение того, что находилось за цитатой, страницы книги медленно перевернулись, и его глазам предстали колофон и другая фраза.
   Состоявшая из слов: "на севере, под падубом". Эти три отрывка, бессмысленные, между которыми он не видел никакой связи, начали путаться в сознании мистера Батчела. Он вдруг обнаружил, что повторяет их в разных сочетаниях, начиная то с одного, то с другого. Попытка найти что-нибудь почитать оказалась невозможной, но он не испытывал по этому поводу никаких переживаний. Ни о каком сне теперь не могло идти и речи. Поэтому он погасил свечу, вернулся в свою комнату, освещенную лунным светом, оделся и спустился вниз, намереваясь выйти из дома.
   Для мистера Батчела не было необычным гулять по саду в ночное время. Такая прогулка, если на него нападала бессонница, освежала и отправляла обратно в постель, где он спокойно засыпал. В такое время удобно было выйти в сад из его кабинета, из французских окон которого открывался прекрасный вид; он и сейчас на некоторое время остановился, чтобы полюбоваться лужайками, в лунном свете казавшимися покрытыми снегом. Глядя в окно, он услышал, как городские часы пробили половину первого ночи, и не смог удержаться, чтобы не повторить:
   "...глубокой ночью он вышел из дома и направился в уединение сада".
   В саду никого не было. Иногда доносилось уханье совы или шум проходящего поезда, но эти звуки лишь подчеркивали уединение, ненадолго отвлекая, а затем снова оставляя его в царстве ночи. Мистер Батчел немного удивился тому, что викарий Уайтхед, приобретший землю, стремясь к спокойствию и уединению в саду, должен был бы подумать о железных дорогах на западе и севере. Он повернулся к северу, откуда только что донесся свисток паровоза, и увидел дерево, красиво выделяющееся на фоне неба. Он затаил дыхание. Не потому, что это дерево было ему незнакомо. Мистер Батчел знал все деревья в саду. Но то, что он увидел, было "на севере, под падубом".
   Мистер Батчел не знал, как ему поступить. Он бродил по саду сотни раз и часто видел падуб, но слова из "Совершенного садовника" преследовали его, он почти испугался. Однако, по своему темпераменту, как уже было сказано, он был флегматиком. Это утверждали все, и мистер Батчел был согласен с этим вердиктом; было совершенно невозможно, чтобы его нервы оказались "натянуты, подобно скрипичным струнам", поэтому он снова двинулся вперед, по безмолвному саду, своим обычным маршрутом в северном направлении, ибо не собирался его менять. Обычно он проходил мимо падуба в самом начале прогулки, так будет и сейчас.
   Но мимо он не прошел. Когда он приблизился к дереву, то обнаружил то, что одновременно обеспокоило его и вызвало раздражение. Его садовник, столь же осторожный и пунктуальный, как он сам, всегда убирал свои инструменты по окончании дневных трудов. Тем не менее, под падубом, вертикально, в лунном свете, отбрасывая тень, торчала лопата.
   Вторая мысль мистера Батчела принесла ему облегчение. После странных событий в библиотеке (он не знал, произошли они на самом деле или только привиделись ему), он, наконец, столкнулся с чем-то совершенно реальным, обыденным; он решил убрать лопату, - это принесет ему некоторое успокоение.
   Земля была сухой, даже немного прихвачена холодом, а потому он сошел с дорожки, подошел к лопате и потянул ее на себя. Но результат был таков, как если бы он ухватился за ствол падуба. Лопата не подавалась. Сначала одной рукой, потом двумя, он попытался вытащить ее, но безуспешно. Мистер Батчел, разумеется, приписал это действию холода, пусть и незначительного. Удивляясь, что садовник оставил лопату, и раздраженный тем, что не может вытащить ее, он собрался продолжить свою прогулку, когда последняя фраза из "Совершенного садовника", против воли, возникла у него в мозгу:
   "Копай, и обрящешь".
   Желание поступать самостоятельно совершенно оставило мистера Батчела. Он взял лопату, которая подалась теперь неожиданно легко, и стал копать.
   - Пять раз, не больше, - произнес он вслух. - Это все глупости.
   Четыре раза он вынимал землю и рассыпал в стороны в лунном свете. Ничего необычного видно не было. Мистер Батчел не знал, что он ищет: монеты, драгоценности, сундук с документами или оружие. Фактически, копая против своей воли, он не ожидал найти ничего. Он рассыпал землю в пятый раз, последний, и обнаружил то, чего, по крайней мере, меньше всего мог ожидать найти. Он увидел кость. Знаний мистера Батчела в анатомии оказалось достаточно, чтобы безошибочно определить - эта кость принадлежала человеку. Он опознал ее, даже в лунном свете, как лучевую кость, кость предплечья, когда очистил ее от земли.
   Эта находка означала большее, чем все прочее, о чем мог бы подумать мистер Батчел. Присутствие здесь человеческой кости было вполне объяснимо. Недавние земляные работы в церкви обнажили множество костей, тщательно собранных и заново погребенных. Но облепленную землей кость было легко не заметить, и эта лучевая кость, очевидно, попала в сад вместе с землей, принесенной из церкви.
   Мистер Батчел был рад, и нисколько не сожалел о своем ночном приключении. Ему снова представилась возможность что-то сделать. Перезахоронение костей было его постоянной заботой, и он сразу же решил похоронить ее в освященной земле. Время было самым подходящим. Глаза любопытных смежил сон, зато сам он был еще очень свеж и бодр. Озаряемый светом луны, он нашел место, где земля подалась лопате, и через несколько минут кость была должным образом погребена на глубине около восемнадцати дюймов.
   Городские часы пробили час, когда он закончил. Весь мир, казалось, спал, и мистер Батчел медленно вернулся в свой сад, с лопатой в руках. Когда он убрал ее в обычное место, то почувствовал, как его начинает одолевать сон. Было уже темно: луна ушла, и оставила комнату в темноте. Он зажег свечу, но, прежде чем раздеться, проследовал в библиотеку. У него возникло непреодолимое желание еще раз взглянуть на слова в книге Джона Эвелина, таким странным образом совпавшие с событиями прошедшего часа.
   Однако в библиотеке его ожидал последний сюрприз. Стол, на котором лежала книга, оказался пуст. "Совершенный садовник" стоял на полке, на своем обычном месте. И мистер Батчел понял, что, похоронив кость Уильяма Уайтхеда, выполнил тем самым его последнюю волю.
  

ДЖЕРРИ БАНДЛЕР

Уильям Джекобс

  
   До Рождества, праздника, к которому маленький рыночный городок Торчестер усиленно готовился, оставалось еще несколько дней. Узкие улочки, запруженные народом, теперь были почти пустынны; лондонский скряга, у которого после вечерних трудов еще оставались остатки сил, делал слабые попытки задуть керосиновую лампу, а последние открытые магазины быстро закрывались на ночь.
   В уютной кофейне "Голова Кабана" полдюжины гостей, в основном - разъездные коммивояжеры, сидели и разговаривали при свете камина. Разговор переходил от торговли к политике, от политики к религии и, таким образом, постепенно добрался до сверхъестественного. Три истории о привидениях, всегда прежде воспринимавшиеся с энтузиазмом, потерпели полное фиаско; снаружи было слишком много шума, внутри - слишком много света. Четвертая история была рассказана одним из самых старых и бывалых коммивояжеров с большим успехом; на улицах стало тише, он выключил газ. В мерцающем свете камина, игравшем в стекле бокалов и танцевавшем с тенями на стенах, история показалась настолько увлекательной, что Джордж, официант, о присутствии которого все забыли, вызвал очень неприятное ощущение, внезапно появившись из темного угла и бесшумно выскользнув из комнаты. "Это то, что я называю хорошей историей, - сказал один из мужчин, потягивая горячий виски. - Конечно, это старая идея, будто духам нравится находиться в компании людей. Один человек однажды сказал мне, что он путешествовал на "Грейт-Вестерн" с призраком и не имел ни малейшего подозрения об этом, пока контролер не пришел проверять билеты. Мой друг сказал, - то, как этот призрак пытался соблюсти приличия, ощупывая карманы и осматривая пол, было очень убедительно. В конце концов, он сдался и со слабым стоном исчез в вентиляции".
   - Хватит, Херст, - сказал другой мужчина.
   - Это не тема для шуток, - сказал маленький пожилой джентльмен, внимательно слушавший. - Сам я никогда не видел привидений, но знаю людей, которые их видели, и считаю, что они образуют очень интересную связь между нами и загробной жизнью. Знаете, с этим домом тоже связана история о привидениях.
   - Никогда не слышал об этом, - сказал другой, - хотя я останавливаюсь здесь уже несколько лет.
   - Это было очень давно, - сказал старый джентльмен. - Вы слышали о Джерри Бандлере, Джордж?
   - Ну, я разве что слышал разные слухи, сэр, - отозвался старый официант, - но никогда не придавал им большого значения. Здесь был один парень, который сказал, что видел Джерри, и хозяин немедленно уволил его.
   - Мой отец был уроженцем этого города, - сказал старый джентльмен, - и хорошо знал эту историю. Он был правдивым человеком и постоянным прихожанином церкви, но я слышал, как он заявлял, что однажды в своей жизни видел появление Джерри Бандлера в этом доме.
   - А кто был этот Бандлер? - раздался чей-то голос.
   - Лондонский вор, карманник, разбойник с большой дороги - всем, к чему мог приложить свои нечестные руки, - ответил старый джентльмен. - И он был убит в этом доме на рождественской неделе около восьмидесяти лет назад. Он поужинал в последний раз в этой самой комнате, и после того, как отправился спать, двое сыщиков с Боу-стрит, которые следовали за ним из Лондона, но сбились со следа, поднялись наверх вместе с хозяином и попробовали открыть дверь. Она была из крепкого дуба, поэтому один вышел во двор и с помощью короткой лестницы забрался на подоконник, а другой остался за дверью. Те, кто были внизу во дворе, увидели человека, скорчившегося на подоконнике, затем внезапно раздался звон разбитого стекла, и он с криком упал на камни у их ног. В лунном свете они увидели белое лицо карманника, выглядывающего из-за подоконника, и пока одни оставались во дворе, другие вбежали в дом и помогли взломать дверь. Даже тогда было трудно попасть внутрь, так как коридор был перегорожен тяжелой мебелью, но, в конце концов, они вошли, и первое, что бросилось им в глаза, было тело Джерри, свисающее с кровати на его собственном шейном платке.
   - В какой спальне это случилось? - спросили два или три голоса одновременно.
   Рассказчик покачал головой.
   - Этого я вам сказать не могу; но история гласит, что Джерри все еще бродит по этому дому, и мой отец утверждал, - в последний раз, когда он спал здесь, призрак Джерри Бандлера подошел к его кровати и попытался задушить его.
   - Хватит, - сказал голос, в котором слышались беспокойные нотки. - Жаль, что вы не догадались спросить вашего отца, какая это была спальня.
   - Зачем? - спросил старый джентльмен.
   - Ну, я ни за что не согласился бы спать в ней, вот и все, - коротко сказал голос.
   - Бояться нечего, - отозвался джентльмен. - Я ни на мгновение не верю, что призраки действительно могут причинить кому-то вред. На самом деле, мой отец часто говорил, что испытал крайне неприятные ощущения, но что с практической точки зрения, пальцы Джерри были словно бы из хлопка, так что не могли причинить никакого существенного вреда.
   - Все это очень хорошо, - сказал последний рассказчик. - История о привидениях есть история о привидениях, сэр; но когда джентльмен рассказывает историю о привидении в доме, в котором он собирается спать, я называю такое поведение в высшей степени не джентльменским!
   - Фи! вздор! - сказал старый джентльмен, вставая. - Призраки не могут причинить вам вреда. Что касается меня, то я предпочел бы увидеть одного из них. Спокойной ночи, джентльмены.
   - Спокойной ночи, - сказали остальные.
   - Надеюсь, Джерри нанесет вам визит, - добавил нервный мужчина, когда дверь закрылась.
   - Принеси еще виски, Джордж, - сказал толстый коммивояжер. - После таких разговоров хочется выпить.
   - Мне зажечь газ, мистер Малкольм? - спросил Джордж.
   - Нет, камина вполне хватает, - ответил коммивояжер. - Итак, джентльмены, кто-нибудь из вас знает еще какую-нибудь историю?
   - Думаю, с нас хватит, - отозвался другой мужчина. - Никто из нас не похож на старого джентльмена, который только что ушел, и, в отличие от него, не хотел бы увидеть привидение.
   - Старый обманщик! - сказал Херст. - Хотелось бы мне подвергнуть его испытанию. Положим, я переоденусь Джерри Бандлером, пойду и дам ему шанс проявить свою храбрость?
   - Браво! - хрипло сказал Малкольм.
   - Просто ради шутки, джентльмены.
   - Нет, нет! Брось это, Херст, - сказал другой мужчина.
   - Только ради шутки, - произнес Херст несколько нетерпеливо. - У меня наверху есть кое-какие вещи, - бриджи до колен, пряжки и все такое прочее. Такой шанс может больше не представиться. Если вы немного подождете, я устрою вам спектакль под названием "Джерри Бандлер, или Ночной душитель".
   - Вы нас не напугаете, - сказал коммивояжер с хриплым смехом.
   - Не уверен, - резко ответил Херст. - Это вопрос актерской игры, вот и все. В этом смысле, я довольно хорош, не так ли, Сомерс?
   - О, ты в полном порядке - для любителя, - со смехом подтвердил его друг.
   - Я готов поспорить с вами на соверен, что вы меня не испугаете, - сказал дородный путешественник.
   - Идет! - согласился Херст. - Держу пари, что сначала напугаю вас, а потом старого джентльмена. Эти джентльмены будут судьями.
   - Вы не напугаете нас, сэр, - сказал другой мужчина, - потому что мы готовы к вашему спектаклю; но вам лучше оставить старика в покое. Это - опасная игра.
   - Хорошо, сначала я попробую испугать вас, - произнес Херст, вскакивая. - Имейте в виду, я настроен вполне серьезно.
   Он легко взбежал по лестнице в свою комнату, оставив остальных, большинство из которых были немного пьяны, спорить о его затее. Все закончилось тем, что двое из них отправились спать.
   - Он помешан на актерской игре, - сказал Сомерс, раскуривая трубку. - Думает, будто почти равен профессиональным актерам. Для нас это не имеет значения, но я не позволю ему пойти к старику. И он не будет возражать, пока у него есть возможность разыгрывать нас.
   - Что ж, надеюсь, он поторопится, - сказал Малкольм, зевая. - Уже больше двенадцати.
   Прошло почти полчаса. Малкольм вытащил из кармана часы и принялся заводить их, когда Джордж, официант, которого послали с поручением в бар, внезапно ворвался в комнату и бросился к ним.
   - Он идет, джентльмены, - сказал он, задыхаясь.
   - Вы вроде как напуганы, Джордж, - произнес толстый коммивояжер со смешком.
   - Это было так неожиданно, - смущенно ответил Джордж. - И, кроме того, я не ожидал увидеть его в баре. Там был немного света, а он сидел на полу за стойкой бара. Я чуть не наступил на него.
   - О, вам никогда не стать мужчиной, Джордж, - сказал Малкольм.
   - Говорю же, это застало меня врасплох, - сказал официант. - Но я не пошел бы в бар один, если бы знал, что он там, и я не верю, что вы тоже пошли бы, сэр.
   - Чепуха! - фыркнул Малкольм. - Я пойду и приведу его.
   - Вы не знаете, на что это похоже, сэр, - сказал Джордж, хватая его за рукав. - Вам лучше не ходить туда в одиночку, сэр, в самом деле, не стоит. В нем есть... Что это?
   Все вздрогнули, услышав сдавленный крик с лестницы и звук чьего-то торопливого бега по коридору. Прежде чем кто-либо успел заговорить, дверь распахнулась, и в комнату ворвалась фигура, задыхающаяся и дрожащая.
   - Что случилось? В чем дело? - потребовал Малкольм. - Да это же мистер Херст. - Он грубо встряхнул его, а затем поднес к его губам немного спиртного. Херст жадно выпил и, резко втянув воздух, схватил его за руку.
   - Зажгите газ, Джордж, - сказал Малкольм.
   Официант поспешно подчинился. Херст, - нелепая, жалкая фигура в бриджах до колен и сюртуке, большом парике, сбившемся набок, и с лицом, испачканным краской, - цеплялся за него, дрожа всем телом.
   - Итак, в чем дело? - спросил Малкольм.
   - Я видел это, - ответил Херст с истерическим рыданием. - О Господи, я больше никогда не буду валять дурака, никогда!
   - Что видели? - спросили остальные.
   - Это... призрак... что угодно! - дико произнес Херст.
   - Черт! - с беспокойством сказал Малкольм.
   - Я спускался по лестнице, - сказал Херст. - Просто спускался, как, полагаю, должно было спускаться привидение. И почувствовал прикосновение...
   Он внезапно замолчал и нервно взглянул в коридор через открытую дверь.
   - Мне показалось, я снова видел это, - прошептал он. - Вон там - у подножия лестницы. Вы что-нибудь видите?
   - Нет, там ничего нет, - ответил Малкольм, чей голос немного дрожал. - Продолжайте. Вы почувствовали, как кто-то похлопал вас по плечу...
   - Я обернулся и увидел это - маленькую злую голову и белое мертвое лицо. Уф!
   - Это то, что я видел в баре, - сказал Джордж. - Это было... дьявольщина!
   Херст вздрогнул и, все еще нервно вцепившись в рукав Малкольма, опустился на стул.
   - Ну, это совершенно необъяснимая вещь, - сказал ошеломленный Малкольм, поворачиваясь к остальным. - Это последний раз, когда я прихожу в этот дом.
   - Я ухожу завтра, - сказал Джордж. - Я не пошел бы в этот бар снова один, - даже за пятьдесят фунтов!
   - Я полагаю, это говорит о том, что виной всему мы сами, - сказал один из мужчин. - Мы все говорили об этом и держали это в уме. Практически, мы образовали спиритический круг, сами того не подозревая.
   - Черт бы побрал этого старого джентльмена! - от души сказал Малькольм. - Клянусь душой, я почти боюсь ложиться спать. Странно, что они оба думают, будто что-то видели.
   - Я видел это так же ясно, как вижу вас, сэр, - торжественно сказал Джордж. - Возможно, если вы посмотрите в коридор, то увидите это сами.
   Все проследили за направлением его пальца, но ничего не увидели, хотя одному из них показалось, будто из-за угла стены выглянула голова.
   - Кто сходит в бар? - спросил Малкольм, оглядываясь по сторонам.
   - Можете сходить вы, если хотите, - сказал кто-то со слабым смешком. - Мы подождем вас здесь.
   Дородный путешественник направился к двери и сделал несколько шагов по коридору. Затем он остановился. Все было совершенно тихо, он медленно дошел до конца и со страхом посмотрел на стеклянную перегородку, отделявшую бар. Три раза он делал вид, что собирается подойти к ней, потом поворачивал назад; наконец, оглянувшись через плечо, он торопливо вернулся в комнату.
   - Вы видели это, сэр? - прошептал Джордж.
   - Не знаю, - коротко ответил Малкольм. - Мне показалось, будто я что-то видел, но это могло быть просто фантазией. Я сейчас способен увидеть что угодно. А как вы себя чувствуете сейчас, сэр?
   - О, теперь я чувствую себя много лучше, - сказал Херст несколько резко, и взгляды всех устремились на него. - Вы думаете, что меня легко напугать, но это не так.
   - Я вовсе так не думаю, - сказал Малкольм, сопровождая свои слова слабой улыбкой.
   - Я иду спать, - сказал Херст, заметив улыбку и обидевшись на нее. - Ты разделишь со мной мою комнату, Сомерс?
   - С удовольствием, - сказал его друг, - при условии, что ты не против спать с включенным газом всю ночь.
   Херст поднялся со своего места и, дружески пожелав компании спокойной ночи, вышел из комнаты вместе со своим другом. Остальные проводили их до подножия лестницы и, услышав, как закрылась дверь комнаты, вернулись в кофейную.
   - Я полагаю, пари отменяется? - сказал толстый коммивояжер, помешивая огонь, а затем встав, расставив ноги, на коврике у камина. - Хотя, насколько понимаю, я его выиграл. Я никогда в жизни не видел человека, который был бы так напуган. В этом есть какая-то поэтическая справедливость, не так ли?
   - Не обращайте внимания на поэзию или справедливость, - сказал один из присутствовавших. - Кто готов составить мне компанию на ночь в моей комнате?
   - Я, - дружелюбно ответил Малкольм.
   - Я полагаю, мы также переночуем в одной комнате, мистер Лик? - сказал третий мужчина, поворачиваясь к четвертому.
   - Нет, спасибо, - быстро ответил тот. - Я не верю в привидения. Если я увижу что-нибудь в моей комнате, то просто застрелю его.
   - Пуля не может повредить призраку, Лик, - решительно сказал Малкольм.
   - Шум поднимет на ноги весь дом, - сказал Лик. - Но если вы боитесь, сэр, - добавил он с усмешкой, обращаясь к человеку, который предложил разделить с ним комнату, - думаю, Джордж будет рад поспать на коврике у двери вашей комнаты.
   - Я готов, сэр, - пылко отозвался Джордж. - А если бы вы, джентльмены, пошли со мной в бар, чтобы потушить газ, моя благодарность вам не знала бы границ.
   Они вышли все вместе, за исключением Лика, внимательно глядя перед собой; Джордж погасил свет в баре, они беспрепятственно вернулись в кофейню и, избегая саркастической улыбки Лика, приготовились разойтись на ночь.
   - Дайте мне свечу, Джордж, пока вы выключаете газ, - сказал путешественник.
   Официант подал ему свечу и погасил газ, и в тот же момент все отчетливо услышали шаги в коридоре снаружи. Они остановились у двери, и пока они ждали, затаив дыхание, дверь скрипнула и медленно открылась. Малкольм отшатнулся с открытым ртом, когда в проеме появилось белое, злобное лицо с запавшими глазными яблоками и коротко остриженной круглой головой.
   Несколько секунд существо стояло, глядя на них, как-то странно моргая при свете свечи. Затем, крадучись, немного продвинулось в комнату и застыло, словно сбитое с толку.
   Никто не произнес ни слова и не пошевелился, но все с ужасом наблюдали, как существо сняло свой грязный шейный платок, и его голова упала на плечо. На минуту оно замерло, а затем, держа платок перед собой, двинулось к Малкольму.
   Свеча внезапно погасла, последовала вспышка и раздался грохот. Пахло порохом, что-то корчилось в темноте на полу. Слабый, сдавленный кашель, а затем тишина. Малькольм заговорил первым.
   - Спички, - произнес он странным голосом. Джордж зажег спичку и бросился к газу, вспыхнула горелка. Малкольм потрогал ногой предмет на полу и обнаружил, что он мягкий. Он посмотрел на своих спутников. Они беззвучно задавали ему вопросы, но он покачал головой. Зажег свечу и, опустившись на колени, осмотрел безмолвное существо на полу. Затем быстро поднялся и, окунув носовой платок в кувшин с водой, снова наклонился и с мрачным видом вытер белое лицо. Внезапно он отскочил назад с криком недоверчивого ужаса, указывая на существо. Пистолет Лика упал на пол, он закрыл лицо руками, но остальные, подавшись вперед, словно зачарованные уставились на мертвое лицо Херста.
   Прежде чем было произнесено хоть слово, дверь открылась, и в комнату поспешно вошел Сомерс. Его взгляд упал на пол. "Боже милостивый! - воскликнул он. - Вы ведь не..."
   Никто не произнес ни слова.
   - Я говорил ему, чтобы он не делал этого, - произнес Сомерс задыхающимся голосом. - Я говорил ему... Я сказал ему...
   Он прислонился к стене, смертельно бледный, слабо взмахнул руками и упал в обморок.
  

КАНУН РОЖДЕСТВА В ПЛАВУЧЕЙ ТЮРЬМЕ С ПРИЗРАКАМИ

Фрэнк Каупер

  
   Пока я жив, мне никогда не забыть ту ночь.
   Это случилось во время рождественских каникул 187- го года. Я гостил у старого друга по колледжу, недавно назначенного викарием сельского прихода, - он попросил меня приехать и провести с ним некоторое время, поскольку сам оставить приход не мог.
   Когда мы ехали по прямой проселочной дороге от маленькой придорожной станции, мне пришло в голову, что жизнь в таком месте, должно быть, действительно скучна. На меня всегда оказывал сильное влияние местный колорит; прежде всего, меня угнетает отсутствие разнообразия, а здесь это бросалось в глаза с удвоенной силой. По обе стороны низких изгородей, поросших лишайником и подстриженных ветром, простирались голые поля, прямая линия горизонта лишь изредка нарушалась каким-нибудь скорбным деревом, указывавшим, словно дряхлый палец, на восток, поскольку все его западные ветви были сорваны и уничтожены ревущими юго-западными ветерами. Случайная черная точка, выделявшаяся в серой дали, отмечала стог сена или хижину рабочего, в то время как примерно в двух милях впереди нас на фоне зимнего неба выделялся чахлый шпиль церкви прихода моего друга, среди иссохших ветвей нескольких унылых деревьев. По правую руку от нас простирались грязевые пустоши, кое-где перемежавшиеся более твердыми участками земли, но пустынные и заброшенные, отрезанные от всех коммуникаций с материком акрами грязи и тонкими полосками коричневой воды.
   Несколько морских птиц кричали над пустошью, и это был единственный звук, нарушавший тишину, если не считать скрипа нашей коляски и размеренного шага лошади.
   - Не слишком оживленно, правда? - спросил Джонс; и я не мог не согласиться. Когда мы ехали по "главной улице", как жители ласково называли небольшой ряд низких домов, окаймлявших дорогу, я заметил унылое выражение лиц нескольких детей и неопрятных женщин, стоявших у дверей своих домов. В деревне имелась старая полуразвалившаяся гостиница с обветшалой вывеской, едва державшейся на шаткой железной ограде. Мазки желтой и красной краски с тусклой синей полосой должны были изображать "Голову Герцога", хотя трудно сказать, кто из высокопоставленных представителей аристократии был запечатлен таким образом. Джонс склонялся к мысли, что это был герцог Веллингтон; я придерживался мнения, что это был герцог Мальборо, основывая свои аргументы главным образом на том факте, что ни один художник, желающий передать поразительное сходство, не преминул бы показать великого герцога в профиль, тогда как этот персонаж, очевидно, был изображен анфас, и в треугольной шляпе.
   Церковь располагалась в конце деревни, среди неухоженного кладбища, а напротив нее стоял аккуратный маленький дом, совсем новый, выстроенный в том утилитарном архитектурном стиле, который оставит на викторианской эпохе клеймо наименее выразительной. Два окна располагались по бокам входной двери, еще три узких окна выглядывали сверху из-под покрытой шифером крыши; разнообразие и изысканность фасаду придавало блестящее сочетание желтого кирпича с красным, настолько ярким, что наводило на мысль о краске. Безупречно чистый камень у входной двери, а также ярко-зеленая ограда и деревянная отделка подсказали мне, какую хозяйку следует ожидать, и я не был разочарован. Женщина с приятными чертами лица, худощавая, жизнерадостная и активная, приняла нас, говоря тем ободряющим тоном наполовину сострадательного, наполовину собственнического покровительства, который, как я наблюдал, многие женщины используют по отношению к одиноким существам противоположного пола.
   - Вам здесь покажется ужасно скучно, старина, - сказал Джонс, когда мы ели наш скромный ужин. - Вам будет совершенно нечего делать, если только вы не хотите попробовать подстрелить в утку над илистыми равнинами. Я буду занят почти весь завтрашний день.
   Пока мы разговаривали, я не мог не восхищаться жизнерадостным мужеством, с каким Джонс переносил ужасное однообразие своей жизни в этом унылом месте. Говорили, что его настоятель был деликатным человеком, и, чтобы продлить жизнь, которую, несомненно, считал ценной для Церкви, он жил со своей семьей либо в Торки, либо в Каннах в элегантной праздности, совершенно неспособный выполнять какие-либо обязанности, но вполне способный наслаждаться приятным обществом этих очаровательных мест, и вполне удовлетворенный тем, что выполнил свой долг, пожертвовав десятую часть своего дохода на духовные нужды своего прихода. В этом месте не было сквайра; ни один "джентльмен", как называли их деревенские жители, не жил ближе, чем в пяти милях; не было ни единого человека его класса, с которым бедный Джонс мог бы общаться. И все же, он не жаловался. Хуже всего то, что было трудно, если не невозможно, быть по-настоящему понятым. "Бедняки так подозрительны и невежественны, что энтузиазм и свежесть способны легко превратиться в формализм и апатию".
   На следующий день, обнаружив, что я действительно не могу быть ничем полезен, испытывая неловкость и скуку, как это всегда бывает с человеком, когда другой активно исполняет свой долг, я отправился на болота, чтобы посмотреть, не смогу ли я заняться охотой.
   Я взял с собой несколько бутербродов и фляжку, не собираясь возвращаться до ужина. Побродив некоторое время и выбирая путь так, чтобы он лежал через менее подгнившие дамбы, я оказался на краю широкой впадины. Я мог видеть какую-то утку в середине, а далеко на мелководье стояла цапля. Обе они были вне досягаемости, и я понял, что без плоскодонки у меня ничего не выйдет.
   Я сел на вершине дамбы, которую недавно отремонтировали. Утка выглядела очень заманчиво, но я сомневался, что смогу добыть ее без плоскодонки. Посидев некоторое время, я встал и побрел дальше.
   Унылость окружающего меня пейзажа была самой удручающей: все было коричневым и серым. Ничто не нарушало его монотонности; вся сцена производила на меня впечатление бесконечной плоскости с пятнышком в центре. Этим пятнышком был я сам.
   Наконец, выбравшись на берег, я увидел что-то, лежащее выше отметки прилива, похожее на лодку.
   Обрадованный появлением признаков присутствия человека, я ускорил шаг. Это была лодка, - плоскодонка. Подойдя ближе, я увидел, что она старая и, скорее всего, протекает; но передо мной открывалась перспектива приключений, и я не собирался так легко поддаваться страху. При осмотре старое судно показалось мне более водонепроницаемым, чем я ожидал. По крайней мере, оно очень хорошо удерживало воду, а если оно держало ее внутри, оно должно было так же хорошо удерживать ее снаружи. Я перевернул ее, чтобы вылить воду, а затем, перетащив через линию водорослей, спустил на воду. Но теперь мне пришлось столкнуться с настоящей трудностью. Весел нигде не было видно. Их, несомненно, забрал владелец, и искать их было бесполезно. Но для того, чтобы провести ее по мелководью, сгодилась бы толстая палка; и после некоторых небольших поисков я нашел старый кол, который меня вполне устраивал.
   Это была настоящая удача. Теперь у меня появилась некоторая надежда добыть несколько уток; во всяком случае, я был на плаву и мог исследовать маленькие островки, едва возвышавшиеся над коричневой водой. Я мог бы, по крайней мере, найти на них несколько кроликов. Я осторожно направился к черным точкам; но прежде чем оказался в пределах досягаемости, вверх поднялась сначала одна, затем другая и еще одна, - словно нитка бус, - и все утки, с вытянутыми шеями, быстро взмахивая крыльями, улетели вправо от меня и, казалось, снова сели на низкий остров, примерно в полумиле. Цапля тоже давным-давно улетела; так что ничего не оставалось, как ползти по грязи в погоне за утками. Я не прополз и нескольких ярдов, когда обнаружил, что двигаюсь гораздо быстрее, чем ожидал, и вскоре понял причину. Начался отлив, и меня несло вместе с ним. Это приближало меня к моим уткам, и я лениво правил плоскодонкой с помощью кола.
   Когда я обогнул остров, мне открылось широкое пространство, и далеко справа от себя я мог видеть разрыв в низине, словно там был выкопан широкий ров; в котором, непонятным мне образом, постоянно показывались и исчезали какие-то предметы. Вода стекала с илистых равнин, и я понял, что если не хочу застрять на длинных илистых пустошах, то должен быть осторожен и держаться маленьких каналов или "озер", которые служили естественными стоками для акров жирной грязи.
   Некий объект привлек мое внимание примерно в миле или больше от "рва".
   Это было судно, лежавшее высоко на покрытой илом земле и выглядевшее брошенным.
   Утки расположились в сотне ярдов или около того за островом, и я приблизился к ним так осторожно, как только мог; но как раз в тот момент, когда я опускал кол, чтобы взять ружье, послышался быстрый звук хлопающих крыльев и плеск воды, и мои птицы улетели, низко над илом, к старому кораблю.
   У меня появился шанс, подумал я. Если бы я мог попасть на борт и спрятаться там, терпеливо ожидая, я мог бы вернуться домой с добычей. Я посмотрел на часы; светлого времени оставалось еще предостаточно, а отлив только начался. Поэтому я пустился в путь с новой надеждой и вскоре добрался до старого корабля.
   Над илом было достаточно воды, чтобы я мог приблизиться на расстояние десяти-двенадцати футов, но дальше толкать плоскодонку я не мог. Какое разочарование; однако, я заметил глубокое озеро с другой стороны и решил попытать счастья там. Так что, с тяжелым хлюпаньем, я снова вытолкал плоскодонку на воду и направился к более глубокому участку. Мой план оказался успешным, и я смог проплыть прямо под квадратной нависающей кормой; небольшая полоса воды вела вдоль правого борта. Я направил плоскодонку в эту полосу и вскоре вскарабкался на борт по ржавому железу ее якорных цепей.
   Старое судно почти вертикально лежало в мягкой грязи, и с первого взгляда было ясно, что им больше никогда не будут пользоваться. Его снаряжение и такелаж полностью сгнили, все ценное было вывезено. Это был бриг водоизмещением около двухсот тонн, и, без сомнения, когда-то, прекрасным судном. Для меня покинутый корабль всегда окружен ореолом романтики. Места, в которых он побывал, сцены, свидетелем которых он был, возможные преступления, приключения - все эти мысли переполняют меня, когда я вижу старый корабль, брошенный и забытый, оставленный гнить в грязи какого-нибудь уединенного ручья.
   Свою плоскодонку я отбуксировал и пришвартовал под кормой, а затем выглянул из-за фальшборта в поисках уток. Вот они, плывут не более чем в ста пятидесяти ярдах, приближаясь ко мне. Я оставался совершенно скрытым под высоким фальшбортом и мог видеть, как они плывут и кормятся в жирной траве. Они приближались медленно, но я мог позволить себе подождать. Они подплывали все ближе и ближе; еще минута, и они оказались бы на расстоянии выстрела. Я уже поздравлял себя с успехом моего предприятия и думал о радости Джонса по поводу такого большого пополнения его кладовой, как вдруг раздался сильный всплеск, и тут же вся стая поднялась из воды и понеслась, скользя по грязи, к далекому морю. Я выстрелил им вслед из обоих стволов и попытался утешить себя мыслью, что видел, как из одной полетели перья; но ни одна птица не упала, и мне оставалось только разочарованно вздохнуть.
   Интересно, что могло вызвать всплеск, этот злосчастный всплеск, подумал я. На борту корабля, конечно же, больше никого не было, и, конечно же, никто не мог добраться сюда без лодки. Я огляделся. Все было совершенно спокойно, ничто не нарушало монотонности серой сцены - промокшей, сырой и безжизненной. С юго-запада налетел холодный ветерок, принеся с собой сырой туман, застилавший темную даль и быстро ограничивавший мой горизонт. День клонился к вечеру, и я подумывал о том, чтобы вернуться домой. Я обернулся, и мое внимание привлекла скользнувшая мимо в быстро двигающейся воде, кружившейся у илистого берега, на котором лежало судно, плоскодонка. Но в ней никого не было. Ужасная мысль поразила меня. Это, должно быть, моя лодка, и как, в таком случае, я доберусь домой? Я подбежал к корме и посмотрел вниз. Плоскодонка исчезла.
   Изношенный конец веревки поведал мне, как это произошло. Я не учел спада воды; веса плоскодонки, когда вода спала, оказалось достаточно, чтобы порвать веревку, хотя она была старой и гнилой.
   Я поспешил к носу и, запрыгнув на борт, увидел, что моя плоскодонка мирно уплывает примерно в четверти мили от меня. Было совершенно очевидно, что я не могу надеяться заполучить ее снова.
   Начинался дождь. Я был немного обеспокоен тем, как мне вернуться, поскольку быстро темнело. Туман стал настолько густым, что я не мог разглядеть низину и судил о ее положении только по тому, что в ее сторону указывала корма судна.
   Во мне росло убеждение, что я никак не смогу выбраться с этой унылой старой громадины без посторонней помощи, и кто мог прийти мне на помощь, я не имел ни малейшего понятия. За весь день я не видел ни единого признака человеческого присутствия. Было маловероятно, чтобы кто-то отправился бродить здесь ночью. Тем не менее, я закричал так громко, как только мог, а затем подождал, не будет ли какого ответа. Не было слышно ни звука, только ветер слегка стонал в обрубках мачт, и что-то скрипело в каюте.
   Что ж, подумал я, по крайней мере, могло быть и хуже. У меня будет кров на ночь; в то время как, если бы я остался на одном из этих островов, мне пришлось бы провести ночь под проливным дождем. Счастливая мысль! Спуститься вниз, пока не стемнело, и посмотреть, нет ли там какой-нибудь койки, если случится самое худшее. Размышляя так, я подошел к люку, обнаружив, что он наполовину открыт, и любой желающий может спуститься вниз.
   Когда я спускался по гниющей лестнице, в воздухе ощущались зловоние и сырость. Я спустился вниз очень осторожно, поскольку совсем не был уверен, что доски меня выдержат. Эта предосторожность оказалась не напрасной, потому что, едва я сошел с нижней ступеньки, пол под моей ногой подался, и если бы я не держался за перила лестницы, то провалился бы. Прежде чем идти дальше, я огляделся вокруг.
   Вид был не из приятных. Свет был тусклым; я едва мог различить предметы рядом с собой, все остальное было во мраке. Я мог видеть, что вся внутренняя часть корпуса была полностью выпотрошена. Тот скудный свет, который там был, проникал через кормовые иллюминаторы. Маленькое круглое пятнышко света смотрело на меня из темноты впереди, и я мог видеть, что настил либо прогнулся, либо был вынут. Отблеск воды у моих ног показал мне, чего можно ожидать, если я проскользну сквозь балки пола. В целом, более пустынное, мрачное, призрачное место найти было бы трудно.
   Я не увидел ни койки, ни шкафчика, на что я мог бы присесть, - все это было вынесено. Пробираясь ощупью с возрастающей осторожностью, я перешагивал через балки и ощупывал стены корпуса. Вскоре я добрался до переборки. Продолжая нащупывать, я подошел к отверстию. Если в каюте царил полумрак, то здесь царила тьма. Я чувствовал, что было бы бесполезно пытаться идти дальше, тем более что от трюмной воды исходил очень неприятный запах. Пока я стоял, вглядываясь в темноту, по мне пробежала жуткая, холодная дрожь, и я обернулся, чтобы осмотреться. Мои глаза уже привыкли к полумраку. Более темное пятно справа от меня предполагало возможность спального места, и, пробираясь к нему ощупью, я обнаружил, что нижняя койка все еще цела. Здесь, по крайней мере, я мог бы отдохнуть, если бы обнаружил, что добраться до берега невозможно. У меня в кармане было несколько спичек, я зажег свет и осмотрел койку. Она оказалась в лучшем состоянии, чем я ожидал. Если бы я только мог найти что-нибудь, что можно было бы сжечь, лучшего в моем положении нельзя было бы и пожелать.
   Прежде чем примириться со своим положением, я решил взглянуть, не смогу ли добраться до берега, и снова поднялся по шаткой лестнице. Шел сильный дождь, поднялся ветер. Я выглянул за борт и спустился по цепи, чтобы посмотреть, можно ли пройти по грязи. Я обнаружил, что вообще не могу дотянуться до грязи; и, боясь, что не смогу подняться обратно, если отпущу цепь, снова вскарабкался на борт.
   Было совершенно очевидно, что я должен провести здесь ночь. Прежде чем спуститься вниз, я еще раз крикнул во весь голос, больше для поддержания собственного духа, чем в надежде быть услышанным, а затем замер, прислушиваясь. В ответ не раздалось ни звука. Мне оставалось только устроиться как можно удобнее.
   Передо мной открывалась мрачная перспектива. Я предпочел бы провести ночь на палубе, чем внизу, в этой грязной каюте; но проливной дождь, а также холод заставили меня искать укрытия внизу. Казалось абсурдным оказаться в положении потерпевшего кораблекрушение моряка, в двух или трех милях от заурядной деревушки, в гавани, не имеющей выхода к морю, и в то же время фактически на суше, если скользкую глубокую грязь можно назвать сушей. У меня осталось не так много спичек, но у меня было ружье и патроны. Мне пришла в голову идея сделать несколько выстрелов. "Конечно, следует попытаться. Красная вспышка будет видна в эту темную ночь", потому что сейчас было темно. Забравшись на самую высокую часть судна, я выстрелил. Шум показался мне оглушительным; несомненно, вся местность была бы разбужена. Расстреляв дюжину патронов, я стал ждать. Но тишина казалась только более гнетущей, а темнота - еще более густой. "Это бесполезно, нужно идти спать", - уныло подумал я.
   С большим трудом я ощупью добрался до верхней ступеньки трапа и уныло скатился по ступенькам. Если бы только у меня был свет, я бы чувствовал себя вполне комфортно, подумал я. Счастливая мысль! сделать "плюющегося дьявола", как мы, мальчишки, называли маленький рожок с влажным порохом.
   Я достал два последних патрона и, осторожно высыпав порох в ладонь, смочил его, превратив в пасту. Затем я положил его на гладкий конец перил и зажег. Это было великолепно: по крайней мере, так казалось по контрасту с абсолютной чернотой вокруг меня. При его свете я смог найти дорогу к койке, даже хватило на то, чтобы устроиться поудобнее на ночь. Потратив несколько спичек, я получил достаточно света, чтобы съесть свой скромный ужин; у меня имелось немного хереса и несколько сэндвичей на крайний случай, и мне повезло, что они у меня были. Свет и еда подняли мне настроение, и к тому времени, когда погасла последняя спичка, я утешился тем, что со мной могло случиться гораздо худшее.
   Но пока я лежал неподвижно, ожидая прихода сна, абсурдность ситуации навалилась на меня. Здесь я, во всех смыслах, был настолько отрезан от остального мира, как если бы был выброшен на необитаемый остров. Конечно, имелись шансы, что я привлеку чье-нибудь внимание на следующий день. Джонс наверняка устроит поиски, и в лучшем случае мне придется испытывать дискомфорт всего одну ночь; но в то же время я был абсолютно отрезан от всех человеческих контактов и так же изолирован, как Робинзон Крузо, только "еще больше", потому что рядом со мной не было другого живого существа, которое могло бы разделить мое одиночество. Тишина в этом месте была совершенной; а если тишина может навеять сон, он должен был прийти очень скоро. Но когда ты голоден и промок, да еще в странном, сверхъестественном месте, к тому же в одежде, заснуть очень трудно. Сначала моя голова была слишком низко опущена; затем, после того как я положил ее на руки, у меня начались судороги. Моя спина, казалось, была вся в шишках; когда я повернулся на бок, оказалось, что я отлежал тазобедренный сустав; и еще, я обнаружил, что моя влажная одежда сильно пахнет плесенью. Через некоторое время, вздыхая и постанывая, я сел, чтобы сменить положение, и при этом чуть не проломил себе череп об остатки того, что когда-то было койкой надо мной. Я не осмеливался пошевелиться в чернильной темноте, потому что понимал: в каюте без пола я очень легко мог сломать себе ногу или шею.
   Ничего не оставалось, как сидеть неподвижно или лечь и ждать рассвета. У меня не было возможности определить время. Когда я в последний раз смотрел на часы, перед тем как погасла последняя спичка, было не более шести часов; возможно, сейчас около восьми, может быть, меньше. Представьте себе двенадцать долгих часов, проведенных в этом мрачном месте, когда нечего было делать, чтобы скоротать время! Я должен уснуть; поэтому, приняв такое решение, я снова лег.
   Наверное, я все-таки уснул. Все, что я могу вспомнить после того, как лег, - это то, что мой разум, так сказать, был решительно "обращен внутрь", и сосредоточен на трудном деле подсчета воображаемого бесконечного стада овец, проходящих одна за другой через идеальные ворота. Этот похвальный метод принуждения ко сну, без сомнения, был вознагражден; но у меня нет возможности узнать, как долго я спал, и я не могу сказать, в какой час ночи произошли следующие странные события - ибо они, безусловно, произошли - и я так же совершенно убежден, что был свидетелем какого-то ужасного преступления, как и в том, что пишу эти строки. Я почти не сомневаюсь, что надо мной будут смеяться, как смеялся надо мной Джонс, - скажут, что я спал, что я переутомился и нервничал. На самом деле, я так привык к такого рода вещам, что теперь почти никогда не рассказываю свою историю; или, если я это делаю, то рассказываю ее от третьего лица, и тогда обнаруживаю, что люди верят в нее или, по крайней мере, проявляют к ней гораздо больший интерес. Полагаю, причина в том, что люди не могут заставить себя думать, будто такая странная вещь могла случиться с таким прозаичным повседневным человеком, как я, и они не могут избавиться от мысли, что я - мягко говоря - "использую свое воображение для получения фактов". Возможно, если эта история появится в печати, в нее поверят, как однажды в шутку сказал один мой друг молодоженам, только что увидевшим объявление о своей свадьбе в "Таймс": "Ах, я и не знал, что вы женаты, пока не увидел это в печати!"
   Что ж, как бы там ни было, все, что я помню, - после того, как пропустил свою пятисотую овцу через ворота, - это то, что я услышал два самых ужасных крика, раздавшихся в темноте. Я сел прямо, насторожившись; и в доказательство того, что мои чувства были в порядке, на этот раз я не ударился головой об остатки верхней койки, потому что наклонился наружу.
   Больше не было слышно ни звука. Тишина была такой же абсолютной, как и темнота. "Должно быть, мне это приснилось", - подумал я; но звуки звенели у меня в ушах, а сердце билось от волнения. Для этого должна была быть какая-то причина. Я никогда прежде не был так взволнован. Я ничего не видел и не слышал, и чувствовал себя очень неуютно. Некоторое время я сидел и вслушивался. Ни один звук не нарушал мертвой тишины, и, устав сидеть, я снова лег. Я снова намеревался провести свое нескончаемое стадо через ворота, но не мог удержаться и прислушался.
   Мне показалось, будто в темноте нарастает звук, что-то собирается в частицах воздуха, как будто молекулы атмосферы шуршат вместе и тихим движением что-то шепчут. Ветер стих, и я бы вышел на палубу, если бы мог двигаться; но если передвигаться при свете было достаточно опасно, было бы безумием пытаться двигаться в такой темноте. Поэтому я лежал неподвижно и пытался заснуть.
   Послышался звук, неясный, но не причудливый; приглушенный звук, как будто кто-то двигался в носовой части корабля.
   Я внимательно прислушивался и вглядывался в темноту.
   Что это был за звук? Это не было похоже на крыс. Это был глухой, шаркающий звук, очень невнятный и не дающий ни малейшего представления о его причине. Он продолжался совсем недолго. Но теперь холодный влажный воздух, казалось, стал еще более пронизывающе холодным. Ледяной холод, казалось, проник в самый мозг моих костей, и у меня застучали зубы. В то же время, казалось, возникло новое ощущение: неприятный запах, который, как я заметил, исходил от застоявшейся воды в трюме, казалось, стал более неприятным, как будто ее перемешали.
   - Я этого не вынесу, - пробормотал я, дрожа от ужасного отвращения к отвратительному запаху. - Я выйду на палубу во что бы то ни стало.
   Поднявшись, чтобы привести это решение в исполнение, я был остановлен снова начавшимся шумом. Я прислушался. На этот раз я отчетливо различил два отдельных звука: один, как будто с трудом волокли какой-то тяжелый мягкий груз; другой, похожий на твердый стук сапог по доскам. Могут ли все-таки на борту быть другие люди? Если да, то почему они не издали ни звука, когда я карабкался на палубу, или позже, когда я кричал и стрелял из ружья?
   Очевидно, если там и были люди, то они хотели оставаться скрытыми, и мое присутствие было им неудобно. Но как спокойно и тихо они вели себя! Казалось невероятным, что там кто-то может быть. Я внимательно слушал. Звук снова прекратился, и вокруг снова воцарилась абсолютная тишина. Мягкий свистящий, колеблющийся плеск, казалось, сформировался сам по себе в темноте. Звук усиливался, пока я не различил журчание воды. "Должно быть, это поднимается прилив, - подумал я. - Вода достигла руля и кружится вокруг кормовой стойки". На мой взгляд, это также объясняло другие шумы, потому что, когда прилив окружил судно, и стал поднимать его, старый корпус мог издавать всевозможные звуки, возвращаясь в вертикальное положение.
   Однако я не мог избавиться от леденящего ужаса, вызванного этими двумя криками, в сочетании с отвратительным запахом, который становился все более и более навязчивым. Это было мерзко, ужасно, отвратительно. Я рискнул и встал, чтобы ощупью пробраться к трапу.
   Это была более трудная работа, чем я мог себе представить. Правда, у меня было ружье, и с его помощью я мог нащупать балки; но когда я отпустил край койки, мне не на что было опереться, и я чуть не свалился после первого шага. К счастью, я вовремя отшатнулся назад, предотвратив падение; но эта попытка убедила меня, что лучше перенести странные ужасы неизвестности, чем страдания от перелома ноги или шеи.
   Поэтому я сел на койку.
   Теперь, когда мои собственные движения прекратились, я осознал, что шаркающий шум продолжался все это время. "Что ж, - подумал я, - пусть себе шаркают. Они не причинят мне вреда; так что я снова могу лечь спать". Подумав так, я лег, держа в руках ружье, готовый при необходимости использовать его как дубинку.
   Хорошо смеяться над суеверными страхами в соответствующей обстановке. Нет ничего проще, чем приобрести дешевую репутацию блестящего, независимого мышления и смелости, высмеивая страх перед сверхъестественным, удобно расположившись в хорошо освещенной гостиной и в компании. Но поместите этих насмешников в ситуацию, подобную той, в какой оказался я, и я не верю, чтобы они оказались более свободны от чувства, противоположного смелости, чем я.
   Я читал замечательную историю о привидениях "Привидения и призраки" покойного лорда Литтона, и живость этой жуткой истории всегда производила на меня большое впечатление. Неужели теперь мне самому предстояло пройти, - не имея возможности избежать этого, - то тяжелое испытание, через которое прошел смелый охотник за привидениями при гораздо более благоприятных обстоятельствах? По крайней мере, с ним был его слуга. У него были тепло и свет, и, прежде всего, он мог уйти, когда хотел. Я чувствовал, что мог бы столкнуться с любым количеством духовных проявлений, если бы только у меня были тепло и свет. Но ледяной холод пронизывал меня до костей, и я дрожал так, что у меня стучали зубы.
   Я никак не мог заснуть. Я не мог заставить себя не вслушиваться, и, в конце концов, сдался. Но теперь, казалось, прислушиваться было не к чему. Все то время, пока я отказывался позволять своим ушам выполнять свою работу, затыкая одно ухо платком, а другое - положив на руку, до меня, казалось, доносился неясный шум, но в тот момент, когда я повернулся и лег на спину, все стихло. "В конце концов, это всего лишь моя фантазия; результат холода и отсутствия хорошего ужина. Мне нужно уснуть". Но, несмотря на это, я еще немного полежал, прислушиваясь. Послышался звук воды, бьющейся о широкий борт старого судна, и я понял, что она быстро прибывает: мои мысли обратились к потерянной плоскодонке и к упрекам в своей глупости, - что я не воспользовался хорошей веревкой и не осмотрел ее более внимательно. Внезапно я снова насторожился. Теперь мое внимание привлек совершенно иной звук. Это был отчетливый низкий стон, за которым почти сразу последовали тяжелые удары - удары, наносимые по мягкому предмету; затем снова стоны, и снова отвратительные удары.
   "Здесь должны быть люди. Но где они? и что происходит?" Я сел и, напрягая зрение, уставился в ту сторону, откуда доносился звук. Звуки снова прекратились. Должен ли я крикнуть и сообщить кому-то, что я здесь? Что меня останавливало, так это абсолютная темнота. Как кто-то мог что-нибудь увидеть или что-нибудь сделать в этой густой темноте? Это повергло меня в ужас. Что угодно могло находиться на расстоянии дюйма, и я не мог сказать, кто или что это было. Но как мог кто-то найти путь сюда, если я не смог найти путь отсюда? Возможно, конечно, в носу судна имелась прочная переборка, отделяющая его от меня. Но она должна быть очень прочной и без каких-либо щелей, чтобы не дать проблеску или лучу света пробиться наружу. Я был убежден, что весь корпус открыт от одного конца до другого. Неужели я все-таки уснул? Чтобы убедить себя, что не сплю, я пошарил в карманах в поисках блокнота и, вытащив карандаш, написал вслепую так хорошо, как только мог: "Я не сплю; сейчас около полуночи - канун Рождества 187- года". Я обнаружил, что добрался до конца страницы, поэтому закрыл блокнот, решив просмотреть его на следующее утро. Мне стало любопытно, как будет выглядеть надпись при дневном свете.
   Но все дальнейшие размышления были прерваны снова начавшимся шумом; кто-то опять шаркал, что-то волокли по доскам. Не было никаких сомнений, что звуки стали громче и приближались ко мне.
   Я никогда в жизни не чувствовал себя так неуютно, - могу сразу же признаться в этом, - и не был так испуган. Там, в пустом корпусе, по голому настилу, по гниющим балкам, кто-то или что-то тащило какой-то тяжелый груз. Что именно, я не мог себе представить; крики, удары и стоны заставили меня заподозрить худшее; почувствовать уверенность в том, что я нахожусь в нескольких футах от ужасного убийства, которое совершалось в моем присутствии. Я не мог составить ни малейшего представления о том, кто был жертвой или кто был убийцей. В том, что я действительно слышал эти звуки, я не сомневался; я болезненно осознавал, что они становятся все громче и отчетливее. Ужас ситуации был невыносим. Если бы только я мог зажечь свет и посмотреть, что там происходит, но у меня не было спичек. Я мог слышать звук, как будто кто-то дышал медленно, прерывисто, затем глухой стон. Снова посыпались жестокие глухие удары, за которыми последовал звук тяжелого падения в воду внизу, от которой поднимался тошнотворный запах, едкий, ужасный.
   Кто-то снова что-то поволок. Он подошел совсем близко ко мне, так близко, что я почувствовал, - мне нужно только протянуть руку, чтобы дотронуться до него. Святые небеса! это приближалось к моей койке? Оно прошло, и все это время в воду внизу что-то капало. Это было ужасно. Все это время я сидел и держал свое ружье за ствол, готовый пустить его в ход, если на меня нападут. Когда звук раздался совсем близко от меня, я невольно вытянул ружье; но оно ни во что не уперлось, и я содрогнулся при мысли, что настил, по которому можно было бы что-то волочь, отсутствует.
   Должно быть, мне снится какой-то ужасно яркий сон. Этого не могло быть на самом деле, и я ущипнул себя. Я почувствовал, как ущипнул себя. Это был не сон. Пот струился у меня по лбу, зубы стучали от холода.
   Теперь звуки изменились. Шум достиг трапа. Кто-то с трудом взбирался по нему. Старая лестница заскрипела. Удар, удар, что-то тащили наверх по ступенькам со многими паузами, и, наконец, тащивший, казалось, достиг палубы. Последовала долгая пауза. Тишина вокруг становилась все плотнее. Я боялся тишины - тишины, которая заставляла слышать себя едва ли не больше, чем звуки. Какой новый ужас породит эта ужасная тишина? Какой ужас все еще таился в глубинах этой цепкой тьмы - тьмы, которую можно было почувствовать?
   Абсолютная тишина была нарушена - ужасно нарушена - глухим звуком капель с лестницы, что-то поволокли снова. Более отдаленные и менее отчетливые, шаги, тем не менее, стали громче. Они приблизились - над моей головой - старые доски заскрипели, тяжесть навалилась прямо на меня. Я мог слышать это у себя над головой: шаги прекратились, раздались два отчетливых удара, за которыми последовал третий, более сильный, прозвучали надо мной так отчетливо, что мне показалось, будто что-то ударило по прогнившему дереву койки над моей головой. Эти звуки ужасно напоминали удары локтей и головы тела, упавшего на палубу.
   Теперь, словно ужасов было недостаточно, к ним добавился еще один. Удары раздавались прямо надо мной, и я невольно дернулся. И когда я это сделал, то почувствовал, как что-то упало мне на голову и медленно потекло по лбу: это было слишком ужасно! Я вскочил, испытывая неописуемое отвращение, с диким криком шагнул вперед и упал между балками в грязную воду внизу.
   Я испытал шок. Если бы я спал и видел сны, это падение неизбежно должно было разбудить меня. Я обнаружил, что полностью погружен в воду, и на мгновение потерял способность соображать. Поскольку стояла кромешная тьма, и моя голова ушла под воду, я не мог сказать, был ли я над водой или нет; я пытался нащупать дно, барахтался и размахивал руками. Постепенно я понял, что, должно быть, стою, высунув голову из этой вонючей смеси, потому что мне стало легче дышать, хотя влага, стекавшая с моих волос, попадала мне в рот, пока я стоял, дрожа и задыхаясь. Удивительно, что физический дискомфорт пересилил ужас. Ничто не могло быть более жалким, чем мое нынешнее положение, и я направил все свои усилия на то, чтобы выбраться из этого ужасного места. Но пусть любой, кому когда-либо в детстве не повезло упасть с кровати, попробует вспомнить свои ощущения. Ошеломляющее осознание того, что он не в постели, что он не знает, где он, в какую сторону идти или что делать, чтобы вернуться обратно; все, к чему он прикасается, кажется странным, и один предмет мебели кажется почти таким же, как и любой другой. Я хорошо помню такой несчастный случай и то, как, закатившись под кровать еще до того, как окончательно проснулся, я никак не мог понять, почему не могу встать, что именно препятствует мне. Я не имел ни малейшего представления, как выбраться, долго ползал кругами под своей кроватью, и, вероятно, занимался бы этим до рассвета, если бы мои вздохи и стоны не разбудили моего брата, который спал в той же комнате и который пришел ко мне на помощь.
   Если кто-то, подобным образом, испытывал затруднения в комнате, каждый дюйм которой знал досконально, он легко представит, насколько более безнадежным было мое положение на дне этого старого судна, наполовину погруженного в воду, совершенно без какой-либо подсказки, которая могла бы помочь мне выбраться! Я не имел ни малейшего представления, где корма корабля, а где форштевень, а каждое движение, которое я делал ногами, только усиливало мою неустойчивость, так как дно было неровным и покрыто слизью.
   Моей первой мыслью, когда я пришел в себя, было вытянуть руки над головой; я с облегчением обнаружил, что легко могу дотянуться до балок над собой. Я всегда был довольно хорошим гимнастом, и мне не составило большого труда подтянуться и сесть на перекладину, хотя вес моей мокрой одежды значительно увеличивал мои усилия. Добившись успеха, я сел; с моей одежды ручьями текла вода. Запах стоял отвратительный. Я никогда не испытывал такой неприязни к себе и дрожал от холода.
   Поскольку я не мог промокнуть еще больше, то решил как-нибудь подняться на палубу, но где находился трап? У меня не было никакого ориентира. Как ни странно, реальность моей борьбы почти заставила меня забыть о таинственных звуках, к которым я прислушивался. Но теперь, когда я огляделся, мое внимание привлекло светящееся пятно, которое дрожало и мерцало справа от меня; на каком расстоянии, я сказать не мог. Оно было похоже на свет светлячка, только больше и меняло форму; иногда вытягивалось сияющим овалом, а затем раскачивалось в ту или иную сторону, словно его подхватывало дуновением воздуха. Пока я смотрел на это и гадал, что могло вызвать его появление, я услышал шаги над своей головой; они прошли надо мной, а затем, казалось, стали громче слева от меня. Меня снова охватил ползучий ужас. Если бы только я мог выбраться из этого ужасного места - но где же трап? Я прислушался. Шаги, казалось, спускались по ступенькам; значит, трап должен находиться слева от меня. Но если бы я двинулся в ту сторону, я бы встретился с Существом, чем бы оно ни было, которое спускалось вниз. Я содрогнулся от этой мысли. Тем не менее, я принял решение. Очень осторожно вытянув руку, я нащупал следующую балку, дотянулся и переполз через нее. Я остановился, чтобы прислушаться. Шаги приближались. Теперь мой слух обострился; я почти мог определить точное место каждого шага. Они приближались - ближе - совсем близко - к той самой балке, на которой я сидел. Мне показалось, я чувствую, как дрожит балка, и невольно пошевелил рукой, чтобы на нее не обрушилась тяжелая поступь. Шаги удалялись, становились все слабее и прекратились, когда приблизились к бледному сияющему пятну света. Одно я заметил со странным ужасом, и это было то, что, хотя Существо, должно быть, проходило между мной и светом, он ни на мгновение не был затемнен, что должно было бы случиться, если бы между нами проходило что-либо вещественное, и все же я был уверен, что шаги двигались от меня к нему.
   Все это было ужасно таинственно; и что стало с другим - с тем, что тащили? Непреодолимая дрожь пробежала по мне; но я решил продолжать свой путь, пока не доберусь до чего-нибудь. Так не годится - сидеть и дрожать.
   После многих неудачных попыток я добрался до переборки и, осторожно ощупывая ее, подошел к отверстию. Это был трап. К этому времени мои руки, ощупывая балки, снова стали сухими. Я ощупал ступеньку, чтобы быть совершенно уверенным, что это лестница, и при этом коснулся чего-то мокрого и липкого. О, ужас! что это было? Холодная дрожь сотрясла меня, я почувствовал невыразимое отвращение. Однако свежий воздух, которым тянуло с трапа, оживил меня, и, победив свои страхи, я принялся карабкаться по ступенькам. Мне не потребовалось много времени, чтобы подняться наверх и оказаться на палубе.
   Думаю, никогда в жизни я не испытывал такого чувства радости, как выбравшись из этой отвратительной дыры. Это правда, что я промок насквозь, и ночной ветер резал меня, точно нож; но это были вещи, которые я мог понять, которые были делом обычным. То, через что я прошел, могло быть только вопросом нервов, ибо я ничего не видел и не ощущал; но, тем не менее, это было ужасно, и я бы ни за что не прошел через такое снова. Стоя, съежившись, под прикрытием фальшборта, я оглядел небо. На востоке забрезжил бледный свет, предвещая наступление дня, и казалось, что с рассветом все мои неприятности кончатся. Было очень холодно. Ветер сменился на северный, и я смутно различал низкий берег на востоке.
   Когда я стоял там, дрожа от холода, ветер донес до меня крик. Сначала я подумал, что это морская птица, но он зазвучал снова. Теперь я был уверен, что это человеческий голос. Я вскочил на поручень и закричал во всю глотку, затем замолчал. Крик доносился все яснее и отчетливее. Это был голос Джонса - слышал ли он меня? Я помахал своим мятым носовым платком и снова закричал. В последовавшей тишине я уловил слова: "Мы идем". Как прозвучали для меня эти слова! Никогда потерпевший кораблекрушение моряк на одиноком острове не испытывал большего восторга. Мои страдания скоро закончатся. Во всяком случае, мне не придется долго ждать.
   К сожалению, наступил отлив. Я подумал: никак, кроме как на лодке, до меня не добраться, а чтобы раздобыть лодку, потребуется некоторое время. Поэтому я бродил взад и вперед по палубе, чтобы согреться; но я испытывал инстинктивное отвращение к трапу и глубоким теням передней части судна.
   Когда я обернулся, мне показалось, будто я увидел что-то движущееся по грязи. Я остановился. Несомненно, это была фигура, приближающаяся ко мне. Чей-то голос окликнул меня с грубым акцентом:
   - Эй, там! Есть кто-нибудь на борту?
   Был ли кто-нибудь на борту? Что за абсурдный вопрос! Кто, интересно, кричал здесь до хрипоты. Однако я быстро успокоился, а потом понял, почему мой спаситель не утонул в мягкой грязи. На нем были грязеходы. Подойдя так близко, как только мог, он крикнул мне, чтобы я держался подальше, а затем бросил сначала одну, потом другую деревянную доску, с грохотом упавшие на палубу. Я нашел их и, следуя указаниям моего друга, не заставил себя долго ждать, надевая их. Он давал мне указания, как управляться, но мне было все равно, промокну ли я, и вывалился за борт в грязь. Скользя и переваливаясь, я сумел добраться до своего друга, а затем мы вместе словно бы покатились на коньках к берегу - хотя катание на коньках очень мало схоже с неуклюжими всплесками и скольжениями, которые я совершал по пути к суше. Я обнаружил, что на берегу меня поджидает небольшая толпа; но Джонс, проявив заботу, поспешил усадить меня в коляску, стоявшую неподалеку, и отвез домой.
   Я по пути рассказал ему об основных моментах моего приключения, но ничего не сказал о звуках. Странно, насколько стеснительным чувствует себя человек, рассказывая то, во что, как он знает, люди никогда не поверят. Я рассказал ему все только вечером следующего дня, и то только после того, как подкрепился превосходным ужином и очень хорошим кларетом. Джонс внимательно слушал. Он был слишком добр и хорошо воспитан, чтобы посмеяться надо мной; но я видел, что он не поверил ни единому моему слову. "Очень странно!" "Интересно!" "Необычно!" - повторял он с явным интересом. Но я был уверен, что он списал все это на мою усталость и расстроенное воображение. И то же самое, надо отдать ему должное, сделали все остальные, кому я с тех пор рассказывал эту историю.
   Дело в том, что в наш прозаический век мы не можем верить ни во что, хотя бы отдаленно напоминающее сверхъестественное. И я тоже в это не верю. Но, тем не менее, я так же уверен, как и в том, что пишу эти слова, - в реальности случившегося и что это будет происходить снова и снова, возможно, каждую ночь, но я не собираюсь пытаться проверить эту уверенность. У меня есть гипотеза, над которой, конечно, будут смеяться, а поскольку я ни в малейшей степени не ученый, то не могу подкрепить ее научными аргументами. Она заключается в следующем. Как обнаружил мистер Эдисон, с помощью определенных простых процессов производимые человеком звуки могут быть воспроизведены в любое время в будущем, поэтому случайно и благодаря сочетанию самых любопытных совпадений может случиться так, что крики какого-нибудь страдающего существа или звуки, издаваемые человеком в то время, когда все остальные эмоции ничто по сравнению с его ощущениями, когда он совершает какое-то ужасное преступление, могут быть запечатлены в атмосфере или на стенах закрытого здания, и воспроизведены потоком воздуха, проходящим в этом здании при тех же атмосферных условиях. Таково расплывчатое объяснение, которое я дал самому себе.
   Впрочем, каким бы ни было объяснение, факты таковы, как я их изложил. Те, кто не испытывал ничего подобного, могут смеяться, сколько им угодно. Однако история требует окончания. Были два обстоятельства, на которые я указал Джонсу как на убедительные доказательства того, что я не спал. Одним из них была моя записная книжка. Я показал ее ему; слова были вполне понятны - хотя, конечно, почерк напоминал каракули. Вот факсимильное изображение записи, но я не могу объяснить, почему дата - 1837 год.
  
  

0x01 graphic

  
  
   Другим моментом были ужасные пятна на моих руках и одежде. На моих волосах, руках и одежде были зловонные пятна цвета темного шоколада. Джонс сказал, что, конечно, это из-за ржавчины на заплесневелых железных деталях; дождевая вода, без сомнения, просочилась через щели в досках палубы. Конечно, нет ничего такого, чего не смог бы объяснить изобретательный ум; но вопрос в том, является ли это объяснение правильным?
   Я легко мог объяснить фосфоресцирующий свет. Вода была грязной и застоявшейся, и он, без сомнения, был вызван теми же газами, какие производят хорошо известный ignis-fatuus или блуждающий огонек.
   Мы посетили корабль, и я забрал свое ружье. На палубе были те же пятна, что и на моей одежде; и, как ни странно, они тянулись почти по прямой линии над тем местом, где я лежал, от верхней части трапа до фальшборта правого борта.
   Мы тщательно осмотрели носовую часть корабля: она была так же полностью выпотрошена, как и все остальное. Джонс был рад снова выйти на палубу, так как атмосфера была очень неприятной, и у меня тоже не было никакого желания оставаться.
   По моей просьбе Джонс навел все возможные справки о старом судне. Ему удалось выяснить не так уж много. Оно пользовалось дурной славой, и никто не хотел подниматься на борт. Поговаривали, будто на нем водились привидения. Владелец, бывший его капитаном, умер около трех лет назад.
   У него был скверный характер; но поскольку он оставил свои деньги самому влиятельному фермеру в округе, сельские жители не желали говорить против него.
   Я пошел с Джонсом навестить фермера и прямо спросил его, слышал ли он когда-нибудь, было ли совершено убийство на борту "Лилии". Он уставился на меня, а потом рассмеялся. "Насколько мне известно, нет" - вот и весь его ответ, и я не рассчитывал получить другой.
   Я испытываю неудовлетворенность. Мне очень хотелось бы найти какое-нибудь захватывающее и сенсационное объяснение. Жаль, я не могу этого сделать. Мое воображение подсказывает многое, как, без сомнения, и каждому из моих читателей, обладающему фантазией; но я записал эту историю только для того, чтобы рассказать реальные факты, а не для того, чтобы пополнить и без того имеющиеся в изобилии рассказы о сверхъестественном.
   Если когда-нибудь я столкнусь с какими-либо деталями, имеющими отношение к этому вопросу, я не премину немедленно сообщить о них. Судно, которое я нашел, называлось "Лилия Гула", принадлежало капитану Гэду Эруокеру, и было построено в 1801 году.
  

РОЖДЕСТВЕНСКИЙ РАССКАЗ ТАРЛОУ

Джон Кендрик Бэнгс

  

I

  
   (Письмо Генри Тарлоу, автора, Георгу Карриеру, редактору "Бездельника", еженедельного журнала, посвященного человеческим увлечениям.)
  
   Я всегда утверждал, мой дорогой Карриер, что если кто-то обладает здравым мышлением настолько, что дорожит своей репутацией человека правдивого, он скорее предпочтет промолчать о тех необычных случаях, с которыми ему пришлось столкнуться в своей жизни. В моей жизни подобных случаев было много, но я редко рассказываю о них в той или иной степени подробности, тем, кто меня знает, поскольку понимаю, что даже самые доверчивые из моих друзей наверняка будут считать такие рассказы результатом разыгравшегося воображения, временного помрачения совести или постепенно теряющего свою ясность разума, а то и просто галлюцинацией. Это так, но пока мистер Эдисон или какой-нибудь другой современный волшебник не изобрел луча, способного высветить самые потаенные секреты разума и совести, я никому не смогу доказать, что мои рассказы вовсе не являются чистой выдумкой или, по меньшей мере, порождениями больной фантазии. Например, никто не поверит мне, если я сообщу простой и бесспорный факт, что однажды ночью, совсем недавно, когда я отправился в кровать вскоре после полуночи, не выкурив сигарету и не сделав ни глотка спиртного, то, на лестнице, освещенной лунным светом, падавшим из всех окон, столкнулся с чем-то, абсолютно схожим со мной самим - и лицом, и фигурой. Я мог бы описать тот ужас, который проник в меня до мозга костей, и едва не заставил меня броситься вниз по лестнице, поскольку я почувствовал в стоявшей передо мной наличие всех плохих качеств, присущих мне самому, с которыми я постоянно стараюсь противоборствовать, и понял, что это ни в коей мере не зависит от моего истинного "я", в котором, я надеюсь, мораль ведет непримиримую борьбу с аморальным. Повторяю, я мог бы описать охвативший меня ужас, так же ярко, каким почувствовал его в тот самый момент, но это было бы бесполезной тратой времени, поскольку невозможно никого заставить поверить в то, что эта встреча действительно имела место; и все же, все было именно так, как я описал, и это случалось десятки раз, и, я уверен, случится еще столько же, хотя я отдал бы все, что имею, за то, чтобы это порождение расстроенного ума или нечто материальное, чем бы оно ни было, - никогда более не встречалось мне. Эти встречи привели к тому, что я обнаружил: я с неосознанным страхом вглядываюсь в зеркало, в витрины на торговых улицах города, - не заметно ли в моем лице присутствия того самого зла, которое я стараюсь изо всех сил сдерживать в себе, - и до сих пор мне это удавалось, - иначе все те, кто меня знают, будут удивлены, что скрывалось до сих пор под личиной такого правильного человека, каким они меня знали. Часто, по ночам, меня посещала мысль, что даже в том случае, если это нечто будет принято другими за меня, оно, все-таки, не является полностью мною, оно лишь ничтожная часть того, что смеет выдавать себя, и узнаваемо как Генри Тарлоу.
   Я также умолчу о том странном состоянии, которое мучило меня во сне в течение последних полутора лет; никто, пока не прочтет это письмо, не узнает, что в этот период я жил еще одной жизнью, в своих снах; жизнью настолько яркой и, вместе с тем, ужасной, что я время от времени ловил себя на том, что не могу их различить: жизнь во сне и жизнь наяву; жизнь, которую вела та самая, другая, "злая" часть меня, наполняла меня ужасом и позором; она являлась продолжением предыдущего сна, и возобновлялась каждый раз, стоило мне только закрыть глаза и забыться; я боялся, что если кто-то окажется рядом, когда я сплю, и услышит то, что я говорю во сне, - если это имеет место, - они наверняка подумают, будто я скрываю какую-то ужасную тайну, связанную с моей реальной жизнью. Рассказывать об этом было бесполезно. Это просто послужило бы поводом для моей семьи и друзей обеспокоиться, - если бы кто-то передал им мои слова, - а потому я предпочел молчать. Только вам, и только теперь, я решился намекнуть о проблемах, угнетавших меня в течение многих дней, и делаю я это только потому, что Рождественская история, отправленная мной вам на прошлой неделе, получила неожиданное продолжение. Вы знаете, что я человек солидный; что я не мальчишка и не любитель дешевых розыгрышей; я полагал, что наши дружеские отношения, по крайней мере, должны были сдержать вашу руку и перо, когда вы, в среду, обвинили меня в, - по вашему собственному выражению, - чрезмерно вольной шутке, - обвинение, которое я, будучи слишком занят, не счел нужным опровергать; но, тем не менее, в четверг, вы повторили то же самое обвинение, с требованием объяснить мое поведение, которое бы вас полностью удовлетворило, или немедленно прекратить все отношения с "Бездельником". Объяснить происшедшее мне представляется весьма затруднительным, поскольку наверняка найдете его маловероятным, но я все-таки попробую. Альтернатива, заключающаяся в прекращении отношений, влияет не только на мое собственное благосостояние, но и благосостояние моих детей, которых я должен обеспечивать; и если я выберу этот вариант, мои ресурсы окажутся исчерпанными. У меня нет мужества поступить подобным образом, поскольку я недостаточно уверен в том, что смогу найти себе другое место, где мой литературный талант окажется востребованным, ввиду сложившегося на настоящий момент переизбытка продукции на литературной фабрике.
   Поэтому, несмотря на безнадежность моей попытки что-либо объяснить, я вынужден выбрать именно эту возможность; а чтобы сделать мое объяснение как можно более полным и правдоподобным, позвольте мне вернуться к самому началу.
   В августе вы сообщили мне, что ожидаете от меня, как обычно, рождественский рассказ для "Бездельника"; что для моего рассказа зарезервировано место, и что вы уже поместили соответственное рекламное объявление. Я принял на себя определенные обязательства, и предпринял семь неудачных попыток приступить к написанию. Дело в том, что мне пришлось столкнуться с трудностями. По какой-то причине я никак не мог сосредоточиться на работе. Не успевал я начать одну историю, как на ум мне приходила другая, более заслуживающая внимания; после чего весь труд, затраченный на предыдущую, оказывался выброшенным на ветер, а я с энтузиазмом принимался за новую. Идей было много, но изложить их на бумаге оказалось выше моих сил. Все же, однако, один рассказ мне закончить удалось; но едва я вынул последний лист из каретки своей печатной машинки и стал читать, - меня охватил ужас; я обнаружил, что мой рассказ - не более чем масса плохо стыкующихся предложений, не следующих единой мысли - история, казавшаяся до своего запечатления на бумаге ясной и последовательной, превратилась в бессмысленное смешение слов, противоречивая, я бы даже сказал, немного бредовая. Именно тогда я пришел к вам, - как вы помните, - и сказал, что полностью вымотан, и что мне нужен хотя бы месяц абсолютного отдыха, каковой вы мне предоставили. Я оставил работу и отправился в такие места, где ничто ее не предполагало, и где меня никто не мог отыскать. Я охотился и ловил рыбу. Я отсыпался; и хотя, как я уже упоминал, обнаружил, что веду во сне яркую, насыщенную жизнь, не только отвратительную мне самому, но и во многих подробностях ужасную, я вернулся в город после своих каникул значительно посвежевшим и чувствовавшим себя готовым приступить к любой работе. В течение двух или трех дней после возвращения меня отвлекли другие дела. На четвертый день пришли вы и сказали, что мой рассказ должен быть завершен до 15 октября, и я заверил вас, что к этому сроку он будет лежать у вас на столе. В ту же ночь я начал писать. Я писал, переходя от события к событию, и, прежде чем отправиться в постель, написал от двенадцати до пятнадцати сотен слов первой части - всего их я замыслил четыре. В этот момент я ощутил легкий нервный озноб и, взглянув на часы, обнаружил, что уже за полночь; таким образом, моя нервозность объяснялась очень просто: я немного устал. Я оставил рукопись на столе, чтобы вернуться к ней на следующее утро. Я запер окна и двери, выключил свет и поднялся по лестнице в свою комнату.
   Именно тогда я в первый раз столкнулся лицом к лицу с самим собой, - моим другим я, в котором, как я позже узнал, каждая моя крохотная способность совершать зло развилась в полной мере.
   Представьте себе эту ситуацию, если сможете. Представьте себе весь ужас такой встречи, а затем спросите себя, возможно ли, на следующее утро, привести себя в рабочее состояние, спокойно усесться за письменный стол и написать хоть что-нибудь, достойное публикации в "Бездельнике"? Я попытался. И умоляю вас поверить - я честно пытался выполнить все пункту данного мною вам обещания. Вам следует знать, что если кто-нибудь из ваших писателей понимает трудности, с которыми постоянно сталкивается редактор, то это, безусловно, я, сам имеющий опыт редакционной работы, а потому ни за что на свете не стал бы умножать число ваших проблем. Еще раз повторюсь: прошу поверить, что я приложил все усилия, чтобы выполнить данное вам обещание. Но это было бесполезно, и в течение визита после указанного визита я так и не смог приступить к работе. В конце недели я почувствовал себя лучше, сел за стол, и писал до тех пор, пока он не объявился снова. Фигура, бывшая моей собственной, лицо, на котором ясно читалась злоба, возникли передо мной, и я снова ощутил безнадежность.
   Таким образом продолжалось до 14-го октября, когда я получил ваше категорическое напоминание, что рассказ должен быть представлен завтра. Излишне говорить, что он был не готов; но то, о чем я собираюсь вам рассказать, о чем не рассказывал прежде - вечером 15-го октября со мной случилось нечто странное, и мой рассказ об этом, - хотелось бы, чтобы вы мне поверили, - содержит объяснение случившегося 16-го октября, поставившее наши с вами отношения на грань разрыва.
   В половине седьмого, вечером 15-го октября, я сидел у себя в библиотеке, тщетно пытаясь что-то написать. Я был один. Жена и дети уехали в Массачусетс на неделю. Я только что прикончил сигару и взял в руки перо, когда колокольчик возле передней двери зазвонил. Наша служанка, которая, как правило, всегда открывала на такие звонки, на этот раз его не услышала. Звонок раздался снова; служанка снова не открыла; наконец, после третьего, мне пришлось подняться и отправиться открывать самому. Открыв, я увидел мужчину, лет пятидесяти, высокого, стройного, с бледным лицом, одетого в черное. Он был мне неизвестен. Я никогда не видел его прежде, но от него исходил такой поток доброжелательности, что я был рад видеть его, даже не зная ни кто он, ни зачем пришел.
   - Здесь живет мистер Тарлоу? - осведомился он.
   Вы должны извинить меня за мелкие детали, но лишь обстоятельным, со всеми подробностями, рассказом обо всем, случившемся тем вечером, я могу придать как можно более правдоподобности моей истории; надеюсь, вы поймете меня правильно.
   - Я - мистер Тарлоу, - ответил я.
   - Генри Тарлоу, писатель? - снова спросил он, сопроводив вопрос удивленным взглядом.
   - Да, - ответил я, после чего, удивленный его странным удивлением, спросил в свою очередь: - Разве я не похож на писателя?
   Он рассмеялся и откровенно признался, что ожидал встретить другого человека, читая мои книги; я пригласил его войти, что он и сделал. Я проводил его в библиотеку, усадил и спросил, какое дело привело его ко мне.
   Его ответ меня вполне удовлетворил. Он ответил, что в течение нескольких лет читал мои произведения, и у него возникло желание, если не сказать, любопытство, встретиться со мной и сказать, какое наслаждение он получил от некоторых рассказанных мною историй.
   - Меня можно назвать великим пожирателем книг, мистер Тарлоу, - сказал он, - мне также нравится читать ваши стихи и юмористические зарисовки. Я могу даже пойти дальше и сказать, что, благодаря вам, я смог преодолеть трудности, возникавшие в моей жизни. Когда я чувствовал себя совершенно измотанным работой, или лицом к лицу сталкивался с проблемой, препятствующей моей карьере, я находил облегчение в том, что брал наугад одну из ваших книг и читал ее. Они помогали мне забыть об усталости или неприятностях, и сегодня, оказавшись в этом городе, я решил навестить вас этим вечером и поблагодарить за все, что вы сделали для меня.
   Затем мы вместе начали обсуждать разных авторов и их произведения, и я обнаружил, что мой посетитель довольно хорошо осведомлен о том, что было создано современными писателями. Он покорил меня своей невзыскательностью, а также благоприятным отзывом о моем творчестве, и приложил все усилия, чтобы его развлечь, показав несколько литературных сокровищ в виде автографов, фотографий и презентационных копий известных книг, преподнесенных самими авторами. Вслед за этим мы незаметно перешли на методы работы, принятые среди литераторов. Он задал мне множество вопросов относительно моих собственных методов; и когда я в достаточной мере описал ему свой образ жизни, свою домашнюю работу, о том, что работать в офисе мне не нравится, он, похоже, этим очень заинтересовался; в самом деле, я нарисовал ему картину своей повседневной жизни почти совершенной, поскольку, когда я закончил, он тихо заметил, что я, на его взгляд, живу идеальной жизнью, и добавил, что, опять-таки на его взгляд, не испытываю никаких неудобств.
   Это замечание напомнило мне об ужасной реальности, о том, что несколько извращенной волей судьбы обречен на визиты сверхъестественного я, которые не только ставили под вопрос мою дальнейшую деятельность в качестве писателя, но и лишали меня единственного источника дохода.
   - Видите ли, - сказал я, вспомнив случившиеся неприятности и положение, в котором оказался из-за них, - не могу сказать, чтобы я не испытывал ни малейших неудобств. На самом деле, неприятностей мне хватает. Например, в настоящий момент я очень смущен своей абсолютной неспособностью исполнить подписанный мною контракт, срок которого истекает сегодня утром. Я должен был сдать рождественский рассказ. Издатель ждет его, а я совершенно не способен ничего написать.
   Его глубоко обеспокоило мое признание. Я надеялся, что это заставит его уйти, а я предприму еще одну попытку исполнить договор. Однако его беспокойство вылилось в нечто совершенно иное. Вместо того, чтобы уйти, он предложил мне свою помощь.
   - О чем ваш рассказ? - спросил он.
   - Обычная история с призраком, - ответил я, - с налетом рождественской атмосферы, чтобы сделать ее подходящий моменту.
   - Ах, - воскликнул он, - и у вас ничего не выходит?
   Это был прямой и, возможно, дерзкий вопрос; но я подумал, что будет лучше на него ответить, причем, не сообщая никаких подробностей. Я не мог описывать незнакомцу встречи со своим собственным сверхъестественным я. Он не поверил бы мне, а потому я сказал ему неправду и согласился принять его предложение.
   - Да, - ответил я, - жила выработана. Я уже много лет пишу рассказы с привидениями, серьезные и юмористические, и сегодня исчерпался - должен писать, но не знаю, о чем.
   - Понятно, - просто ответил он. - Когда я впервые увидел вас в дверях, то не смог поверить, чтобы автор, казавшийся мне таким веселым, предстал бледным, измученным и, как мне подумалось, грустным. Простите, мистер Тарлоу, те слова, которые невольно вырвались у меня, когда я увидел вас в первый раз. Я ожидал увидеть совсем не то, что увидел.
   Я улыбнулся ему в знак того, что принимаю его извинения, и он продолжал.
   - Возможно, - замявшись, произнес он, - возможно, мой визит как нельзя кстати. Возможно, я смогу вам помочь.
   Я снова улыбнулся.
   - Был бы вам весьма признателен, - ответил я.
   - Вы во мне сомневаетесь? - спросил он. - О, да, конечно, почему бы вам не усомниться? Тем не менее, позволю себе заметить: иногда я получал помощь в своей работе от тех, кто о ней совершенно ничего не знал. Я прочитал большинство написанных вами вещей, я думал над некоторыми из них, у меня даже возникали идеи рассказов, которые, на мой взгляд, ничуть не уступали вашим, и тогда мне хотелось, чтобы я обладал вашим талантом и сам мог изложить их на бумаге; но теперь, как мне кажется, вы можете взять мои идеи и воспользоваться ими, как если бы они были вашими собственными.
   Лицо старого джентльмена слегка покраснело после того, как он мне это сказал, и, хотя я скептически относился к ценности его идей, все-таки не смог удержаться от соблазна выслушать то, что он собирался мне сказать; его манеры были так восхитительно просты, а его желание помочь мне так очевидно. Он выкладывал свои идеи с полчаса. Некоторые были интересны, но ни одна не была новой. Некоторые были очень смешными, и это пошло мне на пользу, поскольку они заставили меня посмеяться; я не смеялся естественным образом очень долго, и это вызывало внутреннее содрогание при мысли, что я совсем утратил такую способность. Наконец, его настойчивость меня утомила, и я, довольно невразумительно, прямо сказал ему, что его идеи мне не подходят, поблагодарив при этом, однако, за ту доброту, которая подвигла его мне их предложить. Он немного обиделся, но затем избавился от этого чувства, и в девять часов поднялся, собираясь уходить. Направляясь к двери, он, казалось, испытывал некую внутреннюю борьбу; наконец, надев пальто, взяв шляпу и трость, он решительно повернулся ко мне и сказал:
   - Мистер Тарлоу, я не хотел вас обидеть. Напротив, я самым искренним образом хотел помочь вам. Как я уже говорил: вы - помогли мне. Почему бы мне не помочь вам?
   - Уверяю вас, сэр... - начал я, но он оборвал меня.
   - Пожалуйста, еще одну минуту, - сказал он, сунул руку во внутренний карман своего черного пальто и извлек из него конверт, адресованный мне. - Позвольте мне закончить: это маленькая прихоть человека, который искренне вас любит. В течение десяти лет я тайно работал над рассказом. Он небольшой, но, как мне кажется, хороший. Я пришел сюда не только затем, чтобы увидеть вас, но и прочитать его вам. Эту историю я писал, и переписывал, время от времени, когда выдавались свободные минуты, в течение десяти лет, как я вам уже сказал. Я никогда не напишу другую. Я горжусь тем, что написал ее, но буду гордиться еще больше, если она каким-либо образом сможет помочь вам. Я оставляю ее вам; вы можете опубликовать ее или уничтожить; но если вы ее напечатаете, этого будет для меня вполне достаточно; а увидев под ней ваше имя я буду гордиться этим до конца жизни. Никто не знает, что это я написал ее; обещаю, никто и никогда не узнает об этом, если вы решите сделать то, что я не только предлагаю, но и прошу вас сделать. Никто и никогда не поверит мне, если она появится под вашим именем, что это я ее написал, даже если я нарушу свое слово и стану утверждать свое авторство. Возьмите ее. Она ваша. Вы имеете на нее полное право в качестве небольшого возмещения за то, что вы сделали для меня.
   Он вложил конверт мне в руки и, прежде чем я успел сказать хоть слово, открыл дверь и скрылся в темноте улицы. Я бросился за ним, окликая, чтобы он вернулся, но вынужден был смолкнуть и не беспокоить окрестных жителей, поскольку ответа не последовало. Держа конверт в руке, я вернулся в дом и прошел в библиотеку, где, сидя и размышляя над любопытным происшествием, впервые осознал, что остался в полном неведении относительно имени и адреса моего посетителя.
   Я вскрыл конверт, рассчитывая найти их там, но их там не было. В конверте содержалась только рукопись, написанная мелким почерком на тридцати страницах. Без подписи.
   А потом я прочитал его рассказ. Когда я начинал, на моих губах блуждала улыбка, я был уверен, что просто зря трачу свое время. Однако по мере чтения улыбка постепенно исчезла; после первого абзаца отпал вопрос о потраченном впустую времени. Рассказ оказался шедевром. Нет необходимости говорить вам, что я человек не слишком чувствительный. Во мне трудно вызвать эмоции, но в данном случае я уступил силе, которой не в состоянии был сопротивляться. Я читал рассказы Гофмана и По, чудесные романы Де Ла Мотта Фуке, малоизвестные (к сожалению) рассказы Фитц-Джеймса О'Брайна, странные рассказы многих писателей на разных языках были прочитаны мною, но я должен признаться, что никогда, за всю свою жизнь, я не читал ни одного рассказа, ни одного абзаца, ни одной строки, которая могла бы приблизиться по яркости изложения, по странности концепции, по чему угодно, к тому поистине великому произведению, которое попало мне в руки. Я прочитал его один раз и был поражен. Я прочитал его второй раз и был поражен не менее. Это было мое. Писатель сам разрешил мне отнестись к нему так, как если бы оно было моим; он добровольно пожертвовал претензиями на свое авторство, так что это могло освободить меня от любых угрызений совести. Более того; он намекнул, что, ставя свое имя под его работой, я делаю ему одолжение. Почему бы и нет, спросил я себя; и сразу же мое лучшее "я" отвергло такую идею как невозможную. Разве мог я присвоить чужое произведение и остаться после этого самим собой? Я решил поступить по-другому, лучшим образом - послать вам его рассказ вместо моего собственного с полным изложением обстоятельств того, как он стал моим достоянием, когда тот самый демон вдруг возник прямо из-под пола рядом со мной, на этот раз даже более ужасный, чем прежде. Я со стоном откинулся на подушки моего кресла и, поднеся ладони к глазам, попытался избавить себя от этого оскорбительного зрелища; но это было бесполезно. Мое злое "я" приблизилось ко мне и, присев рядом, впервые заговорило со мной.
   - Глупец! - сказал он. - Ты еще сомневаешься? Суди сам: ты подписал договор, который должен был выполнен, время почти истекло, и ситуация безнадежна. Даже если тебе удастся использовать время, оставшееся до завтрашнего утра, и ты напишешь требуемое количество слов на необходимом пространстве, как ты думаешь, что выйдет из-под твоего пера? Просто бред, как и все, написанное тобой в августе. Читатель, - даже если кто-то сподобится прочитать эту вещь до конца, - подумает, что у тебя не в порядке с головой, а посему от твоей репутации ничего не останется. С другой стороны, если у тебя не будет завтра готовой истории, твое сотрудничество с "Бездельником" прекратится. Они напечатают об этом извещение, с твоей фотографией и именем. Или ты полагаешь, что редактор и издатель посмотрят на неисполнение договора сквозь пальцы?
   - Учитывая мои прошлые заслуги, возможно, - ответил я. - Я никогда раньше не нарушал своего обещания.
   - Именно поэтому они и отнесутся к тебе со всей возможной суровостью. Ты, которого они считали одним из немногих людей, способных не взирая ни на что выполнить взятые на себя обязательства, - ты, про которого они думали, что "с мозгами у него все в порядке", - будут ли они снисходительны к тебе? Нет! Неужели ты не понимаешь, что твои прошлые заслуги играют сейчас против тебя?
   - Что же мне делать? - спросил я. - Ведь если я не могу, то не могу, и точка.
   - Можешь. Ты держишь в руках прекрасный рассказ. Подумай, что это для тебя значит. Это шедевр...
   - Значит, ты тоже его прочитал? - поинтересовался я.
   - Разве я - это не ты?
   - Да, но...
   -Это то же самое, - сказал он, презрительно пожимая плечами. - Мы с тобой неразделимы. Разве ты этому не рад? - добавил он со смехом, заставившим содрогнуться каждую клеточку моего тела. Я был слишком подавлен, чтобы ответить, и он продолжал: - Это - шедевр. Мы оба с этим согласны. Если ты опубликуешь его под своим именем, оно останется жить в веках. То, что ты пишешь, делает тебя известным, но спустя всего лишь десять лет после твоей смерти люди не вспомнят твоего имени, если только мне не удастся тебя уговорить. В таком случае, литературное бессмертие тебе будет обеспечено.
   Он снова противно рассмеялся, а я уткнулся лицом в подушки кушетки, надеясь таким образом хоть ненадолго избавить себя от этого ужасного видения.
   - Любопытно, - заметил он. - То, что ты именуешь порядочным я, не смеет взглянуть мне в глаза! Как ошибаются люди, считающие, что если человек не смотрит вам в глаза, он не заслуживает доверия! Как будто обычная наглость является признаком честности; на самом деле, теория приличий - самая забавная вещь в мире. Однако, время идет. Используй этот рассказ. Писатель сам отдал его тебе. Он просил воспользоваться им, как если бы этот рассказ был твоим собственным. Это спасет твою репутацию, а заодно и твоих издателей. Как можно колебаться?
   - Я не стану этого делать! - с отчаянием воскликнул я.
   - Ты должен - подумай о своих детях. Что случится, если, предположим, издатель прекратит с тобой всякие отношения?
   - Но ведь это же преступление!
   - Ни в коей мере. Ты кого-нибудь ограбил? Человек пришел к тебе добровольно, и добровольно отдал то, что ты держишь в руках. Подумай об этом хорошенько, и действуй; действуй быстро, поскольку уже полночь.
   Искуситель поднялся и направился в другой конец комнаты; там он сделал вид, будто рассматривает книги и картины, но я знал, что он наблюдает за мной и постепенно принуждает силой своей воли сделать то, что мне противно. И я... я не смог воспротивиться искушению, постепенно, шаг за шагом, уступая его воле, и, наконец, сдался. Вскочив на ноги, я бросился к столу, схватил ручку и подписал рассказ своим именем.
   - Дело сделано! - сказал я. - Я сохранил свою репутацию и место, но теперь я - вор!
   - Ты дурак, - спокойно сказал он. - Уж не хочешь ли ты сказать, что собираешься отправить рукопись в таком виде, как она есть?
   - О Господи! - чуть не заплакал я. - За что, последние полчаса, я испытываю такие мучения?
   - Веди себя по-человечески, - сказал демон. - Если ты отправишь эту рукопись Карриеру, он сразу же увидит, что она не твоя. Ему прекрасно известен твой почерк. Перепиши ее.
   - Это правда! - согласился я. - Сегодня у меня плохо работает голова. Я сделаю, как ты говоришь.
   Я и в самом деле так сделал. Я достал бумагу, ручку, чернила, и в течение трех часов усердно занимался переписыванием истории. Когда я закончил, то тщательно просмотрел, внес несколько незначительных исправлений, подписал, положил в конверт, запечатал его, отнес и бросил в почтовый ящик на углу, после чего вернулся домой. Когда я вошел в библиотеку, мой незваный гость все еще находился там.
   - Прекрасно, - сказал он. - Я вижу, ты поспешил, и успел. Но я устал, и хочу удалиться.
   - И как можно скорее, чтобы хоть чем-то вознаградить меня, - сказал я, собирая листы оригинальной рукописи, собираясь убрать их в стол.
   - Ну, нет, - ухмыльнулся он. - Я был бы рад удалиться, но не могу этого сделать, пока рукопись не будет уничтожена. Пока она существует, - это доказательство того, что ты присвоил чужое произведение. Разве ты этого не понимаешь? Сожги ее!
   - Не понимаю, в чем меня можно обвинить! - возразил я. - Я поступил против своей воли.
   Тем не менее, осознавая ценность его совета, я бросал одну за другой страницы рукописи в камин, наблюдая, как они вспыхивают, сворачиваются и превращаются в пепел. Когда последняя страница была уничтожена, демон исчез. Я остался один; в то же мгновение я бросился на диван и вскоре уснул.
   Когда я снова открыл глаза, был почти полдень, а через десять минут после того, как я окончательно проснулся, позвонили вы.
   - Приезжайте, - это все, что вы сказали; я так и поступил; а затем случилось нечто ужасное, поистине ужасное, но оно было в какой-то мере приятно мне, поскольку облегчило мою совесть. Вы протянули мне конверт с моим рассказом.
   - Это вы послали? - спросили вы.
   - Да, прошлой ночью, или, точнее, рано утром; я отправил его по почте около трех часов, - ответил я.
   - Я требую объяснений, - сказали вы.
   - В чем? - спросил я.
   - Взгляните на вашу так называемую историю, и вы сами все поймете. Если это шутка, Тарлоу, то она чертовски дурного пошиба.
   Я открыл конверт, достал из него листы, - те самые, которые послал вам, - все двадцать четыре.
   Они были девственно чисты, как в тот момент, когда покидали бумажную фабрику!
   Остальное вы знаете. Вам известно то, что я пытался сказать в свое оправдание; мое волнение подвело меня; понимая, что совершенно не способен контролировать свои эмоции, я развернулся и, словно безумный, бросился прочь, оставив ситуацию без должного объяснения. После чего вы написали мне, требуя удовлетворительного объяснения моего поведения и обещая прекращение отношений в том случае, если его не последует.
   Перед вами, Карриер, мое объяснение. Это все, что я могу вам сказать. Это истинная правда. Я прошу вас поверить мне, ибо, если вы этого не сделаете, - мое положение окажется безнадежным. Вы спросите меня, разумеется, о содержании рассказа, который, как я был уверен, я вам послал. Увы, к несчастью, в настоящий момент разум мой абсолютно пуст. Я ничего не могу вспомнить - ни общих мест, ни деталей. Я пытался вспомнить хотя бы небольшую его часть, чтобы объяснение мое выглядело более правдоподобным, но, увы, так и не смог. Если бы я оказался человеком бесчестным, то попытался бы подделать историю, но я этого не делаю. Я и так совершил недостойный поступок, но какое-то таинственное вмешательство судьбы предупредило его. Моя совесть чиста.
   Будьте справедливы, Карриер, или, в том случае, если это невозможно, проявите на этот раз ко мне снисхождение. Поверьте мне, поверьте, поверьте, умоляю вас. Пожалуйста, не медлите с ответом.
   (Подпись) ГЕНРИ ТАРЛОУ
  

II

  
   (Письмо от Джорджа Карриера, редактора "Бездельника", Генри Тарлоу, автору.)
  
   Ваше объяснение у меня. Как объяснение, оно не стоит бумаги, на которой написано, но мы решили, что это, вероятно, самая лучшая вымышленная история, из всех, вами написанных. Она будет опубликована в рождественском выпуске. В качестве приложения высылаю вам чек на сто долларов.
   Доусон полагает, что вы могли бы еще на месяц отправиться в Адирондакс. Вы могли бы писать нам оттуда о том образе жизни, какой там ведете. Нам кажется, это хорошее предложение. Ваши расходы, естественно, будут нами оплачены. Что вы на это скажете?
   (Подпись) Искренне ваш, Дж. К.
  

ИСТОРИЯ ИСЧЕЗНОВЕНИЯ И ПОЯВЛЕНИЯ

М.Р. Джеймс

  
   Письма, которые я сейчас публикую, были недавно присланы мне человеком, который знает, что я интересуюсь историями о привидениях. В их подлинности не может быть никаких сомнений. Бумага, на которой они написаны, чернила и весь внешний вид позволяют определить дату их написания.
   Единственный момент, который они не проясняют, - это личность автора. Он подписывается только инициалами, и поскольку ни один из конвертов с письмами не сохранился, фамилия его адресанта - очевидно, женатого брата - так же неясна, как и его собственная. Думаю, никаких дальнейших предварительных объяснений не требуется. К счастью, первое письмо в достаточной мере показывает, чего можно ожидать.
  
   ПИСЬМО I
   ГРЕЙТ КРИСХОЛЛ, 22 декабря 1837 года.
   МОЙ ДОРОГОЙ РОБЕРТ, с большим сожалением о том удовольствии, которое теряю, и по причине, о которой вы будете сожалеть в равной степени со мной, пишу вам, чтобы сообщить, что не смогу присоединиться к вашему кругу на это Рождество: но вы согласитесь со мной, что это неизбежно, когда я поясню, что несколько часов назад получил письмо от миссис Хант из Б., в котором сообщается, что наш дядя Генри внезапно и таинственно исчез, и умоляет меня немедленно отправиться туда и присоединиться к его поискам. Как бы мало я, да и вы, я думаю, видели нашего дядю, я, естественно, чувствую, что к этой просьбе нельзя отнестись легкомысленно, и предполагаю отправиться в Б. с сегодняшней дневной почтовой каретой, и прибыть туда поздно вечером. Я не пойду в дом священника, а остановлюсь в "Голове Короля", куда вы можете направлять письма. Прилагаю чек на небольшую сумму; пожалуйста, воспользуйтесь им, чтобы порадовать детей. Я буду писать вам ежедневно (в том случае, если задержусь более чем на один день) о том, что происходит, но можете быть уверены, что, если дело будет улажено вскорости, чтобы я все-таки смог приехать в Холл, я так и сделаю. В моем распоряжении всего несколько минут. С сердечными приветствиями ко всем вам и многими сожалениями, - поверьте мне, вашему любящему брату,
   У.Р.
  
   ПИСЬМО II
   "ГОЛОВА КОРОЛЯ", 23 декабря 37-го года.
   МОЙ ДОРОГОЙ РОБЕРТ, - во-первых, о дяде Г. пока нет никаких известий, и я думаю, вы можете окончательно расстаться с мыслью, - не буду говорить "надеждой", - увидеть меня на Рождество. Тем не менее, душой я буду с вами, и желаю вам всего наилучшего в этот по-настоящему праздничный день. Имей в виду, что никто из моих племянников или племянниц не должен тратить нисколько из своих сбережений на подарки для меня.
   С самого момента моего приезда я виню себя за то, что слишком легкомысленно отнесся к этой истории с дядей Г. Из того, что говорят люди, я заключаю, есть очень мало надежды на то, что он все еще может быть жив; но я не могу судить, случайность ли тому виной, или чей-то злой умысел. Факты таковы. В пятницу, 19-го, он, как обычно, незадолго до пяти отправился на вечернюю службы в церковь; когда она закончилась, служка передал ему записку, и, прочитав ее, он отправился навестить больного в отдаленный коттедж, расположенный примерно в двух милях отсюда. По окончании визита он отправился в обратный путь примерно в половине седьмого. Это последнее, что о нем известно. Местные жители очень опечалены его исчезновением; как вы знаете, он прожил здесь много лет, и хотя, как вы также знаете, он был не самым приятным человеком и придирчивым по характеру, тем не менее, совершил множество добрых дел и не щадил себя ради своих прихожан.
   Бедная миссис Хант, служившая у него экономкой с тех пор, как уехала из Вудли, совершенно подавлена: ей это кажется концом света. Я рад, что отказался от мысли поселиться в доме священника; я также отклонил несколько любезных предложений гостеприимства от местных жителей, предпочитая быть независимым и чувствуя себя здесь вполне комфортно.
   Вы, конечно, хотите узнать, что было сделано в ходе поисков и расследования. Во-первых, от расследования жителями прихода ничего нельзя было ожидать; и, если быть кратким, ничего выяснилось не удалось.
   Я спросил миссис Хант - как это делали другие до меня - не замечалось ли у ее хозяина каких-либо неблагоприятных симптомов, предвестников внезапного инсульта или приступа болезни, и не было ли у него оснований опасаться чего-либо подобного; но и она, и его врач ответили отрицательно. Он был вполне здоров, как всегда. Во-вторых, что вполне естественно, были обследованы пруды и ручьи, а также поля по соседству, по которым и мимо которых он шел - безрезультатно. Я сам разговаривал с псаломщиком и - что более важно - побывал в доме, куда он нанес свой визит.
   О том, чтобы эти люди замыслили против него какое-нибудь зло, не может быть и речи. Единственный мужчина в доме лежит в постели больной и очень слаб: жена и дети, конечно, ничего не могли бы сделать сами, и нет ни малейшей вероятности, что кто-либо из них согласился бы заманить бедного дядю Г. в ловушку, чтобы на него напали на обратном пути.. Они уже рассказали то, что знали, нескольким другим расследователям, но женщина еще раз повторила это мне. Пастор выглядел как обычно; с больным он пробыл недолго; "Он не принадлежал к тем людям, - сказала она, - которые добавляют дары к молитве; а если бы было именно так, на что жили бы священники?" Уходя, он оставил немного денег, и один из детей видел, как он прошел через изгородь на соседнее поле. Он был одет, как всегда: носил ленты - я так понимаю, он едва ли не последний из живущих здесь мужчин, который их носит - по крайней мере, в округе.
   Как видите, я все записываю как можно подробнее. Дело в том, что мне больше нечего делать, поскольку я не захватил с собой никаких деловых бумаг; и, более того, это помогает прояснить мои собственные мысли и может подсказать моменты, упущенные из виду. Поэтому я буду продолжать писать обо всем, что происходит, даже о разговорах, если понадобится - вы можете читать или не читать, как вам заблагорассудится, но, пожалуйста, сохраните письма. У меня есть еще одна причина писать так подробно, но я не могу подобрать нужных слов, чтобы ее выразить.
   Вы можете спросить, проводил ли я сам какие-либо поиски в полях рядом с коттеджем. Кое-что - на самом деле, очень многое - было сделано другими, как я уже упоминал; сам же я надеюсь приступить к расследованию завтра. Боу-стрит уже проинформирована, и следователи прибудут сюда сегодняшним дилижансом, но я не думаю, чтобы от них было много проку. Будь снег, он мог бы нам помочь. Но поля сплошь покрыты травой. Конечно, сегодня я был очень внимателен, когда шел к коттеджу и возвращался обратно, стараясь найти какие-нибудь следы; но на обратном пути сгустился туман, и я не решился бродить по незнакомым пастбищам, особенно вечером, когда кусты похожи на людей, а мычание коровы вдалеке походит на звук труб Страшного суда. Уверяю вас, если бы дядя Генри вышел из-за деревьев в небольшой рощице, которую пересекает тропинка, держа голову подмышкой, я вряд ли испугался бы больше. Сказать по правде, я даже ожидал чего-то в этом роде. Но сейчас я должен отложить перо: пришел мистер Лукас, викарий.
   Позже. Мистер Лукас пришел и ушел, от него нельзя было добиться многого, выходящего за рамки приличий и обычных соболезнований. Я понял, он отказался от всякой мысли о том, что священник может быть жив, и что, насколько это возможно, он искренне сожалеет. Я также понял, что даже у более эмоционального человека, чем мистер Лукас, дядя Генри вряд ли мог вызывать сильную привязанность.
   Помимо мистера Лукаса, ко мне наведался еще один посетитель в лице Бонифация - хозяина "Головы Короля", - пришедшего узнать, есть ли у меня все нужное; здесь нужно перо Боза, чтобы воздать ему должное. Поначалу он был очень серьезен и важен. "Что ж, сэр, - сказал он, - полагаю, мы должны склонить голову под удар, как говаривала моя бедная жена. Насколько я могу судить, никаких следов нашего покойного уважаемого пастора так и не было найдено, даже волоска; хотя, конечно, он не из тех, кого Священное Писание называет носящими длинные волосы в любом смысле этого слова".
   Я сказал, что, по-моему, нет, но не смог удержаться и прибавил, что, как я слышал, с ним иногда было немного трудно иметь дело. Мистер Боумен мгновение пристально смотрел на меня, а затем в мгновение ока перешел от сочувствия к страстной декламации. "Когда я вспоминаю, - сказал он, - те выражения, которые этот человек считал возможным употреблять в разговоре со мной в этой самой гостиной по поводу какого-то бочонка пива, - ибо такое, как я ему сказал, может случиться в любой день недели с человеком, у которого есть семья, - и хотя, как и оказалось, он сильно ошибался на мой счет, и я знал это даже в тот момент, но только я был настолько потрясен, услышав его, что не смог подобрать подходящие выражения для ответа".
   Внезапно он прервался и посмотрел на меня с некоторым смущением. Я только сказал: "Боже мой, мне жаль слышать, что между вами возникли какие-то небольшие разногласия; но, полагаю, в приходе будет очень не хватать моего дяди?" Мистер Боумен глубоко вздохнул. "Ах, да! - сказал он. - Ваш дядя! Думаю, вы поймете меня, если я скажу, - на мгновение у меня совершенно вылетело из головы, что он был вашим родственником; и, должен сказать, это вполне естественно, поскольку вы так не похожи на... на него, что сама мысль о чем-либо подобном просто нелепа. Тем не менее, даже если бы я постоянно держал это в уме, уверен, вы поймете, мог ли я воздержаться от своих слов, или, скорее, мог ли я воздержаться от своих слов, даже если бы постоянно держал это в уме".
   Я ответил, что вполне его понимаю, и собирался задать ему еще несколько вопросов, но его позвали по каким-то делам. Кстати, вам не нужно думать, будто ему есть чего бояться в связи с расследованием исчезновения бедного дяди Генри - хотя, без сомнения, под покровом ночи ему может прийти в голову, что я считаю именно так, и я вправе ожидать от него продолжения объяснений завтра.
   Вынужден закончить это письмо: оно должно быть отправлено с вечерним дилижансом.
  
   ПИСЬМО III
   25 декабря 37-го года.
   МОЙ ДОРОГОЙ РОБЕРТ, это довольно странно - писать письмо в день Рождества, тем более, в нем нет ничего особенного. А может быть, почти нет - судить вам. По крайней мере, ничего важного. Сыщики с Боу-стрит говорят, что они зашли в тупик. Время и погода стерли все следы настолько, что они стали совершенно бесполезными: ничего, что принадлежало бы покойному - боюсь, нам придется с этим смириться, - обнаружено не было.
   Как я и ожидал, этим утром мистер Боумен был немного возбужден; довольно рано я услышал, как он говорил, - мне показалось, намеренно, - полицейским с Боу-стрит в баре о потере, какую город понес в связи с исчезновением пастора, и о необходимости не оставить камня на камне (что прозвучало бесподобно), чтобы докопаться до истины. Подозреваю, что он пользуется репутацией оратора на дружеских вечеринках.
   Когда я завтракал, он подошел прислуживать мне и, подавая пирог, воспользовался случаем, чтобы тихо сказать: "Я надеюсь, сэр, вы понимаете, что мои чувства к вашему родственнику не вызваны каким-либо оттенком того, что вы можете назвать неприязнью, - можешь идти, Элиза, я сам подам джентльмену все, что он потребует, - прошу прощения, сэр, но вам должно быть хорошо известно, что человек не всегда владеет собой; а когда этот человек взбешен употреблением выражений, которые, - я позволю себе зайти так далеко, что скажу, их не следовало употреблять (его голос все это время повышался, а лицо становилось все краснее), нет, сэр, - так вот, если вы позволите, я хотел бы в нескольких словах объяснить вам, в чем, собственно, заключается яблоко раздора. Этот бочонок - я бы скорее назвал его жбаном пива..."
   Я почувствовал, что пришло время вмешаться, и сказал, что, по-моему, нам не очень помогло бы подробное рассмотрение этого вопроса. Мистер Боумен согласился и продолжил более спокойно:
   - Что ж, сэр, я склоняюсь перед вашим решением, и, как вы сказали, так или иначе, возможно, это не имеет большого значения для дела. Все, что я хочу, это чтобы вы поняли, - я готов, как и вы сами, приложить все усилия к тому, чтобы раскрыть это дело, и, - как я воспользовался возможностью сказать об этом полицейским менее трех четвертей часа назад, - не оставить камня на камне от того, что может затенить хотя бы даже искру света в этом непростом деле.
   В самом деле, мистер Боумен действительно сопровождал нас в наших поисках, но, хотя я и уверен, что оказать посильную помощь было его искренним желанием, боюсь, он не внес серьезного вклада в это дело. Как кажется, у него создалось впечатление, что мы, скорее всего, встретим либо дядю Генри, либо человека, ответственного за его исчезновение, прогуливающегося по полям; и он часто прикрывал глаза рукой и привлекал наше внимание, указывая палкой на пасущийся в отдалении скот и крестьян. Он провел несколько длительных бесед со старушками, которых мы встретили, и был очень строг в своих расспросах, но каждый раз возвращался к нам со словами: "Я нахожу, что она, похоже, не имеет никакого отношения к этому печальному делу. Я думаю, вы можете поверить мне на слово, сэр, трудно ожидать, чтобы она пролила хоть какой-то свет на загадку исчезновения пастора, если, конечно, не подозревать ее в том, будто она намеренно что-то скрывает".
   Мы не добились заметного результата, как я уже писал в начале; сыщики с Боу-стрит покинули город; но уехали они в Лондон или нет, я не знаю.
   Этим вечером у меня была компания в лице старьевщика, смышленого парня. Он был в курсе событий, но, хотя уже несколько дней бродит по здешним дорогам, ему нечего было рассказать о подозрительных личностях - бродягах, разъездных торговцах или цыганах. Ему очень понравилось представление с Панчем и Джуди, которое он видел в тот же день в В., и спросил, было ли оно уже здесь; он посоветовал мне ни в коем случае не пропускать его, если оно все-таки состоится. По его словам, это был лучший Панч и лучший пес Тоби, каких ему доводилось видеть. Тоби, знаете ли, - появился как персонаж совсем недавно. Я сам видел представление с ним только один раз, но скоро оно будет немыслимо без него.
   Итак, почему, - наверное, спросите вы меня, - я утруждаю себя тем, что пишу вам все это? Я обязан это сделать, поскольку это имеет какое-то отношение к другому пустяку (как вы неизбежно это назовете), который в своем нынешнем состоянии разыгравшейся фантазии, - не более того, - я должен был бы отбросить. Это сон, сэр, который я собираюсь описать, и должен сказать, это один из самых странных снов, какие я видел. Есть ли в нем что-нибудь сверх того, что могли навеять разговоры со старьевщиком и исчезновение дяди Генри? Судить, повторяю, вам: я не настолько хладнокровен и рассудителен, чтобы сделать это.
   Все началось с того, что раздвинулись занавески, - я могу описать это только так, - и я обнаружил, что сижу в каком-то месте - не знаю, в помещении или снаружи. По обе стороны от меня были люди, - всего несколько человек, - но я не знал их и вообще мало о них думал. Они не разговаривали, и, насколько я помню, все были серьезны и бледны и пристально смотрели перед собой. Передо мной был балаган Панча и Джуди, возможно, несколько крупнее обычного, расписанный черными фигурами на красновато-желтом фоне. Сзади и по бокам царила темнота, но впереди света было достаточно. Я пребывал в нетерпении и прислушивался, ожидая услышать свирели и трубы. Вместо этого внезапно раздался оглушительный, - не могу подобрать другого слова, - оглушительный одиночный удар гонга, не знаю, на каком расстоянии, - где-то сзади. Маленький занавес поднялся, и представление началось.
   Я думаю, кто-то попытался сделать из Панча серьезную трагедию; но, кем бы он ни был, это ему удалось. В этом персонаже явно присутствовало что-то сатанинское. Он менял методы нападения: некоторые из своих жертв он подстерегал, и вид его ужасного лица, - могу добавить, оно было желтовато-белым, - выглядывающего из-за кулис, навел меня на мысль о вампире с отвратительного рисунка Фузели. С другими он был вежлив и обходителен - особенно с несчастным иностранцем, который мог говорить только какую-то непонятную ерунду, - хотя что именно сказал Панч, я также не смог расслышать. Вместе с тем, я начал бояться момента убийства. Треск палки, когда Панч бьет ею по черепам, обычно приводит меня в восторг; но здесь он был таким сокрушительным, как будто ломались настоящие кости, а упавшие жертвы бились в агонии. Младенец, - по мере того, как я продолжаю, мой рассказ звучит все более нелепо, - младенец, я уверен, был живой. Панч принялся сворачивать ему шею, и если хрип или писк, которые он издавал, были ненастоящими, - я ничего не знаю о реальности.
   На сцене становилось заметно темнее по мере того, как совершалось каждое преступление, и, наконец, произошло одно убийство, которое было совершено совершенно в полной темноте, так что я не мог разглядеть жертву. Оно сопровождалось тяжелым дыханием и ужасными приглушенными звуками, после этого Панч сел на край балагана, обмахнулся, посмотрел на свои ботинки, испачканные кровью, склонил голову набок, и захихикал так зловеще, что я увидел, как некоторые из бывших рядом со мной, прикрыли глаза, и я бы с радостью сделал то же самое. Но, тем временем, сцена за Панчем прояснилась и показала не обычный фасад дома, а нечто более оригинальное, - рощу и пологий склон холма, над которым сияла очень естественная, - на самом деле, я бы сказал, настоящая, - луна. Затем я увидел медленно проявляющийся силуэт, который, как я вскоре понял, был человеческой фигурой с чем-то необычным вокруг головы - чем именно, я сначала не смог разглядеть. Фигура не встала на ноги, а поползла прямо к Панчу, все еще сидевшему к ней спиной; к этому времени я осознал (хотя до того момента мне это и в голову не приходило), что представление перестало быть кукольным спектаклем. Панч, правда, оставался Панчем, но, как и второй персонаж, стал в некотором смысле живым существом, и оба двигались по собственной воле.
   Когда я в следующий раз взглянул на него, он сидел в злобном раздумье; но в следующее мгновение что-то, казалось, привлекло его внимание, и он сначала резко выпрямился, а затем обернулся и, очевидно, заметил фигуру, приближавшуюся к нему и бывшую теперь совсем рядом. Он проявил безошибочные признаки ужаса: схватив свою палку, он бросился к лесу, едва увернувшись от руки своего преследователя, внезапно вытянутую, чтобы перехватить его. С отвращением, которое мне нелегко передать, я теперь более или менее ясно увидел, каков был этот преследователь. Он был одет в черное и, как мне показалось, с лентами на одежде; его голову покрывал холщовый мешок. Не знаю, как долго длилась начавшаяся погоня, - то среди деревьев, то по полю вдоль склона холма; иногда обе фигуры полностью исчезали на несколько секунд, и только какие-то неопределенные звуки давали понять, что они все еще двигаются. Наконец наступил момент, когда Панч, явно измученный, вышел, пошатываясь, слева и упал на землю среди деревьев. Показался его преследователь, неуверенно оглядывавшийся по сторонам. Затем, заметив фигуру на земле, он тоже бросился на землю - его спина была повернута к зрителям - быстрым движением сорвал с головы мешок и уткнулся лицом в лицо Панча. Все вокруг в одно мгновение потемнело.
   Раздался один долгий, громкий вопль, и я проснулся, обнаружив прямо перед собой - можете себе представить? - большую сову, сидевшую на подоконнике прямо напротив изножья моей кровати, подняв крылья, напоминавшие скрытые саваном руки. Я поймал свирепый взгляд ее желтых глаз, а затем она исчезла. Я снова услышал звон колокола, - вполне вероятно, как вы, наверное, и скажете, - бой церковных часов, но я так не думаю, - а потом я окончательно проснулся.
   Добавлю, что это произошло в течение получаса. Я не смог снова заснуть, поэтому встал, оделся, чтобы согреться, и пишу вам в первые часы рождественского дня. Не упустил ли я чего-нибудь? Да, никакого пса Тоби не было, а имена на балагане Панча и Джуди были Кидман и Гэллоп, что, конечно, было не тем представлением, которое мне посоветовал посмотреть старьевщик.
   Кажется, я чувствую, что могу немного поспать, поэтому кладу письмо в конверт и запечатываю его.
  
   ПИСЬМО IV
   26 декабря 37-го года.
   МОЙ ДОРОГОЙ РОБЕРТ, все кончено. Тело найдено. Я не оправдываюсь за то, что не отправил свое письмо прошлым вечером, по той простой причине, что был не в состоянии приложить перо к бумаге. События, сопровождавшие это открытие, настолько шокировали меня, что я нуждался в ночном отдыхе, который позволил бы мне взглянуть правде в глаза. Теперь я могу поделиться с вами своим описанием того дня, - безусловно, самого странного рождественского дня, который когда-либо проводил или, вероятно, проведу.
   Первое событие нельзя назвать значительным. Мистер Боумен, я думаю, праздновал сочельник и был немного склонен придираться ко всему: по крайней мере, поднялся он не очень рано, и, судя по тому, что я мог слышать, ни слуги, ни горничные ничем не могли ему угодить. Последние, несомненно, были доведены до слез; и я не уверен, что мистеру Боумену удалось сохранить самообладание. Во всяком случае, когда я спустился вниз, он неуверенно пожелал мне всего наилучшего, а чуть позже, когда церемонно присоединился к завтраку, был далек от веселья: я бы сказал, его взгляд на жизнь стал каким-то байроническим.
   - Не знаю, - сказал он, - согласитесь ли вы со мной, сэр; но каждое наступающее Рождество кажется мне все более печальным событием. Не будем далеко ходить за примером. Возьмем мою служанку Элизу - она служит у меня вот уже пятнадцать лет. Я думал, что мог бы доверять Элизе во всем, и все же в это самое утро, - рождественское утро, утро самого благословенного из всех дней в году, - со звоном колоколов и... и все такое - так вот, в это самое утро, если бы не Провидение, приглядывающее за нами, эта девушка положила бы... на самом деле, я могу зайти так далеко, чтобы сказать: "подала сыр на ваш стол к завтраку..." - Он увидел, что я собираюсь заговорить, и махнул рукой. - Вы, конечно, можете возразить: "Как же так, мистер Боумен, вы ведь взяли сыр и заперли его в шкафу", - что я, на самом деле, и сделал, и ключ у меня, вот он... а если и не он, то примерно такого же размера. Это правда, сэр, но, вы думаете, это никак не повлияло на меня? Без преувеличения могу сказать вам, что земля уходит у меня из-под ног. И все же, когда я сказал это Элизе, заметьте, не грубо, а просто твердо, какой ответ я услышал? "О, - ответила она, - ну, - говорит, - полагаю, никто не пострадал". Так вот, сэр, относительно меня, это все, что я могу сказать; я даже думать об этом не хочу.
   Затем последовала зловещая пауза, во время которой я отважился сказать что-то вроде: "Да, весьма неприятно", а затем спросил, в котором часу должна быть церковная служба. - "В одиннадцать, - ответил мистер Боумен с тяжелым вздохом. - Ах, от бедного мистера Лукаса вы не услышите такой проповеди, какую услышали бы от нашего покойного пастора. Возможно, у нас с ним были небольшие разногласия, и они, к сожалению, действительно были.
   Я видел, какое немалое усилие потребовалось ему, чтобы не заговорить о бочонке пива, но он справился. "Но вот что я вам скажу: вам не найти лучшего проповедника, который не ставил бы на первое место свои права, или то, что он считал своими правами, - впрочем, сейчас вопрос не в этом, - я, например, никогда не ставил их под сомнение. Кто-то может спросить: "Был ли он красноречивым человеком?", и мой ответ был бы таким: "Возможно, у вас больше прав говорить о своем родном дяде, чем у меня". Другие могут спросить: "Заботился ли он о своей пастве?", и я отвечу: "По обстоятельствам". Но, как я уже сказал, - да, Элиза, девочка моя, иду, - одиннадцать часов, сэр; спросите в церкви, где находится скамья для постояльцев "Головы Короля".
   Я полагаю, что Элиза стояла за дверью на протяжении всего нашего разговора, и считаю должным упомянуть это в своем письме.
   Следующий эпизод случился в церкви: я видел, что перед мистером Лукасом стояла трудная задача отдать должное рождественским настроениям, поскольку чувства беспокойства и сожаления, что бы ни говорил мистер Боумен, явно преобладали. Не думаю, что он оказался на высоте положения. Мне было не по себе. Орган дважды завывал, - вы понимаете, что я имею в виду, из-за недостатка тока воздуха,- во время рождественского гимна, а теноровый колокол, - полагаю, из-за некоторой небрежности со стороны звонарей, - продолжал слабо звенеть во время проповеди. Священник послал служку проследить за этим, но тот мало что мог сделать. Я был рад, когда все закончилось. Перед началом службы тоже произошел странный инцидент. Я пришел довольно рано и наткнулся на двух мужчин, которые несли похоронные носилки обратно на их место под часовней. Из тех слов, которыми они обменивались, я понял, что кто-то вынес их по ошибке. Я также видел, как священник складывал изъеденный молью бархатный покров - зрелище, неподходящее для Рождества.
   Вскоре после этого я пообедал, а затем, чувствуя, что мне не хочется никуда выходить, сел у камина в гостиной с последним номером "Пиквикского клуба", к которому не прикасался несколько дней. Я думал, что не усну из-за этого, но оказалось, что я такой же плохой предсказатель, как мистер Смит. Наверное, было половина третьего, когда меня разбудил пронзительный свист, смех и голоса снаружи, на рыночной площади. Это были Панч и Джуди, - я не сомневался, что именно их видел в В. старьевщик. Я был бы в полном восторге, если бы мой неприятный сон не вспомнился мне так живо; но, как бы то ни было, я решил посмотреть представление и отправил Элизу к актерам с шиллингом и просьбой, чтобы они расположились напротив моего окна, если возможно.
   Спектакль оказался новым и остроумным; вряд ли нужно упоминать, что владельцы были итальянцами, которых звали Фореста и Кальпиджи. Пес Тоби присутствовал в числе персонажей, как я и ожидал. Собрался весь Б., но зрители не загораживали мне обзор, поскольку я расположился у большого окна второго этажа, менее чем в десяти ярдах от балагана.
   Представление началось без четверти три по часам на церкви. Оно было очень интересным; и вскоре я с облегчением обнаружил, что отвращение, которое вызвал у меня мой сон из-за нападений Панча на его злополучные жертвы, оказалось временным. Я смеялся над кончиной водовоза, иностранца, судебного посыльного и даже младенца. Единственным недостатком было то, что пес Тоби выл там, где не надо. Наверное, случилось что-то, расстроившее его, что-то важное, поскольку, - не помню точно, в какой момент, - он вдруг издал самый жалобный вой, спрыгнул с подножки балагана, промчался через рыночную площадь и исчез в переулке. Некоторое время ждали его возвращения, но совсем недолго. Я полагаю, актеры решили, что искать его бесполезно, и что он, скорее всего, снова появится вечером. Представление продолжилось. Панч обошелся с Джуди, да и вообще со всеми прочими персонажами, как обычно; затем наступил момент, когда была воздвигнута виселица для финальной грандиозной сцены с мистером Кетчем. Именно тогда произошло то, значение чего я, конечно, пока не могу понять в полной мере. Вы, наверное, были свидетелем казней и знаете, как выглядит голова преступника в балахоне. Если вы похожи на меня, то никогда больше не захотите вспоминать об этом, но я вынужденно вам об этом напоминаю. Именно такую голову я, со своего высокого места, увидел внутри балагана; зрителям поначалу она была не видна. Я ожидал, что она появится в поле их зрения, но вместо этого на несколько секунд медленно появилось неприкрытое лицо с выражением ужаса на нем, подобного которому я никогда не мог себе представить. Казалось, что человека, кем бы он ни был, насильно поднимали, каким-то образом связав его руки сзади, к маленькой виселице на сцене. Я мог разглядеть только голову в ночном колпаке у него за спиной. Затем раздался крик и треск. Балаган опрокинулся; среди обломков были видны дергающиеся ноги, а затем две фигуры, - как утверждали некоторые, я же видел только одну; видели, как они стремительно пересекли площадь и исчезли в переулке, ведущем к полям.
   Конечно, все бросились в погоню. Я последовал за ним, но темп был убийственным, поскольку привел к смерти в буквальном смысле. Это случилось в меловом карьере: мужчина свалился в него и сломал шею. Были предприняты поиски другого, пока мне не пришло в голову спросить, покидал ли он площадь вообще. Все были уверены, что это так; но когда мы вернулись и осмотрели обломки, он лежал там, мертвый.
   Именно в меловом карьере было найдено тело бедного дяди Генри с мешком на голове и сломанной шеей. Внимание привлек угол мешка, торчавший из земли. Не могу заставить себя описать это более подробно.
   Забыл сказать, что настоящие имена артистов были Кидман и Гэллоп. Уверен, что слышал их, но, похоже, никто здесь ничего о них не знает.
   Я приеду к вам, как только смогу, после похорон, и тогда расскажу, что думаю обо всем этом.
  

ШАГИ

Э.Ф. Бенсон

  
   Однажды вечером Джон Крессуэлл возвращался домой из клуба "Британия" в Александрии, где он, по своему обыкновению, три или четыре раза в неделю плотно ужинал в непринужденной обстановке, а потом играл в бридж до тех пор, пока столик не освобождался. Сегодняшний вечер обошелся ему недешево, поскольку все его мастерство не смогло справиться с непрерывной серией неудачных комбинаций. Но он утешил себя разумными дозами виски и теперь возвращался домой в веселом расположении духа, потому что дела его шли успешно, и потеря двадцати пяти или тридцати фунтов сегодня вечером будет с лихвой компенсирована завтра утром. Кроме того, его сальдо от игры в бридж за год оказывалось положительным, что доказывало, - карты приносили ему не только удовольствие, но и прибыль.
   Стояла жаркая октябрьская ночь; будучи крупным, полным сил человеком, он неторопливо пересек площадь и пошел по длинной улице, в дальнем конце которой располагался его дом. На стоянке не было такси, иначе он взял бы его и избавил себя от этой прогулки длиной почти в милю; но он не возражал против нее, потому что ночной бриз с моря приятно освежал после длительного пребывания в прокуренной атмосфере. Почти полная луна заливала дорогу ясным белым светом. Дома справа от него создавали узкую полоску резкой тени, но остальная часть улицы и левый тротуар, по которому он шел, были ярко освещены.
   Сначала его путь лежал между рядами магазинов, по большей части европейских, с кафе, где еще задержались несколько посетителей. Приятные мысли смягчали его проигрыш; урожай сахара в Египте, в котором он был очень заинтересован, оказался очень удачным, он видел большую прибыль от своих опционов. Не менее удовлетворительными были и другие предприятия, в которых он не участвовал открыто. Например, он ссужал деньги в больших размерах местному населению, и эти операции распространялись далеко вверх по Нилу. Только на прошлой неделе он был в Луксоре, где заключил очень выгодную сделку. Несколько месяцев назад он дал ссуду тамошнему мелкому торговцу, соответствующие проценты по этой ссуде не были выплачены: в результате урожай с очень плодородных площадей сахарного тростника принадлежал ему. Похожая и даже более богатая прибыль ожидала его в Александрии, поскольку год назад он ссудил деньги торговцу табаком из Леванта под залог его магазина. Это принесло ему очень солидные проценты, но день или два назад несчастный потерпел неудачу, и Крессуэлл стал владельцем самого желанного участка земли. Все это делало честь его предприимчивости и проницательности, поскольку он слышал, будто бы муниципалитет намеревался застроить этот участок, на котором в настоящее время располагались трущобы, многоквартирными домами и превратить его в жилой квартал, так что его недавно приобретенная собственность, таким образом, принесет ему хорошую прибыль.
   В настоящее время торговец табаком жил со своей семьей в одной из развалюх, и завтра утром они должны быть выселены. Джон Крессуэлл уже договорился об этом и сказал мужчине, что ему придется уйти: он явится утром и проследит, чтобы они и их мебель были должным образом удалены на улицу. Он лично проследит за тем, чтобы это было сделано, и с нетерпением ждет этого момента. Пожилая пара была отвратительными существами, женщина - совершенной ведьмой, которая смотрела на него и что-то бормотала, но у него была дочь, недурной внешности, и кто-то из нищей семьи должен был зарабатывать на хлеб. Он не стал останавливаться на этом, но в его мозгу промелькнула мысль, что когда двери в магазине, который теперь принадлежал ему, будут заперты, а окна заколочены, он пообедает в клубе. Он был там популярен; в нем чувствовалась веселая сердечность и привычка предлагать напитки до того, как их могли предложить ему. Это также шло на пользу его бизнесу.
   Еще десять минут ходьбы, и магазины и кафе, образовывавшие улицу, кончились; теперь дорога шла между жилыми домами, каждый из которых стоял отдельно, окруженный садом, и сухие пальмы шелестели на ветру с моря. Он приближался к пышной римско-католической церкви, к которой было пристроено монастырское учреждение, большой белый дом, похожий на барак, где жили Братья Бедности или какой-то подобный орден. Что-то связанное со святым Марком, - смутно припомнил он, - который, согласно традиции, принес христианство в Египет почти девятнадцать столетий назад. Он часто встречал одно из этих странных существ в сандалиях, в коричневом одеянии, с четками и с головой в капюшоне, входящее или выходящее из ворот или работающее в саду. Они ему не нравились: он называл их паршивыми парнями. Иногда, исполняя обет нищенства, они приходили к его дверям, прося милостыню для неимущих коптов. Не так давно он обнаружил, что один из них звонит в звонок его входной двери, вместо того, чтобы смиренно обойти дом сзади, как подобает его положению, и Крессуэлл сказал ему, что спустит своего бульдога на следующего представителя их общины, который рискнет войти в его садовую калитку. Как этот парень бежал, когда услышал о собаке! Торопясь уйти, он уронил одну из своих сандалий и, не тратя времени на то, чтобы подобрать ее, запрыгал и заковылял по острому гравию, чтобы добраться до улицы. Крессуэлл громко рассмеялся, глядя на него, но лучшей шуткой было то, что у него не имелось никакой собаки. При воспоминании об этом забавном инциденте он усмехнулся про себя, проходя мимо паперти церкви.
   На мгновение он остановился, чтобы вытереть лоб и закурить сигарету, оглядываясь вокруг в очень хорошем настроении. Перед ним и позади дорога была совершенно пуста: в нескольких верхних окнах домов за венецианскими ставнями мерцали огни, но весь мир спал или засыпал. Оставалось пройти еще триста или четыреста ярдов, прежде чем он доберется до своего дома, и когда он снова повернулся лицом к дому и пошел немного быстрее, то услышал позади себя шаги, резкие и отчетливые. Он не обратил внимания: кто-то, такой же опаздывающий, как и он, шел домой в том же направлении, потому что шаги следовали за ним.
   Его сигарета потухла; маленький кусочек тлеющего табака выпал из нее на тротуар, и он остановился, чтобы снова зажечь ее. Возможно, какая-то подсознательная область его разума была занята шагами, которые так странно возникли у него за спиной на пустой улице, поскольку, прикуривая, он обратил внимание на то, что шаги прекратились. Вряд ли стоило оборачиваться (его это мало интересовало), но случайный взгляд показал ему, что путник, должно быть, свернул в один из домов, мимо которых он только что прошел, ибо улица, ярко освещенная луной, была такой же пустой, как и тогда, когда он осматривал ее несколько минут назад. Вскоре он подошел к своим собственным воротам и закрыл их за собой.
   Выселение торговца произошло утром, и Крессуэлл наблюдал, как выносили безвкусную мебель - несколько столов, несколько стульев, диван, обитый рваным малиновым плюшем, пару железных кроватей, связку грязных простыней и одеял. Он сам не был уверен, не принадлежат ли эти жалкие предметы ему по праву, но они не годились ни на что, кроме как на свалку, и ему они были ни к чему. Они стояли на чистом ярком солнце, - мусор и ничего больше, - загораживая тротуар, и полицейский сказал их владельцу, что ему лучше сразу убрать их, если он не хочет неприятностей. Последовала обычная сцена, к которой он вполне привык: жена торговца, хнычущая и неряшливая, похожая на ведьму и рано состарившаяся, опустилась на колени, поцеловала ему руку и, хрипя, умоляла его о сострадании. Она называла его "ваше превосходительство", она обещала ему свои молитвы, в которых он нуждался так же мало, как в ее кастрюлях и сковородках. Она призывала благословения на его голову, так как знала, что из жалости он даст им еще немного времени. Им некуда было идти, и у них не было крыши над головой, чтобы приютить их: у ее мужа были деньги, причитающиеся ему, он взыщет эти деньги и выплатит свой долг; в этом невозможно было сомневаться, так же как в существовании Бога на небесах. Это была другая нота по сравнению с ее вчерашним бормотанием, но, конечно, Крессуэлл остался глух к этой болтовне, и вскоре он зашел в магазин, чтобы убедиться, что все убрано.
   Дом находился в отвратительном, грязном состоянии; полы прогнили, краска облупилась, но все здесь скоро будет разрушено, и он не собирался тратить на него ни пиастра, пока земля, на которой он стоял, принадлежала ему. Затем он позаботился о засовах на окнах и дверях и дал полицейскому довольно приличные чаевые, чтобы тот присматривал за этим местом и следил, как бы эти люди снова не проникли внутрь. Когда он вышел, то обнаружил, что старик раздобыл ручную тележку, и они с сыном загружали ее, так что, конечно, им было куда идти: то, что они бездомные, конечно же, оказалось ложью. Старая ведьма сидела на корточках у стены дома, но теперь молитв и благословений для него больше не было, она снова принялась бормотать. Что касается дочери, увиденной при свете дня, у нее было красивое лицо, но она была угрюмой, грязной и неприветливой, и он больше не думал о ней. Он поймал такси и отправился в клуб на ланч.
   Хотя Крессуэлл, говоря обычным языком, "вел себя хорошо", вдоволь наедаясь, выпивая и употребляя табак, он также заботился о своем большом сильном теле, и было мало случаев, когда он в конце рабочего дня не выходил прогуляться в направлении Рамлеха на час или два, а в жаркие месяцы - чтобы хорошенько поплавать в море и погреться на солнышке. На следующий день после выселения он отправился бродить по твердым пескам побережья, а затем, повернувшись к морю спиной, вышел на дорогу, которая должна была привести его обратно в его собственный дом. Дом стоял в самом конце ряда отдельно стоящих домов, мимо которых он проходил два вечера назад: дальше дорога шла между песчаными дюнами и поросшими кустарником равнинами. Тут и там в укромных лощинах несколько пастухов-арабов устроили себе примитивные кочевые жилища, похожие на палатки: полдюжины врытых в песок столбов поддерживали крышу из сшитых вместе ковров и одеял. Когда они подбирались слишком близко к окраинам города, власти производили зачистку, поскольку их обитатели были склонны к воровству, и такое близкое соседство не казалось желательным.
   Возвращаясь с прогулки, Крессуэлл увидел, что уже десятое такое жилище было недавно установлено в двадцати ярдах от его собственной садовой ограды. Это совсем не годилось, об этом нужно было позаботиться, и он решил, - как только примет ванну и переоденется, - позвонить своему очень хорошему другу, старшему инспектору полиции, и потребовать, чтобы араба изгнали. Подойдя ближе, он увидел, что жилище не совсем обычного типа. Крыша представляла собой изношенный европейский ковер, а снаружи на песке стояли стулья и диван. Почему-то они показались ему знакомыми, хотя он и не мог определить причину. Затем из палатки вышла та старая левантийская ведьма, которая вчера целовала ему руку и преклоняла перед ним колени, призывая на него всевозможные благословения, если только он проявит сострадание. Она увидела его, потому что теперь их разделяло не более нескольких десятков ярдов, а затем, внезапно указав на него, разразилась бормотанием и выкриками проклятий. Это заставило его улыбнуться.
   "Значит, ты снова сменила песню? - подумал он. - Потому что это не очень похоже на добрые пожелания. Проклинай меня, старуха, если тебе от этого легче, потому что мне от этого ни жарко, ни холодно. Но тебе придется еще раз переехать, потому что я не собираюсь терпеть, чтобы ты и тебе подобные обосновались здесь".
   Крессуэлл позвонил своему другу, старшему инспектору полиции, и ему очень вежливо сказали, что этим вопросом следует заняться утром. Действительно, когда на следующий день он отправился в свой офис, то увидел, что об этом позаботились, потому что европейский ковер, служивший крышей, уже был снят, а тележка - загружена хламом. Он заметил, совершенно случайно, что две женщины и мальчик были заняты погрузкой; левантиец лежал на песке и не принимал никакого участия в работе. Два дня спустя ему довелось проезжать мимо Александрийского кладбища для бедных, где проходили самые бедные похороны. Гроб на ручной тележке подкатывали к краю неглубокой могилы: за ним следовали мальчик и две женщины. Он мог видеть, кто они такие.
   Он ужинал в тот вечер в клубе, пребывая в редком добродушии. Муниципалитет уже предложил ему за его недавно приобретенную собственность сумму, которая в два раза превышала долг, которому была обеспечением, и хотя, возможно, он мог бы получить больше, если бы настаивал на более высокой цене, он согласился, и деньги были переведены на его счет в тот же день. Получить сто процентов за неделю было очень приятно, тем более, никто не мог дать гарантии, что какая-нибудь новая идея улучшения не сможет заставить их изменить свои первоначальные планы, оставив его с ветхим зданием на руках, которое у него не было никакого способа использовать? Он наслаждался ужином и вином, и особенно ему понравилась игра в бридж, которая последовала за этим. Все складывалось удачно; дважды или трижды он сыграл очень удачно, отчего его карточный счет за этот вечер приятно увеличился.
   Было позже обычного, когда он вышел из клуба. Снаружи на краю тротуара сидела на корточках нищенка, протягивавшая к нему ладонь и выкрикивавшая благословения. Он добродушно порылся в кармане в поисках пары пиастров, и благословения полились еще пронзительнее и обильнее, когда она откинула черную вуаль, наполовину закрывавшую ее лицо, чтобы поблагодарить его за милость к нуждающейся вдове. В следующее мгновение она швырнула его деньги на тротуар, плюнула в него и, словно мотылек, упорхнула в тень.
   Крессуэлл узнал ее так же, как она узнала его, и поднял свои пиастры. Забавно было думать: старая карга так ненавидела его, что даже его милостыня вызвала у нее отвращение. "Я брошу их в ящик для сбора пожертвований возле церкви", - подумал он про себя.
   Сегодня вечером, несмотря на поздний час, на площади было много людей, по большей части местных жителей, которые тихо прогуливались, и на стоянке все еще стояло несколько такси. Но он предпочел идти домой пешком, поскольку был так занят весь день, что не дал своему крепкому толстому телу никакой физической нагрузки. Итак, перейдя площадь, он направился по улице, которая вела к его дому. Кафе уже были закрыты, тротуары опустели. Взошла убывающая луна, и хотя уличные фонари становились все более редкими по мере того, как он входил в жилой квартал, его путь был освещен. В руке он все еще держал два пиастра, которые были брошены ему назад, готовые упасть в ящик для сбора пожертвований. Он шел быстрым шагом, потому что ночь была прохладной, и идти пешком было не так-то просто. Ни малейшее дуновение ветра не возмущало воздух, не было слышно шелеста сухих пальмовых листьев.
   Он приближался к римско-католической церкви, когда позади него внезапно отчетливо и четко раздались шаги. Тогда он впервые вспомнил, что случилось несколько ночей назад, остановился и прислушался: ни один звук не нарушал тишины. Он быстро огляделся, но улица казалась пустой. Он снова пошел дальше, теперь медленнее, и снова услышал шаг, не догоняющий его и не отстающий; судя по звуку, шедший находился не более чем в дюжине шагов позади него. Затем ему пришло в голову очевидное объяснение: без сомнения, это было эхо его собственных шагов. Он пошел быстрее, и шаги позади него ускорились; он остановился, и они тоже остановились. Все оказалось достаточно просто, и в его сознании не было ни тени беспокойства или чего-то похожего на это. Он опустил свою милостыню в ящик для сбора пожертвований возле церкви и был удивлен, услышав, что изнутри она не вызвала никакого звона. "Совсем небольшая неожиданная удача для этих парней в коричневых халатах; они купят еще один розарий", - сказал он себе, и вскоре, сопровождаемый эхом собственных шагов, повернул к своей калитке. Оказавшись внутри, он проскользнул за миртовый куст, стоявший на краю посыпанной гравием дорожки, чтобы посмотреть, не пройдет ли случайно кто-нибудь по дороге снаружи. Но ничего не произошло, и его теория об эхе, - хотя было странно, что он никогда не замечал этого до недавнего времени, - казалась вполне подтвержденной.
   С того вечера он взял за правило, - если ужинал в клубе, - идти домой пешком. Иногда шаги следовали за ним, но не всегда, и это было опровержением разумной гипотезы эха. Но этот вопрос не вызывал у него никакого беспокойства, за исключением случаев, когда он просыпался ночью и обнаруживал, что его мозг, все еще сонный и не полностью контролируемый, размышлял над этим с все возрастающей озабоченностью. Часто это опасение исчезало, и он снова погружался в сон без сновидений; иногда это было достаточно тревожно, чтобы заставить его полностью проснуться, а затем вместе со всеми его чувствами это исчезало. Но было такое состояние, на полпути между бодрствованием и сном, когда в сумеречной камере его мозга что-то прислушивалось, чего-то боялось. Когда он окончательно проснулся, он думал об этом не больше, чем о том хмуром левантийском торговце табаком, которого выгнал и чьи похороны случайно видел.
   В начале декабря его кузен и партнер по сахарному делу приехал из Каира, чтобы провести с ним неделю. Билла можно было кратко охарактеризовать как "горячую компанию", и часто после ужина в клубе он оставлял своего кузена наедине с приятелями и более спокойными удовольствиями бриджа, а сам уходил с дубликатом ключа в кармане по более оживленным личным делам. Однажды ночью, последней для Билла здесь, "делать было нечего", и они вдвоем отправились домой из клуба.
   - Хорошая ночь, давай прогуляемся, - сказал Джон. - Нет ничего лучше прогулки, когда на борту есть жидкость. Прочищает тебе мозги, и я должен устроить последнее "вау-вау" сегодня вечером, если ты завтра свободен. Есть еще кое-что, через что нужно пройти.
   Билл согласился. Все кафе были закрыты, не было ничего подходящего.
   - Ночная жизнь здесь не похожа на каирскую, - заметил он. - Кажется, все здесь ложатся спать примерно тогда, когда мы начинаем просыпаться по-настоящему. Но мне у тебя понравилось. Отличные парни в клубе и бренди под стать.
   Он остановился и с сожалением оглядел пустую тихую улицу.
   - Нигде ни души, - сказал он. - Ставни закрыты, все легли спать. Ни единого места, где можно было бы посидеть.
   Некоторое время они шли молча. Затем позади них, отчетливо для ушей Джона, раздался звук шагов, который он ждал и к которому прислушивался. Он резко обернулся.
   - Что случилось? - спросил Билл.
   - Любопытная вещь, - сказал Джон. - Ночь за ночью, хотя и не каждую ночь, когда я иду домой, то слышу за собой шаги. Я только что услышал их снова.
   Билл издал пьяный смешок.
   - Мне так не везет, - сказал он. - Мне нравится слышать шаги, идущие за мной по утрам. Из этого может получиться что-нибудь приятное. Хотел бы я их услышать.
   Они пошли дальше, и снова, яснее, чем раньше, Джон услышал то, что не было слышно другому. Он сказал себе, - как часто делал теперь, - что это было эхо. Странным казалось то, что эхо повторяло шаги только одного из них. Осознав это, он впервые почувствовал какой-то внезапный холодок страха. Как будто холодная рука на мгновение сомкнулась на его сердце, мягко, почти нежно сжимая его. Но теперь они были уже близко к его воротам, и вскоре те с лязгом захлопнулись за ними.
   На следующий день Билл вернулся к более радостной жизни Каира. Джон Крессуэлл проводил его на вокзале и уже снова выходил на улицу сквозь толпу бездельников, носильщиков и пассажиров, когда до его слуха донесся звук тех самых шагов, который он теперь так хорошо знал. Как он узнал его и выделил из множества других, он понятия не имел: просто его мозг сказал ему, что тот снова следует за ним. Он взял такси до своего офиса, и когда поднялся по белой каменной лестнице, это случилось снова - мягкое прикосновение холодных пальцев, казалось, убедило его в присутствии того, кто, хотя и невидимый, был очень близко к нему; эти пальцы как будто нажали на какой-то звонок в его мозгу, и раздался пронзительный звон страха. Будучи трезвым и здравомыслящим человеком, он, конечно, не испытывал ничего, кроме презрения ко всем дурацким сказкам о духах, призраках и привидениях, и приветствовал бы любое явление, которое проявляло себя звуком шагов, чтобы иметь удовольствие посмеяться ему в лицо. Ему хотелось бы увидеть скелет или какую-нибудь закутанную фигуру, стоящую рядом с ним; он бы ударил по ней своей палкой и убедил себя, что там ничего нет. То, что видели его глаза, не могло так тревожить, как это проявление невидимого.
   Виски привел его в чувство, и до конца дня он больше не слышал шагов, которые начали приводить его в ужас. Но он был полон решимости бороться с этим, поскольку понимал, что его беспокоит главным образом его собственный страх. Без сомнения, он страдал от какого-то небольшого нервного расстройства; он очень много работал, и после Рождества, если это продолжит его беспокоить, он обратится к врачу, который назначит ему какое-нибудь тонизирующее или успокаивающее средство, отчего шаги вернутся туда, откуда возникли. Но более вероятно, его лечение находится в его собственных руках: его собственное сопротивление было единственным лекарством, в котором он нуждался.
   Именно в соответствии с этой очень разумной политикой он отправился в тот вечер из клуба домой пешком. Уступить, взять такси означало сдаться, и если он это сделает, если уступит хоть на дюйм, то вскоре может запаниковать перед вторгшимся в его сознание воображаемым сонмом призраков. Ему не нужны были призраки; ему вполне хватало жизненных удовольствий. Когда он приблизился к церкви, шаги возобновились, и теперь он больше не пытался убедить себя, что это было эхо. Вместо этого он сосредоточился на них, сказав себе: "Вот оно, и оно не может причинить мне вреда. Пусть они идут за мной день и ночь, если хотят. Мне это безразлично". Затем калитка его сада закрылась за ним, и со вздохом облегчения он понял, что шаги стихли, потому что, как только он оказывался внутри, они никогда не следовали за ним.
   Открыв дверь, он на мгновение замер на пороге, довольный тем, что не отступил. Яркий свет полностью освещал прямую гравийную дорожку, по которой он только что прошел. Она была совершенно пуста, и никто не заглядывал в его ворота. Затем он услышал совсем рядом хруст гравия под ногами какого-то невидимого путника. Сейчас было время снова заявить о себе, посмотреть своему страху в глаза и посмеяться над ним.
   - Пойдем, кто бы ты ни был, - позвал он, - и выпьем, прежде чем ты вернешься в ад. Что-нибудь охлаждающее. Капля холодной воды, не так ли?
   Густой пот выступил у него на лбу, а рука на дверной ручке дрожала, как в лихорадке, когда он стоял, глядя на освещенную пустую дорожку. Но он не собирался отказываться от приглашения, которое произнес сам. Он мог считать пролетающие секунды по биению пульса в горле. "Сто ударов, - сказал он себе, - а потом пожелаю спокойной ночи мистеру Ничто".
   Он сосчитал сотню и добавил еще десять. "Спокойной ночи, старина", - сказал он, вошел и запер дверь.
   В течение следующей недели ему казалось, что он правильно оценил природу галлюцинации, которая угрожала установить над ним свою ужасную власть. Ни разу, ни днем, ни ночью, до его ушей не доносился звук шагов, которого он боялся и к которому прислушивался, и, если в глухие часы темноты он некоторое время лежал между сном и бодрствованием, то не вздрагивал от ощущения, будто что-то невидимое наблюдает за ним. Немного смелости, категорического отрицания своих страхов было достаточно не только для того, чтобы заглушить их, но и для того, чтобы погасить проявление, которое их вызвало. Он держал свои мысли под контролем, он даже не догадывался, что было причиной этого посещения. Иногда, когда это все еще раздражало его, он задумывался о происхождении этого, он задавался вопросом, могла ли эта визгливая левантийская ведьма, проклинающая его, каким-то образом укорениться в его сознании. Но теперь это было в прошлом и с этим было покончено: на Рождество он устроит себе отпуск на несколько дней, если причиной всему было переутомление, и, возможно, было бы благоразумно не слишком вольничать с бренди в клубе.
   В канун Рождества он и его друзья просидели за бриджем почти до полуночи, затем задержались за выпивкой, обменялись друг с другом приличествующими случаю пожеланиями и разошлись. Крессуэлл колебался, не взять ли ему такси до дома, потому что цель, с которой он так часто возвращался туда, казалось, была достигнута, и он больше не боялся повторения этих шагов. Но он подумал, что ему следует закрепить свою победу, и пошел пешком.
   Он подошел к тому месту, где впервые услышал шаги. Сегодня вечером, как обычно, никого не было, и он на мгновение остановился, спокойно оглядываясь вокруг. Ночь была ясная, луна - почти полная, и его поразила мысль, как мог он когда-либо внушать себе ужас на этой тихой, мирной улице. Невдалеке впереди послышался звон церковных колоколов, приветствующих рождественское утро. В церкви должны были служить полуночную мессу. Он с удовольствием вдохнул ночной воздух и, бросив окурок на мостовую, зашагал дальше.
   С внезапным замиранием сердца он услышал позади себя шаги, которые, как ему казалось, он заглушил навсегда. Сначала они были слабыми, но сегодня вечером, вместо того чтобы держаться на расстоянии позади него, они приближались. Они звучали все громче и четче, пока не оказались совсем рядом с ним. Они приближались, все еще догоняя его, и вот уже мимо, едва не коснувшись его, прошла фигура мужчины в европейской одежде, с закутанной головой.
   - Привет, - окликнул его Крессуэлл. - Ты - тот самый парень, который следил за мной, не так ли, и снова ускользнул из поля зрения? Больше никаких проклятых фокусов. Давай посмотрим на тебя.
   Фигура, находившаяся теперь в двух или трех ярдах впереди него, остановилась при звуке его голоса и обернулась. Ткань закрывала его лицо, если не считать узкой щели между краями.
   - Итак, ты понимаешь по-английски, - сказал Крессуэлл. - Я буду благодарен, если ты снимешь эту ткань со своего лица и позволишь мне увидеть, кто это преследует меня.
   Мужчина поднял руки и откинул ткань. Лунный свет падал на его лицо, и это лицо было просто куском гладкой желтоватой плоти, простирающейся от уха до уха, пустой, как овал яйца, без глаз, носа или рта. С верхнего края ткани, там, где она пересекала лоб, свисало несколько прядей седых волос.
   Когда Крессуэлл увидел это, волна панического страха затопила его душу. Он тоненько взвизгнул и бросился бежать, в агонии ужаса прислушиваясь, не раздаются ли за ним шаги этого безымянного, безликого существа. Он должен бежать, бежать, чтобы убежать от этой твари из ада.
   Затем совсем рядом он увидел огни церкви, и там, возможно, он смог бы найти убежище. Дверь была открыта, и он взбежал по ступенькам. Неподалеку на алтаре боковой часовни горели огни, он бросился на колени. В течение многих лет он не пытался молиться, и теперь, в агонии своей души, он мог только бормотать невнятным шепотом: "О Боже мой, о Боже мой". Он повторял это снова и снова.
   Постепенно к нему вернулось какое-то подобие самообладания. Здесь были святые образы, над алтарем висела священная картина, в воздухе витал запах освящающих благовоний. Несомненно, здесь была защита, сила, которая встанет между ним и ужасом этого лица. Своего рода спокойствие пересилило его панику, и он начал оглядываться по сторонам.
   В церкви стало темнее, чем когда он вошел, и он увидел, что некоторые из людей ордена в коричневых одеждах с капюшонами тихо передвигались, гася свет. Те, что были у алтаря, перед которым он преклонил колени, все еще были хорошо видны, и теперь он увидел, как одна из этих фигур в капюшонах приблизилась к нему, словно ожидая, когда он закончит свои молитвы. Теперь он был спокоен, его паника полностью прошла, и он поднялся с колен.
   - Я ужасно испугался, отец, - сказал он монаху. - Я только что видел на улице нечто, что, должно быть, вышло из ада.
   Фигура слегка повернулась к нему: капюшон полностью скрывал ее лицо, а голос звучал приглушенно.
   - Возможно, сын мой, - сказал он. - Скажи мне, что тебя напугало.
   Крессуэлл почувствовал, как к нему возвращается паника.
   - Мужчина прошел мимо меня, когда я возвращался к себе домой, - сказал он, - я попросил его остановиться и дать мне взглянуть на него. На голове у него была ткань, и он откинул ее назад. Боже мой, это лицо!
   Монах спокойно поднял руки и ухватился за края своего капюшона. Затем быстрым движением он отбросил его назад.
   - Такое? - спросил он.
  

ПРИЗРАК АББАТА

Луиза Мэй Олкотт

  

Глава I. ПЕРСОНАЖИ ДРАМЫ

  
   - Как дела, Фрэнк? Вы спустились первым, как обычно.
   - Червяка получает ранняя пташка, майор.
   - Чертовски невежливая речь, учитывая, что червяк - прекрасная Октавия, - майор, с многозначительным смешком, принял любимую позу англичанина перед камином.
   Его собеседник бросил на него быстрый взгляд, и выражение беспокойства промелькнуло на его лице, когда он ответил с напускным безразличием: "Вы слишком проницательны, майор. Я должен быть настороже, пока вы в доме. Прибыл ли кто-нибудь еще? Мне показалось, я слышал, как недавно подъехала карета".
   - Это были генерал Сноудон и его очаровательная жена. Пока нас не было, прибыл Морис Трехерн, но я его еще не видел, беднягу!
   - Да, вы вполне можете так сказать; у него тяжелый случай, если то, что я слышал, правда. Я не замешан в этом деле, и мне не хочется оказаться в глупой ситуации, так что расскажите мне, как обстоят дела, майор. У нас есть добрых полчаса до ужина. Сэр Джаспер никогда не бывает пунктуальным.
   - Да, вы имеете право знать, если собираетесь попытать счастья с Октавией.
   Майор прошелся по гостиной, чтобы убедиться, никто из любопытных слуг не подслушивает, и, обнаружив, что все пусто, вернулся на свое место, в то время как молодой Эннон развалился на диване, с большим интересом слушая рассказ майора.
   - Вы знаете, предполагалось, что старый сэр Джаспер, будучи холостяком, оставит свое состояние двум своим племянникам. Но он был чудаком, и поскольку титул по праву должен был перейти к молодому Джасперу, старик сказал, что деньги должны достаться Морису. Он был беден, молодой Джаспер богат, и это казалось справедливым, но, что мадам Мере очень рассердилась, когда узнала содержание завещания.
   - Но Морис не получил состояние. Что случилось?
   - Это тайна, которую я открою со временем. Все шло гладко до той злополучной поездки на яхте, когда кузены потерпели крушение. Морис спас жизнь Джасперу и чуть не лишился при этом своей собственной. Мне кажется, он предпочел бы это, а не остаться бедным калекой, каким он стал. Воздействие, напряжение и пренебрежение впоследствии привели к параличу нижних конечностей, и вот, пожалуйста, - прекрасный, талантливый, энергичный молодой человек, привязан к этому проклятому стулу, как дряхлый старик.
   - Как он это переносит? - спросил Эннон, когда майор покачал седой головой, с предательской хрипотцой в последних словах.
   - Как философ или герой. Он слишком горд, чтобы показать свое отчаяние из-за такого внезапного крушения всех его надежд, слишком великодушен, чтобы жаловаться, - потому что Джаспер отчаянно переживает из-за этого, - и слишком храбр, чтобы устрашиться несчастья, которое многих свело бы с ума.
   - Правда ли, что сэр Джаспер, зная все это, составил новое завещание и оставил все до цента своему тезке?
   - Да, и в этом кроется тайна. Он не только ничего не оставил бедному Морису, но и поставил такое условие, что Джаспер не может передать его, а в случае его смерти оно переходит к Октавии.
   - Старик, должно быть, сошел с ума. Что, во имя всего святого, он имел в виду, оставив Мориса беспомощным и без гроша в кармане после того, как тот рисковал жизнью и пожертвовал здоровьем ради Джаспера? Сделал ли он что-нибудь, что могло бы оскорбить старика?
   - Никто не знает; Морис не имеет ни малейшего представления о причине этого внезапного каприза, а старик не стал объяснять причину. Вскоре после этого он умер, и как только Джаспер получил титул и поместье, он привез своего кузена сюда и обращается с ним как с братом. Джаспер - благородный молодой человек, несмотря на все его недостатки, и этот акт справедливости усиливает мое уважение к нему, - искренне сказал майор.
   - Что будет делать Морис теперь, когда он не может поступить в армию, как намеревался? - спросил Эннон, который теперь сидел, выпрямившись, настолько он был полон интереса.
   - Женится на Октавии и, надеюсь, станет самостоятельным.
   - Это было бы замечательно, но мисс Трехерн может возразить, - сказал Эннон, вставая с внезапно вспыхнувшими глазами.
   - Я думаю, что нет, если никто не вмешается. Жалость у женщин сродни любви, а она жалеет свою кузину самым нежным образом. Ни одна сестра не могла бы быть более преданной, а поскольку Морис красивый, талантливый молодой человек, можно легко предвидеть конец, если, как я уже говорил, никто не вмешается, чтобы нанести бедняге еще один удар.
   - Я вижу, вы поддерживаете его, и говорите мне это, чтобы я отошел в сторону. Спасибо за предупреждение, майор; но поскольку Морис Трехерн - человек необычайной силы во многих отношениях, я думаю, мы равны, несмотря на его несчастье. Нет, у него даже есть преимущество передо мной, потому что мисс Трехерн жалеет его, а это сильный союзник для моего соперника. Я буду настолько великодушен, насколько смогу, но я не останусь в стороне и не откажусь от женщины, которую люблю, без борьбы.
   Эннон с решительным видом повернулся к майору, чьи проницательные глаза прочли правду, в которой тот только что признался самому себе. Майор Ройстон улыбнулся, слушая, и коротко сказал, когда тот закончил:
   - Делайте все, что в ваших силах. Морис победит.
   - Посмотрим, - процедил Эннон сквозь зубы.
   Тут вошел их хозяин, и тема, конечно, была закрыта. Слова майора задели молодого человека за живое, но ему было бы вдвойне горько, если бы он знал, что их конфиденциальный разговор был подслушан. По обе стороны от большого камина имелись двери, ведущие в анфиладу комнат, которые когда-то принадлежали старому сэру Джасперу. Эти апартаменты были предоставлены Морису Трехерну, только что вернувшемуся из Лондона, куда он ездил на консультацию к одному знаменитому врачу. Он незаметно проследовал в свои комнаты и, отдохнув и одевшись к обеду, вкатился в библиотеку, куда вела занавешенная дверь справа. Лениво сидя в своем легком кресле на колесиках в ожидании, когда появится его кузен, он слышал разговор Эннона и майора. Пока он слушал, на его обычно бесстрастном лице сменялись выражения гнева, боли, горечи и вызова, и когда молодой человек произнес свое почти свирепое: "Посмотрим", Трехерн презрительно улыбнулся и сжал свою бледную руку жестом, доказывающим, что год страданий не победил его дух, хотя и искалечил его сильное тело.
   У Мориса Трехерна было необычное лицо: хорошо очерченные и несколько надменные черты, высокий лоб под небрежно зачесанными темными прядями и удивительно проницательные глаза. Худощавый и истощенный болью, он все же сохранил присущую ему грацию и суровую стойкость, позволявшие ему скрывать от посторонних глаз глубокое отчаяние честолюбивой натуры и переносить свое горе с жизнерадостной философией, более трогательной, чем самая полная преданность горю. Тщательно одетый, без единого намека на инвалидность, кроме кресла, он держался так легко и спокойно, как будто над ним не нависала обреченность на пожизненную беспомощность. Одним движением руки он бесшумно покатился к занавешенной двери, но как только он это сделал, позади него раздался голос: "Подождите меня, кузен". И когда он повернулся, к нему подошла молодая девушка, радостно улыбнулась и взяла его за руку, добавив тоном мягкого упрека: "Снова дома, и не дали мне знать об этом, пока я случайно не услышала хорошие новости".
   - Это были хорошие новости, Октавия? - Морис поднял взгляд на юное лицо с новым выражением в проницательных глазах. Открытый взгляд его кузины не изменился, когда она убрала волосы с его лба с лаской, которую часто дарят ребенку, и с готовностью ответила: "Самые наилучшие; в доме скучно, когда вас нет, потому что Джаспер всегда поглощен лошадьми и собаками и оставляет маму и меня хандрить в обществе друг друга. Но скажите мне, Морис, каков вердикт врача, раз уж вы не захотели написать.
   - Немного надежды, времени и терпения. Помогите мне в моем ожидании, дорогая, помогите мне в моем ожидании.
   Его тон был бесконечно печальным, и, говоря это, он прислонился щекой к руке, которую держал, словно ища в ней поддержки и утешения. Лицо девушки просветлело, хотя глаза ее наполнились слезами, потому что ей одной он выдал свою боль, и в ней одной он искал утешения.
   - Я сделаю это, я сделаю это - сердцем и рукой! Благодарите небеса за надежду, и поверьте мне, она исполнится. Вы выглядите очень усталым, Морис. Зачем идти на ужин со всеми этими людьми? Позвольте мне устроить вас здесь поудобнее, - добавила она с тревогой.
   - Спасибо, я лучше пойду, мне так лучше; если я останусь у себя, Джаспер почувствует, что должен остаться со мной. Я оделся в спешке, я прав, маленькая сиделка?
   Она окинула его оценивающим взглядом, изящно поправила его галстук, откинула назад выбившуюся прядь и с очаровательным материнским видом сказала: "Мой мальчик всегда элегантен, и я горжусь им. Теперь мы пойдем". Но, положив руку на занавеску, она замерла и быстро спросила, когда до нее донесся голос: "Кто это?"
   - Фрэнк Эннон. Разве вы не знали, что он придет? - Морис пристально посмотрел на нее.
   - Нет, Джаспер ничего не говорил мне. Почему он пригласил его?
   - Чтобы доставить вам удовольствие.
   - Я! Он прекрасно знает, что я ненавижу этого человека. Я даже специально надела платье того цвета, который он ненавидит, так что он не будет меня раздражать, и обратит свое внимание на миссис Сноудон. Вы ведь знаете, что генерал приехал?
   Трехерн улыбнулся, очень довольный, потому что на лице девушки не было заметно никаких признаков девичьего стыда или удовольствия, и, наблюдая за ней, пока она подглядывала через занавеску, с удовлетворением подумал: Эннон прав, у меня есть преимущество, и я сохраню его любой ценой.
   - А вот и мама. Нам следует идти, - сказала Октавия, когда в гостиной появилась величественная пожилая леди.
   Кузены вошли вместе, и Эннон украдкой наблюдал за ними, по-видимому, намереваясь засвидетельствовать свое почтение мадам Мере, как его хозяйку называла ее семья.
   - Красивее, чем когда-либо, - пробормотал он, когда его взгляд остановился на цветущей девушке, больше похожей на розу, чем когда-либо, в шелке персикового цвета, который он когда-то осудил, потому что им восхищался соперник. Она повернулась, чтобы ответить майору, и Эннон взглянул на Трехерна, нахмурившись, потому что болезнь не испортила очарования этого своеобразного лица, такого бесцветного и худого, что оно казалось высеченным из мрамора; но проницательные глаза сияли удивительным блеском, и все лицо излучало силу интеллекта и воли, заставлявшими наблюдателя невольно восклицать: "Этот человек должен ежедневно страдать от мученичества, такой искалеченный и ограниченный в движениях; если это продлится долго, он сойдет с ума или умрет".
   - Генерал и миссис Сноуден, - объявил слуга; последовала внезапная пауза, когда все подняли головы, чтобы поприветствовать вновь прибывших.
   Вошел немощный седовласый старик, опираясь на руку неописуемо красивой женщины. Ей еще не исполнилось тридцати, она была высокой и благородно сложенной, с прямыми черными бровями над великолепными глазами; волнистые темные волосы собраны в большой узел и украшены единственной золотой лентой. Широкое платье из бархата винного цвета, подчеркивающее ослепительную шею и руки, украшенные, как и ее величественная голова, драгоценностями из римского золота. На первый взгляд она казалась холодным, надменным созданием, рожденным, чтобы ослеплять, но не завоевывать. Более пристальный взгляд обнаруживал страдальческие черты на этом прекрасном лице, и за вуалью сдержанности, которую гордость заставляла ее носить, проступали страдания волевой женщины, обремененной тяжелым крестом. Никто не осмелился бы выразить жалость или сочувствие, потому что весь ее вид препятствовал тому, а в ее мрачных глазах читалось презрение к себе, смешанное с презрением к другим. Странная, почти трагически выглядящая женщина, несмотря на красоту, грацию и холодную мягкость манер. Слабая улыбка тронула ее губы, когда она приветствовала окружающих, и когда ее муж сел рядом с леди Трехерн, то подняла голову с глубоким вздохом и странным выражением облегчения, как будто бремя было снято, и на какое-то время она была свободна. Сэр Джаспер подошел к ней, и пока она слушала, ее глаза перебегали с одного лица на другое.
   - Кто сейчас с вами? - спросила она низким, мягким голосом, полным музыки.
   - Моя сестра и мой кузен. Возможно, вы помните Тавию ребенком, сейчас ей немного больше. Морис - инвалид, но ему лучше всех.
   - Я понимаю, - и глаза миссис Сноудон смягчились, когда она бросила взгляд, полный жалости, на кузена, и восхищения - на кузину, потому что она знала факты.
   - Майор Ройстон, друг моего отца, и Фрэнк Эннон, мой собственный. Вы его знаете? - спросил сэр Джаспер.
   - Нет.
   - Тогда позвольте мне осчастливить его, представив вам.
   - Не сейчас. Я бы предпочла увидеть вашего кузена.
   - Спасибо, вы очень добры. Я позову его.
   - Не нужно, позвольте мне пойти к нему, - начала леди с большей гаммой чувств на лице и в голосе, чем это можно было бы предположить.
   - Простите, но это оскорбит его, если кто-то из жалости воспрепятствует ему выполнить обязанности или воспользоваться привилегиями джентльмена. Он горд, и вы должны понять его чувства, так что давайте ублажим беднягу.
   Миссис Сноудон молча поклонилась, а сэр Джаспер крикнул в своей сердечной, прямой манере, как будто его кузен не был инвалидом:
   - Морис, я добился чести для тебя. Приди и получи ее.
   Догадавшись, о чем идет речь, Трехерн бесшумно пересек комнату и без малейших признаков смущения был представлен красивой женщине. Решив, что его присутствие может быть сдерживающим фактором, сэр Джаспер ушел. В тот момент, когда он повернулся к ним спиной, с обоими произошла перемена: почти мрачное выражение сменило учтивость на лице Трехерна, а улыбка миссис Сноудон внезапно исчезла, в то время как густой румянец выступил на ее щеках, когда ее глаза умоляюще вопрошали его.
   - Как вы посмели прийти? - спросил он вполголоса.
   - Генерал настоял.
   - И вы не смогли изменить его намерения; бедная женщина!
   - Вас не пожалеют, и меня тоже, - и ее глаза вспыхнули; затем огонь погас в слезах, и ее голос потерял всю свою гордость в умоляющем тоне. - Простите меня, я жаждала увидеть вас после вашей болезни, и поэтому осмелилась прийти.
   - Вы будете довольны; посмотрите, совершенно беспомощный, возможно, калека на всю жизнь.
   Кресло было повернуто от группы стоявших у камина, и, говоря это, Трехерн с горьким смехом откинул плед, прикрывавший его колени, показав ей бесполезные конечности, когда-то такие сильные и подвижные. Она съежилась и побледнела, протянула руку, чтобы вернуть плед на прежнее место, воскликнув возмущенным шепотом:
   - Нет, нет, только не это! Вы же знаете, я никогда не имела в виду такое жестокое любопытство, такую бесполезную боль для нас обоих...
   - Успокойтесь, кто-то идет, - неслышно отозвался он, и громко добавил, поправляя плед и разглаживая густой ворс, как будто говоря о нем: - Да, он очень красивый, Джаспер подарил его мне. Он балует меня, как добрый, великодушный человек, каким и является. Ах, Октавия, что я могу для вас сделать?
   - Ничего, спасибо. Я позволю себе обратиться к памяти миссис Сноудон, если она мне позволит.
   - В этом нет необходимости; я никогда не забываю счастливые лица и красивые картины. Два года назад я увидела вас на вашем первом балу и захотела снова стать девушкой.
   Говоря это, миссис Сноудон пожала робко предложенную руку и улыбнулась одухотворенному лицу перед ней, хотя тень в ее собственных глазах стала глубже, когда она встретила яркий взгляд девушки.
   - Как вы были добры в ту ночь! Я помню, как вы с величайшим терпением позволяли мне болтать о моей семье, моей кузине и моих глупых маленьких делах и очень радовали меня своим интересом. Я скучала по дому, а тете было невыносимо слышать об этих вещах. Это было до вашего замужества, но вы оказались настолько добры, что нашли время для меня, такой маленькой робкой, хотя и были королевой ночи.
   Миссис Сноудон была бледна до корней волос, а Морис нетерпеливо постукивал по ручке своего кресла, в то время как девушка невинно продолжала.
   - Мне жаль, что генерал инвалид; и все же я осмелюсь сказать, что вы находите большое счастье в том, чтобы заботиться о нем. Так приятно быть полезным тем, кого мы любим. - Пока говорила, Октавия наклонилась над своим кузеном, чтобы поднять перчатку, которую тот уронил.
   Ласковая улыбка, сопровождавшая это действие, заставила щеки миссис Сноудон снова покраснеть и зажгла искру в ее глазах. Ее губы скривились, а в голосе прозвучал сладкий сарказм, когда она ответила: - Да, это очаровательно - посвятить свою жизнь дорогим инвалидам и найти свою награду в их благодарности. Молодость, красота, здоровье и счастье - это небольшие жертвы, если кто-то добивается небольшого утешения для бедных страдальцев.
   Девушка почувствовала сарказм в этих мягких словах и обеспокоенно отстранилась.
   Морис улыбнулся и, переводя взгляд с одной на другую, многозначительно сказал:
   - Хорошо, что моя маленькая няня любит свой труд и не видит в нем жертвенность. Мне повезло в моем выборе.
   - Надеюсь, что это окажется так... - Миссис Сноудон не договорила, потому что в этот момент объявили об ужине, и сэр Джаспер увел ее. Эннон подошел вместе с ним и предложил руку мисс Трехерн, но с удивленным видом и легким жестом отказа она холодно сказала:
   - На ужин меня всегда провожает мой кузен. Будьте так добры, проводите майора. - И, положив руку на подлокотник кресла, она ушла с озорным блеском в глазах.
   Эннон нахмурился и отступил назад, резко сказав:
   - Идемте, майор, что вы там делаете?
   - Совершаю открытия.
  

Глава II. ПОДЫГРЫВАЯ

  
   Старая леди Трехерн была поистине великолепна в черном бархате и кружевах, когда сидела прямо и величественно на диване у камина в гостиной, диване, который никто не осмеливался занимать в ее отсутствие или садиться рядом с ней без приглашения. Джентльмены все еще допивали вино, и три дамы были одни. Миледи никогда не дремала на людях, миссис Сноудон никогда не сплетничала, а Октавия никогда не утруждала себя развлечением гостей, кроме своих сверстников, так что наступали долгие паузы, и разговор становился утомительным, пока миссис Сноудон не удалилась в библиотеку. Когда она исчезла, леди Трехерн поманила к себе дочь, лениво перебиравшую аккорды на рояле. Усевшись на пуфик у ног матери, девушка взяла все еще красивую руку в свою и развлеклась разглядыванием старомодных драгоценностей, покрывавших ее, - предлог для того, чтобы дать занятие своим предательским глазам, поскольку она подозревала, что сейчас произойдет.
   - Дорогая, я тобой недовольна, и говорю тебе это сразу, чтобы ты могла исправить свою ошибку, - начала мадам Мере нежным тоном, потому что, хотя была надменной, властной женщиной, она боготворила своих детей.
   - Что такого я наделала, мама? - спросила девушка.
   - Лучше скажи, что ты не успела наделать. Ты была очень груба с мистером Энноном. Это не должно повториться; не только потому, что он гость, но и потому, что он... друг твоего брата.
   Миледи не решилась произнести "твоя возможная пара", потому что для нее Октавия все еще казалась ребенком, и, хотя стремилась к союзу, она воздерживалась заговаривать о нем открыто, чтобы девушка не стала своенравной, поскольку унаследовала решительный дух своей матери.
   - Мне очень жаль, мама. Но что я могу поделать, если он раздражает меня так, что я его ненавижу? - сказала Октавия.
   - Раздражает? Чем, любовь моя?
   - Он ходит за мной по пятам, как собачонка, при моем появлении напускает на себя сентиментальный вид; краснеет, сияет и кланяется, что бы я ни говорила, если я вежлива; хмурится и вздыхает, если я не вежлива; трагически смотрит на каждого мужчину, с которым я разговариваю, даже на бедного Мориса. О, мама, какие глупые создания мужчины! - И девушка беспечно рассмеялась, впервые взглянув в лицо своей матери.
   Миледи улыбнулась, поглаживая светлую головку у себя на коленях, но быстро спросила: "Зачем говорить "даже бедный Морис", как будто никто не может ревновать к нему?"
   - Но разве это не так, мама? Я думала, что сильные, здоровые люди считают его одним из тех, с кем покончено после его печального несчастья.
   - Не совсем; в то время как женщины жалеют и ласкают беднягу, его товарищи будут ревновать, как бы нелепо это ни казалось.
   - Никто не ласкает его, кроме меня, но я имею на это право, потому что он мой кузен, - сказала девушка, сама почувствовав укол ревности.
   - Роза и Бланш Тальбот превзошли тебя, моя дорогая, и никакое родство не может их оправдать.
   - Тогда пусть Фрэнк Эннон ухаживает за ними, а меня оставит в покое. Они обещали прийти сегодня; боюсь, случилось что-то, помешавшее им. - И Октавия с радостью ухватилась за новую тему. Но от миледи было не так-то просто ускользнуть.
   - Они сказали, что не смогут прийти до окончания ужина. Они скоро прибудут. Прежде чем они это сделают, я должна сказать несколько слов, Тавия, и прошу тебя прислушаться к ним. Я хочу, чтобы ты была вежлива и любезна с мистером Энноном, а перед незнакомыми людьми была менее внимательна и ласкова с Морисом. Ты поступаешь так из доброты, но это выглядит нехорошо и вызывает неприятные замечания.
   - Кто обвиняет меня в том, что я предана своему кузену? Смогу ли я когда-нибудь сделать достаточно, чтобы отплатить ему за его преданность? Мама, ты забываешь, что он спас жизнь твоему сыну.
   Слезы возмущения наполнили глаза девушки, и она страстно заговорила, забыв, что миссис Сноудон была в пределах слышимости ее повышенного голоса. Нахмурившись, миледи приложила руку к губам своей дочери, холодно сказав: "Я не забываю и неукоснительно выполняю все свои обязательства, проявляя любую заботу и утешение, какие в моих силах даровать. Ты молода, романтична и добросердечна. Ты думаешь, что должна посвятить этому долгу свое время и здоровье, должна пожертвовать своим будущим счастьем. Ты ошибаешься, и если не научишься мудрости вовремя, то обнаружишь, что причинила вред, а не пользу.
   - Боже упаси! Как я могу это сделать? Скажи мне, и я буду мудра со временем.
   Повернув серьезное лицо к себе, леди Трехерн с тревогой прошептала: "Морис когда-нибудь смотрел или намекал на любовь за тот год, что он с нами, а ты его постоянная спутница?"
   - Никогда, мама; он слишком благороден и слишком несчастен, чтобы говорить или думать об этом. Я - его маленькая няня, сестра и друг, и никогда не стану чем-то большим. Не подозревай нас и не внушай мне таких страхов, иначе наша комфортная жизнь будет испорчена.
   Девушка раскраснелась и была взволнована, но ее ясные глаза не выдавали нежного смущения, когда она говорила, и все ее мысли, казалось, были направлены на то, чтобы снять с кузена обвинение в том, что он слишком сильно любит ее. Леди Трехерн, казалось, почувствовала облегчение, помолчала мгновение, затем сказала серьезно, но мягко: "Это хорошо, но, дитя, прошу тебя, скажи мне сразу, если он когда-нибудь забудется, потому что этого не может быть. Когда-то я надеялась, что это возможно, но теперь это невозможно; помни, что он по-прежнему друг и кузен, не более того. Я вовремя предупреждаю тебя, но если ты пренебрежешь предупреждением, Морис должен будет уйти. А теперь, вспомни о моем желании относительно мистера Эннона и позволь своему кузену развлекаться без тебя на публике".
   - Мама, ты хочешь, чтобы мне понравился Фрэнк Эннон?
   Резкий вопрос несколько встревожил миледи, но, зная откровенный, порывистый характер своей дочери, она почувствовала некоторое облегчение от этой откровенности и решительно ответила: "Да. Он равен тебе во всех отношениях; он любит тебя, Джаспер желает этого союза, я одобряю, и ты, будучи искренним сердцем, не можешь справедливо возражать против него".
   - Он говорил с тобой?
   - Нет, с твоим кузеном.
   - Ты так сильно этого хочешь, мама?
   - Очень, дитя мое.
   - Тогда я постараюсь доставить тебе удовольствие. - И, подавив вздох, девушка поцеловала мать с непривычной кротостью в голосе и манерах.
   - Теперь я очень довольна. Будь счастлива, любовь моя. Никто не будет тебя уговаривать или расстраивать. Пусть все идет своим чередом, и если эта наша надежда осуществится, я буду освобождена от главной заботы моей жизни.
   Тут до их ушей донесся звук девичьих голосов, и, вскочив, Октавия поспешила навстречу своим подругам, радостно восклицая: "Они пришли! они пришли!"
   Две улыбающиеся, цветущие девушки встретили ее в дверях, и, будучи в восторженном возрасте, они несколько минут болтали, представляя собой симпатичную компанию, обнимая друг друга и разговаривая все сразу, с частыми поцелуями и небольшими взрывами смеха, давая выход своим эмоциям. Мадам Мере поприветствовала их, а затем присоединилась к миссис Сноудон, оставив трио обмениваться сплетнями.
   - Мое дорогая, я думала, мы никогда сюда не приедем, потому что у папы был скучный званый обед, и мы были вынуждены остаться, знаете ли, - жизнерадостно воскликнула Роза, отряхивая красивое платье и глядя на себя в зеркало, порхая по комнате, как бабочка.
   - Мы умирали от желания приехать, и были очарованы вашим приглашением, потому что не видели вас столько лет, дорогая, - добавила Бланш, приглаживая свои светлые кудри после новых объятий.
   - Мне жаль, что Ольстеры не смогли приехать к нам на Рождество, потому что у нас нет джентльменов, кроме Джаспера, Фрэнка Эннона и майора. Грустно, не правда ли? - сказала Октавия с выражением отчаяния на лице, что вызвало новый взрыв смеха.
   - Грустно, моя дорогая, но могло быть и хуже. - Роуз втайне решила присвоить сэра Джаспера.
   - А где ваш кузен? - спросила Бланш со вздохом сентиментального интереса.
   - Разумеется, он здесь. Но он не входит в список флирта, вы же знаете. Мы должны развлекать его и не ожидать, что он будет развлекать нас, хотя на самом деле все замечательные предложения и планы веселья всегда исходят от него.
   - Надеюсь, ему лучше? - в один голос спросили обе сестры с искренним сочувствием.
   - Да, и появилась надежда на полное выздоровление. По крайней мере, ему так сказали, хотя доктор Эшли утверждает, что на это нет никаких шансов.
   - Дорогая, дорогая, как грустно! Мы увидим его, Тавия?
   - Конечно; теперь он может бывать с нами по вечерам и, как всегда, наслаждается обществом. Но, пожалуйста, не обращайте внимания на его немощь и не задавайте никаких вопросов, кроме обычного: "Как дела". Он чувствителен и ненавидит, когда его считают инвалидом больше, чем когда-либо.
   - Как, должно быть, очаровательно заботиться о нем; он такой мужественный и восхитительный. Я вам очень завидую, - задумчиво произнесла Бланш.
   - Сэр Джаспер сказал нам, что приедут генерал и миссис Сноудон. Я надеюсь, они так и сделают, потому что мне очень любопытно увидеть ее... - начала Роуз.
   - Тише, она здесь, разговаривает с мамой! Почему - любопытно? В чем тут тайна? Потому что вы выглядите так, как будто она есть, - спросила Октавия вполголоса.
   Три очаровательные головки склонились друг к другу, когда Роуз ответила шепотом: "Если бы я знала, я бы не была такой любопытной. Ходили слухи, что она вышла замуж за старого генерала в порыве досады, а теперь раскаивается. Однажды я спросила маму, но она ответила, что такие вещи не пристало слышать молодым девушкам, и больше не сказала ни слова. Как угодно, у меня есть свой собственный ум, и я могу разобраться во всем сама. Джентльмены идут! Со мной все в порядке, дорогая?" И все трое взглянули друг на друга с быстрым вниманием, от которого ничто не могло ускользнуть, после чего замерли, с легким трепетом ожидания в каждом юном сердце.
   Вошли джентльмены, и сразу же в гостиной, казалось, воцарилась новая атмосфера, потому что с первых же произнесенных слов началось несколько романов. Сэром Джаспером завладела Роуз, Бланш намеревалась посвятить себя Морису Трехерну, но Эннон перехватил ее, и Октавия была избавлена от всяких усилий вежливости из-за этого неожиданного шага со стороны своего воздыхателя.
   - Он сердит и хочет досадить мне, посвятив себя Бланш. Я всем сердцем желаю, чтобы он сделал это и оставил меня в покое. Бедный Морис, он ждет меня, и я жажду пойти к нему, но должна повиноваться маме.
   И Октавия присоединилась к группе, образованной миледи, миссис Сноудон, генералом и майором.
   Две молодые пары флиртовали в разных концах комнаты, а Трехерн сидел один, наблюдая за ними всеми глазами, проникавшими под поверхность, читая скрытые желания, надежды и страхи, управлявшие собравшимися. Странное выражение появилось на его лице, когда он перевел взгляд с ясного лица Октавии на мрачное лицо миссис Сноудон. Он подпер голову рукой и погрузился в глубокую задумчивость, ибо переживал один из тех судьбоносных моментов, которые случаются со всеми нами и которые могут изменить жизнь к лучшему или испортить ее. Такие моменты приходят, когда их меньше всего ожидаешь: неожиданная встреча, особое настроение, какое-то тривиальное обстоятельство или неосторожное слово вызывают их, и часто они исчезают прежде, чем мы осознаем их присутствие, оставляя последствия, которые показывают нам, что мы приобрели или потеряли. Трехерн сознавал, что нынешний час и действия, которые его наполняют, представляют необычный интерес и окажут необычное влияние на его жизнь. Перед ним были добрый и злой гений его натуры в облике этих двух женщин. Эдит Сноудон уже испытала свою силу, и только случайность спасла его. Октавия, какой бы бессознательной она ни была, никогда не переставала пробуждать и стимулировать самые благородные качества ума и сердца. Год, проведенный в ее обществе, многое сделал для него, и он любил ее со странной смесью страсти, благоговения и благодарности. Он знал, зачем пришла Эдит Сноудон, он чувствовал, что прежнее очарование не утратило своей силы, и хотя страх был ему незнаком, ему было неприятно видеть красивую, опасную женщину. С другой стороны, он понимал, что леди Трехерн хотела, чтобы ее дочь избегала его и улыбалась Эннону; он признавал, что не имел права завоевывать юное создание, каким бы калекой и бедняком ни был, и укол ревности пронзил его сердце, когда он наблюдал за ней.
   Затем к нему пришло ощущение энергии, потому что, беспомощный, бледный и, казалось бы, вызывающий жалость, он все же чувствовал, что в его руках честь, мир и счастье почти каждого из присутствующих. Это было сильным искушением для этого человека, полного подавленной страсти и силы, такого отчужденного и отстраненного от волнующих обязанностей и удовольствий жизни. Несколько слов из его уст, и жалость, которую все испытывали к нему, превратилась бы в страх, уважение и восхищение. Почему бы не произнести их и не насладиться всем, что было возможно? Он ничего не должен Трехернам; зачем страдать от несправедливости, зависимости и сострадания, которые сильнее всего ранят гордого человека? Богатство, любовь, удовольствия могут принадлежать ему - достаточно одного только слова. Почему бы не произнести его сейчас? Его бледное лицо вспыхнуло, глаза загорелись, а тонкая рука сжалась, словно тиски, пока эти мысли быстро проносились в его голове. Взгляд, слово в этот момент могли поколебать его; он чувствовал это и подался вперед, в тайном напряжении ожидая взгляда, слова, которые должны были решить, хорошо это или плохо. Кто скажет, какой тонкий инстинкт заставил Октавию повернуться и улыбнуться ему с задумчивым, дружелюбным взглядом, который согрел его сердце? Он встретил ее ответным взглядом, который странно взволновал ее, потому что любовь, благодарность и какой-то таинственный разум встретились и смешались в блестящем, но мягком выражении, которое засияло и погасло на ее лице. Что это было, она сказать не могла; она только чувствовала, что это наполнило ее неописуемым чувством, какого она никогда прежде не испытывала. В одно мгновение все это прошло, леди Трехерн заговорила с ней, а Бланш Тальбот обратилась к Морису, задаваясь вопросом, была ли очаровательная улыбка, которую он носил, предназначена ей.
   - Мистер Эннон милостиво освободил меня, и я пришла, чтобы попытаться развеселить ваше одиночество; но вы выглядите так, как будто одиночество сделало вас счастливее, чем общество делает остальных, - сказала она без своего обычного жеманства, поскольку его манеры произвели на нее впечатление.
   - Вы очень добры и очень желанны. Я действительно нахожу удовольствия, чтобы скрасить свое одиночество, которые не понравились бы более веселым людям, и хорошо, что я могу их найти, иначе я стал бы угрюмым и деспотичным и обрек бы какого-нибудь несчастного развлекать меня весь день напролет. - Он ответил с мягкой вежливостью, которая более всего привлекала в нем женщин.
   - Пожалуйста, расскажите мне о ваших уловках; я часто одинока духом, если не во плоти, потому что Роуз, хотя и милая девушка, не близка мне по духу, и я не нахожу в ней родственной души.
   В глазах Трехерна появился насмешливый огонек, когда сентиментальная девица тихо вздохнула и эффектно опустила свои длинные ресницы. Игнорируя тему "родственных душ", он холодно ответил: "Мое любимое развлечение - изучать окружающих меня людей. Это может показаться грубым, но, привязанный к своему углу, я не могу не наблюдать за фигурами вокруг меня и не узнавать их маленькие заговоры и планы. Я становлюсь очень опытным специалистом и иногда действительно удивляюсь глубине своих исследований".
   - Я могу в это поверить; ваши глаза выглядят так, как будто они обладают этим даром. Пожалуйста, не изучайте меня. - И девушка отпрянула с видом неподдельной тревоги.
   Трехерн невольно улыбнулся, потому что давным-давно разгадал тайну этого мелкого сердца и был слишком великодушен, чтобы воспользоваться этим знанием, каким бы лестным оно ни было для него. Успокаивающим тоном он сказал, отводя проницательный взгляд, которого она боялась: "Даю вам слово, что никогда этого не сделаю, как бы ни было заманчиво изучать белые страницы девичьего сердца. Я нахожу много других книг для чтения, так что будьте спокойны, мисс Бланш".
   - Кто же вас сейчас интересует больше всего? - спросила девушка, покраснев от удовольствия при его словах. - Миссис Сноудон похожа на человека, у которого есть роман, чьи страницы нужно прочесть, если у вас есть навык.
   - Я прочитал его. Я думал, что хорошо ее знаю, но в последнее время она меня озадачивает. Человеческий разум полон тайн больше, чем любая написанная книга, и более изменчив, чем очертания облаков в воздухе.
   - Прекрасная леди, но я так сильно боюсь ее, что никогда бы не осмелилась попытаться прочитать ее, как вы говорите. - Говоря это, Бланш посмотрела на предмет обсуждения и добавила: - Бедная Тавия, какой несчастной она кажется. Позвольте мне попросить ее присоединиться к нам, можно?
   - От всего сердца, - последовал быстрый ответ.
   Бланш ускользнула, но не вернулась, потому что миледи заботилась о ней так же, как и о своей дочери.
   - Это испытание меня удовлетворяет; что ж, на какое-то время я подчинюсь, но думаю, что еще смогу победить свою тетю. - И с терпеливым вздохом Трехерн повернулся, чтобы посмотреть на миссис Сноудон.
   Та стояла у камина и разговаривала с сэром Джаспером, красивым, безрассудным, великодушным молодым джентльменом, который очень явно демонстрировал свое огромное восхищение леди. Когда он пришел, она внезапно очнулась от своего апатичного настроения и стала такой же ослепительно веселой, какой до этого была меланхоличной. Болтая, она рассеянно передвигала взад и вперед маленькую старинную бронзовую урну, стоявшую на каминной полке, и при этом не раз бросала на Трехерна быстрый многозначительный взгляд, на который он, в конце концов, ответил несколько высокомерным кивком. Затем, как будто удовлетворившись, она перестала играть с украшением и погрузилась в галантную болтовню сэра Джаспера.
   В тот момент, когда ее сын заговорил с миссис Сноудон, мадам Мере забеспокоилась и, оставив Октавию с ее друзьями, стала наблюдать за Джаспером. Но ее наблюдение мало помогло, потому что она не смогла ни увидеть, ни услышать ничего плохого, но при этом не могла избавиться от ощущения, что между ними существует какое-то взаимопонимание. Когда вечеринка закончилась, она подождала, пока не ушли все, кроме ее сына и племянника.
   - Ну, мама, что тебя беспокоит? - спросил сэр Джаспер, когда она с тревогой посмотрела ему в лицо, прежде чем поцеловать на ночь.
   - Не могу сказать, но все же я чувствую себя не в своей тарелке. Помни, сын мой, что ты - гордость моего сердца, и любой твой грех или стыд убьют меня. Спокойной ночи, Морис.
   И с величественным поклоном она удалилась.
   Облокотившись обоими локтями на низкую каминную полку, сэр Джаспер улыбнулся страхам своей матери и сказал своему кузену, как только они остались одни: - Она беспокоится об Э.С. Странно, не правда ли, какая инстинктивная антипатия у женщин друг к другу?
   - Почему ты пригласил сюда Э.С.? - спросил Трехерн.
   - Мой дорогой друг, что я мог поделать? Моя мать хотела пригласить генерала, друга моего отца, и, конечно, его жену тоже нужно было пригласить. Я не мог сказать своей матери, что эта дама, мягко говоря, отъявленная кокетка и вышла замуж за старика с досады, потому что мы с кузеном отказались быть разоренными ею.
   - Ты мог бы сказать ей, какой вред она причиняет, куда бы ни пошла, и ради Октавии отложить визит генерала на некоторое время. Я предупреждаю тебя, Джаспер, это принесет вред.
   - Кому, тебе или мне?
   - Обоим, возможно, и, конечно, тебе. Однажды она была разочарована, когда потеряла нас обоих, колеблясь между твоим титулом и моим предполагаемым состоянием. Она несчастна со стариком, и ее единственная надежда - на его смерть, потому что он очень слаб. Ты свободен и теперь вдвойне привлекателен, так что будь осторожен, иначе она опутает тебя прежде, чем ты успеешь оглянуться.
   - Спасибо, Ментор. Я ничего не боюсь, и просто буду развлекаться неделю - они больше не задерживаются. - И, беззаботно рассмеявшись, сэр Джаспер зашагал прочь.
   - За неделю можно натворить много бед, и это только начало, - пробормотал Трехерн, приподнимаясь, чтобы заглянуть под бронзовую вазу в поисках записки. Она исчезла!
  

Глава III. КТО ЭТО БЫЛ?

  
   Кто взял ее? Этот вопрос мучил Трехерна всю ту бессонную ночь. Он подозревал трех человек, потому что только они подходили к камину после того, как записка была спрятана. Он думал, что не спускал с нее глаз, пока не началась суматоха расставания. В тот момент ее, должно быть, взял майор, Фрэнк Эннон или миледи; о сэре Джаспере не могло быть и речи, поскольку он никогда не прикасался ни к одному украшению в гостиной с тех пор, как неловко уничтожил целую коллекцию дорогих безделушек, к великому огорчению его матери и сестры. Майор, очевидно, что-то заподозрил, Эннон ревновал, а миледи была бы рада предлогу убрать свою дочь подальше от него. Доверившись своему умению читать по лицам, он с нетерпением ждал утра, решив никому ничего не говорить, кроме миссис Сноудон, а у нее просто спросить, что содержалось в записке.
   Трехерн обычно оставался у себя до обеда, а часто и до ужина; поэтому, опасаясь вызвать подозрения необычной активностью, он не появлялся до полудня. Почтовый пакет только что вскрыли, и все были заняты своими письмами, но подняли глаза, чтобы перекинуться парой слов с вновь прибывшим, и Октавия импульсивно повернулась к нему навстречу, затем сдержалась и спрятала свое внезапно порозовевшее лицо за газетой. Взгляд Трехерна улавливал все и сразу увидел в необычно позднем прибытии почты предлог для обнаружения похитителя записки.
   - У всех есть письма, кроме меня, но я ожидал одного прошлой ночью. Майор, нет ли его среди ваших? - И пока говорил, Трехерн пристально смотрел своими проницательными глазами на человека, к которому обращался.
   Без малейших признаков признания, без малейшего смущения майор осторожно просмотрел свою стопку и ответил самым естественным образом:
   - Ни малейшего следа; жаль, я бы хотел, чтобы оно нашлось у меня, потому что ничто не раздражает меня больше, чем любая задержка или ошибка в моих письмах.
   "Он ничего об этом не знает", - подумал Трехерн и повернулся к Эннону, который был погружен в длинное послание от какого-то близкого друга, обладавшего талантом сообщать новости, судя по интересу читателя.
   - Эннон, я взываю к вам, потому что должен выяснить, кто украл у меня мое письмо.
   - У меня только одно, прочтите его, если хотите, и убедитесь сами, - последовал краткий ответ.
   - Нет, спасибо. Я спросил в шутку; это, несомненно, у моей хозяйки. Письма Джаспера и мои часто путаются, а миледи заботится о его письмах за него. Я думаю, оно должно быть у вас, тетя.
   Леди Трехерн нетерпеливо подняла глаза.
   - Мой дорогой Морис, какой ужас с вашим письмом! Ни у кого из нас его нет, так что не наказывайте нас за грехи вашего корреспондента или небрежность почты.
   "Она не брала его, потому что всегда чрезвычайно вежлива, когда намеревается помешать мне", - подумал Трехерн и, извинившись за то, что грубо побеспокоил их, откатился в свой уголок у солнечного окна и, по-видимому, погрузился в новый журнал.
   Миссис Сноудон вскрывала письма для генерала и, закончив свою маленькую работу, отправилась в библиотеку, как будто в поисках книги. Вернувшись вскоре с одной из них, она подошла к Трехерну и, вложив ее ему в руку, сказала своим музыкально отчетливым голосом:
   - Будьте так добры, найдите для меня отрывок, о котором вы говорили прошлой ночью. Мне любопытно на него взглянуть.
   Мгновенно поняв ее уловку, он с видимой небрежностью открыл книгу, достал крошечную записку, лежавшую между страницами, и, выбрав наугад отрывок, вернул ей книгу и взялся за свой журнал. Прикрываясь им, он развернул ее и прочитал следующие слова:
   "Я понимаю, но не волнуйтесь; фраза, которую я написала, была такой: "Я должна увидеться с вами наедине, сообщите мне, когда и где". Никто не может придать этому большого значения, и я обнаружу вора еще до обеда. Ничего не предпринимайте, но заметьте, с кем я заговорю первым при входе, когда мы встретимся вечером, и остерегайтесь этого человека".
   Тихонько бросив записку в огонь вместе с оберткой от журнала, он выбросил это из головы и предоставил миссис Сноудон играть в детектива, как ей заблагорассудится, а сам занялся своими делами.
   Был ясный декабрьский день, и когда молодые люди разошлись, чтобы подготовиться к прогулке, в то время как генерал и майор грелись на солнышке на террасе, леди Трехерн сказала своему племяннику:
   - Я собираюсь проветриться в экипаже. Ты будешь моим сопровождающим, Морис?
   - С удовольствием, - ответил молодой человек, хорошо зная, что его ждет.
   Миледи была необычайно молчалива и серьезна, но, казалось, хотела сказать что-то, что ей было трудно произнести. Трехерн заметил это и прервал неловкую паузу, смело перейдя к теме, которая занимала обоих.
   - Я думаю, вы хотите что-то сказать мне о Тави, тетя. Я прав?
   - Да.
   - Тогда позвольте мне избавить вас от необходимости начинать и доказать свою искренность, открыто заявив правду, насколько это касается меня. Я очень люблю ее, но я не настолько безумен, чтобы мечтать сказать ей об этом. Я знаю, что это невозможно, и я отказываюсь от своих надежд. Поверьте мне. Я буду молчать и увижу, как она выйдет замуж за кого угодно без единого слова жалобы, если вы этого захотите. По ее изменившемуся поведению я делаю вывод, что вы поговорили с ней и что мой маленький друг и няня больше не будет моей. Возможно, вы мудры, но если вы делаете это из-за меня, то это напрасно - зло совершено, и пока я жив, я буду любить свою кузину. Если вы делаете это, чтобы пощадить ее, я глуп и скорее уйду, чем причиню ей беспокойство или боль.
   - Ты действительно это имеешь в виду, Морис? - И леди Трехерн посмотрела на него с изменившимся и смягчившимся лицом.
   Повернувшись к ней, Трехерн показал ей лицо, полное страдания и искренности, смирения и решимости, когда искренне сказал:
   - Я действительно это имею в виду; можете потребовать у меня доказать это любым способом, каким вам заблагорассудится. Я неплохой парень, тетя, и я хочу быть лучше. После моего несчастья у меня было время испытать многое, в том числе и себя, и, несмотря на многие недостатки, я лелею желание сохранить свою душу честной и правдивой, даже если мое тело превратилось в развалину. Легко говорить такие вещи, но, несмотря на искушение, я думаю, что смогу его выдержать, если вы мне доверяете.
   - Мой дорогой мальчик, я действительно доверяю тебе и благодарю тебя за эту откровенность. Я никогда не забываю, что обязана тебе жизнью Джаспера, и никогда не рассчитываю вернуть этот долг. Помни об этом, когда я кажусь тебе холодной или недоброй, и помни также, что я говорю сейчас: если бы ты был избавлен от этого несчастья, я бы с радостью отдала тебе свою девочку. Но...
   - Но, тетя, послушайте одну вещь, - вмешался Трехерн. - Врачи говорят мне, что любой внезапный и сильный шок удивления, радости или горя может сделать для меня то, чего, как они надеются, добьется время. Я ничего не сказал об этом, потому что это всего лишь шанс; и все же, пока есть хоть какая-то надежда, должен ли я полностью отказаться от Октавии?
   - Отказаться трудно, и все же я не думаю, что было бы разумно принимать во внимание такой ничтожный шанс. Позволь надежде овладеть тобой, и вы оба станете несчастными, если надежда не оправдается. Нет, Морис, лучше быть великодушным и предоставить ей свободу искать свое счастье в другом месте. Эннон любит ее, у нее цельное сердце, и она скоро научится любить его, если ты будешь молчать. Мой бедный мальчик, это кажется жестоким, но я должна это сказать.
   - Мне уйти, тетя? - таким был его ответ, произнесенный очень твердо, хотя губы его побелели.
   - Пока нет, только предоставь их самим себе и скрой свои проблемы, если сможешь. Тем не менее, если предпочитаешь, ты можешь поехать в город, и Бенсон позаботится о том, чтобы тебе было удобно. Твое здоровье будет причиной, и я буду часто приезжать или писать, если ты будешь скучать по дому. Это будет зависеть от тебя, потому что я хочу быть справедливой и доброй в этом трудном случае. Тебе решать.
   - Тогда я останусь. Я сумею скрывать свою любовь, и то, что я вижу их вместе, скоро перестанет ранить меня, если Октавия будет счастлива.
   - Останься на некоторое время. Ты должен как можно меньше скучать по своей спутнице, потому что я постараюсь занять ее место. Прости меня, Морис, и пожалей материнскую заботу, потому что эти двое - последние из многих детей, а я теперь вдова.
   Голос леди Трехерн дрогнул, и если какая-то эгоистичная надежда или план еще теплились в голове ее племянника, этот призыв прогнал их и затронул его лучшую натуру. Пожимая ей руку, он мягко сказал: "Дорогая тетя, не печальтесь обо мне. Я один из тех, кто не отделен от страданий, но я не буду побежден ими. Давайте забудем мою молодость и будем вместе дружескими советчиками на благо тех двоих, кого мы оба любим. Я должен сказать пару слов о Джаспере, но вы не должны заставлять меня объяснить больше, чем я могу, не нарушая своего обещания".
   - Спасибо, спасибо! Я знаю, что это касается той женщины. Расскажи мне все, что можешь; я не буду назойливой, но она мне не понравилась с того самого момента, как я ее увидела, какой бы красивой и очаровательной она ни казалась.
   - Когда мы с кузеном были в Париже, незадолго до моей болезни, мы встретились с ней. Тогда она была со своим отцом, веселым стариком, который вел жизнь, полную удовольствий, и не был подходящим опекуном для прелестной дочери. Она знала нашу историю и, очаровав обоих, некоторое время пребывала в нерешительности, не зная, кого ей принять: Джаспера - за его титул, или меня - за мое состояние. Это было до того, как мой дядя изменил свое завещание, и я считал себя его наследником; но, прежде чем она сделала свой выбор, что-то (пожалуйста, не спрашивайте меня, что) заставило нас покинуть Париж. На обратном пути мы потерпели крушение, а затем пришла моя болезнь, лишение наследства и беспомощность. Эдит Дюбарри слышала эту историю, но слухи были ложными, и она считала, что мы оба потеряли состояние. Ее отец умер без гроша в кармане, и в минуту отчаяния она вышла замуж за генерала, чье богатство окружает ее роскошью, которую она любит, и чье слабеющее здоровье скоро вернет ей свободу...
   - И тогда, Морис? - перебила миледи.
   - Я думаю, она надеется завоевать Джаспера.
   - Никогда! Мы должны предотвратить это любой ценой. Я предпочла бы видеть его мертвым, чем мужем такой женщины. Почему ей разрешено посещать дома, подобные моему? Тебе следовало сказать мне об этом раньше, - сердито воскликнула миледи.
   - Я должен был сказать вам, если бы знал это, и я упрекнул Джаспера за его пренебрежение. Не беспокойтесь понапрасну, тетя. На имени миссис Сноудон нет ни единого пятнышка, и, как жену храброго и благородного человека, ее принимают без вопросов; ибо красота, изящество или такт, подобные ее, могут пробиться куда угодно. Она пробудет здесь всего неделю, и я посвящу себя ей; это спасет Джаспера и, если потребуется, убедит Тави в моем безразличии... - Он сделал паузу, чтобы подавить вздох.
   - Но сам-то ты не боишься за свой покой, Морис? Ты не должен жертвовать счастьем или честью ради меня или моих детей.
   - Я в безопасности; я люблю свою кузину, и это мой щит. Что бы ни случилось, помните, что я старался служить вам и искренне старался забыть самого себя.
   - Да благословит тебя Бог, сын мой! Позволь мне называть тебя так и чувствовать, что, хотя я отказываю тебе в своей дочери, я от всего сердца дарю тебе материнскую заботу и любовь.
   Леди Трехерн была столь же великодушна, сколь и горда, и ее племянник покорил ее доверием и покорностью. Он не играл никакой роли, но, даже отказавшись от всего, лелеял надежду, что все же сможет завоевать сердце, которого так желал. Они молча расстались, но с этого часа между ними установилась новая и более тесная связь, оказавшая неожиданное влияние на весь дом.
  

* * *

  
   Морис с некоторым нетерпением ждал появления миссис Сноудон, не только из любопытства узнать, обнаружила ли она взявшего записку, но и из-за той роли, которую он взял на себя. Он был равен ей и испытывал от этого определенное удовольствие по тройной причине. Это пошло бы на пользу его тете и кузену, отвлекло бы его мысли от собственных забот и, возможно, заставив Октавию ревновать, пробудило бы любовь; ибо, хотя он и сделал правильный выбор, он был всего лишь мужчиной, и к тому же влюбленным.
   Миссис Сноудон опаздывала. Она всегда опаздывала, потому что ее туалет был изысканным, и ей нравилось наслаждаться его воздействием на других. В тот момент, когда она вошла, взгляд Трехерна был прикован к ней, и, к его сильному удивлению и раздражению, она обратилась к Октавии, вежливо сказав: "Моя дорогая мисс Трехерн, я восхищалась вашими павлинами. Пожалуйста, позвольте мне увидеть, как вы будете кормить их завтра. Мисс Тальбот говорит, что это очаровательное зрелище.
   - Если вы будете на террасе сразу после обеда, вы найдете их там и можете покормить их сами, если хотите, - последовал холодный, вежливый ответ.
   - Она сама похожа на павлина в этом великолепном зелено-золотом платье, не так ли? - прошептала Роуз сэру Джасперу со злым смехом.
   - Да. Но я хотел бы, чтобы у птиц Тави были такие голоса, как у миссис Сноудон; их визг меня очень раздражает.
   - Мне это скорее нравится, потому что это честно, и за этим не скрывается никакой злобы или озорства. Я всегда не доверяю этим мягким, сладким голосам; они неискренни. Мне нравится полный, ясный тон; резкий, если вам угодно, но решительный и правдивый.
   - Хорошо сказано, Октавия. Я согласен с вами, и ваш собственный - идеальный образец того, что вы описываете.
   И Трехерн улыбнулся, проезжая мимо, чтобы присоединиться к миссис Сноудон, которая, очевидно, ждала его, в то время как Октавия повернулась к своему брату, чтобы защитить своих питомцев.
   - Вы уверены? Как вы это обнаружили? - сказал Морис, делая вид, что восхищается букетом дамы, и остановился рядом с ней.
   - Я заподозрила это в тот момент, когда увидела ее сегодня утром. Она не актриса, и неприязнь, недоверие и презрение были видны на ее лице, когда мы встретились. Пока вы так ловко не сказали мне, что мою записку кто-то взял, я думала, что она беспокоится о своем брате - или о вас.
   Внезапная пауза и пристальный взгляд последовали за последним, тихо произнесенным словом, но Трехерн встретил это непроницаемой улыбкой и столь же тихим: "Ну, и что дальше?"
   - В тот момент, когда я узнала, что вы не получили записку, я была уверена, что она у нее, и, зная, что она, должно быть, видела, как я положила ее туда, несмотря на ее кажущуюся невиновность, я тихо спросила ее об этом. Это удивило ее, это лишило дело всякой тайны, и я покончила с ее недоумением, отправив записку майору в тот момент, когда она вернула ее мне, как будто она была предназначена для него. Она попросила прощения, сказала, что ее брат был легкомысленным, и она присматривала за ним, чтобы он не наделал глупостей; заявила, что думала, будто моя записка предназначалась ему, и вела себя как очаровательная простушка, какова она и есть.
   - Настоящая буря в стакане воды. Бедная маленькая Тави! Вы, несомненно, напугали ее, чтобы мы могли безопасно переписываться в дальнейшем.
   - Вы можете дать мне ответ, сейчас и здесь.
   - Очень хорошо, встретимся завтра утром на террасе; павлины сделают нашу встречу достаточно естественной. Обычно я провожу там час или два в солнечную часть дня.
   - Но девушка?
   - Я отошлю ее.
   - Вы говорите так, как будто это было бы легко сделать.
   - Это будет легко и приятно.
   - Теперь загадочны вы. У вас либо нет ничего для тет-а-тет с ней, либо вы не хотите, чтобы она стояла на моем пути. Что именно?
   - Решать вам. Можно мне это взять?
   Она посмотрела на него, когда он коснулся розы, предостерегающим взглядом, потому что цветок был одновременно символом любви и молчания. Хотел ли он намекнуть, что вспоминает прошлое, или предупредить ее, что кто-то рядом? Она выглянула из тени занавески, за которой сидела, и мельком увидела скользящую прочь тень.
   - Кто это был? - спросила она вполголоса.
   - Роуз, - ответил он, смеясь. Затем, как будто опасность миновала, сказал: - Как вы отчитаетесь перед майором за сообщение, которое отправили ему?
   - Легко, сфабриковав какое-нибудь интересное затруднение, в котором мне нужен мудрый совет. Он будет польщен, и, сделав вид, что доверяю ему, я смогу сколько душе угодно морочить голову этому замечательному человеку, потому что он раздражает меня своей странной манерой постоянно охранять меня. А теперь пригласите меня на ужин и будьте прежним восхитительным собой.
   - Это невозможно, - сказал он, но доказал, что это не так.
  

Глава IV. КОРМЛЕНИЕ ПАВЛИНОВ

  
   Это было действительно очаровательное зрелище: двенадцать величественных птиц, сидевших на широкой каменной балюстраде или медленно прохаживавшихся вдоль террасы, с солнечными бликами на их зеленых и золотых шеях и великолепием их замечательных перьев, широко распростертых или развевающихся, подобно богатым шлейфам, позади них. Разительный контраст с великолепными созданиями представляла их юная хозяйка в простом утреннем платье, отороченном мехом капюшоне и накидке, когда она кормила питомцев с рук, называла их причудливыми именами, смеялась над их шалостями и от души наслаждалась зимним солнцем, свежим ветром и девичьим времяпрепровождением. Когда Трехерн медленно приблизился, наблюдая за ней глазами влюбленного, он нашел ее очень милой и веселой, и она была ему дороже, чем когда-либо прежде. Весь предыдущий день она старательно избегала его, вечером рассталась с ним, поспешно пожав руку, и не пришла, как обычно, пожелать ему доброго утра в библиотеке. До сих пор он не замечал этой перемены, но теперь, вспомнив о своем обещании тете, решил дать девушке понять, что полностью понимает отношения, которые отныне должны были существовать между ними.
   - Доброе утро, кузина. Помешаю ли я вам, если сделаю здесь поворот или два? - сказал он веселым тоном, но с наполовину укоризненным взглядом.
   Она мгновение смотрела на него, затем подошла к нему с протянутой рукой, и щеки ее порозовели еще больше, чем прежде, а ее откровенные глаза наполнились слезами, и в ее голосе появилась предательская дрожь, когда она порывисто сказала: "Я буду собой, несмотря ни на что. Морис, не считайте меня недоброй и не упрекайте меня ни в чем. Тем переменам, которые вы видите во мне, есть причина; это не каприз, это послушание".
   - Моя дорогая девочка, я знаю это. Я хотел поговорить об этом и показать вам, что я понимаю. Эннон - хороший парень, достойный вас настолько, насколько может быть достоин любой мужчина, и я желаю вам всего того счастья, которого вы заслуживаете.
   - Вы? - Ее глаза внимательно изучали его лицо.
   - Да, вы сомневаетесь в этом? - Он так хорошо скрывал свою любовь, что ни лицо, ни голос, ни манеры не выдавали и намека на нее.
   Ее глаза опустились, облако набежало на ее ясное лицо, и она убрала руку, как будто хотела приласкать голодную птицу, нежно клевавшую корзинку, которую она держала. Словно для того, чтобы сменить тему разговора, она игриво сказала: "Бедный Аргус, ты потерял свои прекрасные перья, и поэтому все покидают тебя, кроме доброй маленькой Юноны, которая никогда не забывает своих друзей. Вот, возьмите все это и разделите между собой".
   Трехерн улыбнулся и быстро сказал: "Я человек-Аргус, и вы были для меня доброй маленькой Юноной с тех пор, как я потерял свои перья. Продолжайте в том же духе, и вы найдете во мне верного друга".
   - Я так и сделаю. - И когда она ответила, прежняя улыбка вернулась, и ее глаза снова встретились с его глазами.
   - Спасибо! Теперь мы будем жить счастливо. Я не прошу и не жду прежней жизни - это невозможно. Я знал, что, когда придет возлюбленный, друг отойдет на второй план; и я доволен тем, что буду вторым там, где так долго был первым. Не думайте, что вы пренебрегаете мной; будьте счастливы со своим возлюбленным, дорогая, а когда у вас не будет более приятных развлечений, приходите навестить старого Мориса.
   Она отвернула голову, чтобы он не увидел гневный румянец на ее щеках, тревогу в глазах, и когда она заговорила, то сказала раздраженно: "Я бы хотела, чтобы Джаспер и мама оставили меня в покое. Я ненавижу влюбленных и не хочу ни одного. Если Фрэнк будет раздражать меня, я уйду в монастырь и таким образом избавлюсь от него".
   Морис рассмеялся и повернул ее лицо к себе, сказав своим убедительным голосом: "Сначала попробуйте узнать его, чтобы доставить удовольствие своей матери. Это не может причинить никакого вреда и может позабавить вас. Фрэнк влюблен в вас, и, поскольку у вас все в порядке с сердцем, почему бы не посмотреть, что вы можете для него сделать? Тогда я не буду так сильно скучать по вас".
   - Вы очень добры, я сделаю все, что в моих силах. Я бы хотела, чтобы пришла миссис Сноудон, если она придет; у меня встреча в два, и Фрэнк будет выглядеть трагично, если я не буду готова. Он учит меня бильярду, и мне очень нравится эта игра, хотя я никогда не думала, что мне будет интересно.
   - Это хорошо. Я надеюсь, вы усвоите эти уроки, и Эннон найдет в вас послушную ученицу.
   - Вы очень бледны сегодня утром; вам больно, Морис? - внезапно спросила Октавия, отбросив напускную непринужденность и веселость, под которыми она пыталась скрыть свое беспокойство.
   - Да, но это скоро пройдет. Миссис Сноудон сейчас придет. Я видел ее в дверях холла минуту назад. Я покажу ей павлинов, если вы хотите уйти. Осмелюсь сказать, она не будет возражать против этого, потому что она вам не нравится, а мне нравится.
   - Да, она мне не нравится. Возможно, существует договоренность?.. Я понимаю. Я не буду играть мадемуазель де Троп.
   Внезапный огонь вспыхнул в глазах девушки, внезапное презрение искривило ее губы, и взгляд, полный значения, переместился с ее кузена на дверь, где появилась миссис Сноудон, ожидая, пока ее горничная принесет ей дополнительные одеяла.
   - Вы намекаете на записку, которую вы взяли. Как вы решились на эту шутку, Тави? - спокойно спросил Трехерн.
   - Я видела, как она положила ее под урну. Я подумала, что это для Джаспера, и взяла ее, - смело сказала она.
   - Почему для Джаспера?
   - Я вспомнила, как он говорил о встрече с ней давным-давно и с энтузиазмом описывал ее красоту - и вы тоже.
   - У вас хорошая память.
   - Относительно тех, кого я люблю. Я наблюдала за тем, как она встречалась с моим братом, за его преданностью ей, и, когда они вместе смеялись у камина, я была уверен, что она хочет снова очаровать его.
   - Снова? Значит, однажды она все-таки очаровала его? - спросил Трехерн, которому не терпелось узнать, как много Джаспер рассказал своей сестре.
   - Он всегда отрицал это и заявлял, что фаворитом были вы.
   - Тогда почему бы не подумать о записке для меня? - спросил он.
   - Теперь да, - последовал резкий ответ.
   - Но она сказала вам, что это для майора, и отправила ее.
   - Она обманула меня; я не удивлена. Я рада, что Джаспер в безопасности, и желаю вам приятного тет-а-тет.
   Поклонившись с непривычным достоинством, Октавия поставила свою корзинку и пошла в одном направлении, в то время как миссис Сноудон приблизилась с другого.
   - Я сделал это, - вздохнул Трехерн, отворачиваясь от девичьей фигуры, чтобы посмотреть на величественное создание, приближавшееся к нему с бесшумной грацией.
   Блеск и великолепие были к лицу миссис Сноудон; она наслаждалась роскошью, и при ее красоте ей шли многие вещи, которые у более простой женщины были бы безвкусными и нелепыми. Она была закутана в настоящий восточный бурнус алого, синего и золотого цветов; капюшон, надвинутый на голову, обрамлял ее прекрасное лицо насыщенных оттенков, а большие позолоченные кисточки сияли на ее волнистых черных волосах. Она носила его с изяществом, и варварское великолепие одежды шло ей. Свежий воздух окрасил ее щеки нежным румянцем; ее обычно мрачные глаза теперь сияли, а ее улыбка была полна счастья.
   - Добро пожаловать, Клеопатра! - воскликнул Трехерн, с трудом сдерживая смех, когда павлины закричали и разбежались, заслышав шорох ее платья.
   - Я могла бы ответить, назвав вас Таддеуш Варшавский, потому что вы выглядите очень романтично и совершенно по-польски с вашим бледным, задумчивым лицом и вашими великолепными мехами, - ответила она, остановившись рядом с ним с восхищением, явно выраженным в ее глазах.
   Трехерну не понравился этот взгляд, и он довольно резко сказал, протягивая ей корзинку с хлебом: "Я избавился от своей кузины и предлагаю вам оказать почесть павлинам. Вот они - вы покормите их?"
   - Нет, спасибо, как вы знаете, мне нет дела до кур; я пришла поговорить с вами, - нетерпеливо сказала она.
   - Я к вашим услугам.
   - Я хочу задать вам один или два вопроса - это разрешено?
   - Какой мужчина когда-либо отказывал миссис Сноудон в просьбе?
   - Нет, никаких комплиментов; у вас это всего лишь сатирические увертки. Я была обманута, когда была за границей, и опрометчиво вышла замуж за этого старика. Скажите мне правду, как обстоят дела.
   - У Джаспера есть все. У меня ничего нет.
   - Я рада этому.
   - Большое спасибо за сердечную речь. Вы, по крайней мере, говорите искренне, - с горечью сказал он.
   - Рада, Морис, рада; позвольте мне доказать это.
   Кресло Трехерна стояло рядом с балюстрадой. Миссис Сноудон облокотилась на резные перила, спиной к дому, и ее лицо было скрыто высокой вазой. Пристально глядя на него, она быстро и тихо сказала: "Вы думали, что я колебалась между вами и Джаспером, когда мы расстались два года назад. Так и было, но колебалась я не между титулом и состоянием. Это было между долгом и любовью. Мой отец, любящий, глупый старик, всей душой мечтал увидеть во мне леди. Я была для него всем; моя красота была его радостью, и ни один мужчина без имени не считался достойным меня. Я нежно любила его. Вы можете сомневаться в этом, зная, насколько я эгоистична, безрассудна и тщеславна, но у меня есть сердце, и при лучших обстоятельствах я была бы лучшей женщиной. Неважно, теперь уже слишком поздно. Следующим после отца, я любила вас. Нет, выслушайте меня - я оправдаюсь в ваших глазах. Я не желаю генералу ничего плохого. Он добрый, снисходительный, щедрый; я уважаю его - я благодарна, и пока он жив, я буду верна ему.
   - Тогда молчите сейчас. Не вспоминайте прошлое, Эдит; пусть оно спит, ради нас обоих, - начал Трехерн, но она властно остановила его.
   - Так и будет, когда я закончу. Я любила вас, Морис, потому что из всех веселых, праздных, ищущих удовольствий мужчин, которых я видела вокруг себя, вы были единственным, у кого, казалось, имелись мысли, выходящие за рамки сиюсекундных глупостей. Под кажущейся легкомысленностью вашей жизни скрывалось что-то благородное, героическое и истинное. Я чувствовала, что у вас есть цель, что ваше настроение было всего лишь преходящим - отдых молодого человека перед началом настоящей работы в его жизни. Это привлекло, это покорило меня; ибо даже в том кратком взгляде, который вы тогда бросили на меня, была искренность, которую не проявлял ни один другой мужчина. Я хотела вашего уважения; я жаждала заслужить вашу любовь, разделить вашу жизнь и доказать, что даже в моей натуре дремлет сила, способная заменить легкомысленное прошлое благородным будущим. О, Морис, если бы вы задержались еще на неделю, я никогда не была бы такой несчастной, как сейчас!
   Ее голос дрогнул и сорвался, ибо вся горечь утраченной любви, покоя и счастья прозвучала в патетической страсти этого восклицания. Она не плакала, потому что слезы редко затуманивали ее трагические глаза; но она ломала руки в немом отчаянии и смотрела вниз, на опаленные морозом сады внизу, как будто видела там истинный символ своей собственной разрушенной жизни. Трехерн не произнес ни слова, но стиснул зубы, бросив почти свирепый взгляд на удаляющуюся фигуру сэра Джаспера, который весело скакал прочь, как человек, не обремененный воспоминаниями или заботами.
   Миссис Сноудон поспешно продолжила: "Мой отец умолял и приказал мне выбрать вашего кузена. Я не могла разбить его сердце и попросила дать мне время, надеясь смягчить его. Пока я ждала, это таинственное происшествие заставило вас уехать из Парижа, а затем произошло крушение, болезнь и слух о том, что старый сэр Джаспер лишил наследства обоих племянников. Мне сказали, что вы умираете, и я стала пассивным орудием в руках моего отца. Я обещала вспомнить и принять вашего кузена, но старик умер прежде, чем это было сделано, и тогда мне было все равно, что со мной станет.
   Генерал Сноудон был другом моего отца; он жалел меня; он видел мое опустошенное, обездоленное состояние, мое отчаяние и беспомощность. Он утешал, поддерживал и спасал меня. Я была благодарна; и когда он предложил мне свое сердце и дом, я приняла их. Он знал, что у меня нет любви, которую я могла бы подарить; но как друг, как дочь, я с радостью служила бы ему и сделала бы его преклонные годы настолько счастливыми, насколько могла. Все было кончено, когда я услышала, что вы живы, страдаете и бедны. Я жаждала приехать и жить для вас. Мои новые узы стали тогда тяжелыми оковами, мое богатство угнетало меня, и я была вдвойне несчастна, потому что не смела рассказать о своей беде, и это чуть не свело меня с ума. Я вижу вас сейчас; я знаю, что вы счастливы; я читаю любовь вашей кузины и вижу, что вас ждет мирная жизнь. Это должно меня удовлетворить, и я должна научиться переносить это так, как могу".
   Она замолчала, задыхающаяся и бледная, и быстро зашагала по террасе, словно пытаясь скрыть или сдержать охватившее ее волнение.
   Трехерн все еще сидел молча, но его сердце подпрыгнуло, когда он подумал: "Она видит, что Октавия любит меня! Женский глаз быстро распознает любовь в другом, и она утверждает то, на что я начинаю надеяться. Поведение моей кузины только что, ее неприязнь к Эннону, ее новая застенчивость по отношению ко мне; это может быть правдой, и если это так - помоги мне Небо - что я говорю! Я не должен ни надеяться, ни желать, ни мечтать; я должен отречься и забыть".
   Он подпер голову рукой и сидел так неподвижно, что миссис Сноудон вернулась к нему, бледная, но спокойная, полностью овладевшая собой. Подойдя ближе, она заметила его позу, горькую печаль на его лице, и в ней зародилась надежда. Возможно, она ошибалась; возможно, он не любил свою кузину; возможно, он все еще помнил прошлое и все еще сожалел о потере сердца, которое она только что обнажила перед ним. Ее муж был болен и мог умереть в любой день. Свободная, богатая, красивая и молодая, кем она могла бы стать для Трехерна, беспомощного, бедного и амбициозного? При всех своих недостатках она была великодушна, и эта картина очаровала ее воображение, согрела ее сердце и успокоила ее боль.
   - Морис, - мягко произнесла она, снова остановившись рядом с ним, - если я ошибаюсь в вас и ваших надеждах, то это потому, что я ничего не смею просить для себя; но если когда-нибудь придет время, когда я буду свободна давать или помогать, просите меня о чем угодно, и это будет вашим.
   Он понимал ее, жалел и, видя, что она находит утешение в надежде, позволял ей наслаждаться ею, пока она могла. Он импульсивным жестом пожал протянутую ему руку.
   - Щедрая, как всегда, Эдит, и безудержно откровенная. Спасибо вам за вашу искренность, вашу доброту и любовь, которую вы когда-то подарили мне. Я говорю "однажды", потому что сейчас долг, правда и честь отделяют нас друг от друга. Моя жизнь должна быть уединенной, но я найду себе занятие и научусь быть довольным. Вы обязаны всей преданностью доброму старику, который любит вас и, я уверен, не подведете его. Оставьте будущее и прошлое, но давайте сделаем настоящее таким, каким оно может быть, - временем простить и забыть, воспрянуть духом и начать все сначала. Рождество - подходящее время для таких решений, и, возможно, это зарождение дружбы, подобной нашей.
   Что-то в его тоне и манерах поразило ее, и, глядя на него с мягким удивлением, она воскликнула: "Как вы изменились!"
   - Нужно ли вам говорить мне это? - И он взглянул на свои беспомощные конечности с горьким, но в то же время жалким выражением терпения.
   - Нет, нет, не это! Я имею в виду разум, а не тело. Когда-то вы были веселым и беспечным, нетерпеливым и пылким, как Джаспер; теперь вы серьезный и тихий, или веселый, и такой очень добрый. И все же, несмотря на болезнь и потери, вы кажетесь в два раза лучше, чем были, и что-то вызывает уважение, а также восхищение - и любовь.
   Ее темные глаза наполнились слезами, когда последнее слово слетело с ее губ, и красота тронутого сердца засияла на ее лице. Морис быстро поднял глаза и спросил с неожиданной серьезностью: "Вы видите это? Тогда это правда. Да, я изменился, слава Богу! И это благодаря ей".
   - Кому? - ревниво спросила его собеседница.
   - Октавии. Неосознанно, но, несомненно, она многое сделала для меня, и этот год кажущихся потерь и страданий был самым счастливым, самым плодотворным в моей жизни. Я часто слышал, что несчастья - лучшие учителя, и теперь я в это верю.
   Миссис Сноудон печально покачала головой.
   - Не всегда; для некоторых они - мучители. Но не проповедуйте, Морис. Я все еще грешница, хотя вы склоняетесь к святости, и у меня есть еще один вопрос, который я должна задать. Что заставило вас с Джаспером так внезапно уехать из Парижа?
   - Этого я никогда не смогу вам сказать.
   - Тогда я открою это сама.
   - Это невозможно.
   - Для решительной женщины нет ничего невозможного.
   - Вы не можете ни обмануть, ни удивить, ни подкупить двух человек, которые владеют этим секретом. Я прошу вас оставить это в покое, - серьезно сказал Трехерн.
   - У меня есть подсказка, и я последую ей; ибо я убеждена, что что-то не так, и вы...
   - Дорогая миссис Сноудон, вы так очарованы птицами, что забываете о своих ближних, или так очарованы одним ближним, что забываете о птицах?
   Неожиданный вопрос поразил обоих; Роуз Тальбот прошла по террасе с полными руками остролиста и лицом, на котором было написано веселое озорство, добавив, исчезая: "Я скажу Тави, что кормление павлинов - такое приятное развлечение для влюбленных, что ей и мистеру Эннону лучше попробовать это".
   - Дерзкая цыганка! - пробормотал Трехерн.
   Но миссис Сноудон сказала с двусмысленной улыбкой: "Многие правдивые слова произносятся в шутку".
  

Глава V. ПОД ОМЕЛОЙ

  
   Необычайно веселыми и очаровательными выглядели три юные подруги, одинаково одетые в пушистое белое, с венками из остролиста в волосах, когда они медленно спускались по широкой дубовой лестнице рука об руку. Лакей зажигал лампы в холле, так как зимние сумерки сгущались рано, и девушки весело болтали о предстоящем празднике, как вдруг по залу разнесся громкий, протяжный крик. Тяжелый стеклянный абажур с грохотом выпал из рук слуги, и молодые леди в ужасе прижались друг к другу, потому что в крике был смертельный ужас, и за ним последовала мертвая тишина.
   - Что это было, Джон? - спросила Октавия, очень бледная, но через мгновение успокоившаяся.
   - Я пойду и посмотрю, мисс.
   И слуга поспешил прочь.
   - Откуда раздался этот ужасный крик? - спросила Роуз.
   - Где-то над нами. О, давайте спустимся к людям; я напугана до смерти, - прошептала Бланш, дрожащая и ослабевшая.
   Поспешив в гостиную, они обнаружили там только Эннона и майора, оба выглядели испуганными и оба смотрели в окна.
   - Вы слышали это? Что бы это могло быть? Не уходите и не оставляйте нас! - закричали девушки на одном дыхании, вбегая внутрь.
   Джентльмены слышали, но не могли объяснить крик и были вполне готовы защитить хорошеньких существ, столпившихся вокруг них, как испуганные оленята. Быстро вошел Джон, выглядя довольно дико, и ему так же не терпелось рассказать свою историю, как и им - слушать.
   - Это Пэтти, одна из горничных, мисс, у нее припадок. Она поднялась на северную галерею, чтобы убедиться, что камин горит, потому что, как вы знаете, мисс, требуется много дерева, чтобы прогреть галерею даже для танцев. Ну, было темно, потому что огонь горел слабо, и ее свеча погасла, когда она резко открыла дверь, будучи взволнованной, как всегда бывает со служанками, когда они входят туда. На полпути по галерее она говорит, что услышала шорох и остановилась. Затем она крикнула: "Я вижу тебя!", думая, что это кто-то из нас пытается ее напугать. Никто не ответил, и она прошла еще немного, как вдруг огонь вспыхнул, и прямо перед ней появился призрак.
   - Не говори глупостей, Джон. Скажи нам, что это было, - резко сказала Октавия, хотя ее лицо побелело, а сердце упало, когда последнее слово слетело с губ мужчины.
   - Это был высокий темнокожий мужчина, мисс, с мертвенно-бледным лицом и в черном капюшоне. Она ясно увидела его и повернулась, чтобы уйти, но не прошла и дюжины шагов, как он снова появился перед ней, - то же самое высокое темное существо с мертвенно-белым лицом, выглядывающим из-под черного капюшона. Он поднял руку, как будто хотел удержать ее, но она вздрогнула, страшно взвизгнула и побежала в комнату миссис Бенсон, где упала в припадке.
   - Как нелепо пугаться теней фигур в доспехах, стоящих вдоль галереи! - сказала Роуз достаточно смело, хотя она бы отказалась входить в галерею без света.
   - Я нисколько не удивлена; ночью это место кажется призрачным. Как она, бедняжка? - спросила Бланш, все еще держась за руку майора.
   - Если мама ничего об этом не знает, пожалуйста, скажите миссис Бенсон, чтобы она держала это в секрете от нее. Она нездорова, и такие вещи ее очень раздражают, - сказала Октавия, добавив, когда мужчина повернулся, чтобы уйти. - Кто-нибудь заглядывал в галерею после того, как Пэтти рассказала свою историю?
   - Нет, мисс. Я пойду и сделаю это сам; я не боюсь ни человека, ни призрака, ни дьявола, леди, - ответил Джон.
   - Где сэр Джаспер? - вдруг спросил майор.
   - Я здесь. Что за шум? Это разбудило меня. Тави, что случилось? - Сэр Джаспер вышел из библиотеки с заспанным лицом и растрепанными волосами.
   Они рассказали ему эту историю, на что он от души рассмеялся и сказал, что служанка глупа, раз испугались тени. Пока он все еще смеялся и шутил, вошла миссис Сноудон, выглядевшая встревоженной и желавшая узнать причину беспорядка.
   - Как интересно! Я и не знала, что у вас есть привидение. Расскажите нам все об этом, сэр Джаспер, и успокойте наши нервы, удовлетворив наше любопытство, - сказала она в своей наполовину убедительной, наполовину повелительной манере, усаживаясь на священный диван леди Трехерн.
   - Рассказывать особо нечего, кроме того, что это место когда-то было аббатством, как на самом деле, так и по названию. Его основал мой предок, и в течение многих лет монахи вели здесь веселую жизнь, как можно видеть, потому что подвал в два раза больше часовни и гораздо лучше сохранился. Но другому предку, веселому и галантному барону, это место приглянулось для строительства замка, и, несмотря на молитвы, анафемы и отлучение от церкви, он выгнал бедняг, снес аббатство и построил это прекрасное старое здание. Аббат Бонифаций, покидая свое аббатство, наложил тяжкое проклятие на всех, кто должен здесь жить, и поклялся преследовать нас, пока последний Трехерн не исчезнет с лица земли. С этой любезной угрозой монахи оставили барона Роланда на произвол судьбы и умерли, когда пришло время, чтобы начать свою веселую миссию.
   - Аббат часто посещает это место? - нетерпеливо спросила Бланш.
   - Да, с того времени и по сей день. Некоторые говорят, что многие монахи до сих пор бродят по старым частям аббатства, поскольку Роланд пощадил часовню и северную галерею, которая соединяла ее с современным зданием. Бедняги, им всегда рады, и раз в год у них будет возможность согреться у больших огней, которые всегда разжигаются на Рождество в галерее.
   - Миссис Бенсон однажды сказала мне, что, когда видят призрак, это верный признак приближающейся смерти в семье. Это правда? - спросила Роуз, чье любопытство было возбуждено выражением лица Октавии и некоторой неловкостью в поведении сэра Джаспера, несмотря на его веселое настроение.
   - В семье существует глупое суеверие такого рода, но, конечно, никто, кроме слуг, в него не верит. Во время болезни какая-нибудь глупая служанка или каркающая старуха могут легко вообразить, будто видят призрак, и, если приходит смерть, они уверены в призрачном предупреждении. Бенсон видел его перед смертью моего отца, а старый Роджер - в ту ночь, когда моего дядю хватил апоплексический удар. Пэтти никогда не заставит меня поверить, что это предупреждение предвещает смерть Мориса или меня, ибо галантный дух не предвещает смерти дамам нашего дома. Как тебе это кажется, кузен?
   Повернувшись, сэр Джаспер взглянул на появившегося в этот момент Трехерна.
   - Я довольно скептически и равнодушно отношусь ко всему этому делу, но я согласен с Октавией, что лучше ничего не говорить моей тете, если она ничего не знает. Ее комнаты далеко, и, возможно, она не слышала шума.
   - Вы, кажется, все слышите; вас не было с нами, когда я это сказала. - И Октавия посмотрела на него с удивлением.
   Многозначительно улыбнувшись, Трехерн ответил: "Я слышу, вижу и понимаю многие вещи, которые ускользают от других. Джаспер, позволь мне посоветовать тебе пригладить волосы, которые растрепались, пока ты спал. Миссис Сноудон, позвольте мне. Этот богатый бархат улавливает малейшее пятнышко". И своим носовым платком он аккуратно смахнул несколько полос белой пыли, прилипшей к юбке дамы.
   Сэр Джаспер поспешно повернулся на каблуках и пошел приводить в порядок свой туалет; миссис Сноудон закусила губу, но мило поблагодарила Трехерна и попросила его застегнуть ее перчатку. Когда он это сделал, она тихо сказала: "В следующий раз будьте осторожнее. У Октавии проницательный взгляд, майор тоже может оказаться наблюдательным".
   - Я не боюсь того, чего боитесь вы, - с неприязнью прошептал он в ответ.
   Появление миледи положило конец призрачному эпизоду, ибо было очевидно, что она ничего об этом не знала. Октавия ускользнула, чтобы расспросить Джона, и узнала, что тот ничего в галерее не увидел. Трехерн посвятил себя миссис Сноудон, а майор развлекал миледи, в то время как сэр Джаспер и девушки болтали порознь.
   Был канун Рождества, и танцы в большой галерее аббатства устраивались ежегодно. Все с нетерпением ждали этого, но история служанки, казалось, уменьшила энтузиазм, хотя никто не хотел в этом признаваться. Это раздражало сэра Джаспера, и он постарался разрядить атмосферу, изобразив веселость, которой не испытывал. Как только джентльмены вошли после ужина, он шепнул что-то своей матери, которая встала, попросила генерала взять ее под руку и повела в северную галерею, откуда теперь доносились звуки музыки. Остальные последовали за ними веселой процессией, даже Трехерн, потому что два лакея понесли его вверх по большой лестнице.
   Ничто не могло выглядеть менее призрачно, чем галерея с привидениями. Огонь ревел в широких каминах с обоих концов, длинные ряды фигур, одетых в доспехи, стояли по обе стороны, одна рука в кольчуге сжимала копье, в другой была зажженная свеча, изобретение сэра Джаспера. Узкие окна, пробитые в толстых стенах, пропускали отблески зимнего лунного света; плющ, остролист и вечнозеленые растения блестели в красноватом свете смешанного света каминов и свечей. С арочной каменной крыши свисали потрепанные знамена, а в середине висел большой букет омелы. В углублениях у окон стояли кресла с красными подушками, а из-за высокой дубовой ширмы доносился жизнерадостный голос сэра Роджера де Каверли.
   С величайшей серьезностью и величием миледи и генерал возглавили танец, ибо, согласно старой доброй моде, слуги и служанки в своих лучших нарядах присоединились к знати и танцевали со своими избранниками в состоянии гордости и застенчивости. Сэр Джаспер кружил старую экономку, шуршавшую пышными юбками, пока у нее не закружилась голова; миссис Сноудон покорила седовласого дворецкого своей снисходительностью; а Джон возгордился, ведя за руку свою молодую хозяйку. Майор выделялся среди хорошеньких служанок, и Роуз танцевала с запыхавшимися лакеями даже после того, как музыка смолкла.
   С этого момента веселье усилилось, и когда генерал удивил миледи, галантно пригласив ее, стоя под омелой, аплодисменты были оглушительными. Все последовали примеру старого джентльмена так быстро, как только представилась возможность, и вскоре у юных леди был такой же красный цвет лица, как у горничных. Вечер наполнился танцами, играми, песнями и всевозможными развлечениями, но под покровом веселья в ту ночь разыгралось одно маленькое представление, и за час кажущегося легкомыслия ход нескольких жизней изменился.
   Умелым маневром Эннон отвел Октавию в уединенный уголок, словно для отдыха после оживленной игры, и, воспользовавшись благоприятным моментом, сделал ей предложение. Она терпеливо выслушала его и, когда он сделал паузу, произнесла медленно, но решительно и без малейших признаков девичьего колебания: "Спасибо за честь, которую вы мне оказываете, но я не могу принять ее, потому что я вас не люблю. И, думаю, что никогда не смогу".
   - А вы пробовали? - нетерпеливо спросил он.
   - Да. Вы мне нравитесь как друг, но не более того. Я знаю, что мама этого хочет, что Джаспер надеется на это, и я стараюсь угодить им, но любовь не может быть по принуждению, и что я могу сделать? - И она невольно улыбнулась собственной откровенной простоте.
   - Нет, но ее можно лелеять, укреплять и со временем завоевать, проявив терпение и преданность. Позволь мне попробовать, Октавия; это справедливо, если только вы уже не усвоили от другого урок, который я надеюсь преподать. Так ли это?
   - Нет, я думаю, что нет. Я еще не понимаю себя, я так молода, и это так неожиданно. Дайте мне время, Фрэнк.
   Она покраснела и затрепетала, выглядела наполовину сердитой, наполовину умоляющей и в целом очаровательной.
   - Сколько времени я должен дать? Не нужно много времени, чтобы прочесть такое сердце, как ваше, дорогая.
   И, сочтя ее волнение благоприятным предзнаменованием, он воспринял ее слова всерьез.
   - Дайте мне время до Нового года. Тогда я отвечу, а пока предоставьте мне свободу изучать и себя, и вас. Признаюсь, мы давно знаем друг друга, но, тем не менее, это все меняет и заставляет вас казаться другим человеком. Будьте терпеливы, Фрэнк, и я постараюсь сделать свой долг приятным.
   - Я так и сделаю. Да благословит вас Бог за добрую надежду, Октавия. Она была моей в течение многих лет, и если я ее потеряю, она вряд ли останется со мной.
   Позже вечером генерал Сноудон стоял, рассматривая старинную ширму. Во многих местах резной дуб был пробит насквозь, так что из-за него были слышны голоса. Музыканты спустились к ужину, молодежь тихо хлопотала в другом конце зала, и пока пожилой джентльмен любовался причудливой резьбой, его слух уловил звук собственного имени. Экономка и дворецкий все еще оставались, хотя остальные слуги ушли, и, уютно устроившись за ширмой, вполголоса болтали, считая себя в безопасности.
   - Это была миссис Сноудон, Адам. Она и сэр Джаспер были здесь, завернутые в плащи, и провалиться мне на этом самом месте, если я вру. Она красавица, но я ей не завидую, и в доме будут неприятности, если она останется надолго.
   - Но откуда вы знаете, миссис Бенсон, что она была здесь? Где доказательства? - спросил напыщенный дворецкий.
   - Посмотрите на это, а затем посмотрите на диковинную отделку ее платья. Вы, мужчины, настолько тупы в таких вопросах, что никогда не замечаете этих мелочей. Что ж, я был здесь первой после Пэтти, и свет моей свечи упал на это украшение из гагата, лежащее рядом с тем местом, где та увидела духа. Ни у кого нет таких милых безделушек, кроме миссис Сноудон, и они по всему ее платью. Если это не доказательство, то что же тогда?
   - Ну, признав это, я должен спросить, какого черта она и хозяин должны быть здесь в такое время? - спросил туповатый дворецкий.
   - Адам, мы старые слуги семьи, и я скажу вам. Хозяин был необуздан, как вы знаете, и я уверена, что он любил эту леди за границей. Больше года назад ходили разговоры о какой-то тайне, или проступке, или несчастье, и она была в этом замешана. Мне неприятно это говорить, но я думаю, что хозяин все еще любит ее, а она - его. Генерал - старик, она совсем молода и так энергична и обаятельна, что по здравому смыслу не может заботиться о нем так, как о таком прекрасном, галантном джентльмене, как сэр Джаспер. Назревают неприятности, Адам, попомните мои слова. У Трехернов назревают неприятности.
   Голоса звучали так тихо, что слушающий не смог бы разобрать слов, если бы его слух не был напряжен до предела. Он действительно все слышал, и его изможденное лицо вспыхнуло гневом молодого человека, затем побледнело и стало суровым, когда он повернулся, чтобы посмотреть на свою жену. Она стояла в стороне от остальных, разговаривая с сэром Джаспером, который выглядел необычайно красивым и жизнерадостным, обмахивая ее веером с преданным видом.
   Возможно, это правда, с горечью подумал старик. Они хорошо подходят друг другу, без сомнения, когда-то были влюблены и мечтают стать таковыми снова. Бедная Эдит, я был слеп. И, склонив седую голову на грудь, генерал скрылся, неся стрелу в своем храбром старом сердце.
  

* * *

  
   - Бланш, иди сюда и отдохни, завтра тебе будет плохо; и я обещала маме позаботиться о тебе. - Будучи старшей сестрой, Роуз подвела девушку к огромному старому креслу, в которое они обе сели. - А теперь послушай меня и последуй моему совету, ибо я мудра для своего возраста, хотя еще и не поседела. Они все заняты, так что оставь их в покое и позволь мне сказать тебе, что нужно сделать.
   Роуз говорила тихо, но с большой решимостью и так энергично кивала своей хорошенькой головкой, что ягоды остролиста посыпались на ее белые плечи.
   - Мы не так богаты, как могли бы быть, и должны утвердиться как можно скорее и как можно лучше. Я намерена стать леди Трехерн. Ты можешь стать достопочтенной миссис Эннон, если решишься на это.
   - Моя дорогая, ты с ума сошла? - прошептала Бланш.
   - Вовсе нет, но ты точно сойдешь с ума, если станешь тратить свое время на Мориса. Он беден и калека, хотя, признаю, очень обаятелен. Он любит Тави, и она выйдет за него замуж, я уверена. Она терпеть не может Фрэнка, но старается, потому что так велит миледи. Из этого ничего не выйдет, так что испытай свои чары и утешь беднягу; сочувствие сейчас будет способствовать любви в будущем.
   - Не говори так здесь, Роуз, нас кто-нибудь услышит, - начала ее сестра, но та резко перебила ее. - Не бойся, толпа - лучшее место для секретов. А теперь запомни, что я говорю, и веди свою игру, пока мяч катится. Другие люди стараются не облекать свои планы в слова, но я не лицемер и говорю прямо, что имею в виду. Запомни мой мудрый совет и действуй в соответствии с ним. А теперь иди и начинай.
   Трехерн сидел в одиночестве у одного из больших каминов, с серьезным видом наблюдая за веселой сценой. Для него не существовало ни танцев, ни игр; он мог только смотреть, ловя проблески запретных удовольствий, невозможных наслаждений и юношеских надежд, навсегда потерянных для него. Печальным, но не угрюмым было его лицо, и для Октавии это был немой упрек, которому она не могла долго сопротивляться. Подойдя, словно для того, чтобы согреться, она заговорила с ним в своей обычной откровенной и дружелюбной манере и почувствовала, как учащенно забилось ее сердце, когда она увидела, какую быструю перемену произвели в нем ее сердечные манеры.
   - Какой красивый у вас остролист! Вы помните, как мы собирали его на подобные празднества, когда были счастливыми детьми? - спросил он, глядя на нее глазами, полными нежного восхищения.
   - Да, я помню. Сегодня все носят его, но у тебя его нет. Позволь мне немного помочь тебе, мне нравится, когда ты один из нас во всем.
   Она наклонилась вперед, чтобы сорвать зеленую веточку с ветки над камином; сильный сквозняк задрал ее ворсистую юбку, и в одно мгновение ее охватило пламя.
   - Морис, спасите меня, помогите мне! - закричал голос, полный страха и агонии, и прежде чем кто-либо смог добраться до нее, прежде чем он сам понял, как это случилось, Трехерн вскочил с коляски, плотно завернул ее в тигровую шкуру и опустился на колени, не обращая внимания на ее объятия, огонь, боль и бессвязные выражениях любви, срывавшиеся с его губ.
  

Глава VI. ЧУДЕСА

  
   Велики были смятение и тревога, царившие в течение многих минут, но когда паника улеглась, явились два чуда. Октавия была совершенно невредима, а Трехерн стоял на ногах, чего он уже несколько месяцев не делал без костылей. В волнении момента никто не заметил этого чуда; все столпились вокруг девушки, которая, бледная и задыхавшаяся, но уже овладевшая собой, первой воскликнула, указывая на своего кузена, который выпрямился с помощью своей коляски и, улыбаясь, прислонился к ней: с лицом, полным глубокого восторга.
   - Посмотрите на Мориса! О, Джаспер, помоги ему, или он упадет!
   Сэр Джаспер подскочил к нему и обнял его сильной рукой, в то время как вокруг них раздался хор удивленных возгласов, сочувствия и поздравлений.
   - Что случилось, что это значит? Ты обманывал нас все это время? - воскликнул Джаспер, когда Трехерн оперся на него, выглядя измученным, но по-настоящему счастливым.
   - Это означает, что я не должен быть калекой всю свою жизнь; что они не обманули меня, когда сказали, что внезапный удар может наэлектризовать меня более мощным магнетизмом, чем любой, какой они могли бы применить. Так и есть, и если я вылечусь, то всем этим я обязан вам, Октавия.
   Он протянул к ней руки с жестом такой страстной благодарности, что девушка закрыла лицо, чтобы скрыть его предательскую нежность, а миледи подошла к нему, обняв с материнской теплотой и прошептав: "Да благословит тебя Бог за этот поступок, Морис, и вознаградит тебя совершенным исцелением. Тебе я обязана жизнью обоих моих детей; как я могу отблагодарить тебя?"
   - Я пока не осмеливаюсь сказать вам, - нетерпеливо прошептал он, а затем добавил: - Я начинаю слабеть, тетя. Уведите меня, пока я не устроил сцену.
   Этот намек вернул миледи ее обычное состояние полного достоинства самообладания. Приказав Джасперу и майору без промедления проводить Трехерна в его комнату, она попросила Роуз утешить ее сестру, которая истерически рыдала, и, поскольку все повиновались ей, она увела дочь в свои апартаменты, поскольку вечернее веселье подходило к концу.
   В то же время миссис Сноудон и Эннон пожелали миледи спокойной ночи, как будто они тоже собирались уходить, но, когда они подошли к двери галереи, миссис Сноудон остановилась и поманила Эннона обратно. Теперь они были одни, и, стоя перед огнем, который едва не превратил сочельник в трагедию, она повернулась к нему с лицом, полным интереса и сочувствия, и сказала, кивая на почерневшие клочья платья Октавии и обгоревшую тигровую шкуру, которая все еще лежала у их ног. "Это было и удачное, и неудачное маленькое дело, но я боюсь, что выигрыш Мориса станет вашей потерей. Простите мою откровенность ради Октавии; она прекрасное создание, и я страстно желаю, чтобы ее отдали тому, кто ее достоин. Я женщина, умеющая быстро читать по лицам; я знаю, что ваше предложение было воспринято не так, как вам хотелось бы, и я хочу вам помочь. Можно?"
   - Конечно, можно, и вы вправе потребовать от меня взамен любой услуги. Но чем я обязан этому неожиданному дружелюбию? - воскликнул Эннон, одновременно благодарный и удивленный.
   - Моему уважению к молодой леди, моему желанию спасти ее от недостойного человека.
   - Вы имеете в виду Трехерна? - спросил Эннон, все больше и больше удивляясь.
   - Да. Октавия не должна выходить замуж за игрока!
   - Моя дорогая леди, вы совершаете какую-то ошибку; Трехерн ни в коем случае не игрок. Я ничем не обязан ему, но я не могу слышать, как на него клевещут.
   - Вы великодушны, но я не ошибаюсь. Можете ли вы, поклявшись вашей честью, заверить меня, что Морис никогда не играл?
   Проницательный взгляд миссис Сноудон был устремлен на него, и он на мгновение смутился, но ответил с некоторым колебанием: "Нет, я не могу этого сказать, но могу заверить вас, что он не заядлый игрок. Все молодые люди его положения играют более или менее, особенно за границей. Для большинства это просто развлечение, и среди мужчин это не считается бесчестным или опасным. Я полагаю, дамы думают иначе, по крайней мере, в Англии".
   При слове "за границей" лицо миссис Сноудон просветлело, и она внезапно опустила глаза, словно боясь выдать какую-то тайную цель.
   - Действительно, мы это делаем, и вполне возможно, что многие из нас пострадали от этой пагубной привычки. У меня были особые причины бояться и осуждать это, и страх, что Октавия со временем перенесет то, что я пережила в детстве, побуждает меня вмешиваться там, где в противном случае я была бы нема. Мистер Эннон, ходили слухи, что Морис был вынужден покинуть Париж из-за некоторых бесчестных поступков за игорным столом. Это правда?
   - Нет, не спрашивайте меня; клянусь душой, я не могу вам сказать. Я знаю только, что что-то было не так, но что именно, я так и не узнал. В клубах шептались о разных историях, и сэр Джаспер с негодованием опровергал их все. Храбрость, с которой Морис спас своего кузена, и печальное несчастье, постигшее его, заставили сплетников замолчать.
   Миссис Сноудон мгновение стояла, нахмурив брови в глубокой задумчивости, в то время как Эннон с беспокойством наблюдал за ней. Внезапно она оглянулась через плечо, придвинулась ближе и осторожно прошептала: "Слухи, о которых вы говорите, обвиняют его в..." и последнее слово было почти неслышно выдохнуто Эннону в ухо.
   Он вздрогнул, как будто его озарил какой-то новый свет, и на мгновение уставился на говорившую с обеспокоенным лицом, поспешно сказав: "Нет, но теперь вы напомнили мне, что, когда на днях обсуждалось дело такого рода, Трехерн выглядел очень странно и откатился в сторону, как будто это его не интересовало. Я не могу в это поверить, и все же это может быть что-то в этом роде. Это объясняет прихоть старого сэра Джаспера и упорное отрицание Трехерном каких-либо сведений о причине. Как, во имя всего святого, вы это узнали?"
   - Мой женский ум подсказал это, и воля женщины подтвердит или уничтожит подозрение. Миледи и Октавия, очевидно, ничего не знают, но они узнают, если есть хоть какая-то опасность, что он завоюет девушку.
   - Вы не скажете ей! - воскликнул Эннон.
   - Я сделаю это, если этого не сделаете вы, - последовал твердый ответ.
   - Никогда! Предать друга, даже ради того, чтобы заполучить женщину, которую я люблю, - это то, чего я не могу сделать; моя честь запрещает это.
   Миссис Сноудон презрительно улыбнулась.
   - Мужской кодекс чести очень силен, и мы, бедные женщины, страдаем от него. Предоставьте это мне; делайте все, что в ваших силах, и если все другие средства не помогут, вы можете испробовать мою уловку, чтобы помешать Морису жениться на его кузине. Благодарность и жалость - сильные союзники, и если он выздоровеет, его сильная воля перевернет небо и землю, чтобы заполучить ее. Спокойной ночи. - И, оставив свои последние слова терзать разум Эннона, миссис Сноудон ушла, чтобы пережить бессонные часы, полные мучительных воспоминаний, новорожденных надежд и чередования решимости и отчаяния.
   Перспектива выздоровления Трехерна наполнила весь дом восторгом, потому что его терпеливое мужество и неизменная жизнерадостность расположили к нему всех. Это не было преходящей поправкой, ибо день ото дня он неуклонно набирал силу и мощь, быстро переходя от кресла к костылям, от костылей к трости и руке друга, которая всегда была наготове для него. Боль вернулась вместе с возвращением жизненных сил, но он переносил ее с мужеством, которое тронуло всех, кто был свидетелем этого. Временами движение было пыткой, но движение было необходимо, чтобы оцепенение не вернулось, и Трехерн выполнял свои ежедневные упражнения с неизменной настойчивостью, говоря с улыбкой, хотя на его лбу выступали крупные капли: "Мне нужно завоевать нечто более дорогое, чем здоровье. Поддержи меня, Джаспер, и позволь мне идти, пошатываясь, несмотря ни на что, пока мои двенадцать кругов не будут сделаны".
   Он вспомнил слова леди Трехерн: "Если бы ты был здоров, я бы с радостью отдала тебе свою девочку". Это придавало ему силы, выносливости и счастья, которое невозможно было скрыть. Это проявлялось во взглядах, словах и поступках; это заражало всех и делало эти праздники самыми веселыми, какие когда-либо видело старое аббатство.
   Эннон посвятил себя Октавии, и, несмотря на ее приказ оставить ее в покое до Нового года, она была очень добра - так добра, что в его сердце загорелась надежда, хотя он видел, что в ее откровенных глазах часто светилось что-то похожее на сострадание, а в ее уступчивости не было и намека на нежную покорность, которую жаждут увидеть влюбленные. Она по-прежнему избегала Трехерна, но так умело, что мало кто заметил перемену, кроме Эннона и его самого. На публике сэр Джаспер, казалось, молился в святилище Роуз, и ей казалось, что ее игра идет хорошо.
   Но если бы кто-нибудь заглянул за кулисы, то обнаружил бы, что за полчаса до ужина, когда все были в своих гримерных, а генерал дремал, пара призрачных черных фигур порхала по призрачной галерее, куда ни один слуга не осмеливался входить без приказа. Майор воображал себя единственным, кто сделал это открытие, потому что миссис Сноудон на публике искала общества Трехерна и усердно обслуживала и развлекала "дорогого выздоравливающего", как она его называла. Но генерал не спал; он тоже наблюдал и ждал, страстно желая, но боясь заговорить, и надеясь, что это всего лишь безобидный каприз Эдит, потому что ее капризов было много, и до сих пор он свободно им потакал. Эта нерешительность вызвала отвращение у майора, который, будучи холостяком, мало что знал о женских привычках и еще меньше об их силе. За день до Нового года он принял внезапное решение и потребовал личной беседы с генералом.
   - Я пришел с неприятным поручением, сэр, - резко начал он, когда старик встретил его с выражением, несколько обескуражившим майора. - Моя дружба с леди Трехерн и моя опека над ее детьми заставляют меня ревновать к чести семьи. Я боюсь, что это в опасности, сэр; простите меня за то, что я это говорю, но причина - ваша жена.
   - Могу я побеспокоить вас объяснением, майор Ройстон, - вот и все, что ответил генерал, его старое лицо стало суровым и надменным.
   - Я объяснюсь, сэр, вкратце. Я случайно узнал от Джаспера, что год или больше назад в Париже между ним и мисс Дюбарри были любовные отношения. Каприз разлучил их, и она вышла замуж. До сих пор никого из них упрекнуть было не в чем, но когда она приехала сюда, другим, как и мне, стало очевидно, что привязанность Джаспера возродилась, и что миссис Сноудон не отвергает и не осуждает ее, как следовало бы. Они часто встречаются, и, судя по поведению Джаспера, я убежден, что они флиртуют. Он пылкий, упрямый и в некоторых случаях совершенно не считающийся с мнением общества. Я наблюдал за ними, и то, что я вам говорю, - правда.
   - Докажите это.
   - Я так и сделаю. Они встречаются в северной галерее, закутанные в темные плащи, и играют в привидения, если кто-нибудь придет. Вчера вечером, в сумерках, я спрятался за ширмой и убедился, что мои подозрения были верны. Я мало что слышал из их разговора, но этого немногого было достаточно.
   - Повторите, пожалуйста.
   - Сэр Джаспер, казалось, умолял о каком-то обещании, которое она неохотно дала, сказав: "Пока вы живы, я буду верна своему слову со всеми, кроме него. Он заподозрит, и скрывать это от него будет бесполезно".
   - Он застрелит меня, если узнает, что я предатель, - возразил Джаспер.
   - Он не должен этого знать; я могу легко обмануть его, и это также послужит моей цели.
   - Вы загадочны, но я предоставляю все вам и жду своей награды. Когда я получу ее, Эдит?
   Она засмеялась и ответила так тихо, что я ничего не расслышал, поскольку, разговаривая, они покинули галерею. Простите меня, генерал, за ту боль, которую я причиняю. Вы единственный человек, с которым я разговаривал, и вы единственный человек, который может должным образом и быстро предотвратить то, чтобы это дело навлекло открытый позор и скандал на благородный дом. Я оставляю это вам и сделаю все, что в моих силах, с этим влюбленным молодым человеком, если вы откажетесь от искушения, которое погубит его.
   - Я так и сделаю. Спасибо, майор. Доверьтесь мне, и к завтрашнему дню я докажу, что могу действовать так, как мне подобает.
   Горе и страдание на лице генерала тронули майора; он молча пожал ему руку и ушел, горячо, как никогда, благодаря небо за то, что ни одна проклятая кокетка не смогла разбить его сердце.
   Пока эта сцена происходила наверху, в библиотеке происходила другая. Трехерн сидел там в одиночестве, очевидно, думая о чем-то хорошем, потому что его глаза сияли, а губы улыбались, когда он размышлял, любуясь великолепием зимнего заката. Тихий шорох и слабый аромат фиалок предупредили его о приближении миссис Сноудон, и внезапное предчувствие подсказало ему, что опасность близка. В тот момент, когда он увидел ее лицо, его страх подтвердился, потому что ликование, решимость и любовь встретились и смешались в выражении, которое оно носило. Наклонившись в оконную нишу, где красный свет ярко освещал ее прекрасное лицо и царственную фигуру, она сказала тихо, но с безжалостным акцентом под мягкостью: "Мечтайте о мечтах, Морис, которые никогда не сбудутся, если я этого не захочу. Я знаю ваш секрет и воспользуюсь им, чтобы помешать осуществлению глупой надежды, которую вы лелеете".
   - Кто вам сказал? - потребовал он, почти свирепо сверкнув глазами и покраснев от гнева.
   - Я узнала это, как и предупреждала вас, что должна узнать. У меня хорошая память, я вспоминаю давние сплетни, я наблюдаю за лицами, словами и поступками тех, кого я подозреваю, и их бессознательные намеки дают мне правду.
   - Я сомневаюсь в этом, - и Трехерн уверенно улыбнулся.
   Она прошептала ему на ухо одну короткую фразу. Что бы это ни было, это заставило его вскочить с бледным, охваченным паникой лицом и посмотреть на нее так, как будто она произнесла его приговор.
   - Вы и теперь в этом сомневаетесь? - холодно спросила она.
   - Он сказал вам! Даже ваше мастерство наблюдения не смогло бы обнаружить этого, - пробормотал он.
   - Нет, я же говорила вам, что для решительной женщины нет ничего невозможного. Мне не нужна была помощь, потому что я знала больше, чем вы думаете.
   Он снова опустился, в позе отчаяния и спрятал лицо, печально сказав: "Я мог бы знать, что вы выследите меня и разрушите мои надежды, когда они покажутся близкими к воплощению. Как вы собираетесь использовать этот несчастный секрет?"
   - Я расскажу Октавии и облегчу ее выбор. Это будет любезно по отношению к вам обоим, потому что даже с ней это воспоминание омрачало бы ваше счастье; и это спасет ее от стыда и горя, когда она слишком поздно обнаружит, что отдала руку...
   - Остановитесь! - крикнул он таким тоном, что она вздрогнула и побледнела, когда он поднялся со стула, белый от сурового негодования, которое на мгновение испугало ее. - Вы не произнесете этого слова - вы знаете только половину правды, и если вы обидите меня или побеспокоите девушку, я тоже стану предателем и расскажу генералу, в какую игру вы играете с моим кузеном. Вы притворяетесь, что любите меня, как притворялись раньше, но его титул сейчас, как и тогда, служит приманкой, и вы воображаете, что, угрожая разрушить мои надежды, вы обеспечите мое молчание и добьетесь своего.
   - Нет, вы ошибаетесь. Джаспер для меня ничто; я использую как инструмент его, а не вас. Если я и угрожаю, то только для того, чтобы удержать вас от Октавии, которая не сможет простить прошлое и полюбить вас таким, какой вы есть, как я делала все эти несчастные месяцы. Вы говорите, что я знаю только половину правды. Расскажите мне все, и я пощажу вас.
   Если когда-либо у человека и возникало искушение предать доверие, то в тот момент это был Трехерн. Одно слово, и Октавия могла принадлежать ему; молчание, и она могла быть потеряна; потому что эта женщина была серьезна и обладала властью навсегда погубить его доброе имя. Правда сорвалась бы с его губ, если бы его взгляд не упал на портрет отца Джаспера. Этот человек любил и приютил сироту, обращался с ним, как с сыном и, умирая, призвал его охранять, служить и спасать мятежного юношу, которого он оставлял, когда тот больше всего нуждался в отцовской заботе.
   - Я обещал, и я сдержу свое обещание любой ценой, - вздохнул Трехерн и жестом, полным патетического терпения, отмахнулся от прекрасной искусительницы, твердо сказав: - Я никогда не скажу вам, даже если вы отнимете у меня то, что дороже моей жизни. Идите и исполняйте свою волю, но помните, что, хотя вы могли бы заслужить глубочайшую благодарность человека, которого, по вашим словам, любите, вместо этого вы предпочли заслужить его ненависть и презрение.
   Не дождавшись от нее ни слова, он укрылся в своей комнате, а Эдит Сноудон опустилась на диван, борясь с противоречивыми чувствами любви и ревности, раскаяния и отчаяния. Как долго она так просидела, она не могла сказать; приближающиеся шаги привели ее в себя, и, подняв глаза, она увидела Октавию. Когда девушка приближалась по длинной галерее гостиных, ее молодость и красота, невинность и искренность тронули эту более красивую и одаренную женщину такой завистью, какой она никогда раньше не испытывала. Что-то в лице девушки поразило ее: выражение покоя и чистоты, сладкая безмятежность, более привлекательная, чем красота, более впечатляющая, чем достоинство или грация. С улыбкой на губах, но с наполовину печальным, наполовину нежным светом в глазах и с букетом бледных зимних роз в руке она шла вперед, пока не остановилась перед своей соперницей и, протягивая цветы, сказала словами столь же простыми, сколь и искренними: "Дорогая миссис Сноудон, я не могу позволить последнему солнцу старого года осветить какие-либо мои проступки, которые я могла бы искупить. Я не любила вас, не доверяла вам и недооценивала вас, и теперь я прихожу к вам со всем смирением, чтобы сказать: простите меня".
   С девичьей непосредственностью, свойственной ее импульсивной натуре, Октавия опустилась на колени перед женщиной, которая замышляла разрушить ее счастье, положила розы ей на колени, как маленькое мирное подношение, и с красноречиво умоляющими глазами стала ждать прощения. Мгновение миссис Сноудон наблюдала за ней, воображая, что это хорошо разыгранная уловка, чтобы обезоружить опасную соперницу; но в этом милом лице не было никакой искусственности; один взгляд показал ей это. Эти слова поразили ее в самое сердце и покорили, несмотря на гордость или страсть, поскольку она внезапно обняла девушку, плача слезами раскаяния. Ни одна из них не произнесла ни слова, но в наступившей тишине каждая почувствовала, как исчезает барьер, стоявший между ними, и каждая в этот момент узнала другую лучше, чем за год совместной жизни. Октавия радовалась, что инстинкт, побудивший ее обратиться с этим призывом, не ввел ее в заблуждение, но заверил ее, что за вуалью холодности, гордости и легкомыслия, которую носила эта женщина, скрывалось сердце, жаждущее сочувствия, помощи и любви. Миссис Сноудон почувствовала, как ее худшее "я" ускользает от нее, оставляя все, что было правдивым и благородным, чтобы сделать ее достойной выпавшего ей испытания. Искусственность она могла бы встретить с равной искусственностью, но естественность победила ее. Ибо, несмотря на растраченную впустую жизнь и порочный характер, зародыш добродетели, который живет в худшем, скрывался в ней, ожидая только благоприятствующего солнца и росы любви, чтобы укрепиться, даже если урожай будет поздним.
   - Простить вас! - воскликнула она. - Это я должна просить у вас прощения - я должна искупить вину, исповедаться и покаяться. Простите меня, пожалейте меня, полюбите меня, ибо я более несчастна, чем вы думаете.
   - Я делаю это от всего сердца и души. Поверьте мне, и позвольте быть вашим другом, - был мягкий ответ.
   - Видит Бог, он мне нужен! - вздохнула бедная женщина, все еще крепко прижимая к себе единственное существо, которое полностью покорило ее. - Дитя, я порочна, но не настолько плоха, чтобы не сметь смотреть в ваше невинное лицо и называть вас другом. У меня никогда не было друзей моего пола. Я не знала свою мать; и никто никогда не видел во мне возможности добра, правды и справедливости, кроме вас. Доверяйте, любите и помогите мне, Октавия, и я вознагражу вас лучшей жизнью, если больше ничего не смогу сделать.
   - Я так и сделаю, и новый год будет счастливее старого.
   - Да благословит вас Бог за это пророчество; пусть я буду достойна его.
   Затем, когда колокольчик предупредил их об отъезде, бывшие соперницы нежно поцеловали друг друга и расстались друзьями. Когда миссис Сноудон вошла в свою комнату, она увидела, что ее муж сидит, обхватив руками седую голову, и услышала, как он в отчаянии бормочет себе под нос: "Моя жизнь делает ее несчастной. Если бы это не было грехом, я бы умер, чтобы освободить ее".
   - Нет, живи для меня и научи меня быть счастливой твоей любовью. - Чистый голос поразил его, но не так сильно, как красивое изменившееся лицо жены, которая положила седую голову себе на грудь и нежно сказала: - Мой добрый и терпеливый муж, тебя обманули. От меня ты узнаешь всю правду, и когда ты простишь мое ошибочное прошлое, ты увидишь, каким счастливым я постараюсь сделать твое будущее.
  

Глава VII. ПРИЗРАЧНОЕ ВЕСЕЛЬЕ

  
   - Боже мой, как нам сегодня скучно! - воскликнула Роуз, когда в тот вечер младшая часть компании вяло бродила по гостиным, в то время как миледи и майор играли в увлекательную игру в пикет, а генерал, наконец, мирно задремал.
   - Это потому, что Мориса нет с нами; он всегда поддерживает нас, потому что он человек с бесконечными ресурсами, - ответил сэр Джаспер, подавляя зевок.
   - Тогда позовите его, - сказал Эннон.
   - Он не придет. Бедняга весь в синяках, несмотря на то, что ему стало лучше. Что-то не так, и от него нельзя добиться ни слова.
   - Возможно, его одолевают печальные воспоминания, - вздохнула Бланш.
   - Не говори глупостей, дорогая, грустные воспоминания - это все вздор; меланхолия - это всегда несварение желудка, и ничто так не лечит ее, как веселье, - оживленно сказала Роуз. - Я собираюсь послать вежливое приглашение, умоляя его прийти и развлечь нас. Он согласится, я не сомневаюсь.
   Сообщение было отправлено, но, к огорчению Роуз, последовал вежливый отказ.
   - Он придет. Сэр Джаспер, вы и мистер Эннон отправляетесь в качестве депутации от нас и возвращаетесь без него на свой страх и риск, - таков был ее приказ.
   Они ушли, и, ожидая их возвращения, сестры рассказали о том, что все видели.
   - Как прелестно выглядит миссис Сноудон сегодня вечером. Я всегда думала, что она наполовину обязана своим очарованием искусству одеваться, но она никогда не выглядела так красиво, как в этом простом черном шелке, с розами в волосах, - сказала Роуз.
   - Что она с собой сделала? - ответила Бланш. - Я вижу перемены, но не могу их объяснить. Она и Тавия совершили какое-то замечательное открытие, потому что обе выглядят ангелами.
   - А вот и джентльмены, и, не будь я Тальбот, они его не привели! - воскликнула Роуз, когда появилась депутация, выглядевшая очень удрученной. - Не подходите ко мне, - добавила она раздраженно, - вы вероломные трусы, и я обрекаю вас на изгнание, пока вы мне не понадобитесь. У меня безграничные ресурсы, как и у этого человека-рекреанта, и он придет. Миссис Сноудон, не могли бы вы попросить мистера Трехерна предложить что-нибудь, чтобы скоротать остаток вечера? Мы в отчаянии и ни о чем не можем думать, а вы с ним всемогущи.
   - Я должна отказаться, поскольку он отказывает вам, - был решительный ответ миссис Сноудон. - Тави, дорогая, идите; он должен послушаться вас; он всегда слушается вас, и вы стали бы истинным благодетелем общества, вы же знаете.
   Не говоря ни слова, Октавия написала строчку и отправила ее со слугой. Прошло несколько минут, и джентльмены начали заключать пари на успех ее испытания. "Он не придет, можете быть уверены", - сказала Октавия. Как только эти слова слетели с ее губ, он появился.
   Общий смех приветствовал его, но, не обращая внимания на шутки на свой счет, он повернулся к Октавии и тихо сказал: "Что я могу для вас сделать, кузина?"
   Его бесцветное лицо и усталые глаза упрекали ее в том, что она потревожила его, но было слишком поздно сожалеть, и она поспешно ответила: "Нам нужно какое-нибудь новое и забавное занятие, чтобы скоротать вечер. Можете ли вы предложить что-нибудь подходящее?"
   - Почему бы не посидеть у камина в холле и не порассказать истории, пока мы ждем, когда закончится старый год, как мы делали давным-давно? - спросил он после минутного раздумья.
   - Я же вам говорил! Вот оно, как раз то, что нам нужно, - с торжеством произнес сэр Джаспер.
   - Это замечательно - давайте пойдем немедленно. Уже начало одиннадцатого, так что нам не придется долго ждать, - воскликнула Роуз и, взяв сэра Джаспера под руку, повела его в холл.
   Здесь всегда горел большой камин, а зимой толстые ковры и занавески покрывали каменный пол и занавешивали высокие окна. В теплой атмосфере цвели растения, а вокруг заманчиво стояли кресла и шезлонги. Вскоре все расселись, и Трехерну было предложено начать.
   - У нас должны быть истории о привидениях, а чтобы они были по-настоящему захватывающими и эффектными, свет должен быть погашен, - сказала Роуз, которая сидела рядом с ним и, как обычно, заговорила первой.
   Вскоре это было сделано, и остался только красноватый круг света от камина, который противостоял восторженному мраку, заполнившему зал, где тени теперь, казалось, таились в каждом углу.
   - Только не нужно ужасов, или я упаду в обморок, - взмолилась Бланш, придвигаясь ближе к Эннону, потому что она последовала совету своей сестры и пыталась завладеть сердцем этого джентльмена.
   - Я думаю, ваши нервы выдержат мою маленькую историю, - ответил Трехерн. - Когда я был в Индии, четыре года назад, у меня в полку был очень близкий друг - шотландец; вы знаете, я сам наполовину шотландец и, конечно, принадлежу к клану. Гордона послали в разведывательную экспедицию по стране, и он так и не вернулся. Его люди сообщили, что однажды вечером он оставил их, чтобы провести разведку, и его лошадь вернулась домой окровавленная и без всадника. Мы искали, но не смогли найти его следов, а я отчаянно желал отомстить за его убийство. Примерно через месяц после его исчезновения, когда я сидел в своей палатке в один ужасно жаркий день, внезапно брезентовая створка поднялась, и там стоял Гордон. Я видел его так же ясно, как вижу тебя, Джаспер, и должен был броситься ему навстречу, но что-то удержало меня. Он был смертельно бледен, с него капала вода, а в его прекрасных голубых глазах был дикий, горестный взгляд, от которого у меня кровь застыла в венах. Я тупо уставился на него, поскольку было ужасно видеть моего друга таким изменившимся и таким неземным. Протянув ко мне руку, он коснулся меня, торжественно сказав: "Пойдем!" Прикосновение было как лед; зловещий трепет пробежал по мне; я начал повиноваться, но он исчез.
   - Ужасный сон, конечно. Это все? - спросила Роуз.
   Не сводя глаз с огня и наполовину вытянув левую руку, Трехерн продолжал, как будто не слышал ее.
   - Я подумал, что это была фантазия, и вскоре пришел в себя, потому что никто ничего не видел и не слышал о Гордоне, а мой слуга-туземец лежал прямо у моей палатки. Странное ощущение осталось в руке, к которой прикоснулся призрак. Я обнаружил, что тщетно пытаюсь забыть это видение; оно овладело мной; я рассказал об этом Ермиду, моему слуге, и он велел мне считать это знаком того, что я должен искать своего друга. В ту ночь мне приснилось, что я мчусь верхом по стране в горячей спешке; что влекло меня, я не знаю, но я мчался вперед и вперед, страстно желая добраться до конца. Мой путь пересекла наполовину высохшая река, и, спускаясь по крутому берегу, чтобы перейти ее вброд, я увидел тело Гордона, лежащее на мелководье и выглядевшее точно так же, как в видении. Я проснулся в странном настроении, рассказал эту историю своему командиру и, поскольку в тот момент ничего не делал, легко получил отпуск на неделю. Взяв Ермида, я отправился на свои печальные поиски. Я думал, что это глупо, но не мог сопротивляться импульсу, который увлекал меня. Семь дней я искал, и самое странное в этой истории то, что все это время я двигался точно так же, как во сне, видя то, что видел тогда, ведомый прикосновением холодной руки к моей. На седьмой день я добрался до реки и нашел тело моего друга.
   - Какой ужас! Неужели это правда? - воскликнула миссис Сноудон.
   - Так же верно, как то, что я живой человек. И это еще не все: с тех пор моя левая рука никогда не была теплой. Посмотрите и пощупайте сами.
   Он раскрыл обе ладони, и все убедились, что левая была меньше, бледнее и холоднее правой.
   - Пожалуйста, пусть кто-нибудь расскажет другую историю, чтобы выбросить эту из головы; она заставляет меня нервничать, - сказала Бланш.
   - Я расскажу одну, и вы можете посмеяться, чтобы успокоить свои нервы. Я хочу покончить со своей историей, чтобы потом наслаждаться отдыхом и ни о чем не думать.
   После этого, Роуз начала свой рассказ в старой доброй манере.
   - Однажды, когда мы навещали мою благословенную бабушку, я увидела призрак в ее доме: милая старушка была больна простудой и не выходила из своей комнаты, оставляя нас хандрить, потому что в большом одиноком доме было очень скучно. Бланш и я, обе скучали по дому, но не хотели уезжать, пока ей не станет лучше, поэтому мы перерыли библиотеку и утешались всевозможными странными книгами. Однажды я застала бабушку очень подавленной и возбужденной, и, очевидно, у нее было что-то на уме. Она ничего не сказала, но на следующий день ей стало хуже, и я настояла на том, чтобы узнать причину, поскольку проблема, очевидно, была не телесной. Попросив меня скрыть это от Бланш, которая была и остается жалкой трусишкой, она сказала мне, что дух являлся ей две ночи подряд. "Если это случится в третий раз, я буду готовиться к смерти", - сказала глупая старая леди.
   - Нет, ты этого не сделаешь, потому что я приду и останусь с тобой и изгоню этого духа, - сказала я. С некоторым трудом я заставила ее уступить, и после того, как Бланш уснула, я ускользнула к бабушке с книгой и свечой на долгое дежурство, так как дух появлялся только после полуночи. Обычно она спала с незапертой дверью на случай пожара или испуга, а ее горничная была рядом. В ту ночь я заперла дверь, сказав ей, что духи могут проходить через дуб, если захотят, запертые двери для них не помеха. Ну, я читала, болтала и дремала до рассвета, и ничего не появлялось, так что я посмеялся над всем этим, а старая леди притворилась, будто убеждена, что все это было фантазией.
   Следующую ночь я спала в своей комнате, а утром мне сказали, что не только бабушка, но и Джанет видели духа. Всего в белом, с развевающимися волосами, бледным лицом и красной полосой на шее. Он подошел и раздвинул полог кровати, заглянул на мгновение, а затем исчез. Джанет спала с бабушкой и держала лампу горящей на камине, так что обе его видели.
   Я была озадачена, но не испугана; я никогда не пугаюсь, и настояла на том, чтобы попробовать еще раз. Дверь была оставлена незапертой, как и прошлой ночью, и я лежала с бабушкой; свет горел, как и предыдущей ночью. Около двух она разбудила меня. Я посмотрела и увидела выглядывающее из-за темных занавесок бледное лицо с длинными волосами вокруг него и красной полосой на шее. Было очень темно, свет был слабым, но я увидела это и через минуту, затаив дыхание, вскочила, зацепилась, с грохотом упала, и к тому времени, как оказалась около кровати, от этой штуки не осталось и следа. Я была зла и поклялась, что добьюсь успеха во что бы то ни стало, хотя, признаюсь, была немного обескуражена.
   На следующую ночь мы с Джанет сидели в мягких креслах, при ярком свете, и обе бодрствовали, выпив самый крепкий кофе, какой только могли приготовить. По мере приближения установленного часа мы начали нервничать, и когда белая фигура скользнула внутрь, Джанет спрятала лицо. Я этого не сделала, и после одного взгляда была готова рассмеяться, потому что духом оказалась Бланш, ходящая во сне. В те дни она носила коралловое ожерелье и никогда его не снимала, а ее длинные волосы наполовину скрывали лицо, имевшее неестественный, жуткий вид, какой всегда бывает у сомнамбул. У меня хватило ума не шевелиться и сказать Джанет, что делать, поэтому бедный ребенок вернулся невредимым, и дух бабушке больше никогда не являлся, потому что я позаботилась об этом.
   - Почему вы преследовали старую леди? - спросил Эннон, когда смех прекратился.
   - Не знаю, если только не из-за того, что я хотел попросить разрешения пойти домой, и боялась сделать это наяву, поэтому попробовала, когда спала. Я не буду рассказывать никакой истории, поскольку была героиней этой, но предоставлю свою очередь вам, мистер Эннон, - сказала Бланш с мягким взглядом, который был совершенно проигнорирован, потому что глаза джентльмена были прикованы к Октавии, сидевшей на низкой оттоманке у ног миссис Сноудон в ярком свете камина.
   - У меня был очень небольшой опыт общения с призраками, и я могу вспомнить только небольшой испуг, который однажды испытал, когда был мальчиком в колледже. Я был на вечеринке, вернулся домой усталый, не смог найти спички и лег спать в темноте. Ближе к утру я проснулся и, подняв глаза, чтобы посмотреть, был ли тусклый свет рассветом или лунным светом, с ужасом увидел гроб, стоящий в ногах кровати. Я протер глаза, чтобы убедиться, что не сплю, и снова посмотрел. Вот он, длинный черный гроб, и я увидел белую плиту в сумерках, потому что луна садилась, а моя занавеска не была задернута. "Это какой-то розыгрыш, - подумал я. - Но я не поддамся и сохраню хладнокровие". Легко сказать, но трудно сделать, поскольку мне вдруг пришло в голову, что я, возможно, ошибся комнатой. Я огляделся, но, насколько мне позволял видеть тусклый свет, там, как обычно, были знакомые предметы, и я убедился в этом, нащупав на стене в изголовье кровати футляр для часов. Он был там, и, без сомнения, мой, поскольку отличался необычной формой и тканью. Если бы я был на вечеринке с вином в колледже, я мог бы объяснить это видение, но тихий вечер в благовоспитанной семье серьезного профессора не мог вызвать никаких негативных последствий. "Это оптический обман или шутка моих приятелей; я посплю и забуду об этом", - сказал я и какое-то время пытался это сделать, но любопытство пересилило мою решимость, и вскоре я снова посмотрел. Представьте себе мой ужас, когда я увидел резкие белые очертания мертвого лица, которое, казалось, выглядывало из гроба. Это стало для меня ужасным потрясением, потому что я был всего лишь мальчиком. Я спрятал лицо и задрожал, как девчонка, все еще думая, что это какая-то шутка, и слишком гордый, чтобы выдать страх, потому что тогда надо мной будут смеяться. Не знаю, как долго я так лежал, но когда я снова посмотрел, лицо показалось полностью, и вся фигура, казалось, медленно поднималась. Луна почти зашла, у меня не было лампы, и остаться в темноте с этой ужасной штукой было выше моих сил. Шутка это или нет, но я должен был положить конец своей панике, и, выбежав из комнаты, я разбудил соседа. Он сказал мне, что я сошел с ума или пьян, но зажег лампу и вернулся со мной, к моему ужасу обнаружив только кучу одежды, брошенную на стол таким образом, что, когда бледный свет луны падал на мою черную студенческую мантию, на которой лежала белая карточка, создавался эффект гроба и плиты. Лицо было скомканным носовым платком, а то, что казалось волосами, - коричневым шарфом. Когда луна зашла, эти очертания изменились и, как это ни невероятно, стали похожи на лицо. Мой друг, не испытавший страха, наслаждался шуткой, и "Гроб" долгое время были моим прозвищем.
   - Становится все хуже и хуже. Сэр Джаспер, внесите в ужасы немного веселья, или я убегу, - сказала Бланш, нервно оглядываясь через плечо.
   - Я сделаю все, что в моих силах, и расскажу историю, которую мой дядя рассказывал о своей молодости. Я забыл название этого места, но это был какой-то маленький провинциальный городок, известный среди рыболовов. Мой дядя часто ходил ловить рыбу и всегда сожалел, что заброшенный дом у форелевого ручья не был занят, потому что гостиница находилась неудобно далеко. Говоря об этом однажды вечером, когда бездельничал в гостиной хозяйки, он спросил, почему никто не привел его в порядок и не сдает комнаты в сезон рыбалки. "Из страха перед призраком, ваша честь", - ответила женщина и продолжила рассказывать ему, что в доме обитают три разных духа. На чердаке было слышно жужжание колеса и стук туфель на высоких каблуках, когда призрачная прялка ходила взад и вперед. В комнате слышался скрежет затачиваемого ножа, сопровождаемый стонами и каплями крови. Подвал был ужасен из-за скелета, сидящего на наполовину зарытом ящике и дьявольски хихикающего. Кажется, когда-то там жил скряга, и считалось, что он морил голодом свою дочь на чердаке, заставляя ее работать, пока она не умерла. Второй дух принадлежал отвергнутому возлюбленному девушки, который перерезал себе горло в комнате, а третий - скряге, которого нашли мертвым на сундуке с деньгами, который он не смог спрятать по причине слабости. Мой дядя посмеялся над всем этим и предложил, на пари, изгнать призраков.
   Это предложение стало известно, и один сварливый старикан принял его, надеясь подзаработать. У него была хорошенькая дочь, чьей любви старик мешал, и чей возлюбленный в отчаянии отправился в море. Мой дядя знал это и жалел молодых людей. Он познакомился с бродячим художником, и они договорились снять предубеждения против дома, сняв там комнаты. Они так и сделали и, убедившись в том, что слышат звуки, посоветовались с мудрой старой женщиной о наилучшем способе отгонять призраков. Она сказала им, что если какая-нибудь молодая девушка проведет ночь в каждой комнате с привидениями, благочестиво молясь при этом, то все будет хорошо. Пегги спросили, согласится ли она это сделать, и, будучи храброй девушкой, она согласилась попробовать за кругленькую сумму. Первую ночь она провела на чердаке, и, несмотря на пророчества деревенских сплетников, вышла оттуда живой, хотя слушатели у двери всю ночь слышали странное гудение и постукивание. На следующую ночь все также прошло хорошо, и с тех пор больше не было слышно ни точила, ни стонов, ни капель крови. В третий раз она попрощалась со своими друзьями и, завернувшись в свой красный плащ, с лампой и молитвенником, спустилась в подвал. Увы хорошенькой Пегги! Когда наступил день, она исчезла, а с ней и пустой сундук скряги, хотя его кости остались, чтобы доказать, как доказательство выполненной ею работы.
   Город пришел в смятение, а старик в ярость. Одни говорили, что ее забрал дьявол, другие - что кости принадлежат ей, и все согласились, что отныне в доме будет бродить еще один призрак. Мой дядя и художник сделали все возможное, чтобы утешить отца, который горько упрекал себя за то, что помешал любви девушки, и заявил, что если Джек найдет ее, он ее получит. Но Джек уплыл, а старик "остался оплакивать". Однако дом был освобожден от своих неземных посетителей, поскольку ни один призрак больше не появился; а когда мой дядя уехал, старый Мартин нашел деньги и письмо, в котором сообщалось, что Пегги провела первые две ночи, готовясь к побегу, а на третью уехала, чтобы выйти замуж и отправиться в плавание с Джеком. Звуки производились художником, оказавшимся чревовещателем, скелет был тайком вывезен из больницы, и все это оказалось заговором, чтобы помочь Пегги и рыбаку.
   - Очевидно, способность к мошенничеству передается по наследству, - засмеялась Роуз, когда рассказчик сделал паузу.
   - Я сильно подозреваю, что сэр Джаспер был вторым настоящим героем этой истории, - добавила миссис Сноудон.
   - Думайте, что хотите, я сыграл свою роль и оставляю сцену вам, мадам.
   - Я буду последней. Ваша очередь, дорогая.
   Когда миссис Сноудон мягко произнесла последнее слово, и Октавия с нежным взглядом оперлась на ее колено, Трехерн наклонился вперед, чтобы мельком увидеть два изменившихся лица, и выглядел так, словно был сбит с толку, когда обе улыбнулись ему, держась за руки, пока девушка рассказывала свою историю.
   - Давным-давно знаменитая актриса внезапно упала замертво в конце великолепно сыгранной трагедии. Ее отнесли домой, и были сделаны приготовления к ее погребению. Пьеса была поставлена с большой тщательностью и затратами, и героем был прекрасный актер. Публика потребовала повторения, и на роль покойной леди была нанята другая женщина. Задержка на день была необходима, но когда наступила ночь, театр был переполнен. Все с большим любопытством ждали дебюта новой актрисы - как перед занавесом, так и за ним. Она стояла, ожидая своего выхода, но когда был дан знак, ко всеобщему изумлению, на сцену скользнула великая актриса. Бледная, как мрамор, со странным огнем в глазах, странным пафосом в голосе, странной силой в игре, она сыграла свою роль и в конце исчезла так же таинственно, как и появилась. Велико было волнение в ту ночь и велики были изумление и ужас на следующий день, когда по всему городу прошел слух, что мертвая женщина не оживала, а весь вечер пролежала в гробу, в то время когда сотням людей казалось, что они аплодируют ей в театре. Тайна так и не была раскрыта, и в Париже сложилось два мнения: первое, что некая особа, удивительно похожая на мадам З., изобразила ее ради сенсации; другое, что призрак умершей актрисы, неспособный освободиться от старых обязанностей, столь очаровавших амбициозную и успешную женщину, сыграл в последний раз роль, которая сделала ее знаменитой.
   - Где вы это нашли, Тави? Это очень по-французски, и звучит неплохо, если вы сами это придумали, - сказал сэр Джаспер.
   - Я прочитала об этом в старой книге, где это было рассказано гораздо лучше. А теперь, Эдит, пришло время для вашего рассказа.
   Когда слово "Эдит" слетело с ее губ, Трехерн снова вздрогнул и посмотрел на них обеих, и снова они улыбнулись, когда миссис Сноудон погладила гладкую щеку, прислонившуюся к ее колену, и, глядя прямо на него, начала последний рассказ.
   - Вы рассказывали о проделках воображаемых призраков; позвольте мне показать вам действия некоторых реальных духов, злых и добрых, которые преследуют каждое сердце и дом, принося им горе или радость. На Рождество в загородном доме компания друзей собралась, чтобы отпраздновать праздники, и они могли бы сделать это очень счастливо, если бы один человек не нарушил покой нескольких. Любовь, ревность, обман и благородство были духами, которые разыгрывали свои причуды с этими людьми. Человек, о котором я говорю, был более одержим, чем остальные, и сильно мучился, будучи своенравным, гордым и ревнивым. Да помогут ей небеса, у нее не было никого, кто мог бы изгнать этих призраков от нее, а они подстрекали ее причинить много вреда. Среди этих друзей было более одной пары влюбленных, и много запутанных интриг и планов, ибо сердца - вещь своенравная и таинственная, и они не могут любить так, как велит долг или советует благоразумие. У этой женщины был ключ ко всем секретам дома, и, преследуя корыстную цель, она какое-то время эгоистично использовала свою власть. Чтобы рассеять сомнения, она притворилась влюбленной в джентльмена, который когда-то оказал ей честь, восхищаясь ею, и, к великому неудовольствию некоторых мудрых людей, позволила ему проявить к ней свое уважение, зная, что это было лишь мимолетным развлечением как с его стороны, так и с ее. В руках этой женщины была тайна, которая могла сделать или омрачить счастье самых лучших и дорогих людей на вечеринке. Злые духи, которые преследовали ее, убеждали ее нарушить их покой и удовлетворить греховную надежду. С другой стороны, честь, справедливость и великодушие побудили ее сделать их счастливыми, и пока она колебалась, к ней пришла милая волшебница, которая одним словом навсегда изгнала мучающих призраков и дала женщине с привидениями талисман, чтобы отныне она была свободна.
   Тут серьезный голос дрогнул, и, поддавшись внезапному порыву, миссис Сноудон наклонила голову и поцеловала светлый лоб, который склонялся все ниже и ниже по мере того, как она продолжала. Каждый слушатель понял истину, слегка завуалированную в этой поспешной басне, и каждый нашел в ней свой смысл. Сэр Джаспер нахмурился, прикусил губу и с тревогой переводил взгляд с одного лица на другое, Октавия спрятала глаза, а глаза Трехерна вспыхнули внезапным пониманием, в то время как Роуз тихо рассмеялась про себя, наслаждаясь сценой. Бланш, которую клонило в сон, сказала, приоткрыв губы: "Это очень милая, нравоучительная маленькая история, но я бы хотела, чтобы в ней было несколько настоящих призраков".
   - Вы действительно хотите увидеть их?
   Задав этот вопрос, миссис Сноудон резко встала, и, поманив всех за собой, скользнула вверх по большой лестнице. Все повиновались, гадая, что за прихоть овладела ею, и вполне готовые к любой шутке, приготовленной для них.
  

Глава VIII. ДЖАСПЕР

  
   Она провела их в северную галерею и, остановившись у двери, весело сказала: "Призрак - или, скорее, призраки, потому что их было двое, - которые напугали Пэтти, были сэр Джаспер и я, собравшиеся, чтобы обсудить некоторые важные вопросы, касающиеся мистера Трехерна. Если вы хотите увидеть духов, мы сыграем для вас в фантомов и убедим вас в нашей силе".
   - Хорошо, давайте пойдем и устроим призрачный танец, как подобающий финал нашего веселья, - ответила Роуз, когда они вошли в длинную галерею.
   В этот момент большие часы пробили двенадцать, и все остановились, чтобы попрощаться со старым годом. Сэр Джаспер заговорил первым, потому что, сердитый на миссис Сноудон, но благодарный ей за то, что она подшутила перед другими над тем, что было для него серьезным, он хотел скрыть свое огорчение веселыми манерами; и, обняв Роуз за талию, он собирался вальсировать, когда она предложила: "Давайте все вместе станцуем первый танец в новом году", - когда крик Октавии остановил его, и, обернувшись, он увидел, что она стоит, бледная и дрожащая, указывая на дальний конец галереи.
   Восемь узких готических окон пронизывали обе стены северной галереи. Полная луна освещала своим серебристым светом восточную сторону, образуя широкие полосы на полу. Теперь там не горели камины, и там, куда не падал лунный свет, лежали глубокие тени. Когда Октавия вскрикнула, все посмотрели и отчетливо увидели высокую темную фигуру, бесшумно двигающуюся через вторую полосу света в дальнем конце галереи.
   - Это какой-то ваш розыгрыш? - спросил сэр Джаспер миссис Сноудон, когда фигура исчезла в тени.
   - Нет, клянусь честью, я ничего об этом не знаю! Я только хотела развеять суеверные страхи Октавии, показав ей наши шалости, - прошептала миссис Сноудон; ее щеки побледнели, и она придвинулась ближе к сэру Джасперу.
   - Кто там? - приказным тоном спросил Трехерн.
   Ответа не последовало, но слабое, холодное дуновение воздуха, казалось, прошлось по сводчатой крыше и затихло, когда темная фигура пересекла третью полосу лунного света. Странный трепет охватил всех, и никто не произнес ни слова, но стоял, ожидая появления фигуры. Она подходила все ближе и ближе бесшумными шагами, и когда достигла шестого окна, ее очертания стали отчетливо видны. Худощавая фигура, вся в черном, с четками, свисающими с пояса, и темной бородой, наполовину скрывающей лицо.
   - Призрак аббата, очень удачно, - сказал Эннон, пытаясь рассмеяться, но потерпел неудачу, потому что их снова обдало холодным дуновением, вызвав всеобщую дрожь.
   - Тише! - прошептал Трехерн, притягивая Октавию к себе защитным жестом.
   Призрак еще раз появился и исчез, и пока они ждали, когда он пересечет последнюю полосу света, лежавшую между ним и ними, миссис Сноудон шагнула вперед к краю тени, в которой они стояли, как будто собираясь противостоять призраку в одиночку. Он вышел из темноты и остановился в полном сиянии света. Миссис Сноудон, стоявшая ближе всех, первой увидела лицо и, издав слабый крик, упала на каменный пол, закрыв глаза. Ни у кого из людей никогда не было такого взгляда, как у этого ужасного лица с ввалившимися глазами и бледными губами под капюшоном. Все видели призрак и затаили дыхание, когда он медленно поднял темную руку и указал сморщенным пальцем на сэра Джаспера.
   - Говори, кто бы ты ни был, или я сейчас сам узнаю, человек ты или дух! - яростно воскликнул Джаспер, делая шаг вперед, как будто хотел схватить протянутую руку, казалось, угрожавшую ему одному.
   Ледяной порыв ветра пронесся по галерее, и призрак медленно отступил в тень. Джаспер бросился за ним, но ничто не пересекло второй поток света, и ничто не осталось в тени. Словно одержимый внезапной фантазией, он бросился дальше по галерее, обнаружил, что она пуста, и вернулся, выглядя очень странно. Бланш упала в обморок, и Эннон вынес ее из зала. Роуз цеплялась за миссис Сноудон, а Октавия прислонилась к своему кузену, произнеся страстным шепотом: "Слава Богу, он не указал на вас!"
   - Значит, я вам дороже вашего брата? - прошептал он в ответ.
   Ответа не было слышно, но одна маленькая ручка невольно сжала его руку, хотя другая была протянута к Джасперу, который подошел бледный и испуганный, но твердый и спокойный. Притворяясь, будто это шутка, он сказал, заставляя себя улыбнуться, поднимая миссис Сноудон: "Это какая-то глупая шутка слуг. Давайте больше не будем думать об этом. Пойдемте, Эдит, это не похоже на вас".
   - В этом не было ничего человеческого, Джаспер; вы знаете это так же хорошо, как и я. О, зачем я привела вас сюда, чтобы вы встретились с предупреждающим призраком, преследующим ваш дом!
   - Нет, если мое время близко, дух нашел бы меня, где бы я ни был. Я не верю в это абсурдное суеверие - я смеюсь над ним и бросаю ему вызов. Спустимся и выпьем за мое здоровье вина из собственного погреба аббата.
   Но ни у кого не хватило духу продолжать веселье, и, обнаружив, что леди Трехерн уже потревожена Энноном, они были вынуждены рассказать ей все, и обнаружили, что их собственное замешательство усугубилось ее непоколебимой верой в дурное предзнаменование.
   По ее приказу дом был обыскан, слуги подвергнуты перекрестному допросу, и предприняты все усилия, чтобы установить личность призрака. Все напрасно; в доме не обнаружилось ничего необычного, и не один слуга и служанка побледнели при мысли о том, чтобы войти в галерею в полночь. По просьбе миледи все пообещали больше ничего не говорить об этой тайне и, наконец, разошлись, чтобы, если удастся, поспать.
   Лица собравшихся за завтраком на следующее утро были очень серьезны, и очень тревожными были их взгляды, брошенные на сэра Джаспера, когда он вошел, как обычно, поздно, выглядя необычно бодрым и здоровым. Ничто серьезное никогда не производило глубокого впечатления на его непостоянную натуру. У Трехерна был скорее вид обреченного человека, он был очень бледен и измучен, несмотря на случайные проблески счастья в его глазах, когда он смотрел на Октавию. Он преследовал Джаспера все утро как тень, к большому неудовольствию этого молодого джентльмена, поскольку его мать и сестра также постоянно оказывались возле него с плохо скрываемым беспокойством на лицах. К полудню его терпение лопнуло, и он открыто восстал против нежной охраны. Приказав оседлать свою лошадь, он решительно сказал: "Мне до смерти надоела торжественность, царящая сегодня в доме, поэтому я отправляюсь на прогулку, пока мое настроение совсем не испортилось, и я не стал раздражительным".
   - Поедем со мной в экипаже, Джаспер. Мы так давно не катались вместе, а ты знаешь, как мне это нравится, - сказала миледи, задерживая его.
   - Миссис Сноудон выглядит так, как будто ей нужен воздух, чтобы оживить розы на своих щеках, и коляска с пони как раз для нее, так что я с радостью уступлю ей свое место, - со смехом ответил он, высвобождаясь из рук матери.
   - Отвези девочек на прогулку в закрытой карете. Мы все хотим глотнуть свежего воздуха, а ты - лучший возница, какого мы знаем. Будь галантен и скажи "да", дорогой.
   - Нет, спасибо, Тави, так не пойдет. Роза и Бланш спят, и ты умираешь от желания пойти и сделать то же самое после своих ночных бдений. Как мужчина и брат, я прошу тебя сделать это и позволить мне прогуляться так, как мне хочется.
   - Предположим, ты попросишь Эннона составить тебе компанию... - начал Трехерн с притворным безразличием, но сэр Джаспер нахмурился и резко повернулся к нему, сказав наполовину раздраженно, наполовину шутливо:
   - Клянусь жизнью, я бы подумал, что я мальчик или младенец, судя по тому, как ты сегодня охраняешь меня. Если вы думаете, что я буду жить в ежедневном страхе перед каким-нибудь несчастьем, сильно ошибаетесь. Призрак или не призрак, я буду веселиться, пока могу; короткая и веселая жизнь всегда была моим девизом, вы это знаете, так что прощайте до обеда.
   Они смотрели, как он галопом мчится по аллее, а затем разошлись в разные стороны, все еще обремененные смутным предчувствием. Октавия зашла в оранжерею, думая освежиться в благоухающей тишине, царившей здесь, но Эннон вскоре присоединился к ней, полный надежд и страхов влюбленного.
   - Мисс Трехерн, я осмелился прийти за своим ответом. Будет ли мой Новый год счастливым или печальным? - нетерпеливо спросил он.
   - Простите меня, если я дам вам нежелательный ответ, но я должна быть честной и с сожалением отказываюсь от чести, которую вы мне оказываете, - печально сказала она.
   - Могу я спросить, почему?
   - Потому что я не люблю вас.
   - Вы любите вашего кузена, - сердито воскликнул он, остановившись, чтобы посмотреть на ее лицо.
   Она повернулась к нему и ответила со свойственной ей искренностью: "Да, я люблю его, всем сердцем, и теперь моя мать не будет препятствовать мне, потому что Морис спас мне жизнь, и я вольна посвятить ее ему".
   - Счастливый человек, хотел бы я быть калекой! - вздохнул Эннон. Затем, сделав усилие, чтобы выглядеть справедливым и великодушным, он сердечно добавил: - Ничего больше не говорите, он заслуживает вас; я не хочу препятствовать вам исполнить ваш долг; я сдаюсь и ухожу, моля небеса благословить вас сейчас и всегда.
   Он поцеловал ей руку и оставил ее, чтобы найти миледи и попрощаться, ибо никакие уговоры не могли его удержать. Оставив записку сэру Джасперу, он поспешил прочь, к большому облегчению Трехерна и глубокому сожалению Бланш, которая, однако, жила надеждой на будущую встречу.
   - А вот и Джаспер, мама, живой и невредимый, - воскликнула Октавия час или два спустя, присоединившись к своей матери на террасе, где миледи беспокойно расхаживала взад и вперед с тех пор, как ее сын уехал.
   С улыбкой глубокого облегчения она помахала ему носовым платком, когда он приближался по подъездной дорожке, и, увидев ее, он сорвал с себя шляпу и помахал ей в ответ. Обычно он спешивался у дверей большого зала, но внезапный каприз заставил его проехать вдоль стены, проходившей под террасой, потому что он был прекрасным наездником, а миссис Сноудон смотрела из своего окна. Когда он приблизился, павлины с криком разбежались, а один взлетел прямо перед глазами лошади, когда ее хозяин спешивался. Резвое создание испугалось, наполовину взбежало по низким широким ступеням террасы, резко остановилось, поскользнулось, упало, - и человек и лошадь покатились вниз вместе.
   Те, кто присутствовал при этом, никогда не забудут крик, сорвавшийся с губ леди Трехерн, когда она увидела падение. Это привлекло внимание как гостей, так и слуг, и они увидели Октавию, отчаянно борющуюся с испуганной лошадью, в то время как миледи присела на камнях с окровавленной головой своего сына на руках.
   Они внесли бесчувственное, раздробленное тело в дом и в течение нескольких часов пробовали все, что могли придумать искусство и наука, чтобы спасти жизнь молодого человека. Но все усилия были напрасны, и когда солнце село, сэр Джаспер лежал при смерти. Наконец придя в сознание и обретя способность говорить, он огляделся вокруг встревоженным взглядом и, казалось, боролся с каким-то желанием, которое побеждало боль и сдерживало смерть.
   - Я хочу видеть Мориса, - наконец слабо произнес он.
   - Дорогой мальчик, я здесь, - ответил голос его кузена с его места в тени наполовину задернутых штор.
   - Всегда рядом, когда ты мне нужен. Ты выручал меня из многих передряг, но эта выше твоих сил, - и слабая улыбка скользнула по губам Джаспера, когда прошлое промелькнуло перед его мысленным взором. Улыбка сразу же погасла, и стон боли вырвался у него, когда он внезапно воскликнул: - Быстрее! Позвольте мне рассказать все, пока не стало слишком поздно! Морис никогда этого не сделает, но всю свою жизнь будет нести позор, чтобы мое имя не было запятнано. Приведите Эдит, она должна услышать правду.
   Вскоре Эдит пришла, и, лежа в объятиях матери, держа одну руку в руке кузена, а другую на склоненной голове сестры, Джаспер поведал тайну, тяготившую его целый год.
   - Я сделал это; я подделал имя своего дяди, когда так сильно проигрался, что не осмелился сказать об этом матери или растратить еще больше своего собственного состояния. Я обманул Мориса и позволил ему думать, что чек подлинный; я заставил его предъявить его и получить деньги, и когда все прошло хорошо, вообразил, что я в безопасности. Но мой дядя узнал об этом, ничего не сказал и, поверив, что чек подделал Морис, лишил его наследства. Я не знал этого, пока старик не умер, а потом было слишком поздно. Я признался Морису, и он простил меня. Он сказал: "Сейчас я беспомощен, отрезан от мира, мне нечего терять или приобретать, и скоро меня забудут те, кто когда-то знал меня, так что пусть подозрение в стыде, если таковое существует, падает на меня, а ты иди своей дорогой, богатый, счастливый, благородный, не тронутый ни малейшей тенью бесчестья". Мама, я позволил ему сделать это, хотя он и не сознавал, что многие знали о тайном грехе и считали виновником его.
   - Тише, Джаспер, помолчи. Я могу это вынести; я обещал твоему отцу быть твоим верным другом на всю жизнь, и я только сдержал свое слово.
   - Бог свидетель, что ты это сделал, но теперь моя жизнь заканчивается, и я не могу умереть, пока ты не оправдан. Эдит, я сказал тебе половину правды, и ты бы использовала это против него, если бы какой-то ангел не послал эту девушку, чтобы тронуть твое сердце. Ты внесла свой вклад в искупление прошлого, теперь позволь мне внести свой вклад. Мама, Тави любит его, он рисковал жизнью и честью ради меня. Щедро отплати ему и отдай ее ему.
   Говоря это, сэр Джаспер слабым прикосновением попытался вложить руку своей сестры в руку Трехерна; миссис Сноудон помогла ему, и когда миледи склонила голову в молчаливом согласии, на лице умирающего засияла радостная улыбка.
   - Еще одно признание, и я готов умереть, - сказал он, глядя в лицо женщине, которую любил со всей силой поверхностной натуры. - Для вас это была шутка, Эдит, но для меня это было серьезно, потому что я любил вас, каким бы греховным это ни было. Попросите вашего мужа простить меня и скажите ему, что я бы скорее умер, чем жил, нарушив покой хорошего человека. Поцелуйте меня один раз и сделайте его счастливым ради меня.
   Она прикоснулась к его холодным губам с нежностью, полной раскаяния, и на одном дыхании дала обет повиноваться этому предсмертному завету.
   - Тави, дорогая, Морис, брат мой, да благословит Бог вас обоих. Прощай, мама. Он будет лучшим сыном, чем был тебе я. - Затем, с безрассудством человека, исполнившего все, что считал нужным исполнить, сэр Джаспер слабо рассмеялся, как будто подзывая какую-то невидимую фигуру, и умер, сказав: - Теперь, отец аббат, ведите, я последую за вами.
  

* * *

  
   Год спустя в один и тот же день и в одной и той же церкви были отпразднованы три свадьбы. Морис Трехерн привел свою кузину. Фрэнк Эннон вознаградил терпеливую осаду Бланш безоговорочной капитуляцией, и, к бесконечному удовольствию миссис Гранди, майор Ройстон публично признался, что Роуз превзошла его по достоинству. Тройной свадебный пир был отпразднован в Трехернском аббатстве, и ни один сверхъестественный гость не появился на празднествах, потому что никогда больше в северной галерее не появлялся призрак аббата.
  

МУСТАФА

С. Бэринг-Гулд

  

I

  
   Среди тех, кто кормился от Hotel de l'Europe в Луксоре, - посыльных, швейцаров, гидов, торговцев древностями, - был один, молодой человек по имени Мустафа, которого любили все.
   Я провел в Луксоре три зимы, отчасти из-за своего здоровья, отчасти из-за получаемого здесь удовольствия, а главным образом - по причине великолепных видов, поскольку по профессии я - художник. И за эти три сезона узнал Мустафу достаточно хорошо.
   Когда я впервые его увидел, он находился в промежуточной стадии между мальчиком и молодым человеком. У него было красивое лицо, с яркими глазами, мягкой, как шелк, кожей, коричневатого оттенка. Если бы резковатые черты чуть сгладить, то оно вполне удовлетворило бы самому придирчивому глазу, но это была особенность, к которой быстро привыкаешь. Он был добродушен и услужлив. В нем, как кажется, смешались арабская и еврейская кровь. Но результат этого смешения превосходил все ожидания; в нем соединились терпение и кротость сынов Мицраима с энергией и порывистостью сынов пустыни.
   Мустафа поначалу был, что называется, мальчиком на побегушках, но сумел выделиться из общей массы, а идеалом для себя считал стать в один прекрасный день переводчиком, и сверкать, подобно каждому из них, добротной одеждой, цепочками, кольцами и оружием. Стать переводчиком - то есть одним из самых раболепных людей, пока работа не найдена, и самым напыщенным и важным, когда нанят - о чем еще может мечтать египетский мальчик?
   Стать переводчиком, - значит ходить в добротных одеждах, в то время как твои товарищи бегают полуголыми; появляться в гостиных и закручивать усы, в то время как твои родственники трудятся водоносами; получать бакшиш от всех торговцев, заинтересованных в том, чтобы ты приводил к ним своих нанимателей; избавиться от многих дел, нанимая для этого других; иметь возможность купить две, три, а то даже и четыре жены, в то время как твой отец имеет лишь одну; выбраться из мира родных добродетелей в мир иностранного порока; стать выше предрассудков в отношении вина и виски, в изобилии привозимым в Египет английскими и американскими туристами.
   Нам всем Мустафа очень нравился. Никто никогда не сказал о нем плохого слова. Религиозные особы были рады видеть, что он порвал с Кораном, поскольку видели в этом поступке первый шаг к принятию Библии. Вольнодумцы были рады обнаружить, что Мустафа дистанционировался от некоторых из "этих оков", которые ставят человека в подчиненное положение, и что, напиваясь, он давал обещание вознестись в сферы истинного освобождения, что позволит достичь ему совершенства.
   Отправляясь на этюды, я нанимал Мустафу, чтобы он нес мольберт, холсты или складной стул. Я также использовал его в качестве натурщика, заставляя встать возле стены, или присесть на обломок колонны, в зависимости от художественного замысла. А он всегда был рад меня сопровождать. Между нами возникло особое взаимопонимание; когда в Луксоре был наплыв туристов, он иногда оставлял меня на день-два, чтобы собрать с них дань; но я обнаружил, что не всегда он это делает охотно. И хотя он мог бы получить у случайного туриста большую плату, чем ему давал я, у него отсутствовало стремление к наживе, столь обычное у его товарищей.
   Те, кто часто общались с настоящими египтянами, находили в нем необычное радушие и массу хороших качеств. Он тепло принимал доброе отношение к себе и возвращал его с трогательной благодарностью. Он вовсе не был охотником за бакшишем, как обычно воспринимают египтян путешественники; для него существовало различие между человеком и человеком; для первого он не ударил бы пальцем о палец, для второго он был готов расшибиться в лепешку.
   Египет сейчас находится в промежуточном состоянии. Будет вполне справедливо считать, что Англия помогает ему восстановиться после нескольких лет владычества, как бы говоря: "встань и иди", но есть случаи, когда это вмешательство Англии несет прямой вред. Отражением этого были плохие и хорошие черты характера Мустафы.
   Я не считал себя обязанным предостерегать Мустафу от тех пагубных влияний, которым он подвергался, и, говоря откровенно, если бы все-таки старался это сделать, то не знал бы, чем оправдать такую свою позицию. Он рвал с укладом прежней жизни и стремился к новой, сохраняя, тем не менее, от прежней все плохое, и точно так же поступая с новой. Цивилизация - европейская цивилизация - это прекрасно, но ее нельзя проглотить целиком, поскольку ни один восточный организм этого не примет.
   Поступать так Мустафу вынудило отношение к нему со стороны родственников и обитателей деревни, откуда он был родом. Все они были строгими мусульманами, и считали его недостойным отщепенцем. Они не доверяли ему, выказывали пренебрежение и осыпали упреками. Но Мустафа стоял выше этого, хотя упреки его и возмущали. Сейчас они ворчат и ругают меня, говорил он, но, когда я стану переводчиком, с карманами, набитыми пиастрами, посмотрим, как они будут пресмыкаться передо мною.
   В нашей гостинице, вот уже второй сезон, проживал молодой парень по имени Джеймсон, человек богатый, внешне добродушный, не блиставший интеллектом, очень тщеславный и эгоистичный; он стал для Мустафы злым гением. Джеймсон поощрял Мустафу пить спиртное и играть в азартные игры. Он не знал, куда себя деть. Его не интересовали иероглифы, прекрасные виды его утомляли, в предметах старины и искусства для него не было никакого очарования. Он совершенно не увлекался историей, и единственное применение своим чрезвычайно скудным способностям он находил в мистификациях местных жителей или же насмешках над их религиозными предрассудками.
   Дело обстояло именно таким образом, когда произошло событие, - во время моего второго пребывания в Луксоре, - полностью изменившее жизненный уклад Мустафы.
   Однажды ночью в одной из близлежащих деревень вспыхнул пожар. В одной из грязных лачуг, принадлежавшей какому-то феллаху, его жена пролила масло на очаг, и пламя, лизнув низкую соломенную крышу, в мгновение ока вырвалось на свободу. Ветер дул со стороны Аравийской пустыни, он разбросал искры по соседним крышам, и они вспыхнули; пожар распространялся с ужасающей скоростью, деревне грозило полное уничтожение. Началась паника. Жители метались туда и сюда, не зная, что предпринять. Мужчины старались спасти от огня самые ценные вещи - старые банки из-под сардин и пустые коробки из-под мармелада; женщины голосили, дети плакали; никто даже не пытался остановить огонь; слышались страшные крики женщины, ставшей причиной пожара, - муж бил ее смертным боем.
   Прибежали несколько англичан, из остановившихся в отеле, и, благодаря природной энергии и рассудительности, сумели организовать людей на борьбу с пламенем. Лица многих женщин и девушек, чудом выскочивших из огня, были открыты, и случилось так, что Мустафа, бывший едва ли не самым активным из тех, кто сражался с пожаром, встретил здесь свою судьбу, в облике дочери кузнеца Ибрахима.
   Он увидел ее в отблеске пожара, и тут же решил, что эта прекрасная девушка станет его женой.
   Препятствий к этому не существовало никаких, по крайней мере, так думал Мустафа. У него имелась вполне солидная сумма денег, которой хватило бы на покупку жены и семейной жизни. На дом, с четырьмя глиняными стенами и низкой соломенной крышей, на скромное хозяйство, обычное для небогатой египетской семьи. После того, как отцу будет полностью выплачена сумма за воспитание дочери до ее замужества, содержание жены и семьи обычно не является дорогостоящим.
   Церемония сватовства проста; жених обращается не непосредственно к невесте, а к ее отцу, причем не лично, а через посредника.
   Мустафа переговорил со своим другом, также работавшим посыльным в отеле, чтобы тот отправился к кузнецу. Он должен был расписать достоинства жениха перед Ибрахимом, чтобы тот поверил, будто такой союз станет честью для него. Он должен был обещать отцу девушки, что Мустафа берет на себя обязанность донести до всех обитателей Верхнего и Нижнего Египта, египтян, арабов и европейцев, что Ибрахим есть самый замечательный из всех существующих людей, отличающийся основательностью суждений, поведением, служащим примером для прочих, благородством чувств, строгим соблюдением предписаний Корана, и что, наконец, Мустафа готов полностью компенсировать этому образцу совершенства и добродетели те затраты, которые тот нес все предыдущие годы на одежду, питание и воспитание прекрасной девушки, его дочери, которая, в случае его согласия, станет женой Мустафы. При этом, он не только желал получить в жены понравившуюся ему девушку; она была в некотором роде средством, благодаря которому он мог породниться с таким уважаемым и почитаемым семейством, каковым было семейство кузнеца Ибрахима.
   К безграничному удивлению посредника, и еще большему, если это только возможно, жениха, Мустафе было решительно отказано. По причине того, что жених был плохим мусульманином. Ибрахим никогда не отдаст дочь за того, кто пренебрег заветами Пророка и употребляет спиртное.
   До этого момента Мустафа не понимал, какая пропасть легла между ним и его сородичами, сколь велик между ними барьер, выстроенный им самим. Отказ поразил его в самое сердце. Он знал дочь кузнеца с детства, они вместе играли, пока она не достигла возраста, когда начала скрывать свое лицо; теперь же, когда он вновь увидел ее, достигшую совершеннолетия, в его сердце запылал огонь страсти. Он одумался, пошел в мечеть и принес торжественную клятву: пусть ему перережут горло, если он когда-нибудь снова прикоснется к спиртному или одеколону, после чего послал сказать Ибрахиму о принесенной клятве, и просить не отдавать никому руки дочери, и не отказывать ему окончательно, ибо вскоре все убедятся, что он вновь вернулся к образу мыслей и жизни, предписанным Пророком, и принял твердое решение встать на праведный путь.
  

II

  
   С той поры поведение Мустафы совершенно изменилось. Он, как и прежде, был любезен и внимателен, готов из кожи вылезти, чтобы что-то сделать для меня, но постараться выманить деньги из прочих туристов с наименьшими затратами труда; он по-прежнему сопровождал меня, когда я отправлялся на этюды, шутил и смеялся вместе с Джеймсоном; но, в том случае, если его не отвлекали необходимые дела, по его собственным словам, пять раз в день становился на молитву в мечети, и не употреблял ничего, кроме шербета, молока или воды.
   Для него это была нелегкая пора. Строгие мусульмане не доверяли этому внезапному перерождению, считая его притворщиком. Ибрахим не верил ему. Его родственники по-прежнему обходились с ним, как с отступником.
   Точно так же к нему относились и его товарищи, находившиеся в той же переходной стадии, то есть отринувшие веру в Аллаха и Пророка, и не уважавшие предписания Корана. Над ним смеялись, его оскорбляли; однажды его подкараулили и избили. Те, кто был младше его - дразнились, те, кто был старше - издевались.
   Джеймсон, который знал о его затруднениях, полагал, что ему ничего не стоит их разрешить.
   - Пусть меня повесят, если я не верну его на прежний путь, - заявил он.
   После чего перестал пользоваться его услугами, стал, подобно другим, смеяться над ним, проще говоря, повернулся к нему спиной. Однако Мустафа не изменил своего поведения. Он остался таким же уважительным, вежливым и обязательным, но, по его собственным словам, он вернулся к прежней вере и нормам жизни, в которых был воспитан, и ничто не заставит его их оставить.
   - У меня есть кинжал, - говорил он, - и если я нарушу свою клятву, то пусть мне отсекут голову этим кинжалом.
   В свое первое посещение я был, пожалуй, излишне снисходителен и не предостерег Мустафу последствиями от его чрезмерного увлечения европейскими привычками, идущими вразрез с чувствами, образом жизни и верованиями его народа. Теперь, однако, я, нисколько не колеблясь, выказал ему свое восхищение тем мужеством и решительностью, с которыми он порвал с приобретенными привычками, не сулившими ему ничего хорошего. Кроме того, теперь мы познакомились поближе, и мне казалось, что я имею право говорить на эту тему. Опять же, всегда легче и приятнее высказывать похвалу, нежели упреки.
   Однажды, мне пришлось затачивать мой чертежный карандаш садовым ножом с кривым лезвием; свой перочинный нож я где-то оставил.
   Мустафа приметил его и с восхищением поинтересовался, дорого ли стоит такой замечательный нож.
   - Вовсе нет, - отвечал я. - Хотя этот я даже не покупал. Его мне подарили. Я заказал семена некоторых растений, и торговец, посылая мне заказ, приложил этот нож в качестве подарка. В Англии ему цена - шиллинг.
   Он вернул его, на его лице по-прежнему было написано восхищение.
   - Это как раз то, что мне нужно, - сказал он. - Я знаю, у вас есть другой нож, со многими лезвиями. Тоже очень хороший, но он слишком маленький. Мне не нужно точить карандаши. Хотя в нем есть и другие полезные приспособления - например, крючок, чтобы вынимать камни из лошадиных подков, или пинцеты для удаления волос. Но он мне не нужен; а вот этот, с кривым лезвием, просто великолепен.
   - Если тебе нужен такой нож, - сказал я, - ничего не может быть проще. Я взял его с собой в Египет только потому, что им можно выполнять некоторую грубую работу.
   Я закончил картину той зимой, и остался вполне ею удовлетворен. На ней был изображен большой двор храма Луксора, вечерней порой, с последними алыми лучами заходящего солнца над далекими песчаными дюнами и пурпуром восточной части неба. Я замечательно подобрал цвета, но, все же, они не могли в полной мере передать великолепия природы.
   Картина была выставлена в Академии, ее отвратительная, страдающая качеством, фотография помещена в одном из иллюстрированных путеводителей по галерее; затем продана и, что особенно приятно, принесла мне не только приличный доход, но и заказ еще на две или три картины подобного жанра. Дело в том, что многие англичане и американцы, поднявшись по Нилу и посетив страну пирамид, по возвращении совсем не прочь приобрести картины, напоминающие им о приятных путешествиях по этой древней земле.
   Я вернулся в гостиницу Луксора в ноябре, чтобы провести там свой третий сезон. Феллахи приветствовали меня как друга, с преувеличенным восторгом, который, - я не понимал, чем мог быть вызван: они никогда не получали от меня ничего, сверх условленной платы и вежливого обращения. Я обнаружил, что заболел египетской лихорадкой, от которой, один раз приобретя, уже не излечишься - я не мог жить без Египта, его древностей, истории фараонов, самой настоящей пустыни, коричневых вод Нила, пустынных горных хребтов, вечно голубого неба, непередаваемых красок восхода и захода солнца, и, напоследок, - но не в последнюю очередь, - без его бедных, но таких своеобразных, жителей.
   Я был совершенно уверен, что причиной этого оказанного мне теплого приема был Мустафа, а первые слова, услышанные от него, когда мы, наконец, встретились, были: "Я снова стал для них хорошим. Я следую предписаниям. Я не пью спиртное, и Ибрахим обещал отдать за меня свою дочь, во второй половине Iomada -- вы называете это время январем".
   - Никак не раньше?
   - Нет, сэр; он говорит, что мое испытание должно продлиться ровно год, и он прав.
   - Значит, вскоре после Рождества ты, наконец, обретешь желаемое счастье?
   - У меня есть дом, он почти готов. Да. После Рождества в Египте станет еще одним счастливым человеком больше, - и этим счастливым человеком будет Мустафа, ваш покорный слуга.
  

III

  
   Этот третий зимний сезон мы проводили в Луксоре просто прекрасно; нас было немного, но, по большей части, наши вкусы совпадали. Нам были интересны иероглифы, мы восхищались царицей Хатасу и ненавидели Рамсеса II. Мы запросто отличали художественное произведение одной династии от другой. Мы изучали картуши и пополняли свои знания даже там, где прочие туристы не находили ничего интересного.
   Среди тех, кто остановился в отеле, была преподаватель из Оксфорда, очень хороший человек, интересовавшаяся всем и умевшая поддержать разговор на любую тему, я имею в виду - в той или иной степени связанную с Египтом. Еще один был молодой человек, атташе из Берлина, имевший проблемы с легкими, впрочем, не очень серьезные. Он интересовался политической ситуацией, настроен против французов, но ладил со всеми постояльцами, разумеется, кроме французов.
   Здесь также остановилась американская леди, свежая и восхитительная, чей ум и речь блистали, словно кристаллы инея на солнце; женщина, исключительно добродушная, приветливая и остроумная.
   И, увы! Снова был Джеймсон, не принимавший участия в наших занятиях, не понимавший наших шуток, и вообще, почти не принимавший участия в нашей жизни. Он ворчал на еду - в самом деле, она оставляла желать лучшего; на однообразие жизни в Луксоре, на своего лондонского врача, отправившего его в Египет по причине нарушенного дренирования. Мне кажется, мы приложили все усилия, чтобы вовлечь Джеймсона в наш круг, развлечь, заинтересовать, но для этого оказалось недостаточно даже жизнерадостной маленькой американской леди.
   С первых же дней он начал убеждать Мустафу отказаться от своих убеждений, называя их "тошнотворным безумием". "Вот что я тебе скажу, старина, - говорил он, - жизнь не жизнь без хорошего ликера, а ваш Пророк доказал, что он не знает жизни, когда запретил употреблять этот божественный напиток".
   Но Мустафа не поддавался на его уговоры.
   - Он стал таким же скучным занудой, как этот его Рамзес, - заявил Джеймсон. - Он надоел мне. Я устал; вы можете поступать, как вам заблагорассудится, а я не буду больше думать ни о чем, кроме свежих фиников. Что касается дурацкого древнего Нила - он не стоит той рыбы, которая в нем ловится. Вообще, эти ваши древние египтяне были отъявленные мистификаторы. Вокруг только и разговоров, что о лотосе, а я, между прочим, так до сих пор ни одного и не видел.
   Маленькая американская леди постоянно терзала англичанку вопросами относительно английского быта, в особенности о жизни и развлечениях в провинции.
   - Ах, дорогая! - восклицала она. - Я бы все на свете отдала за возможность провести Рождество в каком-нибудь изысканном старомодном поместье вашей страны.
   - В этом нет ничего привлекательного, - отвечала та.
   - Для вас, может быть; но не для нас. То, о чем мы читаем, что представляем себе в своем воображении - вы в этом живете. Ваша жизнь кажется нам сказкой. Хотелось бы взглянуть на вашу охоту.
   - Что ж, если вам нравится такое занятие, это может быть весело, - сказал Джеймсон. - Но я не думаю, что, помимо Луксора, может существовать большая дыра, чем какое-нибудь загородное поместье, под Рождество, особенно когда все мальчики возвращаются туда из своих школ.
   - У нас, - продолжала между тем американка, - наши спортсмены надевают такие же платья, что и ваши охотники, после чего пускаются на лошадях в погоню за мешком анисового семени, который тащат перед ними.
   - Почему бы им не завести лис?
   - Потому что лису не заставить бежать по дороге. А поскольку наши фермеры ни за что не пустят вас в свои владения, охотиться предстоит на шоссе; это своего рода игра, а мне хотелось бы увидеть самую настоящую английскую охоту.
   Поскольку эта тема Джеймсона явно не заинтересовала, вопрос был закрыт.
   - Кстати, - сказала американка, - если нам удастся убедить нашего повара приготовить нам на Рождество пудинг, то я бы чувствовала себя, как в Англии.
   - Рождественский пудинг - это ерунда, - заявил Джеймсон. - Сегодня его просят только маленькие дети. Что касается меня, то я предпочитаю пропитанный ромом или вином бисквит с вареньем и кремом; но этот местный чертов повар вряд ли сможет приготовить для нас что-нибудь стоящее, кроме своего пудинга с заварным кремом и жженым сахаром.
   - Не думаю, что будет разумным заказывать ему рождественский пудинг, - сказала англичанка. - Но если мы сможем убедить его разрешить мне принять участие в его приготовлении, то он не сможет испортить его так, как это ему свойственно.
   - Я была бы просто счастлива, - сказала американка, - и сделаю все, что от меня зависит. Я постараюсь переговорить с ним, когда он будет в подходящем настроении, и уверена, что на Рождество у нас будет замечательный пудинг.
   По моему мнению, вряд ли найдется человек, способный отказать этой маленькой женщине в ее просьбе. Все случилось по ее желанию. Повар предоставил себя и всю свою кулинарию в полное ее распоряжение. Мы приняли участие в мытье и изъятии косточек из изюма, мы замесили тесто и бросили в него шестипенсовик и кольцо, а затем обвязали тканью и отложили, чтобы впоследствии держать над паром. Настало Рождество, и английский священник произнес проповедь о "в человеках благоволение". Текст он составил сам, причем текст этот изобиловал словами сверх всякой меры.
   Мы ужинали. Ростбифом, по вкусу более напоминавшим кусок пригорелой кожи. Апофеозом ужина должен был стать изготовленный нами пудинг.
   Ничто не могло пойти не так. Мы несли ответственность за каждую процедуру в отдельности и все в целом. Англичанка гарантировала правильность удерживания в кипятке. Она приготовила его для обработки паром и отдала строгие распоряжения относительно времени, сколько он должен обрабатываться.
   Но, увы! То, что в конце концов оказалось на столе, трудно было назвать настоящим пудингом. Он не был укутан мягким синим пламенем, поскольку не был пропитан бренди. Он был сухим, а бренди подано в отдельном соуснике; да, пудинг был горячим, сладким, но его невозможно было поджечь.
   Трудно представить себе наше разочарование. Мы постарались сделать все, чтобы исправить ситуацию, поджигая бренди в ложке и выливая на пудинг. Но тот оставался все таким же скучным и, наконец, отчаявшись, мы были вынуждены оставить все как есть.
   - Я же говорил, - воскликнул Джеймсон, обращаясь к священнику. - Слова и дело не одно и то же, не так ли?
   - Да, это так.
   - Вы закатили чертовски хорошую проповедь. Какой она и должна быть. Но я постараюсь на практике воплотить то, что вы обрисовали в словах.
   После чего выбрался из-за стола, держа в одной руке тарелку с пудингом, а в другой - соусник.
   - Ей-Богу! - сказал он. - Я открою глаза этим ребятам. Я покажу им, что мы знаем толк в еде. Пусть мы в Англии не имеем всяких скарабеев и картушей, это ничего не значит, поскольку мы умеем готовить самые лучшие ростбифы в мире, а также пудинги и еще кое-что.
   После чего вышел из комнаты.
   Мы не обратили никакого внимание ни на слова Джейсона, ни на то, что он куда-то отправился. Мы, скорее, вздохнули с облегчением, когда он вышел.
   Минут через десять он вернулся, хохочущий, с красным лицом.
   - Я славно повеселился, - сказал он. - Жалко, что вас там не было.
   - Где, Джейсон?
   - Здесь, на улице. Тут сидело много старых феллахов и погонщиков мулов; они любовались заходящим солнцем и о чем-то переговаривались, когда я протянул пудинг Мустафе. Я сказал ему, что приглашаю его отведать наше прекрасное национальное английское блюдо, которое Ее Величеству королеве английской каждый день подают на обед. Он ел и нахваливал. Тогда я сказал ему: "Старина, он необычайно сух, так что его следует полить соусом". Он спросил, что это за соус - мука и вода? "Обычный соус, - сказал я, - немного сахара; ничего, кроме сахара, старина". Я приложил соусник к его губам, и он сделал глоток. Господи, видели бы вы его лицо! Ничего более смешного я не видел! "Ничего страшного, старина, - сказал я ему. - Немного коньяка, прекрасного коньяка!" Как он на меня посмотрел! Если бы он мог, он сожрал бы меня с потрохами, но он просто повернулся и ушел. Если бы вы были рядом, то умерли бы от смеха. Очень жаль, что вас там не было.
   После ужина я отправился на свою обычную прогулку по берегу реки, полюбоваться, как последние лучи заходящего солнца гаснут на колоннах и обелисках. По возвращении, я сразу понял: что-то произошло, поскольку в гостинице царила необычная суета. Я отправился в столовую, где и узнал, в чем дело.
   Слуга, подававший нам кофе, сказал:
   - Мустафа умер. Он перерезал себе горло у дверей мечети. Он не смог пережить того, что нарушил свой обет.
   Я смотрел на Джеймсона, и не мог произнести ни слова. Я задыхался. Маленькую американку била дрожь, англичанка плакала. Джентльмены молча стояли у окна.
   Джеймсон был искренне огорчен, и попытался скрыть свое смущение напускной бравадой и неуместными шуточками.
   - В конце концов, - сказал он, - это всего лишь негр.
   - Негр! - воскликнула американка. - Он не негр, он египтянин.
   - О! Я столько же понимаю в различиях между черными и коричневыми, сколько в ваших картушах, - отозвался Джеймсон.
   - Он не был черным, - заявила американка, вставая. - Но я хочу сказать, что вы, вы - невыносимый напыщенный черный...
   - Не надо, дорогая моя, - остановила ее англичанка. - Не стоит. Мы не в силах исправить того, что случилось. Он вовсе не хотел причинить никакого вреда.
  

IV

  
   Спать я не мог. Кровь во мне кипела. Я чувствовал, что больше не смогу ни видеть Джеймсона, ни заговорить с ним. Он должен был покинуть Луксор. Это понимали все. Вернуться к себе в Ковентри и больше никогда здесь не появляться.
   Я попытался закончить небольшой этюд, который начал набрасывать в своем альбоме, но мои руки дрожали, и я был вынужден отложить карандаш в сторону. Потом взял книгу по египетским иероглифам, но понял, что не могу понять смысл прочитанного. В гостинице было очень тихо. В тот вечер все рано легли спать, общаться никому не хотелось. Никто не ходил. В коридоре, в полсвета, горела лампа. Номер Джеймсона находился рядом с моим. Я слышал, как он вошел, разделся, не переставая о чем-то разговаривать с самим собой. Затем он замолчал. Я завел часы, вынул кошелек из кармана и положил под подушку. Я не мог уснуть. Если я ложился, то никак не мог закрыть глаз. А встав, ничего не мог делать.
   Я стал неторопливо раздеваться, когда услышал громкий крик, смесь боли и страха, в соседней комнате. Мгновение спустя раздался стук в дверь. Я открыл, ворвался Джеймсон. Он был в ночной рубашке, выглядел взволнованным и испуганным.
   - Извините, старина, - произнес он дрожащим голосом. - Там, в моей комнате, прячется Мустафа. Я уже почти заснул, когда он выскочил и хотел отрезать мне голову вашим ножом.
   - Моим ножом?
   - Да, тем самым, для обрезки деревьев, который вы ему подарили. Взгляните, он, должно быть, поранил меня. Пойду к врачу, здесь есть один хороший док.
   - Куда смотреть?
   - Вот здесь, справа.
   Джеймсон повернул голову влево, я поднял лампу. Ничего не было видно.
   Я сказал ему об этом.
   - Не может быть! Говорю вам, я почувствовал, как нож впивается в кожу.
   - Ерунда, вам почудилось.
   - Почудилось! Я видел Мустафу так же отчетливо, как сейчас вижу вас.
   - Это ерунда, Джеймсон, - повторил я. - Бедняга мертв.
   - Ну да, - сказал Джеймсон. - Сегодня не первое апреля, но я полагаю, что это розыгрыш. Вы сообщили мне, что он мертв, но теперь я знаю, - это не так. Потому что он заявился в мою комнату с вашим ножом в руке и хотел отрезать мне голову.
   - Давайте вместе осмотрим вашу комнату.
   - Пожалуйста. Только я не думаю, что он все еще там. Полагаю, он испугался того, что его заметили, и убежал.
   Мы с Джеймсоном прошли в его комнату и осмотрелись. Там не было никаких следов присутствия постороннего. Кроме того, здесь совершенно негде было спрятаться, за исключением большого шкафа орехового дерева. Я открыл его и убедился, что он пуст.
   Мне удалось убедить Джеймсона, что его никто не разыгрывает и что он в полной безопасности, после чего уложить в постель. Затем я вышел из комнаты. Сна - как не бывало. Я сел за стол и принялся писать письма и разбирать накопившиеся счета.
   Была почти полночь, когда в соседней комнате снова раздался крик, и снова, спустя мгновение, ко мне ворвался Джеймсон.
   - Этот чертов Мустафа опять забрался ко мне в комнату, - сказал он. - И опять хотел отрезать мне голову.
   - Чепуха, - сказал я. - Просто галлюцинация. Вы же сами заперли дверь.
   - Клянусь, я сделал это; но пусть меня повесят, если замки в этой дыре хоть на что-нибудь годятся, равно как окна и двери. Он снова каким-то образом проник в комнату, и если бы я не проснулся, воплотил свое намерение жизнь. О, Господи! Как жаль, что у меня нет револьвера.
   Я отправился к нему в комнату. Он снова настоял, чтобы я осмотрел его горло.
   - Это, конечно, хорошо, что вы ничего не замечаете, - сказал он. - Но вы меня не проведете. Я чувствовал, как нож вонзается в мою трахею, и если бы вовремя не выпрыгнул из кровати...
   - Вы заперли дверь, так что никто войти не мог. Взгляните на окно - на стекле нет ни малейшей царапины. Это просто пустая фантазия.
   - Вот что я скажу вам, старина, я не стану спать в этой комнате. Если вы уверены, что все это пустые фантазии, давайте поменяемся комнатами. Вы не верите в появление Мустафы? Прекрасно, в таком случае он вам не навредит. Вам самому представится возможность узнать: призрак он, или человек во плоти. Во всяком случае, нож в его руках не был призрачным.
   - Я совершенно не понимаю смысла обмена комнатами, - сказал я, - но, пожалуйста. Впрочем, если вы захотите опять вернуться сюда, я готов просидеть здесь до самого утра, пока вы будете спать.
   - Договорились, - отвечал Джеймсон. - Но если Мустафа снова появится, гоните его прочь без всякой жалости. Дайте слово.
   Я дал слово и снова проводил Джеймсона в его спальню. Этот человек мне совершенно не нравился, но я не мог отказать ему в помощи при данных обстоятельствах. Было совершенно очевидно, что нервы у него на пределе, что он гораздо более взволнован происшедшим, чем хотел это показать, и что его отношение к Мустафе совершенно не соответствовало его словам. Мысль о том, что он стал невольной причиной смерти бедняги, прочно обосновалась в его мозгу, никогда не отличавшемся здравостью суждений, а теперь еще вдобавок расстроенном воображаемыми ужасами.
   Письма я отложил на потом, взял Верхний Египет Бедекера, - один из лучших путеводителей, буквально битком набитый полезной информацией, - и переместился в комнату Джеймсона. Здесь я уселся рядом с лампой, спиной к кровати, на которой расположился молодой человек.
   - Насколько я понимаю, - сказал Джеймсон, приподнимая голову, - для бренди с содовой уже поздно?
   - Конечно; все уже спят.
   - Лентяи. Здесь никогда нельзя получить то, что хочешь.
   - Постарайтесь уснуть.
   Некоторое время он метался на своей кровати из стороны в сторону, после чего либо уснул, либо я настолько погрузился в чтение моего Бедекера, что ничего не слышал, пока часы не пробили двенадцать. С последним ударом я услышал какой-то звук, похожий на фырканье, затем всхлип и сдавленный крик. Я вскочил и оглянулся. Джеймсон соскользнул с кровати.
   - Черт подери! - в сердцах воскликнул он. - Вы прекрасно проводите время, разглядывая ваши картуши и прочую ерунду, в то время как Мустафа спокойно, на цыпочках, крадется к моей кровати. Он снова оказался рядом, и если бы я не проснулся, он перерезал бы мне горло. Сегодня я больше спать не лягу!
   - Хорошо, можете больше не спать. Но я уверяю вас, что здесь никого не было.
   - Прекрасно. Но как вы можете быть в этом уверены? Вы сидели ко мне спиной, а этот дьявол крадется как кошка. Вы не могли слышать его, когда он крался мимо вас.
   Спорить с Джеймсоном было бесполезно, и я не стал его разубеждать.
   - Я чувствую на своем горле три пореза, в тех местах, где прикасался нож, - сказал он. - А вы ничего не видите? Мне даже трудно говорить.
   Таким образом мы просидели остаток ночи. К рассвету он стал более разумным и был склонен признать, что стал жертвой собственной разыгравшейся фантазии.
   День прошел, как обычно - Джеймсон выглядел надутым и хмурым. После завтрака он остался сидеть за столом, в то время как дамы поднялись и вышли на прогулку, а мужчины собрались у окна, обсуждая, чем им следует заняться во второй половине дня.
   Внезапно Джеймсон, клевавший носом, с проклятьем вскочил и опрокинул стул, на котором сидел.
   - Вы что, сговорились против меня? - возопил он. - Вы позволили прийти сюда Мустафе, чтобы он отрезал мне голову?
   - Но его здесь не было.
   - Чепуха. Вы договорились запугать меня, чтобы я отсюда уехал. Вы меня ненавидите. Вы подговорили Мустафу, чтобы он убил меня. Это уже четвертый раз, когда он пытался перерезать мне горло, и хозяин гостиницы, вне всякого сомнения, заодно с вами. Вам должно быть стыдно, что вы англичане. Я уезжаю в Каир. И подам жалобу.
   По всей видимости, от пережитого Джеймсон немного свихнулся. Один из мужчин решил переночевать в его комнате.
   Молодой человек был утомлен и очень устал, но, не смотря на то, что глаза его закрывались и не приходилось говорить о ясности мысли, он упорно отказывался прилечь, страшась своего видения. Мужчина, ночевавший в его комнате на вторую ночь, испытал не более проблем, чем было у меня в первую, хотя он часто просыпался, и некоторое время не мог заснуть, с тревогой оглядывая комнату.
   На следующую ночь Джеймсону стало совсем худо, так что его нельзя было оставить без присмотра. Еще один постоялец отеля взялся посидеть с ним ночью.
   Теперь Джеймсон стал совсем угрюмым. Он ни с кем не разговаривал - только что-то бормотал себе под нос с хмурым видом.
   В течение ночи, молодой человек, прихвативший с собой на дежурство пару журналов, засыпал. Когда ушел Джеймсон, он не заметил. Проснувшись незадолго до рассвета, он испытал ужас и угрызения совести, обнаружив, что кресло Джеймсона пусто.
   Джеймсона не оказалось на кровати в его комнате. Его принялись искать по всей гостинице - и не нашли.
   Его нашли на рассвете, у дверей мечети, с перерезанным горлом.
  

БАШНЯ ВОЛВЕРДЕН

Грант Аллен

  

I

  
   Мэйзи Ллевелин никогда прежде не посещала Волверден, поэтому приглашение миссис Уэст немало ее обрадовало. Ибо Волверден Холл, один из самых красивых особняков елизаветинской эпохи в графстве Кент, был куплен и обставлен в соответствующем стиле (эта фраза принадлежит обойщику) полковником Уэстом, знаменитым миллионером из Южной Австралии. Полковник потратил на него несметные богатства, содрав кожу со спин десяти тысяч овец и такого же числа своих соотечественников; и теперь Волверден был если не самым красивым, то, по крайней мере, самым роскошным загородным домом в пределах легкой досягаемости от Лондона.
   Миссис Уэст встретила Мэйзи на станции. Дом уже был полон гостей, прибывших встретить Рождество, это правда; но миссис Уэст была образцом величественной, старомодной вежливости: она не отказалась бы от встречи ни с одним из них ни под каким предлогом, кроме королевского приказа явиться в Виндзор. Она расцеловала Мэйзи в обе щеки - она всегда любила Мэйзи - и, оставив двух надменных молодых аристократов (с напудренными париками и в сине-золотых ливреях) искать ее багаж при свете дня, села с ней в ожидавший их экипаж.
   Поездка к Волверден Холлу показалась Мэйзи довольно милой. Даже зимой, лишенные листвы, большие липы выглядели благородно; а увитый плющом Холл, с его стрельчатыми окнами, крыльцом в стиле Иниго Джонса и резными фронтонами, был таким же живописным зданием, как и те, какие можно увидеть на эскизах мистера Эбби. Если бы только Артур Хьюм был одним из участников вечеринки, радость Мэйзи была бы полной. Но что толку так много думать об Артуре Хьюме, если она даже не знала, думает ли о ней Артур Хьюм?
   Высокая, стройная девушка, Мэйзи Ллевелин, с густыми черными волосами и неземными чертами лица, как и подобает потомку Ллевелин из рода Йорверт, - относилась к тем девушкам, которую никто из нас не назвал бы иначе, как "интересной", пока Россетти и Берн-Джонс не открыли нам глаза, чтобы мы увидели, - этот тип красив более глубокой красотой, чем обычная бело-розовая привлекательность. В частности, ее глаза обладали почти нечеловеческой глубиной, а пальцы и ногти были странно прозрачными в своей восковой мягкости.
   - Я поселила вас в комнате на втором этаже в новом крыле, моя дорогая, надеюсь, вы не будете возражать? - спросила миссис Уэст, лично провожая Мэйзи в выбранную для нее комнату. - Видите ли, дом просто переполнен из-за этих живых картин!
   Мэйзи с немым удивлением оглядела комнату на втором этаже в новом крыле. Если это было то жилье, за которое миссис Уэст сочла необходимым извиниться, Мэйзи задавалась вопросом, какого рода были те лучшие комнаты, которые та предоставила самым почетным гостям. Это была большая и изысканно убранная комната с самым мягким и глубоким восточным ковром, какой когда-либо касался ног Мэйзи, и самыми изящными занавесками, на какие когда-либо падал ее взгляд. Правда, ее французские окна выходили на то, что формально являлось внутренним двором; но поскольку итальянская терраса с ее строгой балюстрадой и большими каменными шарами была приподнята на несколько футов над уровнем сада внизу, комната действительно находилась на втором этаже, с какой стороны ни взгляни. На самом деле, Мэйзи скорее нравилось непривычное ощущение простора и свободы, которое давал этот легкий доступ к внешнему миру; и, поскольку окна были закрыты большими ставнями и засовами, она не боялась, что ночной грабитель попытается украсть ее маленькое жемчужное ожерелье или аметистовую брошь, вместо того, чтобы направить все свое внимание на знаменитую бриллиантовую тиару миссис Уэст.
   Она непринужденно подошла к окну. Она любила природу. Перед ней открывалась широкая панорама на Вильд, являвшая собой набор самых разнообразных картин. Туманный хребет скрывался за туманным хребтом, в легкой декабрьской дымке, отступая и отступая, пока далеко на юге, наполовину скрытые туманом, смутно не вырисовывались Сассекские холмы. Деревенская церковь, как это часто бывает в старых поместьях лордов, стояла на территории Холла, рядом с домом. По словам хозяйки, она была построена во времена Эдуардов, но в алтаре сохранились фрагменты более древнего саксонского здания. Единственным бельмом на глазу была новая белая башня, недавно отреставрированная (или, скорее, перестроенная), особенно болезненно контрастировавшая с мягким серым камнем и заплесневелыми карнизами нефа и трансепта.
   - Какая жалость, что она все так портит! - воскликнула Мэйзи, глядя на башню. Имея среди своих предков священника из Мерионетского прихода, она проявляла наследственный интерес ко всему, что касалось церквей.
   - Ах, моя дорогая! - вздохнула миссис Уэст. - Пожалуйста, не говорите этого, умоляю вас, полковнику. Если вы употребите слово "портит", его пищеварение будет расстроено. Он потратил ужасно много денег на то, чтобы укрепить фундамент и воспроизвести скульптуры старой башни, которую мы снесли, и это разбивает его сердце, - когда кто-то это не одобряет. Потому что некоторые люди, знаете ли, абсурдно выступают против разумной реставрации.
   - О, но это даже не реставрация, - сказала Мэйзи с откровенностью двадцатилетней девушки и интересом специалиста, дочери антиквара. - Это чистая реконструкция.
   - Может быть, и так, - ответила миссис Уэст. - Но если вы так думаете, моя дорогая, не произносите этого вслух в Волвердене.
   В очаге ярко горел огонь, впечатляющих размеров, из лучших сортов угля; но день был мягкий и едва ли осенний. Мэйзи обнаружила, что в комнате неприятно жарко. Она открыла окна и вышла на террасу. Миссис Уэст последовала за ней. Некоторое время они расхаживали взад и вперед по широкой посыпанной гравием площадке, - Мэйзи еще не сняла дорожный плащ и шляпку, - а затем, бессознательно, направились к воротам церкви. Церковное кладбище изобиловало причудливыми старыми памятниками, включая херувимов со сломанными носами, относившимися к сравнительно раннему периоду и скрывавшими парапет, возведенный из надгробных камней. Крыльцо с его скульптурными нишами, лишенными святых руками пуритан, по-прежнему было богато и красиво украшено резьбой. На скамье внутри сидела пожилая женщина. Она не встала при приближении хозяйки поместья, а продолжала что-то невнятно бормотать себе под нос. Тем не менее, Мэйзи заметила, что в тот момент, когда она приблизилась, в глазах старухи внезапно вспыхнул странный огонек, и что ее взгляд был прикован к ней. Слабый трепет узнавания, казалось, пробежал, подобно вспышке, по ее парализованному телу. Мэйзи не знала, почему, но она смутно боялась пристального взгляда старухи, устремленного на нее.
   - Это прекрасная старая церковь! - сказала Мэйзи, глядя на трилистники на крыльце. - В ней прекрасно все, кроме башни.
   - Нам пришлось ее реконструировать, - извиняющимся тоном ответила миссис Уэст - она всегда словно бы извинялась за то, что обладает гораздо большим количеством денег, чем ее ближние. - Она бы рухнула, если бы мы не сделали что-нибудь, чтобы ее укрепить. Она находилась в опасном, просто критическом состоянии.
   - Ложь! ложь! ложь! - вдруг вырвалось у старухи, хотя и странным, тихим голосом, как будто она говорила сама с собой. - Она бы не упала - все знали, что этого не произойдет. Она не могла упасть. Она никогда бы не упала, если бы ее не разрушили. И даже тогда - я была там, когда они снесли ее - каждый камень цеплялся за другой руками, ногами, пальцами и когтями, пока они не разорвали их на части с помощью своей новомодной штуковины - я не знаю, как они это называют - динамит или что-то в этом роде. И все это было сделано ради тщеславия одного человека!
   - Уйдемте, дорогая, - прошептала миссис Уэст. Но Мэйзи медлила.
   - Башня Волверден трижды скреплена, - продолжала старуха дрожащим голосом. - Ее трижды скрепляли душами девушек, чтобы уберечь от разрушения человеком или дьяволом. Ее фундамент был укреплен на случай землетрясения. Ее вершина была укреплена от грома и молнии. Ее середина была укреплена от бури и битвы. И она простояла бы тысячу лет, если бы злой человек не поднял на него тщеславную руку. Ибо сказано:
  
   Трижды укрепленная душами людей,
   Стоит башня Волверден;
   Трижды укрепленная кровью дев,
   Ей не страшны огонь и потоп -
   Она будет стоять, как стояла.
  
   Она на мгновение замолчала, затем, ткнув тощей рукой в новенький камень, продолжила тем же голосом, но со злобным пылом -
  
   Тысячу лет башня будет стоять,
   Пока ее не коснется злая рука;
   От злой руки в злой час,
   Трижды укрепленные силой чернокнижника,
   Падут стены башни Вульфхер.
  
   Закончив, она заковыляла прочь и села на край углубленного склепа, все еще глядя на Мэйзи Ллевелин странным и любопытным взглядом, почти таким, какой голодный человек бросает на еду в витрине магазина.
   - Кто она? - спросила Мэйзи, вздрогнув от смутного ужаса.
   - О, старушка Бесси, - ответила миссис Уэст, выглядя более извиняющейся, чем когда-либо. - Она всегда сидит здесь. Ей больше нечего делать, она - нищая. Видите ли, если вы имеете на своей территории живописную и романтичную церковь, приходится мириться с тем, что она общедоступна; вы должны пускать всех; вот старая Бесси и приходит сюда. Слуги ее боятся. Говорят, она ведьма. У нее дурной глаз, и она доводит девушек до самоубийства. Но слуги все равно крестят ее руку серебром, и она предсказывает им судьбу - сулит каждому должность дворецкого. Она знает множество ужасных историй о Волверденской церкви - историй, от которых кровь стынет в жилах, моя дорогая, смешанных со старыми суевериями, убийствами и так далее. Самое худшее в них - что они правдивы. Мистер Блейдс, антиквар, сильно привязан к ней; он утверждает, что она является единственным живым хранилищем традиционных народных преданий и истории прихода. Но мне это не нравится. Это "горестно и тяжко", как говорят у нас в Шотландии. Для меня, так слишком много похороненных заживо, знаете ли, моя дорогая.
   Они повернулись к резной деревянной покойницкой, одной из старейших и самых изысканных в Англии. Когда они добрались до склепа, у дверей которого сидела старая Бесси, Мэйзи еще раз обернулась, чтобы взглянуть на стрельчатые окна хоров в раннем английском стиле и еще более древнее украшение в виде выступов разрушенной часовни нормандской Богоматери.
   - Как прочно они построены! - воскликнула она, глядя на арки, которые единственные уцелели от ярости пуритан. - Они действительно выглядят так, словно способны простоять вечность.
   Старая Бесси наклонила голову и, казалось, что-то шептала у двери склепа. Но, услышав эти слова, она подняла глаза и, повернув свое иссохшее лицо к хозяйке поместья, пробормотала сквозь немногие оставшиеся, похожие на клыки, зубы старую местную поговорку: "Брэдбери для вечности, Волверден для силы и церковь Хаттон для красоты!"
  
   Три брата построили три церкви;
   И трижды укрепили каждую церковь:
   Трижды укрепили кровью дев,
   Чтобы уберечь их от огня и потопа;
   Трижды укрепили душами людей,
   Хаттон, Брэдбери, Волверден!
  
   - Идемте, - сказала Мэйзи, содрогаясь. - Я боюсь этой женщины. Что она шептала у дверей склепа? Мне она не нравится.
   - Моя дорогая, - ответила миссис Уэст не менее испуганным тоном, - признаюсь, мне и самой не нравится, как она выглядит. Я бы хотела, чтобы она уехала отсюда. Я пытался заставить ее. Полковник предложил ей пятьдесят фунтов и хороший коттедж в Суррее, если только она уедет - она меня так пугает; но она и слышать об этом не захотела. Она сказала, что должна оставаться у тел своих умерших - это ей вполне подходит, как вы видите: что-то вроде современного упыря, выродившегося вампира - ни одна живая душа никогда не прогонит ее от ее умерших, погребенных в церкви Волверден.
  

II

  
   На ужин Мэйзи надела свое белое атласное платье в стиле ампир с высокой талией и декольте; некая детская простота в точности соответствовала ее странному и необычному типу красоты. Ею восхищались. Она чувствовала это, и это доставляло ей удовольствие. Молодой человек, младший инженер, не обращал внимания ни на кого другого; в то время как старый адмирал Уэйд, сидевший напротив нее с некрасивой и тощей вдовой, ставил ее в неловкое положение тем, что настойчиво пялился на ее скромное жемчужное ожерелье.
   После ужина - живые картины. Они были придуманы и срежиссированы известным королевским академиком, и в основном созданы членами домашней вечеринки. Две или три актрисы из Лондона были специально приглашены, чтобы помочь в нескольких мифологических сценах; миссис Уэст подготовила все представление с той безупречной добросовестностью и скрупулезным чувством ответственности перед обществом, которые пронизывали ее представление о морали миллионеров. Однажды решив предложить графству набор живых картин, она почувствовала, что мораль миллионера требует от нее пожертвовать тремя неделями времени и несколькими сотнями фунтов стерлингов, чтобы выполнить свои обязательства перед графством с подобающим великолепием.
   Первой сценой, как Мэйзи узнала из великолепной программы, была "Дочь Иеффая". Сюжет был представлен в тот трогательный момент, когда обреченная дева выходит из дома своего отца со своими служанками, чтобы два месяца оплакивать свою девственность в горах, прежде чем исполнить ужасный обет, который обязывал ее отца принести ее во всесожжение. Мэйзи сочла это слишком торжественной и трагичной сценой для праздничного случая. Но у знаменитого К.А. был вкус к таким темам, а созданная им группа, безусловно, была эффектной и драматичной.
   - Идеальная симфония в белом и сером, - сказал мистер Уиллс, художественный критик.
   - Как ужасно трогательно! - сказали большинство молодых девушек.
   - Это слишком напоминает мне, моя дорогая, истории старой Бесси, - тихо прошептала миссис Уэст, наклоняясь к Мейзи.
   Пианино стояло немного сбоку от сцены, прямо перед занавесом. Промежутки между пьесами заполняли песни, которые, однако, были явно аранжированы в соответствии с торжественным и полумистическим тоном картин. У непрофессиональных актеров постановка сцен требует много времени, так что музыка оказалась счастливой находкой. Но Мэйзи задавалась вопросом, не могли ли они выбрать какую-нибудь более веселую песню для сочельника, чем "О, Мэри, иди и пригони коров домой, пригони коров домой, пригони коров домой, через пески Ди". Ее собственное имя было Мэри, она подписывалась им, и печальная мелодичность последней строчки "Но домой она так и не вернулась" неприятно звучала у нее в ушах весь остаток вечера.
   Второй сценой было "Жертвоприношение Ифигении". Поставлена она была великолепно. Холодный и полный достоинства отец, стоящий неподвижно у погребального костра; жестокие лица сопровождающих священников; съежившаяся фигура приносимой в жертву принцессы; простое пустое любопытство и пытливый интерес героев в шлемах, наблюдающих за происходящим, для которых это убийство невинной жертвы было всего лишь обычным делом с точки зрения ахейской религии - все это было организовано режиссером-академиком с непревзойденным мастерством и живописностью. Группа, которая больше всего привлекла Мэйзи из всех участников сцены, была группой служанок, более заметных здесь в своих развевающихся белых хитонах, чем когда они изображали компаньонок красивой и злополучной еврейской жертвы. Две особенно заинтересовали ее - очень грациозные и одухотворенные девушки в длинных белых одеждах без указания на возраст или страну, которые стояли в самом конце, у правого края картины. "Как они прекрасны, две последних справа! - прошептала Мэйзи своему соседу - студенту оксфордского университета с пробивающимися усиками. - Я восхищена ими!"
   - Правда? - ответил он, с сомнением поглаживая усики одним пальцем. - Не думаю, чтобы я понимал ваше восхищение. Они довольно грубые на вид. Кроме того, мне не совсем нравится, как у них собраны волосы - в пучки; слишком модно, не так ли? - слишком много современности. Я не хочу видеть девушку в греческом костюме, с прической, так явно сделанной Труфиттом!
   - О, я не имею в виду этих двух, - ответила Мэйзи, немного шокированная тем, что он ошибся в ее выборе. - Я имею в виду двух за ними - двух с такими просто и мило уложенными волосами - неземных темноволосых девушек.
   Студент открыл рот и на мгновение уставился на нее в полном изумлении.
   - Ну, я не понимаю... - начал он и внезапно замолчал. Что-то в глазах Мэйзи, казалось, заставило его задуматься. Он погладил усики, поколебался и замолчал.
   - Я читала о Греции и знаю, что все это значит! - продолжила Мэйзи через минуту. - Конечно, это человеческое жертвоприношение, но не скажете ли вы мне, что это за история?
   Студент что-то напевал и улыбался.
   - Ну, это у Еврипида, - сказал он, стараясь выглядеть солидно, - но... э-э... я не читал Еврипида. Однако я думаю, что дело было так. Ифигения была дочерью Агамемнона, как вы знаете, и он оскорбил Артемиду или кого-то еще - какую-то другую богиню; он поклялся принести ей в жертву самое прекрасное существо, какое должно родиться в том году, в качестве компенсации - совсем как Иеффай. Так вот, Ифигению посчитали самым красивым существом - не смотрите на меня так, пожалуйста! вы... вы заставляете меня нервничать... и вот, когда молодая женщина выросла... Ну, я не совсем помню все детали, но это связано с человеческим жертвоприношением, как вы видите; и они просто собираются убить ее, хотя я думаю, что лань в конце концов заменила девушку, как агнец - Исаака; но, должен признаться, я очень смутно это помню. - Он неловко поднялся со своего места. - Боюсь, - продолжал он, в поисках предлога подвинуться, - эти стулья стоят слишком близко. Я, кажется, доставляю вам неудобства.
   Он отошел, избегая ее дальнейших расспросов. В конце картины несколько персонажей, которые не были нужны в последующих, спустились со сцены и присоединились к толпе зрителей, как это часто случается, в своих костюмах персонажей - хорошая возможность, по сути, сохранить в течение вечера преимущества, предоставляемые театральным костюмом, румянами и жемчужной пудрой. Две девушки, которыми Мэйзи так восхищалась, тихо скользнули к ней и заняли два свободных места по обе стороны; одно из них только что было покинуто неуклюжим студентом. При ближайшем рассмотрении они оказались не только красивы лицом и фигурой, и Мэйзи с первого взгляда прониклась к ним огромной симпатией. Они заговорили с ней откровенно и сразу, с очаровательной непринужденностью и изяществом манер. Они были леди по натуре и воспитанию. Та, что повыше, к которой другая обращалась как к Иоланде, казалась особенно привлекательной. Само имя очаровало Мэйзи. Она сразу подружилась с ними. Они обе обладали некой невыразимой словами привлекательностью, которая сама по себе наилучшим образом располагает к знакомству. Мэйзи не решалась спросить их, откуда они родом, но из их разговора было ясно, что они хорошо знают Волверден.
   Через минуту пианино заиграло снова. Знаменитая шотландская вокалистка в бриллиантовом ожерелье и платье в тон заняла свое место на сцене, прямо перед рампой. По воле случая она начала петь песню, которую Мэйзи больше всего ненавидела. Это была баллада Скотта "Гордая Мэйзи", положенная на музыку Карло Людовичи -
  
   Гордая Мейзи в лесу
   Медленно бродит.
   Птичка на ветке сидит,
   Трели выводит.
   "Скоро ли замуж пойду,
   Птенчик мой милый?"
   - "Шесть кавалеров тебя
   Стащат в могилу".
   "Кто мне постелет, скажи,
   Брачное ложе?"
   - "Старый, седой пономарь
   В яму уложит".
   Будет светить светлячок
   Звездочкой малой,
   С башни сова пропоет:
   "В землю пожалуй!" *
   ----------------
   * Перевод Д. Орловской
  
   Мэйзи слушала песню, испытывая сильнейший дискомфорт. Песня никогда ей не нравилась, а сегодня вечером приводила ее в ужас. Она не знала, что как раз в этот момент миссис Уэст в лихорадочном порыве извинений шептала стоявшей рядом с ней даме: "О Боже! о Боже! Какая глупость с моей стороны, позволить петь эту песню здесь сегодня вечером! Это ужасно! Только сейчас я вспомнила, что мисс Ллевелин зовут, знаете ли, Мэйзи! И вот она слушает это с лицом белым, как простыня! Я никогда себе этого не прощу!"
   Высокая темноволосая девушка рядом с Мэйзи, которую другая называла Иоландой, сочувственно наклонилась к ней.
   - Вам не нравится эта песня? - спросила она, произнося это с легким оттенком упрека в голосе.
   - Я ненавижу ее! - ответила Мэйзи, изо всех сил стараясь взять себя в руки.
   - Почему? - спросила высокая темноволосая девушка спокойным и необычайно ласковым тоном. - Возможно, она печальна, но зато прекрасна - и естественна!
   - Меня тоже зовут Мэйзи, - ответила ее новая подруга с плохо сдерживаемой дрожью. - И каким-то образом эта песня преследует меня по жизни. Кажется, я всегда слышу ужасные слова: "Шесть кавалеров тебя стащат в могилу". Ах, как бы мне хотелось, чтобы мои родители не называли меня Мэйзи!
   - И все же - почему? - снова спросила высокая темноволосая девушка с печальным, таинственным видом. - Откуда это стремление жить, этот ужас смерти, эта необъяснимая привязанность к миру страданий? И с такими глазами, как у вас! Ваши глаза похожи на мои, - что, конечно, было комплиментом, потому что глаза темноволосой девушки были странно глубокими и блестящими. - Люди с такими глазами, которые могут заглядывать в будущее, не должны уклоняться от врат, подобных смерти! Ибо смерть - это всего лишь врата - врата жизни во всей ее красоте. Над вратами так и написано: "Mors janua vitae".
   - Какие врата? - спросила Мэйзи, потому что вспомнила, что читала те же самые слова и тщетно пыталась перевести их в тот же день, хотя теперь смысл был ей ясен.
   Ответ заставил ее вздрогнуть: "Врата склепа на кладбище Волверден". Девушка произнесла это очень тихо, но так, словно слова ее имели важный сокровенный смысл.
   - О, какой ужас! - воскликнула Мэйзи, отшатнувшись. Высокая темноволосая девушка наполовину пугала ее.
   - Вовсе нет, - ответила девушка. - Эта жизнь так коротка, так суетна, так преходяща! А за ней - покой - вечный покой - спокойствие покоя - радость духа.
   - Наконец-то все заканчивается, - добавила ее спутница.
   - А если... у вас есть кто-то, кого вы не хотели бы покидать? - робко спросила Мэйзи.
   - Он скоро последует за мной, - ответила темноволосая девушка со спокойной решимостью, правильно определив пол неопределенного существа. - Время летит так быстро. Но если в обычном мире время течет быстро, то насколько быстрее оно течет в вечности!
   - Тише, Иоланда, - вмешалась другая темноволосая девушка, бросив на нее предупреждающий взгляд. - Сейчас начнется новая картина. Дай-ка я посмотрю... это "Смерть Офелии"? Нет, это номер четыре; а это номер три, "Мученичество святой Агнессы".
  

III

  
   - Моя дорогая, - сказала миссис Уэст, буквально источая извинения, когда встретила Мейзи в столовой, - боюсь, вы почти весь вечер просидели в углу одна!
   - О Господи, нет, - ответила Мэйзи со спокойной улыбкой. - Сначала рядом со мной был студент из Оксфорда, а потом две милые девушки в струящихся белых платьях и с красивыми глазами подошли и сели рядом со мной. Интересно, как их зовут?
   - Какие девушки? - спросила миссис Уэст с некоторым удивлением в голосе, поскольку у нее сложилось впечатление, что Мэйзи большую часть вечера просидела между двумя пустыми стульями, время от времени что-то бормоча себе под нос самым загадочным образом, ни с кем не разговаривая.
   Мэйзи оглядела комнату в поисках своих новых подруг и некоторое время не могла их увидеть. Наконец она заметила их в отдаленной нише, они пили красное вино в одиночестве из бокалов венецианского стекла.
   - Вот эти, - сказала она, указывая на них. - Они такие очаровательные девушки! Можете ли вы сказать мне, кто они такие? Они мне очень понравились.
   Миссис Уэст секунду смотрела на них - или, скорее, на нишу, на которую указала Мэйзи, - а затем повернулась к ней со странно смущенным видом и манерой старшекурсницы.
   - Ах, эти! - медленно произнесла она, глядя сквозь нее, как показалось Мэйзи. - Это, должно быть, кто-то из профессионалов из Лондона. Во всяком случае - я не уверена, что вы имеете в виду именно их - вон там, за занавеской, в мавританском уголке, - я не могу назвать вам их имена! Значит, они должны быть профессиональными актрисами.
   Она ушла с необычайно испуганным видом. Мэйзи заметила это и удивилась. Но это не произвело большого или длительного впечатления.
   Когда вечеринка закончилась, около полуночи или чуть позже, Мэйзи шла по коридору в свою спальню. В его конце, у двери, случайно оказались две другие девушки, которые, по-видимому, сплетничали.
   - О, вы еще не ушли домой? - спросила Мейзи, проходя мимо Иоланды.
   - Нет, мы остаемся здесь, - ответила темноволосая девушка с выразительными глазами.
   Мэйзи секунду молчала. Затем ее охватил странный порыв.
   - Вы не зайдете посмотреть мою комнату? - спросила она немного робко.
   - Пойдем, Гедда? - спросила Иоланда, вопросительно взглянув на свою спутницу.
   Ее подруга кивнула в знак согласия. Мэйзи открыла дверь и провела их в свою спальню.
   Демонстративно роскошный камин все еще ярко горел, электрический свет заливал комнату своим блеском, шторы были задернуты, а ставни закрыты. Некоторое время три девушки сидели вместе у очага и тихо сплетничали. Мэйзи нравились ее новые подруги - их голоса были такими нежными, мягкими и сочувствующими, а лицом и фигурой они могли бы послужить моделями для Берн-Джонса или Боттичелли. Их платья тоже пришлись по вкусу утонченной валлийке; они были такими изящными и в то же время такими простыми. Мягкий шелк ниспадал естественными складками и ямочками. Единственными украшениями, которые они носили, были две любопытные броши старинной работы, как предположила Мэйзи, с кельтским рисунком и кроваво-красной эмалью на золотом фоне. У каждой было по цветку, свободно лежащему на груди. У Иоланды - орхидея с длинными развевающимися лентами, по цвету и форме напоминающая какую-то южную ящерицу; ее листья и лепестки были испещрены темно-фиолетовыми пятнами. Цветок Гедды был таким, какого Мэйзи никогда раньше не видела: стебель в пятнах, как кожа гадюки, зеленый с красновато-коричневыми крапинками, и на него было жутко смотреть; по обе стороны - огромные закрученные спирали красно-синих цветов, каждый из которых завит на манер хвоста скорпиона, очень странный и зловещий. Что-то странное и колдовское в цветах и платьях скорее привлекало Мэйзи; они действовали на нее с отталкивающим очарованием, как змея на птицу; она чувствовала, что такие цветы годятся для заклинаний и колдовства. Но ландыш в темных волосах Иоланды придавал ощущение чистоты, которое лучше сочеталось с изысканно спокойной и монашеской красотой девушки.
   Через некоторое время Гедда поднялась.
   - Здесь душно, - сказала она. - Сегодня ночью на улице должно быть тепло, если судить по закату. Могу я открыть окно?
   - О, конечно, если хотите, - ответила Мэйзи, смутное предчувствие теперь боролось в ней с врожденной вежливостью.
   Гедда раздвинула занавески и открыла ставни. Был лунный вечер. Ветерок едва шевелил голые ветви серебристых берез. Мягкий снежок, посыпавший террасу и холмы, выбелил землю. Луна освещала его и Холл; церковь и башня внизу вырисовывались темными силуэтами на фоне безоблачного звездного неба на заднем плане. Гедда открыла окно. В комнату ворвался прохладный, свежий воздух, очень мягкий и приятный, несмотря на снег и поздний сезон.
   - Какая чудесная ночь! - сказала она, глядя на Орион над головой. - Не прогуляться ли нам в немного?
   Если бы это предложение не пришло извне, Мэйзи никогда бы и не подумала прогуляться по незнакомому месту в вечернем платье зимней ночью, когда земля покрыта снегом; но голос Гедды звучал так нежно и убедительно, а сама идея казалась такой естественной теперь, когда она предложила это, что Мэйзи без колебаний последовала за двумя своими новыми подругами на залитую лунным светом террасу.
   Они прошлись раз или два взад и вперед по посыпанным гравием дорожкам. Как ни странно, хотя земля под ногами была припорошена сухим снегом, сам воздух был мягким и ароматным. Что еще более странно, Мэйзи заметила, почти бессознательно, хотя они шли в ряд, только одна пара следов - ее собственных - оставалась отпечатавшейся на снегу в виде длинного следа, когда они поворачивали и снова шли по платформе. Иоланда и Гедда должны были ступать очень легко; или, возможно, ее собственные ноги могли быть более теплыми, чтобы растопить легкий слой снега.
   Девушки взяли ее за руки. Легкий трепет пробежал по ее телу. Затем, после трех или четырех поворотов вверх и вниз по террасе, Иоланда тихо спустилась по широким ступеням в направлении церкви. В ярком лунном свете Мэйзи, ничуть не смутившись, пошла с ними; Холл все еще был полон ярких электрических огней в окнах спален; а присутствие других девушек, - у обеих совершенно не было никаких признаков страха, - снимало всякое чувство ужаса или одиночества. Они зашагали дальше по кладбищу. Глаза Мэйзи теперь были прикованы к новой белой башне, силуэт которой сливался на фоне звездного неба почти с тем же серым и неопределенным оттенком, что и старые части здания. Не успев толком сообразить, где находится, она очутилась у подножия истертых каменных ступеней, ведущих в склеп, у дверей которого она видела сидящую старую Бесси. В бледном лунном свете, отражавшемся от снега, она смогла прочитать слова, начертанные над порталом, слова, которые Иоланда повторила в гостиной: "Mors janua vitae".
   Иоланда спустилась на одну ступеньку. Мэйзи впервые отстранилась с легкой тревогой.
   - Вы... вы не пойдете туда! - воскликнула она, на секунду затаив дыхание.
   - Пойдем, - ответила ее новая подруга спокойным тихим голосом. - Почему бы и нет? Мы живем здесь.
   - Вы здесь живете? - эхом повторила Мэйзи, резким движением высвобождая руки и с дрожью отступая от своих таинственных подруг.
   - Да, мы здесь живем, - вмешалась Гедда без малейших эмоций. Она произнесла это совершенно спокойным голосом, как можно было бы сказать о любом доме на лондонской улице.
   Мэйзи была гораздо менее напугана, чем могла себе представить в такой странной ситуации. Две девушки были такими обычными, такими естественными, так странно похожими на нее саму, что она не могла сказать, чтобы действительно боялась их. Правда, она съежилась от вида двери, у которой они стояли, но странное известие о том, что они там живут, восприняла с едва заметной дрожью удивления и изумления.
   - Вы пойдете с нами? - сказала Гедда нежно-соблазнительным тоном. - Мы ведь зашли в вашу спальню.
   Мэйзи не осмелилась сказать нет. Они, казалось, так хотели показать ей свой дом. Дрожащими ногами она спустилась на первую ступеньку, затем на вторую. Иоланда держалась на шаг впереди нее. Когда Мэйзи добралась до третьей ступеньки, две девушки, словно движимые одним замыслом, взяли ее за запястья, не грубо, а ободряюще. Они добрались до дверей склепа - двух тяжелых бронзовых створок, сходящихся в центре. На каждой имелось кольцо вместо ручки, пронзающее голову Горгоны, выбитую на поверхности. Иоланда толкнула их рукой. Они мгновенно поддались ее прикосновению, и открылись внутрь. Иоланда, все еще шедшая впереди, покинула свет луны и скрылась в сумраке свода. Когда она проходила мимо, на секунду взгляду Мэйзи предстало странное зрелище. Ее лицо, руки и платье на мгновение стали самосветящимися; но сквозь них, когда они светились, она могла различить каждую кость и сустав живого скелета, смутно видневшегося в темноте сквозь светящуюся дымку, которая отмечала ее тело.
   Мэйзи в ужасе отпрянула. И все же ее ужас был не совсем тем, что можно было бы назвать страхом: это было скорее смутное ощущение чего-то глубоко мистического.
   - Я не могу! Я не могу! - воскликнула она, умоляюще глядя на них. - Гедда! Иоланда! Я не могу пойти с вами.
   Гедда крепко держала ее за руку и, казалось, почти принуждала ее. Но Иоланда, шедшая впереди, обернулась с материнской улыбкой.
   - Нет, нет, - укоризненно сказала она. - Пусть она придет, если захочет, Гедда, по своей воле, не иначе. Башня требует добровольной жертвы.
   Ее рука на запястье Мэйзи была сильной, но убедительной. Это притягивало ее, без малейшего принуждения.
   - Вы пойдете с нами, дорогая? - спросила она тем очаровательным серебристым тоном, который пленил воображение Мэйзи с самого первого момента их разговора. Мэйзи посмотрела ей в глаза. Они были глубокими и нежными. Странная решимость, казалось, заставила ее сделать над собой усилие.
   - Да, да, я пойду с вами, - медленно ответила она.
   Гедда с одной стороны, Иоланда с другой, теперь шли перед ней, держа ее за запястья, но скорее соблазняя, чем увлекая. Когда каждый из них достиг сумрака, тот же самый светящийся вид, который Мэйзи заметила раньше, распространился по их телам, и та же самая странная форма скелета слабо проступала сквозь их одежду в более темной тени. Судорожно вздохнув, Мэйзи переступила порог. Пересекая его, она посмотрела вниз на свое платье и тело. Они были полупрозрачными, как и у них, хотя и не такими самосветящимися; каркас ее конечностей проступал внутри в менее определенных очертаниях, но все же довольно темных и различимых.
   Двери за ее спиной сами собой закрылись. Они стояли одни в склепе Волверден. В одиночестве, минуту или две; а затем, когда ее глаза привыкли к серым сумеркам внутри, Мэйзи начала замечать, что склеп открывается в большой и красивый зал, сначала тускло освещенный, но с каждым мгновением становящийся все более смутно различимым и более мечтательно определенным. Постепенно она смогла различить высеченные в скале огромные колонны, романские или восточные по очертаниям, похожие на скульптурные колонны в пещерах Эллоры, поддерживающие крышу неопределенных размеров, более или менее странной куполообразной формы. Эффект в целом был похож на впечатление, производимое каким-нибудь тусклым собором, таким как Шартр или Милан, после того, как глаза привыкли к мягкому свету от витражей и оправились от слепящего яркого внешнего солнечного света. Но архитектура, если ее можно так назвать, была более похожей на мечеть и - волшебной. Она повернулась к своим спутницам. Иоланда и Гедда неподвижно стояли рядом с ней; их тела теперь светились в большей степени, чем на пороге; но ужасная прозрачность полностью исчезла; они снова были прекрасны, хотя и странно преобразились, и больше не выглядели смертными женщинами.
   Теперь Мэйзи смутно поняла в своей собственной душе значение тех мистических слов, написанных над порталом - Mors janua vitФ: Смерть - это врата жизни; а также интерпретацию того ужасного видения смерти, обитающего в них, когда они переступили порог; ибо через эти врата они прошли в этот подземный дворец.
   Две ее провожатые все еще держали ее за руки с каждой стороны. Но сейчас они, казалось, скорее вели ее вперед, соблазнительно и без сопротивления, чем увлекали или принуждали. По мере того, как она продвигалась по залу с его бесконечными видами темных колонн, видимых то сзади, то в смутной перспективе, она постепенно осознавала, что в проходах и коридорах толпится много других людей. Постепенно они обретали формы более или менее таинственные и разнообразные, принадлежащие разным векам. Некоторые из них были одеты в развевающиеся одежды, наполовину средневекового покроя, как ее подруги, которые привели ее сюда. Они были похожи на святых на витражном окне. Другие носили что-то вроде набедренных повязок; в то время как некоторые стояли обнаженными в темных нишах этого храма или дворца. Все в едином порыве подались вперед, когда она приблизилась, и смотрели на нее с глубоким и сочувственным интересом. Некоторые из них бормотали слова - простые каббалистические звуки, которые сначала она не могла понять; но по мере того, как она продвигалась дальше в зал и с каждым шагом все яснее видела во мраке, они начали приобретать для нее значение. Вскоре она осознала, что каким-то внутренним чутьем сразу поняла немой гул голосов. Тени обращались к ней, она отвечала им. Она интуитивно знала, на каком языке они говорили; это был Язык Мертвых; и, пройдя через этот портал со своими двумя спутницами, она сама обрела способность как говорить, так и понимать его.
   Мягкий и плавный язык, эта речь Нижнего Мира - казалось, все гласные, без различимых согласных; но все же смутно напоминающий любой другой язык и как бы составленный из того, что было общим для всех них. Он тек из этих темных губ, подобно облакам, поднимающимся из горной долины; он был бесформенным, неопределенным, расплывчатым, но все же прекрасным. На самом деле, когда он обрушился на ее чувства, она едва ли поняла, был ли это звук или аромат.
   В этом хрупком мире Мэйзи двигалась как во сне, а двое ее спутниц все еще подбадривали и направляли ее. Когда они добрались до внутреннего святилища или часовни храма, она смутно осознала более ужасные формы, пронизывающие задний план, чем любая из тех, что до сих пор появлялись перед ней. Это было более строгое и старинное помещение, чем остальные; темный монастырь, доисторический по своей строгости; он напомнил ей нечто неопределенно среднее между огромными необработанными мегалитами Стоунхенджа и массивными гранитными колоннами Фив и Луксора. В дальнем конце святилища нечто вроде Сфинкса смотрело на нее сверху вниз, загадочно улыбаясь. У его основания, на грубом мегалитическом троне, в одиночестве восседал Верховный Жрец. В руке он держал жезл или скипетр. Со всех сторон его окружал странный двор, состоящий из наполовину невидимых послушников и призрачных иерофантов. Они были опоясаны, как ей показалось, чем-то похожим на шкуры леопардов или на шкуры какого-то доисторического льва. У них были саблевидные зубы, подвешенные на веревочке вокруг их смуглых шей; у других были украшения из необработанного янтаря или топорики из нефрита, нанизанные в виде ошейников на веревку из сухожилий. Некоторые, скорее варварского, чем дикарского типа, щеголяли золотыми цепочками в качестве браслетов и шейных украшений.
   Верховный жрец медленно поднялся и протянул обе руки на уровне головы, ладонями наружу.
   - Вы привели добровольную жертву в качестве Стража Башни? - спросил он на этом таинственном языке Иоланду и Гедду.
   - Мы привели добровольную жертву, - ответили две девушки.
   Верховный Жрец пристально посмотрел на нее. Его взгляд был пронзительным. Мэйзи дрожала не столько от страха, сколько от ощущения непривычности, какое может испытывать новичок, впервые представленный на каком-нибудь придворном балу.
   - Вы пришли по своей воле? - торжественно спросил ее священник.
   - Я пришла по собственной воле, - ответила Мэйзи, внутренне сознавая, что она участвует в каком-то древнем ритуале. Казалось, в ней зашевелились воспоминания предков.
   - Это хорошо, - пробормотал священник. Затем он повернулся к ее проводницам. - Она королевского происхождения? - спросил он, снова беря в руку жезл.
   - Она Ллевелин, - ответила Иоланда, - королевского происхождения и принадлежит к династии, которая после вашей первой стала править на земле Британии. В ее венах течет кровь Артура, Амброзия и Вортигерна.
   - Это хорошо, - снова сказал священник. - Эти имена мне известны. - Затем он повернулся к Мэйзи. - Это ритуал тех, кто строит, - сказал он очень глубоким голосом. - Это был ритуал тех, кто строит, со времен строителей Локмариакера и Эйвбери. Каждое здание, построенное человеком, должно иметь свою человеческую душу, душу девственницы, чтобы охранять и защищать его. Три души нужны ему как живой талисман против случайностей и перемен. Одна душа - это душа человеческой жертвы, убитой под камнем основания; она - дух-хранитель от землетрясения и разрушения. Одна душа - это душа человеческой жертвы, убитой, когда здание наполовину построено; она - дух-хранитель от битв и бурь. Одна душа - это душа человеческой жертвы, которая по собственной воле бросается с башни или фронтона, когда здание завершено; она - дух-хранитель от грома и молнии. Если здание не будет должным образом защищено этими тремя душами, как может надеяться, чтобы оно устояло против враждебных сил огня, наводнения, бури и землетрясения?
   Стоявший рядом с ним прислужник, до тех пор никем не замеченный, подхватил его слова. У него было суровое римское лицо, и на нем были темные римские доспехи.
   - В старые времена, - сказал он с железной строгостью, - люди хорошо знали эти правила строительства. Они строили из цельного камня, чтобы здание стояло вечно: работы, которые они возводили, продолжаются и по сей день, на этой земле и в других. Так построили мы амфитеатры Рима и Вероны; так построили мы стены Линкольна, Йорка и Лондона. Кровью королевского сына заложили мы краеугольный камень; кровью девы королевского рода воздвигли мы бастионы против огня и молнии. Но в эти последние дни, когда вера тускнеет, люди строят из обожженного кирпича и штукатурки; никакого духа основания или души-хранителя они не дают своим мостам, своим стенам или своим башням: поэтому мосты ломаются, стены и башни рушатся, и искусство и тайна праведные погибли среди вас.
   Он замолчал. Верховный жрец протянул свой жезл и заговорил снова.
   - Мы - Собрание Мертвых Строителей и Мертвых Жертв, - сказал он, - Волвердена; те, кто строили, или на ком были построены здания на этом святом месте с незапамятных времен. Мы - камни живой ткани. До того, как на этом месте была христианская церковь, это был храм Водана. А до того, как это был храм Водана, это было святилище Геркулеса. А до того, как это было святилище Геркулеса, это была роща Ноденов. А до того, как это была роща Ноденов, это был Каменный Круг Небесного Воинства. А до того, как это был Каменный Круг Небесного Воинства, это была могила, курган и подземный дворец Меня, самого раннего строителя из всех в этом месте; и мое имя на моем древнем языке - Волк, и я заложил и освятил его. И в честь меня, Волка, и моего тезки Вульфхера был этот курган, названный Ад Люпум и Волверден. И все те, кто здесь со мной, строили и помогали строить на этом святом месте для всех поколений. И ты последняя, кто присоединился к нам.
   Мэйзи почувствовала, как по ее спине пробежал холодок, когда он произнес эти слова; но мужество не покинуло ее. Она смутно сознавала, что те, кто предлагает себя в качестве жертвы для служения, должны предлагать себя добровольно; ибо боги требуют добровольной жертвы; ни одно животное не может быть убито, если оно не кивнет в знак согласия; и никто не может стать духом-хранителем, который не займет этот пост по своей собственной воле. Она кротко повернулась к Гедде.
   - Кто вы? - спросила она, дрожа.
   - Я Гедда, - ответила девушка тем же мягким, нежным голосом и обаятельным тоном, что и раньше. - Гедда, дочь Горма, вождя северян, поселившихся в Восточной Англии. И я была последовательницей Тора и Одина. И когда мой отец, Горм, сражался против Альфреда, короля Уэссекса, я была взята в плен. А Вульфер, конунг, в то время строил первую церковь и башню Волверден. Они крестили меня, и постригли меня, и я по собственной воле согласилась быть похороненной под камнями фундамента. Там мое тело лежит по сей день; и я - дух-хранитель от землетрясения и разрушения.
   - А вы кто такая? - спросила Мейзи, поворачиваясь к Иоланде.
   - Я Иоланда Фиц-Эйлвин, - ответила высокая темноволосая девушка. - Тоже дева, в венах которой течет кровь Генриха Плантагенета. Когда Роланд Фиц-Стивен заново строил хоры и алтарь собора Вульфхера, я предпочла быть замурованной в ткани стены из любви к Церкви и всем святым угодникам; и там мое тело покоится по сей день; и я хранитель от битв и бурь.
   Мэйзи крепко сжала руку подруги. Ее голос почти не дрожал.
   - А я? - спросила она. - Какая судьба уготована мне? Скажи!
   - Твоя задача намного проще, - мягко ответила Иоланда. - Ибо ты будешь стражем новой башни от грома и молнии. Те, кто защищает от землетрясений и разрушения, заживо погребены под камнем фундамента или в стене здания; там они умирают медленной смертью от голода и удушья. Но те, кто защищает от грома и молнии, по собственной воле бросаются живыми с зубцов башни и умирают в воздухе, не долетев до земли; поэтому их судьба самая легкая из всех, кто хотел бы служить человечеству; с тех пор они живут с нами здесь, в нашем дворце.
   Мэйзи еще крепче вцепилась в ее руку.
   - Я должна это сделать? - умоляюще спросила она.
   - Это не обязательно, - ответила Иоланда тем же ласковым тоном, но со спокойствием человека, в котором земные желания и страсти угасли навсегда. - Все будет так, как ты сама выберешь. Никто, кроме добровольной жертвы, не может быть духом-хранителем. Эта славная привилегия достается только самым чистым и лучшим из нас. И все же, о какой лучшей цели ты можешь просить для своей души, чем вечно пребывать здесь, среди нас, как наш товарищ, где царит мир, и охранять башню, чьим стражем ты являешься, от злых ударов молнии?
   Мэйзи обвила руками шею подруги.
   - Но... я боюсь, - пробормотала она. Почему она вообще должна согласиться, она не знала, но странный безмятежный покой в глазах этих странных девушек загадочно влюбил ее в них и в судьбу, которую они ей предложили. Казалось, они двигались, как звезды по своим орбитам.
   - Как мне спрыгнуть с вершины башни? - воскликнула она. - Как мне набраться храбрости, чтобы в одиночку подняться по лестнице и броситься с зубчатой стены?
   Иоланда с мягкой снисходительностью высвободила руки. Она уговаривала ее, как уговаривают непослушного ребенка.
   - Ты не будешь одна, - сказала она с нежным нажимом. - Мы все пойдем с тобой. Мы поможем тебе и подбодрим тебя. Мы будем петь тебе наши сладкие песни о жизни-в-смерти. Почему ты должна отступать? Все мы сталкивались с этим за десять тысяч веков, и мы говорим тебе в один голос: тебе не нужно этого бояться. Это жизнь, которой ты должен бояться - жизнь с ее опасностями, ее трудами, ее разбитыми сердцами. Здесь мы вечно пребываем в нерушимом покое. Приходи, приходи и присоединяйся к нам!
   Она протянула руки в соблазнительном жесте. Мейзи, рыдая, бросилась к ним.
   - Да, я приду, - воскликнула она в приступе истерического пыла. - Это руки Смерти - я обнимаю их. Это губы Смерти - я целую их. Иоланда, Иоланда, я сделаю так, как ты меня просишь!
   Высокая темноволосая девушка в светящемся белом платье наклонилась и дважды поцеловала ее в лоб в ответ. Затем она посмотрела на Верховного Жреца.
   - Мы готовы, - пробормотала она низким, серьезным голосом. - Жертва согласна. Девственница умрет. Веди к башне. Мы готовы! Мы готовы!
  

IV

  
   Из тайников храма - если это был храм - из самых сокровенных святынь окутанной сумраком пещеры неземная музыка начала звучать сама по себе, с дикими модуляциями, на странных музыкальных инструментах. Она проносилась по проходам, словно порыв ветра тронул струны Эоловой арфы; временами она завывал женским голосом; временами она громко поднималась в органной ноте триумфа; временами она опускалась низко, превращаясь в задумчивую и меланхоличную симфонию, похожую на флейту. Она усиливалась и ослабевала; она набухала и снова угасала; но никто не видел, как и откуда она исходила. Волшебное эхо доносилось из щелей и отверстий в невидимых стенах; оно вздыхало в призрачных промежутках между колоннами; оно выло и стонало под огромным нависающим куполом дворца. Постепенно песня превратилась в торжественную мелодию марша. При его звуке Верховный Жрец медленно поднялся со своего извечного места на могучем кромлехе, служившим ему троном. Тени в шкурах леопардов выстроились бестелесными рядами по обе стороны; призрачные носители клыков саблезубых тигров следовали, как служители, по стопам своего иерарха.
   Гедда и Иоланда заняли свои места в процессии. Мэйзи стояла между ними, ее волосы развевались по воздуху; она была похожа на послушницу, которая идет, чтобы принять постриг, сопровождаемая и подбадриваемая двумя старшими сестрами.
   Призрачное представление пришло в движение. Невидимая музыка следовала за ним прерывистыми порывами мелодии. Они прошли по главному коридору между сумрачными дорическими или ионическими колоннами, которые становились все тусклее и тусклее вдали по мере того, как они медленными шагами приближались к выходу из склепа.
   Жрец толкнул створки рукой. Они открылись наружу.
   Он вышел в лунный свет. Слуги толпой устремились за ним. Когда какая-нибудь фигура переступала порог, взгляду Мэйзи представало то же странное зрелище, что и раньше. На секунду каждое призрачное тело становилось самосветящимся, как при какой-то странной фосфоресценции; и сквозь каждое, в момент прохождения портала, на короткое время проступили смутные очертания скелета. В следующее мгновение оно облекало себя земной плотью.
   Мэйзи вышла из склепа. Сделав это, она ахнула. На секунду от прохлады и свежести она чуть не задохнулась. Теперь она осознала, что атмосфера склепа, хотя и приятная в своем роде, теплая и сухая, была насыщена парами, похожими на запах горящих благовоний, дурманящими парами мака и мандрагоры. Сонный эфир погрузил ее в летаргию. Но после первой минуты пребывания во внешнем мире свежий ночной воздух привел ее в чувство. Снег все еще лежал на земле, немного глубже, чем когда она впервые вышла, и луна опустилась ниже; в остальном все было по-прежнему, за исключением того, что только один или два огонька все еще горели в большом доме на террасе. Среди них она узнала свою собственную комнату на втором этаже в новом крыле - по открытому окну.
   Процессия направилась через кладбище к башне. Когда она петляла между могилами, ухнула сова. Внезапно Мэйзи вспомнила строки, которые так поразили ее несколько часов назад в гостиной -
  
   Будет светить светлячок
   Звездочкой малой,
   С башни сова пропоет:
   "В землю пожалуй!"
  
   Но, как это ни удивительно, они больше не пугали ее. Она скорее чувствовала, что подруга приветствует ее возвращение домой; она нежно сжала руку Иоланды.
   Когда они проходили перед крыльцом с его древним тисом, крадущаяся фигура выскользнула, словно призрак, из темнеющей тени. Это была женщина, согнутая, с дрожащими, наполовину парализованными конечностями. Мэйзи узнала старую Бесси. "Я знала, что она придет! - пробормотала старая ведьма сквозь беззубые челюсти. - Я знала, что башня Волверден будет должным образом укреплена!"
   Она по праву поставила себя во главе процессии. Они двинулись к башне, скорее скользя, чем идя. Старая Бесси достала из кармана ржавый ключ, вставила в новенький замок и повернула. "То, что открывало старое, откроет новое", - пробормотала она, оглядываясь и улыбаясь. Мэйзи отшатнулась от нее, как не отшатывалась ни от кого из Мертвых; но она все равно последовала за ней в комнату звонарей у основания башни.
   Оттуда лестница в углу вела на вершину башни. Верховный жрец поднялся по лестнице, напевая мистический припев, рунические звуки которого Мэйзи больше не могла разобрать. Когда она вышла на внешний воздух, Язык Мертвых, казалось, превратился для нее в сплошную смесь запахов и бормотаний. Это было похоже на летний ветерок, дующий сквозь теплые и смолистые сосновые леса. Но Иоланда и Гедда заговорили с ней, чтобы подбодрить ее, на языке живых. Она поняла, что, будучи ревенантами, они все еще поддерживали связь с внешним миром.
   Они соблазняли ее подняться по лестнице ободряющими прикосновениями. Мэйзи следовала за ними, как ребенок, в полной уверенности. Ступени вились круг за кругом, по спирали, лестница была тусклой; но, казалось, башню наполнял сверхъестественный свет, исходящий от тел или душ ее обитателей. Во главе всех первосвященник все еще пел свою неземную литанию; волшебные звуки колокольчиков, казалось, плыли в унисон с его мелодией, когда они нарастали. Были ли эти плавающие ноты материальными или духовными? Они миновали колокольню; ни один металлический язычок не дрогнул; но звон больших колоколов звучал и отражался в призрачной симфонии сочувственной музыкой. И все же они шли дальше и дальше, все выше и выше. Они добрались до лестницы, которая одна давала доступ на последний этаж. Она была покрыта пылью и паутиной. Мэйзи снова отстранилась. Над головой было темно, светящаяся дымка начала рассеиваться. Ее подруги держали ее за руки с тем же добрым, убедительным прикосновением, что и всегда.
   - Я не могу! - закричала она, отпрянув от высокой крутой лестницы. - О, Иоланда, я не могу!
   - Нет, дорогая, - прошептала Иоланда успокаивающим голосом. - Ты можешь. Это всего лишь десять шагов, и я буду крепко держать тебя за руку. Будь храброй и поднимись!
   Нежный голос подбодрил ее. Это было похоже на божественную музыку. Она не знала, почему должна подчиниться или, скорее, согласиться; но тем не менее она согласилась. Казалось, на нее было наложено какое-то заклятие. На дрожащих ногах, едва сознавая, что делает, она взобралась по лестнице и поднялась на четыре ступеньки.
   Затем она повернулась и снова посмотрела вниз. Морщинистое лицо старой Бесси встретилось с ее испуганными глазами. Оно ужасно улыбалось. Девушка в ужасе отпрянула.
   - Я не смогу этого сделать, - закричала она, - если эта женщина приблизится ко мне! Я не боюсь тебя, дорогая, - она сжала руку Иоланды, - но она, она слишком ужасна!
   Гедда оглянулась и предостерегающе подняла палец.
   - Пусть женщина остановится внизу, - сказала она. - Она слишком любит злой мир. Мы не должны делать ничего, что могло бы напугать добровольную жертву.
   Верховный жрец к этому времени своими призрачными пальцами открыл люк, который вел на вершину башни. Сквозь отверстие пробивался косой луч лунного света. Вместе с ним подул ветерок. Мэйзи снова ощутила стимулирующее и оживляющее действие открытого воздуха. Оживленная его свежестью, она с трудом добралась до верха, выскользнула через люк и обнаружила, что стоит на открытой платформе на вершине башни.
   Луна еще не совсем зашла. Свет на снегу сиял бледно-зеленым и таинственным светом. На мили и мили вокруг с его помощью она могла различить лишь смутные очертания холмов с их тонкой белой мантией в торжественной тишине. Ряд за рядом поднимались они, слабо мерцая. Песнопение прекратилось; верховный жрец и его помощники смешивали странные травы в чаше или потире. До нее донеслись ароматы мирры и кардамона. Люди в леопардовых шкурах жгли тлеющие палочки шиповника. Затем Иоланда снова повела послушницу вперед и поставила ее вплотную к новому белому парапету. Головы девственниц улыбались ей со всех сторон. "Она должна смотреть на восток", - сказала Гедда властным тоном, и Иоланда соответственно повернула ее лицом к восходящему солнцу. Затем она открыла губы и заговорила торжественным голосом.
   - С этой недавно построенной башни ты бросаешься, - сказала она, или, скорее, произнесла нараспев, - чтобы служить человечеству и всем силам, которые есть, как ее дух-хранитель от грома и молнии. Признанная девственницей, чистой и незапятнанной в делах, словах и мыслях, королевской крови и древнего происхождения - дева из кимров - ты признана достойной быть вверенной этому поручению и этой чести. Позаботьтесь о том, чтобы громы и молнии никогда не атаковали эту башню, поскольку Та, что находится под тобой, заботится о том, чтобы уберечь ее от землетрясения и разрушения, а Та, что находится на полпути, заботится о том, чтобы уберечь ее от битвы и бури. Это твоя обязанность. Береги ее и храни ее. - Она взяла ее за обе руки. - Мэри Ллевелин, - сказала она, - добровольная жертва, ступай на зубчатую стену.
   Мэйзи не знала почему, но, почти не дрогнув, она ступила, как ей было сказано, с помощью деревянной скамеечки для ног на парапет, обращенный на восток. Там, в своем свободном белом одеянии, с раскинутыми руками и распущенными волосами, она на секунду замерла, словно собираясь расправить невидимые крылья и взмыть в воздух, как стриж или ласточка.
   - Мэри Ллевелин, - повторила Иоланда еще раз, еще более глубоким тоном, с невыразимой серьезностью, - бросься вниз, добровольная жертва, ради служения людям и защиты этой башни от ударов грома и молнии.
   Мэйзи шире раскинула руки и наклонилась вперед, чтобы прыгнуть с края парапета на заснеженное кладбище.
  

V

  
   Еще секунда, и жертвоприношение было бы завершено. Но прежде чем успела спрыгнуть с башни, она внезапно почувствовала, как чья-то рука легла ей на плечо сзади, чтобы удержать ее. Даже в своем нынешнем состоянии нервной экзальтации она сразу поняла, что это была рука живого и сильного смертного, а не души или духа-хранителя. Она давила на нее тяжелее, чем рука Гедды или Иоланды. Она мешала ей, обременяла ее. С неистовым усилием она попыталась освободиться и осуществить свое теперь уже твердое намерение совершить жертвоприношение ради безопасности башни. Но рука была слишком сильной для нее. Она не могла от нее избавиться. Ее схватили и удержали.
   Она уступила и, пошатнувшись, со стоном упала на платформу башни. В тот же самый момент странный ужас и смятение, казалось, одновременно охватили собравшихся духов. Странный беззвучный крик пронесся по темной компании. Мэйзи слышала его как во сне, очень смутно и отдаленно. Он был тонким, как писк летучей мыши; почти неслышимый для уха, но воспринимаемый мозгом или, по крайней мере, духом. Это был крик тревоги, испуга, предупреждения. В едином порыве все воинство призраков поспешно устремилось вперед, к зубчатым стенам и башням. Призрачный верховный жрец шел первым, опустив жезл; люди в леопардовых шкурах и другие помощники в замешательстве последовали за ним. Это было безрассудное бегство. Они бросились с вершины, как беглецы со скалы, и быстро поплыли по воздуху на невидимых крыльях. Гедда и Иоланда, посланницы и посредницы в высших сферах, были последними, кто покинул живое присутствие. Они молча пожали ей руку и заглянули глубоко в глаза. Было что-то в этом спокойном, но сожалеющем взгляде, который, казалось, говорил: "Прощай! Мы тщетно пытались спасти тебя, сестра, от ужасов жизни".
   Орда духов уплыла по воздуху, как на шабаше ведьм, в склеп, откуда она вышла. Двери качнулись на ржавых петлях и закрылись за ними. Мэйзи стояла одна с рукой, которая схватила ее на башне.
   Шок от хватки и внезапный уход призрачной группы в таком диком смятении повергли Мэйзи на некоторое время в состояние полуобморочного состояния. У нее закружилась голова, мысли разбегались. Она ухватилась за парапет башни, чтобы не упасть. Но рука все еще удерживала ее. Она почувствовала, как ее осторожно потянули вниз и положили на каменный пол рядом с люком, который вел к лестнице.
   Следующее, в чем она могла быть уверена, был голос оксфордского студента. Он был явно напуган и сильно дрожал.
   - Я думаю, - сказал он очень мягко, кладя ее голову себе на колени, - вам лучше немного отдохнуть, мисс Ллевелин, прежде чем снова пытаться спуститься. Надеюсь, я не застал вас врасплох и не побеспокоил слишком поспешно. Но еще один шаг, и вы были бы за гранью. Я бы ничего не мог с этим поделать.
   - Отпустите меня, - простонала Мэйзи, пытаясь подняться, но чувствуя себя слишком слабой и больной, чтобы предпринять необходимые усилия и восстановить способность двигаться. - Я хочу пойти с ними! Я хочу присоединиться к ним!
   - Другие скоро поднимутся, - сказал студент, поддерживая ее голову руками, - и они помогут мне спустить вас вниз. Мистер Йейтс на колокольне. А пока, на вашем месте, я бы полежал спокойно и выпил пару капель этого бренди.
   Он поднес его к ее губам. Мэйзи отпила глоток, едва сознавая, что делает. Затем она несколько минут тихо лежала там, куда он ее положил. Как они подняли ее и отнесли в постель, она почти не помнила. Она была ошеломлена и напугана. Только потом она смогла вспомнить, что трое или четверо джентльменов в грубой одежде несли или передавали ее вниз по лестнице. Винтовая лестница и все остальное исчезли из ее памяти.
  

VI

  
   Когда она проснулась в следующий раз, то лежала в своей постели в той же комнате в Холле, а рядом с ней была миссис Уэст, нежно склонившаяся над ней.
   Мэйзи посмотрела вверх сквозь полуприкрытые глаза и увидела материнское лицо и седые волосы, склонившиеся над ней. Затем из тумана до нее донеслись смутные голоса: "Видите ли, вчера было так жарко для этого времени года!" "Конечно, очень необычная погода для Рождества". "Но гроза! Так странно! Я списываю случившееся на это. Электрические помехи, должно быть, повлияли на голову бедного ребенка". Затем до нее дошло, что разговор, который она слышала, происходил между миссис Уэст и врачом.
   Она внезапно приподнялась на руках. Кровать стояла, провернутой к окнам. Она выглянула наружу и увидела - башня церкви Волверден была разорвана сверху донизу мощной трещиной, в то время как верхняя половина ее лежала разбитая на куски на земле кладбища.
   - Что это? - дико закричала она, покраснев, как от стыда.
   - Тише, тише! - сказал доктор. - Не беспокойтесь! Не смотрите на это!
   - Это случилось... после того, как я спустилась? - простонала Мэйзи в смутном ужасе.
   Доктор кивнул.
   - Через час после того, как вас снесли вниз, - сказал он, - над ней разразилась гроза. Ударила молния и разрушила башню. На ней еще не установили громоотвод. Это должно было быть сделано в День подарков.
   Странное раскаяние овладело душой Мэйзи.
   - Это я виновата! - вскричала она, вскакивая. - Это моя вина, моя! Я пренебрегла своим долгом!
   - Не разговаривайте, - ответил доктор, пристально глядя на нее. - Внезапно пробуждаться от этих странных утомительных снов и трансов всегда очень опасно.
   - А старая Бесси? - воскликнула Мэйзи, дрожа от жуткого предчувствия.
   Доктор взглянул на миссис Уэст.
   - Как она узнала? - прошептал он. Затем он повернулся к Мэйзи. - Вам лучше знать правду, чем подозревать ее, - медленно произнес он. - Старая Бесси, должно быть, наблюдала там. Она была раздавлена и наполовину погребена под падающей башней.
   - Еще один вопрос, миссис Уэст, - пробормотала Мэйзи, теряя сознание от приступа сверхъестественного страха. - Те две милые девушки, которые сидели на стульях по обе стороны от меня во время показа картин, - они ранены? Они были там?
   Миссис Уэст успокаивающе погладила ее по руке.
   - Мое дорогое дитя, - сказала она тихо, но серьезно, - других девушек не было. Это просто галлюцинация. Вы просидели в одиночестве весь вечер.
  

ПРИЗРАК В КАНУН РОЖДЕСТВА

Дж. М. Барри

  
   Несколько лет назад, как некоторые, возможно, помнят, в ежемесячном органе Общества по изучению домов с привидениями появилась поразительная статья о призраках. Автор гарантировал правдивость своего рассказа и даже привел название йоркширского поместья, в котором произошла эта история. Статья и дискуссия, которую она вызвала, сильно взволновали меня, и я посоветовался с Петтигрю о целесообразности прояснения этой тайны. Автор написал, что он "отчетливо видел, как его рука прошла сквозь видение и вышла с другой стороны", и действительно, я до сих пор помню, как он сказал это на следующее утро. У него было испуганное лицо, но у меня хватило присутствия духа продолжать есть свои булочки с мармеладом, как будто моя курительная трубка не имела никакого отношения к этому чудесному событию.
   Видя, что он сделал из ничего нечто, полагаю, он имеет право быть недостоверным в незначительных деталях. Он говорит, например, что перед тем, как лечь спать, нам рассказали историю о призраке, который бродит по дому. Насколько я помню, об этом упоминалось только за обедом, да и то скептически. Снег снаружи не падал и жуткий ветер не завывал в скелетах деревьев, - ночь была тихой и душной.
   Наконец, я не знал, пока отчет Общества не попал в мои руки, что его поместили в комнату, известную как Комната с привидениями, и она известна тем, что огонь в ней отбрасывает странные тени на стены. Это, впрочем, может быть и так. Легенду о призраке усадьбы он рассказывает в точности так, как она мне известна. Трагедия восходит ко временам Карла I и завершается трогательной историей любви, которую мне нет нужды приводить. Достаточно сказать, что в течение семи дней и ночей старый управляющий с нетерпением ожидал возвращения своих молодых хозяина и хозяйки из свадебного путешествия. В канун Рождества, после того как он лег спать, раздался громкий звон дверного колокольчика. Накинув халат, он поспешил вниз. Согласно рассказу, несколько слуг наблюдали за ним и при свете свечи увидели, что его лицо было пепельно-белым. Он снял с двери цепочку, отодвинул засов и распахнул ее. Что он увидел, никто из людей не знает; но, должно быть, это было что-то ужасное, потому что старый управляющий без крика упал замертво в холле. Возможно, самая странная часть истории заключается в следующем: тень дородного мужчины с пистолетом в руке вошла в открытую дверь, перешагнула через тело слуги и, скользнув вверх по лестнице, исчезла, никто не мог сказать, куда. Такова легенда. Я не буду рассказывать о многих хитроумных объяснениях этого, которые были предложены. Однако каждый сочельник немая сцена, как говорят, повторяется снова; и традиция гласит, что ни один человек, на которого призрачный злоумышленник направляет свой пистолет, не живет долее двенадцати месяцев.
   На Рождество джентльмен, который рассказывает эту историю в научном журнале, произвел некоторую сенсацию за завтраком, торжественно заявив, что он видел привидение. Большинство присутствующих мужчин ознакомились с его историей, которую можно передать в нескольких словах. Он удалился в свою спальню в довольно ранний час, и когда открыл дверь, его свеча погасла. Он попытался разжечь едва тлевший огонь в камине, но это ему не удалось, и, в конце концов, он лег спать в полутьме. Его разбудил, - он не знал, в котором часу, - звон колокольчика. Он сел в постели, и история о привидениях пришла ему на ум. Огонь в его камине погас, и, следовательно, в комнате было темно; но мало-помалу он понял, хотя и не слышал ни звука, что дверь его комнаты открылась. Он крикнул: "Кто это?" - но ответа не получил. Сделав над собой усилие, он вскочил и подошел к двери, которая оказалась приоткрыта. Его спальня находилась на втором этаже, и, посмотрев вверх по лестнице, он ничего не увидел. Однако когда он посмотрел в другую сторону, у него похолодело сердце. Медленно и бесшумно по лестнице спускался старик в халате. Он нес свечу. С верхней площадки лестницы видна только часть холла, но когда призрак исчез, наблюдатель набрался смелости спуститься за ним на несколько ступенек. Сначала ничего не было видно, потому что свет свечи исчез. Однако тусклый свет проникал через длинные узкие окна, расположенные по бокам от двери в холл, и через мгновение наблюдатель мог увидеть, что холл пуст. Он удивлялся этому внезапному исчезновению слуги, когда, к своему ужасу, увидел тело, лежавшее на полу в холле в нескольких футах от двери. Наблюдатель не может сказать, закричал ли он и как долго он стоял там, дрожа. Он вздрогнул и пришел в себя, когда понял, что кто-то поднимается по лестнице. Страх помешал ему пуститься в бегство, и через мгновение нечто оказалось рядом с ним. Затем он смутно увидел, что это была не та фигура, которую он видел спускающейся. Он увидел мужчину помоложе, в тяжелом пальто, но без шляпы на голове. На его лице было выражение странного триумфа. Гость смело протянул руку к фигуре. К его изумлению, его рука прошла сквозь нее. Призрак на мгновение остановился и взглянул на нее. Именно тогда наблюдатель понял, что в правой руке у того пистолет. К этому времени он находился в очень напряженном состоянии и стоял, дрожа от страха, что на него направят пистолет. Призрак, однако, быстро скользнул вверх по лестнице и вскоре скрылся из виду. Таковы основные факты этой истории, ни одному из которых я в то время не противоречил.
   Не могу с уверенностью сказать, что разгадал эту тайну, но мои подозрения подтверждаются большим количеством косвенных улик. Это не будет понято, пока я не объясню свою странную немощь. Куда бы я ни шел, меня всегда мучило предчувствие, что я забыл свою трубку. Часто, даже за обеденным столом, я останавливался на середине предложения, как будто пораженный внезапной болью. Затем моя рука опускалась в карман. Иногда, даже после того, как я ощупывал свою трубку, у меня возникало убеждение, что она забита остатками табака, и только отчаянным усилием я удерживал себя от того, чтобы не достать ее и не почистить. Я отчетливо помню, как однажды три ночи подряд мне снилось, будто я еду в шотландском экспрессе без нее. Я знаю, что не раз блуждал во сне, ища ее во всевозможных местах, а после того, как ложился спать, обычно вскакивал, просто чтобы убедиться в ее наличии. Таким образом, я твердо убежден, что я и был тем самым призраком, которого видел автор статьи. Мне кажется, что я встал во сне, зажег свечу и спустился в холл, чтобы проверить, цела ли моя трубка в моем пальто, которое висело там. Свет погас, когда я был в холле. Вероятно, тело, упавшее на пол в холле, было каким-то другим пальто, которое я сбросил, чтобы легче было достать свое. Я не могу объяснить причину звонка, но, возможно, джентльмену в Комнате с Привидениями приснилась эта часть истории. Я надел пальто перед тем, как вернуться; действительно, я могу сказать, что на следующее утро я был удивлен, обнаружив его на стуле в своей спальне, а также заметив, что на моем халате было несколько длинных полос свечного жира. Я заключаю, что пистолет, придавший моему лицу такое торжествующее выражение, был моей курительной трубкой, которую я нашел утром под подушкой. Пожалуй, самое странное из всего этого то, что, когда я проснулся, в спальне пахло табачным дымом.
  

НОМЕР ДЕВЯНОСТО

Б. М. Крокер

  
   В течение нескольких лет в различных ежедневных газетах периодически появлялось объявление. В нем говорилось:
   "Сдается на несколько лет по очень низкой арендной плате большой меблированный старинный семейный особняк, состоящий из одиннадцати спален, четырех приемных, гардеробных, двух лестниц, помещений для прислуги, а также имеющий конюшню с шестью стойлами, каретный сарай и т. д."
   В этом объявлении упоминался номер девяносто.
   Иногда можно было видеть, как оно с исключительной настойчивостью появлялось неделю или две подряд, как будто было исполнено решимости заставить обратить на себя внимание. Иногда в течение нескольких месяцев я тщетно искал его. Кто-то, возможно, мог вообразить, что усилия агента по недвижимости, наконец, увенчались успехом - что дом сдан в аренду и больше не выставлен.
   Я знал лучше. Я знал, что он никогда, никогда не найдет жильца. Я знал, что он передавался как безнадежный от одного агента по недвижимости к другому. Я знал, что он никогда не будет занят, разве что крысами - и, более того, я знал причину этого!
   Не скажу, на какой площади, улице или дороге можно найти номер девяносто, и не буду разглашать его точное местоположение, но готов заявить, что он определенно существует, находится в Чарльстоне и все еще пустует.
   Двадцать лет назад, в Рождество, я приехал из Нью-Йорка в гости к своему другу Джону Холлиоуку, инженеру-строителю из Чарльстона. Мы были гостями на небольшом званом ужине по соседству с Саут Баттери. Беседа стала очень оживленной по мере того, как разливалось шампанское, многие темы были начаты, обсуждены и забыты.
   Мы говорили на самые разные темы.
   Я отчетливо помню долгий спор о грибах - грибах, убийствах, скачках, холере; от холеры мы пришли к внезапной смерти, от внезапной смерти к кладбищам, а от кладбищ, естественно, был всего лишь шаг к призракам.
   Джон Холлиоук, бывший самым яростным, самым недоверчивым и самым насмешливым из противников существования призраков, довел дело до кульминации, заявив, ничто не доставит ему большего удовольствия, чем провести ночь в доме с привидениями - причем, чем хуже будет его слава, тем лучше!
   Его вызов был немедленно принят нашим несколько возмущенным хозяином, который поспешил заверить, что его желания могут быть легко удовлетворены, и что он будет помещен на ночлег в доме с привидениями в течение двадцати четырех часов - фактически, в доме с такой отчаянной репутацией, что даже соседние особняки стояли пустыми.
   Затем он вкратце изложил историю девяностого номера. Когда-то это была резиденция известной семьи графства, но о том, какие злые события там произошли, история умалчивает.
   После смерти последнего владельца, - дьявольски выглядевшего пожилого человека, очень похожего на типичного чернокнижника, - он перешел в руки родственника, проживающего за границей, который не хотел возвращаться в Чарльстон и просил своих агентов сдать его, если они смогут - самое важное условие!
   Год проходил за годом, а этот "желанный семейный особняк" все еще не мог найти арендатора, хотя арендная плата снижалась, и снижалась, и снова снижалась, почти до нуля!
   Ходили самые ужасные слухи - о самых ужасных событиях, произошедших под крышей этого дома!
   Ни один арендатор не остался бы в нем, даже безвозмездно; и в течение последних десяти лет эта "красивая, желанная городская семейная резиденция" была обиталищем крыс днем и чего-то еще ночью - так говорили соседи.
   Конечно, это было как раз то, что нужно Джону, и он тут же поднял брошенную ему перчатку. Он высмеял его дурную репутацию и торжественно пообещал реабилитировать его в течение недели.
   Наш хозяин поручил мне выступить в качестве свидетеля - подтвердить, что Джон Холлиоук действительно провел ночь в девяностом номере. На следующий вечер в десять часов я обнаружил, что стою с Джоном на ступеньках печально известной обители; но я не собирался оставаться; экипаж, который привез нас, должен был отвезти меня обратно в мои респектабельные покои.
   Этот злополучный дом был большим, внушительным на вид и мрачным. Тяжелый портик хмуро взирал на соседние неприкрытые двери холла. Пожилой смотритель предусмотрительно ждал нас снаружи с ключом, который он повернул в замке и впустил нас в большой гулкий холл, черный, как ночь, сказав при этом: "Моя хозяйка застелила постель и разожгла хороший камин в передней, сэр. Все ваши вещи разложены, и я надеюсь, что у вас будет приятная ночь, сэр".
   - Нет, сэр! Спасибо, сэр! Извините, я не войду! Спокойной ночи! - и с этими словами, он с неприличной поспешностью сбежал по ступенькам и исчез.
   - И вы, конечно, тоже не войдете? - спросил Джон. - Это не требуется, и я предпочитаю встретиться с призраками один на один! - И он презрительно рассмеялся, смехом, которому ответило странное эхо, поразившее меня. Смех странно повторился, с неприятным насмешливым акцентом.
   - Заберите меня, живого или мертвого, завтра в восемь часов утра! - добавил он, с силой выталкивая меня на крыльцо и закрывая дверь с тяжелым, гулким лязгом, который разнесся по улице.
   Я действительно забрал его на следующее утро, как он и хотел, вместе со смотрителем, который уставился на заурядную, сдержанную внешность Джона с выражением почтительного удивления.
   - Значит, все это было обманом? - сказал я, когда он взял меня под руку, и мы отправились в клуб.
   - Вы узнаете всю историю, как только мы что-нибудь съедим, - ответил он несколько нетерпеливо. - Подождите до окончания завтрака - я умираю с голоду!
   Я заметил, что он выглядел необычно серьезным, когда мы болтали за жареной рыбой и омлетом, и что иногда его внимание, мягко говоря, блуждало. В тот момент, когда достал свой портсигар и закурил, он повернулся ко мне и сказал:
   - Я вижу, вам просто не терпится узнать о моем опыте, и я больше не буду держать вас в напряжении. В трех словах - я их видел!
   Я просто смотрел на него с широко раскрытым ртом и вопросительно вытаращенными глазами.
   Полагаю, что мне лучше всего попытаться изложить повествование без комментариев и так, как Джон Холлиоук изложил его мне. Таков, насколько я могу припомнить, его опыт слово в слово.
   - Закрыв дверь, я поднялся наверх, освещая себе путь спичкой, и легко нашел переднюю комнату, так как дверь была приоткрыта, и она была освещена ревущим и очень веселым на вид камином и двумя восковыми свечами. Это была комфортабельная комната, обставленная старыми стульями и столами, а также с традиционной кроватью с балдахином. Там было множество дверей, которые оказались шкафами; и когда я произвел тщательный обыск в каждом из этих шкафов и запер их, исследовал кровать сверху донизу, простучал стены и запер дверь на засов, я сел перед камином, закурил сигару, открыл книгу и почувствовал, что собираюсь стать хозяином ситуации, основательно и комфортно, как дома. Мой роман оказался захватывающим. Я жадно читал главу за главой, и мне было так интересно и забавно, - потому что книга была написана живо, - что я положительно забыл, где нахожусь, и воображал, что читаю в своей собственной комнате! Не было слышно ни звука. Время от времени падающие с каминной решетки угли нарушали тишину, пока соседние церковные часы медленно не пробили двенадцать! "Час настал!" - сказал я себе со смехом, подбрасывая в огонь дрова и начиная новую главу; но не успел я прочитать и трех страниц, как мне представился случай прерваться и прислушаться. Что это был за отчетливый звук, который теперь приближался все ближе и ближе? "Крысы, конечно, - сказал Здравый смысл. - За время отсутствия жильцов их наверняка развелось здесь великое множество". Затем последовало долгое молчание. Снова шевеление, приближающиеся звуки, как будто, очевидно, вызванные множеством ног, проходящих по коридору - туфли на высоких каблуках, стремительный шорох шелковых шлейфов! Конечно, это было всего лишь воображение, уверял я себя, - или крысы! Крысы способны издавать такие странные, невероятные звуки!
   Затем снова воцарилось молчание. Ни звука, кроме падения углей и тиканья моих часов, которые я положил на стол.
   Я возобновил чтение своей книги, довольно пристыженный и немного негодующий на себя за то, что пренебрег ею, и спокойно расценил недавнее вмешательство как "крысы - ничего, кроме крыс".
   Я читал и курил в течение некоторого времени в спокойном и крайне недоверчивом расположении духа, когда был несколько грубо напуган громким стуком в дверь моей комнаты. Я не обратил на это никакого внимания, а просто отложил свой роман и сидел неподвижно. Еще один стук, на этот раз более властный - после минутного раздумья я встал, вооружился кочергой, приготовившись размозжить мозги любому количеству крыс, и распахнул дверь с такой силой, что сорвались даже петли, и, к моему изумлению, увидел высокого напудренного лакея в алой кружевной униформе, который, сделав формальный наклон головы, удивил меня еще больше, сказав:
   - Ужин подан!
   - Я не буду ужинать! - ответил я, ни секунды не колеблясь, и после этого захлопнул дверь перед его носом, запер ее и вернулся на свое место, снова взяв в руки книгу; но чтение было фарсом; мои уши ожидали следующего звука.
   Он вскоре раздался - быстрые шаги, бегущие вверх по лестнице, и снова одиночный стук. Я подошел к двери и снова обнаружил высокого дворецкого, который повторил с наигранной вежливостью:
   - Ужин подан, компания ждет.
   - Я же сказал вам, что не буду ужинать. Убирайтесь к черту! - крикнул я, яростно захлопывая дверь. На этот раз я даже не притворялся, что читаю. Я просто сидел и ждал следующего прихода. Мне не пришлось долго сидеть. Через десять минут я услышал третий громкий призыв. Я встал, подошел к двери и распахнул ее. Там, как я и ожидал, снова был слуга со своей речью попугая: "Ужин подан, компания ждет, хозяин говорит, что вы должны прийти!"
   - Хорошо, тогда я приду, - ответил я, устав от его назойливости и внезапно почувствовав, как меня охватывает желание увидеть конец приключения.
   Соответственно, он первым спустился вниз, и я последовал за ним, отметив по пути золотые пуговицы на его камзоле, а также то, что холл и переходы теперь были ярко освещены горящими свечами и увешаны живой зеленью, - хрустящие листья падуба, омелы и плюща отражали свет. Несколько слуг в униформе ходили взад и вперед, а из столовой доносилось жужжание языков, громкие взрывы смеха, множество веселых голосов и звон ножей и вилок. У меня не осталось много времени на размышления, так как в следующую секунду я оказался в дверях, и мой сопровождающий громким голосом объявил меня "мистером Холлиоуком".
   Я едва мог поверить своим чувствам, когда огляделся и увидел около двух десятков человек, одетых по моде восемнадцатого века, сидящих за столом, накрытым для роскошного рождественского ужина и освещенным пламенем восковых свечей в массивных канделябрах.
   Смуглый пожилой джентльмен, председательствовавший во главе собрания, неторопливо поднялся, когда я вошел. Он был одет в малиновый камзол, расшитый серебром. Он носил белый парик, и у него были самые пронзительные черные глаза, какие я когда-либо встречал; он отвесил мне самый изящный поклон, какой я когда-либо получал за всю свою жизнь, и вежливым взмахом руки указал мне на свободное место - между двумя напудренными и расшитыми красавицами, с пышными белыми плечами и шеями, сверкающими бриллиантами.
   Сначала я был полностью убежден, что все это дело было великолепно продуманным розыгрышем. Все выглядело таким реальным, таким по-настоящему из плоти и крови, таким завершенным в каждой детали; но я тщетно оглядывался в поисках хоть одного знакомого лица.
   Я видел молодых и старых, красивых и наоборот. На всех лицах было одинаковое выражение - безрассудный, ожесточенный вызов и что-то еще, что заставило меня содрогнуться, но что я не мог классифицировать или определить.
   Они были тайным сообществом? Грабители или фальшивомонетчики? Но нет; бросив один быстрый взгляд, я заметил, что они принадлежали исключительно к высшему слою общества - ушедшему обществу. Болтовня на мгновение прекратилась, и хозяин, властно ударив по столу рукояткой ножа, сказал необычайно резким, скрипучим голосом:
   - Дамы и господа, позвольте мне произнести тост! За нашего гостя! - глядя прямо на меня своими сверкающими угольно-черными глазами.
   Все бокалы были немедленно подняты. Двадцать лиц были обращены ко мне, когда, к счастью, внезапный порыв овладел мной. Я вскочил на ноги и сказал:
   - Леди и джентльмены, я хочу поблагодарить вас за ваше любезное гостеприимство, но прежде чем я приму его, позвольте мне произнести молитву!
   Я не стал дожидаться разрешения, а поспешно повторил латинское благословение. Как только был произнесен последний слог, в одно мгновение раздался сильный треск, рев, звук беготни, криков, стонов и проклятий, а затем наступила кромешная тьма.
   Я обнаружил, что стою в одиночестве у большого стола красного дерева, который едва мог различить при помощи уличного фонаря, скудный свет которого проникал в большую пустую столовую из двух глубоких и узких окон.
   Должен признаться, я почувствовал, что мои нервы немного пошатнулись от этого мгновенного перехода от света к темноте - от толпы веселых и шумных товарищей к полному одиночеству и тишине. Я постоял мгновение, пытаясь восстановить душевное равновесие. Я сильно потер глаза, чтобы убедиться, что бодрствую, а затем положил этот самый портсигар на середину стола, как знак того, что я был внизу - портсигар я нашел именно там, где оставил его, сегодня утром, - а затем на ощупь пробрался в холл и вернулся в свою комнату.
   По пути я не встретил никаких препятствий. Я никого не увидел, но когда закрыл и запер свою дверь, то отчетливо услышал низкий смех за замочной скважиной - что-то вроде подавленного, злобного хихиканья, которое привело меня в ярость.
   Я сразу же открыл дверь. Там ничего не было видно. Я ждал и прислушивался - мертвая тишина. Затем я разделся и лег в постель, решив, что целая армия дворецких не сумеет еще раз заманить меня на этот рождественский пир. Я был полон решимости не потерять свой ночной покой - призраки это или не призраки.
   Как раз в тот момент, когда задремал, помню, я услышал, как соседние часы пробили два. Это был последний звук, который я слышал - теперь в доме было тихо, как в склепе. Мой камин догорал. У меня больше не было ни малейшей склонности к чтению, я крепко заснул и спал крепко, пока не услышал, как коляски и тележки с молоком начинают свой утренний путь.
   Затем я встал, оделся и обнаружил, что вы, мой добрый, верный друг, с некоторым беспокойством ждете меня на ступеньках входной двери.
   Я еще не закончил с этим домом. Я полон решимости выяснить, кто эти люди и откуда они родом. Я снова отправлюсь туда сегодня вечером вместе со своим бульдогом; и вы увидите, что завтра утром у меня будут для вас новости - если я еще буду жив, чтобы рассказать эту историю, - добавил он со смехом.
   Напрасно я отговаривал его. Я протестовал, спорил и умолял. Я заявил, что опрометчивость - это не храбрость; что он видел достаточно; что я, который ничего не видел и только слушал его рассказ, был убежден, что номер девяносто - это дом, которого следует избегать.
   С таким же успехом я мог бы говорить со своим зонтиком! Итак, я снова неохотно проводил его до места, где он провел предыдущую ночь. Я снова увидел, как его поглотил мрачный, неприступный на вид, гулкий холл.
   Затем я отправился домой в необычайно тревожном, полувозбужденном, нервном состоянии духа. Я лежал без сна, ворочаясь, час за часом, преследуемый самыми глупыми идеями - идеями, над которыми я бы посмеялся при дневном свете.
   Не раз я был уверен, что слышу, как Джон Холлиоук настойчиво зовет меня; я садился в постели и внимательно прислушивался. Конечно, это была фантазия, потому что в тот момент, когда я это делал, не было слышно ни звука.
   При первых проблесках зимнего рассвета я встал, оделся и выпил чашку хорошего крепкого кофе, чтобы очистить свой мозг от туманных представлений, которые он питал в течение ночи. А потом я облачился в свое самое теплое пальто и отправился в девяностый номер. Несмотря на ранний час - было всего половина восьмого, - я обнаружил, что смотритель уже там, расхаживает по тротуару, и на его лице застыло меланхоличное выражение.
   Я не был расположен ждать восьми часов. Я был слишком встревожен и хотел узнать о дальнейших подробностях рождественского ужина. Поэтому я позвонил и постучал изо всех сил.
   Ни звука внутри - никакого ответа! Но Джон всегда крепко спал. Я решил все-таки разбудить его и стучал, и звонил, и звонил, и стучал, не переставая, целых десять минут.
   Затем я наклонился и приложил глаз к замочной скважине; я пристально смотрел в отверстие, пока не привык к темноте, и тогда мне показалось, что другой глаз - очень странный, огненный глаз - смотрит на меня с другой стороны двери!
   Я отшатнулся, приложил к замочной скважине губы и закричал во всю мощь своих легких: "Джон! Джон Холлиоук!"
   Каким эхом отдавалось его имя в этом темном и пустом доме! "Он должен был меня услышать", - сказал я себе, прижимаясь ухом к замку и прислушиваясь с трепещущим напряжением.
   Эхо "Холлиоук..." едва успело затихнуть, когда, клянусь, я отчетливо услышал низкий, хихикающий, издевательский смех - это был единственный ответ; после чего наступила огромная безразличная тишина.
   Я пришел в полное отчаяние. Я тряс дверь изо всех сил. Я сломал звонок; короче говоря, мое поведение было таково, что возбудило любопытство полицейского, который перешел дорогу, чтобы узнать: "Что случилось?"
   - Я хочу попасть внутрь! - Я тяжело дышал, задыхаясь от напряжения.
   - Вам лучше оставаться снаружи! - сказал полицейский. - Снаружи этот дом - самое лучшее! Ходят ужасные истории...
   - Но там, внутри, джентльмен! - нетерпеливо перебил его я. - Он спал там нынешней ночью, и я не могу его разбудить. У него есть ключ!
   - Вы не можете его разбудить! - серьезно ответил полицейский. - Тогда мы должны позвать слесаря!
   Но заботливый смотритель уже позвал одного; любопытная толпа уже начала собираться возле ступеней.
   После пяти минут сводящей с ума задержки огромная тяжелая дверь открылась и медленно распахнулась внутрь, и я мгновенно ворвался внутрь, за мной с меньшей яростью последовали полицейский и смотритель.
   Мне не пришлось далеко ходить за Джоном Холлиоуком! Он и его собака лежали у подножия лестницы, оба мертвые!
  

ПРОКЛЯТИЕ КАТАФАЛКОВ

Ф. Энсти

Глава I

  
   Если я не очень сильно ошибаюсь, то до того времени, когда со мной случилась эта странная и исключительная история, - которую я сейчас собираюсь рассказать, - я никогда не сталкивался близко ни с чем сверхъестественным. По крайней мере, если такое когда-либо и случалось, то не произвело на меня неизгладимого впечатления, поскольку я совершенно не могу об этом вспомнить. Но в деле с "Проклятием Катафалков" я столкнулся с чем-то настолько странным и совершенно необычным, что сомневаюсь, удастся ли мне когда-нибудь полностью забыть это - и я знаю, что с тех пор никогда не чувствовал себя по-настоящему хорошо.
   Мне трудно внятно изложить случившееся без некоторого описания моей предыдущей истории в качестве введения, хотя я постараюсь сделать ее как можно менее пространной.
   Мою жизнь дома нельзя назвать счастливой; я был сиротой и, стремясь угодить богатому дяде, от которого практически зависел, согласился сдать ряд конкурсных экзаменов на самые разные профессии, но в каждом случае добивался одного и того же удручающего провала. Некоторое объяснение этому, без сомнения, можно найти в том факте, что из-за фатального недостатка предусмотрительности я совершенно не готовился к какому-либо конкретному курсу обучения, который, как я обнаружил слишком поздно, почти необходим для успеха в этих интеллектуальных состязаниях.
   Мой дядя сам придерживался этой точки зрения и, понимая, - не без проницательности, - что в будущем мне не грозит утвердиться с помощью каких-либо серьезных усилий, отправил меня в Австралию, где у него были корреспонденты и друзья, которые могли бы как-то на меня повлиять.
   Они действительно пытались это сделать; как и следовало ожидать, я приходил в отчаяние от этих попыток, пока, в конце концов, дав справедливую оценку каждому предоставленному мне шансу, не начал понимать, что мой дядя совершил серьезную ошибку, полагая, что я подхожу для колониальной карьеры.
   Я решил вернуться домой, убедить его в его ошибке и дать ему еще одну возможность исправить ее; он не нашел лучшего способа использовать мои несомненные способности, но я не стал бы упрекать его (и не упрекаю даже сейчас), потому что тоже испытывал с этим некоторые затруднения.
   Во исполнение своего решения, я заказал билет домой на один из восточных лайнеров из Мельбурна в Лондон. Примерно за час до того, как корабль должен был отойти от причала, я поднялся на борт и сразу же направился в каюту, которую мне предстояло делить с попутчиком, которого я видел впервые.
   Это был высокий мертвенно-бледный молодой человек примерно моего возраста, и мой первый взгляд на него не был обнадеживающим, потому что, когда я вошел, он беспокойно бродил по каюте и издавал глухие стоны.
   - Так не пойдет, - сказал я, представившись. - Если вы, милостивый государь, испытываете проблемы уже сейчас, то что с вами будет, когда мы выйдем в открытое море? Вы должны бережно относиться к своим ресурсам. Зачем утруждать себя катанием? Корабль сделает все за вас, если вы только наберетесь терпения.
   Он довольно резко объяснил, что страдает от душевных мук, а не от морской болезни, и я задал ему несколько настойчивых вопросов (ибо я не позволяю, чтобы мои вопросы оставались без ответов). Вскоре я узнал тайну, тревожившую моего спутника, которого, как я узнал, звали Огастес Макфадден.
   Оказалось, что его родители эмигрировали сразу после его рождения, и он всю жизнь прожил в Колонии, где был вполне доволен и счастлив, - когда в Англии умерла его эксцентричная старая тетушка.
   Самому Макфаддену она ничего не оставила, передав по завещанию большую часть своего имущества единственной дочери баронета из старинного рода, к которой испытывала большой интерес. Но завещание не обошлось без последствий для его существования, так как в нем прямо говорилось о желании завещательницы, чтобы баронет принял ее племянника Августа, если тот явится в течение определенного времени, и предоставил ему все возможности доказать свою пригодность в качестве жениха. Однако союз был просто рекомендован, а не предписан, и дар не был ограничен никакими условиями.
   - Я впервые услышал об этом, - сказал Макфадден, - от отца Хлорин (Хлорин - это ее имя).
   Сэр Пол Катафалк написал мне, сообщив, что мое имя упомянуто в завещании тетушки, приложил фотографию своей дочери и официально пригласил меня приехать и сделать все возможное, чтобы исполнить последнюю волю покойной. Он добавил, что я, возможно, вскоре получу пакет от душеприказчиков моей тети, в котором все подробно объяснится, и в котором я найду определенные руководящие указания. Фотография меня убедила; девушка была в высшей степени приятна, и я сразу почувствовал, что желания моей бедной тетушки должны быть для меня священны. Я не мог дождаться прибытия посылки и сразу же написал сэру Полу, принимая приглашение.
   - Да, - добавил он с очередным глухим стоном, - я жалкий негодяй, я поклялся честью представить себя в качестве жениха, а теперь... теперь... сожалею, что ввязался в это дело!
   Он, казалось, хотел снова начать бродить, но я остановил его.
   - На самом деле, - сказал я, - думаю, что на вашем месте, имея прекрасный шанс, - ибо я полагаю, что сердце леди тоже свободно, - имея прекрасный шанс завоевать дочь баронета, обладающую значительным состоянием и приятной внешностью, я испытывал бы совсем другие чувства.
   - Вы так думаете, - возразил он, - но вы не знаете всего! На следующий же день после того, как я отправил свое роковое письмо, тетушкин пакет с объяснениями прибыл. И говорю вам, что когда прочитал те ужасные откровения, которые в нем содержались, и узнал, каким ужасам я подверг себя своей невинной клятвой, мои волосы встали дыбом, и я думаю, что они остались в таком положении до сих пор. Но было уже слишком поздно. И вот я здесь, исполняю обещание, от которого моя душа трепещет. Ах, если бы я только посмел отказаться!
   - Тогда почему, во имя здравого смысла, вы не отказываетесь? - спросил я. - Напишите и сообщите, что очень сожалеете, что уже помолвлены, и это лишает вас удовольствия предстать в качестве жениха.
   - Невозможно, - сказал он, - для меня было бы мучением чувствовать, что я навлек на себя презрение Хлорин, хотя сейчас я знаю ее только по фотографии. Если я сейчас откажусь, у нее будут причины презирать меня, не так ли?
   - Может быть, и так, - предположил я.
   - Вы видите мою дилемму - я не могу отказаться; с другой стороны, я не смею продолжать. Единственное, как я думал в последнее время, что могло бы спасти меня и мою честь одновременно, - это моя смерть во время плавания, ибо тогда моя трусость осталась бы нераскрытой.
   - Что ж, - сказал я, - вы можете умереть в пути, если хотите, - с этим не будет никаких трудностей. Все, что вам нужно сделать, это просто выскользнуть за борт темной ночью, когда никто не смотрит. Вот что я вам скажу, - прибавил я (потому что почему-то почувствовал дружеский интерес к этому бедному слабоумному созданию), - если вы не находите, что ваши нервы способны выдержать это напряжение, просто перестаньте об этом думать.
   - Я никогда не собирался заходить так далеко, - сказал он довольно раздраженно и без малейшего признака благодарности за мое предложение. - Я не собираюсь умирать, я хочу только, чтобы она поверила, что я умер. Я мог бы жить здесь, счастливый при мысли, что спасен от ее презрения. Но как заставить ее поверить в это? - в том-то и дело.
   - Вот именно, - сказал я. - Вряд ли вы сможете написать ей сами и сообщить, что погибли во время путешествия. Но вы могли бы сделать вот что: отплыть в Англию, как вы предполагаете, повидаться с ней под другим именем и сообщить ей печальную новость.
   - Конечно, я мог бы это сделать! - сказал он с некоторым оживлением. - Меня, конечно, не узнают - у нее не может быть моей фотографии, потому что меня никогда не фотографировали. И все же... Нет, - добавил он с содроганием, - это бесполезно. Я не могу этого сделать, я не смею доверять себе под этой крышей! Я должен найти другой способ. Вы подали мне идею. Послушайте, - сказал он после короткой паузы: - Вы, кажется, искренне хотите помочь мне; вы едете в Лондон; Катафалки живут там или около него, в местечке под названием Парсонс-Грин. Могу ли я попросить вас о большом одолжении - не будете ли вы так любезны сами разыскать их в качестве моего товарища по путешествию? Я не ожидаю, что вы скажете на мой счет явную неправду, но если в ходе беседы с Хлорин вы сумеете создать впечатление, что я умер по дороге к ней, вы окажете мне услугу, за которую я никогда не смогу расплатиться!
   - Я бы предпочел оказать вам услугу, за которую вы могли бы расплатиться, - был мой вполне естественный ответ.
   - Она не потребует строгих доказательств, - продолжал он с жаром, - я мог бы дать вам достаточно бумаг и вещей, чтобы убедить ее, что вы пришли от меня. Скажите, что окажете мне эту милость!
   Я колебался еще некоторое время, возможно, не столько из-за угрызений совести, сколько из-за нежелания брать на себя хлопотное поручение для совершенно незнакомого человека - даром. Но Макфадден не отставал и, наконец, коснулся тех струн моей натуры, прикосновение к которым не может остаться без ответа, и я уступил.
   Когда мы уладили этот вопрос в финансовом аспекте, я сказал Макфаддену: "Теперь остается только одно - как бы вы предпочли умереть? Позволю ли я вам упасть за борт и быть съеденным акулой? Это был бы живописный конец - и я мог достойным образом описать его. Я заставил бы юную леди изрядно поплакать".
   - Это совсем не годится! - раздраженно возразил он. - По ее лицу я вижу, что Хлорин - девушка с тонкими чувствами, и ей была бы отвратительна сама мысль о том, что какой-нибудь ее поклонник проведет последние минуты своей жизни в пасти такой отвратительной твари, как акула. Я не хочу, чтобы она ассоциировала меня с чем-то столь неприятным. Нет, сэр, я умру, - вы обяжете меня, вспомнив об этом, - от слабой лихорадки, неинфекционного типа, на закате, глядя на ее портрет своим угасающим зрением и выдыхнув ее имя с последним вздохом. Пусть она поплачет из-за этого!
   - Конечно, я могу изложить вашу кончину именно так, - согласился я, - и, кстати, если вы собираетесь испустить дух в моей каюте, я должен знать о вас немного больше, чем знаю. До окончания путешествия еще есть время; так что вы можете изложить мне какие-нибудь факты из истории вашей жизни.
   Он сообщил мне несколько важных фактов и снабдил меня несколькими документами для изучения во время путешествия; он даже посвятил меня во все свои приготовления к путешествию, которые оказались гораздо более полными и предусмотрительными, чем мои.
   А потом был подан сигнал "Все на берег", и Макфадден, прощаясь со мной, достал из кармана объемистый сверток.
   - Вы спасли меня, - сказал он. - Теперь я могу избавиться от всех воспоминаний об этом несчастном эпизоде. Мне больше не нужно хранить указания моей бедной тети; им пора исчезнуть навсегда.
   Прежде чем я успел что-либо сказать, он привязал к свертку что-то тяжелое и бросил его через иллюминатор в море, после чего сошел на берег, и с тех пор я его больше не видел и не слышал.
   Во время путешествия у меня было достаточно времени, чтобы серьезно обдумать это дело, и чем больше я думал о своей задаче, тем меньше она мне нравилась.
   Ни один человек, обладающий инстинктами джентльмена, не может испытывать удовлетворения от того, что ему придется терзать чувства бедной молодой леди вымышленным рассказом о смерти бедного возлюбленного, который на самом деле эгоистично спасает свою репутацию за ее счет.
   И мое чувство по этому поводу с самого начала было так сильно, что если бы условия Макфаддена были хоть чуточку менее либеральными, сомневаюсь, чтобы я когда-нибудь смог бы заставить себя согласиться.
   Но мне пришло в голову, что, при благоразумном сочувствии, леди может утешиться, и что я сам смогу залечить рану, которую собирался нанести.
   Мысль об этом доставляла мне неуловимое удовольствие, ибо, если только Макфадден не ввел меня в заблуждение, состояние Хлорин было значительным и не зависело от того, выйдет она замуж, или нет. С другой стороны, у меня не было ни гроша, и мне казалось вполне вероятным, что ее родители попытаются найти какие-то возражения против меня на этом основании.
   Я внимательно изучил фотографию, оставленную мне Макфадденом; у девушки было задумчивое, но, вне всякого сомнения, красивое лицо, выдававшее пластическую натуру, в которой отсутствовала твердость. Я был уверен, что если бы у меня была рекомендация Макфаддена, относительно предсмертных желаний тетушки, мне не потребовалось бы много времени, чтобы добиться полного завоевания.
   И тут, вполне естественно, пришла мысль - почему бы мне не воспользоваться преимуществами этой рекомендации? Ничего не могло быть проще; мне нужно было только представиться Августом Макфадденом, который до сих пор был для них просто именем; сведения, которыми я уже располагал о его прошлой жизни, позволили бы мне поддержать это заблуждение, а так как баронет жил в уединении, я мог легко ухитриться держаться подальше от немногих друзей и родственников, которые у меня были в Лондоне, пока мое положение не станет прочным.
   Какой вред может причинить кому-нибудь этот невинный обман? Макфадден, даже если бы и знал, не имел бы права жаловаться, - он сам отказался от всяких притязаний, - и если бы он просто стремился сохранить свою репутацию, его желания были бы более чем исполнены, ибо я льстил себя надеждой, что какой бы идеал Хлорин не сформировала из своего суженого, я подхожу к нему гораздо ближе, чем бедный Макфадден. Нет, он выиграет, положительно выиграет от такой замены. Он не мог рассчитывать на то, что вызовет больше, чем легкое сожаление; теперь он будет нежно, может быть, безумно, любим. По доверенности, это правда, но даже это было гораздо больше, чем он заслуживал.
   Хлорин не пострадает - отнюдь нет; у нее появится поклонник, которого она будет приветствовать, а не оплакивать, и одна его фамилия не будет иметь для нее никакого значения. И, наконец, это было явным преимуществом для меня, потому что с новым именем и отличной репутацией успех был более чем вероятен.
   Что же удивительного в том, что план, открывавший гораздо более мужественный и благородный способ добывания средств к существованию, чем все, что я предполагал прежде, с каждым днем становился все более привлекательным и осуществимым, пока я, наконец, не решился его осуществить? Пусть суровые моралисты обвиняют меня, если хотят; я никогда не претендовал на то, чтобы превосходить среднего человека (хотя я, конечно, не хуже), и никто, кто действительно знает, что такое человеческая природа, не упрекнет меня за то, что я повиновался тому, что было почти инстинктом. И я могу сказать, что если когда-либо несчастный человек и был жестоко наказан за мошенничество, которое казалось безвредным, если не благочестивым, то этим человеком был я!
  

Глава II

  
   Приехав в Англию, прежде чем явиться в Парсонс-Грин в своем мнимом обличье, я принял одну меру предосторожности, чтобы не подвергнуться опасности лишиться свободы в порыве юношеской импульсивности. Я отправился в Сомерсет-хаус и внимательно изучил завещание покойной мисс Петронии Макфадден.
   Ничто не могло быть более удовлетворительным; сумма от сорока до пятидесяти тысяч фунтов безоговорочно принадлежала Хлорин, как и сказал Макфадден. Я искал, но не нашел в завещании ничего, что могло бы помешать ее имуществу, по тогдашнему закону, перейти под полный контроль будущего мужа.
   После этого я уже не мог больше сдерживать свой пыл, и вот однажды, туманным днем, примерно в середине декабря, я ехал к дому, в котором рассчитывал обрести комфортную независимость.
   Наконец, я добрался до Парсонс-Грин; небольшое треугольное открытое пространство с двух сторон было окаймлено невысокими современными постройками, а с третьей - какими-то старинными особняками, мрачными и запущенными, но со следами былого величия.
   Мой кэб остановился перед самым мрачным из них - угрюмым квадратным домом с тусклыми маленькими окнами, по бокам которого располагались два узких выступающих крыла, сложенных из тусклого кирпича и облицованных желтым камнем. От дороги дом отделяли какие-то старые ворота с завитушками и проржавевшей рамой посередине для давно погасшей масляной лампы; внутри имелся полукруглый участок чахлой травы, а влажная гравийная дорожка вела от тяжелых ворот к квадратному портику, поддерживаемому двумя потрепанными черными деревянными колоннами.
   Когда я стоял там, потянув за грушевидную ручку звонка, и слушал, как колокольчик раздраженно звенит внутри, и когда я взглянул на унылый фасад дома, тоскливо вырисовывающийся из туманных декабрьских сумерек, я в первый раз почувствовал, что моя уверенность начинает покидать меня, и я действительно был почти готов оставить свою затею и бежать.
   Прежде чем я успел принять решение, заплесневелый и меланхоличный дворецкий медленно спустился по дорожке и открыл ворота - и моя возможность улетучилась. Позже я вспомнил, как, когда шел по гравию, дикий вопль пронзил тяжелую тишину - он казался одновременно жалобой и предупреждением. Но так как Окружная железная дорога проходила совсем рядом, я не придал тогда этому звуку особого значения.
   Я последовал за дворецким через сырой и холодный холл, где висела старинная лампа, слабо мерцавшая сквозь пыльные витражи, вверх по широкой резной лестнице и по извилистым, обшитым панелями коридорам, пока, наконец, меня не провели в длинную и довольно низкую приемную, скудно обставленную потускневшими зеркалами и обитой парчой мебелью прошлого века на тонких ножках.
   Высокий и худой старик с длинной седой бородой и изможденными, запавшими черными глазами сидел по одну сторону высокого камина, а напротив него расположилась маленькая вялая старушка с нервным лицом, одетая в длинную черную мантию, облегченную небольшим желтым кружевом вокруг головы и горла. Увидев их, я сразу понял, что передо мной сэр Поль Катафалк и его жена.
   Они оба медленно поднялись и, взявшись за руки в своей старомодной манере, встретили меня с величавой торжественностью.
   - Добро пожаловать, - сказали они слабыми глухими голосами. - Мы благодарим вас за это доказательство вашего рыцарства и преданности. Не может быть, чтобы такое мужество и такое самопожертвование не были вознаграждены!
   И хотя я не совсем понимал, как они могли узнать до моего появления, что я рыцарь и предан им, я был слишком рад произвести хорошее впечатление, чтобы сделать что-нибудь иное, кроме как просить их не упоминать об этом.
   И вот, стройная фигура с опущенной головой, бледным лицом и большими печальными глазами тихо прошла по тускло освещенной комнате навстречу мне, и я впервые встретился со своей суженой.
   Как я и ожидал, после того как она однажды с тревогой подняла глаза и позволила им остановиться на мне, ее лицо осветилось явным облегчением, когда она обнаружила, что исполнение желаний моей тети не будет так неприятно лично ей, как могло бы быть.
   Что касается меня, то я был в целом несколько разочарован в ней; портрет ей очень льстил - настоящая Хлорин была тоньше и бледнее, чем я ожидал, в то время как в ее манерах присутствовала застывшая меланхолия, которая, как я чувствовал, помешала бы ей быть веселой компаньонкой.
   Должен сказать, что в женщинах я предпочитаю немного лукавства и живости, и, если бы был свободен советоваться со своими вкусами, я бы предпочел стать членом более веселой семьи. Однако в данных обстоятельствах я не имел права быть слишком разборчивым и смирился.
   С момента моего приезда я легко и естественно попал в положение почетного гостя, от которого можно было ожидать, что со временем он установит более близкие отношения с семьей, и, конечно, мне предоставлялись все возможности для этого.
   Я не ошибся, потому что усердие, с которым я изучил прошлое Макфаддена, позволило мне дать вполне удовлетворительные ответы на большинство из тех немногих намеков или вопросов, которые были адресованы мне, а для остального я использовал свое воображение.
   Но дни, которые я проводил в семье баронета, были далеко не веселыми: Катафалки никуда не ездили; они, казалось, никого не знали; по крайней мере, никто никогда не заходил к ним и не обедал, пока я был с ними; время тянулось медленно, в ужасной монотонности в мрачном склепе дома, который я не должен был покидать, за исключением очень коротких периодов, потому что сэру Полу становилось не по себе, если я выходил один - даже в Патни.
   В самом деле, в отношении обоих стариков ко мне было что-то такое, что я мог считать только чрезвычайно загадочным. Они следили за мной с ревнивой осторожностью, смешанной с тревогой, и на их лицах, когда они смотрели на меня, было выражение слезливого восхищения, тронутого чем-то вроде жалости, как к какому-нибудь молодому мученику; иногда они также говорили о чувстве благодарности и выражали решительную надежду на мой окончательный успех.
   Я хорошо понимал, что это не совсем обычное поведение родителей богатой наследницы по отношению к поклоннику, который, как бы он ни был достоин в других отношениях, остается безвестным и нищим, и единственным объяснением этому было предположение, что в характере или строении Хлорин есть какой-то скрытый дефект, который дает право человеку, завоевавшему ее, на сочувствие, и который также объясняет их явное стремление избавиться от нее.
   Но хотя все это было бы, конечно, недостатком, я чувствовал, что сорок или пятьдесят тысяч фунтов были бы справедливым возмещением - и я не мог ожидать всего.
   Когда пришло время, и я почувствовал, что могу спокойно говорить Хлорин о том, что лежит ближе всего к моему сердцу, то столкнулся с непредвиденной трудностью заставить ее признаться, что она отвечает взаимностью на мою страсть.
   Она, казалось, необъяснимо боялась произнести слово, которое давало мне право претендовать на нее, сознаваясь, что боится его не ради себя, а только ради меня, что показалось мне неприятно болезненной чертой столь юной девушки.
   Снова и снова я заявлял, что готов пойти на любой риск, и снова и снова она сопротивлялась, хотя всегда слабее, пока, наконец, мои усилия не увенчались успехом, и я заставил ее уста согласиться с тем, что было так важно для меня.
   Но это стоило ей больших усилий, и я думаю, что она даже упала в обморок сразу же после этого; но это только предположение, так как я, не теряя времени, разыскал сэра Пола и решил дело прежде, чем Хлорин успела отступить.
   Он выслушал меня со странным блеском торжества и облегчения в усталых глазах.
   - Вы сделали старика очень счастливым и полным надежд, - сказал он. - Может быть, мне и сейчас следовало бы сдерживать вас, но я слишком эгоистичен для этого. А вы молоды, смелы и пылки; зачем нам отчаиваться? Полагаю, - добавил он, пристально глядя на меня, - вы предпочли бы как можно меньше медлить?
   - Конечно, - ответил я. Я был доволен, потому что не ожидал увидеть его таким рассудительным.
   - Тогда предоставьте все предварительные приготовления мне; когда день и время будут определены, я дам вам знать. Как вам известно, необходимо будет поставить вашу подпись под этим документом; и здесь, мой мальчик, я должен по совести торжественно предупредить вас, что, подписав его, вы сделаете свое решение бесповоротным - бесповоротным, понимаете?
   Едва ли нужно говорить, что, услышав это, я сгорал от нетерпения подписать договор; так велика была моя спешка, что я даже не попытался расшифровать несколько неряшливый и старомодный почерк, в котором были изложены условия соглашения.
   Мне не терпелось поразить баронета своим джентльменским чувством и доверием к нему, хотя я, естественно, предполагал, что, поскольку контракт был обязателен для меня, баронет, как человек чести, будет считать его столь же убедительным и со своей стороны.
   Теперь, когда я оглядываюсь назад, мне кажется просто невероятным, что я так легко удовлетворился, так мало потрудился выяснить точное положение, в которое я себя ставил; но с простодушной уверенностью юности я пал легкой жертвой, как я понял позже с ужасным озарением.
   - Ничего не говорите Хлорин, - сказал сэр Пол, когда я вручил ему подписанный документ, - пока не будут сделаны последние приготовления; это только напрасно огорчит ее.
   Я удивился тогда, почему, но пообещал повиноваться, полагая, что он знает лучше, и в течение нескольких дней после этого не упоминал Хлорин о приближающемся дне, который должен был стать свидетелем нашего союза.
   Так как мы постоянно были вместе, я стал относиться к ней с уважением, которое сначала не считал возможным. Ее внешность значительно улучшилась под влиянием счастья, и я обнаружил, что она может достаточно разумно разговаривать на разные темы и не утомляет меня так сильно, как я ожидал.
   Время шло, пока однажды баронет не отвел меня таинственным образом в сторону.
   - Приготовьтесь, Август, - сказал он (все они научились называть меня Августом), - все устроено. Событие, от которого зависят наши самые заветные надежды, назначено на завтра - в Серой комнате, разумеется, и в полночь.
   Я подумал, что это странное время и место для церемонии, но я угадал его эксцентричную страсть к уединению и только вообразил, что он добыл какую-то особую форму лицензии.
   - Но вы не знаете Серой комнаты, - добавил он. - Пойдемте со мной, и я покажу вам, где она. - Он повел меня вверх по широкой лестнице и, остановившись в конце коридора перед огромной дверью, обитой черным сукном и утыканной медными гвоздями, придававшими ей отвратительное сходство с гигантской крышкой гроба, нажал на пружину; она медленно открылась.
   Я увидел длинную полутемную галерею, о существовании которой ничто во внешнем облике особняка не заставляло меня подозревать; она вела к тяжелой дубовой двери с громоздкими пластинами и металлическими засовами.
   - Завтра вечером канун Рождества, как вы, несомненно, знаете, - сказал он приглушенным голосом. - Итак, в двенадцать часов вы явитесь вон к той двери - к двери Серой комнаты, - где должны будете исполнить свое обещание.
   Я был удивлен, что он выбрал такое место для церемонии; в длинной гостиной было бы веселее, но, очевидно, это была его прихоть, а я был слишком счастлив, чтобы возражать. Я тотчас же поспешил к Хлорин с разрешения ее отца и сказал ей, что наконец-то наступил решающий момент в нашей жизни.
   Эффект моего заявления был поразителен: она упала в обморок, за что я упрекнул ее, как только она пришла в себя.
   - Такая чрезвычайная чувствительность, любовь моя, - не удержался я, - может быть, и весьма похвальна вашему девичьему чувству приличия, но позвольте мне сказать, что я едва ли могу расценить это как комплимент.
   - Август, - сказала она, - ты не должен думать, что я сомневаюсь в тебе, и все же... и все же... испытание будет суровым для тебя.
   - Я закалил свои нервы, - сказал я мрачно (потому что она меня раздражала), - и, в конце концов, Хлорин, церемония не всегда смертельна; я слышал, что жертва переживает ее - иногда.
   - Какой ты храбрый! - искренне сказала она. - Я буду подражать тебе, Август; я тоже буду надеяться.
   Я действительно считал ее сумасшедшей, что встревожило меня относительно законности брака.
   - Да, я слаба, глупа, и знаю это, - продолжала она, - но, о, я так дрожу, когда думаю о тебе, в этой мрачной Серой Комнате, проходящим через все это в одиночестве!
   Это подтвердило мои худшие опасения. Неудивительно, что ее родители были благодарны мне за то, что я освобождал их от такой ответственности!
   - Могу я спросить, где вы собираетесь быть в это время? - спросил я очень тихо.
   - Вы не сочтете нас бесчувственными, - ответила она, - но дорогой папа посчитал, что такое беспокойство, как наше, было бы едва ли терпимо, если бы мы не попытались отвлечься от него, и поэтому в качестве особой милости он раздобыл вечерние билеты в музей сэра Джона Соана в Линкольнс-Инн-Филдс, куда мы поедем сразу же после ужина.
   Я знал, что с душевнобольными следует обращаться мягко, рассуждая с ними так, чтобы ясно показать им их собственную нелепость.
   - Если вы забудете о своем беспокойстве в музее сэра Джона Соана, пока я прохлаждаюсь в Серой комнате, - сказал я, - возможно ли, чтобы какой-нибудь священник согласился совершить брачную церемонию? Неужели вы считаете, что два человека могут быть объединены по отдельности?
   На этот раз она была поражена.
   - Вы шутите! - воскликнула она. - Неужели вы действительно верите, что мы поженимся в... в Серой комнате?
   - Тогда, может быть, вы скажете мне, где мы поженимся? - спросил я. - Я думаю, что имею право знать - вряд ли это может быть в музее!
   Она повернулась ко мне с внезапным недоверием.
   - Я почти уверена, - сказала она с тревогой, - что это не притворное невежество. Август, твоя тетя прислала тебе указания... Скажи, ты их читал?
   Из-за недостатка внимания со стороны Макфаддена, это было моим единственным слабым местом - я не читал их и поэтому чувствовал себя на зыбкой почве. Послание, очевидно, касалось важного дела, которое должно было состояться в этой Серой комнате, и поскольку подлинный Макфадден явно знал о нем все, было бы просто самоубийством признаться в своем невежестве.
   - Ну конечно, дорогая, конечно, - поспешно сказал я. - Ты не должна больше думать о моей глупой шутке; мне нужно кое-что устроить в Серой комнате, прежде чем я смогу назвать тебя своей. Но скажи мне, почему тебе так не по себе? - добавил я, подумав, что было бы благоразумно заранее выяснить, каких формальностей от меня ждут.
   - Я ничего не могу с собой поделать... Нет, не могу! - воскликнула она. - Испытание такое трудное... Ты уверен, что готов ко всему? Я слышала, как отец говорил, что нельзя пренебрегать никакими предосторожностями. У меня такое ужасное предчувствие, что, в конце концов, это может встать между нами.
   Теперь мне все стало ясно: баронет отнюдь не так прост и доверчив в выборе зятя, как я себе представлял, и, в конце концов, не собирался принимать меня, не расспросив о моей прошлой жизни, привычках и перспективах.
   То, что он стремился сделать этот экзамен более впечатляющим, назначив для него эту нелепую полуночную беседу, было именно тем, чего можно было ожидать от старика с его подтвержденной эксцентричностью.
   Но я знал, что легко смогу удовлетворить баронета, и, желая утешить Хлорин, сказал ей об этом.
   - Почему ты упорно обращаешься со мной, как с ребенком, Август? - произнесла она почти раздраженно. - Они пытались скрыть все это от меня, но неужели ты думаешь, будто я не знаю, что в Серой комнате тебе придется столкнуться с кем-то гораздо более грозным, гораздо более трудным для удовлетворения, чем бедный дорогой папа?
   - Я вижу, ты знаешь больше, чем я... больше, чем я думал, - сказал я. - Давай попытаемся понять друг друга, Хлорин, - скажи мне, как много ты знаешь.
   - Я рассказала тебе все, что знаю, - сказала она, - теперь твоя очередь довериться мне.
   - Даже ради тебя, моя дорогая, - вынужден был сказать я, - я не могу сломать печать, наложенную на мой язык. Ты не должна давить на меня. Давай поговорим о другом.
   Но теперь я видел, что дела обстоят хуже, чем я думал; вместо немощного старого баронета мне придется иметь дело с незнакомцем, возможно, с каким-нибудь требовательным и назойливым другом или родственником или, что более вероятно, с проницательным семейным адвокатом, который будет задавать вопросы, на которые мне будет трудно ответить.
   Конечно, так оно и было; они попытаются связать мне руки строгим соглашением, с помощью осторожных опекунов; если я не буду очень осторожен, все, что я получу от своего брака, будет ничтожно и зависеть от того, переживу ли я свою жену.
   Это возмутило меня; мне кажется, что, когда появляется закон с его оскорбительно подозрительными ограничениями в отношении мужа и его неделикатно преждевременными положениями для потомства, вся поэзия любви исчезает сразу. Позволяя жене получать доход "для ее отдельного использования и свободного от контроля ее мужа", как говорится, вы безошибочно чистите цветок от персика и имплантируете "маленькое пятнышко внутри плода", которое, как прекрасно говорит Теннисон, будет постепенно расширяться и заставит музыку замолчать.
   С моей стороны это может показаться чрезмерным, но это отражает мое искреннее убеждение: я твердо решил не иметь ничего общего с законом. Если в этом возникнет необходимость, я был достаточно уверен в Хлорин, чтобы бросить вызов сэру Полу. Я отказался бы встречаться с семейным адвокатом где бы то ни было, и намеревался сказать об этом прямо при первой же удобной возможности.
  

Глава III

  
   Случай представился после обеда, когда мы все собрались в гостиной: леди Катафалк беспокойно дремала в кресле за каминной ширмой, а Хлорин в дальней комнате играла в темноте погребальные песни, томно и неуверенно нажимая на негнущиеся клавиши старого пианино.
   Придвинув стул к сэру Полу, я начал спокойно и сдержанно обсуждать эту тему.
   - Я нахожу, - сказал я, - что мы не совсем поняли друг друга из-за этого дела в Серой комнате. Когда я согласился на встречу там, я подумал... Ну, неважно, что я думал, я немного поспешил. Теперь я хочу сказать, что, хотя не возражаю против того, чтобы вы, как отец Хлорин, задавали мне какие-либо вопросы (в разумных пределах) обо мне, я чувствую деликатность в обсуждении моих личных дел с совершенно незнакомым человеком.
   Его горящие глаза пронзали меня насквозь.
   - Я не понимаю вас, - сказал он. - Поясните мне, о чем вы говорите.
   Я начал все сначала, рассказав ему в точности, что я думаю о поверенных и расчетах.
   - С вами все в порядке? - сурово спросил он. - Разве я когда-нибудь говорил об адвокатах и поверенных?
   Я понял, что опять ошибся, и мог только пробормотать что-то вроде того, что замечание Хлорин произвело на меня такое впечатление.
   - Я не понимаю, что она могла сказать такого, - серьезно сказал он, - но она ничего не знает... Она еще ребенок. Я с самого начала почувствовал, мой мальчик, что ваша тетя хотела принести вам не меньше пользы, чем моей дочери. Поверьте, я не стану вас ни в чем стеснять; я буду очень рад видеть, как вы благополучно выйдете из Серой комнаты.
   Облегчение, которое я начал испытывать по отношению к представителям закона, было отравлено этими последними словами.
   Почему он говорит об этой проклятой Серой комнате так, словно это раскаленная печь или клетка со львами? Какая тайна скрывалась за всем этим, и как, если я, очевидно, должен был быть досконально знаком с ним, я мог проникнуть в секрет этого странного испытания?
   Пока он говорил, слабая, заунывная музыка затихла, и, подняв глаза, я увидел Хлорин, бледную, хрупкую фигуру, стоявшую в обрамлении арки, соединявшей две комнаты.
   - Возвращайся к своему пианино, дитя мое, - сказал баронет, - нам с Августом нужно поговорить о многом, что не для твоих ушей.
   - Но почему? - сказала она. - О, почему бы и нет? Папа! Дорогая матушка! Август! Я больше не могу этого выносить! В последнее время мне часто казалось, что мы живем этой странной жизнью под сенью чего-то страшного, что прогнало бы всякую радость из любого дома. Я ничего не хотела знать, не смела спрашивать. Но теперь, когда я знаю, что Августу, которого я люблю всем сердцем, вскоре придется столкнуться с этим ужасным присутствием, не удивляйтесь, что я попытаюсь узнать истинную степень опасности, которая его ожидает! Расскажи мне все. Я могу вынести самое худшее, ибо оно не может быть ужаснее моих собственных страхов!
   Леди Катафалк встрепенулась, заламывая длинные руки и слабо постанывая.
   - Пол, - сказала она, - ты не должен говорить ей, это убьет ее, она слаба!
   Ее муж, казалось, пребывал в нерешительности, и я сам начал чувствовать себя крайне неловко. Слова Хлорин указывали на нечто бесконечно более ужасное, чем простой адвокат.
   - Бедная девочка, - сказал, наконец, сэр Пол, - правда была скрыта от тебя ради твоего же блага; но теперь, может быть, пришло время, когда истинная доброта будет заключаться в том, чтобы открыть все. Что скажете, Август?
   - Я... я согласен с вами, - ответил я слабым голосом, - ей надо сказать.
   - Вот именно! - сказал он. - Тогда расскажите ей о сути предстоящего вам испытания.
   Это было то самое, что я хотел узнать больше всего! Я отдал бы весь мир, чтобы узнать все об этом сам, и поэтому я смотрел на его мрачное старое лицо глазами, которые, должно быть, выдавали мое беспомощное смятение. В конце концов, я спас себя, предположив, что такая история будет менее резкой из уст родителей.
   - Что ж, пусть будет так, - сказал он. - Хлорин, успокойся, дорогая, сядь и собери все свое мужество, чтобы выслушать то, что я тебе сейчас скажу. Ты должна знать... но, я думаю, тебе лучше позволить твоей матери дать тебе чашку чая, прежде чем я начну; это успокоит твои нервы.
   Во время последовавшей за этим задержки, - ибо сэр Пол не считал свою дочь достаточно окрепшей, пока она не выпила, по крайней мере, три чашки, - я испытывал муки ожидания, которые не осмеливался выдать.
   Им и в голову не пришло предложить мне чаю, хотя самый простой наблюдатель мог бы заметить, как сильно я его хочу.
   Наконец баронет удовлетворился, и не без мрачного удовольствия и гордого наслаждения тем, что в его исключительном несчастье заключена особая честь, начал свой странный и почти невероятный рассказ.
   - Прошло уже несколько столетий с тех пор, - сказал он, - как наш злополучный дом был впервые поражен семейным проклятием, которое до сих пор лежит на нем. Некий Хамфри де Катафалк, благодаря своему знакомству с черной магией, как говорили, заручился услугами некоего страшного сверхъестественного существа. По какой-то причине он питал горькую вражду к своим ближайшим родственникам, которых ненавидел с такой злобой, какую не могла смягчить даже смерть. Ибо, по изощренной злобе, он завещал эту зловещую вещь своим потомкам навсегда, как неотъемлемую фамильную реликвию! И по сей день она следует за титулом - и глава семьи до поры до времени обязан предоставлять ей тайную квартиру под собственной крышей. Но это еще не самое худшее, поскольку каждый член нашего дома наследует титул и почести предков, и должен искать встречи с проклятием, как его называли на протяжении многих поколений. И в этой беседе решается, должно ли быть разрушено заклятие и проклятие покинет нас навсегда - или оно должно продолжать свое разрушительное влияние, а он - провести жизнь в жалком рабстве.
   - Значит, ты один из его рабов, папа? - запинаясь, спросила Хлорин.
   - Да, конечно, - ответил он. - Я не сумел удовлетворить его, как не сумел еще ни один Катафалк, каким бы храбрым и решительным ни был. Он проверяет все мои счета, и горе мне, если этот холодный, испепеляющий глаз обнаружит хоть малейшую ошибку - даже в колонке пенсов! Я не мог бы описать степень моего рабства перед тобой, дочь моя, или унижение от того, что мне приходится каждый месяц ходить и дрожать перед этим ужасным присутствием. Я не привык к этому, хотя и стар! Никогда, даже в самых смелых своих фантазиях, я не предвидел ничего столь ужасного, как это; но все же я цеплялся за надежду, что меня невозможно втянуть в это дело.
   - Но, сэр Пол, - сказал я, - сэр Пол, вы... вы не должны останавливаться на этом, иначе вы встревожите Хлорин больше, чем нужно. Она... Она... разве вы не видите, она вбила себе в голову, что я должен пройти через то же самое. Просто объясните ей это. Я не Катафалк, Хлорин, так что оно... оно не может мне помешать. Это так, не правда ли, сэр Пол? Боже мой, сэр, не пытайте ее так! - воскликнул я, когда он замолчал. - Говорите!
   - У вас добрые намерения, Август, - сказал он, - но время обманывать ее прошло; она должна знать самое худшее. Да, мое бедное дитя, - продолжал он, глядя на Хлорин широко раскрытыми от ужаса глазами, - к несчастью, хотя наш возлюбленный Август сам не Катафалк, он по собственной воле попал под влияние проклятия, и он тоже в назначенный час должен выполнить ужасное поручение и отважиться на все, что может сделать самая дьявольская злоба, чтобы поколебать его решимость.
   Я не мог вымолвить ни слова; ужас от этой мысли был слишком велик для меня, и я упал в кресло в состоянии безмолвного обморока.
   - Видишь ли, - продолжал объяснять сэр Пол, - не только все новые баронеты, но и все, кто хочет заключить союз с женщинами нашего рода, должны, по условиям этого странного завещания, также подвергнуться этому испытанию. Возможно, именно из-за этой необходимости с тех пор, как дьявольское завещание Хамфри де Катафалка впервые вступило в силу, каждая девушка в нашем доме умерла старой девой. (Тут Хлорин с тихим плачем спрятала лицо.) В 1770 году, правда, один жених осмелел от любви и решил выдержать испытание. Он спокойно и решительно направился в комнату, где обитало проклятие, и на следующее утро его нашли перед дверью - что-то невнятно бормочущего безумца!
   Я заерзал в кресле.
   - Август! - дико закричала Хлорин. - Обещай мне, что не позволишь проклятию превратить тебя в бормочущего безумца. Я думаю, что если увижу, как ты бормочешь, то умру!
   Я уже пребывал на грани невнятного бормотания; я не осмеливался говорить.
   - Нет, Хлорин, - сказал сэр Пол более бодро, - нет причин для беспокойства; для Августа все пройдет гладко. (При этих словах я немного оживился.) Его тетя Петрония специально изучила древнюю науку колдовства и, несомненно, в конце концов, преуспела в открытии главного слова, которое, будучи применено в соответствии с ее указаниями, почти наверняка разрушит нечестивые чары. В своей сострадательной привязанности к нам она намеревалась убедить юношу с безупречной жизнью и прошлым выступить в роли нашего защитника, и слухи о безупречном характере нашего дорогого Августа побудили ее выбрать его в качестве подходящего орудия. И ее уверенность в его великодушии и мужестве была вполне обоснованной, потому что он сразу же откликнулся на призыв своей покойной тетушки, и с ее указаниями о его защите и сознанием своей добродетели как дополнительной защиты, есть надежда, дитя мое, большая надежда, что, хотя борьба может быть долгой и ожесточенной, Август все же выйдет победителем!
   Я видел очень мало оснований для того, чтобы ожидать чего-либо подобного или, если уж на то пошло, победы вообще, кроме как случайно - ибо главное слово, которое должно было смутить демона, находилось, вероятно, внутри пакета инструкций, и в настоящий момент, несомненно, пребывало где-то на дне моря, за пределами Мельбурна, в саженях под поверхностью моря.
   Я больше не мог этого выносить.
   - Меня просто поражает, - сказал я, - что в девятнадцатом веке, всего в шести милях от Чаринг-Кросс, вы спокойно позволяете этому отвратительному проклятию, или как вы его там называете, творить все по-своему.
   - Что я могу сделать, Август? - беспомощно спросил он.
   - Сделать? Что угодно! - вскричал я (ибо едва ли сознавал, что говорю). - Извлеките его на свежий воздух (оно, должно быть, уже давно желает прогуляться); извлеките его - и изгоните! Или попросите обоих архиепископов вмешаться и заступиться за вас. Продайте дом и заставьте покупателя принять его по оценке вместе со всем, в нем находящемся. Я, конечно, не стал бы жить с ним под одной крышей. И я хочу, чтобы вы поняли одну вещь - я никогда не слышал всего этого, меня держали в неведении. Конечно, я знал, что в семье существует какое-то проклятие, но я никогда и подумать не мог о чем-то настолько плохом, как это, и у меня никогда не было намерения оказаться запертым наедине с этим. Я и близко не подойду к Серой комнате!
   - Не подойдете к ней! - в ужасе закричали все.
   - Ни в коем случае, - сказал я, чувствуя себя увереннее и легче теперь, когда занял эту позицию. - Если у проклятия есть какое-то дело ко мне, пусть оно спустится и уладит его здесь, перед всеми вами, простым и ясным способом. Давайте займемся этим по-деловому. Если подумать, - прибавил я, опасаясь, как бы они не нашли средства осуществить это предложение, - я не встречусь с ним нигде!
   - А почему... почему вы не встретитесь с ним? - задыхаясь, спросили они.
   - Потому что, - в отчаянии объяснил я, - потому что я... я материалист. (Раньше я не знал, что у меня есть какое-то определенное мнение по этому вопросу, но я не мог тратить время на обдумывание этого вопроса.) Как я могу иметь дело с нелепым сверхъестественным существом, в которое мой разум запрещает мне верить? Вы понимаете, в чем мое затруднение? Это было бы непоследовательно, во-первых, и... и крайне болезненно для обеих сторон.
   - Хватит болтовни, - строго сказал сэр Пол. - Когда настанет час, об этом будут вспоминать с ужасом. Держите язык за зубами, ради всех нас и особенно ради себя. Вспомните, что проклятие знает все, что происходит под этой крышей. И не забывайте также, что вы поклялись - безвозвратно поклялись. Вы должны противостоять проклятию!
   Всего лишь час назад я считал состояние Хлорин и ее саму фактически своими, а теперь увидел, что мои золотые мечты разбиты вдребезги навсегда! И, о, как тяжело было расставаться с ними! Чего мне стоило произнести слова, навсегда преградившие мне путь в Рай!
   Но если я хотел избежать встречи с проклятием - а я очень хотел этого - у меня не было другого выхода.
   - Я не имел права давать клятву, - сказал я дрожащими губами, - при существующих обстоятельствах.
   - Почему нет? - снова спросили они. - При каких обстоятельствах?
   - Ну, во-первых, - искренне заверил я их, - я подлый самозванец. Да, это так. Я вовсе не Огастес Макфадден. Мое настоящее имя не имеет значения, но оно гораздо красивее. Что касается Макфаддена, то его, к сожалению, больше нет.
   Почему я не смог сказать правду, навсегда осталось для меня загадкой. Наверное, я так долго лгал, что мне было трудно в такой короткий срок избавиться от этого иногда неудобного трюка, но я, конечно, все перепутал до безнадежной степени.
   - Да, - продолжал я печально, - Макфадден мертв; если хотите знать, я расскажу вам, как он умер. Во время своего путешествия сюда он упал за борт и почти сразу же был схвачен гигантской акулой, и, так уж случилось, я имел печальную честь видеть, как он погиб. На одно короткое мгновение я увидел его между челюстями существа, такого бледного, но такого спокойного (я имею в виду Макфаддена, вы понимаете - не акулу), он бросил на меня только один взгляд и с улыбкой, печальной сладости которой я никогда не забуду (это была улыбка Макфаддена, я имею в виду, конечно, - не акулы), он, вежливый и внимательный до последнего, попросил меня сообщить о случившемся вам. В то же мгновение он внезапно исчез внутри чудовища - и я больше не видел никого из них!
   Конечно, рассказывая об акуле, я действовал прямо против своих инструкций, но я совершенно забыл о них в своем стремлении избежать знакомства с проклятием Катафалков.
   - Если это правда, сэр, - надменно произнес баронет, когда я закончил, - то вы действительно подло обманули нас.
   - Именно так, - ответил я, - это я и пытаюсь вам сказать. Видите ли, я совершенно не в силах справиться с вашим семейным проклятием. Я не считаю себя вправе вмешиваться в это дело. Так что, если вы будете так любезны, в течение получаса я исчезну отсюда в коляске или кэбе.
   - Стой! - крикнула Хлорин. - Август, как я буду называть тебя по-прежнему, ты не должен так уходить. Если ты опустился до обмана, то только из любви ко мне, и... и мистер Макфадден мертв. Если бы он был жив, я сочла бы своим долгом дать ему возможность завоевать мою любовь, но он лежит в своей безмолвной могиле, и... и я научилась любить тебя. Останься же, останься и брось вызов проклятию; мы еще можем быть счастливы!
   Я понял, как глупо было не сказать правду, и поспешил исправить эту ошибку.
   - Когда я описал Макфаддена как мертвого, - хрипло сказал я, - это был слишком расплывчатый способ изложения фактов, потому что, если быть совсем точным, он не мертв. Впоследствии мы выяснили, что акула проглотила еще одного человека, а на самом деле и вовсе другую акулу. Так что сейчас он жив и здоров, в Мельбурне, но, узнав о проклятии, он слишком испугался, чтобы встретиться со мной, и попросил меня зайти и извиниться. Я уже сделал это, и больше не буду злоупотреблять вашей добротой, если вы скажете кому-нибудь, чтобы через четверть часа подали какую-нибудь повозку.
   - Простите, - сказал баронет, - но мы не можем расстаться таким образом. Когда я впервые увидел вас, я испугался, что ваша решимость может ослабеть от напряжения; это вполне естественно, признаю. Но вы обманываете себя, если думаете, будто мы не видим, что эти необычные и совершенно противоречивые истории вызваны внезапной паникой. Я вполне понимаю это, Август; я не могу винить вас, но позволить вам уйти сейчас, было бы хуже слабости с моей стороны. Паника пройдет, вы забудете эти страхи завтра, вы должны забыть их; помните, вы обещали. Ради вашего же блага я позабочусь о том, чтобы вы не утратили эту торжественную связь, ибо не смею допустить, чтобы вы подверглись опасности намеренно оскорбить проклятие.
   Я ясно видел, что его поведение продиктовано сознательным и самым отвратительным эгоизмом; он не вполне верил мне, но твердо решил, что если есть хоть малейший шанс, что я, кто бы я ни был, смогу освободить его от его теперешнего рабства, он не упустит его.
   Я настаивал, протестовал, умолял - все напрасно; они не верили ни единому моему слову, решительно отказывались отпустить меня и настаивали на том, чтобы я выполнил свое обещание.
   Наконец Хлорин и ее мать покинули комнату с легким презрением к моему недостоинству, смешанным с явным состраданием, а чуть позже сэр Пол проводил меня в мою комнату и запер там "до тех пор, пока", как он сказал, "я не приду в себя".
  

Глава IV

  
   Какую ужасную ночь я провел, ворочаясь без сна с боку на бок под балдахином своей старомодной кровати и терзая свой разгоряченный мозг тщетными размышлениями о том, какая судьба ждет меня завтра.
   Я чувствовал себя совершенно беспомощным; я не видел выхода из положения; они, казалось, собирались принести меня в жертву своему личному Молоху. Баронет был вполне способен держать меня взаперти весь следующий день и втолкнуть в Серую комнату, чтобы воспользовался случаем, когда придет мой час.
   Если бы у меня было хоть какое-то представление о том, на что похоже проклятие, я подумал, что, возможно, не испытывал бы такого страха; смутный и неосязаемый ужас этой вещи был невыносим, и сама мысль о ней заставляла меня метаться в экстазе ужаса.
   Однако постепенно, по мере приближения рассвета, я успокаивался - пока, наконец, не пришел к решению. Мне казалось очевидным, что, поскольку я не мог избежать своей участи, самым мудрым решением было идти навстречу, надеясь на удачу. Тогда, если бы я по счастливой случайности благополучно выбрался из этой передряги, мое будущее было бы обеспечено.
   Но если я буду продолжать отрекаться от своего мнимого "я" до самого конца, то, несомненно, вызову подозрение, которое не рассеется даже при самом явном разгроме проклятия.
   В конце концов, как я начал думать, все это, вероятно, было сильно преувеличено; если бы я только мог сохранить голову и использовать все свои силы холодной наглости, я мог бы ухитриться обмануть этот грозный пережиток средневековья, который к этому времени, должно быть, уже порядком отстал от века. Может быть, это окажется (хотя вряд ли я был в этом уверен) таким же большим надувательством, как и я сам, и мы встретимся с доверительными подмигиваниями, как два авгура.
   Но, во всяком случае, я решил довести это таинственное дело до конца и положиться на свою обычную удачу, чтобы благополучно пройти через него; поэтому, обнаружив, что дверь не заперта, я спустился к завтраку, как обычно, и решил избавиться от неблагоприятного впечатления, которое произвел прошлой ночью.
   Они сделали это из уважения ко мне, но все же с их стороны было ошибочной добротой оставить меня на весь день наедине с моими собственными мыслями, потому что я был вынужден хандрить в одиночестве в мрачном здании, пока к ужину не впал в глубокую депрессию.
   Мы поужинали почти в молчании; когда сэр Пол видел, как моя рука приближается к графину, он коротко замечал, чтомоя голова должна быть ясной, а нервы - крепкими, и предупреждал меня о необходимости воздержаться от хереса; время от времени Хлорин и ее мать украдкой поглядывали на меня и тяжело вздыхали. Я не помню, чтобы когда-либо получал так мало удовольствия от ужина.
   Наконец трапеза подошла к концу, дамы встали, и мы с сэром Полом остались вдвоем. Я думаю, что мы оба искали необходимые деликатные слова, чтобы начать разговор, но прежде чем я успел придумать безопасное замечание, леди Катафалк и ее дочь вернулись, - к моему невыразимому ужасу, готовые к выходу. Хуже того, сэр Пол, по-видимому, намеревался сопровождать их, так как встал при их появлении.
   - Нам пора торжественно проститься с тобой, Август, - сказал он глухим старческим голосом. - У вас впереди еще три часа, и если вы мудры, то потратите их на серьезную самоподготовку. В полночь, - точно в назначенное время, потому что вы не должны медлить, - вы отправитесь в Серую комнату, - дорогу туда вы знаете, - и найдете проклятие, готовое к встрече с вами. Прощайте же, храбрый и преданный мальчик, стойте твердо, и с вами ничего не случится!
   - Вы уходите, все вы! - воскликнул я. Их нельзя было назвать веселой семьей, но даже их общество было лучше, чем мое.
   - В подобных случаях, - объяснил он, - в доме абсолютно противопоказано оставаться кому-либо, кроме одного. Все слуги уже ушли, и мы собираемся отправиться в частный отель неподалеку от Стрэнда. Если мы немедленно отправимся туда, у нас как раз будет время, чтобы осмотреть музей Соана, что послужит некоторым отвлечением от ужасного беспокойства, которое мы будем испытывать.
   При этих словах я, кажется, даже взвыл от ужаса; вся моя прежняя паника мгновенно вернулась.
   - Не оставляйте меня с ним наедине! Я сойду с ума, если вы это сделаете!
   Сэр Пол просто повернулся на каблуках в молчаливом презрении, его жена последовала за ним; Хлорин на мгновение задержалась, и почему-то поглядела на меня с тоскливой жалостью в печальных глазах; я подумал, что никогда еще не видел ее такой красивой.
   - Август, - сказала она, - будь мужчиной, покажи нам, что мы не ошиблись в тебе. Ты знаешь, что я избавила бы тебя от этого, если бы могла, но мы бессильны. О, будь храбр, или я потеряю тебя навсегда!
   Ее мольба, казалось, придала мне немного мужества; я, пошатываясь, поднялся, поцеловал ее тонкую руку и искренне поклялся быть достойным ее.
   Она тоже ушла, и тяжелая дверь в холл захлопнулась за ними тремя; ржавые старые ворота завизжали, как баньши, когда они распахнулись и с лязгом закрылись.
   Я услышал, как колеса кареты скрежещут по слякоти, и в следующее мгновение понял, что заперт в канун Рождества в этом мрачном особняке - с проклятием Катафалков в качестве моего единственного спутника.
   Не думаю, что великодушный пыл, который внушили мне последние слова Хлорин, длился долго, потому что поймал себя на том, что дрожу еще до того, как часы пробили девять, и, придвинув неуклюжее кожаное кресло поближе к огню, подкинул в него поленьев и попытался избавиться от какого-то ужасного ощущения внутренней пустоты, начинавшего мучить меня.
   Я старался честно взглянуть в лицо своему положению; что бы ни говорили об этом разум и здравый смысл, не оставалось никаких сомнений в том, что в этой огромной комнате дальше по коридору заперто нечто сверхъестественного порядка, а также в том, что, если я хочу завоевать Хлорин, я должен подняться наверх и поговорить с ним. Еще раз я пожалел, что у меня нет какой-то определенной идеи; какую форму бытия я должен найти в этом проклятии? Будет ли оно агрессивно уродливым, как коляска моего детства, или я увижу тощую и невещественную фигуру, закутанную в облегающее черное, под которым не видно ничего, кроме пары горящих пустых глаз и одной длинной бледной костлявой руки? На самом деле я никак не мог решить, что из этого окажется более страшным.
   Мало-помалу я невольно начал вспоминать все страшные истории, которые когда-либо читал; одна особенно вспомнилась мне - приключение иностранного маршала, который после долгих усилий сумел вызвать злого духа, ворвавшегося в комнату в форме гигантского шара, с отвратительным лицом посередине, и не мог избавиться от него, пока не провел несколько часов в усердной молитве и настойчивом изгнании нечистой силы!
   Что мне делать, если проклятие будет шарообразным и станет кататься за мной по всей комнате?
   Потом вспомнилась еще одна ужасная история, которую я читал в каком-то журнале, - история о тайной комнате, в некоторых отношениях очень похожая на мою собственную, потому что там наследник какого-то великого дома должен был войти и встретить таинственного пожилого человека со странными глазами и злой улыбкой, который все время пытался пожать ему руку.
   Ничто не заставит меня пожать руку проклятию Катафалков, каким бы дружелюбным оно мне ни казалось.
   Но вряд ли оно будет дружелюбным, ибо это одна из тех мистических сил тьмы, которые знают почти все, - оно сразу же обнаружит во мне самозванца, и что со мной станет? Признаюсь, я почти решился признаться во всем и выплакать свой обман на его груди, и единственное, что заставило меня остановиться, - это мысль, что, вероятно, у проклятия нет груди.
   К этому времени я довел себя до такой степени ужаса, что счел абсолютно необходимым поберечь нервы, и я действительно поберег их. Я опустошил три графина, но так как погреб сэра Пола был не из лучших, то единственным результатом было то, что мои мужество и отвага заметно не возросли, зато я почувствовал себя крайне плохо.
   Табак, без сомнения, успокоил бы меня, но я не осмеливался курить. Ибо проклятие, будучи старомодным, могло возражать против его запаха, и я старался не возбуждать его предрассудков без необходимости.
   Поэтому я просто сидел в кресле и дрожал. Время от времени я слышал шаги на заиндевелой дорожке снаружи: иногда быстрые шаги, как у счастливого человека, которому суждено увидеть сцены рождественского веселья и которому нет дела до нессчастного, мимо которого он проходит; иногда медленный скрипучий топот полицейского из Фулхэма.
   Что, если я позову его и отдам проклятие под стражу - либо за то, что оно вселило в меня телесный страх (что, несомненно, и происходило), либо за то, что его нашли в помещении при подозрительных обстоятельствах?
   В этом способе разрубить узел присутствовала некоторая дерзость, поначалу очаровавшая меня, но я все же не решился прибегнуть к нему, полагая, что флегматичный констебль откажется вмешиваться, как только узнает факты; а даже если бы и вмешался, сэра Пола, несомненно, чрезвычайно разозлило бы известие о том, что его семейное проклятие проводит Рождество в полицейской камере, и я инстинктивно почувствовал, что он сочтет это проявлением непростительно дурного вкуса с моей стороны.
   Так прошел час. Через несколько минут после десяти я снова услышал шаги и негромкие голоса, как будто за оградой собралась группа людей.
   Это были просто певцы, ходившие по домам в сочельник. Они приветствовали меня старым гимном: "Упокой тебя Господь, веселый джентльмен, пусть ничто тебя не смущает!" - который должен был бы ободрить меня, но этого не произошло, и они продолжили хриплым, но жалким исполнением "Ветки омелы".
   Какое-то время я не возражал против их присутствия; пока они скреблись и завывали снаружи, я чувствовал себя менее покинутым и отрезанным от человеческой помощи; они могли бы пробудить более мягкие чувства в проклятии наверху своими звуками: такие вещи иногда случаются на Рождество. Но на самом деле их выступление было настолько адски скверным, что было рассчитано скорее на раздражение, чем на усмирение какого-либо злого духа; очень скоро я бросился к окну и яростно погнал их прочь.
   К несчастью, они подумали, что я приглашаю их в дом перекусить, и, подойдя к воротам, беспрестанно стучали и звонили в течение четверти часа.
   Это, должно быть, достаточно возбудило проклятие, но когда они ушли, появился человек с шарманкой, которая страдала от какого-то сложного внутреннего расстройства, заставляя ее играть весь свой репертуар сразу, в сводящих с ума диссонансах. Даже сам шарманщик, казалось, смутно сознавал, что его инструмент не оправдывает себя, потому что время от времени останавливался, как бы обдумывая или рассматривая его. Но он был, по-видимому, сангвиником и надеялся, что немного упорства поможет ему привести инструмент в себя; так как Парсонс-Грин своим спокойствием хорошо подходила для такого способа лечения, он оставался там до тех пор, пока не довел проклятие до бешенства.
   Наконец он ушел, и наступившая затем тишина стала для моего возбужденного воображения (ибо я, конечно, ничего не видел) нарушаться странными звуками, эхом разносившимися по старому дому. Я слышал резкие удары мебели, вздохи и стоны в продуваемых сквозняками коридорах, хлопанье открывающихся и закрывающихся дверей и - что еще хуже - крадущиеся шаги, как наверху, так и снаружи зала!
   Я сидел в ледяном поту до тех пор, пока мои нервы не потребовали снятия напряжения, для чего я прибегнул к спиртному.
   Через некоторое время мои страхи начали быстро таять. В конце концов, какое же нелепое страшилище я сделал из этой штуки! Не слишком ли поспешно я описал ее как уродливую и враждебную еще до того, как увидел... откуда мне было знать, что это нечто, заслуживающее того, чтобы я его боялся?
   Тут меня захлестнула волна чувств при мысли о том, что, может быть, в течение долгих веков бедное проклятие было жестоко неправильно понято, что оно может быть скрытым благословением.
   Я был так взволнован этой мыслью, что решил тотчас же подняться наверх и пожелать ему счастливого Рождества через замочную скважину, просто чтобы показать, что пришел не в дурном расположении духа.
   Но не значит ли это, что я боюсь? Я презирал самую мысль о страхе. Я был готов пойти прямо туда и дернуть его за нос - если бы у него был нос! Я вышел с этой целью не очень уверенно, но, еще не дойдя до верха темной лестницы, отбросил всякую мысль о неповиновении и просто намеревался дойти до коридора легким галопом.
   Крышка гроба была открыта, и я с опаской оглядел коридор; мрачная металлическая фурнитура на массивной двери Серой комнаты мерцала таинственным бледным светом, чем-то средним между явлениями, получаемыми электричеством, и странным фосфоресцированием, наблюдаемым в разложившихся моллюсках; под дверью я видел отражение угрюмого красного свечения, а внутри я слышал звуки, похожие на рев могучего ветра, сквозь которые время от времени прорывались раскаты дьявольского веселья, сопровождаемые отвратительным глухим лязгом.
   Казалось слишком очевидным, что проклятие готовится к нашей беседе. Я не задержался там надолго, потому что боялся, что оно может внезапно выскочить и застать меня за подслушиванием, что было бы безнадежно плохим началом. Я кое-как добрался до столовой; огонь в камине, воспользовавшись моим недолгим отсутствием, погас, и я с удивлением обнаружил при свете быстро гаснущей лампы, что уже без четверти двенадцать.
   Еще пятнадцать мимолетных минут, и тогда, - если только я не собираюсь расстаться навеки с Хлорин и ее состоянием, - я должен подойти и постучать в эту ужасную дверь, и войти в присутствие ужасного мистического Существа, которое ревело, смеялось и завывало по ту сторону!
   Я тупо сидел и смотрел на часы; через пять минут я должен был начать свой отчаянный поединок с одной из сил тьмы - мысль, которая вызывала у меня тошнотворное ощущение.
   Я цеплялся за то, что у меня осталось еще две драгоценные минуты, - возможно, последние мгновения моей безопасности и здравомыслия, - когда лампа с булькающим всхлипом погасла и оставила меня в темноте.
   Я боялся сидеть здесь в полном одиночестве, и, кроме того, если я задержусь, проклятие может спуститься и забрать меня. Ужас этой мысли заставил меня решиться немедленно подняться наверх, тем более что скрупулезная пунктуальность могла бы его умилостивить.
   Ощупью пробравшись к двери, я добрался до холла и остановился там, покачиваясь под старым витражным фонарем. И тут я сделал ужасное открытие. Я был не в состоянии вести какие-либо дела; я пренебрег благонамеренным предупреждением сэра Пола за обедом; я не был сам себе хозяин. Я заблудился!
   Часы в соседней комнате пробили двенадцать, далекие колокольни снаружи слабыми перезвонами возвестили, что наступило Рождество. Мой час настал!
   Почему я не поднялся по этой лестнице? Я пытался снова и снова, каждый раз падал, и с каждой попыткой ощущал, что проклятие становится все более и более нетерпеливым.
   Я опоздал на целых пять минут, и все же, при всем моем стремлении быть пунктуальным, я не мог подняться по этой лестнице. Это была ужасная ситуация, но даже тогда она не была самой худшей, потому что я услышал дребезжащий звук наверху, как будто тяжелые ржавые болты отодвигались.
   Проклятие спускалось, чтобы посмотреть, что со мной стало! Я должен был бы признаться в своей неспособности подняться наверх без посторонней помощи и тем самым полностью отдаться на его милость!
   Я сделал еще одно отчаянное усилие, и тогда, - и тогда, честное слово, я не знаю, как это случилось, - но, дико озираясь, я увидел свою шляпу на вешалке внизу, и мысли, которые она во мне пробудила, оказались слишком сильны, чтобы сопротивляться им. Возможно, это было слабостью с моей стороны, но, осмеливаюсь думать, очень немногие люди в моем положении вели бы себя лучше.
   Я отказался от своего хитроумного и тщательно продуманного плана, дверь (к счастью для меня) не была заперта на засов, и в следующее мгновение я уже бежал, спасая свою жизнь, по дороге в Челси, подгоняемый воображением, что проклятие преследует меня по горячим следам.
   Несколько недель после этого я провел в укрытии, вздрагивая при каждом звуке, опасаясь, что разъяренное проклятие выследит меня; все мои земные пожитки остались на Парсон-Грин; но я не мог заставить себя написать, и не видел никого из Катафалков с того ужасного сочельника.
   Я не желаю больше иметь с ними ничего общего, поскольку, естественно, полагаю, что они воспользовались моей молодостью и неопытностью, и я всегда буду возмущен тем обманом и принуждением, жертвой которых едва не стал.
   Мне приходит в голову, что те, кто следил за моей странной историей с каким-либо любопытством и интересом, могут оказаться слегка разочарованы ее заключением, которое, - не могу отрицать, - является неудовлетворительным.
   Они, без сомнения, ожидали, что им расскажут, как выглядит проклятие, как оно ведет себя в этой жуткой Серой комнате, что оно сказало мне, и что я сказал ему, и что произошло после этого.
   Легко понять, что я не могу претендовать на то, чтобы представить им эти сведения, а сам я давно уже не испытываю ни малейшего любопытства ни по одному из этих пунктов. Но в интересах тех, кто менее равнодушен, могу предположить, что почти любой завидный холостяк легко получит те возможности, которыми не воспользовался я, просто зайдя в старый особняк в Парсонс-Грин и представившись баронету в качестве претендента на руку его дочери.
   Я буду очень рад, если мое имя будет использовано в качестве информатора.
  

БОЛЬШАЯ ЛЕСТНИЦА В ЛЭНДОВЕР ХОЛЛЕ

Фрэнк Стоктон

  
   Я провел несколько дней в маленькой деревушке Лэндовер, просто для того, чтобы насладиться прекрасными пейзажами. Я приехал из Мексики, потому что погода в этом регионе становилась слишком теплой, и был рад возможности разнообразить свои интересные, а иногда и захватывающие путешествия небольшим отдыхом посреди сельской тишины.
   Стояло раннее лето, и я отправился на дневную прогулку, когда на самой окраине деревни мое внимание привлекла небольшая группа людей у ворот, выходивших на дорогу. Там были две женщины и пожилой мужчина. Женщины, казалось, прощались с мужчиной, и одна из них часто прикладывала носовой платок к глазам. Я шел медленно, поскольку не хотел мешать тому, что казалось трогательным прощанием; поэтому, когда подошел к воротам, женщины ушли, но мужчина все еще стоял там, глядя им вслед.
   Взглянув через низкий забор, я увидел красивую рощу, не очень ухоженную, а на некотором расстоянии позади, среди деревьев, большой старый дом. Мужчина смотрел на меня с любопытством, которое деревенские люди, естественно, проявляют, когда видят незнакомца, и, поскольку был рад, что мне есть с кем поговорить, я остановился.
   - Это один из старых фамильных особняков Лэндовера? - спросил я. Он был симпатичным мужчиной и выглядел как главный садовник.
   - Это не один из них, сэр, - ответил он, - это единственный в деревне. Он называется Лэндовер Холл, и вокруг него выросли другие дома.
   - Кому он принадлежит? - спросил я.
   - Трудно сказать, сэр, - сказал он с мрачной улыбкой, - хотя, возможно, я мог бы сказать это вам через пару недель. Семья, которая там жила, вымерла и исчезла, и все, что в нем есть, будет продано на аукционе.
   Я заинтересовался и задал несколько вопросов, на которые этот человек охотно ответил. Он сказал, что им владела пожилая пара. Муж умер в прошлом году, а жена около десяти дней назад. Наследниками были брат и сестра, жившие в Колорадо, и, поскольку они никогда не видели дом, и им было наплевать и на него, и на все, что в нем находилось, они написали, что хотят, чтобы все было продано, а деньги отправлены им как можно скорее.
   - Так и будет, - сказал старик. - На следующей неделе состоится распродажа личного имущества, - vandoo, как мы это здесь называем, - и каждая движимая вещь в доме и на территории должна быть продана тому, кто предложит самую высокую цену; по моему мнению, эти вещи принесут очень мало. Затем будет продан дом, как только найдется кто-нибудь, кому он нужен.
   - Значит, в настоящее время в доме никто не живет? - спросил я.
   - Никто, кроме меня, - ответил он. - Кухарка и ее дочь, горничная, только что ушли отсюда. Есть еще чернокожий мужчина, который ухаживает за лошадьми и коровами, но он уйдет, когда их продадут, и очень скоро я тоже уйду, я полагаю.
   - Вы давно здесь живете? - спросил я.
   - Почти всю мою жизнь, - сказал он.
   Меня очень интересовали старые дома, и я спросил этого человека, могу ли я взглянуть на это место.
   - У меня нет никаких распоряжений показывать его, - сказал он, - но, поскольку все продается, полагаю, что чем скорее люди увидят предметы домашнего обихода, тем лучше; здесь много старой мебели, подсвечников и всякого рода вещей, которые могли бы захотеть купить незнакомые люди. О да, вы можете войти, если хотите.
   Не буду пытаться описать тот восхитительный час, который я провел в этом старом доме и на прилегающей территории. Перед зданием имелась большая площадка; широкий холл тянулся во внутреннюю часть особняка, с большим камином с одной стороны и благородной лестницей в дальнем конце; один лестничный пролет поднимался на платформу, а затем разветвлялся в каждую сторону на второй этаж. На лестничной площадке стояли одни из самых высоких часов, какие я когда-либо видел. На стенах висели портреты, а кое-где - картины с изображением охоты, перемежающиеся оленьими рогами и лисьими головами, прикрепленными к панелям, с датой охоты, написанной под ними. Мебель в холле создавала ощущение пространства и достоинства, что мне очень понравилось, а когда я вошел в длинную гостиную, то обнаружил, что она так заполнена книгами и безделушками былых времен, со множеством причудливой мебели, что, если бы я был предоставлен самому себе, даже долгого летнего дня не хватило бы для их осмотра. Наверху царила та же атмосфера старомодного комфорта. Территория - довольно высокая трава и нестриженые кусты - была затенена несколькими величественными старыми деревьями, а за ними виднелись сады и несколько зеленых пастбищ.
   Я не пошел на прогулку, которую сам себе предложил. Выйдя из старого дома, я спросил имя агента, который отвечал за поместье, а затем вернулся в деревенскую гостиницу, где просидел, общаясь сам с собой остаток дня и весь вечер.
   Мне еще не было тридцати, у меня имелось хорошее состояние, и я путешествовал до тех пор, пока мне не надоело мотаться по миру. Часто у меня возникали видения дома, но они были смутными и причудливыми. Теперь, впервые в своей жизни, я увидел дом, который мне подходил, - дом, в который я мог бы перенести только свою одежду, и поселиться в окружении всего, что мне нужно, не исключая книг.
   Сразу после завтрака я отправился в офис мистера Марчмэя, агента, который отвечал за собственность. Я пробыл у него довольно долго. Мистер Марчмэй поужинал со мной в гостинице, а вечером мы отправили телеграмму в Колорадо. Я сделал предложение купить все за наличные, и цена, согласованная между мистером Марчмэем и мной, была значительно выше, чем можно было бы ожидать, если бы имущество было продано на аукционе. Излишне говорить, что мое предложение было быстро принято, и менее чем через неделю после того дня, как я впервые увидел старый дом, я стал его владельцем. Послали за поваром и горничной, которые в слезах удалились от его ворот, и их снова поместили в их комнаты; чернокожий человек, который присматривал за лошадьми и коровами, продолжал заботиться о них; старый Роберт Флейк был сохранен в должности главного садовника и главного смотрителя, которую занимал в течение стольких лет.
   То лето было для меня временем восторга, и даже когда наступила осень, и в большом зале горел огонь, я не мог сказать, что полностью исследовал и изучил свой дом и его содержимое. У меня было несколько друзей-холостяков, навещавших меня, но большую часть времени я жил один. Я любил компанию и ожидал, что вокруг меня будут люди; но до тех пор, пока новизна моих новых владений и моего нового положения сохранялись, я был для себя достаточной компанией.
   Наконец наступил сезон, а я все еще был один. Я пригласил семью старых друзей приехать и сделать дом оживленным и радостным, но им помешали это сделать. Впоследствии я подумал о том, чтобы попросить некоторых моих соседей поужинать на Рождество в старом доме, но обнаружил, что у всех у них есть свои связи и обязательства, в которые я не должен пытаться вмешиваться. И вот так случилось, что поздно вечером в канун Рождества я сидел в одиночестве перед пылающим камином в холле, спокойно покуривая трубку. Все слуги были в постелях, и в доме царила такая тишина, как будто в нем не было ни одного живого существа.
   Впервые с тех пор, как поселился в этом доме, я начал ощущать одиночество, и не мог удержаться от улыбки, когда подумал, что мне не нужно чувствовать себя одиноким, если я хочу, чтобы все было иначе. В течение нескольких лет я знал, что в этой стране и даже в других странах есть матери, заботящиеся о благополучии своих дочерей и не преминувшие сообщить мне об этом факте; я также знал, что есть молодые женщины без матерей, которые заботятся о своем собственном благополучии, и для которых молодой человек с состоянием был объектом интереса; но в этих воспоминаниях не было ничего, что интересовало бы меня в эти одинокие минуты.
   Большие часы на площадке начали бить, и я отсчитывал удар за ударом. Когда прозвучало двенадцать, я обернулся, чтобы посмотреть, не ошибся ли я, и действительно ли наступило Рождество. Но прежде чем мои глаза достигли циферблата часов, я увидел, что ошибался, полагая, будто я один. На верхней площадке широкой лестницы стояла дама.
   Я отодвинул кресло и поднялся на ноги. Я сознавал, что мой рот был открыт, а глаза вытаращены. Я не мог говорить; сомневаюсь, дышал ли я.
   Дама медленно спустилась по лестнице. На столбах стояли две высокие лампы, так что я мог отчетливо видеть ее. Она была молода и двигалась с грацией совершенного здоровья. Она была одета по старинной моде, а волосы уложены в стиле наших предков. Ее наряд был простым и элегантным, но было очевидно, что она одета по случаю праздника.
   Она спускалась вниз, ступенька за ступенькой, а я стоял и смотрел, не только глазами, но, можно сказать, всем сердцем. Я никогда не видел такой грации, я никогда не видел такой красоты.
   Она спустилась и сделала несколько шагов ко мне, затем остановилась. Она на мгновение уставилась на меня своими большими глазами, а затем отвела их. Она смотрела на огонь, на стены, потолок и пол. На ее прекрасном лице появилась почти незаметная улыбка, как будто ей доставляло удовольствие вот так стоять и оглядываться по сторонам.
   Что касается меня, то я был просто очарован. Видение или не видение, дух из другого мира или просто туман фантазии, это не имело значения.
   Она подошла на несколько шагов ближе и пристально посмотрела мне в глаза. Я задрожал. Невольно желание моего сердца сорвалось с моих губ.
   - Если... - воскликнул я.
   - Если что? - быстро спросила она.
   Я был поражен этим голосом. Он был насыщенным, сладким, но в его интонации было что-то такое, что наводило на мысль о былых временах. Я не могу этого объяснить. Это было похоже на аромат духов из старинного шкафа, открытого через сто лет после того, как прабабушка закрыла и заперла его, когда даже аромат розы и лаванды был всего лишь духом чего-то ушедшего.
   - О, если бы вы были настоящей! - сказал я.
   Она улыбнулась, но ничего не ответила. Она медленно обошла большой зал, оказавшись в какой-то момент так близко от меня, что я мог бы почти дотронуться до нее. Она посмотрела на портреты, остановившись перед несколькими старыми подсвечниками на подставке, очевидно, рассматривая все с таким же удовольствием, с каким смотрел на них я, когда они стали моими.
   Обойдя зал, она остановилась, как бы размышляя. Опасаясь, что она может исчезнуть, и зная, что к духу нужно обратиться, если хочешь услышать, как он говорит, я шагнул к ней. Я намеревался спросить ее, была ли она или, скорее, когда была хозяйкой этого дома, зачем она пришла и принесла ли она послание, но в своем волнении и увлечении забыл о своей цели; я просто повторил свои прежние слова: "О, если бы вы были настоящей!"
   - Почему вы так говорите? - спросила она с легким раздражением. - Я не настоящая, как вы должен знать. Сказать вам, кем я была и почему я здесь?
   Я умолял ее сделать это. Она придвинулась немного ближе к огню.
   - Здесь так светло и весело, - сказала она. - Прошло много-много лет с тех пор, как я видела огонь в этом зале в последний раз. Старики, которые так долго жили в этом доме, никогда не разводили здесь огонь - по крайней мере, в канун Рождества.
   Мне захотелось пододвинуть кресло и попросить ее сесть, но зачем призраку сидеть? Я боялся совершить какую-нибудь ошибку. Я стоял так близко к ней, как только осмеливался, готовый слушать с нетерпением.
   - Я была хозяйкой этого дома, - сказала она. - Это было очень, очень давно. Вы можете увидеть мой портрет, висящий там.
   Я поклонился. Я не мог сказать, что это был ее портрет. Час назад я смотрел на него как на прекрасную картину; теперь она казалась пародией на женщину, недоступную краскам и холсту.
   - Я умерла, - продолжала она, - когда мне было всего двадцать пять, и я была замужем всего четыре года. У меня была маленькая девочка трех лет, и за день до того, как я покинула этот мир, я провела ее по этому залу и попыталась объяснить ей эти картины. Это ее портрет на другой стене.
   Я повернулся и, проследив за направлением ее изящной руки, мой взгляд упал на портрет пожилой дамы с посеребренными волосами и доброжелательным выражением лица.
   - Ваша дочь? - ахнул я.
   - Да, - ответила она, - она жила много лет после моей смерти. Вон там, ближе к двери, вы можете увидеть портрет ее дочери - пухленькой молодой девушки в шляпе с пером.
   Теперь, к моему великому удивлению, она попросила меня присесть.
   - Мне кажется невежливым, - заметила она, - что в моем собственном доме я оказалась настолько негостеприимна, что заставила вас стоять. И все же это не мой дом, это ваш.
   Повинуясь ее приказу, - ибо я чувствовал, что это так, - я вернулся на свое место, и, к моей радости, она заняла кресло недалеко от меня. Сидя, она казалась более грациозной и прекрасной, чем когда стояла. Ее изящные руки лежали на коленях; мягкие кружева ниспадали на них, как нежный туман.
   - Вас огорчает, что этот дом теперь мой? - спросил я.
   - О, нет, совсем нет, - ответила она с воодушевлением, - я очень рада этому. Пожилая пара, жившая здесь до вас, мне не нравилась. Раз в год, в канун Рождества, я имею честь провести один час в этом доме, и, хотя я никогда не упускала случая быть здесь в назначенное время, как уже говорила вам, прошли годы с тех пор, как я видела огонь в этом очаге и живое существо в этом зале. Я знала, что вы здесь, и очень рада этому. Мне очень приятно, что здесь живет человек, который ценит это старое место так, как когда-то ценила его я. Этот особняк был построен для меня моим мужем на месте меньшего дома, который он снес. Территория вокруг него, казавшаяся мне красивой, теперь просто прекрасна. В течение четырех лет я жила здесь в совершенном счастье, и теперь каждый час что-то из этого счастья обновляется.
   Обычно я хорошо контролирую свои действия и эмоции, но в этот момент я, казалось, потерял всякую власть над собой; мои мысли разбегались. К своему изумлению, я осознал, что влюбляюсь - влюбляюсь в то, чего не существовало, влюбляюсь в женщину, которая жила когда-то очень давно. Это было абсурдно, это было смешно, но во мне не было силы, которая могла бы это предотвратить.
   В конце концов, эта быстро растущая страсть не была совсем абсурдной. Она была идеалом, который намного превосходил любой, какой я когда-либо создавал для хозяйки моего дома. Более того, она действительно была хозяйкой этого дома, который теперь был моим домом. Перед моими глазами полностью открылось видение прошлого. Когда сладкий голос донесся до моих ушей, как мог я не воспринимать это как нечто реальное?
   Я думаю, она заметила мое волнение и посмотрела на меня с удивлением.
   - Я очень надеялась, - сказала она, - что вы будете в этом зале, когда я спущусь сегодня вечером, но я боялась, что побеспокою вас, что, возможно, я могу напугать или...
   Я не мог сдержаться. Я встал и прервал ее со страстной серьезностью.
   - Напугать или побеспокоить меня! - воскликнул я. - О, милостивая госпожа, сегодня вечером вы сделали для меня только одно - вы заставили меня полюбить вас! Простите меня, я ничего не могу с собой поделать. Не говорите о невозможном, о страстном бреде, о бессмысленных словах. Леди, я люблю вас; возможно, я не люблю вас такой, какая вы есть, но я люблю вас такой, какой вы были. Никакое счастье на земле не может сравниться с тем, чтобы увидеть вас настоящей хозяйкой этого дома, а меня хозяином.
   Она встала, немного отстранилась и стояла, глядя на меня. Если бы она была настоящей женщиной из плоти и крови, она не могла бы вести себя более естественно.
   На несколько мгновений воцарилась тишина, а потом мне в голову пришла ужасная мысль. Имел ли я право говорить с ней так, даже если она была всего лишь видением того, что было? Она рассказала мне о своем муже; она говорила о своей дочери; но она не сказала ни слова, которое дало бы мне основание полагать, что у этой маленькой девочки не было отца, когда ее мать провела ее по залу и рассказывала о семейных портретах. Обращал ли я свои дикие слова страсти к той, чья красота и грация, когда они были настоящими и реальными, принадлежали другому? Говорил ли я так, как не должен был говорить даже с видением любимой жены? Я задрожал от дурного предчувствия.
   - Простите меня, - сказал я, - если я был неосторожен. Помните, что я так мало знаю о вас, даже такой, какой вы были.
   Когда она ответила, в ее тоне не было гнева, она говорила мягко и, как мне показалось, с оттенком жалости.
   - Вы не сказали ничего, что могло бы меня обидеть, но каждое сказанное вами слово было настолько диким и настолько далеким от смысла и разума, что я не в состоянии понять ваши чувства.
   - Их легко понять! - воскликнул я. - Я увидел свой идеал женщины, которую я бы любил. Я люблю вас, вот и все! Я снова говорю это, и говорю от всего сердца: Если бы вы были настоящей! Если бы вы были настоящей!
   Она улыбнулась. Я уверен, что теперь она поняла мою страсть. Я уверен, что она этого ожидала. Я уверен, что она жалела меня.
   Внезапно выражение ее лица изменилось; в глазах засиял интерес; она сделала несколько шагов ко мне.
   - Я говорила вам, - быстро проговорила она, - то, что вы сказали, кажется бессмысленным или неразумным, и все же это может что-то значить. Уверяю вас, что ваши слова были оценены мною по достоинству. Я знаю, что каждое из них истинно и исходит из вашего сердца. А теперь послушайте меня; я скажу вам...
   В этот момент адские часы на лестничной площадке пробили час. Это было похоже на крушение судьбы. Я стоял один в большом зале.
   Слуги в этом старом доме предполагали, что я провел Рождество в одиночестве; но они ошибались: куда бы я ни шел, мое воображение рисовало рядом со мной прекрасное видение прошлой ночи. Она шла со мной по свежему утреннему воздуху; я провел ее по тихим старым комнатам; мы вместе поднялись по большой лестнице и остановились перед часами - часами, которые я благословил, когда они пробили двенадцать, и проклял, когда они пробили час. За обедом она сидела напротив меня в большом кресле, которое я поставил туда - "ради симметрии", как я сказал своим слугам. После того, что случилось, я не мог оставаться один.
   На следующий день после Рождества старый мистер Марчмэй пришел навестить меня. Он так сожалел, что мне пришлось провести Рождество в полном одиночестве. Я искренне рассмеялся, слушая его.
   Были вещи, которые я хотел, чтобы он рассказал мне, если сможет, и я засыпал его вопросами. Я указал на портрет дамы возле камина и спросил его, кто она такая.
   - Это миссис Эвелин Хизертон, первая хозяйка этого дома; я много слышал о ней. Ей очень не повезло. Она рассталась с жизнью здесь, в этом зале, в канун Рождества. Она была молода и красива и, должно быть, очень походила на этот портрет.
   Я забылся.
   - Я в это не верю, - сказал я. - Мне не кажется, чтобы этот портрет мог быть хорошим подобием настоящей женщины.
   - Возможно, вы понимаете в искусстве больше, чем я, сэр, - сказал он. - Портрет всегда считался прекрасным; но, конечно, леди жила задолго до моего появления здесь. Как я уже говорил, она умерла в этом зале. Она спускалась вниз в канун Рождества; здесь, в холле, было много людей, ожидавших встречи с ней. Она наступила на что-то на одной из верхних ступенек - возможно, на детскую игрушку - и потеряла равновесие. Она упала на пол и умерла мгновенно - умерла в расцвете молодости, здоровья и красоты.
   - А ее муж, - заметил я, - был ли он...
   - Он умер, когда его дочь была совсем крошкой. Кстати, - ответил пожилой джентльмен, - мне кажется довольно забавным, что вон та картина - та пожилая дама с седыми волосами - это портрет того ребенка.
   Я не обратил внимания на эти последние слова. Мое лицо, должно быть, засияло от восторга, когда я подумал, что не говорил с ней так, как не следовало бы. Если бы я знал, что она реальна, я сказал бы все реальной женщине, - все то, что сказал, видению той, кем она была.
   Старик продолжал говорить о семье. Такие вещи его очень интересовали, и он сказал, что, поскольку дом принадлежит мне, я должен знать все о людях, которые раньше там жили. Хизертонам не повезло. Они потеряли много денег, и около тридцати лет назад поместье было куплено мистером Кеннардом, дальним родственником семьи, который со своей женой жил там до самого недавнего времени. Собственность перешла к племяннику и племяннице старого мистера Кеннарда. Хизертоны больше не имели к нему никакого отношения.
   - Остались ли еще какие-нибудь члены семьи? - спросил я.
   - О, да! - ответил мистер Марчмэй. - Вы видите тот портрет девушки с пером на шляпе? Она внучка вон той Эвелин Хизертон. Теперь она старая женщина и вдова, и именно она продала дом Кеннардам. Когда долги были выплачены, у нее почти ничего не осталось, но она умудряется на это жить. Но я скажу вам, что вы должны сделать, сэр: вы должны пойти к ней. Она может рассказать вам множество историй об этом месте, потому что знает о Хизертонах больше, чем кто-либо из ныне живущих. Она вышла замуж за дальнего родственника; но он был бедным парнем и умер около пятнадцати лет назад. Она говорила со мной о том, что надеется, вы не будете вносить изменения в планировку дома и избавляться от вещей. Но, конечно, она не сказала бы вам ничего подобного; она леди, которая занимается исключительно своими делами.
   - Где она живет? - спросил я. - Конечно, я бы хотел пойти и поговорить с ней.
   - Это третий дом за церковью, - сказал мистер Марчмей. - Я уверен, что она будет рада вас видеть. Если вы решитесь выслушать длинные истории о Хизертонах, вы доставите ей удовольствие.
   На следующий день я направился с визитом. Дом был аккуратным, но маленьким и непритязательным - значительный контраст с прекрасным поместьем, которым я теперь владел.
   Слуга сообщил мне, что миссис Хизертон дома, и меня провели в маленькую гостиную - светлую, теплую и приятно обставленную. Через несколько минут дверь открылась, и я встал, но вошла не пожилая леди.
   Онемев от изумления, я увидел, как в комнату вошла Эвелин Хизертон!
   Я не мог понять; мои мысли путались. Неужели кто-то устроил маскарад? Приснилось ли мне все в канун Рождества или снится сейчас? Исполнилось ли мое страстное желание? Стало ли видение реальностью? Я мгновенно убедился, - то, что я видел перед собой, было реальностью, потому что леди подошла ко мне и протянула руку. Я взял ее, и это была рука настоящей женщины.
   Ее мать, сказала она, умоляла меня извинить ее; она была нездорова и лежала. Мистер Марчмэй сказал им, что я приду, и что я хочу кое-что узнать о старом доме; возможно, она сможет дать мне немного информации.
   Почти потеряв дар речи, я сел, и она заняла кресло недалеко от меня. Она сидела точно так же, как видение ее прабабушки в канун Рождества. Ее руки были скрещены на коленях, а ее большие голубые глаза смотрели на меня. Она не была одета в платье былых времен, и ее волосы не были собраны высоко на голове по былой моде; но она была Эвелин Хизертон чертами лица и спокойной грацией. Она была на несколько лет моложе, и ей не хватало достоинства женщины, которая была замужем, но она не была мне незнакома; я видел ее раньше.
   Воодушевленная моим пристальным вниманием, она рассказывала мне истории о старом доме, где родилась ее мать, и все, что она знала о своей прабабушке, она рассказывала с интересом, который был почти сродни моему. "Люди говорят мне, - сказала она, - что я становлюсь похожей на нее, и я рада этому, потому что моя мать дала мне ее имя".
   Я сидел и слушал голос этой прекрасной девушки так же, как слушал слова, сказанные мне видением ее прародительницы. Если бы я не знал, что она реальна и что нет никаких причин, по которым она должна исчезнуть, когда пробьют часы, я мог бы говорить так, как говорил с ее прабабушкой. Я оставался очарованным, восхищенным, и только когда в комнате стало темнеть, мне напомнили, что я обязан уйти.
   Но я ходил туда снова, снова и снова, и через некоторое время так получилось, что бывал в этом коттедже по крайней мере раз в день. Пожилая леди встречала меня очень любезно; совершенно очевидно, ей было очень приятно узнать, что нынешний владелец ее старого дома, - дома, в котором она родилась, - был тем, кто с удовольствием слушал семейные истории и уважал их традиции.
   Мне нет нужды рассказывать историю Эвелин и мою. Мое сердце было наполнено видением ее образа еще до того, как я увидел ее. В первый момент нашей встречи моя любовь к ней вспыхнула, как пламя вспыхивает от спички. И она не могла не полюбить меня. Немногие женщины, и уж точно не Эвелин Хизертон, могли устоять перед страстной любовью, которую я ей предлагал. Она не сказала мне этого словами, но прошло совсем немного времени, прежде чем я в это поверил.
   Однажды весенним днем старая миссис Хизертон и ее дочь пришли навестить меня в моем доме - доме их предков. Когда я шел с ними по коридорам и комнатам, я чувствовал, что они были дамами поместья, и что я был получателем их доброго гостеприимства.
   Миссис Хизертон была в столовой, серьезно рассматривая старинный фарфор и стекло, а мы с Эвелин стояли вместе в холле, почти под портретом, который висел рядом с камином. Она говорила о любви и почтении, которые испытывала к этому старому дому. "Эвелин, - сказал я, - если вы любите этот дом и все, что в нем есть, не согласитесь ли вы принять его и владеть им? И не возьмете ли вы также и меня, не полюбите и не сделаете своим?"
   Я получил ответ еще до того, как пожилая леди вышла из столовой. Она читала надпись на старинной серебряной чашке, когда мы подошли к ней и сказали, что Эвелин Хизертон снова будет хозяйкой старого особняка.
   Мы поженились в начале зимы, и после путешествия на Юг вернулись в старый дом, потому что у меня было большое желание провести праздник под его крышей.
   Был канун Рождества, мы стояли вместе в большом зале, а в камине горел огонь, как он горел и потрескивал год назад. Было без нескольких минут двенадцать, и я нарочно обнял свою дорогую жену и повернул ее так, чтобы она стояла спиной к большой лестнице. Я никогда не рассказывал ей о видении; я боялся сделать это: я не знал, какое влияние это может оказать на нее. Я заботился о ней так искренне и нежно, что не стал бы рисковать; но я чувствовал, что должен стоять с ней в том зале в тот сочельник.
   Часы пробили двенадцать.
   - Взгляни на свою прабабушку, Эвелин, - сказал я, - тебе следует сделать это именно сейчас.
   Она исполнила мое желание, ее глаза были прикованы к старому портрету; в то же время, глядя через ее плечо, я увидел призрак первой Эвелин Хизертон, спускающейся по лестнице. На ее лице была нежная улыбка приветствия и удовольствия. Так она, должно быть, выглядела, когда уходила из этого мира в здравии, силе и расцвете женственности.
   Видение достигло подножия лестницы и направилось к нам. Я стоял в ожидании, не сводя глаз с ее благородного лица.
   - Мне кажется, - сказала моя Эвелин, - словно бы моя прабабушка действительно смотрит на нас сверху вниз; словно ей приятно думать, что...
   - Вы это имели в виду? - спросил я, обращаясь к прекрасному видению, которое теперь было близко от нас.
   - Да, - последовал ответ, - это то, что я имела в виду, и я рада. Я благословляю вас и люблю вас обоих, - и пока она говорила, две светлые призрачные руки были протянуты над нашими головами. Никто не может услышать голос духа, кроме тех, к кому он обращается, и моя жена подумала, что мои слова были адресованы ей.
   - Да, - сказала моя Эвелин, - я имею в виду, что мы должны стоять здесь, в ее старом доме, и что твои руки должны обнимать меня.
   Я посмотрел еще раз. В зале не было никого, кроме моей Эвелин и меня.
  

СТРАННАЯ РОЖДЕСТВЕНСКАЯ ИГРА

Шарлотта Ридделл

  
   Была середина ноября, когда мы прибыли в Мартингдейл, и нашли это место совсем не романтичным и даже неприятным. Дорожки были мокрыми, деревья стояли голыми, в саду отсутствовали цветы, кроме нескольких поздних роз. Это был сезон дождей, и место выглядело убого. Клэр не пригласила Элис составить ей компанию в зимние месяцы, как она намеревалась; что касается меня, то Кронсоны все еще отсутствовали в Нью-Норфолке, где они собирались провести Рождество со старой миссис Кронсон, которая теперь поправилась.
   В целом Мартингдейл казался достаточно унылым, и истории о привидениях, над которыми мы смеялись, пока комнату заливал солнечный свет, стали менее нереальными, когда у нас не осталось ничего, кроме пылающего камина и восковых свечей, чтобы рассеять мрак. Они также стали более реальными, когда слуга за слугой покидали нас, чтобы поискать себе другое место; когда шумы в доме участились; когда мы сами, Клэр и я, собственными ушами услышали топот, топот, стук и болтовню, которые нам описывали.
   Мой дорогой читатель, вы, несомненно, свободны от суеверных фантазий. Вы отрицаете существование призраков и "хотели бы только найти дом с привидениями, в котором можно провести ночь", что очень смело и похвально, но подождите, пока вас не оставят в унылом, заброшенном старом загородном особняке, наполненном самыми необъяснимыми звуками, без слуг, где не было никого, кроме старого смотрителя и его жены, которые, живя в самом дальнем конце здания, ничего не слышали о топоте и ударах в любое время ночи.
   Сначала я предположил, что шум производили какие-то злонамеренные личности, хотевшие, в своих собственных целях, сохранить дом необитаемым; но постепенно мы с Клэр пришли к выводу, что посещение должно быть сверхъестественным, и, следовательно, Мартингдейл непригоден для проживания.
   Все еще будучи практичными людьми, но, в отличие от наших предшественников, не имея денег, чтобы жить там, где и как нам нравится, мы решили понаблюдать и посмотреть, сможем ли мы проследить какое-либо человеческое участие в этих звуках. Если нет, то было решено, что мы должны снести правое крыло дома и главную лестницу.
   Ночи напролет мы просиживали до двух или трех часов ночи; Клэр занималась рукоделием, я читал, на столе рядом со мной лежал револьвер; но ничто, ни звук, ни призрак не вознаграждали нашего бдения. Это подтвердило мои первые предположения о том, что звуки не были сверхъестественными; но, просто чтобы проверить это, я решил в канун Рождества, в годовщину исчезновения мистера Джереми Лестера, самому дежурить в комнате с красной кроватью. Даже Клэр я никогда не упоминал о своем намерении.
   Около десяти часов, утомленный предыдущими бдениями, каждый из нас удалился отдыхать. Возможно, несколько демонстративно я с шумом закрыл дверь своей комнаты, а когда полчаса спустя открыл ее, ни одна мышь не смогла бы пробираться по коридору с большей тишиной и осторожностью, чем я. В полной темноте я сидел в красной комнате. Больше часа я мог бы с таким же успехом лежать в могиле, поскольку не видел ничего в комнате; но в конце этого времени взошла луна и отбросила странные отсветы на пол и на стены комнаты с привидениями.
   До сих пор я нес вахту напротив окна, теперь я переместился в угол у двери, где меня скрывали от посторонних глаз тяжелые портьеры кровати и антикварный шкаф. Я все еще сидел, но тишину по-прежнему не нарушал ни один звук. Я был утомлен долгими ночными дежурствами и, устав от своего одинокого бдения, наконец, погрузился в дремоту, от которой пробудился, услышав, как тихо отворилась дверь.
   - Джон, - сказала моя сестра почти шепотом, - Джон, ты здесь?
   - Да, Клэр, - ответил я. - Но что ты делаешь в такой час?
   - Спустись вниз, - ответила она. - Они в дубовой гостиной.
   Мне не нужно было никаких объяснений, кого она имела в виду, и я прокрался за ней вниз по лестнице, предупрежденный поднятой рукой о необходимости соблюдать тишину и осторожность. У двери... у открытой двери дубовой гостиной она остановилась, и мы оба заглянули внутрь.
   Там была комната, которую мы оставили в темноте на ночь, с ярким огнем в камине, свечами на каминной полке, маленьким столиком, выдвинутым из привычного угла, и двумя мужчинами, сидящими рядом с ним и играющими в криббедж. Мы могли видеть лицо молодого игрока; это было лицо мужчины лет двадцати пяти, человека, который вел порочную жизнь; который растратил свое состояние и здоровье; который был во плоти Джереми Лестером.
   Мне было бы трудно сказать, откуда я это узнал, как в одно мгновение я отождествил черты игрока с чертами человека, который пропал без вести сорок один год назад - в ту жесамую ночь.
   Он был одет в костюм ушедшей эпохи; его волосы были напудрены, а вокруг запястий были кружевные оборки. Он выглядел как человек, который, придя с какой-то большой вечеринки, после возвращения домой сел играть в карты с близким другом. На его мизинце сверкало кольцо, спереди на рубашке поблескивал ценный бриллиант. На его туфлях были бриллиантовые пряжки, и, согласно моде своего времени, он носил бриджи до колен и шелковые чулки, которые выгодно подчеркивали форму удивительно красивой ноги и лодыжки. Он сидел напротив двери, но ни разу не поднял на нее глаз. Его внимание, казалось, было сосредоточено на картах.
   На какое-то время в комнате воцарилась полная тишина, нарушаемая только подсчетом очков в игре. Мы стояли в дверях, затаив дыхание, испуганные и в то же время очарованные сценой, которая разыгрывалась перед нами. В очаге тихо шуршали угли, тихо, как снег; мы слышали шелест карт, когда они раздавались и падали на стол; мы слушали счет - пятнадцать два, пятнадцать четыре и так далее, - но больше не было произнесено ни слова, пока, наконец, игрок, лица которого мы не могли видеть, воскликнул: "Я выиграл".
   Его противник взял карты, небрежно перебрал их в руке, сложил вплотную друг к другу и швырнул всю колоду в лицо своему гостю, воскликнув: "Обманщик, лжец, возьми это".
   Последовали суматоха и неразбериха - опрокидывание стульев, яростная жестикуляция и такой шум смешавшихся страстных голосов, что мы не могли расслышать ни одной произнесенной фразы. Внезапно, однако, Джереми Лестер вышел из комнаты в такой спешке, что чуть не задел нас там, где мы стояли; вышел из комнаты и топал, топал вверх по лестнице в красную комнату, откуда он спустился через несколько минут с парой рапир под мышкой. Когда он вернулся в комнату, то предоставил, как нам показалось, другому мужчине право выбора оружия, а затем распахнул окно и, церемонно уступив место своему противнику, который должен был выйти первым, вышел за ним на ночной воздух; мы с Клэр последовали за ним.
   Мы прошли через сад и спустились по узкой извилистой дорожке к ровному участку дерна, защищенному с севера плантацией молодых елей. К этому времени стояла яркая лунная ночь, и мы могли отчетливо видеть, как Джереми Лестер отмеряет расстояние.
   - Когда вы скажете "три", - сказал он наконец мужчине, который все еще стоял к нам спиной.
   Они бросили жребий на землю, и жребий пал на мистера Лестера. Он стоял так, и на него падали лунные лучи, и я никогда не видел более красивого мужчину.
   - Раз, - начал другой, - два, - и прежде, чем наш родственник успел заподозрить его замысел, он сделал выпад, и его рапира пронзила грудь Джереми Лестера.
   При виде этого трусливого предательства Клэр громко закричала. Через мгновение сражающиеся исчезли, луна скрылась за облаком, и мы стояли в тени елей, дрожа от холода и ужаса. Но мы, наконец, узнали, что стало с покойным владельцем Мартингдейла, что он пал не в честном бою, а был подло убит человеком, которого считал своим другом.
   Когда поздним рождественским утром я проснулся, то увидел белый мир, увидел землю, деревья и кустарники, покрытые снегом. Повсюду был снег, такой снег, какого ни один человек не мог припомнить за сорок один год.
   - Именно в такое Рождество, как это, мистер Джереми исчез, - заметил старый пономарь моей сестре, которая настояла на том, чтобы мы отправились по снегу в церковь, после чего Клэр потеряла сознание, и ее отнесли в ризницу, где я полностью признался викарию во всем, что мы видели предыдущей ночью.
   Поначалу этот достойный человек был склонен относиться к этому вопросу легкомысленно, но когда через две недели снег растаял и еловую плантацию стали осматривать, он признался, есть многое на свете, что и не снилось нашим мудрецам. В маленьком уютном уголке прямо на территории плантации было найдено тело Джереми Лестера. Мы узнали его по кольцу, бриллиантовым пряжкам и сверкающей нагрудной булавке; и мистер Кронсон, который в качестве судьи пришел осмотреть эти реликвии, был явно встревожен моим рассказом.
   - Скажите на милость, мистер Лестер, видели ли вы во сне лицо... джентльмена... противника вашего родственника?
   - Нет, - ответил я, - он все время сидел и стоял к нам спиной.
   - Конечно, в этом вопросе больше ничего нельзя сделать, - заметил мистер Кронсон.
   - Ничего, - ответил я; и на этом роман, несомненно, закончился бы, если бы несколько дней спустя, когда мы обедали в Кронсон-парке, Клэр внезапно не уронила стакан с водой, который подносила к губам, и не воскликнула: "Смотри, Джон, вот он!", поднялась со своего места и с лицом, белым, как скатерть, указала на портрет, висевший на стене.
   - Я увидела его на мгновение, он повернул голову к двери, когда Джереми Лестер выходил из нее, - объяснила она. - Это он.
   О том, что последовало за этим опознанием, у меня сохранилось лишь самое смутное воспоминание. Слуги носились туда - сюда; миссис Кронсон упала со стула в истерике; молодые леди столпились вокруг своей матери; мистер Кронсон, дрожа, как в лихорадке, пытался что-то объяснить, в то время как Клэр продолжала молить, чтобы ее увели, - только чтобы ее увели. Я увез ее не только из Кронсон-парка, но и из Мартингдейла.
   Однако прежде чем мы покинули его, я побеседовал с мистером Кронсоном, который сказал, что портрет, опознанный Клэр, принадлежал отцу его жены, последнему человеку, который видел Джереми Лестера живым.
   - Теперь он старик, - закончил мистер Кронсон, - ему за восемьдесят, и он мне во всем признался. Вы не навлечете на нас еще больше горя и позора, предав это дело огласке?
   Я пообещал ему, что буду хранить молчание, но история постепенно просочилась наружу, и Кронсоны покинули страну. Моя сестра так и не вернулась в Мартингдейл; она вышла замуж и живет в Лондоне. Хотя я уверяю ее, что в моем доме нет никаких странных звуков, она не поедет в Бедфордшир, где "маленькая девочка", о которой она так давно хотела, чтобы я "серьезно подумал", теперь моя жена и мать моих детей.
  

ТЕМНАЯ ЭНН

Марджори Боуэн

  
   Ничто не могло быть более нейтральным, более скучным; местом действия был лекционный зал одного из наших образовательных обществ, - настолько строгое и мрачное место, насколько холодный разум и лишенный жизни вкус науки могли себе представить или, во всяком случае, представляли и осуществили в те дни, когда были построены этот и многие другие, ему подобные, залы.
   Шла лекция.
   Человек, такой же строгий и мрачный, как и зал, но в то же время довольно величественный и импозантный, стоял на трибуне, рассуждая о гигиене и санитарии.
   И, как и зал, как и собравшееся общество, он казался, - в своем презрении к любым уступкам непринужденности и легкости, - унылым и неприступным, нестареющим, невыразительным, однообразным.
   Я задавался вопросом, зачем пришел сюда; меня привела Минни Левин; она была одной из тех женщин, которые пытаются, и довольно успешно, сделать хорошее модным.
   Это стремление привело ее в холодный и возвышенный круг, где вращался сэр Уильям Торранс, и, каким-то образом, на эту лекцию.
   Не совсем бесцельно, потому что потом мы должны были проводить великого человека к Минни и представить его ряду других серьезных и обаятельных людей, борющихся за здоровье и счастье других.
   Минни много говорила о личности лектора, но мне показалось, что личность у него отсутствовала; он был частью отдаленного классического убранства этого унылого зала, чем-то почти нечеловеческим.
   И все же, изучая этого человека (поскольку делать больше было нечего, ибо я не мог сосредоточиться на его речи), я обнаружил, что он ни в коем случае не был непривлекательным, - хотя и затенялся тусклым достоинством своего окружения, - при всей мрачной корректности его ортодоксальной одежды, - в черных, серых и льдисто-белых тонах.
   Он не выглядел старым, хотя волосы у него были пепельного цвета, а лицо изможденное; я был уверен, ему лет сорок восемь - пятьдесят. Красивые черты лица, орлиные, смуглые; узкий высокий носом и полные губы, голубоватые глаза, холодные и умные, фигура, которая была бы достаточно грациозной, если бы он так тщательно не воздерживался от любого движения, любого жеста, если бы он не держал себя с такой монотонной величавостью.
   Лекция закончилась; мне показалось, что я услышал вздох облегчения Минни.
   Я тоже был рад уехать, хотя это был безжалостный зимний день, бесцветный, колючий, мрачный.
   Мы ждали лектора; он внимательно и серьезно отвечал на серьезные вопросы, которые ему робко задавали, а затем ждал нас, методично сворачивая свои схемы "Дренажных систем для загородных домов", которые нам демонстрировал.
   Он был представлен мне, и я почувствовал себя еще более подавленным его безжизненной вежливостью; возможно, он слышал обо мне как о глупом, никчемном писателе фантастических и странных историй о снах и видениях; мне было неловко думать, как он, должно быть, презирает меня; конечно, я не верил, что у него было какое-либо право презирать меня, и все же, почему-то это заставило меня вздрогнуть, - осознание, что он, вероятно, так и делает, - столько в нем было веса, и у него был такой неприступный вид.
   Ему особо нечего было сказать, когда мы ехали домой в машине Минни; думаю, он задавался вопросом, почему согласился приехать. Я часто видел это удивленное негодование, таящееся в глазах знаменитых гостей Минни.
   То, что он сказал, было тяжелым и мудрым, как фрагменты его лекции.
   - Поучительно, но не забавно, - прошептала Минни, - но довольно мило, тебе не кажется?
   - Нет... не уверен. Он слишком много знает - он закрыт для нового.
   - Но такой симпатичный, - настаивала Минни. - И не женат...
   - Удачная находка для какой-то женщины, - слетела с моих губ совершенно искренняя насмешка. - Подумать только, быть замужем за трактатом по санитарии и гигиене...
   - О, он гораздо больше, чем это, - так же искренне возразила Минни, - ты знаешь, на самом деле, он отличный врач.
   Я действительно это знал, но был довольно расплывчато информирован относительно его реальных достижений; обычно человек именно так относится к достижениям тех, кто находится за пределами его собственного мира.
   Я заметил его раз или два, бесстрастного, скучающего, серьезного, среди гостей; я был удивлен, не увидев знакомого жеста - движения руки к часам и бормотания "назначена встреча", что является обычным способом бегства такого мужчины от толпы женщин.
   Но он остался.
   Когда чай закончился, и начались танцы, он, оставшись на мгновение один, огляделся, как будто кого-то искал.
   Он поймал мой взгляд и подошел так прямо ко мне; мой собеседник сразу же встал и ушел.
   Сэр Уильям занял свободное кресло; я был скорее ошеломлен, чем польщен.
   - Вам, наверное, было очень скучно сегодня днем, - серьезно сказал он.
   Я ответил, что, скорее, стараюсь никогда не скучать, но что я был немного подавлен, поскольку очень мало понимал; я сделал ему комплимент, не пытаясь "подыгрывать" ему.
   - Разумеется; я вас понимаю. Вы ведь пишете, не так ли?
   - Немного. Как любитель.
   - Я вас читал. Фантасмагорию.
   Это было потрясающе.
   - Да, это фантасмагория - вам не нравится это слово? Но мне кажется странным, что вы прочитали ее, сэр Уильям.
   - В самом деле?
   - Ну... я бы не подумал, что у вас есть времени на вещи подобного рода.
   Он посмотрел на меня, как мне показалось, с тоской.
   - И все же я мог бы кое-что сказать вам.
   А потом он замолчал, как будто я его чем-то обескуражил; он казался таким далеким от разыгрывавшейся вокруг нас сцены, - теплой, затененной комнаты, танцоров, оранжерейных цветов, - что я тоже невольно почувствовал себя отстраненным от нее.
   Мы сидели немного поодаль, в одном из знаменитых альковов Минни, освещенных расписной алебастровой лампой; нас оставили одних, потому что все остальные наслаждались жизнью.
   Минни взглянула на меня и весело кивнула; думаю, она была скорее рада, что ей удалось сбыть с рук великого человека.
   Относительно него, я действительно думаю, что сейчас он так же не осознавал свое окружение, как и во время лекции; он не спросил, танцую ли я, он, казалось, даже не замечал, что кто-то танцует.
   Он заговорил снова, почти вызывающим тоном.
   - Я кажусь вам чуждым всему этому? - спросил он.
   Я был в недоумении относительно того, какую мысль он хотел закончить этим предложением, и поэтому спросил: "Все... что?"
   Он немного подумал.
   - Романтика, пожалуй, самое подходящее слово.
   Даже для меня это слово было скорее оскверненным.
   - О, романтика...
   - Я использую это слово, - сухо сказал сэр Уильям, - в самом возвышенном смысле. Оно, конечно, унижено нашими менее известными писателями. Как и несколько других красивых слов - любовь, прелесть и другие. Они становятся штампами, - скользкими, отвратительными. Подумайте, однако, что означала бы романтика для одинокого мужчины, который никогда не видел газет, не слышал сплетен и никогда не читал книги, которой меньше двухсот лет.
   Я согласился, что он прав.
   - Нет ничего свежего, - сокрушенно заметил я. - Все сюжеты известны, а истории рассказаны.
   Сэр Уильям поправил меня.
   - Вам следовало бы знать лучше. Рассказаны, но не стали от этого менее свежими. Как насчет поцелуя, аромата розы? Вас целовали раньше, если вам повезло; вы раньше нюхали розу, если у вас есть хоть капля здравого смысла - и все же вы так же жаждете поцелуя, наслаждения ароматом розы. Так же и с романтикой. Конечно, это всегда одна и та же романтика, но только дурак стремится к новизне.
   Он говорил отвлеченно, сухо, и его слова, так не вязавшиеся с его манерами, меня очень удивили.
   - Это совершенно верно, - сказал я, - но я не думал, что вы знаете так много, сэр Уильям.
   - Почему?
   Я не знал, как объяснить ему, - каким отстраненным, каким суровым, каким внушительным и холодным он казался.
   - Вы слишком мудры, - сказал я. - Вы слишком учены, чтобы знать это.
   - Вот именно. "Со всей своей мудростью обрети понимание", так? Да, я знаю слишком много, но от этого мало толку. И это я тоже знаю. У материалиста могут быть свои проблески в духовных вопросах.
   - Нет, если он действительно материалист, сэр Уильям.
   Он проигнорировал мое замечание.
   - Я пришел сюда, чтобы поговорить с вами, - произнес он холодно-безличным тоном, - из-за некоторых ваших вещей, которые я прочитал. Я подумал, что хотел бы рассказать вам кое-что из случившегося со мной; возможно, попросить вас записать это как своего рода памятку. Человек стареет, память слабеет. Я всегда боюсь, что все, столь яркое сегодня, завтра может потускнеть. То есть, - добавил он с небрежной вежливостью, - если это вас заинтересует.
   Я честно ответил, что это меня заинтересовало. Очень.
   - Это мило с вашей стороны. А потом, после моей смерти - я значительно старше вас - вы могли бы опубликовать эту историю, как... назидание другим людям.
   Он посмотрел на часы (наконец-то знакомый жест!) и извинился обычным тоном.
   Может быть, он расскажет мне эту историю в другой раз? Или нет, никакой истории не было. Я надеялся, что он не забудет о своем намерении, но был почти уверен, так оно и случится.
   Три дня спустя он позвонил, чтобы договориться о встрече; я умолял его прийти в тот же день; я должен был быть один.
   Он пришел; безупречный, величественный, неулыбчивый, очень впечатляющий.
   Поблагодарив за чай, он начал говорить, глядя при этом в огонь, как будто меня рядом не было; я сразу увидел, что он очень одинок и что для него было огромной радостью и облегчением говорить, поскольку он делал это осторожно и без тени эмоций, кратко и величественно.
   - Это случилось двадцать лет назад, в 1905 году, ровно двадцать лет назад, зимой. Я был очень трудолюбив, занят собой и очень успешен для подростка. У меня не было связей, имелось немного собственных денег, я получил все степени и отличия, какие только мог получить, только что закончил довольно сложный курс на немецком языке в Мюнхене - физическую химию - и я страшно устал.
   Я еще не начинал практиковать и решил немного отдохнуть.
   Я распознал в себе опасные симптомы усталости, отсутствия интереса ко всему и нервного недоверия к своим силам. Но по натуре я был довольно уверен в себе, даже, осмелюсь сказать, слишком.
   Когда я все еще находился в Мюнхене, умер кузен, о котором я почти забыл, и оставил мне дом и мебель.
   Не представляющий особой ценности и находящийся в очень отдаленном месте.
   Я счел завещание странным и не обратил на него внимания; конечно, я был в некоторой степени доволен, но решил продать этот дом.
   Я собирался жить в Лондоне, у меня не было ни малейшего намерения вступать в ранний брак, да и вообще я не думал ни о каком браке.
   Мне было почти тридцать, я был достаточно решителен и самодостаточен.
   Когда я вернулся в Лондон и проконсультировался со своими адвокатами по поводу продажи дома, который назывался Стрэнджер Энд, они посоветовали мне сначала осмотреть его и проверить опись содержимого.
   Они сказали, что в нем имеются несколько любопытных старинных вещей, которые я, возможно, хотел бы сохранить; я не думал, что это возможно, поскольку у меня отсутствовал интереса к подобным вещам, но все-таки решил последовать совету и осмотреть дом.
   Я был слишком уставшим, чтобы получать удовольствие или развлекаться; думаю, вам знакомо подобное состояние.
   Мысль об этом одиноком, тихом доме привлекла меня; приближалось Рождество, а я боялся так называемых праздников, приглашений друзей, нарушения рутины.
   Я отправился в Стрэнджер Энд, и мое первое впечатление оправдало предупреждение моих юристов; это была не очень привлекательная недвижимость.
   Дом стоял на краю уединенной долины Дербишира, на месте гораздо более старого, сгоревшего дотла.
   Стиль был классическим - палладианский, пурпурный кирпич, белые пилястры, строгий, квадратный, уродливый.
   Имелся сад с клумбами, находившийся в запущенном состоянии, оштукатуренные беседки, статуи и фонтаны наполовину разрушились, а цветники представляли собой заросли дикой растительности.
   Место было крайне одинокое, по-настоящему изолированное; железная дорога проходила мимо долины, и поблизости не имелось нормальной автомобильной дороги; подъезды к Стрэнджер Энд представляли собой жалкие проселки через вересковые пустоши и холмы.
   Сэр Уильям Торранс замолчал; он, казалось, погрузился в глубокую задумчивость, поскольку уставился в огонь.
   И я тоже мог видеть то, что видел он, - этот уединенный, претенциозный, уродливый и запущенный особняк в Дербиширских долинах.
   - Выглядит как дом с привидениями, - предположил я.
   Он встрепенулся.
   - Нет, это не так. Я никогда не слышал ни малейшего намека на это. Об этом месте вообще не ходило никаких историй. Оно перешло к моему кузену от родственников его отца; наша связь была по женской линии; они были тихими, преуспевающими людьми, которые в течение ста лет мало жили в Стрэндж Энд. Но моему кузену, эксцентричному человеку, это место понравилось.
   - Почему он оставил его вам?
   - Не знаю. В детстве мы немного дружили, но он был странным. Мы пошли слишком разными путями. Он был немного старше меня. И погиб трагически, в результате несчастного случая. Что ж, место было подходящее. Оно мне понравилось.
   Мне действительно нравилось одиночество; я боялся нервного срыва, потери своих способностей, интереса к работе; и я думал - что бы ни делал здесь, ничто из перечисленного мне не грозит.
   Это была очень суровая зима, по крайней мере, в Дербишире; холмы и долины покрылись снегом, вся эта потрескавшаяся штукатурка в саду, эти бутафорские божества восемнадцатого века, приобрели ослепительно-белые силуэты и скрылись подо льдом.
   В те дни у меня не было личного слуги; в доме жили смотритель, старик, и его овдовевшая дочь; они были довольно суровой парой, но достаточно деловитой и, казалось, были привязаны к Стрэндж Энд, потому что спросили, не могу ли я "замолвить за них словечко" перед покупателем, которого еще не существовало.
   Дом был обставлен именно так, как можно было ожидать: стены, обшитые панелями, тяжелая мебель из орехового дерева, сине-зеленые гобелены цвета индиго, зеркала в рамах из позолоченного дерева и картины школ Ван Дейка и Неллера.
   Это был большой дом, гораздо больший, чем можно было предположить, глядя на строгий фасад, и я пробыл в нем некоторое время, прежде чем осмотрел все комнаты.
   Я с чувством иронии наслаждался великолепием парадной спальни, которая, вероятно, использовалась главным образом для "прощания" с покойными владельцами.
   Кровать с балдахином была украшена темными перьями и занавесками, жесткими от рукоделия, прогнившими в трещинах и выцветшими до своеобразного голубиного цвета.
   Сэр Уильям говорил с удовольствием, его было интересно слушать.
   "Странно, - подумал я, - что он помнит все эти подробности; странно также, что это тот самый человек, который читал ту унылую лекцию в том унылом зале".
   Казалось, он не ждал от меня ни поощрения, ни комментариев и продолжал своим ровным, приятным тоном, мужественным и мощным, даже будучи приглушенным, как сейчас.
   - В течение тех первых нескольких дней я обнаружил в доме несколько странных предметов. Конечно, мне ничего не оставалось делать, кроме как искать их.
   Было ужасно холодно, постоянно шел снег; даже вид из окон был закрыт.
   Среди прочих вещей я нашел маленькую коробочку из синего бархата, расшитую замысловатым рисунком из мелкого жемчуга и вышитую золотой нитью - "Сделано мной, Темная Энн". Невозможно описать, как это меня очаровало!
   Пустая, пустякового вида коробочка, довольно потертая, пахнущая каким-то ароматом - мускусом или тонкином.
   "Сделано Темной Энн"!
   Почему она так представила себя в ту формальную эпоху, к которой принадлежала?
   Там не было даты, но я подумал, что это относится к временам моей бабушки.
   Возможно, именно потому, что мой мозг был истощен, потому что я так старательно удерживал его свободным от всего серьезного, эта абсурдная деталь захватила меня, хотя не имел пылкого воображения, и не интересовался причудливыми вещами, - я слишком много работал.
   Но теперь, когда мой разум был пуст, он ухватился за это - "Темная Энн".
   Мне было нетрудно представить ее; я мог видеть, как она ходит по дому, склоняется над этой коробкой, смотрит из окон на снег.
   - Значит, в доме все-таки водились привидения, - предположил я.
   Сэр Уильям искренне отрицал это.
   - Нет. Я уже пытался донести до вас, что это было не так.
   Ничего подобного. Просто я, запертый в одиночестве в этом странном (для меня) доме, в этом великом одиночестве, смог очень ясно представить себе это создание моей фантазии, исключительно по моей прихоти.
   Вы знаете, как снег дарит человеку это замкнутое чувство, - замкнутое в одиночестве, отдаленное, ненавязчивое заключенное в тюрьму.
   Так мало людей приходило в дом, и тех немногих я никогда не видел.
   Затем однажды ночью, - это могло быть незадолго до Рождества, о каковом празднике я не думал, - я поднялся в свою комнату с лампой в руках - в старом доме не было других средств освещения - и, взглянув на кровать, увидел там...
   Он сделал паузу, а когда продолжил, у меня возникло странное ощущение, что этот человек, такой сухой, такой аскетичный, так традиционно одетый, которого я слышал читающим лекции о "Санитарии", чья репутация была безупречной, чья жизнь и карьера, как хорошо известно, были такими сухими, холодными и кропотливыми, говорил как поэт, создающий вышивку из красивых слов.
   - Женщину, - продолжал он с бесконечной нежностью. - Она слегка откинулась на бок, скрестив руки на груди, так что изящные пальчики покоились на ее округлых локтях, но так легко! На ней был простой халат и шапочка с гофрированным краем, завязанная под подбородком; на груди у нее лежал букет цветов, зимних цветов, кажется, аконита. Она была такой тонкой, такой воздушной, что совсем не давила на кровать, а отдыхала там, как маленькая птичка могла бы отдохнуть на водяном цветке, не поднимая ряби на поверхности пруда.
   Она улыбнулась; ее лицо было нежным, с ямочками, глаза закрыты, но не настолько, чтобы лазурная полоска не просвечивала под хрупкими веками; губы были полными, но бледными, сливаясь с выцветшими оттенками постели.
   Сэр Уильям, который до этого смотрел в огонь, внезапно посмотрел на меня.
   - Это не был призрак, - сказал он. - Я знал, что ее там не было. Я знал, что кровать пуста. Возможно, галлюцинация - это подходящее слово. Я переутомился. Разум и нервы были напряжены.
   Я сказал себе, что ее там нет, сел со своей ненужной лампой у кровати и посмотрел на нее; я говорю, ненужной лампой, потому что, когда я погасил ее, то видел в темноте так же ясно.
   Тогда, должно быть, окно задребезжало, заставив меня вздрогнуть и оглянуться, а когда я снова взглянул на кровать, ее уже не было.
   На следующий день я с еще большей нежностью осмотрел свою шкатулку из синего бархата и, случайно потянув за маленькую странную нитку, разорвал материал, настолько он был старым и истлевшим, так что на крышке образовалась уродливая щель.
   Я смотрел на нее с большим огорчением, когда вошел мой смотритель.
   - Кто бы это мог быть? - спросил я как можно беспечнее. - Я имею в виду Темную Энн?
   - Это, должно быть, леди Энн Марли, сэр, - угрюмо ответил он. - Наверху висит ее портрет.
   - Где? - спросил я. Я был поражен.
   - На чердаке. Не думаю, чтобы вы поднимались на чердак, сэр.
   Я поднялся; в тот морозный, ветреный день я поднялся на чердак Стрэндж Энд. Снегопад прекратился, я мог видеть долину, белую от края до края, и холмы, мрачные на фоне неба, похожие на грудку серого гуся.
   Там был портрет, стоявший вместе с другими среди пыльных досок, паутины и разложения.
   Конечно, это была она, Темная Энн, но когда я перевернул портрет, то был потрясен.
   Она жила гораздо раньше, чем я думал.
   Я предполагал, что она жила лет сто назад, но платье ее относилось к временам Карла Первого: облегающее, из серого атласа, с чудовищными жемчужинами на шее и в ушах, спутанные черные как смоль локоны и лицо, которое я видел в своей... галлюцинации.
   Это была прекрасная картина выдающегося художника Янсена ван Сеулена, и я был удивлен, почему она оказалась изгнана в эту печальную неизвестность.
   На черном фоне было написано: "Леди Энн Марли, 25 лет, Темная Энн".
   Она была смуглой, как цыганка, как испанка, - относительно глаз и волос, - но с чистым и прозрачным цветом лица, как лилия, как роза.
   Я велел перенести портрет вниз и повесить в комнате, где я обычно сидел. Этот человек, старый Доутон, ничего не знал ни о портрете, ни о леди Энн Марли, только то, что я мог видеть сам, имена на холсте и шкатулке, но он сказал мне, что Марли похоронены в Басвеллской церкви и, вероятно, эта "темная мадам" среди них, а также что в городе имеется антикварный магазин, где я мог починить свою шкатулку.
   - Не стану докучать вам, - сказал сэр Уильям в этой части своего необычного повествования, - никакими своими чувствами, настроениями или состояниями ума. Я просто изложу вам факты.
   В первый день, когда пришло время выходить из дома (снег снова выпал в большом количестве), я отправился через долину в Басвелл, городок такой маленький, такой старый, такой мрачный и безмолвный, что казался мне чем-то воображаемым, а не реально существующим.
   Церковь, тяжелая, изуродованная, темная, примостилась на небольшом склоне, по бокам от нее стояли гробницы, такие изможденные, чудовищные, тяжеловесные и мрачные, что казались настоящей армией смерти; снег тут и там покрывал их мертвенно-белой краской, а плющ на башне был зеленее, чем обычно, черный на фоне бледного зимнего неба.
   Внутри это было затхлое, унылое место, заставленное гробницами, рыцарями, священниками, дамами, детьми в бюстах и статуях - и столько пыли на всем!
   Как будто она поднялась из подвалов внизу, чтобы наполнить собой святой воздух!
   Бледный полумрак слабого декабрьского света пробивался сквозь старые, потускневшие стекла увядших красных и синих тонов, но его преграждали меланхоличные колонны и нахмуренные арки.
   Я нашел ее могилу: гигантскую урну в стиле рококо, задрапированную тканью с бахромой, на которой хвастливая надпись говорила о ее гордости и добродетели, а также латинская эпиграмма, витиеватая и сочная, каламбур относительно ее имени "Темная Энн" и вечной Тьмой, поглотившей ее красоту.
   Она умерла незамужней "от внезапной болезни" на 25-м году жизни, в 1648 году.
   В тот год, когда был написан портрет.
   Шкатулка была у меня в кармане, и я отправился на поиски антикварного магазина.
   Был только один, на боковой улочке, в доме таком же старом, печальном, мрачном, как церковь, с крошечным окошком, заставленном меланхоличным хламом, сломанными игрушками и поблекшими предметами тщеславия умерших.
   Часы, остановившиеся навсегда, ржавые сосуды, из которых больше никто не будет пить, странные ожерелья, которые ни одна женщина никогда больше не наденет на шею, сломанные мечи и разбитые чайные чашки - о, какая жалкая мешанина из мусора!
   Я нажал на звонок, потому что дверь была заперта, и мне немедленно открыла женщина, которая, улыбаясь, пригласила меня войти, несмотря на безжалостный полдень.
   Это была Темная Энн - или, как уверял меня мой здравый смысл, существо, в точности похожее на нее.
   - Как вас зовут? - глупо спросил я.
   - Энн Марли, - ответила она с нежнейшим акцентом.
   - Я только что видел вашу могилу.
   Она улыбнулась, хотя и не удивилась.
   - Я верю, что в церкви есть такое имя - их там много. Марли были замечательными людьми в здешних краях. И все же мы долго отсутствовали и только что вернулись.
   Говоря это, она придержала для меня дверь, и я вошел в низкую, полутемную лавку, заваленную хламом и освещенную лишь сумеречно-серым светом.
   - Вы уезжали надолго? - эхом отозвался я.
   - Да, - улыбнулась она. - И, пожалуйста, что вы хотели?
   В восхитительном изумлении я протянул ей шкатулку; она посмотрела на нее и вздохнула.
   - Вы хотите, чтобы это починили?
   - Да, пожалуйста... Ее звали Темная Энн, и, знаете, вас тоже можно так назвать.
   Она ничего не ответила на это, но серьезно сказала, что шкатулку можно починить - она сама сделает изысканную вышивку.
   Я не мог смотреть ни на что, кроме леди - я должен использовать это слово; ни женщина, ни девушка не смогут в достаточной степени описать это существо.
   На ней было темное платье, которое могло относиться к любому периоду, с глубоким вырезом, а облака ее темных локонов были слегка прихвачены гребнем, которого я не мог разглядеть.
   Она пригласила меня в старую комнату в задней части магазина и там напоила чаем из неглубокой желтой чашки.
   Все здесь старое, - сказала она. Плетеные стулья с высокими спинками, на которых мы сидели, доски под нашими ногами, балки над нашими головами, темные картины с гвоздиками и жасмином в позолоченных бронзовых рамах, зеркало цвета морской волны в красном черепаховом панцире - все это было старым.
   Они с дедушкой открыли маленький магазинчик совсем недавно, и, похоже, только потому, что хотели вернуться в Басвелл; она больше ничего не рассказывала мне о себе, да и я о себе не рассказывал.
   Я не мог думать о ней иначе, чем о Темной Энн с портрета, шкатулки, гробницы; я не хотел думать о ней как о другой; галлюцинация и реальность слились воедино.
   Я ходил к ней каждый день; было понятно, что мы влюблены, что мы должны пожениться и прожить в Стрэндж Энд всю нашу жизнь.
   Я понял это, но ничего не сказал.
   Однажды я привел ее в уродливый, странный дом, который теперь у меня больше не было намерения продавать.
   Я нашел в сундуке пару старых крошечных перчаток, сильно поношенных, с золотой бахромой; она надела их, и они пришлись по размеру до самых складок.
   Но хватит об этом.
   Как вы знаете, восторг невозможно описать - иногда, когда я стоял рядом с ней, возникало ощущение сияния или...
   С каждым годом вспоминать становится все труднее, иногда я вообще забываю об этом, и все же я знаю, что это было, было на самом деле - то время экстаза.
   Он немного помолчал, и в моей тихой комнате я смог увидеть мерцающие мимолетные отблески видения, которое не исчезло полностью за все эти прозаические годы.
   - И я полагаю, - сказал я, - что вы забыли о своей работе и своих амбициях.
   Он пристально посмотрел на меня.
   - Именно это и произошло. Я ничего не помнил, я жил настоящим моментом, я почти не думал о будущем, хотя это время предстояло провести с ней. Я жил в том странном, уродливом доме в этой уединенной долине, и я ходил в этот мрачный, безмолвный городок, сопровождаемый снегом, ветром и облаками, чтобы посидеть в маленькой полутемной гостиной за тесным магазинчиком и выпить чаю с Энн Марли из тех плоских желтых чашек, в окружении старых балок, старых картин, освещенных ярким огнем, который поблескивал на гладкой поверхности голубоватых плиток с пейзажами багрового цвета, и мягкого сияния восковых свечей в тяжелых позолоченных подсвечниках, сквозь которые просвечивала красная медь в тех местах, где они были потерты.
   - Вы все это очень отчетливо помните, сэр Уильям.
   - Даже нитки на ее платье - там, где рукав был пришит к корсажу, - немного светлее шелка.
   - Я сказал, что буду придерживаться фактов, - вздохнул он. - Так что оставим все это в покое. Однажды я получил телеграмму.
   Сначала я прочитал ее так, как будто она была на незнакомом языке.
   А когда пришел к пониманию, то вспомнил, кто я такой, где я нахожусь, кем я был и надеялся стать, чего от меня ожидали.
   Она была от друга, человека, которым я восхищался и которого уважал, действительно выдающегося, блестящего врача.
   Это была длинная телеграмма.
   В то время медицина начала проявлять большой интерес к летаргическому энцефалиту, и швейцарский врач заявил, что нашел... то, что вы бы назвали лекарством. Поеду ли я с тремя другими врачами и проведу расследование, сообщу и, если понадобится, научусь лечению?
   Я был взволнован; я отправил ответную телеграмму о согласии; через двадцать четыре часа я был в Лондоне.
   Я был чрезвычайно заинтересован этой болезнью, такой редкой, смертельной и ужасной, с ее ужасными последствиями - деменцией, изменением характера и потерей памяти; я снова был пытливым, увлеченным человеком науки, обученным проверять, сомневаться, исследовать...
   Мы уже ехали в поезде в Женеву, когда я вспомнил о Темной Энн.
   Я телеграфировал ей с первой остановки; на самом деле я не знал ее адреса, я никогда не обращал внимания на название магазина или улицы, но я написал "Мисс Энн Марли, Басвелл, Дерби"; заведение было таким маленьким и я не сомневался, что ее найдут; я написал из Женевы, я обещал, что вернусь.
   Я достаточно часто писал и телеграфировал в течение трех недель.
   Но она так и не прислала мне никакого сообщения.
   Я винил себя; мое состояние было ужасным, я не мог объяснить это самому себе, это было экстраординарно, невероятно. Я чувствовал себя как человек, пробудившийся ото сна!
   Она была оскорблена, рассержена. Я думал, что это разумно, что она должна быть такой, я думал о ней всегда как об ожидающей меня.
   Прошел месяц, прежде чем я вернулся - работа швейцарского врача была интересной, но на самом деле в ней не было ничего экстраординарного.
   Я вернулся в Дербишир.
   На земле и в небе все еще было холодно, серо.
   - Почему этот дом называется Стрэндж Энд? - спросил я старого Доутона.
   - Не знаю, сэр. Но, я думаю, в те старые времена это было модой.
   Я отправился в Басвелл. И это, пожалуй, конец моей истории, - иронично заметил сэр Уильям.
   - Она умерла?
   - Я не смог найти магазин. На улице, где, я мог бы поклясться, он был, стоял старый пустой дом; соседи сказали, что он пустовал очень давно, они не помнили ни антикварного магазина, ни Энн Марли - они были глупыми, недружелюбными.
   Я обыскал весь город; она, ее дедушка, магазин с той восхитительной кухней бесследно исчезли.
   Я пошел на почту, и мне показали последнее из моей небольшой стопки писем; остальные отправились обратно в Швейцарию через почтовое отделение и теперь, должно быть, ждут меня по моему лондонскому адресу.
   - В церкви есть такое имя, - угрюмо сказал почтмейстер, странно глядя на меня, - на могиле. Я никогда не слышал здесь ни о ком другом.
   Я привел Доутона в Басвелл и заставил его указать мастерскую, которую он рекомендовал для ремонта бархатной шкатулки.
   Он показал мне убогий мебельный магазин на Хай-стрит, где делали обивку мебели.
   Я спросил его, помнит ли он леди, которая приходила в Стрэндж Энд.
   Угрюмый старик сказал, что нет, что, возможно, было правдой, потому что я сам привез ее и увез отсюда, и я не думаю, что она встречалась с кем-либо из слуг.
   Я знал, что он так и не нашел ее; комната, казалось, наполнилась атмосферой сожаления, раскаяния, тоски.
   - Итак, вы вернулись к своей работе, - неуверенно сказал я, поскольку не был уверен в его способности контролировать себя.
   - Да, я так и сделал. Я продал дом со всем содержимым. - Он дико посмотрел на меня. - Я сжег портрет, я не мог этого вынести. Я продал дом соседнему лорду, которому нужна была земля - они просто мешали ему, этот старый сад, этот старый уродливый дом. Он уничтожил и то, и другое. Я бы не продал его никому, кто не обещал бы его уничтожить.
   Он выглядел иссохшим, съежившимся.
   - У меня осталась маленькая синяя коробочка, такая аккуратно починенная, полная засохших аконитов, как будто она прижимала ее к груди...
   - Вы путаете видение и реальность, - сказал я. - Это... галлюцинация, должно быть, была первой Энн... после ее смерти, как я думаю.
   - После смерти, - повторил сэр Уильям.
   - Вы были утомлены, - напомнил я ему, - посвятили себя настоящей, прекрасной, мужской работе - возможно, ее причина в этом.
   Он уныло сказал:
   - Да, у меня была работа. И больше ничего.
   - Ну, слава, аплодисменты, благодарность, деньги, почести.
   - Ах, это, - он рассеянно посмотрел на меня, - но у меня больше никогда не было галлюцинаций. Ни одной. Вот если бы эта телеграмма не пришла...
   Он сделал паузу, и я закончил за него:
   - Вы хотите сказать, она разрушила чары. Она вернула вас к вашему нормальному состоянию - она заставила вас вернуться к вашей обычной жизни.
   - Вот именно. - Теперь он снова был спокоен, суров, даже ироничен. - Но я отдал бы все, чего достиг с тех пор, чтобы снова пережить этот момент, чтобы иметь такой выбор - мечта или хлеб и вода. В тот момент я не знал, что это был выбор.
   - Вы жалеете, что поехали?
   Он поднялся.
   - Лучше бы я не ездил! Разве я не рассказал вам эту историю в назидание? Это была единственная реальная вещь, которая когда-либо случалась со мной.
   Он повернулся к двери.
   - Но Энн, Энн Марли? - спросил я. - Что с ней? Почему она исчезла?
   - Вы имеете в виду, зачем она приходила, - сухо ответил он. - Я потерял ее, потому что разучился мечтать.
   - Вы хотите сказать, что ее на самом деле не существовало? - Я почувствовал укол страха.
   Сэр Уильям Торранс улыбнулся.
   - В шесть я должен быть на другом конце Лондона - я заговорил вас до смерти. До свидания.
   Его манеры были корректными, и снова безжизненными; из газет я знал, что он читал лекцию по "Бактериологии пищевых продуктов" в каком-то институте.
   Я попрощался; говорить было не о чем.
   Не о чем.
  

ВИЗИТ НЕЗНАКОМЦА

Марджори Боуэн

  
   Никто не знал, кто впустил старика. Внезапно он оказался там, в углу у камина, грея руки перед тлеющим рождественским бревном. Гости немного устали от пения и смеха. Наступила тишина, нарушаемая только болтовней детей, сидевших на полу и игравших с мишурой.
   Над головой висел рождественский венок, украшенный яблоками, остролистом и свечами. На незнакомца смотрели с разными чувствами; некоторые были слишком сонливы, чтобы вообще видеть его.
   Один спросил своего соседа: "Кто этот старик?"
   Другой оказался достаточно любопытен, чтобы задать этот вопрос хозяину дома. Тот послал за привратником, который ничего не знал. Но с другой стороны, ворота весь день были распахнуты настежь; кому могло быть отказано во входе во время Рождественских праздников? Хозяин дома согласился с ним, добавив: "Возможно, он пришел с кем-то из детей, их так много, один приглашает другого..."
   Это был большой дом, по праву славившийся своим гостеприимством. В течение нескольких недель повара пекли пироги, торты и сладости. Воздух был насыщен ароматом специй, исходивших от открытого огня, символизирующих жертвоприношения волхвов.
   Музыканты только что покинули верхнюю галерею. Не было никакого света, кроме свечей на рождественском венке, пламя которых сужалось кверху, погружая в темноту большую комнату. Парчовые занавески на длинных эркерных окнах не были задернуты. Снаружи беспрерывно падали крупные хлопья снега.
   Старик был красив и величав. Он все время грел руки, как если бы проделал длинный путь, отправившись по холоду в далекое путешествие.
   Хозяин дома подошел к нему, предложив чашу вина и приветствовав, словно только что заметил его.
   Старик отказался, учтиво склонив свою массивную голову.
   Теперь все смотрели на него, даже дети, игравшие на полу.
   - Мне нравится проводить Рождество в компании, - сказал он голосом, в котором слышался странный, возможно, иностранный акцент. Он обвел взглядом собравшихся в кружок. - Вы думаете о Рождестве просто как о празднике? - спросил он.
   На его вопрос никто не ответил.
   - Двенадцать дней Рождества, - прошептала молодая девушка, - это веселый праздник.
   - Ах, - воскликнул старик, пристально глядя на нее. - Эти красивые цветы, которые вы носите; это я привез их в Англию.
   Девушка приложила руки к венку, словно боялась, что он распустится, как цветы феи, и компания улыбнулась причуде старика, назвавшего себя волшебником.
   Но он спокойно продолжал.
   - Я - ботаник. Много лет назад, еще до того, как вы родились, моя дорогая юная леди, я привез несколько корешков этого маленького цветка из Азии, и теперь оно распускается на Рождество в ваших каменных домах.
   - Вы заслужили свое место у камина только за это, - сказал хозяин дома, улыбаясь.
   - Нет, - ответил старик. - Я вовсе не ищу благотворительности.
   Все вяло запротестовали. Он был безобиден, возможно, даже интересен. "Возможно, было глупой неосмотрительностью не пригласить его", - подумал хозяин дома
   - Я должен объясниться. Я профессор естественной истории. Я пережил всех своих друзей и никогда не был женат. Однако до прошлого Рождества я находил компанию. В этом году мне пришлось искать компании незнакомых людей.
   - Добро пожаловать, - воскликнул хозяин дома, взглянув на свою жену. Та привстала со своего дивана и повторила: - Всегда пожалуйста, но извините меня, сэр, я не припомню, чтобы видела вас в этих краях.
   - Я живу по другую сторону леса, - сказал профессор, - и редко покидаю дом. Я развлекаю себя тем, что пишу или просматриваю свои коллекции. Я объездил весь мир.
   - Какой-то старик, - прошептал юноша, - у него второе детство, и он уже всеми забыт.
   И все же компания окружила его, словно он был тем человеком, на которого все и пришли посмотреть. Снежинки мягко падали на блестящие стекла окна; за пределами теплой освещенной комнаты ночь казалась пурпурной.
   Маленькие дети заснули на коленях у матерей, а дети постарше уставились на профессора естественной истории.
   Его одежда была старомодной, но опрятной и свежей. Святочное бревно распадалось на огненные частицы; оно горело три дня. В комнате было так жарко, что хозяин дома приказал не подкладывать больше дров в очаг. Ровное сияние наполняло комнату, отбрасывая теплые тени за спинами людей, отражаясь в бокалах и графинах, сияя в каштановых и золотых локонах и на складках шелковых и атласных платьев.
   Всем захотелось, чтобы старый натуралист ушел; из-за него они и их веселье казались глупыми.
   - Вчера, - сказал он, - я был один, гулял за лесом; все казалось темным, мертвым, унылым, шел снег, и кричала одинокая сойка, когда я нашел немного мха златовласки прямо у своих ног. И это напомнило мне...
   - Расскажите нам сказку! - воскликнул мальчик, оторвавшись от замка, который строил из игрушечных кирпичей.
   - ...как я чуть не стал убийцей на Рождество, - добавил старик.
   Теперь все замолчали. Башня рухнула. Время, казалось, ускользало быстро, как будто все рождественские развлечения уже закончились. Хозяйка дома тихонько встала и задернула занавески, защищаясь от непогоды. Поднялся ветер, и даже в этой безмятежной комнате чувствовалась некоторая дрожь. Гирлянды из омелы, плюща и остролиста дрожали на своих местах.
   - Погода была такая, как сейчас, - сказал старик. - Поднялся сильный ветер, все замерзло, и, насколько я помню, на кладбище повалило гигантский тис. Вы знаете, что фруктовое дерево можно повалить, а затем подпереть, но тисовое дерево - никогда. Оно сразу же умирает.
   - Где и когда это случилось? - спросил хозяин дома.
   - Далеко-далеко отсюда, - последовал ответ, - на диком побережье Уэльса. А со временем, я не знаю, как долго; я перестал считать годы.
   Он ограничился своим рассказом, который преподнес в качестве подарка или подношения, и поэтому они приняли его, в то время как буря усилилась, разбросав искры по очагу, и принялась ломиться в крепко запертую дверь.
   Считалось, что в доме водятся привидения, хотя никто об этом не говорил. Но в группе, собравшейся у камина, были те, кто думал об этом сейчас, о невидимых существах, которые могли заглядывать им через плечо или парить в темном воздухе над кругом свечей.
   - Я возвращался домой, - сказал профессор естественной истории, - после нескольких лет скитаний. Я побывал в Китае и Тибете. Там были кое-какие диковинки, которые я решил завести.
   - Вы, должно быть, - сказал хозяин дома, - пережили много приключений.
   - На суше и на море. Конечно, можно стать одержимым таким поиском. Я заболел. Я потерял свою корзинку с образцами. Меня ограбили.
   - И все это ради нескольких цветов! - пробормотала девушка с венком. - И у нас дома достаточно...
   - Кто когда-нибудь бывает доволен тем, что есть у него дома? Кроме того, я искал не новые украшения, а лекарственные растения - какой-нибудь универсальный бальзам. - Он резко сменил тон и добавил твердым голосом, который, казалось, принадлежал гораздо более молодому человеку: - Но я всегда переписывался с Изабель Блаунт.
   - История любви, - сказала хозяйка дома с легким вздохом. Ее собственная жизнь была очень счастливой, но она сознавала, что годы уходят.
   - Мы были помолвлены, - старик употребил официальное слово. - У меня были деньги и прекрасный дом, как и у ее брата; детьми мы играли вместе. Между нами с самого начала было решено, что мы поженимся, как только закончатся мои скитания...
   - Ах, вы были тираном и сделали выбор, - задумчиво произнесла одна из дам.
   - Вовсе нет, она была готова подождать. Даже желала продлить свое детство. Сначала нужно было подумать о ее родителях, затем о брате. Это было то, чего мы с нетерпением ждали - нашего брака - как золотой гарантии.
   - Вы, наверное, были рассудительной парой, - сказал хозяин дома.
   - Нет, - отчетливо произнес старик, - мы были полны энтузиазма. Я хотел исполнить свое предназначение так, как мне было угодно его понимать. Изабель меня поддерживала. Наше счастье должно было быть спланированным, неспешным. Она разделяла мои интересы. Каменный дом, построенный для нее, был наполнен сокровищами, которые я привез домой. Каждый месяц она писала мне рассказы о наших родных цветах - даже о первых в этом году: темно-красной крапиве, луговой душице, маргаритке - о всевозможных маленьких тщеславиях и фантазиях, которые мы разделяли. Она писала мне о колючем кустарнике, покрытом инеем, а я - о долине, заросшей азалиями цвета кораллов и раковин.
   - И больше вы ни о чем не писали? - спросил один из слушателей.
   - Мы писали обо всем остальном, - с достоинством ответил старик. - Какой бы опасной или неудобной ни была ситуация, я сохранял спокойствие благодаря воспоминаниям об Изабель Блаунт. Мы намеревались поселиться в нашем валлийском доме и жить...
   - Жить долго и счастливо, - вставил мальчик с кирпичами, из которых он теперь сложил подобие дворца.
   - Почему бы и нет? - терпеливо спросил старик. - В нашем плане не было никакого изъяна. Я столкнулся с большой усталостью. Измученный, я отдыхал у заброшенной позолоченной пагоды в джунглях, думая об Изабель, бродящей среди наших родных скал, покрытых морской мальвой.
   - Очень поэтично, сэр, но я думаю, леди слишком часто оставляли в одиночестве.
   Старик холодно посмотрел на говорившего, бойкого юношу, наливавшего себе вина.
   - Изабель никогда не была одна. У нее была своя семья, свои обязанности. Я добился успеха и почестей. Я получил награды, золотую и серебряную медали. Я читал лекции перед уважаемой аудиторией. У нее были причины гордиться мной, поскольку моя репутация приобрела устойчивый блеск.
   - Продолжайте, сэр! - воскликнул молодой человек, допивая вино. - Мы хотим услышать историю убийства.
   Старик проигнорировал это. Он снял со лба очки, протер их и водрузил на нос.
   - Когда я прощался с ней, был сильный мороз. Мы шли вдоль ручья; осока искрилась льдом; предыдущей ночью была ясная погода, пел дрозд. Теперь ветер развевал ее волосы, когда она вложила свою руку в мою; мхи, такие, какие я видел сегодня, блестели на искривленных стволах дубов. Мы возобновили наши клятвы. Еще год - и я буду свободен.
   - Это была красивая картина, - сказала хозяйка дома.
   И в самом деле, старик обладал таким искусством рассказчика, что мог заставить их всех, какими бы праздными они ни были, увидеть юных влюбленных у зимнего ручья.
   - Она прошлась со мной по моему дому, предлагая кое-что изменить, и сказала, что если не станет там хозяйкой к следующему Рождеству, то станет ею через Рождество. Она выбрала комнату, которая должна была принадлежать ей, и я сразу же спланировал, как я буду следить за тем, чтобы она всегда была заполнена отборными растениями, которые я привез с Востока. Когда мы расставались у ручья, на полпути между ее домом и моим, то спугнули зимородка. Я воспринял эту вспышку с голубыми крыльями как предзнаменование. Я поехал в Китай и нашел растение, которое искал.
   - Расскажите нам, что это было, - попросили несколько праздных голосов.
   - Оно осталось безымянным, - ответил старик. - Потому что... неужели вы не можете догадаться? Название, которое оно должно было носить, было ее именем, и блага, которые оно должно было принести человечеству, казалось бы, должны были исходить от нее...
   - Вы хотите рассказать эту историю? - мягко спросила хозяйка дома. - Не лучше ли нам спеть гимн или рождественскую песенку, прежде чем идти ужинать?
   - Это история, которую нужно рассказать, - настаивал старик. Он спрятал руки под пальто, как будто они были достаточно согреты или, возможно, замерзли без всякой надежды на тепло.
   Компания успокоилась; в дверях появился слуга со свечами, но хозяин дома отмахнулся от него.
   Света святочного бревна было достаточно для рассказа этой истории.
   - Я был захвачен в плен несколькими властными мандаринами, которые решили, что я слишком долго разглядывал какие-то редкости в их садах. Они заключили меня в башню. Из своего окна я мог видеть несколько туманных вершин, изрезанных темными впадинами, которые вызывали у меня желание снова отправиться в свои исследования.
   Меня хорошо кормили, и, полагаю, сочли безвредным, потому что через несколько месяцев выпустили. Не без некоторых мудрых слов о том, как ограничить мое любопытство. И не без некоторой награды за мое терпение во время наказания. Мандарины просмотрели мои образцы и заявили, что я загрузил себя сорняками, не имеющими никакого значения. В пакете, который они вложили мне в руку, когда отправляли в путь, содержалось изысканное растение с почти волшебными свойствами, которое я намеревался назвать в честь моей Изабель.
   Каждый из компании пытался представить, что бы это мог быть за цветок, но их мысли были вялыми.
   Свечи на рождественском венке, на котором покачивались красные яблоки, погасли, и только яркий свет от очага освещал комнату.
   Хозяин дома попросил старика занять кресло поудобнее, но тот устроился в углу у камина и продолжил свой рассказ.
   - Мои драгоценные растения, как и множество высушенных, были помещены в шкатулку из сандалового дерева, обернутую мхом, и я отправился в Англию.
   В моем путешествии было несколько задержек. Я даже не могу вызвать их в памяти. Действительно, с того момента, как я вырвался из рук моих заботливых похитителей, мои приключения приобрели сказочный характер. Казалось, я встречался с очень странными товарищами и останавливался в очень странных местах.
   - Расскажите нам! - воскликнул один из детей, внезапно просыпаясь.
   Старик нахмурился.
   - Это был долгий путь, и я потерял счет времени; была зима, но снега не выпало. Я потерял своего слугу; я думаю, его подкупил богатый набоб, но в этом я не уверен. Каким-то образом у меня в кармане всегда были деньги. Я оказался в Лондоне за день до сочельника.
   Мои драгоценные растения были в целости и сохранности при мне, и когда я смотрел на великолепное множество драгоценностей, кружев, цветов и других дорогих подарков на витринах торговцев, я был горд, потому что у меня имелось нечто гораздо более редкое, что я мог предложить своей Изабель.
   Из-за моих быстрых переездов я не получал от нее известий в течение нескольких недель. Поэтому наша встреча должна была вызвать у нее большое удивление и восторг. На этот раз мы больше никогда не расстанемся.
   Я остановился в отеле на улице неподалеку от Стрэнда, где меня никто не знал, отдохнуть от усталости и неприятностей. Вечером выпал снег, но утро засияло над Темзой, и люди сновали взад и вперед со своими свертками, венками из остролиста и гроздьями омелы.
   Воображение заставило мои засушенные растения расцвести. Моя затхлая комната наполнилась ароматом тысячи серебряных звезд. Китайцы говорили, что этот необычный цветок - цветок мертвых, на запах которого приходят призраки. Для живых у него нет запаха. Подумайте обо мне, одиноком, в Лондоне, в безвестном отеле, с великим сокровищем, которым я владел, - чудесным растением, которое должно было носить имя моей возлюбленной и принести мне окончательную славу в моей и без того почетной карьере.
   Произнося эти слова, старик высоко поднял голову с почти дьявольской гордостью, и его фигура, все еще мощная, задрожала от усталости и страсти. Казалось, он заметил, какое впечатление производит на своих слушателей и что они немного отшатнулись от него.
   - Что такое человек, - требовательно спросил он, - как не погибший архангел? Я, конечно, чувствовал, что обладаю сверхъестественными способностями, имея в той скромной шкатулке, которую держал под замком, силы жизни и смерти. - Понизив голос, он добавил доверительным тоном, который, тем не менее, был слышен в каждом уголке комнаты, - Но когда я решил свериться со своим календарем, то обнаружил, что ошибся в расчетах. Обманут самым отвратительным образом! Где я потерял время?'
   - Можно ли потерять время? - задумчиво спросил хозяин дома.
   - Я потерял два года. В тюрьме, в путешествиях, в галлюцинациях. На это я не рассчитывал.
   - У нас никогда не бывает столько времени, сколько мы надеемся, - сказал хозяин дома.
   - Но кто это понимает? - спросила его жена с печальной нежностью.
   - Никто из нас, - вставил старик. - Мы все время играем с иллюзиями.
   Один из его слушателей, уверенный в молодости и счастье, улыбнулся. Он был уверен в себе, в девушке рядом с ним и в их счастливом будущем.
   Не обращая на это внимания, старик продолжал с возрастающим пылом.
   - Очень немногие люди допускают такие просчеты, как я... Я потерял два года...
   - И все же, за такую долгую жизнь... - пробормотал один из юношей.
   Профессор естественной истории принял вызов.
   - Вы думаете, я не должен по ним скучать? Но, видите ли, это были именно те годы, в течение которых Изабель ждала меня.
   - А ее письма? - спросил хозяин дома. - Должно быть, там произошла какая-то путаница.
   Все они испытывали нежность к этой Изабель, как будто им хотелось попросить ее присоединиться к их кругу, подойти к огню и рассказать свою версию истории всех тех лет, когда она ждала в одиноком доме мужчину, жадного до богатства и почестей.
   - Да, ее письма, - медленно согласился старик. - Я же говорил вам, что был промежуток, когда я вообще ничего не получал. Потом у нее появилась привычка не отмечать даты - только понедельник или вторник. Некоторые, наверное, сильно задерживались; некоторые я вообще так и не получил.
   Он не стал распространяться на эту тему.
   - Я говорил о своем пребывании в Лондоне. Никто не думал ни о чем, кроме Рождества. Менеджер отеля вложил мне в руку билет и сказал, что в доме в конце улицы проводится бал. У меня возникло желание пойти туда. Конечно, в Лондоне было много людей, которые были бы рады принять меня. Но я испытывал определенное смущение. Возможно, я изменился. Я не знал, как смириться с теми потерянными годами. Я отправил письмо Изабель, сообщив, что буду с ней на Рождество...
   - А вам не приходило в голову, что она может быть удивлена, возможно, встревожена вашим долгим исчезновением? - спросил хозяин дома.
   - Сэр, этого не произошло. Я думал, что уже объяснил, мы любили друг друга.
   - О, - воскликнула дама, пребывавшая в полусне, - если вы думаете, что этого достаточно!..
   - Тогда я так и думал. - Он отвесил натянутый поклон. - Надеюсь, теперь вы так думаете. - Бросив резкий взгляд на хозяина, он добавил: - Возможно, вы находите мой рассказ утомительным?
   Но нет, все хотели, чтобы он продолжал. Эта история была подобна заклинанию, удерживающему их вместе, скорее оправданию за то, что они не двигались, за то, что не поставили свечи, за то, что не стали укутываться и не пошли домой. Лошадям было тепло в конюшне, возницам - в комнате для прислуги; казалось, жаль прерывать вечеринку.
   Так думали гости, в то время как хозяин и его жена, у которых не было детей, не хотели оставаться одни в доме, в котором, как предполагалось, водились привидения. При необходимости все желающие могли бы разместиться на ночь. Поэтому старик с воодушевлением рассказал им о бале, на котором присутствовал во время праздника много лет назад.
   - Можете, - сказал он, - представить себе мои чувства, наполненные в течение стольких лет Изабель, редкими растениями и различными происшествиями любопытных путешествий. Кем, спрашивал я себя, были все эти люди? У женщин были оранжерейные цветы, совсем увядшие, приколотые бриллиантами к их роскошным кружевам; некоторые из их маленьких туфелек были совсем изношены; когда они отдыхали, я видел, что тонкий атлас протерся на носках. В зале стало жарко, кто-то отдернул шторы, чтобы впустить ледяной свет рассвета. Блеск реки отражался в зеркалах и канделябрах, где догорали последние свечи. Музыканты поникли на своих местах, но продолжали наигрывать вальсы, а затем колядки в качестве напоминания о том, что танцы подошли к концу. Я незаметно удалился. Никто меня не заметил. Что за вздор этот бал! Я задумался. Конечно, вскоре мне было доказано, что я ошибался, и именно поэтому я рассказываю вам эту историю.
   Я втайне презирал всякое веселье там, где мне не были рады, и с удовольствием размышлял об уединенной жизни, которую мы с Изабель будем вести, руководствуясь исключительно нашими с ней интересами.
   Поздно в канун Рождества я добрался до своего дома. Я и не помнил, чтобы он выглядел так одиноко. Потребовалось содержимое моего бумажника, чтобы уговорить возницу отвезти меня с железнодорожной станции.
   Меня никто не встретил, но это была моя собственная вина; я не отправил письма заранее. И все же, я всегда представлял себе дом ожидающим моего возвращения и готовым к нему. По крайней мере, в холле мог бы гореть свет. Наемный экипаж вскоре уехал, оставив меня и мой нехитрый багаж на пороге. Мне пришлось позвонить несколько раз, прежде чем незнакомый мне человек со свечой в руке осторожно откликнулся на мой звонок. Он объяснил, что был смотрителем; я представился хозяином дома.
   С сомнением, но он, наконец, впустил меня. То, что он мог сказать, было банальным и раздражало. Мои законные наследники, - дальние родственники, которых я недолюбливал, - претендовали на мою собственность. Мои адвокаты затягивали процесс и искали меня по всему миру.
   Когда дело дошло до этого, я вспомнил, что не писал им в течение многих лет. Видите ли, случился тот самый неприятный промежуток времени. Мой замечательный управляющий, мои замечательные слуги - все ушли. Мои адвокаты не стали бы действовать за свой собственный счет. Переходя из одной комнаты в другую, частично опустошенные, частично заброшенные, сопровождаемый моим мрачным невольным проводником, я разозлился, главным образом на себя. Почему я не составил завещание, оставив все Изабель? Впервые в своей жизни я признал, что я - эксцентричный дурак, и веду свои дела неподобающим образом.
   И все же, теперь все это было в прошлом. Дом и поместье скоро будут приведены в порядок, и я стану достойным членом общества графства.
   Мое знакомство с домом убедило смотрителя, что я знаю это место; мое имя в некоторых иностранных паспортах и письмах убедило его в том, что я действительно владелец. По крайней мере, он так притворился, потому что вскоре я обнаружил, что у него была причина для такого поведения. Он исполнял свои обязанности в одиночку, хорошее жалование и некоторое чувство долга способствовали этому; мое появление сорвало какие-то его планы относительно Рождества. Однако теперь он увидел свой шанс. Он жил рядом, знал все лесные тропинки; а поскольку я вернулся, чтобы вернуть себе свою собственность, не могу ли я оказать ему услугу?
   Я оказал ему эту услугу; прежде чем этот человек заговорил, я понял, какого рода услуга от меня потребуется и тоже решил временно покинуть свое заброшенное жилище, отправившись в дом, где жили Изабель и ее брат. Там будет тепло, будут гореть свечи; там будет весело, потому что они, конечно же, получили мое письмо.
   Поэтому я с радостью отпустил этого человека, а когда он нетерпеливо зажигал свой штормовой фонарь, упомянул, ради удовольствия услышать это, имя моей возлюбленной. Наша привязанность держалась в секрете, но, полагаю, могли быть какие-то разговоры. Смотритель посмотрел на меня немного странно и сказал, что Изабель замужем, вот уже два года или больше.
   Я задержал его, схватив за пальто с силой, показавшейся мне сверхъестественной.
   Но, хотя он был крайне встревожен моим поведением, больше ему нечего было мне сказать. Брат Изабель умер; мужчина, за которого она вышла замуж, занимал положение ниже ее собственного. Они жили в ее старом доме.
   Услышав это, я сразу понял, что мне делать. Скрывая свою ярость, я отослал смотрителя с золотой монетой и добрыми пожеланиями.
   Ночь была слишком морозной, чтобы я мог оставаться у открытой двери, но, отодвинув потрепанные занавески на верхнем окне, я мог видеть, как свет штормового фонаря исчезает в голом лесу.
   Так получилось, что в канун Рождества я оказался один в своем заброшенном доме, освещавшимся тусклым светом, решившись на убийство.
   Я сразу же решил убить мужа Изабель.
   - Покинут Богом и людьми, - сказала хозяйка дома, оглядываясь по сторонам, чтобы убедиться, что все дети спят. Так оно и было, за исключением тех, кто удалился, и чей отдаленный смех был едва слышен.
   - Да, - энергично ответил старик. - Я полагаю, что был покинут. Подумайте, сколько любопытных обстоятельств привело к тому, что я оказался там один, в тот самый час, услышав ту самую новость. Я был за гранью разума. Я припомнил несколько случаев из моих путешествий, которые в Англии сочли бы варварскими. Я обнаружил, что изменил свое отношение к идеям жестокости и насилия. Я больше не был тем цивилизованным существом, которое окончило Кембриджский университет. Казалось очевидным, тот, кто занял мое место возле Изабель, недостоин жить, и что именно я должен стереть его с лица земли. Я зашел на одну из кухонь, где, скорее всего, имелось все необходимое. И там, действительно, я нашел еду, вино и длинный тонкий нож, какими повара нарезают мясо.
   Им недавно пользовались, и он был хорошо заточен. Я считал, что он был вложен прямо мне в руку. Мой план был прост. Я навещу эту неверную пару, спрятав это оружие в своем плаще. Я убью его у нее на глазах. Я знал, как совершаются такие поступки. Действительно, хотя я всегда действовал в целях самообороны, я не был новичком в обращении со сталью.
   На кухне горела масляная лампа. Я зажег ее, так как сальная свеча уже догорала, и отнес в большую библиотеку, которую так хорошо знал и где прошли одни из моих самых счастливых часов.
   Я с отвращением увидел, что смотритель использовал это благородное помещение в качестве спальни, потому что в нише, где я хранил элегантную этрусскую вазу, была устроена грубая кровать с тяжелыми одеялами.
   Я опустил зеленую муаровую занавеску, все еще висевшую на прежнем месте, хотя и потертую, поперек неказистого дивана и сел за свой знакомый письменный стол. Я хотел подумать, но думать на самом деле было не о чем. Мои жертвы, конечно, приняли бы меня радостно или с притворной радостью, и через несколько мгновений я бы отомстил. Я вспомнил свое письмо, адресованное Изабель под ее девичьей фамилией, в самых нежных выражениях. Поставило ли оно их в неловкое положение? Я в этом сомневался. Этот промежуток времени, который мог бы послужить для них оправданием, мучил меня. Я выбежал в холл, отчасти опасаясь, что найду его пустым, если не считать полуразвалившейся мебели. Но там были мой скромный багаж и шкатулка из сандалового дерева. Что мне было делать с моими драгоценными растениями? Я отнес шкатулку в библиотеку и поставил ее на письменный стол. Размышляя над ней, я представил себе сухое растение, которое в нем содержалось, распадающееся на миллион звездочек или цветочков, похожих на сверкающие блестки, на бриллианты, какие носят усталые танцовщицы, на отражение в зеркалах в бальном зале Риверсайда. Разве в этом растении не было свойства, которое делало его почти универсальной панацеей?
   Но теперь, когда я потерял Изабель, мне было наплевать на человечество.
   Когда-то я думал, что небесные силы направляют меня в моих опасностях и трудах; теперь я собирался вскрыть шкатулку и уничтожить содержимое, когда по дому разнесся стук.
   Уже будучи виновным в своих намерениях, я испуганно вздрогнул. Но вскоре успокоил себя. Это, конечно же, всего лишь глупый смотритель, заблудившийся в лесу или что-то забывший. Скоро я от него избавлюсь. Итак, я спокойно направился к двери; там стоял старик, по виду - бродяга, которого едва можно было разглядеть при свете звезд или лампы, которую я держал в руках.
   - Сегодня канун Рождества, - сказал он. - Вы не могли бы приютить меня?
   Мне показалось, будто я слышу вдалеке церковные колокола, и это несколько сбило меня с толку. Пока я колебался, старик скользнул в холл. Он выглядел таким несчастным, что я сказал - мое предложение мне ничего не стоило - "Вы можете остаться здесь и воспользоваться всем, что сможете найти. Что касается меня, то я должен уйти по важному делу..."
   - Сначала покажите мне кровать, которую вы по своей великой доброте предоставляете мне, - сказал он с очаровательной вежливостью.
   Я повел его в библиотеку. Мне показалось странным, что незнакомец постучал в такой час.
   Я был немного сбит с толку своими мыслями. Поставив лампу на стол, я внимательно посмотрел на него. Он был не только беден, удручен и стар, но и казался искалеченным, как будто под своей рваной одеждой скрывал уродство. Он с трудом доковылял до кровати в нише, которую я показал ему, подняв занавеску. Когда он с трудом забрался под одеяло, я сказал: "Я спущусь на кухню и подогрею вам вина".
   - Значит, ваше дело может подождать? - тихо спросил он.
   - Да, - ответил я.
   Я взял лампу, оставив его в темноте, раздул огонь в камине, подогрел вино и отнес его наверх с несколькими бисквитами, которые нашел.
   Как только лампа вернулась на место, я взглянул на нишу. Занавеска все еще висела на месте. Я заставил себя думать об Изабель и о том, что я намеревался сделать. "Как досадно, - подумал я, - что приход этого незнакомца на одно-единственное мгновение отвлек меня от того, что я должен был сделать быстро и решительно".
   - Да, я прав, - заявил я вслух. - Я был покинут и предан.
   - Мир на земле людям доброй воли, - сказал мой посетитель.
   - Благодарю вас, - ответил я и был удивлен, что нашелся кто-то, кто передал мне это древнее приветствие.
   - Идите и выпейте свое вино - я не буду его вам подносить, - грубо сказал я, настраивая себя против него. Я начал искать нож, но не смог его найти. Вынужденный сохранять полное самообладание, я сел, обхватил голову руками и попытался все обдумать.
   Сначала я должен найти нож. Возможно, я оставил его на кухне. Как глупо беспокоиться из-за того, что в дверь постучал незнакомец.
   Возможно, было бы лучше сначала уничтожить растения. Я мог бы сделать это голыми руками.
   Я открыл шкатулку из сандалового дерева.
   Как часто я размышлял над этими сухими, похожими на веточки предметами и той пользой для человечества, которую они заключали в себе. Как часто я размышлял о восторге Изабель, чье имя даст название этому чудесному растению!
   Теперь ненависть должна была уничтожить то, что нашла любовь.
   Я высказал это мнение самому себе, подумав, как прекрасно оно звучит, и схватил корешки, завернутые в мох. Они начали извиваться и раздуваться в моих руках, как будто это был клубок змей.
   Я в ярости уронил их и услышал свой крик: "Это твоих рук дело!"
   Ответа из ниши, теперь погруженной в тень, не последовало.
   Тем временем, растения становились неуправляемыми. Они вывернулись у меня из пальцев и полетели вверх, точно фейерверк, к звездам. По крайней мере, я так думал... по крайней мере, я так думал! Я поспешно отошел от стола и отдернул занавеску в нише. И там, спокойно наблюдая за мной, было самое прекрасное, восхитительное существо...
   Старик прикрыл глаза ладонью и прошептал: "Какие крылья!"
   - Вы думаете, это был сон? - ласково спросил хозяин дома.
   Старик улыбнулся и покачал головой.
   - Было утро. Я сунул свою шкатулку из сандалового дерева под мышку. Было рождественское утро, и я зашел к своей старой подруге с подарком. Она была рада видеть меня, потому что считала меня давным-давно умершим. Она приняла растения, теперь снова замершие в сухом мху, а вместе с ними и некоторую надежду, потому что ее муж умирал от болезни легких.
   Химики приготовили коренья, и они вылечили моего соперника. Я забыл, что когда-то ненавидел их; раньше мы всегда проводили Рождество вместе.
   - Но кто же отдыхал в вашем алькове? - спросил хозяин дома. - Тот, которому вы всем обязаны.
   - Я больше никогда его не видел, - сказал старик. - Он может навестить вас в любое время. Особенно, я думаю, когда вы чувствуете себя наиболее покинутым.
   - Он был видением, - сказал один из молодых людей.
   - Нет, сэр; взгляните, что я нашел на подушке.
   Он вытащил цепочку от часов, и все собрались вокруг, чтобы посмотреть на перо, которое, казалось, было из тончайшего золота, - но изящней и нежней, чем у любого смертного существа.
  

МОЙ РОЖДЕСТВЕНСКИЙ ПРИЗРАК

Эдвин А. Гоуэй

  
   Медленно, нарочито медленно гонг больших часов в дальнем углу моего кабинета пробил девять ударов. 23 декабря скоро будет причислено к числу вчерашних дней. Всего лишь немногим более чем через двадцать четыре часа колокола, мириады из них, объединятся, провозглашая Его послание доброй воли по всему христианскому миру как приветствие дню из дней.
   Я оторвал взгляд от своего стола, отодвинув в сторону документы, которые еще предстояло прочитать и подписать. Девять часов - достаточно позднее время для любого мужчины, даже с моими многочисленными деловыми интересами, чтобы работать, особенно теперь, когда мне перевалило за шестьдесят. С раннего детства я почти не знал праздного часа бодрствования, и время начинало брать свое. Честно говоря, - хотя я и не признался бы в этом никому, - я знал, что старею.
   И все же, несмотря на то, что моя соломенная крыша покрылась инеем и временами я начинал испытывать усталость как умом, так и телом, я не испытывал сожалений о своей длительной деятельности. Ибо упорный труд позволил мне достичь своей цели. Я преодолел путь от бедности до положения, обладающего огромной финансовой властью. Ощущение нищеты давно превратилось в смутное воспоминание.
   Из-за дверей моего кабинета доносился гул напряженной деятельности, отголоски рождественской распродажи, которая должна была продолжаться еще час или больше в этом огромном универмаге, единственным владельцем которого был я. Большая часть моего состояния была вложена в другие интересы, - банки, производственные предприятия, шахты, - но магазин был моим хобби. Я начал свое восхождение к власти мальчиком на побегушках у знаменитого торговца, основавшего этот бизнес. И когда после многих лет труда и самоотречения магазин перешел в мое владение, я построил для него современное здание, одно из лучших в стране, как памятник моему успеху, как наследие, которое нужно передать другим...
   Затем внезапно, словно на меня опустилась чья-то тяжелая рука, ход моих мыслей прервался. У меня заболело горло, а от слез защипало глаза. Этот магазин, все, чем я владел, должно было перейти к моему сыну Дэнни, когда я уйду из жизни - или раньше, если бы он этого захотел. Но он, вероятно, не захотел бы брать на себя управление бизнесом, пока я жив, - разве лишь для того, чтобы сменить меня. Ибо у него не было ни одного из моих движущих деловых инстинктов; он слишком много думал о других, чтобы уделять пристальное внимание своим личным интересам. Однако Дэнни - мамин сын, возможно, в большей степени, чем мой - покинул нас - навсегда - прежде, чем моя мечта смогла осуществиться.
   Дэнни был таким славным парнем, прямым, сильным и крепким. Мы с женой очень гордились им. Но никогда так сильно, как в тот день, когда во главе своей роты, с играющими оркестрами и развевающимися флагами, он маршировал к кораблю, который доставил его "туда". И, как мы и предполагали, он поступал по-мужски, пока... В канун Рождества он в последний раз повел своих людей на Ничейную землю. И умер, когда его несли с поля боя.
   Я сжал руки в кулаки и застонал, когда тяжесть воспоминаний вернулась с полной силой. Если кто-то должен был уйти, почему взяли не меня, а Дэнни? Он пришел к нам с женой, когда мы почти потеряли надежду завести ребенка. Он принес смех и солнечный свет в дом, ставший мрачным от одиночества; одиночества, за которое я был ответственен из-за времени, которое посвящал приумножению наших материальных благ. И как жена любила его - со всей страстью женщины, чье сердце изголодалось по материнству!
   В годы, предшествовавшие появлению Дэнни, я усердно работал, потому что мне это нравилось, из-за острых ощущений, которые приносили достижения. Теперь я почти так же усердно старался забыть свои сожаления. Милостивый Боже, если бы только можно было перевернуть страницы жизни назад - всего на несколько лет! Но это было невозможно.
   Стук вывел меня из задумчивости. Это был Карлтон, мой очень эффективный секретарь.
   - Прошу прощения, если я вас беспокою, мистер Уоллес. Но я закончил программу мероприятий в канун Рождества. Я подумал, может быть, вы захотите ее просмотреть.
   Я прикрыл глаза ладонью, словно от света, но на самом деле - чтобы скрыть слезы.
   - Нет, Карлтон, я уверен, что все в порядке: то есть, если вы не забыли музыку для мальчиков в больницах - песни, которые они пели - во Франции.
   - Эта часть программы будет лучше, чем обычно, сэр. На самом деле, это сюрприз и для них, и для вас. Джон Скэнлон обещал спеть "Розы Пикардии". Его сын, как вы помните, был одним из приятелей мастера Дэна...
   - Спасибо, Карлтон, - пробормотал я, заикаясь, поскольку изо всех сил пытался преодолеть хватку на горле, которая, казалось, душила меня, - вы справились великолепно. Спокойной ночи. А теперь я пойду домой. Я... очень устал.
   Я продолжал прикрывать глаза рукой даже после того, как звук закрывающейся двери указал на то, что он ушел. Дом. Это слово показалось мне насмешкой, когда я повторил его шепотом. Однако я бы пошел туда, потому что жена ожидала этого от меня. Но... я боялся это делать; боялся долгого, пустого бдения этой ночью - и следующей.
   Потому что жены там не было.
   С тех пор как Дэнни упокоился в родной земле, Сочельник значил для нее больше, чем что-либо еще в целом мире. Именно тогда ей захотелось побыть наедине со своим горем, с воспоминаниями о своем мальчике. Она попросила меня предоставить ей эту привилегию - вероятно, полагая, что это уменьшит мою боль, если я не буду свидетелем ее, - и я согласился.
   23-го числа она всегда оставляла меня с одним-двумя слугами, чтобы отправиться в наш летний дом на севере штата. Недалеко от него находилось маленькое кладбище, на котором Дэнни был похоронен для долгого-долгого сна. Ей хотелось, чтобы это место стало его последним пристанищем, потому что именно в этом загородном доме, на склоне холма с видом на широко разлившуюся реку, они провели свои самые счастливые часы, в то время как она наблюдала за мальчиком все лето, пока он вырастал из младенца во взрослого мужчину.
   Когда жена вернулась после своего первого рождественского визита на могилу нашего мальчика, я заметил в ней большую перемену. Она казалась счастливее и умиротвореннее, чем когда-либо с тех пор, как Дэнни ушел от нас. Она снова научилась улыбаться. Я был доволен, но не стал ее расспрашивать. Однако, в конце концов, спустя несколько недель, она призналась мне в причине перемены, рассказала мне самую удивительную историю, какую я когда-либо слышал, наблюдая за мной все это время тревожными глазами, чтобы понять, сомневаюсь я в ней или верю.
   По ее словам, в канун Рождества она одна пошла на кладбище, возложила венок на могилу Дэнни, затем опустилась на колени и помолилась. Она встала, когда колокола соседней церкви возвестили полночь - и обнаружила, что стоит лицом к лицу с призрачным двойником Дэнни! Она была поражена, но не испугалась. Потому что он улыбнулся; той самой улыбкой, которая приносила ей радость и счастье в те незабываемые дни. Затем он протянул к ней руку. Она почувствовала холодное прикосновение его пальцев, когда он погладил ее по лбу. Она попыталась обнять его, но его тень растаяла и исчезла.
   Я не поверил. Ее воображение, материнская любовь, ассоциации с окружающим миром обманули ее, заставив думать, будто она видела призрак нашего мальчика.
   Но мне удалось скрыть все внешние признаки моего недоверия. И я солгал, когда она расспрашивала меня, солгал, когда обнял ее и погладил по щекам, мокрым от слез. Она была счастлива. Ибо моя уверенность в вере рассеяла все ее сомнения.
   На следующий год она снова оставила меня, чтобы провести свое рождественское бдение. Однако когда она вернулась в тот раз, то не стала скрывать свою уверенность, а с сияющим лицом рассказала свою историю, как только мы остались наедине. Дух Дэнни снова явился ей, всего на несколько сверкающих секунд, когда бой курантов возвещал день рождения Христа.
   Она следовала одному и тому же обычаю каждый год. Она всегда ходила на могилу Дэнни помолиться в канун Рождества, а когда возвращалась, то утверждала, что он появился, улыбнулся и с любовью прикоснулся к ней. И по мере того, как годы уходили, она оставалась непоколебимой в своей вере в посещения своего мальчика; бывали моменты, когда я удивлялся и задавал вопросы. Разве не было возможно, что он действительно возвращался раз в год, чтобы заверить ту, кого любил больше всего в жизни, что он все еще рядом и присматривает за ней? Возможно, когда-нибудь, сказал я себе, я попрошу жену позволить мне сопровождать ее, чтобы я мог сам убедиться, действительно ли появляется дух Дэнни. Почему я не поступил так в этом году? Может быть, я сделаю это в следующем, время еще оставалось...
   Затем что-то в моем мозгу, казалось, щелкнуло, заставив меня с ошеломляющей внезапностью вернуться к реальности момента. Я с силой опустил стиснутые руки на подлокотники своего кресла. Я действительно терял контроль над собой. Трезвый рассудок подсказывал мне, что никто не может вернуться из загробного мира. С женой, конечно, все было по-другому. Она была всего лишь женщиной - чувствительной, одинокой. Если бы она находила утешение в том, что, как ей казалось, она видела во время своих рождественских бдений, я бы продолжал радоваться.
   Но, что касается меня, я должен продолжать жить так, как жил всегда, - трудиться над тем, чтобы созданный мной бизнес-механизм работал без сбоев, и пытаться забыть удар, который превращал каждое последующее усилие в насмешку.
   Встав, я постарался вдохнуть новую жизнь в свое уставшее тело, напрягая мышцы, и постарался выбросить из головы все блуждающие мысли. Какими бы ни были мои разочарования, передо мной стояло много задач человеческого масштаба, и я должен выполнять их как мужчина.
   Подойдя к окну, я посмотрел вниз на заснеженные крыши, отражавшие свет полной луны, как будто были сделаны из полированного серебра. Затем мой взгляд опустился ниже, к улицам, тянущимся паутиной от площади на углу, с огромной подсвеченной елкой в центре, к сотням мигающих электрических вывесок, придававшим улицам вид гигантского карнавала. Мириады людей, казавшихся на таком расстоянии едва ли больше игрушечных, сновали вокруг, в то время как скопление транспортных средств на дорогах скрывало снег, который еще мог там остаться.
   При виде этой праздничной панорамы, этих спешащих людей, поглощенных покупкой подарков для родственников и друзей, у меня кровь застыла в венах. Я должен выйти на улицу, потолкаться с ними локтями, впитать в себя немного истинного праздничного духа, который так ярко демонстрировала сцена внизу. Такая экскурсия привела бы меня в лучшее расположение духа, чтобы пережить часы одиночества, которые наступят после того, как я вернусь домой.
   Поспешно надев пальто и шляпу, я вышел из своего кабинета, из относительной тишины нырнув в водоворот шума и бурлящей энергии. Толпы, толпы повсюду; толкотня нетерпеливых покупателей у прилавков, работающих в проходах.
   Я улыбнулся. Большой магазин Уоллеса - мой магазин - поддерживал свою репутацию ведущего торгового центра города. Я направился к лифту для сотрудников в задней части здания. То тут, то там я мельком видел измученного клерка с осунувшимся лицом и усталыми глазами. Напряжение, в котором они работали, несомненно, было изматывающим. Но с этим ничего нельзя было поделать, - только не на Рождество. Кроме того, я щедро платил своим сотрудникам за эти дополнительные часы. Я не был несправедлив к ним. Я даже дал своему шоферу отгул на ночь, чтобы он мог пройтись по магазинам со своей женой, а это означало, что мне придется ехать домой на такси.
   Я расправил плечи, более чем немного гордый этими мыслями. Стивен Уоллес ценил и всегда будет ценить верную службу. Те, кто выполнял мои распоряжения без жалоб, всегда получали соответствующее вознаграждение. Что же касается уклонистов, тех, кто перешел мне дорогу или пытался помешать прибыльным операциям в моих интересах... - я отмахнулся от этой мысли, пожав плечами, и вошел в лифт, доставивший меня к двери, выходящей на боковую улицу.
   Выйдя на улицу, я остановился, чтобы с растущим удовлетворением оглядеть открывшуюся передо мной сцену. На проезжей части стоял огромный парк грузовых автомобилей, на борту каждого из которых было написано "Уоллес"; в эти машины энергичные мужчины и мальчики складывали товары, которые должны были быть доставлены на следующий день. Праздничные подарки из моего магазина доставлялись повсюду.
   Лишь случайный служащий со стажем узнавал меня и отдавал честь, когда я пробирался к площади.
   Затем я был втянут в одну из шеренг оживленных, кружащихся человеческих существ, большинство из которых были нагружены узлами, и вскоре почти полностью забылся, охваченный очарованием моего окружения. Время от времени я протискивался к витрине магазина, пестрящей зеленью и мигающими огнями, чтобы обратить внимание на какую-нибудь необычайно красивую витрину. Но, по большей части, я был доволен тем, что двигался вместе с людским потоком. Мне казалось, что хорошо просто быть живым, быть частью этих движущихся толп, пульсирующих праздничным настроением.
   Наконец, - я, должно быть, тащился целый час, прежде чем осознал это, - я почувствовал, что мне очень холодно. Резкий ветер, казалось, проник в самый мой мозг. Я плотно сжал губы, распознав в этом еще одно свидетельство моего преклонного возраста. Затем я подозвал такси и направился домой.
   Задолго до того, как за мной закрылись парадные двери моего огромного каменного дома и я сказал Джеймсону, что он может уйти, поскольку я намеревался некоторое время посидеть, чувство горького одиночества снова охватило меня. Казалось, никогда еще я так остро не ощущал отсутствие жены.
   Я пошел в библиотеку, убежище, в котором мы долгое время проводили большую часть наших вечеров, включил свет, затем опустился в кресло перед камином. Тепло от горящих поленьев было успокаивающим - я смутно ощущал это. Но на самом деле я думал не о себе, а о Дэнни, чей портрет висел передо мной над каминной полкой.
   Это был великолепный портрет, написанный сразу после того, как ему исполнился двадцать один год. Он был одет в форму, как и тогда, когда мы с женой видели его в последний раз. Он действительно был красивым парнем. Его приятная внешность была унаследована от матери вместе с легким, добродушным нравом. Жаль, что художник не смог запечатлеть его обычной жизнерадостной улыбки. Но тогда, возможно, выражение лица Дэнни было серьезным во время сеансов. Потому что война - гибель тысяч людей - беспокоила его. Он всегда страдал, когда страдали другие. Но он пошел вместе с другими, кто защищал флаг, потому что это был его долг.
   Я подошел к выключателю и выключил свет. Поленья давали достаточно света, чтобы я мог разглядеть портрет моего мальчика. И я хотел остаться с ним наедине в ту ночь, забыв обо всем остальном. Какая огромная разница была бы, если бы он только был со мной - в жизни! Потом я подумал о жене, и мой взгляд оторвался от огня. Я задавался вопросом, принесет ли этот сочельник ей такое же утешение, как те, что были раньше; поверит ли она снова, что видела дух своего мальчика.
   - Тебе не нужно сомневаться, отец; я увижу маму.
   Слова прозвучали тихо, из окружающей темноты. И они были произнесены голосом Дэнни! Целую минуту я сидел ошеломленный, моя кровь, казалось, застыла во мне. Затем, сделав над собой усилие, я взял себя в руки. Мне снился мой мальчик; мне казалось, что я слышал его голос.
   - Нет, отец, тебе это не приснилось. Я здесь.
   Смертельный страх сорвал крик с моих губ, и я попытался подняться на ноги. Но откинулся назад, обмякший и беспомощный. Потому что совсем рядом со мной, все еще одетый в свою униформу, сидел Дэнни! И все же это был другой Дэнни, не тот, которого я всегда знал, - своего рода его тень - неопределенная и...
   - Не бойся, отец.
   С тех пор я тысячу раз пытался точно вспомнить свои чувства. Но я никогда не мог этого сделать. Однако, думаю, в тот момент я стал спокойнее; осознал, что, несмотря на мои прежние сомнения, я действительно находился в присутствии духа моего сына. И, слава Богу, мне удалось с ним поговорить.
   Не знаю, какими были мои первые дикие слова, и не могу вспомнить его ответов. Но через некоторое время - и мои воспоминания на этот счет очень яркие - я расспросил его о том, как он появлялся перед матерью, и спросил, почему он с ней не разговаривал,
   - Было лучше, чтобы я этого не делал, - ответил он. - Она бы задала вопросы, на которые я не смог бы ответить. Но я знаю, что сделал ее счастливее, и это самое главное.
   - Тем не менее, ты разговариваешь со мной.
   - Да, отец, поскольку это необходимо; я пришел попросить тебя об одолжении - помочь тебе исправить ошибку, которая, если ей будет позволено продолжаться, причинит ужасные страдания и, в конце концов, принесет тебе горькие сожаления.
   - Я сделаю для тебя все, что угодно, мой мальчик, все, что угодно...
   - Тогда немедленно отправляйся в Клирвью; посмотри сам, что там происходит. Нет, не перебивай, потому что мое время почти истекло. Когда ты узнаешь правду, я верю, ты поступишь правильно. Ибо твое сердце не черствое, хотя бизнес сделал тебя невосприимчивым к трудностям других. Ради меня, отправляйся сегодня вечером.
   Его последнее слово было всего лишь шепотом, и как только оно было произнесено, его тень растворилась в небытии. Некоторое время я сидел, уставившись на место, где он сидел, оцепеневший, не в силах пошевелиться, слишком ошеломленный, чтобы ясно мыслить. Однако когда я снова обрел способность рассуждать, рассудок подсказал мне, что я был обманут сном; что мое воображение обмануло меня. Но, так или иначе, я не мог согласиться с этим выводом. И, наконец, нечто, чему я не мог дать определения, убедило меня в том, что я видел призрак моего сына и разговаривал с ним. В подтверждение этого я знал, что никто, кроме моего мальчика, не предложил бы мне поехать в Клирвью. Конечно, никакие подсказки моего мозга не привели бы к такой мысли.
   Ибо сразу за пределами этого города, в угольных районах соседнего штата, располагались шахты компании, главой которой я был, фактической власти, управляющей судьбами. Я приобрел свою долю в этих шахтах в качестве подарка для Дэнни. И пока он был жив, он проявлял большой интерес к ним и благополучию рабочих. Некоторое время назад шахты не смогли принести компании ничего, кроме мизерной прибыли. Череда мягких зим привела к снижению спроса на топливо. И когда мы столкнулись с ситуацией, которая потребовала бы уменьшения дивидендов более чем вдвое, - если бы мы не смогли существенно снизить эксплуатационные расходы, - я попытался снизить заработную плату сотрудникам, которых насчитывалось несколько тысяч.
   Мое требование было отклонено, в основном благодаря усилиям одного человека, Боба Гругера, чьи лидерские способности сделали его голосом шахтеров. Снова и снова я пытался принудить его принять мои условия, но он всегда сопротивлялся. Поэтому я закрыл шахты, решив пустить все на самотек, пока люди не придут ко мне и не примут мои условия.
   Но приход духа Дэнни все изменил. Даже после смерти он сохранил свой интерес к шахтерам и их семьям. Единственное, о чем я сожалел, так это о том, что он не был более конкретен; не сказал мне точно, чего он хотел. Но я был готов без промедления отправиться в Клирвью и, ознакомившись с условиями, попытаться сделать то, что сделал бы Дэнни, если бы он был там вместо меня.
   Приготовления к моему путешествию были завершены в течение получаса. Сначала я позаимствовал у Джеймсона старую, но теплую одежду и надел ее. Она послужила бы частичной маскировкой, когда я окажусь в квартале, где изолированно жили шахтеры. Затем я велел ему сообщить жене, когда она вернется, что меня вызвали из города по делам, и я вернусь только поздно вечером на Рождество, а на следующее утро сообщить аналогичную информацию по телефону в магазин.
   На железнодорожном вокзале мне повезло, и я получил купе до места назначения. Именно тогда, когда я покупал билеты, у меня возникло ощущение, будто дух Дэнни снова был рядом со мной. Я с надеждой огляделся по сторонам, но не увидел ничего, что подтверждало бы мою веру. Однако я продолжал ощущать его близость до тех пор, пока не удалился на свою койку. И утешение, которое это принесло мне, удерживало меня от беспокойства и сомнений до тех пор, пока я не забылся сном.
   На следующее утро, когда поезд находился еще в часе пути от Клирвью, меня разбудил стук кондуктора в дверь моей каюты. С трудом приняв сидячее положение после самого крепкого сна, какой когда-либо знал, я растерянно огляделся по сторонам, на мгновение не в силах осознать покачивание узкого, незнакомого помещения и грохот вагонных колес.
   Затем воспоминание о том, что произошло прошлой ночью, вернулось с внезапностью, заставившей меня вздрогнуть. И, хотя солнце нового дня посылало свои яркие лучи в купе, а мой мозг был ясен и способен спокойно рассуждать, никакие сомнения не приходили мне в голову. Я вспоминал свой опыт, переосмысливая каждую его фазу, и был более чем когда-либо убежден, что меня не обманул сон или мое воображение. Нет, вне всякого сомнения, дух Дэнни явился ко мне, поговорил и урезонил меня, и теперь я спешил выполнить миссию, которую он предложил: посетить место длительного локаута и ознакомиться с условиями на месте.
   Поднявшись, я нетерпеливо огляделся по сторонам. Возможно, он оставался со мной всю ночь - возможно, он все еще был рядом со мной! Но я не видел ничего, что могло бы вселить эту надежду. Потом я несколько раз прошептал его имя. Ответа не последовало. На несколько мгновений я был разочарован. Но мой разум подсказывал мне, что я ожидал слишком многого - что мой мальчик не мог появиться передо мной средь бела дня. Однако, возможно, когда ночь снова окутает землю тьмой, он придет, чтобы заверить меня, что замечает мои действия и поможет мне поступить правильно. Я надеялся на это всеми фибрами своего существа. Но даже если бы он не пришел, если бы я никогда больше не увидел дух моего мальчика, я был полон решимости продолжать, приложить серьезные усилия, чтобы сделать то, что доставило бы ему удовольствие, будь он жив.
   Когда я сошел с поезда в Клирвью, мне показалось, будто я полностью восстановил свои силы, был морально и физически готов к дню тяжелой работы, доставлявшей мне удовольствие в молодые годы. Неся свой саквояж, я твердым шагом направился к самому большому отелю города. От прикосновения воздуха у меня забурлила кровь, и усилился интерес к приключениям. Я зарегистрировался под вымышленным именем, опасаясь, что, если раскрою свою настоящую личность, слух о моем присутствии наверняка распространится по радио и моя цель будет провалена. Клерк, заметив мой довольно потрепанный вид, посмотрел с некоторым сомнением, когда я попросил лучший номер. Но его нерешительность сменилась приветливостью, когда я достал из бумажника несколько купюр и предложил заплатить вперед - предложение, от которого он отказался.
   Я лениво позавтракал, затем пошел в свой номер покурить и почитать местную газету, чтобы город полностью проснулся, прежде чем я приступлю к своей задаче. Когда я, наконец, покинул отель, солнце стояло высоко в небе, а улицы были полны людей, большинство из которых, очевидно, намеревались сделать последние покупки к завтрашнему празднику.
   Район, в котором располагались дома шахтеров, находился на другом конце города, за заводами. Это был обширный район - одни только шахтерские лачуги занимали несколько акров. Даже под солнечным летним небом он никогда не выглядел иначе, чем убогим и непривлекательным. Именно тогда я понял, что это, должно быть, самое худшее, когда все покрыто снегом и нет ни единого клочка зелени, который мог бы скрасить унылые просторы ветхих, некрашеных зданий.
   Первый круг моего путешествия пролегал по торговому району города. Это было напоминанием, хотя и в гораздо меньшем масштабе, об улицах, окружающих мой собственный магазин. Со всех сторон были видны свидетельства рождественских приготовлений. Венки из остролиста и гирлянды из ели и сосны украшали фасады магазинов, в то время как толпы людей толкались вдоль дорожек или останавливались, чтобы поглазеть на витрины, где были выставлены всевозможные праздничные товары. Время от времени появлялся Санта-Клаус с усами и в алом плаще, который звенел своим крошечным колокольчиком, охраняя знакомый всем чайник Армии спасения.
   Большинство из тех, с кем я сталкивался плечом к плечу, казались веселыми, счастливыми и энергичными, и были тепло одеты. Но время от времени я видел некоторых, чья скудная одежда и застывшие лица выдавали тот факт, что они были на грани бедности. Мне стало интересно, были ли они шахтерами или членами их семей.
   Столкнувшись с первым из них, я почувствовал лишь мимолетную жалость, забыв о своей миссии в Клирвью. Если они были шахтерами и решили голодать из-за того, что не приняли предложение моей компании, им оставалось винить только самих себя.
   Но вскоре вид этих мужчин и женщин с тяжелыми глазами, осунувшимися лицами, так несоответствующе одетых, начал действовать мне на нервы. Ведь даже мое пальто не могло уберечь от укусов мороза. Затем я старался отводить взгляд всякий раз, когда видел приближающуюся полуодетую женщину. Однако почему-то я просто не мог этого сделать. Снова и снова приходила мысль, что это были те люди, к которым Дэнни отправил меня, чтобы я мог понять, как шахтеры относятся к локауту.
   Комок, подступивший к моему горлу при мысли о моем мальчике, раздулся и, казалось, душил меня. Бедный Дэнни! Он никогда бы не отвел взгляд и не повернулся спиной к страданию! Нет, его мысли всегда были о других, о тех, кому повезло меньше, чем ему самому. И снова я задался вопросом, почему взяли его, а не меня. Или - почему его не оставили мне? Мы бы поговорили о проблемах на шахте. Возможно, локаута и не было бы.
   Из задумчивости меня вывело то, что, завернув за угол, я со всего маху врезался в мужчину - высокого худощавого парня в рваном пальто, чья потрепанная непогодой шляпа была надвинута глубоко на глаза. Он отступил в сторону, пристально глядя на меня; я узнал в нем Боба Гругера, лидера шахтеров, человека, который дважды бросал мне вызов в лицо, когда я пытался убедить комитет из числа работников шахты принять условия компании.
   Жестом извинившись, я поспешил дальше, но не раньше, чем заметил на его лице выражение полуузнавания. Без сомнения, он вспомнил, что видел меня раньше, но из-за моей поношенной одежды он меня не узнал.
   Я был рад. Ибо он, вероятно, ненавидел Стивена Уоллеса больше, чем кого-либо из ныне живущих. Я не хотел ссориться с ним ни тогда, ни там.
   Перемена, произошедшая в этом человеке, была поразительной. Прошло шесть месяцев с тех пор, как я видел его в последний раз. Тогда он был в расцвете сил, смелый, крепкий боец, прирожденный лидер, чье желание было законом для его коллег по работе. Теперь его плечи сутулились, щеки ввалились и пожелтели, глаза запали - неуклюжий, избитый жизнью человек.
   Но, так или иначе, осознание этой истины не принесло мне чувства восторга, даже несмотря на то, что он боролся со мной так, как ни один другой мужчина не осмеливался на это в течение многих лет. Я знал почему. Это было из-за визита Дэнни. С той же уверенностью, с какой я знал, что приближаюсь к шахтерскому району, я понял, что дух моего сына победил во мне худшее, что я никогда больше не смогу расправляться с людьми, противостоявшими мне, не задумываясь о последствиях для них.
   В тот момент так же точно, как и накануне вечером, когда покупал свои железнодорожные билеты, я знал, что дух моего мальчика рядом со мной! Я чувствовал его присутствие, хотя ничего не мог видеть.
   - Дэнни, малыш, помоги мне поступить правильно! - пробормотал я, вытирая слезы, на мгновение ослепившие меня. Затем, подавляя эмоции, которые грозили выйти из-под контроля, я двинулся дальше.
   Наконец я добрался до первого из домов шахтеров и окинул взглядом узкие, убогие улочки. Сцена оказалась более безлюдной, чем я предполагал. Повсюду лежали высокие сугробы снега, и дома почти не подавали признаков жизни, если не считать струек дыма, поднимавшихся из их труб.
   Засунув руки поглубже в карманы, я поплелся дальше. Тут и там несколько оборванных, голодных на вид детей пытались поиграть в снежки, часто прерываясь, чтобы помахать голыми руками и потопать ногами. Мужчины и женщины, все крайне бедные и одетые не лучше детей, сутулясь, переходили дороги. Здесь не было ни веселья, ни праздничных поздравлений, ни даже улыбок.
   Я изучал дома, проходя мимо них. Нигде ни венка, ни какой-либо зелени, символизирующей приближение Рождества.
   Поселение напоминало некоторые деревни, которые я видел во Франции, когда ездил туда, чтобы вернуть тело моего мальчика; просто еще одно такое место живых мертвецов, полное безнадежности грядущих дней. Из-за снега, льда и мусора на улицах прошло немало времени, прежде чем я прошел по всем улицам этого района. Но нигде я не находил никакого ободрения, способного развеять общую мрачность.
   Затем, во второй раз, я столкнулся с Бобом Гругером. Он только что расстался с несколькими такими же оборванцами, как и он сам, и направлялся к дому, без сомнения, своему дому. Ничего не сказав мне, он остановился и наблюдал, пока я не прошел мимо. Очевидно, он все еще не был уверен в моей личности. Но эта вторая встреча с кем-то, чьи черты он смутно узнал, но не смог опознать, пробудила в нем любопытство, которое могло оказаться опасным для моей цели.
   Хотя разум подсказывал мне немедленно вернуться в отель, прежде чем я столкнусь с каким-нибудь другим шахтером, который мог бы вспомнить меня и устроить сцену, прежде чем я буду готов к определенному шагу, я двинулся дальше. Я хотел посетить магазины, узнать, выставлены ли какие-нибудь праздничные товары, есть ли у кого-нибудь из шахтеров деньги, на которые можно устроить представление о праздновании Рождества, хотя бы ради детей.
   Но когда я добрался до магазинов, они выглядели почти так же заброшенно, как дома шахтеров. Два из самых больших были закрыты, а их двери заколочены досками и заперты на висячий замок. Что касается остальных, ничто в тускло освещенных окнах не указывало на то, что до самого важного из всех христианских праздников осталось всего несколько часов.
   Остановив мужчину, который выходил из одного такого магазина, я представился незнакомцем и спросил, почему магазины либо закрыты, либо практически безлюдны, без каких-либо признаков праздничной торговли.
   Мгновение он подозрительно смотрел на меня, затем с горечью сказал, что шахтеры и их семьи достигли той точки, когда вся торговля сведется к очередям за хлебом. Ни у кого не было средств, многие находились на грани голодной смерти. Лишь некоторые смогли найти случайную работу, достаточную для удовлетворения самых скудных потребностей. Более крупные магазины предоставляли безработным людям кредит до тех пор, пока их не прижали к стенке. Те, кто все еще работал, получали едва достаточно, чтобы платить за аренду. Скоро они тоже должны закрыться.
   На обратном пути в отель я был подавлен сильнее, чем когда-либо на своей памяти. Из-за изменения моего ментального настроя, вызванного визитом Дэнни, я увидел эту борьбу между жителями холмов и горнодобывающей компанией в новом свете. И эти факты причиняли мне боль. Политика, которой я следовал в течение многих лет, - политика, принесшая мне богатство и независимость, - заключалась в том, чтобы каждый этап моей деятельности приносил солидную прибыль. Теперь эта политика умерла. В будущем для меня было бы невозможно сделать что-либо, что принесло бы страдания другим.
   Вернувшись в свою комнату и заперев дверь, я отбросил в сторону пальто и шляпу и бросился в кресло. Я был очень уставшим, как умом, так и телом. И все же мне просто необходимо было придумать какой-нибудь план, чтобы немедленно оказать помощь жителям этой унылой деревушки на холмах. Я уже был полон решимости прекратить локаут и отправить шахтеров обратно на работу. Нужно было перевезти много угля и произвести ремонт, чтобы все были заняты. Но мне потребовалась бы, по крайней мере, неделя, чтобы убедить других принять мой новый образ мышления. Чего я хотел прямо тогда, так это разработать какой-нибудь план, который на следующий день принес бы дух Рождества шахтерам и их семьям.
   Ходить среди них, раздавая деньги, не соответствовало бы ситуации. Шахтеры могли расценить такой ход событий только с одной стороны - что их богатый бывший работодатель раздавал милостыню тем, кого он довел до нищеты. Нет, должен быть лучший выход. Если бы только я мог поговорить с женой, она смогла бы предложить правильные действия. Но она была далеко. Затем пришла новая мысль - надежда. Возможно, когда стемнеет, Дэнни вернется снова и даст мне совет. Я откинулся назад и закрыл усталые глаза, задаваясь вопросом, что мне делать, если он не придет.
   Вздрогнув, я проснулся и обнаружил, что сижу в кромешной тьме. Включив свет, я посмотрел на свои часы. Семь. Я проспал несколько часов - спал, пока утекало драгоценное время. И все же, каким бы ограниченным ни было оставшееся, я должен был что-то сделать. Дрожащими пальцами я схватил свое пальто и шляпу, поспешил к двери и выключил свет. Но как только мои пальцы коснулись дверной ручки, голос из темноты удержал меня.
   - Отец, иди к Гругеру.
   Голос моего мальчика! Я бы узнал его из миллиона. Обернувшись, я нетерпеливо огляделся по сторонам, но ничего не увидел.
   - Дэнни, малыш Дэнни, - воскликнул я, - дай мне увидеть, как ты разговариваешь со мной, скажи мне, что я должен делать.
   Но до моего напряженного слуха донеслось только эхо моего собственного голоса. Снова и снова я умолял моего мальчика позволить мне увидеть его, поговорить со мной. Но ответа на мою мольбу не последовало.
   То, что случилось за этим, осталось со мной только как своего рода кошмар наяву. Не думая о том, что ничего не ел с утра, я выбежал из отеля и протолкался сквозь толпы на улицах, которые, как казалось моему измученному разуму, стремились задержать меня. Только когда добрался до окраины шахтерского поселка, я смог мыслить ясно. Тогда я понял, что падает легкий сухой снег, а сильный ветер швыряет кусочки льда, жалящие, словно иглы, мне в лицо.
   Но я почти не обращал внимания на этот дискомфорт. Мысль, которая продолжала биться в моем мозгу, заключалась в том, что я должен быстро добраться до хижины Гругера. Это было не так уж далеко. И здесь не было толпы, которая могла бы помешать моему продвижению. Вскоре я оказался перед домом, который искал. Ворота были открыты. Из матовых стекол окон на нижнем этаже пробивался свет. Сойдя с тропинки и ступая по более глубокому снегу, чтобы заглушить звуки своего приближения, я подобрался поближе к окну, наклонился и попытался заглянуть внутрь.
   То, что я увидел, были Боб Гругер и женщина, склонившиеся над крошечной рождественской елкой. Они что-то привязывали к ней - как мне показалось, кусочки яркой шерсти. Я сглотнул, оценив эту слабую попытку добавить немного цвета к тощему зеленому огрызку. На полу лежала тряпичная кукла, - возможно, она стоила десять центов, - маленькая тележка-самоделка, несколько яблок и апельсинов. Эти два бедных создания, такие же люди, как и я, откладывали в сторону свои собственные страдания в попытке подарить своим малышам подобие рождественского настроения!
   И тут же мне в голову пришла грандиозная идея - что я мог бы сделать, чтобы завтрашний день стал настоящим праздником для жителей шахтерского поселка! Отступив назад, я подождал несколько минут, пока мой пульс не стал биться нормально, затем подошел к двери и постучал. Мне открыла женщина.
   - Я хочу видеть Боба Гругера, - сказал я.
   - Входите, пожалуйста. Сегодня вечером на улице очень холодно, но у нас есть камин.
   Войдя в гостиную, я столкнулся лицом к лицу с Гругером. Свет от лампы падал прямо на мои черты. Мгновение он озадаченно смотрел на меня. Затем его глаза расширились, а на тусклых щеках появился румянец.
   - Я думал, что узнал вас, когда увидел сегодня, - медленно произнес он, - а теперь я уверен! Клянусь Богом, вы Стивен Уоллес!
   Женщина, которая подошла к своему мужу, ахнула, затем закрыла глаза и громко зарыдала.
   - Не знаю, в какую игру вы играете, Уоллес, шпионя здесь в этой старой одежде. Но если вы хотели узнать, насколько мы все близки к голодной смерти, если вы думаете, что мы наконец-то в вашей власти и вы можете заставить нас...
   - Вы ошибаетесь, Гругер.
   - Тогда зачем, черт возьми, вы здесь? - Он стряхнул удерживающую его руку жены и подошел ближе, его пальцы подергивались, глаза буквально пылали ненавистью.
   - Садитесь, Гругер, и позвольте мне это объяснить. Я хочу поговорить с вами, как мужчина с мужчиной...
   - Что вам здесь нужно? - воскликнул он, яростно потрясая сжатыми кулаками.
   - Пожалуйста, послушайте, Гругер, как человек, которым вы на самом деле являетесь. Люди следовали за вами до тех пор, пока не добрались... ну, почти до последней канавы. Если вы позволите мне объяснить, я покажу вам, как вы можете вернуть их обратно, к изобилию и комфорту.
   - Я уже говорил вам раньше; мы скорее умрем с голоду, как крысы, чем примем ваше предложение, которое в лучшем случае не сделает наше положение намного лучше, чем то, в котором мы находимся сейчас.
   - Я пришел не для того, чтобы предлагать вам принять эту долю.
   - Принять эту долю? - выдохнул он, падая на стул и делая слабый жест в сторону жены.
   Женщина робко приблизилась ко мне со словами:
   - Пожалуйста, мистер Уоллес, расскажите нам, зачем вы пришли. Боб выслушает, не так ли, Боб?
   Я подождал, пока дрожащая женщина усядется, затем придвинулся поближе к Гругеру и кивнул в сторону старых часов, громко тикавших на стене.
   - Уже больше девяти. У нас есть меньше трех часов, чтобы выполнить работу целого дня.
   - Целого дня...
   - Не перебивайте, Боб, у нас нет времени. И пока вы слушаете меня, подумайте об этой женщине, которая была рядом с вами, и о малышах, для которых вы готовили елку. Вы ведь хотите поздравить их с Рождеством, не так ли?
   - Ради Бога, мистер Уоллес, скажите мне, к чему вы клоните.
   - Я не могу вдаваться в подробности, время слишком дорого. Но что-то - неважно, что именно - заставило меня изменить свое мнение о шахтах. Мужчины вернутся к работе в прежнем объеме, как только я смогу это организовать - возможно, к Новому году. Зимы здесь всегда короткие. Мы начнем с проведения необходимого ремонта и отправки того угля, который есть, на рынок.
   Гругер, с лицом таким же белым, как снег за окном, пошатываясь, поднялся на ноги.
   - Вы это серьезно, мистер Уоллес? Вы не обманываете...
   - Я серьезно отношусь к каждому сказанному слову.
   Он протянул руку, чтобы пожать мою, но его жена бросилась в его объятия и заплакала у него на плече.
   - Ну же, ну же, миссис Гругер, - мягко сказал я. - Сейчас время смеяться, а не плакать. Вы разбудите детей.
   Она медленно повернулась, ее лицо подергивалось от множества обуревавших ее эмоций.
   - Они не спустятся вниз, что бы ни случилось. Мы сказали им, что сегодня вечером придет Санта-Клаус. Они бы испугались, что спугнут его.
   - Ну, в любом случае, он придет завтра. Ничто не удержит его на расстоянии. А теперь слушайте каждое слово - вы, в частности, Боб. Мы с вами едем в город, и я собираюсь купить подарки, теплую одежду и еду для каждого мужчины, женщины и ребенка в поселении.
   - Вы имеете в виду - сейчас?
   - Да, тогда они будут доставлены на Рождество. Возьмите свое пальто и шляпу. Поторопитесь. Мы не можем терять ни минуты. Мы остановимся у соседнего дома и пришлем сюда человека поговорить с вашей женой. Она все объяснит. Затем пусть этот человек распространит весть о том, что Санта-Клаус завтра приедет на шахты.
   Когда Гругер, с лицом, озаренным новым счастьем, натягивал свое изодранное пальто, женщина схватила меня за руку. Но она не могла говорить. Однако слезы, катившиеся по ее щекам, свидетельствовали о ее благодарности.
   - Я знаю и понимаю, - сказал я. Затем я вложил ей в руку банкноту. - Может быть, есть что-то, что вы хотели бы купить до прихода Санта-Клауса. Спокойной ночи и счастливого Рождества.
   Боб ненадолго остановился у дома своего соседа, затем догнал меня, и мы вместе направились сквозь усиливающуюся бурю, склонив головы от колючего мокрого снега. Никто из нас не проронил ни слова, пока мы не добрались до границы торгового района. Затем он схватил меня за руку, заставив остановиться.
   - Я не знаю, и меня это не волнует, что побудило вас сделать то, что вы делаете, мистер Уоллес, но я хочу, чтобы вы знали, что я ценю это. Это одна из лучших вещей, которые когда-либо делал человек. Если у вас есть дети, я надеюсь, что завтра они будут так же счастливы, как и мои.
   Я не расслышал, что еще он сказал. Потому что отвернулся, чтобы скрыть свои слезы, а затем поспешил дальше, а он следовал за мной по пятам. Зайдя в крупнейший универмаг, я отправил свою визитку генеральному менеджеру, которого хорошо знал. Он распорядился, чтобы меня провели в его кабинет, где тепло поприветствовал, хотя выражение его лица было вопросительным, поскольку он не мог понять ни моей поношенной одежды, ни того факта, что меня сопровождал Гругер.
   Сказав ему, что локаут будет отменен в течение недели и что мужчины вернутся к работе в прежнем объеме, я объяснил цель своего визита. Гругер должен был дать ему список семей, о которых нужно позаботиться, и на следующее утро все должны были получить рождественские обеды, игрушки для детей и теплую одежду для всех, начиная с младенцев. Поскольку Боб, вероятно, не смог бы перечислить всех детей, необходимо было взять с собой дополнительные вещи, чтобы ни один из них не остался без внимания. Он слушал с изумлением, затем запротестовал, заявив, что, по его опасениям, его запасов недостаточно для выполнения заказа.
   - Тогда купите то, чего не хватает, в других магазинах, - поспешно сказал я. - Я должен предоставить все вам и Гругеру. Пришлите мне счет. А сейчас мне пора идти, потому что я хочу вернуться домой вовремя, чтобы провести часть Рождества со своей семьей.
   Задержавшись лишь для торопливого пожатия рук и улыбнувшись попыткам Гругера еще раз поблагодарить меня, я направился в отель, более счастливый, чем когда-либо на своей памяти, гадая, появится ли Дэнни снова, чтобы заверить меня, что я выполнил его пожелания. Но время пролетело быстрее, чем я предполагал. Почти одновременно с этой мыслью раздался звон церковных колоколов; перезвоны возвещали, что наступила полночь, что наступило Рождество!
   И я знал, что тогда Дэнни мне не явится. Он был со своей матерью.
   Был уже поздний вечер следующего дня, когда я добрался до своего дома - и до жены. Она ждала меня в библиотеке.
   - Прошлой ночью я снова видела нашего мальчика, - сказала она после того, как я поцеловал ее.
   - Он говорил с тобой? - спросил я.
   - Нет, но его улыбка сказала мне, что он счастлив. А теперь расскажи мне, какое дело заставило тебя уйти в такое время.
   Я быстро принял решение. Я не должен был говорить ей, - по крайней мере, не тогда, - что я тоже видел нашего мальчика и что мы с ним разговаривали.
   Она могла бы не понять, и это причинило бы ей боль. Поэтому я сказал только, что меня встревожили сообщения, которые я слышал об условиях на шахтах; я отправился туда, чтобы ознакомиться с ситуацией на месте, и решил устроить праздник для семей в поселении и положить конец локауту.
   Когда я закончил, в ее глазах стояли слезы.
   - Я рада, Стивен. Жаль, что я не знала этого прошлой ночью. Я бы сказала Дэнни.
   - Возможно, он знал, - сказал я, заключая ее в объятия. - В любом случае, теперь он знает.
   Я указал на его фотографию. И, - может быть, это было всего лишь мое воображение, но мне показалось, что суровое выражение исчезло с его лица, - что наш мальчик улыбнулся, глядя на нас сверху вниз.
  

РОЖДЕСТВЕНСКИЙ ПРИЗРАК ДЖОННИ КЕЛЛИ

ЭДВИН А. ГОУЭЙ

  
   Звон крошечного колокольчика, которым энергично потряс Санта в алом плаще Армии спасения, стоявший у обочины, радостным эхом разнесся в морозном воздухе.
   Я шагнула в дверной проем маленького магазинчика, чьи огни, выглядывающие из-за панелей, украшенных зеленью и остролистом, освещали убогую улицу.
   Ибо мои онемевшие и усталые конечности требовали пары минут отдыха. Отдыха, за пределами досягаемости без устали падающего снега, который ветер с реки взбивал в вихри, прежде чем бросить его сугробами вдоль тротуара. Отдохнуть, чтобы восстановить немного энергии для продолжения приятной работы, которая почти непрерывно заставляла меня двигаться с самого раннего утра.
   Потому что был канун Рождества, и я провела день, раздавая подарки и деньги тем нуждающимся в большом городе, кого знала лично.
   Когда я смахнула снег с глаз и отряхнула его с шарфа, обхватившего мое горло, маленький колокольчик снова издал свой веселый звон.
   Я посмотрела на Санту, который энергично топал вокруг котелка, чтобы поддерживать кровообращение в своем теле. Но ни малейшего намека на личный дискомфорт нельзя было заметить ни в его мерцающих глазах, ни в его губах, искривленных в усмешке между плохо сидящими бакенбардами.
   И когда кто-нибудь из толпы, нагруженной свертками, тащившейся мимо него, бросал монетку на заснеженное дно его котелка, казалось, что в неизменном тоне звучала музыка: "Спасибо! Счастливого Рождества!"
   Стремясь внести свою лепту в поддержание кипения этого конкретного котелка, сделав щедрый взнос, который пошел бы на обеспечение завтрашнего рождественского ужина для городских изгоев, я открыла сумочку и нетерпеливо запустила пальцы поглубже. И слегка ахнула, когда они вытащили всего две монеты: серебряный четвертак и пятицентовик.
   "Наверняка здесь какая-то ошибка, - подумала я. - В каком-нибудь углу должна быть спрятана одна-две купюры". Но, хотя я тщательно обыскала каждый карман, даже случайный пенни не вознаградил меня за мои поиски. Я была даже более щедра в своих рождественских подарках, чем предполагала. Все, что осталось, - это тридцать центов.
   И даже эту ничтожную сумму пришлось бы разделить. Ибо между маленьким магазинчиком на окраине застроенного многоквартирными домами участка Мюррей-Хилл, у дверей которого я искала временное пристанище, и моим домом в средней части Риверсайд-драйв лежало несколько миль скользких улиц. Я не могла пройти это расстояние пешком. Я бы не решилась предпринять такой поход перед лицом метели, превращавшей ходьбу в настоящий подвиг. И, уже собираясь, я знала, что не смогу пробраться пешком. Пятицентовик должен пойти на оплату поездки в метро, которая сократила бы мое путешествие.
   Я опустила монету поменьше обратно в кошелек. Но, когда я держала другую, готовая бросить ее в зияющий котелок Санты, мне в голову пришла новая мысль, на время вытеснившая все остальные из моей головы.
   Я еще не побывала в многоквартирном доме Келли на другом конце Мюррей-Хилл. Маленькая трехкомнатная квартирка, в которой жила вдова Бриджит Келли, зарабатывавшая поденной работой ровно столько, чтобы содержать дом, кормить и одевать себя и своего пятилетнего сына Джонни. Что бы подумал Джонни, если бы я не поздравила его?
   Слезы досады навернулись мне на глаза, когда я подумала о них. Потому что я любила Бриджит, всегда трудолюбивую и безропотную. А из всех моих юных друзей я больше всего любила Джонни. Потому что он был мужественным мальчиком, всегда планирующим и с нетерпением ожидающим того дня, когда станет достаточно взрослым, чтобы "пойти на работу и помогать маме".
   Я бы давно оказала материальную помощь - им обоим, - но гордая Бриджит не позволяла. Добрые слова она принимала. От благотворительности она отказывалась. Она будет продолжать работать и заботиться о Джонни, пока он не пойдет в школу. А потом...
   Но как я могла забыть их? Они были на первом месте в моих мыслях, когда я выходила из дома тем утром. В течение трех лет я делала все, что могла, чтобы сделать Рождество Джонни ярче - доказать, что Санта-Клаус помнит детей из многоквартирных домов так же хорошо, как и детей с проспектов. Мой провал в памяти причинял боль. Несмотря на то, что я поднималась по лестницам с раннего утра, раз за разом пополняла свой запас игрушек и конфет, часами планировала раздачу подарков с изможденными матерями, я не должна была забывать Джонни.
   Затем, как и много раз с тех пор, как я познакомился с миссис Келли и ее маленьким сыном, я пожелала, чтобы по какой-нибудь странной случайности они стали обладателями тайного клада, который, я была уверена, был спрятан в старом доме. Деньги, спрятанные там бывшим владельцем. Этого тайника, вероятно, было бы достаточно, чтобы вдова и ее мальчик надолго оказались вне нужды.
   Но я забыла о своем желании, чтобы подумать о более материальных потребностях настоящего. Даже сейчас было не слишком поздно исправить свою оплошность. Я взглянула на свои часы. Только девять часов. Собравшись с духом для долгой прогулки до ближайшей станции метро, я вышла в метель. Мой четвертак шлепнулся в снег на дно котелка Санты, когда я добралась до тротуара. И его радостное: "Спасибо, леди! Счастливого Рождества!" преследовало меня, пока я петляла по проезжей части между грохочущими, сворачивающими машинами.
   Только когда я протиснулась на сиденье в вагоне поезда, идущего на север, у меня появилась возможность думать о чем угодно, кроме метели, которая осталась наверху, о том, как не поскользнуться и не дать снегу попасть в глаза, чтобы я могла замечать улицы, по которым шла. И сразу вспомнила о Джонни и о необходимости предотвратить горькое разочарование, чтобы оно не постигло его завтра. И эта мысль, казалось, придала мне новых сил и мужества. Мне не терпелось продолжать действовать до тех пор, пока я не выполню задачу, которую поставила перед собой.
   Затем, вероятно, из-за старых ассоциаций, связанных с многоквартирным домом, в котором жили Келли, я вспомнила свой первый сочельник.
   Но тогда, когда мне было четыре года, все было совсем по-другому. В те дни Мюррей-Хилл все еще сохранял свою первозданную славу социального центра Манхэттена. Сюда вторглись лишь несколько магазинов. А высокие, мрачные здания с мансардами, казалось, еще не закрыли воздух и солнечный свет. Утонченность, культура и покой еще не соответствовали требованиям производства и торговли, которые всегда влекли за собой убожество, грязные многоквартирные дома и грохочущие грузовики.
   В тот период многоквартирный дом, в котором жили Джонни и его мать, представлял собой гордый старый дом, богато украшенный, высотой в пять этажей, с витым железным балконом, протянувшимся через весь этаж гостиной.
   И там жили Хантингтоны, - любимый всеми Арчер Хантингтон и его красавица жена Долли. Арчер был великим судоводителем и финансовой силой на улице; человеком огромного богатства по тем временам. Но, при всем их материальном достатке, дому Хантингтонов не хватало одного, чтобы сделать его полноценным, - ребенка.
   У них родился мальчик. Но он умер прежде, чем прошел год. Больше у них детей не было. Однако, несмотря на бездетность, Арчер и его жена любили детей со страстью, которая превосходила для них все остальные интересы. Их дом всегда служил игровой площадкой для малышей их родственников и друзей. И Долли, несмотря на хрупкое, маленькое тело, которое делало ее почти инвалидом, ежедневно ходила в дома вдоль набережной, заботясь о нуждах детей из бедных семей.
   Арчер поддерживал ее в этих усилиях. Но его дни наступали с Рождеством, когда он мог собирать вокруг себя детей сколько душе угодно. За день до Рождества в старом зале далеко в Бауэри он устраивал день открытых дверей для молодежи из городской бедноты, где стояла гигантская елка, освещенная разноцветными свечами, и длинные столы, заваленные вкусностями, мороженым и конфетами.
   Однако именно после пира старый Арчер по-настоящему почувствовал себя в своей стихии. Ибо тогда, одетый в алую шапочку и отороченное мехом пальто, в блестящих сапогах, доходивших ему почти до бедер, он играл в Санта-Клауса, вручая игрушки каждому нетерпеливому ребенку, подходившему к нему. И он выглядел соответствующим образом. Потому что был невысоким и плотным, с поясом на талии, стягивавшем его ярко раскрашенный камзол. А обрамлявшие его смеющиеся глаза и румяные щеки густые белоснежные бакенбарды делали искусственную маскировку ненужной.
   Вечером в его большом каменном особняке недалеко от авеню должно было состояться еще одно празднование - великолепная вечеринка в канун Рождества, на которую собирались дети его друзей. И снова он играл Святого Ника и помогал счастливой Долли раздавать вкусности, сладости и подарки, снятые со сверкающей елки, с именем каждого малыша, написанным на обертке.
   И именно у Санта-Клауса Хантингтона я посетила свою первую рождественскую вечеринку; я была взволнованной маленькой мисс с широко раскрытыми глазами, чьи большие надежды оправдались, когда сам Санта-Клаус Хантингтон подарил мне большую куклу с льняными волосами, которая умела говорить "мама".
   Однако это была моя единственная вечеринка там. Ибо следующим летом Арчер и его жена отправились на яхте в Южные моря, где, как надеялись, теплые бризы вернут румянец на щеки Долли. Но яхта так и не достигла места назначения. И хотя мой отец, друг Арчера на всю жизнь и его деловой партнер, провел его поиски по всему миру, ни о яхте, ни о ее пассажирах больше никогда не было слышно.
   Мой отец, как и другие близкие друзья Арчера, знали, что где-то в доме он всегда держал значительный запас наличных на случай чрезвычайных ситуаций - таких, как его собственные и Долли благотворительные организации, или для помощи менее состоятельным друзьям, нуждающимся в займах, на которые не подписывались никакие бумаги или проценты. За этим тайником, известным только ему, неоднократно охотились, но так и не нашли.
   Затем последовали долгие годы, в течение которых старый дом оставался закрытым, а его окна заколоченными. Район изменился. Уродливые бизнес-структуры прокладывали себе путь локтями. Рабочие пришли в уцелевшие старые дома, переделывая их внутри и снаружи, разделяя большие комнаты на меньшие - превращая их в ульи для людей. И в эти многоквартирные дома переселились те, кто был вынужден считать свои гроши, - толпа бедняков из Файв-Пойнтс, Адской кухни и Малберри-Бенд.
   Наконец от поместья Хантингтонов избавились. Мой отец купил старый дом, надеясь, по сентиментальным соображениям, сдать его в аренду в том виде, в каком он стоял, сохранив тем самым хотя бы его внешний вид. Но он потерпел неудачу в достижении этой цели.
   Никто не хотел иметь целый дом в этом кишащем многоквартирными домами районе. Таким образом, хотя мой отец продолжал владеть им, он позволил ему, как и его соседям, разделиться на небольшие квартиры.
   В те годы моя мать умерла, оставив заботиться об отце только меня. Но, хотя его волосы поредели и покрылись инеем, хотя прежний огонь в его глазах превратился в тлеющие угольки, и он смеялся только тогда, когда мы с ним оставались ночью наедине в большой библиотеке, удар потери женщины, которая поддерживала его в трудностях, не сломал его.
   Когда был жив Арчер, папа всегда помогал ему в осуществлении его планов сделать детей счастливыми, хотя сам всегда держался на заднем плане. После того, как его партнер исчез, он продолжал заниматься делом любви, но по-своему, - его натура не позволяла ему играть Санта-Клауса. Каждый день перед Рождеством, с карманами, набитыми купюрами, и машиной, груженной игрушками, он посещал дома каждого сотрудника своего банка и лично раздавал подарки детям и оставлял деньги для их развлечения в театре или в другом месте на праздник.
   Сегодня, как обычно, он, должно быть, находился среди своих маленьких друзей. Я надеялась, что он не очень устал. Потому что папа становился старше. Его походка стала менее уверенной...
   Хриплый окрик железнодорожного охранника вывел меня из задумчивости. Хотя я не расслышала его сбивчивых слов, я инстинктивно поняла, что добралась до ближайшей к моему дому станции. И, присоединившись к толкающейся толпе, я вышла из поезда, поднялась по мокрым ступенькам и снова нырнула в усилившуюся метель.
   Однако, все еще воодушевленная мыслями о том, что планировала сделать для Джонни той ночью, я быстро преодолела несколько кварталов, которые привели меня туда, где, как я знала, меня будет ждать папа, вероятно, встревоженный тем, что я возвращалась позже обычного.
   Когда Джадсон широко распахнул парадные двери, я бросила свое мокрое пальто и шляпку на стул и ворвалась в библиотеку с криком: "Папа, папа, где ты?"
   И пожалела о своей опрометчивости. Потому что он дремал в своем большом кресле перед камином, прикрывая глаза рукой. Я заметила, что эти глаза были очень усталыми.
   - Тони, маленькая бродяга, где ты была до этого неземного часа? - Он поднялся на ноги, раскинув руки, широкая улыбка разогнала морщины усталости с его лица.
   - Садись, папа, - после первых крепких объятий и поцелуев, я мягко усадила его обратно в кресло и придвинула к нему другое. - Сегодня вечером ты выглядишь очень усталым. Ты переутомился?
   - Ничего подобного, девочка Тони, - он накрыл ладонью и сжал одну из моих. - Кроме того, - он улыбнулся, - это было ради благого дела и только раз в год, ты же знаешь. Но скажи мне, где ты была?
   - О, делала то же самое, что и каждое двадцать четвертое декабря, только немного больше. Оказалось, везде было о чем поговорить, и я задерживалась дольше, чем ожидала.
   - Не бери в голову, если ты не промочила ноги. Дай мне посмотреть. Нет. Прекрасно! А теперь я закажу кофе, и мы будем сидеть в удобных креслах, пока не пробьют куранты...
   - Ты такой милый, папа. Но... все, что я могу, это выпить только одну чашку. Потом я должна снова уйти...
   - Ты должна... Что ты имеешь в виду?
   - Папа, мне очень стыдно за себя. Но ты помнишь Келли...
   - Ты имеешь в виду Бриджит и маленького Джонни? - Он кивнул.
   - Веришь ли, что я почти забыла о них?
   Затем, когда его глаза широко раскрылись в задумчивом интересе, я рассказала ему, как вспомнила свой промах, поездку в метро на последний цент, воспоминании о моей первой вечеринке в канун Рождества и Арчере Хантингтоне, играющем Санта-Клауса.
   - Это странно, Тони, - прервал он, нахмурив брови. - Но, кажется, я и сам большую часть дня думал о старом добром Арчере. Иногда мне казалось, что он почти рядом со мной, особенно когда я был с детьми. Может быть, девочка Тони, он был ближе, чем я думал. Мы не можем сказать.
   - Знаешь, папа, воспоминание об Арчере заставило меня подумать о деньгах, все еще спрятанных где-то в том старом здании. И еще я подумала - если бы только Келли нашли это - каким замечательным рождественским подарком это было бы для них.
   - Это, конечно, было бы так. - Он улыбнулся. - Но эти деньги пропали - по крайней мере, до тех пор, пока строители не снесут дом. Теперь давай перейдем к практической стороне твоего затруднительного положения. Я полагаю, тебе нужно немного денег, чтобы сделать подарок маленькому Джонни?
   - Да, папа. Я собираюсь подарить ему самое лучшее Рождество, какое у него когда-либо было. Я собираюсь попытаться искупить свою забывчивость, папа, почтить память Санта-Клауса Хантингтона за то первое великолепное Рождество, которое он мне подарил.
   Папина рука скрылась в кармане и вытащила оттуда пачку банкнот, которую он сунул мне в пальцы.
   - Сделай это Рождество для Джонни таким, о котором ты думала, а затем добавь еще немного для Арчера.
   - О, папа, я сделаю это. И я еще раз поблагодарю тебя завтра, когда у меня будет время. Крепкий поцелуй, и я ухожу.
   - Но, Тони, это плохая ночь. Я думаю, мне лучше пойти с тобой и...
   - Нет, папа. Я оденусь потеплее и...
   - Но...
   - Никаких "но", папа. - Я села на подлокотник его кресла, повернула его голову так, чтобы заглянуть ему прямо в глаза, и убрала седую прядь с его лба. - Я знаю, что ты готов пойти со мной, если я скажу хоть слово. Но ты устал - гораздо больше, чем ты думаешь. Кроме того, это моя работа. Я упустила из виду настоящую обязанность. Теперь я должна исправиться. Это займет не так много времени, как ты думаешь. Если ты хочешь подождать, подремать и покурить здесь, мы вместе скажем "Счастливого Рождества", может быть, под бой курантов. На этот раз я воспользуюсь машиной. Если ты предпочтешь лечь спать, я не буду возражать. Потому что хочу, чтобы завтра ты был свежим и румяным, когда станешь для меня Санта-Клаусом.
   - Хорошо, Тони. Я позову Джима и попрошу его приготовить машину, пока ты будешь собираться. Он тебе понадобится, чтобы помочь нести свертки и... ну, если что-то случится в такую ночь...
   - Ничего не случится, - воскликнула я, в последний раз обняв и поцеловав его, и умчалась прочь. Но он последовал за мной в коридор, крича: "Удачи" снова и снова, пока я спешила в свою комнату, крепко сжимая в руке драгоценную пачку банкнот.
   Переодеваясь в более плотное платье и приказав Минни дать мне пару теплых чулок в качестве дополнительной защиты от сугробов, через которые мне придется пробираться, делая покупки, я подумала о миссис Келли и, вероятно, скудном одеянии, которое у нее было, чтобы защитить ее от ночной непогоды.
   В шкафу висело тяжелое пальто с манжетами и воротником из меха, которое я купила для экономки. Она и миссис Келли были примерно одного роста. Оно великолепно справилось бы с чрезвычайной ситуацией. Пальто нужно будет отдать вдове, а экономке я дам денег, чтобы она купила другое.
   С пальто в одной руке, и моей сумочкой с деньгами на рождественские подарки Келли в другой, я снова вышла в снег.
   - Куда, мисс? - спросил Джим, в то время как Редди помог мне сесть в машину.
   - Поспеши на верхний Бродвей - в какое-нибудь место, где магазины наверняка будут открыты. Я должна купить много игрушек, конфет и... всего остального. Потом мы отправимся в Мюррей-Хилл. Ты знаешь, где живет семья Келли.
   Еще мгновение, - мы завернули за угол и понеслись вперед, скрипя клаксонами; наши фары почти не пробивались сквозь завесу кружащихся впереди хлопьев. Но мы благополучно добрались до проспекта. И магазины все еще были открыты, заботясь о таких, как я, покупателях, заходящих в самую последнюю минуту.
   С Редди под локоть я нырнула в несколько магазинов и быстро вышла из них, сделав покупки, в то время как купюра за купюрой исчезали из рулона желтых и зеленых банкнот. Я покупала игрушки и конфеты, и снова игрушки и фрукты, пока Редди не сообщил мне, что машина полна. Но я только рассмеялся. Там должно быть место еще для нескольких покупок. Я пообещала себе, что Рождество у Джонни должно быть потрясающим. И я была полна решимости, чтобы он встретил его так же великолепно, как многие мальчики в Нью-Йорке.
   Мой последний визит был в соседний магазин, где усталые продавцы уже готовились к закрытию.
   - Я предоставляю выбор вам, - сказала я мужчине за ближайшим прилавком. - Мне нужно несколько вещей для пятилетнего мальчика, хрупкого телосложения и примерно вот такого роста (я показала) - две пары обуви, резиновые сапоги, два костюма, пальто, меховая шапка, перчатки и коробка шерстяных чулок. Не показывайте их мне, но дайте мне самое лучшее. И, пожалуйста, поторопитесь.
   Я не верю, что когда-либо в своей жизни была счастливее, - даже на моей первой рождественской вечеринке, - когда машина зигзагами пересекала город, направляясь к Мюррей-Хилл. Арчер Хантингтон, если бы он смотрел на меня с высоты, должно быть, улыбнулся бы моим попыткам пойти по его стопам. Ибо, каким-то образом, я, казалось, чувствовала, что он несет ответственность за радость дарения, которую я всегда испытывала на Рождество. Когда мы, наконец, подъехали к ветхому старому зданию, в котором размещалась семья Келли, с освещенными окнами тут и там, смягчающими его унылый фасад, я уловила эхо перезвона из какой-то близлежащей церкви, приглушенного метелью.
   Наступило Рождество. Это был полуночный час, когда Санта-Клаус должен был отправиться в свое самое важное путешествие.
   Я счастливо рассмеялась, выходя из машины, в то время как Редди закрыл за мной дверцу.
   - Счастливого Рождества, мальчики. Подождите здесь, пока я не вернусь. Я хочу убедиться, что Джонни спит. Тогда мы сможем отнести подарки его матери.
   У меня было только пальто, которое должно было стать моим личным подарком Бриджит Келли.
   Войдя в коридор, я столкнулась с уборщицей, протянувшей руку, чтобы превратить шипящее газовое пламя в пятнышко - обычное освещение для тех жильцов, кто вернулся домой после полуночи.
   Она сдвинула очки ближе к глазам, затем сказала:
   - А, это вы, мисс Грегори? В такую ночь и так поздно? Я уверена, что вы пришли повидаться с Келли. Но ее нет дома.
   - Почему? Она не может работать так поздно.
   - Нет. Один из соседей заболел. Она ушла, чтобы помочь. Я присматриваю за Джонни, пока ее нет. Но сейчас он спит. Я только что оттуда. Дверь открыта, если вы собираетесь подняться наверх.
   - Спасибо. У меня есть для них кое-какие рождественские подарки. Я просто удостоверюсь, что Джонни все еще спит. Потом я прикажу отнести их на кухню миссис Келли. Вы можете сказать ей, что они там, когда она вернется.
   - Благослови вас Господь, мисс, в этом году они наверняка будут оценены по достоинству. Бриджит в последнее время не могла много работать, а врачи обходятся дорого. Боюсь, она не смогла много купить парню на Рождество и...
   - И?..
   - Ну, я думаю, что они довольно плохо питались последнюю неделю.
   Я вытащил еще одну купюру, двадцатку, из своей почти опустошенной пачки, затем подошла к двери и сказал Редди, чтобы он сходил в магазин за углом и купил большую индейку со всеми гарнирами.
   Добравшись до четвертого этажа, где жили Келли, я прислушалась. Изнутри не доносилось ни звука. И лишь крошечная щель света виднелась под второй дверью, которая, как я знала, открывалась прямо на кухню и в гостиную. Джонни спал там. Потому что рядом стояла большая плита, обеспечивавшая тепло в крошечной квартире.
   На цыпочках, я подошла к другой двери, той, что вела в узкий внутренний коридор, осторожно повернула ручку, бесшумно вошла и закрыла ее за собой. В этом месте было устрашающе тихо. Но, прислушавшись, я уловила слабое, ровное дыхание ребенка. Джонни спал. Я подошла к дверному проему кухни. На столе горела лампа; ее лучи падали на кровать мальчика, вероятно, чтобы он не боялся остаться один, пока его мать отсутствовала по делам милосердия.
   Затем мой взгляд пробежался по плите и старой каминной полке за ней. Комок подступил к моему горлу, когда я заметила маленький чулок, висящий там. Чулок Джонни, ожидающий, когда его наполнит Санта-Клаус.
   Бедный маленький мальчик. И я почти забыла о нем. Никакой Санта не пришел бы в квартиру Келли. Но подарков было гораздо больше, чем Джонни мог себе представить.
   Не нужно ждать возвращения миссис Келли. Редди и я принесли подарки и оставили их. Джонни спал слишком крепко, чтобы проснуться. Мы двигались очень тихо.
   Я уже собиралась повернуть обратно в коридор, как вдруг, испуганно вскрикнув, Джонни сел прямо в постели и уставился перед собой, на плиту, широко раскрытыми глазами, разинув рот.
   Я повернулась и посмотрела туда, куда смотрел он. Все мое тело онемело, и я прислонилась к окну, наполовину ошеломленная тем, что увидела.
   Ибо на плите стоял Санта-Клаус - таким, каким я видела его на фотографиях тысячи раз - улыбающийся, с сияющими глазами, с широким поясом, плотно облегающим его отороченную мехом куртку на толстом круглом животе, и в высоких сапогах, поднимающихся над его короткими ногами. Не хватало только мешка с игрушками.
   Пока я смотрела, такая же безмолвная, как Джонни, чувство страха покинуло меня. Затем я заметила, что фигура каким-то неописуемым образом казалась призрачной - в отличие от тела человека, к которому можно было протянуть руку и прикоснуться.
   И его черты - почему-то они казались знакомыми. Было что-то такое во взгляде его глаз, в его веселой улыбке, в его длинных, ниспадающих белых бакенбардах, что я, казалось, запомнила.
   - Счастливого Рождества, Джонни, счастливого Рождества! - Голос, казалось, потрескивал от добродушия и веселья.
   - Веселого рождества... - приветствие Джонни перешло в благоговейный шепот.
   - Давай, давай, Джонни. Ты ведь не боишься Санта-Клауса, правда?
   - Н-нет, сэр. - Тон мальчика стал более уверенным.
   - Так-то лучше. Я вижу, ты ждал меня и повесил свой чулок здесь. - Его раскатистый смешок вызвал улыбку на лице мальчика. - Теперь, Джонни, скажи мне. Ты был хорошим мальчиком весь год?
   - Я... я думаю, да. Мама так говорит.
   - Это прекрасно. - Затем он подмигнул. - Мамы всегда знают, не так ли?
   Джонни торжественно кивнул.
   - И, поскольку ты был хорошим мальчиком, я полагаю, ты ожидаешь много подарков?
   - Нет, сэр. Не в этом году.
   Мгновенная тень промелькнула по лицу старика. Он спрыгнул с плиты, подошел к кровати Джонни и фамильярно наклонился, положив локти на изножье.
   - Ты имеешь в виду, что не ждешь подарков, потому что у меня нет с собой мешка?
   - Нет, сэр. Не совсем так. Но...
   - Конечно, нет. Ты же не ожидаешь, что Санта-Клаус покажет маленьким мальчикам, что он собирается им оставить, не так ли?
   Джонни заколебался, словно не находя слов. Затем:
   - Я... я думаю, я не знаю... совсем, мистер. Но мама болела, очень часто. И она сказала, что когда ты болеешь, то не можешь сделать много, пока снова не поправишься...
   - Подожди минутку, Джонни. - Старик поднял дрожащую руку и поднес ее к глазам. - Послушай, мой мальчик. Мамы почти всегда правы. Но ладно, не бери в голову. А теперь секрет, только между нами. На этот раз я собираюсь удивить маму. Я собираюсь устроить вам обоим настоящее веселое Рождество.
   - О, как это было бы хорошо!
   - Да, Джонни. Там будут игрушки для тебя, куча игрушек, и новая одежда, и конфеты, и большой ужин с индейкой и красным клюквенным желе, и...
   - Ах!
   - И послушай - наклонись ближе. Для мамы будет новое пальто - длинное, теплое, с большим меховым воротником и - большой сюрприз для вас обоих.
   Мальчик от изумления погрузился в полное молчание.
   - Но, Джонни, Санта-Клаус не может оставить вещи, пока маленькие мальчики не спят. Ты должен крепко закрыть глаза и заснуть. Тогда все прекрасные подарки останутся...
   - И мы сможем съесть их утром?
   - Ты, конечно, сможешь. И если ты будешь хорошим мальчиком в следующем году, подарков будет больше. А теперь спокойной ночи и счастливого Рождества!
   Со вспышкой, подобной метнувшейся тени, маленький человечек прыгнул на плиту, затем на каминную полку и исчез в небытии.
   Но, как только он исчез, раздался грохот, который напугал меня и вызвал крик Джонни, скорчившегося на своей кровати и широко раскрытыми глазами смотревшего вслед своему ушедшему посетителю. Затем он откинулся на подушку, его губы растянулись в улыбке, веки закрылись, и он снова погрузился в страну снов.
   Однако грохот значил для меня больше, чем для мальчика, слишком взволнованного разговором с Санта-Клаусом, чтобы обращать внимание на другие вещи. Дождавшись того момента, когда он задышал ровно, я на цыпочках подошла к плите. Рядом с ней лежала небольшая кучка стекла, образовавшаяся из-за того, что ваза с каминной полки упала и разбилась.
   Но именно внешний вид каминной полки привлек и удержал меня. Кусок верха, длиной в целый фут, отвалился и висел. Я шагнула ближе. Деталь удерживалась на шарнире, хитро вделанном в стену. А в открытой верхней части стойки виднелось отверстие. Я сунула в него руку и вытащила маленькую жестяную коробочку. Я поднесла ее поближе к свету. Она была не заперта. Я подняла крышку, обнаружив груду монет, в основном золотых. В мгновение ока до меня дошла правда. Скрытый тайник с сокровищами наконец-то был раскрыт. Я сразу же решила, что его следует добавить к рождественским подаркам Бриджит и Джонни.
   И когда я повернулась, чтобы спуститься вниз и сказать Редди и Джиму, чтобы они принесли оставшиеся подарки, привезенные нами, то знала, вне всяких сомнений, что Санта-Клаус, которого я видела, был призраком Арчера Хантингтона, что это рождественский призрак Арчера Хантингтона прикоснулся к источнику, который раскрыл спрятанное сокровище - чтобы порадовать сердце маленького Джонни Келли!
  

СУЩЕСТВО, ПОДНЯВШЕЕСЯ ИЗ МОРЯ

Мюриэл Хант

  
   Я происхожу из семьи моряков; на протяжении многих поколений мои предки бороздили моря и океаны. В моей семье бережно хранят бесчисленные истории о старых добрых временах, - даже о временах правления королевы Елизаветы. Но иногда я задаюсь вопросом, видели ли мои доблестные предки когда-нибудь хотя бы сотую часть того, что видел я. Веселые, бесстрашные искатели приключений - такими они были, все до единого! И все же я сомневаюсь, чтобы их мужество подверглось такому ужасному испытанию, как мое.
   Море по-прежнему завораживает меня, несмотря на то, что мне уже за восемьдесят и я больше не испытываю острых ощущений, отправляясь на судах в неизведанные воды. Современные суда безмятежно следуют своим курсом. Поднимаются штормы, но огромные корабли приспособлены к любым опасностям - моряки на них не знают, что такое страх. Цивилизация убила прежнее возбуждение - опасность утратила свой ужасный смысл.
   Я видел странные вещи - ужасные вещи! Корабли уходили на дно у меня из-под ног, но каким-то чудесным образом море всегда оказывалось моим другом, поддерживая до тех пор, пока не поспевала помощь. Люди, которые были мне дороги, поглощались на моих глазах серыми водами; бури необузданной ярости вселяли в мое сердце самый дикий страх; чудовища, дышащие неописуемым ужасом, приводили меня в невыразимый ужас, и все же я страстно люблю море. Для меня в нем много человеческого.
   Если я видел его в бурном настроении, то также видел его нежным, как спящий ребенок. Я наблюдал за кораблями, скользящими по нему, словно белокрылые птицы, и поражался насыщенности его синевы, не тронутой пеной или колышущимися белыми барашками. Я видел его томным, как голубая лагуна, отражающая чудо звездной ночи. Страстным, злым, беспокойным или безмятежным - мне оно нравится!
   Нужно увидеть его так, как видел его я, чтобы оценить это; нужно побывать там, где был я, чтобы понять его тайны - ибо, не увидев, в это трудно поверить. Я могу только надеяться, что правдивость моих слов проникнет в ваш разум - что факты, которые я вам расскажу, покажутся вам такими же яркими, как и мне. Будь я великим рассказчиком, это было бы легкой задачей, но, в конце концов, я всего лишь старый моряк - искатель приключений. И могу только рассказать вам простым языком о самом удивительном опыте, который когда-либо испытывал за шестьдесят лет моих плаваний.
   Это было в 80-х годах. Сорок с лишним лет назад, на Рождество, я прибыл в Рио-де-Жанейро, чтобы взять груз кофе. У меня возникли некоторые проблемы с моей командой во время погрузки, но я вовремя узнал, что второй помощник был негодяем. Я избавился от него, и треть команды ушла на следующее утро. Все они были птицами одного полета! Мне пришлось отправиться на поиски людей в доки Рио; их было трудно найти, но мне удалось нанять достаточно матросов, чтобы укомплектовать "Мэри Элизабет". Ты не можешь привередничать и выбирать в такое время. Мне приходилось нанимать тех, с кем я мог договориться, и у меня подобралась довольно разношерстная команда!
   В тот вечер я пил кофе в одном из моих любимых местечек. Обычно я сидел за столиком один, но заведение было переполнено, и официант спросил, не буду ли я возражать, если кто-нибудь разделит столик со мной. Представьте себе мое удивление, когда мужчина, подсевший ко мне, оказался моим старым другом! Я не видел его двадцать лет! Преподобный Филип Притчард - для меня он был просто Фил. Мы были школьными товарищами, хотя он был младше меня на несколько лет; но когда я ушел в море, то потерял его из виду.
   Фил всегда был немного странным - одним из тех мечтательных мальчиков, которые есть в каждой школе; у него никогда не хватало сил участвовать в полезных играх на свежем воздухе. Думаю, ему было горько от этого, потому что он всегда с печалью наблюдал за нами. Однако он компенсировал это в классе - у него были необыкновенные умственные способности, и учеба доставляла ему радость. Никто из нас не удивился, когда мы услышали, что стал служителем церкви.
   Я обнаружил, что он не сильно изменился. То же бледное лицо с большими мечтательными черными глазами. Во всяком случае, он выглядел более хрупким, чем когда-либо - его кожа выглядела поразительно прозрачной. Он был таким же высоким, как я, - а во мне шесть футов два дюйма, - но не сильней котенка. Странный человек, Фил. Он был очень сдержан и завел мало друзей, но если он стал вашим другом, вы не согласились бы променять его ни на какого другого.
   Я сказал ему, что на следующий день отплываю в Ливерпуль, и он высказал пожелание вернуться со мной в Англию. Он сказал, что у него имелось огромное желание снова увидеть стариков. Он делал подобные вещи под влиянием момента, но когда сказал, что хочет отправиться со мной на следующий день, я понял, что он действительно имел в виду именно это.
   "Мэри Элизабет" не была быстрым судном, но она хорошо выдерживала любые шторма, и, казалось, ничто никогда не могло создать для нее значительное препятствие. Поэтому я согласился взять Фила на борт, хотя, как правило, не перевозил пассажиров. Я сказал ему, где мы пришвартовались и что отплываем в полдень, и он поклялся, что будет там. Даже зная Фила так хорошо, как знал я, я немного скептически отнесся к его заявлению, но около десяти часов следующего утра увидел, как он проезжает по причалу в карете со своим чемоданом, и через несколько минут он был на борту "Мэри Элизабет". Мы отплыли в полдень.
   С той минуты, как мы покинули Рио, с кораблем что-то было не так. Казалось, ему не хотелось покидать укрытие прекрасной гавани. Обычно он отправлялся в путь радостно, как будто предстоящее путешествие вызывало у него энтузиазм; но на этот раз он словно прихрамывал и бороздил волны против своей воли. Я был не единственным, кто это заметил - несколько моих старых матросов упомянули мне об этом факте, особенно огромный, сурового вида шотландец.
   - Старушка ведет себя как-то странно, - сказал он мне, когда поднялся снизу. - Кажется, у нее нет обычного настроя. Я не знаю, что с ней.
   Я сказал ему, что он старый дурак. Я ни за что не дал бы ему понять, что думаю о том же самом.
   Он ушел от меня, качая головой. Вам не удалось бы одурачить этого хитрого шотландца!
   Фил пару дней не выходил из своей каюты; погода взяла над ним верх. Было бурно и ветрено, и "Мэри Элизабет" вздрагивала, как кусок пробки, бесцельно болтающийся на волнах. Казалось, у нее не было никакого настроя сопротивляться - ни сил, ни желания. Этого было достаточно, чтобы заболеть даже моряку, не говоря уже о сухопутном жителе. Фил справился с болезнью на третий день и поднялся на палубу, выглядя немного позеленевшим и измученным, но в остальном вполне жизнерадостным.
   Немногие знали, что у нас на борту есть пассажир, и случилось большое волнение, когда Фил появился в своем облачении священника. Матросы суеверны, а те, кого я нанял в столь сжатые сроки, казались даже более суеверными, чем моя собственная команда. Я видел, как они искоса посмотрели на Фила, когда он подошел ко мне в своей траурной черной одежде. Они что-то говорили между собой и, очевидно, были доведены до крайнего возбуждения.
   Если бы я был Филом, то почувствовал бы это интуитивно, но он, казалось, пребывал в блаженном неведении о том волнении, которое вызвал. Оставив меня, он прогулялся по палубе, чтобы поболтать с матросами. Они наблюдали за его приближением широко открытыми глазами, но когда он заговаривал с ними, бормотали только что-то неразборчивое. Мало кто из них говорил по-английски.
   Один за другим они ускользали, пока он не остался один. Он, должно быть, заметил это! Но он никогда ничего мне не говорил.
   Плохая погода стала просто отвратительной. С каждым часом туман становился все гуще, поднялась страшная зыбь, и "Мэри Элизабет", казалось, предстояло довольно трудное путешествие - стихия была решительно против нас. Плохая погода, казалось, не нравилась всему экипажу; люди были угрюмы, почти не подчинялись, когда я отдавал распоряжения. Мне совсем не нравилось, как все выглядело. На корабль, казалось, наложили какое-то злое заклинания. Я никак не мог понять, в чем дело.
   Я стоял на вахте большую часть дня, но с приближением ночи атмосфера немного прояснилась, поэтому я решил немного отдохнуть, оставив своего первого помощника за главного.
   Я прогуливался по палубе, наслаждаясь своей трубкой, когда услышал приглушенный шепот голосов. Тот факт, что голоса были тихими, заставил меня быстро спрятаться в тени - я надеялся узнать какую-нибудь информацию, способную пролить свет на проблему.
   Так много путешествуя, я немного знаком почти со всеми языками. Говорили по-португальски. Мужчина был очень серьезен, его голос был напряжен от сдерживаемых эмоций.
   - Корабль заколдован! - испуганно шептал он группе матросов, сгрудившихся вокруг него. - Вы знаете, что это значит! Мы обречены! Скоро мы будем гнить на дне морском. Подумайте об этом! - о гниющей плоти, которую рыбы будут сдирать с наших костей, - и мы никогда больше не увидим наши дома - настигнутые ужасной смертью! Но дело не в погоде, не в корабле. Не позволяйте никому одурачить вас: это Иона!
   Он драматично размахивал руками, когда дошел до кульминации своей удивительной теории, но я мог видеть, какое впечатление он произвел на эти суеверные умы. Он говорил с такой леденящей душу уверенностью, что даже я почувствовал, как дрожь дурного предчувствия пробежала у меня по спине.
   Они уныло бормотали, уже считая себя погибшими, - и тогда я подумал, что самое время вмешаться, пока он не начал еще какой-нибудь свой адский бред. Я быстро вышел из тени и направился прямо на них, резко сказав португальцу:
   - Прекратите это! - сердито сказал я. - Если я снова увижу или услышу, как кто-нибудь из вас говорит что-либо подобное, у вас будут неприятности - я обещаю вам это! А теперь убирайтесь!
   Некоторые были склонны заворчать, некоторые украдкой отошли в сторону, но португалец встал и подошел к тому месту, где стоял я, приблизив свое лицо к моему.
   - Это правда, - хрипло сказал он, и я почувствовала его горячее и сердитое дыхание на своей щеке. - На корабле водятся привидения - он заколдован! И этот проклятый пастор - причина всех бед! - Он повернулся лицом к оставшимся матросам и от волнения заговорил громче: - Говорю вам, у нас на борту Иона! Прислушайтесь!
   Как скрипел корабль! Ветер свистел и завывал вокруг изможденных верхушек мачт, заставляя канаты устрашающе стонать, когда они раскачивались взад и вперед. Волны с предупреждающим шипением разбивались о борта корабля; воздух бурлил от пугающих звуков.
   - Я кое-что видел! - Он почти закричал на меня. - Я видел, как что-то выглядывало из-за борта корабля, что-то с мокрыми, скользкими глазами, все освещенное голубым светом! Я видел их на палубе: они крались в тени, глядя на меня с мачт своими ужасными глазами! Я не могу от них убежать! Говорю вам, здесь водятся привидения. Спросите Пита, спросите Франко - они тоже их видели! - Он вцепился в мою куртку в безумном ужасе, наполовину задыхаясь от рыданий. На него было жалко смотреть.
   - Ты дурак, - тихо сказал я, надеясь успокоить его своим собственным спокойствием. Но это, казалось, возбудило его еще больше.
   - Кто пустил его на борт? - воскликнул он. - Кто привез его на корабль? Вы сделали это - вы впустили его! Он - причина всего этого. Мы расправимся с ним, если этого не сделают эти твари! О Боже, мы все утонем!
   Он закончил с ужасным воплем и убежал вниз по затененной палубе.
   Я повернулся к остальным, сжав кулаки. Это нужно было прекратить там и тогда. Их суеверные умы всегда были готовы поверить в нечто подобное, и, кроме того, я начал опасаться за безопасность Фила. Никто не знал, что может случиться. Я прямо сказал им, что если услышу еще что-нибудь по этому поводу, то буду вынужден прибегнуть к решительным мерам. Они достаточно хорошо знали, что я имел в виду - цепи. Что касается португальца, я бы приказал посадить его в трюм - он был сумасшедшим.
   Они угрюмо выслушали меня, а затем разошлись по своим каютам.
   Как я проклинал тот день, когда мне пришлось нанимать матросов в столь сжатые сроки! И еще я проклинал отвратительную погоду и жуткую атмосферу на корабле. Казалось, сама судьба ополчилась против нас.
   Я снова раскурил трубку, когда последний из матросов побрел прочь, но, хотя рядом со мной не было ни души, у меня возникло странное ощущение чужого присутствия. Это не было галлюцинацией; ощущение было слишком сильным. Это было так, как если бы кто-то пристально наблюдал за мной. Самое ужасное ощущение, потому что я ничего не мог видеть - палуба была пуста. Я молча ждал, пытаясь успокоить свои нервы и избавиться от этого чувства, но оно было коварным - чем дольше я ждал, тем сильнее оно становилось.
   Глаза невидимого наблюдателя, казалось, сверлили дыры в самой моей душе. Моя кровь покалывала, сердце билось короткими, болезненными толчками, мне было трудно дышать - рационально мыслить из-за ужаса моего ощущения. Оно душило меня. Унылый вой ветра усиливал мое беспокойство, а темные тени вокруг меня, казалось, были полны жизни. Я почувствовал, как у меня на лбу выступил пот. Затем я поспешил в свою каюту, опасаясь, что суеверия сумасшедшего португальца взяли надо мной верх.
   Я почувствовал облегчение, увидев, что шотландец ждет меня, но прежде чем заговорить с ним, налил себе хорошего крепкого напитка, чтобы восстановить самообладание и успокоить нервы.
   Когда я сел, он разразился тирадой относительно того, как вел себя корабль. Я оборвал его, велел спуститься вниз и сказать мистеру Притчарду, что хочу его видеть.
   По какой-то странной причине он сильно привязался к Филу - я говорю странной, потому что лишь немногие люди были ему небезразличны. Для меня это было благословением, так как ни один другой член экипажа ни на шаг не приблизился бы к его каюте. Через несколько минут они вошли в мою каюту.
   - Хочешь чего-нибудь выпить? - Я пододвинул виски Филу, но налил себе только шотландец. - Ты не замечаешь ничего странного в этом корабле? - быстро спросил я, надеясь застать его врасплох и прочитать его мысли по выражению его лица.
   - Нет, - медленно ответил он. - Не думаю, чтобы я что-то заметил. Вот только... - Он сделал паузу, словно не решаясь сказать то, что собирался. - Только... матросы, кажется, избегают меня. Не думаю, что я им нравлюсь.
   Он говорил задумчиво - что-нибудь в этом роде причинило бы Филу сильную боль. Он был сверхчувствителен.
   - Ах! Ты это заметил! - Мне было трудно это сказать, но я был полон решимости, что Фил должен знать. - Чертова чушь, - начал я извиняющимся тоном, - но это старая сказка - матросы вбили себе в головы, что иметь на борту священника - к несчастью. Ты, наверное, слышал это раньше - все моряки испытывают отвращение к священнику на борту своего корабля. Они просто дьявольски суеверны, и как только подобная мысль приходит им в голову, всё становится почти безнадежным.
   - Я сожалею об этом, - просто сказал Фил.
   - Это не ваша вина, - быстро вмешался шотландец, покраснев от своей откровенности.
   - Конечно, это не твоя вина! Святые небеса, это самая нелепая вещь, о которой я когда-либо слышал. Но нет никаких сомнений, что мужчины расстроены. Мне было интересно, - продолжал я, - не будешь ли вы возражать против ношения простого воротничка - я имею в виду, если ты откажешься от своей церковной одежды, они, возможно, забудут о своих суевериях.
   - У меня нет другого, - ответил он со спокойной улыбкой.
   Я понял: под этим он подразумевал, что не сделает того, о чем я просил.
   - Просто я немного боюсь за тебя, Фил - они способны на безумные поступки, и я не хочу, чтобы ты подвергал себя ненужной опасности; я бы хотел, чтобы ты это сделал, - снова умолял я его.
   - Я не боюсь, - ответил он, - если...
   Сквозь завывание ветра раздался дикий крик - крик ужаса, словно какое-то бедное существо встретило свою гибель.
   - Боже мой! - Шотландец вскочил на ноги.
   Фил был бледен как смерть. Я почувствовал тошноту. На минуту мы были слишком напуганы, чтобы пошевелиться. Фил пришел в себя первым. Он подбежал к двери и распахнул ее настежь, впустив порыв сердитого ветра и густую темноту ночи.
   - Пошли, мы нужны, - крикнул он и, не дожидаясь ответа, исчез в темноте.
   Мы шли за ним по пятам: шотландец с кулаками, готовыми к бою, и я со своим пистолетом. Мы могли видеть людей, бегающих с фонарями в самом дальнем конце палубы. Стоял гомон голосов, едва различимый из-за шума ветра. Фил бежал к ним, по-видимому, не боясь никакой опасности.
   - Дурак! - пробормотал я, когда мы бешено рванули за ним.
   Я никогда не забуду эту сцену! Всякий раз, когда она мелькала у меня в голове, у меня на лбу выступал пот; ужас запечатлелся в моей памяти на всю оставшуюся жизнь.
   Матросы скорчились вокруг чего-то, безвольно лежащего на палубе; их искаженные ужасом лица были отчетливо видны в мерцающем свете фонарей. Слава Богу, Фил был цел и невредим, но он стоял, покачиваясь, словно пьяный, прижав руку к сердцу.
   Они молчали, когда мы подбежали, но я чувствовал их ужас - атмосфера была пропитана им. А потом, чтобы еще больше измотать нервы, одно несчастное существо начало истерически рыдать.
   Со страхом, сжимавшим мое сердце, я подошел к ним и наклонился, чтобы посмотреть на то, что лежало на палубе. Это было тело мужчины, лежащего лицом вниз, с вытянутой рукой и крепко сжатой кистью, как будто он пытался удержаться.
   Я осторожно перевернул его, но не смог сдержать тихого крика ужаса. Португалец! Его лицо исказилось от страха - белки глаз ужасно блестели, а губы искривились в дьявольской ухмылке. Я никогда не видел, чтобы маска смерти так зловеще смотрелась на человеке; нет слов, чтобы выразить то ужасное зрелище, которое он представлял. Мертв, как дверной гвоздь! Я понял это с первого взгляда. Но каким ужасным образом он встретил свою смерть? Я встал, но никто не сказал ни слова.
   - Ну? - спросил я голосом, странно непохожим на мой собственный, стараясь отвести взгляд от отвратительного лица мертвеца.
   Ответом мне была ужасная тишина, нарушаемая только сводящими с ума рыданиями.
   Потом я услышал голос Фила. Его голос звучал тихо и невозмутимо, как будто доносился издалека.
   - Упокой, Господи, его душу!
   Сразу же началось столпотворение. Матросы вскочили на ноги, приняли угрожающие позы и начали что-то бессвязно говорить, причем каждый кричал громче другого. Они потрясали кулаками, а затем в едином безумном порыве бросились туда, где стоял Фил, бледный и охваченный паникой.
   Его спас шотландец. Он встал перед ним - огромная, величественная, великолепная фигура, похожая на какого-то бога-мстителя. Они отступили, рыча на него, как стая волков, лишенных мяса. Не нашлось ни одного, кто осмелился бы испытать на себе жесткость его кулаков. Он повернулся и посмотрел на Фила через плечо.
   - Возвращайтесь в свою каюту как можно быстрее, - отрывисто сказал он.
   Фил колебался. Я видел, что он страдает от неописуемой муки.
   - Я не трус! - Высоко подняв голову, он двинулся вперед, чтобы встать рядом со своим защитником. Какое невероятное мужество с его стороны! Матросы были дикими - я боялся, что они потеряют всякий контроль и разорвут его на части.
   - Не будьте дураком! - Шотландец не тратил времени на пустые слова. - Дело не только в вас, матросы в бешенстве от ужаса! Они способны начать убивать друг друга. Ради Бога!
   Фил ушел, больше не пробормотав ни слова. Когда он ушел, я вздохнул свободнее. Шотландец перестал вести себя угрожающе, и матросы казались менее дикими.
   - Ну? - повторил я.
   Они все попытались заговорить одновременно, но мне удалось успокоить их, и один мужчина рассказал о том, что произошло. Согласно его рассказу, трагедия произошла в течение нескольких минут. Они сидели в кают-компании, никому из них не хотелось выходить на палубу, потому что ночь была ужасной, когда португалец отправился за табаком в свою каюту. Чтобы попасть туда, ему пришлось пересечь открытую палубу.
   Через мгновение после того, как он покинул их, им показалось, что они услышали крик о помощи, и они выбежали посмотреть, в чем дело. Им не пришлось бежать далеко! и я их не виню, потому что нет места более странного, более полного воображаемых ужасов, чем тускло освещенный корабль в море.
   Они могли видеть, как португалец борется на палубе. Он сражался, боролся за свою жизнь, но ночь была такой темной, что сначала они не смогли различить, кто на него напал. Они бросились ему на помощь, а затем остановились, пораженные ужасом.
   Они внезапно заметили напавшего на него - не человека, как они думали, а невероятно ужасное существо!
   Его тело испускало туманное фосфоресцирующее свечение. Они могли видеть, как его огромные щупальца обвиваются вокруг борющегося человека, а его пасть присасывается к его горлу! На мгновение оно прекратило атаку, чтобы посмотреть на съежившихся людей парой влажных, блестящих глаз.
   Они были парализованы страхом. Ни у одного из них не хватило сил пошевелить и мизинцем, чтобы помочь несчастной жертве. Они могли только наблюдать, пораженные ужасом, пока португалец не закричал в страшной агонии и не растянулся во весь рост на палубе. Монстр на мгновение замер над ним. Они снова увидели зловещий блеск его ужасных глаз - а затем он подбежал к борту корабля и прыгнул за борт.
   Нелепая история, подумал я. Невозможно! И все же я не мог не видеть, что эти люди были честны в своей вере. Они действительно думали, что видели это Существо, и несчастный человек, несомненно, умер от страха.
   Они начали говорить мне, что на корабле водятся привидения, они проклинали Фила до тех пор, пока я не почувствовал еще большую тревогу за его безопасность, чем когда-либо, и я бы отдал всё, чтобы поскорее увидеть берега Англии. Мы были далеко от какой бы то ни было суши - охваченный страхом корабль, окруженный бурлящими черными волнами и безжалостной полосой неба, которое, казалось, отражало черноту самого моря. До тех пор я никогда не осознавал, в какой степени корабль в море должен отдавать себя в руки Бога.
   Я приказал людям покинуть палубу. Шотландец и я остались одни, с мертвецом у наших ног.
   - Дьявольщина! Интересно, что, по его мнению, он увидел? - сказал шотландец, глядя на холодное, искаженное лицо.
   Но я едва ли слышал его, потому что заметил маленькие танцующие огоньки, играющие на палубе - странный фосфоресцирующий след, ведущий от мертвеца к борту корабля. Я привлек его внимание к ним, и мы отправились на разведку. С внезапным приступом страха я понял, что они танцуют именно там, где ступал монстр!
   Черт возьми! Это было реально! Это были следы чудовища! Ощущение, что за мной наблюдают, не было плодом моего воображения - неведомое мне чудовище действительно смотрело на меня своими ужасными глазами!
   Я не трус. Мятеж, штормы, кораблекрушение - все это я испытал, не теряя мужества, но это было бесконечно ужаснее. Как может человек справиться с существом, обладающим силами дьявола! Я невольно вздрогнул, когда шотландец положил руку мне на плечо. Он тоже это понял. В кои-то веки я увидел, что он нервничает, и его глаза расширились от страха, когда он прошептал мне хриплым голосом.
   - Они не лгали, шкипер, - сказал он. - Я слышал о таких вещах раньше, но никогда не думал, что мы столкнемся с какой-либо из них. Дьявол сегодня на свободе!
   Взяв себя в руки, я велел ему позаботиться о теле до его погребения, а затем вернулся в свою каюту. Не думаю, чтобы кто-то спал в ту ночь! Каждая минута была для меня настоящей пыткой.
   Ночью погода улучшилась, и мы были благодарны, увидев бледные, водянистые лучи солнца, пробивающиеся сквозь облака на следующее утро; с обещанием солнечного света настроение матросов поднялось, но мое продолжало оставаться прежним. Я был раздавлен предчувствием трагедии, мои нервы были на пределе.
   Утром ко мне зашел Фил. Он выглядел изможденным. Опустившись на стул, он закрыл лицо руками и на несколько минут, казалось, потерял всякое представление обо всем, а когда, наконец, поднял на меня глаза, лицо его было искажено болью - серое, почти безжизненное. При виде его страданий я полностью овладел собой.
   - Это ужасно! - сказал он. - И это моя вина.
   Я никогда не видел, чтобы человеческое существо выглядело таким полностью сломленным. Это почти разозлило меня; с его стороны было по-детски вбивать себе в голову идеи, будто в этом кто-то виноват!
   - Не говори глупостей. Ты никогда не был дураком, Фил; я знаю тебя достаточно хорошо, чтобы признать, что у тебя достаточно здравого смысла. Будь благоразумен и попытайся понять умы этих суеверных дьяволов. Это твоя вина! - ради всего святого, выброси это из головы. Ну же, парень, - возразил я, - смешно даже думать о таком. Возьми себя в руки, ты не можешь позволить ничему подобному завладеть тобой!
   Но мое сердце болело за него. Я не сказал ему того, что знал, - я не позволил ему увидеть страх в моем собственном сердце. Какой в этом был смысл? Этот человек был болен - по его лицу я мог сказать, что ночью он прошел через ад. Как и все мы. Он откинулся на спинку стула, явно обессиленный.
   - Мне жаль, что я поступил так глупо, - ответил он со слабой улыбкой. - Но это совершенно выбило меня из колеи. Ты похоронишь его сегодня вечером?
   - Да, - коротко сказал я, как бы закрывая тему.
   - Конечно, я прочитаю заупокойную службу?
   Я с изумлением посмотрел на этого человека. На мгновение я подумал, не сошел ли он совсем с ума - это была самая безумная вещь, о которой я когда-либо слышал, и все же он сидел там, совершенно не подозревая о моих опасениях. До некоторой степени к нему вернулось самообладание. Мне хотелось рассмеяться - настолько нелепой казалась вся ситуация.
   Я безнадежно пожал плечами.
   - Ты что, сошел с ума? - спросил я.
   Он решительно покачал головой.
   - Нет, капитан, я не сумасшедший, я просто хочу немного облегчить этой бедной душе путь к Богу, и, в конце концов, все еще считаю себя виноватым.
   Я почти потерял терпение, но спорить было бесполезно, потому что он мог быть очень упрямым, когда хотел, и просто добивался своего. Он сказал, что будет мучиться всю оставшуюся жизнь, если не сможет совершить этот последний акт милосердия. Так что я был вынужден уступить ему. Тем не менее, я был несчастен из-за всего этого дела. Как только Притчард решался что-то сделать, никакая живая сила на земле не могла ему помешать. Я это знал.
   Солнце пробыло с нами совсем недолго. В четыре часа начало смеркаться; через два часа стало пасмурно, атмосфера казалась неприятно тяжелой.
   "Мэри Элизабет" неловко кренилась; казалось, она вообще не оказывала никакого сопротивления. Потом пошел дождь, какой-то туманный, унылый дождь. Ночь обещала быть отвратительной, потому что темнота была непроницаемой.
   Мы должны были провести заупокойную службу на палубе, где португалец встретил свою смерть.
   Шотландец пребывал в отвратительном настроении. Думаю, он обвинял меня в том, что я позволил Притчарду провести службу; это, по его словам, было простым самоубийством, но я был полон решимости довести дело до конца. Около восьми часов мы спустились в каюту Фила и застали его сидящим там совершенно спокойным и собранным.
   - Готово? - весело спросил он, и я кивнул, в то время как шотландец пробормотал что-то непочтительное себе под нос - он был раздражен.
   Я первым вышел на палубу, Фил держался рядом со мной, а шотландец следовал позади, готовый к любой опасности. Я думаю, он бы умер за Фила.
   Это была странная сцена! Люди, стоящие вокруг, с фонарями, свет которых размывал дождь; труп, лежащий на палубе, укрытый сверкающей белой простыней; Фил, запрокинувший голову, с бледным лицом, по-особенному выделяющимся в темноте, стоящий в одиночестве. Он был без шляпы - стоял совершенно без страха - непоколебимый в своей вере - не сознающий ничего, кроме мысли о том, чтобы помочь душе найти Бога. Я никогда не забуду огромную силу этого физически хрупкого человека.
   Теперь, оглядываясь назад, я задаюсь вопросом, был ли он немного сумасшедшим или фанатиком - ибо не могу понять, как человек, знающий острую опасность такого предприятия, мог сохранять такое совершенное самообладание. Казалось, вы осознаете только его присутствие, все остальное кануло в лету - все было потеряно перед неотразимой серьезностью этой прямой фигуры. Он приказывал молчать, не прося об этом; такова была его сила духа.
   Он начал внушительным голосом, чтобы его услышали все, несмотря на то, что ночь была наполнена бесчисленными звуками. Его слова доносились до меня отчетливо, музыкально, и я удивлялся его вере - мне казалось, у него было очень четкое представление о Боге. Когда я думаю об этом сейчас, это было сверхъестественно, насколько легко мы могли слышать его слова.
   Когда служба подходила к концу, и он собирался произнести слова, приказывающие отправить тело в море, он резко замолчал - слова застряли у него во рту. Он широко открытыми глазами смотрел на море, и его руки скользнули к горлу, как будто он пытался подавить крик. Мы все застыли, словно окаменевшие. Я слышал тяжелое дыхание шотландца у самого моего уха.
   Он стоял, словно высеченный из камня, абсолютно неподвижно, за исключением его глаз, которые, казалось, с каждой секундой расширялись все больше.
   Как один человек, мы повернулись и посмотрели в том направлении, за борт, в море. Боже! Я чуть не закричал! Это было ужасно! Ужасно! Мой язык прилип к нёбу. Я чувствовал, как у меня пересохли губы и распухла задняя стенка горла - я едва мог дышать. Все остальное было забыто. Казалось, я жил сам по себе - наедине с крадущимися тенями, ужасающей темнотой ночи и Существом, внушающим ужас, глядящим на меня из клубящейся черноты волн.
   Я никогда не смогу забыть эти глаза - ужас перед ними не покидает меня и по сей день. Они были первым, что я осознал, - огромные, скользкие глаза, злобно взиравшие на нас, сияющие отвратительным ликованием и наполняющие невыразимым ужасом, гипнотизирующие до потери дара речи.
   Его огромная отвисшая пасть была широко открыта, и с нее свисали нити водорослей. Мы слышали его ровное дыхание - казалось, я слышу ужасное биение его сердца! На его лице, там, где должен был быть нос, зияла широкая дыра, что делало его уродство ужасающим, а дыхание вырывалось струйками жидкой фосфоресцирующей жидкости.
   Отвратительное существо испускало странный голубой свет, делая себя видимым более отчетливо. Его длинные, скользкие щупальца двигались, словно множество змей, беспокойно извиваясь - вытягиваясь, затем втягиваясь обратно, как чувствительное растение. Он осматривал нас, одного за другим, своими ужасными глазами, замораживая наши души и погружая нас в состояние паралича; затем он сосредоточил всю свою силу на Филе. Голубой свет окружал его; мы могли видеть, как его бледное, напряженное лицо поблескивало в отражении - даже часть фосфоресценции закрепилась на нем.
   Если бы только это существо было нереальным - какая-нибудь странная иллюзия темных вод, какое-нибудь явление электричества, потому что ночь была штормовой. Если бы оно только растворилось в воздухе, как сверхъестественное существо! Но существо дышало - его тело состояло из плотной субстанции. Отрицать правду было невозможно: это существо жило! Это было какое-то отвратительное чудовище, поднявшееся со дна океана. Я даже чувствовал запах его мерзкого тела.
   На одно ужасное мгновение я подумал, что Фил мертв там, где он стоял, но потом увидел, что он слегка покачивается на ногах. Он был очарован этим Существом, наблюдая за ним, как птица могла бы наблюдать за змеей; его губы приоткрылись в каком-то затаенном ожидании. Ужас исчез с его лица - его глаза были устремлены на монстра остекленевшим взглядом, лишая его лицо всякого разума.
   Он слегка покачнулся, затем механически начал двигаться вперед - медленно! Какая это была мука - наблюдать за ним! Боже! Я попытался закричать, завизжать, предупредить его, но у меня пересохло в горле. Я не мог вымолвить ни слова!
   Мои конечности отказывались двигаться. Страх сковал меня надежнее, чем любая веревка или цепь - все, что я мог делать, это наблюдать со жгучей напряженностью. Смотреть! Как ужасно было на это смотреть! Пусть я сойду с ума, пусть у меня изо рта пойдет пена, пусть я буду корчиться в агонии - но пусть мне будет позволено закричать! Я не мог.
   Он направился к этому Существу, пристально глядя на него, не видя ничего другого. Очень медленно, и каждый его шаг, казалось, тянулся бесконечно долго! Секунды показались нам часами, прежде чем он пересек половину палубы - и ни у кого из нас не было сил остановить его!
   Теперь он оказался почти рядом с чудовищем, еще два шага, и он будет достаточно близко, чтобы дотронуться до него. Он заколебался, балансируя на одной ноге. Он попытался оторвать глаза от неотразимого взгляда чудовища; в тщетном отчаянии он закрыл лицо руками! Он дико оглянулся на нас с искаженным лицом, он боролся с самим собой, пытаясь восстановить контроль над своим онемевшим телом. Но он был не в состоянии пошевелиться.
   Как я могу передать вам агонию наблюдения за его мучительными движениями, каждый жест которых становится все более ужасающим, все более мучительным! Наблюдать за его мучениями, не имея возможности помочь ему - видеть, как он корчится, а на его лице блестит пот ужаса! Он все еще был в полубессознательном состоянии - затем, с судорожной дрожью, до него дошла вся опасность ситуации. Он впервые увидел, с каким чудовищем столкнулся - оцепенение покинуло его, и с леденящим кровь криком он попытался отпрыгнуть в сторону.
   Но монстр был слишком быстр для него!
   Его щупальца метнулись вперед с молниеносной быстротой, надежно поймав его, зажав хваткой, словно в тиски.
   Чары были разрушены. Мы сорвались с места, как толпа сумасшедших, и бросились ему на помощь. Слишком поздно! Чудовище прыгнуло обратно в море, забрав с собой Фила, оставив после себя только звук его последнего ужасного крика.
   Мы свесились с борта палубы, как куча дураков, но, конечно, ничего не было видно. Темные волны сердито перекатывались под нами - поднялось несколько пузырьков - море полностью поглотило свою жертву.
   Все это происшествие, вероятно, продолжалось не более минуты, но показалось вечностью. Было удивительно, что мы не остолбенели, не сошли с ума. Это было похоже на пробуждение после кошмарного сна, от которого волосы встают дыбом, - обнаружить, что это реальность! Ибо Фил пал жертвой адской силы чудовища, а мертвый португалец все еще лежал на палубе, ожидая, когда его отправят к месту последнего упокоения. Это, на мой взгляд, казалось самым ужасным из всего.
   Оставшуюся часть плавания у нас была отличная погода. "Мэри Элизабет" превзошла себя, а море было залито солнечным светом - что было замечательно, поскольку, как вы помните, это произошло на Рождество. Мы добрались до Ливерпуля без дальнейших происшествий.
   Покончив со своими обязанностями, я прямиком отправился в Суррей, где жил мой отец. Тогда он был стариком, ушедшим в отставку с моря, но чудесно сохранившимся для своего возраста. Я рассказал ему о трагедии.
   Он не смеялся и не насмехался над моим рассказом, потому что мой отец слишком хорошо знал море и его тайны. Он спокойно слушал меня, пока я не закончил свой рассказ, а потом попросил подняться с ним на чердак.
   Это был старый дом с большими беспорядочными лестницами, обшитыми панелями стенами с потайными ходами и чердаком, приводившим меня в восторг. Повсюду валялись реликвии его приключений: морские сундуки с чудесной резьбой, изъеденные червями от времени, и потрепанные временем карты, висевшие на выцветших стенах. Но мой отец редко кого-либо приглашал туда. Это было его святилище, его сокровищница.
   Он велел мне открыть пыльный продолговатый ящик, показавшийся мне похожим на какой-то старый гроб. Он был набит бумагами; они были желтыми и мятыми - старые пергаменты, издающие затхлый запах, бортовые журналы, карты - вещи, принадлежавшие нашим предкам, ибо в нашей семье служили моряками со времен правления королевы Елизаветы. Он углубился в их гущу и после методичных поисков, поскольку точно знал, где что лежит, вытащил старую рукопись.
   Улыбаясь, он сунул ее под мышку и поманил меня за собой вниз. Когда мы удобно устроились в библиотеке, он развернул старую рукопись и заговорил.
   - Мой мальчик, - начал он, - я всегда предостерегал тебя от женщин с именем Мэри Элизабет или от чего-либо, связанного с кораблем под таким названием.
   Это было совершенно верно - так оно и было. Но я всегда думал, что это одна из его странных идей, которых у моего отца было много.
   Он продолжал.
   - Я изучал эти старые бортовые журналы и рукописи до тех пор, пока не выучил их наизусть. Это дневник сэра Уильяма Ричмонда, дворянина при дворе королевы Елизаветы и нашего предка. Его дочь звали Мэри Элизабет. Она была его кумиром, и, будучи честолюбивым человеком, он планировал блестящую партию для нее, но она влюбилась в молодого священника и захотела выйти за него замуж вопреки желанию своего отца. Любовь оказалась сильнее, и с помощью друзей она была тайно доставлена на борт корабля своего возлюбленного, который был назван в ее честь "Мэри Элизабет", и тайно обвенчалась со священником сомнительной репутации.
   - Ее отец узнал об этом слишком поздно, потому что маленькое суденышко уже отплыло. Его любовь к своему ребенку сменилась разъедающей душу ненавистью. Он преследовал их на своих собственных больших кораблях и настиг маленькое судно - не прошло и двух дней. Он приказал своей дочери вернуться, но она отказалась; экипаж судна сражался до последней капли крови.
   - Когда все матросы были убиты, молодой священник, стремясь спасти жизнь своей жены, умолял ее вернуться к отцу, но она отказалась. Бежать было невозможно, поэтому они подожгли свой корабль и, заключив друг друга в объятия, решили погибнуть в пламени.
   - Ужасное зрелище не смягчило сэра Уильяма - он проклял ее и всё, названное в ее честь, страшным проклятием. Священник оказался единственным выжившим. Его подобрали после того, как "Мэри Элизабет" отправилась навстречу своей судьбе.
   - Обезумев от ярости, сэр Уильям выместил весь свой гнев на несчастном выжившем. Он приказал соорудить плот с крепким шестом, стоящим посередине; и, после того как одежда священника была пропитана маслом, он привязал его к шесту, поджег, и пустил плот плыть по волнам. Я думаю, судя по записям сэра Уильяма, он, должно быть, был совершенно безумен; однако предсмертные муки этого человека были как бальзам для его ненасытной ярости. Он проклинал его снова и снова, пока волны не заглушили последние мучительные вопли, - проклинал всех, кто бороздит моря с именем Мэри Элизабет. Это самый важный факт.
   - После того, как плот исчез, море забурлило, волны поднялись, и на поверхность поднялись огромные пузыри. Чудовище, описанное в точности так, как ты только что сделал, поднялось из моря, словно в ответ на его проклятие. Я не буду описывать все это, потому что тебе будет легче это прочитать. Манускрипт написан на староанглийском, и некоторые его части выцвели - мои глаза уже не так хороши, как раньше. Итак, ты видишь, мой мальчик, почему твой рассказ меня не удивил. Проклятие души никогда не умирает!
   Я внимательно перечитал рукопись; без сомнения, монстр принадлежал к тому же виду, что и тот, с которым мы столкнулись столь трагическим образом. Если бы я знал раньше, то никогда не взял бы Фила с собой - но судьба всегда капризна. Что касается португальца, то его смерть была неизбежна - внезапный, всепоглощающий испуг при виде чудовища оказался для него слишком сильным. Если бы вы видели это Существо, вы бы в полной мере осознали ужас его присутствия - немногие люди могли бы вступить в тесный контакт с таким существом и остаться в живых, чтобы рассказать об этом.
   И еще кое-что; если кому-нибудь из вас интересно, в следующий раз, когда я поеду в Суррей, то привезу старую рукопись. После смерти моего отца, около тридцати лет назад, старый дом остался таким, каким был. Он оставил все это мне, включая чердак и его сокровища.
   Этот странный старый документ, возможно, поможет вам поверить в правдивость моей истории.
 Ваша оценка:
Связаться с программистом сайта.

Новые книги авторов СИ, вышедшие из печати:
О.Болдырева "Крадуш. Чужие души" М.Николаев "Вторжение на Землю"

Как попасть в этoт список
Сайт - "Художники" .. || .. Доска об'явлений "Книги"