Тейлор Бр. : другие произведения.

В забытом городе

Самиздат: [Регистрация] [Найти] [Рейтинги] [Обсуждения] [Новинки] [Обзоры] [Помощь|Техвопросы]
Ссылки:
Школа кожевенного мастерства: сумки, ремни своими руками
 Ваша оценка:
  • Аннотация:
    Непритязательный хоррор на тему мумии.

In the Dwellings of the Wilderness

by C. Bryson Taylor

New York

Henry Holt and Company, 1904

   Есть многое на свете, друг Гораций,
   Что и не снилось нашим мудрецам.
   Гамлет I, V.
  

Моей матери

  

СОДЕРЖАНИЕ

  
   Глава I. В темной бездне Прошлого
   Глава II. Запретная дверь
   Глава III. Внутри гробницы
   Глава IV. "Женщина поманила его"
   Глава V. Солнечный удар
   Глава VI. Тот, который ушел
   Глава VII. Тот, который вернулся
   Глава VIII. В одиннадцатом часу
  

Глава I. В темной бездне Прошлого

  
   Дин вышел из своей палатки, закурил грязную трубку, и подошел к Мерритту, лежавшему на спине, заложив руки за голову, и глядевшему в раскрашенное закатом небо над пустыней. Справа были раскопки, зияющие, словно незаживающие раны, на однообразном коричневом песке; огромные массивы раскиданной земли, чудовищные и гротескные, глубокие ямы и пропасти с покатыми гребнями и насыпями, - в большом кургане, называемом арабами Курганом Затерянного города, возвышавшемся над всеми остальными и доминировавшем над ними; повсюду виднелись широкие траншеи, длинные и глубокие, глубоко врезавшиеся в его скрытое сердце, по которым люди поднимались и спускались к тому, что лежало внизу. Слева небольшая армия рабочих расположилась лагерем за одним из небольших нетронутых холмов; они были поглощены своим скудным ужином из сушеной кукурузы. Голубоватый дым костра поднимался из-за выступающего земляного бруствера, где Ибрагим, надсмотрщик, варил густой, ароматный кофе своей земли. На земле уже царило одиночество наступающей ночи; солнце скрылось за краем пустыни, яркие цвета неба тускнели. С далекого-далекого востока, за лагерями, с края света, быстрыми, бесшумными шагами приближалась ночная мгла.
   Дин сел рядом с распростертой фигурой Мерритта. Он был высок, широкогруд и худощав, в нем чувствовалась некая серьезность, из-за которой он казался старше своих лет. Глаза у него были карие и спокойные, волосы коричневато-рыжие, удивительно жесткие и непокорные; вокруг рта пролегли едва заметные морщинки. Мерритт, невысокий, худой и крепкий, с седыми волосами и острыми чертами лица, убрал руку из-под головы, сдвинул шляпу, скрывавшую его лицо, и посмотрел на Дина.
   - Где Холлоуэй? - осведомился он.
   - Сегодня днем он взял свою камеру и отправился взглянуть на то, что мы обнаружили в Северном Храме, - ответил Дин. - Мне кажется, мы должны найти там хорошо сохранившиеся таблички. Это место более перспективно по сравнению с некоторыми другими городами, с которыми мы сталкивались.
   Он с интересом наблюдал за раскопками, стремясь проникнуть в глубины их древней тайны. Кроме того, он хотел, чтобы Холлоуэй поскорее вернулся. Холлоуэй был молод и обладал пылким воображением, и с ним можно было поговорить о чарах, которыми обладала эта величественная гробница, о мыслях, которые она навевала, которые возникали, уходили и терялись. С Мерриттом разговаривать было сложнее, потому что он был опытным специалистом, в высшей степени практичным и твердым, как скала, деловитым до кончиков пальцев, склонным путать чувства с сентиментальностью и, следовательно, презирать то и другое.
   Солнце опустилось за горизонт, и мир быстро потемнел. Из лагеря рабочих донеслось заунывное пение, приглушенное и слышное как бы издалека, и размеренный стук барабана. Время от времени раздавался голос осла, подобный звуку пилы, пронзительно визжащей в лесу. Вместе с темнотой на черном куполе небес вспыхнули бесчисленные яркие звезды; ночной ветер, неслышно струясь среди руин, превращал дневную жару в приятную прохладу. Земляные холмы, очертания которых смягчала темнота, казались огромными и похожими на тени, растворявшиеся в мрачной тайне ночи. К пению рабочих и случайному "хи-хо" ослов примешивалось раздраженное блеяние коз. На верхней кромке земляного вала был виден слабый отблеск света, исходившего от костра надсмотрщика. И над всем нависла ночь, поглощая звуки и движение своей необъятностью.
   - Эти арабы работали весь день, как проклятые, и при этом готовы драть глотки, точно лягушки-быки, всю ночь, - внезапно сказал Мерритт. Он приподнялся на локте и позвал Ибрагима. Тот неслышно приблизился от своего костра, - светлое пятно на фоне ночи.
   - Почему рабочие сегодня так шумят? - поинтересовался Мерритт.
   - Они молятся, чтобы им сопутствовала удача, сэр, - сказал Ибрагим, отвечая на арабский Мерритта беглым и отвратительным английским, с ужасным акцентом. - Мертвый город нехорошо беспокоить. Господь Бог, Он иногда проклинал за это в прошлом, и некоторые люди опечалены и боятся... гм... призраков. Призраков, да. Очень невежественные люди.
   - Только и всего? - Мерритт, потеряв интерес, снова опустился на землю. - Ну, скажи им, что не нужно бояться призраков. Последний умер от старости добрую тысячу лет назад.
   - Прекрасно, сэр! - сказал Ибрагим, считая это самым правильным и английским ответом. Мерритт и его люди были первыми американцами, которых он встретил, иначе он сказал бы: "О'кей". Он отступил в тень; мало-помалу пение перешло в хныканье и скулеж, после чего прекратилось.
   - Как ты думаешь, доберемся ли мы завтра до восточного крыла дворца? - поинтересовался Дин.
   Мерритт удобно растянулся на теплой земле и отбросил шляпу в сторону.
   - Думаю, что да. - Он говорил медленно, приглушенно, его голос почти не нарушал тишину ночи. - Дворец, где жили и умерли две тысячи лет назад. Представь себе, как, должно быть, выглядело тогда это место, центр и сердце цивилизации, в котором жизнь била ключом. Вот что я тебе скажу, Дин, у меня возникает странное чувство, - идущее из глубин моего "я", - каждый раз, когда я подхожу к закрытой двери или открываю гробницу. "Старик, ты только подумай; ощути это и проникнись этим! Твоя нога - первая, переступившая этот порог, а твоя рука - первая, поднявшая табличку, кувшин или черепок с тех пор, как они были оставлены здесь жившими прежде". Это - то, что я говорю себе каждый раз. Они умерли или были убиты, но, так или иначе, оставили свой город, покинули его. - Мерритт стал говорить еще медленнее, с длинными паузами между фразами. Казалось, он вообще обращался не к Дину. - Затем дворы начали затягиваться пылью и песком, поначалу тонкими слоями - слой за слоем. Затем между камнями начали прорастать сорняки, сады превратились в джунгли, а слой пыли и песка стал глубже. Мало-помалу рухнули стены... Город, брошенный на произвол судьбы, умирал в одиночестве... Дикие звери сделали залы своим логовом, обезьяны болтали в этом самом дворце, который мы увидим завтра, ящерицы грелись на ступенях, освещенных солнцем... Стены продолжали рушиться, песок продолжал затягивать руины, и ни один голос не нарушал тишину, не раздавалось ни звука, кроме звука падения камня. Затем, постепенно, лицо мира менялось, земля, подобно океанским волнам, вздымалась, пока совсем не скрыла мертвый город, и остались только бесформенные холмы, свидетельствующие о том, что когда-то здесь была жизнь. Но город был мертв и похоронен, ожидая нас, - нас троих, пришедших сюда с другого конца света, чтобы снова явить его миру.
   Внезапно его голос оборвался. В темноте ни один из них не мог разглядеть лица другого. Дин сидел и молча слушал, безмерно удивленный. Мерритт скептик, Мерритт практик, чуждый любой сентиментальности и склонный к насмешкам над ней, и вдруг - такие слова? Дин знал, что этот человек, крайне сдержанный и замкнутый, заговорив, способен сказать даже большее, чем обычный, и обнажить свое умевшее чувствовать сердце до самых его глубин. Дин также знал, что, когда столь редкое настроение посещает такого человека, им можно восхищаться, а его слова считать едва ли не чем-то священным; ибо это будет означать какой-то кризис в жизни человека, внешний признак стресса, о котором, возможно, никто, кроме него самого, не может знать. И потому, что каждый нерв Дина затрепетал в ответ на мысли, прозвучавшие в словах Мерритта, и потому, что это можно было сказать только в темноте, с глазу на глаз, ибо дневной свет безжалостно превратил бы эти слова в банальные и бесполезные, Дин медленно произнес, глядя на яркие звезды, сверкавшие над ними:
   - Я не знал, что ты тоже так думаешь.
   Мерритт пошевелился.
   - А ты? Можешь ли ты проникнуться той старой исчезнувшей жизнью, когда обнажаешь здесь ее иссохший труп, и ощутить ее? Можешь ли ты воссоздать прошлое по этим руинам и увидеть вместо насыпей и траншей город со стенами с башнями, рощами и садами, изобилующими человеческой жизнью, от которой не осталось даже праха? Это - то, что я делаю каждый раз. Это началось, когда я был еще совсем юнцом. Из меня хотели сделать инженера, но я сказал, что лучше буду заниматься тем, что построили другие люди, чем тратить свое время на то, чтобы строить что-то неизвестно для кого. Это словно вошло в меня... и никогда не отпускало.
   Дин сочувственно кивнул в темноте.
   - Я прекрасно понимаю, что ты имеешь в виду. Но... ну, я понятия не имел, что ты... э-э... так к этому относишься.
   Мерритт рассмеялся.
   - Я не знаю, что заставило все это выплеснуться сегодня ночью, - признался он. - Но я много думал об этом. Это будет большое событие, Дин. Это будет много значить для всех нас, если мы сможем пройти через это.
   - А что может нам помешать? - спросил Дин.
   Мерритт сел и ощупал карманы в поисках спичек.
   - Я не знаю! - ответил он с некоторым сомнением. - Полагаю, таких причин нет. Но я почему-то все это время не мог увидеть конец нашей работы. Я могу планировать ее до определенного момента с разумной уверенностью, - исключая несчастные случаи и волю Божью, - что все сложится так, как я задумал. Но в данном случае меня, в каком-то смысле, преследует предчувствие, что произойдет нечто неожиданное. Конечно, это просто чепуха. Кстати, Холлоуэй еще не вернулся?
   - Думаю, что вернулся, - ответил Дин. - Его помощник оставил вчера на солнце те пластинки, которые он отснял, и они испортились. Я сказал ему, что с пластинками в этом климате следует быть очень осторожным.
   - Я думаю, с ним все будет в порядке, - беспечно сказал Мерритт. - Это его первая поездка, он совсем еще зеленый, но он по-хорошему упрям, и, конечно, научится делать хорошие снимки.
   Они оба замолчали, ощущая непривычную симпатию, возникшую между ними. Каждый проник под защитную оболочку другого, прикоснулся к скрытой пружине чувства, разделяемого обоими; и это стало связью между ними, не требующей слов. Они спокойно курили, в мире с самими собой, друг с другом, со всем миром.
   Черная фигура выросла из ночи и подошла к ним, со слабым огоньком сигареты, - словно дыра в томной комнате, пропускающая свет.
   - На этот раз все в порядке? - спросил Дин. - Удалось сделать что-нибудь стоящее сегодня днем?
   - Да, - ответил Холлоуэй. - Я тут все осмотрел. Это замечательное место. Однако у меня возникает ужасное чувство неловкости, когда я смотрю в вырытые нами ямы и думаю, что сказали бы древние, если бы могли нас увидеть. - Дин и Мерритт, невидимые в темноте, сочувственно улыбнулись. - Этот мальчишка испортил все мои снимки - четыре дюжины пластин. Я не ждал, что на них запечатлено нечто выдающееся, но мне совершенно не хотелось их потерять. Пожалуй, я пойду спать. Всем спокойной ночи.
   - Спокойной ночи! - ответили два голоса в унисон.
   Холлоуэй исчез. Вскоре Дин последовал за ним, и Мерритт остался сидеть один в ночи, со своими фантазиями, сотканными из снов.
  

Глава II. Запретная дверь

  
   Перед рассветом мужчины позавтракали и приступили к работе, когда стало достаточно светло, чтобы разглядеть их инструменты. Холлоуэй, волоча за собой треногу и сопровождаемый мальчиком с ящиком фотографических пластин, переходил с места на место, осматривая окрестности. Он был жизнерадостным юношей, гибким и активным, с удивительно светлыми волосами, веселыми голубыми глазами, лицом с квадратной челюстью, обожженным до апоплексического алого цвета, и руками, сильно испачканными химикатами.
   Мерритт, надвинув шлем на глаза, без устали карабкался вверх и вниз по траншеям с пачкой скомканных планов в руке. Он находился во всех местах одновременно, проницательный, ясноглазый, практичный, наблюдал и направлял, обращался за помощью и давал советы. Настроение ночи пришло и ушло; он снова был таким, каким его знали. Рабочие копошились над насыпями и вокруг них, словно муравьи. С одной стороны холма из земли и мусора вереница поднималась по крутым ступеням вытоптанной земли, спускавшимся в траншеи, бесконечные, непрерывные, неся корзины с землей. С другой стороны, также по ступенькам, спускалась колонна с пустыми корзинами; снизу доносился стук кирок и лопат и раздавались хриплые крики бригадиров. Над раскопками простиралось ясное утреннее небо, еще не нагретое до цвета расплавленной меди; вокруг них простиралась пустыня, огромная и безмолвная; под ними лежали фрагменты древнего мира, история которого затерялась во мраке минувших веков.
   Ибрагим ловко взобрался на вершину самой длинной траншеи, заметил, как Дин набрасывает каббалистические знаки в блокноте, используя одно колено в качестве стола, и поспешил к нему.
   - Сэр, - объявил он, преисполненный важности и гордости за свое открытие, - рабочие нашли стену, неповрежденную, с дверью и надписью на ней. Где мистер Мерритт?
   - У стены храма, с мистером Холлоуэем, - ответил Дин. - Зови его не медля.
   Ибрагим рысью направился в указанное место, а Дин сунул свои записи в карман и поспешил по траншее туда, где рабочие, пронзительно болтая, собрались вокруг груды мусора. Это была не первая находка экспедиции, но каждое новое открытие вызывало у всех одинаковое возбуждение. Ибо нет ничего более волнующего, чем стоять на пороге давно умершего мира, зная, что следующий удар кирки, следующий шаг вперед, может раскрыть либо утерянные тайны умерших народов, которые прольют новый свет сквозь серые туманы веков - или ничего; может перевернуть новую страницу в запечатанной Книге Того, что было, или открыть пустоту. Даже корзинщики столпились посмотреть, вытягивая шеи над плечами сборщиков. Траншея была около ста пятидесяти футов шириной, ограниченная с обеих сторон высокими земляными стенами. То, что обнаружена часть древнего дворца, можно было заключить по фрагментам кирпичной мостовой, основаниям ряда сломанных колонн, глубоко врытых в землю. В стороне траншеи, где собрались люди, был виден фрагмент стены высотой почти десять футов с замурованным дверным проемом. Запыхавшийся Мерритт принял командование на себя, сдерживая слишком горячее нетерпение рабочих. Осторожно убрали землю и обнажили находку.
   - Похоже на гробницу, - сказал Холлоуэй, оставив камеру и подойдя. - Кирпичи, уложенные в битум, как обычно. Берегитесь, парни! осторожнее со своими инструментами, эй, там! Над дверью есть надпись, которую нельзя повредить. Дин, проследи.
   - Кто-нибудь, соскребите грязь, - приказал Мерритт; полуголый рабочий вскочил на плечи товарища и счистил землю. Дин вдруг мельком увидел лицо Мерритта, и неожиданно вспомнил о его словах прошлой ночью. Он был совершенно бледен от волнения, хотя руки его были тверды, а голос холоден. Затем Дин, оживившись при виде вырезанных иероглифов, аккуратно перерисовал их в свой блокнот и удалился, чтобы расшифровать их. Холлоуэй установил штатив в нужное положение, нашел фокус и сделал снимок стены и низкого заблокированного дверного проема с таинственной надписью наверху. Он был разгорячен от возбуждения, как всегда в таких случаях, и просил, если не умолял, чтобы дверь немедленно выломали.
   - У нас есть еще пара часов, прежде чем станет слишком жарко для работы, - заметил Мерритт. Он сдвинул шлем на затылок и посмотрел на часы. - Но мы все равно начнем и будем продолжать так долго, как сможем. Судя по внешнему виду этого места и плану того, что мы раскопали, должен сказать, что эта гробница, - или что бы это ни было, скорее всего, - находилась на несколько футов ниже того уровня земли, который был тогда. Ты понял, Дин, что я имею в виду?
   Дин подошел к двери, сжимая трубку в зубах, сдвинув шляпу на затылок, и внимательно изучил надпись. Затем он сравнил ее с копией, которую сделал сам, и с различными страницами своего блокнота. Время от времени он что-то неразборчиво бормотал. Наконец он обернулся.
   - Я думаю, это гробница, - с удовлетворением заметил он. - Если я не ошибаюсь, надпись гласит что-то вроде: "Кто придет, сейчас или после"... после? - Да, правильно - "Не буди душу, которая спит внутри".
   - Должно быть, он хотел крепко спать, кем бы он ни был, - легкомысленно заметил Холлоуэй. - Разве мы не можем вскрыть ее? Если старик все еще здесь, я хотел бы сфотографировать его до того, как станет слишком темно.
   Вскоре люди принялась за работу, - словно рой муравьев копошился по краям замурованной двери, на которой вверху значилось древнее послание-предупреждение. Дин обнаружил, что, по непонятной причине, не может оторвать от него глаз. Они с Холлоуэем обсуждали это вполголоса, под аккомпанемент глухих ударов кирок и лопат. Холлоуэй колебался между соблазнительной идеей о скрытом сокровище, владелец которого, возможно, пытался отпугнуть воров немного театральным предупреждением, и украшенной драгоценностями мумией фараона, которую он хотел бы сфотографировать. Дин надеялся, что там найдутся таблички для расшифровки; Мерритт ничего не сказал. Когда Холлоуэй задал вопрос, желая поделиться своими теориями на эту тему, Мерритт коротко ответил: "Ведя раскопки на Востоке, я уже давно перестал делать догадки. Независимо от того, что ты желаешь увидеть, это всегда оказывается неожиданным и сбивает с толку".
   - Насчет Востока, ты совершенно прав! - воскликнул Холлоуэй с внезапным энтузиазмом. - Здесь совершенно не следуют канонам. Однако я полагаю, нет никаких причин, по которым бы в этих загадочных странах не должны были бы случаться странные вещи. Ты их не понимаешь... ты не можешь их понять... но, Бог мой! разве такое не случается с нами там, откуда мы родом? На Востоке присутствует что-то такое, что выходит за рамки понимания человека с Запада. Этим пропитан самый воздух этих мест, и это проникает в тебя независимо от твоего желания. Я кое-что повидал в Индии и Египте, но не могу сказать, будто сейчас знаю о них больше, чем когда впервые ступал на их землю. Есть нечто ускользающее, к чему невозможно приблизиться и проанализировать; оно существует, но ему невозможно дать имя. Даже простые, вполне обыденные вещи, кажутся чем-то непостижимым. Я часами стоял перед буддийским храмом, слушая, как женщина молится, произнося одно и то же - "Ом мани падме Хум!" (Да здравствует Рожденный в Лотосе! - СТ) - пока вдруг не обнаруживал самого себя буддистом, молящимся вместе с ней. Во всем этом для меня есть тайна, и так будет всегда. Можно видеть вещи, знать, что они существуют, и не испытывать по этому поводу ни малейшего сомнения, - и не быть в состоянии объяснить их. И... Ну, раз или два я ничего не видел, но ощущал их присутствие. Я так думаю, за всем этим кроется прошлое, делающее их чертовски странными. Однажды, когда я был в Дарджилинге...
   Но его аудитория разошлась, и Холлоуэй, несколько недовольный тем, что ему не дали поделиться воспоминаниями, присоединился к рабочим, подхватил их странные песнопения, под аккомпанемент резких дребезжащих звуков кирок и лопат, и преуспел в том, чтобы вселить в них свой бьющий через край энтузиазм, так что работа пошла более быстрым темпом.
   Солнце поднялось выше, жара стала невыносимой. У некоторых мужчин появились признаки усталости.
   - Нам придется прерваться на некоторое время, - неохотно сказал Мерритт. - Уже десять часов. Дин, лучше не снимай шляпу, если собираешься наверх. На солнце достаточно жарко, чтобы через десять минут тебя хватил удар.
   Дин сидел на обломке колонны и обмахивал раскрасневшееся лицо серой походной шляпой.
   - У меня уже сильно болит голова, - признался он. - Эй! Ибрагим! Пойди в мою палатку, пожалуйста, и достань синюю бутылочку из моей аптечки. Синяя бутылка, запомни; там есть только одна синяя бутылка. Вылей ложку ее содержимого в чашку с водой и принеси ее сюда.
   Ибрагим удалился.
   - Лучше попробуй что-нибудь покрепче, - предложил Мерритт.
   - Нет, это просто головная боль, - поморщился Дин. - Бром вылечит ее быстрее, чем что-либо другое.
   Ибрагим вскоре вернулся с чашкой. Дин выпил, надел шляпу и отправился к рабочим, наблюдать за ходом работ.
   Когда был объявлен перерыв, мусор был в значительной степени убран, а некоторые из мелких кирпичей, блокировавших вход, вынуты. Каждый рабочий подошел и заглянул в щель, выразив разочарование тем, что не увидел ничего, кроме темноты. Холлоуэй, с присущим ему энтузиазмом, произвел легкое волнение, заявив, будто увидел внутри точку света. Он был сильно раздосадован выказанным ему явным недоверием, но мужественно защищал свое наблюдение, хотя и признал, что оно "выглядело странно", и никак не мог объяснить.
   Рабочие гуськом выходили из траншей, чтобы растянуться в тени насыпей. Холлоуэй, будучи молодым и неугомонным, отдыхать отказался. Дин осторожно накрыл себя противомоскитной сеткой, чтобы уберечься от назойливых мух, и лег спать с подветренной стороны ближайшего холмика. Мерритт с трубкой во рту сидел там, где они с Дином разговаривали прошлой ночью, и смотрел на равнину с мрачным, задумчивым видом.
   С наступлением жаркого дня непристойная болтовня арабов прекратилась. Они безмятежно спали в тени, максимально используя предоставленное время для отдыха. Когда солнце, шагая по медному небу, коснулось их, они проснулись, встали, переместились в новое укрытие и снова заснули. Белые люди двигались в унисон с ними; Дин, полусонный, спотыкался в своей противомоскитной сетке. Он снова заснул там, где упал, тяжело дыша и беспокойно ворочаясь. В его снах присутствовала огромная процессия существ на коричневых ногах, которые бесконечной вереницей тащились вверх и вниз, приходили из ниоткуда, уходили в никуда, а проходя мимо, вываливали на него корзину сухой коричневой земли, так что ее вес вдавливал его в землю, и кричали ему в уши: "Кто бы ни пришел, сейчас или после, пусть не будит душу, спящую внутри!" Голоса становились все более громкими и угрожающими, хотя он не мог понять, почему существа с коричневыми ногами должны угрожать ему; а когда он попытался убежать, они навалили на него еще больше земли; так что, задыхаясь, он проснулся с судорожным вздохом и обнаружил, что Холлоуэй трясет его за плечи и услышал его голос:
   - Вставай, Дин! Вставай, парень! Они открыли дверь, и мы можем войти в гробницу, пока светло.
   Дин вскочил на ноги, отбросил противомоскитную сетку; они вместе поспешили по траншее туда, где вокруг четырехфутового отверстия, зияющего чернотой, собралась толпа. Ближе всех к входу стоял Мерритт, его лицо было бледным от волнения, в руках он держал лопату. Он был похож на детектива, нашедшего ключ к запутанной тайне, на старателя, обнаружившего долгожданные признаки золота. Над его головой сияло странное послание, предупреждающее о том, что Восток даже в смерти хранит свои секреты от глаз любопытствующего Запада. Для него это никогда не было рутиной работы, но чтением страницы, на которой мертвые руки запечатлели историю исчезнувшего мира. Через плечо он поманил к себе Дина и Холлоуэя, приглашая заглянуть в низкий проход, скрытый прежде массой мусора и кирпичей, теперь убранных.
   - Посмотрите туда! - воскликнул он. Его слова прозвучали как удар хлыста. В его голосе слышалось нетерпение. - Кто-нибудь из вас видит... свет?
   Они приблизились. Дин сказал:
   - Что? - спросил Дин и с опаской взглянул на Мерритта.
   - Свет? - с недоверием воскликнул Холлоуэй.
   Он заглянул внутрь, схватил Дина, стоявшего рядом с ним, и воскликнул:
   - Так и есть! Клянусь Господом, так оно и есть! Разве я не говорил, что видел отблеск, когда был проделан первый пролом, и разве не ты посмеялся надо мной, когда я сказал об этом? Но, о, Господи! как мог свет проникнуть туда, на пятьдесят футов ниже уровня земли!
   - Отражение внешнего света на чем-то полированном внутри, - предположил Дин.
   Мерритт зажег фонарь.
   - У нас есть время взглянуть, - сказал он достаточно спокойно. - Гробница сохранилась превосходно - первая камера, которую мы видим, не обрушилась и не заполнена мусором. Пойдемте, вы двое, но возьмите фонари.
   Он пробрался сквозь обломки и переступил через камень, образовывавший порог, освещая себе дорогу своим фонарем. Дин и Холлоуэй следовали за ним по пятам. Теперь все трое стояли внутри гробницы. Земля и камень сделали все возможное, чтобы сохранить тайну, данную им на хранение, но человек победил. Древняя могила больше не скрывала своих мертвецов.
   Перед ними был короткий проход, недостаточно высокий, чтобы они могли идти выпрямившись, резко наклоненный вниз и поворачивающий впереди вправо. Угол стены скрывал то, что находилось за поворотом. В свете трех фонарей, рассеивавших темноту, было видно, что стены и крыша были сложены из огромных каменных блоков, грубо обработанных молотком.
   - Можно было ожидать, что он обрушится, - раздался голос Холлоуэя. - Подумайте о давлении сверху.
   - Да, но вначале гробница располагалась глубоко под землей. Промежуточный слой земли, должно быть, помогал поддерживать массу, которая постепенно формировалась наверху. Кроме того, для этого потребовалось...
   Именно тогда Дин, шедший немного впереди, повернул за угол коридора и отшатнулся с судорожным вздохом и ругательством, прервав Мерритта.
   - В этом есть что-то странное! - пробормотал он.
   За поворотом коридор простирался на пару ярдов. Путь далее был перекрыт другой дверью, также замурованной. На квадратном камне рядом с этой дверью стояла глиняная лампа, из которой исходило не пламя, а бледное сияние, тусклое и слабое, как от какого-то фосфоресцирующего материала, находившегося внутри нее. Словно чья-то живая рука поместила ее сюда совсем недавно, - за эти запечатанные стены, глубоко под землей; маленький атом жизни посреди царства смерти, который поразил их мгновенным шоком, как нечто сверхъестественное, неземное.
   - Боже милостивый! взгляните на это! - прошептал Мерритт и замер, словно в присутствии какой-то силы, внезапно поднявшейся из разверзшейся могилы, чтобы предстать перед людьми. Сверхъестественно-разумное существо, обладающее индивидуальностью. Дин, зачарованно уставившись на нее, сказал:
   - Не может быть, чтобы она горела здесь все эти тысячи лет, с тех самых пор, как наружная дверь была заложена кирпичом - это невозможно. Это абсурд. Должен быть какой-то другой способ войти. Должно быть, кто-то был здесь до нас.
   Они, все трое, стояли плечом к плечу и смотрели на нее с удивлением и благоговением. Это предположение заставило их замолчать; его неожиданность обескураживала. Холлоуэй, вглядываясь в тень, резко произнес:
   - Выключите на минуту свои фонари. Или затените их так, чтобы свет не падал вперед. Итак! - Его голос дрожал от нетерпения. - Посмотрите поверх этой двери. Там есть надпись - видите? прямо над ней - большими иероглифами - и эта лампа расположена именно так, чтобы освещать ее. Вот почему она здесь - чтобы никто не мог подойти к этой двери, не увидев этой надписи. А когда свет был ярче, они, должно быть, были очень четкими. Прочти их, Дин.
   Дин прочитал, поскольку с этим словом ему не раз приходилось сталкиваться и прежде. Одно-единственное слово.
   - Остановись.
   Но они двинулись вперед, и тогда бледное сияние, светившее в течение неисчислимых лет в этом тихом месте, накрытое волной воздуха, которую они вызвали своим движением, вспыхнуло на мгновение и погасло. И сразу же тяжесть смерти, тысячу лет сдерживаемая слабой искрой жизни, сковала это место. Мерритт издал возглас горького разочарования.
   - Должно быть, здесь лежит древний фараон, - заметил Холлоуэй. - Может, попробуем сейчас? Взгляните сюда: эти камни нисколько не тяжелее тех, что мы вынули снаружи. Клянусь Господом! Вот этот я могу вынуть совершенно спокойно. Днем здесь все равно будет темно, так что придется работать с фонарями. Я позову Ибрагима.
   Пришел Ибрагим с двумя арабами и инструментами. Проход был слишком узким, чтобы в нем могли одновременно работать более двух человек; им было тесно, они задыхались.
   Тем не менее, постепенно, работая по очереди, они взломали дверь. Мерритт, поправив фитиль фонаря, вошел внутрь.
   Те, кто ждал снаружи, услышали, как он споткнулся, а через мгновение раздался крик:
   - Идите сюда, парни! Принесите свет. Здесь что-то есть.
   Дин и Холлоуэй бросились к нему. Когда они приблизились, Мерритт резко вскрикнул:
   - Осторожно! Вы наступите на него! Оно лежит прямо за порогом.
   Дин, вошедший первым, посветил фонарем и увидел что-то, прижавшееся к двери. Он осторожно переступил через лежавший предмет и наклонился, чтобы рассмотреть его. Холлоуэй, наполовину вошедший, наполовину оставшийся в низком дверном проеме, смотрел на них сверху вниз; поверх его плеча заглядывал Ибрагим.
   - Конечно же, это мумия, - сказал Холлоуэй, поднося фонарь поближе. - Но она не завернута в бинты, и не помещена в саркофаг. Мне кажется, она мумифицировалась естественным образом. Переверни ее, Дин.
  

Глава III. Внутри гробницы

  
   Фонари давали достаточно света, чтобы можно было разглядеть внутренности гробницы. Она оказалась низкой, квадратной и очень маленькой; на стенах имелись изображения, более или менее сохранившиеся, сюжеты которых они разбирать не стали. Дин перевернул мумию, - сморщенную, коричневую и кожистую, - существа, которое когда-то жило, двигалось и дышало так же, как они сами.
   - Это женщина, - сказал Мерритт. - Если судить по одежде, она принадлежала к высшей знати... - Он присвистнул. - Вы только взгляните на ее драгоценности!
   Когда тело было повернуто лицом вверх, - неподвижное, словно доска, застывшее в скорченной позе, - свет фонаря вспыхнул искрами множества драгоценных камней и блеском золота. На сморщенной шее была цепь из тяжелых золотых звеньев; на высохших руках, длинных и костлявых, с похожими на когти пальцами, - широкие, чеканные браслеты, украшенные множеством драгоценных камней.
   - Она на удивление хорошо сохранилась, - сказал Мерритт. Он постучал пальцем по впалой груди, которая когда-то была коричневой, гладкой плотью, мягкой и упругой, с ямочками на ощупь; и поднес фонарь к голове.
   На черепе еще сохранились волосы, - длинные, черные, прямые и шелковистые, но когда он прикоснулся к ним, соскользнули от этого прикосновения. Глаза отсутствовали; губы, сухие и запавшие, были растянуты в улыбке, обнажая два ряда идеальных зубов.
   - Какая ужасная улыбка! - внезапно сказал Мерритт. - Хотел бы я знать, как она здесь оказалась. Эта дверь была замурована подобным образом вовсе не случайно. Давайте осмотримся.
   Они стали осматриваться, и нашли разгадку в изображениях на стенах. Драма разыгралась и трагически закончилась две тысячи лет назад; одна из ее участниц, одетая именно так, как была изображена, лежала у их ног.
   - Я думаю, что начало здесь, - заметил Холлоуэй, стоявший в углу возле двери. - Там, где стоите вы, они замуровывают вход, и это, должно быть, довольно близко к финалу.
   Они бродили вдоль стен, поднося к изображениям свои фонари, и толкая друг друга в тесноте помещения. Холлоуэй, обладавший пылкой фантазией, вдруг хлопнул себя по колену.
   - Я все понял! - воскликнул он. - По крайней мере, это согласуется со всеми картинами, какие мы видим. Должно быть, она была королевской крови, потому что на четвертом изображении она стоит рядом с мужчиной с черной бородой, у которого имеется символ королевской власти, и она почти такого же размера, как он. На первой сцене она крутит любовь вот с этим парнем, похожим на утенка, в белой юбке, который намного меньше, чтобы показать, что он не принадлежит к знати. Он робеет и закрывает лицо руками. Я полагаю, это означает, что он боится последствий. Вот эти трое, которые изображены лежащими на спине, должно быть, понесли суровое наказание за то, что уступили желаниям этой леди. Видите, все они закрывают лица руками, а их позы те же, что и у стоящего. Я думаю, она была довольно энергичной дамой, судя по двум следующим рисункам. Честное слово, они довольно откровенны, не правда ли? На четвертом изображении фараон упрекает ее за ее поведение, а она повернулась к нему спиной. Вот здесь ее, очевидно, судят за ее грехи, и фараон выносит приговор. И вот - взгляните сюда! - они замуровывают ее в этой самой гробнице заживо. Вот они тащат ее по тому проходу снаружи в открытую гробницу; а на этом изображении, фараон кладет последний камень. Вон лампа стоит на каменном блоке, и раб что-то с ней делает. - Он глубоко вздохнул. - Ну что же, все ясно! Но почему они замуровали ее заживо? Почему они не отравили ее, или не отрубили ей голову, или что-нибудь в этом роде?
   Он замолчал. Ибрагим, чье любопытство преодолело даже его суеверный страх перед этим местом, подошел к ним, туда, где свет полностью освещал рисунок принцессы, выслушивавшей приговор. Неожиданно, он вскрикнул от удивления и тревоги и бросился к двери. Холлоуэй перехватил его и потребовал объяснений.
   - Сэр, уходите. Это очень нехорошее место. Эта леди - то, что вы называете злым духом. Смотрите... смотрите.
   Он указал на нарисованную фигуру. Мерритт наклонился вперед, чтобы рассмотреть.
   - Это странно, - сказал он. - Видите эту штуку, похожую на причудливое украшение у нее на груди? Это не украшение, это маленький дьявол. И он имеется на каждом ее изображении. Вы сами можете в этом убедиться.
   - Так оно и есть, - сказал Холлоуэй, идя вдоль стен. - Маленький дьявол. Выглядит странно, не правда ли?
   Ибрагим взвыл.
   - У нее душа дьявола. За это она и была замурована. Если она умрет так, - он провел рукой по шее, - или ее убьют, дьявол покинет ее тело и войдет в другое. Если же замуровать ее, то, когда она умрет, дьявол покинет ее тело и останется здесь. Сломав дверь, вы выпустили злого духа. Уходите, быстрее.
   Холлоуэй рассмеялся.
   - Успокойся, Ибрагим! Мы и представить себе не могли, что среди нас имеется человек с таким богатым воображением. Но я и сам думаю, что нам всем лучше убраться отсюда. Этот воздух не слишком свеж. Дин, кажется, даже позеленел.
   Со стороны рабочих в коридоре раздался крик, и Ибрагим нырнул в дверной проем.
   - Крыша рушится! - крикнул он, убегая. - Уходите!
   - Это всего лишь мусор, - сказал Мерритт, но Холлоуэй, уже выбравшийся в коридор, крикнул через плечо:
   - Вам лучше поторопиться! Она сейчас рухнет.
   Он устремился за Ибрагимом. Мерритт, осознавший опасность, едва успел выскочить за порог, когда раздался скрежет; Холлоуэй, Ибрагим и двое рабочих в проходе громко закричали, и Мерритт рванулся к ним. В то же мгновение дверной проем перегородила масса рыхлой земли и грубо обтесанных камней, полностью закрыв вход; Дин оказался по другую сторону завала.
   Он слышал, как они кричат ему, что немедленно приступят к расчистке завала, но их голоса доносились невнятно, словно издалека. Молодой Холлоуэй, которого он слышал лучше других, пообещал, что они освободят его через полчаса, а пока он может пофилософствовать или пофлиртовать с принцессой, чтобы скоротать время.
   Дин с улыбкой подумал о том положении, в котором оказался, услышав звук кирок и лопат, - очень громкий по сравнению с гробовой тишиной. И лишь потом осознал, какая тишина царит вокруг него. Тишина, которая в течение бесчисленных лет ничем не нарушалась, казалось, снова окутала это место, возвращая его себе. Его единственная маленькая лампа горела, но углы комнаты были погружены в темноту; изображения на стенах казались гротескными и расплывчатыми. А потом взгляд Дина упал на скорчившуюся на полу мумию, и его воображение вернулось к тому, какой, наверное, была последняя, ужасная сцена. Он думал о ней, - юной, красивой, брошенной сюда, чтобы медленно погибнуть, из-за детской веры в то, будто ее прекрасная, но злая душа, запертая в узких стенах, никогда не сможет вырваться, чтобы сеять зло среди сынов человеческих.
   Некоторое время он забавлялся подобными фантазиями, сидя на полу, обхватив руками колени и не сводя глаз с украшенной драгоценными камнями мумии, улыбавшейся ему из угла. Совершенно внезапно он осознал жару и тесноту этого места и почувствовал, как легкий пот выступил на лбу и руках; в гробнице появилась легкая дымка, сквозь которую тускло мерцало пламя его фонаря.
   - Хотелось бы мне, чтобы эти парни поторопились! - пробормотал он. Он резко поднял голову, на его лице появилось новое выражение, глаза загорелись нетерпеливым недоумением. - Что это, черт возьми, такое? Мне показалось, что я уловил запах духов - жасмин, ей-Богу! - Он покачал головой. - Слишком слабый. Еще одна причуда солнца; никто из парней не пользуется духами и тому подобным. А что касается арабов... - Он замолчал и усмехнулся. - В любом случае, это место становится чертовски негостеприимным. - В душной атмосфере гробницы у него странно кружилась голова и холодели руки. Неожиданно пришедшая мысль заставила его произнести: - Клянусь Юпитером! Интересно, ту ли бутылку достал Ибрагим?
   Он убедил себя, что принял неправильное лекарство, и был полон раздражения на Ибрагима. Он не предполагал, он был уверен в том, что это было неправильное лекарство, иначе он не чувствовал бы себя так необычно странно. Его взгляд снова упал на мумию. На этот раз его глаза остановились на ней, а челюсть слегка отвисла. Свет был тусклым, у него кружилась голова. То, что он увидел, наблюдая с завороженным интересом, было медленными метаморфозами, происходившими у него на глазах, за этапами которых он не мог проследить. Он увидел, как мертвое лицо медленно повернулось к нему, - так медленно, что, как он ни старался, он не мог видеть, как оно двигается, - увидел, как округлились впалые щеки, покрытые уже не сморщенным пергаментом, а бархатистой коричневой кожей; увидел полные алые губы, которые скрыли два ряда идеальных зубов; увидел сморщенные руки, теперь твердые и грациозные; волнистые изгибы и мягкие линии груди и горла, внезапный блеск драгоценных камней; и обхватил голову руками.
   - Черт возьми! У меня начинает кружиться голова! - пробормотал он. - Это солнце - конечно, это солнце; это не может быть ничем иным, кроме как солнцем!
   Он почувствовал, как его охватывает внезапный ужас, подобный кошмарному сну; когда, понимая, что все происходит во сне, невозможно проснуться; он почувствовал, как смутный легкий аромат духов становится все сильнее, все более ощутимей; тяжелый, навязчивый аромат цветка жасмина, цепкий и чувственный, несущий с собой боль невыносимой тоски по жизни, оставленной позади.
   - Не понимаю! - пробормотал он. А затем, бесцельно и со смутным ощущением, что слышал эти слова раньше, произнес: - Я вижу вещи, и знаю, что они реальны, - и не могу объяснить их.
   Затем он вдруг обнаружил, что ползет на четвереньках к съежившейся фигуре, которая, как он знал, наблюдает за ним живыми глазами, окутанный тяжелым ароматом жасмина, манившим его; и резко выпрямился с внезапным ужасом на лице, совершенно серьезно полагая, что он сошел с ума, и, содрогаясь при мысли о том, что могло бы произойти, если бы он невольно прикоснулся к ней. Свет был тусклым, а его глаза были полны тумана, так что он не мог ясно видеть; но он знал, что она лежит очень тихо, наблюдая за ним исподлобья, полная влечения и соблазна; драгоценности на округлой шее и изогнутой груди мерцали в свете фонаря.
   И тогда вся сила воли покинула его, уступив тонкому, изнуряющему аромату, который проник в его мозг и заставил его пошатнуться; он больше не мог этого выносить. Он бросился на землю и камни, которыми был завален дверной проем, и принялся разбрасывать их, бормоча бессвязные слова себе под нос, в слепом страхе перед чем-то, чему не мог дать названия.
   Затем до его ушей донесся звук человеческих голосов, совсем рядом с ним; воздух коридора, чистый и прохладный, как сам рай после удушья в могиле, затопил его, подобно потоку холодной воды. Он выпрямился, рассеянно улыбаясь, когда Мерритт и Холлоуэй подошли к нему, и свалился на пол прямо у порога.
   Его уносили с грубыми выражениями сочувствия, в то время как он в бреду бессвязно бормотал о мертвой, смотревшей на него живыми глазами; ароматах, способными увлечь душу человека в бесконечные муки; о боли в голове, о солнце, о синей бутылке... Услышав эти последние слова, Ибрагим, дрожа от страха, был готов признаться, что он не смог найти в аптечке синей бутылочки и вместо этого принес чашку простой воды - "клянусь Господом Богом, сэр, простой воды!" - зная о наказании за эксперименты с лекарствами, действия которых он не понимал.
   Гробница осталась открыта чистым ночным ветрам, а забытый фонарь Дина все еще горел на полу, отбрасывая отблески света на осунувшееся лицо и иссохшие, украшенные драгоценностями руки Принцессы, лежавшей внутри.
  

Глава IV. "Женщина поманила его"

  
   Лагерь готовился ко сну, время от времени доносились фрагменты разговоров - перебранка за котелком тушеного мяса или игрой в кости. Холлоуэй подошел к тому месту, где после ужина сидели Дин и Мерритт и курили, засунув руки в карманы и зажав сигареты в зубах. Голова Дина была обмотана мокрой тряпкой, и он выглядел рассеянным. Мерритт был спокоен и задумчив, вспоминая об удачном рабочем дне. Приятные воспоминания очень способствует физическому и умственному комфорту с наступлением темноты, когда иные источники удовольствия иссякают.
   - В какой ящик ты упаковал мумию для отправки? - небрежно спросил Холлоуэй.
   - Я еще не упаковал ее, - ответил Мерритт, постукивая чашкой трубки о ботинок. - Сегодня у меня совсем не было времени, пока откапывали Дина и все остальное. В гробнице она будет в безопасности. Рабочие не прикоснулись бы к ней ни за какие деньги, но, в любом случае, Ибрагим проследит, чтобы они этого не сделали.
   - Не упаковывал? - повторил Холлоуэй. В его голосе прозвучала легкая нотка удивления. - Но в гробнице ее нет. Она исчезла.
   Мерритт выпрямился и посмотрел на него.
   - То есть, как - нет? - спросил он.
   - Я подумал, что ты, должно быть, упаковал ее, потому что ее нет в гробнице, - терпеливо повторил Холлоуэй. - Я был там не более пятнадцати минут назад. И Ибрагима там тоже не было. Он ужинал с... как его там... Хафизом, поваром. Держу пари, эти парни стащили ее, чтобы поживиться драгоценностями.
   Дин и Мерритт ничего не ответили. Они одновременно поднялись и направились к траншеям. Холлоуэй неторопливо пошел за ними, засунув руки в карманы. На полпути вниз он встретил их возвращающимися. Оба сыпали проклятиями.
   - Ну? - сказал Холлоуэй. - Я был прав? Она и в самом деле оказалась злым духом, не иначе.
   - Ты прав! - фыркнул Мерритт. Он поднялся на насыпь и окликнул Ибрагима. Все трое уселись в позе судей, вне пределов слышимости лагеря. Подошел Ибрагим, с безмятежным видом.
   - Ты стоял на страже, Ибрагим, после того, как мы покинули гробницу? - спросил Мерритт на местном наречии. Его тон был медово-сладким.
   - О, да, сэр. - Голос Ибрагима был мягким. Он предпочитал общаться на своем английском.
   - Как долго?
   - До ужина. Мой желудок, он жаждал тушеной козлятины и хлеба. Он рычал, сэр. И я ушел. Я сказал себе, что съем всего лишь пару кусочков, и тут же вернусь. Я не собирался уходить надолго. Я ушел, чтобы сразу же вернуться. Не прошло и пары минут, как я ушел.
   Мерритт повернулся к Холлоуэю.
   - Он был там, когда ты впервые пришел к гробнице?
   - Нет, сэр! - быстро ответил Холлоуэй.
   - Как долго ты там пробыл?
   - Около часа, насколько я могу судить.
   - Он вернулся, когда ты уходил?
   - Нет, сэр.
   Взгляд серых глаз Мерритта пронзил Ибрагима, который вздрогнул.
   - Пока ты отсутствовал на своем посту, нарушив отданное тебе приказание, мумия была украдена. Тебе решать, как ее найти. Ты понимаешь, или мне повторить это на твоем жаргоне? - Он повторил свои слова на местном наречии. - Это твое дело - найти ее. Ты допросишь людей, будешь рыть землю, чтобы убедиться, что она не закопана, осмотришь весь лагерь. Пока она не будет найдена, твое жалование будет урезано. Кроме того, ты не получишь ни бакшиша, ни подарков, когда мы вернемся.
   Ибрагим, готовый ко всему, кроме потери золота, стал жалок. Его горе было детским; он плакал, он молил о прощении.
   - Я найду ее, сэр, найду быстро. Это рабочие взяли ее, и я узнаю, куда они ее спрятали. Но не лишайте меня бакшиша и подарков, сэр, или я умру от голода. Я - бедный человек, сэр, очень бедный, и мне очень нужны бакшиш и подарки, сэр, очень!
   - Прекрати пускать слюни и принимайся за дело! - прорычал Мерритт и повернулся к нему спиной. Ибрагим ускользнул, чтобы взыскать вину с рабочих, коллективно и индивидуально. Его продвижение по лагерю было отмечено бурными заверениями в невиновности, обращениями к Небесам, которые должны были подтвердить честность и добропорядочность, и яростными отрицаниями соучастия.
   Мерритт коротко рассмеялся и лег на спину.
   - Тебе не кажется, что весь этот шум может... э-э... напугать вора и заставить его сбежать с имуществом? - поинтересовался Холлоуэй.
   - Он не сможет убежать очень далеко, - мрачно возразил Мерритт и махнул рукой в сторону окружающей пустыни. - Если бы он попытался это сделать, мы бы сразу поняли, кто он, и схватили бы его быстрее, чем он успел бы удалиться от лагеря на значительное расстояние. Но это может напугать его, и он предпочтет вернуть мумию, когда узнает, что его секрет раскрыт.
   Но мумия Принцессы не была возвращена ни на следующий день, ни в последующие. Работа продолжилась, с переменным успехом. Вглубь насыпи было пробито еще больше траншей. Были найдены корзины с табличками, сделанными из глины, многие прекрасно сохранились; также терракотовые вазы, медные инструменты, - некоторые из них проржавели до неузнаваемости; алтарь богу, чье имя было стерто, со следами жертвоприношений. Был очищен внутренний двор дворца, широкое и открытое пространство, с фрагментами кирпичного пола и остатками окружающих его стен. Все это Дин тщательно нанес на план, отметив размеры, среднюю высоту и толщину фрагментов стен, дренаж и вентиляцию. Были сделаны копии надписей; земля была тщательно обследована, здания сфотографированы и описаны, поскольку раскопки должны были перейти на более низкий уровень, где, по мнению Мерритта, можно было найти реликвии более глубокой древности. Впрочем, выдавались и такие дни, когда ничего не было найдено, и именно тогда Мерритт вспоминал о потере Принцессы. Когда все шло хорошо, он забывал ее, радуясь какому-то новому приобретению; когда что-то шло не так, он возвращался к ней и безутешно оплакивал ее утрату.
   - Я собирался отдать ее в Национальный музей в Вашингтоне, - с горечью говорил он. - А теперь, из-за глупого араба, все потеряно. Неужели он не мог хотя бы один раз обойтись без своего чертова ужина, когда ему была поручена охрана такой бесценной вещи?
   Но глупый араб все еще оставался главным действующим лицом на сцене и был намерен извлекать из этого максимум пользы для себя. Дин поймал его однажды вечером, когда тот крал воск, чтобы залепить полученную рану, и сам обработал и перевязал ее надлежащим образом. По этой причине Ибрагим, ощущая себя несправедливо обиженным и отверженным после "дня своего позора", преисполнился благодарности и, - по-прежнему на своем оригинальном английском, - сообщил Дину, что накануне вечером исчез рабочий, не вернувшийся со своей партией на закате, и что человек, видевший его в последний раз, лежит в лагере очень больной.
   Обо всем этом Дин рассказал Мерритту, на что тот сонно хмыкнул и сказал:
   - Парень спит за какой-нибудь насыпью. К завтраку он непременно объявится.
   Но тот к завтраку не явился, а больному стало хуже, и он готовился умереть. На расспросы любопытных товарищей о причине его расстройства он ответил, что не скажет и не хочет говорить; так что, посочувствовав ему, его товарищи от него отстали. Именно в эту ночь Дину приснилось, будто он снова оказался заваленным в гробнице, и живые глаза на мертвом лице наблюдают за ним, пока он пробивается к воздуху и жизни. Только на этот раз лицо казалось не совсем мертвым; кожа была коричневой и туго натянутой на костях, но на лице было выражение; похоть, и жестокость, и торжество зла. Он проснулся весь в поту, ощущая недостаток воздуха, который душил его в гробнице в тот незабываемый день. Впервые его охватило предчувствие надвигающегося зла, хотя, когда он проснулся окончательно, оно полностью исчезло в ярком утреннем свете.
   Днем среди рабочих возникло беспокойство. Вечером депутация посетила Мерритта и подробно изложила свои проблемы. Они сделали Ибрагима своим представителем; он упивался возможностью продемонстрировать свой английский и использовал эту возможность по максимуму.
   - Сэр Мерритт должен помнить, что это проклятый город, проклятый Господом Богом очень давным-давно. Могут быть плохие дела, очень плохие, и мы это еще увидим. Нехорошо копать то, что плохо. Здесь алтарь самого злого Господа Бога, о котором люди говорят, будто он сияет всю ночь. Здесь горят искры - везде вокруг. Их очень, очень много. Людям это не нравится. Хафиз, повар, видел это своими глазами, прошлой ночью. Он сейчас сам об этом скажет.
   Он вытащил Хафиза, ухватив его за короткую грязную хлопчатобумажную одежду. Хафиз не хотел выходить, но, оказавшись на виду, услышав, что ему велят говорить, развел руки и быстро произнес:
   - Это вещь, мастер, которая приходит с холмов в ночное время, колышется, как колышется пшеница летом, очень легкая, манящая людей следовать за ней. Тарфа, тот, кто ушел и не вернулся, увидел и сказал, что это бог того алтаря, который мы осквернили. Пустыня поглотила его, ибо прошло три дня с тех пор, как он ушел.
   Затем он призвал Аллаха в свидетели, - ибо он был добрым мусульманином, - что он не намеревался вмешиваться в то, во что вмешиваться не следовало, что он был вынужден подчиняться приказам, и что он был цветком в руках Аллаха.
   - Не понимаю, что нашло на этих парней, - раздраженно сказал Холлоуэй.
   - Они просто немного нервничают, - заверил его Мерритт. - Похоже, что у этого места всегда была дурная слава, с самых ранних времен. Арабы суеверны, и они точно не знают, с чем им приходится сталкиваться. Я думаю, что это Тарфа украл мумию и выдумал историю о сияющем алтаре перед тем, как уйти, чтобы сбить нас со следа. Да, он, несомненно, вор. Но он не был бы таким дураком, чтобы пересечь пустыню на север без воды или провизии, - а повар говорит, что он ничего не взял, - и единственным другим возможным маршрутом был бы юг. Так что, когда мы отправимся этим путем, мы найдем его - или то, что от него осталось...
   - Но Камни? Предположим, он направится к ним? - предположил Дин.
   Однако при этой мысли Мерритт усмехнулся.
   - Зачем ему туда идти? Я так понимаю, его главным желанием было бы выйти на караванный путь, где он мог бы найти помощь. Он выбросил бы мумию в пустыне, а драгоценности спрятал бы в рубашке. Идти к Камням, значило бы то же самое, что пойти на север. Ни один караван не проходит ближе пятидесяти миль от этого места, да и то редко; а пятьдесят миль - не шутка для измученного человека без еды и воды. О, мы еще вернем Принцессу!
   На следующий день беспокойство усилилось. Один из землекопов пришел к Мерритту и рассказал ему, срываясь на визг, что он, Мусса, видел человека, шедшего среди насыпей, следуя за тем, что шло впереди него; и этим человеком был Хафиз, повар, который говорил о Тарфе, а теперь сам пожелал умереть. И Мусса, содрогаясь, рассказал, что это было за существо, каким он его видел.
   - Было уже почти темно, господин, когда мы с Хафизом взяли свою еду, пошли в тень вон той насыпи и поели. - Он махнул рукой в сторону насыпи из земли и мусора слева. - И как только солнце село, в тот момент, когда еще не наступила ночь, из садов благословенных душ в Раю донеслось дуновение воздуха, медленное и мягкое, как шепот женских голосов, и Оно медленно обогнуло курган, посмотрело на Хафиза и поманило его. И пустыня была уже не пустыней, а садом, наполненным ароматом роз и песней райских птиц. И это была женщина, господин, клянусь Аллахом, женщина, здесь, в этом месте, где раньше не было женщины, и ее глаза были темными, а губы красными. Она стояла, покачиваясь, в тени насыпи, и манила; и я закричал от страха, но Хафиз последовал за ней. И когда я хотел удержать его, он проклял меня и пошел, следуя за той женщиной, которая смеялась и манила, потому что ощущал сладость ее запаха, и ее воле нужно было повиноваться. И когда я, сильно испугавшись, все-таки пошел за ними, я не мог их увидеть, потому что наступила ночная тьма. Господин, она была прекрасна и очень зла, и ее драгоценности были такими, каких никто никогда раньше не видел на земле.
   Мерритт резко повернулся к Ибрагиму, стоявшему у него за спиной.
   - Разве я не говорил тебе, что нельзя приносить спиртное? Клянусь Юпитером! В следующий раз они увидят священных питонов и танцующих ящериц!
   - У меня нет спиртного, сэр, - прервал его Ибрагим. - Никакого... э-э... виски... в... э-э... лагере. Это солнечный удар. - Он многозначительно постучал себя по лбу. Мерритт хмыкнул с недоверчивым отвращением.
   В ту ночь все трое просидели допоздна, непривычно молча, наблюдая за ночной пустыней и мигающими звездами. Холлоуэй первым нарушил тишину.
   - Эти люди не дети, чтобы бояться теней. Я думаю, что это дело нужно расследовать. С их точки зрения, - это довольно странное место. Есть из чего состряпать потрясающую историю о привидениях; этот старый проклятый город, алтари неизвестным богам, где приносились человеческие жертвы; эта принцесса-мумия с ее "душой дьявола", драгоценностями и ее историей, нарисованной на стенах ее собственной гробницы; а теперь еще эти исчезновения. Что ж, в любом случае, я рад, что вы двое здесь, парни. Если бы я был один, клянусь Богом, я бы не удивился, если бы сам поверил в их рассказы. В конце концов, я бы отсюда попросту удрал.
   Дин улыбнулся ему сквозь облако табачного дыма, а Мерритт сказал с сухой нежностью, которую только Холлоуэй, с его настроением, его беззаботностью и неожиданно противоречивым воображением, более пылким, чем даже у самого Мерритта, мог ожидать от него:
   - О, да! Я даже вижу, как ты удираешь. Они забудут обо всем этом через пару дней. Они просто думают, что их долг - не пропустить ни одной мелочи, не приписав ей чего-нибудь сверхъестественного.
   Холлоуэй многозначительно вздохнул.
   - Ну, вы можете думать об этом все, что угодно! - сказал он откровенно. - Но я отказываюсь это понимать. Эта страна выходит за рамки моего понимания. Клянусь душой, если я останусь здесь еще хотя бы ненадолго, то буду готов поверить всему, что мне станут говорить.
  

Глава V. Солнечный удар

  
   Через день Ибрагим сообщил, что исчез Мусса. Ибрагим нервничал и не скрывал этого. Рабочие волнуются, утверждал он; он и сам будет рад, когда раскопки в этом месте будут закончены. Это нечестивое место. Более того, он заявил, что видел Муссу прошлой ночью, и Мусса вел себя странно: говорил о розовых садах и странных ароматах, которым ни один мужчина не мог дать названия, и сказал, что, если снова увидит эту женщину, он полон решимости последовать за ней. Поэтому Мусса, несомненно, был сумасшедшим, сказал Ибрагим очень внушительно, ибо Господь Бог знал, что в этом лагере женщины отсутствовали, и не было никаких иных запахов, кроме вони загона для скота. О да, Мусса был безумен, совершенно безумен, в этом не было никаких сомнений. В связи с этим Мерритт приказал произвести обыск на предмет скрытого спиртного, но ничего не обнаружил. Рабочие молча наблюдали за происходящим. В ту ночь никто не пел; арабы собрались поближе и спали кучками по трое и четверо.
   Несколько часов спустя Дин, направляясь в свою палатку, споткнулся о Холлоуэя, который растянулся на земле, подперев подбородок руками.
   - Осторожнее! - мягко сказал Холлоуэй, не пошевелившись. - Посмотри на эту луну.
   Его голос утратил часть своего энтузиазма и звучал устало. Дин, учитывая, что юноша скучал по дому и, возможно, нуждался в поддержке, принял приглашение и сел. Луна, поднимаясь над огромным холмом, скрывавшим город, окрашивала небо в насыщенный иссиня-черный цвет; земля превратилась в дремлющее море седого света, окутанная бесконечным одиночеством и покоем.
   - Замечательно, - согласился Дин, не обращая внимания на красоту луны. Ему сразу стало ясно, что восход луны, обычно способствовавший проявлению поэтического начала в Холлоуэе, сегодня ночью не поспособствовал ничему. Юноша, жизнь в котором кипела и била через край, внезапно стал рассеянным и вялым.
   Дин задавался вопросом, случайно ли он расположился здесь, когда Холлоуэй заговорил с некоторой нерешительностью и скованностью, которые делали его более похожим на мальчишку, чем когда-либо.
   - Знаешь, Дин, мне интересно, может ли за рассказами этих парней скрываться что-нибудь реальное? Я не имею в виду всю эту чушь о женщине, но... Я сам кое-что видел сегодня вечером.
   - Где? - серьезно спросил Дин. Темнота скрыла улыбку на его лице.
   - Внизу, среди гробниц. - Тон, которым говорил Холлоуэй, был очень серьезен.
   - Возможно, какая-нибудь коза сорвалась с привязи, - предположил Дин.
   - О, можешь смеяться, если хочешь! - возразил Холлоуэй с прежней серьезностью. - Возможно, так оно и было, но я готов поклясться, что это не так. Это был кто-то из рабочих, но я не понимаю, зачем ему было красться туда в такой час, когда никто из них не стал бы приближаться к этому месту после наступления темноты, даже ради спасения своей бессмертной души?
   - А ты почему там оказался? - спросил Дин.
   Услышав ответ Холлоуэя, произнесенный едва ли не шепотом, со странными нотками, он выпрямился в темноте, пытаясь разглядеть лицо собеседника.
   - Я не знаю. Я... я, наверное, в некотором роде сумасшедший, но... я не могу удержаться вдали от этого места. Понимаешь, Дин, я был там все последние четыре ночи, и боюсь этого до смерти...
   - Тогда, во имя всего святого, почему ты ходишь туда? - удивленно спросил Дин.
   - Говорю тебе, я ничего не могу с этим поделать! - нетерпеливо ответил Холлоуэй. - Я оказываюсь там прежде, чем осознаю это. Понимаешь, Дин, если люди много времени проводят под палящим солнцем, не заставляет ли это их видеть вещи, которых... ну, которых нет?
   - Я не знаю, - медленно сказал Дин и замолчал, вспомнив картину, так часто являющуюся ему: тускло освещенную гробницу, украшенную драгоценными камнями мумию с горящими глазами, скорчившуюся на полу, его самого, в полуобморочном состоянии; у него кружится голова от полученного солнечного удара, и он разбрасывает землю и камни голыми руками, охваченный ужасом.
   - Да, это так, - решительно сказал он.
   Холлоуэй с облегчением вздохнул.
   - Хвала Небесам! Если бы это было не так, я подумал бы, что, вне всякого сомнения, потихоньку лишаюсь рассудка... Какая сегодня ночь! Почти как некоторые у нас дома, в конце весны. - Он удобно вытянулся во весь рост и удовлетворенно расслабился, глядя вверх на восходящую луну. Дин, видя, что это служит для него способом избавиться от охватившего его смутного беспокойства, поднял голову, не обращая особого внимания на его слова. - За старым домом есть холм, - продолжал мальчишеский голос. - Луна поднимается за ним точно так же, как она поднимается из-за этого холма каждую ночь. Там есть большая старая яблоня, и сад, где растут фиалки. Я весь день наслаждался запахом этих фиалок; кажется, если бы я сейчас взглянул вниз, то увидел бы их. Забавно, что парень может почти заставить себя поверить, будто он ощущает запах цветов, когда на тысячу миль вокруг нет ни одного цветка, и как простое воспоминание о запахе возвращает ему то, о чем он давным-давно забыл. Не знаю, почему я все это себе вообразил, но я испытываю довольно любопытное ощущение; я вдруг захотел увидеть моего маленького щенка, так, как никогда не думал, что захочу чего-нибудь в этом утомительном мире. Я отдал бы половину жизни за то, чтобы он оказался сейчас здесь, с его головой у меня на коленях; и я не совсем это понимаю, потому что фиалки не имеют никакого отношения к собакам.
   Дин очнулся от размышлений, осознав только тот факт, что Холлоуэй все это время продолжал говорить.
   - Что? - спросил он.
   - Я только что говорил о Кено, моей собаке, - жалобно сказал Холлоуэй. - Эта луна заставила меня вспомнить о старом саде возле дома и фиалках, растущих там, - клянусь, я почти чувствую их запах сейчас, - а то и другое заставило меня подумать о моем щенке. Он, пожалуй, единственный, о ком я могу сейчас думать. Ложись спать, не обращай на меня внимания. Интересно, не является ли это одной из фаз этого ужасного солнечного удара. Если это так, то я, безусловно, получил его.
   - Что является одной из фаз? - сонно спросил Дин, когда Холлоуэй сделал паузу, ожидая ответа.
   - Эти... э-э-э... запахи, которых нет, и тому подобное... Почему, в чем дело?
   Дин сел, положил руку на плечо Холлоуэя и легонько встряхнул его.
   - Ты тоже это почувствовал? - требовательно спросил он. - Послушай, Боб, ты тоже это почувствовал?
   - Да, в некотором роде так и есть, - признался Холлоуэй. - Я не знал, что в этом есть что-то, что может тебя встревожить. Это вполне обычно, не так ли? - головная боль, в затылке, словно бы раскаленная железная повязка на глазах, обоняние и видение разных вещей. Это - симптомы? Это... Что еще, черт возьми, это может быть? Я не знаю, почему я придаю этому такое большое значение; в некотором смысле это даже не неприятно, но... о, я не знаю! Это заставляет меня чертовски тосковать по дому...
   Он осекся на этом слове и беспокойно зашевелился в темноте.
   - Я говорю ерунду, - твердо сказал он. - Думаю, это тоже симптом. Что ж, пойду спать.
   Он взглянул на свою палатку, стоявшую дальше всех, белую в лунном свете.
   - Постарайся взять себя в руки, - посоветовал ему Дин. - Знаешь, в этих местах к солнцу нельзя относиться легкомысленно.
   Когда Холлоуэй медленно отошел, он наблюдал за ним, прищурив глаза. Затем отправился в свою палатку и зажег лампу. Используя свой кожаный сундук вместо письменного стола, он делал свои заметки и приводил в порядок дневник и записные книжки. Снаружи сгущалась ночь, лагерь спал.
   Через некоторое время он убрал свои бумаги и приготовился ко сну. Протянув руку, чтобы погасить лампу, он внезапно замер, наклонив голову и внимательно прислушиваясь. По другую сторону, вплотную к полотну, раздался тихий звук, как будто его задело что-то тяжелое. Дин снял ботинки и бесшумно направился к двери; выглянул в лунный свет; резко отстранился и перевел дыхание.
   - Боже милостивый! - пробормотал он. - Этот мальчик!.. Ночевать здесь в одном одеяле вместо того, чтобы спать в своей палатке... Он что, в самом деле, сошел с ума?
   Ему понадобилось мгновение, чтобы принять решение. Он натянул сапоги, пошевелился, стараясь произвести как можно больше шума, и снова прислушался - затем окликнул естественным тоном:
   - Привет, Холлоуэй! Еще не лег спать? Заходи.
   И ухмыльнулся, услышав смущенный удивленный возглас снаружи, а затем шаги.
   - Заходи, - сердечно пригласил он. - Открыто, - и склонился над своим дневником.
   Холлоуэй вошел; Дин обернулся и внимательно посмотрел на него.
   - Ты уверен, что я не помешаю? - спросил Холлоуэй, и при звуке его голоса взгляд Дина стал острее.
   - Вовсе нет, - ответил он. - Я даже рад, что ты пришел. Я услышал... э-э-э... твои шаги и решил позвать тебя. Ты случайно не помнишь, в какой футляр были упакованы папирусы из библиотеки?
   - Я... не уверен, что знаю, - сказал Холлоуэй. Он опустился на складной стул. - Дин, ты не можешь дать мне что-нибудь, чтобы я уснул? Я... я сегодня совсем раскис. Это солнце - конечно, это солнце.
   Дин с недоумением, слегка нахмурившись, посмотрел на него. Холлоуэй сидел, вцепившись обеими руками в край походного стула. Его лицо было бледным, светлые волосы растрепались. Его челюсти были сжаты, но уголки губ время от времени подергивались. Одно плечо было испачкано землей. Взгляд Дина внезапно привел его в волнение.
   - Перестань! - проворчал он. - Говорю тебе, это не что иное, как солнечный удар. Если бы я мог выспаться, хотя бы одну ночь, со мной все было бы в порядке.
   - Я дам тебе лекарство, - сказал Дин и подошел к аптечке у изголовья кровати. Через плечо он добавил, внимательно наблюдая за эффектом своих слов: - Только тебе придется остаться у меня до утра. Чтобы я мог наблюдать за его действием, как ты понимаешь.
   Перемена в лице мальчика была быстрой и резкой: выражение облегчения сменило очевидное напряжение. Холлоуэй сказал с нетерпением:
   - Правда? - и, спохватившись, добавил: - Но, боюсь, я доставлю тебе массу неудобств.
   - Пусть это тебя не беспокоит, - ответил Дин и продолжил свои приготовления. Он достал полдюжины лаймов и налил в жестяную кружку прохладной воды из кувшина, висевшего у входа в палатку. Он выжал в нее сок лайма, добавил немного сахара, немного жидкости из голубой бутылки и встряхнул получившуюся смесь.
   - Это не повредило бы даже младенцу, - сказал он с удовлетворением. - Человеческое общество - единственное лекарство, которое требуется бедняге этой ночью. - Он внезапно повернулся к Холлоуэю. - Вот, старина, - сказал он и увидел, что Холлоуэй вздрогнул от его голоса так, словно в него выстрелили, - пей медленно. Я думаю, это немного поможет делу.
   Холлоуэй принял чашку с благодарностью и послушно сделал глоток, уверенный в чудесном действии снотворного. Дин, тихо насвистывая, готовил кровать. Свет лампы отбрасывал гротескные тени позади него, когда он двигался.
   - А теперь ложись, - приказал он. - Через десять минут ты заснешь, и, даю тебе в этом полную гарантию, никакие кошмары тебя тревожить не будут.
   - А где собираешься спать ты? - спросил его ночной пациент.
   - Обо мне не беспокойся, - решительно отозвался Дин.
   Холлоуэй послушно забрался в постель, натянув одеяло до подбородка. Он глубоко вздохнул с облегчением, наблюдая, как Дин ходит взад и вперед, словно ребенок, который чувствует себя защищенным от неизвестных ужасов темноты в присутствии старших. Дин завернулся в одеяло на полу так, чтобы держать Холлоуэя в поле зрения, подложил пальто под голову вместо подушки и хотел погасить лампу, но Холлоуэй внезапно резко выпрямился на кровати и быстро заговорил:
   - Дин, подожди минутку! Нет смысла притворяться. Будь я проклят, если стану навязываться тебе подобным образом. Я не болен; со мной ничего не случилось, кроме приступа какого-то чисто звериного страха. Тебе показалось, что ты слышал, как я проходил снаружи. Но правда в том, что я свернулся калачиком в одеяле снаружи, там, откуда я мог слышать, как ты ходишь, и скрип твоего пера. Все, чего я хотел, - это быть в пределах досягаемости кого-то, в месте, где я мог слышать, как кто-то движется, и знать, что я не один на один с этим. Я знал, что если останусь в своей палатке еще на час, то снова окажусь среди тех гробниц. Я боялся, ужасно боялся, - и ты можешь догадаться, приятно ли в этом признаваться, - но, Боже мой, я не знаю, чего я боялся. Я не собирался приходить сюда и навязываться тебе вот так. Просто дай мне одеяло и место на полу - мне не нужна твоя кровать.
   Он сбросил одеяло и поставил ногу на пол. Дин выбрался из-под своего одеяла, вскочил на ноги и заставил его снова лечь.
   - Лежи, где лежишь, Боб. Это дело немного действует тебе на нервы, вот и все. Лежи! не беспокойся о кровати. Надеюсь, ты не думаешь, что это первый раз, когда я сплю без нее! И я очень рад, что ты пришел ко мне, если тебе требовалось чье-то присутствие. Это нехорошо для любого - быть одному, когда начинается вот такая ерунда. А теперь, спи, ладно?
   Холлоуэй затих. Дин вернулся в свой угол и лег. Последовало долгое молчание. Неожиданно Холлоуэй сказал деловым тоном из глубины своего одеяла:
   - Адское место, правда?
  

Глава VI. Тот, который ушел

  
   Утром, когда Дин проснулся, он обнаружил, что его напарник исчез. Однако когда забрезжил серый рассвет, и все сели завтракать, Холлоуэй появился, старательно делая вид, будто ничего не случилось. Дин проявил мудрость, не вспоминая о событиях прошедшей ночи, так что постепенно напряжение юноши ослабло.
   Большую часть утра Дин был занят тщательной упаковкой ящиков с артефактами для безопасной транспортировки. Мерритт, как обычно, находился в раскопе с рабочими; Холлоуэй без устали фотографировал. Он довольно грубо обругал своего мальчика-помощника, когда тот пролил кастрюлю с фиксажем; и это было необычно для него. Позже они с Дином поссорились из-за вопроса, серьезность которого грозила ввергнуть всех троих в гражданскую войну. Дин начал первым, заявив, что единственный правильный способ приготовления коктейля из мартини - это добавить пол-ложки хереса после того, как другие ингредиенты будут хорошенько смешаны. Холлоуэй решительно заявил, что херес должен быть добавлен до вермута, и объявил, что самолично изготовит коктейль по своему рецепту для Дина в "Уолдорфе" в тот вечер, когда они доберутся до Нью-Йорка, и угостит его ужином с шампанским, если его способ потерпит неудачу. Они горячо спорили; Мерритт, опрометчиво попытавшийся взять на себя роль посредника, получил отвод обеих сторон и был вынужден с позором подчиниться. Участники обрушили на него град проклятий, полностью позабыв казус белли; в конце концов, они разошлись, надутые, как два рассерженных ребенка; после чего игнорировали друг друга и бросали друг на друга презрительные взгляды. Мерритт, крайне озадаченный, попытался пролить бальзам на рану каждого, заверяя, что оба были правы, - что любой из способов был одинаково хорош, и что единственно солнце было ответственно за их... э-э, раздражение. На что Холлоуэй возразил, что солнце не имеет к этому никакого отношения, - что это просто тупое упрямство некоторых людей, которые не желают признавать иной точки зрения, кроме своей собственной. На это Дин ответил, что дело даже не в этом, а в том... он осекся. Так что Холлоуэй, вообразив наличие насмешки там, где ее не было, с яростью взглянул на него и зашагал прочь.
   - Что это на него нашло? - воскликнул Мерритт, наполовину раздраженный, наполовину удивленный.
   - Я думаю, он вообразил, будто я собирался посмеяться над тем, что с ним случилось... э-э, однажды, - ответил Дин. - Его следует научить не обвинять в своих бедах других. Это дурной тон. Мне бы никогда не пришло в голову спорить с ним, если бы он не спровоцировал меня.
   Он был очень занят весь тот день. Время от времени, занимаясь сверкой, он улыбался, вспоминая пустую ссору и горячность Холлоуэя.
   За ужином Мерритт огляделся по сторонам, словно что-то упустил, и спросил:
   - Где Холлоуэй?
   Дин положил себе консервированных абрикосов и спокойно ответил:
   - Все еще дуется, я полагаю. Не припомню случая, чтобы он так срывался с привязи. Я всегда считал его довольно добродушным парнем.
   - Так и есть! - ответил Мерритт. - Мне кажется, ты был немного груб с ним, Дин. Солнце здесь плохо влияет на него, он еще не настолько закален, как мы. По поводу этой "вечной лампы". Я собираюсь передать ее доктору Пибоди в вашингтонский музей с подробным описанием обстоятельств, при которых она была найдена. Я к ней не прикасался, разве что когда упаковывал в ящик "Д". Пусть делает с ней все, что хочет. Это может решить или помочь решить проблему, над которой люди бьются в течение многих лет, - секрет "вечного" света. Мне бы хотелось, чтобы она была выставлена в витрине вместе с некоторыми табличками и вазами, когда ее исследования будут закончены. Как продвигаются наши дела?
   Они мирно курили трубки после ужина и обсуждали свои планы. Временами Дин ловил себя на том, что прислушивается: не раздадутся ли быстрые мальчишеские шаги и веселый голос.
   Когда на следующее утро работа продолжилась, Дин, желая, чтобы узорчатый пол был восстановлен и представлен в экспозиции музея, - для чего необходимо было его сфотографировать, - отправился к Холлоуэю. Мерритт в то утро пришел на раскопки раньше обычного; Дин слышал, как они с Ибрагимом перекрикивались из разных траншей. Спустившись, он подошел к нему и спросил:
   - Где Холлоуэй? Мне нужно, чтобы он сделал снимки пола в 14 секторе.
   Мерритт очень серьезно посмотрел на него.
   - Ты не в курсе? Холлоуэй не вернулся в лагерь прошлой ночью. Я послал пару человек, они сейчас ищут его по всему раскопу. Должно быть, он неудачно упал и не может двигаться. Возможно, на него обрушился туннель.
   Эти слова заставили Дина похолодеть.
   "Пропали уже двое! Неужели мальчик станет третьим?" - с содроганием подумал он.
   - Вряд ли... он, скорее всего, где-то здесь, - сказал Дин, стараясь, чтобы голос его звучал беззаботно. Мерритт сдвинул шляпу на затылок, на его лице застыло выражение беспокойства и недоумения.
   - Надеюсь, ты прав! - медленно произнес он. - Конечно, так и должно быть. Но... ты же знаешь... Тарфа и Хафиз...
   - Возможно, он встал и ушел куда-то, пока остальные еще спали, - предположил Дин. Но в глубине души он знал, что этого быть не могло. Мерритт покачал головой.
   - Нет, я спросил Хамда, его помощника. - Он явно готовился к худшему. - Возможно, его удастся найти до полудня, - сказал он, очевидно не веря своим словам. - Если нет - что ж, мы пошлем на поиски больше людей. По правде говоря, я боюсь, что в последнее время он слишком много находился на солнце. Он прекрасный работник и с таким энтузиазмом хватается за все, что ему поручают и не поручают, что я... что я постоянно забываю, - он еще совсем зеленый юнец, и за ним нужно присматривать; боюсь, я нагрузил его больше, чем он способен вынести. А он шел и шел, пока не падал, обессилев, и при этом никогда не жаловался. Это самое худшее в нем, - я не могу определить предел его сил. Будем надеяться, его найдут до полудня.
   Они подбадривали себя этим в течение всего дня. Но к вечеру серое лицо Мерритта стало еще более серым и измученным, а Дин был молчалив и очень задумчив. Он откровенно признавал, что вел себя как скотина; неужели он тоже получил солнечный удар? Его мысли вернулись к сцене в его палатке прошлой ночью; он услышал высокий, мальчишеский голос, нервное признание: "Все, чего я хотел, это быть в пределах досягаемости кого-то, где я мог слышать, как кто-то движется... Я знал, что если я останусь в своей палатке еще хотя бы час, я снова окажусь среди гробниц... Я не могу держаться подальше от этого места... Я был там последние четыре ночи, и я боюсь этого до смерти". Он заблудился в лабиринте тщетных фантазий. Хотел ли мальчик, нуждался ли в поддержке человеческого общества прошлой ночью, но не пришел к нему из-за их глупой ссоры, опасаясь презрения и насмешек? Боролся ли он со своим безумием в одиночку, час за часом, в темноте, и, наконец, уступил и забрел в место, которого боялся, - и что случилось потом? Дин знал, что воображение - определяющий фактор в некоторых жизненных ситуациях, и, овладев человеком, способно сделать его жертвой обстоятельств... И Холлоуэй... При мысли о том, что он, возможно, следует по стопам тех двух других исчезнувших, Дин начал расхаживать по лагерю, охваченный страшным беспокойством.
   Ибрагим грелся у огня, заботясь о накрытом блюде с ужином, приготовленном для Холлоуэя, которого он любил; услышав приближение Дина, он поднял глаза.
   - Хозяин послал на поиски больше людей, - печально сказал он.
   Дин кивнул. Ибрагим поправил блюдо.
   - Прошу прощения, сэр, но не могли бы вы объяснить? Что такое eraisho-uf-perluserpy?
   Дин задумался.
   - Какая-то чепуха! Где ты это слышал?
   - Мистер Холлоуэй сказал это мне. Прошлой ночью. Я сидел у огня. Он подошел, увидел меня и останавливается. Он сказал: "Ибрагим, уже поздно, да?" Я ответил: "Очень поздно". Он сказал: "Ибрагим, я видел ее, не женщину, которую ты называешь джинном". Видел своими глазами.
   - Женщина! Опять это пустое суеверие! - Дин застонал.
   - Я сказал: "Сэр, ради Бога, ради Бога, не уходите. Идите, и ложитесь в постель". А он говорит: "О, я не пойду за ней, старый дурак. Просто немного прогуляюсь к гробницам". Потом он засмеялся и сказал: "Между небом и землей происходит много такого, что eraisho-uf-perluserpy" - я не знаю, что еще. Какой-то "плохой английский", да? Итак, он ушел, а я пошел за ним и посмотрел вниз, на гробницу. И увидел, как она, эта женщина, подходит к нему, сэр, у нее белое лицо, глаза горят зеленым огнем, днем она спит среди земляных холмов, точно кошка, и говорит так тихо: "Идем... идем". И когда они пошли, я побежал в лагерь, и падал, и снова вставал и бежал, чтобы не пойти за ними.
   Дин отправился к Мерритту.
   - Я собираюсь сам поискать мальчика. Если то, что говорит Ибрагим, верно, я боюсь, что он ушел, как ушли Тарфа и Хафиз.
   Мерритт посмотрел на него.
   - Ты имеешь в виду...
   Дин печально кивнул.
   - Да. Похоже, он видел то же самое и сказал об этом Ибрагиму.
   - Почему Ибрагим не остановил его? - сердито воскликнул Мерритт.
   - Потому что он суеверный дурак, - ответил Дин. - Я возьму с собой полдюжины человек, с едой и водой, сколько возможно. Почему-то, - он глубоко вздохнул, стиснув зубы, - я чувствую, что отчасти это была моя вина. Видишь ли, пару ночей назад он пришел, и кое-что мне рассказал. И мне не следовало говорить так, как я говорил вчера. Я должен был помнить... - Внезапно он ударил кулаком по раскрытой ладони. - О, это невозможно! - резко воскликнул он. - Ничего такого случиться не могло! Никакой чертовщины! Он должен быть где-то поблизости; он не мог уйти далее, чем на пару миль! О Господи, лучше бы мы никогда не видели это проклятое место!
   Два часа спустя Дин и его поисковая партия тронулись в путь. Дин, уходивший последним, подошел к Мерритту и протянул ему руку.
   - До свидания, - сказал он. - Не мог бы ты повесить флаг на самый высокий шест на самом высоком холме и оставить его там, пока мы не вернемся?
   Рука Мерритта крепко сжала его руку.
   - Да, - сказал он. - Я сделаю это. Дай Бог, чтобы ты вернул бедного мальчика в целости и сохранности. Но... береги себя, Дин. Помни, если вы не найдете его в течение недели, то... нет смысла искать дальше.
   Они двинулись на темнеющий восток, прочь от заката; а он смотрел, не произнося ни слова, стоя неподвижно, пока они не превратились в черные точки, ползущие по пустыне.
   После их ухода Мерритт обнаружил, что у него появились новые проблемы. На четвертый день после отъезда Дина в лагерь во время ужина прибежал мужчина, пронзительно крича. Его слова заставили рабочих собраться вокруг него, взволнованных, готовых услышать что угодно. Ибрагим потащил его к Мерритту, оставив за собой шум возбужденных голосов, и сообщил, что этот человек, вернувшись в самую дальнюю траншею за забытой киркой после того, как рабочие ушли, нашел мумию Принцессы в неглубокой пещере в куче мусора. Далее Ибрагим заявил, что его люди потребовали немедленно снова замуровать ее в гробнице, чтобы таким образом разрушить злые чары этого места.
   Мерритт был удивлен, - удивлен и возмущен. Находка мумии была большой удачей; человек этот должен быть вознагражден. Но что касается того, чтобы снова замуровать ее, об этом не могло идти и речи. Это совершенно бессмысленно, - связывать кусочек безвредной иссушенной плоти с возникшими проблемами; это просто смешно. Мумия должна быть извлечена и надежно упакована в ту же ночь. Кроме того, нашедший должен был сразу же отправиться с Мерриттом, чтобы указать ее местонахождение. Напрасно мужчина протестовал. Серые глаза Мерритта внушали ему благоговейный страх; он уступил и пошел, сначала собрав все амулеты, какие смог найти, у тех, кто согласился их одолжить. Экипированный таким образом и укрепленный против дьявола, он, дрожа и поскуливая, направился мимо ближайших к лагерю траншей к одному из старых раскопов. Здесь он бродил, пока не наткнулся на неглубокую пещеру возле кучи мусора.
   - Это - то самое место, хозяин, - сказал он, осторожно подходя и заглядывая. Затем упал на колени, нащупал все свои амулеты и стал молиться, словно обезумевший, хотя Мерритт строго сказал:
   - Ты забыл место. Здесь нет никакой мумии.
   - Но это - то самое место, мой господин, где час назад мои глаза видели ее. Клянусь Аллахом, это - то самое место! Она исчезла, и из-за того, что я видел ее, ее гнев обрушится на меня, и я погибну, как погибли мои товарищи и твой друг. О, хозяин, уходи! Это место проклято. Это логово злой души, которую мы освободили от смерти, чтобы она заманивала нас в смерть. Хозяин, уходи!
   - Черт бы тебя побрал, цыплячье сердце! - сердито пробормотал Мерритт на англо-саксонском. Мужчина не понял слов, но понял намек и убежал. В течение часа Мерритт терпеливо обыскивал курганы, заброшенные траншеи и гробницы. Один раз он поднял глаза, почувствовав на себе взгляд, и сказал с раздражением:
   - Возвращайся в лагерь, говорю тебе! Если ты не хочешь помочь мне, тебе нечего здесь делать. - Позже, он повторил свое распоряжение со все возрастающим раздражением. В конце концов он ничего не нашел и убедился, что этот человек солгал. Он вернулся в лагерь, разгоряченный, испытывающий сильное отвращение, и послал за преступником, который явился с видом безмятежной невинности.
   - Почему ты солгал мне? - спросил Мерритт. - Когда я отослал тебя оттуда, почему ты вернулся? Чтобы посмеяться, когда видел, как я следовал твоим никчемным указаниям?
   - Я не возвращался, мой господин! - заявил мужчина. - И я видел мумию именно в том месте, о котором я сказал. Когда она ушла, я не знаю; куда она ушла, я тоже не знаю.
   - Хватит. Возможно, ты этого и не знаешь. Только не нужно больше никаких сказок. Я их не потерплю. Понял?
   Утром возникло новое осложнение. Ибрагим разыскал Мерритта с беспокойством на смуглом лице и сказал ему, что люди категорически отказались входить в раскопы. Рассказ рабочего сделал свое дело. Они боялись, в чем признавались совершенно откровенно; они сделали бы все, чтобы угодить своему господину, которого они любили так, как любили своих отцов и матерей, но войти в проклятый город и его усыпальницы, населенные дьяволами, они не хотели. Мерритт понимал, что, если он не будет разыгрывать свои карты осторожно, вспыхнет мятеж. Суеверие взяло верх; их было сто, он был один. Только рабочий, который поднял ложную тревогу, остался с Мерриттом. В течение трех дней они трудились вдвоем, делая то, что могли бы сделать две пары рук; в течение трех дней армия увальней ела, бездельничала, курила и спала в тени, упрямая, как вежливые мулы, когда дело доходило до возобновления работ.
   Затем его напарник исчез, как и трое до него, ночью, в тишине и тайне. Это вызвало панику. Рабочие окончательно убедились в том, что зло преследует их своими дьявольскими чарами; каждый рассматривал себя как следующую возможную жертву. Ибрагим намекнул Мерритту, что они могут захватить животных и провизию и дезертировать, сразу все, наплевав на закон; Мерритт поднялся со своего походного кресла и вышел на солнечный свет; его челюсти были сжаты, глаза горели в предвкушении предстоящей битвы. Мужчины, собравшиеся группами и переговаривавшиеся, расступились, когда он появился среди них. Он воспользовался мгновенным преимуществом, которое дала ему возникшая пауза, и заговорил, - не громко, не сердито, но так, чтобы каждый слышал его голос и чувствовал, как страх покидает его, уступая огню серых саксонских глаз. Он говорил по-арабски, так, чтобы было понятно всем; он стоял на куче мусора, с непокрытой головой, его рубашка свободно развевалась, голова была откинута назад, безоружный, доминируя над ними одной лишь силой воли и наследием крови, струившейся в его венах.
   - Послушайте, вы мужчины или дети, чтобы вот так пугаться темноты? В последнее время происходили странные вещи, я этого не отрицаю, но они странные только потому, что мы не нашли им правильного объяснения. Разве вы сами этого не понимаете? - Одна или две головы с сомнением кивнули. - Я не собираюсь с вами спорить; я даже не собираюсь говорить вам, что вы дураки. Что касается Дахира, который ушел прошлой ночью, - откуда вы знаете, что один из вас, в отместку за его верность мне, - не напугал его ночью, так что он, думая, будто на нем рука зла, убежал в пустыню, чтобы спастись?
   Они этого не знали. Они быстро поняли его точку зрения, - арабы не тугодумы, - и обсудили ее между собой. Каждый знал, что сам он этого не делал, - это само собой разумеется, - но был ли виновен другой, никто сказать не мог.
   - Кто хочет, может покинуть это место, - сказал Мерритт, и сразу же все головы повернулись в его сторону. - Но он должен идти без пищи и без воды, так как я не намерен снабжать его ничем. Если он захочет, пусть идет отсюда на запад, где через четыре дня, самое большее через пять, он выйдет на караванный путь. Если ему повезет, он может встретить проходящий караван и получить еду и питье. Если он не встретит каравана, то... Может быть, он пожалеет, что не остался со мной. - Он сделал паузу, чтобы эта мысль дошла до всех. - Но тот, кто останется со мной, - его голос стал тверже, - будет работать в раскопах или вне, как я прикажу. Я не потерплю никаких отлыниваний, никаких жалоб. Два дня я ждал, что вы образумитесь; больше я ждать не намерен. Выбирайте сейчас: вы уходите или вы остаетесь?
   Вздох удивления последовал за его словами. Они ожидали, что время примет решение, а на Востоке время означает вечность. То, что вопрос был поставлен вот так, было неожиданно. Они колебались и переговаривались, беспомощные и нерешительные. Мерритт заговорил снова.
   - Если вы уйдете, вы вольны скитаться, как вам заблагорассудится, и погибать, как вам заблагорассудится. Но если вы останетесь, вы будете беспрекословно подчиняться моим приказам, будете полностью и беспрекословно подчиняться моим приказам; ибо я здесь хозяин!
   В его голосе звучали угроза, сила и предупреждение. Они зашептались. Глаза Мерритта сверкнули; он спрыгнул с невысокого холмика земли. Он был безоружен, но они отпрянули. И именно тогда до них донесся звук; и Ибрагим, повернувшись, чтобы посмотреть, громко закричал, подбежал к Мерритту и потряс его за руку, крича:
   - Смотрите... смотрите, сэр! О, Господи Боже, смотрите, смотрите!
   Позади себя, обернувшись, они увидели двигающуюся по песку фигуру, - спотыкающуюся, шатающуюся, - изможденный скелет в развевающихся лохмотьях; и когда она приблизилась, она трижды хрипло крикнула: "Мерритт, Мерритт, Мерритт!" и проковыляла мимо Мерритта, не глядя ни направо, ни налево, пьяно шатаясь и тяжело дыша, как загнанная лошадь. Мгновение Мерритт стоял неподвижно; но, услышав голос, он узнал его, прыгнул вперед и схватил фигуру за руку.
   - Дин! Дин! Ради Бога, что случилось?
   Дин споткнулся, пришел в себя, пошатнулся и медленно опустился на песок, закрыв лицо руками.
   Мерритт поднял глаза, и, явно испугавшись, побелел до самых губ.
   - Кто-нибудь, принесите воды! - крикнул он.
   Ему принесли чашку, но Дин не сделал ни малейшего движения, чтобы взять ее, пока Мерритт осторожно не поднес ее к его губам. Тогда он схватил ее, зарычав, словно голодный зверь, осушил и хрипло рассмеялся.
   - Дай мне еще! - выдохнул он и попытался подняться.
   - Вот так, старина! сохраняй спокойствие! - Мерритт успокоил его и прижал к себе. - Успокойся, тебе хватит.
   Он снова протянул Дину чашку и плеснул воды на грязную иссохшую кожу, которая впитала ее, как растение впитывает дождевые капли.
   - Все вышло скверно, - внезапно сказал Дин. Он говорил хрипло, с одеревеневшим горлом, со странным рвением, но все же с некоторой нерешительностью, короткими, отрывистыми фразами. - Мои люди дезертировали, когда я настаивал на продолжении поисков. Они забрали всю еду. И воду. Видишь ли, - слова прозвучали болезненно, - я... не нашел его. Две ночи назад - когда это было? Я забыл. Я был там много лет. Но что-то случилось. Я увидел, как что-то убегает от меня. Поэтому я погнался за ним. И когда я нашел это... - Он замолчал. - Я не знаю, о чем говорю. В то утро я был как раз в пределах видимости твоего флага, так что был вполне уверен в своем направлении. И я продолжал двигаться, стараясь не сбиться. Я услышал ваши голоса. Я побежал и позвал тебя. - Он снова замолчал.
   Мерритт, давая ему пить, неуверенно сказал:
   - Не понимаю... Почему ты говоришь: "слышал ваши голоса"? Ты ведь должен был увидеть лагерь до того, как услышал нас, или мы подняли такой шум...
   После его слов наступила пауза, неожиданная, исполненная скрытого смысла. Мерритт вдруг увидел, как руки Дина начали медленно сжиматься с такой силой, что побелели костяшки пальцев, и сжимались до тех пор, пока не затряслись от мышечного усилия.
   - Я... думал, что ты уже все понял, Мерритт... я слепой, - медленно произнес бесцветным голосом Дин.
   Снова наступила пауза. Чашка в руке Мерритта дрогнула, ее содержимое вылилось на землю. Он сказал, почти шепотом:
   - Как это случилось?
   - Я расскажу тебе. Позже. Мы не можем сесть где-нибудь в тени? Я ощущаю солнце, - сказал Дин. Он поднялся на ноги, пошатываясь, прилагая отчаянные усилия, чтобы справиться со своей слабостью. Мерритт взял его под руку и повел в свою палатку. За ними следовала толпа арабов, любопытных, как дети, ничего не понимающих в том, что произошло...
   Ночью, лежа в темноте на кровати с мокрой тряпкой на голове, Дин рассказал Мерритту свою историю.
  

Глава VII. Тот, который вернулся

  
   Мерритт сидел у двери палатки, курил, поглядывая то на длинную фигуру на кровати, то на ночь, туда, где в темноте вырисовывались холмы. Голос Дина был тихим и медленным; временами он замолкал на несколько минут, как будто собираясь с силами.
   - Я помню все случившееся не очень хорошо, - говорил он. - Так что, если я время от времени буду прерываться, знай, это потому, что я не могу восстановить этот эпизод в своей памяти. Мы двигались кругами. В течение трех дней все было в порядке. Затем мы направились к Скалам, где я почти ожидал найти, по крайней мере, останки арабов, но там ничего не оказалось. После того, как мы покинули Скалы, арабы начали возмущаться. Они заявили, что нет смысла искать дальше, и что нужно возвращаться. Каждый день приносил разочарование. Если бы мы и нашли Холлоуэя, к этому времени он был бы уже мертв, и, хотя мне не хотелось бросать поиски, я понимал, что не могу рисковать жизнями людей. Поэтому я сказал, что на следующий день мы отправимся обратно. Но в ту ночь в двенадцати или четырнадцати милях от нас прошел караван. Мои люди дезертировали и присоединились к нему. Они забрали все, кроме моей кружки, компаса, бурдюка с водой и той еды, что у меня была с собой. Мне пришлось возвращаться одному... Я двинулся в путь. Но... - Он сделал паузу, с видимым усилием пытаясь вспомнить, - я думаю, это было на третий день, когда вода закончилась. На следующий день на рассвете я увидел флаг. Его нельзя было увидеть невооруженным глазом, но он был виден в бинокль. Если бы не это, я бы умер - там, в пустыне. В то утро я преодолел немало миль. Не было ни пятнышка тени, солнце палило нещадно. Около полудня я увидел, как что-то бежит впереди. Сначала я подумал, что это может быть Холлоуэй, чудом оставшийся в живых, сошедший с ума от воздействия солнца. Но я не собирался бросать его. Я поспешил за ним. К счастью для меня, он двигался в направлении флага, прямо на восток. Лишь потом я задумался над тем, что делаю, когда солнце палило, как раскаленная печь. Однако к тому времени все уже свершилось. Мне казалось, что мой мозг выжжен, а к моему лбу приложили полосу раскаленного железа. Я чуть не сошел с ума от боли. Думаю, через некоторое время я начал впадать в забытье, но каждый раз, очнувшись, я обнаруживал, что гонюсь за этой адской тварью по пустыне. Через некоторое время это прекратилось. Мне показалось, что он исчез, но, возможно, меня подводили мои глаза. Поначалу я видел звезды. А потом в моей голове раздался какой-то щелчок, и их свет погас.
   Он глубоко вздохнул. Его голос всегда был медленным и монотонным, лишенным всякого выражения.
   - Некоторое время я... я оставался там, где лежал. Но я поклялся, что вернусь, несмотря ни на что, или умру в движении. Поэтому я пошел дальше, насколько мог предположить, - почти прямо на восток, стараясь держаться того направления, в котором двигался прежде. Страх, что я начну ходить по кругу, и так будет продолжаться, пока мои силы не иссякнут; чувство ужасающей беспомощности, незнания, правильно ли я иду... с таким же успехом я мог сесть там, где находился, и ждать конца... Говорю тебе, Мерритт, это было путешествие в ад и обратно. - Его голос слегка дрогнул. Мерритт, сидевший у двери, отвернулся.
   - То, что я собираюсь сказать тебе сейчас... ты можешь подумать, что это не что иное, как обычный бред, - продолжал монотонный, размеренный голос. - Я не знаю, как долго я брел. Нетрудно догадаться, что я передвигался очень медленно. Внезапно я обо что-то споткнулся. Я пошарил по песку, а когда коснулся этого, меня словно отбросило. Это... это было тело, Мерритт, высохшая оболочка, которая казалась пустой, когда мои пальцы коснулись ее. Я не знаю, кто это был. Это мог быть мальчик... Тела здесь быстро мумифицируются, ты же знаешь... Это был шок, я пришел в ужас. Я не знал, что мне делать. Я должен был придерживаться выбранного направления, и не осмеливался свернуть или остановиться... Я снова пощупал перед собой, чтобы понять, не смогу ли я что-нибудь определить по одежде, но оно выскользнуло из моих рук и... и я не смог найти его снова. Я водил руками по песку вокруг себя, не осмеливаясь подвинуться в сторону, чтобы не потерять направление. Возможно, оно лежало в футе от меня, и я его не достал. Поэтому я сказал: "Боже, помилуй твою душу, кем бы ты ни был!" - и пошел дальше, оставив его лежать там. Но если это был Холлоуэй - если это был наш мальчик!.. Найти его, и не узнать, и оставить его там!
   Рыдание сотрясло его с головы до ног, но продолжил он, как всегда, спокойно.
   - Он один из нас, по языку и по крови. И мы были здесь для него всем... Бесполезно говорить о том, что последовало затем. Я думаю, прошло три дня. Мой бурдюк с водой был пуст; я жевал сухое печенье, пока изо рта не пошла кровь. По утрам я определял направление по теплу восходящего солнца, когда его лучи касались моего лица. Я вынул стекло из своих часов, чтобы узнавать на ощупь, когда стрелки покажут полдень, и солнце окажется у меня за спиной. Мне приходилось двигаться утром, чтобы ощущать, откуда светит солнце, а ночью я боялся пошевелиться, чтобы не повернуться и не сбиться. О, эти ночи! Боже мой! эти ночи! - Его голос упал до шепота. Через мгновение он продолжал спокойно, сдержанно, лишенным всякого выражения голосом. - Иногда я грезил снами, которые потом не мог отчетливо вспомнить. Обычно я оказывался в саду, где ароматы жасмина и жимолости исторгали из меня самое сердце, и где со мной была женщина, лица которой я не мог видеть. Я часто мечтал о Принцессе, - вероятно, потому, что часто вспоминал о ней, - видя ее всегда такой, какой она, должно быть, была когда-то, и никогда такой, какой мы ее нашли. В одном сне, который я помню и который никогда не смогу забыть, я видел мальчика, - нашего мальчика, - в этом саду. Он лежал лицом вниз на земле, - клянусь, я почти мог дотронуться до него, это было так реально! - и над ним склонилась женщина - о, Мерритт, самое прекрасное, что когда-либо создавал Бог или дьявол! Я никогда особо не увлекался женщинами, но... в том сне мне хотелось задушить его, выбить из него жизнь, дыхание и душу, потому что эта женщина склонилась над ним, положив руки ему на голову, а я был без ума от нее. Я видел себя крадущимся через этот сад к ним, осторожно раздвигая виноградные лозы и цветы, чтобы они не выдали моего приближения. И когда я добрался до них... - Дин резко замолчал. Его рука крепко сжала уголок одеяла...
   - Когда я подошел к ним, женщина оглянулась на меня через плечо. С этого момента мой сон становится запутанным и расплывчатым, и я не могу вспомнить детали. Помню только, что она оставила мальчика лежать на земле и отошла; что я последовал за ней и схватил ее, и она не сопротивлялась, а обняла меня за шею и прижалась своими губами к моим. Говорю тебе, я чувствовал тяжесть ее тела и тепло ее дыхания, как будто держал ее во плоти. И когда земля, ад и само небо исчезли, и осталось только безумие ее красоты, я почувствовал происходящую в ней перемену. Она, казалось, напряглась в моих объятиях; ее руки упали с моих плеч. А потом я увидел, что с ней происходит. Увидел так ясно, как будто я не спал, а она была там на самом деле. Я увидел, как ее плоть сморщилась, а кожа плотно прилегла к костям. Я увидел, как ее лицо осунулось, глаза исчезли, щеки стали изможденными и покрылись морщинистым коричневым пергаментом, а губы ухмылялись, как челюсти черепа. Она выскользнула из моих рук и легла на землю, застывшая и неподвижная. Потом мне показалось, что Холлоуэй заговорил, не двигаясь, и сказал: "В конце концов, оно того не стоит, не так ли?" Я проснулся в холодном поту от ужаса, его голос звенел у меня в ушах, так что я мог бы поклясться, - кто-то только что обращался ко мне... О, это была фантазия, я этого не отрицаю, а я находился на грани безумия! - Его голос вдруг стал напряженным и усталым. - Три раза мне снился этот сон. Раньше я ждал и жаждал этого, чтобы опьянить себя ее красотой, но даже во сне я сознавал, что отчаянно пытаюсь проснуться до того, как... как должно наступить преображение. Мне это не удавалось, а когда я все-таки просыпался, меня всегда била дрожь смертельного страха, а эта тварь, темная и жесткая, лежала на земле у моих ног. И в третий раз...
   Он снова замолчал, стараясь успокоиться, собираясь с силами, чтобы продолжить.
   - Случалось ли тебе когда-нибудь внезапно просыпаться ночью без видимой причины и осознавать, что твой разум, твое сознание полностью бодрствует, в то время как твое тело все еще спит? Это физическое ощущение сна; ты чувствуешь, что все твое существо погружено в него, что твое сердце бьется медленнее, что твои конечности отягощены слабым онемением, что ты неподвижен. Конечно, это не так; если сделать сознательное усилие, то можно нарушить эту неподвижность с совершенной легкостью. Это длится всего секунду. Так я проснулся в третий раз. И в то мгновение, пока я лежал, чувствуя, что не могу пошевелить ни рукой, ни ногой, чтобы спасти свою душу, все же, пусть и не до конца пробудившимся сознанием, я осознал присутствие рук, - мягких человеческих рук, - соскальзывающих с моей шеи, и понял, - что-то отскочило в сторону, быстро и бесшумно. О Господи, как я проклинал тогда свою слепоту! Не знать, стал ли я игрушкой странных сил, тем более реальных, что я не мог их понять, или же все это было результатом охватившей мозг лихорадки; действительно ли что-то происходило там, в пустыне, или я просто внушил себе невесть что... Единственный вывод, к которому я могу прийти, состоит в том, что в течение этих трех дней я, несомненно, был безумен. И... я молю Бога, чтобы это было именно так... Казалось, это продолжалось в течение бесконечного времени; ночи, проведенные наполовину в состоянии чувственного блаженства, - наполовину в панике безумного страха; обжигающие дни, ползущие дюйм за дюймом по раскаленным пескам, в темноте, плававшей в кроваво-красном тумане... Я полагал, что прошли недели, когда услышал голоса, звучавшие совсем рядом. Я забыл, что звук разносится над пустыней почти так же, как над водой, и решил, что оказался среди вас. Я услышал, как Ибрагим кричит своему "Господу Богу" о чем-то, и я побежал... Вот и все.
   Его медленный голос оборвался со вздохом полного изнеможения. И на долгое время воцарилась тишина.
   Когда, наконец, Мерритт хрипло заговорил, ответа не последовало. Он подошел к кровати, осторожно прикрывая фонарь, и замер, глядя вниз. Изможденное тело Дина было расслаблено, его осунувшееся лицо, на котором появились новые глубокие морщины страдания, было спокойным, его потемневшие глаза были закрыты. Мерритт погасил лампу и бесшумно выскользнул из палатки...
   Несмотря на заботу Мерритта, Дин, казалось, не оправился от последствий этого путешествия по пустыне. Мерритт хотел свернуть работу и уйти, но Дин упрямо отказывался слышать это. Он убедительно доказывал, что сейчас самое подходящее время; что они не знают, представится ли им когда-нибудь возможность вернуться сюда; что если его глаза вообще можно вылечить, задержка в несколько недель не повредит им. В конце концов, Мерритт уступил, отчасти потому, что хотел верить словам Дина, отчасти потому, что всем сердцем был увлечен своей работой. Вскоре Дин научился передвигаться самостоятельно, с помощью палки, сначала спотыкаясь, так как земля была сильно изрезана, позже - сравнительно легко и быстро. Мерритт прекрасно понимал, что его беспомощность была для него хуже, чем горечь смерти. Об этом Дин никогда не говорил, но его лицо, когда он не справлялся с какой-нибудь прежде легкой задачей, бессознательно выдавало его. Он постоянно ощущал беспокойство, чувствовал себя не в своей тарелке, и все же упрямо старался взять себя в руки. Мерритт начал замечать в нем желание общения, особенно ближе к вечеру; обратил внимание на то, что Дин постоянно держался поближе к рабочим, хотя и сидел молча, не принимая участия в их разговоре. Дважды Мерритт, осторожно подходя поздно ночью к своей палатке, чтобы убедиться, что ему ничего не нужно, находил ее пустой. Сначала это пугало его, наводя на мысли о Дине, блуждающем в одиночестве в темноте, пока он не вспомнил, что ночь и день для Дина были одинаковыми.
   Так прошла неделя, когда Зло, дремавшее по соседству, снова пробудилось и дало о себе знать.
  

Глава VIII. В одиннадцатом часу

  
   Мерритт в своей палатке деловито приводил в порядок свой дневник. Свет лампы падал на его серое лицо, обветренное, с усталыми глазами, и отбрасывал его искаженную тень на стену палатки позади него. Он писал медленно, не внося никаких исправлений, методично, тщательно, как делал все, за что брался. Дневник был чудом краткости. Он заканчивал фразу: "которую я хочу подарить Национальному музею в Вашингтоне, округ Колумбия, в надежде, что мой хороший друг, доктор Пибоди, возможно, при осмотре сможет проанализировать, что в ней содержится". Ибо это была лампа, - то, про что он писал, - лампа, которая, холодная и мертвая, позже нашла свое место в стеклянной витрине среди реликвий минувших дней, помеченная карточкой с описанием ее наполовину известной странной истории, начало которой было утрачено навсегда. Он был совершенно захвачен ее описанием, когда приглушенное проклятие возвестило о появлении Дина.
   - Можно мне войти? - спросил Дин и поспешно вошел. Он мгновение прислушивался, чтобы определить, где находится Мерритт, и пересек палатку, направляясь к нему, нащупывая дорогу с беспомощной неловкостью ослепшего недавно.
   - Взгляни на левый рукав моей рубашки, возле плеча, он не порван? - резко спросил он и наклонился, чтобы Мерритт мог посмотреть. Мерритт заметил, что его дыхание участилось, а в поведении сквозило сдерживаемое волнение.
   - Нет, - сказал Мерритт. - Здесь все в порядке.
   - Слава Господу, - набожно пробормотал Дин. - Но тогда это очень странно. Не понимаю, что могло случиться... Что-то зацепило меня только что, внизу, на раскопках... Я не могу поверить, что виной всему воображение...
   В этот момент Мерритт воскликнул:
   - Подожди! Ты сказал, - левый рукав. На правом рукаве, вот здесь, где я его касаюсь, шестидюймовая прореха. Ты зацепился за гвоздь?
   Дин резко втянул в себя воздух.
   - Значит, есть... одна? - сказал он странным голосом. - Нет, я не зацепился за гвоздь.
   Мерритт внимательно посмотрел на него.
   - Что случилось? - спросил он.
   Но Дин, не обратив внимания на его вопрос, заговорил быстро, тем же напряженным голосом.
   - Тогда я верю во что угодно - во все. Я верю, что рабочие правы. Я верю, что это место проклято. Я верю, что Боба и арабов заманили в ловушку злые духи. Я издевался и насмехался, но теперь я поверю всему, что мне могут сказать про эту землю. Я сдаюсь. Я не понимаю... но я верю... Я верю!
   Его голос упал до хриплого шепота. Мерритт встал и легонько встряхнул его.
   - Послушай, старина, так не пойдет. Возьми себя в руки. Это долго не продлится; самое большее через десять дней мы уедем.
   - Десять дней, - повторил Дин. - Десять дней... Возможно, я смогу продержаться.
   - Если ты считаешь, что тебе следует покинуть раскопки раньше меня, - сказал Мерритт, - возьми припасы и людей, которые тебе нужны, и отправляйтесь первыми. Наверное, так будет лучше. Твои глаза нуждаются в лечении; если этим пренебречь и тянуть время, последствия могут оказаться серьезными. Я не собираюсь задерживаться и отправлюсь вскоре вслед за тобой...
   Но Дин прервал его с внезапной яростью, вспышкой неуместного гнева, так что Мерритт уставился на него в полнейшем изумлении.
   - Заткнись! И не говори мне этого снова, понял? Ты понимаешь, что предлагаешь? Я должен выставить себя трусом - убежать и спрятать голову в песок; выставить себя в еще худшем виде, чем я есть сейчас. Вот о чем ты меня просишь! Но я так не сделаю... клянусь Небом, я так не сделаю! Не думай, что из-за своего увечья, из-за своей бесполезности, я позволю мужчине, - любому мужчине, - оскорблять меня...
   Его голос внезапно изменился, на некоторое время он замолчал, а затем произнес с некоторой робостью, совершенно ему не свойственной, - со смирением, которое невозможно было слышать:
   - Я... я не это имею в виду, Мерритт, клянусь душой, я не это имею в виду! Я сам не знаю, что говорю.
   - Иди спать, - решительно сказал Мерритт. - Это самое лучшее, что ты можешь сделать сейчас. Ты ведь в последнее время спишь довольно хорошо?
   - Не прошло и десяти минут с тех пор, как... с тех пор, как я проснулся, - коротко ответил Дин. - Иногда мне удается немного поспать, но это... это даже хуже, чем не спать совсем. Каждый раз, когда я засыпаю, я возвращаюсь... туда... снова спотыкаюсь о камни, обезумев от голода и жажды. - Он провел тыльной стороной ладони по лбу. - Или же я чувствую, как сухие руки обнимают меня за шею, и что-то влечет меня так... о, как влекло там! - Он содрогнулся. - И тогда я не сплю остаток ночи.
   - Дин, возвращайся! - повторил Мерритт. - Ты не можешь оставаться здесь. Ни один человек не смог бы остаться прежним после всего этого.
   В тот же миг гнев Дина вспыхнул снова, совершенно несоразмерный причине.
   - Разве у меня недостаточно сил, чтобы обойтись без твоей помощи? - с иронией произнес он. - Ты думаешь, я подожму хвост и сдамся сейчас, в одиннадцатом часу?
   - Нет, я полагаю, что ты этого не сделаешь, - серьезно сказал Мерритт, пристально глядя на осунувшееся лицо Дина.
   Дин сразу успокоился.
   - Я рассчитывал, что ты именно так к этому и отнесешься, - сказал он. - Ты, конечно, видишь, в каком я положении. - Он мрачно рассмеялся звонким смехом, который резал слух. - Господи, что за фарс! Я иду тем же путем, что и Холлоуэй; иду к тебе, поскуливая, чтобы меня утешили, как он пришел ко мне, бедняга! А потом я буду ползать вокруг твоей палатки, чтобы услышать, как ты ходишь внутри; затем я буду бродить среди гробниц; затем...
   - О чем ты сейчас говоришь? - беспомощно спросил Мерритт. - Не думай больше о Холлоуэе, он хороший парень. Давай, я приготовлю тебе что-нибудь выпить, ты выпьешь и ляжешь...
   - Черта с два ты это сделаешь! - быстро возразил Дин. - Ты не обманешь меня таким образом, клянусь Господом! До этого я сам готовил лекарства для рабочих и укладывал их спать. Никаких фокусов с соком лайма и водой!
   Мерритт закусил губу.
   - О... очень хорошо. Тогда я загляну позже, чтобы узнать, как у тебя дела.
   Он снова повернулся к своему дневнику. Дин, направляясь к двери, спокойно сказал через плечо:
   - Тебе лучше запеть, прежде чем ты войдешь. Хамд, - эта черная конечность сатаны, - внезапно напал на меня прошлой ночью, и я придушил его до того, как он смог сказать мне, кто он такой. Я перестал владеть собой, это правда.
   Он удалился, выругавшись вполголоса, когда наткнулся на складной стул на своем пути.
   - Да! Он достиг своего предела. И я должен как-то вытащить его, - сказал Мерритт и снова взялся за ручку.
   Но позже, когда Мерритт, громко возвестив о своем приближении, вошел в палатку Дина, того внутри не оказалось. Мерритт стоял в дверях и оглядывался по сторонам, беспокойно хмурясь.
   - Жаль, что я не оставил его у себя, - сказал он вслух. - Этот парень сейчас не в том состоянии, чтобы его оставляли в покое. Он мог... Боже милостивый! да ведь он мог...
   Он сел на обтянутый кожей ящик и стал ждать. Ночь снаружи была очень тихой. Из лагеря не доносилось ни звука; весь мир спал. Мерритт неловко задремал, его голова упала вперед, руки безвольно свисали между колен. Впоследствии ему показалось, что он проспал так очень долго. Как человек за десять минут может видеть сны, в которых проживает целую жизнь, подобно тому и Мерритт чувствовал себя так, словно прошла половина ночи, когда, наконец, он очнулся, виновато сознавая, что должен пойти и поискать Дина. Он зевнул, потянулся и поднялся на ноги, одурманенный сном, заметив, что лампа все еще горела, и что лунный свет, проникавший через открытый вход, делал ее свет тусклым и болезненным. А потом он вздрогнул, мгновенно проснувшись, прислушиваясь, склонив голову и сжав кулаки, к звуку, который донесся из ночи; стон, нарастающий и перерастающий в крик, прорезавший молчание ночи и внезапно оборвавшийся, словно задохнувшийся в удушливой тишине, и тишина от этого стала глубже, чем прежде. Крик донесся со стороны раскопок. Мерритт выскочил из палатки и побежал туда, крепко стиснув зубы; каждый мускул в его теле напрягся, он был готов к встрече с чем угодно. Инстинкт подсказывал ему, что в событиях наступил какой-то кризис.
   Он добрался до края уровня, с которого был виден двор, располагавшийся сорока футами ниже, и посмотрел вниз. Там, среди вскрытых гробниц, лежала густая черная тень, за исключением только одного места, в центре открытого двора, где лунный свет, падая, образовывал словно бы серебряное озеро. Мерритт, остановившись в нерешительности, не зная, в какую сторону повернуть или что искать, услышал странные звуки, исходящие из глубины тени под ним; тяжелое дыхание, гортанное рычание, низкое и тревожное, как у разъяренной собаки; тяжелые удары, словно внизу сошлись в схватке два гиганта. Затем из темноты в пятне света появилось нечто, и Мерритт протер глаза, чтобы убедиться, - тусклый лунный свет, превращавший все реальное в призрачное, не обманул его; это нечто было существом, которое каталось по земле, поднималось и снова опускалось, словно борясь с чем-то, - бесформенная масса, черная на фоне серебра, безмолвная, если не считать глубоких судорожных вдохов и тревожного рычания. Мерритт прыжками бросился вниз по наклонной галерее, ведущей во внутренний двор. И пока он мчался, его мозг пытался объяснить происходящее. Это могло быть дикое животное: лев, гиена, шакал; это мог быть потерявший разум араб; это мог быть вор. Но это мог быть и Дин, по причине слепоты и слабости от недавно перенесенных трудностей сорвавшийся вниз и теперь боровшийся за свою жизнь...
   Мерритт спустился на нижний уровень, споткнулся о невидимое препятствие на своем пути, восстановил равновесие и бросился во двор, туда, где только что видел двигающуюся массу. Она была там, но сейчас исчезла; ибо даже за те полминуты, которые Мерритт потратил на спуск, произошло то, что должно было произойти. На земле в лунном свете лежала только неподвижная куча, которая вскрикнула, когда Мерритт дотронулся до нее, и схватила его, нащупывая пальцами его горло.
   - Прекрати, Дин, прекрати, я тебе говорю! Это я, Мерритт! О, парень, ты совсем спятил? - резко крикнул Мерритт.
   Он с трудом оторвал от себя пальцы Дина и удерживал его, повторяя снова и снова: - Это я... это всего лишь Мерритт. Прекрати, парень, неужели ты не понимаешь, что это Мерритт! - пока рука слепого не ослабела, и он не обмяк, тяжело дыша, под тяжестью Мерритта, придавливавшего его к земле.
   - Ты - Мерритт? - еле слышно произнес он. Мерритт, все еще обнимая его, механически повторил, что это он. Но Дин внезапно сел, оттолкнул Мерритта, как будто тот был ребенком, и воскликнул:
   - Тогда где же оно? Мерритт, Мерритт, найди это - найди, ради всего святого, и сожги! Оно не могло уйти далеко - я в этом уверен. О, иди, старина, поищи его - оно где-то здесь, среди гробниц! Оно было здесь всего полминуты назад!
   Мерритт положил руку ему на плечо и почувствовал, что Дин дрожит.
   - Спокойно, старина! - сказал он. - Возьми себя в руки. Здесь ничего нет - я готов поклясться, что здесь ничего нет. Что ты тут делал?
   - Делаю! - процедил Дин сквозь зубы. Пальцы его рук судорожно сжимались и разжимались. - Говорю тебе, я держал это! Разве ты не можешь сделать, как я тебе говорю? Ты хочешь, чтобы это снова ушло от нас? О, парень, делай, как я тебе говорю!
   - Подожди минутку! Ты держал в руках - что? - спросил Мерритт.
   - Мумию, идиот, мумию! Неужели ты не можешь понять? Идешь ли ты искать ее, черт бы тебя побрал! - со злостью крикнул Дин.
   - Мумию! - тупо повторил Мерритт. Разгадка поведения Дина промелькнула у него в голове; Дин, несомненно, был безумен; переутомленный мозг, наконец, сдался. Но Дин продолжил говорить высоким, пронзительным голосом, спотыкаясь и заикаясь на каждом слове.
   - Я нашел ее здесь, внизу, среди гробниц. Я знал, что должен это сделать; я ждал этого. Она пришла, и я почувствовал, как ее руки обвились вокруг моей шеи, и я понял, что сон, который я видел в пустыне, не был сном. А когда я попытался вырваться, она вцепилась, вцепилась, как пиявка, ногами, руками и зубами... Мерритт! О, Боже мой, Мерритт, где ты! - Это был голос ребенка, внезапно проснувшегося в смертельном ужасе и обнаружившего себя в темноте.
   Мерритт, мгновенно все поняв, быстро сказал:
   - Здесь, старина! Все в порядке, я здесь. Я не уйду.
   Рука Дина нащупала его руку и сжала ее с такой силой, что Мерритт поморщился. Дин продолжил свой рассказ.
   - Я отбивался от нее, но она обвила свои ноги и руки вокруг моих, и я не мог стряхнуть ее. Я попытался ударить ее головой о камни, но она вцепилась зубами мне в плечо и держалась. Затем я попытался поднять ее выше. Я позволил ей уцепиться за себя, вцепился в нее и побежал; но я потерял ориентацию и двигался по кругу, никуда не продвигаясь. Наконец я добрался до галереи, но она поняла, что я намерен сделать, и стала вырываться, - Боже! как она вырывалась, чтобы снова скрыться! Я споткнулся, мы оба упали; она пыталась вырваться, а я пытался удержать ее. А потом я услышал крик, и приближающиеся шаги, она оторвалась от меня, а я... я выпустил ее.
   - Успокойся! - сказал Мерритт, добавив про себя: - Даже если мы оба сошли с ума, одному из сумасшедших следует сохранять хладнокровие.
   Дина нужно было ублажать, чтобы он подчинился разумным требованиям. Слепой рассмеялся.
   - Ты думаешь, я сошел с ума, да? - воскликнул он. - Ну, а я нет. Ещё нет. Я... я в таком же здравом уме, как и ты, но это ненадолго. Если бы ты почувствовал, как это повисло на тебе, обвив тебя своими тощими руками, и ты не смог бы увидеть, что это было, возможно, ты бы тоже стал наполовину сумасшедшим.
   - Это не могла быть... мумия, ты же знаешь, - сказал Мерритт, как человек, пытающийся успокоить ребенка. - Это совершенно абсурдно. Мумия не могла напасть на тебя. Это не в природе вещей...
   - Конечно, это не в природе вещей! - свирепо возразил Дин. - Разве я этого не знаю? - Его голос дрогнул, стал пронзительным. - Я больше не могу этого выносить, Мерритт. Назови меня как угодно, как тебе вздумается, - я этого заслуживаю. Но я... я...
   Он рассмеялся, словно безумный, так что Мерритт испуганно вздрогнул; а потом вдруг закрыл лицо руками и сел, чувствуя, как его пробирает дрожь.
   - Я успокоился, - хрипло сказал он.
   - Вставай, и пойдем со мной, - приказал Мерритт. Он поймал себя на том, что настороженно оглядывается по сторонам; падение Дина пошатнуло даже его натянутые нервы. - Мы не останемся здесь еще на один день. Это место... оно проклято. Уходим, старина.
   Он поднял Дина на ноги, и тот беспомощно прижался к нему, умоляя не оставлять его одного. Мерритт осторожно повел его по наклонной галерее, по вырубленным ступеням, к его собственной палатке. Здесь Дин послушно сел на кровать, поворачивая свое бледное, измученное лицо на звук шагов Мерритта. Мерритт невольно вздрогнул, увидев, что его рубашка с одной стороны была разорвана на ленты, а на плече была кровь и след от зубов. Он промыл рану и прижег обеззараживающим средством; Дин мрачно рассмеялся сквозь стиснутые зубы. Затем Мерритт уложил его в постель, а сам лег так, чтобы Дин мог дотронуться до него и убедиться в его присутствии, оставив лампу гореть.
   В палатке воцарилась тишина; но Мерритт, бодрствовавший, настороженный, ощущал напряженность фигуры рядом с собой; он знал, что Дин, неподвижный, сдерживает себя одной лишь силой воли; и лихорадочно жаждал дневного света, когда закончится кошмар темноты. Однажды он все-таки ненадолго забылся чутким сном, но был разбужен руками Дина, мокрыми от пота, коснувшимися его лица, и голосом Дина, шепчущим:
   - Это где-то там. Я слышу это. Мерритт, если это войдет сюда, я сойду с ума!
   Мерритт, мгновенно проснувшись, вскочил и выглянул сквозь полог палатки в ночь, прежде чем осознал всю глупость своего поступка.
   - Видишь это? - напряженно спросил Дин у него за спиной. - Если она там, я пойду за ней. Я больше не могу выносить мысли о том, что она будет разгуливать на свободе.
   Мерритт сделал заметную паузу, прежде чем ответить:
   - Там ничего нет...
   Он вернулся и снова лег.
   Он не сказал Дину, как что-то выскользнуло из его поля зрения за холмиком в тени менее чем в дюжине ярдов; что-то, если его глаза не обманывали его, что не было ни козой, вырвавшейся на свободу, ни гиеной, ни каким-либо существом, которое ходило на четырех ногах. Из лагеря не доносилось никакого шума, который бы указывал на то, что там двигаются люди.
   Опять воцарилась тишина. Из-за этого Дин внезапно заговорил снова.
   - Это адское место, не так ли? - А потом: - О, мальчик, мальчик! Если бы мы не смеялись над тобой и не были так чертовски самоуверенны в себе и своих теориях!
   Наступило утро. Прежде чем небо полностью очистилось от пелены ночи, Мерритт позвал Ибрагима. Тот пришел; но если он и сделал какие-то выводы, глядя на два серых и осунувшихся лица перед ним, то не подал виду. Мерритт отдал ему приказания; он что-то воскликнул на своем невнятном английском и удалился. Пятнадцать минут спустя лагерь пришел в движение. Завтрак был приготовлен и съеден, как и раньше, но это действо сопровождал гул радостных голосов. Затем ящики с табличками и артефактами были аккуратно погружены на верблюдов; походный мусор был собран и упакован; в полдень палатки были сняты. Работали все; четверо были готовы выполнить работу одного. Восток победил; какие бы средства он ни использовал, чтобы скрыть остатки своих сокровищ от любопытных глаз Запада, они сделали свое дело. Наполовину вскрытую гробницу следовало оставить в покое. На закате караван тронулся в путь. Мерритт, чье серое лицо и усталые глаза, казалось, не изменились, с активностью человека, который, обладая властью, несет ответственность за своих людей, вел его. Дин, молчаливый, с задумчивым лицом и опущенными плечами, вяло сидел на лошади, передав поводья арабу. Его рыжеватые волосы были тронуты сединой; морщинки вокруг рта уступили место другим морщинам, придававшим лицу иной вид; он выглядел постаревшим на много лет. Солнце, заливавшее последними прямыми лучами пустыню, освещало лица людей, когда они отправились в путь, оставив свою работу выполненной лишь наполовину.
   Караван двигался по пустыне, - длинная вереница лошадей, людей и верблюдов. В последний миг сумерек, когда небо окрасилось в фиолетовый цвет, и тьма обрушилась на них, взмахнув крыльями, Мерритт повернулся в седле и оглянулся на место раскопок. Траншеи, наспех засыпанные кое-где, зияли, словно открытые раны - раны, которые, возможно, никогда не заживут, но всегда останутся открытыми безжалостному солнцу, песчаным бурям и черным ночам, - наполовину раскрыв, наполовину скрывая тайны, лежащие внизу. Наполовину погребенный труп города, существовавшего когда-то, снова обрел покой, чтобы через некоторое время, открыв солнцу свою жалкую наготу, быть медленно погребенным еще раз под зыбучим песком. Человек пришел, и человек ушел; человек пришел снова, и снова ушел, и пустыня вернет себе свое. Непостижимый Восток, задумчивый и мрачный, мудрый забытыми злыми знаниями, победил.
   Сорвавшаяся с привязи коза, оставленная среди песков, пробежала несколько шагов вслед за караваном, слабо блея. Она остановилась перед одним из курганов и смотрела им вслед, пока лошади и люди медленно двигались по пустыне. Время от времени спереди доносились голоса, которые становились все тише по мере того, как темная вереница, извиваясь, двигалась на запад в свете звезд. Но те, кто был сзади, вели себя очень тихо. Мерритт, оглянувшись, увидел, как что-то скользнуло между холмами, - черное пятно на фоне сумерек, - и вонзил шпоры в бок своей лошади. Потом он вспомнил, что это могла быть коза.
   Затем занавес ночи опустился, и скользящее между холмами существо исчезло из его поля зрения.
 Ваша оценка:
Связаться с программистом сайта.

Новые книги авторов СИ, вышедшие из печати:
О.Болдырева "Крадуш. Чужие души" М.Николаев "Вторжение на Землю"

Как попасть в этoт список

Кожевенное мастерство | Сайт "Художники" | Доска об'явлений "Книги"