Сборник : другие произведения.

Журналы "Истории о призраках" 2

Самиздат: [Регистрация] [Найти] [Рейтинги] [Обсуждения] [Новинки] [Обзоры] [Помощь|Техвопросы]
Ссылки:
Школа кожевенного мастерства: сумки, ремни своими руками
 Ваша оценка:
  • Аннотация:
    Рассказы из двух журналов "The Ghost Story".

  

ИЗ

"GHOST STORY", ФЕВРАЛЬ, 1927

СОДЕРЖАНИЕ

  
   Уна Э. Дари. ПРИЗРАК МЕДУЗА-РИДЖ
   У.Э. Корниш. ТАНЦУЮЩИЕ В МОРЕ
   Марк Меллен. ДУША ЧЕРНОГО ТОБИАСА
   Форрест Л. Кинг. "НИКОГДА НЕ ПРИКАСАЙТЕСЬ К ПРИЗРАКУ!"
   Джордж Букхарт. ИСТОРИЯ С ТАНЦУЮЩИМИ ГРОБАМИ
   Ральф Бартон. ПРИЗРАЧНЫЙ ЗАЩИТНИК
   Леонард Гесс. "МЕРТВЫЕ ЗНАЮТ ВСЕ"
   Гарольд Стэндиш Корбин. ТВАРЬ НА ДЕРЕВЕ
   Марта Хиггинс. ПРИЗРАК ФАЛЬШИВЫЙ - ИЛИ НАСТОЯЩИЙ?
   Миссис Джек Перселл. ШУРШАЩИЙ ПРИЗРАК ХЭТФИЛД ХОЛЛА
   Вера Даррелл. ЧЕРНЫЙ ИДОЛ
  
  
  
  

ПРИЗРАК МЕДУЗА-РИДЖ

УНА Э. ДАРИ

  
   В моей записной книжке указано, что это случилось днем, в конце июня, когда резкое дребезжание телефонного аппарата пробудило меня от дремоты и заставило, в кимоно и тапочках, ответить на его настойчивый звонок.
   - Мисс Эллис? - услышала я в трубке голос доктора Роджерса. - У меня есть для вас интересное дело. Миссис Джулиан Грэнтэм из Медуза-Ридж нужна сиделка. Вы можете отправиться туда немедленно?
   Доктор Роджерс - специалист по нервным заболеваниям, человек, который очень высоко ценит избранную им сферу деятельности. Кроме того, он обладает глубокими познаниями о психических силах, влияющих на поведение человека. Случаи, за которые он брался, обычно были трудными, но, по крайней мере, для меня они представляли немалый интерес. Любой пациент, которого он называл "интересным", был человеком, далеким от обыденности.
   Я занялась поспешными сборами, чтобы успеть на поезд, отходящий в 2:55; при этом мой разум был занят попытками свести воедино отрывочные воспоминания, связанные с именем Джулиан Грэнтэм. Я знала, что она была богатой владелицей полудюжины хлопчатобумажных фабрик в разных частях страны. Я помнила, что она недавно вышла замуж, но неуловимое, трагическое воспоминание, связанное с ее именем, упорно ускользало от меня. Даже после того, как я села в поезд и намеренно сосредоточилась на этом моменте, я не смогла вспомнить подробности трагедии, которая, как я знала, была каким-то образом связана с ней и домом, в который я собиралась войти.
   Медуза-Ридж находится в двух часах езды от города, в одном из тех мест на южном побережье, которые богатые горожане превратили в летний рай, с обширными лужайками, подстриженными живыми изгородями и сверкающими садами, похожими на драгоценные камни, и все это усиливает красоту очаровательных домов, возвышающихся на утесах над заливом. Я шла с маленькой станции на Грэнтэм-плейс в прекрасном свете позднего дня, когда широкие голубые воды залива, покрытые ямочками, танцевали передо мной, - и казалось невероятным, чтобы болезнь и трагедия могли посетить это место.
   Дворецкий встретил меня у двери и, позвав экономку, исчез в задней части дома, оставив меня следовать за пожилой женщиной с печальным лицом вверх по широкой лестнице в комнату на втором этаже.
   - Я Марта Макьюэн, - просто сказала она; акцент и имя выдавали ее шотландское происхождение. - Я экономка и личная горничная мисс Виви - я имею в виду миссис Грэнтэм, - поспешно поправилась она. - До замужества ее звали Вивиан Клайд. Я с ней с тех пор, как она была ребенком, и, видите ли...
   Она внезапно замолчала, затем добавила:
   - Она увидится с вами, мисс Эллис, как только вы немного отдохнете. Ваша комната находится рядом с ее через эту смежную дверь. Я надеюсь, вы сможете ей помочь. - Она тяжело вздохнула, и выражение глубокой печали появилось на ее лице.
   Про себя я решила, что она унылое создание, но ответила ей так бодро, как только могла.
   - Я совсем не устала. Скажите миссис Грэнтэм, что я буду у нее через десять минут.
   Я умылась, надела форму и постучала в дверь, которая вела в комнату миссис Грэнтэм.
   Она лежала на кушетке, придвинутой к окну, и, когда я вошла, ее глаза обратились ко мне с выражением, которое я никогда не забуду. Мое первое впечатление почти вылилось в слова: "Какая красивая женщина!"
   Но последовавшая за этим мысль была: "Какое, однако, затравленное выражение лица!"
   Это не был обычный случай нервного расстройства. Каждое движение, даже ее голос, были вялыми, словно от слабости, но под этой вялостью я чувствовала что-то холодное и зловещее. И этим чем-то был страх - абсолютный, неприкрытый, ужасный страх, вызвавший бледность на ее лице и лишивший ее сил. Чего она боялась?
   Миссис Грэнтэм обратилась ко мне мягким, нежным голосом.
   - Я очень благодарна вам за то, что вы пришли. На самом деле я не больна, как вы уже знаете, только устала. - Она слегка улыбнулась. - Думаю, что спущусь сегодня на ужин. Мистер Грэнтэм будет отсутствовать целый день. Он прибудет вовремя, чтобы поужинать с нами. Мистер Грэнтэм не любит болезни, и я боюсь, он был бы огорчен, если бы подумал, что я больна и нуждаюсь в сиделке. Я не больна - совсем не больна, как вы знаете. Доктор Роджерс заверил меня, что вы будете восхитительной собеседницей, и, возможно, пока вы здесь, вы забудете о своей профессии, и согласитесь быть просто моим другом.
   Все время, пока она говорила, ее глаза смотрели на дверь позади меня, полные страха перед тем, кто может войти.
   Я вернулась в свою комнату и надела к ужину простое темное платье; мной овладело самое необычное чувство депрессии - предчувствие. Как ни старалась, я не могла избавиться от этого. Я сказала себе, что устала и голодна, но свинцовая тяжесть на моем сердце не уменьшилась.
   От необъяснимого чувства страха и отвращения я похолодела. Я решительно боролась с этим.
   - Это все атмосфера этого жуткого дома, - пробормотала я себе под нос. - Несмотря на его красоту и роскошь, здесь присутствует что-то неестественное, какая-то зловещая эманация, которую я чувствую.
   Несмотря на все мои усилия, я вошла в столовую немного позже, чем собиралась, и мой пульс бился быстрее, чем обычно.
   Конечно, в этой величественной комнате с ее красивой старинной мебелью "шератон" и сверкающим серебром не было ничего, что могло бы вызвать у меня тревогу. И все же едва я переступила порог, как меня охватила паника, паника настолько сильная, что она принесла мне физические страдания. Мои колени задрожали, от тошноты я на мгновение потеряла сознание. Но это прошло так же быстро, как и появилось, и я оказалась лицом к лицу с хозяином дома, в то время как миссис Грэнтэм представила меня как "подругу, которая поживет у нас некоторое время".
   Увидев Джулиана Грэнтэма, я была удивлена. Он был гораздо моложе, чем я предполагала, едва ли старше среднего возраста, привлекательный, но совсем не красавец, хорошо сложенный и высокий. Как и все остальные в доме мрака, он казался подавленным и унылым, хотя, когда мы уселись за стол, явно старался быть веселым.
   Миссис Грэнтэм была в целом прелестна; я знала, что румяна и губная помада придали нежный румянец щекам и цвет губам, но поскольку она сидела лицом к закату за широким окном, никакого макияжа видно не было. Она выглядела как молодая девушка, нежная и хрупкая, без единого следа болезни, высасывавшей ее жизнь.
   Она прилагала отчаянные усилия, чтобы казаться оживленной и жизнерадостной, и я сразу поняла, что в то время как мистер Грэнтэм пытался развлечь меня, все усилия миссис Грэнтэм были направлены на то, чтобы привлечь внимание мужа к себе. Интересно, могло ли это быть причиной, совершенно банальным объяснением всей ситуации? Безумно любя своего мужа, осознавала ли миссис Грэнтэм, что он не отвечает ей взаимностью, и не изматывала ли она себя в тщетных попытках завоевать его?
   Затем в разговоре наступила пауза, и я осознала, что миссис Грэнтэм повернулась к двери в напряженной позе, ее глаза снова наполнились абсолютным страхом, она ждала, - со страхом ждала того, что могло войти. Я поняла это. Какими бы ни были отношения между мужем и женой, нечто более ужасное, чем безответная любовь, наполнило душу миссис Грэнтэм страхом.
   Трапеза затянулась - вместе с беседой. Мистер Грэнтэм рассеянно отвечал, когда к нему обращались, и, наконец, замолчал, по-видимому, погрузившись в свои мысли. Жизнерадостность миссис Грэнтэм угасла. Она тоже замолчала - и полуобернулась на своем месте, не сводя глаз с двери справа от себя. Оба, казалось, забыли о моем присутствии.
   Мы сидели, немые и неподвижные, в сгущающихся сумерках. Все притворство было отброшено. Я чувствовала себя так, словно была связана заклинанием, углы комнаты скрывала наползающая темнота.
   Затем дверь медленно открылась, и фигура женщины вошла в сумрачную комнату; тень среди теней, она двинулась к столу. Она придвинула стул и села между мужем и женой - смутная фигура в сером свете.
   Мистер Грэнтэм, погруженный в свои мысли, не поднимал глаз от тарелки. Миссис Грэнтэм, по-прежнему повернувшись к двери, не изменила ни позы, ни пристального взгляда. Новоприбывшая, возможно, была невидима для этой странной пары. Я удивилась, что никто из них не сделал никакой попытки представить меня этой женщине, но внезапно миссис Грэнтэм с содроганием повернулась ко мне.
   - Я плохо себя чувствую, мисс Эллис, - сказала она. - Вы поможете мне добраться до моей комнаты?
   Чары были разрушены. Я вскочила, почувствовав влажный холод в атмосфере комнаты.
   Миссис Грэнтэм тяжело оперлась на меня, когда мы выходили из комнаты. Было что-то неестественное, похожее на транс в неподвижности двух оставшихся, сидевших точно статуи, пока я поддерживала падающую в обморок женщину, когда мы выходили из комнаты.
   В холле она лишилась чувств, Марта выбежала из задней части дома. Вместе мы отвели ее в комнату, дали общеукрепляющие средства и уложили в постель.
   Я оставила Марту рядом с ней и спустилась вниз, полная решимости разбудить мистера Грэнтэма и сообщить ему о том, что болезнь его жены серьезна. Я хотела выяснить, был ли он совершенно бессердечен, или его кажущееся безразличие коренилось в какой-то другой причине.
   Сумерки уже миновали, и в зале было совсем темно. Столовая представляла собой пещеру мрака, в которую проникал тусклый свет из большого западного окна.
   Я могла видеть две фигуры, неподвижно сидящие за столом. Длинная белая рука обвила шею мистера Грэнтэма, а он... он выглядел очень взволнованным.
   Вряд ли я могла прервать столь интимный тет-а-тет, но я намеренно произвела некоторый шум, проходя через столовую в соседнюю комнату, оказавшуюся библиотекой. Я нашла и повернула выключатель, увидев длинную, удобно обставленную комнату, с изобилием книг и журналов, - комнату, сулящую легкость и покой.
   Напротив меня находился большой письменный стол с плоской столешницей, на котором стояла фотография в серебряной рамке, мгновенно привлекшая мое внимание. Это была фотография женщины, которая в тот момент сидела с Джулианом Грэнтэмом в столовой.
   Я внимательно изучила ее. Ошибки быть не могло. Я узнала это лицо, странно чужое... почти восточное на вид. По мере того, как я смотрела, росло убеждение, что под этой прекрасной внешностью скрывался обман - что в этих глазах было зло!
   Я вздрогнула, когда ставила фотографию на место.
   Когда я снова вошла в столовую, свет был включен, вокруг стола хлопотала горничная. Ни мистера Грэнтэма, ни женщины - никого. Я вернулась в свою комнату, и через мгновение вошла Марта. В руках у нее было чистое белье.
   - Мисс Виви сейчас спокойно спит, - сказала она и почти шепотом добавила: - Да поможет ей Бог!
   Мои мысли все еще были прикованы к женщине на фотографии.
   - Марта, кто была та женщина, которая приходила в столовую сегодня вечером?
   Мгновение Марта стояла как статуя, затем простыня выпала у нее из рук, а лицо приобрело цвет старой слоновой кости. Она ухватилась за стул, опустилась на него и ахнула:
   - Боже милостивый, вы тоже ее видели!
   Я принялась успокаивать ее, и через несколько мгновений к ней вернулось самообладание.
   - Это она, - прошептала она, - первая жена мистера Грэнтэма.
   - Что вы имеете в виду, Марта? Что у мистера Грэнтэма есть две жены, живущие в одном доме? - воскликнул я в ошеломленном изумлении.
   Дрожь Марты усилилась.
   - Из них жива только одна. - Она вздохнула. - Другая умерла одиннадцать лет назад!
   - Вы пытаетесь сказать мне, что я видела дух - привидение - сидящее рядом с мистером Грэнтэмом сегодня вечером?
   Страх сковал меня. Это было невероятно. Такого просто не могло случиться! Эта пожилая женщина пыталась заразить меня своими собственными безумными фантазиями.
   В моем сознании скопилось много неприятных ощущений, которые я испытала за те несколько коротких часов, что провела под крышей Грэнтэма. Гнетущая атмосфера этого места, неестественное поведение как мужа, так и жены, неизбежное ощущение существенной неправильности всего этого - как будто это было духовно неуместно.
   - Марта, - сказала я, наконец, - вы должны рассказать мне больше. Я здесь, чтобы помочь вам любым возможным способом. Если я действительно хочу помочь миссис Грэнтэм, то должна знать, что у нее на уме и чего она боится. Вы знаете, что происходит в этом доме, и ради вашей хозяйки я умоляю вас рассказать мне всю историю.
   Марте было трудно начать, но, начав, она уже не могла остановиться. Думаю, она была рада найти доверенное лицо, которому могла бы излить все накопившиеся страхи, мучившие ее в течение нескольких месяцев.
   Мистер Грэнтэм в юности встретил танцовщицу, которая произвела настоящий фурор в кафе и танцевальных залах того времени, и увлекся ею. Она называла себя Зулейдой и утверждала, что она австрийка.
   Она была грациозным созданием с яркой, пламенной индивидуальностью, которая привела в восторг Джулиана Грэнтэма. В тот день, когда ему исполнился двадцать один год, и он стал неограниченным хозяином своего состояния, он женился на ней.
   Жизнь превратилась в безумную оргию для несчастной пары и их друзей. Дикие вечеринки сменяли одна другую, а ссоры были постоянными и ожесточенными. Зулейда открыто заводила любовников, но она безумно ревновала своего мужа, и если он бросал хотя бы мимолетный взгляд на другую женщину, происходили самые жестокие сцены.
   Ее сила была гипнотической, и он не мог избежать ее странных чар.
   Со временем его увлечение превратилось в ненависть, и чем больше он ненавидел ее, тем сильнее становилась ее власть над ним. Его воля, казалось, умерла, когда она обратила на него свой взор, и он стал пластичным, уступая ее последним желаниям, все это время бессильно ненавидя ее.
   Однажды ночью Зулейда собрала группу близких друзей и отправилась на автомобиле в Медуза-Ридж, где проходило множество безумных празднеств. К полуночи каждый член группы достиг самой глубокой стадии опьянения. "Мерзкая пьяная толпа", - позже описал эту вечеринку один из слуг, выступая со свидетельского места.
   В ранний утренний час между Зулейдой и несчастным Джулианом вспыхнула ожесточенная ссора. Когда все закончилось, Зулейда была мертва, а Джулиан серьезно ранен.
   Конечно, было проведено расследование, но доказательства были путаными и противоречивыми. Никто не знал, у кого были пистолеты. Никто не знал, кто стрелял. Грязное дело замяли, и Джулиан Грэнтэм поднялся с постели изменившимся, наказанным жизнью человеком.
   Дом в Медуза-Ридж был закрыт навсегда. Танцоры, кафе и дикие вечеринки - все это в его жизни отошло в область воспоминаний. Он посвятил себя своему делу и с годами стал важной фигурой среди владельцев хлопчатобумажных фабрик.
   Через десять лет после смерти Зулейды он встретил Вивиан Клайд, красивую и обаятельную. Они были словно созданы друг для друга. Они поженились, и в течение нескольких месяцев были идеально счастливы.
   - Неприятности начались, когда мы приехали сюда, - простонала Марта. - Мисс Виви понравился океан, и она предложила жить в этом доме летом. О, если бы мы только остались в городе, если бы мы поехали куда угодно, только не сюда!
   - Расскажите мне все, - взмолилась я.
   - Сначала мы не знали, что это было, - продолжала Марта. - Мы обе чувствовали, что с этим местом что-то не так, а мистер Джулиан стал странным почти сразу, как мы приехали сюда. Как-то раз мисс Виви нашла его стоящим в библиотеке с большой фотографией в серебряной рамке в руке, бледным и дрожащим, со странным, ошеломленным выражением в глазах.
   Конечно, мисс Виви сразу догадалась, чья это фотография. Она была очень расстроена. "Может быть, мы поступили неправильно, приехав сюда, - сказала она мне, - это пробудило печальные воспоминания в сознании мистера Джулиана".
   Если бы я была на вашем месте, сказала я, я бы просто сожгла эту фотографию. Мисс Виви презрительно рассмеялась. "Я не боюсь никакой фотографии, - ответила она. - Джулиан любит меня. Он никогда не любил эту женщину, и ее фотография не может причинить мне вреда". Это было похоже на вызов. То, как она это сказала, звучало именно так, и вызов был принят. С тех пор борьба за душу мужчины между живой женщиной и мертвой не прекращается, и я думаю, что мертвая женщина побеждает.
   - Почему, Марта? - быстро спросила я.
   Она продолжала, как будто не слышала.
   - Они не вернулись в город. Мисс Виви предложила это, но мистер Джулиан не согласился. Он сказал, что у него здесь есть кое-какие дела, которые задержат его на несколько дней, и поэтому все затянулось. Я думаю, что сначала мистер Джулиан почувствовал влияние мертвой танцовщицы и испугался, что будет выглядеть трусом, если сбежит. Он хотел бороться с этим и преодолеть это, но почти сразу сдался.
   Как я уже сказала, сначала мы не знали, что это было. Мистер Джулиан становился все более странным. У него бывали приступы, когда он часами сидел и смотрел прямо перед собой. Если кто-нибудь заговаривал с ним, он либо не отвечал, либо выглядел ошеломленным, как человек, пробуждающийся ото сна, и его ответы были либо бессвязными, либо глупыми.
   И он казался одержимым, когда смотрел на эту фотографию! Я наблюдала за ним снова и снова. Едва он входил в холл, казалось, что-то хватало его и увлекало в библиотеку. Я видела, как он отворачивался и пытался уйти, но через несколько шагов колебался, останавливался и медленно... медленно волочил одну ногу за другой в библиотеку, где долго стоял, уставившись на эту зловещую фотографию.
   Какое-то время я думала, что все это фотография, просила и умоляла мисс Виви сжечь ее. Но мисс Виви гордая по-своему, и она сказала, что мистер Джулиан должен выбрать между фотографией и ею - и она знала, что он выберет ее.
   И вот однажды вечером я увидела ее. Это было в сумерках, когда я шла по коридору; я увидела что-то вроде туманного столба возле столовой. Потом я увидела два глаза, уставившихся на меня, и поняла, что это было. Поскольку, когда она впервые вернулась, она была именно такой - просто туман, с двумя пристальными злыми глазами. С тех пор она стала сильнее.
   - Что вы имеете в виду, Марта?
   - Мисс Эллис, теперь, когда я говорю с вами, мне не так страшно. Я скажу вам, что думаю об этом, и что до сегодняшнего дня не осмеливалась выразить словами. Здесь осталось что-то от нее, обладающее силой завладеть памятью мистера Джулиана, так что он не мог думать ни о чем, кроме нее, но чем больше он думал о ней, тем сильнее она становилась. При жизни она ревновала его и не могла вынести, когда он смотрел на другую женщину, и сейчас ее душа чувствует то же самое, так что она обязана забрать его у жены.
   Это как если бы она питалась мисс Виви - как те вампиры, о которых вы читали. Чем слабее становится мисс Виви, тем сильнее становится она. Каждый раз, когда я вижу ее, она материализуется немного более полно. Из тумана и пары глаз она превратилась в фигуру, которую вы видели сегодня вечером и которую приняли за человека. Когда это закончится? О Господи! Когда это закончится?
   Понимание росло в моем сознании, и вместе с ним рос тупой ужас. Каким бы невероятным это ни казалось, каким бы невозможным это ни должно было быть - это было правдой. Марта не была буйствующим безумным созданием. Она была умной, храброй, сильно измученной женщиной, рассказывающей мне о тех происшествиях, о которых она имела ясное и убедительное представление.
   - Как вы думаете, что чувствует мистер Грэнтэм, когда видит ее? - спросила я.
   - Мисс Эллис... - Марта посмотрела мне прямо в глаза. - Говорю вам со всей определенностью, мистер Джулиан никогда ее не видел!
   На мое недоуменное восклицание она выразительно покачала головой.
   - Нет, и мисс Виви тоже. По какой-то причине она не может показаться никому из них. Они по-другому осознают ее, но они не могут ее видеть. Вот что пугает мисс Виви. Она знает, когда та рядом, и чувствует холод, слабость и ужасный страх, как будто какая-то злая сила причиняет ей вред. Это - то, что она ожидает и боится увидеть. Она ожидает, что призрак появится перед ней, и она убеждена, что когда это произойдет, это будет означать ее смерть.
   Я вздрогнула. Теперь я поняла взгляд этих умоляющих глаз.
   - Но я уверена, что она может влиять на мистера Джулиана только ментально, - продолжила Марта. - Я видела, как она обвила руками его шею и положила голову ему на плечо, а он сидел, словно мраморная статуя, уставившись прямо перед собой.
   Ему все время становится хуже, и она может каким-то образом заставить его думать о ней и притупить его волю, но она не может заставить его осознать ее как сущность - пока нет. Одному Богу известно, что она сможет сделать, в конце концов, если так будет продолжаться и дальше!
   Я вспомнила о сцене, свидетелем которой была в заполненной тенями столовой, и мысленно согласилась с мнением Марты. Мистер Грэнтэм еще не осознавал танцовщицу как сущность!
   Но что я могла сделать? Как можно бороться с духом?
   Я была так же беспомощна, как и сама Марта, слова которой указывали на неминуемую опасность. "Она становится сильнее; она убьет мисс Виви и увлечет мистера Джулиана... куда?"
   Мы не осмеливались строить догадки. Но, так или иначе, какими-то средствами мы должны были спасти эту несчастную пару от ужаса, который ожидал их в противном случае.
   Наконец я отослала Марту, успокоенную сознанием того, что я разделяю ее страхи и ответственность, и, оставшись одна в своей комнате, попыталась придумать какой-нибудь план действий. Это оказалось бесполезно. Как можно воевать с фантомами? Я все больше осознавала опасность, угрожающую этому дому, но какую форму она может принять, я не могла себе представить. Слова Марты продолжали звучать у меня в ушах: "Она становится сильнее... как те вампиры... чем слабее становится мисс Виви, тем сильнее становится она".
   По телефону в холле я отправила свой ежедневный отчет доктору Роджерсу через местное отделение телеграфа. Мой отчет в тот вечер состоял всего из шести слов:
   "Вы очень нужны. Срочно. Приезжайте немедленно".
   Ту ночь я провела, лежа без сна на диване в комнате миссис Грэнтэм. Я была полна решимости, что отныне мое бдение должно стать непрерывным. Все призраки, о которых я когда-либо слышала, появлялись в часы темноты. Если Зулейда попытается сообщить о своем присутствии миссис Грэнтэм, я намеревалась быть рядом.
   Следующее утро выдалось чудесным, и никакое привидение не появилось. Миллионы искорок света танцевали на поверхности залива. Через открытое окно проникал аромат жимолости.
   Треск газонокосилки звучал бодрой ноткой в утренней свежести. Оживленная, нормальная жизнь мира пробудилась. У меня было ощущение, что события прошлой ночи были частью кошмара, от которого я проснулась, свободная от всякой примеси страха. Призраки, привидения, духи? Ба! Кому было до них дело в такое утро, как это?
   Я повернулась к постели миссис Грэнтэм. Она явно ослабла. Она была почти измотана борьбой, но храбро продолжала сражаться.
   - Я немного отдохну, - сказала она, - если мистер Грэнтэм спросит меня, скажите ему, чтобы он пришел в мою комнату.
   Я спустилась по лестнице, где слуга показал мне зал для завтрака. Мистер Грэнтэм не появился, и я позавтракала в одиночестве.
   Чуть позже я получила ответ на свою телеграмму. В нем говорилось следующее:
   "Доктор Роджерс на конференции в Атлантик-Сити. Ваше сообщение переслано".
   Оно было подписано секретарем врача. Это было разочарованием, но в данный момент оно не затронуло меня глубоко. В солнечном свете сине-золотого июньского утра я почувствовала, что способна справиться со всеми силами тьмы, какие когда-либо могла высвободить ночь.
   Затем я вернулась к своей пациентке и обнаружила, что миссис Грэнтэм нервничает и беспокоится, у нее повышается температура. Она сразу же спросила о своем муже.
   - Как выглядит мистер Грэнтэм сегодня утром? Как вы думаете, он выглядит больным? Вы найдете его и скажете, что я хочу его видеть?
   Я сделала все, что могла, чтобы ей было удобно, а затем отправилась на поиски этого странного мужа, который, по-видимому, недостаточно заботился о своей больной жене, чтобы хотя бы поинтересоваться ее состоянием. Я была возмущена, и мистер Грэнтэм должен был это узнать.
   Он был в библиотеке, сидел перед столом, на котором стояла отвратительная фотография танцовщицы, но не смотрел на нее. Он сидел, согнувшись, его руки свободно свисали между колен, взгляд был устремлен в пол в позе глубочайшего уныния.
   Он не поднял глаз, когда я вошла, и я обратилась к нему без каких-либо формальностей.
   - Мистер Грэнтэм, я думаю, вам следует знать, что ваша жена серьезно больна. Я послала за доктором Роджерсом, и не буду чувствовать себя спокойно, пока он не прибудет. Миссис Грэнтэм просит вас прийти.
   Он не изменил своей позы и не поднял глаз. Он только тупо повторил: "Миссис Грэнтэм?" И снова после паузы, как будто имя было незнакомым: "Миссис Грэнтэм?"
   В его летаргии было что-то неестественное и ужасающее. Невольно я снова почувствовала подкрадывающийся ужас прошлой ночи. С этим человеком было что-то ужасно неправильное, и я с содроганием подумала, не стоит ли рядом с ним фигура, невидимая при дневном свете, с длинной белой рукой, обвитой вокруг его шеи.
   Борясь со своими фантазиями, я попробовала снова.
   - Вы меня понимаете? Миссис Грэнтэм очень больна и хочет вас видеть. Пойдемте со мной.
   Я схватила его за руку, он встал и последовал за мной в холл.
   Когда я повернулась к лестнице, он сказал тем же скучным тоном: "Я приду через минуту", - и выскользнул через двойную дверь на веранду. Я не последовала за ним. Я чувствовала, что было бы лучше, если бы его жена не видела его в его нынешнем состоянии. Я вернулась в ее комнату и сказала ей, что мистер Грэнтэм вышел, и она больше не спрашивала о нем.
   После полудня погода изменилась. Густые облака закрыли солнце, воздух стал душным. Вдалеке грохотал гром. Миссис Грэнтэм выразила желание отдохнуть на кушетке перед открытым окном, и когда я помогла ей перебраться туда, она, казалось, заснула.
   В комнате стало темнее, воздух - тяжелее. Несомненно, надвигалась буря, но она набирала силу очень медленно. Тяжелый воздух угнетал меня, и в результате бессонной ночи я почувствовала сонливость.
   Я внимательно осмотрела свою пациентку. Она лежала белая и прекрасная, погруженная в глубокий сон. Я позвала Марту и попросила ее посидеть рядом со своей хозяйкой, пока я часок отдохну в своей комнате.
   Когда я легла на свою кровать, последнее, что я услышала, был зловещий раскат далекого грома.
   Дикий крик прервал мой сон. Затем последовала ослепительная вспышка молнии и грохот, подобный канонаде при встрече армий. В моей закрытой ставнями комнате было темно, и в суматохе я никак не могла сообразить, где нахожусь.
   Затем я услышала, как Марта закричала, отчаянно закричала: "Мисс Эллис! Ради Бога, скорее! Она умирает!"
   Я поспешила в комнату миссис Грэнтэм.
   Буря была в самом разгаре, в комнате было почти темно, за исключением тех моментов, когда яркие вспышки молний резко высвечивали каждую деталь. При одной из таких вспышек я увидела миссис Грэнтэм, задыхающуюся и корчащуюся на кушетке. Бедная женщина слабо хваталась за горло своими хрупкими, бессильными руками.
   Когда я подняла ее и попыталась отвести ее руки, я почувствовала, как другая пара сильных мускулистых рук крепко обхватила шею задыхающейся женщины! Я издала громкий вопль. Я знаю, что никогда в жизни не была так близка к обмороку. Когда Марта включила свет, миссис Грэнтэм без сознания откинулась на подушку, а я упала на колени рядом с кроватью. Я не могла стоять. Одна-единственная фраза билась и пульсировала в моем больном мозгу: "Бог знает, на что она может быть способна! Одному Богу известно, на что она может быть способна!"
   Значит, это было то, на что она была способна.
   Когда я снова смогла видеть отчетливо, а мой мозг перестал пульсировать, моя первая мысль была о моей пациентке. Она лежала, застывшая и мертвенно-бледная в электрическом свете. Я боялась, что смерть уже сжала ее в своих крепких объятиях.
   Из бессвязного бормотания Марты я поняла, что та тихо просидела рядом с миссис Грэнтэм почти час, в то время как небо становилось все более и более темным, а в комнате сгущался мрак. В то время как раскаты грома становились все сильнее, ее клонило в сон, потому что Марта тоже провела почти бессонную ночь.
   Затем она, должно быть, задремала, потому что внезапно ее разбудил громкий крик. Она могла видеть Зулейду, стоящую у кушетки миссис Грэнтэм, ее злые глаза сияли в полумраке, как фосфор. Затем, когда яркие вспышки молнии осветили комнату, она увидела, как танцовщица наклонилась и схватила миссис Грэнтэм за горло, прижав большие пальцы к трахее.
   Вдвоем мы уложили женщину, остававшуюся без сознания, в постель, а затем я приготовилась к ночному дежурству. Гроза стихала, в комнате становилось светлее, но мы держали свет включенным. Если Зулейда была могущественна только во тьме, тьмы в комнате не должно было быть.
   Затем, поскольку мне вспомнились старые истории о привидениях, где свет таинственно гас, я решила не доверять только электрическому освещению. Я раздобыла у кухарки свечи и спички, и тайком позаимствовала большой фонарик, который, как я заметила, лежал на столе у входа в подвал.
   Затем мы с Мартой приступили к нашему бдению. Весь вечер и всю ночь мы сидели по обе стороны кровати, готовые сражаться неизвестно с чем. Это была самая длинная ночь в моей жизни. Неподвижная и почти безжизненная миссис Грэнтэм лежала в ослепительном свете. Я устроила щиток для ее глаз, хотя никакие лучи не могли причинить ей дискомфорта, но в остальном в комнате не было никакой тени. В каждом углу горели свечи, и я время от времени подновляла их, когда они догорали.
   Тянулись часы, Марта клевала носом в своем кресле, но я так и не сомкнула глаз. Действительно, сон был далек от меня. Меня охватило сильное волнение. Я чувствовала, что кризис близок. Каким-то образом миссис Грэнтэм должна быть спасена от участи, уготованной ей дьяволом из другого мира. Каким-то образом мистер Грэнтэм должен быть спасен от безумия, которое угрожало поглотить его. Мой мозг непрерывно работал, пока я пыталась придумать план действий. Но как смертный может справиться с привязанным к земле духом? Снова и снова в своих мыслях я возвращалась к единственной надежде, которая мерцала во тьме этого злополучного дома, - к доктору Роджерсу.
   Медленно тянулись часы. Пробила полночь, время торжественной процессией переходило в вечность. Наступил рассвет, бледный, жемчужного оттенка, чтобы принести свое благословение земле. Ничего не произошло. Ни один посетитель из-за границы иного не переступил наш порог. Никакой призрак-убийца не вызвал у нас паники. И все же только после того, как солнце золотым потоком хлынуло в комнату, мы, наконец, погасили свет.
   Ни на мгновение мы не ослабляли нашей бдительности. Марта пошла на кухню за завтраком и принесла мне его на подносе. Затем она снова заняла свое место у кровати. Миссис Грэнтэм была в очень тяжелом состоянии, ее пульс едва прощупывался, она еле дышала. Хотя я не была уверена в ее безопасности, покидая ее, все же дважды в течение утра я была вынуждена покинуть комнату.
   Первый раз я должна была ответить на телефонный звонок с телеграфа. Пришло сообщение от доктора Роджерса о том, что он прибудет в Медуза-Ридж пятичасовым поездом. Никогда еще телефонное сообщение не приносило мне большего облегчения, чем это. Я вернулась в комнату больной с чувством, что наши неприятности скоро закончатся. Я была неправа.
   Второй вызов пришел через горничную, - дворецкий желал меня видеть, если я буду так любезна спуститься в библиотеку. Я спустилась вниз и нашла этого человека расстроенным и нервничающим.
   - Мистер Грэнтэм находится в очень странном состоянии, мисс, - сказал он. - Я бы хотел, чтобы вы просто взглянули на него. Будучи сиделкой, вы могли бы посоветовать что-нибудь или сказать мне, следует ли вызвать врача.
   С замиранием сердца я последовала за мужчиной наверх. Я чувствовала, что приближается какая-то новая катастрофа, и мне казалось, что у меня не осталось сил противостоять ей.
   Комната мистера Грэнтэма была большой и приятной, обставленной просто. В ней было три окна, выходящих на залив, и перед одним из них, спиной к нему, скорчился он сам, завернувшись в темный халат. Он сидел так же, как я видела его накануне, сильно согнувшись, его руки свисали между колен. Он не пошевелился, когда мы вошли в комнату, и, казалось, не обратил никакого внимания на человека, который говорил с ним взволнованным голосом.
   - Мистер Грэнтэм, мистер Грэнтэм, вы меня не узнаете, сэр? Я Уиллеттс, сэр. Вы не хотите поговорить со мной?
   Ответа от съежившегося существа, голова которого свесилась на грудь, не последовало.
   - О, мисс Эллис, - воскликнул мужчина, - что с ним такое? Я нашел его таким ранним утром, и с тех пор он не двигался.
   - Поднимите его, - сказала я. - Я хочу увидеть его лицо.
   Я отпрянула, когда Уиллеттс поднял его вертикально, и я увидела лицо. Это ужасное лицо! Лицо, с которого ушла вся жизнь и разум. Лицо, которое могло бы принадлежать врожденному идиоту, с отвисшей челюстью и пустыми глазами. Лицо того, чей разум исчез!
   Я вернулась к Марте со слезами, стекавшими по моему лицу. Думаю, я впервые полностью осознала весь ужас злонамеренной силы, действующей против этих двух беспомощных людей. И я была так же беспомощна, как и они, я не знала, что делать. Те небольшие знания, которые я приобрела, будучи сиделкой, и которыми я так гордилась, теперь значили меньше, чем ничего.
   Было только одно, что я могла сделать. Я могла молиться. И я молилась, снова и снова. "О Господи, не допусти, чтобы еще что-нибудь случилось, пока не приедет доктор Роджерс".
   День тянулся своим чередом. Все глубже и глубже становилась атмосфера страха, нависшая над домом. Казалось, нас окутал почти осязаемый мрак. Слуги крались вокруг, перешептываясь. В своей комнате, жалкий автомат, который был мистером Грэнтэмом, сидел неподвижно, словно в плену. Миссис Грэнтэм лежала, как в трансе, неуклонно слабея.
   Теперь я впервые начала полностью осознавать, что оба находились под воздействием злых чар, и если они не будут разрушены, оба умрут.
   Наконец приехал доктор Роджерс. Его машина подъехала к двери как раз в тот момент, когда солнце, клонившееся к западу, превратило залив в лист жидкого золота. На этом светящемся фоне дверной проем дома казался черным, словно вход в гробницу. Я пригласила его войти, и затем мы рассказали нашу историю: Марта начала ее, а я продолжила повествование с того момента, как вошла в дом. Доктор Роджерс слушал молча, его лицо становилось все серьезнее и серьезнее по мере того, как мы продолжали.
   Он осмотрел пациентов, проводя долгий и критический осмотр в каждом случае.
   - Мистер Грэнтэм, - сказал он, - находится в состоянии гипноза - насколько сильного, я сказать не могу. Но верю, что смогу преодолеть это. Состояние миссис Грэнтэм диагностировать не так просто. Ее глубокий сон может быть вызван целым рядом причин. Я убежден, что здесь существует что-то сверхъестественное, но я могу бороться с этим только на границе естественного. Здесь есть сила или присутствие, которое материализуется в облике первой миссис Грэнтэм. Это должно быть устранено. Чтобы спасти жизнь нашим пациентам, я считаю, мы должны устранить это до наступления темноты.
   Он посмотрел туда, где край солнца уже опускался за поверхность океана.
   - У нас нет прецедентов, которыми мы могли бы руководствоваться, нет авторитетов, которым можно было бы следовать. Как же нам справиться со злобной силой, бестелесной и неподвластной физическим законам?
   Он долго молчал. Солнце опустилось ниже, сияние в комнате померкло. Наконец он встал и подошел к кровати.
   - Мы можем только попытаться, - сказал он. - Сумерки уже близко. Это час, когда привязанные к земле духи материализуются легче всего. Мисс Эллис, вы показали, что у вас есть мужество. Не подведите меня сейчас.
   - Я сделаю все, - воскликнула я, - чтобы помочь этим бедным измученным душам.
   - Хорошо, - коротко сказал он, - позовите Марту и ждите здесь, пока я не вернусь.
   Я позвала Марту, которая заняла свое место у кровати. Я встала с другой стороны, и через мгновение доктор Роджерс вернулся, ведя за собой мистера Грэнтэма, который ковылял рядом с ним, словно слепой. Какое лечение назначил ему доктор, я не могу сказать, но пока он все еще пребывал в прежнем состоянии и не осознавал нашего присутствия, хотя ужасная пустота исчезла с его лица.
   Он опустился на кресло у изножья кровати и откинулся на спинку, закрыв глаза. Доктор Роджерс стоял перед ним.
   - Мой эксперимент зависит от того, материализуется фантом или нет, - сказал он. - Очевидно, ее желание состоит в том, чтобы завладеть мистером Грэнтэмом. Она осознает нас не больше, чем он осознает ее. Я собираюсь глубоко загипнотизировать его, и если она появится, он прикажет ей исчезнуть навсегда. Я верю, что это единственный способ изгнать ее из дома, единственный способ спасти жизнь миссис Грэнтэм. Но я не такой экстрасенс, как некоторые люди моей профессии. Я не смогу увидеть ее, если она придет. Я должен полагаться на вас и Марту,- скажите мне, появилась ли она и что она делает в своей материализованной форме. Вам не нужно ее бояться. У нее есть свои ограничения, подобно тому, как у нас - свои. Она - могущественная сила, которая может действовать только в ограниченной зоне. Никто из нас не может воздействовать на нее, но я верю, что через мистера Грэнтэма она может быть навсегда удалена в свою сферу. Теперь давайте подождем в тишине, чтобы увидеть, появится ли она.
   Конечно, никогда еще люди не объединялись в более странную группу с более странной целью. Цвета на западе медленно менялись, становились глубже и исчезали, в то время как с наступлением ночи в комнате становилось все темнее. На фоне высокой спинки кресла лицо мистера Грэнтэма с закрытыми глазами казалось бледным и изможденным. Марта сидела, сложив руки, и ее губы шевелились в молитве. Миссис Грэнтэм лежала на кровати, словно резная фигура. Доктор все еще стоял посреди комнаты. Его глаза были прикованы к двери.
   Внезапно в комнате появилась еще одна фигура - женщина; ее раскосые, узкие глаза были устремлены на мистера Грэнтэма.
   - Она здесь, - сказала я тихим голосом, - прямо здесь, рядом с вами, доктор.
   Он поворачивался то в одну, то в другую сторону, но для него женщина была совершенно невидима. Несколько минут она стояла, ее взгляд был сосредоточен на бледном лице Джулиана Грэнтэма, затем она наклонилась и коснулась кончиками пальцев его закрытых век.
   Он не пошевелился, и сбитая с толку, она повернулась, чтобы осмотреть комнату. Ее взгляд упал на неподвижную фигуру на кровати. Долгое мгновение ее глаза светились зеленым, как у кошки, затем она украдкой скользнула вперед и одним прыжком подскочила к кровати, сомкнув руки на горле миссис Грэнтэм.
   - Быстрее, доктор, - закричала я, - она душит ее!
   Я бросилась и схватила... воздух. В ее фигуре не было никакой субстанции, но я почувствовала ее руки и на короткое мгновение безумно вцепилась в них.
   Затем они тоже исчезли. Доктор Роджерс провел рукой перед глазами мистера Грэнтэма и прошептал ему на ухо какое-то слово. Мистер Грэнтэм выпрямился и обратился к душительнице: "Зулейда!"
   Это прозвенело по комнате подобно колокольному звону. Она отвернулась от кровати, выпрямилась и посмотрела на него, в то время как ее глаза горели изумрудным огнем. Доктор продолжал шептать на ухо мужчине, который, казалось, возвышался в ногах кровати.
   - Зулейда! - звенящим голосом произнес мистер Грэнтэм. - Ты должна уйти. Я не люблю тебя, я не хочу тебя! Возвращайся в свою обитель - перестань беспокоить меня!
   Привидение топнуло ногой, но не раздалось ни звука. Ее губы изогнулись, обнажив острые зубы, как у тигрицы перед убийством, ярость ненависти и гнева проявилась в ее чертах, ее вид запечатлелся в моем мозгу, чтобы остаться там навсегда.
   - Зулейда! - снова раздался звонкий голос. - Ты - зло. Я ненавижу тебя! Ты - мерзость. Меня тошнит от тебя! Я приказываю тебе убираться отсюда и никогда больше не приближаться ко мне!
   Она в ярости хлопнула в ладоши, но ее глаза стали менее блестящими. Медленно, ее очертания становились расплывчатыми, медленно расплывались ее ненавистные черты. На моих глазах она распадалась - исчезала. И все же до конца она старалась противостоять его приказу. Снова и снова свет вспыхивал в ее глазах, и ее очертания становились четкими - только для того, чтобы исчезать, словно призрак, после каждого усилия.
   Теперь она была всего лишь туманом, с двумя горящими глазами, тускло мерцающими зеленым огнем, и при последнем энергичном крике Джулиана: "Иди! уходи и никогда не возвращайся!", она превратилось в ничто.
   Доктор Роджерс снова провел рукой перед лицом Джулиана Грэнтэма. Мужчина, казалось, преобразился. Он оглядел комнату, затем метнулся к кровати.
   - Виви, Виви! - позвал он. - Моя дорогая, ты больна? Почему они мне не сказали?
   Он заключил ее в объятия, прерывисто шепча нежности. Затем голубые глаза открылись, красивая головка опустилась ему на плечо.
   - Джулиан, милый, - пробормотала она.
   Занавеска затрепетала. Прохладный сладкий ветерок пронесся по комнате, принося на своих крыльях уют, исцеление и забвение. Мы на цыпочках вышли, оставив их наедине...
   Шесть месяцев спустя я встретила Марту в толпе рождественских покупателей - в образе занятой, жизнерадостной экономки, увлеченной хлопотами сезона. Она встретила меня с энтузиазмом.
   - Рада видеть вас снова, - воскликнула она. - Много-много раз мы говорили о вас и о добром докторе. Они оба в порядке! - продолжила она в ответ на мой вопрос о Грэнтэме. - Ужасное время прошло. Дом в Медуза-Ридж продан. Никто из нас никогда не захотел бы увидеть его снова. Хотя, если подумать, это странно. Ни один из них точно не знает, что там произошло. Мистер Джулиан никогда не задавал никаких вопросов, и я умоляла мисс Виви забыть об этих ужасных событиях. Они довольны тем, что это ушло. О некоторых вещах невыносимо говорить, мисс Эллис! Я знаю, что они оба боятся думать об этом дьяволе, опасаясь, как бы не воскресить ее. Сейчас они счастливы - самые счастливые люди, которых я знаю. Пусть никакая тень из другого мира никогда больше не омрачит их жизнь.
   Расставаясь с Мартой, весело махавшей мне через оживленную улицу, я мысленно пробормотала: "Аминь!" - и вознесла небольшую молитву о том, чтобы ужасное видение, преследовавшее Медуза-Ридж, исчезло навсегда.
   Никто ничего не знает о таких вещах. Несомненно, они имеют много общего с умом. То есть состояние ума склонно оказывать влияние на сверхъестественные силы, которые, в свою очередь, склонны влиять на него, и здоровый ум является лучшей защитой от них.
  

ТАНЦУЮЩИЕ В МОРЕ

У.Э. КОРНИШ

  
   Я вернулся с войны - и потерял свою девушку. Она вышла замуж за другого мужчину.
   Естественно, я чувствовал себя подавленным, когда медленно шел по Пенсильвания-авеню в Вашингтоне, пытаясь найти какое-нибудь решение своих проблем.
   Забавно, что именно тогда я должен был встретиться с Блейком, моим старым приятелем. Он чуть не врезался в меня.
   - Только что зарегистрировался в Корпорации по спасению за рубежом в качестве старшего офицера, ответственного за экспедицию, направляющуюся в Средиземное море, - сообщил он мне. - Почему бы тебе не пойти со мной?
   Я протер глаза и уставился на него. Да, это действительно был лейтенант Блейк.
   - Ничего слишком большого... Ничего слишком далекого... Ничего слишком глубокого, - бубнил он нараспев, а затем разразился громким смехом. - Ну же, Билл, давай, поехали!
   Наверное, это был их фирменный слоган, потому что я заметил его вверху контракта, который подписал на следующее утро.
   Одним росчерком пера я превратился из помощника старшего артиллериста в глубоководного ныряльщика. И сказать, что я был в восторге от этого внезапного поворота судьбы, значило не сказать ничего.
   А еще зарплата - примерно в пять раз больше, чем я получал от дяди Сэма, хотя я получил за границей нашивки главного старшины. Я мог бы также упомянуть, что вопрос оплаты только подогрел мой энтузиазм.
   Мы отплыли на следующей неделе - компанией из восьми человек. Лейтенант Блейк ознакомил нас с подробностями нашей работы, когда мы пересекали Атлантику на большом лайнере Кунарда. Это казалось нереальным - роскошные каюты, музыка, красивые женщины и танцы в салоне - после двух лет тесных железных коек и четырехчасовых вахт.
   - Вот это настоящая жизнь, парни, - любил повторять Слим Гэлвин.
   Слим, высокий парень с резкими чертами лица, был нашим лучшим ныряльщиком. В погружениях, как и в игре, включая бейсбол, есть свои козыри. Слим был нашим Гайнмайером, нашим Уолтером Джонсоном. Бывший ныряльщик, Слим мог бы указать на причудливую цепочку перевернутых рекордов высоты длиной с вашу руку. Но он этого не делал. Слим был одним из самых скромных парней, каких я когда-либо знал.
   Лейтенант Блейк объяснил, что Спасательная компания заключила контракт на извлечение 1000000 фунтов стерлингов в золотых слитках, что составляет около 5000000 долларов, из водонепроницаемого сейфа в затопленной каюте "Фризии", российского торгового судна водоизмещением 4000 тонн, лежащего где-то на дне Черного моря. "Фризия" была атакована и потоплена зимой 1918 года большевистским патрульным катером в Одесской гавани.
   Два месяца спустя - в июне 1919 года, если быть точным - мы оснастили и заякорили лихтер примерно в 200 ярдах от берега. Менее чем в 250 футах от того места, где мы стояли на двойном якоре, пологое дно гавани обрывается отвесно на глубину в милю или более.
   Целую неделю глухой рокот прибоя о выступающие верхушки пирсов был подобен грохоту далекой артиллерии. Но однажды в понедельник - день дурного предзнаменования на флоте - небо прояснилось, и море стало на несколько тонов светлее.
   Черное море получило свое название из-за мутного цвета воды по причине унылого отражения в ней тусклого, затянутого тучами неба. В то время как Средиземное море всегда голубое из-за глубокого сапфирового неба, Черное море - это темное зеркало, отражающее свинцовые небеса. В воде нет красящих пигментов.
   Темные, враждебные воды постоянно дотягивались костлявыми пальцами с белыми кончиками до бортов лихтера. К полудню они успокоились. Солнце пробилось сквозь мрачные тучи, и условия для погружений стали настолько благоприятными, насколько можно было разумно ожидать. Мы готовились к нескольким часам погружения.
   Снаряжение, состоящее из воздушного насоса, глубинных линей, опускного троса и двух регулируемых водолазных костюмов с привязным оборудованием, которые ранее были осмотрены на берегу, снова были тщательно осмотрены.
   Слим был нашим ведущим водолазом. Ему помогли надеть скафандр, и он медленно спустился по трапу за борт. Он остановился на нижней ступеньке, половина его тела была в воде, пока я устанавливал тяжелый шлем на место. Держась за лестницу одной голой рукой, он сунул другую в море и тут же отдернул ее, словно избегая укуса гадюки.
   - Фу! - Он вздрогнул. - Холодная как лед!
   После финальной репетиции заранее обговоренных сигналов, Слим скрылся под поверхностью.
   Глубоководное погружение - это своего рода искусство. Очень сложное, опасное искусство. Воздушный насос, оснащенный манометром высокого давления, обслуживается двумя мужчинами. Третий манипулирует глубинными линями. Двое других занимаются веревкой. За всю операцию отвечает наблюдающий, обычно старший офицер, который, постоянно сверяясь с часами, согласовывает глубину, указанную глубинным линем, с давлением воздуха, регистрируемым стрелочным манометром. Промах со стороны любого может оказаться чрезвычайно опасным для человека внизу.
   Давление воздуха увеличивается по мере опускания водолаза, чтобы противодействовать большему объему воды на более низких уровнях. Переизбыток воздуха вблизи поверхности раздул бы скафандр и нейтрализовал бы вес водолаза, утяжеленный 3/2-дюймовыми свинцовыми подошвами, так что он не мог бы ни опускаться, ни подниматься. Однако водолаз может защититься от любого такого избытка воздуха, управляя клапаном сбоку своего шлема.
   Слишком мало воздуха на большой глубине оказалось бы вдвойне опасным, поскольку ныряльщик мог бы быть раздавлен насмерть сжимающей его водой без достаточного давления воздуха, чтобы противостоять ей. Воздух подается водолазу через прочный черный резиновый шланг, какие используют для поливки сада.
   При погружениях используется чистый воздух. На борту подводных лодок также имеется запас воздуха для использования в случае чрезвычайной ситуации. Я упоминаю об этом, потому что обнаружил, что многие люди предполагают, будто используется кислород. Кислород мог бы задушить человека - буквально сжечь его до смерти.
   Глубинный линь медленно разматывался. По истечении 11 минут он показал глубину 80 футов, затем 85, затем 90. Сигналы поступали с перерывами, но без существенных задержек. Когда линь показал 90 футов от ватерлинии, он внезапно остановился. Судорожно подергивался в течение нескольких секунд, а затем ослаб.
   Человек с линем вздрогнул. Двое у насоса механически повернули рукоятки, нагнетая воздух на девяносто футов вниз к своему товарищу. Двое других на спусковом канате - как всегда бывает в экстренных случаях - начали подъем. Не слишком быстро, потому что ответного сигнала не было. Количество воздуха уменьшалось с той же относительной скоростью, с которой прежде подавалось, - минута за минутой.
   После того, что показалось вечностью, - прошло ровно одиннадцать минут, - обмякшего Слима вытащили на борт. В тот момент, когда мы ослабили хватку, костюм, смявшись, как пустой мешок, грудой свалился на палубу.
   Шлем был поспешно снят. Под ним мы увидели бледное лицо, обескровленное, с широко открытыми вытаращенными глазами. Глаза казались совсем белыми; зрачки сузились до крошечных кусочков гагата. На лице мужчины застыло выражение ужаса.
   Диагноз был совершенно ясен. Смерть - страшная, суровая, ужасная - смотрела из-под медного шлема.
   Лейтенант Блейк после поспешного осмотра заявил, что смерть наступила от сердечной недостаточности.
   - Испуг! Страх перед чем-то - не знаю, чем - стал причиной смерти этого человека, - объяснил он. Не было никаких свидетельств ужасной кессонной болезни, бича опытных ныряльщиков. Ее симптомы слишком легко распознать, чтобы ошибиться.
   Страх охватил нас - страх перед неизвестным... перед жутким, чуждым затерянным миром под неестественно темными водами. А затем постепенно первоначальный испуг прошел. Был вытеснен некой мрачной серьезностью. Потому что это было послевоенное лето, и люди не были непривычны к тому, что мертвых поднимали на борта кораблей, или к тому, что блестящие белые холщовые мешки соскальзывали за борт в море, в то время как команда стояла рядом с обнаженными головами.
   Слима освободили от его водолазного костюма и отнесли вниз.
   Я повернулся ко второму водолазу, который готовился сменить Слима. Он растянул широкий резиновый браслет и позволил ему обхватить ладонь. Пот струился по его лицу и тонкими струйками стекал к его шее, где впитывалась в рваную бахрому синего трикотажа.
   Сухой смешок заставил меня резко обернуться; лейтенант Блейк, улыбаясь застывшей неестественной улыбкой, больше напоминающей трафаретную гримасу механической куклы, чем человека, начал снимать пальто. Его офицерская фуражка валялась на палубе там, где он ее бросил. Никто не сделал ни малейшего движения, чтобы остановить его.
   Он был готов в одно мгновение. Намеренно перешагнув через аварийный костюм, словно не видя его, начал влезать в тот, который всего мгновение назад был снят с мертвого Слима. Он торопливо застегнул на себе широкие резиновые штаны, словно ему не терпелось начать погружение.
   - Либо безумие, либо чистое бахвальство, - мысленно обвинил я. - Эта штука доберется и до него! - И пока офицер хладнокровно поправлял стальной обруч на воротнике своего костюма, мои чувства продолжали обвинять. - У этого парня не железные нервы, у него их вообще нет! - Но вслух я ничего не сказал.
   Лейтенант Блейк, словно бросая вызов моим мыслям, посмотрел на меня и ободряюще улыбнулся.
   - Суеверие! - сказал он и поморщился. - Молния никогда не ударяет дважды в одно и то же место.
   Больше я ничего не слышал. Я был занят, помогая ему с тяжелыми ботинками.
   Когда он стоял на трапе, возясь с воздушным клапаном в своем шлеме, то внезапно наклонился ко мне и начал говорить сухими жесткими интонациями, которые странно напомнили ночь во время патрулирования в Северном море, когда мы сбросили глубинную бомбу, а потом вместе смотрели, как набухший черный масляный пузырь медленно образуется на поверхности воды.
   Улыбка сошла с его лица.
   - Ты - главный! Если я дважды резко дерну за глубинный линь, вот так, - он проиллюстрировал свои слова движением правой руки, - опускайте меня медленнее. Три раза, - его тон был хриплым, - остановитесь. Но не поднимайте. Я буду использовать только обычные сигналы, с интервалами через каждые пять футов... и если они прекратятся... - Его голос затих. - У Слима было больное сердце. - Его тон изменился - стал более низким. - Он не должен был опускаться. - Он жестом велел мне надеть на него шлем. Когда был затянут последний болт, он шагнул в море и мгновение спустя исчез из виду.
   Мы смотрели, как вода сомкнулась над округлым шлемом и на поверхности начали мерцать крошечные пузырьки. Мы разматывали линь, как если бы это был провод под напряжением. Он разматывался, медленно, зловеще.
   Я оторвал взгляд от своих часов только один раз. Лица группы у перил были вытянутыми, кремового цвета под темным загаром. Воды внезапно показались зловещими... как будто скрывали какого-то злого гения в своих глубинах.
   Когда линь показал 85 футов, я уставился на него, как завороженный. Он внезапно натянулся, и я почувствовал, как все мое тело напряглось. Вот оно - то же подергивание, что и раньше, но за ним последовали отрывистые, судорожные рывки, как будто тысяча демонов подавали сигнал к подъему. Это был призыв о помощи из морских глубин. Затем они прекратились так же внезапно, как и начались. Линь ослаб.
   Мы начали тянуть за обе веревки. Глубинный линь тянулся, как струна воздушного змея, после того как воздушный змей вырвался на свободу. Легко и нежно, без малейшего сопротивления.
   Он приближался медленно, я считал каждую секунду, словно тренер по легкой атлетике с секундомером, когда они проходили мимо серым парадом. Это было так, как если бы я отсчитывал последние мили упрямого, усталого марафонца. Шестьсот из них - долгие тянущиеся секунды - и мы вытащили обмякший резиновый костюм на борт... как и тот, другой.
   Вероятно, это было мое воображение. Он казался белым холщовым мешком, только невероятно легким. Возможно, он был пуст. Он рухнул на палубу, подтверждая мои странные подозрения. Это судорожное подергивание! Что это было? Борьба, без сомнения, с каждым ударом, вибрирующим в глубине.
   Я помню, что на некоторое время застыл. Все это казалось таким естественным. Великолепная декорация, с затемненными водами, идеальным задним планом и приглушенным светом. Это было идеально - для сцены смерти.
   Я отвинтил и сорвал шлем с головы лейтенанта Блейка. Он был внутри костюма. Я отчетливо помню, что был удивлен. Я был уверен, что костюм окажется пустым. Я испытал смутное чувство разочарования - как будто пьеса была неправильной.
   Возможно, я должен был испугаться. Но я не был испуган. Я испытывал любопытство и был немного разочарован.
   Это был лейтенант Блейк... с кривой улыбкой на губах. Но его лицо было бледным, растерянным. На его правой щеке проступило красное пятно. Должно быть, он порезался о металлический шлем. Возможно, он забылся и попытался прыгнуть вперед, выпрыгнуть наружу.
   Когда мы начали приводить его в чувство, его тело конвульсивно дернулось, он громко вскрикнул.
   Жгучий ром попал ему в горло, он яростно отплевывался, кашлял и, наконец, задышал ровно. Затем дико огляделся по сторонам и поднял одну руку. На мгновение он замер, его лицо ужасно исказилось. Казалось, он пытался нанести удар, но его руку удерживала какая-то невидимая сила. Наконец его внезапно отпустили - его швырнуло вперед, и он рухнул на палубу.
   Его губы дрожали.
   - Там, внизу, есть люди... живые! - Он поперхнулся словами. - Живые!.. Их тысячи!..
   Никто не произнес ни слова.
   Несколько раз, приходя в сознание, он пытался описать то, что видел, но все, что мог сделать, это повторять ровным, едва внятным монотонным голосом: "...их тысячи... живые люди... люди! тысячи... живые!.."
   Затем произошло нечто, относящееся, скорее, к области метафизического. Я не могу этого объяснить.
   Это было любопытство, мучившее меня - беспричинное, ошеломляющее, смертельно опасное любопытство - относительно того, что там было... там, на дне моря.
   - Я спускаюсь, - объявил я.
   Но это был не мой собственный голос. Слова доносились откуда-то издалека.
   - Ты сумасшедший, Билл! - сказал мне кто-то с большого расстояния.
   - Возможно, но, по крайней мере, я знаю, чего ожидать... теперь, когда Блейк увидел их, и когда...
   Я осторожно переступил через скафандр, который использовали лейтенант Блейк и мертвый Слим, и указал на другой. Я не был суеверен.
   Казалось, больше ничего не оставалось. Теперь командовал я, а сокровище, за которым мы прибыли, гора золота, находилось прямо под нами. Моя решимость казалась совершенно естественной.
   Спокойствие, постепенное замедление жизненных процессов приводили меня в восторг. Я остался один в мире, который замедлился почти до полной остановки. Кто-то должен был пойти, рассуждал я логически.
   Это было действительно проще, чем ждать на палубе, уставившись на воду. И вода не казалась ни темной, ни холодной. Внезапно она показалась теплой, почти манящей. Это очаровало меня.
   - Те же сигналы, - распорядился я. И тогда странная мысль, жуткое веселье обожгло мой мозг. Я громко рассмеялся. - Вы же не думаете, что они поняли, не так ли? Наши сигналы... я имею в виду.
   Я продолжал смеяться над своей шуткой, в то время как остальные выглядели озадаченными. Они вовсе не считали это шуткой.
   Я чувствовала тепло во всем теле, восторг, энтузиазм. Всего несколько минут назад мне было холодно.
   По мере того как меня постепенно опускали, я чувствовал, как повышается давление воздуха. Он казался невыносимо тяжелым, я немного приоткрыл клапан. Теперь все было в порядке.
   Сначала я ничего не мог различить. Непрозрачная темнота воды закрывала все. Я мог видеть что-то лишь вблизи. Позже, когда мои глаза привыкли к полумраку, я смог видеть дальше. Но это было все.
   Я спускался... вниз... вниз... и подумал, что, должно быть, нахожусь на дне моря... когда... вращающаяся тень... призрак, гигантское тело, длинное и худое, появилось рядом со мной. Оно медленно раскачивалось менее чем в пяти ярдах от меня, ритмично размахивая гротескными руками и ногами в странном ритме - словно деревянная обезьяна на палке.
   Другие тени в искаженных и причудливых позах танцевали вокруг меня.
   Мне стало холодно. Мое тело, казалось, онемело. Холодные капли влаги замерзли у меня на лбу, стекая в глаза. Обшивка шлема казалась холодной и влажной.
   Однако я сознавал, трагически сознавал, саргассово море тел, человеческих тел, которые волшебным образом появились вокруг меня. Казалось, я медленно, мягко соскальзываю в их гущу.
   Призрачная рука протянулась и коснулась моего шлема. Я мог чувствовать липкий удар через металл. С другой стороны, бесформенные, гротескные руки вцепились в меня, как будто хотели разорвать мое сердце. Потянулись другие руки... проникающие...
   Я отчаянно принялся подавать сигнал к подъему. Я изо всех сил вцепился в глубинный линь. Я боялся, что его вырвут у меня из рук.
   Наконец, после бесконечных столетий ожидания (на самом деле это не могло длиться и минуты) я почувствовал, как поднимаюсь. Я сделал глубокий вдох... еще один. Казалось, я не дышал уже несколько часов. Когда я поднялся, призрачная рука скользнула вдоль моего тела и стянула мои свинцовые ботинки в последней затяжной ласке.
   Моим единственным впечатлением, когда я оказался над сомкнутыми рядами тел, находясь вне пределов их досягаемости, было то, что они сражались между собой, как когда-то сражались сыны зубов дракона. Сражались из-за меня, который убегал от них - хотя, как и легендарные воины, возможно, они не знали этого.
   Я знаю, что был в сознании, когда всплыл рядом с лихтером. Я взобрался по водолазной лестнице без посторонней помощи.
   На тысячу вопросов в глазах молчаливой группы, которая окружила меня, я повторил:
   - Да! Их, должно быть, тысячи... - Я колебался. Это казалось очевидной ложью. - ...человеческих существ там, внизу... сражающихся между собой. Нет! - поправился я. Возможно, я был не прав. - Не сражающихся - играющих!.. танцующих! - Я замолчал. Вот и все.
   Но в моем сознании теснились странные, образные фразы.
   - Танцующие... под ритмичный шум волн... медленный танец смерти... живые люди танцуют танец смерти.
  
   Мы вернулись в древний город Одессу и рассказали нашу историю о живых мертвецах в море точно так же, как я пересказал ее здесь.
   Развязка наступила позже. После мучительных трех актов наступил (как говорят критики) запоздалый эпилог, и тайна прояснилась, - все было до абсурда просто.
   Зимой 1918 года, сообщил нам один гражданин, когда большевистский пожар, подобно степному пожару, охватил Украину на Юге России, внезапное нападение революционеров на Одессу превратило сражение в настоящую бойню. Жителей - беззащитных мужчин, женщин и детей - красные мародеры гнали, словно овец, по узким улочкам на край света. Наконец они добрались до укрепленных дамб и самого края моря.
   Здесь у них был выбор из двух смертей: быть зарубленными злобными дьяволами или утонуть в Черном море.
   Захватчики безжалостно убивали отставших. Остальные прыгнули в море. Обремененные тяжелой зимней одеждой, - у них не было шансов на спасение в бурлящих черных водах. Они тонули, как камни.
   Научное объяснение также просто. Опустившись на дно, они застыли в ледяной воде и никогда - ни один из них не поднялся наверх.
   Мы покинули страну, веря, что они обречены танцевать вечность напролет... под ритмичные завихрения ледяных потоков.
   С тех пор я узнал от лейтенанта Блейка, которого иногда вижу, когда он находится в порту, что многие из этих тел всплыли на поверхность и были извлечены и похоронены через год.
   Конечно, было неизбежно, что, когда химические реагенты нейтрализовали газы, тела должны были всплыть - точно так же, как по законам физики они должны были сохранять вертикальное положение, танцуя на дне моря, - причем верхние части, в которых находились воздушные желудочки, устремлялись к поверхности воды, в то время как нижние касались дна.
   Блейк также сообщил мне, что слитки были найдены два года спустя. Но никого из нашей группы там в то время не было.
   - И призрачный кордон стражей, наконец, покинул потерянный корабль... до последнего человека, - заключил он с мрачной улыбкой.
   Это заставило меня задуматься. Много раз с тех пор я ловил себя на мысли о тех странных танцорах в море... колышущихся... вращающихся... бесформенных руках... тянущихся... танцующих медленный танец смерти в ритмичном вихре ледяных течений.
  

ДУША ЧЕРНОГО ТОБИАСА

МАРК МЕЛЛЕН

  
   Однажды жарким днем в конце сентября в мой офис пришла телеграмма от адвоката из Риджфилда, в которой говорилось, что у Матильды, моей тети, внезапно случился сердечный приступ, и она скончалась.
   Эта новость стала меньшим шоком, чем можно было предположить, ибо я уже некоторое время знал, что такой конец вероятен. Очевидно, мне следовало немедленно отправиться в Риджфилд, поскольку я был ближайшим родственником, и поэтому бремя организации похорон и улаживания дел тети Матильды ложилось на меня.
   Как можно быстрее я передал управление своим офисом молодому Коллинзу, способному помощнику, проработавшему у меня около пяти лет, сказав ему, что меня не будет около недели.
   Я вернулся домой, сообщил новость своей жене, собрал сумку и сел на первый поезд из Нью-Йорка. Час спустя я был на станции Риджфилд, чтобы проехать две мили до дома на такси.
   Отпустив такси за территорией, я пошел по длинной гравийной дорожке, хорошо мне знакомой, потому что несколько лет моего детства я провел у тети Матильды, и мне нравилось это старое место и все связанные с ним ассоциации.
   Тихо открыв тяжелую дубовую дверь с ярко отполированным медным молотком, я вошел в вестибюль и огляделся. На мой стук никто не вышел, поэтому я прошел в гостиную.
   В этой комнате, на полу, стульях и кушетках, обычно лежали до дюжины или более кошек разных мастей и видов. Во время моего последнего визита к тете Матильде, примерно четыре месяца назад, они все были там, и я помню, что наступил на двух или трех из них, проходя через комнату.
   Сейчас здесь никого не было. Место казалось пустынным. Потом я вспомнил, что, когда Грейс, приемная дочь Матильды, приехала сюда, тетя Матильда избавилась от большинства своих питомцев. Говорили, что ребенок, хорошенькая девочка с золотистыми кудрями, настолько полностью заполнила ее жизнь, что она почувствовала, - забота о кошках была впустую потраченным временем.
   Я нашел маленькую Грейс убитой горем. Я прижал ее к себе и утешал, как мог. После похорон моя жена отвезла ее к нам домой, и через короткое время она нашла утешение у нас.
   Упомяну здесь, что ребенок страстно любил музыку и обладал замечательной техникой для такого маленького человечка. Ее крошечные пальчики пробегали по клавиатуре пианино с удивительным мастерством. Сидя в комнате и слушая, как она играет сложные пассажи Шопена или Листа, я часто ощущал, как комната исчезает из моего поля зрения, а ее место занимает залитая лунным светом пустыня или широкая полоса катящихся волн.
   Джесси Дорси, овдовевшая сестра Матильды, поехала с нами на кладбище в день похорон. Она рассчитывала получить деньги Матильды для себя и своих троих детей, когда умерла ее сестра, пока Грейс не была удочерена. После этого она возненавидела ребенка. Пока мы ехали, я поймал на себе пристальный взгляд ее черных глаз, устремленный на Грейс. Ее тонкие губы были сжаты, а на лице застыло жестокое выражение.
   Почувствовав пристальный взгляд, Грейс инстинктивно прижалась ко мне, положив руку на лацкан моего пальто в попытке обхватить мою шею. Ее глаза широко раскрылись в немой мольбе ко мне защитить ее. Я сжал ее руку в знак сочувствия.
   Позже мне предстояло узнать ужасающее значение этого инцидента.
   Рано утром в понедельник я разыскал Рональда Кортелю, адвоката из Риджфилда, который вел дела Матильды. Это был мужчина лет пятидесяти или около того, выглядевший впечатляюще в черном костюме консервативного покроя. Он носил аккуратные старомодные бакенбарды, придававшие ауру достоинства его теплым и непринужденным манерам.
   - Ах, да, мистер Хигби - племянник Матильды Маркхэм. Она была леди, сэр, чье влияние на Риджфилд вряд ли возможно переоценить. Пожалуйста, проходите сюда, сэр.
   Меня провели в маленький кабинет с табличкой "Личный", и когда я занял кресло рядом со столом, беспорядочно заваленным бумагами, Кортелю прочистил горло и спросил:
   - Итак, сэр, что я могу для вас сделать?
   - Я пришел поговорить с вами о завещании мисс Маркхэм. Оно должно быть подано на утверждение без промедления, как вы считаете?
   - Ее воля - ах, да. Дайте-ка мне посмотреть, дайте-ка мне посмотреть. - Адвокат Кортелю принял задумчивую позу. - Есть кое-что... относительно этого завещания, что может доставить нам неприятности, мистер Хигби. К сожалению, здесь, в моем офисе, около девяти месяцев назад случился пожар, и многие из моих бумаг были уничтожены, сэр - уничтожены. Среди них было и завещание вашей тети. Но... - Он быстро поднял руку, как будто я собирался отчитать его за неосторожность. - У мисс Маркхэм была копия, сэр, должным образом засвидетельствованная у нотариуса.
   Казалось, он на мгновение задумался, затем добавил:
   - Если вы сможете ее найти, мы спасены, сэр. Видите ли, - он взмахнул рукой, - мой офис теперь оборудован металлическими картотеками, и потеря таких бумаг, как завещание вашей тети, больше невозможна. Я надеюсь, вы будете снисходительны к человеку, чья гордость удержала его от того, чтобы сообщить об этой потере вашей тете, сэр. Если вы будете так добры поискать среди вещей покойной мисс Маркхэм, я уверен, вы найдете эту копию ее завещания, и мы сможем предъявить ее к утверждению.
   Я молча ждал окончания его речи, удивляясь, пока он говорил, что в наш продвинутый век могут существовать такие небрежные методы ведения дел, как хранение ценных документов в деревянном ящике. Но с другой стороны, я знал тетю Матильду и ее приверженность старомодному стилю, в котором она жила, включая даже то, как она обставила свой дом, поэтому не мог удивляться ее выбору адвоката.
   - Я думаю, мне ничего не остается, как разыскать копию завещания, - сказал я, принимая ситуацию.
   Я вернулся в дом и начал охоту за завещанием.
   Я начал с библиотеки, комнаты справа от холла, в задней части, за гостиной. Эта библиотека была заставлена книжными полками от пола до потолка по всем четырем стенам, за исключением тех мест, где были двери, окна и камин. В центре комнаты располагались три мягких кресла красного дерева, - возле каждого из которых стояла лампа для чтения, - расставленные бок о бок, как стулья для чтения стоят вдоль стены в современном клубном зале.
   Но что меня привлекло в комнате, так это старый письменный стол из резного красного дерева и старинный сейф с одним циферблатом, стоявший за деревянной секционной ширмой в углу. Письменный стол у задней стены я обнаружил открытым, и поспешный поиск показал, что в нем лежали только квитанции по счетам и несколько личных писем. В одной из ячеек я нашел ряд цифр на выцветшем клочке бумаги, нацарапанных почерком тети Матильды. Я принял это за комбинацию сейфа.
   Через две минуты я открыл его. Но меня ожидало разочарование. Я обнаружил, что он был абсолютно пуст.
   Моей первой мыслью было, что кто-то опередил меня в этом. Чтобы убедиться, что я ничего не пропустил, я зажег спичку и сунул ее внутрь. На двух полках сейфа лежал толстый слой пыли, свидетельствовавший о том, что им не пользовались много лет.
   Но зачем он здесь, если не для хранения ценных бумаг? - спрашивал я себя.
   Затем в мгновение ока пришел ответ: Умная старая Матильда! Она хранила свои ценности где-то в другом месте, а сейф был здесь только для отвода глаз. Я рассудил, что грабитель, вошедший в дом, первым делом направится к сейфу. Поместив свои важные вещи куда-нибудь в другое место, она надеялась перехитрить злоумышленника. Как это похоже на нее! Но куда она спрятала эти вещи?
   Тогда я принялся за работу всерьез: обыскал дом, комнату за комнатой, сверху донизу. И по мере продвижения, я чувствовал, как во мне растет вызов, желание во что бы то ни стало найти тайное убежище тети Матильды.
   Я поднялся по лестнице и повернул к передней части дома, чтобы сначала заглянуть в спальню тети Матильды. Я предположил, что она, возможно, хотела, чтобы ее ценные вещи были как можно ближе к ней, и она без проблем могла их достать. В таком случае в ее комнате должно быть какое-то тайное место.
   Поднимаясь по лестнице, я пережил событие, которое могу описать только как сверхъестественное: мне показалось, будто я услышал шум, похожий на топот ног, примерно в десяти шагах передо мной. Я быстро поднял глаза, но ничего не увидел. Затем до моих ушей донесся протяжный кошачий вой, громкий и жуткий, доносившийся, казалось, с верхней площадки лестницы, на которой я находился. Но я ничего не мог разглядеть.
   Жуткий вой раздался во второй раз, отчего у меня по спине побежал холодок. Оставшись один в этом доме, я на мгновение позволил своим нервам взять надо мной верх.
   - Одна из стаи кошек тети Матильды все еще в доме, - сказал я себе. - В этом нет ничего жуткого.
   Но поскольку я слышал вой и топот мягких ног, но при этом не видел ни одной кошки, я был не очень уверен в этом.
   Я шел по коридору, пока не подошел к высокой дубовой двери справа. Открыв ее, я оказался в причудливой комнате, подобной которой трудно было бы найти так близко к современному Нью-Йорку в наши дни. Она создавала впечатление спальни восемнадцатого века из фермерского дома в Новой Англии: кровать с балдахином, широкий дощатый пол, скудно покрытый ковриками ручной работы, стульчик, письменный стол - все из красного дерева.
   Одна вещь доминировала в комнате, и когда я посмотрел на нее, по мне снова пробежал холодок. Прямо напротив дверного проема, на расстоянии вытянутой руки от кровати, стоял огромный плюшевый кот. Он стоял на пьедестале примерно в четырех футах от пола, и его зеленые глаза были устремлены на меня человеческим взглядом, который, казалось, следовал за мной, куда бы я ни двигался.
   Зверь был черного цвета, за исключением белой манишки, и это каким-то образом придавало ему жуткий вид. Я видел его раньше, когда он был живым. Он был самым большим в коллекции тети Матильды, и из-за какой-то неуловимой особенности этого существа, которую никогда не мог объяснить, я всегда избегал его.
   Этим котом был Тобиас. Из всех домашних животных тети Матильды Тобиас, несомненно, занимал первое место в ее привязанности. Ни один другой кот, который был у нее до или после, не проводил с ней столько времени и не получал столько внимания, как этот самый Тобиас. И животное при жизни, казалось, чувствовало свою значимость в глазах тети Матильды, потому что оно следовало за ней по пятам, словно сторожевой пес, повсюду, и чрезвычайно ревновало ее ко всему.
   Тобиас занимает особое место в истории семьи, о котором здесь нельзя не сказать. Он был причиной разрыва между тетей Матильдой и ее сестрой Джесси. А проблема была довольно проста.
   Джесси, посетившая дом однажды летом, внезапно вскочила с кресла и воскликнула:
   - Матильда, во имя Господа, почему ты держишь этого ужасного кота? Эти глаза! Да ведь он смотрит на меня так, будто я кого-то убила, и он здесь, чтобы убедиться, - я не избегну наказания за свое преступление. Убирайся, кошачий дьявол, пока я не свернула тебе шею голыми руками! - закричала она.
   - Джесси! - воскликнула тетя Матильда в своей нежной манере. - Почему... почему...
   Но было поздно. Сказать пренебрежительное слово в адрес одного из питомцев тети Матильды было все равно, что вонзить в нее нож. Одно слово повлекло за собой другое, в результате чего тетя Джесси вылетела из дома с сумкой и багажом в течение получаса. Ее прощальным выстрелом было:
   - Пока этот кот здесь, нога моя не переступит порог этого дома! Здесь нет места для этого зверя и для меня!
   Кот остался. Джесси держалась в стороне, что было характерно для ее упрямства. Для гордости тети Матильды было характерно и то, что рана не зажила. В следующий раз, когда Джесси вошла в дом, она пришла на похороны тети Матильды, спустя добрых семь лет после ссоры, начавшейся из-за Тобиаса.
   Я быстро обыскал письменный стол, заглянул за большое зеркало на восточной стене, провел рукой по матрасам на кровати - все напрасно; спальни на этом этаже показали не лучшие результаты. Затем я порылся на чердаке в сундуках, перебирая охапки одежды, фотографий и еще чего-то. Но я не нашел никакого завещания.
   Наступила ночь, и я понял, что проблема посерьезнее, чем мне казалось вначале.
   Проголодавшись, я отправился в соседний пансионат и поужинал. Прежде чем вернуться, я позвонил своей жене по междугородному телефону.
   - О, Джим, я так хочу, чтобы ты поторопился домой! - сказала она. - Эта бедная девочка Грейс ужасно расстроена, и я не знаю, что с ней делать. Она все время повторяет: "Моя тетя Матильда. Моя музыка. Теперь для меня не будет музыки, потому что я не знаю, где мисс Маркхэм хранила свои деньги. О, как я могу теперь учиться музыке?" Это так ранит душу, Джим, слышать, как ребенок повторяет это снова и снова.
   - Скажи ей, что я найду деньги, которые тетя Матильда предназначила для ее музыки, достаточно скоро. Я не уеду, пока не сделаю этого. Приласкай ее немного, дорогая. Да, со мной все в порядке. Не волнуйся, - и, поговорив минуту или две о детях, я повесил трубку.
   Вернувшись в дом, я подумал, что мне не удастся добиться успеха, если я буду продолжать искать традиционный тайник. Сейф, столы, сундуки - все это было безнадежно. Итак, в ту ночь я принялся за работу, чтобы найти пустотелую стену.
   Металлическим наконечником своей трости я начал постукивать по обшитым панелями стенам столовой. Едва ли от меня ускользнул хотя бы квадратный фут, но прочный фундамент этих стен нигде не был нарушен.
   Затем я прошелся по стенам гостиной. Там ничего не было. Потом я поднялся в спальню тети Матильды. Я недолго медлил, прежде чем включить свет, потому что не мог вынести этих стеклянных глаз большого черного кота, уставившихся на меня из темноты.
   - Тук-тук-тук-тук, - зазвучала моя трость, и вдруг кровь застыла у меня в венах.
   Я услышал кошачье "мур-мур-мур", отчетливо различимое в тишине этой просторной комнаты, где-то у себя за спиной.
   Я человек прозаичный, но присутствие кошки в этой комнате, когда я был один в доме, вызвало у меня самое неприятное чувство. Где был этот зверь? Я огляделся, но не увидел никакой кошки.
   От внезапного шока кровь застучала у меня в ушах. Я стоял неподвижно, ожидая. Затем снова раздалось низкое, тяжелое мурлыканье кошки.
   Вон там, в углу у окна, сказал я себе. Я осторожно приблизился. Звук моих собственных шагов по голым доскам усиливал нервное напряжение. Но в углу не было мебели, и никакой кошки я не обнаружил. И все же "мур-мур-мур" продолжалось.
   К этому времени я двигался очень осторожно, мои нервы были напряжены. Зверь наверняка спрятался под кроватью. Но когда я добрался до кровати и опустился на колени, чтобы заглянуть под нее, никакой кошки я не обнаружил. Зато кошачье мурлыканье стало еще громче.
   Под креслом - в шкафу для одежды - под столом - я заглянул под каждый предмет мебели в этой комнате, и не увидел никаких признаков кошки.
   Я выпрямился во весь рост, стараясь взять себя в руки. С полминуты я слушал - слушал мурлыканье, мурлыканье, которое все еще продолжалось. Оно доносилось с другого конца комнаты...
   Тобиас!
   Это мурлыканье исходило с пьедестала, стоявшего рядом с кроватью тети Матильды!
   С чувством холодного покалывания, пробежавшим вверх и вниз по моей спине, я посмотрел прямо в эти зеленые глаза. И когда я посмотрел, мне показалось, будто они улыбаются.
   Господи! Не было ли это существо человеком? Мне почти почудилось, что я слышу смех зверя.
   Затем, пока я стоял в мертвой тишине, низкое мурлыканье раздалось снова. В этом нельзя было ошибиться. Это мурлыканье исходило от мертвого Тобиаса!
   Не став проводить дальнейшего расследования, я вышел из комнаты, пытаясь убедить себя, что мне не нужно более убедительное доказательство своей правоты. "Если это мурлыкал Тобиас, пусть мурлычет дальше", - сказал я себе. Я предпочитал свежий воздух. Я устал и был потрясен. Либо мне приснился сон, либо я увидел улыбку мертвого кота и услышал его мурлыканье. Я отправился искать гостиницу, и мне не потребовалось для этого много времени.
   Моя комната была удобной, с видом на ряд задних дворов, с множеством деревьев и цветочных клумб, как я мог видеть при свете полной луны. Измученный и испытывающий некоторое отвращение к самому себе из-за нервного напряжения после пережитого мной сверхъестественного опыта, я вскоре разделся и лег в постель. Но, казалось, прошли часы, прежде чем я, наконец, заснул.
   Внезапно я проснулся. Что-то или кто-то был в комнате - я чувствовал это. Затем, когда я уставился перед собой, из темноты появилась пара зеленых стеклянных глаз - глаз того плюшевого кота! Они были рядом с окном пожарной лестницы и двигались ко мне, увеличиваясь с каждой секундой.
   Одним прыжком я вскочил с кровати и схватил стул, чтобы ударить зверя, но я мог бы сэкономить усилия, потому что он медленно двигался по кругу, казалось, подавая мне знаки головой, чтобы я следовал за ним. Затем, пока я стоял, зачарованно глядя на него, он выпрыгнул, или выплыл, через открытое окно в лунную ночь и исчез.
   Через мгновение я пришел в себя, а затем услышал, что почти кричу: "Я разберусь с этим котом!" - когда схватил свою одежду.
   В тот раз я оделся быстрее, чем когда-либо в своей жизни, потому что мое решение было принято. Я должен найти этого кота и положить конец его преследованию.
   Выходя из гостиницы, я взглянул на часы и увидел, что было три. Я знал, что не смогу поймать такси в этом маленьком городке в столь ранний час, поэтому отправился пешком. И я был рад, что сделал это, потому что быстрый темп, который я взял, помогал мне ясно мыслить.
   Когда я приблизился к дому, все еще находясь на небольшом расстоянии, то остановился в тревоге, не веря своим глазам. Передняя комната на втором этаже, комната, которая много лет принадлежала тете Матильде, была ярко освещена. Другого света в доме не было. И все же в этой комнате горел свет, отбрасывая блики на лужайку на несколько ярдов перед домом.
   Какое-то человеческое существо включило его. Но кто? Я выключил свет, когда покидал дом. Но, может быть, что-то другое, кроме человека... может быть... этот кот... призрак этого...
   Эта мысль подстегнула меня. Миновав соседние дома, я перешел на рысь и ворвался в калитку. Я поднял глаза, чтобы получше все рассмотреть. Я не увидел ни одного живого человека, на наполовину опущенные жалюзи не падало никаких теней.
   Дверь была закрыта, но не заперта. Я ворвался в дом, как прежде в калитку, и поднялся по ступенькам, перепрыгивая через две за раз. Я быстро добрался до двери комнаты тети Матильды, широко распахнул ее - и почувствовал, как у меня подогнулись колени, потому что передо мной открылось зрелище, от которого у меня волосы встали дыбом.
   В комнате царил разгром, все было в диком беспорядке. Матрасы, постельное белье, казалось, были разорваны на куски, и эти разорванные останки свалены в кучу. Ящики комода были открыты, повсюду разбросана одежда, кресла перевернуты, и там, среди общего хлама, я увидел Тобиаса, сброшенного со своего пьедестала на пол. Стеклянные глаза большого кота, казалось, выражали удовлетворение. Они были устремлены на...
   Проследив направление этих глаз, я увидел то, что заставило меня напрячься. Тело женщины лежало ничком на полу, голова повернута вниз, одна рука вытянута над головой, как будто для отражения удара.
   Я подбежал и перевернул тело, прислонив голову к углу комода. Но прежде чем я понял, кто это был, я заметил кое-что, от чего у меня по телу пробежал холодок. На шее женщины было два ряда маленьких отверстий - таких, какие могли бы быть оставлены кошачьими зубами!
   Этой женщиной была Джесси Дорси!
   - Джесси! Джесси! - позвал я. - Поговорите со мной!
   Она пошевелилась в моих объятиях, медленно открыла глаза.
   По-видимому, сначала она меня не узнала. Казалось, она видит меня сквозь дымку. Затем внезапно она издала неземной вопль и отчаянно попыталась подняться на ноги. Не ожидая этого, прежде чем я успел ее остановить, она выбежала из комнаты, с грохотом сбежала по лестнице и выскочила через парадную дверь.
   Это был последний раз, когда я ее видел.
   Мне потребовалось некоторое время, чтобы взять себя в руки. Потом я задумался. Почему Джесси Дорси оказалась здесь в столь ранний час?
   Последующее расследование выявило тот факт, что после похорон она не покидала окрестности, а оставалась в пределах видимости дома, ожидая своего шанса войти, когда почувствует, что ей никто не помешает.
   Каков был ее мотив? Я нашел его в комнате Матильды. Бумаги Матильды, лежавшие на ее письменном столе, которые я проглядел, когда в спешке обыскивал стол в первый раз, обнаружили копию письма, которое тетя Матильда написала Джесси вскоре после ссоры. В письме, по сути, говорилось о следующем.
   Тетя Матильда намеревалась оставить свои деньги в размере шестидесяти тысяч долларов Джесси и ее детям. На этот счет было составлено завещание, и копия была передана Джесси. Ссора, начавшаяся из-за Тобиаса, уничтожила завещание. В письме ясно говорилось, что Матильда намеревалась найти другого наследника. (Грейс, конечно же, была этой новой наследницей, как Джесси и все мы хорошо знали.)
   Логика и разум, таким образом, подсказали мне, что Джесси пришла в дом, чтобы найти это новое завещание. Она также знала, что Матильда хранит свои важные бумаги где-то в этой комнате, и она обыскала каждый ее дюйм, пытаясь найти их. Я видел все это, когда стоял там, оглядываясь.
   Но добилась ли Джесси успеха? Я должен был знать...
   Через десять минут я понял, что ее поиски были безрезультатными, потому что нашел завещание вместе с документами на дом, квитанциями на мебель и другими бумагами. Где? Там, куда я никогда бы не заглянул - куда заставило меня заглянуть только явление Тобиаса.
   Эти драгоценные бумаги находились в нижней части пьедестала, на котором стоял Тобиас, в пустотелом отделении, снаружи выглядевшим как массивное дерево, составлявшее основание пьедестала, но при взгляде снизу безошибочно воспринималось как камуфляж.
   Тобиас остался только в воспоминаниях. Я положил то, что осталось от верного зверя, в коробку, обшитую плюшем, и похоронил его под одним из огромных дубов тети Матильды.
   Грейс счастлива, потому что она усердно училась и надеется дебютировать на концертной сцене следующей зимой.
   Джесси Дорси? Могу дать мало информации о ней. Возможно, она умерла. Никто в Риджфилде никогда не видел ее после той ночи. Призрак Черного Тобиаса, возможно, свел женщину с ума, когда той ночью вернулся на землю, чтобы вырвать завещание Матильды из ее рук. Был ли это призрак Тобиаса?
   У большого кота было любящее сердце. Он любил Матильду - в этом нет никаких сомнений.
   Что касается призрака, то эта часть моего рассказа должна оставаться загадкой; я записываю здесь только то, что видел, и не претендую на то, чтобы объяснить это.
  

"НИКОГДА НЕ ПРИКАСАЙТЕСЬ К ПРИЗРАКУ!"

ФОРРЕСТ Л. КИНГ

  
   Я рассказывал эту историю всего один раз. Человек, которому я ее рассказал, рассмеялся мне в лицо.
   Тогда я поклялся никогда больше ее не рассказывать. Но я должен. Она убьет меня, если я этого не сделаю. Это преследует меня днем и ночью.
   Иногда я задаюсь вопросом, не сошел ли я с ума. Кажется, никто не видит во мне сумасшедшего. Мои коллеги даже считают меня остроумным и блестящим. И мне часто кажется, что я почти счастлив. Но затем я вспоминаю о своем ужасном опыте и его трагическом конце.
   Если бы я мог каким-либо образом объяснить этот опыт, о котором я собираюсь рассказать... но это за пределами человеческого объяснения!
   Если бы я мог пойти на место пристанища мертвых, указать на травянистый холмик и сказать: "Здесь!", было бы лучше. Если бы я мог подойти к ритмичному морскому приливу и сказать: "Здесь!", я мог бы забыть. Если бы я мог отправиться в любое место на земле, на небесах или в аду и сказать: "Здесь!", я был бы удовлетворен.
   Но я не могу этого сделать. Она просто исчезла. Но куда?.. почему?.. как?
   У меня возникло бы искушение сказать, что это был призрак, то, что я видел, но музыка инструмента и звук ее голоса были реальными. И она была плотью... Я прикоснулся к ней однажды. Затем, как цветок, опаленный горячим смертоносным бризом, она исчезла.
   Я помню каждую мельчайшую деталь этого опыта. Однажды вечером в середине июля я сидел в своей студии и рассеянно смотрел в окно. Тихо, так тихо, что я едва расслышал это, дверь в мою комнату мягко отворилась. В то же мгновение летний воздух донес до меня аромат соблазнительных духов из открытой двери.
   Я поднял глаза и увидел стоящую в дверном проеме стройную фигуру красивой девушки.
   Я заговорил с ней и, встав с кресла, попросил ее войти.
   - Спасибо, мсье. Вы очень добры.
   Ее голос был низким и музыкальным с оттенком иностранного акцента, но, даже ради своего собственного спасения, я не мог сказать, на каком языке. Это был не французский, хотя она использовала французское слово "мсье"; возможно, это был акцент, заимствованный из языка, принадлежащего другому миру. Это было очень странно.
   Теперь я получше рассмотрел свою посетительницу и увидел, что она была даже еще красивее, чем мне показалась вначале. Она была одета в свободное платье незнакомого мне цвета, а в правой руке держала музыкальный инструмент.
   - Вы не присядете? - Я указал на свое кресло, на которое падал лунный свет. Когда она скользнула к креслу, - а она, казалось, скользила, - у меня перехватило дыхание. Никогда прежде я не видел столь прекрасного создания. Когда свет упал на ее лицо, ее красота была поразительной... таинственной... ужасной.
   Если бы все солнечные лучи были пойманы и смешаны с призрачным светом луны и звезд, они бы померкли по сравнению с ее глазами. Если бы все скульпторы сделали свои лучшие статуи, поэты - написали свои лучшие стихи, музыканты сочинили свою лучшую музыку, лучшее из лучшего было бы отобрано, и это лучшее объединено в одно целое, это была бы лишь тень красоты по сравнению с красотой ее лица.
   И все же одна вещь портила его - нет, возможно, делало его еще красивее. На ее лице была печать печали.
   - Кто вы? Что вам угодно?
   - Я, мсье? Я пришла повидаться с вами. Разве вы не знаменитый художник, который пишет так много прекрасных картин?
   - Да, я пишу довольно много. Но что вам здесь нужно?
   - Ничего. Я хочу спеть и сыграть для вас. А потом, после того как я спою и сыграю, возможно, я вернусь. Я хочу, чтобы моя музыка затронула вашу душу, чтобы она была воспроизведена на холсте. Понимаете, мсье?
   - Да, я понимаю. Но разве вам не нравятся мои картины?
   - О, да! Но... ну, вы никогда не делали все, что могли. Я хочу, чтобы вы... Но могу ли я сыграть?
   - Да, играйте.
   Воздух мягко пронзила печальная нота; затем, затихая вдалеке, за ней последовали другие; они мчались и танцевали. Сквозь разрыв небесной музыки донесся голос, чистый и сладкий - соловей в человеческом обличье. Он взлетел... вверх... вверх... к сводчатому небу и, сорвав звезду, так же быстро соскользнул вниз по лучу лунного света, чтобы раствориться в ничто.
   Музыка смолкла. Наступила тишина. Лунный свет все еще заливал мою комнату. Дверь была приоткрыта. Мое кресло стояло у окна. Серебристый свет луны одиноко покоился в его глубине.
   Она исчезла!
   Я чертыхнулся, поспешил к двери и выглянул наружу. Никого не было видно. Я вгляделся в ночь через открытое окно. Там никого не было.
   Луна продолжала улыбаться. Звезды мерцали, как будто ничего не случилось. Где-то вдалеке заиграл мелодию ночной певец.
   Я включил свет - посмотрел на себя в зеркало. Да, я не спал. Я потер глаза. Неужели я спал? Нет, я этого не делал. Я все еще чувствовал запах духов. Ее появление было реальностью.
   Весь следующий день я не мог работать. Мои краски растворились бы в красоте прошлой ночи. Мой разум находился в смятении. Неужели мне это приснилось? Я задавал себе этот вопрос тысячу раз.
   В тот вечер, когда я сидел, думая о ней и гадая, вернется ли она, дверь снова открылась так тихо, что я не знал о ее присутствии, пока она не заговорила со мной.
   - Я вернулась, мсье. - Она мило улыбнулась. - Мне не кажется, что вам очень понравилась моя музыка прошлым вечером, не так ли? Вы пошли спать?
   - Нет, мне она очень понравилась. Это было чудесно. Думаю, она убаюкала меня. Но сегодня я не лягу спать, уверяю вас.
   - Моя музыка вдохновила вас попробовать что-то грандиозное?
   - Нет. Я не мог работать весь день.
   - В таком случае, я уйду. Если это причиняет вам вред, я не буду петь и играть для вас.
   - Нет, причиной тому была не музыка, это был страх, что вы не вернетесь.
   Она улыбнулась грустной улыбкой.
   - Если я пообещаю приходить каждую ночь, вы будете писать?
   - Да.
   - Хорошо, я обещаю. Мне сыграть?
   - Да, пожалуйста. - Я хотел взять ее за руку и отвести к своему креслу, в лунный свет.
   - Нет, нет, мсье!..
   Она посторонилась и скользнула к креслу без посторонней помощи.
   - Кто вы? Где вы живете? - спросил я.
   - Я - то, что вы слышите, а живу... - Она указала на спящие поля. - Вы удовлетворены? Мне сыграть?
   - Да.
   - Вы не будете спать?
   - Нет.
   - Ах, нет, вы не сдержите ваше слово. - Она улыбнулась загадочной улыбкой.
   Ее песня в ту ночь была другой. Сначала она играла маленькие веселые мелодии. Потом она сказала:
   - Вот кто и что я есть.
   Из кресла у окна доносилась музыка и голос, которые невозможно описать словами. Это началось мягко и приглушенно. Затем стало прыгать, спотыкаться и смеяться; нестись неосознанно, беспечно, стремительно - к концу вселенной - и вдруг остановилось.
   Я вздрогнул и встрепенулся.
   Она исчезла!
   Конечно, я снова не спал. Но, возможно, у меня было...
   На следующий день я начал новую картину. Никогда еще я не писал с такой легкостью. Казалось, я уловил все цвета, и они были в моем распоряжении. Я был в равной степени удивлен и озадачен своим мастерством. Когда я рисовал, мое сердце пело, и было легким. Она вернется.
   Я писал картину днем, а потом, вечером, приходила она.
   В течение двух коротких недель она приходила, и с каждым вечером казалась все красивее. Слабое перо человека неспособно описать ее красоту - только холст может воздать ей должное, и я быстро и умело переносил на него ее прелесть.
   Каждый раз, когда она приходила, она пела и играла эту песню, и каждый раз, когда она замолкала, я приходил в себя только для того, чтобы обнаружить, что она ушла. Я перестал верить, что сплю. На самом деле я знал, что это не так. Но куда она исчезала? Тем не менее, я не сильно волновался. Она вернется.
   А потом наступила ночь ее последнего визита. В тот день я закончил свою картину. Сверху я написал одно слово. Это слово было названием картины, а также чувством моей души. Я боялся показать ей холст. Я боялся, что она никогда не вернется.
   Она выполнила свою миссию. Но, нет! Я бы не отпустил ее. Она должна быть моей. Разве не она вдохновила меня поместить свою душу в краску на холсте? Я должен заполучить ее, сказал я. Я овладею ею. Она больше никогда не оставит меня, когда придет этим вечером. Я заставлю ее остаться.
   В тот вечер она пришла, как обычно, но, казалось, ее лицо было печальнее, чем когда-либо, и, в то же время, красивее. Все эмоции, известные человеку, нахлынули на меня.
   - Нет! - пробормотал я себе под нос. - Я не позволю ей уйти. Она будет моей!
   - Я закончил свою картину.
   - Да, - устало ответила она. - Вы позволите мне взглянуть на нее, не так ли, мсье? Пожалуйста.
   - Да - после того, как вы споете и сыграете для меня.
   Я не хотел рисковать ее уходом.
   - Вы хотите, чтобы я сначала сыграла?
   - Да.
   Она играла и пела. Это было красивее, чем прежде, но немного по-другому. Преобладала нотка грусти. И, в конце концов, она канула в лету вместо того, чтобы внезапно оборваться.
   - Почему такая перемена?
   - О, ничего! Просто внезапный каприз. Пожалуйста, дайте мне взглянуть на картину.
   Я пододвинул мольберт к лунному свету. Мои краски лежали на маленьком столике сбоку от картины. Она встала и посмотрела на нее. Затем повернулась ко мне.
   - Ах, мсье! Это замечательно, да, это я. И название - это название моей песни. Почему вы это сделали?
   Выражение ужаса и печали отразилось на ее лице. По-моему, она была похожа на ангела. Человеческая сдержанность достигла своего предела. Одним шагом я оказался рядом с ней и заключил ее в свои объятия.
   - Почему?.. почему? Потому что вы - моя! - горячо прошептал я.
   Я услышал легкий шум. Маленький столик был опрокинут моей ногой, мои краски растеклись по картине, и она была безвозвратно повреждена. Моя посетительница была в моих объятиях в течение короткого восхитительного мгновения, посмотрела мне в лицо и, указывая на картину, сказала:
   - Видите, что вы наделали? Вы все испортили! Ничего, кроме названия, не осталось.
   Я посмотрел. В следующее мгновение она исчезла.
   - Ах, - сказал я печально, - я должен был догадаться. "Никогда не прикасайтесь к призраку".
   Я стоял с пустыми руками и холодным сердцем. Она никогда не вернется, и все, что осталось от моей прекрасной картины, - это название - "Счастье".
  

ИСТОРИЯ С ТАНЦУЮЩИМИ ГРОБАМИ

ДЖОРДЖ БУКХАРТ

  
   Наш город недавно столкнулся с самым странным происшествием, когда-либо в нем случавшимся. Маленький городок в Джорджии, который я назову Бриджвилл, поскольку это очень похоже на его настоящее название. События, связанные с чем-нибудь призрачным, производят большее впечатление на Юге, чем где-либо еще. Однако по-настоящему удивительные подробности известны только мне и моей жене. Мы были главными действующими лицами в этой истории. Так что, думаю, я именно тот, кто должен ее рассказать.
   Я был помощником кассира Национального банка Бриджвилла, когда обручился с Хелен Дарки. Мои знакомые считали, что это была великолепная партия для меня, поскольку у моей семьи не было ни денег, ни социального положения, в то время как Дарки были аристократами до мозга костей. Конечно, я чувствовал себя польщенным, но важно было то, что мы с Хелен любили друг друга.
   Ее родители умерли. Она и три ее младшие сестры жили в родовом доме на Оглторп-стрит со своим дядей Эдвардом Дарки и его женой. Дядя был единственным душеприказчиком имущества девушек. Дарки считался честным деловым человеком. У него был небольшой счет в банке, но я знал, что его банковская ячейка была заполнена облигациями, ипотечными документами и т.д., на общую сумму почти сто тысяч долларов.
   Хелен и я должны были пожениться в течение месяца, когда произошла катастрофа. Эдвард Дарки застрелился, оставив на своем столе аккуратно разложенный набор документов, доказывающих, что он разорил семью. Он занимал большие суммы под ценные бумаги и лишился денег, играя на бирже.
   Но его самым гнусным преступлением было привлечение 20000 долларов по векселю, которым он заложил облигации, уже заложенные прежде. Это было равносильно получению денег под ложным предлогом и грозило тюремным заключением.
   Он обманом заставил Хелен поставить свою подпись, сделав ее такой же ответственной, как и он сам, в тот самый день, когда она достигла совершеннолетия. Эта уловка позволила ему продлить срок действия векселя на год. Срок погашения должен был наступить через две недели. Держателем был невежественный делец, сделавший состояние на табаке во время войны и который, очевидно, доверял репутации имени Дарки, не потрудившись проверить вексель.
   Все вышесказанное стало известно еще до похорон. Хелен решила, что Эдварду Дарки, хотя он и был самоубийцей и преступником, не следует отказывать в месте в семейном склепе, которому было около ста лет и который, кстати, был единственным склепом на нашем местном кладбище. Церковной службы, конечно, не будет. Четверо соседей-стариков и я должны были стать единственными скорбящими, в дополнение к женщинам семьи.
   Захоронение в склепе - это просто. Ключ был отправлен пономарю утром, и все, что ему нужно было сделать, это распахнуть бронзовые двери. Он выполнил это поручение после того, как процессия тронулась от дома.
   Тогда ему пришло в голову спуститься внутрь и сжечь немного серы, чтобы очистить воздух. Результатом стало ужасное открытие, заставившее его бежать обратно к выходу, где он встретил нас с лицом, белым как мел, и дрожащими ногами.
   Он сделал мне знак отойти в сторону.
   - Ради Господа, не пускайте женщин в этот склеп! - хрипло прошептал он.
   - Почему, в чем дело? - спросил я.
   - Гробы разбросаны. Ни один из них не лежит там, где был поставлен.
   - Грабители могил? - Я вздрогнул от своих собственных слов.
   - Я так не думаю. Крышки гробов не были открыты. Их просто разбросало во все стороны.
   - Вам придется показать мне, - сказал я. Для меня это звучало как разговор в сумасшедшем доме.
   Через несколько минут я был вынужден признать, что произошла ужасная и необъяснимая вещь.
   Двадцать три тела были похоронены в этом склепе. Они были расположены рядами по восемь в каждом, со свободным местом в конце последнего ряда для Эдварда Дарки. Пять старых гробов были из дуба, который начал крошиться. Восемь были из свинца. Десять самых последних были из бронзы.
   Все они были перемещены. Но, в то время как деревянные гробы были лишь слегка сдвинуты, металлические оказались разбросаны тут и там. Эта фантастическая деталь буквально заморозила мое сердце. Я смотрел на тяжелый свинцовый гроб, стоящий дыбом, головой вниз; на другой, лежащий на боку; на третий, прислоненный к ступенькам, ведущим из внешнего мира, на четвертый, балансирующий на одном из своих собратьев, и не мог представить, какая сила сдвинула их с места.
   На них не было ни единого следа, который человеческие упыри оставили бы молотком и зубилом, если бы попытались их вскрыть. Винты не были тронуты.
   В моей голове промелькнула отвратительная фантазия о том, что гробы выглядели так, будто тела внутри них ожили, и что у них хватило сил заставить гробы танцевать.
   Я вернулся на поверхность, вкратце рассказал Хелен о том, что произошло, и убедил ее увести женщин. Затем, при участии членов похоронной партии в качестве свидетелей и с помощью нескольких рабочих, нанятых кладбищем, мы с могильщиком вернули все гробы на свои места.
   Гроб несчастного Эдварда Дарки также был поставлен на отведенное для него место. Мы тщательно осмотрели склеп, убедились, что он не был взломан, и, наконец, заперли массивные бронзовые двери.
   Последующая неделя стала трагическим периодом для всех нас. Кредитор, у которого был вексель, подписанный Хелен, не теряя времени, вручил уведомление о том, что обратится в суд, если вексель не будет погашен в день наступления срока его погашения.
   Этого кредитора звали Джошуа Браун, и, будучи бедняком по происхождению, он, казалось, получал злобное удовлетворение, угрожая уничтожить последние остатки старой семейной гордости. Дом Дарки был бы конфискован и, скорее всего, продан на аукционе. Вполне возможно, что уголовное обвинение, которое будет выдвинуто против Хелен, может привести к тюремному заключению.
   Я был бессилен помочь ей. Двадцать тысяч долларов, необходимые для аннулирования векселя, казались мне столь же большой суммой, как и миллион.
   В довершение наших страданий, по городу поползли самые возмутительные слухи. Было невозможно помешать работникам кладбища сплетничать, и история о беспорядочно разбросанных гробах приобрела зловещий оттенок. Говорили, что призраки предков Дарки вызвали это явление в знак протеста против захоронения самоубийцы и растратчика среди них. Признаю, это начало выглядеть именно так - даже для меня.
   Более грубый вариант сплетни гласил, что склеп был потревожен грабителями могил и что мы лгали, когда заявляли, что гробы целы. Если читатель хоть что-нибудь знает о предрассудках захолустного южного городка, он поймет, что это создало вокруг девушек своеобразное общественное мнение - отвращение, смешанное с жалостью, вынести которое было труднее, чем обвинение в преступлении.
   Я чуть с ума не сошел от беспокойства, когда произошло событие, которого мне не забыть до конца своих дней.
   Кладбище расположено в восточной части Бриджвилла, и в прошлом веке за ним возникло что-то вроде пригорода. Генри Каллом, мой начальник в банке, владеет одним из лучших новых домов в Бриджвилле, красивым и новым.
   Мне довелось навестить мистера Каллома на седьмой вечер после похорон Дарки. Мой автомобиль вышел из строя, и я решил пройтись пешком. Срезав путь через кладбище, я мог бы сэкономить полмили. Это я делал как нечто само собой разумеющееся, поскольку надгробия никогда не были для меня чем-то страшным. Моя гордость не позволяла мне принимать во внимание тайну гробов Дарки.
   Луна отсутствовала, зато ярко светила Венера, и я заметил, что мое тело отбрасывает слабую тень. Звездный свет гораздо более странный, чем лунный. Я невольно вздрогнул при виде туманных очертаний надгробий и крестов, проступающих в мягком сиянии. Но я не боялся.
   Мой путь вел прямо к склепу Дарки. Я остановился и уставился на его портик, повинуясь импульсу, который не мог объяснить. Я не увидел ничего особенного и уже собирался пройти дальше, когда, как мне показалось, прямо у себя под ногами услышал приглушенный стук.
   Я почувствовал, как волосы на моей голове начинают шевелиться. Я шарахнулся в сторону. Глухой стук повторился. Это было похоже на шум переворачиваемых гробов в склепе. Эффект был леденящим кровь, учитывая тот факт, что неделей ранее мои глаза дали мне материальное доказательство того, что бронзовые и свинцовые гробы в склепе были разбросаны невидимыми силами.
   Без стыда признаюсь: меня охватила паника, и я бросился наутек. Протоптанная через кладбище тропинка оказалась слишком узкой для меня. Я натыкался на края могил, когда сбивался с пути, а однажды мои ноги запутались в корнях кустарника, и я растянулся на земле. Я пробежал, по меньшей мере, четверть мили, прежде чем взял себя в руки и остановился, несмотря на охвативший меня ужас.
   - Ты не ребенок. Ты взрослый мужчина, а не ребенок, - повторял я себе снова и снова. - Что бы ни происходило в этом склепе, это касается Хелен, и ты должен это проверить.
   Я развернулся и нетвердой походкой пошел обратно. Подземный шум не ослабевал.
   Я опустился на четвереньки и приложил ухо к земле. Это позволило мне более четко воспринимать звуки. Большинство, если не все, гробов катались и танцевали. Не могло быть и речи о том, чтобы поверить, будто это человеческие существа манипулируют ими. У живых людей не хватило бы сил переворачивать их так быстро, как их переворачивали.
   Я встал и заставил себя подойти к двери склепа. Я осмотрел висячий замок и убедился, что к нему никто не прикасался. Мгновение спустя я перестал цепляться за малейшую надежду доказать, будто причиной всему обычное материальное влияние. Ибо за решеткой верхней части двери внезапно проплыло бледное облако.
   Мне показалось, будто я разглядел женское лицо, но это была всего лишь вспышка, и я не смог бы описать черты. Облако прошло сквозь дверь, на мгновение окутало меня, подобно леденящему туману, а затем исчезло. Эффект был более странным, чем если бы оно исчезало медленно.
   Я сбежал с кладбища так быстро, как только мог, не поддавшись еще одному приступу панического страха. Чтобы почувствовать себя еще более уверенно, я отправился в дом Генри Каллома и обсудил с ним свои дела. Конечно, я не рассказал ему о том, что пережил.
   На следующее утро я посетил склеп в компании пономаря. Для меня было разочарованием обнаружить, что гробы оказались сдвинуты еще более гротескно, чем в прошлый раз. Но пономарь был так напуган, что выбежал из этого места, и мне с трудом удалось вернуть его назад, чтобы он помог мне восстановить порядок.
   Чем дольше я думал об этом, тем больше мне казалось, что я должен полностью довериться Хелен, несмотря на другие ее проблемы. Я испытывал величайшее уважение к ее здравому смыслу и верил, что она могла бы помочь мне докопаться до сути тайны, если это вообще мог сделать хоть кто-нибудь. Я пошел навестить ее в тот же вечер.
   Хелен - пухленькая брюнетка с милыми, детскими губами. Но у нее здравый рассудок, сильная воля и мужество мужчины.
   Я обнял ее и поцеловал. Затем, пока ее лицо все еще покоилось на моем плече, я пустился в быстрый пересказ того, что услышал прошлой ночью, закончив описанием состояния склепа.
   Мгновение она не отвечала. Затем мягко отстранилась и задумчиво посмотрела на меня.
   - Я всегда наполовину верила в призраков. Наверное, как и каждая девушка с Юга, - сказала она. - Но не проси меня приписывать призракам способность разбрасывать эти огромные гробы.
   - Я и не прошу об этом. Но давай попробуем рассуждать спокойно и здраво. Что это была за сила?
   - Возможно, какой-то отзвук землетрясения. Подземный толчок из глубины, который локализуется в скалистом основании склепа. Я читала о таких вещах.
   Такая возможность заставила меня задуматься.
   - Это лженаука, Хелен, - сказал я, наконец. - Землетрясение, которое могло бы перевернуть даже один гроб вверх дном, разрушило бы все кладбище. Кроме того, подумай о том, что я видел, а также о том, что я слышал.
   Она нахмурилась.
   - Если есть что-то, что на другой стороне хотят, чтобы я знала, почему призрак не является мне? Это неразумно, что ты должен был его увидеть, а я - не должна.
   - Ты не была рядом со склепом ночью, - ответил я. - Возможно, это единственное место, где кто-нибудь может что-нибудь увидеть. Возможно, танец гробов следует интерпретировать, как призыв прийти и получить сообщение.
   Моя воля, казалось, не имела никакого отношения к тому, что я произнес вышеупомянутые слова. Они поразили меня, слетев с моих губ, и я обнаружил, что пристально смотрю на фотографию пожилой женщины над каминной полкой.
   - В склеп, ночью? Я? - ахнула Хелен.
   - Это фотография твоей двоюродной бабушки Марион, не так ли, дорогая? - прервал ее я.
   - Да. Но почему ты спрашиваешь?
   - Если бы она знала о твоей нынешней проблеме, она бы захотела помочь, не так ли?
   - Я уверена, что она бы так и сделала. Она умерла, когда мне исполнилось десять лет, и она очень любила меня.
   - Она, конечно, похоронена в склепе?
   - Да.
   - Пожалуйста, поверь, что я не сошел с ума, Хелен. Но могу поклясться, это фотография твоей двоюродной бабушки Марион вдохновила меня сказать то, что я только что сказал о твоем походе в склеп, чтобы получить сообщение. И я думаю, это было ее лицо, то, которое я видел прошлой ночью.
   Хелен встала и прошла половину комнаты, прикрывая глаза рукой.
   - Это другое дело! - сказала она. - Возможно, она пытается спасти меня в последнюю минуту.
   - В последнюю минуту? Есть что-то новое о долге Джошуа Брауну?
   - Сегодня он отклонил ходатайство моего адвоката об отсрочке. Он говорит, что арестует меня в пятницу, если я не заплачу.
   Я сжал кулаки и начал произносить какую-то дикую клятву мести. Но Хелен успокоила меня.
   - Давай лучше поговорим о визите в склеп, - настаивала она. - И ты не должен бояться за меня потому, что я девушка. Я обещаю тебе, что не потеряю голову, пока ты со мной.
   Я так сильно верил в ее выдержку, что даже не стал спорить по этому поводу. В тот вечер мы составили наш план относительно вечера. Но это был сезон дождей, и внезапно обрушившиеся ливни помешали нам действовать как в тот вечер, так и на следующий.
   В четверг погода прояснилась. Вряд ли мы смогли бы дольше выносить это ожидание. На следующий день Хелен должна была предстать перед судом как неплательщица - если только не случится чудо.
   Около семи часов, когда быстро сгущались сумерки, мы незаметно для соседей проскользнули на кладбище, пробрались к склепу и смело вошли в него. Я захватил с собой электрический фонарик и пару свечей. Мы зажгли последние и сразу заметили, что все гробы находились не на своих местах, за исключением гроба последнего прибывшего, Эдварда Дарки. Хелен прижалась ко мне чуть крепче, но ничего не сказала.
   Если кто-то думает, будто это легко - сидеть среди мертвых, ожидая, что что-то произойдет, веря, что это обязательно произойдет - пусть он попробует это хотя бы раз. Одного раза будет достаточно!
   Мы перенесли душевные муки, - которые, я надеюсь, никогда не повторятся для нас в этой жизни, - ожидая, когда гробы начнут танцевать!
   Свист ветра снаружи казался призрачными голосами. Малейший звук вызывал у нас приступ ужаса. Шорох сухих листьев о металлическую дверь был похож на слабые шаги призраков.
   Когда по прошествии получаса один из гробов быстро и определенно сдвинулся с места, это было облегчением, каким бы фантастическим это ни показалось читателю.
   Я вскочил на ноги и подошел к гробу, ведя Хелен за руку.
   - Это двоюродная бабушка Марион, - прошептала она, взглянув на ржавую табличку с именем.
   Три отчетливых стука, общепринятый символ "да" в духовном общении, прозвучали изнутри.
   Гроб не шелохнулся, но мы оба знали, что стук был произведен чем-то внутри него.
   - Это ужасно! - пробормотал я. - Интересно, что она хочет, чтобы мы сделали? Возможно, открыть ее гроб. Возможно, вместе с ней была зарыта какая-то бумага, какой-то секрет, который она хочет тебе открыть.
   Я коснулся крышки кончиками пальцев, нащупывая головку винта. Это был инстинктивный жест. На самом деле, если бы не обстоятельства, я бы не подверг Хелен такому испытанию, как быть свидетельницей открытия гроба. Но был получен немедленный результат.
   Я почувствовал, как ледяная, невидимая рука легла на мое запястье. Мое подсознание ощутило сильную враждебность, словно мне запрещали продолжать. Затем колеблющаяся, фосфоресцирующая форма начала проявляться в воздухе между Хелен и мной.
   Я начал пятиться назад. Давление с моего запястья исчезло. Призрак уплыл прочь. Но он приобрел более определенные человеческие очертания, и на мгновение мне показалось, будто я различаю черты двоюродной бабушки Марион Дарки. Вскоре он остановился возле одного из самых старых деревянных гробов.
   Хелен держалась мужественно, чему я никогда не переставал удивляться. Ее пальцы вцепились в мою руку, но она уверенно шла рядом со мной, пока мы следовали за нашим призрачным гидом.
   Второй гроб стоял на полке, примерно на уровне наших плеч. Следует помнить, что ни один из деревянных гробов не был перемещен так сильно, как бронзовый или свинцовый. Хотя он немного сдвинулся с места, он не покидал полку. Теперь я спрашивал Хелен одним взглядом, безмолвно поджав губы.
   - В нем находится тело моей прапрабабушки, - ответила она едва слышным голосом. - Она умерла девяносто лет назад...
   Ужасный скрип и дребезжание оборвали ее слова. Гроб наполовину перевернулся и ударился о стену. Он подпрыгивал вверх и вниз с энергией, к которой меня не подготовили даже звуки, какие я слышал на кладбище несколько ночей назад.
   В то же мгновение, несмотря на свой ужас, я заметил, как призрак побледнел и исчез, как тает облачко дыма.
   Затем, когда мы с Хелен бросились назад, гроб сорвался с полки и упал к нашим ногам. Сотрясение разбило его вдребезги. Заплесневелые доски развалились и застыли неподвижно.
   Среди обломков, мы увидели скелет с несколькими прилипшими к нему лохмотьями старой одежды. Но на безобидной сухой грудине блестели бриллианты. Они сияли ярким огнем в свете свечей. Я наклонился и поднял не что иное, как бриллиантовое ожерелье необычайной красоты. Камни, из которых оно состояло, стоили 50000 долларов на любом рынке.
   Я вывел Хелен из склепа так быстро, как только мог, и запер двери. Потом мы отправились домой. Я хочу здесь заявить, что храбрая девушка не поддалась истерии ни в тот вечер, ни потом.
   Поиск в записях семьи обнаружил дневник, в котором рассказывалась забытая история ожерелья. Прапрадедушка Хелен похоронил вместе с женой ее любимые драгоценности. Юридически не имелось никаких сомнений в том, что Хелен была наследницей драгоценных камней. С моральной точки зрения она чувствовала, что мертвые дали ей все необходимые доказательства того, что они хотели, чтобы она извлекла из них пользу.
   - Металлические гробы танцевали, чтобы привлечь наше внимание. Но пра-пра-пра-бабушка Дарки ждала, пока не приду я. Не предполагалось, будто кто-то другой найдет ожерелье и, возможно, украдет его, - заметила она.
   В полдень следующего дня она использовала бриллианты, чтобы полностью погасить долг перед Джошуа Брауном.
   С тех пор гробы больше не сдвигались со своих мест. Но Бриджвилл будет продолжать говорить о них и содрогаться в суеверном ужасе при упоминании о случившемся - по крайней мере, при жизни этого поколения.
   Были выдвинуты всевозможные мудрые теории, объясняющие голые факты, но эта история так и остается загадкой для общественности.
  

ПРИЗРАЧНЫЙ ЗАЩИТНИК

РАЛЬФ БАРТОН

  
   Эта история снова вернулась ко мне прошлой ночью во всей своей красоте и таинственности, как это было всегда с того памятного Дня благодарения много лет назад. Мы снова собрались в Университетском клубе, мы, университетские парни из команды Эвандейла прежних дней. Таков старый обычай Эвандейла - раз в год собираться вместе футболистам прошлого. Это всегда происходит в день игры с Баррингтоном, когда весь колледж сходит с ума, участвуя в этом историческом соревновании.
   Выпускники со всех уголков страны посещают эту игру. А для мужчин, которые играли с Баррингтоном в прежние годы, это событие просто невозможно пропустить. Мне нравился старый обычай, и я всегда считал своим долгом быть там даже спустя шестнадцать лет. За исключением, конечно, 1917 и 18-го годов. Это единственные годы, которые я пропустил.
   Всегда в таких случаях мои мысли возвращаются к знаменитой игре Эвандейл-Баррингтон в 1910 году, за которую я получил свою наградную эмблему. У меня все еще хранится тяжелый белый свитер с малиновой буквой "Э", - чтобы получить его, я ждал почти четыре года. Но, в конце концов, был ли он действительно моим? Имел ли я право носить его? Эта мысль часто приходила мне в голову, и много раз на наших встречах мне приходилось прилагать сознательные усилия, чтобы не рассказать всю историю, как она есть. Но мальчики сказали бы только, что я сошел с ума, что я старею и впадаю в маразм.
   И все же прошлой ночью я понял, что мы стареем, все мы. Потому что, когда я встал, как делал каждый год, чтобы повторить тост: "Ну, парни, за Флэша Данхэма, упокой Господь его душу!", то заметил вопросительные взгляды на некоторых лицах, когда они подняли свои бокалы. Они почти не помнили Флэша Данхэма!
   Поэтому я решил, - там и тогда, - рассказать историю Флэша Данхэма и той игры с Баррингтоном шестнадцатилетней давности, чтобы люди зрелого возраста могли взвесить доказательства и сделать свои собственные выводы. Что касается меня, то я не пытаюсь это объяснить. Я даже не могу объяснить свои собственные впечатления в то время. Я знаю только, что могу вспомнить происшедшее с предельной отчетливостью; и что излагаемое мною здесь, - это правда, какой я ее видел.
   На первом курсе мне посчастливилось играть в одной команде Эвандейла с Флэшем Данхэмом, одним из величайших защитников, которые когда-либо выходили на поле. Сам я мог довольно хорошо обращаться с мячом, и с тех пор, как поступил в колледж, каждую осень регулярно тренировался с командой.
   Но никогда не было никакой надежды на то, что я попаду в основной состав. Во мне было едва ли пять футов шесть дюймов, и я никогда не весил больше 145. Это были дни до открытой игры и передач вперед, и игрок должен был быть крепким, чтобы держать удары. Ни один тренер не положил бы на меня глаз, и только в перерывах, когда у запасных был трудный день, меня посылали пробежаться вместе с другими начинающими игроками. Но мне нравилась игра, а моя преданность Эвандейлу была высочайшей. И я продолжал выходить на тренировки год за годом.
   Так я познакомился с Флэшем Данхэмом. С момента его первого появления на поле на первом курсе было ясно, что он станет постоянным игроком в защите. Его скорость соответствовала его имени. Он был сложен как скаковая лошадь, и обладал такой же выносливостью. В работе головой он был безупречен, и на протяжении всех памятных лет, когда приводил Эвандейл к победе, поражал не только наших соперников, но и тренеров, разгадывая приемы до того, как они были проведены; срывая сложные атаки; фактически, казалось, читая мысли игроков соперника. Он был гением в футболе.
   Моя дружба с Флэшем Данхэмом была чем-то большим, чем просто общение на футбольном поле. Между нами было настоящее взаимопонимание, более глубокое, чем поверхностные интересы. Если Флэш по какой-либо причине чувствовал недомогание, я тоже был не в духе. Когда его что-нибудь возбуждало, я обнаруживал, что у меня возникают те же ощущения радости, гнева или возбуждения. Он научил меня всему, что я знал о футболе, и я с жадностью впитал теорию игры, потому что это как никогда приблизило меня к Флэшу.
   - Ты еще попадешь в основной состав, Бартон! - говорил он с энтузиазмом. - Теперь ты знаешь о тайнах игры столько же, сколько и я.
   Но я только смеялся, потому что об этом не могло быть и речи. Рядом с самим Флэшем был Билл Стечер, быстрый и сообразительный игрок, который регулярно выходил на замену. Затем появилась череда парней, у которых было больше возможностей попасть в команду, чем у меня. Так что игра за игрой я сидел в стороне, наблюдая, как другие парни выходят на поле, и на самом деле надеясь, что моя очередь никогда не придет. Ибо, если бы возникла необходимость моего выхода, это означало бы, что Эвандейлу действительно было плохо.
   Итак, заключительный год закончился тем, что Флэш добился успеха даже большего, чем от него ожидали, а Эвандейл набрал огромные баллы, которых от него ожидали. Баррингтон тоже демонстрировал большую силу, чем когда-либо, и мы знали, что они придерживали все для финальной игры с Эвандейлом. Они всегда давали нам бой, а в этом году они были по-настоящему грозны, с мощными защитниками и быстрыми нападающими.
   Волнение достигло апогея задолго до середины ноября. Единственное, хоть немного притуплявшее мой энтузиазм, было то, что я никогда не принимал участия ни в одной игре. Отдавая должное команде, я знал, что иного и быть не могло. Но по мере того, как время шло, терпеть это становилось немного сложно. Флэш Данхэм знал, что было у меня на уме, хотя я никогда не говорил об этом.
   - Ты должен выйти на игру против Баррингтона, Бартон, хотя бы на минуту, - горячо сказал он. - Ты выступаешь за команду уже четыре года, и ты лучше, чем любой другой запасной, который у нас есть. Если бы только ты имел чуть больший вес! - добавил он с сожалением.
   Я только рассмеялся.
   - Ни единого шанса, что меня выставят против Баррингтона! У этих парней в среднем двести фунтов на копыто!
   Флэш Данхэм зарычал и заявил, что обсудит этот вопрос с главным тренером. Это позор, сказал он, что я не до сих пор не получил наградную эмблему. Он был уверен, что тренер даст мне шанс.
   Но игра в Делфорде началась и закончилась, и, хотя мое сердце бешено колотилось каждый раз, когда тренер бросал взгляд в мою сторону, меня не выпустили на поле. Я не испытывал особого веселья, последовавшего за нашей победой в Делфорде. Большинство игроков в тот вечер не пошли на тренировку. Это мало что изменило бы, если бы оставалась всего одна игра. Просто в те дни правила тренировок не были священными. Я остался в своей комнате, не желая слышать утешительные слова Флэша Данхэма. Я бросился на диван с книгой, чтобы скоротать час или два перед сном. Это был напряженный день для меня, и не успел я опомниться, как заснул.
   Я проснулся от крика, звеневшего у меня в ушах. Каким бы испуганным я ни был, пробудившись от глубокого сна, этот крик все равно нельзя было ни с чем спутать. Это был голос Флэша Данхэма. Но, стоя в темноте, я понятия не имел, откуда доносился этот звук. Я распахнул дверь в холл, но все было тихо и безмолвно. Я высунул голову из окна, но в поле зрения не было ни души - последний отставший покинул колледж.
   Я взглянул на свои часы. Было чуть больше трех часов. Флэш Данхэм не пришел. Где он мог быть? Я не понимал, чем он мог заниматься в этот вечер, если игра с Баррингтоном еще была впереди. И этот резкий, пронзительный крик, который все еще звенел у меня в ушах - откуда он исходил?
   Я осторожно вышел в холл. Возможно, он провел ночь с кем-то из других парней на этаже. Но когда я останавливался у каждой двери, не было слышно ни звука. Ни в одну из замочных скважин не проникал свет. Все общежитие было погружено в глубокий сон.
   Я вернулся в свою комнату, встревоженный и полный дурных предчувствий. Звук, который я слышал, вполне мог оказаться бессознательным криком кого-то спавшего на этаже. Но я не мог избавиться от мысли, что это был Флэш. Я целый час просидел наедине со своими мыслями. Потом сон снова начал подкрадываться ко мне, и я погасил свет.
   Уже давно рассвело, когда меня разбудил стук в дверь. Джерри Маккуэйд, капитан команды, стоял со странным, наполовину ошеломленным выражением лица. Прежде чем он заговорил, я уже знал, что он скажет. Как ни странно, он, казалось, тоже понял, что я это знаю.
   Он вошел в комнату, не говоря ни слова, и тяжело опустился на стул. Несколько мгновений мы сидели, глядя друг на друга. Мне даже не пришло в голову расспрашивать его. Затем он заговорил приглушенным голосом.
   - Тебе придется собрать его вещи, Бартон. Они наверняка захотят забрать все его барахло.
   Я кивнул.
   - Как это случилось, Джерри? - удалось спросить мне.
   - Автомобиль. Диллон где-то раздобыл его, и Флэш поехал с ним. Они врезались в дерево на Мэрисвиллской дороге.
   - Ты знаешь, в какое время это произошло?
   - В три часа. Фермер подобрал их и доставил в больницу в Мэрисвилле. Но Флэш не выжил. У него не было ни единого шанса.
   То, что я услышал, был последний крик Флэша Данхэма на земле. В то время меня не удивило, что я его услышал, хотя бедняга, должно быть, находился по меньшей мере в тридцати милях от меня; я считал само собой разумеющимся, что, когда Флэш закричит в агонии, я услышу его - настолько тесными были узы между нами.
   Позже, когда тело было доставлено обратно в Эвандейл, мы узнали больше подробностей. Флэш был жив и в сознании, когда его положили на операционный стол в больнице, и он изо всех сил старался, чтобы его последние слова были услышаны. Хирург записал их в том виде, в каком они были произнесены. Мои чувства лучше представить, чем описать, когда я узнал, что он думал обо мне в эти последние мгновения.
   - Большая игра, - пробормотал Флэш в предсмертные минуты, - скажите им, чтобы выпустили Бартона.
   Это было все - мысль о вечной дружбе между нами и надежда, что я получу свою наградную эмблему. Но для меня уход Флэша Данхэма означал брешь, которую ничто не могло затянуть. У меня не было никакого интереса ни к учебе, ни даже к предстоящей игре. Если бы не его прощальные слова, я бы забросил тренировки. Но я знал, Флэш хотел бы, чтобы я выдержал это. И я тренировался. Но дух покинул меня. Тренеры поняли и ничего не сказали.
   С остальными членами команды все было по-другому. Вы знаете, что даже самая хорошо обученная армия разваливается, когда исчезает лидер? Перемена, произошедшая с Эвандейлом, была поразительной. Правда, парни делали все необходимое. Они не забыли навыки, полученные за годы совместной игры. Но бодрость духа, которая три года приводила их к победе, исчезла. Они управлялись с мячом, словно в трансе. Напрасно тренеры ревели, кричали и убирали одного за другим с поля. Это не привело ни к чему хорошему. На команду опустилась пелена безразличия. Флэш Данхэм исчез. Игра была пустой без него.
   Тем не менее, предстояла игра с Баррингтоном, и тренеры приходили в отчаяние. В своем нынешнем состоянии Эвандейл просто развалился бы перед их сокрушительной, жестокой атакой. Игра была запланирована на День благодарения на нашей территории, но когда тренировка во вторник прошла без каких-либо изменений в составе, мы поняли, что дело безнадежно. С такой командой победы ждать не приходилось.
   На следующий день, конечно, мы отдыхали. Когда парни покинули тренировочное поле после финальной тренировки, на их лицах читалось явное поражение. Тренеры ничего не сказали. Ничего нельзя было сделать. Но в моем собственном сердце поднялась волна возмущения из-за того, что вся великая работа Флэша Данхэма должна была быть потрачена впустую - что мы должны признать поражение. Он хотел бы, чтобы мы все играли усерднее из-за его отсутствия.
   Мой разум был полон этой мыслью, когда я ложился спать. Возможно, следовало ожидать, что я буду мечтать об участии в игре. Но яркость картины, которую я вызвал в своем воображении во сне, превзошла любой сон, какой я когда-либо видел.
   Не думаю, что это был сон - это было предчувствие, сверхъестественный агент, имеющий определенную цель.
   Я был на большом стадионе Эвандейла, переполненном до отказа, и это был день игры с Баррингтоном. Толпа размахивала вымпелами и аплодировала как сумасшедшая, а там, внизу, был Флэш Данхэм, выступавший в роли лидера болельщиков! Не в форме - в безвкусном свитере и размахивающий мегафоном. Он был вдохновителем этой толпы!
   Я был так поражен этим зрелищем, что не обратил никакого внимания на команды на поле. Но что-то заставило меня почувствовать, что Эвандейл не мог проиграть - с Флэшем Данхэмом, указывающим путь к победе.
   Я пришел в себя и обнаружил, что весь покрыт потом.
   Я чувствовал небывалое воодушевление! Какое значение имело то, что Флэш был мертв? Что он не мог сам возглавить команду? Его дух все еще был жив, и этого было достаточно, чтобы стереть с лица земли Баррингтон. Парням просто нужно дать почувствовать, - Флэш хочет, чтобы они победили.
   В то утро я был первым, кто пришел на тренировочное поле, преисполненный странного восторга. Я едва мог дождаться, когда появится тренер Сандерс. Я был сплошным клубком нервов, каждую минуту опасаясь, что будет слишком поздно передать свое сообщение парням. Когда он пришел, я отвел его в сторону, и хотя он никогда не обращал на меня внимания за пределами поля, должно быть, в моем лице присутствовало что-то, что привлекло его внимание. В своем волнении я даже забыл о том уважении, с каким надлежало обращаться к главному тренеру.
   - Послушайте, Сандерс! - выпалил я. - Что случилось с этими парнями? Почему они выглядят сонными? Разве они не знают, что завтра большая игра, что они должны проснуться, иначе...
   Сандерс холодно посмотрел на меня.
   - Я бы сказал, что ты сам еле держишься на ногах, Бартон. Не то чтобы я винил тебя, - поспешил добавить он. - Ты был его соседом по комнате и самым близким...
   - Это осталось в прошлом! - горячо перебил я. - Что хорошего для Флэша Данхэма, если мы будем просто оплакивать его? Чего бы он хотел, чтобы мы сделали, так это вышли и победили. Когда ребята проснутся?
   Сандерс смотрел на меня со странным выражением.
   - Почему бы тебе самому не сказать им об этом? - мягко предложил он. - Они все выглядят так, как будто это будет их Судный день. Даю тебе разрешение сказать им все, что захочешь.
   Я протиснулся мимо него в раздевалку, где парни собрались за столом. У меня не было ни плана, ни цели, - я хотел вывести их из апатии. И впервые в своей жизни я произнес речь.
   Я рассказал им, как Флэш Данхэм работал над собой и надрывался ради игры с Баррингтоном. Как он ожидал бы, что они победят, если бы сам был на поле, чтобы возглавить их; что это было самым отвратительным предательством - позволить себе развалиться - что он перевернулся бы в могиле, если бы Эвандейл проиграл.
   Я наорался хорошенько и вдоволь.
   Затем сказал, что я, который был самым близким другом Флэша Данхэма, был бы первым, кто забыл бы о нем, если бы это позволило им также забыть о своей потере.
   Прежде чем я закончил, послышалось шарканье ног и скрип стульев. Я видел, как в глазах некоторых парней снова зажегся огонек битвы. Другие смотрели прямо перед собой со стиснутыми челюстями и решительным выражением лиц. Тренер Сандерс подошел ко мне сзади, когда я заканчивал, запыхавшийся и немного испуганный. Его тон был мягким, как всегда.
   - У Бартона правильная идея, - сказал он. - Если вы, ребята, сможете прийти в такое же расположение духа, может быть, нам лучше немного поработать. Что скажете?
   Парни, словно повинуясь единственно разуму, встали, и мгновение спустя гурьбой вышли на поле.
   - Бартон, - крикнул Сандерс, - на поле!
   Я замер как вкопанный, пораженный, как и остальные. Это был первый раз, когда меня отправили на поле - пусть даже на тренировку. Я едва мог поверить своим ушам. Но там был Билл Стечер, который, естественно, занял место Флэша Данхэма, повинуясь резкому приказу Сандерса.
   Я занял свое место за линией. Схватки, конечно, не было, но я провел ребят через различные комбинации, сколько мне хватило бодрости. Сегодня они были совсем другими. Они начинали каждую игру как по щелчку кнута - снова были на взводе, готовые к действию.
   Но, однако, они выглядели не совсем такими, какими были раньше. Не было ни шуток, ни смеха, ни разговоров. Это была серьезная группа игроков, которым предстояло встретиться с Баррингтоном на следующий день, и я заметил выражение удовлетворения на лице тренера Сандерса. Это был первый раз, когда он так выглядел за последние дни.
   Позже, когда мы растирали друг друга в душевой, тренер Сандерс на мгновение остановился, проходя мимо.
   - Хорошая работа, Бартон, очень хорошая работа, - сказал он. И затем, словно высказывая запоздалую мысль. - Жаль, что тебе не хватает веса.
   Я знал, что это был похоронный звон по моим надеждам. Он использовал меня, чтобы заразить парней моим энтузиазмом, а также, возможно, чтобы вывести Билла Стечера из апатии. Сделав это, я мог вернуться на свое место за полем.
   Там я и был, когда прозвучал свисток к началу матча на следующий день. Трибуны были полны, светило яркое солнце - идеальная футбольная погода, и "Эвандейл Бойз" демонстрировали ту же стремительность и решительность, какие всегда отличали их при выходе на игру. Но на этот раз все было по-другому. Их дух, это правда, вернулся. Но впервые за три года они остались без виртуозной направляющей руки Флэша Данхэма.
   Мог ли Стечер заменить его? Среди нас, там, на краю игрового поля, не было никого, кто не ждал бы исхода, затаив дыхание. Сам тренер Сандерс, расхаживая взад и вперед вдоль линии запасных, не мог скрыть напряжения, в котором находился. Прозвучал свисток, мяч после удара Маккуэйда взлетел высоко - и игра началась!
   Историю этого матча, ставшую исторической в записях как Эвандейла, так и Баррингтона, можно найти в газетах того времени. Я не собираюсь рассказывать обо всех перипетиях игры - о том, как сильные и мускулистые игроки команды Баррингтона находили дыру за дырой в линии Эвандейла и устремлялись по полю только для того, чтобы быть удержанными Эвандейлом - однажды перед самыми стойками наших ворот. Как мощные удары Маккуэйда, отбрасывавшие мяч в поле, снова и снова уберегали нас от опасности. Как Эвандейл снова и снова ломался под натиском Баррингтона всякий раз, когда Стечер пытался играть в линию.
   Я обнаружил, что наблюдаю за игрой с чувством отстраненности, которого никогда раньше не испытывал. Напряжение и нервозность, какие я испытывал до момента первого свистка, исчезли. Подсознательно я обнаружил, что предвосхищаю действия, анализирую атаку Баррингтона, могу фактически предсказать каждую комбинацию до ее начала.
   Мне и в голову не приходило, насколько это было бы полезно, если бы я действительно был на поле, а не на боковой линии. Я сам с трудом осознавал, что происходило у меня в голове - только то, что я, казалось, проникал в игру с остротой, вызывавшей у меня прежде никогда не испытывавшийся трепет интереса к игре.
   Время от времени я ловил себя на том, что проклинаю Билла Стечера за то, что казалось мне непростительной слепотой. Один раз я даже крикнул парням, чтобы они сменили тактику. Но мои слова остались без внимания. Даже парни вокруг меня не замечали. В напряжении, не сводя глаз с поля, они думали только об одном: "Дави их, Эвандейл! Дави их!"
   В раздевалке между таймами, при счете 0:0, меня впервые посетило чувство, что я, возможно, смогу что-то сделать, чтобы предотвратить поражение. Игроки вернулись с поля усталые и грязные, но их дух не был сломлен. Но ни одна команда не смогла бы выдержать эти ужасные атаки Баррингтона без последствий. Распластавшись, они лежали на спине, отдыхая, насколько это было возможно, прежде чем снова начнется изнурительная, изнуряющая борьба.
   Замены показали истинное положение дел еще более наглядно. Было видно, как сила и выносливость постепенно истощались. Было видно, как энтузиазм и рвение парней незаметно ослабевали по мере того, как схватка следовала за схваткой. Было видно, как один игрок замедлил шаг, а другой прихрамывал, когда они возвращались в раздевалку. Но настоящее испытание было еще впереди.
   Я почему-то не мог понять атмосферы, окутавшей раздевалку, словно пелена безнадежности. Мне казалось, победа обеспечена. Мне казалось, было так легко отразить сокрушительную атаку Баррингтона, и я был удивлен, что парни совершенно не разделяли моей уверенности в исходе.
   Исход казался мне таким же ясным, как если бы игра уже была сыграна и был известен окончательный счет. Каким-то странным образом я обнаружил, что пожимаю руку Флэшу Данхэму и поздравляю его с великолепной игрой. Никогда еще я не видел, чтобы кто-либо играл так искусно, как он сегодня. Это было произведение искусства - искусство Флэша Данхэма, и ни один человек никогда прежде не видел ничего подобного! Это был триумф мозга над мускулатурой, молниеносной скорости, управляемой тонким мастерством, над тяжеловесными мышцами, расходующими себя в бесполезных порывах.
   Внезапно я пришел в себя и осознал, что стою среди распростертых парней Эвандейла, а вокруг меня царит атмосфера глубокой депрессии. Я ошеломленно потер глаза. Всего минуту назад я пожимал руку Флэшу Данхэму и поздравлял его с тем, как он разгадал попытку Холмена сыграть в двойной пас - и предотвратил ее!
   Я был на грани того, чтобы рассказать об этом парням. Что бы это могло значить, если не сообщение от Флэша Данхэма о том, что игра выиграна, если только они проявят мужество, какого он от них ожидал, и что он был с ними в этой комнате и будет с ними на поле во втором тайме?
   Но прежде чем я решился действовать, пришло время.
   С начала второго тайма стало очевидно, что Стечер сделал ставку на чисто оборонительную игру. Не было никаких попыток атаковать. Единственная идея состояла в том, чтобы парни продержались до конца, не пропустив. Длинные удары Маккуэйда неоднократно отводили Баррингтон далеко вглубь поля, откуда он снова начинал атаку.
   Но все это было бы бесполезно, если бы нам просто не везло. В начале тайма один из атакующих Баррингтона прорвался, но споткнулся и упустил возможность забить. И снова, когда мяч находился в нескольких ярдах от линии ворот, произошла ошибка, которую Эвандейл исправил, - и снова угроза гола была предотвращена. Но по мере того, как проходили минуты, становилось ясно, что только чудо может не дать Баррингтону выиграть.
   И когда я сидел в стороне, меня охватило всепоглощающее желание вступить в игру, пока не стало слишком поздно. Теперь я знал, что у меня есть сила предотвратить поражение, возможно, даже победить. Это было что-то, что я не мог контролировать сам. Я не пытался анализировать это. Это какая-то внешняя сила толкала меня на поле.
   Каждый раз, когда мяч вводился в игру, я осознавал, куда он летит. Я знал, что усилия Эвандейла пропадут даром, знал, что наша команда потерпит поражение, - а ведь я мог исправить это. Осознание этого пожирало меня, сводило с ума и заставляло вести себя, как если бы я сошел с ума.
   Снова и снова я подбегал к Сандерсу, умоляя его позволить мне выйти на поле. В ответ на его кивок запасные снимали свои свитера, потому что постоянные игроки выбывали из игры после каждой атаки. Я был охвачен рвением и отчаянием. Но тренерам прекрасно знакомы подобные чувства, испытываемые игроками в заключительной игре каждого сезона. Сандерс расхаживал взад и вперед вдоль линии, нервничая, молча и совершенно игнорируя меня.
   Затем наступил момент, когда Билл Стечер не смог подняться после особенно жестокого подката. Игроки столпились вокруг, выбежали мальчики с водой, над ним склонились врачи.
   Его с трудом унесли его с поля. Сломана ключица или что-то в этом роде. Я не знал, и мне было все равно. Это был мой шанс. Я грубо схватил Сандерса за руку.
   - Позвольте мне выйти! - Я тяжело дышал. - Выпустите меня! Я знаю все их финты! Я знаю, что могу победить их!
   Слова вырвались без всякой причины или смысла, как если бы я был ребенком, потому что у меня не было возможности объяснить Сандерсу: я имел в виду, что дух Флэша Данхэма кипел во мне. Он даже не взглянул на меня и махнул Харкеру, который уже снимал свитер, чтобы тот выходил. Я сел на землю, потеряв надежду - полный бесполезной ярости - почти в слезах.
   Команды выстроились в линию. Баррингтон изо всех сил прорывался сквозь наш ослабленный строй, хотя парни отчаянно сражались. Время почти истекло - если бы они смогли выстоять, игра все еще могла бы закончиться вничью.
   Баррингтон тоже, очевидно, был обеспокоен этим обстоятельством и принял новую тактику. Серией перекрестных бросков они доставили мяч в центр поля. Затем начался их прорыв через линию к стойкам ворот. Их намерения были ясны. Если бы сопротивление Эвандейла усилилось, как это всегда происходило на последних пятнадцати ярдах, они все еще могли бы победить, забив гол.
   Ярд за ярдом, они приближались к воротам. Наконец они оказались внутри двадцатипятиярдовой линии. Эвандейл держался. С энергией, рожденной отчаянием. Четверть игроков Баррингтона отступила. Их замысел был очевиден - Эвандейл рассыпался в стороны.
   Тогда я закричал:
   - Ловушка! Следите за флангами!
   Но мои слова никто не услышал.
   Двойной пас, и защитник Баррингтона промчался по правому краю - выиграл десять ярдов, прежде чем его сбили с ног. Мяч теперь был у нашей десятиярдовой линии.
   Кто-то оказался рядом со мной, когда я в ярости вонзил пальцы в землю.
   - Что ты сказал, Бартон? - Голос показался мне странным. Это говорил Сандерс. Он смотрел на меня с любопытством.
   - Это была ловушка. Я знал, что они попытаются прорваться по флангу, - ответил я.
   - Как ты это узнал?
   - Я знаю их финты. Я чувствую это внутри себя... каким-то образом. - На последних словах я запнулся. Они казались неадекватными. Но Сандерс словно бы смотрел сквозь меня своим проницательным взглядом. Возможно, он увидел что-то, чего я не знал. Его рука поднялась. Настал мой час.
   - Выходи, Бартон, - сказал он мне. - У тебя есть две минуты, - сделай, что сможешь.
   Я смутно слышал шум, когда выбегал на поле; болельщики Баррингтона орали как сумасшедшие, требуя гола, Эвандейл умолял команду держаться. И все же, несмотря на волнение и замешательство, я знал, что мой разум никогда не был таким ясным. Это было почти так, как если бы я на самом деле не был одним из парней, окружавших меня.
   Все, что мне нужно было сделать, это сохранять хладнокровие и внимательно прислушиваться к слову, которое должно было прийти. Я знал, что это произойдет. Оно было со мной весь день, и теперь оно не покинет меня. Я на мгновение собрал парней вокруг себя, чтобы шепотом дать им инструкции.
   - Делайте, как я говорю, ребята. Я буду следить за игроком с мячом. И когда я выкрикну его имя - навалитесь на него!
   У Баррингтона последовала смена. Я наблюдал за ними, напрягая все чувства. Затем, как будто чей-то голос подсказал мне, я понял, что нужно делать.
   - Следите за Холманом! - крикнул я.
   Масса начала двигаться. Каждый игрок в нашей шеренге устремился к флангу, где ждал Холман. Когда он получил мяч после двойного паса, мы навалились. Кто-то ударил его сзади, и он был отброшен с потерей восьми ярдов.
   В тот день мы впервые помешали планам Баррингтона!
   Я вернулся обратно на свое место, в высшей степени уверенный в себе. Я знал, происходило то, что должно было произойти. Я ни на мгновение в этом не сомневался. Ошибки быть не могло.
   Я занял свое место в линии почти с улыбкой. Рядом со мной стояла фигура - слабая, призрачная форма, которую я осознавал лишь смутно. Но я не обернулся, чтобы посмотреть. Я принял это как должное, это должно было быть там - и я знал, кто это был.
   Снова сигнал. Снова это ясное и живое предупреждение и мой крик парням. Мы снова прорвались, отвоевав еще два ярда.
   Шум стоял оглушительный, когда я выбирался из кучи, но мой разум был ясен. Баррингтон сейчас попробовал бы удар ногой. Это была их единственная надежда. Единственный вопрос был в том, как этот удар можно было заблокировать?
   Когда мяч был передан, я крикнул: "Подкат!" Маккуэйд атаковал низко и яростно. Он нашел зияющую дыру между защитниками, поднырнул, а когда подпрыгнул в воздух - то остановил мяч грудью!
   Мяч взмыл высоко вверх. Словно в ответ на какое-то внезапное указание, я метнулся далеко вправо. Множество рук было поднято вверх, когда мяч опускался. Кто-то ударил по нему.
   Был ли это случай или какая-то невидимая сила, которая отправила мяч в мои руки?
   Никто не смог мне помешать. Все игроки оказались позади. Между мной и воротами стояли двое защитников Баррингтона. Я не думал о них, а помчался к воротам, как будто передо мной было чистое поле. Я знал, что меня не остановят.
   Ибо рядом со мной, - когда бежал, - я чувствовал прохладный ветерок, который, казалось, окутал едва различимую призрачную фигуру. Смутная и неосязаемая, она была здесь, у моего плеча. Краем глаза я с благодарностью наблюдал за ней. Она держалась рядом с моим левым локтем, между мной и игроками Баррингтона.
   Один из них мчался, словно олень, стараясь обогнать меня, но я бежал быстро и уверенно. Слабая призрачная фигура немного отодвинулась от меня, качнувшись в сторону игрока Баррингтона. Когда их пути пересеклись, игрок попытался схватить меня в падении...
   Спортивные обозреватели на следующий день написали, что он неправильно оценил дистанцию. Но я знаю лучше. Когда он прыгнул вперед, уверенная рука придержала его.
   Я мчался дальше, направляясь прямо к стойкам ворот. Грегг, защитник Баррингтона, шел прямо на меня, но я не свернул и не запнулся. Когда он приблизился, я снова ощутил быстрое дуновение ветерка. На этот раз он не остался позади меня, а пронесся дальше, - слабая, призрачная фигура, - прямо к Греггу.
   Я не обратил на это внимания. То, что мне не нужно беспокоиться о Грегге, было ясно как Божий день. Опустив голову и напрягая каждый мускул, я направился к линии ворот...
   Когда сияние победы прошло, и много раз после той насыщенной событиями игры люди утверждали, что если бы Грегг не поскользнулся и не упал как раз в тот момент, когда приближался ко мне, я бы никогда не забил тот гол.
   Поскользнулся и упал!
   Проблема в том, что, как я уже говорил в начале, люди стареют и становятся забывчивыми. Они забывают, что Флэш Данхэм был мастером захвата!
   ++++++++++++++++++
   "МЕРТВЫЕ ЗНАЮТ ВСЕ"
   Леонард Гесс
  
   В то, что есть жизнь за пределами этой, я бы не поверил. Что тело из плоти, крови и костей, этот механизм, который после нескольких лет пребывания под землей превращается в пыль и становится пищей для червей и разлагается, оживляется какой-то силой, духом, душой, - называйте это как хотите, - которая продолжает свое существование после того, как земная оболочка повреждена, - в это я бы не никогда не поверил.
   Разве это не я часто укладывал безжизненное тело на каменный стол и скальпелем открывал его потайные уголки, обнажал кости и мышцы, нервы и волокна - но разве я когда-нибудь, в самых потаенных уголках, находил убежище чего-то, что, как говорили некоторые, могло дать жизнь хладному трупу?
   Говорили, что это нечто исчезает с последним вздохом. Должен ли я был поверить в такой миф? Для теорий, которые я выдвигал, у меня всегда было какое-нибудь разумное доказательство. Я не утверждал ничего как факт, если не проверял это в своей лаборатории.
   Я препарировал много бедных тел.
   Нет, не как студент-медик - я бактериолог. Я видел в своих пробирках смертоносные микробы брюшного тифа, туберкулеза, бесчисленных ужасных болезней, поражающих людей, становящихся причиной их болезни и смерти. Я видел эти микроорганизмы, злобно извивающиеся под моими линзами. Я мог бы показать их тем, кто так твердо верил в грядущую жизнь, и я мог бы сказать:
   - Вот - смотрите! Это - начало и конец. Это все, что есть. Посмотрите, например, на эти стрептококки. Плоть, в которую они попадают, разлагается через несколько дней. Я знаю, что это так. Я показываю вам это. Что вы можете показать мне взамен из тех сфер будущего, о которых вы говорите?
   Я сотни раз подвергался опасностям инфекций, с какой целью? Чтобы помочь плоти, чтобы она могла избежать болезней и подольше оставаться на этой земле, но были те, кто насмехался над моей наукой, говоря мне, что ни один человек не может познать истину, что наука - это полуправда, если она вообще чего-то стоит, в то время как сами они болтали о призраках и видениях, голосах и проявлениях, и Бог знает о чем еще!
   Зимней ночью один такой неистовый верующий, мой замечательный друг Фуллер, потчевал меня беседой допоздна. Он привел примеры своего "другого мира" из Фламмариона, Лоджа, Дойла и дюжины других. Он читал мне отрывки из их книг, чтобы убедить меня, что этот мир - это еще не все, что мы снова будем жить, - по ту сторону.
   - Это даже не предположение, - сказал он. - Это установленный факт.
   Мы сидели в моем кабинете. Снаружи среди холмов бушевала снежная буря, и от ледяных порывов дребезжали окна. Огонь красными отблесками прыгал вверх и вниз по дымоходу. Мне очень нравился Фуллер, и поэтому я слушал.
   Я видел, что его раздражало мое недоверие. Вскоре, около двух часов ночи, он оставил меня, чтобы лечь спать, и я сидел один перед камином, думая не о невероятных историях, которые слышал, а о деликатном эксперименте, который мне предстояло провести завтра.
   Должно быть, я уснул, незаметно для самого себя.
   Фуллер, я уверен, закрыл за собой дверь кабинета. И все же, когда я поднял глаза, я увидел эту дверь открытой. Наверное, ее открыл ветер.
   Затем я осознал, что мои мысли несколько беспорядочны. К размышлениям о моем эксперименте и моей работе в целом примешивались воспоминания об отце, чья доброта сделала возможной мою карьеру. Я также думал о своей матери, которая так часто сидела в безмолвных мечтах перед этим самым камином.
   А затем, через эту открытую дверь, пришло - должен ли я назвать это светом, отблеском, формой? Нет, это была моя мать, такая, как в жизни. Она скользнула ко мне, не говоря ни слова, посмотрела на меня своими добрыми глазами и ушла. И дверь закрылась сама собой!
   Признаюсь, я был потрясен. Некоторое время я сидел неподвижно, уставившись на дверь, за которой исчезло привидение. Затем я стряхнул с себя чары и рассмеялся.
   - Конечно, - сказал я вслух, - я думал о маме. Мое воображение сыграло со мной странную шутку.
   После тех часов разговора с Фуллером... Все объяснялось очень просто.
   Утром я еще раз высказал свое мнение Фуллеру.
   - Когда вы видите духов, Фуллер, проверьте свои собственные мысли - или свое зрение.
   - Дюфри, - сказал он, - даже если вы увидите, то все равно не поверите.
   - Пойдемте в мою лабораторию, - ответил я с улыбкой. - Я покажу вам уродливого маленького дьявола под микроскопом. Надеюсь, что у него нет вечной души. Никто из нас не хотел бы встречаться с ним чаще, чем это необходимо.
   Мое недоверие оставалось непоколебимым. Меня приглашали на спиритические сеансы и на другие подобные собрания, но я отказывался идти.
   Со временем я встретил Эмму. Она была из "того племени". И все же я полюбил ее. И она полюбила меня.
   Любовь делает многое. Когда Эмма говорила о загробной жизни, я слушал с восторгом. Но это ее голос восхищал меня невыразимой музыкой, изысканными интонациями, завуалированными и мистическими, исходившими из ее уст. С ее убеждениями я, конечно, спорил. Но, в конце концов, она заставила меня нарушить мои принципы, и я пошел с ней на спиритический сеанс. В темноте я держал Эмму за руку. Фокусы, происходящие вокруг меня, не вызвали у меня ничего, кроме насмешливой улыбки.
   Ореол света плыл сквозь мрак. Нечто, что можно было бы назвать человеческой формой, материализовалось (как они это называли) в углу комнаты. Голоса, казалось бы, далекие, отвечали на истеричные вопросы и рисовали красивые словесные картины лучшего мира, чем наш. И, что еще более важно, толстый медиум в конце фарса собрал по доллару с каждого из нас.
   Фокусы? Я бы сказал, что это было так!
   Когда мы снова вышли на свежий воздух, я сказал, наполовину в шутку, наполовину всерьез:
   - Дорогая, ты действительно считаешь, что стоило вкладывать деньги в это бесстыдное мошенничество?
   - Ты можешь это объяснить? - тихо спросила она.
   - Я могу придумать правдоподобное объяснение, - возразил я.
   Она улыбнулась.
   На следующей неделе она потащила меня на другой сеанс.
   В стенах раздавались удары. Стол накренился и покачнулся. Планшетка, к которой никто, как кажется, не прикасался, написала сообщение от предполагаемого умершего. В очередной раз мы отдали наши доллары ненасытным духам.
   - Какое-то шоу! - саркастически сказал я, когда мы вышли на свежий воздух.
   Видите ли, я пытаюсь сказать вам это в довольно непристойной манере, которая тогда казалась мне вполне подходящей. Сейчас во мне нет такой бестактности. Но о перемене, которая произошла со мной... позже...
   Совершенно случайно я встретил молодого человека, друга Эммы, по имени Говард Кейн. Он был высоким, худым, анемичным. И яростен в своих аргументах в пользу спиритуализма. Он должен был, по его словам, убедить скептиков.
   - Так убедите! - рассмеялся я. - Это должно быть легкой задачей!
   Я заметил, что, когда мои насмешки в адрес Кейна были слишком колкими, Эмма казалась обиженной. Возможно, я немного завидовал ее крепкой дружбе с Кейном. Казалось, что они, с их общей верой в спиритизм, имеют связь, которой, несмотря на нашу любовь, у меня с Эммой не было.
   Кейн был автором книг. То, что он написал, касалось главным образом "другой жизни" - такой, какой он ее себе представлял. На книжных полках Эммы стояли три или четыре его тома, и она долго пыталась убедить меня прочитать их.
   Наконец однажды вечером я согласился взять "Другую Сферу", чтобы почитать ее в поезде по дороге домой. Две главы наскучили мне настолько, что я швырнул книгу на полку вместе со шляпой. Я чуть не забыл о ней, когда выходил на своей станции. Затем мне пришлось признаться Эмме, что я не смог справиться с ужасной писаниной Кейна.
   - О, вы, ученые, думаете, что знаете все! - воскликнула она.
   - Но, моя дорогая, я отстал на шесть месяцев от чтения солидных научных трактатов! Как я могу тратить время на это сотрясание воздуха?
   Ей стало грустно.
   - Я так хочу, чтобы ты поверил! - вздохнула она.
   - Но почему... какая разница: верю я или нет?
   - Джеймс, дорогой, один из нас должен умереть первым и оставить другого одного. Тебе не кажется, вера в то, что мы должны встретиться снова, была бы большим утешением?
   Я признал, что это так. Но как я мог заставить себя поверить в это?
   - Говард пишет новую книгу, - сказала она мне. - Я прочитала первую половину. Это чудесно, дорогой. Это придаст тебе веры.
   - Не пытайся заставить меня прочитать это, - запротестовал я.
   После нашей свадьбы Кейн был частым гостем у нас по выходным. Но мы почти не видели его, кроме как за едой, потому что он уединялся в отведенной ему комнате, где час за часом писал свою новую книгу. Он хотел назвать ее, по его словам, "Неопровержимое".
   - Клянусь Небом! - Я рассмеялся, когда остался наедине с Эммой. - У него нет недостатка в тщеславии, не так ли?
   Она посмотрела на меня с упреком.
   - Ты, - тихо сказала она, - работаешь в своей лаборатории ради того, что, по твоему мнению, является благом для твоих собратьев. Говард работает наверху - с той же целью. Каждый по-своему, Джеймс.
   - Но, - улыбнулся я, - "Неопровержимое"! Я не говорю этого о своей науке. И все же это то, что мы можем видеть и чувствовать.
   - Говард видит и чувствует неизвестное. Он переживает тяжелую борьбу. Последняя часть его книги должна стать видением будущей жизни. В отчаянии он порвал три версии. Он не может понять, что ему нужно, чтобы...
   - Разве одна версия загробной жизни не так же хороша, как другая? Мы ведь не можем это проверить, не так ли?
   - То, что он, в конце концов, напишет, - сказала Эмма низким, вибрирующим голосом, - будет правдой.
   - Дорогая, ты заблуждаешься...
   - Ты дура, дорогая? Это то, что ты хотел сказать?
   Я был сильно раздосадован, и последовала наша первая ссора.
   - Я не могу вынести твоей веры в такие вещи! - воскликнул я. - Правда о загробной жизни! Неопровержимое!
   В тот вечер, когда Эмма попросила Кейна прочитать нам то, что он написал, я даже не пытался скрыть своего презрения.
   Несомненно, он нарисовал прекрасную картину сферы обетованной. Его проза была прекрасной, музыкальной, учтивой, заискивающей. Он был мастером языка.
   - Слова! - воскликнул я. - Слова, слова, слова - ничего, кроме слов!
   К моему удивлению, Кейн вскочил с кресла.
   - Вы правы, - пробормотал он. - Я знаю, что снова потерпел неудачу. Я пропустил... что-то... я не уловил вибрации. Вы правы. Слова, слова, слова! Но я еще найду слова, которые раскроют правду! Я полон решимости найти их. Вы... вы скептик, но я верю, что мне удастся убедить вас и вам подобных!
   Я удалился в свою лабораторию и до рассвета работал с успокаивающе осязаемым.
   Ужасное беспокойство охватило Говарда Кейна. Его внешность стала неопрятной, глаза горели, и я, немного разбиравшийся в ментальных науках, опасался, что его разум балансирует на грани. Я сказал Эмме, что Кейн переутомляет свой мозг.
   - Он стремится, - ответила она, - к неопровержимому доказательству, которым можно закончить его книгу.
   - Мечта сумасшедшего, - усмехнулся я.
   В этот момент к нам ворвался Кейн. В его дрожащей руке трепетали листы с его последней попыткой запечатлеть видение грядущего мира.
   - Это ближе, - воскликнул он. - Ближе, но не вполне... Вы послушаете?
   Поскольку никто из нас не ответил, будучи слишком поражен его внезапной вспышкой, он начал читать. Снова плавная проза, без убежденности. Я прервал:
   - Мой дорогой друг, все это бесполезное ребячество. Когда-нибудь, после того, как вы побываете в том месте, о котором говорите...
   Его пристальный взгляд заморозил меня. Еще мгновение, и он исчез. Мы видели через окно, как он, без шляпы, в холодном ноябрьском воздухе, прошел мимо ворот и спустился по заснеженной дороге.
   - Эмма, - сказал я. - Он не может этого вынести. Он сходит с ума.
   Эмма заплакала. Я не мог остановить ее слез.
   - Я чувствую, случится что-то ужасное! - простонала она.
   - С Кейном?
   - Я не знаю! Куда он пошел? О, как бы я хотела, чтобы он вернулся!
   Мои желания были другими, но я не сказал об этом Эмме.
   Я горячо надеялся, что мы в последний раз видели Кейна и его "Неопровержимое". Затем, когда я вспомнил, что он должен вернуться за своими вещами и своей драгоценной рукописью, то чуть не застонал. Я был уверен, что моей жене было бы лучше больше его не видеть. Ее слова: "Я чувствую, случится что-то ужасное!" - повторялись в моем мозгу. Я не мог избавиться от них. Они держали меня в плену. Они заставляли меня ощущать все больший страх.
   Я назвал себя идиотом, вспомнил, что был твердолобым ученым, и все же впервые в моей жизни неизвестность пугала меня. Так что, когда Кейн вернулся, я испытал такое же облегчение, как и Эмма.
   Он вернулся во плоти. Я был весьма благодарен ему за это. Я не был уверен, что ожидал его возвращения именно в таком виде.
   - Я нашел маленький коттедж, - объяснил он, - примерно в четырех милях отсюда. Я арендовал его. Полагаю, это место идеально для моей работы. О, вы не должны думать, что я не ценю вашего гостеприимства, Дюфри. Это потому, что мне нужны перемены, я буду вести отшельнический образ жизни - за исключением тех случаев, когда вы время от времени будете забегать ко мне, пока не произнесете это слово... слово, Дюфри... Приди. Вы понимаете?"
   Итак, он поселился в коттедже. Я часто проходил мимо него во время своих прогулок по сельской местности. Там он ждал вестей с того света. Каждые три или четыре дня Эмма навещала его, принося ему какие-нибудь деликатесы и узнавая, как у него дела. Я сопровождал ее, так как думал, что в моем присутствии Кейн не сможет повлиять на нее рассказами о своих поисках.
   На самом деле Кейн находился в состоянии постоянного возбуждения. Он стал, сказал я себе, совершенно очевидным сумасшедшим. Пол его комнаты был усеян бумагами, разорванными в исступлении, потому что истинное слово из потустороннего мира еще не пришло. Он писал и уничтожал, пока у него не немели пальцы. Иногда он смотрел на нас с выражением, которому недоставало узнавания. И однажды громким, надтреснутым голосом он крикнул:
   - Я сделаю это! Говорю вам, я заставлю вас поверить - и скептиков вроде вас!
   - Но, мой дорогой Кейн, - тихо ответил я, пытаясь успокоить его, - зачем убивать себя ради нас, скептиков? Стоим ли мы этого?
   Его глаза стали пустыми, и он не ответил. Что он видел, я сказать не могу. Должно быть, это было что-то такое, чего мы видеть не могли.
   Эмма тоже, - я был уверен в этом, - боялась за его рассудок.
   - Пожалуйста, поехали с нами домой, Говард, - взмолилась она. - Вам нужно отдохнуть. Вы будешь работать лучше, когда вернетесь.
   Он стряхнул ее руку.
   - Нет, спасибо. Я буду продолжать в том же духе. Окажите мне эту услугу. Приходите завтра днем. Я полагаю, что к этому времени моя книга может быть завершена.
   - Так скоро? - спросила Эмма.
   - Это может быть. Вы придете? Я хочу, чтобы вы сразу узнали об этом. И вы тоже, Дюфри. Возможно, вы будете убеждены.
   Он находился в таком плачевном состоянии, что я пообещал.
   Но на следующий день, когда Эмма, готовая идти, постучала в дверь моей лаборатории, моя работа, которую я не мог отложить, не потеряв при этом своих культур, была в самом разгаре.
   - Иди одна, дорогая, - сказал я. - Я буду занят еще несколько часов. Скажи Кейну, что я очень сожалею. Возможно, если он закончит свою книгу, то вернется с тобой и прочтет мне ее сегодня вечером.
   Она была прелестна в своих темных мехах, с маленьким, бледным, овальным личиком и темными, фиалковыми глазами. Она поцеловала меня. Мгновение или два она крепко обнимала меня, и я почувствовал, как по ее телу пробежала дрожь.
   - В чем дело? - спросил я. - Что случилось, дорогая?
   - Ничего. Со мной все в порядке. Прощай, Джимми.
   - Клянусь Небом! - пробормотал я себе под нос. - Сколько же мне приходится терпеть от этих двоих!
   Все это казалось таким глупым. Испытывая раздражение, я склонился над своим микроскопом и вскоре потерял всякое ощущение времени.
   Едва сознавая, что делаю, я включил электрический свет, когда наступила темнота. В доме царила тишина. Горничная на целый день уехала в город. Ночь заглядывала в черные окна. Заснеженные холмы казались далекими призраками. Я взглянул на свои часы. Было восемь часов. Эмма должна была вернуться задолго до этого часа.
   Я забеспокоился. Я вернулся к своей работе, чтобы преодолеть чувство беспокойства. Я решил, если Эмма не вернется к девяти, пойти к Кейну и забрать ее.
   Потом я услышал, как открылась и закрылась входная дверь. Мгновенно странное чувство пронзило мое сердце. Я не слышал, как остановилась машина, хотя старая колымага всегда издавала невыносимый шум. Однако я подумал, что слишком увлекся пробирками и ретортами, и сказал себе, что не слушал.
   Я убедился в этом, когда услышал шаги Эммы на лестнице, и посмеялся над собой, когда она вошла в дверь. Ее лицо было белым в темных мехах. Ее маленькая ручка держала пачку рукописей.
   - Итак, с "Неопровержимым" действительно покончено! - сказал я, улыбаясь.
   Она села и протянула мне страницы.
   - Ты прочтешь это, Джимми?
   В ее голосе звучало странное принуждение.
   - Ты это читала? - спросил я.
   Она кивнула.
   - Ну что, сообщение дошло до вас? Согласятся ли с этим скептики?
   - Читай, - произнесла она тем же убедительным голосом.
   В течение часа я читал, в то время как Эмма, не двигаясь, наблюдала за моим лицом. В ее взгляде было что-то такое, что заставляло меня время от времени быстро поднимать на нее глаза. Я не мог определить, что это.
   - Итак, - сказал я про себя, - вот на что похожа загробная жизнь. Трава, и луга, и цветы, и невыразимый покой, и полное понимание. И душа, когда она прибывает, на несколько мгновений ошеломлена, а затем начинается новая жизнь и...
   Я посмотрел на Эмму.
   - Но, дорогая, разве это не очень похоже на то, что Кейн писал раньше? Некоторые детали отличаются, но в основном...
   - Возможно, детали имеют значение, - ответила Эмма.
   - Я этого не вижу. Я имею в виду... Вы должны позволить нам, скептикам, сомневаться. Вы видите...
   - Джимми, - тихо сказала она, - в этом не может быть никаких сомнений. Это подлинно, то, что ты держишь в руках.
   Ее тон насторожил меня. Я посмотрел на нее. Снова этот странный взгляд...
   - Послушай, что случилось, Джимми. Когда я пришла в коттедж, Говарда там не было. На его столе лежала эта рукопись. Но, как я уже сказал, Говарда не было. Потом я нашла записку от него. В ней говорилось:
  
   "Чтобы закончить свою "Неопровержимость", я добровольно перешел в иную жизнь. Вы обнаружите мое тело на дне оврага, за садом. Я восстану из мертвых, чтобы завершить свою книгу. Скажите скептикам, что я действительно знал, что писать. Теперь, несомненно, за моими словами стоит свет истины. Эта записка тоже была написана после моего возвращения..."
  
   - Вот записка, Джимми. А вот и рукопись. Я пошла в овраг и внизу, на камнях, увидела его... - Она закрыла лицо руками. - Теперь ты веришь, дорогой? Я так хочу, чтобы ты поверил! Он отправился навстречу смерти, чтобы рассказать тебе и другим о том, что не может умереть.
   Ее слова подействовали на меня, как порыв холодного ветра. Затем, охваченный внезапным гневом, я воскликнул:
   - Чепуха! Розыгрыш сумасшедшего! Разве ты не видишь этого, Эмма? Разве ты этого не видишь? Его безумие довело его до самоубийства. Да! Но остатки здравомыслия, которые у него оставались, заставили его написать эту... эту возмутительную ложь. Он написал это перед смертью. Разве ты этого не видишь?
   Она печально покачала головой.
   - Нет, - сказала она, - он написал это после своей смерти.
   - Эмма! Эмма, дорогая...
   - Он написал это после своей смерти, - торжественно повторила она.
   - Откуда ты знаешь? Откуда ты знаешь, что он не написал это до того, как он...
   - Потому что, дорогой... ну, когда я смотрела на него, лежащего на острых камнях, я была в таком ужасе и... Видишь ли, дорогой, я тоже мертва.
   Спустя мгновение, я воскликнул:
   - Эмма! Эмма!
   Затем я сделал шаг к ней... Передо мной никого не было.
   Я упал на пол, и было далеко за полночь, когда я пришел в сознание. Я, спотыкаясь, вышел из безмолвного, как могила, дома на свистящий ветер и разбудил соседа. Об остальном можно рассказать вкратце.
   При свете фонарей мы нашли их обоих на камнях на дне оврага...
   После этого я был очень болен в течение нескольких месяцев. В самые черные часы я понял, какая связь существовала между этими двумя. Я хотел пойти к Эмме, сказать ей, что теперь такие же узы связывают ее и со мной тоже.
   И все же, подумал я, мне нужно закончить свою работу. Тело будет страдать здесь, прежде чем освобожденный дух отправится в загробную жизнь.
   Эмма часто приходит ко мне, пока я работаю, и мне становится лучше от ее присутствия. Я знаю, что она ждет меня, и что она знает о моих чувствах.
   "Мертвые знают все".
  
   ТВАРЬ НА ДЕРЕВЕ
   Гарольд Стэндиш Корбин
  
   Оглядываясь назад на ту черную во всех отношениях ночь, я задаюсь вопросом, не содержала ли философия древних друидов, почитавших дуб и веривших, что растущая на нем омела символизирует зависимость человека от Божества, больше знаний о силах природы, чем осознаем мы, современные люди.
   Потому что было дерево. А то, что было на дереве, сделало это с беднягой Крейгом - превратило его в ужасную, отвратительную мерзость, а затем убило его.
   Даже сейчас я просыпаюсь ночью, задыхаясь, парализованный страхом, когда это ужасающее воспоминание возвращается ко мне. Крейг - подвешенный между небом и землей - и этот ужасный крик, сорвавшийся с его губ! Крейг, который был моим другом и одним из лучших парней, которых вы когда-либо могли встретить, превратился в отвратительную тварь!
   Для меня природа больше не обладает очарованием. Если бы я сейчас бродил по лесу, я бы постоянно высматривал на лесных полянах ту странную борьбу, которая всегда происходит в природе. Писк лесной мыши для меня предвещал бы гибель крошечного существа. Я не мог бы смотреть на прекрасное смешение цветов или на строгий геометрический рисунок на спине змеи, не думая о ее острых клыках, наполненных ядом. Каждый прекрасный цветок заставлял бы меня содрогаться, из опасения, что вместе с его красотой я могу обнаружить какие-нибудь смертоносные обжигающие миазматические испарения.
   Возможно, со временем я снова обрету контроль над собой, но сейчас я боюсь теней, которые ползут и отступают в темных местах, и я часто резко останавливаюсь, когда краем глаза вижу, как что-то ужасное переместилось или мелькнуло в углу. Вечером, когда я сижу и читаю, я включаю яркий свет, чтобы видеть каждую щель в комнате. И я бы не пошел в темноту соседней комнаты ни за какие богатства Индии.
   Таков ужас, затаившийся во мне с тех пор, как я увидел смерть Крейга, умершего между небом и землей, - или адом и землей, если вам угодно, - потому что ни один другой человек не умирал так, как он. Итак, в надежде, что я смогу избавиться от этого страха, больше не сдерживая его в себе, а представив на суд общественного знания, позвольте мне рассказать вам свою историю.
  
   В северной части штата Коннектикут есть скалистая пропасть, которую местные жители назвали Кошачьими скалами. Это дикое и суровое место, где раньше находил убежище медведь, и его название произошло из того факта, что в течение многих лет большая дикая кошка имела там свое логово, охотясь на домашнюю птицу фермеров и молодняк и долгое время избегавшая праведного гнева землевладельцев и местных жителей, пока винтовочная пуля наконец-то не закончила ее гнусную карьеру. Стоя на краю, можно представить себе ужасающее напряжение и муки земли, когда образовалась пропасть и ее скалистые стороны.
   Прямо у пропасти разбросаны фермы, - на холмах, среди камней, - чья почва стала такой же бедной, как те поколения мужчин и женщин, которые на ней работали. Многие из них сейчас покинуты новыми поколениями, уставшими от существования впроголодь и ушедшими к богатству и волнению городов.
   Именно такую ферму имел там Джон Крэндалл. Крэндалл был необычным человеком. Он жил жизнью отшельника. Он был невысоким, коренастым, смуглым человеком, редко рассказывавшим о себе, и то немногое, что мы о нем знали, заключалось в следующем: у него, казалось, имелось достаточно благ этого мира, чтобы бездельничать, когда ему заблагорассудится, просматривая странную коллекцию книг, которую он собрал в своем странном доме, заполненном антиквариатом.
   Но он был хорошим хозяином для нас, когда мы навещали его в сезон охоты. Кошачьи скалы были одним из последних мест, где в Коннектикуте сохранилась охота, а из-за своего отдаленного расположения он был оплотом против посягательств цивилизации и дешевых автомобилей.
   С Крэндаллом нас познакомил Крейг. В нашей группе, кроме Крейга, который был адвокатом, были еще банкир Стюарт, торговец Батчелдер и я, газетчик, - приятели и давние друзьям.
   Охота в тот сезон была прекрасной. Но день трагедии выдался пасмурным - один из тех серых осенних дней, когда с моря, расположенного не так уж далеко, дул восточный ветер. Он пробирал до мозга костей. Мертвые листья кружились спиралями, когда порывы ветра, похожие на внезапные порывы леденящих душу невидимых духов, проносились над нами.
   С наступлением ночи мы выбрались из леса к дому Крэндалла и после горячего, вкусного ужина, приготовленного нашим хозяином, уселись вокруг большого камина в старом фермерском доме; трубки пылали, наши усталые тела были окутаны теплом и ленью. Как это принято у американцев в наши дни, разговор перешел на сухой закон и воспоминания о прежних временах. Каждый вспомнил какой-нибудь любимый напиток, когда вмешался наш хозяин, который почти не участвовал в разговоре.
   - Есть способ приготовления яблочного тодди, о котором знали лишь немногие, - сказал он. - Золотисто-красноватый сидр, капелька хереса, кусочки яблок, покачивающиеся на коричневой поверхности, а затем кочерга, нагретая до вишнево-красного цвета, погружается в середину, чтобы жидкость шипела и кипела, пока не станет горячей. Ах, это пунш, достойный джентльмена.
   Мы зааплодировали ему и со смехом призвали его последовать рецепту, но он поднял руку.
   - Есть еще один, - сказал он, - сидр, такой таинственный, такой крепкий, такой коварный, что я бы не позволил вам пить его. Ибо тот, кто его выпьет, уподобится тому, кто сошел с ума, впал в бред.
   Это заявление только подогрело наш интерес. Мы были четырьмя реалистами и, естественно, скептически относились к тому, чтобы какой-либо напиток из сидра оказался настолько крепким, чтобы привести нас в упомянутое состояние.
   - Что это за сидр, о котором вы упомянули, и у которого такие ужасные возможности? - шутливо сказал Крейг. - Что такого особенного в этом конкретном сидре?
   - Жидкость бледно-золотистого цвета, такая мягкая, но при этом коварная. Говорю вам, клянусь Небом, один глоток этого напитка сведет вас с ума. Давайте больше не будем говорить об этом.
   - Вы сумасшедший, - сказал Крейг. - Я пробовал вина Франции и Италии: сотерн, бургундское, кларет, кьянти и многое другое, и пока еще не сошел с ума. Что это за сок такой?
   - Вы никогда не пробовали красновато-коричневый сок Гайяра, - спокойно ответил Крэндалл.
   - Красновато-коричневый сок Гайяра! - Крейг усмехнулся.
   Спор, казалось, был таким же горячим, как жар поленьев, вокруг которых мы поджаривали свои голени. Крэндалл, очевидно, хотел сменить тему. Крейг настаивал. Он желал знать. Я думал, это Крэндалл подначил его.
   Крейг, наконец, потребовал глоток напитка, о котором шла речь. Тепло от камина начало проникать в наши продрогшие тела, нам стало уютно и весело. Требования Крейга стали громче. Крэндалл колебался.
   Затем, словно все еще раздумывая, он поднял руку и взял из антиквариата, развешанного по стенам и свисавшего с потолка, древний фонарь и открыл его, чтобы зажечь свечу внутри. Секунду свеча протестующе шипела, как будто сопротивлялась путешествию, в которое ее отправили, затем вспыхнула бледно-желтым пламенем, когда дверца закрылась.
   - Пойдемте, - сказал хозяин, и в его голосе послышалась нотка лукавого нетерпения. - Остерегайтесь паутины на лестнице в подвал.
   Он резко рассмеялся.
   - Паутина, - продолжил он, - иногда вызывает у человека странное ощущение, когда она скользит по лицу, - холодных, липких рук мертвецов, которые тянутся из темноты, чтобы схватить и увлечь во мрак.
   - Вам не нужно так говорит о подобных вещах, - пробормотал Батчелдер. Ветер заунывно завывал снаружи, ставни дребезжали, доски скрипели в отдаленных частях дома.
   Крэндалл извинился, но сообщил нам, что не может принести сидр в комнату, в которой мы сидели.
   - Выпьете это в погребе, если вам вообще нужно это пить, - сказал он. Снова прозвучала эта нота, или мне это показалось? - нетерпения в его голосе. Он продолжил. - Я не позволю вам сходить с ума здесь, наверху. Крепкие стены окружают подвал. Возможно, мне придется приковать одного из вас там на ночь, пока действие напитка не пройдет.
   - Это интересно, - засмеялся Крейг, но у меня по спине пробежали мурашки, что мне совсем не понравилось.
   Мы последовали примеру Крэндалла, потому что никто из нас, взрослых мужчин, не позволил бы другому подумать, будто слова нашего хозяина вызвали у нас какую-то тревогу.
   Мы гурьбой спустились по темной, неровной лестнице. Крэндалл шел с фонарем, дававшим не слишком хороший свет, наши ноги спотыкались, наши тела натыкались на выступавшие камни, которые, наверное, были там целую вечность. Паутина опутала нас призрачной хваткой, по нашим лицам тек пот, словно липкая тварь из какого-то другого царства. Шумно капала вода, в полутьме было много снующих теней. Они танцевали, отступали и прыгали вперед с тонкими пальцами, стараясь схватить и разорвать наши тела. Крейг ударился головой о низкую балку и упал навзничь. Почти синхронно, мы выругались.
   Наконец Крэндалл остановился возле бочонка поменьше и покрепче, чем остальные в комнате. На его приземистой округлости виднелись тяжелые полосы меди. Седая, древняя вещь, она была похожа на горбатого и злого старика, как никакая из неодушевленных вещей, какие я когда-либо видел.
   Крэндалл остановился, поднес чашку к крану, и открыл его. В свете фонаря жидкость была похожа на янтарный огонь, мерцающая и живая, с маленькими огоньками оникса и лазурита. Она блестела, словно незакрытый глаз змеи, и по какой-то необъяснимой причине очаровала нас. Она вытекала из крана бесшумно и плавно - как змея, готовящаяся к броску. Мы стояли как завороженные, наблюдая за этой жидкостью, которая, казалось, действительно обладала чем-то таинственным, от чего по мне пробежал холодок.
   Крейг, адвокат и насмешник, взял чашку, когда Крэндалл предложил ее ему, и, пытаясь пошутить (хотя я знал, что он так не думал), предложил тост.
   - А теперь - за Смерть, величайшего шутника из всех! - сказал он, высоко подняв чашку. Затем, словно глотал ядовитое зелье, он опрокинул ее себе в глотку.
   Наступил напряженный момент. Затем Крейг рассмеялся.
   - Чертов осел, - сказал он Крэндаллу. - Ах ты, старый скряга! Привел нас по этому темному коридору и напугал до полусмерти, просто чтобы дать нам попробовать жидкость, такую восхитительную, какой никогда не касались губы мужчины!
   Внезапно в скудном свете смеха его лицо застыло в ухмылке - ухмылке мертвой головы.
   Мы стояли, застыв от ужаса. Его тело, казалось, удлинилось до угловатости, шея стала тощей, пальцы - похожими на когти. Его нос заострился, а кожа натянулась, точно пергамент, и приобрела цвет старой барабанной головки. Его глаза сверкали в полумраке, как угли ужасного зеленоватого огня. Внезапно на его голове не осталось ни волоска. Он стал еще более лысым, чем в тот злополучный день, когда мать родила его в этот мир.
   - Будь ты проклят! - взвыл он. - Исчадие ада! Что ты со мной сделал?
   Его речь закончилась ужасным бульканьем в горле. Его глаза вылезли из орбит, как у черепа, пытающегося ожить. Леденящие кровь стонущие звуки срывались с его сжатых губ.
   Он набросился на нас, как зверь, и нанес удар. Мы отступили перед ним, рассеявшись, как стая собак. Его пытливый взгляд заметил рядом с бочонком маленький топорик, он схватил его и взмахнул над головой.
   - Хватайте его! Остановите его! - взревел Крэндалл, но прежде чем слова проникли в наши онемевшие мозги, Крейг со свирепой силой отбросил от себя топор и бросился вверх по лестнице.
   - Быстрее! - крикнул Крэндалл. - Не позволяйте ему уйти. Он покончит с собой! Ну же, поспешим за ним!
   Казалось, прошла вечность, прежде чем мы двинулись с места; наши словно налившиеся свинцом ноги были тяжелыми и неуправляемыми. Когда, наконец, мы все-таки потянулись к лестнице, то сбились в кучу от нетерпения выбраться наружу.
   Затем мы побежали вверх по лестнице в комнату, которая несколько мгновений назад была такой тихой и уютной. Теперь искры от поленьев в камине беспорядочно плясали в порывах ветра, врывавшихся в открытую дверь.
   - За ним! Быстро! - задыхаясь, скомандовал Крэндалл.
   Следуя примеру Крэндалла, мы выскочили в открытый дверной проем. Ночь была черной. Небо было беззвездным, и, уходя от света, каким бы скудным он ни был, мы ничего не могли разглядеть в темноте. Батчелдер обо что-то споткнулся, тяжело упал и выругался. Стюарт сломя голову врезался в дерево и упал. Я сбежал с крыльца, оступился, и едва не сломал ногу. Но где-то в темноте мы слышали, как Крэндалл бежит и кричит, продираясь сквозь сорняки и кустарник, которыми за прошедшие годы зарос двор перед домом.
   Мы собрались и, держась поближе друг к другу, последовали по пути, который выбрал Крэндалл. Вскоре мы услышали, как он зовет нас в некотором расстоянии от дома. Я, наименее запыхавшийся из всех, ответил так громко, как только мог, но это был слабый крик, и я сомневаюсь, чтобы Крэндалл услышал его.
   Пошатываясь в темноте, мы вскоре услышали, как Крэндалл направляется к нам.
   - Возвращайтесь в дом, - крикнул он, - и принесите фонарь, Крейг ушел. Он там, у скал. Он у дерева Гайяр! Боже!
   Ничего не понимая, мы подчинились приказу Крэндалла и повернули обратно к дому, к дверному проему, очерченному на фоне танцующих языков пламени. Крэндалл догнал нас, оттолкнул и поспешил в комнату. Прежде чем мы подошли к двери, он вернулся снова, на этот раз с электрическим фонариком, чьи ослепительно белые лучи были облегчением для нас. И снова мы последовали за ним, спотыкаясь, тяжело дыша и ведомые вперед предчувствием надвигающейся катастрофы.
   Через сорняки на заднем дворе, сквозь гниющий деревянный забор, через соседний луг мы устремились дальше. Мы с трудом поднялись на крутой холм и оказались в древнем фруктовом саду, где в свете факела нам угрожали старые ветви, корявые и обветренные, как жилище отшельника. Мы вышли на небольшую поляну, отделенную от остальной части сада, где, казалось, пошатнувшийся монарх расчистил вокруг себя пространство за пределами заколдованного круга, за пределы которого его подданные не могли проникнуть.
   - Смотрите, - сказал Крэндалл, направляя фонарик вверх. - Гайяр поймал его. Гайяр покончил с ним. Красновато-коричневый цвет Гайяра - это его судьба.
   Мы смотрели в благоговейном молчании; наши взгляды удерживал призрак в ветвях этой древней яблони, от которого по телу пробежал холодок. Его искаженное лицо злобно ухмылялось нам - глаза открыты и навыкате. Это было лицо Крейга!
   Его одежда отвратительно развевалась на ветру. Его ноги слабо болтались и, казалось, переплетались друг с другом. Его когтистые руки безвольно повисли, как у пугала. И именно то, как он выглядел, вызвало ломоту в наших костях и заставило пот крупными каплями выступить на наших лбах.
   Ибо его шея, похожая на шею индюка, застряла в промежности одной из ветвей на высоте добрых двенадцати футов от земли, и на наших глазах эта ветка продолжала смыкаться вокруг нее.
   - Назад! - внезапно закричал Крэндалл. - Прочь с поляны. Назад!
   Ошеломленные ужасом, который видели перед собой, мы не спешили прислушаться к предупреждению Крэндалла, и прежде чем кто-либо из нас пришел в себя, я почувствовал, как скользкая тварь схватила меня за лодыжки.
   Я взглянул вниз, и мне показалось, что корни этого старого дерева ожили, поднимаясь на поверхность, словно щупальца осьминога, чтобы обвиться вокруг наших тел, раздавить нас, поднять нас в положение, в котором находилось то, что когда-то было Крейгом.
   Я пинал и царапал эти ужасные извивающиеся, ползучие корни. Я прыгнул вверх только для того, чтобы снова наступить на них. Они, казалось, были повсюду, извивались, ползли, хватали. Я громко закричал от напряжения, стараясь избавиться от них.
   Затем, прыгая, продираясь, я каким-то образом добрался до края поляны и оказался в убежище других деревьев. Один за другим выбирались остальные, спотыкаясь, шатаясь, падая рядом со мной, лежащим на земле.
   Как долго мы так лежали, я не знаю. Возможно, все мы впали в оцепенение, потому что, когда я, наконец, проснулся, на востоке уже занималась заря, и я был полумертв от холода. Рядом со мной лежал Батчелдер, безжизненный, насколько я мог судить, пока не заметил, как слегка поднимается и опускается его грудь.
   Стюарт лежал лицом вниз, неподвижный, его лицо было покрыто запекшейся кровью из пореза на печати. Крэндалл лежал с широко раскрытыми глазами, уставившись в никуда.
   Чувствуя, как болит каждая мышца и каждый сустав в моем теле, я медленно подтянулся и встряхнул их всех по очереди. Один за другим, после неоднократных встряхиваний, они тоже проснулись. Всем это, должно быть, казалось отвратительным кошмаром, через который они прошли.
   Некоторое время никто не произносил ни слова, каждый смотрел на другого с немым вопросом. Я знал мысли, которые проносились в их головах: они пытались вспомнить, где они были, что произошло, и как они оказались в том состоянии, в котором оказались.
   Первым заговорил Крэндалл.
   - Исчадия ада были в том сидре. Боже, я не должен был говорить ему!
   Он безучастно огляделся по сторонам.
   - Но я хотел узнать, правдива ли эта история, - простонал он, закрыв лицо руками. - Боже!.. Боже, помоги мне!
   - Значит... значит это не сон? - жалобно спросил Батчелдер.
   - Посмотрите сами, - ответил Крэндалл.
   В сером свете, мы снова увидели корявую яблоню. Тонкие корни исчезли, но на ветвях все еще висело то, что когда-то было беднягой Крейгом. Во всяком случае, его индюшачья шея стала длиннее из-за веса тела.
   С пересохших губ Стюарта сорвалось проклятие.
   - Давайте выбираться отсюда! - хрипло пробормотал он.
   Это было горячее желание всех нас; действуя в согласии, мы с трудом поднялись на ноги и, запинаясь, прихрамывая, поплелись обратно к дому.
   День был серым, ветер холодным и жутким. Крэндалл поворошил угли в камине и раздул их в беспорядочное пламя. Он предложил немного перекусить, но ни у кого не хватило на это духу. Откуда-то он достал жидкость, которая жалила, обжигала и согревала, заставляя кровь снова циркулировать.
   - Мы должны снять Крейга, - наконец сказал Крэндалл. - Кто мне поможет?
   Стюарт и Батчелдер были без сил. Оставался я. Взяв топор из дровяного сарая, мы отправились в путь. Несколько мгновений мы шли молча, но головокружение от обжигающего напитка, которым снабдил нас Крэндалл, пробудило во мне вопрос.
   - Что это было, Крэндалл? - спросил я через некоторое время. - Что это было за вещество, которое выпил Крейг?
   - Адское зелье, - ответил он, не поворачивая головы; его взгляд был устремлен прямо, на дерево, к которому мы приближались. Затем он внезапно остановился. - Я не уверен, но оно может так же поступить и со мной, - пробормотал он.
   - Но вы ничего не пили, - возразил я. - Почему вы так говорите?
   - Послушайте, - ответил он, - если бы Крейг был жив, со своей юриспруденцией, он бы сказал вам, что я - убийца, хотя и невольный, и что, если в этом мире есть справедливость, я должен понести наказание. За всем этим стоит история, и я должен рассказать вам ее, поскольку у меня такое чувство, что сегодня меня ждет гибель.
   Он сделал паузу, чтобы вытереть капли пота, выступившие у него на лбу. Его руки дрожали, как будто холодный ветер пронзал его до мозга костей.
   - Эта ферма, - начал он, когда мы пошли медленнее, - принадлежала моему дяде, и он слыл самым подлым и скупым человеком в штате. О нем рассказывают странные истории - как он грабил бедных, как преследовал вдов, которые были должны ему деньги. Он был настолько скуп, что в погоне за золотом, как говорят, ночью вскрывал могилы, чтобы украсть священные для умерших вещи. Так он и жил, жадный, нечестивый, друг дьявола.
   Идем дальше. Говорили, что, будучи ростовщиком, он дурно обошелся со своим соотечественником, жившим неподалеку отсюда. Неурожай, болезни, дюжина других обстоятельств, которые слетаются на несчастье, как стервятники на пир, поставили этого человека на грань финансовой катастрофы. Мой дядя пригрозил посадить его в тюрьму как мошенника, если он не оплатит свои кредиты. Этого мужчина был не в состоянии сделать.
   Но у него была дочь, чья редкая красота привлекла внимание моего дяди, и он обратился к ней. Он сказал ей, что при определенных условиях она может погасить долг. Сначала та не хотела слушать. Но она любила своего отца, а мой гнусный дядя сказал ей, что она будет выглядеть героиней. Доведенная до безумия любовью к своему отцу, девушка, должно быть, сошла с ума.
   Так или иначе, в конце концов, она уступила - но сдержал ли мой дядя свое обещание освободить ее отца от долгов? Он этого не сделал. Вскоре он отправил этого человека в тюрьму по сфабрикованному обвинению, которое не выдержало бы критики ни в одном суде. Дочь, в отсутствие отца, дала волю своему отчаянию, и вскоре ее тело было найдено на дне пропасти.
   То ли тяжесть прожитых лет заставила моего дядю искать уединения, когда пришло время ему умирать, то ли его мучили угрызения совести, и он покончил с собой, остается только догадываться. Однажды он исчез. Никто не знал, что с ним стало. Я был его единственным наследником, и поскольку достаточно повидал мир, путешествуя, я приехал на эту ферму, как только дела были улажены. Здесь я жил той же уединенной жизнью, что и мой дядя, но, видит Бог, я никогда не причинял зла женщине или мужчине до прошлой ночи.
   Рэндалл сделал паузу, снова вытер пот со лба и через мгновение атаковал ствол топором. Это была трудная работа, потому что древесина яблони твердая, с зернистостью, изгибающаяся удивительно фантастическими способами. Но это дерево казалось крепче, тверже и искривленнее, чем любое из его собратьев. Труп на его ветвях трепетал и раскачивался, - ужасная вещь, - когда удары Крэндалла обрушивались на ствол.
   - Зачем вы рубите ствол дерева? - спросил я. - Почему бы не срубить сучья?
   - Его нужно срубить, - загадочно ответил он.
   Какое-то время он продолжал работать. Он был сильным человеком и искусно владел топором, но ему пришлось трудиться больше часа, прежде чем ствол был срублен более чем на две трети. Сделав паузу, чтобы передохнуть, он продолжил рассказ, который так внезапно закончил.
   - Однажды, роясь в книгах моего дяди, - сказал Крэндалл, - я наткнулся на его дневник. Он был наполнен бреднями того, что, по-видимому, было больным или, по крайней мере, фанатичным умом. Кое-что из этого было ужасно, но последняя запись, оставшаяся незаконченной, навсегда запечатлелась в моем мозгу. Я читал ее так часто, что могу повторить наизусть. В ней говорилось:
   "Дьявол скрыт в красновато-коричневой яблоне в северном саду. Я видел его сегодня. Он хитро посмотрел на меня и поманил к себе. Когда-нибудь я пойду к нему, потому что девушка прокляла меня. Она прокляла меня в ночь перед тем, как они нашли ее тело, когда она пришла в мой дом. Она сказала, что я причинил ей зло. Ну, и что, если так? Какая мне от этого разница? Но она сказала, что я буду таким же кривым, как красновато-коричневое дерево Гайяра, и таким же твердым и искривленным. Я посмеялся над ней. Она прокляла меня и сказала, что я дьявол, и что я должен быть с дьяволом в дереве, и что всякий, кто выпьет глоток сока из плодов этого дерева, должен стать таким же безумным, как я".
   Крэндалл вздрогнул. Снова поднялся ветер, и, хотя утро было уже далеко за полночь, небо было затянуто тучами, и казалось, все погрузилось в глубокий мрак. Наполовину срубленное дерево раскачивалось на ветру.
   - Я много размышлял над этой записью и другими, которые нашел о доме, - продолжил Крэндалл, - я пришел к убеждению, что мой дядя имел в виду именно это дерево, потому что, похоже, это сорт, который был популярен поколение назад и назывался красновато-коричневая Гайяра. Несмотря на то, что он осталась без ухода, на ней росли замечательные красновато-коричневые яблоки, и из урожая, три года назад, я приготовил тот сидр, который бедняга Крейг выпил прошлой ночью.
   Я хотел, чтобы кто-нибудь попробовал его, чтобы подтвердить мою теорию относительно предупреждения моего дяди. У меня никогда не хватало смелости попробовать его самому. Каким-то образом я почувствовал, что исчезновение моего ужасного дяди и это дерево были как-то связаны. Не знаю, что овладело мной прошлой ночью. Должно быть, я сам был безумен, когда соблазнил Крейга выпить этот сидр.
   Остальное вы знаете. Я чувствую, что убил Крейга из-за этого безумного желания проверить теорию.
   Крэндалл снова сделал паузу. Он стоял спиной к дереву, когда говорил со мной. Внезапно налетел настоящий ураган. Дерево под его порывом опасно покачнулось, треснуло, и прежде чем я успел предупредить Крэндалла, упало, придавив его к земле. Одна гигантская конечность, казавшаяся дико размахивающей рукой, на секунду указала в небо, и пока я стоял как вкопанный, повернулась и также ударила меня.
   Я снова лишился чувств. А когда снова пришел в себя и огляделся, Крэндалл лежал, раздавленный, под переплетением ветвей. Напротив него с вытаращенными, ликующими глазами застыло то, что недавно было Крейгом.
   В дупле расщепленного пня дерева лежал скелет согнутого и скрюченного старика. Охваченный ужасом, я потащил свое ноющее тело прочь от проклятого места.
  
   ЛЮБОВЬ - И ПОСЛЕДНИЙ РУБЕЖ
   У. Адольф Робертс
  
   У каждого человека есть хотя бы одна замечательная история о себе, которую он может рассказать. Так, по крайней мере, считается.
   Я долгое время занимался исследованием оккультных явлений и рассчитываю продолжать работать в этой области. Возможно, я смогу добавить немного к научной мудрости мира. Но я знаю, что ничто и никогда не сможет превзойти по важности для меня духовное приключение, о котором я решил рассказать здесь.
   Этот рассказ может помочь и другим тоже. Я надеюсь, что это так. Безусловно, он дает ответ на одну из древнейших проблем человечества, и, возможно, найдутся читатели, которым он принесет пользу.
   Событием, толкнувшим меня на странный путь, стала смерть несколько лет назад девушки, с которой я был помолвлен. Ее звали Эмили Гринуэй. Мы познакомились в средней школе в Бруклине, обнаружили, что наши семьи были соседями, и выросли вместе с молчаливым пониманием того, что поженимся как можно скорее.
   Многие мальчики и девочки подыгрывают такого рода романтике. Но мы не торопили события. Нам обоим было за двадцать, прежде чем мы составили определенные планы, и факт назначения даты бросил нас в объятия друг друга с сознанием зрелой любви, которая была очень глубокой и очень реальной.
   Когда я услышал, что она погибла, упав с лошади, катаясь верхом в Центральном парке, я не поверил, что это может быть правдой. Эмили была полна жизни. Смерть, казалось, была словом, которое могло ассоциироваться с кем угодно, но только не с ней.
   Когда я, наконец, был вынужден признать правду, моя скорбь не знала границ. Попытка описать это мало что дала бы. Те, кто потерял самого дорогого для них человека во всем мире, поймут меня.
   В то время я уже довольно серьезно занялся вопросом спиритизма. Результаты, которые можно было получить с помощью столоверчения, спиритической доски, автоматического письма и других подобных средств коммуникации, были мне знакомы.
   Я не был убежден, что полученные сообщения на самом деле являют собой послания от ушедших, хотя и не отрицал, что они могут быть таковыми. Существовала ли вообще жизнь за гробом? Абсолютных доказательств этому, как мне показалось, не хватало.
   Я придерживался теории, что все явления, когда-либо производимые каким-либо медиумом, могут быть вызваны действием закона телепатии, или чтения мыслей.
   Эмили знала о моем интересе к этой теме, но мало говорила мне об этом. Она никогда не стремилась посещать спиритические сеансы, и я считал само собой разумеющимся, что она рассматривала все это дело как трюки.
   После того, как прошел первый шок от ее смерти, я неизбежно подумал о попытке установить с ней контакт с помощью оккультизма. И все же, я обнаружил, что воздерживаюсь от решительной попытки, как будто это могло причинить ей вред и было, в некотором смысле, оскорблением ее памяти.
   Она принесла две тонкие рукописные тетради в мягких кожаных переплетах и вложила их мне в руки.
   - Должно быть три тома. Второй - средний - не найден, - заявила она. - Я пришлю его тебе, если он найдется.
   В тот вечер я плакал, как ребенок, когда читал простую, красиво сформулированную хронику ее мыслей о жизни в целом, о любви, обо мне, - хронику, которую написала моя покойная возлюбленная. Но с точки зрения этой правдивой истории важной записью было следующее:
  
   "Хью все более и более становится приверженцем спиритизма, но, слава Богу, он относится к этому здраво! В конце концов, почему бы ему не попытаться нащупать ключ к великой тайне? Предположим, я умру раньше, чем он! Я бы хотела, чтобы он мог достучаться до меня за гранью, и со своей стороны я бы сделала все возможное, чтобы помочь ему. Наша любовь нашла бы способ снова свести нас вместе".
   Можно себе представить, какой эффект это произвело на меня. Эмили хотела, чтобы я с ней общался, думала об этом, пока была жива, стремилась встретиться со мной на полпути. Я упрекнул себя за то, что не попробовал раньше, и поспешил заручиться помощью друга, Джона Лэнга, который обычно присутствовал со мной на моих любительских сеансах.
   Тем же вечером у меня дома мы выдвинули маленький светлый столик на середину комнаты, положили на него кончики пальцев и обратились к силам неведомого с просьбой даровать мне контакт с Эмили Гринуэй.
   Как я уже говорил, столоверчение - одно из простейших средств высвобождения психической активности. Человек, обладающий даже небольшими медиумическими способностями, с помощью одного или двух других людей, которые не обязательно должны быть экстрасенсами, всегда может заставить стол вибрировать и передавать сообщения. Существует убеждение, что призрачный "элемент управления" присутствует и использует для общения медиума. Сообщения пишутся путем перебора букв алфавита, нажатия один раз на "А", два раза на "Б" и так далее.
   Через несколько минут - как я отметил, с исключительной оперативностью, - мы с Лэнгом получили результаты. На нас обрушился обычный поток бессвязного, почти бессмысленного материала, которым начинаются сеансы. По-видимому, существует множество слабых духов, которые витают вокруг и соревнуются друг с другом за любую возможность поговорить. Но их можно прогнать. Снова и снова я повторял серьезно, напряженно:
   - Я хочу поговорить с Эмили Гринуэй, ни с кем, кроме Эмили Гринуэй.
   И через некоторое время состоялся следующий диалог.
   - Я здесь, - сказал стол.
   - Кто здесь? Произнеси имя по буквам, - пробормотала я, мое сердце подпрыгнуло к горлу.
   - Эмили Гринуэй, - прозвучало от стола.
   - Ты можешь видеть меня с того места, где ты находишься?
   - О, да! Очень ясно.
   - Можешь ли ты описать свое нынешнее существование?
   - Это похоже на жизнь на земле - только у нас нет тел. Мы что-то думаем, и этого достаточно.
   - У тебя есть сообщение для меня?
   - Да, у тебя должна быть вера.
   - Вера во что?
   - В жизни духа - что мы воссоединимся здесь.
   - Но я умоляю тебя, расскажи мне что-нибудь личное, интимное о нас самих.
   - Мы находимся в разных плоскостях, и ты не готов понять меня. У тебя должна быть вера.
   - Ты будешь говорить со мной более ясно позже?
   - Да, когда ты очистишь свое сердце от сомнений. Мы не можем подойти очень близко к тем на земле, кто сомневается.
   Было сказано больше, но и этого вполне достаточно. Это типично для всего остального.
   Уверен, что человек, который никогда раньше не получал сообщения, якобы исходящие из могилы, был бы сильно впечатлен. Но у меня их были десятки, и мне не хотелось верить, что девушка, которая любила меня, не нашла лучшего применения этой возможности, чем перефразировать детский, невнятный жаргон, который звучит на сеансах каждую ночь в году, от Нью-Йорка до Антиподов и от Лондона до Токио.
   Какой смысл был говорить мне, что у духов "нет тел", что мы находимся на "разных плоскостях"? Я уже знал, что так и должно быть. Один-единственный комментарий, такой, какой настоящая Эмили сказала бы мне после долгой разлуки, стоил бы года моей земной жизни. Но в этом благе мне было отказано.
   Я использовал переговорный стол в нескольких других попытках связаться с Эмили, но результат всегда был неудовлетворительным. Я, казалось, поддерживал с ней связь - а она несла чушь. Это было вдвойне огорчительно, потому что у меня уже был опыт получения посланий от других ушедших людей.
   Наконец я прервал общение - с отвращением. Я чувствовал, что меня преследует какое-то злое влияние, и всякий раз, когда медиум объявлял, что Эмили присутствует, я убирал руки и отказывался слушать.
   Я впал в болезненное состояние духа. Я был отчаянно одинок, но, хотя продолжал встречаться со многими своими друзьями-мужчинами, я строго держался подальше от женщин. Я верил, самое меньшее, что я мог сделать, - это оставаться верным, - в мыслях не меньше, чем на физически, - памяти Эмили. Она, конечно, сделала бы то же самое, если бы я умер, сказал я себе, и она ожидала бы этого от меня. Я практически дал обет безбрачия. И все же я сознавал, что тем самым увеличил свое бремя.
   Следующий год был самым несчастливым из всех, прожитых мною до того. Затем, как раз в тот момент, когда я покорно принял свою судьбу, произошло замечательное явление.
   Я просматривал два тома дневника Эмили и наткнулся на страницу, отмеченную большим чернильным пятном размером с двадцатипятицентовую монету. Это было в конце записи, в которой она мимоходом упомянула спиритизм.
   Эта клякса по какой-то причине очаровала меня. Я угрюмо уставился на нее, мой разум был свободен от каких-либо определенных мыслей. Внезапно пятно, казалось, стало полупрозрачным, приобрело глубину, как будто это была темная лужа. И затем...
   Отчетливо материализовалось лицо мужчины - лицо моего брата Оуэна!
   Мгновение - и оно исчезло.
   Я воздерживался от упоминания Оуэна Перселла по двум веским причинам. Он никогда не знал Эмили, и можно сказать, лишь только что описанный инцидент вернул его в мою собственную жизнь.
   Оуэн - необычный персонаж. Он на пятнадцать лет старше меня, химик-аналитик по профессии и отшельник по собственному выбору. Он живет один в квартире на верхнем этаже на Коламбия-Хайтс, Бруклин, с видом на гавань. Время от времени он навещает наших родителей, но его нельзя заставить прийти, если там будут посторонние люди. Сдержанность его манер непреодолима.
   В этих обстоятельствах, полагая, что он считал меня ничтожным юнцом, я был поражен тем, что видение его лица должно было явиться мне. Я понятия не имел, что это может означать. И все же я связал это с Эмили, поскольку ее дневник был отправной точкой.
   Конечно, я отправился повидаться с Оуэном. Он принял меня в своем тускло освещенном, заставленном книгами кабинете, вопросительно приподняв брови, как бы говоря, что мой визит не доставил ему особого братского удовольствия.
   Я будничным тоном начал рассказывать ему о чернильном пятне, но почти сразу мои эмоции пересилили меня, и я сбивчиво поведал ему всю историю моего горя, моих попыток общаться с Эмили на сеансах и всего остального.
   Оуэн встал и прошелся взад и вперед по комнате с легким волнением, что было на него не похоже.
   - Ты играл с серьезными вещами, просто играл с ними! - резко сказал он.
   Я уставился на него.
   - Ты имеешь в виду, что знаешь об этом предмете больше, чем я?
   - Именно. Просто я никогда не говорил тебе об этом. У меня нет привычки болтать о таких вещах.
   Оуэн, следует сказать мимоходом, является одним из самых опытных оккультистов нашего времени, но я получил первое представление об этом факте именно тогда.
   - Духи, которые разговаривают на обычной вечеринке, обычно низшие, - продолжил он. - Они были дебилами, или идиотками, или преступниками, пребывая во плоти. Иногда дух какого-нибудь очень простого человека приходит и передает разумное послание. Но высшие души находятся в плоскости, удаленной от непосредственного контакта с землей. Само их превосходство уводит их дальше от нашей досягаемости.
   - А Эмили? - слабо спросила я.
   - Она никогда с тобой не разговаривала. Грубый, озорной дух выдал себя за нее перед тобой. Тем не менее, она была осведомлена о том, что происходит, и попыталась направлять тебя телепатически, и мое лицо в чернильном пятне, увиденное тобой, доказывает это.
   - Но почему... какая тут связь? - Я запнулся, по моей спине пробежал холодок.
   - Твоя концентрация на чернильном пятне была подобна созерцанию кристалла. Затем она вызвала в воображении мое лицо, чтобы послать тебя ко мне, заставить тебя рассказать мне свою историю, вовлечь меня в это дело как медиума.
   - Достаточно ли ты силен, Оуэн, чтобы преодолеть пропасть между мной и Эмили в смерти?
   - Это возможно, учитывая обстоятельства. Но помни, что такого рода погружение в неизвестное - не что иное, как магия. Мы можем получить то, что хотим, или на нас могут напасть силы зла. Это азартная игра.
   Для меня на карту было поставлено слишком много, чтобы позволить его зловещим словам напугать меня, поэтому он начал свои приготовления быстро и молча. Вместо маленького столика, каким я привык пользоваться, он подвинул тяжелый библиотечный стол, по обе стороны которого мы должны были сидеть на стульях с прямыми спинками.
   Оуэн, казалось, больше не осознавал моего присутствия. Он принес со своего стола маленький хрустальный шар, взял его в обе ладони и смотрел в него минут пятнадцать. Впоследствии он сказал мне, что ничего в нем не видел, но его глаза стали мечтательными, а морщины на лице смягчились. Наконец он отложил шар в сторону и, усевшись за стол, положил на него кончики пальцев и велел мне сделать то же самое.
   Результирующие явления были гораздо более сложными, если я могу использовать этот термин, чем все, что я до сих пор видел. Стол не накренился и не стучал об пол. Но он начал дрожать, и вскоре в самой сердцевине дерева раздалась серия четких ударов, как будто по нему снизу били невидимым кулаком. У меня возникло ощущение, что в комнате кто-то есть.
   Оуэн внимательно слушал стук, пока тот не прекратился, затем закрыл глаза и откинулся на спинку стула, слегка наклонив голову вперед, руки все еще лежали на столе. Я мог бы сказать, что он находился в гипнотическом состоянии.
   Он начал бормотать голосом, который ему не принадлежал. Тон смягчился, стал женственным. Затем он поднял голову, по-видимому, с большим усилием...
   Я обнаружил, что слушаю голос Эмили Гринуэй, и ее слова отчетливо звучат из уст моего брата!
   Это был одновременно самый странный и самый прекрасный опыт в моей жизни. Я не испытывал ни ужаса, ни сомнений. Я принял как факт, что Эмили обратилась ко мне через могущественного медиума Оуэна, и я все еще верю, что так оно и было. Мне будет проще привести наш разговор дословно, не думая о медиуме.
   - Добрый вечер, Хью, - сказала она. - Я вижу тебя совершенно отчетливо, дорогой; но ты не должен ожидать увидеть меня. Материализация умерших требует неестественных усилий и одинаково вредна как для духа, так и для живого человека.
   - Хорошо, Эмили, - ответил я так же спокойно, как она говорила. - У нас много времени для этого разговора?
   - Всего несколько минут, - раздался голос мертвой девушки. - Если бы я слишком долго пользовалась телом твоего брата, это убило бы его. Теперь слушай... Ты выглядишь очень худым и взвинченным. Ты не заботишься должным образом о своем здоровье. Я хочу, чтобы ты вернулся к нормальному образу жизни.
   - Что я должен сделать?
   - Ты должен перестать беспокоиться обо мне, перестать болезненно относиться к нашей любви. В тот момент, когда твоя смертная плоть умрет, мы воссоединимся. Это потому, что мы действительно любили друг друга и до сих пор любим. Великий секрет бессмертия заключается в том, что только тем, кто любил на земле - в дружбе или более тесных узах, позволено встретиться по эту сторону.
   - Значит, совершенное счастье в будущей жизни - это устранение ненависти?
   - Да. Но обрати внимание на мое особое послание к тебе. Твое нынешнее существование должно быть прожито полноценно и нормально, иначе позже ты будешь наказан циклом испытаний на более низком плане бессмертия, чем мой. Ты не должен превращать мою память в мертвое тело у себя на шее. Ты должен жениться.
   Я ахнул.
   - Но, Эмили, если только те, кто любит, должны соединиться после смерти, я бы не хотел заменять тебя новой любовью, женой.
   - С этой стороны нет ревности, - продолжала мертвая девушка. - В любви нет соперничества. Условия здесь духовные. Я не могу объяснить их тебе, но ты должен верить, то, что я тебе говорю, - правда. Ты воссоединишься в гармонии со всеми, кого любил на земле.
   - Ты знаешь, на ком мне следует жениться замуж?
   - Больше, чем это. Наш разговор определил твою судьбу, подготовив к ней твой разум. Я знаю, на ком ты женишься.
   - Ты назовешь мне ее имя?
   - Нет, Хью. Это уменьшило бы красоту твоего ухаживания, если бы ты был слишком уверен.
   - Узнаю ли я когда-нибудь с уверенностью, что она была той женщиной, о которой ты сейчас думаешь?
   - Да. Я обещаю тебе... - Ее голос дрогнул. - Дневник докажет тебе это - когда-нибудь - мой дневник... Прочти его, потому что он даст тебе...
   Мой брат Оуэн глубоко вздохнул и открыл глаза. Сеанс был окончен.
   Удивительное спокойствие овладело мной. Мне едва ли требовалось холодное, безличное суждение Оуэна, чтобы укрепить свою убежденность.
   - Дух Эмили Гринуэй, несомненно, был в этой комнате, и ты разговаривал с ней, - сказал он, когда я рассказал ему, что произошло. - Мы добились успеха, потому что злые влияния держались от нас подальше. Но это - опасная штука. Не проси меня повторить.
   Я не чувствовал необходимости в еще одном подобном разговоре. На все важные вопросы я получил ответы. Пусть читатель сравнит прямолинейность, человеческое здравомыслие этого сеанса с бредом, который я услышал во время сеанса со столоверчением, и он поймет основу моей уверенности. Нет никаких причин, по каким человек, бывший разумным на земле, не должен говорить здраво из могилы. В болтливом, глупом сообщении всегда следует сомневаться. Рациональное объяснение, подобное тому, какое смог дать мне могущественный медиум Оуэн, вполне может быть принято за подлинное.
   Сразу же после описанных событий я возобновил свою обычную жизнь и, скорее всего, создал впечатление, будто забыл Эмили, я искал компании девушек, играл в теннис и танцевал с ними, а также флиртовал с теми, кто мне нравился. Не раз я задавался вопросом, не может ли какой-нибудь молодой, жизнерадостный продукт эпохи джаза оказаться моей предопределенной возлюбленной и женой. Но, как это случается с большинством из нас, я остывал так же легко, как и вспыхивал. Два или три подобных увлечения в год - это не так уж много.
   Я познакомился с Робертой Коллинз на пляжной вечеринке. Она была крошечным черноволосым голубоглазым созданием, которое, как ни странно, поначалу не возбудило моего воображения. Даже когда она сказала мне, что знала Эмили Гринуэй ребенком, я не почувствовал к ней влечения. Я просто почувствовал укол старой боли при упоминании имени Эмили.
   Тем не менее, у меня появилась возможность часто видеться с Робертой. Она нравилась мне все больше и больше, хотя я совершенно этого не осознавал. Затем наступил вечер, когда я внезапно обнаружил, что обнимаю ее, а мои губы прикасаются к ее губам. Нам не нужны были ни поэты, ни философы, чтобы понять, что мы влюблены.
   Я обручился с Робертой, но меня мучили сомнения относительно того, действительно ли она была той девушкой, которую Эмили предназначила мне. Вспомнив, что последняя говорила о своем дневнике, я снова просмотрел две тетради в надежде обнаружить подсказку. Но я прочитал их уже сто раз и не нашел ничего нового.
   Недостающая тетрадь превратилась в непреодолимую потребность. Я позвонил миссис Гринуэй и попросил разрешить мне провести тщательные поиски. Для описания результата потребуется всего несколько слов. Это было настолько логично и буднично, что я не могу приписать это совпадению.
   Как читатель, вероятно, помнит, вторая тетрадь не была найдена после смерти Эмили. С тех пор было предпринято много неудачных попыток ее найти. И все же я не искал и пяти минут, когда извлек ее со дна набитого бумагами сундука на чердаке. Я уставился на нее, движимый глубокой интуитивной уверенностью в том, что в ней содержится главный ключ к моему приключению. Затем я открыла тетрадь наугад, и первая запись, на которую упал мой взгляд, содержала имя Роберты Коллинз.
   "Сегодня днем я встретила старую подругу по играм - Роберту Коллинз, - написала Эмили. - Она выглядит совсем взрослой, милая девочка и очень хорошенькая".
   Это было все, но этого было достаточно. Назовите это сверхъестественным или как хотите, но я верил, что Эмили выполнила свое последнее обещание. Когда пришло время, она привела меня к странице, на которой много лет назад написала имя женщины, - моей будущей супруги.
   И Роберта согласна со мной. Она нисколько не ревнует. Мы оба чувствуем, что наша земная любовь стала еще прекраснее благодаря ее соприкосновению с той другой любовью - Эмили и моей, которая все еще цветет за последней границей жизни здесь, на этой земле.
   Верно, что граница Великого Запредельного, прохождение которой мы называем Смертью, может быть последней границей земной жизни, какой мы ее знаем, но любовь выходит за ее пределы.
   Для любви нет преград - ибо вера исходит от любви, а говорят, что вера может сдвинуть горы.
  
   ПРИЗРАК ФАЛЬШИВЫЙ - ИЛИ НАСТОЯЩИЙ?
   Марта Хиггинс
  
   - Вот оно! - Заметная дрожь пробежала по маленькой группе, затаив дыхание ожидавшей в углу моей веранды. Шеи вытягивались, а глаза устремлялись в сторону Хоукс Плейс.
   Большинство из нас видели это не в первый раз - это призрачное присутствие, блуждающее по саду Эстер. Но в призраке есть что-то такое, к чему нельзя относиться небрежно, независимо от того, как часто вы его видите.
   - Чертовски забавно! - Голос Дэйви Перкинса слабо дрожал. Затем, более твердо, он произнес. - О, черт! Этому должно быть какое-то объяснение! Настоящих призраков не существует! Я пойду туда и проведу расследование. Кто-нибудь хочет пойти со мной?
   При этом мы инстинктивно придвинулись ближе друг к другу, затем Фред Скотт с неохотой пробормотал:
   - Ну...
   - О Господи! Не ходи, если не хочешь. Но я намерен выяснить, что стоит за всем этим. - И, не дожидаясь дальнейшего, Дэйви тронулся в путь.
   Возможно, это было к лучшему, что Фред больше ничего не сказал, поскольку при одной мысли о том, что он уйдет, маленькая Джанет Рид, его невеста, впала в истерику.
   - О, Фредди, ты не должен! С тобой случится что-то ужасное! - Она бросилась к нему и вцепилась в него. - О, Фредди, Фредди, остановите его кто-нибудь! Миссис Хиггинс!..
   - Хорошо, Джанет, милая, он не уйдет, если ты этого не хочешь, не так ли, Фред? - Я обняла ее, и она прижалась ко мне, истерически рыдая. - Ну, ну, дитя! Все в порядке. Возьми себя в руки, милая, Фред не пойдет. Поговорите с ней, Фред. Вы ведь не пойдете, не так ли?
   - Нет. - Фред застенчиво позволил себя отговорить. - Я не хочу никого расстраивать. Но... ну, мне не нравится идея, что Дэйви пойдет туда один. Вы... вы думаете, с ним все будет в порядке, миссис Хиггинс?
   - Это, кажется, милое миролюбивое привидение, - успокоила я его. - А если это не так, то я не вижу, что вы могли бы с этим поделать. В конце концов, что можно сделать с призраком?- Я засмеялась, боюсь, немного неуверенно.
   Как раз в этот момент раздался возглас удивления от одного из участников вечеринки.
   - Оно исчезло!
   И действительно, там, в лунном свете, раскинулся сад, пустой, если не считать теней тут и там, выглядевших глубокими таинственными пятнами. В нашем волнении из-за Джанет мы забыли следить, и фигура исчезла, никем не замеченная.
   - Как вы думаете, у Дэйви было время...
   - Нет. Он не прошел даже половину пути.
   Мы стояли в тишине, наблюдая, ожидая, и вскоре в залитом лунным светом пространстве за домом появилась темная фигура.
   - А вот и Дэйви! - Мы произносим эти слова почти в унисон.
   Какое-то время мы могли видеть, как он рыщет среди кустов и зарослей, затем он повернулся и исчез в тени.
   - Господи, какой он смелый! - Джанет подобралась ко мне поближе. - А вы, миссис Хиггинс - как вы выносите жизнь по соседству с посещаемым домом, совсем одна и все такое?
   - Ну, знаете, на самом деле, я живу не так уж близко к нему, и призрак никогда меня никоим образом не беспокоил.
   Я старалась относиться ко всему этому совершенно непринужденно, но, по правде говоря, мне не очень понравился этот вопрос. Но, с другой стороны, мне никогда не нравилось жить по соседству с Эстер Хоукс, даже когда она была жива, хотя тогда она беспокоила меня не больше, чем ее призрак, - если это действительно был ее призрак, - беспокоил меня сейчас.
   Она была странной, недружелюбной затворницей, и за многие годы, что мы вместе жили на Тритоп-Хилл, ни разу даже не заметила моего существования. Люди говорили, что я была дурочкой, решив жить вдали от всех, кроме Сумасшедшей Эстер, как они ее называли, но я никогда не жалела об этом. Мы с Джимом всегда планировали провести наши последние дни вместе в этом великолепном месте, и если на то была Божья воля, чтобы он ушел раньше меня - что ж, в любом случае, в осуществлении этого плана было что-то успокаивающее для меня, потому что Джим хотел так, и я чувствовала, что он знает и доволен.
   После лет, проведенных в переполненных городах, лет тоски по полям, небу и природе вообще, это возвращение на вершину нашего холма принесло мне огромное чувство безмятежности и умиротворения. Стоя у моего парадного окна и глядя на мили местности, простирающиеся во всех направлениях, вы могли бы подумать, что я была изгнана из остального мира, но на самом деле я могла быстро связаться с дюжиной старых друзей, либо по телефону, либо отправившись к ним на машине.
   Если Эстер Хоукс и не была самой приятной из соседок, то, по крайней мере, ее дом выглядел прелестно. Он был расположен на фоне зарослей темно-зеленых сосен, а у его подножия простиралась шахматная доска зеленых полей. Это давало постоянное ощущение совершенной композиции, как будто художник вписал ее в пейзаж. И действительно, он был построен художником (ибо, несомненно, архитектора калибра Сидни Лэндона можно с полным правом назвать художником) - влюбленным художником, вплетающим чары любви, романтики и мечтаний в свое творение из камня, кирпича и извести.
   Они были чем-то вроде девятидневного чуда в Спреттвилле - этот художник, и этот дом, и эта романтика. Спреттвилл! Ужасное название для города, не правда ли?
   Спреттвилл! - сонное, живописное место, где никогда ничего не происходило. Это было идеальное место для того, чтобы провести дни в размышлениях и сравнительном бездействии после того, как настоящее дело своей жизни было сделано в другом месте. Но для молодежи города это означало умственную и духовную апатию. Вряд ли можно винить тех родителей, которые там жили и которые могли с этим справиться, за то, что они отправили своих дочерей в колледжи - не за образованием, а за более подходящим мужем, чем можно было найти дома. В конце концов, ни одну мать, познавшую тяжелую работу на ферме, нельзя обвинить в том, что она хочет для своей дочери чего-то лучшего.
   Когда много лет назад, осенью после окончания средней школы, Эстер Хоукс наблюдала, как большинство ее одноклассников разъезжаются по разным колледжам, и чувствовала себя брошенной, это, должно быть, добавило горечи, уже накопившейся в ее сердце. Ибо, несомненно, она тоже хотела поступить в колледж. Не то чтобы она когда-нибудь говорила что-нибудь об этом - Эстер никогда не рассказывала миру, что она думает или чувствует по какому-либо поводу.
   В раннем шестилетнем возрасте Симпсоны удочерили ее - "чтобы помогать маме с работой". Она приняла свою судьбу угрюмо, но без возражений. Возможно, в конце концов, работа на ферме Симпсонов была лучше, чем жизнь в приюте. Но задумчивость, горечь в глубине ее больших глаз видеть было неприятно. Чудачка, как мы называли ее с самого начала, и чудачкой она оставалась до конца.
   Ее отправили в школу и церковь, она общалась с другими молодыми людьми, но держалась отчужденно, почти официально, что было странно для такой юной особы. Никто никогда не знал, что скрывали эти тлеющие черные глаза.
   По мере того как она становилась старше, одна выдающаяся черта стала очевидной для всех. Эстер любила красоту - красивые вещи - с глубоким, жгучим экстазом, доходившим до мании. Вы могли бы увидеть ее в проходе универмага в Спреттвилле, благоговейно перебирающую кусочки разноцветной ткани, с восторгом и страданием, смешанными в ее огромных глазах. Возможно, несколько месяцев спустя вы увидели бы ее в платье из этой ткани, и вы могли только догадываться о дополнительной работе, о лишениях, которые она перенесла, чтобы получить его.
   Странные вещи, платья Эстер! Она шила их сама, не по образцу, который диктовала мода, но в них всегда было что-то живописное, красочное, поразительное, какими бы простыми они ни были, - что делало ее привлекательной фигурой в любом обществе, в котором она была. И у нее была манера носить свои вещи, которая придавала ей своеобразный вид. Мы называли ее "необычной", но только на второе лето после окончания школы мы обнаружили, что она красива. Действительно, мы могли бы никогда этого не узнать, если бы Сидни Лэндон не заставил нас увидеть ее его глазами.
   Раньше мы замечали, как Сидни бродит по ферме Спирсов, время от времени помогая в работе, но чаще просто бездельничает на солнышке.
   - Городской парень, выздоравливающий после болезни, - сказала нам Ма Спирс. - Художник, или архитектор, или что-то в этом роде. Хороший мальчик, но странный.
   "Странным" - таково было наше слово для обозначения любого, кого мы не совсем понимали, любого, кто был создан по образцу, отличному от жителей Спреттвилля. И Сидни была другой - в этом нет никаких сомнений. Когда к нему вернулись силы, он начал заводить друзей среди нас, и все, кто знали его, были полностью очарованы его обаянием. Красивый, веселый, дружелюбный в прямолинейной манере, он был полон радости жизни. Полеты его фантазии приводили нас в восторг и благоговейный трепет; его практичный, ясный ум завоевал наше восхищение. Его задумчивость пробудила в нас спонтанную симпатию, а его чистое, буйное мальчишество завоевало нашу безграничную любовь. Очаровательный мальчик, Сидни, и на многие мили вокруг не было ни одной женщины, которая не пыталась бы стать ему матерью, ни одного мужчины, которому не нравилось бы обмениваться с ним мнениями по любой теме под солнцем.
   Но, встретив Эстер, он стал словно околдованный. Я не знаю, где она пряталась все лето - возможно, просто дома, на ферме Симпсонов, - но это случилось в разгар августа, когда Сидни увидел ее, и, по-видимому, она просто ошеломила его.
   Это было на каком-то церковном собрании, и я помню, как мы с мужем и Сидни вместе пили прохладительные напитки в одном углу. В середине предложения Сидни внезапно замолчал, напрягся, как будто увидел привидение, и сказал: "Господи!" - как бы задыхаясь. Затем: "Кто эта красивая женщина?"
   Мы оба в изумлении огляделись.
   - Красивая женщина? Где?
   - Вон там - в фиолетовом платье.
   - Вы имеете в виду Эстер Хоукс?
   Мы были поражены еще больше.
   - Эстер Хоукс! Господи! Какое имя для женщины... как название редкого... тропического цветка! Господи!
   Он продолжал смотреть на нее как зачарованный. Затем, внезапно поднявшись, он коротко сказал:
   - Представьте меня, пожалуйста, Хиггинс, старина, - и направился к ней.
   Это было самое странное ухаживание, какое кто-либо когда-либо видел. О чем они говорили, никто никогда не знал, но внешнему миру, по крайней мере, она казалась такой же холодной и непреклонной с ним, какой всегда была со всеми остальными. И все же, как ни странно, она, казалось, удерживала его - возможно, самой своей недоступностью.
   Лето сменилось осенью, а затем зимой, а он все еще медлил - очарованный, околдованный этой странной женщиной. Он ходил за ней повсюду, как загипнотизированный, виделся с ней так часто, как она ему позволяла, прислуживал ей, осыпал редкими и дорогими подарками, которые она без колебаний принимала, невзирая на мнение окружающих.
   Люди говорили, что он узнал секрет ее великой страсти - любви к красивым вещам и с помощью этого секрета завоюет ее; но время шло, а она все еще не объявляла о своей помолвке. Об этом заговорил весь город, велись бесконечные дискуссии о том, что из всего этого выйдет.
   На все вопросы Симпсоны просто пожимали плечами. Они ничего не знали о ее планах. Мы все знали Эстер, не так ли? Она вряд ли заговорит, даже с ними, не так ли? Хорошо... Однако он казался приятным молодым человеком и богатым, о, довольно-таки богатым! Если Эстер захотела бы выйти за него замуж, никаких возражений у них не было.
   Затем, однажды, сразу после того, как мы с Джимом поженились, он пришел к Джиму с предложением купить Тритоп Хилл. Сначала Джим наотрез отказался рассматривать эту идею. Этот дом и прилегающая к нему земля принадлежали семье в течение многих лет, и Джиму не хотелось с ним расставаться. Тогда мы тоже планировали в будущем построить там что-нибудь сами.
   - Но, в любом случае, что вы хотите с этим делать? - спросил Джим, на что Сидни улыбнулся странной улыбкой.
   - Собираюсь построить дом - для Эстер. Прекрасный дом - и весь мир раскинется у его подножия - для Эстер.
   - Ах, так вы помолвлены? - Я не могла не задать вопрос, который беспокоил всю деревню.
   - Нет. Но мы будем вместе - когда я построю дом. - Его взгляд был отсутствующим, когда он сидел, молча глядя в окно. Затем: - Вы продадите его мне, правда, Джим?
   - Хорошо, вот что я вам скажу. Я могу продать вам половину. Думаю, там хватит места для нас обоих, и одному Богу известно, когда мы будем строиться сами.
   Итак, они пожали друг другу руки по поводу сделки, и за удивительно короткое время работа над домом была начата.
   Потом дядя Джима умер, и нам пришлось уехать в город, чтобы заняться делом, которое он ему оставил. Думаю, что примерно через год мое внимание привлекло объявление в одной из городских газет. У меня вошло в привычку читать личную колонку каждый вечер. Каким-то образом это, казалось, давало мне то теплое, личное чувство, которого так не хватало в большом, одиноком городе. Ну, как обычно, я внимательно читала каждое слово в нижней части колонки, когда внезапно наткнулась на уведомление:
   "Сидни. Если в твоей душе есть хоть капля жалости, возвращайся. Я люблю тебя. Эстер".
   - Джим! Послушай! - Я прочитала ему уведомление. - Ты не думаешь?..
   - Сидни и Эстер? Что ж, это может быть просто совпадением. Ты читала что-нибудь о них в письмах из дома?
   Нет. На самом деле, я была необычайно небрежна в ответах на свою корреспонденцию и некоторое время не получала из дома никаких новостей. Но я тут же написала всем, кому была должна, письма, осторожно расспрашивая о романе Хоукс. И вскоре у меня была история - то есть столько, сколько кто-либо знал.
   Сидни закончил свой дом и подарил его Эстер на ее день рождения; я прочитала множество описаний красоты и очарования этого дома. Конечно, после этого все ожидали, что вот-вот будет объявлено о помолвке. Сидни вызвали в город через день или два после дня рождения Эстер, и он отсутствовала пару недель. За это время Эстер покинула ферму Симпсонов с сумкой и багажом и поселилась в доме, очевидно, готовая остаться.
   По возвращении, Сидни отправился сначала на ферму, потом в дом. В тот же день он вернулся на ферму Спирсов, выглядя почти готовым умереть, собрал свои вещи, оплатил счет и покинул деревню, никому ничего не объяснив.
   Общее мнение было таково, что Эстер приняла его подарки и его дом, а затем отказала ему, и местные жители единодушно согласились подвергнуть ее остракизму. Но она не дала им ни единого шанса. Плотно закрыв свою дверь от мира, она продолжила вести жизнь затворницы. Провизию ей присылали из соседнего города, и когда со временем ее цветочные сады, самые красивые из когда-либо виденных в этой части страны, начали давать плоды, она отправляла цветы в соседний город.
   Так она жила, год за годом. Говорили, что через некоторое время после того, как Сидни уехал, он исчез, но никто не был в этом уверен. Я знаю, когда пятнадцать лет спустя, после смерти Джима, я вернулась в Спреттвилл и построила свой дом на Тритоп Хилл, я бы никогда не узнала, что худая седовласая женщина, ставшая моей соседкой, была той самой Эстер Хоукс, которую я знала девочкой, если бы не ее глаза, которые почему-то не изменились, разве что в живости.
   Затем, однажды, ее маленькая собачка, единственный спутник ее одиночества, с воем прибежала к моей двери и не хотела уходить; предчувствие велело мне следовать за ней. Она бегом пересекла пространство между домами и села вон там, перед закрытой входной дверью, скуля и жалобно повизгивая. Чувствуя, что за дверью скрывается что-то необычное, я толкнула ее и вошла, и там, на полу, лежала Эстер; она смотрела на меня широко раскрытыми глазами, не в силах пошевелиться. Когда я склонилась над ней, она выдыхала одно слово: "Удар!" снова и снова.
   Каким-то образом мне удалось уложить ее в постель и вызвать врача по телефону. Он прибыл вовремя, но толку от этого было мало. Эстер была обречена, и через несколько дней скончалась. Однако перед смертью она позвала адвоката и составила завещание, оставив дом и те небольшие деньги, имевшиеся у нее, сиротскому приюту, в котором жила маленькой девочкой.
   С этого времени вокруг дома Хоуксов начали происходить странные вещи. Едва ее похоронили, как подъехал шикарный автомобиль, из которого вышли разодетая маленькая женщина и напыщенный, дородный мужчина средних лет с усами и вошли в дом. Вскоре после этого прибыл грузовик, сундуки и багаж были выгружены и занесены внутрь. Естественно, мне было любопытно узнать, кто могут быть мои новые соседи, и через пару дней я пошла познакомиться с ними.
   Женщина, миссис Браун, радушно приняла меня и объяснила, что ее муж был председателем совета директоров детского дома.
   - У нас было несколько предложений относительно этого дома, - объяснила она, - но мистер Браун сказал, что, поскольку он много лет служил этому учреждению, то думает, что оно должно ему что-то взамен. Сначала там не понравилась эта идея, но ему удалось убедить их отдать нам дом, по крайней мере, на несколько лет. Красивое место, - добавила она. - Неудивительно, что он так известен. Построен Сидни Лэндоном, знаменитым архитектором, не так ли?
   - Да. Вы, случайно, не знали его?
   Да, она знала его - то есть она знала кого-то, кто знал его за границей, но она так много слышала о нем, что могла сказать, - она знает его. Бедняга! Бедный, бедный молодой человек! Подумать только, что он должен был умереть прямо на пике своей карьеры и все такое! Ей сказали, что его племянник... я знал Альберта? Нет? Ну, он был сыном сестры Сидни Лэндон, и люди говорили, что он воспитал его как собственного сына, когда тот в детстве остался сиротой. И они говорили, что мальчик был даже лучшим архитектором, чем его дядя. Те люди, которых она знала, - кто знал их за границей, - рассказывали, как дядя возил его по всей Европе, читая ему курс прикладной архитектуры, как вы могли бы сказать. Где он сейчас? Она не знала.
   Она болтала еще много чего, но больше никаких новостей о Сидни я не узнала, а когда встала, чтобы уйти, у меня возникло ощущение, что эта болтливая женщина вряд ли была тем человеком, которого я выбрала бы в качестве своего единственного соседа на Тритоп Хилл. Мрачное молчание Эстер было гораздо лучше. Тем не менее, в последующие дни у меня было много поводов обновить свое первоначальное впечатление. Миссис Браун не только постоянно докучала мне импровизированными визитами в самое неподходящее и неожиданное время, но и рассказывала всевозможные странные истории о своем новом доме - шумы, слышимые по ночам, стоны и крики, доносящиеся из подвала и других мест... темные фигуры, крадущиеся украдкой...
   Женщина ужасно боялась. Она хотела немедленно съехать, но ее муж отверг это предложение и сказал, что большая часть проблем кроется в ее собственном воображении. Он слышал звуки, но был уверен, что у них имелась какая-то естественная причина, а что касается "призрака", как она его назвала, ну, он никогда его не видел, и был уверен, что она тоже.
   Мне было искренне жаль бедняжку. Поначалу она, естественно, ужасно нервничала, и описанные ею явления были почти непосильны для ее нервов. Несколько раз она срывалась, жалобно плакала и уверяла меня, что не выдержит больше ни дня, ни часа!
   Затем однажды утром я проснулась от громкого звонка в парадную дверь и, накинув халат, поспешила вниз, чтобы выяснить причину волнения. Там стояла моя соседка, а рядом с ней - дородный мистер Браун, оба очень бледные и растрепанные.
   - Миссис Хиггинс. Извините, что беспокою вас - вы знакомы с моим мужем? Это миссис Хиггинс, Томас. Мой муж, мистер Браун. Как я уже сказала, мы сожалеем, что беспокоим вас, но наш телефон еще не подключен, а мы должны немедленно с кем-нибудь связаться.
   - Да, конечно. Заходите. Телефон там, в гостиной, мистер Браун.
   Пока я суетилась, чтобы приготовить им по чашке кофе, миссис Браун сидела в кухонном кресле-качалке, нервно раскачиваясь взад-вперед, и говорила мне, что они переезжают, как только найдут кого-нибудь, кто заберет их вещи. Она в ужасных подробностях описала появление призрака, который всю ночь бродил по территории. Она увидела это из окна их спальни и разбудила мистера Брауна. Он тоже увидел его и выстрелил в него из окна.
   И, миссис Хиггинс, он, должно быть, попал в него, но он исчез, и снова появился дальше по тропинке. А потом муж выстрелил в него снова, и призрак снова исчез, а затем появился во дворе перед домом. О, миссис Хиггинс, я бы ни за что на свете не пережила еще раз такую ночь! Мы уезжаем.
   После того, как они ушли с сумкой и багажом, я пошла и тщательно осмотрела территорию, а затем дом, но не нашла никаких признаков чего-либо предосудительного; я не мог отделаться от ощущения, что Брауны стали жертвами своих собственных нервов. Однако, уходя, они, должно быть, рассказали эту историю в деревне, потому что едва в тот вечер село солнце, как небольшая группа жителей собралась на безопасном расстоянии от дома, и после того, как я смутно задался вопросом, из-за чего все это волнение, мне пришло в голову, что они пришли туда, чтобы увидеть призрака.
   Это меня позабавило, и я, улыбаясь, спустилась вниз, чтобы немного подшутить над их любопытством. Мы немного постояли, разговаривая и обмениваясь шутками, а потом я пригласила их посидеть на моем крыльце, заверив их, что оттуда им будет так же хорошо видно Хоукс Плейс, как и с дороги, и они с радостью приняли мое приглашение.
   Мы сидели, пока сгущался ночной сумрак, сплетничая то о том, то о другом, почти забыв о призраке. Затем внезапно одна из девушек пронзительно вскрикнула и в ужасе указала в сторону дома Хоуксов. Мы разом вскочили на ноги и столпились вокруг нее. Проследив за направлением ее взгляда, мы увидели прозрачно-белую фигуру, двигавшуюся по саду в задней части дома. Из толпы вырвался негромкий крик ужаса. Какое-то время мы стояли там, окаменев от страха, потом...
   Фигура медленно исчезла среди деревьев. Мы стояли ошеломленные, слишком напуганные, чтобы пошевелиться, ожидая ее возвращения. Но в ту ночь мы больше ничего не увидели.
   С тех пор Тритоп Хилл просто кишел людьми, каждый вечер с самого заката. И практически каждую ночь либо являлся призрак, либо в разных окнах дома виднелись странные огни. Несколько человек пытались разгадать эту тайну, но, по-видимому, как только кто-нибудь появлялся на территории, призрак растворялся в воздухе.
   Затем наступила ночь, когда Дэйви Перкинс взял дело в свои руки. Какое-то время мы сидели и смотрели, как он бродит там в лунном свете, потом он исчез за углом дома. Полчаса, час мы ждали, но он все не возвращался, и по мере того, как медленно ползли минуты, наше беспокойство возрастало.
   Наконец я встала и объявила, что пойду туда и выясню, что стало с Дэйви. Я двинулся в путь, но не успел сделать и нескольких шагов по тропинке, как вся компания двинулась за мной по пятам. Осмелюсь сказать, каждое сердце билось быстрее, чем обычно. Мы все были взволнованы и готовы ко всему, но, конечно, никто из нас не был готов к тому, что мы обнаружили.
   Мы пробирались медленно, насколько это было возможно - бесшумно, через подлесок и вокруг задней части дома, но не видели никаких признаков Дэйви - или призрака. Осторожно, мы прокрались вокруг дома, к входной двери, и там, к нашему удивлению, сквозь щели пробивался свет. Жестом приказав остальным отойти, я подошла к двери и толкнула ее, и когда она распахнулась, меня на мгновение ослепил яркий свет. Я на секунду закрыла глаза, затем открыла их и увидела перед собой удивленное лицо Дэйви Перкинса и двух других людей, молодого человека и девушку, оба незнакомые, оба хорошо одетые и привлекательные.
   - О, миссис Хиггинс - мне так жаль. Мы были так заняты разговором здесь, что я почти забыл, что вы будете ждать и беспокоиться обо мне. - На лице Дэйви было написано огорчение.
   - Ну, молодой человек, мы, безусловно, были обеспокоены. Поэтому пришли, чтобы забрать ваше тело или то, что от вас осталось. - Я улыбнулась ему, затем подошла к двери и позвала остальных войти.
   - Мне действительно ужасно жаль. Видите ли, я встретил этих людей, когда уже собирался уходить. Я рассказал им о призраке, и они не поверили мне. Это миссис Грэм и ее муж, мистер Грэм. Они только что купили дом и приехали, чтобы осмотреть его.
   Девушка пожелала всем нам добро пожаловать в "их дом", как она выразилась с улыбкой, молодой человек также улыбнулся. "В этом молодом человеке есть что-то странно знакомое, - подумала я, наблюдая, как он передвигается, вынося стулья для всех. Где я его встречала? Я продолжала спрашивать себя, но только когда он сам заговорил, я увидел сходство.
   - Я только что рассказывал Дэйви, - объяснил он, когда мы все сели, - что мой дядя спроектировал и построил этот дом, и как только я его увидел, то захотел его приобрести.
   - Так вы - племянник Сидни Лэндона! - вырвалось у меня.
   - Да. - Он посмотрел на меня, улыбаясь, как прежний Сидни, а затем добавил: - Держу пари, я знаю, кто вы. Вы - Марта Брюер, которая вышла замуж за Джима Хиггинса? Я прав?
   Никто не называл меня так в течение многих лет, и использование моей девичьей фамилии принесло странное тепло и поток воспоминаний в мое сердце.
   - Конечно, - ответила я, улыбаясь в ответ.
   - Я так и знал! - Он долго смотрел на меня. - Вы в точности такая, какой описал вас дядя Сид. Он очень любил и вас, и мистера Хиггинса, и часто рассказывал мне историю о том, как вы продали ему половину Тритоп Хилл, чтобы он построил там дом своей мечты.
   Несколько мгновений мы сидели в тишине, затем он продолжил.
   - Он даже красивее, чем в его рассказах. И когда я увидел его, то сказала Дороти: "Это самый красивый дом, какой я когда-либо видел, - не так ли, Дот? - и мы должны уговорить эту старую женщину продать его нам". Но она даже не впустила нас.
   Остаток вечера мы просидели там, болтая, в основном о призраке. Альберта Грэхема и, если уж на то пошло, Дороти тоже, очень позабавила мысль о том, что в их новом доме водятся привидения.
   - Но, в конце концов, что, даже если это и так? Я думаю, мы сможем вынести привидение, если понадобится, чтобы заполучить этот прекрасный дом. Если старая леди Хоукс все еще бродит поблизости, пусть бродит. Она нисколько нас не побеспокоит!
   И они оба рассмеялись.
   Когда пришло время возвращаться домой, я уговорила Грэхемов прийти и переночевать у меня. Они сказали, что их вещи будут доставлены утром, и, казалось, были благодарны за мое гостеприимство.
   - Мы планировали вернуться в город на ночь, - сказала Дороти, - но так будет намного лучше.
   Когда остальные разошлась по домам, мы сели у камина в моей гостиной и говорили, говорили, и я узнал другую сторону истории Эстер Хоукс.
   - Знаете, я думаю, дядя Сид любил эту женщину до самой своей смерти, - сказал Альберт с отсутствующим взглядом. - Он, конечно, никогда бы в этом не признался, но он никогда не был женат, и когда он рассказывал мне о ней, в его глазах появлялось самое странное, самое сентиментальное выражение.
   - Видите ли, она причинила ему ужасную боль. Он всегда говорил ей, что когда-нибудь женится на ней, и хотя она никогда не соглашалась с этим, она заставляла его надеяться. Он сказал мне, что она была "бедной, прекрасной душой, которая нуждалась в понимании и любви", и почему-то чувствовал, что он был тем человеком, который мог дать ей то, в чем она нуждалась. Она любила красивые вещи, и он думал, что завоюет ее, подарив ей то, что она любила, - для начала. После этого, когда они поженятся, он планировал сделать ее жизнь - все их отношения - настолько прекрасными, чтобы постепенно душа, которую, как ему казалось, он так хорошо понимал, развивалась и расцветала, как цветок на солнце.
   - Дядя Сид был чем-то вроде поэта, - добавил он задумчиво. - Но у этой женщины, - яростно продолжал он, - просто не было души, насколько я могу судить. Она забрала его подарки и его дом, а его отправила собирать вещи в недвусмысленных выражениях. Сказала ему, что никогда ни о чем его не просила, и если он настаивал на том, чтобы дать ей это, то это не ее вина. Она была такой, каких мы сегодня называем "сумасбродками".
   - Так вот что она сделала! - Я всегда верила во что-то подобное, как и все остальные в Спреттвилле. Затем я вспомнила об уведомлении, которое мы с Джимом видели в личной колонке, и рассказала ему об этом.
   - Что вы говорите! - Он протяжно присвистнул. - Она поместила такое объявление? Ну... я не знаю! Если бы дядя Сид увидел его, он бы примчался обратно на первом же пароходе. Вероятно, в то время он был в Европе. Господи! Разве жизнь не самая ужасная...
   Мы сидели молча, прокручивая эту историю в уме, и каждый, без сомнения, размышлял о том, что произошло бы, если бы Сидни и Эстер действительно поженились.
   - Вы знаете, - наконец, нарушил молчание Альберт, - дядя Сид сказал, что был настолько расстроен, и огорчен, и вне себя от горя и ярости, из-за некоторых вещей, которые она сказала ему в его последнем разговоре, что потерял голову и попытался обнять ее. До этого он никогда даже не прикасался к ней, и она дралась как тигрица, но я думаю, он был довольно зол и силен, как бык. Он сказал, что просто держал ее в своих объятиях и поцеловал - всего один раз. Затем он оставил ее в ее доме и ушел навсегда. Дяде Сиду всегда было стыдно за то, что он сделал той ночью, но я готов поспорить на свою шляпу, что именно этот поцелуй пробудил в ней то, что она действительно чувствовала к нему. Бедный дядя Сид!
   Мы еще немного поговорили об Эстер, и они сказали мне, что за несколько дней до ее смерти они заходили, надеясь, что она позволит им осмотреть дом. Альберт прожил за границей с Сидни большую часть своей жизни, но он всегда мечтал когда-нибудь совершить паломничество в дом мечты своего дяди. Затем, когда Сидни умер, и они с Дороти, недавно поженившиеся, вернулись в свою родную страну, почти первое, что они сделали, это отправились в Спреттвилл.
   Прямо с поезда они отправились к дому Эстер, но она воинственно встретила их на пороге и приказала им уйти. Альберт подумал, что, возможно, если бы она знала, кто он такой, то могла бы впустить его, но при одном упоминании имени Сидни она превратилась в неистовую фурию.
   - Чтобы я вас больше здесь не видела! - крикнула старая Эстер.
   Они стояли пораженные, гадая, не сошла ли она с ума.
   Мы сравнили даты, и я обнаружила, что именно в день их визита у нее случился инсульт, оборвавший ее жизнь. Мы могли только представить, какие ужасные эмоции всколыхнулись в груди этой странной женщины при упоминании о ее потерянной любви.
   Уже под утро я, наконец, показала молодым людям их комнату и пошла спать. Когда я проходила мимо их двери, обрывок разговора заставил меня инстинктивно остановиться и прислушаться.
   - Ну, тебя чуть не поймали сегодня ночью, старина, не так ли? - Альберт.
   - Да. Но теперь все кончено - слава Небесам! Нам больше не придется играть в привидения, не так ли, если узнаем, что дом на самом деле наш?
   Дороти зевала, когда говорила.
   - Я не знаю - возможно, нам следует дать еще одно или два представления, просто чтобы избежать подозрений.
   - Ну, я больше не собираюсь этого делать! Мне это не нравилось от начала до конца, Эл, как я тебе уже говорила. Это... это не казалось, ну... честным.
   - Это было честно, хотя, возможно, и не совсем этично. Но, Дот, дядя Сид хотел бы, чтобы у нас был этот дом - ты же знаешь, что хотел бы! И нет никаких законных наследников. Мы были готовы заплатить за это проклятое место, и если бы приют не оказался таким упрямым, мы получили бы его без всей этой суеты. Это была не наша вина, если они заставили нас так поступить с этим местом, чтобы купить его у них. Боже милостивый! Не будь такой брезгливой.
   - Ну, в любом случае, я рада, что все закончилось. Но тебе лучше подойти и отсоединить эти провода, чтобы никакие стуки случайно не раздались, когда у нас будет компания. Ты достал фонограф из пустого колодца в подвале?
   - Нет, я собирался сделать это сегодня вечером. Ну и дела, Дот, эту запись, которую мы сделали, стоит сохранить. Я никогда в жизни не слышал таких стонов и... - Раздались взрывы смеха, затем: - Тсс! Ты разбудишь весь дом. Погаси свет и давай попробуем немного поспать.
   Я внезапно пришла в себя, Милосердные Небеса! Подслушиваю своих собственных гостей! Я покраснела, когда на цыпочках подошла к двери, но мои плечи дрожали от сдерживаемого веселья. Так вот что было причиной привидения и странных звуков. Эти молодые люди сыграли роль "призрака", чтобы заполучить дом своего дяди!
   Конечно, как сказал Альберт, это было неэтично - но, в конце концов, кто мог их винить? Они были всего лишь детьми. Я не могла винить Альберта за то, что он хотел владеть этим домом, и казалось единственно правильным, что он должен быть у него. В любом случае, приют мог бы гораздо лучше распорядиться деньгами, чем домом. Кто я такая, чтобы кого-то судить? - спрашивала я себя. Это было не мое дело. Я решила, что оставлю услышанное, как говорится, при себе.
   В последующие дни я полюбила этих детей почти так же сильно, как если бы они были моими собственными. Они принялись за перестройку дома, и вместе мы спланировали всевозможные улучшения для Тритопа. Очевидно, они решили отказаться от "призрака", и постепенно люди начали верить, что существует какое-то естественное объяснение явления, свидетелем которого они стали. Может быть, это было всего лишь отражение или что-то в этом роде, сказали они, и этот вопрос быстро вылетел у нас из головы.
   Молодые люди жили там четыре или пять месяцев, когда однажды ночью, спустя много времени после того, как я легла спать, меня разбудил телефонный звонок. Я проскользнула вниз, чтобы ответить, и услышала в трубке голос Альберта, дрожащий, полный паники.
   - Тетя Хиггинс? Это ужасно, будить вас в такое время, но не могли бы вы прийти? У Дот истерика, и я до смерти боюсь, что...
   - Конечно, дитя. Я сейчас приду. - Я резко оборвала его и бросилась наверх за своей одеждой. Бедные дети! Мне стало интересно, в чем дело.
   Через несколько мгновений я уже звонила в их дверь, и Альберт впустил меня; его лицо было как кусок мела.
   - О, я так рад, что вы пришли, - он почти рыдал.
   - Где Дот? - сразу же спросила я. - Что с ней такое?
   - О, она ужасно расстроена, но начинает приходить в себя.
   Я последовала за ним наверх и обнаружил Дороти, съежившуюся на кровати; ее плечи все еще конвульсивно вздрагивали.
   - В чем дело, милая? - Я подошла и обняла ее, и она прижалась ко мне, как испуганный ребенок.
   - О, тетя Хиггинс, - всхлипнула она, - я так рада, что вы здесь. - Затем: - Скажи ей, Альберт, расскажи ей все.
   - Ну, тетя Хиггинс, мы оба напуганы до смерти. Здесь бродил призрак - эта женщина Эстер, - и я не обманываю! Мы оба видели призрак Эстер. Она вошла сюда и погрозила нам кулаком. Дороти упала в обморок, а я запустил в призрака подушкой, но она стояла и злобно ухмылялась мне. Затем, постепенно, она начала исчезать, все еще ухмыляясь, ухмыляясь... О, я знаю, что выгляжу сумасшедшим, но, честное слово, мы действительно это видели...
   Видел он это или нет, мальчик, несомненно, был ужасно потрясен, и я посадила его на кровать с другой стороны от себя.
   - Расскажи ей остальное - о том, что мы сделали, Альберт, - дрожащим голосом настаивала Дороти.
   Он послушался и признался мне в розыгрыше, который они устроили с приютом, чтобы заполучить дом - большую часть которого я уже знала.
   - Мы остановились за деревней, - объяснил он. - Мы обычно приезжали сюда по ночам, и Дот наряжалась и расхаживала как привидение, а я стоял на страже. В ту минуту, когда я видел, что кто-то приближается, я предупреждал ее, и призрак просто исчезал.
   - Я также установил много электроприборов в подвале, - мрачно продолжал он. - У нас был способ заставить пару досок в стене вращаться, просто нажав на кнопку, а, нажав на другую кнопку, мы могли запустить старый фонограф или остановить его. Мы взяли пластинку и просверлили в ней отверстие, примерно в дюйме от центра. Когда она проигрывается, то издает самые ужасные, леденящие кровь вопли, какие вы когда-либо слышали.
   - Миссис Браун определенно так думала, - сухо заметил я.
   - О, тетя Хиггинс, мы больше никогда не будем никого разыгрывать. Мы были дураками, и ужасно сожалеем. - Дороти снова заплакала, и все, что я могла сделать, чтобы успокоить ее - заверить их обоих, что люблю их, несмотря на их розыгрыш.
   - Но сегодня вечером? Вы уверены, что это не был кто-то, кто пытался проделать с вами ваши же трюки? - наконец спросила их я.
   - Ей-Богу, это идея! - Альберт выпрямился. - Но я не понимаю, как это могло быть. Ведь я видел, как эта штука постепенно исчезала, пока не осталось ничего, кроме воздуха. И все же... я был в значительной степени...
   Он долго сидел и обдумывал эту идею, пока мы с Дороти уверяли друг друга, что это самое вероятное объяснение.
   - Что ж, мы понаблюдаем и посмотрим, что произойдет! - наконец, сказал он.
   Думаю, мы, все трое, были твердо убеждены, что кто-то извне решился на этот трюк, иначе ни у кого из нас не хватило бы смелости пережить следующие несколько ночей. Чтобы молодые люди не оставались совсем одни, я вызвалась остаться с ними, пока мы не разгадаем тайну, и каждую ночь на закате отправлялась в Хоукс Плейс, как мы все еще его называли.
   В первую ночь я заснула в маленькой комнате, которую они отвели мне, с чувством, что со мной в доме, скорее всего, ничего не случится. Но я была неправа. Посреди ночи меня разбудил грохот, и почти в то же мгновение раздался крик Дороти. Надев халат и тапочки, я помчалась по коридору и обнаружила Грэхемов, которые стояли, высунувшись из окна, и возбужденно переговаривались.
   - Она вышла сразу после этого, я ее видела! - говорила Дороти. - И...
   - Ты сумасшедшая, Дот. Она просто растворилась в воздухе, как и прошлой ночью. По крайней мере, мне так показалось.
   - Что случилось? - резко прервала его я.
   Они оба втянули головы и повернулись ко мне.
   - Она пришла... - начали они вместе, затем продолжил один Альберт. - Она вошла прямо в комнату. Мы оба проснулись и увидели ее - она мгновение стояла там, грозя нам кулаком. Затем она подняла шляпную коробку Дороти и выбросила ее в окно. Сейчас она лежит на лужайке. Потом она исчезла. Дороти думает, что она выпрыгнула за шляпной коробкой.
   - Ну... я не знаю! Давайте спустимся и посмотрим, не сможем ли мы ее найти!
   И мы втроем начали спускаться в том виде, в каком были.
   На лужайке мы нашли красную кожаную шляпную коробку Дороти с дыркой в том месте, где она ударилась об острый камень; ее шляпки были разбросаны повсюду. Но как мы ни обыскивали территорию, мы не смогли найти ничьих следов. В конце концов, мы сдались и вернулись в дом, где долго сидели, обсуждая случившееся, слишком взволнованные, чтобы заснуть. Наконец, поскольку ничего другого придумать не могли, мы отправились спать, но рассвет застал нас все еще с широко раскрытыми глазами и озадаченными.
   На следующую ночь - фактически, в течение трех последующих ночей - происходило почти то же самое, за исключением того, что каждую ночь из окна выбрасывался другой предмет. В первую ночь это был чемодан. На вторую ночь это была горсть серебряных туалетных принадлежностей с туалетного столика. На третью ночь одежда Дороти, которую она положила на стул, сняв ее.
   К этому времени мы все испытывали сильное потрясение, как вы можете себе представить, но, чтобы спасти наши жизни, мы, похоже, не могли придумать, что можно сделать в этой ситуации. Мы обыскали каждый уголок и щель в этом месте, но вокруг определенно никого не было. Молодые люди заявляли, что призрак действительно растворился у них на глазах. Лично я никогда не сталкивался с этим существом, и хотя теперь они были убеждены, что это призрак, я все еще была настроена скептически.
   Волнение достигло такого накала, что никто из нас не мог вынести мысли о том, чтобы лечь спать после четвертого посещения, поэтому мы решили просидеть всю ночь и дождаться призрака - если это на самом деле был призрак. Ночь была холодная, у нас в камине гостиной пылал огонь, - в огромном камине, чей дружелюбный свет проникал в самые дальние уголки комнаты. Мы сидели там, наверное, около часа, болтая о наших недавних переживаниях, и чем больше мы говорили, тем менее реальным казался весь этот опыт.
   - Я почти готов поверить, что все это нам приснилось, - сказал Альберт. Это было именно то, что я чувствовала по этому поводу. Дороти, однако, была более практичной.
   - Да? Что ж, тогда поднимись и посмотри на мою шляпную коробку и четыре шляпки, - все испорчено. Ты не можешь заставить меня поверить, будто это был всего лишь сон. Старушка хочет выгнать нас из этого дома и изо всех сил старается вышвырнуть нас вон. У нас с ней еще будут проблемы, прежде чем все кончится - попомни мои слова.
   - Милая жизнерадостная душа, не так ли? - Альберт рассмеялся. - Как насчет кофе?
   - Великолепная идея! Кто его сделает?
   - Мы все.
   Мы поплелись на кухню, начали кипятить воду и рыться в поисках печенья.
   Внезапно я почувствовала запах чего-то подгоревшего и подошла к плите, чтобы проверить, но там ничего не готовилось. Только вода, кипящая для кофе.
   - Вы чувствуете? Что-то горит! - Альберт тоже это заметил. - Взгляни на камин в гостиной, Дот.
   Дороти направилась в переднюю часть дома, и через секунду ее испуганный крик заставил нас побежать к ней. Гостиная превратилась в пылающую печь, и все, что мы могли сделать, это выбежать из дома через заднюю дверь, прежде чем огонь перекинулся на кухню. Все это произошло так внезапно, что мы остолбенели и несколько мгновений ничего не могли поделать, кроме как стоять поодаль, уставившись на дом. Затем Альберт снова заметил это и указал на верхний этаж, возбужденно крича: "Смотрите! Смотрите! Вот она!"
   Ее фигура была едва видна под горящим факелом, который она держала в вытянутой руке; затем, когда пламя взметнулось позади нее, мы могли увидеть ее совершенно отчетливо, и я убеждена, что это действительно была Эстер Хоукс. Я бы узнала ее фигуру где угодно, и ее жест, когда она протянула руку, чтобы поджечь занавеску, был тем, который я видел дюжину раз. Затем пламя взметнулось вокруг нее, и она исчезла из виду.
   - Господи! О, Господи! - выдохнул Альберт. - Итак, ей удалось выставить нас вон!
   - Альберт, разве мы не можем сохранить дом? Разве мы не можем вызвать пожарных или еще кого-нибудь? - взволнованно спросила Дороти, и как раз в этот момент мы услышали вдалеке звук сирены.
   - Они сейчас будут здесь! Кто-то, должно быть, увидел пламя и поднял тревогу, - закричала я, оглядываясь в поисках чего-нибудь, в чем можно было бы носить воду.
   Следующие час или два остались в моей памяти как кошмарный сон. Люди, пожарные машины, дым, волнение. И все напрасно. Дом был стерт с лица земли, уничтожен полностью, несмотря на все наши попытки спасти его. В холодном свете утра лежали обугленные останки, все еще дымящиеся, а мы стояли в стороне, устало наблюдая за происходящим.
   - Ну, и что теперь? - вяло спросил Альберт.
   - Как насчет чашечки кофе? - спросила я.
   Со вздохом смирения мы повернулись спиной к пеплу мечты Сиднея Лэндона.
   Все это произошло несколько лет назад, и иногда все это кажется сном. Я смотрю на заросли прекрасных цветов, которые Дороти посадила там, где стоял дом, - она называет это "Садом Эстер" - и спрашиваю себя, возможно ли, что в течение двадцати пяти лет красивый дом, скрывающий нищету, запустение и разбитое сердце, действительно стоял там.
   Дороти и Альберт сейчас путешествуют. Но когда они возвращаются, как это всегда бывает рано или поздно, то приходят прямо ко мне на Тритоп Хилл.
   Они говорят о том, что однажды построят новый дом мечты Сидни, но я сомневаюсь, что они когда-нибудь это сделают. Во-первых, Дороти, по какой-то странной причине, слишком любит "Сад Эстер", чтобы его потеснить.
   Неужели бедный, несчастный дух все еще бродит где-то поблизости? Интересно!
   Мы никогда ее не видим. Но иногда я подозреваю, что, возможно, она время от времени возвращается, чтобы найти покой среди своих цветов - как и при жизни.
  
   ШУРШАЩИЙ ПРИЗРАК ХЭТФИЛД-ХОЛЛА
   Миссис Джек Перселл
  
   Имя на конверте принадлежало моему старому другу - Фреду Хэтфилду. А письмо было отправлено по почте в город, расположенный не так уж далеко от моего родного города, рядом с границей Вирджинии.
   Я бы предпочел получить его от любого из сотни других друзей. Я знал Фреда как одного из тех мужчин, которые сидят у камина в клубе и рассуждают о своем идеальном здоровье. И действительно, здоровье Фреда всегда было на удивление хорошим. Он никогда бы не признался в своей болезни. Ничто меньшее, чем тень смерти, никогда не испугало бы его и не заставило обратиться за помощью к врачу.
   Поэтому я довольно поспешно вскрыл конверт.
   "Вы помогли нашему общему другу Джону Кэрроллу. Пожалуйста, помогите мне сейчас. Это могут быть просто нервы, но, с другой стороны, это может быть дьявол. В любом случае, приезжайте. Садитесь на первый же поезд. У меня еще осталось немного того старого скотча, который вам так нравился".
   Это письмо меня не взволновало. На самом деле, когда я убирал его обратно в конверт, у меня было предчувствие, что ехать мне не следует.
   Но у врача не должно быть предчувствий. Он должен интересоваться только чисто физическими аспектами дела, иначе он скоро окажется в лабиринте теорий и загадок, которые вскоре приведут его либо в сумасшедший дом, либо в больницу для лечения наркомании.
   - Не обращай на это внимания, - продолжал говорить совершенно отчетливый голос. - Это еще одно из оккультных дел, и оно только прибавит тебе ночных кошмаров. - И все это время я собирала свою сумку.
   Кошмары это или нет, но Фред Хэтфилд был старым другом, и его невозможно было проигнорировать, если он обратился ко мне за помощью.
   Он встретил меня на вокзале, на своем автомобиле и, поспешив по платформе, нежно сжал мою руку.
   - Доктор Калеб! Как поживаете, старина? Боже, как я рад вас видеть!
   По всем внешним признакам он был все тем же старым Фредом. Он вытащил старую трубку, - смерть для всех насекомых, оказывавшихся поблизости, - и с улыбкой раскурил ее, когда мы забирались в машину. Но после этого первого всплеска благополучия он, казалось, впал в депрессию.
   Я видел парней с контузией, которые молчали точно таким же образом, и был довольно обеспокоен отдаленным осознанием, - что-то было не так с его глазами. Я не имею в виду, что они выдавали какую-то болезнь. У них просто был нездоровый блеск, какой всегда сопутствует расшатанным нервам.
   - Мы не сразу отправимся в дом, - сказал он. - Это не очень приятно, но, тем не менее, это следует сделать. Я хочу показать вам экспонат номер один.
   - А где находится экспонат номер один?
   Он ответил мне тоном человека, который констатирует не особенно интересный факт.
   - В морге.
   Коронер был маленьким, суетливым человеком, и он приветливо болтал, когда вел нас в маленькую комнату в задней части своего заведения. Что-то лежало там под простыней. Я завернул ее угол.
   - Негр! - воскликнул я.
   - Мой слуга, - ответил Фред.
   Врачу не привыкать к смерти. Он привыкает ко всем ее формам, как привыкает ко всему уродливому и ужасному в человеческой жизни. Но мне не хотелось снова смотреть на эту фигуру под простыней. Я не знал, как он умер. Он не казался человеком, мирно встретившим свой конец.
   - Не очень приятно, - прокомментировал я. - Что его убило?
   - Мы ожидаем, что ты скажешь нам это. - Фред твердой рукой снова раскурил свою трубку.
   - Вы, конечно, не ожидаете, что я вынесу свой вердикт с одного взгляда. Причин может быть дюжина. Почему вы не проводите вскрытие?
   - Присяжные не сочли это необходимым. Но у меня сложилось впечатление, что в данном случае даже один взгляд говорит о многом. Или это всего лишь мое воображение?
   - Не только воображение, Фред. Боюсь, он очень страдал, не так ли?
   - Я при этом не присутствовал. И это все, что вы смогли заметить - просто страдание?
   Я повернулся и изучил своего хозяина. Резкие, звенящие интонации его голоса не принадлежали человеку с совершенным психическим здоровьем.
   - Не будьте глупцом, - предостерег я. - Девять человек из десяти боятся умереть, и страх смерти отражается на их лицах.
   Потом мы вместе пошли к его машине.
   Я никогда раньше не бывал дома у Фреда. Дом стоял на холме с видом на зеленеющую низменность, на берегу одной из тех красивых рек Вирджинии, которые, кажется, никогда не знают, куда им хочется бежать.
   Хэтфилд Холл в свое время был великолепным особняком, домом предков Фреда на протяжении многих поколений. Он был построен в старом колониальном стиле, с широкими подъездными дорожками по обе стороны и широким, внушительным портиком, поддерживаемым высокими белыми колоннами. Но его великолепие погибло в предыдущем столетии; краска облупилась, виднелись следы упадка.
   Дом, которого коснулось разложение, подобен человеческому телу с неизлечимой болезнью. Жизнь может продержаться в нем какое-то время, но она безнадежно обречена.
   Черви трудились в балках Хэтфилд Холла, плесень покрывала его подоконники, сухая гниль разъедала его панели. Он имел тот неописуемый вид дома, который долгое время был заброшен и так и не смог снова привыкнуть к топоту человеческих ног.
   Но я выбросил это из головы. Как я уже говорил, врач не должен позволять своей фантазии брать над ним верх.
   Дома - это не что иное, как сочетание камня, кирпича и дерева. Они все одинаковы, большие и маленькие, богатые и бедные. Но живые существа - это другое. И даже я, опытный врач, испытал мгновенное отвращение при виде пяти огромных призраков дубов у подножия холма, где стоял Хэтфилд Холл. Каждый из них был мертв.
   Фред заметил, что я смотрю на них.
   - Придают дому приятный вид, не так ли? - Он улыбнулся. - Пять мертвых дубов с обнажившимися корнями. Меня бы не удивило, если бы они взяли и пошли.
   Он тихо рассмеялся; я бесстрастно посмотрел на него.
   - Вы несете чушь, - сказал я ему.
   - Неужели? Здесь может ходить все, что угодно, старина! Подождите - просто подождите. Но есть естественная причина для этих древесных трагедий. Река почти каждый год затопляла эти поля, и корни просто подгнили. Забавно!
   - Что тут смешного?
   Он остановил свою машину, и слуга-негр вышел, чтобы помочь нам с багажом.
   - Забавно, как ведет себя река. Около ста лет назад это поместье было настоящим чудом, и наследники съезжались со всех британских колоний, чтобы побороться за него. Река тогда вела себя прилично. Потом начались наводнения, год за годом уничтожавшие посевы, раз за разом, и всегда обходившее дом стороной.
   Сам дом был слишком высок, чтобы его можно было затопить. Но, естественно, никому не хотелось жить на острове в болоте. В нем никто не жил. Около ста лет он разваливался на куски. Чтобы привести его хотя бы в такое состояние, мне пришлось выложить три тысячи. Четыре года назад правительство построило дамбу, а в прошлом году воды утекло достаточно, чтобы заниматься сельским хозяйством. Сейчас я выращиваю свой первый урожай.
   - Значит, вы живете здесь недолго?
   - Вы можете пересчитать недели по пальцам. Но ни один здравомыслящий человек не поверил бы в это. Так написано в календаре, хотя это кажется невозможным. Для меня это было, по крайней мере, несколько жизней. - Он открыл мне дверь.
   - Прекратите нести эту чушь, Фред, - предупредил я, - или я оставлю вас здесь с вашей меланхолией.
   - Не надо, ради Бога!
   Это был призыв такого рода, который ни один мужчина не хочет слышать от друга. Это было слишком искренне, чересчур серьезно. И я совсем не испытывал радости, шагая по длинному темному коридору старого особняка.
   После ужина, он очень серьезно попросил меня взять одну из свечей, которые освещали наш стол. Одну он взял сам, и мы двинулись по темным коридорам.
   - Я еще не провел электричество, - объяснил он. - В этом отношении я такой же современный, как те мои предки, которые пили мадеру за этим же столом. - Он повернулся и обратился к старому цветному мужчине, который прислуживал нам. - Ты можешь пойти в свою каюту, Абрахам, когда соберешь со стола.
   Пожилой негр поклонился в изящной манере. Он вписывался в этот ветшающий дом. Седина старости была на его лице, время от времени попадавшее в свет свечи, в его волосах и на руках, которыми он медленно и осторожно убирал посуду.
   - Занятный старик, не правда ли?
   - Почему вы его держите? - спросил я. - И с этим лабиринтом пустых комнат, раз уж вы его держите, почему вы отправляете его спать вне дома?
   Он повернулся ко мне со странной улыбкой.
   - Почему бы вам не спросить об этом его? - предложил он.
   - Вы хотите сказать...
   Он подвел меня к большому камину в библиотеке, мы поставили наши свечи на каминную полку, затем он показал мне надпись.
   - Прочтите это, - коротко предложил он.
   Я высоко поднял свечу. На панели над большой каминной полкой кто-то вырезал на дереве фразу. Работа была выполнена с необычайным мастерством, и буквы были идеальны. Я прочитал эти слова вслух:
   "НА ЭТОМ ДОМЕ МОЕ ВЕЧНОЕ ПРОКЛЯТИЕ И НА ВСЕХ, КТО ПРИХОДИТ СЮДА".
   - Ну, - спросил он меня, - как бы вам понравилось жить с этим?
   Я повернулся и увидел, что он улыбается - тенью улыбки.
   - Так вы думаете, проблема в доме? - спросил я.
   Он перестал улыбаться. Я заметил, что его лицо казалось изможденным.
   Я бросился в кресло и посмотрел на него.
   - Вам не нужен врач, Фред. Вам нужен плотник, чтобы убрать эту штуку. Так нельзя. Если бы у вас были стальные нервы, то жизнь в тени этой надписи, в этом разрушающемся доме, несомненно, закончилась бы для вас со временем нервным срывом. Я полагаю, ее сделал кто-то, затаивший обиду, давным-давно?
   - Совершенно верно. Я сам мало что знаю об этом - все это затеряно в тумане прошлого. У человека, который написал это, была благородная кровь и злое сердце. О нем больше ничего не известно. Его звали сэр Эдмунд Бурдильон, но, конечно, это не имеет значения. Он пытался выращивать мак на Цейлоне, пока Ост-Индская компания не вытеснила его оттуда, и тогда он приехал сюда. Все остальное - не очень приятно.
   - Расскажите! - попросил я. - Возможно, после этого вы почувствуете себя лучше.
   Он пристально посмотрел на пламя и продолжил, хотя, казалось, неохотно.
   - Это не так уж интересно. Все это случилось сто лет назад - когда поместье принадлежало двоюродному брату Эдмунда - Джорджу. Это были дни, когда плантации, обрабатываемые рабским трудом, приносили огромные доходы. Я думаю, сэр Эдмунд не мог дождаться смерти своего кузена. Он был следующим в очереди на наследство - и однажды Джорджа нашли мертвым.
   - Пока ничего необычного, - сказал я, когда он сделал паузу. - А потом?
   - Он был в расцвете своей молодости и сил, и не было ничего, что могло бы стать причиной его смерти. И, пожалуйста, вспомните о том, что я показал вам в морге, когда я скажу вам, - он выглядел так, будто умер в ужасных муках.
   Он сделал паузу и посмотрел на меня.
   - У него была пара странных поперечных порезов на лодыжке, но это не убило бы курицу. Люди обвинили сэра Эдмунда в том, что он отравил его. Мужчины пришли с ружьями и собаками. Эдмунд, скорее всего, умер бы с веревкой на шее, если бы не река. Тогда дом затопило, кажется, в первый раз. Как только люди смогли, они сели в лодки и приплыли сюда. Но им не понадобилось стрелять по окнам. Здесь никого не было.
   - Вы имеете в виду, что он сбежал? - спросил я.
   - Весьма определенным маршрутом. Он лежал у кромки воды и, очевидно, принял ту же смерть, какая прикончила его двоюродного брата. На каминной полке нашли ту надпись, какую вы только что прочитали, сделанную его собственной рукой. И с тех пор, я первый, кто имеет удовольствие жить с ней.
   - Чепуха! - сказал я. - Вы написали в своем письме, что приглашаете меня по причине "либо нервов, либо дьявола". Тот негр умер естественной смертью. Я видел случаи сердечной недостаточности и у более молодых и сильных мужчин. Фред, прислушайтесь к голосу разума - это просто вопиющий случай нервного срыва.
   Он медленно покачал головой.
   - Ты не знаете всего. Возможно, прежде чем выскажете ваше профессиональное мнение, вам лучше позволить мне рассказать вам остальное. Доктор Калеб, вы когда-нибудь слышали, чтобы у меня были проблемы с нервами?
   - Нет...
   - Был ли старина Фред Хэтфилд, которого вы знали, человеком, которого испугал бы прогнивший дом у реки, глупая надпись на стене и обнаружение мертвого негра в коридоре?
   - Вы никогда не были таким, - ответил я.
   - Я и сейчас не такой. Я тот же человек, каким был всегда. Это был не просто нелепый порыв - то, что я послал за тобой. Возможно, дело в том, что мне нужна была компания, хотя бы на одну ночь. И все же, говоря честно и откровенно, я нуждаюсь в помощи. Я не ожидаю, что вы сможете что-нибудь сделать для меня, если только не дадите мне доброе снотворное, который поможет мне вернуть прежние восемь часов сна! Когда человек работает так усердно, как я, ему нужен регулярный сон, - продолжал он. - Кроме того, я вспомнил, каким хладнокровным негодяем вы были всегда, и не мог не думать, что вы меня подбодрите. До сих пор вы были добры, и прежде чем вы назовете меня идиотом или сумасшедшим, позвольте мне рассказать вам остальное. Позвольте мне указать на совпадение...
   - Оно достаточно очевидно, - перебил я.
   - Да. Они умерли, не получив смертельной раны - оба. Примерно сто лет спустя - точнее, три ночи назад - я нахожу мертвого негра в своем холле. У него также не было смертельной раны. Вы упомянули сердечную недостаточность; я думаю, возможно, самоубийство с помощью яда. Неужели эти негры, работающие на меня, относятся к жизни настолько серьезно, что попытаются покончить с ней с помощью яда, а потом проглотят бутылку?
   Он встал и выдвинул ящик стола.
   - Вот экспонаты номер два и три.
   Вложив мне в руки два предмета, он отступил назад и, освещенный светом камина, пристально наблюдал, как я их рассматриваю.
   - Итак? - спросил он.
   - Обычный складной нож, какой должен быть у любого рабочего, - прокомментировал я. - И платок-бандана, пахнущий табаком. Что насчет них?
   - Рядом с телом были нож и носовой платок. В этом нет особого смысла, не так ли? Я не показывал их коронеру. Если он хочет думать, что мой слуга умер от сердечной недостаточности, я позволю ему так думать. Носовой платок частично закрывал его лицо. Он держал нож раскрытым, зажатым в руке. Это подводит динамит под вашу теорию о сердечной недостаточности. Мужчина не достает и не раскрывает нож, чтобы бороться с болезнью.
   - Вы говорите, на нем не было никаких отметин?
   - Ничего такого, что я мог бы увидеть. Мне жаль, доктор, что я не могу показать вам экспонат номер четыре.
   - Что вы имеете в виду?
   - Экспонат номер четыре не может быть выставлен на всеобщее обозрение, потому что это был просто звук. Я услышал его как раз в тот момент, когда склонился над телом. Он исходил из темноты, за пределами досягаемости света моей свечи. Это не был ветер, потому что ветер стих. Это не была гниющая доска, потому что гниющая доска не проходит по коридору перед вами. Я также слышал крыс на корабле. Это была не крыса.
   Он сделал паузу, затем продолжил.
   - Доктор, не могли бы вы применить ваши научные способности и...
   - Я не понимаю, как наука поможет вам в этом случае. Вам нужен отпуск - свежая точка зрения.
   - Это не помогло бы! - Он повернулся ко мне с горящими глазами. - Послушайте, доктор, человек, создавший это проклятие, умер сто лет назад. Скажите мне, может ли мертвый человек проецировать свои проклятия на годы вперед? Может ли человеческий разум оставаться фактором и силой после того, как жизнь закончилась?
   - Нет - не без посторонней помощи. У него должны быть агенты.
   - Но как насчет тех в Южных морях, кому молились до смерти? Может ли молитва жить? Если это возможно, то проклятие, которое есть не что иное, как извращенная молитва, тоже может жить! Жизнь материальна. Так же как и вибрации, которые вызывают звук. Репортажи о сверхъестественном обычно сходятся в одном - характере звука, издаваемого пришельцем. Предположим, он не говорит. Нет шагов - и все же есть звук. И этот звук всегда на что-то указывает - для тех, кто может его интерпретировать. В этом случае, доктор, раздался шорох... едва различимый шорох.
   В Вирджинии в июне обычно жарко, как в тропиках. Но на четвертую ночь поднялся ветер и принес холод. Это был один из холодных океанских ветров, и перед тем, как лечь спать, мы услышали, как он шумит в сухих дубах вокруг дома, стучит в оконные стекла, завывает в трубах. Обычно огонь был только украшением. Сегодня ночью его тепло было приятным.
   - Ночь, когда я нашел Сэма, началась именно так, - сказал он мне, когда мы прощались.
   - Веселенькая информация! - прокомментировал я про себя, направляясь в свою комнату.
   Долгое время я лежал и слушал ветер. Он начал ослабевать, и холод становился все более ощутимым. Я уже собирался заснуть, когда услышал шаги в коридоре. Кто-то постучал в мою дверь.
   - Кто там? - спросил я.
   Это был Фред, и он нес свечу. Его голос звучал приглушенно.
   - Вы не могли бы встать, доктор? - спросил он дрожащим голосом.
   - Не могли бы вы сначала объяснить, зачем? Я бы не назвал эту ночь приятной для прогулки.
   Он обратил на меня свои большие темные глаза.
   - Не шутите, старина, я серьезно. Может, я и дурак, но мне все равно хотелось бы немного пообщаться.
   Я мгновенно вскочил на ноги. Мы сели на край кровати.
   - В чем дело, Фред? - тихо спросил я.
   - О, ничего особенного - за исключением того, что наш друг, который шуршит, снова здесь. - Он начал шарить по карманам своего халата в поисках сигареты. - Это может показаться вам забавным, доктор. Но я больше не вижу в этом шутки. Я слушал, пока не устал.
   - Вы имеете в виду...
   - Я имею в виду, - я только что слышал тот же звук, который слышал той ночью в холле, когда я нашел Сэма мертвым. Только, похоже, на этот раз источником притяжения являюсь я. Это шорох, сопровождаемый легким шепотом. Сначала я услышал это в коридоре, а потом я услышал это на пороге, а затем тот же звук донесся до меня с дальней стороны моей комнаты, от шкафа. Это было не очень приятно, доктор. Я взял свечу и все осмотрел, но, похоже, это не та вещь, которую можно увидеть со свечой. Я думаю, что та штука сейчас в моей комнате. Я бы хотел, чтобы вы сейчас вернулись туда со мной.
   - Хорошо, - ответил я.
   У него была большая комната на нижнем этаже. Что бы ни шуршало вдоль ее стены, оно определенно исчезло. Либо так, либо это было нечто такого рода, что невозможно было обнаружить при свете свечи. Мы заглянули под кровать и в шкаф. Мы выглянули в окно и посмотрели вдоль коридора. Все это время Фред держал руку в кармане своего халата.
   - Что у вас там? - спросил я его.
   - Пистолет, - ответил он, достал его и показал мне. Это был уродливый маленький автоматический пистолет тридцать восьмого калибра.
   - Это лучшая защита, чем я мог бы вам предложить, - заверил я его. - Но хороший ночной сон был бы еще лучше. Я возвращаюсь в постель.
   - Спокойной ночи! - сказал он.
   - Спокойной ночи! - Я подошел к нему вплотную. - И помните, старина, жизнь - это не то, что можно проклясть. Вы не можете убить проклятием, как и ваш чертов предок. Убивать могут только материальные агенты. Спокойной ночи и идите спать!
   Его глаза следили за мной, пока я выходил из его двери и шел по коридору.
   Должно быть, уже близился рассвет, когда я услышал этот звук. Возможно, я просто задремал. Или, возможно, я глубоко спал. Но, каким бы ни было мое предыдущее состояние, я полностью проснулся при первой вибрации, достигшей моего уха. Это был выстрел, который пронесся по коридорам, словно порыв ветра, и заставил меня мгновенно вскочить на ноги.
   За выстрелом последовала абсолютная тишина. Я тщетно напрягался, ожидая второго выстрела, или звука борьбы, или торопливых шагов.
   Человеческий мозг, в кризисных ситуациях, действует с молниеносной быстротой, и в тот момент, когда я стоял, нащупывая спички, меня захлестнули потоки эмоций, мыслей и сожалений. Это мгновение показалось мне вечностью. Конечно, страх тоже присутствовал. Ни один человек никогда не избавится от страха. Хуже того, я испытывал ужасные угрызения совести из-за того, что был так слеп, так беспечен.
   Почему я был так уверен, так нагло уверен! Кто я такой, чтобы считать себя знающим законы жизни и смерти, такие законы, которые для человеческих существ, какими бы мудрыми они ни были, всегда являют собой непостижимую тайну? Почему я позволил своему старому другу вернуться в свою комнату? Было ли это потому, что я думал, - только материальные агенты могут причинить материальный вред? Как много и насколько обширны были возможности сложных тайн жизни, и как мало я знал, может ли проклятие, проецируемое годами, разрушить такую неосязаемую вещь, как человеческая жизнь, или нет?
   Все эти мысли пришли мне в голову за мгновение до того, как моя спичка вспыхнула. Я зажег свечу и помчался по коридору. Я замер на долю секунды у двери комнаты Фреда, и, возможно, мне послышался шорох где-то в тени коридора. Дверь была закрыта, и в комнате было тихо.
   - Фред! - позвал я.
   Ответа не последовало.
   Я толкнул дверь и вошел.
   Сначала я взглянул на кровать. Фреда в ней не было. Затем, высоко подняв свечу, я увидел смутные очертания его фигуры, скорчившейся на полу.
   Он был в халате и лежал на спине, его пистолет валялся на полу в нескольких дюймах от его вытянутой правой руки. На рукаве его левой руки я увидел что-то похожее на пятна крови, затем заметил, что его левый указательный палец был полностью отстрелен.
   Я склонился над ним и поднес свечу к его лицу.
   - Боже! - пробормотал я. - Он мертв!
   Но мгновение спустя, приложив ухо к его груди, я услышал слабое биение его сердца. Возможно, он умирал, но, несомненно, искра жизни все еще теплилась.
   Однако я не оказал первую помощь сразу. Кое-что еще привлекло мое внимание. У порога двери, через которую я только что прошел, послышался какой-то шорох.
   Фред точно описал этот звук. Это был шорох, отчетливый, как шорох одежды, и сопровождавший его тихий шепчущий звук. Он доносился из коридора снаружи; что-то шуршало с какой-то неведомой целью. Это был действительно слабый звук - едва различимый за тихим ропотом ветра. И все же, он был так же осязаемо, так же реально, как испачканная одежда, которую я трогал пальцами, или уродливый пистолет на полу. Очевидно, он ждал в тени, когда я вошел, и - теперь он убегал!
   Я не позволил себе думать, что это может быть за штука. Это уложило Фреда на пол без пальца и привело к потере сознания, состояние, которое в любой момент могло смениться смертью. Поэтому я взял пистолет и прокрался в холл.
   Тварь услышала, как я приближаюсь, и, шурша, двинулась по коридору. Я не мог точно отследить звук. Стены старого дома, казалось, собирали и отражали звук, как и говорил Фред, так что он больше походил на шепот, чем на движущееся, живое нечто в коридоре передо мной.
   Я бросился за ним, и мне показалось, что он скользит впереди. Я не мог ничего видеть в свете свечи. Она освещала лишь небольшое пространство передо мной, и беглец оставался прямо за пределами круга света. Иногда звук казался приглушенным, а иногда он так преломлялся и отражался эхом от стен, что, казалось, заполнял весь коридор.
   Он повернул за угол. Я помчался за ним. Он казался таким же быстрым, как ветер. Я остановился, чтобы прислушаться. Звук, казалось, затих вдали. Я прокрался за угол коридора и продвигался вперед, пока стена в другом конце не преградила мне путь.
   Затем я резко обернулся, потому что услышал, как он снова движется по коридору. Очевидно, он ждал в тени, и я прокрался мимо него. Я не переставал удивляться, что это может быть за штука, которой удавалось лежать так неподвижно и так незаметно у стены, что я не мог ее увидеть, проходя мимо со свечой. Я снова помчался за ней, держа пистолет наготове.
   Она снова остановилась. На этот раз я преследовал его со всей возможной осторожностью. Я не хотел давать ему шанса подстеречь меня в засаде. Иногда я слышал слабый шепот, который затихал вдали, затем царапающий, шаркающий звук, а потом шорох, который слышал раньше. Наступали долгие периоды молчания, когда мы, казалось, охотились друг на друга.
   Но я знал, что медленно загоняю его в конец коридора, где ему придется остановиться. Оно ждало, и шептало, и шуршало, но всегда продолжало свое скрытное продвижение. И теперь слабый свет моей свечи упирался в стену. Я подкрался ближе, мои глаза пытались прощупать темноту. Теперь я был достаточно близко, чтобы стена была видна в свете свечи. Но, казалось, там вообще ничего не было.
   Я ожидал чего угодно на свете. Никакая форма, никакое обличье, каким бы неподвластным человеческим существам оно ни было, не могло бы меня сильно удивить. Но у меня была одна ужасная секунда, когда я осознал, что там вообще ничего не было.
   Но... когда я высоко поднял свечу, то, что сначала казалось тенью, начало приобретать очертания живого существа. В углу коридора, рядом с панелью, что-то зловещее и смертоносное было свернуто, словно большая толстая веревка. Теперь я мог это видеть! Я мог видеть его голову, его широкий капюшон, его злые, сверкающие глаза. Я мог слышать его шипение. Это была змея. Это была великая королевская кобра Востока, каких никогда прежде не видели в Вирджинии.
   Больше рассказывать особо нечего. Старый сэр Эдмунд не полагался только на яд своей ненависти, чтобы оставаться проклятием для дома. Он поселил этих ядовитых змей в подвале внизу.
   Он привез их с собой с Цейлона. В давние времена они послужили орудиями убийства его двоюродного брата и его собственного самоубийства - и после его смерти они жили там в течение многих лет, порождая зло в этом ужасном месте. Они убили Сэма, слугу-негра. Только благодаря присутствию духа Фред избежал той же участи.
   Никто не знает, сколько представителей этой породы сэр Эдмунд привез с собой. Во время последовавшей за этим охоты на змей сырой заплесневелый подвал принес полдюжины мерзких созданий. Вирджиния, очевидно, не смогла создать надлежащих климатических условий для их размножения. Они ведут ночной образ жизни, и когда дул ветер и ночи были холодными, они покидали свой холодный подвал и пробирались через многочисленные щели и крысиные норы в досках в более теплые помещения наверху.
   Нож и носовой платок были просто инструментами первой помощи, которые Сэм достал из кармана. Своим ножом он, очевидно, намеревался разрезать рану поперек, а носовым платком наложить жгут.
   Но яд кобры не ждет таких инструментов. Он проносится по каждой вене, как молния. Сэм не прожил даже достаточно долго, чтобы наложить жгут. Конечно, поспешный осмотр его черной кожи не выявил тонких проколов, сделанных клыками.
   Когда Фред достаточно поправился, он заполнил последние звенья в цепи обстоятельств. Он снова услышал шорох и последовал к своему шкафу. Когда он наклонился, чтобы поднять какое-то постельное белье с пола шкафа, змея укусила его в палец. Если бы он подождал хоть мгновение, он бы умер, и никакое лекарство в мире не смогло бы его спасти. Но он не стал ждать, он отстрелил отравленный палец.
   Экспонат номер четыре когда-то был звуком. Теперь это коричневая шкура кобры шести футов длиной и нескольких дюймов в поперечнике, которая шуршит, когда ее беспокоит ветер.
   Этот ужасный сувенир Фред натянул поверх букв проклятия Бурдильона, о котором рассказывает эта история.
  
   ЧЕРНЫЙ ИДОЛ
   Вера Даррелл
  
   Я отказалась от вечеринки у Энн Огден и выбрала Билли Дейна в качестве своего эскорта. Я часто поступаю без особой причины и чисто импульсивно. Майор Бассетт очаровал меня своими рассказами о тайнах и приключениях южных морей и Востока, и я не могла дождаться, когда увижу его в необычной обстановке, о которой так много слышала. Нас познакомила сама Энн Огден.
   - Лучшая семья в Англии, Вера, - сказала она мне шепотом, отведя в сторонку. - Только что вышел на пенсию после долгих лет на Востоке. Какие истории! От них у тебя на голове волосы встанут дыбом! И, Ви, - добавила она, - я не верю, что он когда-либо видел кинозвезду!
   Я была далека от мысли о завоевании, потому что приехала в Санта-Барбару отдохнуть между съемками. Но весь тот вечер я как зачарованная слушала майора Бассетта, когда он рассказывал своим низким, красочным голосом истории о странных людях и странных происшествиях в местах, о которых никто никогда не слышал. О, он прожил интересную жизнь; он перенял жуткие, мистические качества дикарей, среди которых он жил. Его рассказы были ужасны, с темной, призрачной завесой колдовства и заклинаний, и я могла видеть, что он сам во все это верил.
   Он был поражен моей внимательностью и несколько минут поговорил со мной наедине, прежде чем уйти.
   - Я привез много диковинок из тропиков, которые вам, возможно, захочется увидеть, мисс Даррелл. У некоторых из них есть странные истории, а сказки всегда выигрывают, если их рассказывают в подходящей обстановке. - Он слегка улыбнулся, но я знала, что для него это были не сказки.
   - Я бы с удовольствием пришла! - сказала я, взволнованная мрачным выражением его глаз. - Когда это возможно?
   Мы назначили дату, и теперь, когда Билли Дейн был рядом со мной, мы собирались осмотреть странную коллекцию майора Бассетта. Конечно, Билли не проявлял чрезмерного энтузиазма, но я добилась своего. Мы молча ехали по обсаженной пальмами аллее. Фонари на бульваре светились тускло, потому что с моря наползал легкий туман. Некоторые из странных фантастических историй майора живо всплыли в моей памяти, и я испытала нечто вроде того же жуткого чувства, которое так очаровало меня, когда я услышала, как он их рассказывает. Поднялся легкий ночной ветерок, потому что лето еще не наступило, и я плотнее закуталась в плащ. Внезапный холод пронзил меня и заставил вздрогнуть.
   Мудро ли я поступила, настояв на том, чтобы прийти? Смутное предчувствие овладело мной теперь, когда я направлялась к нему снова. Возможно, это было что-то в самом человеке, каким я представлял его в своем воображении. Поразительная фигура, высокий и худощавый, у него был темно-бронзовый цвет лица и слегка впалые щеки, какие британцы приобретают в тропиках. Но гораздо больше, чем его внешность, было ощущение, что он видел очень много. Серьезный и непостижимый, он казался частью таинственных фигур, которые появлялись в его рассказах. Меня охватило неприятное чувство, и ожидание увидеть чудеса майора Бассетта больше не было таким заманчивым. Я почти пожалела, что пришла.
   Тормоза машины резко взвизгнули, когда мы свернули на подъездную дорожку, и вот мы были на месте. Майор низко поклонился, когда мы вошли, словно вводя нас в тронный зал какого-то восточного властелина. Я переступила порог и растеряла свои страхи в изумлении. Никогда еще я не видела такой комнаты! Ни один восточный дворец или даже музей не мог похвастаться такой экспозицией. От пола до сводчатого потолка стены были увешаны чудесными светящимися тканями и гобеленами, любопытными бронзовыми изделиями и скульптурами, оружием из меди и железа, украшениями и странными приспособлениями из Бог знает каких материалов для непонятного использования. Я ахнула от этого зрелища.
   - Боюсь, это неэффективно, - осуждающе сказал майор Бассетт. - Здесь все слишком переполнено; у меня так мало места. Видите ли, это всего лишь мои любимые вещи; есть ящики, которые я даже не распаковал.
   Я бродила по комнате, теряясь в восхищении и зависти. По стоимости коллекция затмила бы королевский выкуп. Я прикоснулась к бесценному предмету из чистейшей слоновой кости, а рядом с ним располагался кусочек тикового дерева с чудесной резьбой, стоивший целое состояние. Майор Бассетт слегка торжественно улыбнулся.
   - С некоторыми из этих вещей связаны интересные истории, - заметил он. - Я расскажу вам о них позже.
   В соседней комнате послышались шаги, и вошел чернокожий слуга-туземец. Он был странным существом, с потерянным выражением в глазах, делавшим его довольно жалким.
   - Коктейли или кофе? - спросил майор.
   - Кофе! - ответил Билли Дейн. - Я бы не стал рисковать чем-то более сильным, когда вокруг столько демонов и драконов!
   Майор отдал приказ слуге, и тот вышел из комнаты.
   - Это Аззим, - сказал майор, улыбаясь. - На его родном языке его имя длиной более трех футов. Он из горного племени на Борнео, но он учился в британской школе, и знает наши обычаи. Он часть моей коллекции. - Его глаза блеснули, что было странно для него, и он продолжил. - Однажды Аззим вспомнит о своем народе в горах, и меня найдут с ножом в сердце.
   Я бросил на него острый взгляд, но никакая моя проницательность не могла подсказать, был ли он серьезен или нет. Вскоре мы наслаждались сокровищами майора Бассетта. Он неторопливо водил нас по залу, указывая на один предмет за другим, обращаясь с ними так, как рыцарь древности мог бы обращаться с религиозными реликвиями, и рассказывая их истории в высшей степени занимательно. Его коллекция была просто бесконечна. Всегда одни и те же темы - магия, колдовство и сверхъестественное, пока я сама не начала испытывать к ним страх и благоговейный трепет. Я старалась набраться храбрости.
   - Суеверие! - воскликнула я. - Чушь и бессмыслица, майор Бассетт, все это! Но вы рассказываете так хорошо, что это кажется правдой.
   Его взгляд стал более серьезным, если это было возможно.
   - Я не уверен, что это чепуха, мисс Даррелл. Я видел некоторые вещи, которые рациональному человеку трудно объяснить. Трудно говорить о них, не говоря уже о том, чтобы пытаться найти объяснение.
   Наконец я откинулась на диван, подавленная очарованием его слов. У меня и в мыслях не было уходить сейчас: все мое существо было взволновано и напряжено таинственными потоками, пробужденными моим странным окружением. Билли Дейн поигрывал изогнутым мечом, которым пользовался палач мандана, но майор Бассетт не обращал на это внимания. Он говорил довольно сентиментально.
   - Возможно, вы правы, мисс Даррелл; мы, армейцы, туповаты, а суеверия дают простой ответ на многие вопросы. В южных морях жизнь не имеет смысла, и в голове все ужасно искажается.
   Я больше не думала о "всякой всячине".
   - Там так много внезапных, необъяснимых перемен, - продолжал он. - Нет такой вещи, как причина и следствие. Остров поднимается за ночь или исчезает без причины; гора, которая была похожа на любую другую, внезапно извергает огонь и дым. Странные огни играют в небесах, и племя уничтожается; или приходит муссон, и наступает ликование.
   - Значит, эти вещи - символы. - Мой жест охватил все фантастические предметы в этой фантастической комнате.
   - Возможно, символы - мисс Даррелл. Говорю вам, в этой комнате есть кое-что, чего я боюсь!
   Дрожь снова пробежала по мне. Его голос понизился до шепота, а в глазах появился странный огонек. Я знала, что он смотрел на вещи, которые никогда бы не раскрыл. Аззим вошел с кофе.
   Я встала, благодарная за то, что меня прервали, и прошла в дальний конец комнаты, где стоял табурет, на котором покоилась темная фигура. Она привлекла мое внимание, возможно, потому, что из всех предметов в комнате только ей было отведено уединенное место, и по какой-то причине стена вокруг нее была оставлена голой, за исключением простого темного занавеса за ней. Как раз в тот момент, когда я собиралась взять ее в руки, я услышал резкий крик позади себя, и майор схватил меня за руку так внезапно, так сильно, что не только испугал меня, но и причинил мне ужасную боль.
   - Не надо! Мисс Даррелл! Держите свои руки подальше от черного идола!
   В голосе майора Бассетта послышался страх, его обычная галантность совершенно покинула его. В его глазах был неподдельный ужас. Аззим смотрел на меня с дикой яростью. Майор Бассетт постарался, чтобы его тон казался небрежным.
   - Отойдите, пожалуйста, мисс Даррелл! Этот идол - скорее мое домашнее животное; я всегда беспокоюсь, что с ним что-нибудь случится.
   Он нервно рассмеялся, но я видела, что его пальцы конвульсивно двигались. Какой-то дьявол противоречия побудил меня идти дальше.
   - Дайте мне только взглянуть! Я буду очень осторожна, - сказала я.
   Но нельзя было ошибиться во взгляде майора, когда он ответил.
   - Боюсь, мне придется отказать вам; это единственная вещь в комнате, мисс Даррелл... - Он запнулся, как будто не знал, что сказать.
   Я была заинтересована и немного напугана его очевидным ужасом.
   - Этот идол - это то, чего вы боитесь! - прошептала я ему, возвращаясь на свое место, и увидела, как он напрягся. Это был очень неприятный момент для него.
   После этого разговор продолжался вяло, а мои глаза постоянно возвращались к уродливой черной фигуре. Что она могла означать, чтобы так сильно взволновать невозмутимого майора? Издали казалось, что он высечен из черного камня или почернел от времени. Там был бог, сидевший на корточках на пьедестале, толстая, неуклюжая фигура с уродливым лицом. Высота идола не могла превышать восемнадцати дюймов; однако пьедестал был необычайно прочным; я постоянно смотрела на него, но мое любопытство неизбежно оставалось неудовлетворенным. Майор Бассетт больше не сказал о нем ни слова.
   Спустя время Билли Дейн начал клевать носом, и я поднялась, чтобы уйти. Что касается меня, то я бы задержалась, потому что майор оказался необыкновенным хозяином. Он, казалось, оценил мой интерес, поскольку нашел во мне благодарного слушателя.
   - У вас должно остаться что-нибудь на память об этом визите, мисс Даррелл, - сказал он. - Какой-нибудь сувенир. Может, вы что-нибудь выберете?
   Я заглянула ему в глаза, чтобы понять, было ли предложение сделано всерьез, но он понятия не имел, что было у меня на уме. Он улыбнулся и махнул рукой в сторону комнаты.
   - Все, что вам нравится, - повторил он.
   Я сделала шаг к идолу.
   - Я возьму это, майор Бассетт, - тихо сказала я.
   Выражение ужаса промелькнуло на лице майора.
   - Мисс Даррелл! Нет! Вы должны выбрать что-нибудь другое! - воскликнул он.
   Но снова демоны, которые таятся в душе, заманили меня дальше.
   - Неужели это так ценно? - Мои слова были насмешкой.
   Он подавил гнев, который, должно быть, поднялся в нем при этих словах, и на мгновение лишился дара речи. Я презрительно повернулась к Билли Дейну.
   - Пойдем, Билли, мы ужасно опаздываем!
   Но майор Бассетт схватил меня за руку; его голос дрожал.
   - Даю вам слово, вы получите то, что хотите, мисс Даррелл; слово британского офицера. Но, пожалуйста, умоляю вас, не просите об этом! Пожалуйста!
   Его тон был таким серьезным, даже страстным, что я с любопытством повернулась к нему. Я могла бы даже тогда внять предупреждению. Но пришел Аззим, молчаливый и зловещий, с нашими накидками, и я была непреклонна.
   - Опять суеверие? - насмешливо спросила я. - Я хотел бы излечить вас от ваших суеверий, майор!
   - Назовите это так! - мрачно сказал он. - Я больше не знаю, что такое суеверие и что такое разум. Но я знаю, что над этим идолом нависла мрачная судьба, мисс Даррелл; опасная судьба для вас и других. Я умоляю вас не рисковать этим.
   Я откровенно рассмеялась над его фантастическими словами. Это было слишком мелодраматично. Майор Бассетт мгновение колебался, затем отдал резкую команду Аззиму, который, как мне показалось, неохотно покинул комнату. Майор говорил тихим голосом.
   - Некоторое время назад вы сказали, что идол - это то, чего я боюсь, мисс Даррелл. Что ж, это правда. Это может быть суеверием - называйте это так или как хотите, - но это - порождение зла. Пожалуйста, не искушайте его. Он принадлежал горному племени Борнео; там, наверху, это бог и сила. - Он хамолчал, чтобы внимательно рассмотреть отвратительную вещь.
   - Это мужской бог, мисс Даррелл; женщинам это не сулит ничего хорошего. Мужчина, который позволит женщине осквернить его, будет наказан, и женщина также будет наказана. Он никогда не может быть взят силой или хитростью; тот, кто получит это таким образом, наверняка пострадает. Я сам знаю, что все это правда.
   - Правда? - В моем голосе звучали раздражение и презрение. - Смешно даже повторять такие басни, так по-детски!
   Майор Бассетт глубоко вздохнул.
   - Вы настаиваете?
   - Конечно, нет, майор Бассетт! Но мне больше ничего не хотелось бы иметь.
   Какое чудовище извращенности заставило меня так говорить? Было ли это просто исполнением моей праздной прихоти, слабостью женщины, которой отказали в игрушке? В то время я осознавала только чувство подавленности, вызванное часами, которые я провела, глядя на эти странные фигуры и слушая их невероятные истории. Не раз я вздрагивала и ловила себя на том, что смотрю на них с ужасом. Теперь я хотела доказать себе, что бояться нечего; что это была не что иное, как детская сказка, рассказанная очень ярко и реалистично.
   Майор Бассетт быстро пересек комнату и осторожно поднял идола. Должно быть, это стоило ему немалых усилий, потому что, когда он принес его мне, его лицо было очень серьезным.
   - Будьте осторожны с этим, мисс Даррелл, - твердо сказал он. - Смотрите, чтобы он всегда стоял прямо; если он упадет, то может причинить вред. Вот почему пьедестал сделан необычно тяжелым.
   Он благоговейно вложил его мне в руки, и я с минуту осторожно держала его. Теперь, когда он действительно был у меня в руках, меня охватило чувство отвращения. Это был отвратительный предмет, и я слегка вздрогнула, когда посмотрела на него. Кроме того, я начала понимать, как поступила. С моей стороны было глупо и грубо настаивать. Билли Дейн наблюдал за происходящим с растущим беспокойством.
   - Не бери это, Ви! - воскликнул он. - Эта штука похожа на самого дьявола! Отдай это!
   Все мое упрямство вернулось.
   - Знаешь, Билли, мы пытаемся перерасти эпоху дьяволов, - едко сказал я. - И мы не собираемся пугаться сказок, майор Бассетт. Я хорошо позабочусь о вашем кумире и научу его, что в наши дни женщины равны мужчинам!
   Я посмеивалась про себя, пока Билли вел машину в направлении моего бунгало; волнение майора было абсурдным. То, что человек, годами носивший британскую форму, был так встревожен языческим мифом, казалось невероятным. И все же, возвращаясь домой, я позаботилась о том, чтобы идол оставался неподвижным у меня на коленях; при каждом крене машины я сжимала его, чтобы убедиться, что он не упадет. Неужели мной овладело праздное суеверие? Я могла бы поклясться, что была защищена от такой глупости.
   Но, оказавшись за дверью своего дома, я была рада, что избавилась от жалкого демона. Мари, моя горничная, спала уже несколько часов, и когда я сбросила свои вещи, меня охватило неприятное ощущение. Это было так, как если бы демон был жив и наблюдал за мной. Теперь я рассмотрела его более внимательно. Он был сделан из какого-то блестящего камня невероятной твердости; что-то вулканическое, вероятно, с острова, где его нашел майор.
   Глаза казались полузакрытыми, а выражение лица задумчивым.
   И все же, когда я поставила его на стол у окна, мне показалось, что он наблюдает за мной из-под опущенных век. Я открыла окно, и мне показалось, что я увидела тень, движущуюся среди деревьев в саду. Я постояла некоторое время, но ничто не шевелилось, кроме огромных нависающих листьев. Мои нервы были на взводе, и я легла в постель в поисках безопасного сна.
   Должно быть, прошел час, прежде чем я, вздрогнув, открыла глаза. Каждый нерв трепетал от предчувствия неминуемой опасности, и какое-то мгновение я лежала, едва осмеливаясь дышать. Я знала, что за мной кто-то наблюдает - или что-то. Я не трусиха; и все же от этой невидимой, неведомой угрозы мои конечности казались парализованными, а дыхание вырывалось судорожно.
   Потом я внезапно увидела это в открытом окне, увидела и чуть не умерла от ужаса. В окно просунулась рука... рука, а затем и предплечье; и пока я смотрела, охваченная ужасным страхом, я увидела, как когтистые пальцы проникают в комнату. Кисть и предплечье были коричневыми, а пальцы казались ороговевшими; в тусклом свете они, казалось, двигались в пустоте, как будто не были привязаны к телу, затем пальцы внезапно опустились на идола, и в этот момент до меня донесся мой голос. Обезумев, я с криком вскочила с кровати.
   Пальцы судорожно задрожали, и идол с грохотом упал на пол. Я потянулась за револьвером под подушкой и, когда снова повернулся к окну, увидела темную фигуру, дикую и скрюченную, пытающуюся влезть внутрь. Я выстрелила, но пуля пролетела мимо. Незваный гость взвизгнул и, соскользнув с подоконника, повернулся и убежал. Когда его лицо на мгновение осветилось, я узнал местного слугу майора Бассетта. В одно мгновение он исчез среди пальм.
   Я включила свет, Мари ворвалась в мою комнату, разбуженная выстрелом и моими криками, и несколько минут у меня, наверное, была истерика. Потом, когда я успокоилась, то вспомнила, что произошло. На полу лежал идол, лицом вниз, там, где он упал. Неописуемый приступ ужаса охватил меня, совсем не похожий на тот испуг, когда я увидела руку в моем окне. Каковы были слова майора Бассетта?
   - Держите его всегда прямо, мисс Даррелл; если он упадет, произойдет что-то ужасное!
   Я слышала это так же ясно, как если бы он говорил это сам. Мог ли он действительно говорить серьезно? Было ли в этом куске камня что-то такое, что таило в себе реальную и ужасную угрозу? Меня чуть не стошнило, когда я приблизилась к столу. Как бы я хотела никогда не видеть его! Я не могла заставить себя прикоснуться к нему, потому что во мне вновь пробудился страх перед вещами, которых я не могла понять.
   Я снова поставила эту штуковину вертикально, и моим ослабевшим пальцам показалось, что камень источает влагу. Возможно, это был пот с моих собственных рук, потому что я была больна и меня лихорадило. Свет был тусклым, и при слабом освещении чудовище на столе, казалось, изменило цвет с черного на болезненно-зеленый. Я подумала, что мои глаза играют со мной злую шутку, и попросила Мари принести раскладушку и спать рядом со мной. Затем, закрыв и заперев окна, я вернулась в постель.
   Не знаю, как я вообще заснула, потому что странные и зловещие мысли одолевали меня, и когда я, наконец, погрузилась в беспокойный сон, фантастические фигуры наполнили его бесконечным ужасом. Было далеко за полдень, когда Мари разбудила меня, но и тогда мне не хотелось вставать, потому что сон не принес мне покоя. Я была так измучена, как будто никогда не прикасалась к подушке. Но у меня было дело, которое я не могла отложить, и я прошла через утомительный туалет.
   Пока Мари причесывала меня и многословно комментировала события ночи, я с растущим отвращением смотрела на подарок майора Бассетта. Идол, как мне показалось, обладал способностью менять свое выражение. Когда я посмотрела на него в первый раз, у него был торжественный и суровый вид, достаточно злой в своем уродстве, но тихий и сонный, как будто он спал.
   Теперь идол пробудился. Глаза, которые прошлой ночью, - я могла бы поклясться, - были прикрыты тяжелыми веками и опущены, теперь казались тонкими щелочками; челюсти, которые были впалыми в своем покое, теперь застыли в зловещей ухмылке. Идол выглядел настороженным, как животное, почуявшее свою добычу.
   При свете дня эти мысли казались глупостью, но почему-то я никак не могла избавиться от них. Я решила в тот же день отправить идола обратно майору Бассетту. Был ли это Аззим, кто пытался проникнуть в мою комнату ночью? Я была уверена, что не могла ошибиться; я слишком ясно видела это изуродованное лицо.
   И тут я вспомнила о том, что майор сказал о слуге. Он был из горных племен Борнео, и идол тоже был родом оттуда. Разве между ними не должна быть какая-то связь? Это изваяние, вероятно, было богом Аззима; он пришел, чтобы спасти его от рук пришельцев. Во всяком случае, я бы больше не стала рисковать тем, что он снова навестит меня.
   Я отодвинула почти нетронутые тарелки с завтраком, когда в соседней комнате зазвонил телефон. Мари сняла трубку и окликнула меня.
   - Это миссис Огден; должна ли я сказать, что вы дома?
   Я почувствовала, что звук человеческого голоса пойдет мне на пользу, и вяло подошла к телефону. Но что-то в голосе Энн заставило кровь отхлынуть от моего лица и пробрало холодом до самых костей.
   - Вы слышали, Ви? - спросила она. - Вы знаете?
   Мое сердце подскочило к горлу.
   - В чем дело, Энн?
   - Майор Бассетт! Он мертв! - ответила она. - Он был убит, Ви, прошлой ночью!
   Я держала трубку ледяными пальцами. Я могла только издать стон. Я слышала ее следующие слова как в тумане.
   - Его тело нашли на дороге в нескольких милях от его бунгало, - сказала Энн. - Думают, что его сбросила лошадь: врачи сказали, что он умер мгновенно. Животное, должно быть, чего-то испугалось; оно стояло рядом с телом, когда автомобилист обнаружил его сегодня утром.
   - Когда... когда это случилось? - нашла в себе силы спросить я.
   - Никто точно не знает. Его слуга был допрошен, и, похоже, майор вышел сразу после того, как вы с Билли Дейном ушли. По словам слуги, он вообще не ложился спать. Ночные прогулки верхом были его старой привычкой. Забавно, как все оборачивается.
   Забавно? Действительно, забавно! Я склонила голову над столом и попыталась избавиться от видения напряженного, нетерпеливого лица майора Бассетта. Моя голова раскалывалась, но сквозь сумятицу в моем мозгу я могла слышать его голос, который звучал низко и серьезно.
   - Не просите об этом, мисс Даррелл!.. Опасная судьба для вас и других... Я умоляю вас не рисковать этим! - Он умолял меня, и странный свет вспыхнул в его глазах, которые не знали страха.
   Я насмехалась над ним и настаивала. А через час или два он был мертв. Было ли это простым совпадением? Одна из тех странных выходок судьбы, которые делают случай и предназначение одним и тем же? Я знаю только, что утром идол на моем столе упал, и майор Бассет встретил свой конец. Что-то в моем сердце подсказывало мне, что я виновата.
   Я позвонила Билли Дейну, но он уже направлялся ко мне. Это придало мне смелости; мне нужен был кто-то, кто укрепил бы мой пошатнувшийся дух; кто-то, чей холодный флегматичный ум отмахнулся бы от некромантии, в которую я была погружена. Я была одета, когда он пришел, и мы сидели вместе, пока я рассказывала ему о ночном визите Аззима. На лице Билли появился внезапный интерес.
   - Это важно, Ви! - воскликнул он. - Власти должны знать об этом. Видишь ли, они тщательно допросили Аззима, но он ничего не сказал о том, что отсутствовал ночью. Это выглядит подозрительно. Они собираются провести вскрытие, и я думаю, им следует устроить Аззиму еще один допрос. Он может знать...
   Но я решительно запротестовала. Я была не в том состоянии, чтобы отвечать на вопросы, и, в конце концов, Билли согласился ничего не говорить. Но он нахмурился, когда его взгляд упал на чудовище на моем столе.
   - Избавься от этого, во что бы то ни стало, Ви! - сказал он. - Нет смысла подвергать себя какой-либо опасности из-за такой вещи. И ты не должна позволять этому беспокоить вас; глупо думать, что это как-то связано с несчастным случаем с майором Бассеттом. Да в этом маленьком уродливом зверьке силы не больше, чем в любом другом куске камня!
   Он поднял идола, словно собираясь швырнуть его на пол.
   - Билли! - Я пыталась остановить его, но мое предупреждение пришло слишком поздно.
   Тень скользнула рядом со мной, поднятая рука с чем-то блестящим мелькнула и опустилась, и когда идол рухнул на пол, Билли Дейн со стоном отшатнулся и упал. Черная фигура стояла передо мной, произнося слова, которые звучали тарабарщиной для моего онемевшего мозга. Это был слуга майора Бассетта. Схватив идола, он выпрыгнул в окно и исчез.
   Мой голос, когда я звал Мари на помощь, был прерывистым, задыхающимся. Пошатываясь под тяжестью ноши, мы помогли Билли добраться до кровати. Он казался скорее ошеломленным, чем раненым, хотя из раны в плече текла кровь. Через несколько минут у нас был врач, и он обнаружил, что рана, хотя и болезненная, не опасна. Аззим был слишком взволнован и поспешил нанести смертельный удар, если это действительно входило в его намерения. Очевидно, он прокрался через парадную дверь, незамеченный Мари, и проскользнул по коридору. Я не знала, что он был в комнате, пока он не пронесся мимо меня, когда Билли Дейн схватил идола. Этот поступок, возможно, спас нам обоим жизни, потому что святотатство по отношению к его богу, казалось, выбило азиата из колеи.
   Но события, произошедшие во второй половине дня, придали действиям фанатика Аззима более зловещий смысл. При обыске в доме майора Бассетта была обнаружена записка или, возможно, часть дневника, которая была передана властям.
   "Аззим узнал, что его бог ушел, - гласило заявление, должно быть, написанное вскоре после того, как мы с Билли Дейном ушли. - Он в бешенстве и исступлении выбежал из дома. Боюсь, он знал, что я отдал его мисс Даррелл; но я не боюсь за ее безопасность. Его гнев направлен на меня, и я должен принять меры предосторожности".
   Вскрытие позже в тот же день показало, что майор Бассетт не был сброшен лошадью, а был убит; тело вывезено на пустынную обочину глубокой ночью и оставлено там вместе с его лошадью. Дальнейший обыск в доме, теперь уже всерьез проведенный полицией, привел к обнаружению боевой дубинки, испачканной кровью, которая была орудием убийства; также выяснилось, что Аззим исчез вместе со многими сокровищами майора.
   Был объявлен розыск, но ни об Аззиме, ни о черном идоле больше никто не слышал. Казалось, земля поглотила их.
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  

ИЗ

"GHOST STORY", ОКТЯБРЬ, 1927

  

СОДЕРЖАНИЕ

  
   Дик Крейг. ПРОКЛЯТИЕ, ОТ КОТОРОГО НЕ СКРЫТЬСЯ
   Джон Миллер Грегори. ПРИЗРАЧНЫЕ ПАЛЬЦЫ
   Эмиль Раймонд. РУКИ В ТЕМНОТЕ
   Эдвин А. Гоуэй. ПРИЗРАК ВСКРЫВАЕТ ТУЗА
   Герберт Уэллс. БАБОЧКА
   Харви С. Коттрелл. ПРИЗРАЧНЫЙ ПАЛАЧ
   Кэсси Х. Маклори. ПЛЕНЕННЫЕ ДУШИ
   Генри У.А. Фэрфилд. "ТОЛЬКО РУКОЮ СМЕРТНОГО"
   Элеонора Кэрролл. ИЗ ТРЕЩИНЫ В СТЕНЕ
   Розали Эванс. ПОТОМУ ЧТО ИХ КОСТИ НЕ БЫЛИ ПОГРЕБЕНЫ
   Мэйбел Шерман. ДОМ СТРАХА
  
  
  
  

ПРОКЛЯТИЕ, ОТ КОТОРОГО НЕ СКРЫТЬСЯ

ДИК КРЕЙГ

  
   От Алжира на Средиземном море до Нового Орлеана на Миссисипи длинный путь; и все же, на Чэннел-стрит, в романтическом южном городе, мы с Роганом столкнулись лицом к лицу с двумя арабами из Сахары - и Роган знал их обоих. Видеть смертельный страх на лице сильного человека - неприятное зрелище. У Рогана перехватило дыхание, а его лицо, загорелое под солнцем пустыни и обветренное морскими шквалами, стало почти бледным. Я почувствовал, как он задрожал, когда мы двинулись дальше, и видел, как его вытаращенные глаза опустились под взглядом мрачных арабов.
   - Боже мой, - пробормотал он, возвращаясь к французскому языку Иностранного легиона. - Это призрак.
   Я обернулся, чтобы взглянуть через плечо на иностранцев, шагавших в противоположном направлении, не глядя ни направо, ни налево. В космополитичном Новом Орлеане, где бросают якоря корабли семи морей, эти люди не привлекали ничьего внимания, хотя один из них, огромный бородатый мужчина, был одет, как это принято у него на родине, - полосатую мантию и тюрбан. Другой мужчина - полукровка, выглядевший вполне по-западному, - был одет в простой белый летний хлопчатобумажный костюм уроженца Нового Орлеана.
   - По-моему, оба они выглядят довольно реальными, - сказал я Рогану. - В чем, черт возьми, дело, парень? Ты ведешь себя так, как будто...
   - Пойдем, - ответил он, ускоряя шаг и хватая меня за руку.
   Он поспешно оглянулся и, все еще цепляясь за мою руку, повел меня через широкую Чэннел-стрит к отелю "Ла Саль". У нас были смежные номера, и Роган, казалось, безумно хотел добраться до них. Оказавшись в своей "каюте", он бросился в плетеное кресло, и пот выступил бисеринками у него на лбу. Какое-то время он не делал попыток заговорить.
   - Ты не думаешь, что... они следили за нами? - спросил он, наконец.
   - Я уверен, что они этого не делали, - ответил я. - Я видел, как они направлялись к реке.
   Он широко развел свои большие смуглые руки жестом безнадежной капитуляции. Его пальцы судорожно подергивались, а лицо исказилось в неконтролируемой гримасе душевной муки. Впервые я встревожился. Я знал этого человека, Джима Рогана, в течение года, мы вместе побывали в нескольких труднодоступных местах. Он был авантюристом, если я когда-либо встречал такового; светским человеком, вышколенным и искушенным. Никогда, до сих пор, я не видел, чтобы Роган выказал хотя бы тень страха.
   Он снова нарушил молчание.
   - Это не имеет значения, - пробормотал он, уставившись на свои вялые руки. - На этот раз он меня достанет, это конец.
   Я подошел к нему и положил руку на его сильное плечо.
   - Спокойно, Джим. Тебя что-то беспокоит. Тебе лучше все рассказать мне, старина. Это тебе поможет.
   Он обхватил голову руками и молчал. Я постоял мгновение, затем вернулся к своему креслу, набил трубку и принялся ждать. Он сразу же поднял голову и посмотрел мне в глаза. Он был изможден и стар; губы, которые всегда были готовы изогнуться в непринужденной улыбке, теперь дрожали.
   - Я никогда не рассказывал тебе об этом, - начал он, потянувшись за сигаретой и нервно постукивая ею по подлокотнику кресла, - потому что... ну, потому что мне было стыдно. - Он закурил, его пальцы дрожали.
   - Люди нашего сорта не рассказывают многого, Джим, - сказал я, чтобы успокоить его. - Не говори ничего, если тебе этого не хочется.
   Он кивнул.
   - Дело было не в том, чтобы я стыдился этого поступка, - продолжал он. - Вероятно, я делал и другие вещи, не менее плохие. Но мне было стыдно, Дик - и теперь я стыжусь своего страха.
   - Самый храбрый человек, какого я когда-либо знал, напуган до смерти, - заметил я, тихо улыбаясь. - Страх - это не то, чего нужно стыдиться, старина. Это только когда ты не можешь что-то сделать, потому что боишься этого...
   - Я знаю. - Внезапно он выпрямился, бросил сигарету на поднос, и что-то от прежней дерзости зажглось в его глазах. - Послушай, Дик, - он наклонился вперед, пристально глядя на меня, - ты веришь в призраков?
   Я снова улыбнулся.
   - Нет.
   - Ну, я только что видел одного.
   Я ждал, ничего не говоря.
   - Этот бандит, араб в своей одежде, черт возьми, парень, - он мертв. Я убил его - два года назад.
   Я не выказал ни удивления, ни недоверия и сидел в невозмутимом молчании, как научился делать за игорными столами и в различных чрезвычайных ситуациях своей бродячей жизни. Роган внимательно наблюдал за мной. Тень насмешки на моем лице, циничная улыбка на моих губах могли бы остановить его. Не видя ни того, ни другого, он продолжил с видимым усилием.
   - Ты знаешь, что я служил в Иностранном легионе - я тебе это говорил?
   Я кивнул.
   - Но я не говорил тебе, что дезертировал, Дик. - Он сделал паузу и закурил еще одну сигарету. Теперь его руки не дрожали. Решимость раскрыть тайну начала оказывать свое действие.
   - Ну, - продолжил он после серии торопливых, нервных вдохов, - я действительно дезертировал. В Легионе за это убивают. Конечно, я это знал. Но с меня было достаточно этого ада. Ты знаешь пустыню, Дик? Пекло, когда кровь стучит в ушах; горькие ночи; песок в горле, в глазах. В пустынях этой страны и так достаточно скверно, но Сахара...
   Теперь он был погружен в свой рассказ, не обращая внимания на меня, забыв даже об арабах, которых мы видели.
   - Легион - это особая организация, Дик. Нет никакой другой, похожей на нее. В моем отделении был чикагский убийца, а также банкир из Индианаполиса, который скрывался. Офицеры, бедняги, - им приходилось быть жесткими. Люди в наших рядах были по большей части отбросами.
   Он пытался оправдать свое дезертирство. Со мной в этом не было необходимости. Я гордился тем, что могу понять эмоции культурного человека, оказавшегося в ловушке длительного периода службы в Судане. Но я ничего не сказал, думая, что молчание с моей стороны ободрит его.
   - Я мог бы все это вынести. - Он выпрямился, и его челюсти сжались. - Но причиной была не служба. Это была женщина.
   Произнеся последнее слово, Роган отвел взгляд; его глаза, голубые, как небо его родной Ирландии ясным утром, казалось, смотрели вдаль с тем особенным, отрешенным выражением, какое бывает у людей моря и прибрежных просторов.
   - Ты когда-нибудь видел Сахару ночью, Дик? - Он спохватился, зная, что со мной такого не случалось. - Конечно, нет, - поспешно продолжил он. - В ясные ночи тебе кажется, что ты мог бы протянуть руку и сорвать звезду, - они кажутся такими близкими. Дюны становятся бледно-голубыми под луной, а тени черными. Воздух холодный, но чистый - выгорел на дневном солнце. Боже, как жарко на солнце, Дик. Горит даже твоя душа.
   Я никогда не слышал, чтобы Роган говорил с таким чувством. Прежде он всегда был веселым или подавленным, легкомысленным или молчаливым, как подсказывало его кельтское настроение.
   - Я видел пустыню Невада и Аризону, - сказал я. - Полагаю, там есть что-то в этом роде.
   Роган, казалось, едва ли слышал меня.
   - Я встретил ее такой ночью, - продолжал он. - У меня был двадцатичетырехчасовой отпуск. Мы разбили лагерь за пределами Алжира. Она была наполовину француженкой, наполовину арабкой, иначе я бы никогда ее не встретил. Эти пустынные псы не выпускают своих женщин из виду. Но французская половина в ней придавала ей немного независимости. Я встретил ее в кофейне, одном из тех каменных заведений с низкими потолками, выглядящими такими же старыми, как пирамиды. Она была с французом...
   Роган резко встал с кресла и медленно обошел комнату. Он изучал пол, собирая свои воспоминания на ходу. Вскоре он взял себя в руки и вернулся на свое место.
   - Лягушатник что-то сказал ей, - продолжил он, - и я увидел, как она приподнялась. Она была зла и... обижена. Француз рассмеялся и схватил ее за запястье. Я сидел за соседним столиком. Я треснул его по запястью ребром ладони, и его хватка ослабла. Когда он встал, я сбил его с ног. В заведении было с дюжину туземцев, полдюжины французов и два или три томми в форме. Ты же знаешь, как там обстоят дела - у Легиона дурная слава. Никто не хотел со мной ссориться - я был очень зол. Прямо тогда не имело бы значения, что они делали. Мне было все равно. Но никто не вмешивался. Они отнесли француза в заднюю комнату, а я взял девушку за руку, заговорил с ней по-французски - попросил ее присоединиться ко мне в другом месте, где мы могли бы поговорить.
   Роган устало провел рукой по глазам, как будто хотел стереть повторяющееся видение.
   - Когда она ответила - Дик, я никогда не забуду ее голос. Это был хриплый голос, предназначенный для того, чтобы петь. Я не могу сказать тебе, как она выглядела, и у меня никогда не было ее фотографии - она никогда в жизни не стояла перед камерой. Но француз должен был знать, Дик, любой мужчина должен был понять, что она честная, просто взглянув на нее. Она не могла играть в дешевую игру - это должно было быть все или ничего, жизнь или смерть. Она была такой - ее глаза говорили об этом.
   Я думаю, он посмотрел на меня снизу вверх, чтобы убедиться, что я понял. Я молча кивнул и стал ждать.
   - Ну, это случилось до того, как я по-настоящему понял, в чем все дело. Она рассказала мне о своей жизни в Алжире - о ее неизбежном конце. Сказала что-то о мужчинах, которые приходили туда, о том, как они разговаривали с женщинами, о том, что они делали. И она гордо подняла голову, - она говорила правду, - когда сказала мне, что ни один мужчина никогда не обладал ею. Я никогда не был большим любителем женщин, - продолжал он, словно разговаривая сам с собой. - Но с ней все было по-другому. Я рассказал ей о Штатах - о внешнем мире. Мы встали, покинули это место, и пошли по узкой, кривой улочке - пришли к восточным воротам, где дорога вела наружу и терялась в песке...
   Роган вздрогнул, и его плечи, казалось, сузились, когда он низко наклонился, вглядываясь в узор ковра.
   - Пока мы там стояли, мимо прошел араб и уставился на нее. Она испуганно придвинулась ко мне поближе. Я хотел проучить его, но она удержала меня.
   - Он ничто, - сказала она мне. - Я его не боюсь. Но его учитель, Рамачарака...
   - Что с ним? - спросил я ее. - Кто он такой?
   - Мужчина, который сделал бы меня своей рабыней, если бы мог, - ответила девушка.
   Большие руки Рогана сжались в кулаки, и я увидел, как костяшки его пальцев побелели от напряжения.
   - Ну, я посмеялся над ней и над этим Рамачаракой, - продолжил он. - Я сказал ей, что увезу ее в Америку - мы поженимся, и будем жить обычной жизнью. Я имел в виду именно это. Она знала, что я это сделаю. И она согласилась. Там, в тени разрушающейся старой стены, когда пустыня окутывала нас своим безмолвием, я держал ее в своих объятиях. Где-то в стороне араб наблюдал за нами, но тогда я этого не знал. В любом случае, мне было наплевать.
   Итак, в ту ночь я составил план дезертировать из полка. Когда я оставил ее - Иветту - то поехал прямо в лагерь и миновал первого часового за несколько часов до истечения моего отпуска. Утром я доложил. Я сказал капитану то, что сказал часовому: где-то в Алжире я потерял свой отпускной билет. Это не имело значения. Я вернулся. Выговор - вот все, что я получил.
   Но в тот день, в свободные минуты, я срезал надпись с билета самым острым лезвием своего ножа. Осталась только подпись моего капитана. Осторожно, копируя его почерк, я выписал пропуск на семьдесят два часа, что было допустимым пределом. В ту ночь, когда пустыня была иссиня-черной, я еще раз воспользовался билетом и вернулся в Алжир.
   Теперь Роган изо всех сил старался рассказывать свою историю в хронологической последовательности. Он обрывал фразы, и я видел, что он снова переживает ту ночь, когда он и франко-арабская Иветта бесшумно выскользнули из спящего Алжира.
   - Иветта ждала меня. Под мышкой у меня был штатный сорок пятый, но я также носил нож.
   У нас был план, мы отправились прямо на набережную, где Средиземное море плещется о толстые серые стены причалов. Старый лодочник согласился отвезти нас на грузовое судно, капитана которого Иветта знала. Она была уверена, что этот капитан позволит нам отплыть с ним на рассвете - когда узнает обстоятельства.
   Старый лодочник отправился на берег за своей лодкой. Набережная была пустынна, если не считать нас. Иветта подошла ближе, и я обнял ее. Когда я поцеловал ее, из темноты донесся голос.
   - Иветта, - произнес кто-то по-французски, - не ошибись. Ты идешь на смерть с этой христианской собакой.
   Я отпустил ее и развернулся, держа руку на ноже, поближе к пистолету. Араб выступил из мрака и встал перед нами, не обращая на меня внимания. Иветта прижалась ко мне, ее глаза были широко раскрыты. Я почувствовал, как она дрожит, и увидел, что слова застряли у нее в горле. Она выдохнула одно слово:
   - Рамачарака!
   - Иди своей дорогой, - сказал я этому парню и сделал шаг вперед.
   Роган снова прервал свой рассказ, чтобы встать и начать расхаживать по комнате, нахмурившись и что-то бормоча себе под нос на арабском. Он взял себя в руки без моей помощи.
   - Этот парень наклонился и плюнул мне в лицо, - резко произнес Роган. Воспоминание вызвало пунцовый румянец на гладкой коже его щек.
   - Конечно, я ударил его. Совсем забыв о ноже, да и о пистолете тоже. Даже забыл Иветту. Но я ударил его недостаточно сильно. Он смотрел на меня, и я увидел в его глазах убийство. Его губы были растянуты в оскале. Я кое-что знал об этих пустынных крысах. Они не боятся умереть. Это их религия. Так что мне пришлось действовать быстро. Я не хотел шуметь, поэтому пригнулся, и его удар миновал меня. Когда я выпрямился, у меня в руке был нож, и я воспользовался им.
   Роган сделал паузу и полуобернулся, чтобы посмотреть в окно на Чэннел-стрит внизу, как будто искал кого-то в движущихся рядах людей.
   - Я не потрудился убрать нож, - продолжил он странно тихим голосом, без акцента. - Иветта наблюдала за всем этим. Если она и издала какой-то звук, я его не услышал. Парень все еще задыхался, когда я наклонился над ним. Я слышал этот хрип в других глотках - я знал, что он умрет. Но его лицо было совершенно спокойным. Казалось, ему совсем не было больно.
   А затем он посмотрел на Иветту и снова заговорил. "Иветта, ты идешь на смерть", - сказал он. И будь я проклят, если он не улыбнулся. Затем он поднял на меня глаза, и его голос был ровным. "Смерть - это всего лишь аспект жизни, - сказал он, - и разрушение одной материальной формы - всего лишь прелюдия к возникновению другой".
   Мгновение спустя мы услышали звук приближающейся к нам лодки старика. В бухте я мог видеть ходовые огни грузового судна. Носком ботинка я мог бы столкнуть этого умирающего араба в воду. Должно быть, он прочитал мои мысли. Он приподнялся и быстро заговорил по-арабски, наблюдая за мной своими остекленевшими глазами. Когда он упал на спину, Иветта издала тихий вскрик.
   Он был мертв. Лодочник, занятый своими веслами, не услышал всплеска. Я увидел, как халат на мгновение закружился в воде, а затем утонул. На поверхность не поднялось ни одного пузырька. Лодочник резко затормозил у причала, и мы с Иветтой молча сошли в лодку. Мы вообще не произнесли ни слова, пока не причалили к ржавому кораблю, и наш лодочник не окликнул палубную вахту.
   Я заплатил лодочнику двойную плату за молчание, и мы взобрались на борт. Старый капитан вышел из своей каюты, и, казалось, был рад нас видеть. Он вспомнил Иветту. Он понял. Он согласился отвезти нас, и я сразу же ему поверил.
   Роган остановился и вопросительно посмотрел на меня.
   - Я тебе надоел, Дик? Ты улавливаешь суть? Я... я не способен рассказать об этом. Все так, как и случилось.
   - Продолжай, - сказал я. - Я понимаю - все это.
   - Пока ты справляешься, - ответил он, - но с этого момента...
   Я ждал, пока он вернется к своему рассказу.
   - Мы снялись с якоря на рассвете и отплыли из Алжира, - снова начал он. - Мы с Иветтой сидели на носовой палубе, откуда могли наблюдать за рассветом и ленивыми волнами впереди. У нас не было никакого желания оглядываться на Алжир. В то утро капитан обвенчал нас. Иветта чувствовала себя отчаянно несчастной. Это было достаточно естественно. Женщина не может видеть, как совершается убийство, и при этом оставаться спокойной. Только когда церемония закончилась, она сказала мне правду.
   - Джим, - позвала она меня, смягчая "Дж", - я боялась. Я знаю, ты будешь смеяться. Но в вашей стране не так, как в пустыне. Мы уплываем с проклятием на нас, мой возлюбленный, - проклятием Рамачараки, который не боялся смерти. Тебе и мне он пожелал проклятия горя и страха - ты понимаешь?
   Я действительно посмеялся, как она и сказала. Весь тот день мы были счастливы, потому что я боролся с ее суевериями. Мы вышли в открытое море, и я знал, что нам будет легко добраться до Нью-Йорка. А когда мы сели на английское судно, направлявшееся в Америку, казалось, что Иветта забыла Рамачараку и его проклятие. Но по пути ее старые страхи вернулись.
   - Говорю тебе, любимый, - призналась она, - я вижу Рамачараку. Он здесь, на корабле, с нами; он ходит по палубе, когда мы гуляем; он стоит у иллюминатора нашей каюты, когда мы спим.
   Я посмеялся над ней, но это ни к чему хорошему не привело. Она побледнела и потеряла свойственный ей огонь - отказывалась есть. Когда мы гуляли ночью по палубе, она цеплялась за меня и постоянно оглядывалась через плечо, боясь чего-то, что, как ей казалось, витало в темноте над морем и вокруг корабля.
   Роган внезапно прервал свой рассказ и снова уткнулся лицом в ладони. Воспоминание о пытках сломило его, но он взял себя в руки и продолжил свой рассказ.
   - За три дня до того, как мы должны были прибыть в Нью-Йорк, Иветта слегла в постель. Корабельный врач пытался дать ей лекарства, но она отказалась от них.
   - Это проклятие Рамачараки, любовь моя, - сказала она мне ночью, и стук ее сердца рядом с моим был подобен гулу двигателей внизу. Видит Бог, я сделал все, что мог. Она внезапно села, не говоря ни слова, указывая на дверь нашей каюты. Та медленно открылась, и порыв соленого ветра ворвался внутрь...
   Теперь он поднял глаза и пристально посмотрел на меня.
   - Я посмотрел - и увидел - этого проклятого араба - Рамачараку - дьявола, которого мы только что встретили на улице.
   Я застыл от ужаса - как птица, загипнотизированная змеей.
   - Вы видели, как индусы сидят в воздухе, - продолжил он монотонным голосом. - Вы можете провести тростью под ними. Как они это делают? Вы видели, как они заставляют розу вырасти в горшке, наполненном землей, - за несколько мгновений. Что ж, арабы тоже совершают странные поступки. Они стары; их пути стары - как пустыня. На мгновение мне показалось, что мой разум находится под контролем Иветты - это была галлюцинация, оптический обман...
   Но Иветта, уставившись на призрак, отшатнулась. Ее тело напряглось. Ее глаза были скрыты веками, которые на мгновение дрогнули и замерли. Дик, она была мертва - там, у меня на руках.
   Роган поперхнулся и поднялся на ноги. Он провел руками по лбу, затем прижал ладони к глазам, словно хотел отгородиться от видения той маленькой каюты.
   Когда он продолжил, его глаза были дикими, и я заметил глубокие морщины на желтоватой коже его лица.
   - Я поднял глаза и увидел Рамачараку. Он смотрел мне прямо в глаза, и его лицо было суровым. Но гнева не было. Он казался спокойным, бесстрастным. На нем был тот же полосатый халат - и, хочешь - верь, хочешь - нет, рукоятка моего ножа из слоновой кости все еще была видна. Лезвие находилось внутри тела - я сидел с Иветтой на руках и видел это.
   Я подумал, что Роган, должно быть, сошел с ума, если этого не случилось раньше. Но я приучил себя выглядеть бесстрастным, и он наблюдал за мной своими налитыми кровью глазами.
   - Я не мог произнести ни звука. Дверь каюты все еще была открыта, и в нее дул соленый бриз. Внезапно эта штука - этот Рамачарака растворился. Он исчез, и не было ничего. Затем дверь мягко закрылась, чтобы...
   Роган снова выглянул в окно, затем повернулся ко мне с умоляющим жестом.
   - Понимаешь, старик, я знаю. Этот парень в белом костюме достаточно реален. Он - слуга Рамачараки. Он обеспечивает его связь с землей. Другой, араб в мантии, это Рамачарака. Я бы узнал его где угодно. Это первый раз, когда он беспокоит меня в течение года. Я подумал, что, возможно, он ушел. Но на этот раз - он меня достанет... Я не боюсь ни одного мужчины, Дик. Но, Боже, я боюсь этой штуки.
   Я встал и взял дрожащую руку Рогана.
   - Я, конечно, слышал о подобных вещах, - сказал я. - Но, в конце концов, зачем относиться к этому так серьезно? Мы пережили множество штормов. Давай выйдем на улицу и поищем этих арабов. Будет лучше разобраться с этим, если это возможно. По крайней мере, мы можем докопаться до правды. Идем?
   Роган кивнул.
   - Полагаю, ты прав. Но ведь ты мне веришь, не так ли? Ты видел это... эту штуку? На этот раз я не мог ошибиться. Ты сам это видел - и ты должен знать, что я говорю правду.
   - Конечно, - сказал я ему. - Но разве нет шанса, что Рамачарака все еще жив? Мне говорили, дьяволы умирают тяжело, хотя и приветствуют смерть.
   - Лезвие вошло по самую рукоять, Дик. Когда он опустился на дно рядом с причалом, пузырей не было.
   Мы вошли в лифт и спустились в вестибюль. Первое, что бросилось нам в глаза, были два араба, стоявшие у письменного стола. Тот, что помоложе, полукровка в цивильной одежде, брал ключ у клерка. Араб в мантии - человек из загробного мира - молча стоял рядом с ним. Роган схватил меня за руку, и его глаза расширились.
   - Спокойно, - предупредил я его. - Сохраняй хладнокровие, парень. Не позволяй им увидеть твое состояние.
   Он взял себя в руки, и мы пошли по этажу, минуя арабов, направлявшихся к лифту. Они смотрели на Рогана, игнорируя меня. И, должен признать, Роган ответил на их пристальный взгляд, не дрогнув.
   - Посмотрим регистрационную книгу, - предложил я.
   Я небрежно перевернул ее и изучил нацарапанные подписи гостей, строчку за строчкой. В конце страницы я наткнулся на причудливый, изящный шрифт "Хатха Хабу, Алжир". Имя другого араба в книге не значилось. Роган, склонившийся над столом, вздрогнул.
   - Это его слуга, - сказал он. - Рамачарака с ним. Но он, конечно, не стал бы регистрироваться. Смотри, Дик, Господи, у них номер 864, - рядом с моим!
   Я сжал руку Рогана и улыбнулся служащему.
   - Странная пара, - заметил я.
   Он вопросительно посмотрел на меня.
   - Вы что-то сказали, мистер Крейг?
   - Эти арабы, - повторил я, - странная пара.
   - О, - сказал он с улыбкой, - вы имеете в виду парня, который только что поднялся? Да. Но, вы говорите, с ним был еще один? Второго я не видел. Должно быть, он встретил приятеля, а?
   Мы с Роганом отвернулись, и, признаюсь, мне стало не по себе. Да, именно так, - я тоже ощутил это заклятие. Только Роган и я видели эту фигуру в мантии с пронзительными глазами. Роган почувствовал мое беспокойство.
   - Теперь ты веришь, - сказал он почти ликующе. - Ты сомневался во мне, Дик. Ты больше не сомневаешься.
   Мы вышли на улицу. Роган, казалось, вновь обрел самообладание - или, возможно, это было спокойствие отчаяния. Говорят, обреченные люди, когда они очень сильны, испытывают странную отчужденность по отношению к мирским вещам. Я видел людей, находившихся на грани смерти, смеявшихся вместе со своими охранниками и отпускавшими странные шутки о смерти. Возможно, так было сейчас с Роганом.
   - В пустыне, - сказал он, когда мы прогуливались по Чэннел-стрит, - я изучал факиров и пророков, с которыми мы сталкивались. Они совершили несколько замечательных поступков. Я всегда верил, что они искренни, как бы сильно сам в них ни сомневался. Однажды ночью старая пустынная крыса рассказала мне кое-что об этом. Он сказал, что каждый из нас - это эго, фрагмент вселенской жизни, выделенный как индивидуум для выполнения части вселенского плана. Вы независимы от тела; вы используете его только как инструмент. Вы неразрушимы и обладаете вечной жизнью - вы не можете быть уничтожены огнем, водой или чем-либо вообще. Независимо от того, что станет с вашим телом, вы выживете. Вы - душа, и у вас просто есть тело. Ты меня понимаешь, Дик?
   - Да, в некотором роде. Я много читал об этом.
   - Примерно так, как будто ты читаешь роман или детективную историю, - продолжал он. - Ты отложил книгу в сторону и подумал: "Как интересно". И оставляешь все как есть. Ты ведь никогда по-настоящему не думал об этом, не так ли, Дик?
   Я должен был признать, что эта тема была из тех, в которые я никогда не вникал с какой-либо степенью серьезности.
   - Ну, я тоже не задумывался над этим до той ночи на борту корабля.
   Мы шли дальше, каждый погруженный в свои мысли. Вскоре мы подошли к реке. Дамба была завалена тюками хлопка, бочками с патокой, упакованными грузами. Вдоль полумесяца на многие мили были пришвартованы корабли всех форм и размеров, от огромных морских лайнеров до неуклюжих грузовых судов с низкой палубой. Негры пели за работой, в то время как их белые сотоварищи выкрикивали проклятия.
   - Интересный город, - тихо сказал Роган. - Интересный мир. Мне не хочется оставлять его, Дик.
   Я выдавил из себя смешок, но он прозвучал фальшиво.
   - Тебе не нужно смеяться. Теперь ты знаешь все так же хорошо, как и я, - продолжал он, - но, я думаю, ты в достаточной безопасности. Для тебя было бы лучше следовать своим планам и идти дальше в одиночку.
   Мы приехали в Новый Орлеан, чтобы сесть на корабль, отплывающий в Южную Америку. Там царило оживление, и те, кто знал толк в деньгах, могли их заработать.
   - Забудь об этом, Роган, - резко сказала я. - Мы пойдем дальше вместе.
   Мы развернулись и медленно направились обратно в отель. Казалось, говорить было не о чем; а у меня было огромное желание помолчать и подумать. Я пошел в свою комнату, смежную с комнатой Рогана, соединяющуюся через ванну. Я оставил дверь открытой и вскоре услышал скрип его ручки по бумаге.
   За ужином он вручил мне результат своих трудов. Это было на редкость краткое заявление, примерно отражающее то, что он рассказал мне о своей жизни. Заключительный абзац носил характер завещания, в котором он оставлял мне свои личные вещи.
   - Ты позволяешь этому делу зайти слишком далеко, - сказал я и вернул ему бумаги.
   - Все равно, старина, ты окажешь мне услугу, сохранив их, - твердо сказал он.
   Я сунул исписанные страницы в карман. На протяжении всего ужина мы наблюдали за другими посетителями, но не видели ни одного араба.
   После ужина мы еще раз прогулялись, посмотреть старый город. Мы вышли на Сент-Чарльз-авеню. Мы прошли долгий путь - мимо множества старых южных особняков, наполовину скрытых поникшим испанским мхом. Мягкий ночной воздух был наполнен ароматом магнолии.
   Вернувшись в отель, Роган снова почувствовал беспокойство. Во время прогулки, на какое-то время изможденные морщины на его лице стерлись, и он был почти весел. Теперь он снова стал угрюмым, хмурым, беспокойным. Я оставался с ним в его комнате до позднего часа.
   - Я не собираюсь сдаваться так легко, - сказал он перед тем, как я встал, чтобы пойти в свою комнату. Он открыл свою сумку и достал тяжелый служебный револьвер.
   - Если ты захочешь зайти ко мне сегодня вечером, Дик, сначала крикни. Я собираюсь стрелять, а потом уже задавать вопросы.
   Я ухмыльнулся и похлопал его по плечу.
   - Приятных снов, - сказал я. - Утром все будет выглядеть по-другому.
   Но в своей собственной комнате я тоже достал надежный пистолет, не раз служивший мне в чрезвычайных ситуациях. И когда я лег спать, у меня было смутное, но вполне определенное предчувствие, что мой сон будет нарушен. Я лежал без сна, прислушиваясь к городским шумам. Наконец, голоса в коридорах стали реже. Машины-"совы" проезжали лишь изредка, а когда тишина стала гнетущей, я, должно быть, уснул.
   Меня разбудил звук голоса Рогана.
   - Ты сам навлек это на себя, - говорил он скучным монотонным голосом. - Иветта была моей - моей, говорю тебе. Она была белой, а ты - черный. Между вами был целый мир. Той ночью на набережной ты сам позвал смерть - плюнуть в лицо солдату Легиона! О, да, я знаю - я был дезертиром, но я все еще был мужчиной. Убирайся, ты, черный дьявол! Убирайся...
   Я вскочил на ноги, схватил пистолет и быстро, беззвучно двинулся по полу. Света не было ни в ванной, ни в комнате Рогана; в своей я его включать не стал. У двери я остановился, выставив пистолет перед собой.
   Сквозь полумрак я мог видеть Рогана, сидящего на кровати. Его волосы были растрепаны, а глаза вытаращены; его револьвер, - я был в этом уверен, - лежал на столике рядом с кроватью, но он не сделал ни малейшего движения, чтобы достать его. Он откинулся назад, опираясь на одну руку, а другой беспрерывно потирал горло. Он что-то бормотал по-арабски.
   Из окна лился тусклый свет, и я мог отчетливо видеть различные предметы в комнате. Там не было никого, кроме моего друга. Потом я увидел, что дверь была приоткрыта. Я двинулся через комнату и выбежал в коридор. В двадцати футах от меня араб поменьше ростом бесшумно шагал по коридору. Еще два шага, и он был бы у своей двери.
   - Вернись, - прорычал я.
   Он повернулся, пристально посмотрел на меня в тусклом свете, и я увидел, как его глаза переместились на синий блеск моего пистолета. Затем он тихо и неторопливо двинулся в мою сторону. Он остановился прямо передо мной.
   - Иди сюда, - прорычал я, держа ствол направленным на него.
   Он немного натянуто поклонился и первым вошел в комнату. Роган откинулся на подушку. Я закрыл дверь и, все еще держа араба под прицелом, подошел к кровати. В изголовье находился выключатель. Я повернул его, и комната залилась светом.
   - Сядь в это кресло, - приказал я. Мужчина повиновался без единого слова. Я опустил левую руку и коснулся лица Рогана. Оно было холодным. Пораженный, я посмотрел на него сверху вниз. Его глаза были широко открыты и смотрели в потолок. Его рот был искривлен, как будто он подвергся пытке. Его руки, выглядывавшие из-под смятого покрывала, были скрючены и одеревенели. Я знал, что он мертв.
   Я выпрямился и повернулся лицом к мужчине в кресле.
   - Где твой хозяин - Рамачарака? - спросил я.
   Парень слегка приподнял брови, но его голос был мягким, когда он ответил:
   - Рамачарака мертв.
   - Почему ты убил Рогана? - спросил я.
   Он пожал плечами.
   - Вы ошибаетесь, мсье. - Он говорил на довольно хорошем английском. - До этого момента я не знал, что он мертв.
   - Что ты делал в этой комнате - в коридоре?
   - Я проходил мимо двери - я гулял с друзьями - и услышал мужской голос, - с готовностью ответил он. - Это звучало так, как будто он был в беде...
   - И ты вошел, - прервал я.
   Он покачал головой.
   - Нет. Я остановился на мгновение, но голос быстро смолк, и поэтому я направился к своей комнате. Потом вышел мсье - с пистолетом.
   Этот парень смеялся надо мной? Я мог бы поклясться, что на его толстых губах и в глазах-бусинках была насмешка.
   - Дверь была открыта - ты уходил - Роган был убит, - сказал я ему. - Тебе будет трудно убедить полицию...
   Он пожал плечами.
   - Мне нечего бояться, кроме страха, - сказал он.
   - Ты знал этого человека? - Я ткнул пальцем в сторону Рогана.
   Араб долго смотрел на тело и покачал головой.
   Вместо ответа я снял телефонную трубку и позвонил в полицию, стараясь держать араба под прицелом.
   - Пришлите сюда детектива, - коротко сказал я, - и врача - как можно быстрее!
   Мы ждали в тишине, наверное, минут десять. Было раннее утро, и, по всей вероятности, детектив наслаждался несколькими минутами сна. Вскоре он появился в сопровождении клерка и коридорного.
   - В чем проблема? - спросил он, протискиваясь внутрь.
   Я рассказал ему в нескольких словах. Он склонился над Роганом, прислушиваясь к сердцебиению, затем поднялся, медленно качая головой.
   - Он мертв, - сказал он. - Это был нож или... - Он снова наклонился, чтобы осмотреть горло Рогана. - Он не был задушен, - сказал он, выпрямляясь.
   Раздался стук в дверь, и в комнату вошел врач, частично одетый, очевидно, только что проснувшийся.
   Он быстро подошел к кровати и почти сразу подтвердил то, что я уже знал.
   - Он мертв.
   В своей деловой, профессиональной манере доктор обнажил огромную грудь Рогана и начал торопливый осмотр. Детектив стоял рядом, внимательно наблюдая за ним. Араб спокойно сидел в своем кресле, - заинтересованный наблюдатель. Служащий и коридорный уставились на меня широко раскрытыми глазами, в то время как я стоял между арабом и дверью, все еще держа в руке автоматический пистолет.
   - На нем нет никаких следов, - сказал врач через некоторое время. - Он страдал от болезни сердца?
   - Этот человек никогда в жизни не болел, - заявил я. - Он был убит.
   Они с любопытством посмотрели на меня, и тень улыбки пробежала по зловещему лицу человека из Сахары.
   - Мы, конечно, проведем более тщательное обследование, - с беспокойством сказал врач. - Но из того, что я вижу, смерть наступила по естественным причинам.
   Я быстро соображал. Осмелюсь ли я рассказать историю Рогана западному миру? Поймет ли западный разум странные теории и силы Востока? Стал бы я вечно выставлять себя на посмешище из-за истории, которой нет объяснения? Они назвали бы меня сумасшедшим. Я решил пока хранить молчание.
   Конечно, была вызвана полиция. Они задержали Хатху Хабу для допроса, и его алиби было достаточно правдоподобным. На самом деле, он доказал, что в ту ночь был с друзьями в арабском квартале и только что вернулся в отель, когда я остановил его. Консультация хирургов и терапевтов была заключительным актом, и их решение было принято как официальное. Роган умер, по их мнению, от внезапного отказа сердечных клапанов. Я ничего не сказал им о призраке пустыни. Они никогда не смогли бы этого понять.
  

ПРИЗРАЧНЫЕ ПАЛЬЦЫ

ДЖОН МИЛЛЕР ГРЕГОРИ

  
   Нельзя отрицать, что я был влюблен в Илму Берли, потому что, если "кошке дозволено смотреть на короля", пресс-агент может любить свою звезду, даже если он оказался таким дураком, что сказал ей об этом. Но даже если бы я не был в нее влюблен, думаю, что вмешался бы, чтобы помочь ей в ее отчаянной борьбе за сохранение своего прекрасного голоса, потому что одно дело сражаться с материальными вещами за превосходство на Бродвее, и совсем другое - оказаться полем битвы двух противоборствующих духов. Каковым стала Илма Берли.
   Илма Берли была блестящей, красивой певицей, однажды вечером покорившей пресыщенный Нью-Йорк на потрясающей премьере одной из оперетт Штрауса. Она имела ошеломляющий успех, который в одночасье высветил ее имя электрическими лампочками над театром и поместил его на первой странице каждой газеты в стране.
   Я не претендую на большую личную заслугу за это замечательное первое выступление, хотя довольно усердно работал в качестве пресс-агента, чтобы получить полноценный дебютный зал и шансы для новичка. Талант и способности девушки, а также ее удивительная индивидуальность привлекли мое внимание в тот момент, когда я увидел ее, а история ее жизни заставила меня решиться дать ей хотя бы хорошее начало на трудном пути.
   К счастью, у меня был личный интерес к ней, потому что, когда странные призрачные пальцы потянулись откуда-то издалека, чтобы вырвать ее золотой голос из ее горла, ей нужен был друг, и я благодарю Бога, что я оказался там, чтобы помочь ей.
   Илма Берли была дочерью известного венгерского романиста, вынужденого бежать в нашу страну из-за политических врагов. В Венгрии писателям очень трудно зарабатывать деньги, поэтому Берли приехал в Нью-Йорк со своей женой и их малышкой Илмой, без денег и с небольшим количеством друзей.
   Жизнь маленькой семьи была полна тяжелого труда, разочарований, а иногда и отчаянной нужды. Но Берли боролся с этим, берясь за все, что попадалось ему под руку - немного переводил, немного работал в газете. Они жили и были счастливы.
   Жена Берли была певицей в Венгрии, но у нее сел голос. Поэтому все ее внимание было сосредоточено на маленькой золотоволосой голубоглазой Илме, чей нежный детский голосок время от времени взлетал, как стрела в солнечном свете, заставляя ее мать и отца ахать от благоговения и счастья.
   Ей они посвятили все свои усилия и искреннюю помощь. С надеждой они наблюдали, заботились и молились; и голос маленькой девочки стал необычайно чистым и прекрасным, а ее лицо засияло красотой материнской души и силой и верой отца.
   Миссис Берли взяла Илму с собой в Европу, девочке требовалось лучшее образование, которое мог дать Старый свет. В последующие годы Берли трудился и отказывал себе, воодушевляемый письмами своей жены, в которых предсказывались славная карьера их ребенка. Но внезапно от Илмы пришла ужасная телеграмма, и вскоре пароход привез их обратно - девушку с большими глазами, бледным лицом, одетую в черное; а в трюме парохода - серый гроб, в котором было все, что осталось от ее матери.
   Они снова были вместе, Берли и Илма, и девушка попыталась проверить предсказание своей матери. Две песни и лихой, оживленный венгерский чардаш подняли продюсера на ноги во время ее прослушивания, его глаза сияли от восхищения. На следующий день она была объявлена ведущим сопрано в новой оперетте Штрауса.
   Затем состоялась премьера и потрясающий успех Илмы. Перегнувшись через перила в задней части зала, я не отрывал глаз от покачивающейся фигуры на сцене, прекрасной, - вне всякой критики; я услышал, как ее великолепный голос следует неподражаемой мелодии Штрауса, и мое сердце потянулось к ней, какой бы недосягаемой она ни была, поскольку я поклялся, что буду защищать и помогать, чем смогу.
   Но когда я сделал это, у меня возникло чувство, что моя клятва каким-то образом будет подвергнута испытанию в будущем. Ибо дары, какими была осыпана Илма, должны были позволить ей жить своей жизнью в легкости и комфорте.
   Прошло ровно две недели после триумфального приема Илмы Берли, когда Лола Нунция подошла ко мне в фойе театра как раз перед ночным представлением.
   Театр был битком набит блестящей публикой в вечерних костюмах, от которых трепещет сердце пресс-агента. Каждая ложа была заполнена, галерка представляла собой колышущуюся массу взволнованных меломанов. Шесть рядов стояли в задней части зала.
   По какой-то странной причине я обратил особое внимание на Лолу Нунцию еще до того, как она заговорила со мной. Темноглазая, довольно жалкая женщина была одета в тусклое платье из синей саржи, а в ушах у нее были длинные серьги, которые пришлись бы по вкусу латиноамериканцам. Она стояла в углу, оглядываясь вокруг большими, карими, мертвыми глазами, которые, казалось, лежали в глазницах ее бледного лица, как два пятна тусклой краски. В них не было ни малейшей жизни. Казалось, они открывали душу, в которой умерли все надежды и амбиции.
   Это была стройная женщина лет сорока с двумя рядами блестящих белых зубов и квадратным решительным подбородком. Она была бы удивительно хороша собой, если бы не ее глаза. Они привлекали ваше внимание и заставляли глядеть в них - два огромных коричневых надгробия мертвой души.
   Когда толпа протиснулась в дверной проем, и послышались звуки оркестра, настраивающегося для увертюры, она скользнула ко мне.
   - Вы - рекламный агент? - спросила она.
   Я кивнул.
   - Я рада, - пробормотала она, ее губы раздвинулись в нервной улыбке. - Конечно, вы меня узнали. Я - Лола Нунция. - Она с большим нетерпением ждала, когда я заговорю.
   Это имя мне ничего не говорило, а в наши правила не входило допускать неизвестных на многолюдные вечера. Я упомянул об этом факте, и она подняла на меня свои мертвые глаза.
   - Боюсь, вы слишком молоды, чтобы помнить меня. Десять лет назад я была великой оперной звездой. Я пела по всему миру, перед коронованными главами дюжины стран. - Ее голос слегка дрогнул при воспоминании о ее прежних победах. - Вы найдете мое имя в газетах, mon ami - Лола Нунция, величайшее контральто в мире.
   - Я бы хотел послушать, как вы поете, - я тянул время, - но, боюсь... - Я замолчал и взглянул на переполненный зал театра.
   - Возможно, вы проводите меня за кулисы, mon ami. Я бы не стала просить вас, если бы могла позволить себе купить место. Но сейчас я бедна. - Ее губы затвердели. - Подумайте об этом! Лола Нунция выпрашивает место, как нищенка! - Она вздрогнула и выразительно пожала плечами. - Это было бы забавно, mon ami, если бы не было трагично.
   Дрожь пробежала у меня по спине. Я хотел, чтобы она не смотрела на меня - вид ее мертвых глаз вселил в мое сердце странный ужас, необъяснимый испуг. На самом деле бояться было нечего, подумал я. Это были всего лишь разочарованные, жалкие глаза упавшей звезды.
   - Послушайте, mon ami, - взмолилась она, положив руку мне на плечо. - Я должна услышать, как поет Берли, вы понимаете? Это может быть чрезвычайно важно - для нее - для меня - для всего мира! - Ее лицо поднялось, и в ярком свете люстры я увидел, что ее глаза внезапно ожили. Они странно светились в золотистом свете. - Вы отведете меня назад, mon ami, если впереди не будет места. Мне не хочется ее видеть. Я хочу услышать ее голос. Возможно, этот голос - мой голос! - Ее глаза смотрели прямо перед собой, как будто она видела что-то, скрытое от меня.
   Я не смог противостоять ее напористости. Несмотря на здравый смысл, я не отказал ей в просьбе, а отвел ее за кулисы и поместил в укромное местечко под железной лестницей, которая вела к раздевалкам наверху. С этого места она могла видеть сцену, и была бы в стороне от спешащих хористок и неуклюже ступающих рабочих сцены.
   Когда я вернулся на свое прежнее место, воспоминание о женщине не оставляло меня - ее мертвые глаза, ее измученная и опаленная душа, ее карьера, прерванная на пике, странное, тоскующее выражение на ее встревоженном лице и, особенно, ее странные слова: "Возможно, этот голос - мой голос!"
   После того, как занавес опустился в последнем акте, я вернулся в комнату Илмы. Ее красота притягивала меня к ней.
   - Я так рада, что вы вернулись, - нервно сказала она после моих поздравлений. - Во-первых, я хочу, чтобы вы познакомились с мадам Нунцией - знаменитой Лолой Нунцией. Ее слава гремела по всему миру.
   Женщина скользнула ей за спину и потянулась к ее руке.
   - Мир звенел от этого, carissima, но теперь - я мертва; мой голос исчез.
   - Но, моя дорогая, - возразила Илма, - вы не должны так говорить. Ваш голос вернется. Он должен вернуться - он был великолепен.
   На секунду глаза женщины вспыхнули.
   - Он вернется, - сказала она почти свирепо.- Мир еще услышит, как поет Нунция.
   Если бы я мог предвидеть будущее, я бы выгнал ее из комнаты, и Илма была бы избавлена от нескольких недель пыток. Ибо эта женщина протянула свою руку в вечность и хотела вернуть к жизни то, что умерло. Только Бог может сделать это, но для человека любая такая попытка - безумие.
   Илма, вздрогнув, заговорила со мной.
   - Минуту назад моей горничной стало плохо, - поспешно сказала она. - Она вон за той ширмой - лежит на диване. Я думаю, нам лучше вызвать врача или, возможно, "скорую помощь".
   - "Скорая помощь" была бы лучше, - медленно произнесла Нунция. - Она очень больна, я совершенно уверена.
   Уверенность в ее тоне заставила меня быстро взглянуть на нее. Она встретилась со мной взглядом своих мертвых глаз и отступила в сторону, чтобы убрать ширму.
   - Вы можете убедиться сами, mon ami. Девочка очень, очень больна.
   Я подошел к дивану и склонился над ней. Маленькая венгерская горничная лежала как мертвая, ее лицо было белым и неподвижным, глаза закрыты, руки безвольно покоились на груди. Очевидно, она была без сознания.
   - Даже не могу себе представить, что случилось, - с тревогой сказала Илма. - Когда я приступила к последней сцене, она казалась в порядке.
   - Она смеялась и разговаривала, - вмешалась Нунция.
   - Вы были здесь? - быстро спросил я.
   - Я только что представилась мисс Берли. Я хотела сказать ей, какой у нее прекрасный голос.
   - Но я не могла ждать, - заговорила Илма. - Мне нужно было выступать в последней сцене, а это требовало смены костюма. Мы поболтали, пока я переодевалась. Я упросила мадам Нунцию остаться здесь, пока мое выступление не закончится, но когда я вернулась, Креска лежала на кушетке, жалуясь на ужасную головную боль, появившуюся внезапно.
   - К счастью, у меня было с собой несколько порошков от головной боли, - сказала женщина с мертвыми глазами. - Сейчас она будет спать, но я боюсь, что она очень больна.
   - Тогда, пожалуйста, вызовите "скорую помощь" и отвезите ее в больницу, - попросила меня Илма. - Я бы ни за что не допустила, чтобы она серьезно заболела; она такая милая.
   - Конечно, - ответил я и направился к двери. - Вам придется нанять другую горничную, чтобы она временно помогала вам, мисс Берли. Могу ли я помочь в ее поиске?
   У Нунции вырвался странный, гортанный смешок.
   - Ах, mon ami, в этом нет необходимости, потому что мисс Берли может оказать мне честь. Мне бы так хотелось помочь ей, просто быть рядом с ней - просто слышать ее чудесный голос. - Она повернулась к изумленной Илме. - Вы позволите мне, мисс Берли? - спросила она.
   - О, нет, - запротестовала Илма. - Только не вы - не Лола Нунция в качестве моей горничной.
   Лола Нунция рассмеялась.
   - Вы должны помнить, что я очень бедна. Это место было бы для меня находкой. Кроме того, это ненадолго - пока не вернется ваша горничная, мисс Берли. А до тех пор это доставит мне удовольствие. Обещайте мне - пожалуйста. - Она протянула обе руки, и Илма, после минутного колебания, схватила их.
   - Вы так добры, мадам. Это такая услуга.
   Лола Нунция запрокинула голову и рассмеялась.
   - Услуга! Моя дорогая, вы даже не представляете!
   В ее смехе было что-то ужасное. Это поразило меня, как внезапный удар между глаз, и с этого момента Лола Нунция изменилась для меня. Вместо жалкой, разочарованной женщины она стала кем-то, наполненным странным, непроницаемым злом. Хитрым и изощренным. Это нависло над ней, как проклятие клеветы. С того момента, как я закрыл дверь комнаты Илмы, мы с Лолой Нунцией невзлюбили друг друга - что-то подсказывало мне, что она почувствовала мою неприязнь и возмущалась этим. Только Небеса знали, как и когда она отомстит за это.
   Последовали две недели, в течение которых я использовал все искусство пресс-агента, распространяясь об успехе прекрасной маленькой американки венгерского происхождения с золотым голосом. Критики и художники были в восторге от нее. Но Илма восприняла все это так, как и следовало ожидать - она знала, что такое ужасная бедность; и теперь, когда она в одночасье окунулась в славу Бродвея и роскошь, которую приносит успех, она оставалась задумчивой, привлекательной, нежной маленькой девочкой, вернувшейся домой из Европы с разбитым сердцем, широко раскрытыми глазами и испуганная, со своей матерью в сером гробу.
   Раньше я забегал во время представления, но теперь у меня не было возможности поговорить с ней. Затем, однажды вечером, я пошел за кулисы, после последнего занавеса, и постучал в дверь ее гримерной. Голос Нунции, странно приглушенный, пригласил меня войти.
   Илма лежала на диване с закрытыми глазами, как будто спала. Нунция в платье горничной нависла над ней, и я снова почувствовал тот дух зла, который она, казалось, воплощала. Ее мертвые глаза остановились на лице девушки, и, казалось, в их карих глубинах таилась странная сила очарования, которую мог почувствовать даже я, такой закоренелый, каким меня сделала театральная жизнь.
   Женщина заговорила - в ее голосе чувствовалась властность.
   - Илма, проснитесь! Кое-кто хочет вас видеть.
   Девушка пошевелилась, дрожь пробежала по ее телу. Ее веки затрепетали.
   - Просыпайтесь, Илма, просыпайтесь. Сейчас вы чувствуете себя намного лучше. Вся ваша усталость прошла. Проснитесь! Проснитесь!
   Глаза Илмы медленно открылись. Она глубоко вздохнула и выпрямилась. На ее лице появилась слабая улыбка, и она протянула мне руку.
   - Должно быть, я спала. Я не слышала, как вы вошли.
   - В последнее время Илма неважно себя чувствует, и поэтому я стараюсь, чтобы она немного отдохнула, пришла в себя, - произнесла женщина с мертвыми глазами. - Всего минуту или две сна - то, что вы называете "сорок подмигиваний". - Она улыбнулась и повернулась к девушке. - Как вы себя сейчас чувствуете, carissima? Хорошо - очень хорошо?
   - О, теперь со мной все в порядке, - сказала Илма и подняла свое белое лицо к свету. - Разве это не абсурд - моя растущая усталость? Не могу себе представить, что со мной происходит. Я чувствую себя так только последние несколько дней.
   - Возможно, вам лучше обратиться к врачу, - предложил я.
   Но Нунция отбросила эту идею, решительно покачав головой.
   - О, эти мужчины! Первое, что вы хотите, чтобы женщина сделала, это обратилась к врачу. Доктора! Фи! Что они знают о людях творческих? - Она легонько коснулась бронзовых волос певицы - как будто те были священными. - Mon ami, - продолжала она, - Илма - актриса. То, что она дает публике, она должна чувствовать, и это утомительно. Она устает, отдавая - отдавая - отдавая. Но такова ее жизнь. Она всегда должна отдавать, и ее тело платит за это. Но это ничего, mon ami, ничего. Истинный художник должен платить, если он может продолжать отдавать. Разве это не так, Илма?
   Илма лучезарно улыбнулась.
   - Давайте забудем об этом, - сказала она. - Сейчас со мной все в порядке - совершенно замечательно.
   Я сказал ей, что хотел бы, чтобы она сделала для небольшой дополнительной рекламы, и она любезно, как всегда, согласилась с моим предложением; затем я повернулся к Нунции.
   - Я надеюсь, вы не допустите, чтобы с ней что-нибудь случилось, мадам, - многозначительно сказал я. - Вы знаете, она очень ценна, и если что-нибудь случится, общественность может возложить ответственность на вас.
   Она долго смотрела на меня сквозь тяжелые, полуприкрытые веки, затем пожала плечами.
   - Вам не нужно беспокоиться об Илме, - холодно ответила она. - Что бы с ней ни случилось, это будет к лучшему. В этом вы можете быть уверены.
   Я оставил их, но слова Нунции засели у меня в голове. Казалось, они имели двойное значение; и то, которое не было очевидным, указывало на тот факт, что с девушкой что-то должно было случиться. Когда я размышлял об этом, мне казалось, это будет что-то ужасное - что это может повлиять на ее карьеру, возможно, на ее жизнь.
   Мне не понравилось, что Илма спала, когда я зашел в ее комнату - спала в каком-то оцепенении, неподвижная, словно труп; ее руки и лицо были белыми, дыхание прерывалось редкими глубокими вздохами. Мне также не понравилась команда в голосе Нунции, когда она разбудила ее, и ее предположение, что она будет здорова и счастлива, когда снова придет в себя. Я видел, как гипнотизеры будили своих подопытных подобным внушением.
   Это казалось мне неправильным. Вокруг царила промозглая атмосфера ядовитого болота, но не было ничего конкретного. Вскоре затем мои подозрения усилились после разговора с музыкальным директором. Я нашел его в комнате оркестрантов, как раз перед тем, как поднялся занавес.
   - Я беспокоюсь о Берли, - сказал он, нахмурив брови. - Когда я увидел ее впервые, то подумал, что она будет великой звездой. У нее был голос, внешность, темперамент - все. Но последние две недели что-то ее сдерживает. Я не знаю, что это такое.
   - Вы хотите сказать, что она поет не так хорошо, как следовало бы?
   - Я не имею в виду, что она не поет так же хорошо, но... она боится. Вот именно - она боится. Она не понимает этого. Она замирает на высоких нотах, как будто боится, что не дотянется до них.
   - Но она может их взять, - возразил я.
   - Конечно, может, и именно поэтому я не могу ее понять. Хотел бы я знать, почему она должна бояться сейчас? - спросил он с некоторым жаром. - В течение трех недель она была великолепна, чудесна. Ее голос взлетел, как золотая стрела. Теперь, внезапно, она начала спускаться. Последние две недели она нервничала. Ее глаза почти не отрываются от меня. В ее голосе слышится страх.
   - Последние две недели, - сказал я задумчиво, - с тех пор, как мадам Нунция стала ее горничной.
   Он быстро поднял глаза, его седые усы воинственно торчали.
   - Нунция! Что вы знаете о ней?
   - Ничего, кроме того, что когда-то она была великой оперной певицей.
   - Я знаю, - глубокомысленно кивнул он. - И знал ее много лет назад. Она была великой певицей, изумительным контральто и очень красивой женщиной.
   - Похоже, все это осталось в прошлом, - начал я, но он прервал меня.
   - Я помню об этом все. Она была замужем за врачом, презренным человеком, интересовавшимся человеческой психикой. Говорили, что он был неплохим гипнотизером, но постепенно потерял свою практику из-за странных вещей, которые пытался внушить своим клиентам.
   Он безумно ревновал свою жену и обычно бродил по театру, бросая свирепые взгляды на всех, кто ее замечал. А у нее было много поклонников, скажу я вам. Но внезапно что-то случилось с ее голосом; он начал ломаться. Когда это случилось в первый раз, женщина чуть не сошла с ума. Она бесновалась и разглагольствовала в своей гримерной, словно дикая, в то время как ее муж просто стоял и смотрел на нее своими огромными черными глазами, похожими на сверкающие угли. Но через некоторое время она успокоилась, и они вместе вышли из театра.
   Какое-то время мужчина держался подальше от оперы; затем внезапно он появился снова, сидя впереди на одном и том же месте на каждом представлении и свирепо глядя на нее. Однажды ночью, выступая, она внезапно сорвалась на высокой ноте. Она стояла в центре сцены, схватившись за горло, и на ее лице был ужас. Затем она бросилась со сцены в свою гримерную, и через некоторое время туда же отправился ее муж. Люди на сцене сказали мне, что слышали, как они обменивались тихими, ядовитыми словами. Один раз голос мужчины сорвался на крик.
   - Ты никогда больше не будешь петь, - закричал он. - Никогда... никогда! Я заберу твой голос с собой.
   Мадам Нунция распахнула дверь и выбежала, ее волосы развевались, платье было разорвано у горла. Затем в раздевалке раздался выстрел из пистолета, и женщина упала в обморок.
   Его нашли в комнате, мертвого, с обожженной синей отметиной на виске, из которой текла кровь, и пистолетом в его руке. Когда Лола пришла в себя, она уставилась на то, что было ее мужем, а затем попыталась петь. Но единственными звуками, которые вырывались из ее горла, были грубые, скрипучие ноты. Затем она рассмеялась мужским смехом и, схватив пальто, выбежала за дверь и исчезла. После этого о ней ничего не слышали.
   Я поднялся, когда прозвучал звонок к увертюре.
   - Теперь она снова вернулась, Кардини, и она принесла с собой злую, ужасную личность своего покойного мужа. Я не знаю, что происходит с Илмой, но я выясню, и если есть что-то, что эта женщина делает, чтобы погубить ее, она ответит передо мной лично.
   Директор покачал головой.
   - Вам лучше не торопиться, молодой человек. Вы собираетесь вмешаться в то, во что не имеете права вмешиваться.
   - Я собираюсь помочь Илме Берли, чего бы мне это ни стоило, - решительно заявил я.
   Директор вопросительно посмотрел на меня, затем пожал плечами. Должно быть, он увидел в моих глазах любовь, которую я питал к ней, но ничего не сказал, пока не дошел до маленькой двери, ведущей в оркестровую яму. Там он остановился и обернулся.
   - Если вам понадобится какая-либо помощь, вы можете обратиться ко мне, - предложил он. Затем, после небольшого колебания. - Я имею в виду, конечно, если это связано с человеком. Я бы не хотел иметь дело с мужем Нунции.
   Я стиснул зубы.
   - Если возникнет такая необходимость, - сказал я.
   Размышляя над стоящей передо мной проблемой, я не видел способа помешать Нунции осуществить свои коварные замыслы. Я ни в чем не мог ее обвинить, но она очевидно втерлась в доверие к девушке, оставшейся без матери. Голое обвинение против нее, без доказательств, вызвало бы только улыбку недоверия. Но я чувствовал, что связь Нунции с Илмой так или иначе приведет к гибели последней, и был наполовину безумен от своего бессилия. Затем, внезапно, начал действовать, потому что убедился, - промедление будет означать смерть Илмы Берли, и дорого каждое мгновение.
   Я вернулся, чтобы повидаться с ней после вечернего представления в понедельник. Она казалась ужасно напуганной, когда пела. Перегнувшись через перила, я наблюдал за ней, и видел, что ее глаза были расширены от ужаса; она пыталась ухватиться за высокие ноты, как будто боялась, что они ускользнут от нее.
   Я тихо подошел к двери ее гримерной и приложил ухо. Возможно, вы скажете, что это было неуместно, но сейчас не было времени думать ни о чем, кроме безопасности Илмы. Через дверь я услышал голос женщины с мертвыми глазами. Ее слова были тупым, настойчивым повторением одной идеи.
   - Илма, ты не слышишь ничьего голоса, кроме моего. Ни один звук не может достичь тебя, кроме звука моего голоса. Приближается время, когда мой голос войдет в тебя, Илма. Ты станешь той, кем была я, величайшим контральто в мире. Он сказал, что заберет мой голос с собой, но он не может оставить его себе, Илма. Он вернется к тебе. Ты снова будешь Лолой Нунцией - молодой, красивой, с великолепным голосом, который был у меня. Он не может скрыть его от тебя, Илма. Не может.
   Я толкнул дверь и ворвался внутрь. Илма лежала на диване, ее лицо было белым. Она спала, как и прежде, и над ней склонилась Нунция. Женщина с мертвыми глазами, втянув воздух, похожий на змеиное шипение, поднялась на ноги и беззвучно шагнула ко мне.
   - Почему вы здесь? Почему вы не постучали?
   - Что вы с ней делаете? - воскликнул я, не сводя глаз с Илмы; мои руки сжались в кулаки.
   Лола Нунция улыбнулась.
   - О, друг мой, вы такой импульсивный. У Илмы ее "сорок подмигиваний". Уходите, пожалуйста. Не будите ее, она очень устала.
   Илма на диване была неподвижна, словно мертвая.
   - Илма, - крикнул я, и еще громче. - Илма.
   Нунция покачала головой.
   - Она не слышит; она слишком устала. Уходите - пожалуйста - прошу вас.
   Я уставился на нее, пытаясь проникнуть в ее злой ум, но она встретила мой взгляд с улыбкой на лице, приложив палец к губам.
   - Я не знаю, что вы делаете с Илмой, мадам, - сказал я, - но что бы это ни было, я выясню. И если это то, что я думаю, я прикажу выгнать вас отсюда и не пускать, прошу вас это запомнить.
   Она пожала плечами.
   - Я думаю, вы, должно быть, пьяны. Уходите немедленно, и я ничего не скажу Илме. В противном случае...
   Она многозначительно приподняла плечи. Рассерженный, я вышел из комнаты, и она закрыла за мной дверь. Затем я услышал ее команду, отданную резко и быстро.
   - Илма! Проснись! Скорее, Илма, просыпайся!
   Я бросился прочь. Не знаю, что случилось бы, если бы я вернулся.
   Остаток той недели был для меня пыткой. Ночь за ночью я стоял в задней части театра и наблюдал за какими-то странными вещами, происходящими с женщиной, которую я любил, - без возможности выяснить, что это было, или как с ними бороться. Что-то вцепилось в ее шею, разрывая ангельские нити внутри нее, пытаясь отнять у нее - ее чудесный дар пения. И я был беспомощен.
   Илма побледнела и похудела. Казалось, она пребывала в каком-то гипнотическом состоянии, или в том, что я принимал за гипноз. Она выходила на сцену словно испуганная, как будто цепляясь за поддержку чего-то - кого-то вне ее. Раз за разом она поглядывала в сторону входа, где, как я знал, стояла Нунция. Когда она пела, ее голос прерывался. Она боялась высоких нот. Она нащупывала их. Она добиралась до них, дрожа, с измученным лицом, сотрясаясь всем телом.
   Однажды вечером в театр пришел продюсер. Он посмотрел на мое изможденное лицо и круги под глазами, которые появились у меня из-за бессонных ночей, затем позвал в отдельную комнату за кассой и спросил, что меня беспокоит.
   Я был рад, что он спросил меня об этом. Мне уже давно хотелось с кем-нибудь обсудить этот вопрос, но моя любовь к Илме сделала меня сдержанным. Продюсер, однако, был человеком с большим опытом и редкой проницательностью. Он молча слушал, пока я не закончил.
   - Я знал, что с Илмой что-то не так, - согласился он, когда я довел свою историю до конца. - Вам следовало прийти ко мне раньше. Однако... - Он замолчал и нацарапал адрес на обороте одной из своих карточек, которую протянул мне. - Идите к человеку, чье имя я написал, и, возможно, он сможет сказать нам, что делать. Он психиатр и один из моих очень хороших друзей.
   Я взял карточку и встал. Моя работа была закончена, поэтому я сразу же отправился на поиски профессора, чье имя написал продюсер. Он пригласил меня в свой кабинет в своей маленькой квартирке недалеко от университета. Его брови нахмурились, его серые проницательные глаза горели интересом, он жадно слушал то, что я ему рассказывал, и когда я закончил, уверенно заговорил.
   - Я уверен, что Илма Берли загипнотизирована, - сказал он. - Все, что вы сказали, указывает на это. Муж Нунции, как вы говорите, интересовался экстрасенсорными предметами, и она, должно быть, узнала что-то о них от него. Он покончил жизнь самоубийством, поклявшись, что заберет голос Нунции с собой. Несомненно, из-за своей ревности к ней он пытался лишить ее голоса с помощью внушения. Если она знала об этом, - а она, должно быть, была шокирована его смертью, - возможно, это вывело ее из равновесия и фактически заставило потерять голос. Такие вещи случались в моменты особенно сильного потрясения.
   - Но как мертвый человек может повлиять на Илму? - спросил я.
   - Внушение, оставшееся в сознании Нунции, может повлиять на нее, - рассудительно ответил он. - Нунция добилась большого успеха в своем искусстве. Внезапно голос покинул ее. В ужасе от его потери, подавленная, наполовину сумасшедшая, она, в конце концов, стала одержима идеей, что он вернется к кому-то другому. Идея овладела ею так, что она не могла этого выдержать, не хотела; поэтому она стала искать какую-нибудь другую певицу, молодую, красивую женщину, от которой она хотела бы снова услышать свой чудесный голос. Она нашла этого человека в Илме Берли и проникла внутрь, загипнотизировав и отправив горничную в больницу.
   - Вы имеете в виду, что она гипнотизирует Илму - внушает ей, что ее голос меняется на контральто - на собственный голос Нунции?
   - Именно это, - ответил профессор Майрон. - Но... она не только пытается заменить голос Илмы своим собственным голосом; она пытается вселить свой дух в тело Илмы. Я полагаю, ее подталкивает к этому злой дух ее мужа, вселившийся в ее собственное тело. Ибо такие духи стремятся сеять раздор, несчастье и окончательный распад.
   - Но этого не может быть, - сердито возразил я. - Как может дух мертвого мужчины войти в тело живой женщины, а дух этой женщины - в тело Илмы?
   - Есть много вещей, которые мы сейчас не можем полностью объяснить, - терпеливо сказал психиатр. - Но мы знаем, что они возможны. Например, в Новом Завете есть история, где духи демонов вселились в свиней. Мы, психиатры, называем это "одержимостью". Спиритуалисты называют это "метемпсихозом".
   - Но такой человек был бы сумасшедшим? - возразил я.
   - Врачи могли бы назвать это так, - согласился он и улыбнулся, немного цинично. - Однако я убежден, что злой дух мужа Нунции действует в ней, стремясь через нее причинить зло Илме. И он добьется успеха, если только не будет сделано что-то, чтобы остановить его.
   Я вскочил, мои руки сжались в кулаки.
   - Что можно сделать, доктор? Я бы сделал для Илмы все - все, что угодно.
   - Вы любите ее? - спросил он.
   - Больше, чем кто-либо на земле, - просто ответил я.
   - Хорошо, - сказал доктор. - А она - вас?
   - Не знаю. Я никогда не спрашивал ее.
   - Будем надеяться, что это так, - ответил он, - ибо любовь и вера - величайшие силы во всем мире. Илма уже поддалась бы злым силам мужа Нунции, если бы ему не помешал какой-то другой дух, сражающийся за нее.
   - Ее мать, - предположил я.
   - Совершенно верно, - сказал доктор. - Прекрасный, любящий дух ее матери, должно быть, боролся со злым духом мужа Нунции. Только Илма может принести победу своей матери. Она должна бороться всей своей волей против Нунции - гипноз и внушение не могут иметь никакого эффекта, если она воспротивится им. Мы называем это самовнушением, и оно сильнее любого внешнего внушения. Илма должна молиться о силе, а вы должны держать Нунцию подальше от нее. Это борьба добра со злом, и добро должно победить.
   Я поблагодарил его, как только мог, и вышел; мой мозг кружился от мыслей. Я поклялся, что спасу Илму, даже если мне придется применить силу, чтобы удержать Нунцию подальше от нее.
   Я с трудом мог дождаться вечернего представления, но когда пришло время, то поспешил закончить свою работу и вернулся на сцену. Я снова приложил ухо к двери и прислушался, не раздастся ли голос Нунции. И он раздался.
   - Сегодня вечером, Илма, твой голос будет моим. Услышь! Моим! Ты будешь петь так, как раньше пела я. Мой голос будет твоим! Ты будешь той, кем была я. Ты понимаешь?
   - Понимаю, - сказала Илма так тихо, что я едва расслышал.
   - Хорошо! Тогда проснись, Илма! Проснись, и когда будешь петь, ты вспомнишь.
   В следующую секунду я стоял рядом с ними. Илма медленно открыла глаза и встала с дивана. Она стояла, слегка покачиваясь, прижав руку к горлу, ее глаза смотрели прямо перед собой.
   - Илма! - воскликнул я. - Вы не должны позволять этой женщине влиять на вас. Она хочет отнять у вас ваш голос. Она хочет разрушить вас.
   Нунция зашипела.
   - Вот как! Вы хотите остановить меня? - Она указала на дверь, ее лицо исказилось от гнева. - Уходите! Быстро, пока я вас не убила.
   Одним прыжком она оказалась у туалетного столика и повернулась ко мне лицом; в ее руке блеснули длинные узкие ножницы. Но я не обратил на нее никакого внимания. Я схватил Илму за плечи и встряхнул ее.
   - Илма! Послушайте, дорогая. Я беспокоюсь о вас. С вами что-то не так, и это проявляется в вашей работе. Это сводит меня с ума, потому что я люблю вас. Я не знал, что делать, пока прошлой ночью не пошел к профессору Майрону.
   Я повернулся и обвиняюще ткнул пальцем в Нунцию.
   - Этой женщиной правит злой дух ее мужа, Илма. Он покончил с собой и сказал ей, что заберет ее голос с собой, чтобы она никогда больше не пела. Она позволила этой навязчивой идее подействовать на нее, и теперь верит, что, загипнотизировав какую-нибудь другую женщину, она сможет вернуть свой собственный голос. Она пыталась это сделать, Илма - пыталась лишить вас вашего чудесного голоса, заменить его тем, что она считает своим собственным. Но это ужасная вещь, Илма. Вы не можете отменить то, что сделал Бог, а это Он дал вам ваш голос. Вы одна можете остановить это, Илма - вы должны остановить это.
   Илма уставилась на меня широко раскрытыми от испуга глазами.
   - Это было так ужасно, - пробормотала она. - Я думала, что теряю голос. Я не знаю, что делать. Скажите мне, пожалуйста, что я могу сделать?
   Снаружи я услышал аплодисменты зрителей. Звонок под туалетным столиком Илмы предупредил о ее выходе. Через мгновение ей придется предстать перед толпой.
   - Вы должны верить, Илма, - напряженно сказал я ей, - вы должны молиться о силе. Дух вашей матери борется с этим злым духом, и она нуждается в вашей помощи. Вы ведь сделаете это, правда, Илма?
   Нас прервал голос Нунции.
   - Ты не можешь, Илма. Ты должна петь так, как я приказала тебе петь.
   - Нет, нет, Илма, - взмолился я. - Ради вашей матери - вы не должны.
   Взгляд ее голубых глаз встретился с моим, и я увидел борьбу, которая происходила в ее душе. Она робко протянула руку и положила ее мне на плечо. Еще раз прозвучал звонок.
   - Я попрошу свою маму о помощи, - тихо сказала она. - Я сделаю это для мамы - и для вас.
   Она быстро шагнула к двери, но Нунция опередила ее.
   - Илма! Илма! Послушай меня!
   Я поймал ее за руку и развернул к себе.
   - Вы останетесь здесь, - сказал я. Она отдернула руку и бросилась на меня с ножницами. Я быстро отступил в сторону, схватил ее за запястья и силой усадил в кресло. - Вы останетесь здесь, - приказал я, когда Илма прошла через дверной проем. - Вы потерпели неудачу, Нунция.
   Она выплюнула в мой адрес ужасное ругательство, но я вышел и запер дверь за собой. В следующее мгновение я уже стоял за кулисами, как раз в тот момент, когда Илма вышла на сцену.
   Зрители разразились аплодисментами, но Илма, казалось, их не слышала.
   На мгновение она замерла, подняв голову. Затем она слегка повернулась, и на ее лице появилось выражение, которого я никогда не видел. Это было нечто неземное. Ее глаза широко раскрылись, руки слегка приподнялись, и я уловил слово "мама" на ее губах. Она начала петь. Ее чистый и красивый голос возвысился, устремляясь ввысь, как это было во время ее первого ночного выступления, и зрители притихли, очарованные, в то время как Илма пела как ангел.
   Я тоже стоял как зачарованный, молясь за нее со всем пылом своей души; я не произносил никаких молитв, поскольку не мог их вспомнить, а просто просил помощи против зла, которое ей угрожало. Она закончила на холодной, чистой, высокой ноте, безупречной, как звук серебряного колокольчика, и толпа в темноте зрительного зала взорвалась бурными аплодисментами. Затем со стороны гримерной Илмы я услышал ужасный крик, похожий на крик человека, которого пытают, и бросился туда.
   Внутри я обнаружил Нунцию, лежавшую на полу, ее тело беспомощно дрожало. Я осторожно поднял ее на ноги, но она попятилась от меня. Она медленно опустилась на колени и закрыла лицо руками. Когда она отняла их через мгновение, то казалась другой. Ее глаза больше не были мертвыми. Они казались нормальными - человеческими - глазами живой души.
   - Илма, - выдохнула она, - что я с ней сделала? Где она?
   - Она поет, мадам, - ответил я.
   - Поет - как я раньше? - спросила она с дрожью страха в голосе.
   - Поет своим собственным великолепным голосом, - ответил я, - поет так, как она никогда раньше не пела.
   Слезы текли по лицу Нунции.
   - Слава Богу за это, - сказала она. - Я не знаю, почему я это сделала. Я думаю, что я, должно быть, была заколдована.
   Я ничего не сказал, поскольку почувствовал, что зло, жившее в ее душе, вырвалось наружу в ужасном крике мужского голоса. Позже профессор Майрон сказал мне, что, по всей вероятности, я был прав. Во всяком случае, никогда больше Нунция не говорила с Илмой о голосе, который умер, хотя с тех пор они стали самыми близкими друзьями - и никогда больше моя жена не боялась петь.
   Но, кажется, я забыл сказать вам, что Илма - моя жена.
  

РУКИ В ТЕМНОТЕ

ЭМИЛЬ РАЙМОНД

  
   У меня и всех других студентов медицинской школы в Вене имя доктора Торвальда Бендера вызывало определенные ассоциации. Он был величайшим хирургом в Европе - и не только. Это было до появления психоанализа, но до нас доходили странные слухи о тайных лабораториях и тайных клиниках, где творилось много таинственного. Говорили, что эксперименты проводились на людях; рассказывали истории, от которых кровь стыла в венах. Студенты слушали, затаив дыхание; в них упоминались многие великие имена, но доктор Торвальд Бендер был самым известным из всех.
   Я встретил его однажды, случайно, когда один из моих профессоров в университете послал меня к нему домой со срочным сообщением, которое должно было быть доставлено ему лично. Помню, он произвел на меня впечатление даже тогда как человек, несший бремя какого-то фантастического поиска. Огромные, невыразительные, его глаза невидяще смотрели на меня из-под нависших бровей. Он казался каким-то огромным доисторическим животным, немного ошеломленным своим контактом с миром и пытающимся к нему приспособиться.
   Как же тогда такой человек мог быть отцом Элизы? За те несколько коротких мгновений, что я видел ее, хрупкая, неземная красота лица девушки решила мою судьбу. Она улыбнулась мне, пока я ждал ее отца, и на мгновение задержалась, выполняя поручение, которое привело ее в комнату.
   - Вы американец, не так ли? - сказала она после того, как я серьезно поклонился ей.
   Мне стоило немалых усилий назвать свое имя, Уолтер Фэллон, и сказать ей, что я студент университета. Мы поболтали несколько минут, она - совершенно непринужденно, я - ощущая себя в раю. Затем внезапно из холла донесся рокочущий голос ее отца, и улыбка исчезла с ее губ, а на лице появилось выражение ужаса.
   - Ах! - выдохнула она. - Он будет очень зол.
   - Но! - запротестовал я. - Скажите мне, когда я увижу вас снова? Это должно быть скоро.
   - Это невозможно! Вы не должны даже пытаться. Вы слышите? - И когда его шаги приблизились к двери, она убежала в другую комнату.
   Я видел ее много раз позже, когда ее отец уезжал в лекционный тур. Преодолеть угрызения совести было нелегко, потому что Элиза была окружена всеми условностями и приличиями респектабельной немецкой семьи. Но она изголодалась по общению и дружбе с кем-то своего возраста, поскольку отец жестко отказывал ей в этих вещах.
   Итак, какое-то время Элиза была счастлива во время долгих прогулок по венским паркам и бесед, которые мы вели в тени деревьев. У нее была веселость и игривость фавна, она наслаждалась своей обретенной свободой. Но вскоре я увидел, что под этим внешним блеском скрывалась какая-то глубоко укоренившаяся проблема, временами волной накатывавшая на нее. Это заставляло ее обрывать слова на середине предложения или сдерживало смех на ее губах. Я видел, как пляшущие искорки гаснут в ее глазах, а раскрасневшиеся щеки внезапно бледнеют при каком-то ужасном воспоминании. Какое горе так тяжело легло на ее душу?
   Я знал, какую жизнь она вела, потому что Торвальд Бендер был суровым родителем. Он был бы настоящим солдафоном в своем собственном доме, властным, тираническим, даже жестоким. Но объясняло ли это ужас, затуманивавший глаза Элизы при одном упоминании его имени? Сначала это озадачило меня, а потом я по-настоящему встревожился, обнаружив, насколько неизменным был ее страх. Она никогда не говорила о нем, но ее голос дрожал, а тело трепетало при мысли о его возвращении, и ее волнение встревожило меня. Напрасно я пытался выведать ее секрет.
   - Ничего страшного, Уолтер, - говорила она, когда я требовал от нее объяснений. - Только... это счастье должно закончиться так скоро.
   - Но, Элиза, разве мы не помолвлены? Ты знаешь, что это не может закончиться.
   Она задумчиво покачала головой.
   - Он никогда не позволит; он никогда не позволит нам видеть друг друга.
   Я старался говорить уверенно.
   - Не бойся этого, Элиза. Он ничего не может сказать против меня, и когда вернется, я сразу же увижусь и поговорю с ним.
   Девушка в панике повернулась ко мне. Я не должен видеть доктора Бендера; я не должен ничего ему говорить, это было бы опасно. Она попытается тайком встречаться со мной, если только я ничего ему не скажу. Ее глаза были широко раскрыты от страха, который тряс ее, как осиновый лист.
   Всегда было одно и то же. Некоторое время мы проводили вместе в тишине и покое, а потом мысль о ее отце приводила Элизу в ужас. Что же лежало в основе всего этого? Я не мог поверить, чтобы она боялась всего лишь вспышки гнева своего отца. Конечно, для нее не было большим преступлением провести со мной несколько счастливых часов. Правда, я был бедным студентом в чужой стране, а она дочерью одного из ведущих специалистов в Европе. Но могло ли это объяснить тот безумный ужас, который охватывал ее всякий раз, когда она думала о его возвращении?
   Я прокрутил это в уме, но так и не смог прийти ни к какому решению. Если бы он действительно был жесток с девушкой, я был уверен, что узнал бы об этом. Я пытался разными способами расспросить Элизу о ее жизни дома, но ничто из того, что она сказала, не заставило меня поверить, будто ее отец был жестоким. На самом деле, она мало что рассказала. Ее скрытность в отношении своего отца была одной из вещей, пробудивших во мне тревожные подозрения. Она не могла не знать о репутации, которую он завоевал, и об уважении, с которым к нему относились; я сам часто комментировал то высокое положение, которое он занимал. И Элиза слушала, молчаливая и задумчивая, все это. Я не мог вытянуть из нее ни слова.
   Затем, однажды в парке, она сказала мне со всхлипом, после того как мы долго молчали.
   - Это в последний раз, Уолтер! Я не могла сказать тебе раньше, но это наша последняя встреча.
   Я уставился на нее, пораженный.
   - В чем дело, Элиза? Почему ты отсылаешь меня прочь?
   - Он возвращается сегодня вечером. - Мне показалось, что дрожь сотрясла ее хрупкое юное тело. - Я больше не смогу с тобой видеться. - Ее слова были произнесены шепотом, а в глазах стояли слезы. Я взял ее за руки.
   - Чего ты боишься, Элиза? Пришло время сказать мне это. В противном случае, я пойду к твоему отцу завтра...
   - Нет, нет! - дико закричала она. - Отец никогда не должен узнать. Обещаю...
   - Я не собираюсь тебя бросать, - безжалостно перебил я. - Если есть какая-то причина... что-то, что он сделал...
   Она судорожно прижала руки к моим губам и остановила мои слова.
   - Обещай, Уолтер! Ты не пойдешь к нему! - выдохнула она. - Поклянись мне, что ты ничего не скажешь...
   Ее дыхание было прерывистым, а глаза вытаращенными; я мог только чувствовать глубину ее ужаса. Но расспрашивать ее дальше в таком настроении было бы безнадежно. Я дал какой-то уклончивый ответ, решив про себя обратиться к доктору Торвальду Бендеру и обсудить с ним все как можно скорее. Я изо всех сил старался утешить ее, но сам был полон нездоровых мыслей. Весь тот день я провел в мрачном расположении духа, пытаясь придумать, как лучше поступить, и когда в тот вечер пошел к себе в комнату, проблема все еще оставалась нерешенной.
   Если бы доктор Бендер стал возражать против того, чтобы я виделся с его дочерью, какие у меня были средства правовой защиты? Что я мог сделать, чтобы он принял меня как друга? Я встречался с Элизой в его отсутствие; он мог легко поверить, что я оказал на нее чрезмерное влияние, встречаясь с ней без его разрешения. Мои мысли стали расплывчатыми, казалось, мой мозг болезненно сжимался. Свет померк, в ушах у меня стоял звон, и я, должно быть, заснул в своем кресле. Должен ли я быть рациональным и назвать то, что последовало за этим, кошмаром?
   Ибо внезапно я увидел фигуру, которая туманно вырисовывалась передо мной - фигуру со склоненной головой, медленно обретающую очертания в темноте. Моя плоть покрылась мурашками, волосы встали дыбом. Я сделал дикое усилие, чтобы подняться, убежать из комнаты. Но я оцепенел от ужаса; мои конечности дрожали и не выдерживали моего веса.
   Не сводя глаз с темной фигуры, я наблюдал, как она внезапно подняла голову, словно в мольбе. И при виде открывшихся мне черт, каждая капля крови в моих венах превратилась в лед. Призрачной посетительницей была Элиза - но какая мука отражалась на этом прекрасном лице! Его черты были вытянуты и искривлены, глаза подняты и выпучены. В этом взгляде читался такой ужас, какой, надеюсь, я никогда больше не увижу.
   Казалось, прошла вечность, пока я сидел ошеломленный; воздух вырывался из моей груди громкими вздохами. Внезапно появилось еще одно призрачное видение. Рука с пальцами, похожими на когти, вцепилась в призрак девушки. Спазм неописуемой агонии сотряс ее стройное тело, рука, извивающиеся пальцы придвинулись ближе. А потом она дико закричала, призывая меня на помощь.
   Мужчина во мне воспротивился оцепенению страха. Я хотел бы прийти ей на помощь, но когда попытался подняться и закричать, крик застрял у меня в горле. Я не мог пошевелить ни единым мускулом; меня словно приковали к креслу. Я в отчаянии напряг свои конечности; моя голова чувствовала себя так, словно ее обхватили тугие ленты. Я сделал последнюю судорожную попытку разорвать удерживавшие меня путы; раздался громкий треск, и я упал на пол.
   Я проснулся слабым, с головокружением и тошнотой, но бодрым. Каким бы ни был призрак, преследовавший меня, он исчез. Свет горел ярко, все в комнате было на своих местах и нетронуто. Кроме кресла - подлокотник у него был сломан. По крайней мере, в моей борьбе не было ничего воображаемого; я был весь в поту, мое дыхание все еще вырывалось с придыханием. И кресло - я сломал его в своем безумии. В чем был смысл того, что поразило меня?
   Мои мысли обратились к Элизе. Могла ли она на самом деле быть в опасности? Но нет; такая агония, свидетелем которой я был во сне, никогда не могла охватить Элизу. Это была отвратительная галлюцинация - ее вызвало положение моей головы, когда я заснул.
   И все же я не мог найти покоя, пока не был уверен. Я должен быть уверен, что с ней все было хорошо. Я почти добежал до узкого переулка, где жил доктор Бендер. Что я планировал делать, я не знаю; возможно, я все еще был немного не в себе. Но при виде крошечного домика, темного и безмолвного, как сама ночь, мои страхи оставили меня. Я действительно пришел с дурацким намерением. Этот спокойный и умиротворенный дом, где все спали, ничего не знал о моем странном посещении.
   Я медленно шел домой, позволяя ночному бризу остудить лихорадку внутри меня. На следующий день я навещу доктора Бендера и прямо скажу ему, что люблю его дочь. Каким бы строгим педантом он ни был, я знал, он не сможет сказать ничего дурного о моем характере. Что касается остального, то богатство и слава пришли бы, если бы у меня была Элиза.
   Но когда я появился в доме на следующий день, то обнаружил, что моя задача будет не такой простой. Слуга Алекс, с которым я достаточно хорошо познакомился за последний месяц, только нахмурился. Доктора Бендера не было дома, пробормотал он, а фрейлейн Элизе плохо; она никого не может видеть. Когда я запротестовал, он захлопнул дверь у меня перед носом.
   Я ушел, не испытывая ни малейшего беспокойства. Если врач отдал приказ не допускать меня к себе, как казалось очевидным по поведению Алекса, это могло означать только то, что он уже был проинформирован обо всем. Я решил навестить его в его кабинете в больнице, но и там меня приняли грубо. Доктора Бендера ни в коем случае нельзя было беспокоить; ждать было бесполезно, разве что по самому срочному делу. Я ушел, более мрачным и подавленным, чем когда-либо.
   Мои дела в больнице в тот день пострадали из-за моей рассеянности. Я не мог перестать думать об Элизе и доме, в котором она была фактически пленницей. Была ли какая-то связь между реальностью и странными видениями прошлой ночью? Рассказы, которые я слышал о докторе Бендере и его странных экспериментах, внезапно захватили мой разум. Была ли правда в этих диких слухах, и знала ли о них Элиза? В тот день у меня было достаточно неприятных мыслей.
   Но позже я убедил себя, что это суеверие. Я был доктором в научной школе, окруженный современной цивилизацией. Молодых девушек, заключенных в тюрьму посреди дьявольского окружения, можно было найти только в "Тысяче и одной ночи". Мне не приходилось иметь дело ни с чем более серьезным, кроме как с чрезмерно осторожным родителем, и письмо доктору Бендеру, несомненно, прояснило бы этот вопрос. Мне нужно написать ему, а также Элизе.
   Я отправил оба письма так, чтобы их доставили до наступления темноты, и вернулся в свою комнату, уверенный в том, что нашел решение своей проблемы. Я поужинал с несколькими друзьями и провел несколько часов в отличном расположении духа. Я даже выпил бокал вина с моим приятелем Людвигом Вебером, прежде чем лечь спать. Я лег довольно рано и погрузился в сон с чувством глубокого спокойствия и умиротворения со всем миром.
   Внезапно я проснулся от толчка, заставившего меня выпрямиться в постели. Я ощущал какое-то присутствие в комнате, что-то, что пыталось дать о себе знать. Пока еще невидимый, он был там, воздействуя на мои чувства. В том, что я бодрствовал, не могло быть никаких сомнений. Мои кулаки были крепко сжаты; я чувствовал, как ногти впиваются в ладони. Слабый свет луны проникал сквозь опущенные жалюзи, и я мог разглядеть каждый предмет в своей комнате. Я услышал далекую песню каких-то студентов, возвращавшихся домой. Все это странным образом отразилось на моих напряженных чувствах. Я знал, что это еще не все.
   В то время как эти мысли лихорадочно проносились в моей голове, пришло осознание моих страхов. В противоположном конце комнаты, рядом с дверью, начала обретать очертания фигура. Медленно, она обретала форму, различимую только контуром на фоне окружающей расплывчатости. Оно была бледной, мертвенно-бледной.
   Я издал хриплый крик и попытался подняться. Я знал, что это было, еще до того, как проявились черты лица. Безумный порыв убежать охватил меня, но мои мышцы не могли или не хотели повиноваться; я повернул голову, чтобы скрыть страшное зрелище, но чувствовал, что оно приближается. Затем в панике я зарылся в подушки, но какая-то сила заставила меня поднять глаза. Тень Элизы стояла возле кровати.
   Внутри нее происходила какая-то ужасная борьба; ее лицо было искажено отвращением и ужасом от того, что преследовало ее, и она бросила на меня умоляющий взгляд, окликая меня, прося о помощи. Затем она внезапно отпрянула, и я увидел, чего она боялась. Та же жестокая, угрожающая рука, которую я видел раньше, со змееподобными пальцами, тянулась к ней.
   Я собрал все свои силы и решимость; немой призыв в ее глазах не мог остаться без ответа. Я издал крик, который долгое время звенел у меня в ушах. Кровь снова заструилась по моим венам; через мгновение я стал самим собой. Но как раз в тот момент, когда я собирался подняться, эта ужасная рука приблизилась; фигура Элизы сделала последнее умоляющее движение в мою сторону, скорчилась, словно под тяжестью кого-то нападавшего, и исчезла. Я смотрел в пространство. Лунный свет все еще мягко проникал сквозь занавески, которые слегка колыхались на летнем ветерке. Я был один.
   В коридоре послышались шаги; раздался стук в мою дверь и взволнованный голос спросил: "Герр Фэллон, вы кричали? Что-нибудь не так?" Это был Людвиг Вебер, который услышал мой крик. Я распахнул дверь; человеческое общение было бы сейчас благословением. Должно быть, я представлял собой странное зрелище.
   - Мне приснилось, что я увидел привидение, - пробормотал я. - Это сильно напугало меня.
   Людвиг взглянул на часы на моем столе.
   - Ложиться спать так рано вредно для нервов. Видите, сейчас только половина одиннадцатого.
   Итак, я проспал меньше получаса, когда это случилось. Мой разум был спокоен, когда я ложился. Как могло такое посещение последовать сразу за мирно проведенным вечером? Конечно, это должно предвещать Элизе какое-то зло. Странные фантастические мысли приходили мне в голову, пока Людвиг бесцельно болтал. Внезапно приняв решение, я натянул одежду. Я должен немедленно устранить эту ночную угрозу. Если бы это было не так, я бы сошел с ума. Несмотря на протесты Людвига, уверенного, что я болен, я бросился исполнять принятое решение, которое, даже по моему собственному разумению, было расплывчатым и неосознанным.
   Наконец я оказался перед домом доктора Торвальда Бендера. Как и предыдущей ночью, все было окутано тишиной и мраком. Какое зло могло нависнуть над этой тихой, мирной обителью? Напротив дома я остановился, едва понимая, что собираюсь делать. Какую глупость я собирался совершить? Ворваться в этот спящий дом-крепость, чтобы проследить за привидением до его логова? Разве меня не осудили бы за идиотизм? Не лишит ли это меня последней надежды на дружбу с доктором Бендером? Не поставит ли это саму Элизу в более трудное положение?
   При мысли о девушке моя решимость вернулась. Каким-то образом я должен убедиться, что она не страдает. Я прокрался по узкому переулку, который вел во двор позади дома. Деревья росли вплотную к стене здания и затеняли окна своей листвой. В окне второго этажа горел свет! Кто-то в доме все еще не спал!
   С неровным дыханием я нашел место, наполовину скрытое огромной липой, откуда мне было хорошо видно окно. Какая-то тень расхаживала взад-вперед; ее очертания смутно вырисовывались на занавеске. Она расхаживала взад и вперед от стены к окну, не подходя достаточно близко, чтобы я мог определить, кто это. Эта тень повергла меня в своего рода безумие. Кто же нес это ночное бдение? Какая таинственная работа шла полным ходом?
   Внезапно тень остановилась, повернувшись спиной к окну. На фоне света вырисовывались огромные очертания громоздкой фигуры доктора Бендера. Так это он, нервный и взволнованный, расхаживал по безмолвному дому! Я почувствовал непреодолимое желание заглянуть в эту комнату. Я больше не мог мириться со страхами, вызванными моим воображением. Я бы рискнул любой ценой, любым наказанием, чтобы освободить свой разум.
   У стены росло дерево, одна из его ветвей изгибалась и склонялась к освещенному окну. Если бы я мог забраться на нее, то получил бы прекрасный обзор комнаты. Я призвал на помощь все свое гимнастическое искусство, никогда не бывшее особенно значительным, и взобрался на самую нижнюю ветку. Мои натянутые нервы придали мне сил и мастерства. Я не боялся упасть. Медленно я добрался до ветки, которая нависала над окном, и осторожно пополз по ней; если она скрипела и прогибалась под моим весом, то я не обращал на это внимания.
   И вдруг в поле моего зрения оказался интерьер комнаты доктора Бендера. Хорошо, что при каждом движении я был вполне уверен в своей шаткой опоре: иначе я, должно быть, упал бы от ужаса. В своих самых смелых предположениях я никогда не смог бы заподозрить такое.
   Доктор Бендер склонился над кушеткой у стены, его профиль был обращен прямо ко мне. В его глазах был мрачный, неземной свет, как у того, кто видел странные вещи. Одна из его рук - огромная и громоздкая, с размахивающими пальцами-когтями - была вытянута над фигурой, полулежавшей на диване, как будто он призывал что-то из неизвестной пустоты. Это была та самая рука, которую я уже дважды видел в своем кошмаре!
   Я вздрогнул и с трудом сдержал крик. Затем, когда посмотрел снова, доктор повернулся, и стала видна фигура на кушетке. Это была Элиза, одетая только в ночную рубашку - Элиза с открытыми, но невидящими глазами, щеками, бледными, как сама смерть, ее дыхание было коротким и лихорадочным. Мой мозг закружился; в течение нескольких минут я держал глаза крепко закрытыми, пытаясь совладать со своими чувствами.
   Разум поспешил мне на помощь. То, что я увидел, не было плодом моего воображения; это были существа из плоти и крови, с которыми я мог иметь дело. Мне не нужно бояться; здесь не было никаких призрачных видений. И я открыл глаза, чтобы рассмотреть каждую деталь этой сцены. Доктор Бендер стоял, как и прежде, ядовитые пальцы почти касались лба девушки. Ее губы слегка шевелились. Повинуясь его приказу, она рассказывала ему какую-то свою тайну. Меня затошнило при виде этого человеческого жертвоприношения.
   Теперь я понял, какой ужас она испытывала всякий раз, когда упоминали ее отца. Это было причиной истерии и нервных вспышек, так озадачивавших меня. Вполне возможно, она боялась этого родителя-монстра. Мне все стало ясно. Прошлой ночью, да и этой тоже, Элиза обратилась ко мне за помощью, чтобы я уберег ее от этого дьявольского эксперимента. Прежде чем она отдала ему свою душу, ее тень, ее аура - называйте это как хотите - взывала ко мне о помощи. Я этого не понял.
   К этому времени я пришел в неистовое возбуждение. Любой ценой я должен остановить это дьявольщину. Конец ветки, на которой я лежал, почти задевал ставень окна; выступ был широким. Часто поскальзываясь, я дополз до конца; затем одно неуверенное движение - и я твердо встал на подоконник, ухватившись за ставень для опоры. Я остановился на мгновение, чтобы перевести дыхание.
   Внутри сцена не изменилась. Возможно, дыхание Элизы было немного тяжелее, а выражение лица Торвальда Бендера более мрачным. Я тихонько потянулся к оконной раме, и когда она легко скользнула в моей руке, почувствовал трепет победы. Рывком сдвинув ее вверх, я отодвинул тонкую занавеску и прыгнул в комнату.
   Взгляд дикого зверя, попавшего в ловушку, появился на лице доктора Бендера, когда он повернулся ко мне. Страх, ярость, поражение, безумие - все таилось в выражении, исказившем его черты. Я заговорил первым.
   - Она умирает! Отпустите ее! Вы ее убиваете! - воскликнул я.
   Доктор Бендер, наконец, узнал меня. Думал ли он, что я был эмиссаром полиции, или, возможно, какой-то призрачной фигурой, вызванной его собственной практикой, я не знаю. Но когда он узнал меня, его ужас очень быстро прошел.
   - Болван! Идиот! - взревел он. - Знаешь, что ты сделал? Возможно, ты убил девушку!
   Я в ужасе отпрянул назад; я не был готов к этому. В строгих глазах доктора было обвинение.
   - Элиза больна, она не в себе. Ты застал меня в разгар лечения. Ты хочешь убить ее?
   Было ли это правдой? Действительно ли мое внезапное появление поставило девушку под угрозу? И все же я видел выражение его лица, когда он думал, что был один. Это был не взгляд врача, возвращающего пациенту здоровье. И рука, которая дважды преследовала меня и которой боялась Элиза, - мог ли я забыть эту извивающуюся руку?
   - Вы лжете! - взорвался я. - Разбудите ее, или я вызову полицию!
   Судорога ярости исказила лицо доктора. Он с усилием подавил вспышку гнева, но этот момент неуверенности убедил меня. Элиза не была больна; он не осмелится обратиться в полицию сам. Он медленно произнес.
   - Вы совершаете ошибку, молодой человек; вы слишком молоды, чтобы знать. Вы, американцы, невежественны. Другие так же невежественны, как и вы; они бы не поняли. Я люблю свою дочь; я бы не позволил ей страдать.
   В его словах была странная торжественность, в которой я не мог сомневаться. Где-то в этом огромном, жестоком разуме имелось крошечное место, отведенное для Элизы. Он охотно пожертвовал бы ею для своих экспериментов, но он тоже любил ее. Я молчал, пока он поворачивался к неподвижному телу на диване. Он слегка взмахнул рукой и пробормотал пару слов, которых я не расслышал. Я наблюдал, зачарованный этим видением его власти над ней. Она задрожала, как будто получила легкий удар током; затем каждый напряженный мускул расслабился, ее глаза медленно закрылись, и тяжелое дыхание стало спокойным. Казалось, она погрузилась в обычный сон. Доктор Бендер повернулся ко мне.
   - Она будет спать так всю ночь. Вы удовлетворены?
   Я больше не мог оставаться в его доме; я больше ничего не мог сделать. И все же я все еще беспокоился за ее безопасность.
   - Вы ответите, если это повторится, - пригрозил я. - В следующий раз я приду с полицией!
   Загадочная улыбка тронула губы доктора.
   - В следующий раз...
   - Я узнаю, будет ли следующий раз! - прогремел я. - Элиза даст мне знать, и тогда берегитесь!
   Его веки затрепетали; странное, испуганное выражение появилось на его лице.
   - Это невозможно - Элиза сказала бы вам? Нет! - В его глазах, направленных на меня, читалось любопытство.
   Я был встревожен; должен ли я сказать ему всю правду? Или он уже знал о посещениях и о предупреждениях, с которым Элиза обращалась ко мне? Доктор Бендер подошел ближе.
   - Вы имеете в виду, герр Фэллон, вы видели ее дух?
   Его слова были почти шипением. Перед этими сверкающими глазами, наполненными знанием скрытых вещей, я мог только кивнуть головой. Теперь хозяином положения стал он.
   - Это невероятно! Это чудо! - В его голосе слышалось ликование. - Значит, это доказано; это правда. Ее душа, герр Фэллон! Я препарировал душу!
   Я отпрянул от этого монстра, который вцепился в меня своими руками, но я не мог остановить поток его нетерпеливых слов.
   - Мы должны идти дальше, герр Фэллон, вы и я. Мы не можем остановиться на достигнутом; это слишком ново, слишком прекрасно! Вы видите? Именно ее любовь к вам делает это возможным. Мы будем работать вместе; мы будем продолжать идти рука об руку. Вы будете первым помощником доктора Бендера, его помощником, майн герр! Вы узнаете то, чего не знает никто...
   Должно быть, я сошел с ума от ярости. Это чудовище предлагало мне дружбу, славу, успех в обмен на душу Элизы! Мой рассудок покинул меня. Я бросился на него, сдирая с него кожу кулаками, дотягиваясь до его горла. Он был огромным мужчиной, но моя сила превосходила сейчас любую человеческую силу. Затем внезапно железная рука упала на меня сзади и потащила прочь. Алекс вошел в комнату; возможно, он наблюдал за нами все это время.
   Доктор Бендер поднес руку к лицу; он смахнул пот и тонкую струйку крови над глазом. Алекс вопросительно посмотрел на него, держа меня в своих объятиях. Доктор покачал головой.
   - Не причини ему никакого вреда, Алекс; этого не нужно. Но он пробыл здесь слишком долго; проводи его.
   Через минуту я был на улице.
   В ту ночь я спал беспокойно и проснулся гораздо позже, чем обычно. Меня охватило предчувствие, что я поступил глупо, оставив доктора Бендера без присмотра. Какие у меня были гарантии, что он не продолжит свои дьявольские штучки с Элизой? Должен быть найден какой-то способ освободить ее от власти этого архидемона, и я решил немедленно встретиться с этим человеком, чтобы выдвинуть свои требования.
   Был полдень, когда я добрался до дома доктора Бендера. На мой звонок никто не ответил, и дом казался покинутым. Опрос соседей подтвердил мои подозрения: доктор Бендер, его дочь и слуга утром уехали в закрытом экипаже.
   Я испытывал безграничное чувство поражения - Элизы больше нет, ее отец может воздействовать на нее своей волей, я связан своей бедностью с Веной. В состязании такого рода я не смог бы справиться с Торвальдом Бендером. И все же я мог узнать, куда они направлялись. Фигура его значимости не могла просто исчезнуть. И от доктора Танненбаума, который был достаточно простодушен, я узнал, что у доктора Бендера был летний дом в Элленбруке, в двадцати милях отсюда, куда он отправился ненадолго погостить.
   Но что хорошего было бы в том, чтобы следовать за ним? Если он был полон решимости избавиться от меня, не мог ли он отправиться во Францию, в Англию, на край света, куда я, возможно, не смог бы последовать? Рано или поздно он должен был вернуться в Вену с Элизой, и я заставил себя довольствоваться этим.
   Той ночью я сидел и читал в своей комнате, лишь наполовину сознавая текст, задаваясь вопросом, что происходит с девушкой, которую я любил. Внезапно я похолодел, когда то же самое ощущение, которое я уже так хорошо знал, охватило меня. Огни, казалось, замерцали и погасли. Появилось бледное свечение, медленно обретавшее форму. На этот раз у меня не было никаких сомнений относительно того, что это было. И как я могу описать свои чувства, когда снова появилось лицо и фигура Элизы с тем же умоляющим взглядом и жестом, которые преследовали меня раньше?
   Я сидел, беспомощный, зная, что произойдет. Появятся рука и предплечье, простирающиеся над ней; она бросит последний, полный отчаяния взгляд, полный муки, и призрак исчезнет. Это будет означать, что ее дух снова поддался непреодолимой силе доктора Бендера; что она перешла к нему, и он добавил еще один эксперимент к своему ужасному списку.
   Но на этот раз видение не исчезло! Угрожающая рука не появилась, как раньше, но вместо этого появилось слабое свечение, которое неподвижно висело над ее головой. Это могла быть рука, а могла и не быть. И тень Элизы осталась, с печальными глазами, жалостливая, неувядающая. Как долго это может продолжаться? Моя кровь была ледяной; каждый нерв дрожал - плоть и кровь едва могли выдержать это. А потом, когда я обезумел от этой бесконечной пытки, мне показалось, что я понял, о чем говорил доктор Бендер. Сегодня вечером он не проявил всю свою силу; он позволил тени Элизы остаться со мной!
   С какой целью? Он проверял меня - или ее? Или он только хотел напугать меня до смерти? Ответ пришел быстро. Моему обезумевшему, перегруженному мозгу казалось, что фигура приближается ко мне; что она действительно коснется меня. Я застонал и потерял сознание.
   Когда я пришел в себя, много времени спустя, у меня кружилась голова. Огни снова ярко засияли; призрак исчез. Но я знал, что если так будет продолжаться и дальше, мой рассудок не выдержит. Так или иначе, каким-то образом я должен положить конец этому ночному призраку. Я должен найти доктора Бендера и освободить Элизу от его ужасного влияния. Я знал, где его найти, и должен был действовать без промедления.
   Вскоре мои приготовления были закончены. Конюшня, оказывавшая покровительство студентам, предоставила мне лошадь и коляску, несмотря на поздний час. Было около десяти; через четыре часа я должен был быть в Элленбруке. У меня в кармане лежал хороший американский шестизарядный револьвер, который я захватил из дома. На этот раз ошибки не будет; я вернусь с Элизой.
   Что это была за поездка в ночной тишине по моему фантастическому случаю! Кто бы мне поверил, если бы я сказал, что направляюсь по зову призрака? Был ли сумасшедшим я - или доктор Бендер? Я мрачнел при мысли об этом человеке - лучше иметь дело с сумасшедшим, чем с безжалостным ученым. Но я не испытывал страха; моя цель была ясна, и мой план был верен.
   Было два часа, когда я прибыл в Элленбрук, и в единственной гостинице в городке меня направили в шале доктора Бендера, располагавшееся примерно в двух милях вверх по склону. Здесь я оставил свою лошадь, потому что она устала, а еще я знал, что горная лошадь будет лучше на тропе, чем мое городское животное. Тропа была крутой и каменистой, и мое продвижение было медленным. Когда я, наконец, приблизился к дому, то увидел свет в окнах и ускорил шаг своей лошади. Что, если что-то пошло не так и я опоздал?
   Долгое время я стучал в дверь, не получая ответа, и искал другой способ проникнуть, когда появился старый слуга. Потратив впустую много драгоценных минут, он, запинаясь, рассказал свою историю. Доктор Бендер и Элиза уехали в своем экипаже совсем недавно. Куда они отправились, слуга не знал, но они могли поехать только одним путем; они не проезжали мимо меня, и поэтому, должно быть, двигались по тропе в противоположном направлении. Они были впереди меня.
   - Почему они уехали? - с тревогой спросил я.
   Старик пожал плечами.
   - Алекс принес известие о вашем приезде. Он наблюдал за городком.
   Значит, доктор ожидал меня! Как можно было перехитрить такого человека?
   - Значит, Алекс с ними? - Я потрогал свой револьвер.
   - Он впереди, верхом; доктор и фрейлейн в карете.
   Я услышал достаточно. Снова вскочив на свое место, я пустился в погоню. Моя легкая повозка скоро догонит тяжелый экипаж доктора Бендера. Дорога становилась все круче и труднее, но как только я добрался до гребня, то дал лошади волю; ей можно было доверить следовать по извилистой тропе. Взошла луна, но осветила только унылый, пустынный горный склон.
   Я проехал, наверное, милю вниз по крутому склону; затем на крутом повороте дороги, где моя лошадь инстинктивно замедлила ход, я услышал внезапное, пронзительное ржание лошади, страдающей от боли. Казалось, оно доносилось издалека, с насыпи, и я остановился. Взяв фонарь, я подошел к краю дороги. Я ужасно боялся того, что произошло.
   В кустарнике образовалась огромная брешь, в рыхлой грязи обочины виднелась глубокая вмятина от колес. Какая-то тяжелая коляска упала со склона холма, и с замиранием сердца я, спотыкаясь, спустился по склону. На полпути вниз я остановился, окаменев от ужаса. Там был разбитый экипаж доктора Бендера - он врезался в дерево. Одна лошадь была совершенно неподвижна под обломками; другая металась, запутавшись в своей сбруе. В тусклом свете фонаря я лихорадочно искал двух пассажиров.
   Я нашел Торвальда Бендера под повозкой, он был прижат ею. Его глаза открылись, когда лучи моего фонаря упали на его лицо. Он был бледен как смерть; его губы слабо шевелились, и я напрягся, чтобы расслышать.
   - Я слишком много старался! - вздохнул он. - Нам не дано делать слишком много. Позаботьтесь об Элизе... - Выражение его лица после смерти стало мягче.
   Элизу отбросило далеко от обломков; когда я, наконец, нашел ее, она была без сознания и дышала с большим трудом. Я упал на колени рядом с ней и издал стон, обнаружив ее рану. Перелом в основании черепа! Что бы я ни делал на склоне холма, это ни в малейшей степени не помогло бы; ее нужно срочно доставить в ближайший кабинет врача. Но даже тогда...
   Далеко внизу, у подножия холма, я мог разглядеть скопление огней - какая-то деревня, где должен был быть врач. С величайшей осторожностью я поднял бесчувственное тело и отнес его к своей коляске. Доктор Бендер - для него не было места в моей маленькой повозке. Его тело должно было остаться под разбитой повозкой до тех пор, пока Алекс или кто-нибудь другой не смогут вернуться за ним. Прежде чем покинуть место происшествия, я вытащил пистолет и избавил раненую лошадь от страданий; это было единственное применение, которое я мог найти сейчас своему оружию.
   Со своей драгоценной ношей я как можно быстрее поехал по дороге и на окраине деревни обнаружил дом местного врача. На мой шумный призыв откликнулся дряхлый старик, и при виде его мое мужество исчезло. Как я мог спасти Элизу - я, с моим недостатком навыков и знаний, и этот слабый человек, мой единственный помощник?
   Я знал, что нужно было сделать. Операция, самая сложная в хирургии, была единственным шансом ослабить смертельное давление на мозг. Нет времени везти ее в городскую больницу; ничего, кроме как немедленно оперировать, насколько это возможно. Я молился Богу о руководстве, потому что это был случай, с каким я никогда прежде не сталкивался.
   Пожилой доктор был в нервном параличе; дрожащими пальцами он разложил свои старые и ржавые инструменты, принес мне антисептики, разложил свои лекарства и бинты, пока я, как мог, готовил Элизу к предстоящему испытанию. Оно значило жизнь или смерть, и я единственный, кто мог ее спасти! Это была тускло освещенная комната, свет лампы падал на узкий письменный стол, который мне пришлось использовать в качестве операционного. Тени нависали со всех сторон. Передо мной старик возился с инструментами, которые мне понадобятся. Выдержат ли мои собственные нервы такое напряжение? Смогу ли я сохранить свою руку твердой, не дрогнет ли мое запястье?
   Я постоял мгновение, боясь начать. Внезапно я почувствовал, как через меня прошла волна силы, ощущение могущества, какого я никогда раньше не испытывал. Я знал, - то, что я должен был сделать, я сделаю хорошо и безопасно. И когда я крепко сжал скальпель, то почувствовал прикосновение к своей руке - рука с сильными пальцами направляла меня.
   Я ни разу не обернулся, чтобы посмотреть; я не усомнился ни на мгновение. Здесь было чье-то присутствие, невидимая фигура, но если бы я обернулся, то, знаю, увидел бы ту руку, которую видел раньше, - всегда как угрозу. Теперь она помогала мне, ускоряя мои движения, укрепляя мою нетренированную руку.
   Моя собственная держала инструмент, но в каждом ударе, в каждом надрезе была решительность, непогрешимая уверенность, которая могла принадлежать только Торвальду Бендеру.
   Величайший хирург Европы вернулся на короткое время, чтобы исправить часть допущенных им ошибок.
   Много лет прошло с той невозможной ночи. Элиза и сейчас находится в соседней комнате, ее волосы немного поседели, фигура немного сгорбилась, но она такая же бодрая, какой была в тот месяц, когда я впервые ее узнал. Этот прекрасный молодой ум и здоровое тело пережили ужасное напряжение и выдержали его. Прошли годы, прежде чем мы смогли поговорить о ее отце; боль воспоминаний была слишком острой для любого из нас. Но его работа была объяснена многими, кто оплакивал его кончину, и теперь мы знаем, что эта мрачная фигура была искренним, хотя и заблуждавшимся фанатиком дела науки. То, что он чуть не убил свою дочь, - в этом его душа, должно быть, покаялась, но, несомненно, часть этого греха была снята в ту ночь, когда его дух помог мне вернуть ее из долины теней.
  

ПРИЗРАК ВСКРЫВАЕТ ТУЗА

ЭДВИН А. ГОУЭЙ

  
   Терзаемый подозрениями, я оторвал взгляд от чемодана, который собирал, и бросил взгляд сквозь задернутые портьеры в будуар Джин. Я был не только подозрителен, но и ревнив.
   Она стояла перед высоким зеркалом, критически изучая свое отражение. Облегающее черное платье подчеркивало стройную красоту ее фигуры и кремовую мягкость кожи. Приглушенный свет над ее головой подчеркивал великолепие ее блестящих каштановых волос.
   И, взглянув на нее, я подумал о результате моего тщательно продуманного плана. Сегодня вечером я узнаю правду - и если это подтвердит сплетни, неделями мучившие меня, смогу ли я выполнить задуманное?
   Я сделал глубокий долгий вдох, но медленно, чтобы не издать ни звука. Ибо волна ненависти внезапно нахлынула на меня с такой силой, что прошла целая минута, - пока я стоял, застыв, сжав руки так, что ногти впились в ладони, - прежде чем я смог подавить желание броситься на нее и попытаться вытянуть из нее правду.
   Когда я наклонился и защелкнул замки своего чемодана, моя нерешительность исчезла. Я снова почувствовал холодное спокойствие, в прошлом помогавшее мне преодолевать отчаянные ситуации. Когда придет время, я без колебаний убью - если Рэндольф предал мою дружбу, если Джин нарушила свое обещание.
   Когда я медленно прошел в другую комнату, Джин склонилась над вазой, вдыхая слабый аромат букета орхидей, который она собиралась надеть этим вечером.
   При моем приближении она внезапно обернулась, в ее пурпурно-черных глазах мелькнул лишь намек на испуганное удивление, в то время как ладони ее рук легли плашмя на стол перед ней, словно для того, чтобы поддержать ее. Но она мгновенно взяла себя в руки, пожала плечами, и ее глаза встретились с моими с безличной прямотой ребенка.
   - Ну что, дорогой, ты собрался?
   - Мне потребуется мало чего, - беспечно ответил я. - Всего два дня в Вашингтоне - одной перемены будет достаточно. Но давай забудем о поездке, Джин; это скучно. Ты меня интересуешь больше. Ты просто великолепна сегодня вечером, дорогая. Да, в то время как я продолжаю стареть и пополняю свой запас седых волос, ты на самом деле издеваешься над временем и с годами становишься только моложе.
   Она тихо рассмеялась и для пущего эффекта закурила сигарету. Хотя я не выдал гнева, бушевавшего во мне, даже взмахом ресниц, я остро ощущал, как она нервничает и беспокоится.
   - Полагаю, я должен ехать с тобой до Форрестеров? - спросил я. - У меня есть время. Но мне будет неприятно покидать тебя. Сегодня вечером ты так очаровательна, что просто опасна.
   - Что... ты ревнуешь, дорогой? - Ее глаза широко раскрылись в притворном изумлении.
   - Возможно. В последнее время дела довольно часто заставляли меня уезжать. Но очень скоро расставаний больше не будет. Ты слишком молода, слишком любишь острые ощущения, чтобы быть предоставленной самой себе. Ты заказала машину по телефону или нам взять такси?
   - Стыдись своей ревности, Стинсон. И ты не поедешь со мной сегодня вечером. Джим и Мими собираются заехать за мной и отвезти меня к Форрестерам. Они будут здесь не раньше девяти, а для тебя это будет слишком поздно.
   - Значит, есть... кто-то еще?
   Я улыбнулся и попытался говорить шутливо. Но, должно быть, в моем тоне прозвучал намек на фальшивую нотку. Ибо щеки Джин побледнели, а брови сошлись вместе.
   - Ты не имеешь права так говорить, Стинсон.
   - Прости, я пошутил. Но мой поезд действительно отправляется в половине девятого, и поэтому мне лучше выехать...
   - Послушай, Стинсон. Мы с тобой слишком многое повидали в жизни, чтобы принимать ревность за юмор. На самом деле, ни у одного из нас нет претензий к другому. Помнишь, мы договорились, что будем жить вместе пять лет...
   - Я помню. И если кто-то из нас полюбит другого, он сможет беспрепятственно уйти к этому другому. Но... было еще одно условие, как ты помнишь. Наши отношения могут быть разорваны только честным и открытым заявлением об этом факте.
   - Вот именно, - сказала она усталым, будничным тоном. - И это обещание будет выполнено - если будет - но мы говорим чепуху. Ты опоздаешь на свой поезд. Если ты телеграфируешь мне, я встречу тебя на вокзале, когда ты вернешься.
   Я выдавил из себя смешок, поднес ее пальцы к своим губам и поцеловал их.
   - Я буду держать тебя в курсе, - сказал я, поспешил в свою комнату и схватил свой чемодан и шляпу. От двери я крикнул: - Хорошо проведи время у Форрестеров. До свидания.
   Ее ответное прощание эхом отдавалось в моих ушах всю дорогу вниз в лифте, и пока я не добрался до вестибюля. Там я остановился и с порога оглядел улицу перед собой. Я был слишком опытным участником кампании, - как в реальной войне, так и в конфликтах с женщинами и из-за них, - чтобы не отдать должное ловкости моих оппонентов. В течение некоторого времени я верил, что за мной следят каждый раз, когда я выезжаю из города - по крайней мере, до железнодорожной станции.
   Через дорогу, припаркованное в тени большого дерева на краю парка, стояло такси, у которого тускло горели фары. Я подозревал, что в нем находился тот, кто должен был выследить меня; кто должен был убедиться, что я покинул город. Добравшись до обочины, я стал ловить свободное такси, появившееся почти мгновенно.
   - Пеннсильванский вокзал, - крикнул я, бросил свой чемодан перед собой, и мы тронулись с лязгом дверцы.
   Через заднее стекло я попытался разглядеть, пустилось ли в погоню такси на другой стороне улицы. Но я не мог быть уверен. По подъездной дорожке сновало слишком много машин.
   Когда мы въезжали и выезжали в полосу двигавшегося транспорта, меня раздирали противоречивые эмоции.
   Джин Ривьер была моей в течение трех лет. И, клятва или не клятва, я намеревался удерживать ее столько, сколько захочу. Я не любил ее; я никогда не ожидал, что она полюбит меня. Для нее я был просто мужчиной средних лет - источником денег, платьев и драгоценностей. Я полагал, что ее обещание было просто попыткой смягчить мимолетные угрызения совести. Но она не могла обмануть меня. Мои руки сжались при этой мысли. Я не хотел стать посмешищем. Ни один мужчина, даже такой красивый и молодой, как Рид Рэндольф, не сможет отнять у меня женщину - и остаться жить. А Джин? Она утратила всякое право продолжать обманывать.
   Пришла новая мысль, усилившая мой гнев. Она обещала встретить меня, если я телеграфирую ей о времени своего возвращения. Я злорадно рассмеялся, вспомнив ее слова. Если бы я сделал, как она предложила, она и ее любовник точно знали бы, как долго могли бы оставаться вместе без опасности столкнуться со мной.
   Но, какой бы умной она ни была, я верил, что переиграл ее. Ибо, после первых дошедших до меня слухов, я часто отлучался из города только с одной целью - чтобы она и Рэндольф осмелели, чтобы их предосторожность ослабла. Так и случилось. Они встречались часто и открыто - но в тех местах, куда, по их мнению, я никогда не приходил. На углу Бродвея и Тридцать четвертой улицы я крикнул шоферу, чтобы он остановился. Для меня было важно выяснить, не преследуют ли меня. Я вышел из такси и пошел по южной стороне улицы в сторону вокзала. Я выбрал эту сторону не случайно. Вдоль нее тянулись магазины, и во многих витринах были большие зеркала.
   Остановившись перед одним из таких, я притворился, будто смотрю на выставленные предметы. Но на самом деле я наблюдал за тем, что отражалось позади меня. Прохожих было немного. Мужчина, которого, насколько я помнил, я никогда раньше не видел, но внешность и манеры которого наводили на мысль о частном детективе, пристально посмотрел на меня, прошел несколько шагов, затем остановился и закурил сигарету. Затем я посмотрел еще раз, более внимательно. Казалось, за мной наблюдал второй мужчина; он стоял в нескольких футах от другого. Но вторая "тень" не казалась незнакомой. Что-то в его внешности было знакомым. Затем, внезапно, истина озарила меня. Я не знал этого второго мужчину, но во многом он был похож на меня - только старше, более сутулый и довольно потрепанный.
   После первого шока удивления я мрачно улыбнулся. Наверняка какое-нибудь детективное агентство, выполняя заказ Джин или Рэндольфа, допустило прискорбную ошибку, поручив слежку человеку, черты лица которого настолько напоминали мои, что я сразу узнал его. Я удивился, что "тень" не заметила сходства и не держалась вне поля зрения.
   Внешне не обращая на них никакого внимания, я посмотрел на свои часы. До отхода поезда оставалось еще полчаса, поэтому я пошел дальше, останавливаясь перед витринами, где были зеркала. И почти каждый раз замечал одних и тех же двух мужчин неподалеку, хотя они притворялись, будто не замечают присутствия друг друга.
   Чтобы они не заподозрили меня в каком-нибудь трюке, я, наконец, зашел в галантерейный магазин, купил несколько рубашек и положил их в свой чемодан. Однажды, украдкой взглянув в сторону дверного проема, я заметил, что один из соглядатаев смотрит на меня. На вокзале я взял билет, позвонил, а затем неторопливо направился к крутой лестнице, ведущей вниз к поезду. Я намеренно задержался, чтобы оказаться возле ворот в один и тот же момент с другим пассажиром. Я отступил в сторону, чтобы дать ему дорогу, в то же время, оглядываясь по сторонам. Моя тень была всего в нескольких футах от меня, делая вид, что изучает расписание.
   Он не пытался последовать за мной вниз по ступенькам. Другой мужчина, - тот, который был похож на меня, - бесследно исчез. Если бы дело не приближалось к развязке, я, конечно, захотел бы найти этого второго человека и узнать о нем что-нибудь еще. Было жутковато, когда за мной следовал тот, кто, по крайней мере, в полутьме, мог бы сойти за меня. Это было немного похоже на то, как если бы за мной следила моя собственная тень.
   Той же ленивой походкой, что и раньше, я пошел по платформе в направлении вагонов в переднем конце поезда. Если за мной все еще наблюдали с верхнего уровня, я представлял наблюдателю все доказательства того, что покинул город. Я последовал за носильщиком, наблюдал, как он засовывает мой чемодан под койку, и улыбнулся, когда он это сделал. Потому что я никогда не ожидал увидеть его снова. Из его памяти я удалил все пометки, которые позволили бы вспомнить меня. Доллар чаевых гарантировал бы мне внимание носильщика. Сообщив ему, что собираюсь сесть в клубный вагон, чтобы написать много писем, я сказал ему не приходить за мной, как бы долго я ни отсутствовал.
   К тому времени, как я добрался до указанного вагона, я был уверен, что соглядатай покинул свой наблюдательный пост. Но я подождал, пока не прозвучало финальное "по вагонам", а затем спрыгнул на платформу как раз в тот момент, когда поезд тронулся. Я поспешил по ней в дальний конец станции. Это было частью моего плана. Я тщательно изучил вокзал и знал, что там имеется лестница, ведущая в ту часть станции, которая была отведена под залы ожидания для пассажиров.
   Никто не задавал мне вопросов. Через несколько минут я снова был на улице, выйдя из задней части здания на Восьмую авеню. Абсолютно уверенный, что обманул наблюдателей, я направился на запад и свернул в тихий переулок. Через некоторое время я остановился перед одним из ряда приземистых домов из коричневого камня. В нем я снял комнату несколько недель назад под вымышленным именем. И там, в надежно запертом сундуке, было все, что мне требовалось для моего ночного приключения.
   Я проскользнул в дом и заперся в своей комнате. Из багажника я достал полный комплект вечернего костюма, револьвер, коробку патронов и глушитель, который идеально подходил к оружию. В последний раз перед тем, как надеть костюм, я просмотрел коллекцию поношенных вещей, от потрепанной шляпы и разбитых ботинок до рваного нижнего белья и поношенного пиджака. В них, после того как отомщу, я совершу свой побег. Я бы не стал пытаться сбежать на пароходе или пассажирском поезде. Было бы безопаснее несколько дней надеть личину бродяги, - возможно, сесть на поезд до какого-нибудь отдаленного пункта, - прежде чем обзавестись респектабельной одеждой и попытаться покинуть страну как обычный путешественник. Я был уверен, что буду далеко в пути, прежде чем полиция узнает, что меня нет в Вашингтоне.
   Я снял одежду, которая была на мне, и бросил ее в сундук. Я проверил, как крепится пояс для денег на моей талии. В тот день я забрал из банка свои последние доллары, всего несколько тысяч, и зашил их в полоску замши. Затем я тщательно облачился в вечерний костюм. Аккуратно зарядил револьвер и положил его вместе с глушителем в карманы.
   Заперев сундук, я огляделся, чтобы убедиться, - я не оставил ничего такого, что могло бы вызвать подозрения у моей квартирной хозяйки, если бы она вошла в комнату. Выключив свет и заперев дверь, я низко надвинул шляпу на глаза, поднял воротник пальто, чтобы скрыть тот факт, что я был в вечернем костюме, выскользнул из дома и направился к аллее.
   Я хорошо знал, где найду Джин и Рэндольфа. Форрестеры служили всего лишь прикрытием, водя ее в места, где она могла тайно встречаться с Рэндольфом. Сегодня вечером они отправятся в "Золотой павлин", один из самых дорогих ночных клубов. За два дня до этого я нашел письмо с назначением встречи - на "вечер, когда Стинсон уедет". Именно это письмо заставило меня завершить мои планы по выяснению отношений.
   Я не хотел добираться до ночного клуба до того, как толпы из театров отправятся на танцы, - а это произойдет не раньше, чем через полчаса, - и поэтому направился к месту назначения пешком, вместо того чтобы взять такси. Я не боялся встретить знакомых в этом районе. Однако поблизости театров и кабаре я был бы вынужден проявлять большую осторожность. Если бы я встретил кого-нибудь, кто узнал бы меня и заговорил со мной, я, конечно, мог бы легко уйти, но такая случайная встреча могла бы привести к тому, что власти выйдут на мой след быстрее, чем я предполагал, - могла бы создать препятствие, которое увеличило бы опасность моего ареста.
   Я медленно продвигался вперед, среди легкой прохлады в ночном воздухе. Она охлаждала жар в моем теле и успокаивала мои нервы. Ибо, каким-то образом, по мере того, как приближался час моей мести, я начал понимать, что я не тот человек из стали, каким себя считал. В прошлом я сталкивался с опасностями, держа свои нервы под совершенным контролем. Сегодня вечером они определенно начинали сдавать. Либо возраст начинал брать свое, либо я учился испытывать ощущение страха. Не раз внезапный вой автомобильной сирены заставлял меня вздрагивать. Когда я столкнулся с полицейскими, мне показалось, что они уставились на меня, и я попятился. Но сразу же после этого проклял себя за эту сверхчувствительность. На самом деле, они ни в чем не могли меня подозревать. Почему они должны это делать? Никто не мог догадаться, что было у меня на уме, или, что я скрытно нес смертоносное оружие.
   Наконец я свернул направо, в театральный район. Через несколько секунд я оказался в одном из ярко освещенных кварталов - невероятно многолюдном и грохочущим от вавилонских звуков. Здесь не было никаких скрывающих теней - только огни, огни и снова огни. Они сияли освещенными лампочками фойе, ослепительными витринами магазинов и мириадами вывесок над головой. Надвинув поля своей шляпы еще ниже, я доверился госпоже Удаче.
   Плотная толпа заставляла меня двигаться медленно. Я старался не раздражаться из-за задержки, но вскоре давление толкающихся плеч, хриплые крики и звонкий смех довели меня до того, что я почувствовал душевную тошноту.
   Наконец, однако, я добрался до ярко освещенного входа в "Золотой павлин". Спрятавшись за колонной, я облегченно вздохнул. В дверях была давка, и я на мгновение задержался, внимательно изучая лица окружающих. Здесь не было никого из знакомых.
   Встав в очередь, я прошел по кричащему коридору в гардеробную, сдал шляпу и пальто, затем продолжил путь к большому залу; грохот музыки, смеха и разговоров становился все громче. Но у меня не было намерения вторгаться в круг танцующих. Это грозило тем, что я наткнусь прямо на Джин и Рэндольфа. И, превыше всего на свете, я не хотел встречаться с ними лицом к лицу - сейчас.
   Я исследовал клуб накануне, поэтому свернул в коридор с пальмами, и поднялся по лестнице, ведущей в мезонин.
   Мне пришлось рискнуть встретиться со своей добычей по пути наверх, но фортуна была ко мне благосклонна. Я не встретил никого, кто знал бы меня. У входа на балкон я сунул пятидолларовую купюру в руку одному из слуг в ливрее и велел ему отвести меня в отдельную нишу, выходящую на танцпол. Через несколько секунд я оказался в уединении и задернул за собой шторы. Затем, подойдя к перилам, я немного отодвинул бахрому листьев пальм, чтобы смотреть вниз, и при этом быть скрытым от всех наблюдателей.
   Мое бдение не было продолжительным. Сначала я заметил Неда Форрестера и его жену за столиком на самом краю танцпола. Проследив за их взглядами, я увидел Джин и Рэндольфа, покачивающихся в такт вальсу. Они медленно двигались в моем направлении, пока не оказались почти подо мной. То, что я увидел, вызвало во мне прилив ненависти, и я пробормотал ругательство. Ибо если когда-либо женщина смотрела в лицо мужчине глазами, полными любви, то именно так Джин смотрела на мужчину, который обнимал ее. Она никогда, даже в первые несколько недель нашего увлечения, не смотрела на меня так.
   Моя рука непроизвольно потянулась к карману, в котором лежал револьвер. Мои пальцы непроизвольно сомкнулись на рукоятке, когда Рэндольф наклонился ближе и прошептал что-то, что заставило ее счастливо улыбнуться.
   В последующий час я наполовину обезумел от ненависти. Моя оскорбленная гордость побуждала меня без дальнейших проволочек открыто отомстить. Но мне удавалось держать себя в руках, хотя моя ярость росла с каждой минутой, пока я наблюдал, как они смеются и говорят слова любви, даже когда сидели за столом с Форрестерами.
   Наконец, улыбнувшись своим друзьям и кивнув в сторону балкона, они ушли, держась за руки. Они также поднимались в мезонин в поисках уединения. На мгновение ко мне, казалось, вернулось мое обычное спокойствие, и я хладнокровно приготовился противостоять их дальнейшим шагам, используя каждый атом мастерства и сообразительности, которыми обладал. Наблюдая через занавески, я увидел, как они вышли на балкон. Затем они прошли так близко, что я мог бы протянуть руку и коснуться их. Многие проходили мимо. Я пристроился позади группы, прикрывавшей меня, и последовал за ней.
   Джин и Рэндольф выбрали один из множества крошечных балконов, выходивших во внутренний двор. Внизу был фонтан, в котором играли разноцветные огоньки. Каждое из этих миниатюрных любовных гнездышек прикрывали огромные гряды пальм и цветущих растений. Проскользнув на балкон рядом с тем, где искали уединения они, я спрятался за перегородкой. Я мог видеть их, но они не видели меня. Я мог слышать почти каждое слово, которое они произносили, хотя их голоса были тихими. И то, что я услышал, укрепило меня в моей решимости.
   Я не могу повторить их разговор, их планы перехитрить меня; ибо ненависть в моем сердце, казалось, отчасти притупила мое понимание, а их объятия и слова любви сводили меня с ума. Но я понимал их цель. Они уже давно планировали сбежать. Рэндольф ждал только значительной суммы денег, которую он поручил своим поверенным переслать. Она пришла сегодня. Его вещи уже были упакованы для побега. И хотя Форрестеры сопровождали их на их тайные встречи, Джин и ее любовник не осмеливались признаться в своих намерениях.
   Теперь, когда меня не было на их пути в течение двух дней, - в отчете обо мне говорилось, что я действительно покинул город, - они чувствовали себя свободными и должны были проделать большое расстояние по пути в Японию, - их цель, прежде чем я вернусь и узнаю правду. Рэндольф убеждал Джин придумать какой-нибудь предлог, чтобы покинуть ночной клуб и ускорить их побег. Она возражала. По ее словам, для нее это была единственная по-настоящему счастливая ночь в ее жизни - единственная ночь, когда она чувствовала себя абсолютно свободной поступать так, как ей хотелось. Она хотела запомнить ее после того, как они поженятся и навсегда оставят веселую, беззаботную жизнь позади. Она настаивала, что они должны танцевать, по крайней мере, до раннего утра. После этого, в серый период, предшествующий рассвету, они могли собрать вещи и отправиться в путь.
   Позже я вспомнил, - ничто из того, что они сказали или сделали, не задело меня так сильно, как ее заявление о том, что они с Рэндольфом должны пожениться. Я не знаю почему. Мужчина моего типа, вероятно, не смог бы найти вескую причину. Но это просто произошло.
   Наконец было решено, что они должны остаться в "Золотом павлине" и танцевать до двух. Это дало бы им достаточно времени, чтобы добраться до моего дома - и Джин - до трех. Когда я отсутствовал в городе, я часто звонил ей по междугороднему телефону в этот час - время, о котором мы договорились, когда она будет в нашей квартире. Она хотела быть дома к тому времени, на случай, если я позвоню. Она также настояла, чтобы Рэндольф сопровождал ее и помог собрать вещи, на что он с готовностью согласился.
   Уверен, что саркастическая улыбка скривила мои губы, когда я услышал эту последнюю фразу. Это меня абсолютно устраивало. Я бы подождал их - дома. Это было бы лучше, чем подстерегать их в вестибюле, когда они желали друг другу спокойной ночи. Кроме того, это было безопаснее. Глушитель помешал бы звуку, который привлек бы внимание людей и побудил начать расследование. Я был настолько уверен в своей меткости, что знал, - никакого промаха не будет. Их также никто не найдет до утра. А к тому времени я буду уже далеко на пути к безопасности.
   Затем пришла новая мысль. Я мог бы ограбить их, представив убийство делом рук взломщиков, которых они застали. Это дало бы мне дополнительное время до того, как власти обнаружат, что я не был в Вашингтоне, и подозрение падет на меня.
   Понимая, что Джин и Рэндольф могут вернуться на танцпол в любой момент, я выскользнул из своего укрытия. Но тут же отпрянул назад. Меня прошиб холодный пот. В коридоре, прислонившись к колонне, менее чем в десяти футах от меня, стоял один из наблюдателей, которых я видел на Тридцать четвертой улице, - тот, кто был похож на меня. Но он не смотрел в мою сторону. Я задавался вопросом, наблюдал ли он за мной, не провалились ли мои тщательно продуманные попытки избавиться от сыщиков. Я надеялся, что нет. Я подумал, что часть его обязанностей заключалась в том, чтобы держаться поближе к Джин и ее любовнику и защитить их, если я внезапно появлюсь.
   Я с нетерпением снова выглянул из-за пальм. Мужчина исчез.
   Я ускользнул в мгновение ока, смешавшись с группой смеющихся молодых людей, направлявшихся к лестнице. Несколько секунд спустя, в шляпе и пальто, скрывавших большую часть меня, я вышел на улицу. Пристальный осмотр убедил меня, что тень не бродила где-то поблизости. Я вызвал такси, дал указания и плюхнулся на сиденье - более чем немного расстроенный. Все вокруг меня казалось влажным, желтым удушающим туманом. Только однажды во время поездки я полностью очнулся. Затем я вспомнил, зачем направляюсь домой, и решил убедиться, что револьвер и глушитель все еще у меня в карманах.
   Когда я добрался до жилого дома, то вошел в него через вход для торговцев. Я взбежал по лестнице и добрался до своих комнат, никого не встретив. После того, как я закрыл все окна, чтобы снаружи не было видно ни проблеска, я включил электрический свет. Положив пальто и шляпу так, чтобы мог быстро схватить их, я прошелся по комнатам - в последний раз. Затем я опустился на стул, еще раз осмотрел свое оружие, надел на ствол глушитель и положил пистолет на стол перед собой в пределах досягаемости.
   Но, несмотря на мои усилия держать себя в руках, мои конечности дрожали. Тишина вокруг меня стала ужасной. Пытаясь успокоиться, я начал расхаживать по комнате. Это было бесполезно. Воздух стал душным. Я включил электрический вентилятор. Потом выключил. Его жужжание изрядно истязало мои натянутые нервы.
   Снова усевшись за стол, я взял колоду карт и начал раскладывать пасьянс. Но удача была против меня. Раз за разом я терпел поражение. Я отложил карты, опустил подбородок на грудь и стал ждать в агонии неуверенности и неизвестности.
   Внезапно, хотя не уловил ни звука, я осознал, что не один. Каждый волосок на моей голове, казалось, поднялся дыбом. Я поднял глаза - и кровь застыла в моих венах. Потому что прямо через стол, скрестив руки на груди, сидела одна из моих теней, та, что была похожа на меня.
   Хотя мой язык распух, и мне казалось, что я задыхаюсь, мне удалось заговорить.
   - Как... как, во имя всего святого, вы сюда попали?
   - Так же, как ты - через дверь. - Ни один мускул на его лице не дрогнул. Но его пронзительные, глубоко посаженные глаза, казалось, сверлили меня насквозь, заглядывая в самую мою душу.
   Я попытался заговорить, но внезапно осознал то, чего раньше не замечал, что-то, что заставило меня испуганно ахнуть, заставило меня задуматься, не сошел ли я с ума. Ибо, хотя я мог ясно видеть этого человека, каждую его черту, даже большой красный рубец на виске, я также видел сквозь него - спинку кресла, на котором он сидел, предметы позади него. Я протер глаза и посмотрел снова. Он все еще был там. Оккультное, то, что не может быть объяснено естественными причинами, всегда казалось мне предметом насмешек. Но этот человек, это существо передо мной, не было человеком. Я знал это.
   - Почему... вы следили за мной сегодня вечером?
   - Я следил за тобой в течение многих лет, но только сегодня вечером я позволил тебе увидеть меня.
   - Позволили? Во имя Небес, скажите мне - кто и что вы?
   Он наклонился вперед, пока его локти не уперлись в стол, его глаза не отрывались от меня, как будто гипнотизировали. Затем он сказал:
   - Я - твое лучшее "я".
   - Вы... кто?
   - Ты слышал меня; твое лучшее "я". Ты прогнал меня от себя, когда тебе едва исполнилось шестнадцать, когда ты сбежал из дома, разбив сердца своих матери и отца, начав карьеру эгоистичного развратника - и даже хуже.
   - Но... вы... ты... следил за мной?
   - Да. Я всегда надеялся воссоединиться с тобой. Однако мои надежды были напрасны. С годами ты становился все хуже. Я тоже стал старше и более потрепанным; ибо каждый из твоих своевольных, бессердечных поступков отнимал у меня что-то. Ты брал у других все, что тебе заблагорассудится; лгал и обманывал. Ты видишь это? - Он коснулся рубца на виске. - Ты нанес его, когда бросил маленькую Эрлайн в Лондоне. Бедную маленькую Эрлайн, единственную женщину, которая по-настоящему любила тебя, которая последовала бы за тобой на край света, не думая о награде. Но ты безжалостно бросил ее.
   - Я... я не думал, не осознавал, - выпалил я. - Теперь я сожалею. Разве мы не можем воссоединиться, как тогда, когда я был мальчиком? Не слишком ли поздно? Скажи мне! - взмолился я.
   Он покачал головой, и я увидел страшную печаль в его глазах.
   - Ты спрашиваешь меня об этом; ты, кто сидит здесь с убийством в сердце - ожидая момента, чтобы хладнокровно убить двух человек?
   Его слова вернули меня обратно в мою ярость лихорадки и ненависти.
   - Так вот почему ты здесь? - зарычал я. - Ты собираешься удержать мою руку. Ты пришел, чтобы спасти их. Я больше не стану тебя слушать. Они лгали, жульничали и обманывали меня. Джин, о которой я заботился - как о жене.
   - Но ты не женился на ней.
   - Нет, но мог бы. Но больше всего я ненавижу Рэндольфа - Рэндольфа, которому однажды спас жизнь. Он обманул меня.
   - Ты всегда был плохим игроком, Стинсон. Сейчас ты ноешь не потому, что кто-то другой действительно любит Джин, а потому, что задета твоя гордость, твоя гнилая гордость, питающаяся только эгоизмом. Ты убил бы только для того, чтобы удовлетворить ее требования, подавляя любые мысли о милосердии или порядочности. Да, ты плохой игрок, всегда был таким, всегда пытался получить несомненное преимущество...
   - Это ложь. Как ты сказал, я совершил тысячу поступков, за которые мне должно быть стыдно. Но я игрок. И в каждой игре, в которую когда-либо играл, я играл честно.
   - Ты играл честно, если шансы были на твоей стороне. Если этого не было, ты не играл. У тебя никогда не хватало смелости рискнуть, когда шансы были равны, когда было пятьдесят на пятьдесят, что ты проиграешь.
   - Повторяю, ты лжешь.
   Другой - призрак - устало улыбнулся. Затем протянул руку, собрал карты и сложил их.
   - Хорошо, я проверю тебя. Но я не верю, что ты захочешь играть. Мы будем вскрывать карты поочередно, пока кто-то из нас не откроет туза. Если туза откроешь ты, я уйду, не сказав больше ни слова, и предоставлю тебе убить этих двух беззащитных существ, чье единственное преступление состоит в том, что они научились по-настоящему любить друг друга.
   - Но почему они обманывали меня?
   - Потому что знали тебя и боялись. Знали, что ты сделаешь именно то, что планируешь, убьешь их обоих, а не отпустишь их.
   - Ладно, - сказал я, придвигая свое кресло ближе к столу. - А если туза вскроешь ты, что тогда?
   - Ты не должен преследовать их. Ты больше не должен их видеть. Ты должен немедленно уехать отсюда и покинуть страну, чтобы никогда не возвращаться. Это сделка, - или ты боишься?
   - Но ты... ты обманешь меня. Я всего лишь смертный. Я не могу сравниться с тобой в мастерстве.
   В его глазах было нечто большее, чем выражение печали, когда он поднял руку, чтобы остановить меня.
   - Ты забываешь, что я - твое лучшее "я". Ты судишь обо мне по тому, что осталось от тебя - худшему. Игра должна быть абсолютно честной. Тасовать карты будешь ты.
   Я знал, что он говорит правду; что у меня будут равные шансы.
   - Хорошо. По крайней мере, хоть раз в жизни я докажу, даже тебе, что я настоящий игрок.
   Со спокойствием, скорее наигранным, чем реальным, я взял карты и медленно, тщательно перетасовал их. Затем я положил их на стол посередине между нами.
   - Ты первый, - сказал он.
   Напрягшись, я ухватил колоду твердыми пальцами, затем повернул ладонь вверх. Открылся король бубен.
   Мне показалось, я заметил подергивание его губ, когда поднял глаза. Ибо я открыл карту, которая подходила мне лучше всего; карту, указывающую на человека хитрого и опасного, которого следует бояться.
   Когда я положил часть колоды обратно, призрак взял ее и вскрыл трефовую десятку, карту успеха.
   Стиснув зубы, я снова протянул руку с подергивающимися пальцами. Я был полон решимости изменить судьбу к лучшему вопреки ей самой. Но я потерпел неудачу - в тот раз. Я открыл тройку червей, - карту, указывающую на разочарование, вызванное собственной неосторожностью.
   Затем, не глядя на своего противника, я вернул карты на место и уставился на них горящими глазами; каждый мой нерв напрягся. Его пальцы скользнули вниз по бокам, пока не коснулись стола. Затем он перевернул руку. Вскрытая карта оказалась тузом; тузом пик, черной картой разочарования, означавшей для меня полное поражение.
   - Ты выиграл, - хрипло пробормотал я. - Я сдержу свое слово.
   Он ничего не сказал, взял револьвер и раскрыл его, позволив патронам высыпаться ему в руку. Он положил его на каминную полку, а затем раздвинул шторы, открыл окно и выбросил патроны в кусты внизу. Закрыв окно и поправив портьеры, он вернулся и снова сел в кресло лицом ко мне.
   - Я посижу с тобой еще немного, пока ты не придешь в себя. Потом мы уйдем, но пока - разными путями. Позже, надеюсь, я смогу воссоединиться с тобой, и тогда мы будем неразлучны - до конца...
   Я не видел, как он ушел. Должно быть, я потерял сознание.
   Внезапно, вздрогнув, я пришел в себя. Я не мог сказать, заснул ли я или случилось что-то еще. Я посмотрел через стол. Кресло стояло там, но оно было пустым. Я провел дрожащими пальцами по своим пульсирующим вискам. Приснилось ли мне это? Был ли призрак - вскрытие карт - мое обещание - всего лишь частями ужасного кошмара?
   Я посмотрел на стол. Карты лежали там, как они были оставлены после игры. Туз пик смотрел на меня.
   Я не смог сдержать крик, мои глаза обежали комнату в поисках другого, призрака. Его не было - совершенно точно не было. Мне, конечно, приснилось; я играл во сне. Я бы не позволил себя обмануть.
   Потом я снова похолодел. Мой револьвер пропал. Я вспомнил. Он - мое второе "я" - разрядил его и оставил на каминной полке. Шаркающими шагами, пошатываясь, я пересек комнату. Оружие лежало там, на полке. Я схватил его и рывком открыл. Барабан был пуст.
   Я тупо задавался вопросом, как долго был без сознания. Я посмотрел на свои часы. Пятнадцать минут третьего. Джин и Рэндольф могут прийти в любой момент. Затем, внезапно, мой мозг, казалось, прояснился. Я снова овладел собой. Я взял газету и развернул ее на странице, содержащей информацию об отправлениях судов в порты Центральной и Южной Америки. Около рассвета в Рио отправлялось судно. Я мог бы успеть на него.
   В мгновение ока я накинул пальто, застегнулся и надвинул шляпу на глаза. Я почти дошел до двери, когда остановился, а затем вернулся к столу.
   Придвинув к себе бумагу и карандаш, я нацарапал:
   Рид Рэндольф,
   Я отправляюсь в долгое путешествие, из которого не вернусь. Вы поймете, когда я скажу вам, что в течение нескольких недель я знал все. Постарайся сделать Джин счастливой. Она этого заслуживает.
   Стинсон.
   Затем я выключил свет, запер дверь квартиры и поспешил в ночь.
  

БАБОЧКА

ГЕРБЕРТ УЭЛЛС*

  
   ------------------------
   * Перевод Д. П. Носович (1924)
  
   Вы слышали, вероятно, о Гэпли, не о В. Т. Гэпли-сыне, но о знаменитом Гэпли, открывшем насекомое Periplaneta Hapliia, - об энтомологе Гэпли. В таком случае вам известно, по крайней мере, то, что между Гэпли и профессором Паукинсом была страшная вражда. Но все же некоторые последствия ее, может быть, откроют вам нечто новое. Для тех же, которые ничего не знают об этой вражде, необходимо предпослать несколько слов, которые ленивый читатель может пропустить, слегка лишь пробежав их, если захочет.
   Поразительно, до какой степени широко распространено незнакомство с таким действительно важным обстоятельством, как эта вражда между Гэпли и Паукинсом. С другой стороны, та составившая эпоху в науке полемика, которая потрясала Геологическое общество, осталась, как я твердо верю, почти неизвестной вне кружка членов этого учреждения. Мне даже приходилось слышать, как люди, получившие прекрасное общее образование, считают знаменательные сцены, имевшие место в заседаниях общества, чем-то вроде дрязг на собраниях прихожан. И все же великая вражда английского и шотландского геологов продолжалась уже полвека и оставила глубокие и обидные следы в науке. А дело Гэпли и Пукинса, хотя оно и имеет, может быть, более личный характер, столь же сильно, если не сильнее еще, разожгло страсти.
  
   Средний человек не имеет представления о том, какой фанатизм воодушевляет научного исследователя, в какую ярость вы можете привести его противоречиями. Это odium theologicum* в новой форме. Находятся, например, люди которые охотно сожгли бы профессора Рэя Ланкэстера из Смисфилда за его трактат о моллюсках в Энциклопедии. Это фантастическое включение крылоногих в разряд головоногих... но я отклонился в сторону от Гэпли и Паукинса.
   -------------------
   * Латинская фраза odium theologicum -- это название, которое первоначально было дано для сильного гнева и ненависти, порождаемых богословскими спорами. Она также была принята для описания нетеологических споров злобного характера. - СТ
  
  
   Началось это много лет назад, с описания жесткокрылых насекомых, составленного Паукинсом, причем в описание это он не включил нового вида, открытого Гэпли. Последний, всегда отличавшийся придирчивостью, ответил язвительной критикой, уничтожающей всю классификацию Паукинса.* Паукинс в своем "Возражении"**, высказал предположение, что микроскоп Гэпли имеет те же недостатки, что и его способность производить наблюдения, и назвал его "неответственным болтуном, сующимся не в свое дело", - Гэпли в то время еще не был профессором.
   -----------------------
   * "Некоторые замечания по поводу пересмотра вопроса о Microlepidoptera". Журн. Энтомологич. общ., 1863. [Примеч. в подлиннике (англ.): "Remarks on a Recent Revision of Microlepidoptera". Quart, Journ. Entomological Soc. 1863.]
   ** "Возражение к некоторым замечаниям" etc., Ibid., 1864. [Примеч. в подлиннике (англ.): "Rejoinder to certain Remarks", &c. Ibid. 1864.]
  
   В своем ответе* Гэпли упомянул о "запутавшихся компиляторах" и как бы мимоходом назвал обзор Паукинса "диковинной нелепостью". Это был бой врукопашную. Во всяком случае, читателя едва ли могут заинтересовать подробности того, как ссорились эти великие люди, как они все более и более расходились во мнениях, пока от жесткокрылых не перешли к спорам по всем вообще вопросам энтомологии. Произошли события достопамятные. Иногда заседания Королевского Энтомологического общества чрезвычайно были похожи на заседания Палаты депутатов.
   ---------------
   * "Дальнейшие замечания" etc., Ibid. [Примеч. в подлиннике (англ.): "Further Remarks", &c. Ibid.]
  
   В общем, по-моему, Паукинс был ближе к истине, чем Гэпли. Но Гэпли искусно пускал в ход свою риторику, имея редкий для ученого дар все обращать в смешную сторону; он обладал огромным запасом энергии и сохранил горькое чувство обиды по поводу непризнания открытого им вида; между тем, Паукинс был человек медлительный, говорил скучно, видом напоминал бочку, с доказательствами обращался чрезвычайно добросовестно, и его подозревали в том, что он торгует музейными предметами. Поэтому молодежь группировалась вокруг Гэпли и рукоплескала ему. Долго шла борьба; с самого начала в ней был элемент гнева, а под конец это обратилось в беспощадную вражду. Последовательные удачи и неудачи то той, то другой стороны, - то терзания Гэпли по поводу успеха Паукинса, то превосходство первого над последним, - все это относится скорее к области истории энтомологии, нежели к предмету настоящего рассказа.
   Но в 1891 году Паукинс, здоровье которого было в течение некоторого времени расстроено, напечатал свой труд о "мезобласте" ночной бабочки "Мертвая голова". Что такое мезобласт ночной бабочки "Мертвая голова" - безразлично для нашего рассказа. Но труд был гораздо ниже обычного уровня и тем самым доставил Гэпли повод, который он поджидал годами. Он работал, вероятно, день и ночь, чтобы воспользоваться, как можно лучше, выпавшим на его долю удобным случаем.
   В тщательно составленном докладе он разнес Паукинса в пух и прах - можно себе представить его растрепанные черные волосы и дикий блеск в глазах, когда он вызывал своего противника на бой. Паукинс возражал сдержанно, неубедительно - и тем не менее злобно. Нельзя было не видеть, что он хочет уколоть Гэпли, но не умеет. Однако, лишь немногие - я не был на этом заседании - заметили, как сильно он болен.
   Гэпли сбил противника с ног и хотел прикончить его. Вскоре после доклада он произвел зверское нападение на Паукинса: это был очерк о развитии бабочек вообще, - очерк, куда вложен был огромный умственный труд, но вместе с тем - ожесточенно полемический тон. Примечание редактора свидетельствует о том, что тон этот был еще несколько смягчен. Очерк этот должен был покрыть Паукинса стыдом, вогнать в краску. Выхода для него не было; доводы были убийственны, тон в высшей степени дерзкий; для человека на склоне лет это ужасная вещь.
   Мир энтомологов, затаив дыхание, ожидал ответа со стороны Паукинса. Он непременно попытается возразить, потому что всегда отличался смелостью. Но когда последовало возражение, то оно всех удивило. Потому что возражение Паукинса заключалось в том, что он схватил инфлюэнцу, перешедшую в воспаление легких, и умер.
   Впечатление получилось, быть может, не менее сильное, чем от возражения, которое он мог бы написать при данных обстоятельствах, и настроение значительных кругов повернулось против Гэпли. Те самые люди, которые чрезвычайно радостно поощряли обоих гладиаторов, стали серьезны при виде таких последствий. Нельзя было сомневаться в том, что огорчения побежденного Паукинса ускорили его смерть. Даже для научных споров есть предел, говорили серьезные люди. Еще одно сокрушительное нападение было уже сдано в печать и появилось накануне похорон. Я не думаю, что Гэпли принимал меры, чтобы задержать его. Люди вспомнили, как Гэпли травил своего соперника и забыли о недостатках этого соперника. Над свежей могилой неподходяще читать уничтожающие сатиры. Это было отмечено в ежедневных газетах. Именно это и заставляет меня думать, что вы, вероятно, слыхали о Гэпли и об его полемике. Но, как я уже заметил, научные труженики живут в своем особом мире; половина тех людей, которые ежегодно проходят по Пикадилли до Академии, не могли бы вам сказать, где помещаются ученые общества.
   В глубине души Гэпли не мог простить Паукинсу его смерти. Во-первых, это было с его стороны подлой уловкой, - он просто боялся того, как бы Гэпли не стер его в порошок, к чему все уже было готово, а, во-вторых, в мыслях Гэпли получился странный пробел. В продолжение двадцати лет он усиленно работал по семи дней в неделю, засиживаясь иногда далеко за полночь, работал с микроскопом, скальпелем, сеткой для ловли насекомых, пером в руках - и почти вся работа целиком была связана с Паукинсом. Европейская известность, которую приобрел Гэпли, явилась, как некий случайный придаток к его великой антипатии. Во время последней полемики он доработался до предела. Полемика убила Паукинса, но и его, так сказать, обрекла на бездействие; доктор посоветовал ему прекратить на некоторое время работу и отдохнуть. Поэтому Гэпли отправился в тихую деревню в Кенте, где день и ночь размышлял о Паукинсе и обо всех тех хороших вещах, которых нельзя сказать о нем.
   Наконец, Гэпли начал понимать, куда влечет его это занятие. Он решил побороть свои мысли и принялся читать романы. Но все же не мог не думать о Паукинсе - он видел Паукинса бледным, произносящим свою последнюю речь; каждая фраза в романе давала Гэпли прекрасный повод для этого. Гэпли перешел на фантастические рассказы - и увидел, что они его не захватывают. Начал читать "Island Nights' Entertainments" пока здравый смысл окончательно не возмутился в нем, как чертенок, закупоренный в бутылку. Принялся за Киплинга, но оказалось, что Киплинг "ничего не доказал", будучи в то же время непочтительным и вульгарным (у этих ученых совсем особые понятия!). Гэпли, к несчастью, попробовал читать "Внутреннее обиталище" Безанта - и тут первая же глава опять направила ход его мыслей на ученые общества и на Паукинса.
   Тогда Гэпли обратился к шахматам и нашел, что это несколько лучше успокаивает. Вскоре он изучил все ходы, главные гамбиты и наичаще встречающиеся финалы - и начал побеждать приходского священника. Но потом цилиндрическая фигура короля у противника начала походить на Паукинса, - это Паукинс стоит и тщетно открывает рот, чтобы протестовать против мата; Гэпли решил бросить шахматы.
   Быть может изучение новой отрасли знаний окажется в конце концов самым лучшим развлечением. Лучший отдых состоит в смене занятий. Гэпли решил погрузиться в изучение инфузорий и выписал из Лондона один из своих небольших микроскопов вместе с монографией Хейлибота. Он думал, что если ему удастся затеять добрую ссору с Хейлиботом, то он, может быть, окажется в состоянии зажить новой жизнью и забыть Паукинса. Вскоре он засел за работу с обычным своим рвением и принялся изучать микроскопических обитателей придорожного пруда.
   На третий день занятий Гэпли обнаружил новый вид в местной фауне. Он работал поздно вечером с микроскопом, и единственным источником света в комнате была яркая лампочка с зеленым абажуром особой формы. Как все опытные микроскописты, он держал оба глаза открытыми. Это единственный способ избежать сильного утомления. Правым глазом он смотрел в инструмент, - там перед ним лежало светлое и ясное круглое поле, по которому медленно подвигалась темная инфузория. Левым глазом Гэпли смотрел как бы не видя.* Смутно сознавал он, что перед ним медная трубка инструмента, освещенная часть поверхности стола, лист бумаги для заметок, подставка лампы, вокруг погруженная в темноту комната.
   --------------------
   * Читатель, непривычный к микроскопу, может легко понять это, свернув газету в виде трубки и смотря через нее в книгу, держа другой глаз открытым. [Примеч. в подлиннике (англ.): The reader unaccustomed to microscopes may easily understand this by rolling a newspaper in the form of a tube and looking through it at a book, keeping the other eye open.]
  
   Вдруг внимание его переместилось от правого глаза к левому. Стол был покрыт тканой скатертью, довольно ярко освещенной. Рисунок был выткан золотом и кое-где красными и бледно-голубыми нитями по сероватому фону. В одном месте рисунок как будто сместился, и здесь краски как бы передвигались и колебались.
   Гэпли быстро откинул голову назад и стал смотреть обоими глазами. Рот у него открылся от изумления.
   Перед ним сидела большая бабочка; крылья у нее были раскрыты, как у бабочки в манере!
   Странно, что она могла попасть в комнату; ведь окна были закрыты. Странно, что она не привлекла внимания Гэпли, когда летела туда, где теперь сидит. Странно, что она так подходит к рисунку скатерти. Еще страннее, что ему Гэпли, великому энтомологу, она совершенно неизвестна. Чувства не могли его обманывать. Она медленно ползла по направлению к лампе.
   - Genus novo, черт возьми! И это в Англии! - воскликнул Гэпли, пристально вглядываясь.
   Потом он вдруг подумал о Паукинсе. Паукинса это совсем с ума свело бы. А Паукинс взял и умер!
   Что-то в голове и туловище насекомого стало удивительно напоминать Паукинса, - совсем так же, как это было с шахматным королем.
   - К черту Паукинса! - сказал Гэпли. - Но я должен поймать ее.
   И, оглядываясь, не найдется ли чего под рукой, чтобы прикрыть бабочку, он медленно встал со стула. Вдруг насекомое взлетело, ударилось о край абажура - Гэпли слышал это - и скрылось в темноте.
   В один миг сорвал Гэпли абажур, так что комната осветилась. Бабочка исчезла, но вскоре наметанный глаз Гэпли заметил насекомое на обоях у двери. Он направился туда, приготовившись накрыть его абажуром. Однако, раньше, чем он подошел достаточно близко, бабочка снялась с места и принялась летать по комнате. Как все бабочки, и эта летала, внезапно останавливаясь и меняя направление, как бы исчезая в одном месте и появляясь в другом. Один раз Гэпли промахнулся своим абажуром; потом еще раз.
   На третий раз он задел микроскоп. Инструмент покачнулся, ударился о лампу, опрокинул ее и с шумом свалился на пол. Лампа покатилась по столу и, к счастью, погасла. Гэпли очутился в темноте. Вздрогнув, он почувствовал, что диковинная бабочка задела его за лицо.
   Это могло с ума свести. Свечей у него не было. Если открыть двери, насекомое улетит. В темноте он совершенно ясно увидел Паукинса, который смеялся над ним. Паукинс всегда смеялся раскатисто. Гэпли с шумом выругался и топнул ногой по полу.
   Раздался робкий стук в дверь.
   Потом дверь чуть-чуть приоткрылась, очень медленно. Позади красного пламени свечи показалось встревоженное лицо хозяйки дома, седые волосы ее были покрыты ночным чепчиком, а на плечи накинуто было что-то красное.
   - Что это тут так грохнуло? - спросила она. - Разве что-нибудь...
   У приоткрытой двери показалась порхающая бабочка.
   - Закройте дверь! - проговорил Гэпли и бросился к двери. Дверь быстро захлопнулась. Гэпли остался один в темноте. Потом в наступившей тишине он услышал, как хозяйка взбежала вверх по лестнице, закрыла свою дверь на ключ, протащила по комнате что-то тяжелое и приставила к двери.
   Гэпли сообразил, что его поведение и внешний вид представляются странными и возбуждают тревогу. К черту эту бабочку и Паукинса! Однако, ему стало жалко упустить бабочку. Он ощупью нашел дорогу в переднюю, нащупал там спички, причем смахнул на пол свой цилиндр, который громыхнул как барабан. С зажженной свечей вернулся он в гостиную... Бабочки нигде не было видно. Был, однако, момент, когда ему показалось, что она порхает вокруг его головы. Совершенно неожиданно Гэпли решил оставить бабочку в покое и лечь спать. Но он был взволнован. Всю ночь то и дело просыпался; он видел перед собой то бабочку, то Паукинса, то хозяйку. Два раза за ночь он слезал с кровати и мочил голову холодной водой.
   Одно ему было вполне ясно. Хозяйка не могла понять, что это за странная бабочка, - страннее всего для нее было то, что ему не удалось поймать эту бабочку. Никто, кроме энтомолога, не мог бы ясно представить себе его самочувствия. Вероятно, хозяйка была напугана его поведением, но Гэпли никак не мог придумать, как ей все это объяснить. Он решил просто ничего не говорить о происшедшем ночью. Напившись чаю, он увидел ее в саду и решил пойти поговорить с ней, чтобы ее успокоить. Он повел с ней беседу о бобах и картофеле, о пчелах и гусеницах, о ценах на фрукты. Она отвечала своим обычным тоном, но глядела на него несколько подозрительно и, прогуливаясь с ним, держалась так, чтобы между ними всегда приходилась или клумба цветов, или грядка бобов, или что-нибудь в таком роде. Через некоторое время это начало его чрезвычайно раздражать, и, чтобы скрыть досаду, он пошел домой, потом вскоре отправился прогуляться.
   Бабочка, в которой странным образом было что-то паукинсовское, не отставала от него во время этой прогулки, хотя он изо всех сил старался не думать о ней. Раз как-то он увидел ее совершенно явственно: с распростертыми крыльями она сидела на старой каменной стене, проходящей вдоль парка с западной стороны; но когда он подошел поближе, то оказалось, что это только два пятнышка серых и желтых лишаев.
   - Вот, - сказал Гэпли, - обратная сторона мимикрии: вместо того, чтобы бабочка походила на камень, здесь камень похож на бабочку!
   Один раз что-то пронеслось и запорхало вокруг его головы, но усилием воли он снова отогнал от себя это ощущение.
   Среди дня Гэпли зашел к священнику и завел с ним беседу на богословские темы. Они сидели в маленькой беседке, покрытой терновником, курили и спорили.
   - Взгляните на эту бабочку, - воскликнул вдруг Гэпли, указывая на край деревянного стола.
   - Где? - спросил священник.
   - Разве вы не видите, вон бабочка, на том краю стола? - спросил Гэпли.
   - Разумеется, не вижу, - ответил священник.
   Гэпли как громом поразило. Он тяжело вздохнул. Священник глядел на него внимательно. Ясно, он ничего не видел.
   - Вера видит не лучше, чем наука, - сказал Гэпли нескладно.
   - Я не понимаю вашей точки зрения, - ответил священник, думая, что тот продолжает развивать свои доводы.
   В следующую ночь Гэпли увидел, как бабочка ползет по его стеганому одеялу. Он уселся на край кровати и принялся рассуждать сам с собой. Неужели это только галлюцинация? Он сознавал, что выбился из колеи, и отстаивал здоровье своего рассудка с той же сосредоточенной энергией, которую прежде применял в борьбе с Паукинсом. Умственные привычки так упорны, что ему все еще казалось, что он борется с Паукинсом. Он был хорошо знаком с психологией. Ему было известно, что подобные зрительные иллюзии появляются в результате умственного напряжения. Но вся суть состояла в том, что он не только видел бабочку, - он слышал, как она стукнулась о край абажура, как толкнулась потом в стену, чувствовал, как она задела его лицо в темноте.
   Он посмотрел на бабочку. Это было совсем не похоже на сон, он ясно и определенно видел ее при свете свечи. Видел ее волосатое тельце, коротенькие перистые усики, членистые ножки, даже то место на крыле, где пыль стерлась. Вдруг он почувствовал досаду на самого себя за то, что боится маленького насекомого.
   Этой ночью хозяйка заставила прислугу лечь спать вместе с ней, потому что ей страшно было оставаться одной. Кроме того, она заперла дверь на ключ и передвинула к ней комод. Обе они прислушивались и разговаривали шопотом, когда улеглись в кровать, но не происходило ничего такого, что могло их встревожить. Около одиннадцати часов они рискнули потушить свечку и обе задремали. Вдруг они проснулись, сели в кровати и стали прислушиваться в темноте.
   Затем они услышали, как кто-то ходит в туфлях взад и вперед по комнате Гэпли. Опрокинулся стул и раздался громкий удар чем-то мягким по стене. Потом какая-то фарфоровая вещица с камина упала и разбилась о решетку. Внезапно открылась дверь, и они услыхали, как Гэпли вышел из комнаты на площадку лестницы. Они прижались друг к другу и прислушивались. Он как будто танцевал на лестнице. То быстро спускался вниз через три или четыре ступеньки, то опять поднимался наверх, а затем побежал в переднюю. Они услышали, как повалилась подставка для зонтиков, и как разбилось окно. Потом застучал засов и загремела цепочка. Он открыл дверь.
   Они поспешили к окну. Ночь была пасмурная, туманная; почти сплошной слой густых облаков быстро несся, закрывая Луну; забор и деревья перед домом чернели на беловатом фоне дороги. Они увидели Гэпли, похожего на привидение, в рубашке и белых кальсонах: он бегал взад и вперед по дороге и хлопал руками по воздуху. Он то останавливался, то быстро бросался на что-то неведомое, то подкрадывался большими шагами. Наконец, он скрылся из глаз, спустившись по дороге вниз, в долину. Потом, пока они спорили, кому из них пойти и закрыть дверь, Гэпли вернулся назад. Шел он быстро и вошел прямо в дом, тщательно закрыл дверь и спокойно отправился в спальню. Затем наступила полная тишина.
   - Миссис Колвилл, - позвал ее Гэпли на следующее утро, стоя внизу около лестницы. - Надеюсь, я не обеспокоил вас ночью?
   - Да, следует спросить об этом, - сказала мисс Колвилл.
   - Дело в том, что я лунатик, и последние две ночи у меня не было сонных порошков. Особенно вам беспокоиться нечего. Мне досадно, что я так глупо себя вел, я сейчас спущусь вниз в Шорхэм и достану какого-нибудь средства, чтобы крепко заснуть. Следовало сделать это еще вчера.
   Но на полпути, около меловых ям, снова появилась бабочка. Он продолжил идти, стараясь думать о шахматных задачах, но ничего не выходило. Насекомое полетело прямо ему в лицо, и он, защищаясь, ударил по нему шляпой. Вслед за тем им опять овладело бешенство, прежнее бешенство... то самое бешенство, в которое его так часто приводил Паукинс. Он продолжал идти вперед, подпрыгивая и нанося удары по кружащемуся перед ним насекомому. Вдруг он ступил ногой в какую-то пустоту и полетел кувырком.
   Гэпли лишился на некоторое время сознания, а когда очнулся, то оказалось, что он сидит на куче камней у меловой ямы с подвернутой ногой. Странная бабочка все еще порхала вокруг него. Он ударил по ней рукой и, повернув голову, увидел, что к нему идут два человека. Один из них был сельский доктор. Гэпли подумал, что это вышло очень кстати. Потом ему пришло в голову с чрезвычайной живостью, что никто никогда не сможет увидеть диковинную бабочку, кроме него самого, и что ему следует помалкивать о ней.
   Однако, поздно вечером, когда его сломанная нога была уже перевязана, у него появилась лихорадка, и он забыл о том, что надо быть сдержанным. Он лежал, вытянувшись во весь рост в кровати, и начал водить глазами по комнате, чтобы увидеть, не здесь ли еще бабочка. Он старался не делать этого, но безуспешно. Вскоре он заметил, что насекомое сидит невдалеке от его руки, около ночника, на зеленой скатерти, которой был покрыт столик. Крылья бабочки шевелились. С внезапно вспыхнувшим гневом, Гэпли хватил по бабочке кулаком; сиделка проснулась и громко вскрикнула. Он промахнулся.
   - Это бабочка, - сказал он и добавил: - Одно воображение. Пустяки!
   Все время он совершенно ясно видел, как насекомое ползает по карнизу и мечется по комнате, видел также, что сиделка ничего этого не видит и с удивлением на него смотрит. Надо держать себя в руках. Он знал, что он - погибший человек, если не будет держать себя в руках. Но когда ночная тьма начала рассеиваться, лихорадочное состояние усилилось, и самый страх перед тем, что он увидит бабочку, заставил Гэпли видеть ее. Около пяти часов, как только начало светать, он попытался слезть с кровати и поймать бабочку, хотя в ноге чувствовалась боль. Сиделке пришлось чуть ли не драться с ним.
   По этому поводу его привязали к кровати. Тогда бабочка расхрабрилась, и однажды он почувствовал, что она уселась у него на голове. Он начал изо всех сил бить себя руками, - связали и руки. Тогда бабочка явилась снова и поползла по лицу; Гэпли плакал, ругался, вопил, просил их снять с него насекомое, но все было напрасно.
   Доктор был болван, лечил от всех болезней и был круглым невеждой в психиатрии. Он просто говорил, что никакой бабочки нет. Если бы он был умнее, то, может быть, сумел бы избавить Гэпли от его горькой доли: он мог бы войти в мир иллюзий Гэпли и покрыть ему лицо кисеей, как он о том просил. Но, как я уже говорил, доктор был болван, и, пока нога не срослась, Гэпли держали привязанным к кровати, а воображаемая бабочка ползала по нему. Она не покидала его, когда он бодрствовал, и обращалась в чудовище, когда он спал. Когда он бодрствовал, ему страшно хотелось спать, а заснув, он просыпался с диким криком.
   Поэтому Гэпли доживает свои дни в обитой тюфяками комнате, и его мучит надоедливая бабочка, которую никто не видит кроме него. Доктор больницы для душевнобольных называет это галлюцинацией; но когда Гэпли приходит в сравнительно спокойное состояние и может говорить - он уверяет, что это дух Паукинса, что, следовательно, эта бабочка является единственным экземпляром, и что стоит потрудиться, чтобы поймать ее.
  

ПРИЗРАЧНЫЙ ПАЛАЧ

ХАРВИ С. КОТТРЕЛЛ

  
   Как долго бутылка пробыла в море, я не знаю. Но когда, наконец, мне удалось протереть ее своим смоченным водой носовым платком, это оказалась приземистая, круглая, коричневая бутылка с длинным горлышком, какие сейчас можно увидеть только в антикварных лавках - по хорошей цене. Гирлянды из морских водорослей прилипли к ее пробке, вбитой и запечатанной красным воском.
   Я осторожно пробрался обратно по камням и со всей гордостью щенка, нашедшего мяч, передал ее Шейле. В ее больших карих глазах загорелось предвкушение.
   Она подняла бутылку к небу, снимая с нее водоросли своими изящными руками.
   - Смотри! - воскликнула она. - Я же говорила! В ней есть бумага. Какое-то послание из глубин!
   Ее восторгу не было границ. Она протянула ее мне, с детским любопытством ожидая, пока я своим ножом соскребу воск и попытаюсь вытащить пробку. Но пробка была заткнута слишком туго; и, кроме того, горлышко бутылки было таким длинным, что я сомневался, смогу ли дотянуться до бумаги.
   - Мне придется разбить ее, - воскликнул я, наконец.
   Лицо Шейлы омрачилось.
   - Это ужасно, - сказала она. - Я бы хотела сохранить ее как память о нашем походе; она такая старая и забавная. Но если ты уверен, что не сможешь достать бумагу каким-либо другим способом...
   Ей не нужен был никакой сувенир об этом походе! Память о нем и без него сохранится у нас до наших самых последних дней.
   Я разбил бутылку о камень. Стекло было прочным, и ее нужно было сильно ударить. Мы, словно дети, склонили головы друг к другу в нашем стремлении увидеть, что содержалось в послании.
   Это был желтый клочок бумаги, очевидно, вырванный из древней бухгалтерской книги. Одна его сторона была исписана женским почерком, который был бы изящным, если бы использовались надлежащие письменные принадлежности. Но это послание было написано с трудом, каким-то неуклюжим инструментом - возможно, щепкой. Буквы едва поддавались расшифровке; и хотя я ничего не сказал Шейле, у меня было подозрение, что жидкость, которой они были написаны, представляла собой человеческую кровь.
   - Поднеси его к солнцу - вот так, - скомандовала Шейла.
   Я так и сделал. Послеполуденное солнце уже скрылось за темной тучей. Ветер налетал порывами. Я нахмурился, потому что небо угрожало одним из тех быстрых летних штормов, которые внезапно налетают на побережье штата Мэн, с порывистым ветром и кратковременным сильным ливнем.
   Но тогда мы были полностью поглощены нашей находкой, чтобы беспокоиться о погоде. Головы соприкасаются, плечо Шейлы прижато к моему, слово за словом мы разобрали послание:
   "Спасите меня. Я нахожусь в Доме рабов, я пленница. Заключенная в его стенах. Хозяин угрожает мне смертью. Помогите мне.
   Аннет Баллу".
   Дом рабов! Да ведь это был старый особняк рядом с высоким утесом, дальше по берегу. Мы могли видеть его крышу прямо над скалами. У этого дома была своя история. Он был построен до Гражданской войны, и его владелец, Джон Ричардс, эксцентричный старый торговец, принадлежал к аболиционистам.
   Во времена подземной железной дороги, по которой рабам с южных плантаций помогали бежать, этот старый дом использовался как перевалочная станция для беглецов. Согласно распространенному мнению, там были подземные ходы, ведущие в бухту, где когда-то стояли на якоре корабли с Юга, и большая комната на третьем этаже, где рабы ждали, пока их можно будет контрабандой переправить через границу в Канаду.
   Шейла знала эту историю так же хорошо, как и я. Это была популярная легенда.
   - Как ты думаешь, что означает это сообщение? - спросила она, усаживаясь на камень и задумчиво глядя на море.
   - Могу только догадываться, - ответил я. - Конечно, Ричардса пользовался дурной славой в местном обществе. Предполагалось, что он берет с негров высокую цену за свою помощь. И еще ходило много слухов о нем и его гостях женского пола. Он умер, как ты помнишь, при загадочных обстоятельствах в старом доме. Говорили, что он был до смерти напуган призраком женщины, которая была убита там.
   - Какой ужас! - воскликнула Шейла.
   - Чушь собачья, я полагаю, - сказал я. - Вероятно, у него были проблемы с сердцем, и его смерть была достаточно естественной.
   - Хммм, - задумчиво произнесла Шейла. - Интересно.
   Казалось, никто не знал, кому теперь принадлежит это место. Иногда там бывали посетители, которые рассказывали о встрече с древним негром, - гигантом, - который показывал им некоторые комнаты, но был молчалив и необщителен. Более того, он был осторожен, и отрицал, что в доме имелись какие-либо секретные проходы.
   Шейла все еще была погружена в раздумья.
   - Просто подумай, - сказала она. - Эта бутылка плавала здесь, в этом заливе, в течение многих лет, все кружась и кружась. Похоже на некоторые жизни, правда? Интересно, что стало с Аннет Баллу, кем она была, и почему ее посадили в тюрьму. Как ты думаешь, ей удалось сбежать?
   - Несомненно, - ответил я. - Не могу поверить, что женщине позволили умереть в старом доме за такими стенами. Это было бы слишком ужасно.
   - Я хотела бы, чтобы мы могли подняться туда и осмотреть дом.
   - У тебя есть шанс, - поспешно сказал я.
   Небо быстро темнело. Высоко вверху виднелись кобыльи хвосты - перистые облака, которым ветер придавал фантастические формы. Ниже виднелся слой маленьких, пухлых, черных облаков, несущихся в другом направлении. Но ближе к земле ветерок внезапно стих. Над океаном опустился туман, воцарилась зловещая тишина, казалось, предвещавшая какой-то катаклизм. Я бросил взгляд на унылый, пустынный пляж и подумал - слишком поздно - о шторме, коротких двух часах до наступления темноты и четырех милях между нами и домом.
   - Бежим, Шейла, - воскликнул я. - У нас как раз есть время, чтобы добраться до старого дома до того, как пойдет дождь. Быстрее!
   Взявшись за руки, мы помчались по камням, прыгая, рискуя поскользнуться. Мы затаили дыхание, когда поднялись на вершину возвышенности, и на мгновение остановились, чтобы оглянуться на надвигающийся шторм. Затем мы поспешили дальше. Внезапно ветер подхватил нас с такой силой, что чуть не сбил с ног. Шейла прижалась ко мне в поисках поддержки.
   - Разве это не ужасно! - крикнула она мне в ухо.
   - Держись крепче! - крикнул я в ответ. - Мы успеем.
   Мгновенно за яростью ветра из огромной тучи хлынул дождь, промочивший нас насквозь. К счастью, дождь был теплее, чем холодное дыхание ветра, и я был рад за Шейлу, потому что ее мокрая одежда обтягивала ее изящную фигуру самым обескураживающим и сковывающим образом.
   Цепляясь друг за друга для поддержки, мы пробивались к старому дому. Он нависал над нами в полутьме, пришедшей с бурей, зловещий и мрачный. Когда мы приблизились к нему, я увидел, что комнаты были высокими, в соответствии со старинным обычаем домостроения, и его второй этаж возвышался над нами, в то время как третий был скрыт среди верхушек больших вязов, окружавших его.
   Он был построен из дерева, квадратный и суровый. Давным-давно он был выкрашен в темный цвет, но с годами краска стерлась, а широкие доски обветшали и посерели, как древний череп. Наверху имелся квадратный застекленный купол, похожий на наблюдательный пункт моряка. Я представил себе, как сумасшедший старик Ричардс наблюдал там в подзорную трубу за судами, доставлявшими рабов в его дом и богатство в его кошелек.
   Ветер чуть не сдул нас с широких ступеней на крыльцо с его огромными колоннами в колониальном стиле. В любом другом случае было бы приятно посетить это место и исследовать его настолько, насколько нам было бы позволено. Но когда ветер завывал, а дождь лил потоками, у нас была только одна мысль - найти укрытие и восстановить дыхание.
   Едва мы ступили на крыльцо, как массивная дверь распахнулась перед нами. Внутри было темно, и я не мог видеть, с помощью какого устройства работает дверь. Затем я заметил в темноте человеческую фигуру, и голос, глубокий и неземной, пригласил нас войти.
   Мы не колебались - не при такой буре снаружи. Мы почти пробежали через портал, и дверь быстро закрылась за нами.
   - Подождите минутку, мастер, я зажгу огонь, - снова раздался странный голос, так поразивший нас.
   Вскоре послышалось чирканье спички, за которым последовало шипение свечи, установленной на подставке в конце коридора. Когда свет свечи стал ровным, а мои глаза привыкли к ее сиянию, я испытал шок.
   Перед нами стоял негр. Но какой! Он был бы почти семи футов ростом, если бы выпрямился полностью. Его плечи были почти в ярд шириной, а руки длинными, как у гориллы. Его лицо было морщинистым и походило на лицо мумии. Он был стар - ужасно стар. И все же он казался гибким и энергичным - замечательный образец силы.
   Но при всей его чрезвычайной вежливости в нем было что-то зловещее, чего я не мог объяснить. Я вздрогнул.
   У Шейлы была похожая реакция. Она ахнула, когда увидела его, и я заметил выражение страха на ее лице. Негр тоже это заметил.
   - Не бойтесь, леди, - сказал он достаточно смиренно, хотя мне показалось, что я уловил насмешку в его взгляде. - Думан - ваш слуга. Он будет заботиться о вас. Возможно, леди хотела бы удалиться в комнату и высушить свою одежду.
   Он не стал ждать, пока она согласится. С серьезным достоинством он повел нас вверх по широкой лестнице на второй этаж. Массивность интерьера была сродни самому Думану. В этом месте не было ничего особенно богато украшенного; но огромные бревна, какие могли бы послужить ребрами для китобойного судна, были видны на потолках, а доски пола, устланные чудесными старыми тряпичными ковриками, были от четырнадцати до восемнадцати дюймов в поперечнике - сердцевиной древесины девственных лесов. Несмотря на то, что ветер снаружи бесновался как настоящий ураган, в доме не было ни звука, ни скрипа. Он был построен так, чтобы простоять целую вечность.
   Думан провел нас в комнату, такую же массивную, как и весь остальной дом.
   В ней стояла великолепная кровать из красного дерева с балдахином, которая порадовала бы сердце коллекционера антиквариата. В соответствии с ней была подобрана и другая мебель, такая же старая и красивая. Аккуратно застеленная кровать, как и сама комната, была чистой до безукоризненности. На полу лежало еще больше тряпичных ковриков, с одной стороны располагался большой открытый камин.
   Именно перед ним присел Думан, и через несколько мгновений веселое пламя потрескивало в массивной каменной глотке. Встав, Думан ждал. Было очевидно, он ожидал, что я уйду вместе с ним.
   Я колебался. Выражение страха все еще оставалось на лице Шейлы. Внезапно она повернулась ко мне и прошептала.
   - Не оставляй меня, - взмолилась она. - О, милый, не оставляй меня здесь. В этом доме есть что-то ужасное.
   - Но, Шейла, ты должна высушить свою одежду, - сказал я. - Она мокрая, и ты простудишься. Сними ее и высуши перед огнем, а я вернусь, когда ты будешь готова.
   - О, нет, - прошептала она. - Я боюсь... боюсь его, боюсь теней. Это... это ужасно.
   Думан рылся в сундуке, пока мы разговаривали, но теперь стоял и наблюдал за нами. Казалось, он понимал, о чем мы шептались.
   - Мастер может подождать поблизости, - сказал он утешительно, - в соседней комнате.
   Шейла снова начала протестовать, но в этот момент Думан шагнул вперед, протягивая ей предмет, который достал из сундука.
   - Думан сожалеет, леди, что нет чего-нибудь получше, - объяснил он.
   Тогда я мало что знал о женских вещах - это было до того, как я женился на Шейле. Но страх внезапно покинул ее, и она ахнула от восторга. Предметом была женская ночная сорочка - прелестная вещь из мягкого льна. У нее был старомодный высокий вырез, и Шейла потом сказала мне, что она была так изысканно сшита вручную, что ее женское сердце восхитилось, и на мгновение она совершенно растерялась от восхищения.
   Пока она рассматривала ее, гигантский негр покровительственно улыбнулся и жестом велел мне уйти. Он смиренно ждал, пока я выйду перед ним. Я так и сделал, и он закрыл за нами дверь. Открыв другую дверь рядом, он снова подождал меня. Я прошел внутрь. Собираясь закрыть за мной дверь, он заметил:
   - Думан позовет хозяина, когда леди будет готова.
   Было что-то зловещее в том, как закрылась эта дверь. От этого повеяло какой-то безнадежностью. Я посмотрел на ее внушительную ширину, и меня охватило неприятное чувство. Я чувствовал себя так, словно нахожусь в тюрьме. Комната была близнецом той, в которой я оставил Шейлу, - с большой кроватью с четырьмя столбиками, свечой, горящей в подставке, тяжелой мебелью, камином. Но сама тяжесть этого места угнетала меня.
   Хотя моя одежда была такой же мокрой, как у Шейлы, негр не стал оставаться, чтобы подбросить углей в камин. В этом тоже было что-то странное. Смутно я заметил, что камин не был почерневшим от сажи. Я осмотрел его. Он был слишком чист.
   Тишина угнетала. Было так тихо, как будто я находился за много миль от чего бы то ни было, и даже ветер, бесновавшийся снаружи, был слышен лишь слабо.
   Сидя на кровати, я уже почти решил покинуть эту комнату и встать на страже у двери комнаты Шейлы, когда раздался тихий скребущий звук, словно кто-то проводил щеткой по стене позади меня. Вместе с этим донесся звук шагов, размеренных и медленных - шагов пожилого мужчины.
   Я вскочил и повернулся к стене. Звук прекратился.
   - Что за дьявол! - воскликнул я. - Это место, с его хитрыми лестницами, черными гигантами и всем прочим, действует мне на нервы.
   Я направился к двери, полный решимости убраться отсюда. И остановился как вкопанный. Кто-то пристально смотрел на меня. Я никого не мог видеть, но у меня было такое чувство, что за мной наблюдают. Это было жуткое ощущение, и холодок пробежал у меня по спине. Я повернулся лицом к стене. Там была большая панель из какого-то темного дерева, на которой не было ни единой царапины. Кто там был - что это было, что выглядывало из-за той стены?
   Снова послышались шаги. Они спускались по лестнице - за стеной!
   Обойдя кровать, я приложил ухо к панели. Я ничего не услышал. Я хлопнул по ней ладонью. Ей не хватало пустого звука, которого я ожидал. Она была тверда, как камень! Снова появилось ощущение, что за мной наблюдает невидимый глаз. Я развернулся и огляделся по сторонам. Комната не изменилась.
   - Будь проклято это место! - воскликнул я. - Я заберу Шейлу, и, - шторм или не шторм, - мы убираемся отсюда.
   Мне показалось, что я услышал смешок. Я прислушался. В течение нескольких мгновений я ощущал затхлый запах, который приписал недостатку проветривания комнаты. Он мучил меня - тошнотворно-сладкий запах, от которого мои ноздри сжимались. Запах не уходил, он становился сильнее. Это навевало на меня сонливость. Когда я стоял у кровати, прислушиваясь не повторится ли смешок, меня охватило огромное желание полежать там мгновение - только мгновение, а потом я вернусь к Шейле. Я расправил плечи, пытаясь избавиться от этого желания. Я был таким сонным. Просто полежать там минутку было бы величайшим утешением, какое я мог себе представить в этой жизни.
   Внезапно комната, казалось, надвинулась на меня. Моя голова опустилась. Мое тело покачнулось. Прежде чем сделать попытку удержаться, я повалился на кровать, погружаясь на много миль в самый восхитительный, спокойный сон, какой испытывал за многие дни. Мне ничего не снилось. Я ощущал только сильную усталость и блаженный покой на этой широкой кровати. Мои глаза были тяжелыми, как свинец, мое тело расслабилось. Я ни за что на свете не смог бы побороть это чувство. Я этого не хотел.
   Не знаю, как долго я пробыл в таком состоянии. Казалось, оно длилось всего мгновение. Внезапно я вздрогнул. Однако мой сон был настолько глубоким, что я не сразу понял, где нахожусь, и мне было все равно. Я был пьян этим, погружен в это.
   Но пока я лежал там, мое подсознание упорствовало: надо вставать. Я не мог остаться. Я должен встать!
   В одно мгновение, без всяких рассуждений, я резко выпрямился, прислушиваясь. Кто-то звал меня. В комнате было тихо, как в гробу, но где-то кто-то произнес мое имя. И этот шепот все еще звучал у меня в ушах.
   Мне показалось, я услышал, как тихо закрылась дверь; я с трудом, пошатываясь, поднялся на ноги. Сквозь свои притупленные чувства я уловил этот тихий, скребущий звук где-то в стене. Снова послышались шаги, но на этот раз они были легкими и быстрыми - шаги женщины!
   А потом мне стало смертельно плохо. Моя голова болела так, как будто тысяча дьяволов била по ней молотками. Меня охватила тошнота, и я схватился рукой за столбик кровати, чтобы не упасть. Комната закружилась вокруг меня.
   И тогда я понял. Это был не запах плесени. Это был эфир! В комнате присутствовал какой-то газ - и окна были закрыты!
   Я, пошатываясь, попробовал открыть их. Я пробовал их одно за другим. Они были так же надежно закреплены болтами, как и стена, в которой они были сделаны. Свеча горела голубым пламенем. Я отшатнулся в изумлении, когда увидел, что она наполовину сгорела. Свеча была целой, когда я вошел в комнату. Возможно ли, что я проспал час - два часа?
   Но этот крик! Воспоминание о нем все более прояснялось в моем сознании.
   - Харв! - Был этот призыв. - О, Харв!
   Это было ласковое, уменьшительное прозвище, которым Шейла - и только она - называла меня. Но это не был голос Шейлы! Тогда кто - и что - делали с Шейлой?
   Пошатываясь, я подошел к двери, моя рука потянулась к ручке, чтобы распахнуть ее. Я повернул ручку. Мое усилие и дрожь в ногах заставили меня отшатнуться.
   Я непонимающе посмотрел на дверь. Я снова потянулся к ручке, осторожно повернул ее и потянул. Дверь не открывалась. Я попытался снова, но она была заперта так же прочно, как и окна.
   Я попробовал еще раз. Она не открывалась. И тут до моего глупого мозга дошло. Она была заперта снаружи!
   Более того, когда я посмотрел вниз, то увидел пятно на полу - пятно от какой-то жидкости, которую вылили под дверь. Я знал, что это было, - эфир, который заставил меня уснуть, а теперь сделал меня больным.
   Я обезумел от страха и тревоги. Я не думал о себе. Мои мысли были только о Шейле и ее безопасности. Я постучал в дверь. Снова и снова я дергал за ручку.
   - Шейла! - кричал я. - Думан!
   Ответа не последовало.
   Как у меня болела голова! Мой язык заплетался, в горле пересохло.
   Воздух! Мне нужен был воздух для моих легких, моей ноющей головы. Я, пошатываясь, подошел к окнам и снова попытался их открыть. Наконец, в отчаянии, я ударил локтем в стекло, и в комнату хлынул живительный воздух, свежий, с привкусом моря и чистоты дождя. Я втягивал его большими глотками. Для меня это было как тонизирующее средство. Моя голова прояснилась, мой мозг стал более активным.
   Но Шейла! Я должен добраться до нее. Подушкой с кровати я выбил все стекла и высунулся из окна, чтобы посмотреть на землю внизу. От неровной поверхности меня отделяло добрых двадцать пять футов. Если бы я прыгнул, то наверняка сломал бы ногу.
   Дождь прекратился, гроза прошла почти так же быстро, как и началась. К моему изумлению, небо было освещено великолепной восходящей луной, хотя клочья облаков все еще неслись по ветру. Я знал, что был ранний вечер - время, когда гости отеля собирались потанцевать в мягком свете фонарей в павильоне. Отель казался теперь очень далеким.
   Я пытался найти какой-нибудь способ спуститься вниз. Я осмотрел стену. Она была голой, как отвесная скала, до ближайшей ветки дерева меня отделяло футов десять.
   А потом, когда я посмотрел вниз, в сад, кровь застыла у меня в венах.
   Там, внизу, была Шейла, - девушка, которую я любил. Она стояла под моим окном. Призрачно-белая в лунном свете, одетая в старомодный халат, доходивший ей до лодыжек, с длинными волосами, ниспадавшими на плечи.
   Медленно, словно во сне, она делала шаг за шагом, нащупывая дорогу, но не осознавая этого. Ее тянула к морю какая-то сила, более могущественная, чем ее собственная.
   - Шейла! - воскликнул я, страх заставил меня похолодеть. - Шейла!
   Она не обращала на меня внимания, а все шла и шла, медленно, как автомат, в сторону моря.
   И когда мои глаза инстинктивно проследили за направлением, в котором она шла, я увидел два предмета, заставившие меня задрожать от ужаса.
   На небольшом расстоянии перед ней двигался тот чудовищный негр. Он шел спиной вперед, словно вел Шейлу странной, гипнотической силой.
   А за ними обоими, там, в бухте, на дорожке восходящей луны, стояла маленькая лодка с одним парусом. На ее корме виднелась фигура старика, высокого, статного, величественного, и его взгляд был направлен на Шейлу. Он терпеливо ждал, когда она придет к нему.
   Сначала я подумал, что фигура была создана лунными лучами. Но когда взглянул снова, меня затошнило от этого зрелища.
   Фигура светилась собственным сиянием. Сияние было ужасным, болезненным, зеленоватым на фоне серебра луны. И пока я смотрел, то вдруг понял, что фигура была неосязаемой - прозрачной, как тонкое облако тумана.
   Я громко закричал. Холодный пот выступил у меня на лбу.
   Во имя Господа, что это? Был ли это дух Джона Ричардса, этого злобного старого монстра, этого эксплуататора женщин, стремящегося затащить Шейлу после смерти в какое-то мерзкое существование, которое он уготовил для ее души?
   В двухстах ярдах перед ней был утес. Если она продолжит идти вперед, ведомая негром, то ее ждет неминуемая смерть.
   Как мне добраться до нее? Я должен был это сделать! Она не могла слышать меня из-за дьявольских чар. Я должен спасти ее.
   Я снова подумал о том, чтобы выпрыгнуть из окна. Но если бы я получил повреждение, то не смог бы быть ей полезен. Я должен сохранить себя, чтобы спасти ее.
   В отчаянии, я вернулся от окна обратно к двери. Дверь держалась крепко. Как сумасшедший, я бегал по комнате, кричал, колотил по стенам. Другого выхода, кроме окна, не было.
   Когда я, спотыкаясь, направился к нему, то споткнулся об один из тряпичных ковриков и упал на камин, ударившись кулаком о его стенку; моя голова едва не разбилась о кирпичную кладку. Но произошло нечто такое, что заставило меня позабыть о боли. Я услышал глухой звук.
   Я быстро вскочил на ноги и постучал по стене камина. Снова раздался глухой звук. Стена не была сплошной. За ней имелась пустота. Потайная лестница!
   Я не стал тратить время на поиски скрытого механизма. Я взмахнул креслом над головой, и с грохотом пробил стену. Я снова замахнулся, и стена еще больше посыпалась под моим ударом. Внутри была темнота, я схватил свечу со стены и, прикрывая ее одной рукой, прополз через отверстие. Наверняка в конце этого коридора должен быть какой-то выход из дома.
   Пространство в стене было небольшим. Более того, проход поворачивал под прямым углом, и теперь я знал, почему Думан не развел огонь. Камин был фальшивым.
   Нащупывая дорогу, я протиснулся за угол и посмотрел вперед.
   Крик сорвался с моих губ. Я отпрянул назад так быстро, что ударился головой о балку, выронив свечу. На мгновение я в ужасе прижался к стене.
   Ибо, завернув за угол, я наткнулся на человеческие кости.
   Если бы свеча погасла, я бы выбрался из этой дыры обратно в комнату. Но она лежала у моих ног, давая слабый свет.
   На минуту меня затошнило от ужаса. Однако постепенно ко мне вернулось мужество, и мысль о том, чтобы добраться до Шейлы, снова стала преобладающей. С трудом я потянулся к свече и поднял ее. Осторожно держа ее, я взглянул на скелет. Я достаточно разбирался в анатомии, чтобы понять, при жизни это была женщина. Широкие тазовые кости подсказали мне это. Клочья ткани все еще цеплялись за скелет; но одежда, когда-то покрывавшая тело, давно истлела.
   Мне не хотелось отодвигать это в сторону. Мне не нравилось осквернять кости мертвых. Но Шейла!
   И тут у меня кровь застыла в венах. Перед моими глазами возникла туманная фигура. Она была расплывчатой, как та фигура там, в маленькой лодке. Это было видение молодой женщины, одетой в старинное платье. Я почувствовал, что ее странные глаза устремлены на меня, и услышал тихий шепот ее голоса.
   - Ты не пришел вовремя, - сказала она. - Мое сообщение слишком долго доходило до тебя. Это я, Аннет Баллу, послала его, заключенная здесь после того, как мастер поступил со мной по-своему. Именно здесь я умерла.
   - Здесь? - хрипло воскликнул я.
   - Это сделал Думан - черный слуга хозяина, - печально сказала она. - Он доставал их всех для хозяина - женщин. Вот уже три четверти века он делает это. Но пойдем... Нельзя терять времени.
   Я последовал за ней, потому что мне не оставалось ничего другого. Я был как лунатик. Она повела меня вниз по узким ступенькам. Я едва мог протиснуться вперед. Пыль поднялась вокруг меня облаком, затуманивая мне зрение.
   Мы снова свернули за крутой поворот, очень узкий. Мы спустились еще на один пролет, а затем в подвал. Она, казалось, скорее, плыла над земляным полом, чем шла по нему. Она повела меня в другой проход, и я понял, что мы проходим под фундаментом дома. Затем мы подошли к крошечному хранилищу. Женщина-призрак отошла в сторону, пропуская меня. Она указала на маленькую дверь в стене. Задыхаясь, я побежал вперед.
   Я отодвинул засов и распахнул дверь. Куча сухих листьев и грязи осыпалась к моим ногам, но над головой я мог видеть звезды. Я уронил свечу и ухватился за края дверного проема. Я быстро втянул свое тело в отверстие. Теперь я был в окружении кустарника в саду, но не знал, в какую сторону двигаться. Затем я продрался сквозь кустарник - и увидел Шейлу.
   Она находилась в нескольких футах от утеса - ее фигура белела в лунном свете, шаги ускорились. Еще мгновение, и она рухнула бы на камни внизу. Там, на воде, ждала эта странная фигура - прямая и властная.
   Из его призрачного рта вырвался низкий мурлыкающий звук, который пронесся над водами так же соблазнительно, как зов матери своему ребенка. Но какой ужас был в этом! Нотка злого желания, которая была в этом голосе!
   - Шейла! - крикнул я. - Шейла!
   Она была на самом краю скалы, но при звуке моего голоса заколебалась.
   Поскальзываясь, оступаясь, я помчался по неровной земле.
   - Шейла! - снова крикнул я. - Подожди. Это Харв!
   Она бы продолжила идти, - к смерти, - если бы какая-то безумная нотка в моем голосе не проникла в ее разум. Как бы то ни было, она колебалась. Теперь я был почти рядом с ней. Тяжело дыша, напрягая каждый мускул, я бросился к ней.
   Она пошатнулась. Еще один шаг, и она упадет. Мои руки взметнулись к ней. Покрытые мхом камни были коварными, и я упал на колени. Но я схватил ее за руку и странную старомодную ночную рубашку, которая была на ней, и оттащил ее от края обрыва.
   Но прежде чем смог подняться на ноги, я был опутан тяжелой веревкой - мои руки прижаты к бокам, а ноги связаны. Коварный Думан застал меня врасплох, и шанс на сопротивление был упущен. Он потащил меня к дому. Я в последний раз мельком увидел Шейлу, лежавшую на камнях.
   Сдаваться я не собирался. Я корчился и извивался с силой отчаяния. Я брыкался и боролся. Думан только смеялся. Он потащил меня вверх по ступенькам, в холл и вверх по широкой лестнице. Он не остановился у комнаты, где я был заключен раньше, а потащил дальше, на верхний этаж дома.
   Неужели он собирался выбросить меня из окна? Или он просто запер бы меня, как сделал на другом этаже? Если бы он хотел убить меня, он мог бы сбросить меня со скалы. Какова была его цель?
   Наконец он остановился и отпер дверь. Мы пересекли затемненную комнату, и подошли к окну, освещенному полными лучами луны. Оконные переплеты были сняты, так что рамы были открыты. У окна стояла широкая, похожая на стол доска, откинутая назад под углом в двадцать градусов и поддерживаемая старыми упаковочными ящиками.
   Мое сердце упало. Я понял, что он собирался сделать. Я должен был подвергнуться воздействию стихий.
   Я читал об этом. В прежние времена были суровые хозяева, считавшие дурной приметой лишать жизни непокорного раба, как бы им этого ни хотелось. Но чтобы избавить себя от всякого сознания убийства, но при этом добиться того же результата, они оставили рабов привязанными к такой доске "на волю стихий".
   Это было жестоко. Жертву укладывали на спину и привязывали там, где солнце и дождь, ветер и холод, жажда и голод заставляли ее страдать до тех пор, пока она не просила пощады или не была освобождена смертью.
   Ходили слухи, что подобное практиковалось в этом доме, и теперь мне предстояло пострадать от этого. Это было похоже на то, как если бы меня повесили на кресте, а мои руки и ноги приковали цепями.
   Было ужасно - долго находиться в таком напряженном положении. Но душевная пытка была хуже физической, когда я думал о Шейле. Лежа на доске, я мог видеть, вытянув шею, призрачную лодку в бухте, но призрачной фигуры в ней больше не было. Что с ней стало? И что стало с Шейлой?
   Ее не было там, где я ее оставил, - белой фигуры, неподвижно лежащей на камнях. Что случилось? Неужели она шагнула с обрыва навстречу своей смерти, и ее душу подхватил и унес этот похотливый призрак?
   Этих мыслей было достаточно, чтобы свести с ума. Я проклинал черного великана, удерживавшего меня.
   - Ты думаешь, что тебе удастся сбежать? - сказал он с ухмылкой. - Нет, ты останешься, пока Думан не придет за тобой. Леди мы отведем к мастеру. Через некоторое время я, может быть, сделаю тебя духом, чтобы ты увидел, как мастер любит своих женщин.
   - О Господи! - воскликнул я. - Я убью тебя раньше, дьявол.
   - О, нет. - В его тоне слышалось тщеславие. - Ты не убьешь Думана. Думана нельзя убить. Он прожил сто лет и проживет еще столько же. Мастер сделал его таким.
   Он увидел недоверие в моих глазах, и я подумал, что он ударит меня. Но внезапно он стал серьезным и общительным.
   - Ты мне не веришь? - Он заговорил тоном капризного ребенка. - Есть только один способ убить Думана, и ты не можешь этого сделать. Я умру только от руки женщины хозяина. Той, которую я убил. Когда-нибудь она придет за мной.
   Дрожь пробежала по его могучему телу. Безумец, дикарь, призрак или кто-то еще, в тот момент он был ужасно напуган - боялся невидимого духа, витавшего где-то в тени. Внезапная мысль пришла мне в голову. Хотя я был измучен болью, слова сами собой сорвались с моих губ:
   - Аннет Баллу!
   Он чуть не взвизгнул от испуга при упоминании этого имени. Он упал на колени, его глаза закатились, странные звуки срывались с его тонких губ, похожие на крики загнанного животного.
   Но его страх быстро прошел. Он стал смиренным, подобострастным. Он низко наклонился, вытянув руки. Затем на меня налетел холодный, промозглый порыв воздуха. И послышались шаги - шаги, медленные и размеренные, которые я слышал за стеной! Повелительный голос, глубокий, звучный, нарушил тишину.
   - Думан, дьявол, почему ты медлишь? Где эта девка? Приведи ее ко мне, чтобы я мог заполучить ее душу, прежде чем я вырву тебе глаза.
   Я вскрикнул от ужаса. Я почувствовал запах давно умершего существа. Я мог думать только о сухих костях и желтой коже, хрупкой, как пергамент, или об отвратительных существах, лежащих в склепах.
   Когда я повернул голову, то увидел его - призрак Ричардса. Если когда-либо на чьем-то лице и были страсть и зло, то они было написано на нем. Я мог отчетливо видеть только его лицо - впалое и безглазое, со сморщенным ястребиным носом и ужасными, обесцвеченными зубами между оскаленными, сморщенными губами. Остальная часть его тела представляла собой смутные очертания.
   - Да, хозяин, - выдохнул Думан, в одно мгновение повернулся и выбежал из комнаты, его огромная фигура растворилась в темноте.
   Я отчаянно боролся, стараясь освободиться. Внезапно зловоние исчезло. Призрак только что был здесь; мгновение - и он исчез.
   - О, Господи! - воскликнул я, проклиная свою беспомощность. - О, Господи, дай мне сил.
   Рядом со мной возникло новое присутствие. Что-то легкое и прохладное, как шелк, коснулось меня. Внезапно моя рука оказалась свободной. Послышался слабый шорох. Теперь была свободна и другая моя рука.
   Усталый и измученный, я с трудом принял сидячее положение. Меня трясло от ужаса, но я был полон решимости бороться за Шейлу из последних сил. Я нащупал путы на своих ногах, и когда сделал это, то осознал, что я свободен. В тени, прямо за пределами лунного света, стоял призрак Аннет Баллу. Прежде чем я успел вскрикнуть, она обратилась ко мне своим мягким, свистящим голосом, похожим на шепот деревьев.
   - Пойдем, - сказала она. - Еще есть время, и ты храбр. Ты бы спас меня, если бы жил давным-давно. Я привела ее в дом. Я помогу тебе спасти ее. Пойдем.
   Испытывая боль, я соскользнул с этой ужасной доски. Следуя за ней в темноте, как можно следовать за расплывчатой тенью, я наткнулся на открытую панель под окном. Шепот ее голоса снова побудил меня последовать за ней, и, согнувшись, я обнаружил еще одну узкую лестницу, ведущую вниз.
   Ощупью, я последовал за ней. Призрак женщины вел меня по коридору, не шире гроба. Мы спустились по другой лестнице и по другому коридору. Женщина-призрак остановилась и указала пальцем. Передо мной была узкая дверь со старинным засовом. Я понял.
   Я отодвинул щеколду и распахнул дверь. Я ворвался в комнату - в комнату Шейлы. И как раз вовремя.
   Черный гигант держал ее на руках, собираясь выйти. Она была полностью одета в свои высохшие одежды, но пребывала без чувств, бледная, с закрытыми глазами.
   - Оставь ее, черт бы тебя побрал! - закричал я и бросился к нему.
   Он посмеялся надо мной. Одержимый верой в то, что не может умереть, он не боялся меня. Подойдя к кровати, он положил Шейлу и повернулся ко мне. Его огромные пальцы сжимались и разжимались, словно уже были у моего горла. На его лице играла ужасная улыбка.
   Он подходил все ближе и ближе. С быстротой броска змеи, он схватил меня за запястье и подтащил к себе. Затем, крепко держа меня одной рукой, другой начал медленно надавливать на мой лоб.
   Огни заплясали перед моими глазами. Колокольчики зазвенели у меня в ушах. Моя голова откинулась назад. Кровь стучала у меня в висках. Я чувствовал, что мой позвоночник вот-вот сломается, а горло разорвется от напряжения.
   Затем, когда его лицо приблизилось к моему, его глаза внезапно превратились в картинки, словно я смотрел в стереоптикон, и сцена эта происходила миллион лет назад, до начала истории, когда земля была горячей и от нее шел пар, а воды моря были теплыми. Я видел берег моря, где женщина, прекрасная и грациозная, с распущенными волосами, стояла и смотрела в воду. Но позади нее, с опушки леса, кралась огромная черная фигура, получеловек-полуживотное. Он собирался прыгнуть на нее, когда она обернулась и увидела его. Он отпрянул. Животным был Думан; этой женщиной была Аннет Баллу.
   И как раз в тот момент, когда смерть почти настигла меня в объятиях Думана, существо внезапно завизжало, издав пронзительную, воющую ноту страха. Давление на мою голову ослабло. Меня уронили на пол, как мальчик может уронить игрушку.
   Я смутно видел черного гиганта, съежившегося в углу комнаты, его лицо было пепельно-серым, огромные глаза навыкате. Его чудовищное тело дрожало, как осиновый лист. В одно мгновение он подскочил к двери и исчез за ней.
   Затем что-то белое и тусклое проплыло мимо меня быстрее ветра, и вылетело из двери вслед за ним. Призрак Аннет Баллу! Он сказал мне, что только она могла стать причиной его смерти!
   Я слышал, как он с грохотом спускался по лестнице. Я слышал, как он ломится во внешнюю дверь, его бегущие, скользящие, спотыкающиеся шаги по неровной земле. Мгновение спустя я услышал его дикий крик, и в воображении мог видеть, как его тело с грохотом падает со скалы в тот ужасный водоворот, куда недавно он собирался увлечь мою бедную околдованную Шейлу.
   Я не стал ждать. Я наполовину вытащил, наполовину вынес ее из этого дома на прохладный ночной воздух под свет луны. Я не останавливался, пока она не очнулась, не запротестовала и не сказала мне, что ей приснился ужасный сон, в котором к ней пришла прекрасная женщина.
   Затем, внезапно занервничав, напрягшись, мы прижались друг к другу. Ибо далеко-далеко в море, едва различимая в лунном свете, виднелась призрачная лодка с серым призраком на корме, а рядом с ней еще одна фигура, не более осязаемая из-за своей черноты, но, как и ее хозяин, прозрачная, как стекло. Лодка и фигуры в ней становились все меньше и меньше по мере того, как она двигалась по лунной дорожке.
   Тело негра так и не было найдено. Мы также никогда больше не видели призрак Аннет Баллу и не узнали ее историю.
   Но пока мы стояли и смотрели, внезапно из старого дома вырвался язык пламени. Возможно, это было вызвано той свечой, которую я уронил, или каким-то дефектом в камине в комнате Шейлы, я не знаю. В любом случае, вскоре дом превратился в большой костер, который привлек даже гостей из нашего отеля, расположенного в четырех милях отсюда.
   Не потребовалось много времени, чтобы дом сгорел до основания. Пламя аккуратно делало свою работу. Ни рабы во плоти, ни призраки в духе больше не будут бродить по его тайным лестницам. В его стенах произошли бесчисленные трагедии. Было хорошо, что дом перестал существовать.
   Друзья, которые пришли посмотреть на пожар, отвезли нас обратно в отель на своей машине. Мы не рассказали им историю той ночи, потому что знали, - они нам не поверят.
   Шейла, много позже, достала письмо, которое мы нашли в той странной старой бутылке. Когда она прочитала его, то мечтательно посмотрела вдаль, и мне показалось, что в ее глазах были слезы.
   Но она не ответила мне, когда я заговорил с ней. Она ничего не сказала мне, но я думаю, она произносила молитву за упокой души Аннет Баллу.
  

ПЛЕНЕННЫЕ ДУШИ

КЭССИ Х. МАКЛОРИ

  
   В детстве я испытывала ужас перед старым особняком, располагавшимся через долину от нашего дома. Это был серый, зловещий дом, построенный так, чтобы напоминать замок, и окруженный унылыми вечнозелеными деревьями. Мне рассказывали, что призрак каждую ночь поднимался в башню и ставил там зажженный фонарь.
   В последующие годы я познакомилась с этим местом, - он стал домом моего поклонника Дональда Харрисона, - но я никогда полностью не переставала бояться его.
   Вскоре после смерти отца Дональда и за несколько дней до того, как должна была состояться наша свадьба, Дональд исчез. Он не оставил ни слова объяснения. Один из его слуг - высокий мулат - сказал мне, что "мистер Харрисон уехал и не оставил адреса".
   Это был самый горький и унизительный опыт в моей жизни. Я не могла ни с кем встретиться лицом к лицу. Я проводила время, наблюдая за замком и ожидая возвращения моего возлюбленного.
   Прошло четыре года. Однажды ночью я не спала почти до двенадцати и, когда легла в постель, увидела свет и плывущий белый объект в башне замка. Призрак? Если бы я была ребенком, это зрелище повергло бы меня в истерику, но теперь меня было не так легко напугать - или убедить.
   Несколько ночей спустя, я снова держала свет включенным почти до двенадцати, и лишь затем выключила его. Призрак появлялся пунктуально, и я начала верить, что он является исключительно для меня. Я решила, здесь есть нечто, заслуживающее внимания.
   Однажды ночью я выскользнула из дома, оседлала свою гнедую лошадь и отправилась в замок.
   Приближаясь к башне, я двигалась очень осторожно. Я остановила лошадь в тени деревьев, и долго пристально вглядывалась в окна замка. Но смотреть было не на что. Место было тихим и пустынным, и казалось необитаемым.
   Я уже собиралась направить свою лошадь вперед, когда мне показалось, будто я увидела какое-то движение в окне прежней комнаты Дональда. Я крепко держала поводья - мои глаза были прикованы к черной поверхности стекла. Затем что-то действительно сдвинулось. В окне появилась полоска света от верха до подоконника; она расширилась на долю секунды и осветила проходящую фигуру.
   Я сидела, оцепенев от изумления. По другую сторону этого окна была портьера, такая темная и тяжелая, что свет изнутри не мог проникнуть сквозь нее. Комната могла бы освещаться каждую ночь в течение недели, и никто снаружи никогда бы об этом не узнал!
   Я наблюдала за этим местом еще пятнадцать или двадцать минут, но больше ничего не увидела. Ощущая холодок в спине, я тронула лошадь, и мы отправились домой.
   На следующее утро никто за завтраком не заподозрил, что я ездила к замку ночью. Я не чувствовала себя от этого хуже - более того, я узнала кое-что важное.
   Я решила не знакомиться с призраком ближе. Я держала старый замок под наблюдением, но безрезультатно. Мама и папа решили, что я перестала думать о Дональде; но - о! если бы они знали, как мне не терпелось совершить ту дерзость, которую я задумала! Я набиралась мужества и сил, чтобы сделать это.
   Наступил конец лета, ночи становились прохладными. Раз или два я видела дым, поднимающийся из большой трубы камина в комнате Дональда. Но она также служила дымоходом для двух других каминов - на первом и втором этажах; так что это ничего не значило.
   Однажды я отправилась в деревню за покупками. Я только что вышла из аптеки, когда на другой стороне улицы старый негр споткнулся на неровном тротуаре и упал. У него было несколько свертков, и они разлетелись во всех направлениях. Будучи ближе всех к нему, я поспешила собрать их, пока он с трудом поднимался на ноги. Я узнала в нем Адольфуса, дворецкого Дональда. Он происходил от рабов, и унаследовал от них преданность, делавшую их прекрасными слугами.
   Я дала деревне свежий материал для сплетен на целый месяц - я остановилась, и полчаса разговаривала с чистокровным негром-слугой прямо на главной улице.
   Он заверил меня, что ничего не сломал, но "это не пошло на пользу его ревматизму".
   - Вы все еще живете в замке, дядюшка? - спросила я.
   - Да, мэм. Но я бы хотел, чтобы нога моя никогда не ступала в этот дом.
   - Почему?
   Он посмотрел на меня широко раскрытыми, навыкате, глазами и покачал головой.
   - Призраки! - торжественно произнес он.
   - Призраки? - повторила я и рассмеялась. - Неужели вы верите в призраков? Кроме того, вы же знаете, что там может быть только один призрак.
   - Не нужно смеяться над призраками, мисс Стюарт, - пробормотал старый негр. - Это серьезное дело. Сейчас все не так, как было, когда старый мистер Харрисон был жив, и молодой мистер Дональд был здесь.
   - Что вы имеете в виду?
   - Мисс Стюарт, как вы думаете, вы могли бы найти мне работу у каких-нибудь очень богатых людей, которых вы знаете?
   - Из-за призраков? Расскажите мне о них.
   - Я не люблю говорить о призраках, но скажу вам, что там раздаются странные звуки и происходят ужасные странные вещи. - Он поднял руку и вскинул брови.
   - Вверху по лестнице? - спросила я.
   Он кивнул очень медленно и тяжело.
   - В комнате юного мистера Дональда, что бы там ни было. И эта башня! Эта башня была проклята самим Ангелом Гавриилом и Святым Моисеем! Я больше не могу оставаться там.
   - Как можно подняться на вершину башни?
   - Там есть высокие каменные ступени, они покрыты влагой и у них нет перил. Они вьются от низа до верха, и никто, кроме призрака, не смог бы взобраться по ним. Или дьявола. Никто, кроме дьявола, никогда бы не придумал такой лестницы.
   - Вы когда-нибудь поднимались на вершину башни?
   - Я? - Он почти кричал. - Я никогда не был даже рядом с ней. Я слышал шаги, но я никогда не видел, кто там ходит.
   Я нетерпеливо продолжала свои расспросы.
   - Когда вы слышите шум?
   - В основном по ночам. Никто не поднимается до наступления темноты.
   - Вы позволите мне попытаться прогнать призрака, дядюшка?
   - Вам, мисс Стюарт? Как вы думаете, мистер Дональд позволил бы вам дурачиться с призраками?
   - Не могли бы вы как-нибудь достать для меня ключ от входной двери?
   - Что у вас такое на уме? - спросил он, закатывая глаза.
   - Призрак! - ответила я, улыбаясь. - Я всегда хотела увидеть привидение. Знаете, если вы их не боитесь, они не смогут причинить вам вреда. Призраки преследуют того, кто их боится. Они бы никогда не прикоснулись ко мне - я бы посмеялась над ними.
   Негр изумленно посмотрел на меня. Очевидно, он никогда не слышал такого заявления. Он стоял неподвижно, его глаза были выпучены, лицо вытянуто, ни один мускул на нем не двигался целую минуту. Сказанное мной стало пищей для серьезного размышления.
   - Это так? - сказал он, задыхаясь, поглаживая подбородок.
   - Конечно. Этот призрак знает, что вы его боитесь, - ответила я со смехом.
   - И вы считаете, что могли бы прогнать этого призрака, мисс Стюарт? - спросил он благоговейным тоном.
   - Я бы ни капельки не удивилась. Но сначала мне нужно увидеть призрака.
   - И вы не боитесь привидений?
   - Нет. Я бы просто хотела немного поразвлечься.
   Негр никак не мог поверить, что кто-то хочет поразвлечься с призраком. С его точки зрения, было бы веселее играть с бочонком динамита и факелом.
   - Хорошо, я посмотрю. Может быть, я достану ключ. Мне почему-то кажется, что если мы сможем избавиться от этого призрака, молодой мистер Дональд вернется. Когда...
   - Сейчас мы с вами прощаемся. Если вы сможете получить ключ, встретимся на почте. Я бываю там каждое утро около десяти. Кстати! Никому не говорите об этом ни слова.
   - Не скажу. Но вы уверены, что не боитесь призраков?
   - Раздобудьте для меня ключ, если сможете, и я вам докажу. - Я сунула ему в руку доллар.
   Пройдя полквартала, он медленно обернулся и посмотрел на меня, а затем на башню, видневшуюся над верхушками деревьев. Очевидно, он был полон дурных предчувствий, но готов рискнуть чем угодно, чтобы избавиться от призрака.
   Каждый день я приходила на почту в десять. Каждый день в течение недели я возвращалась домой разочарованной после того, как безрезультатно ждала старого негра. Он был настолько болезненно невежествен, что я очень сомневалась, сможет ли он заполучить ключ, не вызвав подозрений. Но, не исключено, ему было просто трудно найти такую возможность, и я предпочла бы подождать, чем позволить ему все испортить ненужной спешкой. Иногда я задавалась вопросом, действительно ли он пытался или передумал давать мне шанс изгнать призрака? Но однажды я была рад обнаружить, что он ждет меня.
   - Я достал ключ, мисс Стюарт, - сказал он себе под нос. - Я незаметно вложу его вам в руку - например, когда вы будете проходить мимо. Не делайте вид, что собираетесь поговорить со мной, просто идите прямо вперед. Однако я должен вернуть его к завтрашнему утру.
   Я сделала, как он сказал, и почувствовала, как большой медный ключ скользнул мне в руку. Дрожь пробежала по моей спине, но я была полна решимости даже больше, чем когда-либо прежде. Хотела бы я знать, как именно ему удалось заполучить его - заключил ли он какую-нибудь сделку или просто взял. Однако это не было необходимым, главное, ключ был у меня.
   Я прятала его в кармане свитера в течение дня, большую часть времени держа в руке. Пару раз я взглянула на него, поворачивая и задаваясь вопросом, что меня ожидает. Поможет ли он разгадать тайну или я попаду под действие проклятия?
   Прошел вечер. Ночь была темной. Ветер проносился сквозь ветви деревьев, но холодно не было. В десять я поднялась в свою комнату и встретила на лестнице горничную Белинду. Я весь день искала возможность поговорить с ней так, чтобы меня не подслушали.
   - Я собираюсь выйти через некоторое время. Тише! Никому об этом не говори. Я оставлю свет включенным, а без пяти двенадцать я хочу, чтобы ты выключила его, и подняла шторы. Я дам тебе за это двухфунтовую коробку шоколадных мараскино, - если ты сделаешь только это и ничего больше. Но никому - ни полслова!
   Упоминание о вишнях в шоколадной глазури всегда приводило Белинду в восторг. Без четверти одиннадцать в доме все было тихо; слышалось только тиканье часов с кукушкой в холле. Я набросила на плечи свой черный плащ, натянула на голову бархатную шапочку и на цыпочках спустилась вниз. Свет в комнате Белинды сказал мне, что она ждет и готова заработать двухфунтовую коробку конфет.
   Ветер подхватил мой плащ, когда я открыла дверь. Я обернула его вокруг себя, тихо закрыла дверь и вышла в конюшню. Гнедая была оседлана и взнуздана за две минуты, и мы тронулись в путь по направлению к замку через долину - ключ был надежно спрятан в кармане моего свитера.
   У меня было достаточно времени, и поэтому большую часть пути я позволила лошади идти пешком. Ветер дул вокруг нас и шелестел ветвями над головой. Сухие листья проносились перед нами и облепляли каменные стены по обе стороны. Лошадь шарахалась от каждой тени на дороге. Мы миновали мост, поднялись на длинный холм и, наконец, выехали к широким полям, за которыми находился замок.
   Когда до него оставалось несколько сотен футов, я остановилась, чтобы посмотреть и послушать. Двенадцати еще не было, и свет в моей комнате на другом конце долины ярко горел. В замке в холле на втором этаже тоже был виден тусклый свет. Несколько минут я ждала. Затем в окне этого тускло освещенного холла появилось чье-то лицо. Я снова перевела взгляд на свет через долину. Внезапно он погас. Верная Белинда!
   Я спрыгнула с лошади, крепко привязала ее к дереву и побежала, точно олень, к задней части замка, перепрыгнув через изгородь и уворачиваясь от кустов и деревьев. Я добралась до замка и втиснулась между башней и стенами дома - одной рукой крепко сжимая ключ в кармане.
   Я успела как раз вовремя, потому что сразу же услышала быстрые, короткие шаги по сухим листьям. Дверь в основании башни заскрипела и открылась. Я увидела высокого сутулого мужчину, несущего белую простыню и зажженный фонарь. Я услышала, как ветер завыл в башне, и почувствовала запах плесени. Я увидела, как высокая фигура исчезла внутри, и тяжелая дверь захлопнулась за ней. Затем послышался звук быстрых шагов по ступенькам внутри. Я протянула руку, потянула эту дверь на себя, и тихо, бесшумно задвинула огромный засов, который надежно ее удерживал, - я знала, что вошедший в башню не слышал этого. Ловушка захлопнулась.
   Я бросилась к передней части замка, поднялась по ступенькам и вставила ключ в дверь. Медленно, осторожно повернула его, а затем бесшумно открыла большую дверь. Все было тихо - до боли тихо, за исключением ветра снаружи.
   Я ощупью пробиралась вдоль стены, пока не добралась до лестницы. Весь дом погрузился во тьму, потому что тусклый свет в верхнем холле был погашен. Скрипнула доска, но я перенесла большую часть своего веса на перила и поднялась на одну, две, три, четыре ступеньки; мои ноги утопали в тяжелом ковре. Я остановилась и прислушалась, а потом пошла дальше. Наконец я добралась до верха. Ни звука, только чернота.
   Я снова ощупью пробралась вдоль стены и нашла вторую лестницу. По ней я поднималась бесшумно - мое сердце бешено колотилось, а дыхание было тяжелым - гадая, спущусь ли я когда-нибудь снова. Теперь я была на этаже Дональда. Я шла вдоль стены, пока не коснулась ручки первой двери. Затем я перешла ко второй и, наконец, к третьей. Это была комната Дональду. Я хорошо это помнила.
   Я остановилась, положив руку на ручку, приложив ухо к замочной скважине, но ничего не услышала. Я медленно повернула ручку. Что, если дверь окажется заперта! Я об этом не подумала. Все мои старания и планы были бы напрасны!
   Я продолжала поворачивать ручку, а затем осторожно толкнула дверь внутрь. Она оказалась не заперта! С бесконечной осторожностью я приоткрыла дверь достаточно широко, чтобы просунуть голову. Внутри тикали часы, но больше не было слышно ни звука. Постепенно я взяла себя в руки, затаив дыхание и сжав кулаки. Я бесшумно прикрыла дверь, но так, чтобы она не закрылась.
   Единственным источником света служили несколько красных угольков в камине. Я постояла мгновение, оглядываясь по сторонам и пытаясь разглядеть находившиеся в комнате предметы. Черные, очень черные бархатные занавески свисали с верхней части окна до самого пола, огромная складка полностью закрывала окно и раму. Черный шарф свисал с каминной полки и с обоих ее концов ниспадал на пол. Пол был покрыт черным, тяжелым ковром. Деревянные изделия были выкрашены в черный цвет, мебель была черной, панели на стене, раньше бывшие зелеными, теперь также стали черными. Какая мрачная, похожая на смерть обстановка! Я на цыпочках пересекла комнату, пока не оказалась у камина; я присела в углу, где свет от догорающих углей не мог выдать меня. С этого места я увидела комод и на нем свою фотографию в серебряной рамке, а рядом с ней фотографию Дональда.
   И еще я увидела кровать - кровать Дональда. Слабый отблеск от камина играл на ней - и затем под покрывалом я увидела длинную фигуру. Затылок был повернут ко мне, лицо наполовину зарыто в подушку. Несмотря на седые пряди в волосах, я узнала Дональда!
   В темноте угла я не могла пошевелиться. Я была почти парализована, но мне хотелось кричать. Мне стало душно, и я сжала руки в кулаки - до тех пор, пока ногти не впились в кожу. Мое сердце, казалось, застряло где-то в горле, легкие отказывались функционировать, а колени стучали друг о друга.
   Минуты шли. Часы непрерывно тикали, я слышала ровное дыхание Дональда и видела, как поднимаются и опускаются его плечи в слабом красном свете. Как отличался внешний вид этой комнаты от того, какой она была, когда я видела ее в последний раз - более четырех лет назад. Я вспомнила темно-зеленые панели и кнопку электрического освещения рядом с дверью. Я и теперь могла ее видеть - белая кнопка выделялась на черном фоне. Я задавалась вопросом, что произойдет, если я нажму на нее.
   Занавески не пропускали даже шум ветра. Воцарилась гробовая тишина, если не считать тиканья часов. Дональд лежал, не подозревая о моем присутствии. Тик-так, ровно, размеренно. Затем раздался отчетливый звук! Легкое царапанье, и снова тишина. Потом опять этот звук - но откуда он исходил? Я слушала, затаив дыхание. Дональд лежал неподвижно. Снова раздался звук, похожий на легкие шаги, медленные, неуверенные, осторожные. Но он звучал так, будто кто-то ступал по голым деревянным ступеням, а те, по которым я шла, были покрыты толстым ковром.
   Я снова прислушалась, мои нервы были напряжены, мои глаза всматривались в темноту. Шаги приближались - тихо, медленно. Они доносились не со стороны холла, и все же другой двери не было. Еще один шаг, и на мгновение воцарилась тишина.
   Затем скрежет, низкий, раскатистый звук. Я уставилась на панели рядом с кроватью и увидела, как одна из них шевельнулась! Ее медленно отодвигали назад!
   Когда она исчезла в стене, в проеме появилась маленькая фигурка. В комнату вошла девушка и мягко задвинула панель на место. Была ли она тоже одета в черное? Была ли у нее на голове черная вуаль?
   Она медленно приблизилась к кровати Дональда, нерешительно, робко. Очевидно, она была знакома с этой комнатой, потому что даже в темноте избегала мебели. Она была в изголовье кровати, когда Дональд, разбуженный легким звуком ее движений, мгновенно принял сидячее положение.
   - Уходи, убирайся - ты, черный дьявол! - закричал он голосом, от которого у меня похолодело в груди. Она отпрянула, будто ее ужалила гадюка.
   - Я должна поговорить с вами, сэр, - сказала она тихим голосом, но у меня от этого по спине пробежали мурашки.
   Дональд назвал ее черной, и ее тон, хотя и не был резким или грубоватым, принадлежал человеку с таким цветом кожи.
   - Уходи, говорю, - повторил Дональд диким, как у маньяка, голосом. Девушка отодвинулась еще дальше к панели, из-за которой появилась. Она на мгновение остановилась, глядя на Дональда, а затем медленно отвернулась. В ее действиях и голосе была безнадежная покорность; поэтому, прежде чем она добралась до панели, я подскочила к кнопке освещения и нажала на нее. В следующее мгновение я оказалась между ней и панелью.
   Дональд вздрогнул и отстранился, не сводя с меня глаз.
   - Милдред, - начал он, - как ты...
   Но мое внимание привлекала девушка - она была чистокровной негритянкой вест-индского типа! Она была гораздо больше напугана, чем удивлена.
   - Почему вы здесь? - потребовала я, не повышая голоса. К моему удивлению, на ее лице появилось выражение облегчения.
   - Леди, - жалобно сказала она, - вытащите меня из этого - пожалуйста, леди, помогите мне.
   Я повернулась, чтобы посмотреть на Дональда, который теперь стоял у кровати в халате и тапочках. Но он все еще был сбит с толку, очевидно, не в состоянии осознать ситуацию.
   - Я ничего не сделала, леди. Я больше не могу этого выносить. Я умру, если вы мне не поможете.
   С первого взгляда я поняла, что девушка больна, потому что она часто кашляла и казалась измученной.
   - Что вы имеете в виду - какая помощь вам нужна? - спросила я. Она не сводила глаз с двери и нервно сжимала и разжимала пальцы рук.
   - Я бы сказала вам, мэм, только...
   - Сядьте сюда и расскажите мне, - сказала я, пододвигая к ней кресло. Но она, по-видимому, кого-то боялась. Я заставила ее сказать мне, кого она боится, и без удивления узнала, что это был слуга-мулат по имени Дерман. Когда я заверила, что объект ее ужаса надежно заперт в башне, она начала говорить.
   - Мне двадцать пять лет, - сказала она, - и я родилась в Порто-Рико. Я знала Дермана с тех пор, как была ребенком, а он взрослый мужчина, потому что намного старше меня. Он покинул Порто-Рико и приехал в Соединенные Штаты, вернувшись через несколько лет. Мы были женаты. Он оказывал на меня особое влияние, но я никогда по-настоящему не заботилась о нем. Затем он вернулся в Соединенные Штаты, сказав, что пришлет за мной позже. Я часто писала ему, но через некоторое время он перестал отвечать на мои письма.
   Она печально помолчала, прежде чем продолжить.
   - Через несколько лет я заняла деньги на проезд в Соединенные Штаты и приехала сюда, чтобы повидаться с ним. Он пришел в ярость, когда увидел меня, потребовал, чтобы я объяснила причину своего приезда, и даже угрожал мне. В Порто-Рико он был другим. Я думаю, он... он просто устал от меня и хотел от меня избавиться. Я приехала сюда почти пять лет назад - сразу после смерти мастера. Дерман запер меня в прачечной, и когда я увидела его в следующий раз, он раскрыл свой план.
   Здесь она сделала паузу и откинула голову на спинку кресла. Она хорошо говорила по-английски, хотя медленно и неуверенно. Ее история была длинной, но вызвала у меня всепоглощающий интерес.
   Той ночью в прачечной Дерман сказал ей, что купил и подсыпал наркотик в бутылку редкого вина и что собирается предложить ее Дональду как подарок от его покойного отца. Отец Дональда редко подавал вино в своем доме, но это была бутылка марки, которую он ставил на стол в самых редких случаях. Будучи очень близок со старшим Харрисоном, Дерман знал о нем, вероятно, больше, чем члены его собственной семьи.
   Один-единственный бокал вина лишил бы Дональда сознания на несколько часов и позволил бы мулату осуществить свой дьявольский план. На следующий день, когда к Дональду должен был вернуться здравый ум, - или почти вернуться, - Дерман собирался убедить его, что он выпил всю бутылку и сильно опьянел. Под воздействием спиртного он занимался любовью с маленькой чернокожей девочкой, дочерью Дермана, только что приехавшей в эту страну в гости к своему отцу. Справедливая и праведная душа Дермана была доведена до ярости слезливой историей его дочери, и он заставил Дональда жениться на ней в ту ночь.
   Чтобы доказать это, мулат должен был предъявить свидетельство о браке, - поддельное, конечно, - но достаточно убедительное на вид. Девушка должна была подтвердить все, что он сказал. Дональд, конечно, откажется принять ее в жены, когда снова придет в себя, и за триста или четыреста долларов в месяц она должна была пообещать хранить молчание об этом.
   Этому плану, по-видимому, способствовала не только жажда денег, но и сильная антипатия, которую он всегда испытывал к Дональду. Он был очень возмущен тем, что Дональд занял место своего отца как главы дома, так и в церкви. То, что он был предан старшему мистеру Харрисону, не подлежит сомнению.
   План был осуществлен с дьявольской изобретательностью. Пока Дональд находился в беспамятстве, мулат настойчиво говорил о маленькой чернокожей девочке и неизгладимо запечатлел ее образ в сознании своего молодого хозяина.
   Когда Дональд очнулся от своего оцепенения, то был ошеломлен и шокирован рассказом Дермана. В его сознании присутствовало смутное воспоминание о девушке, но больше ничего. Возможно, все это правда. Его отец всегда высоко ценил Дермана; Дональд не знал за ним ничего дурного и ни разу не заподозрил его. Он думал, что любой отец в сложившихся обстоятельствах поступил бы так же, как Дерман. Когда он увидел девушку и свидетельство о браке, то был полностью убежден.
   Зная гордость и чувствительную натуру Дональда, я понимала, насколько он был подавлен морально и физически. Аннулирование такого брака означало бы огласку и признание в пьянстве и разврате в его собственном доме; а ведь он должен был стать священником и занять важное пасторское место через несколько дней. Строгие и пуританские жители городка в Новой Англии никогда не приняли бы объяснения. Никто бы никогда этому не поверил, и он так и остался бы в их глазах заядлым пьяницей. Это означало бы, конечно, потерю священнических одежд и церкви, которую построил его отец. Это означало бы позор для него и для его умерших родителей.
   Независимо от того, будет ли брак аннулирован или нет, он потеряет свою невесту, девушку, которую знал с тех пор, как они оба были детьми. Убегать было бесполезно. Это не изменило бы того факта, что у него была жена-негритянка, и не могло заставить его забыть об этом. Не было ни облегчения, ни лекарства - ничего не оставалось, кроме как довести это ужасное дело до конца. Но он не мог ни с кем встретиться лицом к лицу, потому что не мог объяснить. Люди будут ненавидеть и презирать его. Он стал угрюмым и отчаялся, не мог заставить себя выйти из дома и был готов терпеть все, что спасло бы его от разоблачения. Вскоре он потерял всякое желание жить и приветствовал бы смерть как единственное облегчение. Это привело к психическому состоянию, граничащему с безумием, в котором он чувствовал, что его наказывают за воображаемые грехи. Во искупление своего преступления он заперся в своей комнате и обставил ее полностью в черных тонах. Все это добавляло Дерману чувства личной безопасности.
   Чернокожую девушку заставили остаться в темной, непроветриваемой, потайной комнате под домом Дональда. Это было частью плана Дермана, и каждая угроза со стороны Дональда лишить ее денег встречалась угрозой разоблачения Дональда, если он это сделает. Ее присутствие там должно было постоянно напоминать ему о том, что она его жена, и что он должен платить четыреста долларов в месяц за ее молчание. Самой девушке пригрозили страшными карами, если она не последует инструкциям мулата.
   Дональд ненавидел ее так сильно, что девушка смертельно боялась его. Она медленно умирала в своей тюремной камере; один мужчина ненавидел ее так, что закрывал глаза на состояние ее здоровья, другой ослеп от своей жажды денег, и ему было все равно. Вопрос был в том, что не выдержит раньше: здоровье девушки или рассудок Дональда. Если последний, - это, вероятно, передало бы все имущество Дональда, включая замок, в руки Дермана.
   Я легко могла понять, как присутствие девушки - и Дональда тоже - скрывалось от всех. Другие слуги были так напуганы рассказами Дермана о привидениях, что никогда не поднимались наверх, кроме как для того, чтобы принести еду мулату, жившему на третьем этаже в передней части дома. Дерман сам приносил еду Дональду и девушке.
   Закончив свой рассказ, чернокожая девушка в изнеможении откинулась на спинку кресла. Еще до рассвета я отвезла ее в больницу и избавила от некоторых представлений, которые внушил ей Дерман. Он убедил ее, что по законам этой страны жена является законной собственностью своего мужа, и что бунт с ее стороны будет означать тюремное заключение, изгнание или смерть, если не все сразу.
   Прежде чем позвать констебля, я сорвала черные шторы и открыла окна. В комнату хлынул солнечный свет, потому что было раннее утро; в комнату проник теплый ветерок. Весело пели несколько ранних пташек.
   Я никогда не забуду лицо старого Адольфуса, когда он увидел Дональда. И еще было чудесно стать свидетельницей негодования всех цветных слуг, когда они узнали правду. Естественно, они понимали, что Дерман не только причинил ужасную боль их любимому молодому хозяину, но и несправедливо воспользовался слабостью своей собственной расы. Ибо, конечно, Дерман был хорошо знаком с традициями старого дома, проклятиями и призраками, и использовал их для достижения своих собственных порочных целей. Что касается меня, то мое наблюдение за замком с другого конца долины заставило его поверить, будто я настроена скептически, и он решил, что небольшая встряска в виде призрака время от времени может ослабить мое желание провести расследование.
   Чернокожая прислуга сопровождала констебля в башню, где был заключен мулат. Он съежился у подножия лестницы, полностью убежденный, что что-то не так; когда офицер открыл дверь, Дерман побежал вверх по лестнице к вершине башни, в то время как цветные люди внизу смотрели вверх и выкрикивали угрозы. Констебль двинулся за ним.
   Мулат добрался до верхней ступеньки, взобрался на стену и замер в ожидании. Но констебль продолжал карабкаться, направив на него револьвер. И пока мы с Дональдом наблюдали из его окна, Дерман попытался перепрыгнуть расстояние между башней и крышей дома - пятнадцать футов или больше - и потерпел неудачу более чем на фут. Мы услышали, как его тело ударилось о землю тремя этажами ниже. С ним исчез призрак в башне.
   Прошло некоторое время, прежде чем я смогла рассказать о маленькой черной девушке Дональду. Но со временем его чувство ненависти к ней ослабло. Я убедила его оплатить ее больничный счет и расходы, связанные с неделями выздоровления в горах. Затем она села на пароход до Порто-Рико и отплыла домой, - самая счастливая и благодарная пассажирка на борту.
   Прошло несколько недель, прежде чем открытый воздух и солнце начали сказываться на здоровье Дональда - и тогда он стал совсем другим! Он снова был тем молодым человеком, каким был пять лет назад, если не считать седых прядей в волосах. И он был готов, наконец, приступить к своим обязанностям священника.
   Мама и папа не возражали против часов, которые я проводила с ним, и они простили мне испуг, испытанный ими той ночью, когда они обнаружили мою пустую кровать дома.
   На следующий год мы с Дональдом переехали в дом священника. Адольфус и Лилли отправились с нами. Лилли никогда не забывала слабость Дональда к ее горячим булочкам, кукурузным лепешкам и вафлям.
   Самый любимый и уважаемый из священнослужителей - молодой доктор Харрисон, чья популярность и влияние вполне могут соперничать, если не превосходить, с популярностью и влиянием его отца. Самая восторженная и, возможно, самая благодарная из его прихожан - жена молодого доктора Харрисона, которую Дональд называет идеалом всего, что включает в себя мужество, выдержку и женственность - а он должен знать это!
  

"ТОЛЬКО РУКОЮ СМЕРТНОГО"

ГЕНРИ У.А. ФЭРФИЛД

  
   - Теперь, когда вы его купили, вы удовлетворены? - спросил продавец, жестом руки обводя старую заброшенную ферму.
   Я хотел одиночества. Я хотел уехать и наладить свою разбитую жизнь, забыть тех, кто привел к краху мое дело, забыть ее, которую любил - и которая, как я обнаружил, была всего лишь их приманкой.
   - Гуляйте по холмам в одиночку, - сказали мне врачи. - Это единственная надежда для вас сохранить здравомыслие.
   Одиночество здесь было. Здесь был покой, покой лета, у дверей этой заброшенной фермы. Ее старомодный сад являл собой буйство виноградных лоз, высокой травы и потомков цветов, посаженных давным-давно рукой какой-то женщины. Коньковый столб дома прогнулся, словно хребет старой лошади. Оконные стекла потрескались, штукатурка со стен осыпалась, дверь лениво раскачивалась на скрипучих петлях. В затхлых комнатах стояла старая мебель; с тех пор, как здесь жил последний жилец, ничего не трогали. Мы стояли на пороге и смотрели на мирную долину неподалеку, на тусклые круглые вершины гор Беркшира вдалеке. У наших ног была странная трещина в земле, а неподалеку - причудливый крытый мост, перекинутый через ручей.
   - Да, - задумчиво ответил я продавцу. - Я удовлетворен. И мне нравится вон тот причудливый старый мост. Он используется?
   - Мост? - повторил он, нахмурив брови.
   - Ну да, конечно, - объяснил я, указывая: - Вон тот старый мост, через овраг.
   Он повернулся и внимательно посмотрел на меня. Затем смущенно кашлянул, прикрыв рот рукой.
   - Вы имеете в виду те старые руины? - предположил он. - Вероятно, когда-то там был мост. Возможно, дорога проходила мимо этой самой двери. В этой части страны много старых развалин мельниц и мостов через ручьи.
   - Руины! - возразил я. - Послушайте, это самый надежный мост, какой когда-либо видели вы или я. Он может быть старым и деревянным, но, мой дорогой друг, это прочное и заслуживающее доверия сооружение. Смотрите - это крытый мост с покатой крышей, чтобы снег скатывался в ручей внизу.
   Он снова изучающе взглянул на меня, и на его лице появилось то выражение беспокойства, какое мы все испытываем в присутствии сумасшедших.
   Он заявил, что должен вернуться в свой офис в городе. Он украдкой наблюдал за мной, пока мы выгружали продукты из его машины, и после торопливого рукопожатия завел двигатель и укатил.
   Я был склонен разозлиться на него, наблюдая, как машина исчезает в облаке пыли. Что он имел в виду - руины? Там был мост, и я видел его так же отчетливо, как и дом, который купил. Возведенный на высоченных гранитных блоках, выступавших из склона холма, он был укреплен балками и покрыт, чтобы защитить его от штормов.
   Я отвернулся от крошечного облачка пыли далеко внизу по дороге и снова посмотрел на мост.
   Я не мог поверить своим чувствам. Я протер глаза и посмотрел снова. Место было именно таким, как он и сказал. Подо мной, по обе стороны ручья, виднелась груда обвалившихся камней, наполовину скрытых виноградными лозами и кустами. Возможно, когда-то они были опорами моста, но теперь превратились в руины. Сам мост исчез!
   Моя рука потянулась ко лбу. Мой лоб был мокрым от холодного пота. Я дрожал всем телом, как в лихорадке.
   - Милосердный Боже! - воскликнул я. - Неужели я все-таки лишился рассудка? Неужели у меня уже начались галлюцинации?
   Мне хотелось побежать к кому-нибудь в поисках компании, утешения. Я начал махать продавцу, но он уже скрылся. Я огляделся по сторонам. Я был один. Ужас сотряс меня - безумный страх. Я что, уже сошел с ума?
   Я постарался взять себя в руки. Доктора сказали "одиночество". Здесь было уединение - здесь я обрел бы здоровье и покой. Какая разница, если я был здесь один? Здесь я мог все обдумать. Здесь я мог найти себя. Но этот мост!..
   Я посмотрел еще раз. Моста не было, только разрушенные опоры. Я попытался отмахнуться от этого. Я не должен позволять вещам так беспокоить меня.
   Моим ближайшим соседом был фермер, чей дом располагался далеко, - последний выживший в вечной битве с землей и стихиями, - последний оставшийся в живых из той огромной армии поколений, которые боролись с почвой и были побеждены. От них остались только имена, которые можно было прочесть на продуваемом всеми ветрами кладбище за ручьем. От своей двери я мог видеть только скопление камней, опасно накренившихся. От этой мысли мне стало не по себе. Я остался наедине с воспоминаниями. Я попал в страну призраков. Даже сам дом был сумасшедшим, скрипучим, разваливающимся пережитком прошлого.
   Настроение было удручающим. Но приближалась ночь, и я должен был подготовиться к ней. Я отнес продукты в большую старинную гостиную и развел огонь в большом камине. С чайником, поющим на куче углей, и ярким пламенем, потрескивающим в очаге, я почувствовал себя намного лучше. Мне даже понравилась уборка комнаты и удаление грязи и паутины.
   Темнота наступила рано, пасмурное небо и усиливающийся ветер угрожали надвигающейся бурей. Я поужинал консервами при свете красивой масляной лампы, - единственной, которую смог найти в доме, - а затем сел читать.
   Внезапно я почувствовал опасность. У меня по спине пробежали мурашки. Несмотря на усилия контролировать себя, мой скальп, казалось, наполнился булавками и иголками. У меня перехватило дыхание. Кто-то или что-то смотрело на меня! Я ничего не слышал, но знал, что на меня смотрят чьи-то глаза.
   Я медленно оторвался от книги, едва осмеливаясь взглянуть в лицо этому существу, но будучи не в силах сопротивляться. И тогда я увидел.
   Здесь стоял древний сундук, не более двух футов высотой, но вдвое длиннее и почти такой же широкий. Я обнаружил, что мой взгляд прикован к нему - зачарованный. Крышка была слегка приподнята, и в щели я увидел два глаза, наблюдающих за мной, немигающие, зловещие, недоброжелательные.
   Возможно, это было результатом моих расшатанных нервов или волнения, последовавшего за миражом призрачного моста, но я сидел там, в полутьме, дрожа и желая закричать. Я был сломлен, испуган, растерян. Мой голос повысился - высокий, слабый, до жути непохожий на мой собственный. Я закричал:
   - Кто вы такой? Ради... Бога!
   Глаза продолжали смотреть.
   Иногда в моменты стресса, подобные этому, возникает неистовство, заставляющее охваченное страхом животное нападать на монстра, который его пугает. Так было и со мной. Я вскочил на ноги. Волна за волной мурашки пробегали по моему позвоночнику, я хотел вонзить пальцы в эти ненавистные глаза. Я откинул крышку.
   Запах плесени, густой и удушливый, заполнил мои ноздри. Я отшатнулся, задыхаясь.
   Я взял со стола лампу и, держа ее высоко, прикрывая лицо от теней, заглянул внутрь сундука. Пыль. Внизу - старое пальто, выброшенное много лет назад. Но то, что я искал - Существо с глазами - исчезло.
   И все же никто не покидал комнату. Тень, дух или галлюцинация - что это было? Я поставил лампу на место и начал осматривать пальто. Как только я это сделал, ледяная, похожая на привидение рука схватила меня за запястье. Что-то стояло рядом со мной. Я не мог этого слышать, я не мог этого видеть. Только инстинктивно я осознавал это - по пожатию костлявой руки. Затем ледяные пальцы скользнули по моему лицу, медленно, ласково.
   Ужас сковал мою душу. Во мне проснулся инстинкт самосохранения. В страхе - глубоком, непреодолимом страхе - я отчаянно ударил по этому невидимому нечто. Костлявые пальцы отпустили мое запястье, лампа мигнула и погасла. До моих ушей донесся грохот, похожий на стук колес коляски и копыт лошади, пересекающей крытый мост.
   Но у меня не было времени размышлять об этом. Существо парило в темноте вокруг меня, словно летучая мышь. С диким криком я метнулся через комнату и выскочил за дверь. Порыв холодного ветра, ударивший мне в лицо, заставил меня смертельно замерзнуть. Я побежал. Эта тварь была совсем рядом со мной. Я не мог ее видеть, но я знал, что она была там. И, как ни странно, передо мной, поблескивая белизной в темноте, виднелась тропинка, хорошо протоптанная, уходившая неизвестно куда. Воодушевленный ее гладкостью, я помчался по ней. Я не был здесь раньше. Я не знал, куда она ведет. Мне было все равно. Тварь была позади меня, она приближалась.
   Через несколько секунд я был в конце тропинки. Впереди меня находился мост. Возможно, прежде он был фантомом, но сейчас он был реальностью. Я бросился в его мрак. Сейчас не было времени думать. Мои бегущие шаги выбивали дробь на его настиле и заставляли его пещерообразное нутро отзываться эхом.
   Я быстро пересек его. Снова появилась тропинка, смутно белевшая в темноте. И снова я искал ее глазами. А потом случилось несчастье.
   Полагаю, это был корень, за который я зацепился. Я упал головой вперед, одна лодыжка подогнулась подо мной. Боль пронзила мою ногу, охватывая бедро. Я перекатился на бок, задыхаясь, постанывая от ужаса и боли.
   Я понял, где оказался - преследуемый этим ужасным Существом - на кладбище. В отчаянии я не задумывался о направлении. И теперь, когда мои глаза привыкли к темноте, я увидел, что лежу перед открытыми дверями древнего склепа. Он был встроен в склон холма. Со временем двери были скрыты плющом и другими ползучими растениями. Но теперь они были сорваны, и открытые двери зияли, как вход в обитель проклятых.
   Я с трудом поднялся на колени, намереваясь сбежать из этого дома усопших. Но как я ни старался, невидимое, преследующее Существо настигло меня. Мои запястья были схвачены. Я боролся, стараясь высвободиться. Я потерпел неудачу. Испытывающего боль, наполовину потерявшего сознание, меня затащили в этот склеп.
   И тогда началось самое страшное состязание, самая сверхъестественная борьба за жизнь, в какую когда-либо вступал смертный.
   К своему ужасу, теперь я чувствовал Существо, напавшее на меня. У него был вес. У него было тело. У него была форма. Мои руки сказали мне, что у него была форма человека. Но я знал, что оно было совершенно невидимо.
   Меня швыряло от одной стены к другой. Я спотыкался о деревянные гробы, прогибавшиеся под моим весом и рассыпавшиеся в пыль. Удушающими облаками поднимался затхлый запах. Странная, невидимая Тварь убийственно бросалась на меня. Я отчаянно боролся, чтобы освободиться.
   Как долго мы боролись, я не знаю. Возможно, прошли минуты, а возможно, и часы. Постепенно я пришел в состояние изнеможения. Мои силы покидали меня. Кровь застучала у меня в висках. Перед моими глазами замелькали точки света. Мое дыхание стало прерывистым. Монстр раздавил меня почти что насмерть.
   Господи на небесах! Был ли я во власти какого-то ужасного вампира? Должен ли я был быть убит столь ужасным образом каким-то извращенным духом преисподней?
   Теперь грудь Существа давила на мою грудь. Его тело накрыло мое. Но движения грудной клетки не ощущалось, и хотя его лицо было близко к моему, дыхание не вырывалось из его носа или рта. Даже в моем полубессознательном состоянии это откровение вызвало новое тошнотворное ощущение.
   То, что держало меня, поняло, что я больше не могу сопротивляться. Медленно, оно приблизило свое тело к моему. Его лицо приблизилась к моему лицу. Внезапно его губы прижались к моим, и мое тело содрогнулось в муках, когда Существо попыталось вытянуть из моих легких тот самый воздух, который отсутствовал в его.
   Его губы были холодными, отвратительными. В них вообще не было живого тепла. Этот холод пробрал меня до мозга костей.
   Мои легкие были похожи на сжатые кузнечные мехи, сплющенные и агонизирующие; казалось, их вытягивали из моего тела. Эти отвратительные, поджатые губы лишали меня самой жизни. Они тянули мое тело вверх, искаженное и бесформенное.
   Я не мог дышать. Я не мог даже стонать. Меня держали как в тисках, рот прижимался ко рту, отвратительные губы касались моих.
   Я терял сознание. Я почувствовал, что проваливаюсь в пустоту. Рука смерти была на мне. Я не мог убежать.
   Затем внезапно эти ужасные губы отодвинулись от моих. Какое-то время я все еще был захвачен этим невидимым Существом. А потом, внезапно, меня отбросило в сторону, как будто это Нечто, сбитое с толку по какой-то неизвестной причине, разочарованно отшвырнуло меня. Постепенно боль в моих легких утихла. Медленно, кислород, оставшийся в этой зловонной пещере, нашел свой путь к моему измученному телу. Понемногу я снова задышал, то кашляя, то хрипя, как старый астматик, когда суженные трубки открылись в моем горле. Ко мне вернулась частичка силы. В смутном сознании, едва понимая, как мне это удалось, я потащился ко входу в склеп и вышел на ночной воздух.
   С моим первым полным вдохом поступило так много кислорода, что это было похоже на миллион жгучих игл в моих легких. Пытка была почти невыносимой.
   Брызги дождевых капель, словно охлаждающая ладонь сиделки, упали мне на лицо. Дождь был чистым. Я с благодарностью почувствовал, как он смыл всю скверну, бывшую на мне. Я лежал, приходя в себя, благодарный за его добрую ласку. Когда он падал быстрее, мое тело впитывало его. Моя одежда промокла, и я был рад.
   Затем, вместе с вернувшимися чувствами, мне пришло в голову, что я не должен оставаться там. Дождь охладил бы меня и отнял бы последние остатки моих сил.
   Я устало поднялся на ноги. Поврежденная лодыжка не выдержала моего веса, и я упал. Я нашел сухую ветку дерева и, используя ее как костыль, заковылял прочь. Где было это Существо? Я повернулся, чтобы вглядеться сквозь пелену дождя. Я больше нигде его не чувствовал. Дождь снова окатил меня брызгами. Я не мог медлить.
   Смутно видимая тропа лежала передо мной. Я дотащился по ней до моста, и через мост, - обратно к темному дому. Я втащился внутрь и рухнул на пол. А потом почувствовал, что соскальзываю на много миль вглубь, в бессознательное состояние. Ничто больше не удерживало меня. Я достиг предела человеческой выносливости. Я потерял сознание.
   Тепло послеполуденного солнца струилось через окно прямо на мое тело, когда я очнулся. Мое тело окоченело, было сведено судорогой, каждая косточка болела. Я огляделся вокруг, с трудом понимая, где нахожусь. Потом я увидел открытый сундук у окна, и осознание пришло слишком живо, когда я вспомнил об ужасной схватке.
   Я медленно поднялся на ноги, забыв о поврежденной лодыжке, и они снова подогнулись под моим весом. Осмотр показал, что она побелела, и я знал, что впереди у меня недели хромоты.
   Запах плесени все еще ощущался в моих ноздрях, и я все еще чувствовал отпечаток этих ужасных губ на своих. Прихрамывая, я вышел на улицу; прохладная вода из колодца, омывшая мое лицо, придала мне ощущение чистоты и новой энергии.
   Мир царил в сельской местности, купающейся в лучах солнца. Ночной дождь омыл его и придал ему свежесть и красоту. Пчелы жужжали среди цветов, дымка все еще тянулась в сторону Беркшира. Призрачный мост исчез, остались только руины его фундамента, увитые виноградными лозами.
   Если бы не моя вывихнутая лодыжка, я мог бы подумать, что мой отвратительный опыт был всего лишь ужасным кошмаром. Но подергивания и боли, пронзавшие мою ногу, были достаточно реальны.
   Как мог, я навел порядок в доме. Я подумал о том, чтобы доковылять до дома моего соседа, расположенного в трех или четырех милях отсюда, и обратиться к нему за помощью. Усилие казалось слишком большим, чтобы о нем можно было даже подумать. Я решил остаться и отдохнуть, насколько смогу, всю ночь, а наутро, когда ко мне вернется больше сил, уехать.
   Но что, если этот злой дух вернется в ночные часы? Мог ли я оказать ему сопротивление? Нет, не мог. Это означало бы мою смерть. Я был слишком слаб, чтобы пережить еще одну подобную встречу. По мере того как тени удлинялись, эта мысль беспокоила меня все больше и больше. Я снова подумал о том, чтобы отправиться к своему соседу, но не мог справиться с болью и приложить те усилия, которые, как я знал, мне для этого потребуются. Подавленный, больной, я достиг той точки, когда мне было уже все равно. Я встречусь лицом к лицу с тем, что приготовила мне ночь, и если смерть настигнет меня, по крайней мере, это будет покой, к которому я стремился. Но...
   Я не хотел умирать. Мне пришла в голову новая мысль. Я мог бы сразиться с этим злым гением огнем! Я слышал, что духи не были невосприимчивы к нему. Во дворе было много сломанных веток; и я с трудом принялся собирать их в большую кучу на кухне, решив поддерживать огонь в камине всю ночь и не сомкнуть глаз до рассвета. Более того, я нашел поблизости несколько железных прутьев и приготовился разогреть их на углях. Хотя мои собственные силы были скудны, я мог бы помочь им раскаленным железом!
   К тому времени, как я закончил свои медленные и мучительные труды, солнце скрылось за холмом позади дома, и снова сгустилась тьма. Я приготовил скромную еду и съел ее. Это придало мне дополнительные силы и добавило мужества.
   Тени ползли по полу, чтобы раствориться во мраке углов. Ночные насекомые начали свой жужжащий, шумный хор. Свет лампы становился ярче по мере того, как чернота за окнами сгущалась. Я снял древнюю книгу с полки над моей головой и сел у камина спиной к стене, комната была буквально залита светом. В пределах быстрой и легкой досягаемости находились прутья, которые я положил на угли. Теперь пусть дух придет, если он собирается прийти.
   Книга лежала у меня на коленях. Я даже не посмотрел на ее название. Я не мог сосредоточиться на ней. Сундук, в котором я видел эти пристальные, зловещие глаза, стоял у противоположной стены, его крышка была широко открыта. Я убедил себя, что в нем не было ничего, кроме сложенного пальто.
   Пока ждал, я почувствовал, как мои нервы снова напряглись от неизвестности. Мгновения пролетали незаметно. Я не мог оторвать глаз от этого сундука. Он очаровал меня. Я молился Небесам, чтобы это произошло. Меня мучила не столько реальность опасности, сколько тревожное ожидание.
   А затем в моем сознании возник грохочущий звук, который я слышал прошлой ночью, - как будто колеса коляски и лошадиные копыта стучали по настилу того крытого моста. Страх перед неизвестностью приковал меня к креслу. Я не осмеливался выглянуть наружу!
   Грохот прекратился. Коляска въехала на мост. Я ждал звука ее колес перед моей дверью.
   В этой напряженной тишине даже легкий шум казался грохотом. Треск горящей ветки был подобен пистолетному выстрелу. Стрекот сверчков был похож на щелчки гигантского телеграфа. Переворачивание страниц в книге...
   Но книга, лежавшая у меня на коленях, была закрыта! Я не переворачивал страницы.
   А потом я увидел, что он сидит там, рядом со столом.
   Это был пожилой мужчина, одетый в костюм, возможно, семидесятипятилетней давности. Он был дороден, от него веяло добродушием. Он казался добрым, капризным, рожденным командовать. Мог ли это быть тот призрак, с которым я сражался? Были ли другие? Было ли это обиталищем призраков?
   С мужеством отчаяния я вскочил со стула, чтобы встретиться лицом к лицу с призраком. Он поднял глаза, пристально изучая меня, но не сказал ни слова.
   - Ради Бога, говорите! - воскликнул я, потянувшись за одним из своих прутьев. - Посмотрим, как звучит ваш голос.
   Он снова пристально посмотрел на меня.
   - Положите это, - приказал он, кивнув в сторону раскаленного железа.
   Я колебался. В его тоне звучала властность. Как ни странно, я подчинился.
   - Я пришел, чтобы помочь вам, - тихо сказал он; его тон был успокаивающим и глубоким. - Послушайте меня. Я дух, это правда, но не тот дух, о котором вы думаете. Я - доктор Маршалл. Я провел свою жизнь в этой сельской местности, разъезжая в своем экипаже, чтобы облегчить боль и страдание, исцелить недуги, если мог, утешить несчастных, когда приходила смерть. Однажды я совершил ошибку. Не имеет значения, какую именно. За это я плачу, обреченный на сезон скитаний между мирами. Я не могу сказать вам больше. Смертные не поняли бы.
   Злой дух, который напал на вас прошлой ночью, скоро придет снова. Я тоже пришел прошлой ночью, но тогда я не смог вам помочь. И я решил, что этот другой дух сначала должен испытать разочарование. Но он снова попытается вернуть себе дыхание смертной жизни, которое было вырвано у него, когда он был повешен. Мысль, преобладавшая в его сознании в последний момент жизни, все еще остается с ним. Это желание дышать - воля к дыханию.
   Я знаю его историю. Его повесили за поступок, которого он не совершал. Он преданно любил женщину - свою жену. Он не понимает, что много лет назад она ушла. Он хочет вернуться к ней, и это его заблуждение, что, впитывая дыхание живых, он снова будет жить. Не судите его слишком строго. Его духовный разум был сломлен случившейся трагедией. Он придет снова сегодня вечером, но, возможно, мы сможем ему помочь.
   Когда он закончил, мой взгляд вернулся к сундуку. Над ним, паря, колеблясь в полутьме, - потому что огонь, за которым я не следил, пока доктор говорил, погас, - были эти зловещие, немигающие глаза, пристально смотревшие на меня, гипнотизирующие.
   Но доктор тоже их видел. Поднявшись, он постоял мгновение, глядя на них. Он заговорил:
   - Джон Харкомб!
   Медленно, глаза сместились в сторону и, наконец, остановились на лице доктора. В этих глазах, как сказал доктор, была трагедия. Они были встревожены, преследуемы.
   Какое-то время Существо и доктор смотрели глаза в глаза, не мигая. Происходила битва, тихая, невидимая, непонятная мне. Глаза Существа горели ненавистью и бунтом. Доктор, который всю свою жизнь по-отечески относился к другим, не дрогнул. Он был более сильной личностью.
   Битва стремлений достигла кульминации. Постепенно она затихла. Глаза Существа дрогнули; и хотя трудно судить об эмоциях только по глазам, без выражения лица, я почувствовал, что сейчас в них было разочарование, поражение и печаль.
   - Джон Харкомб, явись! - Голос доктора был ровным и низким.
   Из воздуха - из ничего - сгустился туман. Затем появилась тень. Сначала было только лицо, нечеткое и расплывчатое. Потом туман увеличился в объеме и, застывая, обрел подобие человеческой формы.
   Это была фигура молодого человека. В его фигуре чувствовалась сила - ну, я это знал. Жизнь на открытом воздухе отпечаталась на его лице. Он был прекрасно сложен, - замечательный образец мужественности и решительности. Он был такого крепкого сложения, что мог бы проложить путь в дикой местности цивилизации и прогрессу. Он был таким мужчиной, которого полюбила бы женщина.
   Доктор медленно пересек комнату и взял обе руки молодого человека в свои.
   - Джон Харкомб, - сказал он, и в его голосе звучало сочувствие, - бедный, несчастный, обеспокоенный дух, ты не можешь вернуться к жизни снова. Это бесполезно для нас с тобой. Мы прошли за завесу. И Марты здесь больше нет. Она ушла. Она ждет тебя в другом мире. Не пытайтесь вернуться. Жизнь осталась позади. Мы должны достичь иного существования. Мы должны идти дальше.
   На мгновение в душе молодого человека снова шевельнулось сопротивление. Но под добрым взглядом доктора он, казалось, обрел контроль над собой.
   Доктор повернулся ко мне, указывая на горло молодого человека. И я увидел, что петля палача все еще туго затянута у него на шее. Веревка была изношена, но узел под ухом надежно удерживал ее нити, охватывая горло.
   - Это было помещено туда руками смертных, - сказал мне доктор, - и только руками смертных это может быть снято. Если вы желаете нам добра, снимите это.
   Мысль о нашей ужасной схватке в гробнице снова пришла мне в голову. Я был ужасно напуган. Я с трудом мог заставить себя приблизиться к этой фигуре, не говоря уже о том, чтобы прикоснуться к ней. Призрачный узел! Как он будет ощущаться под моими пальцами? Отвратительный? Ужасный?
   Отчаянно пытаясь взять себя в руки, я протянул руки к веревке. Я ожидал, что они пройдут через нее - или, если нет, я обнаружу в своих руках частицы отвратительной плесени, похожие на соскобы со стены склепа.
   Но мои подрагивающие пальцы наткнулись на настоящую субстанцию! Веревка была прочной, такой же материальной, как мои собственные руки! Вещь, к которой я прикоснулся, была почти такой же прочной, как новая!
   Как такое могло быть - прочная веревка на горле призрака? Я не знаю. Хотя веревка была темной и невещественной для глаза, она казалась твердой под моими пальцами, и я с трудом оторвал ее от этого странного существа передо мной.
   А потом произошла удивительная вещь. Когда мои дрожащие пальцы ослабили петлю палача, бледные щеки призрака внезапно залились краской. Оживление придало ему сил. На моих глазах его грудь быстро начала подниматься и опускаться в ритмичном движении дыхания. Цвет стал еще глубже. Новая энергия овладела им. Он перевел взгляд на меня. Ненависти в нем больше не было. Радость и признательность смешались в его взгляде.
   - Пойдемте, - сказал доктор, - мы должны идти дальше.
   Он схватил молодого человека за руку. Вместе они прошли через всю комнату. Я смотрел, как они уходят, две тени. Это была странная сцена. У двери доктор повернулся ко мне.
   - Вы сделали больше, чем думаете, - сказал он. - Теперь на вас снизойдет благословение.
   Все еще ничего не понимая, я ждал. Огонь догорал. Тени плясали по углам, но я больше не боялся. Внезапно я снова услышал грохот колес коляски и стук копыт лошади по мосту. На этот раз они удалялись - в сторону кладбища. Доктор, всегда склонный к проявлению милосердия, увозил заблудшую душу обратно в могилу.
   Позже я нашел их могилы - доктора Маршалла и, отдельно от других, Джона Харкомба. Даты были давнишними, буквы на камнях неясными, сами камни старыми и тронутыми стихиями. Я нашел гробницу на склоне холма, ее двери все еще сопротивлялись штормам и были покрыты массой виноградных лоз, которые, разрастаясь и переплетаясь, образовали над ними сеть, прочную, как железо. На них не было никаких признаков того, что их открывали в течение нескольких поколений. Я едва не потерял сознание от ужаса при виде этого зрелища - ибо знал, что если бы эти двери были открыты, я бы обнаружил разваливающиеся гробы, оскверненные в той отвратительной битве.
   Однако более интересным, чем могилы, было то выцветшее пальто в старом сундуке. Его ткань сгнила, и без осторожного обращения развалилась бы на куски. В нагрудном кармане я нашел бумагу, которая после тщательного изучения и расшифровки оказалась письмом - возможно, последним, адресованным Джону Харкомбу. В нем говорилось следующее:
  
   Мой любимый муж,
   То, как они поступили с тобой, ужасно. Они совершают самую серьезную и несправедливую ошибку. Но я больше ничего не могу сделать. Весь день я умоляла их. Они мне не верят. Должен был этот человек умереть или нет, я оставляю на суд Силы более высокой, чем я. Но они не поверят, что ты его не убивал.
   Сегодня ночью они собираются лишить тебя жизни за то, чего ты не совершал. Я бы обняла тебя и утешила, но они мне не позволят. Следовательно, я могу лишь вверить тебя той же Высшей Силе, о которой я говорила.
   Я попросила их прислать мне на память о тебе, если это возможно, твое пальто, рядом с которым я так часто лежала в твоих объятиях. Они согласились. Я буду дорожить им, любовь моя.
   Жди меня, дорогой муж, на том другом берегу. Я буду искать тебя там. И знай, что моя любовь всегда будет с тобой - сейчас и во веки веков.
   Будь сильным. Будь храбрым. Я больше не могу писать. Прощай.
   Всегда, навечно, твоя любящая жена
   Марта.
  
   Окончание письма было размытым и тусклым, как будто подпись была смыта слезами. Я подумал о своем собственном печальном опыте и пожалел, что не мог познать любовь такой преданной женщины, как эта.
   В моих руках были свидетельства разбитых жизней. Это было так, как если бы я ступил на священную территорию, где святость женской любви пронизывала все вокруг. Я вернул письмо в пальто и так осторожно, как только мог, сложила одежду так, как ее сложили любящие женские руки. А затем, опасаясь, что когда-нибудь в будущем менее понимающие люди могут найти ее и осквернить, я положил одежду обратно под крышку и подтащил сундук к камину.
   И когда пламя превратило его в пепел, я с надеждой подумал, что в каком-нибудь более справедливом мире Джон Харкомб, возможно, уже нашел утешение в объятиях Марты.
   Я никогда не видел призрачный мост с той странной ночи. И духи тоже больше не беспокоили меня. Моя лодыжка зажила на удивление быстро, на чистом воздухе и среди цветов сельской местности я обрел покой, силу и умиротворение.
   Но когда я рассказываю эту историю, в моем столе лежит воспоминание о странном опыте. Это пеньковая веревка, и один конец ее представляет собой петлю палача. Этот конец, как будто удерживаемый в таком положении годами, всегда остается петлей. Веревка старая и в пятнах, но она очень прочная и основательная.
   Иногда я достаю ее из своего стола, чтобы показать посетителям. Они проверяют ее, дергая, и поражаются ее прочности.
   Да, это веревка, которая материализовалась в тот момент, когда я снял ее с шеи призрака - самый странный сувенир, каким когда-либо обладал смертный человек. Это и моя память - яркое напоминание о странных событиях на той старой, заброшенной ферме.
  

ИЗ ТРЕЩИНЫ В СТЕНЕ

ЭЛЕОНОРА КЭРРОЛЛ

  
   Несколько лет назад я навещала друзей в Лондоне и глубоко заинтересовалась сеансами, устраивавшимися в доме моей хозяйки раз в неделю. Там был медиум, и за помимо обычного, - стуков, надписей в закрытых досках и других подобных явлений, - женщина временами демонстрировала действительно замечательные вещи.
   Однако я была настроена скептически. Пока существовала лазейка для мошенничества, я не могла поверить, чтобы что-либо из этого было подлинным, ввиду нескольких ошеломляющих разоблачений, которые, как я думала, были известны только мне.
   Именно на одном из таких сеансов я заметила пожилого мужчину с поразительной внешностью. У него были спокойные, вдумчивые манеры, глубокие, серьезные глаза и лицо, которое редко улыбалось, но в то же время хранило спокойствие, каким обладают немногие мужчины.
   Я спросила свою хозяйку, кто он такой, и от ее ответа меня пробрал трепет.
   - Я уверена, вы слышали об Арнольде Саймингтоне, великом химике этой страны, - сказала она с улыбкой.
   - Доктор Арнольд Саймингтон! - воскликнула я. - Действительно, я слышала о нем, и ничто не доставило бы мне большего удовольствия, чем встреча с ним. Неужели человек с такими мозгами, как у него, верит во все это? - И я обвела комнату рукой, не понимая, как нелестно звучат мои слова.
   Но моя хозяйка только рассмеялась.
   - Надеюсь, вы позволите ему самому сказать вам, что он думает, - ответила она. А потом повела меня через комнату и представила доктору.
   После нескольких минут разговора я повторила ему свой вопрос.
   - Вы действительно верите в экстрасенсорные явления, доктор? - спросила я.
   Он посмотрел на меня с грустной улыбкой, проведя рукой по лбу.
   - Я не всегда верю в эти сеансы, - медленно ответил он. - Но, возможно, это потому, что я видел и слышал вещи гораздо более убедительные. Да, дорогая леди, я знаю, что такие вещи вполне возможны, и если вы хотите услышать историю - ужасную историю, - я был бы рад рассказать ее вам.
   Я горячо умоляла его рассказать ее. Он жестом пригласил меня следовать за ним и повел в тихую маленькую комнату, расположенную на некотором расстоянии от той, в которой собрались наши друзья. Придвинув для меня кресло к камину, он опустился в другое - напротив - и устремил взгляд на тлеющие угли.
   - Несколько лет назад я был поглощен своей работой до такой степени, что тосковал по одиночеству, - медленно начал он. - Я попросил своего адвоката найти мне самое уединенное место в королевстве, где я мог бы работать без помех, только с моим помощником в качестве компаньона. У меня были и другие причины желать побыть одному, но это не имеет никакого отношения к истории.
   Когда мой адвокат вернулся из своих поисков, то описал свою находку, добавив, что дом был полуразрушенным старым поместьем, принадлежавшим одной и той же семье в течение сотен лет. Дом находился в десяти милях от ближайшего соседа и все еще был пригоден для жилья. Он также рассказал о зловещей репутации этого места, сказав, что ни один из оставшихся членов семьи не осмелится войти в него. Конечно, я посмеялся над этим заявлением. В те дни я не верил в сверхъестественное.
   Была прохладная ночь, когда я прибыл на маленькую станцию, примерно в двух милях от моей собственности. Филип, мой помощник, прибыл на место накануне и уже привез достаточно припасов, чтобы нам хватило на несколько недель. Он встретил меня на станции, и мы медленно направились к поместью. Я наслаждался диким и суровым видом окружающей местности. Время от времени жалобно кричала ночная птица, несколько ночных животных перебежали дорогу.
   Примерно через милю мы свернули в аллею, узкую и заросшую сорняками и кустарником, и Филип сообщил мне, что теперь я нахожусь на своей недавно приобретенной собственности, но до дома еще миля. Вскоре она осталась позади, и я едва смог подавить восклицание восторга, когда перед нами замаячил старый особняк.
   Это было низкое, несуразное здание, построенное из серого камня, полностью покрытое мхом и плющом. Над древней дверью не было защитного навеса, мы вошли прямо в просторный холл, в конце которого находился огромный камин, почерневший от времени и дыма. Потрепанная временем лестница вела прямо в комнату, которую Филип приготовил для меня, и я сразу же направился туда, чтобы освежиться перед дальнейшими исследованиями.
   Я вошел в большую комнату с четырьмя окнами и несколькими дверями. За ней я мог видеть комнату поменьше, которую легко можно было превратить в лабораторию.
   Моя комната была полностью меблирована несколько столетий назад. Большая кровать из цельного красного дерева. Прямо напротив нее, у стены, словно алтарь, стоял массивный сундук, в колеблющемся свете нескольких свечей показавшийся мне сделанным из олова. Впоследствии я обнаружил, что это было чистое серебро, потускневшее от времени, и был поражен, что его не забрали прежние владельцы - или не украли. Увы, мне еще предстояло узнать его секрет.
   Я подошел к необычному сундуку и с интересом осмотрел его. Резьба на нем выглядела любопытной и, казалось, образовывала иероглифы языка, с которым я никогда не имел дела, хотя я неплохой лингвист. На нем не было замка, а наверху имелась богато украшенная ручка. Я попытался поднять крышку, но она не сдвинулась с места. Мне пришлось временно подавить свое любопытство, но я решил, что внимательно осмотрю сундук на следующий день.
   Я принял ванну, переоделся, и спустился, чтобы познакомиться с нижними комнатами. Филип встретил меня и распахнул дверь столового салона. Я называю это салоном, потому что помещение было чем-то большим, чем обычная столовая; она была очень большой и обшита дубовыми панелями до потолка, а стены украшены множеством любопытных орудий ведения войны давно минувших времен. Над каминной полкой висела картина, которая привлекла мое внимание: это была женская голова, очевидно, работы известного мастера. Глаза очаровывали меня больше всего; они были глубоко посажены, ярко-синего цвета и так хорошо расположены на холсте, что, где бы вы ни стояли, они следили за каждым вашим движением; в них, казалось, присутствовало колеблющееся мерцание. Мебель в этой просторной комнате была скудной, но подобранной с отменным вкусом; в дополнение к массивному столу здесь стояли тяжелый старый буфет и стулья с высокими спинками.
   Филип угостил меня великолепным ужином; освежившись, я пожелал ему спокойной ночи, решив сразу же удалиться и осмотреть остальную часть дома на следующий день.
   Должно быть, уже почти рассвело, когда я внезапно проснулся: мне показалось, будто я услышал шаги в комнате. Я сел в кровати и быстро огляделся. С приближением рассвета стало серо, но все было тихо. Поэтому я повернулся на подушке и приготовился снова вздремнуть.
   Постепенно, я стал слышать слабое постукивание, словно за стеной кто-то работал. Однако я приписал шум крысам, закрыл глаза и заснул. Мне приснился короткий, необычный сон, такой, какой обычно снится, когда на дворе почти день, - наполовину сон, наполовину реальность. Мне показалось, будто одна часть стены напротив меня открылась, и в проеме возникла женщина - та, чье нарисованное лицо висело над каминной полкой внизу. В руке у нее была зажженная свеча. Казалось, она плыла по комнате, пока не встала прямо перед серебряным сундуком; затем внезапно повернулась и посмотрела мне прямо в глаза; на ее прекрасном лице отразилось отчаяние. Я отчетливо слышал, как она сказала: "Ради Бога, откройте сундук!"
   И тогда я полностью проснулся. Я вскочил с кровати как раз вовремя, чтобы увидеть одетую в белое фигуру женщины. В следующее мгновение она исчезла в разверзшейся стене, закрывшейся за ней.
   Я был обеспокоен, но к тому времени, как позавтракал, события раннего утра исчезли - точно так, как сны растворяются в ярком свете дня. Теперь я был готов осмотреть свою собственность.
   Дом ничем не отличался от прочих, возведенных в то время; четыре большие комнаты внизу и по обе стороны от основного здания - крылья. Восточное крыло было заполнено антиквариатом, а высокие окна покрыты пылью и паутиной. Я не задержался там надолго. Затем я прошел в западное крыло и остановился в широком дверном проеме, пораженный размерами огромной, совершенно пустой комнаты. Очевидно, это был бальный зал, и мне почти почудилось, будто я вижу фигуры танцоров прошлых веков, порхающих по полу под звуки тихой, призрачной музыки.
   Я был очарован старым домом, и, пройдя от подвала до чердака с мальчишеским рвением, решил осмотреть территорию. Она была обширной и заросшей густым кустарником. Здесь были беседки, ныне пришедшие в упадок, и лишенные воды фонтаны. Я вполне мог себе представить, сколько влюбленных пар бродило здесь, - теперь ушедших навсегда.
   Я шел по почти исчезнувшей тропинке, пока не добрался до небольшого грота, выстроенного из камня. Композиция, скреплявшая эти камни вместе, состояла из своеобразного серого вещества с вкраплениями, похожими на золото. Внутри имелось каменное сиденье, и на нем я обнаружил несколько высеченных отметин. Присмотревшись повнимательнее, я разглядел буквы: "А.Б. и Дж. И. 1-3-58". Очевидно, влюбленные давних времен мало чем отличались от нынешних, подумал я.
   Вернувшись в дом, я застал Филиппа за разговором с пожилым мужчиной, доставившим наш багаж со станции. Он окликнул меня, сказав: "Этот человек хочет поговорить с вами об этом месте, доктор".
   Я пригласил мужчину в столовую. Он огляделся по сторонам, затем начал разговор словами: "Должно быть, у вас обоих крепкие сердца, раз вы здесь живете".
   - Почему вы так говорите? - спросил я.
   - Да ведь здесь уже почти сто лет никто не мог жить. Говорят, виной тому привидение. Вон та женщина, - он указал на портрет над каминной полкой, - бродит по дому и территории, и все время стонет, по крайней мере, так мне сказала сестра моей жены. Она слышала это от своей бабушки, которая была здесь экономкой много-много лет назад. Уэллсфорды жили здесь тогда или пытались жить здесь. Им пришлось съехать через неделю после того, как они приехали сюда, и с тех пор в доме никто не жил.
   Я попросил его рассказать мне эту историю, думая подшутить над невежественным, суеверным человеком. Он поколебался, прежде чем заговорить, затем сказал, что призрак бродил по спальням Уэллсфордов, снова и снова выкрикивая одну фразу: "Ради Бога, откройте это!"
   Я был поражен совпадением с моим сном. Однако это меня не расстроило. Это было скорее забавно, и больше, чем когда-либо, мне хотелось открыть этот странный серебряный сундук. Итак, вскоре после того, как словоохотливый мужчина ушел, я вернулся, чтобы осмотреть его еще раз, на этот раз более внимательно. Я был удивлен, обнаружив, что он скреплен тем же веществом, которое я заметил в каменном гроте; веществом настолько твердым, что зубило даже не оставляло вмятин на нем.
   Я рассказал Филипу о своем желании открыть сундук, и мы вместе решили позже составить химическое вещество, которое разрушило бы этот цемент. Но на какое-то время о сундуке забыли.
   В начале декабря наступила ночь, когда лес вокруг застонал от холодного ветра, а территория покрылась снегом. Однако мы были заняты одним из моих новых экспериментов и работали до тех пор, пока усталость не отправила нас обоих в постель. Но уснуть я не мог. Громкий порыв ветра и мокрый снег за моими окнами не давали мне сделать это.
   Примерно часа в два я осознал, что не один. Я почувствовал холод в комнате, холод, вызванный не холодным воздухом - чем-то неосязаемым, чему я не мог дать определения. Я сел в постели, мои глаза были прикованы к фигуре, стоявшей в ногах моей кровати, фигуре женщины с портрета! Она смотрела на меня умоляющими глазами, ее рука была с мольбой протянута ко мне. Снова послышались слова: "Ради Бога, откройте это!"
   Я вскочил с кровати и подошел к ней. Она оставалась в той же позе, ее глаза следили за каждым моим движением. Казалось, самый мой мозг промерз до костей, но я заставил себя ответить ей.
   - Я собираюсь открыть это, - сказал я ей, подходя еще ближе, протягивая руку, чтобы коснуться ее протянутой руки. Но как раз в этот момент почувствовал ужасающий удар и упал на пол.
   Как долго я лежал там, оглушенный своим падением, я не знаю. Но когда я пришел в себя, то все еще был на полу; холодное зимнее солнце светило в комнату, и мои мышцы были словно парализованы. Этот опыт оказался катастрофическим, так как я провел десять дней в постели с ревматизмом. Филип ничего не знал о причине; я не мог заставить себя рассказать ему. Но он настоял на том, чтобы я перебрался в маленькую комнату, примыкавшую к его. Со своей новой кровати я руководил его работой над химическим составом, чтобы открыть этот дразнящий сундук. Я просто заявил, что, пока он не будет открыт, я не могу посвятить себя более важным вещам.
   Однажды ночью меня разбудил Филип, чье пепельное лицо и дрожащие руки выдавали ужас. Он легонько тряс меня.
   - Как вы думаете, доктор, вы можете встать? - прошептал он. - В вашей бывшей комнате напротив происходит что-то неладное.
   - Что там? - быстро спросил я, с трудом поднимаясь и натягивая банный халат.
   - Там ужасный переполох, сэр. Стоит такой гвалт, как будто рушатся сами стены. Пойдемте со мной, доктор. Я вооружен и пойду вперед.
   Мы прокрались по коридору, каждый со свечой в руке, и остановились, прежде чем открыть дверь. Внутри было тихо, поэтому я толкнул дверь, и мы вошли. Моим глазам предстала сцена разрушения. Огромная кровать была опрокинута набок, зеркало над комодом разбито от одного края до другого, а мои книги разбросаны в беспорядке.
   Мы с Филипом посмотрели друг на друга.
   - Давайте уберемся отсюда, - воскликнул он. - Я слышал рассказы об этом старом доме и смеялся над ними, доктор, но человеческие руки никогда бы не передвинули эту кровать. Давайте уедем сегодня же вечером!
   - Нет, Филип, - твердо ответил я, - я собираюсь открыть этот сундук, прежде чем покину это место, даже если это будет последним деянием в моей жизни. Завтра мы предпримем такую попытку. Конечно, ты мне поможешь?
   Он ничего не ответил, но последовал за мной обратно в наши покои. Я снова лег в постель, но заснуть не мог.
   Как это случилось, я не знаю; но внезапно я оказался в том старом бальном зале внизу, посреди толпы мужчин и женщин, одетых по моде нескольких столетий назад. Там происходило какое-то празднество. Я увидел женщину с портрета, которая, казалось, была центром собрания, а рядом с ней стоял мужчина, чье лицо мне не понравилось - злое, плотоядное лицо. Он пристально наблюдал за ней подозрительным взглядом, а она часто с тоской поглядывала в сторону окна.
   Внезапно в окне появилось чье-то лицо. Это был молодой человек лет двадцати пяти, я бы сказал; светловолосый юноша с солнечными кудрями, длинными волосами, стянутыми сзади лентой. У него были глаза поэта - мягкие, темные и мечтательные.
   Женщина видела его. Я заметил, как она подала ему сигнал, и, быстро оглядев комнату, выскользнула из двери во двор. Это был не тот мрачный, полуразрушенный двор, который я видел сейчас. Весело играли фонтаны, цвели великолепные цветы. Она кралась по выложенной плитами дорожке, придерживая свои развевающиеся одежды маленькой, украшенной драгоценностями рукой. Она поспешила вниз к гроту, я внимательно следил за ней. Юноша был там, и я видел, как он взял ее руки - слышал, как он сказал: "Любимая, наконец-то, наконец-то!"
   Ее красивые руки скользнули по его волосам.
   - О, Артур, годы были такими долгими, такими долгими. Смотри, вот она, наша надпись. - И она указала на буквы, вырезанные на каменном сиденье. - Артур Билсли и Дженис Инглхарт, - пробормотала она.
   Затем я услышал звук снаружи грота и увидел человека со злым лицом, заглядывавшего внутрь.
   В мгновение ока я понял, что смотрю на сцену, в которой когда-то принимал участие!
   Потом все это исчезло. Казалось, я снова перенесся в старую усадьбу. Залы теперь были пустынны - повсюду царила тишина. Теперь я был в комнате, в которой узнал свою бывшую спальню. Там была прекрасная Дженис, и она, очевидно, страдала, потому что заламывала свои прекрасные белые руки. Когда она подошла к окну и выглянула наружу, я последовал за ней и встал рядом - хотя она, казалось, не видела меня. Под нами была темная фигура, быстро карабкающаяся по виноградным лозам. Это был юноша, которого она назвала Артуром. Мгновение спустя он был в комнате и заключил ее в объятия.
   - Поторопись, любимая, - услышал я его мольбу; но она задержалась на мгновение - ее рука гладила его волосы, ее мечтательные глаза смотрели на его нетерпеливое лицо. Я был в каком-то ужасном напряжении и продолжал смотреть на дверь. Я видел, как она тихо открылась, незаметно для двух влюбленных; крадучись, вошел злой темнолицый человек. В руке он держал нож с широким лезвием, острый, как бритва.
   Я пытался предупредить влюбленных, но с моих замерзших губ не сорвалось ни звука. Он был прямо за ними. Он поднял руку. Одним взмахом этого сверкающего меча он снес белокурую голову юноши с плеч - а вместе с ней и белую руку женщины!
   В следующее мгновение я потерял сознание.
   Я вздрогнул и проснулся. Солнце уже стояло высоко в небе, взгляд на мои часы показал, что было десять. У меня болела голова, а конечности налились свинцом. Я позвонил Филипу, но мне никто не ответил. Я встал, поспешно оделся, вышел в холл и обнаружил, что дверь комнаты с привидениями открыта. Я поспешил внутрь. Филип, который, очевидно, тестировал химикат на серебряном сундуке, лежал на полу без сознания.
   Серебряный сундук был открыт.
   Я бросился к нему, взглянул, и громко закричал. Боже! Неужели я схожу с ума? Ибо внутри, на бархатной подушке, лежала светлая голова юноши из моего сна, мумифицированная, но все еще узнаваемая, а на золотых кудрях любовно покоилась маленькая белая рука, усыпанная драгоценностями!
   Доктор Саймингтон сделал паузу в конце своей ужасной истории, положив подбородок на сцепленные руки, его глубокие серые глаза пристально смотрели на мое испуганное лицо. В течение нескольких напряженных мгновений ни один из нас не произнес ни слова. Я, наконец, обрела голос.
   - Вы... вы сказали, что где-то видели этого Артура Бисли, до вашего видения в поместье, доктор Саймингтон. Можете ли вы объяснить, почему вы так подумали? - спросила я, затаив дыхание в ожидании его ответа.
   Последовала долгая пауза. Затем - его ответ, решительный и недвусмысленный.
   - Сейчас я так не думаю. Я знаю! Я сам был Артуром Бисли, и у меня нет никаких сомнений на этот счет.
  

ПОТОМУ ЧТО ИХ КОСТИ НЕ БЫЛИ ПОГРЕБЕНЫ

РОЗАЛИ ЭВАНС

  
   Двенадцатое декабря - День Пресвятой Богородицы и торжественная церковная фиеста. В тот день Мендизабели (бывшие владельцы ранчо миссис Эванс, Сан-Педро Кокстокан) настояли на том, чтобы комиссия вынесла останки дона Фернандо и доны Моники, их дедушки и бабушки, из часовни Сан-Педро. Некоторое время я сопротивлялась, так как боялась неуважительного обращения с телами. Все, что я делаю или говорю, оценивается индейцами в соответствии со стандартами доны Моники - "мамы Моники", как они ее называют. Она для них так же жива, как и в тот день, когда умерла.
   Я отдала распоряжение своему управляющему, и трое ее внуков в возрасте от двадцати пяти до тридцати лет подъехали на автомобиле. Я сказал Яго (управляющему ранчо) засвидетельствовать происходящее, - что было сделано должным образом, - но он мало что мог сделать, так как они были внуками. Тела были похоронены двадцать шесть лет назад, но сохранили идеальную форму, хотя и частично мумифицировались. Внуки привезли две маленькие коробочки для праха и костей. Когда они нашли тела целыми, то стали рвать плоть руками - конечно, похожую на пергамент - отчего моим людям стало смертельно плохо - и сломали кости до размеров их коробок! Повар сказал мне, что на донне Монике была маленькая шапочка, а туфли прилипли к ногам. Все это они разбросали по часовне, предоставив Яго и моим слугам собрать это и сложить обратно в могилы. Затем они отправились на кухню, поужинали, выпили пива и беззаботно поехали в Пуэблу, размахивая моим распоряжением, когда кто-нибудь пытался им помешать.
   На следующий день я добралась до гасиенды и услышала ужасные новости. Я едва могла слушать эту историю, но была рада узнать, - как мне сказали все, - если бы я была там, я бы вышвырнула их вон. Я не буду повторять ужасные проклятия, которые, как я слышала, были наложены на нечестивых внуков. Я не могу объяснить их жестокость. Четверо пеонов, которые были вынуждены им помогать, были больны и лежали в постели. Один из них потерял зрение и попросил травы из ее сада, чтобы восстановить его! Я дала ее - и это помогло. Я повторяю это так, как слышала, но повторяю едва ли наполовину. Я спросила, восстановили ли могилу в прежнем виде - поверх жалких остатков мумифицированной плоти и выцветших тряпок. Мне сказали, что только засыпали их землей. Я распорядилась восстановить все, как прежде, но испытала такой ужас при виде моей оскверненной часовни, - она находится неподалеку от моей комнаты, - что не стала заходить, чтобы посмотреть, и решила выбросить это из головы. В тот день я больше не думала об этом.
   Это было тринадцатое декабря, и я пробыла там десять дней. Это была моя последняя счастливая неделя перед приказами о конфискации, которые я получила по возвращении. (Ранчо миссис Эванс было предметом спора в течение многих лет). Моя кухарка очень симпатичная, почти белокурая - я полагаю, в отца-испанца. На следующее утро она была бледна. Я спросила, что случилось. Она сказала, что как раз когда она ложилась спать, то услышала странный звук. Я спросила, на что был похож этот звук. Она выглядела встревоженной и сказала мне:
   - Как будто кричал кто-то, в ком остывал разум. Он медленно угасал.
   Надеюсь, вы помните, я рассказывала вам, что однажды то же самое случилось со мной в Сан-Педро, когда Гарри (покойный муж миссис Эванс) был болен. Самый нечеловеческий звук, какой я когда-либо слышала. Так вот, она никогда не слышала эту историю, но она использовала те же самые слова, какими я описывала свой опыт много лет назад.
   Я была очень занята весь день с дровосеками, мой собственный разум и совесть были необычайно спокойны. Каждый день сторожа и служанки говорили, что не могут уснуть, - так рыдали духи. Я подумала, что они были напуганы рассказом кухарки, и не обратила на них внимания. Я сама ничего не слышала, а в соседней комнате была моя горничная из Мехико-Сити. Мы обе мирно спали. Примерно на пятую ночь я проснулась в ужасе, ни о чем не думая, пока не вспомнила о духах.
   Я мысленно обратилась к ним, сказав, что "это сделали их внуки, а не я, и я похоронила их останки, как могла" и многое другое. Это меня успокоило, и я заснула, но, по словам горничной, вскоре закричала. Бедная служанка!
   Словно в тумане - по одному с каждой стороны кровати - стояли дон Фернандо и донна Моника, пока я пыталась понять, чего они хотели. В отчаянии я спросила, может быть, мои приказы не были выполнены и их могилы не приведены в прежнее состояние? Когда я проснулась, то рассказала об этом девушке. Самое любопытное, что мы обе мгновенно успокоились и спокойно проспали до утра, когда у каждого слуги появилась новая история о плаче и странных звуках - они почти взбунтовались.
   Итак, я рассказала свой сон. Вы бы видели Яго и его людей, которые таскали кирпичи и камни! Но старый trojero (тот, кто присматривает за амбарами) сказал, что это не прекратится, пока не придет священник, не благословит могилы и не отслужит мессу за их души, но я не прислушалась к нему. Прошло еще несколько дней, я спала спокойно - но с широко открытой дверью в комнату прислуги - поскольку, самое ужасное, даже Брунгильда (собака) просыпалась при этих жутких сценах.
   В последнюю ночь, когда я была там, я пролежала в постели, наверное, час, и меня начало клонить в сон, когда я услышала, как кто-то плачет у моего окна. Самые нежные приглушенные рыдания: самые жалобные звуки, какие вы когда-либо слышали. Я ни на минуту не подумала о духах, но позвала девушку, чтобы она зажгла свечу. Она тоже их слышала - но самое странное в том, что я слышала их у заднего окна, а она - у переднего, и она тоже подумала о духах. Когда она открыла окно, чтобы посмотреть, кто там, послышались рыдания - мы посмотрели друг на друга и закрыли окно. Возможно, вы думаете, мы были напуганы или пришли в ужас? Я могу ответить только за себя - это наполнило меня острой жалостью. Я хотела утешить их и сказала девушке: "Как бы мне хотелось, чтобы этого не было!" Я пообещала отслужить мессу и пригласить людей, и рыдания постепенно смолкли. И мы, конечно же, обе отправились в свои постели, чтобы проспать без сновидений до утра.
   Добавлю здесь следующее (это случилось на Рождество). Когда я, ничего не подозревая, открыла распоряжение Орегона (бывшего президента Мексики, который конфисковал ранчо миссис Эванс), первое, о чем я подумала, был рыдающий дух. В Мехико-Сити даже у меня впечатление померкло, и я улыбнулась, когда по возвращении старый trojero сказал, что духи все еще плачут и блуждают.
   Уже на следующий день за столом, где все шутили, генерал Райан сказал: "Чтобы все было идеально, вы держите призрака предков?" Это заставило даже Эцио побледнеть. Затем он сказал нам:
   - Я готов поклясться, что прошлой ночью меня разбудил призрак, влачивший цепи взад и вперед по комнате.
   Это все. Другие тоже это слышали. Следующий день был посвящен фиесте и скачкам, но когда ночью у камина я рассказала эту историю, даже насмешники твердо захотели, чтобы месса была отслужена. Как вы мудро заметили, за деньги никогда не купишь то, что у меня есть на ранчо!
   Рано утром следующего дня, до прихода священника, я попросила Розмари и Хоуп помочь мне посадить на могилы каллы, а Эцио, в качестве покаяния за плохих внуков, положил на могилы большой букет из них. Церемония освящения могил была самой трогательной. Старый солдат, который знал и любил покойных, преклонял колени рядом со священником и давал ответы. Эцио, генерал и я почувствовали это больше всего. С тех пор никто не слышал их (духов Мендизабель).
   Примечание: Примерно через год и семь месяцев после написания этого письма, 2 августа 1924 года, Розали Эванс была застрелена индейцами, которым она отказалась уступить свое ранчо - Редактор. (Перепечатано из "Писем Розали Эванс из Мексики", Bobbs-Merrill Co.)
  

ДОМ СТРАХА

МЭЙБЕЛ ШЕРМАН

  
   Мне было десять лет, когда я впервые столкнулся с Гейбом Брансом. Мы с отцом возвращались из поездки в Викершем. Наш пустой фургон дребезжал и трясся на неровной дороге, делая разговор невозможным. Наступил вечер, более одинокий, чем полночь. Солнце село, небо опустилось. Сухие листья шелестели и перешептывались, деревья терлись друг о друга голыми ветвями и со свистом размахивали ими.
   Когда мы проезжали мимо старого дома Брансов, я придвинулся поближе к отцу на большом сиденье фургона и прошептал:
   - Отец, в этом доме водятся привидения?
   - Ну, ну! - ответил он. - Таких вещей не существует. Единственный дух, который там живет, - это уродливый дух старого Гейба Бранса; и он не позволит там жить ни одной душе, отличной от его.
   - Но люди говорят...
   В этот момент над болотами пронесся женский крик, пронзительный, полный ужаса, быстро стихший. Быстро дернув поводья, отец остановил лошадей. Я крепко сжал его руку. Он стряхнул меня, аккуратно положил вожжи и спрыгнул на землю.
   Он направился к железным воротам, и его ботинки застучали по разбитой кирпичной дорожке. Он взбежал по ступенькам к открытой двери дома и вошел - без стука. Я сидел и дрожал, глядя на мрачный кирпичный дом; он был таким приземистым и старым, таким бесформенным и уродливым. Центр строения был длинным и низким, на обоих концах располагались высокие двухэтажные фронтоны. Тяжелые зеленые ставни провисли. Кирпичная дорожка, которая вела к покосившимся ступеням крыльца с прогнившими колоннами, была потрескавшейся, трава пробивалась в трещины. Возле дорожки застыла старая корявая яблоня с увядшими ветвями, а ближе к дому росла группа вечнозеленых кустарников, которые, казалось, были посажены только для того, чтобы напоминать надгробия, когда их покроет зимний снег.
   Кваканье лягушки-быка, раздавшееся неожиданно близко, напугало меня так, что я спрыгнул на землю, протиснулся через ворота и с бьющимся сердцем помчался к двери. Но прежде чем я добрался до нее, она открылась. Что-то бросилось на меня, и удар был таким сильным, что я увидел миллионы звезд. Вслепую, я повернулся и побежал, а это нечто преследовало меня. Я добрался до зарослей кустарников и упал. То, что преследовало меня, тоже упало. Я взглянул и увидел широко раскрытые, испуганные глаза маленькой девочки. У нее было самое бледное лицо, какое я когда-либо видел. Она не обращала на меня никакого внимания, а лежала, не сводя глаз с дома.
   - Что... что там? - прошептал я.
   - Он охотится за тетей Эммой.
   - Кто за ней охотится?
   - Ш-ш! Там! Она сейчас выйдет!
   Маленькая девочка вскочила на ноги, но я поймал ее за руку.
   - Отпусти меня! - закричала маленькая девочка. - Я должна спасти тетю Эмму от дяди Гейба. Сегодня он ужасен. Ей придется прятаться долгое время. Я должна отнести ей что-нибудь поесть. Отпусти! Я должна посмотреть, куда она пойдет.
   Она отпрянула и, как маленький дикий кролик, метнулась через двор.
   В полосе света, по-видимому, выбивавшегося из открытого дверного проема, на мгновение остановилась женщина. Она оглянулась через плечо, вскинула руки над головой и исчезла в тени. Мгновение спустя крошечная фигурка юркнула за ней, и все стихло.
   Что происходило в доме? Неужели этот ужасный старик убил моего отца? Я метнулся к двери, из которой выбивался свет, и прижался всем телом к стене дома; кровь стучала у меня в ушах, как огромный барабан. Голос моего отца, спокойный, рассудительный, как всегда, наконец, проник в мое сознание. Но слова! Я никогда раньше не слышал, чтобы он употреблял проклятия. Теперь же с его губ сорвалась целая череда, каких я никогда прежде не слышал. Изумление заставило меня просунуть голову в открытый дверной проем.
   Это была кухня, освещенная только лучами свечи в комнате за ней. Я вошел внутрь и на цыпочках направился во внутреннюю комнату. В дальней стороне ее я мог видеть старого Гейба Брансона, стоявшего на коленях. Огромная левая рука моего отца держала его за горло, заставив его маленькие глазки-бусинки вылезти из орбит. В свете свечи его лицо было мертвенно-бледным; губы шевелились, как будто он хотел молить о пощаде. Отец тряс его взад-вперед, из стороны в сторону, время от времени добавляя удар, чтобы подчеркнуть какое-нибудь особенно сильное выражение. Гейб был слишком труслив, чтобы сопротивляться.
   - Отец! - с облегчением воскликнул я. Бросив на меня быстрый взгляд, он отшвырнул старика от себя и, наклонившись, поднял разделочный нож с длинной ручкой. Он посмотрел на него, а затем на Гейба. Старик поднялся, сердито глядя из-под кустистых бровей.
   - Не надо! Не надо, сосед! - Он посмотрел на моего отца, который водил пальцем вверх и вниз по острому лезвию ножа.
   - Ты самый трусливый из всех, кого я когда-либо видел! Использовать такое оружие против женщины!
   - Я никогда не причинял ей вреда, - угрюмо защищался Гейб.
   - Это неправда. Ты убиваешь ее; убиваешь ее так, что закон не может тебя тронуть. Ты пугаешь ее до смерти!
   - Я должен держать ее в руках. - Гейб начал приводить в порядок свое сильно поношенное пальто из альпаки.
   - Попробуй немного полюбить ее, это сработает лучше. - Бросив нож на стол, отец взял меня за руку, и мы вернулись к фургону.
   После той ночи прошли годы, прежде чем кто-то из членов нашей семьи вошел во двор дома Брансов.
   Когда мне было шестнадцать, миссис Бранс умерла, и моя мать пришла, чтобы сделать все, что могла. Я только что надел длинные брюки и настоял на том, чтобы пойти с ней. Именно во время этого визита я обратил серьезное внимание на Эми Бранс.
   Она выросла высокой - очень высокой и стройной. Она закручивала свои длинные каштановые волосы в кольца над ушами. Ее глаза были фиолетово-голубыми, быстрыми и беспокойными. Белизна ее кожи напомнила мне о майских цветах, которые росли в тени. Позже я обнаружил, что могу придать розоватый оттенок этой гладкой белой щеке и сделать ее очаровательной своим сиянием.
   Но это были упорные усилия долгих трех лет.
   После того как миссис Бранс ушла из жизни, Эми взяла на себя заботы о хозяйстве своего дяди. Она редко куда-нибудь ходила. У нее никогда не было гостей. Когда я однажды предложил прийти вечером и посидеть с ней на ступеньках, в ее глазах появился страх, и она взволнованно попросила меня не приходить.
   Но я выискивал моменты встретиться с ней. Я знал, что она наполняла свои ведра на ветряной мельнице, и много раз встречал ее там как бы случайно. В тех редких случаях, когда я видел, как Гейб проходил мимо нашего дома по пути в город, я коротал с ней мгновения под яблоней, и хотя не мог неправильно истолковать приветствие в румянце на ее щеках, она никогда не приглашала меня войти, и мне приходилось признать, что мой уход был явным облегчением для нее.
   Перед поездкой во Францию я хотел сказать ей о том, что было у меня на сердце, но, как ни старался, не мог найти возможности. Я сказал ей, что напишу, но она умоляла меня не делать этого, объяснив, что ее дядя обязательно получит это письмо. Было очевидно, что ее страх перед гневом Гейба перевешивал любые чувства, которые она испытывала ко мне.
   Но после того как почти год провел за океаном, я получил от нее короткую записку. Ее дядя умер от апоплексического удара (истолкованного мной как результат приступа ярости) и был похоронен рядом с женой, которую он отправил на кладбище пять лет назад.
   Гейб Бранс был мертв! Подумав об этом, я улыбнулся, поскольку это означало, что Эми свободна. Я думал о том, как распахну старые железные ворота и позволю им греметь и стучать, как мне хотелось сделать в дни моего детства. Я смело поднимусь по кирпичной дорожке и громко постучу в дверь, Эми без страха выйдет мне навстречу.
   Но когда пришло время, и я подошел к воротам, то остановился. Чувство страха, овладевавшее мною в детстве, овладело мной и сейчас. Дом был погружен в полнейший мрак. Огромная липа в задней части здания, казалось, протягивала ветви, чтобы заключить его стены в свои холодные, темные объятия. Черные стволы стояли как часовые, приглядывая, чтобы ничто не сбежало из дома.
   Желание швырнуть камень в корявую яблоню покинуло меня. Хруст моих ботинок казался эхом шагов моего отца, когда-то бежавшего по дорожке. Прежде чем я успел подняться по ступенькам, дверь открылась. Выражение лица девушки, которая стояла там, заставило мое сердце замереть.
   Эми была всего лишь тенью той девушки, которую я оставил. Она была выше и бледнее, чем когда-либо. Ее лицо было тоньше, а глаза больше. Когда она стояла, обрамленная чернотой открытой двери, то казалась каким-то призраком, выходящим из открытого склепа.
   - Эми! Ты была больна!
   Она двинулась ко мне так тихо, что ее шаги не производили ни звука на прогнивших досках лестницы. Она протянула руку. В ее голосе не было и намека на радость, на которую я надеялся.
   - Я не болела; почему ты так думаешь?
   - Ничего... только... - Я мечтал обнять розовощекую девушку и заставить ее улыбнуться. Я взял ее за руку, но не мог найти слов. - Не могли бы мы... не могли бы мы присесть?
   Она указала на ступеньки. Она села - бросив быстрый испуганный взгляд в сторону двери - и я сел рядом с ней.
   Наш разговор состоял из банальных вопросов, перемежавшихся долгими, осознанными паузами. Вероятно, это была моя вина. Так много мыслей проносились в моей голове, что я не мог остановить ни одну из них достаточно надолго, чтобы выразить словами. В конце концов, какой в этом был прок? Я уже давно знал, что собираюсь сказать. Почему бы не сказать это сейчас? Я придвинулся к ней поближе.
   - Эми, - начал я, - последние четыре года я твердо решил, что попрошу тебя выйти за меня замуж. Пять акров фруктового сада рядом с рекой принадлежат мне. Я собираюсь построить там маленький белый домик, - маленький домик, с большими окнами, чтобы каждая из них была наполнена солнечным светом. Это для тебя, Эми, для нас с тобой. Ты согласна?
   - Ах! - тихо воскликнула она, когда я накрыл ее руки своими. Ее глаза смотрели в мои, удивленные, испуганные. Внезапно она оттолкнула меня и поднялась на ноги.
   - Я не могу!
   - Ты должна!
   - Но я не могу! - Она вырвала у меня свою руку и вскочила на ноги, бросив быстрый испуганный взгляд через плечо.
   - Пожалуйста, не надо! - взмолилась она. - Пожалуйста, уходи и оставь меня! - Она снова оглянулась через плечо на дверь.
   - Кто там? - требовательно спросил я.
   - Никто... никого. - Она опустила взгляд.
   - Ты говоришь мне правду? Ты... ты замужем? - Эта возможность поразила меня, как страшный удар.
   - Нет, нет, только не это! Только не это! - Она подошла ближе в порыве отрицания.
   - Тогда в чем, во имя Неба, дело? Почему ты продолжаешь смотреть на эту дверь? Кто там внутри?
   Я бессознательно повысил голос. Она приложила дрожащий палец к губам.
   - Эми, я знаю, как ты относилась к своему дяде. Но теперь он мертв. Чего еще тебе бояться?
   - Он не... не мертв, - прошептала она.
   - Что ты имеешь в виду? - Я схватил ее за руку и притянул к себе. - Ты с ума сошла? Человек, который мертв, - мертв, и это его конец.
   - О, Ли, ты подумаешь, что я сумасшедшая, если я скажу тебе... Но ты подумаешь, что я сумасшедшая, если я этого не сделаю - так что я тебе скажу.
   Она придвинулась немного ближе, как будто ища защиты.
   - Они отнесли тело дяди Гейба на кладбище, но - все равно - он все еще живет здесь, - сказала Эми.
   Я долго и пристально смотрел ей в глаза. Я нежно пожал ее руки.
   - Ты расскажешь мне об этом?
   - Тут нечего рассказывать. - Ее тон был полон смирения. - Он здесь, и я должна повиноваться, как всегда.
   - Могу я увидеть его? - спросил я, поддавшись ее настроению.
   - Он ненавидит посторонних, - сказала она уверенно, но после опасливого взгляда назад, наклонилась ко мне и прошептала. - Он подходит к своей двери, когда я иду в свою комнату в одиннадцать; он всегда там. - Она указала на старую спальню Гейба, которая выходила в столовую.
   - Почему бы тебе не запереть дверь?
   - Я попробовала, однажды, но он был ужасно зол. Мне пришлось переступить через порог, чтобы закрыть ее. - Она вздрогнула при этом воспоминании. - Я никогда не была в его комнате с тех пор, как забрали его тело.
   - Ты не останешься в этом доме еще на одну ночь! - Я встал и крепко схватил ее за руку. - Мы пойдем к моей матери.
   - Нет, нет, отпусти! Я не могу! Я обещала...
   - Обещала? Что? Кому?
   - Обещала дяде Гейбу. Он заставил меня поклясться - здесь не должно быть никого, кроме меня.
   - Но теперь он ушел, Эми; он не узнает!
   - Ты не понимаешь. Он будет знать. Он здесь.
   - Хорошо, если он здесь, я собираюсь его увидеть. Я войду. Я разберусь с ним.
   Это казалось очень нелепым заявлением. Потом я начал задаваться вопросом, что бы я сказал, если бы увидел Гейба. Я вспомнил, что сказал ему мой отец. Я вспомнил, - как будто это было всего лишь накануне, - взгляд старика, когда рука моего отца сжалась на толстой шее, и я все еще слышал его жалобную мольбу о пощаде, когда он съежился под яростными проклятиями. После этого увядания под грубым обращением моего отца, старик, в моих глазах, так и не восстановил свой пьедестал устрашающей власти. Но Эми не видела, как тиран поник под гневом другого человека. Она никогда не видела такого проявления трусости. Именно тогда я приступил к осуществлению своего плана.
   Полная луна начала выглядывать из-за края далекого леса. Кузнечики перекликались друг с другом, лягушки-быки голосили на болоте. Мы сидели молча. Время от времени я посматривал на часы, и когда было почти одиннадцать, встал.
   - Эми, помни, что ты не несешь ответственности. Я войду в дом без твоего согласия. Если Гейб Бранс узнает, что я там, мы уладим этот вопрос. Ты говоришь, что он появляется в дверях своей спальни?
   Она кивнула. Ее губы задрожали.
   - А теперь иди, Эми, и делай то, что ты делаешь всегда.
   Она прошла в дом, не без признаков дурных предчувствий, и через мгновение я последовал за ней.
   Я сразу же направился в столовую. Лунный свет проникал в окно и оставлял длинные полосы света на полу. Там было старое кресло-качалка из гикори, которое я отодвинул в темный угол. Напротив меня находился дверной проем, в котором мой отец поставил старика на колени. За дверью было темно, но я мог различить смутные черные очертания мебели в комнате.
   Я услышал чирканье спички на кухне и увидел худое, бледное лицо Эми. Затем, держа перед собой свечу, она медленно вошла в столовую. Когда она переступила порог, ее глаза выжидающе уставились на дверь комнаты Гейба. Я скорее почувствовал, чем увидел, как она вздрогнула и напряглась, а ее свеча задрожала. Ее губы были плотно сжаты, а большие глаза становились все круглее и круглее по мере того, как она подходила все ближе и ближе к двери. Она пристально и со страхом смотрела на нее, пока почти не прошла; затем она побежала к подножию лестницы, словно ребенок, убегающий от ночных теней.
   - Эми! - крикнул я. - Подожди!
   Свеча выпала у нее из рук, и комната погрузилась в темноту, если не считать полос лунного света на полу. Но я знал, что она неподвижно стояла на нижней ступеньке, и что она повернулась, чтобы посмотреть на меня. Я поднялся со стула и направился к двери в эту черную, безмолвную комнату. Не было слышно ни звука, кроме стука моих ботинок по деревянному полу.
   - Гейб Бранс, - закричал я, и мой голос странно отозвался эхом в пустоте комнаты, - ты трусливый подонок! Ты издевался над телом и душой своей жены, пока она была жива, и ты свел ее в могилу так же верно, как если бы вонзил нож ей в сердце. Почему ты не дрался с моим отцом, когда он душил тебя? Это потому, что ты был трусом! Тебе было страшно, и ты скулил и съеживался, как побитая дворняжка. Твои слова сейчас сводят Эми с ума. Пока ты был жив, ты полностью доминировал над ней, и она верит, что у тебя все еще осталась эта власть. Ты украл ее молодость, а теперь ты крадешь ее право на любовь. Любовь сильнее страха, и она победит. Я собираюсь показать Эми, что ты трус, и тогда она больше никогда не будет тебя бояться!
   Я изо всех сил старался вызвать в воображении образ этого человека таким, каким я его помнил. Я сосредоточил свой разум на сцене давнего прошлого и попытался повторить ее. Моя рука протянулась, чтобы схватить его за горло; я начал видеть его маленькие глазки-бусинки и всклокоченную бороду. Я тряс его вверх-вниз, взад-вперед; я проклинал его; я призвал Эми в свидетели того, что он съежился; что он умолял о пощаде.
   Потом что-то произошло - и по сей день я точно не знаю, что это было. Но вдруг я почувствовал, что комната больше не пуста, и у меня волосы встали дыбом.
   Мгновение я не мог ни двигаться, ни говорить, а затем каждый мускул в моем теле пришел в движение, когда я попытался развернуться и отпрыгнуть от дверного проема. Но моя голова ударилась о дверной косяк, и я кубарем скатился через порог в комнату с привидениями.
   Следующее, что я осознал, - я лежал на крыльце в лунном свете. Эми склонилась надо мной и растирала мои руки, и... я почувствовал, как ее губы коснулись моих, и они были теплыми, влажными и сладкими и наполнили меня восторгом.
   Я медленно открыл глаза, чтобы посмотреть, правда ли это.
   - Тебе очень больно, Ли? - спросила она. - Мне пришлось залатать твой лоб; ты рассек его о дверь.
   - Провалив свое первое выступление, - пробормотал я, пытаясь отнестись к случившемуся легкомысленно.
   - Тебе лучше немного полежать. У тебя еще кружится голова.
   Я поднялся на ноги - и без предупреждения заключил ее в объятия и поцеловал.
   Интересно, кто больше пострадал в ту ночь от психического расстройства, Эми или я. Не я ли был причиной? Из любви ко мне она отважилась войти в комнату с привидениями; ее любовь дала ей силы протащить меня через столовую, через длинный коридор - на крыльцо.
   Я не позволил ей увидеть, как сильно боялся оставить ее одну в этом ужасном доме.
   Медленно шагая домой в лунном свете, я пытался убедить себя, что мои нервы просто сыграли со мной злую шутку, когда я стоял в дверях комнаты Гейба. Но в ту ночь я спал очень мало.
   На следующий день, работая на западном поле, я задавался вопросом, как себя чувствует Эми. В сумерках я направился к старому кирпичному дому. Очевидно, она ждала меня, потому что побежала к воротам, и в ее голосе прозвучали такие нотки, что мое сердце обрадовалось. Она не обиделась на то, что я взял ее под руку, когда мы шли к крыльцу.
   - Ты хорошо спала?
   - На удивление хорошо! Ты придешь снова сегодня вечером, не так ли? Чтобы убедиться, что он ушел?
   - Конечно, если ты этого хочешь.
   Мы снова сели на ступеньки и стали разговаривать. Но время от времени возникали долгие паузы, когда мы ничего не говорили. События прошлой ночи заполнили наши умы, вытеснив все остальное.
   Через некоторое время мы немного повеселели. Я рассказывал ей истории о своих приключениях за границей, и она время от времени тихонько смеялась. Луна взошла и зашла, и я забыл о времени, пока не заметил, что Эми отвечает односложно.
   - С тобой все в порядке? - с тревогой спросил я.
   - Да, все в порядке. Но... ты войдешь, пока я зажгу свечу?
   Я обещал. Она вошла внутрь. Я последовал за ней через несколько мгновений. Я сидел в старом кресле-качалке из гикори и слушал ее шаги на кухне. Затем она появилась в дверях с зажженной свечой.
   - Эми, - сказал я, - не смотри в сторону той двери, его там нет. Там ничего нет. Ты знаешь, что я прогнал его прошлой ночью. Его там нет!
   Она попыталась повиноваться. Устремив на меня взгляд, она медленно двинулась вперед; затем, побуждаемая какой-то силой, которой, казалось, была бессильна сопротивляться, быстро повернулась лицом к двери.
   - Скажи ему, чтобы он уходил! - закричала она. - Скажи ему, чтобы он уходил!
   Сопротивляться ее призыву было невозможно. Я шагнул к двери и снова отправил дух старого Гейба в преисподнюю. На этот раз ничего не произошло.
   Когда я закончил, то повернулся и увидел, что Эми стоит на нижней ступеньке со свечой в руке. Выражение ее лица сказало мне, что мое выступление было именно тем, чего она ожидала. Она вздохнула с облегчением и отдалась моим объятиям.
   Каждую ночь она встречалась со мной. Улучшения были настолько заметны, что я чувствовал, - теперь это всего лишь вопрос нескольких дней, когда она согласится позволить мне отвести ее домой. В ее походке появилась пружинистость; жизнерадостность юности начала заявлять о себе. И все же, когда каждый вечер мне приходило время уходить, она становилась молчаливой и чувствовала себя не в своей тарелке. Несмотря на самые веселые рассказы, приберегаемые мной для этого конкретного времени, они не вызывали у нее никакого интереса. Каждый раз возникал вопрос:
   - Ты не зайдешь, пока я не зажгу свечу?
   Каждую ночь я стоял в дверях и бросал вызов мертвецу, и всегда меня пробирала дрожь страха, хотя мои слова были достаточно смелыми. При свете дня я презирал себя за свою нервозность.
   Я отогнал воспоминание об этом ужасном моменте далеко в прошлое и заставил себя увидеть, что все это было нелепым фарсом. Я, взрослый мужчина, в здравом уме, сражаюсь языком и руками с тенью, которая существовала только в сознании взвинченной девушки. И я начал понимать, что не помогал Эми. Сам факт, что я говорил и действовал так, будто осознавал присутствие Гейба, подтвердил в ее сознании веру в то, что иллюзия была реальностью. Я решил больше не играть эту роль Дон Кихота. И вот так получилось, что когда она начала: "Не мог бы ты?.." - я прервал ее.
   - Нет, Эми, я не пойду с тобой, пока ты зажигаешь свою свечу. Я был дураком. Вместо того чтобы помочь тебе, я причинил тебе вред, уступив твоей глупой просьбе. В этом доме нет такой вещи, как дух Гейба Бранса. Я притворялся, потому что хотел, чтобы ты поверила в мою силу отпугнуть его. Ты действительно веришь, что он боится меня; и нужно заставить его бояться тебя. Эми, этот призрак - всего лишь фантазия твоего разума. Гейб помыкал тобой, пока был жив, потому что ты передала свою силу воли, ты передала свою силу воли ему. Эта сила воли должна быть возвращена; цена этого - мужество - больше мужества, чем ты когда-либо была в состоянии призвать за всю свою жизнь. Ты сама должна преодолеть тот страх, который владеет тобой.
   - Как? - слабо спросила она.
   Я не знал, что ответить, поэтому решился.
   - Есть одна вещь, которая сильнее страха. Это любовь. Ты любишь меня, Эми?
   - Да, да! - прошептала она.
   Я всегда ждал этого слова. Теперь, когда оно прозвучало, я должен действовать решительно. Я знал, что если прикоснусь к ней, то не смогу оставаться твердым в своем решении. Я не смел жалеть ее.
   - Тогда, если ты любишь меня, ты должна бросить вызов воле Гейба и пойти со мной.
   - Я не могу! Я не могу!
   Я приготовился к тому, что, как я знал, должно было произойти.
   - Ты сама должна сказать Гейбу Брансу, чтобы он убирался к дьяволу, где ему самое место. Если ты справишься со своим страхом настолько, чтобы сказать ему об этом, он больше никогда тебя не побеспокоит. Бог свидетель, я бы помог тебе, если бы мог, но есть некоторые вещи, которые моя любовь не может сделать для тебя; твоя любовь ко мне должна сделать это. Спокойной ночи!
   - Ты... не пойдешь? - пробормотала она в смятении.
   - Нет. Ты можешь пойти со мной, но я не останусь.
   Собрав все свое мужество, я повернулся и пошел в направлении ворот. Я шел так быстро, как только мог, по освещенной луной дороге; я бежал или спотыкался по разбитым полям, пока не остановился, тяжело дыша, у ограды западного поля. Затем оглянулся назад. Бранс Плейс выделялся чернильным пятном на фоне далекого неба. Деревья, окружавшие его, образовывали гротескные фигуры с косматыми головами, запрокинутыми назад, словно в дьявольском смехе; их раскинутые ветви манили, как жуткие руки. Их выставленные напоказ верхушки казались траурными перьями, печально развевающимися над похоронными носилками.
   Проклиная себя за дезертирство, я повернулся и, спотыкаясь, побрел обратно по неровно вспаханным полям; несмотря на все свои усилия, казалось, я двигался со скоростью улитки; мучительные видения, мелькавшие в моем сознании, были настолько реальными, настолько пронзительными, что казались одним бесконечным кошмаром. Я представил себе Эми, распростертую перед дверью, парализованную ужасом; я увидел ее у подножия лестницы, ее лицо превратилось в посмертную маску ужаса; я представил, как она лежит холодная и бледная на своей кровати, - красная струйка течет из ее сердца, - мертвая от своей собственной руки; я мельком увидел, как она бродит под шепчущими старыми деревьями, ее волосы растрепаны, глаза дикие, она бормочет что-то невнятное, лишенная разума.
   Но хуже всего было то, что я видел, как она двигалась в этом устоявшемся, смертельно спокойном убеждении, принимая свою судьбу, навязанную ей самой; ее разум и душа были отданы невидимым силам тьмы, ее тело было словно мраморное и механически двигалось, выполняя приказы старого Гейба Бранса. Но сквозь эту путаницу в мозгу два вопроса требовали ответа. Должен ли я пойти и вступить в битву, - не один раз, а снова и снова, чтобы девушка, благодаря своей вере в меня, обрела покой? Или я должен забрать ее силой, веря, что все будет хорошо?
   Я так и не пришел ни к какому выводу, когда стоял, тяжело дыша, под липами. Место было полностью погружено в темноту. Зажгла ли Эми свою свечу? Неужели она поднялась наверх и потушила ее? Была ли она...
   Внезапно я заметил мерцающий свет в северном фронтоне. Он был таким маленьким, таким неуверенным. Он приближался и отступал, словно блуждающий огонек на болоте. Затем он вспыхнул теплым желтым пламенем и так же быстро погас.
   Я взбежал по ступенькам, толкнул дверь и ощупью двинулся по длинному черному коридору, пока не добрался до двери столовой. Здесь я застыл, как вкопанный, при виде фигуры, появившейся в дверях кухни.
   Длинные косы Эми почти доставали до подола ее белого платья. Ее лицо было бледнее, чем я когда-либо видел. Ее стройное тело было выпрямлено. Она высоко держала голову, и ее губы слегка изогнулись. Ее глаза, которые, казалось, затмевали свечу, смотрели прямо на дверь комнаты Гейба. Она подошла и, держа свечу высоко над головой, осмотрела каждый уголок комнаты с привидениями. А затем прозвучал ее голос, чистый и звучный, порадовавший меня своей уверенностью.
   - Гейб Бранс, - сказала она, - дядя Гейб, ты управлял мной, пока был жив, но это потому, что я не знала, - у тебя не было права забирать мой разум и душу. Теперь я знаю, что у тебя нет права красть мою жизнь. Ты не должен красть моего возлюбленного, который для меня больше, чем сама жизнь. Он мой! Я беру назад данную мной клятву. Я собираюсь навсегда покинуть твой дом, и ты должен навсегда уйти из моей жизни! Уходи!
   - Эми! - тихо воскликнул я.
   Она медленно повернулась ко мне, ее большие глаза спрашивали; затем улыбка, нежная, какой я никогда раньше не видел, появилась на ее губах. Через мгновение мои руки обняли ее, ее голова лежала у меня на груди, и я услышал:
   - Ли, дорогой Ли! Идем!
  
  
 Ваша оценка:
Связаться с программистом сайта.

Новые книги авторов СИ, вышедшие из печати:
О.Болдырева "Крадуш. Чужие души" М.Николаев "Вторжение на Землю"

Как попасть в этoт список

Кожевенное мастерство | Сайт "Художники" | Доска об'явлений "Книги"