Энсти Ф. : другие произведения.

Проклятие Катафалков

Самиздат: [Регистрация] [Найти] [Рейтинги] [Обсуждения] [Новинки] [Обзоры] [Помощь|Техвопросы]
Ссылки:
 Ваша оценка:
  • Аннотация:
    Я постарался собрать все "сказочные" рассказы этого автора, но, возможно, что-то упустил. Отнес к жанру "проза" только потому, что не нашел подходящего.

THE CURSE OF THE CATAFALQUES AND OTHER STORIES

by

F.ANSTEY

Moscow, 2022

  
  
  

СОДЕРЖАНИЕ

  
   ПРОКЛЯТИЕ КАТАФАЛКОВ
   ТРИ ЖЕЛАНИЯ
   МАЛЕНЬКАЯ ХОРОШАЯ ДЕВОЧКА
   МАРДЖОРИ
   СИРЕНА
   ПРИЗРАК БАРНДЖУМА
   ОГОНЬ В ГЛАЗАХ СПЕНСЕРА ПРИММЕТТА
   ГОВОРЯЩАЯ ЛОШАДЬ
   ГЕРОЙ ТОММИ
   В ОДИН МИГ
   БУДЬТЕ БДИТЕЛЬНЫ!
   ПОЧЕМУ Я БРОСИЛ ПИСАТЬ РОМАНЫ
   ДЕТСКИЙ ПРАЗДНИК МИССИС БРАССИНГТОН-КЛЕЙПОТТ
   ЧАЙКА
   ЧЕМОДАН-ПУТЕШЕСТВЕННИК
   МАГИЧЕСКАЯ "H"
   СНЕЖНЫЙ ШАР
   ФЕРДИ
  

ПРОКЛЯТИЕ КАТАФАЛКОВ

Глава I

  
   Если я не очень сильно ошибаюсь, то до того времени, когда со мной случилась эта странная и исключительная история, - которую я сейчас собираюсь рассказать, - я никогда не сталкивался близко ни с чем сверхъестественным. По крайней мере, если такое когда-либо и случалось, то не произвело на меня неизгладимого впечатления, поскольку я совершенно не могу об этом вспомнить. Но в деле с "Проклятием Катафалков" я столкнулся с чем-то настолько странным и совершенно необычным, что сомневаюсь, удастся ли мне когда-нибудь полностью забыть это - и я знаю, что с тех пор никогда не чувствовал себя по-настоящему хорошо.
   Мне трудно внятно изложить случившееся без некоторого описания моей предыдущей истории в качестве введения, хотя я постараюсь сделать ее как можно менее пространной.
   Мою жизнь дома нельзя назвать счастливой; я был сиротой и, стремясь угодить богатому дяде, от которого практически зависел, согласился сдать ряд конкурсных экзаменов на самые разные профессии, но в каждом случае добивался одного и того же удручающего провала. Некоторое объяснение этому, без сомнения, можно найти в том факте, что из-за фатального недостатка предусмотрительности я совершенно не готовился к какому-либо конкретному курсу обучения, который, как я обнаружил слишком поздно, почти необходим для успеха в этих интеллектуальных состязаниях.
   Мой дядя сам придерживался этой точки зрения и, понимая, - не без проницательности, - что в будущем мне не грозит утвердиться с помощью каких-либо серьезных усилий, отправил меня в Австралию, где у него были корреспонденты и друзья, которые могли бы как-то на меня повлиять.
   Они действительно пытались это сделать; как и следовало ожидать, я приходил в отчаяние от этих попыток, пока, в конце концов, дав справедливую оценку каждому предоставленному мне шансу, не начал понимать, что мой дядя совершил серьезную ошибку, полагая, что я подхожу для колониальной карьеры.
   Я решил вернуться домой, убедить его в его ошибке и дать ему еще одну возможность исправить ее; он не нашел лучшего способа использовать мои несомненные способности, но я не стал бы упрекать его (и не упрекаю даже сейчас), потому что тоже испытывал с этим некоторые затруднения.
   Во исполнение своего решения, я заказал билет домой на один из восточных лайнеров из Мельбурна в Лондон. Примерно за час до того, как корабль должен был отойти от причала, я поднялся на борт и сразу же направился в каюту, которую мне предстояло делить с попутчиком, которого я видел впервые.
   Это был высокий мертвенно-бледный молодой человек примерно моего возраста, и мой первый взгляд на него не был обнадеживающим, потому что, когда я вошел, он беспокойно бродил по каюте и издавал глухие стоны.
   - Так не пойдет, - сказал я, представившись. - Если вы, милостивый государь, испытываете проблемы уже сейчас, то что с вами будет, когда мы выйдем в открытое море? Вы должны бережно относиться к своим ресурсам. Зачем утруждать себя катанием? Корабль сделает все за вас, если вы только наберетесь терпения.
   Он довольно резко объяснил, что страдает от душевных мук, а не от морской болезни, и я задал ему несколько настойчивых вопросов (ибо я не позволяю, чтобы мои вопросы оставались без ответов). Вскоре я узнал тайну, тревожившую моего спутника, которого, как я узнал, звали Огастес Макфадден.
   Оказалось, что его родители эмигрировали сразу после его рождения, и он всю жизнь прожил в Колонии, где был вполне доволен и счастлив, - когда в Англии умерла его эксцентричная старая тетушка.
   Самому Макфаддену она ничего не оставила, передав по завещанию большую часть своего имущества единственной дочери баронета из старинного рода, к которой испытывала большой интерес. Но завещание не обошлось без последствий для его существования, так как в нем прямо говорилось о желании завещательницы, чтобы баронет принял ее племянника Августа, если тот явится в течение определенного времени, и предоставил ему все возможности доказать свою пригодность в качестве жениха. Однако союз был просто рекомендован, а не предписан, и дар не был ограничен никакими условиями.
   - Я впервые услышал об этом, - сказал Макфадден, - от отца Хлорин (Хлорин - это ее имя).
   Сэр Пол Катафалк написал мне, сообщив, что мое имя упомянуто в завещании тетушки, приложил фотографию своей дочери и официально пригласил меня приехать и сделать все возможное, чтобы исполнить последнюю волю покойной. Он добавил, что я, возможно, вскоре получу пакет от душеприказчиков моей тети, в котором все подробно объяснится, и в котором я найду определенные руководящие указания. Фотография меня убедила; девушка была в высшей степени приятна, и я сразу почувствовал, что желания моей бедной тетушки должны быть для меня священны. Я не мог дождаться прибытия посылки и сразу же написал сэру Полу, принимая приглашение.
   - Да, - добавил он с очередным глухим стоном, - я жалкий негодяй, я поклялся честью представить себя в качестве жениха, а теперь... теперь... сожалею, что ввязался в это дело!
   Он, казалось, хотел снова начать бродить, но я остановил его.
   - На самом деле, - сказал я, - думаю, что на вашем месте, имея прекрасный шанс, - ибо я полагаю, что сердце леди тоже свободно, - имея прекрасный шанс завоевать дочь баронета, обладающую значительным состоянием и приятной внешностью, я испытывал бы совсем другие чувства.
   - Вы так думаете, - возразил он, - но вы не знаете всего! На следующий же день после того, как я отправил свое роковое письмо, тетушкин пакет с объяснениями прибыл. И говорю вам, что когда прочитал те ужасные откровения, которые в нем содержались, и узнал, каким ужасам я подверг себя своей невинной клятвой, мои волосы встали дыбом, и я думаю, что они остались в таком положении до сих пор. Но было уже слишком поздно. И вот я здесь, исполняю обещание, от которого моя душа трепещет. Ах, если бы я только посмел отказаться!
   - Тогда почему, во имя здравого смысла, вы не отказываетесь? - спросил я. - Напишите и сообщите, что очень сожалеете, что уже помолвлены, и это лишает вас удовольствия предстать в качестве жениха.
   - Невозможно, - сказал он, - для меня было бы мучением чувствовать, что я навлек на себя презрение Хлорин, хотя сейчас я знаю ее только по фотографии. Если я сейчас откажусь, у нее будут причины презирать меня, не так ли?
   - Может быть, и так, - предположил я.
   - Вы видите мою дилемму - я не могу отказаться; с другой стороны, я не смею продолжать. Единственное, как я думал в последнее время, что могло бы спасти меня и мою честь одновременно, - это моя смерть во время плавания, ибо тогда моя трусость осталась бы нераскрытой.
   - Что ж, - сказал я, - вы можете умереть в пути, если хотите, - с этим не будет никаких трудностей. Все, что вам нужно сделать, это просто выскользнуть за борт темной ночью, когда никто не смотрит. Вот что я вам скажу, - прибавил я (потому что почему-то почувствовал дружеский интерес к этому бедному слабоумному созданию), - если вы не находите, что ваши нервы способны выдержать это напряжение, просто перестаньте об этом думать.
   - Я никогда не собирался заходить так далеко, - сказал он довольно раздраженно и без малейшего признака благодарности за мое предложение. - Я не собираюсь умирать, я хочу только, чтобы она поверила, что я умер. Я мог бы жить здесь, счастливый при мысли, что спасен от ее презрения. Но как заставить ее поверить в это? - в том-то и дело.
   - Вот именно, - сказал я. - Вряд ли вы сможете написать ей сами и сообщить, что погибли во время путешествия. Но вы могли бы сделать вот что: отплыть в Англию, как вы предполагаете, повидаться с ней под другим именем и сообщить ей печальную новость.
   - Конечно, я мог бы это сделать! - сказал он с некоторым оживлением. - Меня, конечно, не узнают - у нее не может быть моей фотографии, потому что меня никогда не фотографировали. И все же... Нет, - добавил он с содроганием, - это бесполезно. Я не могу этого сделать, я не смею доверять себе под этой крышей! Я должен найти другой способ. Вы подали мне идею. Послушайте, - сказал он после короткой паузы: - Вы, кажется, искренне хотите помочь мне; вы едете в Лондон; Катафалки живут там или около него, в местечке под названием Парсонс-Грин. Могу ли я попросить вас о большом одолжении - не будете ли вы так любезны сами разыскать их в качестве моего товарища по путешествию? Я не ожидаю, что вы скажете на мой счет явную неправду, но если в ходе беседы с Хлорин вы сумеете создать впечатление, что я умер по дороге к ней, вы окажете мне услугу, за которую я никогда не смогу расплатиться!
   - Я бы предпочел оказать вам услугу, за которую вы могли бы расплатиться, - был мой вполне естественный ответ.
   - Она не потребует строгих доказательств, - продолжал он с жаром, - я мог бы дать вам достаточно бумаг и вещей, чтобы убедить ее, что вы пришли от меня. Скажите, что окажете мне эту милость!
   Я колебался еще некоторое время, возможно, не столько из-за угрызений совести, сколько из-за нежелания брать на себя хлопотное поручение для совершенно незнакомого человека - даром. Но Макфадден не отставал и, наконец, коснулся тех струн моей натуры, прикосновение к которым не может остаться без ответа, и я уступил.
   Когда мы уладили этот вопрос в финансовом аспекте, я сказал Макфаддену: "Теперь остается только одно - как бы вы предпочли умереть? Позволю ли я вам упасть за борт и быть съеденным акулой? Это был бы живописный конец - и я мог достойным образом описать его. Я заставил бы юную леди изрядно поплакать".
   - Это совсем не годится! - раздраженно возразил он. - По ее лицу я вижу, что Хлорин - девушка с тонкими чувствами, и ей была бы отвратительна сама мысль о том, что какой-нибудь ее поклонник проведет последние минуты своей жизни в пасти такой отвратительной твари, как акула. Я не хочу, чтобы она ассоциировала меня с чем-то столь неприятным. Нет, сэр, я умру, - вы обяжете меня, вспомнив об этом, - от слабой лихорадки, неинфекционного типа, на закате, глядя на ее портрет своим угасающим зрением и выдыхнув ее имя с последним вздохом. Пусть она поплачет из-за этого!
   - Конечно, я могу изложить вашу кончину именно так, - согласился я, - и, кстати, если вы собираетесь испустить дух в моей каюте, я должен знать о вас немного больше, чем знаю. До окончания путешествия еще есть время; так что вы можете изложить мне какие-нибудь факты из истории вашей жизни.
   Он сообщил мне несколько важных фактов и снабдил меня несколькими документами для изучения во время путешествия; он даже посвятил меня во все свои приготовления к путешествию, которые оказались гораздо более полными и предусмотрительными, чем мои.
   А потом был подан сигнал "Все на берег", и Макфадден, прощаясь со мной, достал из кармана объемистый сверток.
   - Вы спасли меня, - сказал он. - Теперь я могу избавиться от всех воспоминаний об этом несчастном эпизоде. Мне больше не нужно хранить указания моей бедной тети; им пора исчезнуть навсегда.
   Прежде чем я успел что-либо сказать, он привязал к свертку что-то тяжелое и бросил его через иллюминатор в море, после чего сошел на берег, и с тех пор я его больше не видел и не слышал.
   Во время путешествия у меня было достаточно времени, чтобы серьезно обдумать это дело, и чем больше я думал о своей задаче, тем меньше она мне нравилась.
   Ни один человек, обладающий инстинктами джентльмена, не может испытывать удовлетворения от того, что ему придется терзать чувства бедной молодой леди вымышленным рассказом о смерти бедного возлюбленного, который на самом деле эгоистично спасает свою репутацию за ее счет.
   И мое чувство по этому поводу с самого начала было так сильно, что если бы условия Макфаддена были хоть чуточку менее либеральными, сомневаюсь, чтобы я когда-нибудь смог бы заставить себя согласиться.
   Но мне пришло в голову, что, при благоразумном сочувствии, леди может утешиться, и что я сам смогу залечить рану, которую собирался нанести.
   Мысль об этом доставляла мне неуловимое удовольствие, ибо, если только Макфадден не ввел меня в заблуждение, состояние Хлорин было значительным и не зависело от того, выйдет она замуж, или нет. С другой стороны, у меня не было ни гроша, и мне казалось вполне вероятным, что ее родители попытаются найти какие-то возражения против меня на этом основании.
   Я внимательно изучил фотографию, оставленную мне Макфадденом; у девушки было задумчивое, но, вне всякого сомнения, красивое лицо, выдававшее пластическую натуру, в которой отсутствовала твердость. Я был уверен, что если бы у меня была рекомендация Макфаддена, относительно предсмертных желаний тетушки, мне не потребовалось бы много времени, чтобы добиться полного завоевания.
   И тут, вполне естественно, пришла мысль - почему бы мне не воспользоваться преимуществами этой рекомендации? Ничего не могло быть проще; мне нужно было только представиться Августом Макфадденом, который до сих пор был для них просто именем; сведения, которыми я уже располагал о его прошлой жизни, позволили бы мне поддержать это заблуждение, а так как баронет жил в уединении, я мог легко ухитриться держаться подальше от немногих друзей и родственников, которые у меня были в Лондоне, пока мое положение не станет прочным.
   Какой вред может причинить кому-нибудь этот невинный обман? Макфадден, даже если бы и знал, не имел бы права жаловаться, - он сам отказался от всяких притязаний, - и если бы он просто стремился сохранить свою репутацию, его желания были бы более чем исполнены, ибо я льстил себя надеждой, что какой бы идеал Хлорин не сформировала из своего суженого, я подхожу к нему гораздо ближе, чем бедный Макфадден. Нет, он выиграет, положительно выиграет от такой замены. Он не мог рассчитывать на то, что вызовет больше, чем легкое сожаление; теперь он будет нежно, может быть, безумно, любим. По доверенности, это правда, но даже это было гораздо больше, чем он заслуживал.
   Хлорин не пострадает - отнюдь нет; у нее появится поклонник, которого она будет приветствовать, а не оплакивать, и одна его фамилия не будет иметь для нее никакого значения. И, наконец, это было явным преимуществом для меня, потому что с новым именем и отличной репутацией успех был более чем вероятен.
   Что же удивительного в том, что план, открывавший гораздо более мужественный и благородный способ добывания средств к существованию, чем все, что я предполагал прежде, с каждым днем становился все более привлекательным и осуществимым, пока я, наконец, не решился его осуществить? Пусть суровые моралисты обвиняют меня, если хотят; я никогда не претендовал на то, чтобы превосходить среднего человека (хотя я, конечно, не хуже), и никто, кто действительно знает, что такое человеческая природа, не упрекнет меня за то, что я повиновался тому, что было почти инстинктом. И я могу сказать, что если когда-либо несчастный человек и был жестоко наказан за мошенничество, которое казалось безвредным, если не благочестивым, то этим человеком был я!
  

Глава II

  
   Приехав в Англию, прежде чем явиться в Парсонс-Грин в своем мнимом обличье, я принял одну меру предосторожности, чтобы не подвергнуться опасности лишиться свободы в порыве юношеской импульсивности. Я отправился в Сомерсет-хаус и внимательно изучил завещание покойной мисс Петронии Макфадден.
   Ничто не могло быть более удовлетворительным; сумма от сорока до пятидесяти тысяч фунтов безоговорочно принадлежала Хлорин, как и сказал Макфадден. Я искал, но не нашел в завещании ничего, что могло бы помешать ее имуществу, по тогдашнему закону, перейти под полный контроль будущего мужа.
   После этого я уже не мог больше сдерживать свой пыл, и вот однажды, туманным днем, примерно в середине декабря, я ехал к дому, в котором рассчитывал обрести комфортную независимость.
   Наконец, я добрался до Парсонс-Грин; небольшое треугольное открытое пространство с двух сторон было окаймлено невысокими современными постройками, а с третьей - какими-то старинными особняками, мрачными и запущенными, но со следами былого величия.
   Мой кэб остановился перед самым мрачным из них - угрюмым квадратным домом с тусклыми маленькими окнами, по бокам которого располагались два узких выступающих крыла, сложенных из тусклого кирпича и облицованных желтым камнем. От дороги дом отделяли какие-то старые ворота с завитушками и проржавевшей рамой посередине для давно погасшей масляной лампы; внутри имелся полукруглый участок чахлой травы, а влажная гравийная дорожка вела от тяжелых ворот к квадратному портику, поддерживаемому двумя потрепанными черными деревянными колоннами.
   Когда я стоял там, потянув за грушевидную ручку звонка, и слушал, как колокольчик раздраженно звенит внутри, и когда я взглянул на унылый фасад дома, тоскливо вырисовывающийся из туманных декабрьских сумерек, я в первый раз почувствовал, что моя уверенность начинает покидать меня, и я действительно был почти готов оставить свою затею и бежать.
   Прежде чем я успел принять решение, заплесневелый и меланхоличный дворецкий медленно спустился по дорожке и открыл ворота - и моя возможность улетучилась. Позже я вспомнил, как, когда шел по гравию, дикий вопль пронзил тяжелую тишину - он казался одновременно жалобой и предупреждением. Но так как Окружная железная дорога проходила совсем рядом, я не придал тогда этому звуку особого значения.
   Я последовал за дворецким через сырой и холодный холл, где висела старинная лампа, слабо мерцавшая сквозь пыльные витражи, вверх по широкой резной лестнице и по извилистым, обшитым панелями коридорам, пока, наконец, меня не провели в длинную и довольно низкую приемную, скудно обставленную потускневшими зеркалами и обитой парчой мебелью прошлого века на тонких ножках.
   Высокий и худой старик с длинной седой бородой и изможденными, запавшими черными глазами сидел по одну сторону высокого камина, а напротив него расположилась маленькая вялая старушка с нервным лицом, одетая в длинную черную мантию, облегченную небольшим желтым кружевом вокруг головы и горла. Увидев их, я сразу понял, что передо мной сэр Поль Катафалк и его жена.
   Они оба медленно поднялись и, взявшись за руки в своей старомодной манере, встретили меня с величавой торжественностью.
   - Добро пожаловать, - сказали они слабыми глухими голосами. - Мы благодарим вас за это доказательство вашего рыцарства и преданности. Не может быть, чтобы такое мужество и такое самопожертвование не были вознаграждены!
   И хотя я не совсем понимал, как они могли узнать до моего появления, что я рыцарь и предан им, я был слишком рад произвести хорошее впечатление, чтобы сделать что-нибудь иное, кроме как просить их не упоминать об этом.
   И вот, стройная фигура с опущенной головой, бледным лицом и большими печальными глазами тихо прошла по тускло освещенной комнате навстречу мне, и я впервые встретился со своей суженой.
   Как я и ожидал, после того как она однажды с тревогой подняла глаза и позволила им остановиться на мне, ее лицо осветилось явным облегчением, когда она обнаружила, что исполнение желаний моей тети не будет так неприятно лично ей, как могло бы быть.
   Что касается меня, то я был в целом несколько разочарован в ней; портрет ей очень льстил - настоящая Хлорин была тоньше и бледнее, чем я ожидал, в то время как в ее манерах присутствовала застывшая меланхолия, которая, как я чувствовал, помешала бы ей быть веселой компаньонкой.
   Должен сказать, что в женщинах я предпочитаю немного лукавства и живости, и, если бы был свободен советоваться со своими вкусами, я бы предпочел стать членом более веселой семьи. Однако в данных обстоятельствах я не имел права быть слишком разборчивым и смирился.
   С момента моего приезда я легко и естественно попал в положение почетного гостя, от которого можно было ожидать, что со временем он установит более близкие отношения с семьей, и, конечно, мне предоставлялись все возможности для этого.
   Я не ошибся, потому что усердие, с которым я изучил прошлое Макфаддена, позволило мне дать вполне удовлетворительные ответы на большинство из тех немногих намеков или вопросов, которые были адресованы мне, а для остального я использовал свое воображение.
   Но дни, которые я проводил в семье баронета, были далеко не веселыми: Катафалки никуда не ездили; они, казалось, никого не знали; по крайней мере, никто никогда не заходил к ним и не обедал, пока я был с ними; время тянулось медленно, в ужасной монотонности в мрачном склепе дома, который я не должен был покидать, за исключением очень коротких периодов, потому что сэру Полу становилось не по себе, если я выходил один - даже в Патни.
   В самом деле, в отношении обоих стариков ко мне было что-то такое, что я мог считать только чрезвычайно загадочным. Они следили за мной с ревнивой осторожностью, смешанной с тревогой, и на их лицах, когда они смотрели на меня, было выражение слезливого восхищения, тронутого чем-то вроде жалости, как к какому-нибудь молодому мученику; иногда они также говорили о чувстве благодарности и выражали решительную надежду на мой окончательный успех.
   Я хорошо понимал, что это не совсем обычное поведение родителей богатой наследницы по отношению к поклоннику, который, как бы он ни был достоин в других отношениях, остается безвестным и нищим, и единственным объяснением этому было предположение, что в характере или строении Хлорин есть какой-то скрытый дефект, который дает право человеку, завоевавшему ее, на сочувствие, и который также объясняет их явное стремление избавиться от нее.
   Но хотя все это было бы, конечно, недостатком, я чувствовал, что сорок или пятьдесят тысяч фунтов были бы справедливым возмещением - и я не мог ожидать всего.
   Когда пришло время, и я почувствовал, что могу спокойно говорить Хлорин о том, что лежит ближе всего к моему сердцу, то столкнулся с непредвиденной трудностью заставить ее признаться, что она отвечает взаимностью на мою страсть.
   Она, казалось, необъяснимо боялась произнести слово, которое давало мне право претендовать на нее, сознаваясь, что боится его не ради себя, а только ради меня, что показалось мне неприятно болезненной чертой столь юной девушки.
   Снова и снова я заявлял, что готов пойти на любой риск, и снова и снова она сопротивлялась, хотя всегда слабее, пока, наконец, мои усилия не увенчались успехом, и я заставил ее уста согласиться с тем, что было так важно для меня.
   Но это стоило ей больших усилий, и я думаю, что она даже упала в обморок сразу же после этого; но это только предположение, так как я, не теряя времени, разыскал сэра Пола и решил дело прежде, чем Хлорин успела отступить.
   Он выслушал меня со странным блеском торжества и облегчения в усталых глазах.
   - Вы сделали старика очень счастливым и полным надежд, - сказал он. - Может быть, мне и сейчас следовало бы сдерживать вас, но я слишком эгоистичен для этого. А вы молоды, смелы и пылки; зачем нам отчаиваться? Полагаю, - добавил он, пристально глядя на меня, - вы предпочли бы как можно меньше медлить?
   - Конечно, - ответил я. Я был доволен, потому что не ожидал увидеть его таким рассудительным.
   - Тогда предоставьте все предварительные приготовления мне; когда день и время будут определены, я дам вам знать. Как вам известно, необходимо будет поставить вашу подпись под этим документом; и здесь, мой мальчик, я должен по совести торжественно предупредить вас, что, подписав его, вы сделаете свое решение бесповоротным - бесповоротным, понимаете?
   Едва ли нужно говорить, что, услышав это, я сгорал от нетерпения подписать договор; так велика была моя спешка, что я даже не попытался расшифровать несколько неряшливый и старомодный почерк, в котором были изложены условия соглашения.
   Мне не терпелось поразить баронета своим джентльменским чувством и доверием к нему, хотя я, естественно, предполагал, что, поскольку контракт был обязателен для меня, баронет, как человек чести, будет считать его столь же убедительным и со своей стороны.
   Теперь, когда я оглядываюсь назад, мне кажется просто невероятным, что я так легко удовлетворился, так мало потрудился выяснить точное положение, в которое я себя ставил; но с простодушной уверенностью юности я пал легкой жертвой, как я понял позже с ужасным озарением.
   - Ничего не говорите Хлорин, - сказал сэр Пол, когда я вручил ему подписанный документ, - пока не будут сделаны последние приготовления; это только напрасно огорчит ее.
   Я удивился тогда, почему, но пообещал повиноваться, полагая, что он знает лучше, и в течение нескольких дней после этого не упоминал Хлорин о приближающемся дне, который должен был стать свидетелем нашего союза.
   Так как мы постоянно были вместе, я стал относиться к ней с уважением, которое сначала не считал возможным. Ее внешность значительно улучшилась под влиянием счастья, и я обнаружил, что она может достаточно разумно разговаривать на разные темы и не утомляет меня так сильно, как я ожидал.
   Время шло, пока однажды баронет не отвел меня таинственным образом в сторону.
   - Приготовьтесь, Август, - сказал он (все они научились называть меня Августом), - все устроено. Событие, от которого зависят наши самые заветные надежды, назначено на завтра - в Серой комнате, разумеется, и в полночь.
   Я подумал, что это странное время и место для церемонии, но я угадал его эксцентричную страсть к уединению и только вообразил, что он добыл какую-то особую форму лицензии.
   - Но вы не знаете Серой комнаты, - добавил он. - Пойдемте со мной, и я покажу вам, где она. - Он повел меня вверх по широкой лестнице и, остановившись в конце коридора перед огромной дверью, обитой черным сукном и утыканной медными гвоздями, придававшими ей отвратительное сходство с гигантской крышкой гроба, нажал на пружину; она медленно открылась.
   Я увидел длинную полутемную галерею, о существовании которой ничто во внешнем облике особняка не заставляло меня подозревать; она вела к тяжелой дубовой двери с громоздкими пластинами и металлическими засовами.
   - Завтра вечером канун Рождества, как вы, несомненно, знаете, - сказал он приглушенным голосом. - Итак, в двенадцать часов вы явитесь вон к той двери - к двери Серой комнаты, - где должны будете исполнить свое обещание.
   Я был удивлен, что он выбрал такое место для церемонии; в длинной гостиной было бы веселее, но, очевидно, это была его прихоть, а я был слишком счастлив, чтобы возражать. Я тотчас же поспешил к Хлорин с разрешения ее отца и сказал ей, что наконец-то наступил решающий момент в нашей жизни.
   Эффект моего заявления был поразителен: она упала в обморок, за что я упрекнул ее, как только она пришла в себя.
   - Такая чрезвычайная чувствительность, любовь моя, - не удержался я, - может быть, и весьма похвальна вашему девичьему чувству приличия, но позвольте мне сказать, что я едва ли могу расценить это как комплимент.
   - Август, - сказала она, - ты не должен думать, что я сомневаюсь в тебе, и все же... и все же... испытание будет суровым для тебя.
   - Я закалил свои нервы, - сказал я мрачно (потому что она меня раздражала), - и, в конце концов, Хлорин, церемония не всегда смертельна; я слышал, что жертва переживает ее - иногда.
   - Какой ты храбрый! - искренне сказала она. - Я буду подражать тебе, Август; я тоже буду надеяться.
   Я действительно считал ее сумасшедшей, что встревожило меня относительно законности брака.
   - Да, я слаба, глупа, и знаю это, - продолжала она, - но, о, я так дрожу, когда думаю о тебе, в этой мрачной Серой Комнате, проходящим через все это в одиночестве!
   Это подтвердило мои худшие опасения. Неудивительно, что ее родители были благодарны мне за то, что я освобождал их от такой ответственности!
   - Могу я спросить, где вы собираетесь быть в это время? - спросил я очень тихо.
   - Вы не сочтете нас бесчувственными, - ответила она, - но дорогой папа посчитал, что такое беспокойство, как наше, было бы едва ли терпимо, если бы мы не попытались отвлечься от него, и поэтому в качестве особой милости он раздобыл вечерние билеты в музей сэра Джона Соана в Линкольнс-Инн-Филдс, куда мы поедем сразу же после ужина.
   Я знал, что с душевнобольными следует обращаться мягко, рассуждая с ними так, чтобы ясно показать им их собственную нелепость.
   - Если вы забудете о своем беспокойстве в музее сэра Джона Соана, пока я прохлаждаюсь в Серой комнате, - сказал я, - возможно ли, чтобы какой-нибудь священник согласился совершить брачную церемонию? Неужели вы считаете, что два человека могут быть объединены по отдельности?
   На этот раз она была поражена.
   - Вы шутите! - воскликнула она. - Неужели вы действительно верите, что мы поженимся в... в Серой комнате?
   - Тогда, может быть, вы скажете мне, где мы поженимся? - спросил я. - Я думаю, что имею право знать - вряд ли это может быть в музее!
   Она повернулась ко мне с внезапным недоверием.
   - Я почти уверена, - сказала она с тревогой, - что это не притворное невежество. Август, твоя тетя прислала тебе указания... Скажи, ты их читал?
   Из-за недостатка внимания со стороны Макфаддена, это было моим единственным слабым местом - я не читал их и поэтому чувствовал себя на зыбкой почве. Послание, очевидно, касалось важного дела, которое должно было состояться в этой Серой комнате, и поскольку подлинный Макфадден явно знал о нем все, было бы просто самоубийством признаться в своем невежестве.
   - Ну конечно, дорогая, конечно, - поспешно сказал я. - Ты не должна больше думать о моей глупой шутке; мне нужно кое-что устроить в Серой комнате, прежде чем я смогу назвать тебя своей. Но скажи мне, почему тебе так не по себе? - добавил я, подумав, что было бы благоразумно заранее выяснить, каких формальностей от меня ждут.
   - Я ничего не могу с собой поделать... Нет, не могу! - воскликнула она. - Испытание такое трудное... Ты уверен, что готов ко всему? Я слышала, как отец говорил, что нельзя пренебрегать никакими предосторожностями. У меня такое ужасное предчувствие, что, в конце концов, это может встать между нами.
   Теперь мне все стало ясно: баронет отнюдь не так прост и доверчив в выборе зятя, как я себе представлял, и, в конце концов, не собирался принимать меня, не расспросив о моей прошлой жизни, привычках и перспективах.
   То, что он стремился сделать этот экзамен более впечатляющим, назначив для него эту нелепую полуночную беседу, было именно тем, чего можно было ожидать от старика с его подтвержденной эксцентричностью.
   Но я знал, что легко смогу удовлетворить баронета, и, желая утешить Хлорин, сказал ей об этом.
   - Почему ты упорно обращаешься со мной, как с ребенком, Август? - произнесла она почти раздраженно. - Они пытались скрыть все это от меня, но неужели ты думаешь, будто я не знаю, что в Серой комнате тебе придется столкнуться с кем-то гораздо более грозным, гораздо более трудным для удовлетворения, чем бедный дорогой папа?
   - Я вижу, ты знаешь больше, чем я... больше, чем я думал, - сказал я. - Давай попытаемся понять друг друга, Хлорин, - скажи мне, как много ты знаешь.
   - Я рассказала тебе все, что знаю, - сказала она, - теперь твоя очередь довериться мне.
   - Даже ради тебя, моя дорогая, - вынужден был сказать я, - я не могу сломать печать, наложенную на мой язык. Ты не должна давить на меня. Давай поговорим о другом.
   Но теперь я видел, что дела обстоят хуже, чем я думал; вместо немощного старого баронета мне придется иметь дело с незнакомцем, возможно, с каким-нибудь требовательным и назойливым другом или родственником или, что более вероятно, с проницательным семейным адвокатом, который будет задавать вопросы, на которые мне будет трудно ответить.
   Конечно, так оно и было; они попытаются связать мне руки строгим соглашением, с помощью осторожных опекунов; если я не буду очень осторожен, все, что я получу от своего брака, будет ничтожно и зависеть от того, переживу ли я свою жену.
   Это возмутило меня; мне кажется, что, когда появляется закон с его оскорбительно подозрительными ограничениями в отношении мужа и его неделикатно преждевременными положениями для потомства, вся поэзия любви исчезает сразу. Позволяя жене получать доход "для ее отдельного использования и свободного от контроля ее мужа", как говорится, вы безошибочно чистите цветок от персика и имплантируете "маленькое пятнышко внутри плода", которое, как прекрасно говорит Теннисон, будет постепенно расширяться и заставит музыку замолчать.
   С моей стороны это может показаться чрезмерным, но это отражает мое искреннее убеждение: я твердо решил не иметь ничего общего с законом. Если в этом возникнет необходимость, я был достаточно уверен в Хлорин, чтобы бросить вызов сэру Полу. Я отказался бы встречаться с семейным адвокатом где бы то ни было, и намеревался сказать об этом прямо при первой же удобной возможности.
  

Глава III

  
   Случай представился после обеда, когда мы все собрались в гостиной: леди Катафалк беспокойно дремала в кресле за каминной ширмой, а Хлорин в дальней комнате играла в темноте погребальные песни, томно и неуверенно нажимая на негнущиеся клавиши старого пианино.
   Придвинув стул к сэру Полу, я начал спокойно и сдержанно обсуждать эту тему.
   - Я нахожу, - сказал я, - что мы не совсем поняли друг друга из-за этого дела в Серой комнате. Когда я согласился на встречу там, я подумал... Ну, неважно, что я думал, я немного поспешил. Теперь я хочу сказать, что, хотя не возражаю против того, чтобы вы, как отец Хлорин, задавали мне какие-либо вопросы (в разумных пределах) обо мне, я чувствую деликатность в обсуждении моих личных дел с совершенно незнакомым человеком.
   Его горящие глаза пронзали меня насквозь.
   - Я не понимаю вас, - сказал он. - Поясните мне, о чем вы говорите.
   Я начал все сначала, рассказав ему в точности, что я думаю о поверенных и расчетах.
   - С вами все в порядке? - сурово спросил он. - Разве я когда-нибудь говорил об адвокатах и поверенных?
   Я понял, что опять ошибся, и мог только пробормотать что-то вроде того, что замечание Хлорин произвело на меня такое впечатление.
   - Я не понимаю, что она могла сказать такого, - серьезно сказал он, - но она ничего не знает... Она еще ребенок. Я с самого начала почувствовал, мой мальчик, что ваша тетя хотела принести вам не меньше пользы, чем моей дочери. Поверьте, я не стану вас ни в чем стеснять; я буду очень рад видеть, как вы благополучно выйдете из Серой комнаты.
   Облегчение, которое я начал испытывать по отношению к представителям закона, было отравлено этими последними словами.
   Почему он говорит об этой проклятой Серой комнате так, словно это раскаленная печь или клетка со львами? Какая тайна скрывалась за всем этим, и как, если я, очевидно, должен был быть досконально знаком с ним, я мог проникнуть в секрет этого странного испытания?
   Пока он говорил, слабая, заунывная музыка затихла, и, подняв глаза, я увидел Хлорин, бледную, хрупкую фигуру, стоявшую в обрамлении арки, соединявшей две комнаты.
   - Возвращайся к своему пианино, дитя мое, - сказал баронет, - нам с Августом нужно поговорить о многом, что не для твоих ушей.
   - Но почему? - сказала она. - О, почему бы и нет? Папа! Дорогая матушка! Август! Я больше не могу этого выносить! В последнее время мне часто казалось, что мы живем этой странной жизнью под сенью чего-то страшного, что прогнало бы всякую радость из любого дома. Я ничего не хотела знать, не смела спрашивать. Но теперь, когда я знаю, что Августу, которого я люблю всем сердцем, вскоре придется столкнуться с этим ужасным присутствием, не удивляйтесь, что я попытаюсь узнать истинную степень опасности, которая его ожидает! Расскажи мне все. Я могу вынести самое худшее, ибо оно не может быть ужаснее моих собственных страхов!
   Леди Катафалк встрепенулась, заламывая длинные руки и слабо постанывая.
   - Пол, - сказала она, - ты не должен говорить ей, это убьет ее, она слаба!
   Ее муж, казалось, пребывал в нерешительности, и я сам начал чувствовать себя крайне неловко. Слова Хлорин указывали на нечто бесконечно более ужасное, чем простой адвокат.
   - Бедная девочка, - сказал, наконец, сэр Пол, - правда была скрыта от тебя ради твоего же блага; но теперь, может быть, пришло время, когда истинная доброта будет заключаться в том, чтобы открыть все. Что скажете, Август?
   - Я... я согласен с вами, - ответил я слабым голосом, - ей надо сказать.
   - Вот именно! - сказал он. - Тогда расскажите ей о сути предстоящего вам испытания.
   Это было то самое, что я хотел узнать больше всего! Я отдал бы весь мир, чтобы узнать все об этом сам, и поэтому я смотрел на его мрачное старое лицо глазами, которые, должно быть, выдавали мое беспомощное смятение. В конце концов, я спас себя, предположив, что такая история будет менее резкой из уст родителей.
   - Что ж, пусть будет так, - сказал он. - Хлорин, успокойся, дорогая, сядь и собери все свое мужество, чтобы выслушать то, что я тебе сейчас скажу. Ты должна знать... но, я думаю, тебе лучше позволить твоей матери дать тебе чашку чая, прежде чем я начну; это успокоит твои нервы.
   Во время последовавшей за этим задержки, - ибо сэр Пол не считал свою дочь достаточно окрепшей, пока она не выпила, по крайней мере, три чашки, - я испытывал муки ожидания, которые не осмеливался выдать.
   Им и в голову не пришло предложить мне чаю, хотя самый простой наблюдатель мог бы заметить, как сильно я его хочу.
   Наконец баронет удовлетворился, и не без мрачного удовольствия и гордого наслаждения тем, что в его исключительном несчастье заключена особая честь, начал свой странный и почти невероятный рассказ.
   - Прошло уже несколько столетий с тех пор, - сказал он, - как наш злополучный дом был впервые поражен семейным проклятием, которое до сих пор лежит на нем. Некий Хамфри де Катафалк, благодаря своему знакомству с черной магией, как говорили, заручился услугами некоего страшного сверхъестественного существа. По какой-то причине он питал горькую вражду к своим ближайшим родственникам, которых ненавидел с такой злобой, какую не могла смягчить даже смерть. Ибо, по изощренной злобе, он завещал эту зловещую вещь своим потомкам навсегда, как неотъемлемую фамильную реликвию! И по сей день она следует за титулом - и глава семьи до поры до времени обязан предоставлять ей тайную квартиру под собственной крышей. Но это еще не самое худшее, поскольку каждый член нашего дома наследует титул и почести предков, и должен искать встречи с проклятием, как его называли на протяжении многих поколений. И в этой беседе решается, должно ли быть разрушено заклятие и проклятие покинет нас навсегда - или оно должно продолжать свое разрушительное влияние, а он - провести жизнь в жалком рабстве.
   - Значит, ты один из его рабов, папа? - запинаясь, спросила Хлорин.
   - Да, конечно, - ответил он. - Я не сумел удовлетворить его, как не сумел еще ни один Катафалк, каким бы храбрым и решительным ни был. Он проверяет все мои счета, и горе мне, если этот холодный, испепеляющий глаз обнаружит хоть малейшую ошибку - даже в колонке пенсов! Я не мог бы описать степень моего рабства перед тобой, дочь моя, или унижение от того, что мне приходится каждый месяц ходить и дрожать перед этим ужасным присутствием. Я не привык к этому, хотя и стар! Никогда, даже в самых смелых своих фантазиях, я не предвидел ничего столь ужасного, как это; но все же я цеплялся за надежду, что меня невозможно втянуть в это дело.
   - Но, сэр Пол, - сказал я, - сэр Пол, вы... вы не должны останавливаться на этом, иначе вы встревожите Хлорин больше, чем нужно. Она... Она... разве вы не видите, она вбила себе в голову, что я должен пройти через то же самое. Просто объясните ей это. Я не Катафалк, Хлорин, так что оно... оно не может мне помешать. Это так, не правда ли, сэр Пол? Боже мой, сэр, не пытайте ее так! - воскликнул я, когда он замолчал. - Говорите!
   - У вас добрые намерения, Август, - сказал он, - но время обманывать ее прошло; она должна знать самое худшее. Да, мое бедное дитя, - продолжал он, глядя на Хлорин широко раскрытыми от ужаса глазами, - к несчастью, хотя наш возлюбленный Август сам не Катафалк, он по собственной воле попал под влияние проклятия, и он тоже в назначенный час должен выполнить ужасное поручение и отважиться на все, что может сделать самая дьявольская злоба, чтобы поколебать его решимость.
   Я не мог вымолвить ни слова; ужас от этой мысли был слишком велик для меня, и я упал в кресло в состоянии безмолвного обморока.
   - Видишь ли, - продолжал объяснять сэр Пол, - не только все новые баронеты, но и все, кто хочет заключить союз с женщинами нашего рода, должны, по условиям этого странного завещания, также подвергнуться этому испытанию. Возможно, именно из-за этой необходимости с тех пор, как дьявольское завещание Хамфри де Катафалка впервые вступило в силу, каждая девушка в нашем доме умерла старой девой. (Тут Хлорин с тихим плачем спрятала лицо.) В 1770 году, правда, один жених осмелел от любви и решил выдержать испытание. Он спокойно и решительно направился в комнату, где обитало проклятие, и на следующее утро его нашли перед дверью - что-то невнятно бормочущего безумца!
   Я заерзал в кресле.
   - Август! - дико закричала Хлорин. - Обещай мне, что не позволишь проклятию превратить тебя в бормочущего безумца. Я думаю, что если увижу, как ты бормочешь, то умру!
   Я уже пребывал на грани невнятного бормотания; я не осмеливался говорить.
   - Нет, Хлорин, - сказал сэр Пол более бодро, - нет причин для беспокойства; для Августа все пройдет гладко. (При этих словах я немного оживился.) Его тетя Петрония специально изучила древнюю науку колдовства и, несомненно, в конце концов, преуспела в открытии главного слова, которое, будучи применено в соответствии с ее указаниями, почти наверняка разрушит нечестивые чары. В своей сострадательной привязанности к нам она намеревалась убедить юношу с безупречной жизнью и прошлым выступить в роли нашего защитника, и слухи о безупречном характере нашего дорогого Августа побудили ее выбрать его в качестве подходящего орудия. И ее уверенность в его великодушии и мужестве была вполне обоснованной, потому что он сразу же откликнулся на призыв своей покойной тетушки, и с ее указаниями о его защите и сознанием своей добродетели как дополнительной защиты, есть надежда, дитя мое, большая надежда, что, хотя борьба может быть долгой и ожесточенной, Август все же выйдет победителем!
   Я видел очень мало оснований для того, чтобы ожидать чего-либо подобного или, если уж на то пошло, победы вообще, кроме как случайно - ибо главное слово, которое должно было смутить демона, находилось, вероятно, внутри пакета инструкций, и в настоящий момент, несомненно, пребывало где-то на дне моря, за пределами Мельбурна, в саженях под поверхностью моря.
   Я больше не мог этого выносить.
   - Меня просто поражает, - сказал я, - что в девятнадцатом веке, всего в шести милях от Чаринг-Кросс, вы спокойно позволяете этому отвратительному проклятию, или как вы его там называете, творить все по-своему.
   - Что я могу сделать, Август? - беспомощно спросил он.
   - Сделать? Что угодно! - вскричал я (ибо едва ли сознавал, что говорю). - Извлеките его на свежий воздух (оно, должно быть, уже давно желает прогуляться); извлеките его - и изгоните! Или попросите обоих архиепископов вмешаться и заступиться за вас. Продайте дом и заставьте покупателя принять его по оценке вместе со всем, в нем находящемся. Я, конечно, не стал бы жить с ним под одной крышей. И я хочу, чтобы вы поняли одну вещь - я никогда не слышал всего этого, меня держали в неведении. Конечно, я знал, что в семье существует какое-то проклятие, но я никогда и подумать не мог о чем-то настолько плохом, как это, и у меня никогда не было намерения оказаться запертым наедине с этим. Я и близко не подойду к Серой комнате!
   - Не подойдете к ней! - в ужасе закричали все.
   - Ни в коем случае, - сказал я, чувствуя себя увереннее и легче теперь, когда занял эту позицию. - Если у проклятия есть какое-то дело ко мне, пусть оно спустится и уладит его здесь, перед всеми вами, простым и ясным способом. Давайте займемся этим по-деловому. Если подумать, - прибавил я, опасаясь, как бы они не нашли средства осуществить это предложение, - я не встречусь с ним нигде!
   - А почему... почему вы не встретитесь с ним? - задыхаясь, спросили они.
   - Потому что, - в отчаянии объяснил я, - потому что я... я материалист. (Раньше я не знал, что у меня есть какое-то определенное мнение по этому вопросу, но я не мог тратить время на обдумывание этого вопроса.) Как я могу иметь дело с нелепым сверхъестественным существом, в которое мой разум запрещает мне верить? Вы понимаете, в чем мое затруднение? Это было бы непоследовательно, во-первых, и... и крайне болезненно для обеих сторон.
   - Хватит болтовни, - строго сказал сэр Пол. - Когда настанет час, об этом будут вспоминать с ужасом. Держите язык за зубами, ради всех нас и особенно ради себя. Вспомните, что проклятие знает все, что происходит под этой крышей. И не забывайте также, что вы поклялись - безвозвратно поклялись. Вы должны противостоять проклятию!
   Всего лишь час назад я считал состояние Хлорин и ее саму фактически своими, а теперь увидел, что мои золотые мечты разбиты вдребезги навсегда! И, о, как тяжело было расставаться с ними! Чего мне стоило произнести слова, навсегда преградившие мне путь в Рай!
   Но если я хотел избежать встречи с проклятием - а я очень хотел этого - у меня не было другого выхода.
   - Я не имел права давать клятву, - сказал я дрожащими губами, - при существующих обстоятельствах.
   - Почему нет? - снова спросили они. - При каких обстоятельствах?
   - Ну, во-первых, - искренне заверил я их, - я подлый самозванец. Да, это так. Я вовсе не Огастес Макфадден. Мое настоящее имя не имеет значения, но оно гораздо красивее. Что касается Макфаддена, то его, к сожалению, больше нет.
   Почему я не смог сказать правду, навсегда осталось для меня загадкой. Наверное, я так долго лгал, что мне было трудно в такой короткий срок избавиться от этого иногда неудобного трюка, но я, конечно, все перепутал до безнадежной степени.
   - Да, - продолжал я печально, - Макфадден мертв; если хотите знать, я расскажу вам, как он умер. Во время своего путешествия сюда он упал за борт и почти сразу же был схвачен гигантской акулой, и, так уж случилось, я имел печальную честь видеть, как он погиб. На одно короткое мгновение я увидел его между челюстями существа, такого бледного, но такого спокойного (я имею в виду Макфаддена, вы понимаете - не акулу), он бросил на меня только один взгляд и с улыбкой, печальной сладости которой я никогда не забуду (это была улыбка Макфаддена, я имею в виду, конечно, - не акулы), он, вежливый и внимательный до последнего, попросил меня сообщить о случившемся вам. В то же мгновение он внезапно исчез внутри чудовища - и я больше не видел никого из них!
   Конечно, рассказывая об акуле, я действовал прямо против своих инструкций, но я совершенно забыл о них в своем стремлении избежать знакомства с проклятием Катафалков.
   - Если это правда, сэр, - надменно произнес баронет, когда я закончил, - то вы действительно подло обманули нас.
   - Именно так, - ответил я, - это я и пытаюсь вам сказать. Видите ли, я совершенно не в силах справиться с вашим семейным проклятием. Я не считаю себя вправе вмешиваться в это дело. Так что, если вы будете так любезны, в течение получаса я исчезну отсюда в коляске или кэбе.
   - Стой! - крикнула Хлорин. - Август, как я буду называть тебя по-прежнему, ты не должен так уходить. Если ты опустился до обмана, то только из любви ко мне, и... и мистер Макфадден мертв. Если бы он был жив, я сочла бы своим долгом дать ему возможность завоевать мою любовь, но он лежит в своей безмолвной могиле, и... и я научилась любить тебя. Останься же, останься и брось вызов проклятию; мы еще можем быть счастливы!
   Я понял, как глупо было не сказать правду, и поспешил исправить эту ошибку.
   - Когда я описал Макфаддена как мертвого, - хрипло сказал я, - это был слишком расплывчатый способ изложения фактов, потому что, если быть совсем точным, он не мертв. Впоследствии мы выяснили, что акула проглотила еще одного человека, а на самом деле и вовсе другую акулу. Так что сейчас он жив и здоров, в Мельбурне, но, узнав о проклятии, он слишком испугался, чтобы встретиться со мной, и попросил меня зайти и извиниться. Я уже сделал это, и больше не буду злоупотреблять вашей добротой, если вы скажете кому-нибудь, чтобы через четверть часа подали какую-нибудь повозку.
   - Простите, - сказал баронет, - но мы не можем расстаться таким образом. Когда я впервые увидел вас, я испугался, что ваша решимость может ослабеть от напряжения; это вполне естественно, признаю. Но вы обманываете себя, если думаете, будто мы не видим, что эти необычные и совершенно противоречивые истории вызваны внезапной паникой. Я вполне понимаю это, Август; я не могу винить вас, но позволить вам уйти сейчас, было бы хуже слабости с моей стороны. Паника пройдет, вы забудете эти страхи завтра, вы должны забыть их; помните, вы обещали. Ради вашего же блага я позабочусь о том, чтобы вы не утратили эту торжественную связь, ибо не смею допустить, чтобы вы подверглись опасности намеренно оскорбить проклятие.
   Я ясно видел, что его поведение продиктовано сознательным и самым отвратительным эгоизмом; он не вполне верил мне, но твердо решил, что если есть хоть малейший шанс, что я, кто бы я ни был, смогу освободить его от его теперешнего рабства, он не упустит его.
   Я настаивал, протестовал, умолял - все напрасно; они не верили ни единому моему слову, решительно отказывались отпустить меня и настаивали на том, чтобы я выполнил свое обещание.
   Наконец Хлорин и ее мать покинули комнату с легким презрением к моему недостоинству, смешанным с явным состраданием, а чуть позже сэр Пол проводил меня в мою комнату и запер там "до тех пор, пока", как он сказал, "я не приду в себя".
  

Глава IV

  
   Какую ужасную ночь я провел, ворочаясь без сна с боку на бок под балдахином своей старомодной кровати и терзая свой разгоряченный мозг тщетными размышлениями о том, какая судьба ждет меня завтра.
   Я чувствовал себя совершенно беспомощным; я не видел выхода из положения; они, казалось, собирались принести меня в жертву своему личному Молоху. Баронет был вполне способен держать меня взаперти весь следующий день и втолкнуть в Серую комнату, чтобы воспользовался случаем, когда придет мой час.
   Если бы у меня было хоть какое-то представление о том, на что похоже проклятие, я подумал, что, возможно, не испытывал бы такого страха; смутный и неосязаемый ужас этой вещи был невыносим, и сама мысль о ней заставляла меня метаться в экстазе ужаса.
   Однако постепенно, по мере приближения рассвета, я успокаивался - пока, наконец, не пришел к решению. Мне казалось очевидным, что, поскольку я не мог избежать своей участи, самым мудрым решением было идти навстречу, надеясь на удачу. Тогда, если бы я по счастливой случайности благополучно выбрался из этой передряги, мое будущее было бы обеспечено.
   Но если я буду продолжать отрекаться от своего мнимого "я" до самого конца, то, несомненно, вызову подозрение, которое не рассеется даже при самом явном разгроме проклятия.
   В конце концов, как я начал думать, все это, вероятно, было сильно преувеличено; если бы я только мог сохранить голову и использовать все свои силы холодной наглости, я мог бы ухитриться обмануть этот грозный пережиток средневековья, который к этому времени, должно быть, уже порядком отстал от века. Может быть, это окажется (хотя вряд ли я был в этом уверен) таким же большим надувательством, как и я сам, и мы встретимся с доверительными подмигиваниями, как два авгура.
   Но, во всяком случае, я решил довести это таинственное дело до конца и положиться на свою обычную удачу, чтобы благополучно пройти через него; поэтому, обнаружив, что дверь не заперта, я спустился к завтраку, как обычно, и решил избавиться от неблагоприятного впечатления, которое произвел прошлой ночью.
   Они сделали это из уважения ко мне, но все же с их стороны было ошибочной добротой оставить меня на весь день наедине с моими собственными мыслями, потому что я был вынужден хандрить в одиночестве в мрачном здании, пока к ужину не впал в глубокую депрессию.
   Мы поужинали почти в молчании; когда сэр Пол видел, как моя рука приближается к графину, он коротко замечал, чтомоя голова должна быть ясной, а нервы - крепкими, и предупреждал меня о необходимости воздержаться от хереса; время от времени Хлорин и ее мать украдкой поглядывали на меня и тяжело вздыхали. Я не помню, чтобы когда-либо получал так мало удовольствия от ужина.
   Наконец трапеза подошла к концу, дамы встали, и мы с сэром Полом остались вдвоем. Я думаю, что мы оба искали необходимые деликатные слова, чтобы начать разговор, но прежде чем я успел придумать безопасное замечание, леди Катафалк и ее дочь вернулись, - к моему невыразимому ужасу, готовые к выходу. Хуже того, сэр Пол, по-видимому, намеревался сопровождать их, так как встал при их появлении.
   - Нам пора торжественно проститься с тобой, Август, - сказал он глухим старческим голосом. - У вас впереди еще три часа, и если вы мудры, то потратите их на серьезную самоподготовку. В полночь, - точно в назначенное время, потому что вы не должны медлить, - вы отправитесь в Серую комнату, - дорогу туда вы знаете, - и найдете проклятие, готовое к встрече с вами. Прощайте же, храбрый и преданный мальчик, стойте твердо, и с вами ничего не случится!
   - Вы уходите, все вы! - воскликнул я. Их нельзя было назвать веселой семьей, но даже их общество было лучше, чем мое.
   - В подобных случаях, - объяснил он, - в доме абсолютно противопоказано оставаться кому-либо, кроме одного. Все слуги уже ушли, и мы собираемся отправиться в частный отель неподалеку от Стрэнда. Если мы немедленно отправимся туда, у нас как раз будет время, чтобы осмотреть музей Соана, что послужит некоторым отвлечением от ужасного беспокойства, которое мы будем испытывать.
   При этих словах я, кажется, даже взвыл от ужаса; вся моя прежняя паника мгновенно вернулась.
   - Не оставляйте меня с ним наедине! Я сойду с ума, если вы это сделаете!
   Сэр Пол просто повернулся на каблуках в молчаливом презрении, его жена последовала за ним; Хлорин на мгновение задержалась, и почему-то поглядела на меня с тоскливой жалостью в печальных глазах; я подумал, что никогда еще не видел ее такой красивой.
   - Август, - сказала она, - будь мужчиной, покажи нам, что мы не ошиблись в тебе. Ты знаешь, что я избавила бы тебя от этого, если бы могла, но мы бессильны. О, будь храбр, или я потеряю тебя навсегда!
   Ее мольба, казалось, придала мне немного мужества; я, пошатываясь, поднялся, поцеловал ее тонкую руку и искренне поклялся быть достойным ее.
   Она тоже ушла, и тяжелая дверь в холл захлопнулась за ними тремя; ржавые старые ворота завизжали, как баньши, когда они распахнулись и с лязгом закрылись.
   Я услышал, как колеса кареты скрежещут по слякоти, и в следующее мгновение понял, что заперт в канун Рождества в этом мрачном особняке - с проклятием Катафалков в качестве моего единственного спутника.
   Не думаю, что великодушный пыл, который внушили мне последние слова Хлорин, длился долго, потому что поймал себя на том, что дрожу еще до того, как часы пробили девять, и, придвинув неуклюжее кожаное кресло поближе к огню, подкинул в него поленьев и попытался избавиться от какого-то ужасного ощущения внутренней пустоты, начинавшего мучить меня.
   Я старался честно взглянуть в лицо своему положению; что бы ни говорили об этом разум и здравый смысл, не оставалось никаких сомнений в том, что в этой огромной комнате дальше по коридору заперто нечто сверхъестественного порядка, а также в том, что, если я хочу завоевать Хлорин, я должен подняться наверх и поговорить с ним. Еще раз я пожалел, что у меня нет какой-то определенной идеи; какую форму бытия я должен найти в этом проклятии? Будет ли оно агрессивно уродливым, как коляска моего детства, или я увижу тощую и невещественную фигуру, закутанную в облегающее черное, под которым не видно ничего, кроме пары горящих пустых глаз и одной длинной бледной костлявой руки? На самом деле я никак не мог решить, что из этого окажется более страшным.
   Мало-помалу я невольно начал вспоминать все страшные истории, которые когда-либо читал; одна особенно вспомнилась мне - приключение иностранного маршала, который после долгих усилий сумел вызвать злого духа, ворвавшегося в комнату в форме гигантского шара, с отвратительным лицом посередине, и не мог избавиться от него, пока не провел несколько часов в усердной молитве и настойчивом изгнании нечистой силы!
   Что мне делать, если проклятие будет шарообразным и станет кататься за мной по всей комнате?
   Потом вспомнилась еще одна ужасная история, которую я читал в каком-то журнале, - история о тайной комнате, в некоторых отношениях очень похожая на мою собственную, потому что там наследник какого-то великого дома должен был войти и встретить таинственного пожилого человека со странными глазами и злой улыбкой, который все время пытался пожать ему руку.
   Ничто не заставит меня пожать руку проклятию Катафалков, каким бы дружелюбным оно мне ни казалось.
   Но вряд ли оно будет дружелюбным, ибо это одна из тех мистических сил тьмы, которые знают почти все, - оно сразу же обнаружит во мне самозванца, и что со мной станет? Признаюсь, я почти решился признаться во всем и выплакать свой обман на его груди, и единственное, что заставило меня остановиться, - это мысль, что, вероятно, у проклятия нет груди.
   К этому времени я довел себя до такой степени ужаса, что счел абсолютно необходимым поберечь нервы, и я действительно поберег их. Я опустошил три графина, но так как погреб сэра Пола был не из лучших, то единственным результатом было то, что мои мужество и отвага заметно не возросли, зато я почувствовал себя крайне плохо.
   Табак, без сомнения, успокоил бы меня, но я не осмеливался курить. Ибо проклятие, будучи старомодным, могло возражать против его запаха, и я старался не возбуждать его предрассудков без необходимости.
   Поэтому я просто сидел в кресле и дрожал. Время от времени я слышал шаги на заиндевелой дорожке снаружи: иногда быстрые шаги, как у счастливого человека, которому суждено увидеть сцены рождественского веселья и которому нет дела до нессчастного, мимо которого он проходит; иногда медленный скрипучий топот полицейского из Фулхэма.
   Что, если я позову его и отдам проклятие под стражу - либо за то, что оно вселило в меня телесный страх (что, несомненно, и происходило), либо за то, что его нашли в помещении при подозрительных обстоятельствах?
   В этом способе разрубить узел присутствовала некоторая дерзость, поначалу очаровавшая меня, но я все же не решился прибегнуть к нему, полагая, что флегматичный констебль откажется вмешиваться, как только узнает факты; а даже если бы и вмешался, сэра Пола, несомненно, чрезвычайно разозлило бы известие о том, что его семейное проклятие проводит Рождество в полицейской камере, и я инстинктивно почувствовал, что он сочтет это проявлением непростительно дурного вкуса с моей стороны.
   Так прошел час. Через несколько минут после десяти я снова услышал шаги и негромкие голоса, как будто за оградой собралась группа людей.
   Это были просто певцы, ходившие по домам в сочельник. Они приветствовали меня старым гимном: "Упокой тебя Господь, веселый джентльмен, пусть ничто тебя не смущает!" - который должен был бы ободрить меня, но этого не произошло, и они продолжили хриплым, но жалким исполнением "Ветки омелы".
   Какое-то время я не возражал против их присутствия; пока они скреблись и завывали снаружи, я чувствовал себя менее покинутым и отрезанным от человеческой помощи; они могли бы пробудить более мягкие чувства в проклятии наверху своими звуками: такие вещи иногда случаются на Рождество. Но на самом деле их выступление было настолько адски скверным, что было рассчитано скорее на раздражение, чем на усмирение какого-либо злого духа; очень скоро я бросился к окну и яростно погнал их прочь.
   К несчастью, они подумали, что я приглашаю их в дом перекусить, и, подойдя к воротам, беспрестанно стучали и звонили в течение четверти часа.
   Это, должно быть, достаточно возбудило проклятие, но когда они ушли, появился человек с шарманкой, которая страдала от какого-то сложного внутреннего расстройства, заставляя ее играть весь свой репертуар сразу, в сводящих с ума диссонансах. Даже сам шарманщик, казалось, смутно сознавал, что его инструмент не оправдывает себя, потому что время от времени останавливался, как бы обдумывая или рассматривая его. Но он был, по-видимому, сангвиником и надеялся, что немного упорства поможет ему привести инструмент в себя; так как Парсонс-Грин своим спокойствием хорошо подходила для такого способа лечения, он оставался там до тех пор, пока не довел проклятие до бешенства.
   Наконец он ушел, и наступившая затем тишина стала для моего возбужденного воображения (ибо я, конечно, ничего не видел) нарушаться странными звуками, эхом разносившимися по старому дому. Я слышал резкие удары мебели, вздохи и стоны в продуваемых сквозняками коридорах, хлопанье открывающихся и закрывающихся дверей и - что еще хуже - крадущиеся шаги, как наверху, так и снаружи зала!
   Я сидел в ледяном поту до тех пор, пока мои нервы не потребовали снятия напряжения, для чего я прибегнул к спиртному.
   Через некоторое время мои страхи начали быстро таять. В конце концов, какое же нелепое страшилище я сделал из этой штуки! Не слишком ли поспешно я описал ее как уродливую и враждебную еще до того, как увидел... откуда мне было знать, что это нечто, заслуживающее того, чтобы я его боялся?
   Тут меня захлестнула волна чувств при мысли о том, что, может быть, в течение долгих веков бедное проклятие было жестоко неправильно понято, что оно может быть скрытым благословением.
   Я был так взволнован этой мыслью, что решил тотчас же подняться наверх и пожелать ему счастливого Рождества через замочную скважину, просто чтобы показать, что пришел не в дурном расположении духа.
   Но не значит ли это, что я боюсь? Я презирал самую мысль о страхе. Я был готов пойти прямо туда и дернуть его за нос - если бы у него был нос! Я вышел с этой целью не очень уверенно, но, еще не дойдя до верха темной лестницы, отбросил всякую мысль о неповиновении и просто намеревался дойти до коридора легким галопом.
   Крышка гроба была открыта, и я с опаской оглядел коридор; мрачная металлическая фурнитура на массивной двери Серой комнаты мерцала таинственным бледным светом, чем-то средним между явлениями, получаемыми электричеством, и странным фосфоресцированием, наблюдаемым в разложившихся моллюсках; под дверью я видел отражение угрюмого красного свечения, а внутри я слышал звуки, похожие на рев могучего ветра, сквозь которые время от времени прорывались раскаты дьявольского веселья, сопровождаемые отвратительным глухим лязгом.
   Казалось слишком очевидным, что проклятие готовится к нашей беседе. Я не задержался там надолго, потому что боялся, что оно может внезапно выскочить и застать меня за подслушиванием, что было бы безнадежно плохим началом. Я кое-как добрался до столовой; огонь в камине, воспользовавшись моим недолгим отсутствием, погас, и я с удивлением обнаружил при свете быстро гаснущей лампы, что уже без четверти двенадцать.
   Еще пятнадцать мимолетных минут, и тогда, - если только я не собираюсь расстаться навеки с Хлорин и ее состоянием, - я должен подойти и постучать в эту ужасную дверь, и войти в присутствие ужасного мистического Существа, которое ревело, смеялось и завывало по ту сторону!
   Я тупо сидел и смотрел на часы; через пять минут я должен был начать свой отчаянный поединок с одной из сил тьмы - мысль, которая вызывала у меня тошнотворное ощущение.
   Я цеплялся за то, что у меня осталось еще две драгоценные минуты, - возможно, последние мгновения моей безопасности и здравомыслия, - когда лампа с булькающим всхлипом погасла и оставила меня в темноте.
   Я боялся сидеть здесь в полном одиночестве, и, кроме того, если я задержусь, проклятие может спуститься и забрать меня. Ужас этой мысли заставил меня решиться немедленно подняться наверх, тем более что скрупулезная пунктуальность могла бы его умилостивить.
   Ощупью пробравшись к двери, я добрался до холла и остановился там, покачиваясь под старым витражным фонарем. И тут я сделал ужасное открытие. Я был не в состоянии вести какие-либо дела; я пренебрег благонамеренным предупреждением сэра Пола за обедом; я не был сам себе хозяин. Я заблудился!
   Часы в соседней комнате пробили двенадцать, далекие колокольни снаружи слабыми перезвонами возвестили, что наступило Рождество. Мой час настал!
   Почему я не поднялся по этой лестнице? Я пытался снова и снова, каждый раз падал, и с каждой попыткой ощущал, что проклятие становится все более и более нетерпеливым.
   Я опоздал на целых пять минут, и все же, при всем моем стремлении быть пунктуальным, я не мог подняться по этой лестнице. Это была ужасная ситуация, но даже тогда она не была самой худшей, потому что я услышал дребезжащий звук наверху, как будто тяжелые ржавые болты отодвигались.
   Проклятие спускалось, чтобы посмотреть, что со мной стало! Я должен был бы признаться в своей неспособности подняться наверх без посторонней помощи и тем самым полностью отдаться на его милость!
   Я сделал еще одно отчаянное усилие, и тогда, - и тогда, честное слово, я не знаю, как это случилось, - но, дико озираясь, я увидел свою шляпу на вешалке внизу, и мысли, которые она во мне пробудила, оказались слишком сильны, чтобы сопротивляться им. Возможно, это было слабостью с моей стороны, но, осмеливаюсь думать, очень немногие люди в моем положении вели бы себя лучше.
   Я отказался от своего хитроумного и тщательно продуманного плана, дверь (к счастью для меня) не была заперта на засов, и в следующее мгновение я уже бежал, спасая свою жизнь, по дороге в Челси, подгоняемый воображением, что проклятие преследует меня по горячим следам.
   Несколько недель после этого я провел в укрытии, вздрагивая при каждом звуке, опасаясь, что разъяренное проклятие выследит меня; все мои земные пожитки остались на Парсон-Грин; но я не мог заставить себя написать, и не видел никого из Катафалков с того ужасного сочельника.
   Я не желаю больше иметь с ними ничего общего, поскольку, естественно, полагаю, что они воспользовались моей молодостью и неопытностью, и я всегда буду возмущен тем обманом и принуждением, жертвой которых едва не стал.
   Мне приходит в голову, что те, кто следил за моей странной историей с каким-либо любопытством и интересом, могут оказаться слегка разочарованы ее заключением, которое, - не могу отрицать, - является неудовлетворительным.
   Они, без сомнения, ожидали, что им расскажут, как выглядит проклятие, как оно ведет себя в этой жуткой Серой комнате, что оно сказало мне, и что я сказал ему, и что произошло после этого.
   Легко понять, что я не могу претендовать на то, чтобы представить им эти сведения, а сам я давно уже не испытываю ни малейшего любопытства ни по одному из этих пунктов. Но в интересах тех, кто менее равнодушен, могу предположить, что почти любой завидный холостяк легко получит те возможности, которыми не воспользовался я, просто зайдя в старый особняк в Парсонс-Грин и представившись баронету в качестве претендента на руку его дочери.
   Я буду очень рад, если мое имя будет использовано в качестве информатора.

ТРИ ЖЕЛАНИЯ

   На южном побережье Англии, там, где белый мыс вдается в Ла-Манш, расположена Средняя школа Уизрингтона, новая и красивая группа зданий, с садом перед дверью учителя и большой игровой площадкой, простирающейся до леса, который скрывает склон холма. Когда летнее солнце освещает эту площадку для игр, полную шумных мальчишек, это самое приятное зрелище, какое только можно пожелать; но темным январским днем, ближе к концу рождественских каникул, когда по ее пустому пространству слоняются только двое, она выглядит менее радостной.
   С пролива дул холодный ветер, и один из мальчиков, бывший чуть выше и стройнее своего спутника, поежился и застегнул пальто.
   - Это самый отвратительный климат, в каком мне когда-либо доводилось бывать, - сказал он. - Это не настоящая зима, со снегом и льдом, когда человек может кататься на коньках - это только постоянная неприятная сырость.
   - Здесь иногда идет снег, - ответил его спутник, крепкий коренастый мальчик лет двенадцати. - Подожди, пока не пробудешь здесь целую зиму, и увидишь сам.
   - А снега будет много? - спросил высокий юноша, по-видимому, того же возраста. - В Америке зима не зима, если мы не катаемся с гор.
   - Катаемся с гор? - спросил мальчик-англичанин.
   - Ну да, катимся вниз по склону, - ответил американец с пылом энтузиазма. - Это здорово, уверяю тебя!
   - Звучит довольно забавно, - сказал Джек Эйнсли, английский мальчик.
   - Как бы мне хотелось, чтобы мои родители не отправились в Рим, и тогда мне не пришлось бы приезжать сюда прямо посреди каникул, когда здесь нет никого, кроме тебя.
   - Тебе будет проще, когда они вернутся, - ответил Джек, - а мне на самом деле хуже, чем тебе, потому что мои родители в Индии, и я смогу не увидеть их еще много лет.
   - Я вполне допускаю, что ты прав, - признал американец, которого звали Хейвуд Г. Брейворт.
   - Я получил письмо от матери за день до Рождества, и она пишет, что, возможно, пройдет два года, прежде чем она вернется домой. Она сказала, что полковник Каванаг, ее старый друг, приедет сюда повидаться со мной, но он еще не приехал.
   - У тебя, по крайней мере, здесь друзья, а я вообще никого не знаю, - заметил Хейвуд. - Ты здесь уже год, ты знаешь всех других мальчиков, а сегодня идешь на вечеринку.
   - Хотел бы я, чтобы ты тоже пошел, - сказал Джек.
   - Я тоже хотел бы, но не знаю Гауэров, - ответил Хейвуд. - Чего я действительно хочу, так это вернуться в Америку. Я бы катался всю ночь.
   - Ты же знаешь, что это бесполезное желание, - сказал англичанин.
   - Во всяком случае, загадывать желания очень весело, - ответил американец. - Я люблю загадывать желания, а иногда мне кажется, что некоторые из них исполняются.
   - Я мечтал о волшебной лампе, - заметил Джек, - но такая мечта несбыточна.
   - Знаешь, у героев "Тысячи и одной ночи", - продолжал Хейвуд, - все прекрасно получалось. У них была лампа, или кольцо, или еще что-нибудь, и всякий раз, когда они чего-нибудь хотели, они просто терли свою старую лампу, являлся большой черный дух, они приказывали ему и получали то, что хотели, в мгновение ока.
   - Дух - это то, что ты называешь рабом лампы? - спросил Джек.
   - Это один из видов духов, - ответил Хейвуд.
   - Жаль, что у нас нет такой лампы.
   - Это было бы чертовски весело, не так ли? Уж я бы задал работенку этому черному духу, говорю тебе! Интересно, смог бы я заставить его учить уроки за меня? - сказал Хейвуд.
   - А что толку? - сказал Джек. - Ты же знаешь, что отвечать их придется тебе.
   - Об этом я как-то не подумал, - уныло признался Хейвуд.
   - Я бы не заставлял его учить за меня уроки, - вздохнул Джек, - но мне хочется так много всего. Я бы послал его за волшебным фонарем, за велосипедом, за лучшей коллекцией марок в мире и за телескопом, с помощью которого можно разглядеть время на церковных часах за сто миль отсюда.
   - Как правило, он может исполнить только три желания, - заметил в свою очередь Хейвуд. - Я бы начал с того, что пожелал бы, чтобы меня отвезли в Америку, чтобы весь вечер кататься по склонам, а завтра кататься на коньках. Я полагаю, джинн мог бы это сделать?
   - Пожалуй, - ответил Джек. - Я мало что знаю о джиннах.
   - Я прочел достаточно, чтобы понять, что это такое, - сказал Хейвуд. - Думаю, я бы узнал его, если бы случайно на него наткнулся.
   - Что ж, полагаю, мне тоже следует научиться этому. Но что за чушь! Как будто это возможно!
   - Ну, насчет этого я ничего не знаю. Я не знаю ни одной причины, по которой сейчас не может быть так же много джиннов, как в "Тысяче и одной ночи". Все зависит от того, есть ли у тебя подходящая лампа, или кольцо, или что-то еще. - И тут Хейвуд понизил голос до таинственного шепота. - Ты когда-нибудь пробовал потереть лампу или кольцо, чтобы посмотреть, что произойдет?
   - Нет. А ты?
   - Много раз, - последовал быстрый ответ.
   - И что же произошло?
   - Ничего.
   - Тогда какой смысл пытаться? - последовал вполне естественный вопрос Джека.
   - Ну, я бы не стал отказываться от этой идеи, - ответил американец. - Ты не можешь сказать, когда у тебя в руках окажется нужное кольцо или нужная лампа. Нет никакого признака, по которому можно было бы их различить, не пытаясь, а если не попытаешься, то можешь упустить ту самую лампу, из которой должен повиноваться дух. Я не хочу упустить свой шанс; я тер почти каждую лампу, к которой когда-либо прикасался, и большинство колец тоже. Видишь ли, даже в "Тысяче и одной ночи" люди обычно не знали, что у них есть лампа с джинном. В большинстве случаев они терли ее случайно, а потом удивлялись, когда появлялся раб лампы, кланялся до земли и спрашивал, чего они хотят. О, говорю тебе, что изучаю эту вещь с тех пор, как впервые прочитал "Тысячу и одну ночь", и рано или поздно смогу заполучить нужное кольцо.
   Английский мальчик слушал американца с некоторым сомнением.
   - Ты пробовал свое собственное кольцо? - спросил он, наконец.
   - Фи! - ответил Хейвуд. - Это кольцо не из металла.
   - А это обязательно должен быть металл?
   - Я так думаю - по крайней мере, я никогда не читал о том, чтобы что-то срабатывало что-то иное; как правило, вещь была сделана из старого железа.
   - А из чего сделано твое кольцо?
   - Это кольцо индейцев - не ваших индийцев, а наших индейцев, пауни, сиу или чиппева. Я купил его в Ниагаре. Оно сделано из игл дикобраза, окрашенных и скрученных вместе, и...
   Тут описание мастером Хейвудом особенностей своего кольца было внезапно прервано стуком колес приближавшейся кареты.
   - За мной едет карета Гауэров, - крикнул Джек. - Мне пора идти.
   Мальчики вместе побежали к входной двери. Когда карета отъехала, Джек высунул голову из окна и попрощался с товарищем.
   "Не знаю, почему кольцо из игл дикобраза не может сработать так же хорошо, как и любое другое, хотя о нем ничего не говорится в книгах, - подумал американский мальчик, задержавшись в саду. Сумерки начинали сгущаться. - Я полагаю, что джинн индейского кольца - это какой-нибудь вождь, Красное Одеяло или Оцеола. Мне все равно, если бы они были духами и должны были подчиняться кольцу; думаю, они умели бы делать то же самое, что и другие".
   Пока эти мысли быстро проносились в его голове, его пальцы сомкнулись вокруг кольца, украшавшего его правую руку. Он находился уже в середине полоски сада, тянувшейся рядом с детской площадкой, когда принял решение, и начал яростно тереть кольцо на мизинце ладонью левой руки.
   "Раньше это никогда не помогало, - сказал он себе, - и я не знаю, поможет ли это сейчас, но я могу попробовать. О чем мне просить, если он явится? Мне лучше решить это прямо сейчас. Это не годится, если я не смогу высказать ему свои желания; он подумает, что я дурак. Но я не могу решить, что лучше пожелать, без Эйнсли. Для начала, я должен небрежно сказать про три желания. Это даст мне время собраться. Я должен буду привыкнуть к виду этого парня".
   Вдруг мальчик испуганно остановился. Земля словно бы разверзлась, и перед мальчиком появилась странная темная фигура человека в восточном одеянии. Мальчик в молчаливом изумлении уставился на таинственную личность, возвышавшуюся над ним в обманчивом полумраке.
   После минутного напряжения, - сердце Хейвуд бешено колотилось, а перед глазами все плыло от неожиданного исполнения его приказа, - темная фигура сделала шаг вперед, поклонилась и сказала: "Сахиб".
   Когда странный посланец приблизился к нему, мальчик отшатнулся, от его неуклюжего движения кольцо сорвалось с пальца и покатилось в траву. Но в данный момент он не осмеливался нагнуться, чтобы поднять его.
   Наконец мальчик собрался с духом.
   - Ты - раб кольца? - спросил он дрожащим голосом, несмотря на все свои усилия.
   - Сахиб? - повторила фигура.
   - Ты пришел, чтобы выполнить мои желания? - воскликнул мальчик, обретая уверенность. - Я могу загадать три желания?
   Темная фигура снова поклонилась и ответила:
   - Завтра молодой сахиб получит то, что пожелает.
   - О, - сказал мальчик, - я могу получить их завтра?
   - Да, сахиб, - последовал почтительный ответ. - Завтра я опять приду.
   "Я бы хотел, чтобы Джек тоже в этом поучаствовал", - подумал Хейвуд и заговорил снова. - Послушайте, у меня здесь есть друг. Я полагаю, это будет то же самое, если я позволю ему загадать одно из желаний?
   - Друг сахиба тоже может его загадать, - последовал ответ.
   - Тогда все в порядке. - Хейвуд почувствовал, что к нему возвращается хорошее настроение. - Завтра у меня будут три желания, и ты проследишь, чтобы они исполнились.
   - Три... да, сахиб.
   - Я очень бла... Нет, я имею в виду, что пока этого достаточно. Ты можешь вернуться туда, откуда пришел.
   Странная фигура снова поклонилась, потом повернулась, и изумленному Хейвуду показалось, что она растворилась в темноте, - растворилась в воздухе.
   Оставшись один, Хейвуд с любопытством огляделся. Затем глубоко вздохнул. Затем удивленно присвистнул.
   - Я ведь не сплю, правда? - спросил он себя, после чего ущипнул себя за руку и убедился, что это не сон.
   - С ним можно иметь дело, хотя поначалу у меня от него по коже побежали мурашки. Думаю, через какое-то время это пройдет. Было бы забавно потереть кольцо во время урока и увидеть, как он поднимается сквозь пол. О, я стал бы самым популярным мальчиком в этой школе!
   И он обхватил себя руками от охватившего его восторга.
   - Подумать только, я носил кольцо все это время и никогда не пробовал его раньше - а оно, в конце концов, оказалось тем самым. Интересно, куда оно делось?
   С этими словами он наклонился и принялся рыться в траве, но кольца нигде не было. Мальчик долго и усердно искал его, но тщетно; наконец он оставил поиски, решив возобновить их утром.
   Он вышел из сада на площадку для игр и принялся расхаживать взад и вперед, вспоминая все подробности своей встречи с таинственным неизвестным и каждое слово их короткого разговора. Он сомневался, действительно ли слышал и видел то, что слышал и видел. При всей своей силе воображения он был поражен и ошеломлен этим, казалось бы, сверхъестественным ответом на его призыв. Он обдумывал этот вопрос до тех пор, пока не отчаялся что-нибудь придумать.
   Когда его позвали, он пошел ужинать с легким головокружением, и спутник, будь он у него, не смог бы не заметить блуждания его мыслей.
   Через некоторое время он отправился спать в огромную пустую спальню, которую теперь делил только с Джеком Эйнсли. Он разделся и лег, решив поспать до тех пор, пока возвращение его друга не позволит ему дать волю своим чувствам и поделиться с ним тем чудом, от которого у него все еще кружилась голова.
   Наконец Джек Эйнсли вернулся со своей запоздалой рождественской вечеринки. Хейвуд с трудом сдерживался, слушая рассказ Джека о различных прелестях вечернего развлечения. Больше всего его поразил красивый новый трехколесный велосипед, который молодой Гауэр получил от отца в подарок на Рождество.
   - Вот какой подарок я бы хотел, - воскликнул Джек, описывая эту машину с пылким энтузиазмом, раздеваясь и готовясь ко сну. - Если бы у нас было три желания - помнишь, о чем мы говорили сегодня днем? Ну, я бы выбрал трехколесный велосипед, как у Гауэра, для моего первого желания.
   Это был момент, которого так долго ждал Хейвуд.
   - Возможно, я исполню твое желание, - с достоинством произнес он.
   - Ты сможешь сделать это, когда вызовешь своего джинна, - со смехом ответил Джек, ложась в постель. - Не раньше.
   - Тогда я могу сделать это сейчас, - ответил Хейвуд торжественно и с непередаваемым самодовольством. - Джинн явился!
   - Угу! - отозвался Джек, вытягиваясь в постели.
   - Чтоб мне лопнуть! - воскликнул Хейвуд, слегка озадаченный тем, как флегматично его друг воспринял потрясающую новость. - Я серьезно! Я потер кольцо, как ты сказал, и джинн явился.
   - Что? - воскликнул Джек, резко садясь в постели.
   - Я оставался в саду после того, как ты ушел; я потер кольцо, и раб кольца появился.
   - А каким он был?
   - Он был одет точно так же, как описано в "Тысяче и одной ночи"; на нем был тюрбан...
   -А каким был он сам? - перебил его Джек.
   - Каким? О, как те, которые в книге! Он был смуглым и очень высоким - невероятно высоким; должно быть, почти десяти футов ростом, не считая тюрбана. И его глаза вспыхивали, как... как фейерверк.
   - Он появился из столба дыма или с грохотом, похожим на гром? - спросил Джек.
   - Там был дым, - сказал Хейвуд. - Насчет грома я не уверен.
   - Он был почтителен с тобой? - спросил мальчик-англичанин.
   - Я довольно скоро дал ему знать его место, - ответил американец. - Он трижды поклонился, пока его голова не коснулась земли, а затем сказал: "Я раб кольца и раб тех, у кого есть кольцо. Приказывайте, и я повинуюсь!" Я так удивился, что снял кольцо с пальца, оно упало на траву и покатилось прочь, а я так и не смог его найти. Утром нужно будет его поискать.
   - Хм, - с сомнением сказал Джек. - Почему бы тебе не заставить джинна найти его?
   - Как? - ответил Хейвуд. - Я не могу вызвать его без кольца; и даже если я встречу его, я никогда не осмелюсь сказать ему, что потерял кольцо, потому что тогда у меня не будет никакой власти над ним.
   - А сейчас у тебя есть над ним власть? - спросил Джек.
   - Думаю, что есть. Видишь ли, дело было так: я не хотел, чтобы меня торопили, поэтому первым моим приказом было, чтобы он исполнил мои следующие три желания. И я устроил так, чтобы ты мог загадать одно из них.
   - Неужели? - воскликнул Джек. - Огромное спасибо, Брейворт! Ты - молодец!
   - Не будем торопиться, - сказал Хейвуд, которому, возможно, не хотелось снова встречаться с джинном. - Я считаю, что с рабами надо обращаться как с людьми. Давай разыграем, кому загадывать первое желание.
   - Хорошо, - ответил Джек. Каждый мальчик достал монету, которую подбросил в воздух и прикрыл левой рукой, когда она упала на правую ладонь.
   - Открывай свою, - сказал Хейвуд.
   - Хорошо, - ответил Джек, глядя на свою монету. - У меня - орел.
   - А у меня решка, - ответил Хейвуд. - Первое желание - твое.
   - Послушай, Брейворт, ты действительно веришь в этого джинна? - с сомнением спросил Джек.
   - Ну конечно! - возмущенно воскликнул Хейвуд. - Разве я не видел его, разве он не сказал, что исполнит три моих желания, и разве я не дал тебе возможность загадать первое?
   - Как ты думаешь, он его исполнит? - с сомнением спросил англичанин.
   - Подожди до завтра и увидишь сам; но если оно не исполнится, то сам будешь виноват, что не пожелал достаточно сильно.
   - Хорошо, - повторил Джек, немного более уверенно, чем его друг. - Я буду желать достаточно сильно, если это необходимо.
   - А что ты пожелаешь? - спросил Хейвуд
   - Сначала я пожелаю то, о чем говорил, - я пожелаю трехколесный велосипед, как у молодого Гауэра. Я никогда не видел ничего, что бы мне понравилось больше.
   - Не уверен, стоит ли тратить желание на трехколесный велосипед, - с сомнением сказал Хейвуд. - Эти ребята из "Тысячи и одной ночи" выбирали вещи и подороже. Но если подумать, то, пожалуй, лучше начать с малого. Когда мы найдем кольцо, то сможем загадать больше желаний. А теперь ты должен сильно пожелать - очень сильно.
   - Не беспокойся, я буду желать очень сильно, - ответил англичанин.
   На минуту или две воцарилась тишина. Время было позднее; обычно в это время оба уже спали, и оба клевали носом, несмотря на свои необычные переживания.
   - Ты желаешь? - сквозь зевок, спросил Хейвуд.
   - Да, - сонно ответил Джек.
   - Сильно? - спросил американец.
   - Изо всех сил, - ответил англичанин.
   Через несколько секунд они оба уже крепко спали.
  

II

  
   Сон школьников всегда крепок, и никогда не бывает крепче, чем на каникулах, когда их внезапно не будят колокола. Итак, Джек Эйнсли и Хейвуд Брейворт спокойно спали следующим утром, после того, как первый побывал на вечеринке у Гауэров, а второй потер свое индейское кольцо. Когда их разбудили, Хейвуд оделся первым. Он спустился вниз так быстро, как только мог. Хорошо выспавшись, он не знал, что и думать о своем вчерашнем приключении. Холодным утром он ощутил сомнения, от которых отмахнулся бы накануне вечером, разговаривая с Эйнсли. Кого он видел? И что на самом деле сказал ему этот странный посланец? Таковы были вопросы, на которые он не мог дать удовлетворительного ответа. Если бы желание друга каким-то образом исполнилось, то уверенность Хейвуда возросла бы, и, проснувшись, он с сомнением оглядел спальню, отчасти надеясь увидеть трехколесный велосипед рядом с кроватью своего друга.
   Когда он подошел к комнате экономки, где они с Джеком обедали в одиночестве во время каникул, его встретила горничная и сказала:
   - Мастер Эйнсли еще не спустился? Ему посылка.
   - Где? Что это? - воскликнул американец с внезапным проблеском надежды.
   - В прихожей, у двери, - ответила она. - Это велосипед.
   - Джек, иди и посмотри! - крикнул он, увидев своего друга у подножия лестницы. - Там есть кое-что для тебя!
   - Что такое? - крикнул Джек, бросаясь за ним.
   Когда они дошли до конца коридора, там стоял новенький трехколесный велосипед.
   - Ну, что я тебе говорил? - воскликнул Хейвуд. - Теперь ты мне веришь? Посмотри на свое имя на этикетке. Неужели ты думаешь, я стал бы тебе врать?
   - Я никогда так не считал, - ответил Эйнсли, - только... все это кажется таким странным, не правда ли? Чтобы мое желание исполнилось так скоро!
   Затем, осмотрев трехколесный велосипед более внимательно, он добавил:
   - На самом деле, он не такой, как у Гауэра!
   - Не такой? - спросил американец, слегка раздраженный этой придиркой. - Сам виноват. Ты должен был желать сильнее и яснее. Как джинн может отличить один трехколесный велосипед от другого? Другой джинн вообще подарил бы тебе коляску.
   Горничная спустилась в холл, чтобы сказать им, что завтрак готов.
   - Послушайте, Мэри, - воскликнул Джек, все еще сомневаясь, несмотря на очевидные доказательства, - откуда взялся этот трехколесный велосипед?
   - Его принес сюда сегодня утром черный человек, - последовал ответ.
   Джек и Хейвуд посмотрели друг на друга, и все подозрения, которые у них еще оставались, исчезли.
   - Он был очень высокого роста, Мэри? - спросил Хейвуд.
   - Необычайно высокий и очень смуглый, - ответила она.
   - И он носил тюрбан? - снова спросил американец.
   - Да, - ответила она, - но ваш завтрак остынет, если вы сейчас же не придете.
   Когда она вышла, Хейвуд с торжествующей улыбкой посмотрел на Эйнсли.
   - Это он! - сказал американец.
   После завтрака мальчики усердно принялись искать индейское кольцо. Хейвуд не мог точно определить, где именно он стоял, когда перед ним появился черный человек, и, возможно, именно по этой причине их поиски не увенчались успехом. Им казалось, что они обследовали каждый дюйм садовой полосы, но так и не нашли пропавшего кольца.
   Они провели в поисках почти час, а трехколесный велосипед все это время стоял у ступенек.
   - Послушай, Брейворт, - сказал, наконец, Эйнсли, с усилием выпрямляясь, - давай на сегодня прекратим поиски кольца, а завтра поищем еще раз. Оно должно быть где-то здесь, и мы обязательно его найдем.
   - Не понимаю, куда могла запропаститься эта дрянь! - с отвращением заметил Хейвуд. - Моя спина почти не сгибается, когда я наклоняюсь, и я собираюсь дать ей отдых, покатавшись на трехколесном велосипеде. Пойдем.
   Они вывели велосипед на дорогу, Эйнсли сел в него и осторожно поехал. В сотне ярдов от ворот начинался резкий спуск. Здесь английский мальчик остановился.
   - Думаю, нам лучше не съезжать с холма, - сказал он, - пока мы не научимся ездить как следует. Ты поедешь на нем обратно.
   Хейвуд занял место Джека и поехал на трехколесном велосипеде к воротам, а его друг последовал за ним пешком. Когда они поравнялись с домом, вышла горничная и позвала англичанина.
   - Мастер Эйнсли, к вам джентльмен.
   - Это полковник Кавана, я уверен, - воскликнул Джек. - Послушай, Брейворт, поедем прямо к дому, я хочу показать ему свой трехколесный велосипед!
   На ступенях школы стоял красивый мужчина с военной выправкой, приятной улыбкой и смеющимися глазами.
   - Это ты Джек Эйнсли? - сказал он, когда мальчик подошел. - Я мог бы узнать тебя где угодно - ты похож на свою мать. Я полковник Кавана и старый друг твоей матери. Я видел ее в Индии не далее как два месяца назад и пообещал ей навестить ее мальчика.
   - На прошлой неделе я получил от нее письмо, - ответил Джек, - и она написала мне, что вы приедете ко мне.
   - Надеюсь, с ней все в порядке? - спросил полковник Кавана.
   - С мамой? О, с ней все в порядке, - ответил мальчик, не сводя глаз с Хейвуда Брейворта, который управлял трехколесным велосипедом. Офицер проследил за взглядом мальчика.
   - Вижу, у тебя есть трехколесный велосипед, - сказал он.
   - Я получил его утром, - ответил Джек. Затем, понизив голос, продолжил: - Вы верите в магию?
   - Во что? - спросил полковник со слабой улыбкой.
   - В магию... В джиннов, как в "Тысяче и одной ночи", понимаете?
   - Не знаю, - ответил полковник. - Я никогда не встречал джиннов, а ты?
   - Я - нет, но Брейворт - да.
   - О, - серьезно сказал полковник Кавана. - Брейворт видел джинна? А кто такой Брейворт?
   - Он на трехколесном велосипеде. Он американский мальчик, и у него есть индейское кольцо; по крайней мере, было, но он его потерял; он потер его, появился раб кольца и сказал, что он может загадать три желания; мы бросили жребий, кто должен загадывать первым, и я выиграл; я пожелал трехколесный велосипед, и сегодня утром он был здесь.
   - Так вот как ты его получил? - спросил полковник Кавана. - Должно быть, очень удобно иметь возможность получать вещи, желая их. И Брейворт действительно видел джинна, а? Я хотел бы услышать его рассказ.
   - Я позову его, он не будет возражать, - сказал Джек. - Эй, Брейворт, иди к нам!
   Американец слез с велосипеда и подошел к ним.
   - Это мой друг Брейворт, полковник Кавана, - представил Джек.
   - Рад вас видеть, сэр, - сказал Хейвуд, протягивая руку. - Мой отец был полковником на войне. Он был ранен у Семи Сосен.
   - Эйнсли сказал мне, что ты видел джинна, - откровенно начал полковник. - Меня интересуют джинны, и я хотел бы услышать все об этом.
   Хейвуд внезапно покраснел, и его щеки загорелись.
   - Я мало что знаю о джиннах, кроме того, что читал; я видел только одного, и то только один раз, когда уже темнело.
   - Я никогда не видел ни одного, - сказал полковник Кавана. - Где ты с ним познакомился?
   - Вон там, в садике у площадки для игр. Видите ли, у меня есть индейское кольцо, сделанное из игл дикобраза; я пробовал тереть всевозможные кольца, чтобы вызвать джинна, но они так и не появились, и Джек сказал, почему бы мне не попробовать это индейское кольцо, и я сделал это вчера вечером, и я тер, и тер, и вдруг огромный высокий черный человек встал передо мной и поклонился...
   - А, - с интересом заметил полковник, - я вижу, где именно ты встретил джинна. И в котором часу это было?
   - Вчера около пяти часов вечера.
   - Это был высокий чернокожий мужчина в темной одежде и высоком тюрбане...
   - Вы его тоже видели? - перебил Брейворт.
   - К сожалению, я еще не встречал джинна лицом к лицу, - ответил полковник, улыбаясь.
   - Тогда откуда вы знаете, как он выглядит? - спросил американец.
   - Откуда я знаю? - повторил полковник Кавана. - Я знаю, как должен одеваться уважаемый джинн. Я правильно описал платье того, которого ты видел?
   - Совершенно верно, - ответил Хейвуд.
   - Это немного странно, не правда ли? - сказал полковник. - И он обещал тебе исполнить три желания?
   - Ну, я спросил его, могу ли я загадать три желания, и он сказал, что могу, утром. Итак, мы с Джеком бросили жребий, чтобы узнать, кто будет загадывать первое желание; он выиграл, и пожелал трехколесный велосипед. Не думаю, что он до конца верил в моего джинна, но когда сегодня утром спустился по лестнице и нашел этот трехколесный велосипед, и услышал, как Мэри сказала, что его принес большой черный человек, это, естественно, просто ошеломило его.
   - Да, - сказал полковник Кавана, - я вижу, что это его ошеломило. Признаюсь, меня это тоже ошеломляет. Я с трудом могу поверить, что твой джинн имеет к этому какое-то отношение.
   - Теперь я, конечно, в это верю. Сначала я не верил, - сказал Джек. - И все же это довольно необычно, не правда ли?
   - Да, - повторил полковник Кавана. - Это невероятно. На самом деле, это одна из самых необычных вещей, о которых я когда-либо слышал. - Он помолчал, потом посмотрел на Хейвуда. - Жаль, что ты потерял это кольцо. Если бы оно у тебя было, я попросил бы тебя снова вызвать этого джинна. Мне очень хочется хорошенько его рассмотреть.
   - Не думаю, что ему понравится, если его вызовут только для того, чтобы выставить напоказ, - сказал Хейвуд не совсем вежливо. - Но я посмотрю, как он отнесется к этому, когда мы найдем кольцо. Мы будем искать его снова и снова, пока не найдем.
   - Мне сказали, что доктор уехал в Лондон и вернется только завтра днем, так что я зайду к нему, - сказал полковник. - Если к тому времени вы найдете кольцо, будьте добры, дайте мне знать. А пока, я полагаю, вы будете кататься на трехколесном велосипеде. Вы не боитесь довериться такому призрачному дару?
   - С трехколесным велосипедом все в порядке, - быстро заговорил Джек. - Я на это и рассчитывал. Он от первоклассного производителя. Это один из лучших, какие я когда-либо видел.
   - А-а, - задумчиво протянул полковник, - а как, по-твоему, джинн его раздобыл?
   - Купил и заплатил, я бы сказал, - ответил Джек.
   - Вы же не думаете, что он его украл, сэр? - спросил Хейвуд.
   - Нет, - сказал полковник Кавана, направляясь к воротам, - нет, мне не хотелось бы верить, что джинн был нечестен, но, признаюсь, мне хотелось бы знать, как он раздобыл именно этот трехколесный велосипед.
   - Я уверен, что способ был честным, - воскликнул Джек.
   - Похоже, его тщательно выбирали, - заметил полковник. - Но на твоем месте я не стал бы рисковать, съезжая с этого холма. Увидимся завтра. - С этими словами он кивнул им и прошел в ворота.
   - Веселый парень этот полковник, - заметил Джек.
   - Я бы не хотел, чтобы у него был такой вид, будто он все время хочет смеяться, - пробормотал мастер Брейворт.
  

III

  
   После этого разговора мальчики снова вышли на улицу с трехколесным велосипедом, доставлявшим много радостей, которые нельзя было быстро исчерпать. Сначала они ездили по очереди, а потом вместе, один крутил педали, а другой стоял сзади на задней оси.
   Некоторое время они довольствовались тем, что ездили взад и вперед по более или менее ровной дороге перед воротами школы, избегая склона, о котором предупреждал их полковник Кавана.
   Но наконец, когда мышцы их ног начали немного уставать от непривычных упражнений, им пришло в голову, что они могут спуститься с холма без всякого напряжения и снова подняться пешком, что утомит их меньше, чем трехколесный велосипед.
   Поэтому Джек осторожно вывел трехколесный велосипед на середину дороги, а Брейворт, как мог, оперся на заднюю ось. Когда они достигли вершины холма и начали спускаться к городу, Эйнсли крепко сжал тормоз.
   - Здорово! - воскликнул Хейвуд. - Это почти так же хорошо, как катание с гор!
   - Если катание с гор доставляет больше удовольствия, чем это, я бы хотел попробовать, - ответил Эйнсли.
   Гребень холма плавно уходил вниз, но вскоре дорога резко пошла вниз. Когда мальчики достигли этой точки, трехколесный велосипед ехал очень быстро.
   - Послушай, - воскликнул Джек, - мы едем слишком быстро, тебе не кажется?
   - Я спускался с холмов и покруче, чем этот, гораздо быстрее, чем мы сейчас, - ответил американец.
   Как раз здесь дорога резко шла вниз, и скорость снова увеличилась.
   - Но ты можешь затормозить, если хочешь, - поспешно добавил Хейвуд, сознавая, что их скорость превышает безопасную.
   - Это хорошо, - ответил англичанин, - но я не могу сейчас остановиться. Я жму на тормоз, но он не останавливается!
   - Берегись старика впереди! - вдруг крикнул Брейворт.
   Эйнсли жал на тормоз, но теперь поднял голову. Прямо перед ними стоял пожилой мужчина, довольно дородный.
   - Эй! - крикнул Джек.
   - Посторонитесь! - воскликнул Хейвуд.
   Но было уже слишком поздно. Старый джентльмен вздрогнул, услышав крик. Обернувшись, он увидел двух мальчишек на трехколесном велосипеде, бешено несущихся на него. На мгновение он потерял голову и заколебался. Сначала он сделал шаг направо, потом налево, а потом отступил назад и сказал: "Берегись, берегись, вы меня собьете!"
   - Поворачивай направо! - крикнул Брейворт.
   Нерешительность старого джентльмена смутила Эйнсли, и он повернул сначала влево, потом вправо. К счастью, его постоянное давление на тормоз начало влиять на их скорость, и когда они, наконец, столкнулись со старым джентльменом, удар был не таким сильным, как мог бы быть. Но этого было достаточно, чтобы опрокинуть трехколесный велосипед, сбросить Эйнсли и Брейворта и сбить их жертву с ног.
   - Вы не ранены? - спросил Хейвуд, который первым поднялся на ноги и тотчас же бросился на помощь незнакомцу.
   - Если у меня не сломаны кости, то не благодаря вам, - сердито ответил старый джентльмен.
   - Нам очень жаль, - начал Эйнсли.
   - Мы не хотели, - начал Хейвуд, когда старый джентльмен прервал их обоих.
   - Конечно, вы не хотели, - воскликнул он. - Если бы вы действительно хотели, я бы посадил вас в тюрьму! Конечно, вы сожалеете, но это не помогло бы моим костям, если бы я их сломал!
   - Но вы ведь ничего не сломали, правда? - спросил Эйнсли, поднимая трехколесный велосипед.
   - Тебе-то что? - крикнул пожилой и раздражительный человек.
   - Ничего, - ответил Хейвуд. - С вами все в порядке. Нам все равно, есть у вас сломанные кости или нет!
   - Не дерзи, обезьянка! - сказал старый джентльмен с возрастающим гневом.
   - Сами вы горилла! - возразил Хейвуд.
   - Что? - крикнул незнакомец. - Ты что, хочешь перекинуться со мной парой слов? - И он угрожающе взмахнул своей тяжелой тростью с блестящим серебряным набалдашником наверху.
   - Да бросьте вы! - возразил американец. - Вы первый начали, вы назвали нас обезьянами!
   - В этой стране дела идут плохо, если человек не может выехать из города на день по делам, не подвергаясь нападениям и оскорблениям со стороны шайки молодых негодяев.
   - Ну, вот что я вам скажу, - перебил его Эйнсли, - мы не молодые негодяи.
   - Полагаю, вы, молодые негодяи, учитесь в той школе на холме? - спросил старый джентльмен.
   - Да, - ответил Эйнсли.
   - И что из этого? - спросил Брейворт.
   - Я нанесу визит учителю и спрошу его, почему он не учит вас, волчат, хорошим манерам.
   - Предпочитаю быть молодым волчонком, чем старым медведем! - быстро ответил Брейворт.
   - А теперь запомните мои слова, - сказал старый джентльмен, подавив гнев и говоря с ударением на каждом слове, - запомните мои слова! Я думаю, вы оба получили огромное удовольствие, столкнувшись со мной. Я верю, что вы сделали это нарочно. Поскольку вы сочли нужным добавить оскорбление к оскорблению, я изложу свою точку зрения вашему учителю. Я намеревался вернуться в город с пятичасовым поездом, и, возможно, мне придется это сделать, но если мне удастся, я зайду в школу сегодня днем, по дороге на вокзал. Тогда посмотрим, что скажет ваш учитель по поводу вашей наглости и жестокости. А теперь - больше никаких слов. Вы можете поберечь дыхание, чтобы оправдаться перед учителем.
   С этими словами старый джентльмен отвернулся и снова начал спускаться с холма.
   Хейвуд уже собирался бросить несколько вызывающих слов вслед удаляющемуся неприятелю, когда Джек остановил его.
   - Пусть идет, - сказал он, - не нужно усложнять ситуацию.
   С этими словами он начал медленно толкать трехколесный велосипед вверх по склону.
   Разгоряченный словесной дуэлью, Хейвуд был полон желания продолжить ее, и прошло несколько минут, прежде чем он понял всю серьезность их положения.
   Они возвращались молча, с опущенными головами, сознавая свою неправоту. Может быть, именно это и заставляло их испытывать некоторое раздраженными на самих себя и друг на друга.
   Когда они поднялись на гребень холма, и перед ними открылась более ровная дорога, Хейвуд сел на трехколесный велосипед, а Джек пошел рядом, все еще погруженный в свои мысли.
   - Я знал, что-то случится, если получить велосипед от джинна! - наконец, мрачно сказал Джек.
   - Велосипед замечательный! - возразил Брейворт, защищая своего джинна. - Не нужно обвинять джинна в том, что ты не умеешь им управлять. Если бы ты повернул руль так, как я тебе сказал, мы бы не наехали на него!
   - Ну, об этом сейчас говорить бесполезно - дело сделано, и точка!
   - Ты думаешь, он имел в виду то, что сказал, - что придет сегодня вечером в школу и пожалуется?
   - Думаю, да. С ним все было бы в порядке, если бы ты его так не разозлил.
   - Ну, конечно, во всем виноват я! Я не собирался стоять там спокойно, как моллюск, пока он обзывается. Думаю, к тому времени, как я закончил, он уже знал мое мнение о нем.
   - Ты сделал все в десять раз хуже, обругав его таким образом.
   - Я этого не делал!
   - Ты это сделал! Ты считаешь себя таким остроумным.
   - Ну, я бы пожалел, если бы не был умнее некоторых, - угрюмо проворчал американец.
   - Хорошо, - ответил Джек, - если ты так говоришь, то попрошу тебя слезть с этого трехколесного велосипеда - он мой!
   - Это довольно подло - учитывая обстоятельства. Если бы не я, у тебя не было бы трехколесного велосипеда, чтобы приказать мне слезть. Вот, возьми свой старый трехколесный велосипед. Мне жаль, что я отдал тебе одно из моих желаний, если это все, что я получаю в благодарность!
   Джек мгновенно устыдился и раскаялся.
   - Нет, Брейворт, я погорячился. Это все из-за нашей ссоры. Мы оба серьезно влипли. Ты не думаешь, что он просто притворялся, чтобы попугать нас?
   - Мы отдавили ему ноги и сбили - он выглядел так, словно сошел с ума от ярости, - задумчиво сказал Хейвуд. - И он знает, что мы учимся в здешней школе. Он придет, даже если для этого ему придется бросить все. У нас есть только один шанс.
   - Какой?
   - Ты же слышал, как он сказал, что приехал сюда на целый день.
   - Но он сказал, что уедет, как только закончит свои дела здесь - а на обратном пути зайдет в школу. До вечера у него еще много времени.
   - Пусть приходит! - сказал Брейворт. - Он найдет только хозяина дома - учитель возвращается завтра.
   - Ура! - воскликнул Джек. - Тогда все в порядке.
   Когда они добрались до школы, их настроение немного улучшилось.
   Однако после обеда Джек, бродивший в одиночестве, с вытянутым лицом вошел в классную комнату, где сидел Брейворт.
   - Послушай, - начал он, - я только что застал Мэри за разжиганием камина у доктора и узнал от нее, - он прислал телеграмму с сообщением, что приедет сегодня трехчасовым поездом.
   - Значит, мы пропали, - заметил Хейвуд, - потому что этот старик явится, как судьба, когда доктор будет дома. Он строгий?
   - В некоторых вещах.
   - Но, в конце концов, это был несчастный случай.
   - Этот старик будет клясться, что мы сделали это нарочно, и потом, - сказал Джек, - ты... мы разговаривали с ним не очень-то вежливо. Доктор, конечно, ужасно рассердится. Он продержит нас на площадке до тех пор, пока ребята не вернутся, и запретит кататься на трехколесном велосипеде; может быть даже - совсем.
   - Значит, конец нашему веселью! - сказал Хейвуд. - Может быть, доктор все-таки не приедет, может, случится что-нибудь, что его остановит.
   - Как бы мне этого хотелось!
   - Послушай, Брейворт! - воскликнул Джек.
   - Что такое?
   - Ничего, просто он не приедет, вот и все.
   - Почему?
   - Ты забыл о джинне? Ты загадал желание?
   - О, это не считается. На самом деле это не желание, и к джинну никакого отношения не имеет, - заметил американский мальчик.
   - А я думаю, что имеет. Это было желание, и он обязан его исполнить. Ты истратил свое второе желание.
   - Это так, - задумчиво произнес Хейвуд. - Если подумать, то я не знаю, достаточно ли плохо было дело, чтобы потратить еще одно желание, но я сделал это. Доктор не приедет. Это уже кое-что, и мы сможем все исправить, когда найдем кольцо.
   - Давай поищем, пока не стемнело, - предложил Джек. - Если мы найдем его до прихода старого джентльмена, ты сможешь натравить на него своего джинна.
   -Это было бы великолепно, - согласился Хейвуд, - он бы заставил старика попрыгать, правда?
   - Ты должен сказать ему, чтобы он не причинял ему вреда, - сказал Джек, - иначе мы еще больше влипнем.
   - Я ему намекну на это, - беззаботно сказал американец. К этому времени он уже рыскал в траве. - Но я начинаю думать, что теперь мы никогда не получим это кольцо.
   - Послушай, Брейворт, ты ... ты не разыгрывал меня все это время? С этим джинном все в порядке?
   - Если нет, то как ты объяснишь этот велосипед? - торжествующе спросил Хейвуд.
   - Я забыл об этом, но мне жаль, что ты потерял это кольцо. Или ты думаешь, что джинн забрал его, когда оно упало?
   - Если так, то он его точно не отдаст, - мрачно сказал Хейвуд. - Для этого он достаточно умен. Тогда я потерял своего джинна. Тяжело заполучить его и потерять вот так сразу.
   - У тебя есть еще одно желание - это, по крайней мере, хоть что-то, - предложил Джек.
   - Я его использую. На этот раз я буду очень осторожен. Может быть, мне захотеть, чтобы джинн вернулся?
   - Нет, - быстро вмешался Джек, - потому что, видишь ли, когда он придет, у тебя не будет кольца, и он не будет твоим рабом.
   - Может быть, и так. Нет, я не буду так рисковать, но... Тогда я загадаю найти кольцо.
   - Не поможет, если оно у джинна.
   - Хорошо, я подумаю, что пожелать. А теперь, давай поищем, вдруг кольцо все-таки здесь?
   Они тщетно искали, пока не стемнело, и миссис Коссет не появилась на ступеньках школы.
   - Мастер Эйнсли, - позвала она, - подойдите сюда на минутку.
   Джек ушел и после короткого разговора присоединился к своему другу.
   - Нам надо идти на станцию, - коротко объявил он, - доктор еще не приехал, и миссис Коссетт считает, что поезд по каким-то причинам задержался; она, кажется, в панике из-за того, что ей сказал молочник, и хочет, чтобы мы пошли и выяснили, в чем дело.
   - Иди, - сказал Хейвуд, - а я хочу найти это кольцо.
   - Нет, пойдем со мной, так будет лучше, - настаивал Джек, который, казалось, сейчас не особенно заботился о мнении товарища. Брейворт уступил, видя, что на самом деле было слишком темно, чтобы надеяться найти кольцо.
   На станции было больше народу, чем обычно; люди, бродившие по вокзальному двору, казалось, обсуждали что-то с возбуждением, весьма отличавшимся от их обычного; на перроне собирались еще более возбужденные группы, и ко всем служащим, от начальника станции до разносчика газет, жадно обращались за информацией. Джек и Хейвуд стояли в ожидании, пытаясь выяснить причину этого непривычного переполоха, но какое-то время, кроме того, что поезд на Лондон опаздывал на час или два, они ничего не могли узнать. Наконец, через стороннего наблюдателя они поняли, что на линии произошел несчастный случай - они думали, что это столкновение, но не были уверены, поскольку получить какие-либо точные сведения от железнодорожного персонала было практически невозможно. Мальчики слонялись вокруг, время от времени слыша зловещие слова в бессвязных обрывках разговора, которые усиливали их тревогу.
   - Я не могу здесь оставаться, - сказал, наконец, Джек. - Пойдем домой.
   Они шли обратно почти в полном молчании, потому что ни один из них не хотел выдавать другому то, что было у него на уме.
   - Почему мы не спросили носильщика или кого-нибудь еще? - сказал Брейворт. - Мы поступили не очень умно, ничего толком не узнав.
   - Они бы нам не сказали. Они всем говорили одно и то же - что линия перекрыта, и это все, что они знали сами, - ответил Джек, который боялся спросить, чтобы его опасения не подтвердились какими-нибудь ужасными новостями.
   - Что ж, вероятно, мы встретим доктора, когда вернемся, - сказал Хейвуд. - Я только надеюсь, что старик, которого мы переехали, не появится, вот и все!
   - Не надо, - смущенно сказал Джек.
   - Не надо чего?
   - Говорить так, как будто все будет в порядке.
   К этому времени они уже были у школьных ворот и направились к заднему входу.
   - Брейворт, - сказал Джек дрожащим шепотом, - не кажется ли тебе, что лучше избавиться от этого велосипеда?
   - Ничуть, - сказал Брейвурт. - С какой стати?
   - Потому что его подарил этот мерзавец. И я не хочу больше иметь с ним ничего общего, - ответил Эйнсли, входя в классную комнату.
   - Что ты имеешь в виду? Ты ведь не думаешь...
   - Я знаю, и ты тоже. Ты же знаешь, что он это сделал!
   - Как ты это понял? - спросил американец.
   - Ты хотел, чтобы случилось что-нибудь такое, что помешало бы доктору вернуться сегодня вечером; что-нибудь - это столкновение... и... я считаю это мерзкой проделкой джинна, - объявил Джек, чуть не плача.
   Это предположение помогло Брейворту почувствовать свою значимость, хотя он и был в ужасе, надо отдать ему должное, от той буквальной верности, с которой его желание было исполнено.
   - Я думаю, что джинн не виноват; он должен был сдержать свое обещание, и в тот момент не видел другого способа.
   - Откуда ты знаешь? Предположим, он никогда не приедет... совсем... О, Хейвуд, это ужасно! Ты не знаешь, каким веселым был бедный доктор, - ты его почти не видел. А теперь, может быть, он... Почему ты не мог уследить за тем, что говоришь?
   - Я никогда не имел этого в виду, - угрюмо сказал Брейворт. - Тогда я не думал о желаниях. Нет смысла меня обвинять. И, в конце концов, мы же не знаем, что доктор ранен.
   - Мы знаем, что люди действительно получают травмы в столкновениях, и такое уже было. Брейворт, не делай вид, что тебе все равно. Ты бы так не делал, если бы знал, какой он, доктор. Он водил меня на пантомиму за неделю до твоего приезда и всегда старался придумать что-нибудь, чтобы сделать праздники менее скучными для нас здесь - ты не знаешь, каким он был! Ну и что, если он был строг время от времени? Я бы предпочел иметь такого учителя, как он, а не легкомысленного болвана. А теперь он ранен, возможно, убит - и это все твоя вина, а ты стоишь и ничего не делаешь.
   - Кругом виноват, и что же мне делать? - пробурчал американец.
   - Ты можешь что-нибудь сделать; есть еще одно твое желание, используй его и пожелай, чтобы доктор ни капельки не пострадал; ты должен!
   Мальчики стояли друг против друга в освещенной огнем школьной комнате. Джек отчаянно нуждался в утешении; он был нежным мальчиком, и мысль о том, что его наставник не вернется живым, приводила его в отчаяние. Он упрекал себя за все свое бунтарское и неблагодарное поведение. В глубине души ему всегда нравился учитель, а против доктора он говорил только потому, что так говорили другие, а он не хотел, чтобы его считали каким-то особенным. И теперь он, возможно, никогда больше не увидит доброго лица доктора, никогда не услышит хорошо знакомый голос, хвалящий его за работу или за игру, если только Брейворт не начнет действовать немедленно. А Брейворт стоял с раздражающим хладнокровием.
   - Если ты этого не сделаешь, - сказал Джек, - ты станешь убийцей, и я все расскажу.
   - Погоди, - сказал Брейворт, - давай немного разберемся. Я хочу быть абсолютно уверен в фактах. Я стараюсь сделать все правильно, разве ты не видишь? Если джинн выставил себя таким ослом, смогу ли я своим желанием исправить это? Вот в чем проблема.
   - О, не спорь и не говори об этом! - нетерпеливо воскликнул Джек. - Попробуй.
   - Предположим, что никакого столкновения не было, и доктор в полном порядке. В таком случае, мое последнее желание было бы потрачено впустую.
   - Какое это имеет значение, Брейворт? Я никогда больше не заговорю с тобой, если ты не загадаешь это желание.
   - Тебе легко так говорить. Подумай сам, что бы я мог пожелать! Я мог бы стать самым умным, или самым богатым, или самым сильным мальчиком во вселенной. Я мог бы пожелать уметь летать, если бы захотел! Нет ничего, что я не мог бы пожелать и получить это! И вот ты ожидаешь, что я откажусь от всего этого и пожелаю совершенно обычное желание, даже не зная, есть ли для него повод.
   - Какое удовольствие было бы быть богатым или сильным и знать, что ты мог спасти доктора, если бы захотел, и не сделал этого?
   - Ну, - неохотно сказал Хейвуд, - предположим, я пожелаю ему благополучного возвращения...
   - Нет,- ответил Джек. - Ты хотел, чтобы что-то помешало ему вернуться, и всегда что-то будет мешать, если ты это не отменишь. Я хочу убедиться, что все в порядке. Пожелай ему немедленно вернуться сюда в целости и сохранности, тогда мы будем знать, что на этот раз джинн ничего не перепутал.
   - А если доктор сейчас вернется, а старик придет, что тогда? - спросил Хейвуд.
   - Мне все равно, - ответил Джек, - лишь бы с доктором ничего не случилось. Нет ничего хуже этого! Брейворт, ты же понимаешь, что я прав, и не нужно тянуть время! Ты не должен этого делать!
   - Ну, - сказал Хейвуд после некоторой борьбы. - Я думаю, что все это глупость, но пусть будет по-твоему. Я хочу, чтобы доктор немедленно вернулся целым и невредимым!
   Оба мальчика ждали с некоторой опаской, не совсем уверенные, не влетит ли их уважаемый директор в окно, или в дымоход, или сквозь пол, подталкиваемый джинном, но в течение двух или трех минут ничего не происходило.
   - Он отправился за ним, - тихо сказал Хейвуд.
   - Я надеюсь, что он сделает это незаметно! - воскликнул Джек.
   Раздался звонок, и через минуту-другую в холле послышался хорошо знакомый голос.
   - Доктор! - крикнул Джек и разразился истерическим смехом.
   Снова послышался голос доктора.
   - Идите туда, Кавана. Я присоединюсь к вам через минуту.
   Вошел полковник Кавана.
   - А, - сказал полковник, увидев двух мальчиков, - вы еще не нашли свое кольцо?
   - Пока нет, - ответил Хейвуд.
   - Значит, вы больше не видели своего джинна?
   - Нет,- воскликнул Джек, - и мы не хотим его видеть! Он... он скотина! Вот кто он такой.
   - И что же джинн учудил на этот раз? - спросил полковник Кавана.
   - Вы никому не скажете, если мы вам расскажем? - спросил Хейвуд.
   - Думаю, я умею хранить секреты, - ответил полковник. - Вы можете довериться мне.
   - Ну, - начал Джек, - этот джинн... давай ты, Брейворт! Мне неприятно об этом говорить.
   Полковник Кавана с серьезным видом повернулся к американцу.
   - Ну, - начал Хейвуд, - мы ехали на трехколесном велосипеде вниз по склону, и он так разогнался, что мы не смогли его остановить и столкнулись со старым джентльменом,
   и ему это не понравилось...
   - Мне бы самому это не понравилось, - заметил полковник, когда американец замолчал, чтобы перевести дух.
   - Мы сказали ему, что нам очень жаль, а он сказал, что мы молодые негодяи, а потом я его разозлил, и он сказал, что придет и все расскажет доктору, но нам было все равно, потому что мы думали, что доктора не будет дома до завтра.
   - Но какое отношение к этому имеет джинн? - спросил полковник.
   - К этому я и подхожу, - ответил Хейвуд.
   - Скоро увидите, - добавил Джек.
   - Продолжайте, - сказал полковник Кавана. - Я весь внимание.
   - Ну, - снова начал Хейвуд, - когда мы вернулись сюда, то услышали, что доктор вернется сегодня днем, и боялись, что старик будет жаловаться, потому что, знаете ли, нам не следовало с ним пререкаться, а я его сильно разозлил.
   - Боюсь, что ваше поведение достойно порицания, - сказал полковник с серьезным лицом, хотя в глазах его мелькнул огонек.
   - А потом... потом я пожелал, чтобы доктор не вернулся сегодня днем. И это было мое второе желание.
   - О! - воскликнул полковник Кавана. - И джинн его исполнил?
   - Ну да! - воскликнул Джек. - Скотина!
   - Доктор не вернулся, когда его ждали, - продолжал Хейвуд, - а когда мы пришли на станцию, то услышали, что произошел несчастный случай, и мы поняли, что джинн что-то натворил.
   - Понятно, - сказал полковник, - вы думаете, что джинн вызвал аварию, чтобы выполнить ваше желание, и доктор не вернулся домой
   - Именно это он и сделал! - воскликнул Джек.
   - И что же вы сделали? - спросил полковник Каванаг.
   - Во-первых, мы чувствовали себя довольно скверно из-за этого; а потом Джек принялся умолять меня исполнить мое третье желание и вернуть доктора; наконец, я это сделал, и не прошло и трех минут, как мы услышали его голос, доносившийся из-за входной двери.
   - А, - сказал полковник, - по-моему, это даже больше удивительно, чем получить трехколесный велосипед, не так ли?
   Но прежде чем мальчики успели ответить, вошла горничная и сказала, что доктор готов принять полковника Кавана в своем кабинете.
   - Вы ничего не скажете? - крикнул Джек, когда полковник уходил.
   - Нет, - ответил полковник Кавана, - я сдержу свое обещание. Ваш секрет в безопасности.
   Лицо полковника было серьезным, когда он говорил это, но едва вышел из комнаты, его губы тронула улыбка. Она еще не исчезла, когда он вошел в кабинет доктора, и учитель заметил ее.
   - Чему вы улыбаетесь, Кавана? - спросил он. - В прежние времена, когда мы вместе учились в школе, мы всегда любили посмеяться.
   - Но когда мы вместе учились в школе, никогда не было такой шутки, - ответил полковник Кавана. - И я не могу сказать вам, что это такое. Я поклялся хранить тайну. Но вы можете мне кое-что рассказать. Как так получилось, что вы сейчас здесь, хотя на железной дороге произошло столкновение и линия заблокирована?
   - Это достаточно просто, - ответил доктор. - Я поехал по другой линии, которая идет в Сторчестер, милях в десяти отсюда, на побережье. Мне нужно было встретиться там с одним человеком по делу. А когда я шел сюда, вы встретили меня и подвезли в своей коляске. С моей стороны было довольно жестоко принять ваше предложение, так как я занял единственное место и заставил вашего черного слугу вылезти и идти пешком.
   - Он не будет возражать против такого упражнения, - сказал полковник. - Он сипай и привык к долгим прогулкам. Я послал спросить, можно ли подарить мальчику трехколесный велосипед. Я сказал его матери, что найду его, и она сказала, что трехколесный велосипед - это то, что ему нужно. Поскольку вас не было дома, я взял на себя смелость снова послать этого человека сегодня утром с трехколесным велосипедом.
   - Я разрешаю трехколесные велосипеды, - сказал доктор.
   - Тогда все в порядке, - продолжал полковник. - А теперь я хочу попросить вас еще об одном одолжении. Не говорите мальчику, что я послал ему трехколесный велосипед.
   - Разве он не знает? - спросил доктор.
   - Нет.
   - Но откуда, по его мнению, он взялся? - поинтересовался доктор. - Он ведь знает, что чудес не бывает.
   - Возможно, он иногда так думает, - сказал полковник. - Во всяком случае, я хочу, чтобы вы не задавали слишком любопытных вопросов.
   - Как вам будет угодно, - ответил доктор.
   - Тогда все улажено удовлетворительно, - сказал полковник Кавана, и устроился поудобнее поболтать со своим старым другом доктором.
   Позже вечером, когда полковник уходил, он увидел в холле трехколесный велосипед и сказал себе: "Интересно, что будет, когда американец найдет кольцо?"
   Но ничего не произошло, потому что кольцо так и не было найдено.
  

МАЛЕНЬКАЯ ХОРОШАЯ ДЕВОЧКА

  
   Ее звали Присцилла Проджерс, и она была очень хорошей маленькой девочкой. На самом деле она была так хороша, что не могла не сознавать этого сама, а это та ступень, до которой очень многим прекрасным людям никогда не удается дойти. Она была еще совсем ребенком, это правда, но она прочла очень много прекрасных рассказов и поэтому знала, какое сильное влияние на взрослых может оказать невинное детское замечание, или юношеский пример, или счастливое сочетание того и другого. И в раннем детстве - ей было всего одиннадцать лет на момент написания этой истории - она ясно видела, что ее миссия состоит в том, чтобы изменить свою семью и всех родственников. Такая задача вообще тяжела для столь юной особы, но в особенности являлась таковой для Присциллы, потому что, кроме отца, матери, брата и сестры, в которых она не могла не заметить многих серьезных недостатков, у нее имелась тетка, склонная к неискренности, две кузины, чей эгоизм и неприветливость было больно видеть, и кузен-мужчина, который был грубияном и настолько не уважал приличия, что обычно ходил в желтых сапогах! Тем не менее, Присцилла не дрогнула, хотя по какой-то причине ее искренние и неустанные усилия до сих пор не произвели глубокого впечатления ни на кого. Временами она думала, это происходит оттого, что она пытается реформировать всю свою семью сразу, и что лучше было бы взять каждого отдельно и посвятить всю свою энергию улучшению этого человека. Но она никак не могла решить, с какого члена семьи начать. Неудивительно, что она часто испытывала некоторое уныние, но даже это было ободряющим симптомом, потому что в книгах обычно именно тогда, когда маленькая героиня впадает в крайнее уныние, кажущаяся нераскаявшейся родственница проявляет первые признаки исправления.
   Так что Присцилла не сдавалась: иногда она просто бросала на кого-нибудь шокированный неодобрительный взгляд, который отрабатывала перед зеркалом до тех пор, пока не научилась делать это в совершенстве; иногда - с каким-нибудь нежным, тактичным намеком. "А тебе не кажется, дорогой папа, - говорила она тихонько воскресным утром, - что ты мог бы написать свою газетную статью в какой-нибудь другой день?" Или она спрашивала свою мать, которая, конечно же, любила носить красивые вещи: "Сколько хлеба для бедных голодающих можно купить за твою новую шляпку, мама? Мне бы так хотелось посчитать это на моей маленькой грифельной доске!"
   Она напоминала брату Алику, что было бы гораздо лучше, если бы он, вместо того чтобы тратить время на игры с глупыми маленькими оловянными солдатиками, постарался узнать как можно больше до того, как его отправят в школу; при этом она никогда не уставала цитировать своей сестре Бетти строчку: "Будь хорошей, милая девочка, а кто-то пусть будет умным!" - которую Бетти совершенно несправедливо истолковала как то, что Присцилла плохо думает об умственных способностях своей сестры. Однажды, когда детям в качестве поощрения разрешили прочесть вслух "Айвенго", Присцилла отказалась участвовать в чтении, пока добросовестно не прочитала весь нормандский период английской истории; а в другой раз она горько заплакала, услышав, что ее мать устроила для них обучение танцам и даже целый день терпела хлеб и воду, вместо того чтобы согласиться на занятие, которое, как она опасалась, окажется ловушкой. На второй день на ужин был ростбиф и йоркширский пудинг, и Присцилла уступила; но она приняла решение, - и сдержала его, - что если пойдет в танцевальный класс, то решительно откажется от малейших усилий выучить хоть один шаг.
   Я упоминаю обо всех этих чертах только для того, чтобы показать, что Присцилла действительно была необыкновенно хорошим ребенком, и это делает еще более печальным и странным то, что ее семья так мало выиграла от ее примера. К сожалению, ее не любили и не уважали, как следовало бы. Папа, если не сердился, жестоко смеялся над ее мягкими упреками; мать продолжала тратить деньги на платья и шляпки и даже позволяла горничной говорить, что ее госпожи "нет дома", когда просто не желала принимать гостей. Алик и Бетти тоже приходили в раздражение, когда Присцилла уговаривала их держать себя в руках, так что в целом она не могла не чувствовать себя совершенно одинокой в таком окружении.
   Но она никогда не падала духом; ее папа был литератором и писал рассказы, часть из которых, как она боялась, были не так правдивы, какими казались, в то время как он неизменно забывал вставить мораль в любой из них; часто она делала ему небольшие замечания с видимой небрежностью, в надежде, что он напечатает их - но он никогда этого не делал; она никогда не могла признать себя персонажем ни в одном из его рассказов, и поэтому, в конце концов, она вообще перестала их читать!
   Однажды утром она была более всего близка к тому, чтобы сдаться в полном отчаянии, - более, чем когда-либо прежде. Еще вчера она была так полна надежд! ее отец, казалось, действительно начал ценить свою маленькую дочь и подарил ей шесть пенсов новой чеканки, чтобы положить в ее копилку. Это ободрило ее до такой степени, что, услышав на следующее утро, как он воскликнул: "Черт побери!" - она, прижав одну руку к бьющемуся сердцу, а другую мягко положив ему на плечо (что в таких случаях вполне уместно), напомнила ему, что такое выражение едва ли менее предосудительно, чем настоящая брань. На что ее жестокосердый папа сказал ей почти резко: "Не будь маленькой занудой!"
   Присцилла, конечно, простила его, и простила легко, потому что он был ее отцом, и ее долгом было терпеть его, но при всем том она глубоко чувствовала несправедливость. Потом, когда она поднялась в детскую, Алик и Бетти подняли неистовый шум только потому, что она настояла на том, чтобы научить их шахматным ходам, когда они порочно хотели играть в халму! Поэтому, чувствуя себя сбитой с толку и больной душой, она надела шляпку и в полном одиночестве выбежала на тихую улочку неподалеку от своего дома, где могла успокоить свой беспокойный ум, размышляя о неблагодарности и недостаточной оценке, с которыми были встречены ее усилия.
   Не успела она отойти далеко, как увидела сидящую на скамейке согбенную старуху в чепчике с костылем в руках, и эта старуха, - Присцилла (которая была очень наблюдательна) тотчас же догадалась, - была феей, в чем, как выяснилось, оказалась совершенно права.
   - Добрый день, мое прелестное дитя! - прохрипела старая дама.
   - Добрый день, сударыня! - вежливо ответила Присцилла (она знала, что не только правильно, но и благоразумно быть вежливой с феями, особенно когда они принимают облик старух). - Но, пожалуйста, не называйте меня хорошенькой, потому что я не красавица. По крайней мере, - добавила она, гордясь своей правдивостью, - не совсем хорошенькая. И мне бы очень не хотелось все время думать о своей внешности, как бедняжка Милли, - она наша горничная, вы же знаете, - и мне так часто приходится говорить ей, что она не сама сделала себе лицо.
   - Вижу, я тебя не пугаю, - сказала старая карга, - но, может быть, ты не знаешь, что разговариваешь с феей?
   - О да, но я нисколько не боюсь, потому что, видите ли, феи могут причинить вред только плохим детям.
   - Ах, а ты славная малышка, это нетрудно заметить!
   - Дома этого не видят, - сказала Присцилла с грустным вздохом, - иначе они больше слушали бы, когда я рассказываю им о том, чего им не следует делать.
   - А что они делают такого, чего не должны делать, дитя мое, если ты не против рассказать мне?
   - О, я нисколько не возражаю! - поспешила заверить ее Присцилла, а затем рассказала старухе обо всех недостатках своей семьи и о том, какое испытание ей пришлось вынести, чтобы заставить их исправиться. - А папе становится все хуже, - печально заключила она, - только представьте, сегодня утром он назвал меня маленькой занудой!
   - Ну-ну, - сочувственно сказала фея, - дорогая, дорогая! Он тебя так назвал, да? "Маленькая зануда"! Ах, куда идет мир! Полагаю, что твой папа и все остальные вбили себе в голову, будто ты слишком молода и неопытна, чтобы стать их советником, не так ли?
   - Боюсь, что так, - призналась Присцилла, - но мы не должны винить их, - мягко добавила она, - мы должны помнить, что они не знают ничего лучшего, не так ли, мэм?
   - Ах ты, милое дитя! - восторженно воскликнула старушка. - Я должна подумать, не смогу ли я чем-нибудь помочь тебе, хотя я уже не та фея, какой была раньше, - и все же есть вещи, с которыми я могу справиться, если придется. Тебе нужно что-то, что докажет им, - они должны уделять тебе больше внимания, так?
   - Да! - горячо воскликнула Присцилла. - И... и... как бы это было, если бы вы превратили их во что-нибудь другое, просто чтобы показать им, а потом я могла бы попросить, чтобы они снова превратились, понимаете?
   - Какая ты маленькая хитрюга! - воскликнула фея. - Но давай посмотрим... если ты придешь домой и увидишь, что твой жестокий папа исполняет обязанности семейной вешалки для шляп или расхаживает с важным видом, как китайский петух...
   - О да, и я буду кормить его каждый день, пока он не пожалеет! - порывисто перебила ее добросердечная девочка.
   - Ах, ты так торопишься, моя дорогая. Кто напишет все эти умные статьи и сказки, чтобы заработать на хлеб и мясо для всех вас? Птицы не умеют пользоваться пером. Нет, надо найти какой-нибудь фокус посимпатичнее - я помню, как давным-давно он был исполнен для хорошей маленькой обиженной девочки, такой же, как ты, моя дорогая, такой же, как ты! Так, что же это было? какой-то подарок, который я делала ей всякий раз, когда она открывала рот...
   - Да, я помню... Как забавно, что вы забыли! Всякий раз, когда она открывала рот, с губ ее сыпались розы, бриллианты и рубины. Это было бы замечательно! Тогда им придется позаботиться обо мне! О, будьте доброй старой феей и сделайте мне такой подарок - сделайте, сделайте!
   - Ну, не надо так торопиться! Ты забываешь, что сейчас не время года для роз, а что касается драгоценностей, то не думаю сильно ошибиться, предположив, что ты довольно часто открываешь рот в течение дня.
   - Алик действительно называет меня "болтушкой", - сказала Присцилла, - но это неправильно, потому что я никогда не говорю, не имея, что сказать. Я не думаю, что люди должны это делать - это может принести много вреда, не так ли?
   - Несомненно. Но, во всяком случае, если бы мы делали это каждый раз, когда ты открываешь рот, ты бы скоро разорила меня, это ясно! Нет, я думаю, лучше будет сделать, если драгоценности будут падать только тогда, когда ты скажешь что-то, что особенно хочешь улучшить - как тебе?
   - Очень мило, мэм, благодарю вас, - сказала Присцилла, - потому что, видите ли, это одно и то же.
   - Ну что ж, постарайся как можно бережливее относиться к своим добрым намерениям - помни, что в эти трудные времена богатства бедной старой феи не так неисчерпаемы, как раньше.
   - И драгоценности действительно будут падать?
   - Всякий раз, когда они будут "указывать мораль и украшать сказку", - сказала старуха (которая для феи была особенно начитанной). - А теперь, беги домой и рассыпь жемчуг перед родственниками.
   Едва ли нужно говорить, что Присцилла была готова повиноваться; она бежала всю дорогу домой с легким сердцем, желая продемонстрировать свой чудесный дар. "Как они удивятся! - думала она. - Если бы это была Бетти, а не я, думаю, она вернулась бы, разговаривая жабами! Это был бы хороший урок для нее, но все же жабы - мерзкие твари, и это было бы довольно неприятно для всех нас. Думаю, я не скажу Бетти, где встретила фею".
   Она вошла и скромно заняла свое место за семейным завтраком; все уже сидели, включая ее отца, который за утро успел закончить большую часть своей работы.
   - А теперь поскорее ешь свой обед, Присцилла, - сказала мать, - а то он совсем остынет.
   - Я всегда позволяю ему немного остыть, мама, - ответила добрая девочка, - чтобы не думать слишком много о еде.
   Произнося эти слова, она почувствовала, как с кончика ее языка каким-то таинственным образом сорвался драгоценный камень, и увидела, как он с грохотом упал в ее тарелку. "Притворюсь, что ничего не замечаю", - подумала она.
   - Привет! - воскликнул Алик, прервав жевание. - Привет, Присси*!
  
   * Игра слов. Присси - уменьшительное от Присцилла и ханжа.
  
   - Если ты спросишь маму, я уверена, она скажет тебе, что говорить с набитым ртом в высшей степени неприлично, - сказала Присцилла, и ее речи сильно помешал огромный изумруд.
   - Мне это нравится! - воскликнул ее грубый брат. - Кто из нас теперь говорит со своим набитым ртом?
   - "Своим" - совершенно излишне, дорогой, - только и ответила Присцилла на эту насмешку, деликатно извлекая изумруд. - Тебе бы следовало сказать просто "с набитым ртом". - Ибо грамматика Присциллы была так же хороша, как и ее принципы.
   - Но, в самом деле, Присцилла, дорогая, - сказала ее мать, которая испытывала некоторое смущение от такого необычного опыта, как необходимость придираться к своей маленькой дочери, - тебе не следует есть сладости прямо перед обедом и... и не могла бы ты избавляться от них каким-нибудь другим способом?
   - Сладости! - воскликнула Присцилла, сильно раздосадованная тем, что ее неправильно поняли. - Это не сладости, мама. Смотри! - И она протянула ей один из камней.
   - Если мне будет позволено высказать свое мнение, - заметил ее отец, - я бы предпочел, чтобы мой ребенок сосал сладости, а не цветные бусины, и в любом случае я возражаю против того, чтобы мне показывали их во время еды. Но если я ошибаюсь...
   - Папа совершенно прав, дорогая, - сказала мать, - это опасная привычка... Что будет, если ты проглотишь хотя бы одну! Брось их в огонь, как хорошая девочка, и продолжай обедать.
   Присцилла, не говоря ни слова, поднялась с порозовевшими щеками и очень аккуратно бросила жемчужину, рубин и изумруд в самый центр огня. Покончив с этим, она вернулась на свое место и молча продолжала обедать, хотя чувства мешали ей есть.
   "Если они решат, что мой жемчуг - это всего лишь бусины или леденцы, - с горечью сказала она себе, - я больше не буду тратить на них время, вот и все! Я больше не открою рта, разве что чтобы сказать самые обычные вещи - вот так!"
   Если бы Присцилла не была такой хорошей девочкой, можно было бы подумать, что она вспыльчива, но это было не так; ее чувства были уязвлены, вот и все, а это совсем другое.
   В тот же день пришла ее тетя Маргарин, миссис Хойл. Это была та самая тетушка, о которой мы уже упоминали, как о склонной к неискренности; она была небогата и имела склонность льстить людям; но, несмотря на это, Присцилла любила ее и никогда не замечала в ней неискренности по отношению к себе. Ее послали в гостиную развлекать тетушку, пока мать не будет готова спуститься вниз, и тетушка, как обычно, переполняла ее нежным восхищением.
   - Как ты хорошо выглядишь, моя милая! - начала она. - И какое на тебе красивое платье!
   - Маленькие шелковичные черви носили его раньше меня, тетя, - скромно сказала Присцилла.
   - Как мило, что ты так говоришь! Но они никогда и вполовину не выглядели в нем так хорошо, я... Но, дитя мое, ты уронила камень из броши или что-то в этом роде. Смотри - вон там, на ковре!
   - О, - небрежно сказала Присцилла, - он выпал из моего рта, а не из броши, я никогда не ношу украшений. Я думаю, что это драгоценности делают людей такими тщеславными, не так ли, тетя Маргарин?
   - Да, конечно, дорогая, ты совершенно права, - сказала тетушка (на плаще у нее была брошка-камея величиной с пирожное), - и... и, конечно, это ведь не бриллиант у тебя на коленях?
   - О да, это так. Сегодня утром я встретила в переулке фею, и поэтому... - И тут Присцилла перешла к рассказу о своем чудесном приключении. - Я думала, что, может быть, это заставит папу и маму ценить меня чуть больше, чем они делают это сейчас, - сказала она задумчиво, закончив свой рассказ, - но они не обращают на меня ни малейшего внимания; они заставили меня положить драгоценности в огонь - они действительно сделали это!
   - Какая слепота! - воскликнула тетушка. - Как люди могут закрывать глаза на такое сокровище? И... и можно мне только один раз взглянуть? Что, они тебе действительно не нужны? Я могу оставить их себе? Драгоценная ты моя! Ах, я знаю скромный дом, где тебя оценили бы по достоинству. Чего бы я только не отдала за то, чтобы мои бедные непослушные Белл и Кэти имели возможность чаще видеться с такой кузиной!
   - Не знаю, смогу ли я им помочь, - сказала Присцилла, - но постараюсь.
   - Не сомневаюсь, - сказала тетя Маргарин, - а теперь, милая моя, я попрошу твою дорогую маму оставить тебя у нас ненадолго; мы обе должны очень сильно ее попросить.
   - Я пойду и скажу няне, чтобы она собрала мои вещи, а потом я смогу уйти с тобой, - сказала девочка.
   Когда ее мать услышала об этом приглашении, она охотно согласилась.
   - По правде говоря, Маргарин, - сказала она, - я буду очень рада, если ребенок сменит обстановку. Она кажется немного несчастной дома с нами, и она вела себя совсем не так, как обычно за обедом; это не может быть естественным для ребенка ее возраста - жевать большие стеклянные бусины. Ваши Кэти и Белл когда-нибудь делали такое?
   - Никогда, - сказала тетя Маргарин, кашляя. - Это привычка, которую, безусловно, следует искоренить, и я обещаю вам, моя дорогая Люси, что если только вы доверите Присциллу мне, я отниму у нее все, что угодно, как только найду. И я думаю, как бы мы ни были бедны, мы сумеем сделать так, чтобы она чувствовала себя как дома. Мы все так любим вашу милую Присциллу!
   Кончилось все тем, что Присцилла в тот же день отправилась погостить к тете, и ее семья перенесла расставание с величайшим спокойствием.
   - Я не могу дать тебе ни хорошей еды, ни красивой спальни, в которой ты могла бы спать, - сказала ее добрая тетушка. - Мы очень простые люди, моя милая, но, по крайней мере, можем обещать тебе теплый прием.
   - Ах, тетушка, - запротестовала Присцилла, - вы не должны думать, что я возражаю против небольших трудностей! Ведь если бы кровати не были жесткими, а еда не была бы время от времени плохо приготовленной, мы скоро стали бы слишком привычными к роскоши, чтобы исполнять свой долг, а это было бы так плохо для нас!
   - О, какие красивые! - невольно воскликнула тетушка, нагибаясь, чтобы поднять с пола кэба несколько сверкающих драгоценных камней. - Я имею в виду... Лучше забрать их, дорогая, тебе не кажется? Они могут мешать людям, знаешь ли. Каким благословением ты будешь в нашем простом доме! Я хочу, чтобы ты сделала все возможное, чтобы наставить своих кузенов; не бойся говорить им о любых недостатках, которые ты можешь случайно заметить. Бедные Кэти и Белл, боюсь, они совсем не такие, какими должны быть! - И тетя Маргарин тяжело вздохнула.
   - Ничего, тетушка, со временем они станут лучше, я уверена. Я тоже не всегда была хорошей девочкой.
   Первые дни своего визита Присцилла провела в полном восторге; даже тетушка была ей очень благодарна за наставления и просила Присциллу откровенно рассказывать ей обо всех недостатках, которые она заметит. И Присцилла, очень добрая и заботливая, всегда говорила ей. Белла и Кэтрин были менее послушны, и она видела, что ей потребуется некоторое время, чтобы завоевать их уважение и привязанность; но это было именно то, что нравилось Присцилле: это был обычный опыт героинь книг, и к тому же гораздо более интересный, чем завоевание сердец ее кузин сразу.
   Тем не менее, и Кэтрин, и Белла упорно ожесточали свои сердца против своей кроткой маленькой кузины самым недобрым образом; они почти не разговаривали с ней и предпочитали обижаться на то, что кто-то из них был вынужден, по строгому приказу матери, постоянно прислуживать ей, чтобы собирать и приносить миссис Хойл все драгоценности, которые Присцилла разбрасывала в изобилии, куда бы ни пошла.
   - Если бы ты только носила с собой тарелку, Присцилла, - пожаловалась однажды Белла, - ты могла бы ловить в нее драгоценности.
   - Но я не хочу ловить драгоценности, дорогая Белла, - сказала Присцилла с игривой, но очень милой улыбкой. - Если другие люди ценят такие вещи, то это не моя вина, не так ли? Драгоценности не делают людей счастливее, Белла!
   - Думаю, что нет! - воскликнула Белла. - Я уверена, что моя спина болит от постоянных наклонов, как и у Кэти. Ну вот! этот большой топаз только что закатился под буфет, и мама рассердится, если я его не достану! Это очень плохо с твоей стороны, Присцилла! Я думаю, что ты делаешь это нарочно!
   - О, когда-нибудь ты узнаешь меня лучше, дорогая, - последовал мягкий ответ.
   - Во всяком случае, думаю, что ты можешь время от времени капризничать, Присси, и устраивать нам с Кэти каникулы.
   - Я сделаю все, что угодно, чтобы доставить тебе удовольствие, дорогая, но только не это; ты не должна просить меня сделать то, что невозможно.
   Увы! даже это ангельское поведение, даже любовные увещевания, нежные упреки, которые слетали, сопровождаемые каскадами прекрасных драгоценностей, с уст нашей образцовой маленькой Присциллы, не смогли устранить совершенно необоснованные предрассудки ее кузин, хотя было некоторым утешением чувствовать, что она постепенно приобретает самое благотворное влияние на свою тетю, которая называла Присциллу "ее маленькой совестью". Потому что, видите ли, совесть Присциллы так мало заботилась о себе, что она всегда была на службе у других людей, и действительно, ей очень нравилось быть полезной, что было вполне естественно для совестливой совести, которая чувствовала, что она не создана для праздности.
   Очень скоро к ноше маленькой Присциллы добавилась еще одна ответственность. Ее двоюродный брат Дик, светский человек в желтых сапогах, вернулся домой после ежегодного отпуска, который он, будучи младшим клерком в большом банке, должен был взять в конце года. Она с некоторым волнением ждала его возвращения. Дик, как она знала, был легкомыслен и безрассуден в своих привычках - он время от времени ходил в театр и часто проводил вечера, играя на бильярде и куря сигары в доме друга. Перевоспитание бедного кузена Дика было бы настоящей заслугой.
   Он, конечно, не заставил себя долго ждать, узнав о чудесном даре Присциллы, и в первый раз, когда они остались вдвоем, он отнесся к ней с уважением и восхищением, которых, несомненно, никогда прежде не выказывал.
   - Ты просто чудо, Присси! - сказал он. - Я и не подозревал, что в тебе это есть!
   - Я тоже, Дик, но это показывает, что даже маленькая девочка может что-то сделать.
   - Я бы предпочел так думать! и... и вид у тебя все время серьезный, как у судьи! Присси, я хочу, чтобы ты рассказала мне, как тебе это удается, - я никому не скажу.
   - Но я не знаю, Дик. Я только говорю, а драгоценности появляются - вот и все.
   - Ах ты, хитрая девчонка! я вижу, ты умеешь хранить секреты, но и я тоже. И ты могла бы рассказать мне, как ты это делаешь. Что заставляет тебя увиливать от ответа? Мне можно доверять, уверяю тебя.
   - Дик, ты не можешь... ты не должен... думать, что это какой-то обман! Как ты можешь верить, что я такая злая маленькая девочка, чтобы шутить? Это была старая фея, которая дала мне подарок. Не знаю почему - если только она не считала, что я хороший ребенок и заслуживаю поощрения.
   - Клянусь Юпитером! - воскликнул Дик. - Я и не подозревал, что ты такая веселая выдумщица!
   - Я вовсе не веселая выдумщица, Дик. Я думаю, что веселье вообще очень вульгарно, и о, как бы я хотела, чтобы ты не говорил: "клянусь Юпитером!" Ты же знаешь, что он был языческим богом!
   - Кажется, я слышал о нем в таком качестве, - сказал Дик. - Послушай, Присси, какой огромный рубин!
   - Ах, Дик, Дик, ты такой же, как все! Боюсь, что вы думаете о драгоценностях больше, чем о словах, которые я говорю вам!
   - Ого, и жемчуг тоже, и какой красивый! Вот, Присцилла, возьми их, они - твоя собственность.
   Присцилла заложила руки за спину.
   - Нет, правда, Дик, они мне ни к чему. Оставь их себе, пожалуйста; они могут напомнить тебе о том, что я сказала.
   - Это очень мило с твоей стороны, - сказал Дик, явно тронутый. - Тогда - раз ты от них отказываешься - спасибо, Присцилла. Я сделаю из них булавку.
   - Ты не должен слишком увлекаться одеждой, - сказала Присцилла, - но, боюсь, Дик, для тебя уже поздно.
   - Бриллиант! - воскликнул он. - Продолжай, Присцилла, я слушаю, наставляй меня, это принесет мне много пользы!
   Но Присцилла решила, что будет разумнее не говорить больше ни слова.
   В тот вечер, когда Присцилла, Кэти и Белла отправились спать, Дик и его мать сидели и разговаривали до позднего часа.
   - Неужели милая маленькая кузина Присцилла станет постоянным гостем в этом заведении?
   - Я буду держать ее у себя, пока смогу, - сказала миссис Хойл. - Она такая милая, и, кажется, они не хотят, чтобы она оставалась дома. Я уверена, что, несмотря на ограниченность моих средств, я очень рад такой гостье.
   - Она, кажется, платит за свое пребывание - только иногда оно немного утомительно, не так ли? Она полчаса читала мне лекции без перерыва!
   - Ты уверен, что собрал все, дорогой мальчик?
   - У меня в жилетном кармане несколько лучших. Хотя, боюсь, я потерял одну или две жемчужины: они были повсюду, знаешь ли. Полагаю, ты тоже собирала их?
   - Я подобрала одну или две, - сказала его мать. - Думаю, теперь у меня их почти достаточно, чтобы наполнить шкатулку. И это подводит меня к тому, о чем я хотел посоветоваться с тобой, Ричард. Как нам от них избавиться? Она отдала их все мне.
   - Значит, ты еще ничего с ними не сделала?
   - Как я могла? Мне пришлось оставаться дома: я так боялась хоть на час упустить из виду это драгоценное дитя, боялась, что до нее доберутся какие-нибудь недобросовестные люди. Я подумала, что, возможно, когда ты вернешься домой, то распорядишься драгоценностями.
   - Но, мама, - запротестовал Дик, - я же не могу спрашивать, кто купит целую шкатулку драгоценностей!
   - Ну что ж, тогда я полагаю, мы должны продолжать жить этой жизнью обманщиков и грабителей, хотя у нас есть средства быть богатыми, как принцы, только потому, что ты слишком ленив и эгоистичен, чтобы взять на себя немного хлопот!
   - Я кое-что знаю об этих вещах, - сказал Дик. - Я знаю одного торговца бриллиантами, а продать много ценных камней не так-то просто, как тебе кажется, мама. И потом, Присцилла действительно перестаралась - ведь если она будет продолжать в том же духе, то сделает бриллианты такими же дешевыми, как смородина!
   - Я думала, что это повод продать их как можно скорее, но я всего лишь женщина, и мое мнение, конечно, ничего не стоит! Тем не менее, ты можешь взять несколько самых больших для твоего друга и продать за ту сумму, которую он даст за них - есть еще много, тебе не нужно торговаться.
   - Он захочет узнать о них все, и что я должен сказать? Я не могу сказать ему, что моя кузина роняет их всякий раз, когда ей хочется.
   - Ты можешь сказать, что они уже давно в семье и ты вынужден с ними расстаться; я не прошу тебя лгать, Ричард.
   - По правде говоря, - сказал Дик, - я бы предпочел не иметь к этому никакого отношения. Мне бы не хотелось, чтобы среди моих приятелей в банке ходили слухи, будто я торгую бриллиантами.
   - Но, глупый, непочтительный мальчишка, неужели ты не понимаешь, что можешь уйти из банка - тебе больше ничего не нужно делать - мы все можем жить богато и счастливо где-нибудь в деревне, если бы только смогли продать эти драгоценности! И ты не хочешь сделать такой малости!
   - Ладно, - сказал Дик, - я подумаю. Я посмотрю, что можно сделать.
   Мать знала, что уговаривать его дальше было совершенно бесполезно: в чем-то Дик был упрям, как мул, а в чем-то слишком легкомыслен и беспечен, чтобы преуспеть в жизни. Однако он обещал подумать, и ей пришлось довольствоваться этим.
   Вечером, последовавшим за этим разговором, кузен Дик вошел в гостиную сразу после своего возвращения из города и застал мать одну.
   - Какой милый, бесхитростный ангелочек кузина Присцилла! - было его первое замечание.
   - Значит, ты продал несколько камней! - воскликнула тетя Маргарин. - Садись, будь хорошим мальчиком, и расскажи мне обо всем.
   - Ну, - сказал Дик, - я взял самые лучшие бриллианты, рубины и жемчуга, которые подарил нам этот святой ребенок прошлой ночью в ходе нескольких крайне пренебрежительных замечаний о моем характере и занятиях. Я отнес эти драгоценности в магазин "Фейсетт и Розуотер" на Нью-Бонд-стрит - ты знаешь магазин справа, когда поднимаешься...
   - Ну же, Дик, поторопись... Не важно, где это... сколько ты за них получил?
   - Я как раз к этому подхожу; успокойся, дорогая мама. Ну, я вошел, увидел управляющего и сказал: "Я хочу, чтобы вы сделали из них булавку для шарфа".
   - Ты это сказал! Ты что, не пробовал их продать?
   - Подожди, я еще не закончил. Управляющий - очень благородный человек, лысоватый на макушке, - не то чтобы это влияло на его деловые способности, потому что, в конце концов...
   - Дик, ты хочешь свести меня с ума!
   - Я не могу представить себе ничего более неприятного или вообще неудобного в домашнем быту, дорогая матушка. Не перебивай! Я забыл, на чем остановился - ах, управляющий! Так вот, управляющий сказал: "Мы будем очень рады сделать вам булавку любого дизайна, который вы выберете" - кстати, драгоценности, кажется, оказывают самое утонченное влияние на манеры: этот человек имел манеры герцога - "Вы можете выбрать, - сказал он, - но, конечно, мне нет нужды говорить вам, что ни один из этих камней не является подлинным".
   - Неправда! - взволнованно воскликнула тетя Маргарин. - Должно быть, они... Он лгал!
   - Ювелиры Вест-Энда никогда не лгут, - сказал Дик, - но, естественно, когда я это услышал, то сказал ему, что хотел бы получить какие-нибудь доказательства его утверждения. - "А вы рискнете проверить?" - спросил он. "Проверяйте!" - сказал я. Он поднес маленькое колесико к изумруду. Вжик! - и изумруд исчез. Затем он позволил капле чего-то упасть на рубин - и тот зашипел, как розовое шампанское. - "Продолжайте, не обращайте на меня внимания!" - сказал я ему, и он прикоснулся к алмазу электрическим проводом. Пшшш! - и от камня осталось только что-то, похожее на пепел отвратительно плохой сигары. Потом жемчужины - и они лопнули, как воздушные шары. - "Вы удовлетворены?" - спросил он.
   - Вполне, - ответил я, - теперь вам не нужно беспокоиться о булавке. Хорошего вечера, - и я ушел, поблагодарив его за очень забавные научные эксперименты.
   - И ты веришь, что все эти драгоценности - подделка, Дик? Неужели это правда?
   - Я думаю, это настолько вероятно, что ничто на свете не заставит меня предложить хоть один из них на продажу. Я больше не хочу о них слышать. Нет, матушка, искрометная беседа милой маленькой Присциллы может быть невыразимо драгоценна с моральной точки зрения, но она не имеет никакой коммерческой ценности. Эти драгоценности не настоящие - каждый камень фальшивый!
   Все это время наша героиня сидела незаметно в углу за оконной занавеской и читала "Широкий, широкий мир" - произведение, которое ей никогда не надоедало читать. Некоторые дети показались бы раньше, но Присцилла никогда не поступала, как другие дети, и оставалась тихой, как маленькая мышка, до того момента, когда больше не могла контролировать свои чувства.
   - Это неправда! - страстно воскликнула она, выскакивая из своего убежища и бросаясь к кузине. - Жестоко, очень жестоко говорить, что мои драгоценности - фальшивка! Они настоящие, настоящие, настоящие!
   - Привет, Присси! - сказал ее кузен. - Значит, ты сочетаешь производство драгоценностей с подслушиванием?
   - Как ты смеешь! - вскричала тетя Маргарин, почти вне себя. - Ты, гнусная маленькая любопытная шалунья, вздумала поучать старших своими сухими и чопорными сентенциями! Когда я думаю о том, как ласкала и баловала тебя все это время, как носила с собой отвратительный мусор, который ты оставляла в каждой комнате, куда входила, - а теперь обнаруживаю, что ты всего лишь маленькая, тщеславная, лицемерная самозванка, - о, почему у меня нет слов, чтобы выразить свое презрение к такому поведению, почему я немею в такую минуту?
   - Ну же, мама, - успокаивающе сказал ее сын, - это не такое уж плохое начало; я бы назвал его довольно выразительным.
   - Замолчи, Дик! Я говорю с этим злым ребенком, который добился нашей любви, сочувствия и внимания под ложным предлогом, за что ее следует посадить в тюрьму - да, в тюрьму, за такую бессердечную выходку с родственниками, которые не могут позволить себе быть так жестоко разочарованы!
   - Но, тетя, - возразила бедняжка Присцилла, - вы же всегда говорили, что храните драгоценности только на память, и что вам так приятно слушать, как я говорю!
   - Не спорьте со мной, мисс! Если бы я знала, что эти камни - жалкие безвкусные подделки, неужели вы хоть на миг воображаете...
   - Ну, мама, - сказал Дик, - будь справедлива, ведь это были необыкновенно хорошие подделки, согласись!
   - Правда, правда, я думала, что они настоящие, фея никогда мне об этом не говорила!
   - В конце концов, - сказал Дик, - Присцилла ни в чем не виновата. Она ничего не может поделать, если камни ненастоящие, а качество она компенсирует количеством, не так ли, Присси?
   - Попридержи язык, Ричард; она могла бы помочь, она знала это все время, она ненавистная, ханжеская маленькая заносчивая гадюка, и я говорю ей это в лицо!
   Присцилла с трудом могла поверить, что добрая, снисходительная, ласковая тетя Маргарин обращается к ней с такими словами; это так напугало ее, что она не осмелилась ответить, и в этот момент в комнату вошли Кэти и Белла.
   - Ах, мама, - начали они с раскаянием, - нам очень жаль, но мы нигде не могли найти милую Присси, так что за весь день ничего не собрали!
   - Ах, мои бедняжки, вы больше никогда не будете рабынями вашей кузины. Не подходите к ней, она негодная, лживая негодница; ее драгоценности фальшивые, мои милые, фальшивые! Она навязалась нам всем, она не заслуживает того, чтобы общаться с вами!
   - Я всегда говорила, что драгоценности Присси похожи на те, которые кладут в конфеты-хлопушки! - сказала Белла, тряхнув головой.
   - Надеюсь, теперь мы немного отдохнем, - вмешалась Кэти.
   - Сегодня же вечером я отправлю ее домой к родителям, - заявила тетя Маргарин. - Она не останется здесь, чтобы портить наше счастливое семейство своими жалкими безделушками!
   Тут Присцилла обрела дар речи.
   - Неужели вы думаете, что я хочу остаться? - гордо спросила она. - Теперь я вижу, что вы хотели, чтобы я была здесь только потому, что... из-за этих ужасных драгоценностей, а я никогда не знала, что они фальшивые, и я отдала их все вам, все до единой; я хотела, чтобы вы слушали, что я говорю, и не беспокоилась о том, чтобы брать их, но вы - вы делали это! А теперь - от как вы обходитесь со мной! Что я такого сделала, чтобы со мной так обращались? Что я такого сделала?
   - Браво, Присси! - воскликнул Дик. - Мама, если ты спросишь меня, я думаю, что это послужит нам всем уроком, и это просто позор - так издеваться над бедной Присси!
   - Я тебя не спрашиваю, - резко возразила мать, - так что будь добр, держи свое мнение при себе.
   - Тра-ля-ля! - пропел грубый Дик. - Мы - единая семья, мы, мы, мы! - пошлая песенка, которую он подхватил в одном из бурлесков, куда так любил ходить.
   Но Присцилла подошла к нему и с благодарностью и смирением протянула руку.
   - Спасибо, Дик, - сказала она, - во всяком случае, ты очень добр. И мне очень жаль, что у тебя нет булавки!
   - О, к черту булавку! - воскликнул Дик, но бедная Присцилла была так подавлена, что совсем забыла упрекнуть его.
   В тот вечер ее все-таки не отослали домой, так как Дик протестовал против этого в таких резких выражениях, что даже тетя Маргарин поняла, - она должна уступить; но на следующее утро рано утром Присцилла покинула дом своей тети, оставив свои вещи, чтобы их отправили вслед за ней.
   Идти ей было недалеко, и случилось так, что путь ее лежал по той же тропинке, где она встретила фею. Удивительно, что там, на том же самом камне и в точно такой же позе, сидела старая леди, выглядывая из-под своей шляпки и опираясь своими узловатыми старческими руками на палку с костылем!
   Присцилла прошла мимо с высоко поднятой головой, делая вид, что не замечает ее, так как считала, что фея сыграла с ней глупую и злую шутку.
   - Добрый день! - воскликнула старушка (в наши дни только феи могут позволить себе такие старомодные выражения). - Ну вот, опять моя хорошая девочка! Разве она не собирается поговорить со мной?
   - Нет, не собирается, - сказала Присцилла, но, несмотря на это, ей пришлось остановиться.
   - Но что все это значит? Ты ведь не собираешься дуться на меня, дорогая?
   - Я думаю, что вы очень жестокая, плохая, недобрая старуха, раз так обманули меня!
   - Боже мой! Разве драгоценности не появились?
   - Нет, они появлялись, но только все они были искусственные, и это позор! - воскликнула бедная Присцилла с разрывающимся сердцем.
   - Искусственные, вот как? Это действительно очень странно! Ты можешь это объяснить?
   - Конечно, не могу! Вы сказали мне, что они будут появляться всякий раз, когда я скажу что-нибудь, чтобы улучшить людей - и я всегда говорила что-то улучшающее! У тети в комнате была целая шкатулка, набитая ими.
   - Ах, ты, очевидно, была очень трудолюбива; жаль, что все твои драгоценности оказались искусственными, очень жаль. Я не знаю, как это объяснить, если только, - тут старушка как-то странно взглянула на нее из-под белых ресниц, - если только твоя доброта тоже не была искусственной?
   - Что вы имеете в виду? - спросила Присцилла, чувствуя себя странно неловко. - Я уверена, что никогда не совершала ни малейшего проступка - как моя доброта может быть искусственной?
   - Ах, этого я не могу объяснить; но я знаю, что люди, действительно хорошие, обычно узнают об этом в последнюю очередь, и в тот момент, когда они осознают это и начинают думать, насколько они хороши, и насколько плохи все остальные, почему-то, так или иначе, их доброта рушится и оставляет за собой только своего рода внешнюю оболочку. И - я очень стара и, конечно, могу ошибаться, - но я думаю (я только говорю, что думаю, имейте в виду), что у такой маленькой девочки, как ты, должны быть где-то спрятаны какие-то недостатки, и что, возможно, в целом ей было бы лучше попытаться найти их и избавиться от них, прежде чем пытаться исправить недостатки других людей. И я уверена, - это не может быть хорошо для любого ребенка, всегда видеть себя маленькой картиной, так же, как она любит воображать, будто бы видят ее другие люди. Очень много красивых книг написано о хороших маленьких девочках, и это совершенно верно, что дети могут оказывать большое влияние, чтобы побуждать к добру, - возможно, больше, чем они могут когда-либо сказать, - но только до тех пор, пока они остаются естественными и не думают об этом, а не нездоровыми маленькими прагматичными жрицами; потому что тогда они делают себя и других людей хуже, чем они могли бы быть. Но, конечно, моя дорогая, ты никогда не совершала такой ошибки!
   Присцилла покраснела и принялась скрести одну ногу о другую; она думала, и мысли ее были отнюдь не приятны.
   - Ах, фея, - сказала она наконец, - боюсь, что именно это я и сделала. Я всегда думала о том, какая я хорошая, и делала замечания всем - папе, маме, Алику, Бетти, тете Маргарин, Кэти, Белле и даже бедному кузену Дику! Я была ужасной маленькой педанткой, и именно поэтому все драгоценности оказались мусором. Но неужели мне придется всю оставшуюся жизнь произносить слова, превращающиеся в фальшивые бриллианты?
   - Это, - сказала фея, - зависит только от тебя. У тебя есть лекарство в твоих собственных руках - или губах.
   - Вы хотите сказать, что мне вообще не нужно говорить? Но я должна - иногда. Я не могу оставаться немой, пока жива, - это выглядело бы так странно!
   - Я не говорила, чтобы ты вообще не открывала рта. Но разве ты не можешь говорить просто и естественно, - не так, как маленькие девочки или мальчики в каких-нибудь книжках, - не для того, чтобы "выпендриться" или улучшить людей; а как говорила бы девочка, которая помнит, что, в конце концов, ее старшие так же, как и она, знают, что они должны или не должны делать и говорить?
   - Я иногда буду забывать, я знаю, что буду! - безутешно сказала Присцилла.
   - Если ты это сделаешь, тебе напомнят. И мало-помалу, может быть, когда ты вырастешь, ты совершенно случайно скажешь что-нибудь искреннее, благородное и правдивое - и тогда упадет драгоценный камень, который действительно будет иметь ценность!
   - Нет! - воскликнула Присцилла. - Нет, пожалуйста! О, фея, прости меня! Если они должны появляться, пусть они будут фальшивыми, чтобы наказать меня - не настоящими. Я больше не хочу, чтобы меня награждали за то, что я хорошая - если я когда-нибудь действительно стану хорошей!
   - Ну, - сказала фея с гораздо более приятной улыбкой, - во всяком случае, ты не безнадежна. Пусть все будет так, как ты пожелаешь, и, возможно, это будет самым мудрым решением для всех сторон. А теперь беги домой и посмотри, как мало пользы ты сможешь извлечь из своего волшебного дара.
   Присцилла застала свою семью за завтраком.
   - А вот, - заметил отец, приподняв брови, когда она вошла в комнату, - вернулся наш маленький надсмотрщик (или надсмотрщица, да, Присцилла?). Дети, мы все должны помнить о наших "п" и "к" - да и вообще обо всем нашем алфавите!
   - Я уверена, - сказала мать, нежно целуя ее, - Присцилла знает, что мы все рады видеть ее дома!
   - А я нет, - ответил Алик со всей мальчишеской обаятельной прямотой.
   - И я тоже, - добавила Бетти, - дома было намного лучше, пока ее не было!
   Присцилла разрыдалась, уткнувшись лицом в материнское плечо.
   - Это правда! - всхлипнула она. - Я не заслуживаю, чтобы вы радовались мне, я знаю, я была отвратительна и ужасна, но, о, если бы вы только простили меня, полюбили и немного потерпели, я постарлась бы больше не проповедовать и не быть ханжой, честное слово!
   Отец подозвал ее к себе и обнял с такой горячностью, какой не выказывал уже очень давно.
  

* * * * *

  
   Мне не хотелось бы заходить так далеко, чтобы утверждать, что ни один фальшивый бриллиант, рубин, жемчуг или изумруд никогда больше не слетал с губ Присциллы. Привычки не излечиваются за один день, а феи - какими бы старыми они ни были - все равно остаются феями; так что иногда случалось, что после какого-нибудь неосторожного высказывания Присциллы появлялся фальшивый драгоценный камень. Но ей всегда было ужасно неловко и стыдно за такую случайность, и она тут же закапывала искусственные камни в углу сада. С течением времени камни становились все меньше и меньше и часто растворялись на ее языке, оставляя легкий горьковатый привкус, пока, наконец, они совсем не исчезли, и Присцилла не стала приятной и милой девушкой.
   Тетя Маргарин никогда не отсылала обратно содержимое шкатулки; она хранила самые большие камни и сделала из них брошь, а так как она никогда не упоминала, что камни фальшивые, то никто из семьи даже не подозревал об этом.
   Но, несмотря на все это, она всегда заявляла, что ее племянница Присцилла горько разочаровала ее ожидания - и это было, пожалуй, самое правдивое, что когда-либо говорила тетя Маргарин.
  

МАРДЖОРИ

  
   Я счел себя вправе опубликовать нижеследующее повествование, найденное среди бумаг моего покойного друга Дугласа Камерона, оставившего мне право распоряжаться ими по своему усмотрению. Оно было написано, как следует из первых же слов, скорее для его собственного утешения и облегчения, чем в надежде, что его прочтет кто-нибудь другой. Но, как бы ни было оно болезненно и интимно в некоторых своих частях, я не думаю, что будет нанесен какой-либо вред, если напечатать его сейчас, с некоторыми необходимыми изменениями в именах персонажей, которых оно касается самым непосредственным образом.
   Однако прежде чем предоставить рассказу говорить самому за себя, я хотел бы сказать, отдавая должное моему другу, что за все время моего знакомства с ним, начавшегося в наши студенческие годы, я никогда не замечал ничего, что указывало бы на болезненную робость и слабость характера, которые, по-видимому, были характерны для него в детстве. Он, несомненно, был замкнут, и стремился к одиночеству, заставлявшего его избегать общества всех, кроме узкого круга, из-за чувствительной и застенчивой натуры, мешавшей ему полностью отдавать себе должное; но он был способен иногда держать себя в руках, а в его характере, как я знал, не было недостатка в моральном мужестве, помимо некоторой сентиментальности.
   Насколько он мог бессознательно преувеличивать недостатки в раскрытии своего прежнего "я" или как влияние такого опыта, о котором он рассказывает, могло укрепить моральную основу, - это вопросы, по которым я не могу высказать никакого мнения, так же как не могу поручиться за достоверность сверхъестественного элемента его истории.
   Может быть, только в воспаленном воображении мальчика невинный Детский дух вернулся, чтобы завершить дело любви и жалости, начатое им в жизни; но я знаю, что сам он считал иначе, и, право же, если тем, кто покидает нас, вообще позволено вернуться, то это должно быть какое-то поручение, подобное поручению Марджори.
   Жизнь Дугласа Камерона была коротка, и в ней, насколько мне известно, он не встретил никого, кто заменил бы ему утраченный идеал. В этом я не могу быть абсолютно уверен, потому что он был скрытным человеком в таких делах, но я думаю, что если бы это было так, я бы знал об этом, поскольку мы были очень близкими друзьями. Едва ли можно было ожидать, что обыкновенный человек останется на всю жизнь верным далекому воспоминанию о детской любви; но ведь Камерон был не совсем таким, как другие люди, и дни его в этом мире не были долгими.
   И если этот его идеал никогда не был затемнен для него какой-нибудь более грубой и менее духовной страстью, кто скажет, - не был ли он, возможно, от этого лучше, и даже счастливее?

* * * * *

   Я не без труда решил нарушить в ходе этого повествования то молчание, которое хранил в течение почти двадцати лет. Но его главная причина теперь устранена, ибо ушли все те, кто мог бы пострадать от того, что я должен рассказать; и, хотя я все еще уклоняюсь от того, чтобы вызвать некоторые воспоминания, которые чреваты болью, есть другие, связанные с ними, которые, несомненно, принесут утешение и облегчение.
   В то время, о котором я рассказываю, мне было лет одиннадцать, и перемена, которая - к добру или к худу - происходит в жизни большинства мальчиков, еще не угрожала моей. Я не уходил из дома в школу, и тогда мне казалось маловероятным, что я когда-нибудь это сделаю.
   Когда я читал (я был большим любителем чтения) о Дотбойз Холле и Салем Хаусе, - сочетание этих заведений составляло мое представление о школьной жизни, - я испытывал к ним не больше личного интереса, чем калека, читающий извещение о предстоящей воинской повинности, ибо от сражений школьной жизни я, к счастью, был освобожден.
   Я был единственным сыном в семье, мой отец умер, мы вели уединенную жизнь в лондонском пригороде. Моя мать сама взяла на себя заботу о моем образовании, и в том, что касалось приобретения обычных знаний, я, конечно, не отставал от других мальчиков моего возраста. Бог свидетель, я слишком многим обязан этому любящему и заботливому воспитанию, чтобы подробно останавливаться на нем здесь, но мое окружение было таково, что почти неизбежно исключало все укрепляющие и закаляющие влияния.
   У моей матери было мало друзей; мы довольствовались собственным обществом, а о мальчиках я ничего не знал и не хотел знать; в сущности, я относился к другим мальчикам с той же беспричинной неприязнью, какую многие прекрасные женщины испытывают к самой обыкновенной корове.
   Я был счастлив думать, что мне никогда не придется общаться с ними; мало-помалу, когда я перерасту учение моей матери, у меня появится наставник, возможно, со временем я даже поступлю в колледж, а когда стану мужчиной, то выберу стезю священника и буду жить с матерью в окруженном клематисами коттедже в какой-нибудь приятной деревне.
   Она часто размышляла об этом будущем с нежной гордостью; она говорила о нем и в тот самый день, когда оно было разрушено навсегда.
   Ибо наступило утро, когда, придя к ней с уроками на день, я обрадовался неожиданному празднику. Тогда я еще не знал, - хотя мне предстояло узнать это достаточно скоро, - что меня ожидали каникулы и что в этот день мои уроки должны были закончиться навсегда.
   У моей матери и прежде случались один или два приступа болезни, от которых она страдала короткое время, но так как она вскоре восстановила свое обычное здоровье, я не думал, что они могут иметь серьезный характер.
   Итак, я довольно весело посвятил свой отпуск украшению текста, на нежные цвета которого два дня спустя смотрел с тупым удивлением, как на работу чужой руки в давно ушедшем прошлом, ибо мальчик, написавший его, был счастливым мальчиком, у которого была мать, а в течение двух бесконечных дней я остался один.
   Те дни и многие последующие вспоминаются мне теперь смутно. Я проходил мимо них большей частью в состоянии тупого недоумения, вызванного двойным чувством одинаковости и странности во всем, что меня окружало; потом бывали моменты, когда это уступало место страстной тоске, отвергавшей все попытки утешения, и даже - но очень, очень редко - когда я почти забывал, что со мной произошло.
   Наша единственная служанка оставалась со мной в доме, а подруга и соседка моей матери старалась облегчить мое одиночество; но, боюсь, я был нетерпелив к ним и больше всего хотел, чтобы меня оставили в покое, чтобы безудержно предаваться своей меланхолии.
   Я помню, как с наступлением осени, когда с деревьев в нашем маленьком саду падали листья, я с тяжелым сердцем смотрел, как они падают, потому что они знали мою мать, и вот теперь тоже покидали меня.
   Это болезненное состояние души продолжалось довольно долго, когда мой дядя, бывший моим опекуном, счел нужным положить этому конец, немедленно отправив меня в школу; он смягчил бы для меня перемену, взяв меня сначала к себе домой, но там кто-то болел, и об этом не могло идти и речи.
   Я не огорчился и не обрадовался, когда услышал об этом, потому что все места были для меня тогда одинаковы; только по мере того, как приближалось время, я начинал смотреть в будущее с растущим страхом.
   Школа находилась на некотором расстоянии от Лондона, и дядя отвез меня туда по железной дороге; но единственное, что я помню, связанное с этой поездкой, - это то, что в вагоне с нами был мальчик, который всю дорогу колол грецкие орехи, и я подумал, не собирается ли он тоже в школу, и пришел к выводу, что нет, иначе он вряд ли стал бы есть так много грецких орехов.
   Потом мы миновали кованые железные ворота и по аллее с молодыми каштанами, образовывавшими великолепный осенний навес алого, янтарного и оранжевого цветов, поднялись к прекрасному старому дому из красного кирпича с высокой крышей и куполом, в котором висел большой колокол, отливавший теплым золотом в лучах полуденного солнца.
   Это была моя школа, и выглядела она не так уж и ужасно. У портика с колоннами было большое эркерное окно, и, робко заглянув в него, я увидел девушку примерно моего возраста, сидевшую там, поглощенную книгой, которую она читала; ее длинные каштановые волосы падали на щеку и руку, на которую она опиралась.
   Она подняла голову на звук дверного звонка, и я почувствовал, что ее глаза изучают меня серьезно и критически, а потом я забыл обо всем, кроме того, что меня вот-вот представят моему будущему школьному учителю, преподобному Бэзилу Дерингу.
   Это оказалось не таким тяжелым испытанием, как я ожидал; у него было мужественное, массивное львиное лицо без растительности, свободные и густые седые волосы с темной проседью, но в его глазах был добрый свет, когда я смотрел в них, и он мог улыбаться, как я обнаружил, довольно приятно.
   Миссис Деринг казалась моложе и была красива, с некоторой величавостью и решительностью в манерах, не дававшими мне покоя, и я испытал облегчение, когда мне сказали, что я могу попрощаться с дядей и бродить по саду, как мне заблагорассудится.
   Я не удивился, пройдя через пустую классную комнату и спустившись по крутой лестнице на пустынную детскую площадку, потому что нам уже сказали, что каникулы на Михайлов день еще не закончились и что мальчики не вернутся еще несколько дней.
   Мне доставляло некоторое удовольствие думать о моем сходстве с моим любимым персонажем - Дэвидом Копперфилдом, но мне предстояло иметь гораздо более приятную спутницу, чем бедный мрачный, играющий на флейте мистер Мелл, потому что, шагая по влажным дорожкам, вымощенным мозаикой из красновато-желтых листьев, я услышал позади легкие шаги и, обернувшись, оказался лицом к лицу с девочкой, которую видел в окне.
   На мгновение она замерла, затаив дыхание, а потом поспешила догнать меня, и на фоне алых лиан я увидел блестящее лицо с мягкими, но бесстрашными карими глазами, маленьким прямым носом, энергичными губами и свежими волнистыми золотисто-каштановыми волосами, которые я вижу теперь почти так же отчетливо, как написанное.
   - Вы новенький, - сказала она наконец. - Я пришла, чтобы помочь вам почувствовать себя как дома. Полагаю, вы еще не чувствуете себя как дома?
   - Не совсем, благодарю вас, - сказал я, церемонно приподнимая фуражку, потому что меня учили быть особенно внимательным к своим манерам. - Видите ли, мисс Деринг, я никогда раньше не ходил в школу.
   Я думаю, она была немного озадачена такой вежливостью.
   - Я знаю, - тихо сказала она, - мама рассказала мне об этом, и я очень сожалею. И вообще, меня зовут Марджори. Как вы думаете, вам понравится в школе?
   - Могло бы, - сказал я, - если бы... если бы не мальчики!
   - Мальчики неплохие, - сказала она, - а наши, по-моему, довольно милые. Но, может быть, вы мало кого знаете?
   - Я знаю одного, - ответил я.
   - Сколько ему лет?
   - Не очень старый - думаю, около трех, - сказал я. До сих пор я не желал, чтобы мой единственный знакомый мужчина был менее нежного возраста, но теперь чувствовал, что он довольно мал, и видел, что Марджори того же мнения.
   - Да ведь он еще ребенок! - сказала она. - Я думала, вы имеете в виду настоящего мальчика. И это все мальчики, которых вы знаете? Вы любите игры?
   - Некоторые игры - очень, - сказал я.
   - Какая ваша любимая игра? - спросила она.
   - Безик, - ответил я, - или шашки.
   - Я имела в виду игры на открытом воздухе; шашки - это игры в помещении... это игры в помещении, я имею в виду... нет, это игра в помещении ... и это не похоже на грамматику! Но разве вы никогда не играли в крикет? Никогда, правда? Мне самой это ужасно нравится, только мне не разрешают играть с мальчиками, хотя я уверена, что играю достаточно хорошо для своего возраста, - Картрайт сказал мне это в прошлом семестре, - но это бесполезно, только потому, что я родилась девочкой! Не хотите ли сыграть во что-нибудь? Они еще не убрали обручи для крикета, может, поиграем?
   Но снова мне пришлось признаться в своем незнании того, что тогда было популярной игрой.
   - А чем же вы обычно развлекаетесь? - спросила она.
   - Обычно я читаю или рисую. Иногда (я подумал, что это достижение наверняка понравится ей), - иногда я вяжу!
   - Не думаю, что я скажу об этом мальчикам, - довольно серьезно сказала она; очевидно, она считала мой случай безнадежным. - Какая жалость, что вы не знаете никаких игр. А что, если я научу вас играть в крикет? Вам было бы, чем заняться, и вы быстро научитесь, если будете внимательны и делать именно то, что я вам скажу.
   Я покорно подчинился ее указаниям, и Марджори какое-то время наслаждалась своей ролью наставницы, пока моя крайняя медлительность не истощила ее терпение и она не начала бормотать что-то с отвращением, за что неизменно извинялась.
   - На сегодня хватит, - сказала она, наконец, - завтра я опять буду вас учить. Но вы, Кэмерон, должны постараться научиться играть, иначе вас никогда не полюбят. Дайте-ка подумать, есть ли у меня время научить вас немного играть в футбол? Думаю, я смогу это сделать.
   Прежде чем она успела что-либо предпринять, прозвенел звонок к чаю, но когда я лег в ту ночь в свою странную холодную постель, окруженную другими кроватями, которые были менее грозными, чем если бы они были заняты, я не чувствовал себя таким одиноким, как мог бы, и всю ночь мне снилось, что Марджори учит меня чему-то, что, как я понял, было крикетом, который, однако, больше походил на нарды.
   На следующий день Марджори разрешили гулять со мной, и я вернулся домой с чувством, что знаю ее уже довольно давно, в то время как ее обращение со мной приобрело еще более покровительственный тон, чем раньше, и она начала проявлять озабоченность по поводу моих школьных перспектив, что наполнило меня беспокойством.
   - Я боюсь, мальчикам не понравится, как вы говорите, - сказала она однажды.
   - Раньше мне говорили, что я все произношу правильно, - ответил я довольно беззаботно.
   - Но не так, как говорят мальчишки. Видите ли, Кэмерон, я это знаю, потому что их здесь много. И я скажу вам, что я могу сделать - я могла бы научить вас большинству их слов, - только сначала я должна сбегать и спросить маму, можно ли. Учить сленгу - это не то же самое, что использовать его, не так ли?
   Марджори импульсивно бросилась прочь, чтобы попросить разрешения, но вскоре вернулась медленным шагом и с опущенным лицом.
   - Я не могу, - объявила она. - Мама говорит: "Конечно, нет", так что, увы! И все же, мне очень жаль.
   И не раз в тот день она замечала, как бы про себя: "Жаль, что его отправили в школу совершенно неподготовленным!"
   Я знал, что эти и другие подобные замечания были вызваны ее заботой о моем благополучии, и я уже слишком восхищался ею, чтобы обижаться на них, но все же не могу сказать, что они прибавляли мне душевного спокойствия.
   В последний вечер каникул она сказала мне: "Спокойной ночи" с некоторой торжественностью.
   - Теперь все будет по-другому, - сказала она. - Я не смогу так часто видеться с вами, потому что мне не разрешают часто бывать с мальчиками. Но я все время буду присматривать за вами, Кэмерон, и смотреть, как вы справитесь. И, о! Надеюсь, вы постараетесь стать таким же мальчиком как все!
  

* * *

   Боюсь, должен признаться, это желание Марджори не было реализовано. Не знаю, старался ли я быть - но уж точно не был - мальчиком, как все.
   Другие мальчики, как я теперь знаю, были отнюдь не самыми плохими образцами английского школьника, как это станет ясно, когда я скажу, что какое-то время они поддерживали меня в моей меланхолии, выказывая по отношению ко мне бесконечное терпение.
   Но у меня, к несчастью, имелась склонность к внезапным потокам слез (по-видимому, без всякой причины, а на самом деле из какого-то тайного источника ассоциации, который, как я помню, был затронут, когда я впервые обнаружил, что изучаю латынь по тому же букварю, над которым мы с матерью ломали голову вместе), и эти вспышки сначала вызывали презрение моих товарищей, а затем их откровенные насмешки.
   Я не мог скрыть своей все возрастающей неприязни к их обществу, которая не была рассчитана на то, чтобы сделать их более благосклонными ко мне; в то время как мои вкусы, мои выражения, мой взгляд на вещи - все это полностью расходилось с их собственными стандартами.
   Общее неодобрение вполне могло проявиться в более резкой форме, чем просто игнорирование моего существования, - и это многое говорит о школе, - что этого не произошло; к сожалению, я воспринимал их безразличие почти так же остро, как боялся их внимания.
   У моих учителей я встречал больше благосклонности, так как был основательно подготовлен и, кроме того, находил временное отвлечение в моей школьной работе; но это вряд ли делало меня любимым моими товарищами, и так случилось, что с каждым днем моя изоляция становилась все более полной.
   Что-то, однако, заставляло меня скрывать это от глаз Марджори, и всякий раз, когда она случайно видела нас на школьном дворе или игровых площадках, я делал унылые попытки казаться одинаковым с остальными и слонялся вокруг группы с таким видом, будто принадлежу к ней, что мне казалось благоразумным поведением.
   Если бы у нее было больше возможностей расспрашивать меня, она давно бы меня раскусила; но так как мы были рядом только на еженедельном уроке рисования, когда, - хотя она рисовала меньше и говорила больше, чем профессор вполне одобрял, - она была вынуждена ограничиться разговором, не допускающим откровенности.
   Но этому негативному, нейтральному страданию не суждено было продлиться долго; я был достаточно безобиден, но ведь для некоторых натур нет ничего более оскорбительного, чем безобидность. Моя изоляция, несомненно, должна была породить мне врага, и он явился в лице некоего Кларенса Ормсби.
   Это был крепкий, симпатичный парень, года на два старше меня, хорошо игравший в игры и, хотя не блиставший в других отношениях, скорее ленивый, чем глупый. Он пользовался популярностью в школе, и я думаю, что в целом его нрав был отнюдь не дурным, но, должно быть, в его натуре имелся какой-то скрытый изъян, который никогда не открылся бы никому, кроме меня.
   По отношению ко мне он почти с самого начала проявил одну из тех особенных антипатий, которые не нуждаются в оправдании, чтобы перерасти в ненависть. Моя внешность - я имел несчастье быть решительно некрасивым мальчиком - была особенно неприятна ему, и, поскольку у него был беспощадный язык, он использовал его, чтобы осыпать меня насмешками, пока постепенно, обнаружив, что я не мщу, он не позволил себе акты мелкого угнетения, которые, хотя и не были в строгом смысле издевательскими, были мучительными и унизительными.
   Теперь я подозреваю, что если бы с самого начала оказал хоть малейшее сопротивление, то избежал бы дальнейших приставаний, но я не был драчлив по натуре и никогда не проводил этого эксперимента; отчасти, вероятно, из-за теории, на которой был воспитан, что всякое насилие вульгарно, но главным образом из-за склонности, неестественной для моего возраста и пола, находить сентиментальное удовлетворение в известной степени несчастья.
   Так что я не могу ни жалеть себя, ни ожидать жалости от других за несчастья, которые были, по существу, моим собственным творением, хотя они и привели, увы! к несчастью вполне реальному.
   Было неизбежно, что зоркая Марджори обнаружит, в какое положние я попал, и ее окончательное просветление произошло таким образом. Мы с Ормсби остались вдвоем незадолго до утренних занятий, и он подошел ко мне с моим упражнением, с которого только что списал свое, потому что мы учились в одном классе, несмотря на разницу в возрасте, и он имел обыкновение извлекать выгоду из моего усердия.
   - Спасибо, Кэмерон, - сказал он с нежностью, которой я не доверял, потому что обычно он не был так щедр в своей благодарности. - Я переписал твое упражнение, но оно написано так ужасно плохо, что тебе лучше повторить его еще раз.
   С этими словами он намеренно разорвал страницу, с которой переписывал, на клочки, которые швырнул мне в лицо, и вышел на площадку.
   Я покорно готовился повторить упражнение, насколько это было возможно за оставшееся короткое время, как вдруг вздрогнул от негромкого возмущенного возгласа и, оглянувшись, увидел Марджори, стоявшую в дверях, и по ее лицу понял, что она все видела.
   - Ормсби уже проделывал это с вами? - спросила она.
   - Один или два раза, - ответил я.
   - И вы позволили ему! - воскликнула она. - О, Кэмерон!
   - Но что я могу сделать? - сказал я.
   - Я знаю, что бы я сделала, - ответила она. - Я бы дала ему пощечину или ущипнула. Я бы с этим не смирилась!
   - Мальчики не дают друг другу пощечины и не щиплют, - сказал я, не испытывая неудовольствия оттого, что нашел слабое место в ее знании нас.
   - Ну, они что-то делают! - сказала она. - Настоящий мальчик сделал бы. Но я не думаю, что вы настоящий мальчик, Кэмерон. Я покажу вам, что делать. Где упражнение, которое эта свинья скопировала? Ах! Я вижу. А теперь - смотрите! (Тут она порвала его страницу, как он порвал мою.)
   - А теперь конверт! - И она взяла со стола профессора конверт, в который положила обрывки и написала на обороте своим круглым детским почерком: "С наилучшими пожеланиями от хулиганки Марджори".
   - Он больше так не сделает, - радостно сказала она.
   - Он сделает еще хуже, - сказал я в смятении, - мне придется за это заплатить. Марджори, почему ты не оставила все как есть? Я не жаловался - ты же знаешь, что не жаловался.
   Она повернулась ко мне с величайшим презрением, на какое была способна.
   - О! какой же вы трус! Я бы не поверила всему, что Картрайт рассказал мне о вас, когда я его спросила, но я вижу, что все это правда. Почему бы вам не постоять за себя?
   Я что-то пробормотал.
   - Но вы должны. Ничего не изменится, если вы не измените этого сами, - решительно сказала Марджори. - А теперь обещайте мне, что в следующий раз вы это сделаете.
   Я сидел молча. Я испытывал отвращение к самому себе и подло злился на нее за то, что она заставила меня испытывать его.
   - Тогда слушайте, - сказала она внушительно. - Я обещала, что буду заботиться о вас, и я действительно хотела, но это бесполезно, если вы не поможете себе. Так что, если вы не скажете, что больше не будете трусом, мне придется оставить вас на произвол судьбы и никогда больше не проявлять к вам ни малейшего интереса.
   - Вы можете сделать это прямо сейчас, - флегматично пробормотал я. - Мне все равно.
   Даже произнося эти слова, я задавался вопросом, что могло заставить меня так обращаться с энергичной, добросердечной Марджори, и я до сих пор ненавижу себя при этом воспоминании.
   - Тогда до свидания, - сказала она очень тихо. - Мне очень жаль, Кэмерон.
   И она вышла, не сказав больше ни слова.
   Когда Ормсби вошел, я с опаской наблюдал, как он открывает лежащий на столе конверт и смотрит на его содержимое. Однако он ничего не сказал, хотя и бросил в мою сторону злобный взгляд; но урок не прошел для него незамеченным, ибо с тех пор он избегал всякого открытого дурного обращения со мной и даже дошел до того, что надел маску дружелюбия, которое могло бы успокоить меня, если бы я инстинктивно не чувствовал под ней прежнюю неприязнь.
   Я постоянно становился жертвой несчастных случаев в виде пропавших и испорченных книг, таинственно пролитых или странно испорченных чернил, и хотя я никогда не мог проследить их до какой-либо определенной руки, они казались слишком систематическими, чтобы быть совершенно случайными; тем не менее я не подавал никаких признаков и надеялся таким образом обезоружить моего преследователя - если таковой был.
   Что касается моих товарищей, то я знал, - они ни в коем случае не возьмут на себя труд вмешиваться в мои дела; они с самого начала держались в стороне, и общее мнение (которое, как я теперь понимаю, не было несправедливым) заключалось в том, что "я заслужил все, что получил".
   Мое отчуждение от Марджори становилось все больше и больше; она никогда не заговаривала со мной теперь, когда мы сидели рядом в классе рисования; если она и смотрела на меня, то украдкой, и взглядом, в котором, как мне казалось, я читал презрение, смешанное с жалостью, а иногда - наполовину выдающим готовность вернуться к прежним товарищеским отношениям.
   Но я лелеял свою глупую, угрюмую гордость, хотя сердце мое временами болело от нее. Ибо теперь я полюбил Марджори преданно, любовью, которая, хотя я был мальчиком, а она - ребенком, была такой же искренней, как любая другая, какую (и если) я когда-либо почувствую снова.
   Возможность видеть ее время от времени, слышать, как она говорит, - пусть и не со мной, - давала мне единственный интерес в моей жизни, которую, если бы не она, я вряд ли смог бы вынести. Но эта моя любовь была, в конце концов, просто отдаленным и бескорыстным поклонением. Я не мог представить себе, что когда-нибудь заговорю с ней об этом или что она примет это.
   Для остальных, - нормальных, - мальчиков, Марджори была обыкновенной девочкой к которой они не питали никаких сентиментальных чувств; я же идеализировал ее; но, по крайней мере, я этого не стыжусь и не верю, что это не принесло мне ничего, кроме пользы.
   Дни шли за днями, пока до Рождества не оставалось всего две недели; большинство из нас думало о грядущих каникулах и с приятным волнением готовилось к экзаменам, которые теперь были единственным препятствием на пути к ним. Мне предстояло провести Рождество с дядей и кузенами, которые к тому времени уже смогут принять меня; но я не испытывал никаких приятных ожиданий, потому что все мои кузены были мальчиками, а от мальчиков, как мне казалось, я знал, чего ожидать.
   Однажды днем Ормсби пришел ко мне с просьбой выполнить для него пустяковое поручение в соседней деревне; сам он, по его словам, был ограничен в средствах, но у него был шиллинг, который он хотел потратить в маленькой лавке, которую нам разрешили посещать, и он считал меня лучшим человеком, которому можно доверить эту монету. Я должен был просто потратить деньги на все, что посчитаю нужным, потому что он полностью доверял моему вкусу и суждениям. Кажется, я заподозрил какой-то замысел, но не посмел отказаться, а его манеры до некоторой степени обезоружили меня.
   Поэтому я взял шиллинг, на который купил какую-то вещь, - не помню какую, - и в сумерках вернулся в школу. Все мальчики спустились к чаю, кроме Ормсби, который ждал меня в пустой классной комнате.
   - Ну? - спросил он, и я показал свою покупку, только чтобы обнаружить, что попал в ловушку.
   Когда я думаю, как легко был одурачен этой не слишком тонкой уловкой, которая была только наполовину злонамеренной, я мог бы улыбнуться, если бы не знал, чем это кончилось.
   - Сколько это стоит? - презрительно спросил он. - Два с половиной пенса? Ну, если ты способен дать за него шиллинг, - то я не таков. Так что верни мне мой шиллинг!
   Теперь, поскольку мое недельное содержание состояло из трех пенсов, которые были уже истрачены (я думаю, он знал это), чтобы выплатить штрафы за мои таинственно испачканные книги, об этом не могло быть и речи.
   - Тогда возвращайся в лавку и поменяй это, - сказал он. - Я этого не хочу!
   - Скажи мне, что ты хочешь взамен, и я сделаю это, - не без оснований согласился я.
   Он рассмеялся; его маленький план сработал превосходно.
   - Решай сам, - сказал он, - но обязательно купи мне что-нибудь, что мне понравится. Я не обязан объяснять тебе, что именно.
   Даже я был вынужден запротестовать, ввиду такой вопиющей несправедливости.
   - Я не знал, что ты именно это имеешь в виду, - сказал я, - иначе, наверное, не пошел бы. Я пошел, чтобы сделать тебе одолжение, Ормсби.
   - Нет, - сказал он, - ты пошел, потому что я тебе сказал. И ты снова пойдешь.
   - Нет, если ты не скажешь, что я должен принести, - сказал я.
   - Вот что я тебе скажу, - заявил он, - ты потратил на это какую-то мелочь, а на остальное купил кое-что себе, молодой мошенник! Неудивительно, что ты не хочешь возвращаться в магазин.
   Это была, конечно, просто насмешка, брошенная мне его изобретательной фантазией; но так как он настаивал на этом и угрожал разоблачением и различными последствиями, я встревожился, так как почти не сомневался, что, будучи невиновным, могу быть очень смущен обвинениями, которые найдут охочих слушателей.
   Он стоял, наслаждаясь моим замешательством, и лениво крутил в пальцах бечевку. Наконец он сказал:
   - Ну, я не хочу быть с тобой суровым. Ты можешь пойти и поменять это для меня даже сейчас, если хочешь. Даю тебе три минуты на размышление, а когда я позову, ты спустишься на площадку и расскажешь, что собираешься делать. И тебе лучше поторопиться, иначе будет хуже.
   Он взял фуражку, и вскоре я услышал, как он спускается по ступенькам на площадку. Я бы отдал все на свете, чтобы присоединиться к остальным за чаем, но не осмелился и остался в классной комнате, где было темно, потому что газ был потушен; и пока я стоял у камина, дрожа от холодного воздуха, проникавшего через дверь, оставленную Ормсби открытой, Марджори вошла через другую и направилась прямо к столу отца, когда увидела меня.
   Ее первым порывом, казалось, было не обращать внимания, но что-то в моем лице или позе заставило ее передумать и подойти прямо ко мне, протягивая руку.
   - Кэмерон, - сказала она, - мы снова будем друзьями?
   - Да, Марджори, - сказал я; больше я ничего не мог сказать.
   - Вы выглядите таким несчастным, что я больше не могла этого выносить, - сказала она, - поэтому мне пришлось изменть свое решение. Знаете, Кэмерон, я все время только притворялась сердитой, потому что на самом деле думала, что так будет лучше. Но это, кажется, не принесло вам большой пользы, и я обещала позаботиться о вас. Что это? Опять Ормсби?
   - Да, - сказал я и рассказал ей свою историю.
   - Ах вы, глупый мальчишка! - воскликнула она. - Неужели вы не видите, что он хочет только поссориться? И если вы поступите сейчас так, как он вам говорит, он заставит вас снова пойти, и снова, и снова - я знаю, что он это сделает!
   Тут снизу донесся голос Ормсби:
   - Кэмерон, время вышло!
   - Что он там делает? - спросила Марджори, и ее возмущение возросло еще больше, когда она услышала мой ответ. - А теперь, Кэмерон, будьте храбрым, спуститесь вниз и скажите ему раз и навсегда, что он может оставить себе то, что у него есть, и быть вам благодарным. Что бы это ни было, я уверена, ему этого достаточно!
   Но я все еще сдерживался.
   - Бесполезно, Марджори, он всем расскажет, что я его обманул, - он так и скажет!
   - Этого он не сделает! - воскликнула она. - Я не потерплю, я сама пойду и скажу ему, что я о нем думаю, и заставлю его перестать так с вами обращаться.
   Какой-то слабый проблеск мужественности заставил меня устыдиться того, что я позволяю ей таким образом вести сражения за меня.
   - Нет, Марджори, только не вы! - сказал я. - Я пойду и скажу то, что вы хотите, чтобы я сказал!
   Но было уже слишком поздно. Я увидел ее всего на секунду в дверях, мою порывистую, великодушную маленькую Марджори, когда она откинула назад свои прелестные волосы, как всегда энергично, и ободряюще кивнула мне.
   А потом - даже сейчас я с трудом могу думать об этом спокойно - раздался резкий крик, звук падения, и после этого наступила тишина.
   Изнемогая от страха, я бросился к лестнице и посмотрел вниз, в темноту.
   - Спокойно! - услышал я крик Ормсби. - Все в порядке, она не ранена, ты можешь спуститься.
   В следующее мгновение я уже был внизу, у подножия лестницы, где в пятне слабого света, падавшего из двери наверху, лежала Марджори, а Ормсби склонился над ее бесчувственным телом.
   - Она мертва! - воскликнул я в ужасе, увидев ее бледное лицо.
   - Говорю тебе, с ней все в порядке, - нетерпеливо сказал он, - нечего суетиться. Она поскользнулась, падая, и порезала себе лоб - вот и все.
   - Марджори, поговори со мной... Не смотри так, скажи, что ты не сильно пострадала! - умолял ее я, но она только тихонько застонала и крепко зажмурила глаза.
   - Знаешь, ее не стоит волновать, - сказал Ормсби уже мягче. - Просто помоги мне отнести ее к кухонной двери и скажи кому-нибудь.
   Мы отнесли ее туда вдвоем, и посреди сцены ужасного смятения и отчаяния, Марджори, все еще бесчувственную, внесли в библиотеку, и какой-то человек поспешно послал за хирургом.
   Чуть позже нас с Ормсби вызвали в кабинет, где доктор Деринг, чье лицо было бледным и вытянувшимся, каким я его никогда раньше не видел, подробно расспросил нас о том, что нам известно о несчастном случае.
   Ормсби мог только сказать, что он был на площадке, когда увидел, что кто-то спускается по ступенькам, и услышал звук падения, после чего он побежал наверх и нашел Марджори.
   - Я послал ее в классную комнату, чтобы она принесла мой нож для разрезания бумаги, -сказал доктор. - Но зачем ей было выходить на улицу в такую морозную ночь?
   - О, доктор Деринг! Я боюсь... боюсь, что она сделала это из-за меня!
   Говоря это, я увидел лицо Ормсби, и это выражение заставило меня пожалеть его.
   - И вы послали моего бедного ребенка с вашим поручением, Кэмерон! Разве вы не могли сделать это сами?
   - Как бы мне этого хотелось! - воскликнул я. - Ах, как бы я хотел этого! Я пытался остановить ее, а потом... а потом было уже слишком поздно. Скажите, пожалуйста, сэр, она серьезно ранена?
   - Откуда мне знать? - резко сказал он. - Я пока этого не знаю.
   В тот вечер на вечерних уроках было мало работы; вся школа гудела от любопытства и догадок, когда мы услышали, как открываются и закрываются двери, и как колеса докторской двуколки катятся по каштановой аллее.
   Я сидел, прикрыв руками глаза и уши, по видимому, занятый книгами, лежавшими передо мной, в то время как мои беспокойные мысли были заняты принятием серьезных решений на будущее.
   Наконец я увидел свою трусость в истинном свете и почувствовал нетерпение сказать об этом Марджори, чтобы доказать ей, что я действительно исправился; но когда же представится такая возможность? Возможно, я не увижу ее еще несколько дней, а может быть, и вовсе до конца каникул, но я не позволял себе думать о подобных обстоятельствах и, чтобы отвлечься от них, старался представить себе, что скажет Марджори и как она будет выглядеть, когда мне разрешат увидеться с ней.
   После вечерней молитвы, прочитанной одним из помощников учителя, так как доктор не появлялся, нам было приказано как можно тише подняться в свои спальни, и мы уже лежали в постели, когда Сатклиф, старый дворецкий, поднялся, как обычно, чтобы погасить свет.
   На этот раз он был атакован огнем нетерпеливого шепота из каждой двери: "Сатклиф, привет! старина Сатти, как она?" - но он, казалось, не слышал, пока крик, громче остальных, не привел его в нашу комнату.
   - Ради Бога, господа, не надо! - сказал он хриплым шепотом, выключая свет. - Вас услышат внизу.
   - Но как она? Ей... лучше?
   - Да, - сказал он, - ей лучше. Она скоро справится со своими неприятностями, мисс Марджори!
   По комнате пробежал тихий восторженный ропот, который дворецкий тщетно пытался остановить.
   - Не надо! - повторил он. - Подождите, подождите до утра... А теперь спите спокойно, а я первым делом поднимусь и все вам расскажу.
   Не успел он уйти, как всеобщее облегчение неудержимо вырвалось наружу; Ормсби был особенно демонстративен.
   - Разве я не говорил вам, ребята? - торжествующе воскликнул он. - Как будто такая отважная девушка, как Марджори, может пострадать от такого пустякового падения. Утром с ней все будет в порядке, вот увидите!
   Но эта уверенность терзала меня, и я не притворялся, что разделяю ее, пока не смог сдержать мучительную тревогу, которую испытывал.
   - Вы ошибаетесь - все вы! Я уверен, что ей не лучше! Разве вы не слышали, как Сатклифф сказал это? Ей хуже, она, может быть, даже умирает!
   Я столкнулся с обычным обращением с пророком зла.
   - Ах ты, юный болван, - говорили мне со всех сторон, - кто спрашивал твоего мнения? Кто ты такой, чтобы знать это лучше, чем кто-либо другой?
   Ормсби с жаром набросился на меня за попытку возбудить беспочвенную тревогу, и мне посоветовали попридержать язык и лечь спать.
   Я больше ничего не сказал, но заснуть не мог; остальные один за другим засыпали, Ормсби был последним; но я лежал без сна, прислушиваясь и размышляя, пока страх и неизвестность не стали невыносимыми. Я должен знать правду. Я спущусь вниз, найду доктора и попрошу его рассказать мне; он может рассердиться и наказать меня, но это будет ничто по сравнению с облегчением от осознания того, что мой страх необоснован.
   Я тихонько выскользнул из постели, прокрался через полутемную комнату к двери и спустился по старой лестнице, скрипевшей под моими босыми ногами. Собака во дворе завыла, когда я проходил мимо большого окна, сквозь которое в пронзительно-голубом небе мерцали звезды. Дойдя до комнаты, где лежала Марджори, я прислушался, но ничего не услышал. По крайней мере, она спала, и я с облегчением спустился в холл.
   Большие часы на столе тикали торжественно, как медленные шаги; лампа горела, значит, доктор еще не спал. С громко бьющимся сердцем я подошел к двери его кабинета и поднял руку, чтобы постучать, как вдруг изнутри донесся звук, от которого кровь моя остановилась и побежала назад, - звук, порожденный ужасным, убитым горем взрослым человеком.
   Даже будучи еще мальчиком, я чувствовал, что такая агония священна; кроме того, я узнал самое худшее.
   Я снова потащился наверх, продрогший до костей, с мозгом, который тоже был заморожен. Единственным моим желанием было добраться до постели, закрыть лицо руками и дать волю слезам, хотя, когда я, наконец, пришел в себя, ни слез, ни мыслей не было. Какое-то время я лежал, словно окаменелый, ошеломленный, а потом заснул - как будто Марджори была здорова.
   На следующее утро колокол под куполом не зазвонил, и Сатклиф велел нам спускаться очень тихо и не поднимать жалюзи; и тогда мы все узнали, что произошло ночью.
   Это было очень искреннее горе, хотя никто не знал Марджори так, как знал ее я; более эмоциональные плакали, старшие позволяли себе маленькие набожные комментарии, странно чуждые их обычному тону; все - даже самые легкомысленные - чувствовали, как их охватывает та же тишина и благоговение.
   Я не мог плакать; я ничего не чувствовал, кроме тупой ярости на собственную бесчувственность. Марджори умерла, а у меня не было слез.
   В тот день утренние занятия была всего лишь притворством; мы в первый раз боялись увидеть лицо доктора, но он не показывался, и матрона распорядилась, чтобы занятия отменили.
   Некоторые, в том числе Ормсби и я, в течение нескольких дней должны были оставаться в школе: дни тени и монотонности, с редкими ужасными вспышками приподнятого настроения, которое ничто не могло подавить даже в этом доме траура.
   Но время шло, пока не наступил вечер того дня, когда Марджори была отнесена к месту, где могла спокойно спать.
   Бедные отец и мать не могли оставаться в доме теперь, когда в нем не осталось даже того, что было их ребенком; и единственными, кроме матроны и двух слуг, которые все еще оставались там, были Ормсби и я, которым предстояло уехать на следующее утро.
   Я предпочел бы сейчас остаться наедине с кем-нибудь, кроме Ормсби, хотя с той роковой ночи он ни разу не обратил на меня ни малейшего внимания; он выглядел изможденным до такой степени, что я был уверен, - Марджори ему небезразлична больше, чем я мог себе представить, и все же временами он впадал в лихорадочное веселье, которое удивляло и отталкивало меня.
   В тот вечер, когда мы сидели как можно дальше друг от друга в пустой, освещенной огнем классной комнате, он пребывал как раз в таком настроении.
   - Ну, Кэмерон, - сказал он, подойдя ко мне и яростно хлопнув меня по плечу, - очнись, парень! Я достаточно долго пребывал в меланхолии. Нельзя же вечно хандрить, да еще в ночь перед праздниками! Сделай что-нибудь, чтобы стать общительным - поговорим, ладно?
   - Нет, не могу, - сказал я и, отойдя от него, подошел к одному из окон и рассеянно посмотрел в темноту, в которой отражалась длинная комната с ее тусклыми зеленоватыми картами, столами и бумагами, поблескивающими в лучах огня.
   Скованное льдом состояние, в котором я пребывал так долго, медленно уходило, теперь, когда сцена у маленькой могилы в то сырое, безрадостное утро безжалостно принесло мне истину, что Марджори действительно ушла - потеряна для меня навсегда.
   Теперь я видел, чем она была для меня, как она сделала мое великое одиночество невыносимым, как она своей невинной, бесстрашной натурой пыталась пробудить меня от бездуховного и недостойного мужчины уныния. И теперь я не мог надеяться угодить ей, доказав, что усвоил урок; она ушла от меня в какой-то бесконечно далекий мир, в котором я был забыт, и мои жалкие испытания и борьба больше не могли быть для нее ничем!
   Я снова был один, и эта вторая утрата возродила во всей своей сокрушительной опустошенности первую горькую утрату, за которой последовала так быстро.
   Так что, стоя у окна, я не мог больше сдерживать своего неестественного спокойствия; давно замерзшие слезы оттаяли, и я смог заплакать впервые с тех пор, как умерла Марджори.
   - О, Марджори, вернись! - сквозь слезы закричал я. - Я не могу этого вынести! Не могу! Не могу!
   Но мне не дали спокойно горевать; я почувствовал, как кто-то грубо схватил меня за руку.
   - Прекрати, слышишь? - свирепо сказал Ормсби. - Я этого не потерплю! Кто ты такой, чтобы плакать о ней, когда... если бы не ты...
   Он не закончил; горькая правда в насмешке, исходившая от него, заставила меня испытать приступ неуправляемой ярости. Я повернулся и ударил его кулаком прямо в лицо.
   Его глаза превратились в сплошные зрачки.
   - Ты мне за это заплатишь! - процедил он сквозь зубы и, прижав меня к столу, схватил большую рейсшину, лежавшую рядом; он был гораздо сильнее, и я почувствовал себя бессильным в его руках. Страсть и боль на мгновение вывели его из себя, и он не знал, каким грозным оружием может стать этот тяжелый инструмент в его руке.
   Я закрыл глаза: думаю, я надеялся, что он убьет меня, и тогда, возможно, я смогу пойти туда, где была Марджори. Я не стал звать на помощь, да и было бы бесполезно, если бы я это сделал, потому что классная комната находилась далеко от кухни и кабинетов этого ветхого старого дома.
   Но прежде чем ожидаемый удар был нанесен, я почувствовал, что его хватка ослабла, и услышал, как инструмент с неожиданным грохотом упал на пол.
   - Смотри, - прошептал он незнакомым мне голосом, - смотри!
   Когда я открыл глаза, то увидел, что между нами стоит Марджори!
   Она выглядела такой же, какой я видел ее всегда: полагаю, что даже загробная жизнь не могла сделать Марджори чище или прекраснее, чем она была на земле. Первым моим чувством было дикое убеждение, что все это было какой-то странной ошибкой - что Марджори не умерла.
   - Марджори, Марджори! - радостно воскликнул я. - Неужели это вы? В конце концов, вы вернулись, и это неправда, будто вы умерли!
   Она молча смотрела на нас обоих; ее милые карие глаза утратили свой прежний детский блеск и были спокойны и серьезны, как будто обладали более глубоким знанием.
   Ормсби прижался к противоположной стене, закрыв лицо руками.
   - Уходи! - выдохнул он. - Кэмерон, попроси ее уйти. Она... ты ей нравился... Я не хотел этого. Скажи ей, что я не собирался этого делать!
   Я не мог понять такого ужаса при виде Марджори, даже если бы она была такой, какой он ее считал, но в его случае была какая-то причина.
   - Ты хотел причинить боль Кэмерону, - сказала, наконец, Марджори, и голос ее звучал печально, серьезно и как-то отстраненно.
   - Мне все равно, Марджори, - воскликнул я, - только не сейчас, когда вы здесь!
   - Вы не должны подходить ближе, - сказала она. - Я не могу оставаться здесь долго и должна поговорить с Ормсби. Ормсби, ты кому-нибудь сказал?
   - Нет, - ответил он, дрожа всем телом, - это не поможет... Я думал, что в этом нет необходимости.
   - Скажи ему, - сказала Марджори.
   - А я должен? О нет, нет! - простонал он. - Не заставляй меня!
   - Ты должен, - ответила она, и он повернулся ко мне с угрюмым страхом.
   - Дело было так, - начал он, - в ту ночь, когда я ждал тебя там, внизу, - у меня была веревка, и мне вдруг пришло в голову, что было бы забавно подставить тебе подножку. Я не хотел причинить тебе боль - только напугать. Я протянул веревку поперек лестницы немного выше пола. А потом... - Ему пришлось облизнуть губы, прежде чем он смог продолжить, - потом она упала, и я попытался поймать ее... и не смог... нет, не смог!
   - И это все? - спросила Марджори, когда он резко замолчал.
   - Я перерезал веревку и спрятал ее перед твоим приходом. Теперь ты знаешь и можешь рассказать, если хочешь!
   - Кэмерон, вы ведь никому не расскажете, пока он жив? - спросила Марджори. - Вы должны пообещать.
   Я был в ужасе от того, что услышал, но ее глаза были устремлены на меня, и я пообещал.
   - А ты, Ормсби, обещай мне после этого быть с ним добрее.
   Он не мог говорить, но ответил знаком согласия.
   - А теперь, - сказала Марджори, - пожмите ему руку и простите.
   Но я возмутился.
   - Нет, Марджори, я не могу, не сейчас, когда я это знаю!
   - Кэмерон, дорогой, - сказала она, - вы ведь не огорчите меня, правда? я должна уйти. Ради меня!
   Я подошел к Ормсби и взял его холодную, безучастную руку.
   - Я прощаю его, Марджори, - сказал я.
   Она лучезарно улыбнулась нам обоим.
   - И вы оба не забудете? - спросила она. - А вы, Дуглас, будьте, наконец, храбры. До свидания, до свидания.
   Я попытался дотянуться до нее.
   - Не оставляйте меня, возьмите меня с собой, Марджори, милая, милая Марджори, не уходите!
   Но там, где она стояла, было только освещенное огнем пространство, хотя звук ее умоляющего голоса все еще витал в воздухе.
   Несколько минут Ормсби сидел, прислонившись к столу и закрыв лицо руками, и я слышал, как он борется с рыданиями. Наконец он встал и, не говоря ни слова, вышел из комнаты.
   Но я оставался там, где в последний раз видел Марджори, до тех пор, пока огонь не погас и не наступил поздний час, потому что был рад остаться наедине с новой и торжественной радостью, которая пришла ко мне. Ведь она не забыла, где я нахожусь; мне позволили увидеть ее еще раз, и, может быть, я увижу ее снова. И тогда я решил, что, когда она придет, она найдет меня более достойным ее.
  

* * *

   С той ночи мой характер, казалось, совершенно изменился, и когда я вернулся в школу, то должен был начать свой второй семестр под лучшим покровительством.
   Мои кузены радушно приняли меня, и когда я усвоил урок "отдавай и бери", урок уважения себя к другим, который мне нужно было усвоить, мои ранние трудности исчезли вместе со слабостью, которая их породила.
   Ормсби больше никогда не приставал ко мне; словом и делом он был верен обещанию, взятому с него во время той последней странной сцены. Поначалу он избегал меня, как слишком болезненно связанного с прошлым, но постепенно, когда понял, что его тайна надежно хранится мной, мы стали лучше понимать друг друга, хотя было бы слишком сказать, будто мы стали близки.
   После того как он уехал в Сандхерст, я потерял его из виду, и только через несколько месяцев после известия о его смерти в Судане, где он пал доблестно, с горечью понял, что мы больше никогда не встретимся.
   У меня было смутное предчувствие, что Марджори может явиться мне еще раз, но я уже давно оставил всякую надежду на это в этой жизни, и спокойно жду того, что может произойти после.
   Но поручение, которое взяла на себя моя подруга детства, было выполнено в ту ночь, когда ей было позволено вернуться на землю и разрешить кризис двух жизней; теперь ничто не может вернуть светлого и милостивого маленького духа, ибо ее влияние останется навсегда.
  

СИРЕНА

  
   Давным-давно, на маленьком скалистом островке далеко в Южном океане, одна-одинешенька, жила сирена. Возможно, она была самой молодой и самой красивой из трех первых сирен, которую ревность сестер или ее собственная усталость от их общества заставили искать этот далекий дом, а может быть, она жила там в одиночестве с самого начала.
   Но она не была несчастна; все, что ее заботило, - это восхищение и поклонение смертных, и они принадлежали ей, когда бы она ни пожелала, потому что ей нужно было только запеть, и ее восхитительный голос плыл над водами, пока не достигал какого-нибудь проходящего судна, и тогда каждого, кто слышал его, мгновенно охватывало непреодолимое желание поспешить на ее остров и с обожанием броситься к ее ногам.
   Однажды, когда она сидела на невысоком мысу, пристально глядя на сверкающую сине-зеленую воду перед собой и надеясь увидеть отблеск какого-нибудь далекого паруса на туманной морской линии, ее поразил звук, которого она никогда раньше не слышала, - скрежет киля лодки по гальке в маленьком ручье рядом с ней.
   Она была слишком поглощена наблюдением за далекими кораблями, чтобы заметить, как маленькая лодка скользила вдоль другой стороны ее острова, но теперь, оглянувшись, она увидела, что незнакомец, который вел ее, уже спрыгнул на берег и закреплял ее.
   Очевидно, не она привлекла его сюда, потому что в последнее время была слишком ленива, чтобы петь, а он, казалось, даже не заметил ее или приплыл из какого-то другого побуждения, кроме любопытства.
   Он был довольно молодым и загоревшим, с вьющимися каштановыми волосами, открытым лицом и честными серыми глазами. И когда она смотрела на него, ей вдруг пришло в голову, что она хотела бы расспросить его и услышать его голос; она хотела бы узнать, если бы могла, что за существа эти смертные, над которыми она имеет такую странную власть.
   Никогда прежде такая мысль не приходила ей в голову, несмотря на то, что она видела множество смертных всех возрастов и званий, от капитана до самого низкого галерного раба; но тогда она видела их только под влиянием своего волшебного голоса, когда они были поражены немотой и неподвижностью, после чего - кроме как доказательство ее силы - они ее не интересовали.
   Но этот незнакомец все еще был свободен - до тех пор, пока она не решила поработить его; и по какой-то причине она решила не делать это прямо сейчас.
   Когда он повернулся к ней, она властно поманила его, и он впервые увидел стройную грациозную фигуру наверху - самую прекрасную девушку, которую когда-либо видели его глаза, с неземной красотой ее чудесных темно-синих глаз и волосами самого солнечного золота, - он стоял, глядя на нее в неподвижной нерешительности, потому что думал, зрение обманывает его.
   Он подошел ближе и, повинуясь небрежному движению ее руки, бросился на широкий выступ скалы чуть ниже того места, где сидела она; он все еще не осмеливался заговорить, чтобы видение не исчезло.
   Некоторое время она смотрела на него с невинным, почти детским любопытством, сверкавшим из-под длинных ресниц.
   - Ты боишься меня? - спросила она. - Почему ты молчишь? - "Но, может быть, - добавила она про себя, - смертные не умеют говорить".
   - Я молчал, - сказал он, - чтобы не рассердить тебя своими словами - ведь ты, должно быть, какая-нибудь богиня или морская нимфа?
   - Ах, ты можешь говоришь! - воскликнула она. - Нет, я не богиня и не нимфа, и ты не рассердишь меня, если только расскажешь мне многое из того, что я хочу знать!
   И она начала задавать ему все вопросы, какие только могла придумать: сначала о великом мире, в котором живут люди, а потом о нем самом, потому что она была очень любопытна, по-своему очаровательно своенравна и капризна.
   Он отвечал откровенно и просто, но, казалось, на него действовало какое-то влияние, которое удерживало его от того, чтобы быть ослепленным и покоренным ее красотой, ибо он еще не подавал вида, что поддается очарованию, которым она околдовывала всех других мужчин, и глаза его не светились отчаянным обожанием, столь хорошо знакомым сирене.
   Она быстро поняла это, и это задело ее. Она все меньше и меньше обращала внимания на его ответы и, наконец, перестала расспрашивать его дальше.
   - Почему бы тебе не спросить меня, кто я и что я здесь делаю одна? - спросила она со странной улыбкой, обнажившей маленькие зубки, блеснувшие между алыми губами. - Разве тебе не интересно это знать?
   - Если ты соблаговолишь сказать мне, - сказал он.
   - Тогда я скажу тебе, - сказала она, - что я сирена; ты не боишься меня?
   - Почему я должен бояться? - спросил он, ибо это имя не имело никакого значения для его ушей.
   Она была разочарована; один только ее голос - и ничего больше - лишал мужчин рассудка; возможно, этот юноша был доказательством противного; ей хотелось попробовать, но она все еще колебалась.
   - Значит, ты никогда не слышал обо мне, - сказала она. - Ты не знаешь, почему я сижу и наблюдаю за большими кораблями, которые вы, смертные, строите для себя?
   - Для своего удовольствия, я полагаю, - ответил он. - Я сам много раз наблюдал за ними; они величественны, когда проносятся мимо, их острые медные клювы рассекают пенящуюся воду, а раскрашенные паруса изгибаются на фоне неба. Приятно слышать мерный стук больших весел и веселые крики матросов, карабкающихся по снастям.
   Она презрительно рассмеялась.
   - И ты думаешь, что меня это волнует! - воскликнула она. - Где удовольствие смотреть праздно и любоваться? - это для них, а не для меня. Когда эти ваши галеры проходят мимо, я пою - и когда матросы слышат, они должны прийти ко мне. Человек за человеком прыгают в море и устремляются к берегу - пока, наконец, весла не скрежещут и не сцепляются, и огромный корабль беспомощно дрейфует дальше, пустой, бесцельно. Мне это нравится.
   - А мужчины? - спросил он с беспокойством, удивляясь ее словам.
   - О, они добираются до берега - некоторые из них, и тогда они ложатся у моих ног, точно так же, как сейчас лежишь ты, а я продолжаю петь, и когда они слушают, то теряют всякую силу или желание двигаться, и я никогда не слышала, чтобы они говорили так, как говоришь ты; они только лежат там на песке или камне и все время смотрят на меня, и вскоре их щеки впадают, а глаза делаются все ярче и ярче - и это я делаю их такими!
   - Но я их не вижу, - сказал юноша, разрываясь между надеждой и страхом. - Берег голый; где же тогда все те, кто лежал здесь?
   - Не могу сказать, - небрежно ответила она, - они здесь недолго; когда поднимается море, оно уносит их.
   - И тебе все равно! - воскликнул он, пораженный ужасом при виде абсолютного безразличия на ее лице. - Ты даже не пытаешься удержать их здесь?
   - Какое мне дело? - беспечно сказала сирена. - Они мне не нужны. Когда я захочу, придут другие. Было бы так скучно всегда видеть одни и те же лица, и я радуюсь, когда они уходят.
   - Я не верю этому, сирена, - простонал молодой человек, отворачиваясь от нее в горькой тоске. - О, ты не можешь быть жестокой!
   - Нет, я не жестока, - удивленно сказала она. - А почему ты мне не веришь? Это правда!
   - Послушай меня, - сказал он страстно, - знаешь ли ты, как горько умирать, покидая солнечный свет и теплый воздух, прекрасную землю и изменчивое море?
   - Откуда мне знать? - сказала сирена. - Я никогда не умру... если... если не случится чего-то, чего никогда не случится!
   - Ты будешь жить дальше, чтобы навлекать эту горечь на других ради своего развлечения. Мы, смертные, живем недолго, и жизнь, даже проведенная в печали, сладка для большинства из нас; и наша смерть, когда она приходит, приносит скорбь тем, кому мы были дороги. Но ты заманиваешь людей на этот остров и спокойно смотришь, как их уносят волны!
   - Нет, ты ошибаешься, - сказала она, - я не жестока, как ты думаешь; когда на них уже неприятно смотреть, я их оставляю. Я никогда не видела, чтобы их уносило море. Я никогда не думала, что с ними стало, в конце концов. Где они сейчас?
   - Они мертвы, сирена, - печально сказал он, - утонули. Жизнь была дорога им; далеко были женщины и дети, к которым они надеялись вернуться и которые с тех пор ждали их и плакали. Им предстояли счастливые годы, и для некоторых, по крайней мере, спокойная и почетная старость. Но ты позвала их, и пока они лежали здесь, жадные волны поднялись, смыли их с этих скал и унесли их, ослепленных, задыхающихся, мучительно борющихся за дыхание и жизнь, в темно-зеленые глубины. И теперь их кости лежат, запутавшись в водорослях, а сами они - блуждающие, печальные, беспокойные тени, в сумрачном мире внизу, где нет ни солнца, ни счастья, ни надежды, а только вечные вздохи и память о прошлом!
   Она слушала, опустив веки и положив подбородок на мягкую ладонь; наконец, она сказала с легкой дрожью в голосе:
   - И что я могу сделать? Я не могу сдержать море.
   - Ты можешь позволить им проплыть невредимыми, - сказал он.
   - Я не могу! - воскликнула она. - Какая мне польза от моей силы, если я не могу ею воспользоваться? Зачем ты рассказываешь мне о страданиях людей - что они для меня?
   - Они отдают тебе свои жизни, - сказал он, - ты наполняешь их безнадежной любовью, и они умирают за нее в страдании, но ты не можешь даже пожалеть их!
   - Это любовь привела их сюда? - нетерпеливо спросила она. - Что это такое, что называется любовью? Ибо я всегда знала, что если я когда-нибудь полюблю - но только тогда - я должна умереть, хотя что такое любовь, я не знаю. Скажи мне, чтобы я могла избежать этого!
   - Не бойся, сирена, - сказал он, - если смерть придет к тебе только через любовь, ты никогда не умрешь!
   - И все-таки я хочу знать, - настаивала она, - скажи мне.
   - Если когда-нибудь на этот остров придет незнакомец, и, когда его глаза встретятся с твоими, ты почувствуешь, что твое равнодушие покидает тебя, так что не сможешь видеть, как он лежит у твоих ног, и ты не сможешь отдать его на погибель в холодных водах; если ты захочешь сохранить его рядом с собой - не как раба и жертву, а как товарища, равного тебе, навсегда - это будет любовь!
   - Если это любовь, - радостно воскликнула она, - то я действительно никогда не умру! Но мужчины любят меня не так? - добавила она.
   - Нет, - сказал он, - их любовь к тебе должна быть какой-то странной и порабощающей страстью, потому что они подчиняются смерти, когда слышат твой голос. Это не настоящая любовь, а роковое безумие.
   - Но если смертные любят друг друга, - спросила она, - они должны умереть, не так ли?
   - Любовь мужчины к нежной и доброй девушке не убивает, даже когда она безнадежна, - сказал он, - и если она чувствует это в ответ, это хорошо для обоих, ибо их жизнь будет протекать вместе в мире и счастье.
   Он говорил тихо, с отсутствующим взглядом, который не ускользнул от сирены.
   - И ты так любишь одну из своих смертных дев? - спросила она. - Она красивее меня?
   - Она смертна, - сказал он, - но она прекрасна и милостива, моя девушка, и именно она владеет моей любовью и будет обладать ею, пока я жив.
   - И все же, - сказала она с насмешливой улыбкой, - я могла бы заставить тебя забыть ее.
   Ее детская своенравность покинула ее, когда она произнесла эти слова, и опасный огонь загорелся в ее глубоких глазах.
   - Никогда! - воскликнул он. - Даже ты не сможешь заставить меня лгать моей любви! И все же, - быстро добавил он, - я не осмеливаюсь бросить тебе вызов, чародейка, что значит моя воля против твоей силы?
   - Ты еще не любишь меня, - сказала она, - ты назвал меня жестокой и упрекнул, ты осмелился сказать мне о девушке, по сравнению с которой я ничто! Ты будешь наказан. Ты будешь принадлежать мне, как и другие!
   - Сирена, - взмолился он, схватив ее за руку, лежавшую рядом с ним на горячем сером камне, - возьми мою жизнь, если хочешь, но не прогоняй память о моей любви; позволь мне умереть, если я должен умереть, верным ей; ибо что я для тебя, что для тебя моя любовь?
   - Ничего, - сказала она презрительно, но с какой-то нежностью в голосе, - и все же, я хочу тебя; ты будешь лежать здесь, держать меня за руку, смотреть мне в глаза и забудешь обо всем, кроме меня.
   - Отпусти меня! - крикнул он, вставая и отворачиваясь. - Я выбираю жизнь, пока могу!
   Она рассмеялась.
   - У тебя нет выбора, - сказала она, - ты мой! - Она, казалось, стала еще ярче, ослепительно прекрасна, и вскоре, когда незнакомец направился к ручью, где стояла его лодка, она запела низким мягким голосом, тонкому колдовству которого до сих пор не сопротивлялся ни один смертный.
   Он вздрогнул, услышав ее, но все же пошел дальше по скалам, пока, наконец, не остановился со стоном и медленно не повернул назад; его любовь за морем быстро исчезала из его памяти; он больше не чувствовал желания бежать; он даже жаждал, наконец, снова оказаться на уступе у ее ног и слушать ее вечно.
   Он добрался до нее и со вздохом опустился на камень, и дремотная сладостная истома охватила его, лишая всякой силы пошевелиться или заговорить.
   Ее песня была торжествующей и насмешливой, но временами странно нежной, волнующей его, когда он слышал ее, но ее глаза лишь изредка и всегда равнодушно останавливались на его поднятом кверху лице.
   Сейчас он не желал ничего лучшего, как лежать, следя за мельканием ее гибких рук на струнах арфы и наблюдая за каждым изменением ее прекрасного лица. Что, если волны поднимутся вокруг него и унесут его с глаз долой, а ее голос потонет в реве и водовороте? Это было бы еще не скоро.
   И сирена продолжала петь, поначалу с жестокой гордостью от того, что ее власть превыше всего, а этот юноша, несмотря на всю свою верность, не мудрее остальных; он пропадет с тоской, безнадежной страстью, пока вид его не утомит ее, и она оставит его быть унесенным и утонуть забытым.
   И все же она не презирала его, как презирала всех остальных; в ее воображении в его глазах был печальный укор, и она уже не могла смотреть на него равнодушно.
   Между тем волны накатывали быстро, пока не лизнули подножие скалы, и когда пена взметнулась над галькой, сирена поймала себя на том, что думает о судьбе, которая ждет ее впереди, и, когда она думала, ее сердце сжалось от новой странной жалости.
   Она не хотела, чтобы он утонул; она хотела бы, чтобы он всегда был у ее ног, с этой восторженной преданностью на лице; она почти жаждала снова услышать его голос - но этого не могло быть!
   Солнце зашло, и багровый румянец на небе и на море померк, море посерело и покрылось белыми волнами, которые набегали и разбивались о берег, с угрюмым ревом, с резким стуком загребая гальку при каждом набеге. Сирена больше не могла петь; ее голос затих, и она смотрела на волнующееся море с тоскливой грустью в больших глазах.
   Наконец волна, более крупная, чем остальные, ударила в скалу с такой силой, что та, казалось, задрожала, и холодные соленые брызги попали сирене в лицо.
   Она подскочила к краю и посмотрела вниз, с внезапным ужасом опасаясь, что уступ внизу окажется голым - но ее жертва лежала неподвижно, крепко связанная ее заклинанием и не обращая внимания на смерть, которая надвигалась на нее.
   Тогда она впервые поняла, что не может отпустить его в море, наклонилась к нему и положила маленькую белую руку ему на плечо.
   - Следующая волна унесет тебя, - воскликнула она, дрожа. - Еще есть время, спасайся, я не могу позволить тебе умереть!
   Но он не подал виду, что слышал ее, и лежал неподвижно, а ветер завывал над ними, и море становилось все более диким и грозным.
   Теперь она вспомнила, что никакие его собственные усилия не могли спасти его - он был обречен, и она была причиной этого; она закрыла лицо своими тонкими руками, плача в первый раз в своей жизни.
   Она вспомнила слова, сказанные им в ответ на ее вопросы о любви: "Значит, это правда, - сказала она себе, - я чувствую к нему любовь. Но я не могу любить - я не должна любить его, потому что если я это сделаю, моя сила иссякнет, и я должна буду броситься в море!"
   Тогда она снова ожесточилась и отвернулась, потому что боялась умереть; но скала снова задрожала под ней, и брызги поднялись высоко в воздух, и она больше не могла этого выносить - чего бы ей это ни стоило, она должна была спасти его, потому что, если он умрет, что толку от ее жизни?
   - Если кому-то из нас суждено умереть, - сказала она, - то это буду я. Я жестока и порочна, как он мне сказал; я уже достаточно навредила! - и, наклонившись, она обвила руками его бесчувственное тело и осторожно подняла его на уровень выше.
   - Теперь ты в безопасности, - прошептала она, - ты не утонешь, потому что я люблю тебя. Плыви обратно к своей деве на материк и будь счастлив; но не ненавидь меня за зло, которое я причинила, ибо страдания и смерть пришли ко мне в свой черед!
   Сонливость, в которую он впал, оставила его под ее цепкими объятиями, он почти бессознательно слышал печальные, нежные слова; он чувствовал прикосновение ее волос, когда они касались его щеки, и его лоб был все еще теплым от поцелуя, который она подарила ему, когда он открыл глаза - только для того, чтобы оказаться в одиночестве.
   Ибо судьба, которой страшилась сирена, наконец, настигла ее; она любила, и она заплатила за любовь, и никогда больше ее нежный голос не будет соблазнять смертных на их гибель.
  

ПРИЗРАК БАРНДЖУМА

  
   Откровенно признаюсь, - каковы бы ни были последствия этого признания, - я не любил Барнджума; на самом деле я его ненавидел. Все, что говорил и делал этот человек, раздражало меня до совершенно неописуемой степени, хотя я и не замечал в течение некоторого времени, что он смотрит на меня со странным и беспричинным отвращением.
   Мы были непохожи почти во всем - я, с моей врожденной утонченностью и высокой культурой, с моей чрезмерно привередливой исключительностью в выборе товарищей; и он, большой, рыжий, грубый зверь, филистимлянин и, казалось, гордившийся этим, - мы были так непохожи, что я часто спрашивал себя, искренне желая узнать, что у меня с ним общего.
   И все же вряд ли кто-нибудь поверит, что, имея столь веские причины держаться порознь, мы постоянно искали общества друг друга с жадностью, не знавшей пресыщения. Единственное объяснение, которое я могу предложить этому феномену, состоит в том, что наша взаимная антипатия настолько стала частью нас самих, что мы не могли позволить ей погибнуть из-за недостатка пищи.
   Возможно, в то время мы этого не сознавали, и когда договорились отправиться вместе в пешую прогулку по Северному Уэльсу, думаю, это было главным образом потому, что знали, - нам не удастся придумать более надежного способа раздражать друг друга; но, как бы то ни было, в злополучный для моего собственного спокойствия день мы отправились в путешествие, из которого было суждено вернуться только одному из нас.
   Я опускаю болезненные переживания первых дней этого несчастливого путешествия. Я ничего не скажу ни о пресмыкающемся животном характере Барнджума, ни о его абсолютном эгоизме, ни о его более чем буколическом безразличии к прелестям Природы, ни даже о том подлом и грязном способе, которым он ухитрился заставить меня платить за железнодорожные билеты и гостиничные счета.
   Я хочу рассказать свою печальную историю совершенно беспристрастно и уверен, что не собираюсь возбуждать никаких предубеждений, чтобы завоевать симпатии читателей.
   Итак, перехожу к тому памятному дню, когда мое отвращение, так долго сдерживаемое, так плохо скрываемое, достигло кульминации в одном грандиозном порыве отнюдь не постыдного негодования, к тому часу, когда я набрался морального мужества разорвать узы, связывавшие нас.
   Я хорошо помню это солнечное июньское утро, когда мы покинули отель "Темперанс" в Долдвиддлме и в угрюмом молчании взобрались на скалистые вершины Кадер-Идриса, которые, как я полагаю, все еще нависают над этой живописной деревушкой, и по мере того, как мы поднимались, перед моими восхищенными глазами разворачивалась постоянно меняющаяся и постоянно улучшающаяся панорама.
   Воздух там, наверху, был пронизывающим и бодрящим, и я вспоминаю, что не мог подавить эстетической дрожи от грубого и примитивного цвета, который нос Барнджум принял под воздействием атмосферы. Я упомянул об этом (ибо мы все еще сохраняли внешние формы дружбы), когда он возразил с той жестокостью, которая составляла столь сильную составляющую его характера, что, если бы я только мог видеть себя в этом моем костюме и в этой шляпе (имея в виду платье, которое я тогда носил), я оставил бы его нос в покое. На что я ответил с сарказмом, который, как теперь понимаю, был слишком сокрушительным, но я имел на то полное право, так как было довольно болезненно созерцать подобное зрелище; а он, очевидно желая оскорбить меня, заметил, что никто не может воспрепятствовать его носу покраснеть, но что любой человек в моем положении может, по крайней мере, одеваться как джентльмен.
   Я не обратил внимания на это оскорбление; Бантинг (кажется, я не упоминал раньше, что меня зовут Филиберт Бантинг) - Бантинг может позволить себе пропустить мимо ушей такие инсинуации; более того, я нахожу, что это действительно дешевле, и льщу себя надеждой, что мое платье отличается какой-то нарочитой свободой, которая сразу же привлекла бы образованный и артистический глаз, хотя, конечно, первобытные органы Барнджума не могли этого оценить.
   Я не обратил на него внимания, и вскоре мы очутились на краю огромной пропасти, крутые склоны которой отвесно спускались в сланцево-голубые воды озера внизу.
   Как я могу надеяться дать представление о великолепном виде, который предстал перед нашими глазами, когда мы стояли там, - о виде, который, насколько мне известно, никогда еще не пытались описать?
   Справа от нас возвышались пики Долгелли, их пилообразные очертания со слабым скрежетом рассекали голубое небо, а клочья белых облаков лежали внизу сугробами. У наших ног раскинулись залитые солнцем воды озера, на которых плясала флотилия длинных лодок с коричневыми парусами; за ними простиралась равнина Кейпл-Куриг, а слева сверкали водопады И-Дидда.
   Когда я все это понял, мне захотелось сказать что-нибудь достойное этого случая. Обладая изрядным запасом тщательно подобранного юмора, я часто забавляюсь своеобразным интеллектуальным упражнением формулируя свои замечания так, чтобы одно или несколько слов в нем имели совершенно противоположные значения; и некоторые из причудливых названий окрестностей показались мне тогда превосходно приспособленными для этой цели.
   Я уже собирался оценить способности моего тупоголового спутника с помощью такого теста, когда он опередил меня.
   - Вам следовало бы жить здесь, Бантинг, - сказал он, - вы созданы для этой старой горы.
   Я не был недоволен, так как, будучи лондонцем, обладаю выдержкой и твердостью опытного альпиниста.
   - Возможно, так оно и было, - добродушно ответил я. - но как вы это узнали?
   - Я вам скажу, - ответил он с одной из своих отвратительных ухмылок. - Это Кадер Идрис, не так ли? ну, а вы, похоже, плохо одеты, не так ли? Поняли? (Он был достаточно подлым, чтобы объяснить) Вот как я это узнал!
   Он, должно быть, старательно подводил меня к этому в течение последних десяти минут, и я торжественно заявляю, что меня разбудило не личное возмущение; я просто почувствовал, что ничтожная словесная придирка такого рода, произнесенная среди такого пейзажа и на такой высоте, требовала протеста от имени возмущенной Природы, и я протестовал соответственно, хотя и с порывистостью, о которой впоследствии сожалел и которую даже сейчас не могу полностью одобрить.
   Он стоял на краю пропасти и как раз повернулся ко мне спиной, когда я сильным ударом правой ноги швырнул его в голубой эфир, и смех над его нечестивой шуткой все еще слетал с его губ.
   Сознаю, что таким поступком я позволил себе вольность, которую при обычных обстоятельствах едва ли оправдала бы даже вольность дружбы на всю жизнь; но я считал своим долгом ясно дать ему понять, что хочу, чтобы с этого момента наше знакомство прекратилось, а Барнджум был из тех людей, на которых более тонкий намек былникак бы не воздействовал.
   Я с некоторым интересом наблюдал за его падением, пока он летел от выступа к выступу. Я подождал, пока эхо, вызванное им, не затихло на ветру, а затем медленно повернулся и покинул место, которое уже начинало ассоциироваться у меня с воспоминаниями, противоположными приятным.
  

* * *

   Я сел на ближайший поезд и еще до того, как добрался до города, успел выбросить этот инцидент из головы, а если и думал о нем вообще, то лишь для того, чтобы испытать облегчение при мысли, что навсегда избавился от Барнджума.
   Но когда я расплатился с кэбменом и уже доставал ключи, случилось любопытное - кэбмен окликнул меня.
   - Прошу прощения, сэр, - хрипло произнес он, - но мне кажется, вы оставили что-то белое в моем кэбе!
   Я обернулся и заглянул внутрь: там, ухмыляясь мне из глубины экипажа, сидел призрак Барнджума!
   У меня хватило присутствия духа поблагодарить этого человека за честность и как можно тише подняться к себе. Призрак Барнджума, как я и ожидал, последовал за мной и спокойно уселся перед камином в мое кресло, предоставив мне возможность подвергнуть себя тщательному осмотру.
   Это был вполне обычный, прозрачный призрак, и, хотя ему не хватало ясности очертаний, вполне сносное подобие Барнджума. Перед тем как лечь спать, я бросил через эту штуку и свои ботинки, и содержимое книжного шкафа, не причинив ей ничего, кроме временного неудобства, что убедило меня в том, - это действительно существо из другого мира.
   Его выбор одежды поразил меня даже тогда, как решительно необычный. Я не ханжа; я охотно допускаю, что, если существует необходимость привидений, они должны быть одеты в какие-то одежды; но призрак Барнджума наслаждался сочетанием костюмов, которые бросали вызов приспособленности вещей.
   В тот вечер, например, на нем были, насколько я помню, полосатые панталоны, стихарь и огромная треуголка; но в последующие разы его наряды менялись так эксцентрично, что я перестал обращать на них внимание и мог объяснить их только предположением, что где-то в космосе существует сверхъестественный запас в виде театрального гардероба и что призрак Барнджума воспользовался им.
   Не успел я войти, как моя хозяйка поднялась узнать, не нужно ли мне чего-нибудь, и, конечно, как только она вошла, то увидела призрака. Сначала она очень сильно возражала, заявляя, что у нее в доме не будет таких гадостей, и если я хочу держать привидения, то мне лучше пойти куда-нибудь в другое место; но я успокоил ее, сказав, что оно не доставит ей лишних хлопот, и что я забочусь об этом для своего друга.
   Однако, когда она ушла, я засиделся допоздна, спокойно обдумывая свое положение и осложнения, которые могли бы из него возникнуть.
   Было бы очень легко взволновать чувства читателя и воздействовать на его симпатии, рассказывая о моем ужасе, чувстве вины и замешательстве ввиду непредвиденных последствий того, что я сделал. Но я думаю, что при описании такого рода переживаний прямой путь всегда самый лучший, и не хочу усиливать эффект, приписывая себе различные ощущения, которые я не помню, чтобы действительно испытывал в то время.
   Мое первое впечатление не было необычным, - что призрак был просто продуктом перенапряженных нервов или несварения желудка, но казалось невероятным, чтобы кэбмен страдал болезненной деятельностью воображения и что пищеварение хозяйки могло быть достаточно тонким, чтобы развить вещь, столь далекую от простой обыденности; и, довольно неохотно, я был вынужден заключить, - это настоящий призрак, который, вероятно, будет продолжать преследовать меня до конца моих дней.
   Конечно, мне была отвратительна эта демонстрация мелкой мести и низкой злобы со стороны Барнджума, которую можно было бы терпеть, возможно, в рождественском ежегоднике с иллюстрацией во всю страницу, но которая в реальной жизни и в разгар лета была вопиющим анахронизмом.
   И все же роптать тогда было бесполезно; я решил взглянуть на это дело с точки зрения здравого смысла; я сказал себе, что создал свой призрак и буду жить с ним. И, в конце концов, мне было за что благодарить судьбу: Барнджум в качестве духа был решительно лучше Барнджума во плоти, а поскольку дух, казалось, не был одарен речью, он вряд ли мог изводить меня своими замечаниями.
   К счастью для меня, Барнджум был абсолютно неизвестен в городе: его единственная родственница жила в Кэмберуэлле, и поэтому не было никакой опасности, что какое-либо подозрение будет возбуждено случайным узнаванием в кругах, к которым я принадлежал.
   Было бы глупо закрывать глаза на тот факт, что для возвращения в общество в сопровождении темного и причудливо одетого призрака может потребоваться немалое мужество.
   Общество поначалу насмехалось бы и отпускало замечания, но я был полон такта и знаний о мире и знал также, что люди преодолевали гораздо более серьезные препятствия на пути к общественному успеху, чем те, с которыми мне пришлось бы бороться.
   И вот, вместо того чтобы малодушно поддаться беспричинной панике, я избрал более мужественный путь, решив покончить с ней, а насколько успешно - я сейчас расскажу.
   Когда на следующее утро после завтрака я вышел из дому, призрак Барнджума отправился со мной, и преследовал меня, к моему сильному раздражению, по всей Сент-Джеймс-стрит; на самом деле, в течение многих недель он почти постоянно был рядом со мной и сделал меня невинной жертвой смешанного любопытства и отвращения.
   Я подумал, что лучше всего притвориться, будто не замечаю присутствия чего-то призрачного, и, когда мне это становилось известно, приписывал это болезненному воображению моего собеседника; но мало-помалу, когда весь город начал звенеть этой историей, я обнаружил, что больше не могу притворяться невежественным.
   Поэтому я всказал, что это искусно сконструированный элемент духовного механизма, изобретателем которого я являюсь и на который намереваюсь получить патент; это принесло бы мне известность в научном мире, если бы мистер Дж. Маскелайн и Кук не стали завидовать моей славе, заявив, что они уже давно разгадали секрет моей машины и могут изготовить аппарат, во всех отношениях превосходящий ее.
   Затем я был вынужден признаться (в строжайшей тайне) двум членам палаты пэров (оба - безупречного происхождения, с которыми я был в то время чрезвычайно близок), что это действительно самый настоящий призрак, и что мне он очень нравился. Не могу объяснить, как это случилось, но за очень короткое время история обошла клубы и гостиные, и я оказался знаменитостью первой величины - если можно так выразиться.
   Я получал приглашения повсюду с молчаливым условием, что приведу с собой своего призрака, и призрак Барнджума, как помнят те, кто читает это, должен был появиться во всех лучших домах города до конца сезона; а следующей осенью меня пригласили на охоту несколько богатых парвеню с тайной надеждой, если я не сильно ошибаюсь, что призраку придет в голову остаться с ними навсегда, придав тем самым их новеньким дворцам необходимый привкус легенды и тайны; но, конечно, этого не произошло.
   По правде говоря, какая бы новизна ни была в нем, она быстро исчезла - даже слишком быстро, ибо, как ни непостоянно общество, я без колебаний утверждаю, что мы продержались бы в нем по крайней мере второй сезон, если бы только призрак Барнджума не упорствовал в своей первобытной простоте, так что всего за две недели общество устало от него так же, как и я сам.
   И тогда неудобства, связанные с моим положением, стали заявлять о себе все более и более решительно.
   Я стал иногда оставаться дома по вечерам, когда заметил, что призрак имеет неприятную привычку освещать себя с наступлением темноты желчным зеленым светом, который, поскольку он был недостаточно силен, чтобы я мог обойтись без лампы для чтения, просто подавлял меня.
   А потом он стал иногда пропадать на несколько дней, и хотя поначалу я был рад, что не вижу его так часто, в конце концов, мне стало не по себе. Мне всегда казалось, что Общество по исследованию оккультных явлений, которому приписывают понимание правильного отношения к призракам в их состоянии здоровья и болезни, начиная с могилы, могло бы завладеть им и научить его говорить и компрометировать меня. Впоследствии я слышал, что один из их наиболее видных членов случайно наткнулся на него, но со скептицизмом, который, как я не могу не думать, был несколько излишним, отверг его как явное навязывание.
   Мне пришлось покинуть комнаты, где мне было так уютно, поскольку моя хозяйка жаловалась, что улица с семи до двенадцати вечера запружена толпой самого низкого пошиба, и она действительно не могла больше этого выносить.
   Расспросив, я выяснил, что это произошло из-за того, что призрак Барнджума почти каждую ночь с наступлением темноты выбирался на крышу и валял дурака среди каминных труб, в результате чего меня, как его очевидного владельца, пять раз обвиняли в том, что я посредством своего призрака перекрывал проезжую часть, и один раз - в том, что я собрал незаконное собрание; я потратил все свои свободные деньги на штрафы.
   Помнится, в "Иллюстрированных полицейских новостях" появились наши портреты, но своеобразная слава, присутствовавшая в этом, более чем перевешивалась тем фактом, что призрак Барнджума медленно, но верно подрывал и мое состояние, и мою репутацию.
   Однажды он последовал за мной на одну из станций метро и сел со мной в купе, что привело к судебному разбирательству, которое произвело сенсацию в юридическом мире за девять дней. Стоит только упомянуть знаменитое дело "Столичная окружная железная дорога против Бантинга", в котором раз и навсегда был закреплен важный принцип, согласно которому железнодорожная компания по условиям своего договора имеет право отказать в перевозке духов, призраков или любого другого сверхъестественного багажа и, кроме того, может потребовать сурового наказания для пассажиров, нарушающих ее зправила в этом отношении.
   Это было, конечно, решение не в мою пользу и повлекло за собой большие расходы, на которые моего личного состояния еще хватило.
   Но призрак Барнджума также стремился оттолкнуть меня от общества, потому что на одном из лучших балов сезона, в доме, где я с бесконечными усилиями только что сумел обосноваться, этот жалкий призрак навеки опозорил меня, исполнив между танцами призрачный, но явно неприличный вид канкана!
   Чувствуя косвенную ответственность за его поведение, я извинился перед хозяйкой, но эта история попала в светские журналы, и она меня не простила и больше не приглашала.
   Вскоре после этого комитет моего клуба (одного из самых престижных в Лондоне) предложил мне подать в отставку, намекнув, что, введя в курительную знакомую с сомнительным прошлым и сомнительной внешностью, я злоупотребил привилегиями членства.
   Я испугался этого, когда увидел, что он следует за мной в здание, одетый в шотландский костюм и высокую шляпу; но я был совершенно не в состоянии прогнать его.
   До этого я работал в адвокатуре, где дела у меня шли неплохо, но теперь ни одна уважаемая адвокатская контора не возьмет на работу человека, у которого в конторе есть такая непрофессиональная вещь, как призрак. Я бросил свою практику и не успел поменять последний соверен, как меня оштрафовали за то, что я держал привидение без лицензии!
   Некоторые люди, без сомнения, тут же пришли бы в отчаяние, но я сделан из более прочного материала, и, кроме того, мне уже приходила в голову мысль развернуть ситуацию против моего призрачного преследователя.
   Призрак Барнджума погубил меня: почему бы мне не попытаться выбить из призрака Барнджума честный пенни? Он был подлинным - как я хорошо знал, и в некоторых отношениях оригинальным; он был в высшей степени рассчитан на то, чтобы радовать молодых и поучать старых; из него можно было извлечь даже одну-две морали, и хотя он давно уже не привлекал внимания в городе, я не видел причин, почему бы ему не произвести впечатления в провинции.
   Я занял необходимые средства и вскоре сделал все предварительные приготовления для того, чтобы отправиться с "Призраком Барнджума" в короткий тур по провинциям, решив начать его в Тенби, в Южном Уэльсе.
   Я принял все меры предосторожности, путешествуя по ночам и весь день не выходя, чтобы тень (которая, к сожалению, была лишена самой обычной профессиональной гордости) не появилась напрасно; я так преуспел, что, когда она впервые появилась перед валлийской аудиторией на трибуне актового зала Тенби, ни один призрак не мог бы желать более восторженного приема, и - в первый и последний раз - я почувствовал себя положительно гордым им!
   Но аплодисменты постепенно стихли, и наступила неловкая пауза. До этого момента мне и в голову не приходило, что во время шоу нужно будет делать или говорить что-то особенное, кроме как показывать зрителям призрак и давать обычные заверения, что нет никакого обмана и никаких скрытых механизмов, что я мог бы делать с чистой совестью. Но, стоя там и кланяясь, я вдруг пришел к ужасному убеждению, что публика подготовилась к комическому дуэту с музыкой и танцами.
   Об этом не могло быть и речи, даже если предположить, что призрак Барнджума помог бы мне развлечь их, чего, пожалуй, я едва ли мог ожидать. Как бы то ни было, он не делал ничего, кроме как гримасничал перед публикой и выставлял себя и меня полными идиотами - зрелище, которое им вскоре надоело. Я совершенно уверен, что обычный волшебный фонарь произвел бы на них гораздо более глубокое впечатление.
   Сумел ли призрак каким-то тайным образом, когда мое внимание было отвлечено, оскорбить национальные предрассудки этой чувствительной и горячей нации, я не могу сказать. Все, что я знаю, - это то, что, просидев некоторое время неподвижно, они вдруг поднялись, как один человек; стулья были брошены в меня через призрака, и сцена была полностью разрушена, прежде чем зрители ушли.
   Все было кончено. Теперь я был безнадежно разорен! Моя слабая фантазия о том, что даже у призрака могут быть какие-то остатки обычной порядочности и хорошего настроения, послужила последним штрихом к моим несчастьям!
   Я заплатил за разбитую сцену и окна, а затем в тот же вечер отправился в Лондон третьим классом, чувствуя, что все против меня.
  

* * *

  
   Было Рождество, и я мрачно сидел в своей обшарпанной квартире в Блумсбери, наблюдая с жалким, апатичным интересом, как призрак Барнджума, одетый в римскую тогу, высокие сапоги и тюрбан, порхает вокруг кресла, набитого конским волосом.
   Я гадал, пустят ли меня в какой-нибудь работный дом, пока призрак будет сопровождать меня; я был совершенно несчастен и теперь впервые по-настоящему раскаивался в своем поведении, так внезапно расставшись с Барнджумом на мрачном утесе в то ясное июньское утро.
   Я больше ничего не слышал о нем - я знал, что он, должно быть, достиг дна после своего падения, потому что слышал всплеск, который он произвел, - но никаких известий об обнаружении его тела не пришло; озеро хорошо хранило свою темную тайну.
   Если бы я только мог надеяться, что эта коварная тень, загнавшая меня в нищету, сочтет это достаточным искуплением моей ошибки и уйдет, оставив меня в покое! Но я слишком остро чувствовал, что это одно из тех однообразных привидений, которые никогда не знают, когда им надоест, - оно непременно останется до тех пор, пока не увидит меня в последний раз!
   Внезапно раздался резкий стук в дверь, и в комнату торжественно вошла еще одна фигура. Она тоже имела сходство с Барнджумом, но была отлита в более основательную форму и обладала силой речи, как я понял из того, что она немедленно обратилась ко мне как к трусливому злодею.
   Я отшатнулся и встал за креслом, глядя на эти две фигуры, тень и плоть, с чувством болезненного отчаяния.
   - Послушайте меня, - сказал я, - вы оба: пока ваш... ваш прежний хозяин довольствовался одним призраком, я мирился с этим; я не получал удовольствия, но терпел. Но связка привидений заводит дело слишком далеко; это больше, чем справедливое возмездие для любого человека, и я этого не потерплю. Я бросаю вызов вам двоим. Я найду способ сбежать от вас. Я покину этот мир. Другие люди могут быть призраками так же, как и вы - это не монополия! Если вы сейчас же не уйдете, я вышибу себе мозги!
   В доме не было никакого огнестрельного оружия, но я был слишком взволнован для идеальной точности.
   - Вышибите себе мозги во что бы то ни стало! - сказала плотная фигура. - Я не понимаю, о чем вы говорите. Я не призрак, насколько мне известно; я жив (не благодаря вам); и, возвращаясь к сути - негодяй!
   - Барнджум - и живой! - воскликнул я почти с облегчением. - Если это так, - прибавил я, чувствуя, что мне навязали совершенно недостойное и не джентльменское поведение, - не будете ли вы так добры сказать мне, какое отношение вы имеете к этому нелепому привидению?
   До сих пор он, казалось, не замечал его.
   - Ого! - сказал он, с любопытством глядя на него. - Как вы называете эту штуку?
   - Я называю это чудовищной помехой! - сказал я. - С тех пор... с тех пор, как я видел вас в последний раз, он преследует меня повсюду в... в очень раздражающей манере!
   Поверят ли мне, что бесчувственное животное только посмеялось над этим?
   - Я ничего об этом не знаю, - сказал он, - но все, что я могу сказать, - вы это заслужили, и я надеюсь, что оно будет продолжать раздражать вас.
   - Это не великодушно, - сказал я, решив воззвать к его лучшим чувствам. - Мы расстались не в самых лучших отношениях...
   - Учитывая, что вы сбросили меня с обрыва, когда я отвернулся, - грубо возразил он, - мы можем считать это признанием.
   - Но, во всяком случае, - возразил я, - нелепо все это время лелеять старую обиду; вы сами должны убедиться в ее нелепости.
   - Не уверен, - сказал он.
   Я решил сделать последнюю попытку сдвинуть его с места.
   - Сегодня Сочельник, Барнджум, - сказал я серьезно, - Сочельник. Подумайте об этом. В этот час тысячи трепещущих человеческих сердец спешат вручить дешевую, но добрую рождественскую открытку тем из своих родственников, которые, по их мнению, могут ответить индейкой. Уличный торговец, обладающий богатым воображением, требует за поврежденные вечнозеленые растения чисто фиктивную стоимость, а веселый трактирщик отсылает члена своего деревенского гусиного клуба в свой коттедж с бутылкой ядовитого портвейна. Услышьте мой призыв. Если я поспешил с решением относительно вас, я был наказан. Эта мерзкая тварь на коврике у камина открыла мне путь к несчастью и разорению; вы не можете не отвечать за ее поведение. Я прошу вас сейчас, как человек - нет, как личность - прекратить это. Вы можете сделать это, если только захотите; вы знаете, что можете.
   Но Барнджум не стал этого делать; он только с мрачным удовлетворением смотрел на свой собственный призрак, который глупо прыгал по ковру.
   - Сделайте это, - взмолился я, - сделайте это для меня, Барнджум. Она была со мной полгода, и я так устал от нее.
   Он все еще колебался. Кто-то из ожидавших снаружи играл одну из тех патетических американских мелодий - теперь я уже не помню, была ли это "Серебряные нити среди золота" или "В сладостном будущем", - но, во всяком случае, они задели какую-то сочувственную струну в грубой груди Барнджума, потому что его лицо начало дергаться, и вскоре он неожиданно разрыдался.
   - Вы этого не заслуживаете, - сказал он сквозь рыдания, - но пусть будет так, - и, повернувшись к призраку, добавил: - Эй, ты, как тебя зовут? Прочь! Слышишь, оставь его в покое!
   На мгновение призрак заколебался, а потом, к моей радости, вдруг "сдался" и, съежившись в подобие паутины, был втянута сквозняком в камин, унесен вверх по трубе, и больше я его никогда не видел.
  

* * *

  
   Барнджум спасся, упав на одну из рыбачьих лодок в озере и кучу свежевыловленной рыбы, лежащей на палубе, вместо того чтобы сломать себе шею. Как только он оправился от последствий, его вызвали из страны по срочному делу, и он не мог вернуться в течение нескольких месяцев.
   Но по сей день появление призрака остается для меня загадкой. Если бы Барнджум был "эзотерическим буддистом", его можно было бы объяснить как "астральную форму"; но эзотерический буддизм требует образцового характера и многих лет абстрактной медитации - оба этих условия были далеко за пределами достижений Барнджума.
   Эта форма могла быть одной из тех тонких эманаций, которые, как нам говорят, некоторые люди постоянно сбрасывают, подобно оболочке луковицы, и для которой которые определенные условия атмосферы и чрезвычайная активность ума Барнджума при внезапном возбуждении, возможно, способствовали материализации в данном конкретном случае.
   Или, может быть, это был просто каприз одного из тех бродячих полтергейстов или сверхъестественных шутников, которые взяли на себя, вполне официально, обязанность отомстить за мой поступок по отношению Барнджуму.
   В одном я совершенно уверен: вся эта система преднамеренного преследования, осуществляемая непосредственно за счет Барнджума, морально и юридически обязана возместить мне большие расходы и ущерб, возникшие в результате этого.
   До сих пор мне не удалось внушить Барнджуму справедливость моих требований, и поэтому я до сих пор испытываю чувство обиды.
   Меня могут спросить, почему я не ставлю их в основу судебного иска; но люди хоть сколько-нибудь утонченные поймут мое нежелание прибегать к судебному разбирательству против того, с кем я, по крайней мере, жил в дружеских отношениях. Я буду рад уговорить его и не прибегать к силе закона; а, кроме того, мне пока не удалось убедить ни одного адвоката, даже самого сомнительного, взяться за мое дело.
  

ОГОНЬ В ГЛАЗАХ СПЕНСЕРА ПРИММЕТТА

  
   Более достойного и уважаемого молодого человека, чем Спенсер Примметт, трудно было бы найти во всем Лондоне. Он служил в одном из правительственных ведомств, где занимал исключительно хорошую должность для своего возраста, а также пользовался весьма приличным частным доходом.
   Главным его стремлением было избегать всякого поведения, которое могло бы сделать его заметным, в чем он до сих пор превосходно преуспевал.
   Не было ничего примечательного ни в его лице, которое было мягким и довольно круглым, ни в его поведении, которое было правильным во всем, ни в его мнениях, которые были суждениями всех достойных и уважаемых людей.
   Поэтому матери и матроны обычно относились к нему благосклонно, как к весьма достойной партии, - факт, который он вполне сознавал с подобающей скромностью.
   На самом деле, у него был только один недостаток, и этот недостаток проявлял себя настолько медленно, что его можно было простить за то, что он заметил его последним. Он был чрезвычайно близорук. В течение некоторого времени его все больше и больше поражало, что британский климат становится более туманным, чем когда-либо прежде, и был удивлен, что никто из его друзей и знакомых не оказался в достаточной мере наблюдателен, чтобы заметить столь очевидное ухудшение атмосферы.
   Но наступил день, когда Спенсер Примметт был вынужден признать, что его собственное зрение оказалось менее острым, чем он предполагал. Ибо, исполняя свой светский долг, который он всегда старательно исполнял, - у Беллингэмов в Корнуолл-Гарденс, он был немало огорчен открытием, что потратил впустую много времени и уговоров в тщетной попытке заставить скамеечку для ног сесть и попросить печенье.
   Это навело его на мысль, что, возможно, в его зрении есть какое-то небольшое несовершенство, которое, чтобы избежать какой-нибудь действительно нелепой ошибки, он должен исправить, купив очки.
   У него был другой, еще более сильный мотив для такого шага. Хильда и Рода Беллингэм были чрезвычайно привлекательными девушками, и в последнее время его мысли стали довольно часто останавливаться на возможности влюбиться в одну из них. Но в кого? Ни за что на свете он не мог бы этого определить, не будучи ни в коей мере уверен теперь, когда осознал факт, - он никогда сколько-нибудь отчетливо не видел ни одну из них.
   Обыкновенное благоразумие подсказывало, что было бы желательно поближе познакомиться с особенностями каждой из них, прежде чем связывать себя с ней какими-либо определенными авансами. Жаль будет узнать, когда окажется слишком поздно отступать, что он дал клятву менее подходящей ему из них двоих.
   Поэтому он обратился к нескольким оптикам по очереди, но ни у одного из них не было ни очков, ни даже пенсне, которые могли бы сделать что-то большее, чем увеличить тусклость его естественного зрения, и, в конце концов, решил проконсультироваться с ведущим окулистом.
   После продолжительного осмотра тот сообщил ему, что он "ненормально астигматичен"; для любого человека довольно жестоко говорить так о своем собрате.
   Тем не менее, он выписал ему рецепт на пару специальных очков различной силы, и Спенсер решил заказать их в рекомендованной ему фирме.
   Несколько дней спустя, вернувшись из Уайтхолла в свои покои, он обнаружил, что его ждет аккуратный маленький сверток с очками и счет, который оказался больше, чем он ожидал. Он предпочел бы также пенсне очкам, которые, как он знал, имеют тенденцию прибавлять годы без соответствующего опыта, и не без беспокойства надел их и осмотрел себя в ручном зеркале, лежавшем на туалетном столике.
   Он испытал немалое облегчение, обнаружив, что теперь, когда его глаза были "вооружены", они казались больше и ярче; очки придавали ему вид более интеллектуальный и задумчивость более глубокую, чем он раньше замечал в выражении своего лица; в то же время они были так легки и так приспособлены, что он едва замечал их присутствие.
   Но не столько из тщеславия, сколько из неудержимого нетерпения узнать, каковы же на самом деле мисс Беллингэм, он вызвал кэб и назвал адрес Корнуолл-Гарденс.
   Когда он ехал на запад, глядя на закатное небо, то с восторгом сознавал, до какой необычайной степени улучшилось его зрение. Солнце больше не было для него просто алым пятном, но чистым золотым диском, окруженным лиловыми и малиновыми облаками, в то время как более близкие объекты стали определяться с такой четкостью, что открывали многое, до сих пор совершенно ускользавшее от него.
   Например, он впервые обратил внимание на исключительную некомпетентность лондонских извозчиков, о чем свидетельствует тот факт, что возницы почти всех встреченных им экипажей, казалось, испытывали величайшие трудности в управлении своими лошадьми. Это стало для него дополнительным доказательством упадка нашего национального характера.
   К счастью, его собственный возница был исключением из общего правила и доставил его к месту назначения без происшествий.
   Спенсер узнал, что миссис Беллингэм дома, и с волнением последовал за дворецким наверх, в гостиную. Ведь он мог найти там и дочерей дома, и тогда он, наконец, узнает, кто окажется его настоящей чародейкой - Хильда или Рода.
   Они, как оказалось, были дома и приветствовали его с сердечностью, достаточно очаровательной, чтобы устранить все сомнения относительно удовольствия, которое он им доставлял. Он принял чашку чая, сел у камина и, не нарушая обычных правил хорошего тона, изучал при свете лампы черты двух грациозных девушек, сидевших напротив него. Благодаря своему недавнему приобретению он теперь мог видеть их в совершенстве и с радостью обнаружил, что они превосходят все его прежние представления.
   Даже тогда ему было трудно решить, кто из них более неотразимо привлекателен, они обе были восхитительно красивы каждая в своем стиле; но теперь, по крайней мере, он видел, что разница существует.
   Поэтому он сидел и разговаривал, - довольно любезно, как ему показалось, - со всеми тремя дамами, чувствуя, что производит все более благоприятное впечатление. В самом деле, вскоре он начал опасаться, что внушает обеим мисс Беллингэм более глубокие чувства, чем имел право или намеревался сделать на этой стадии их знакомства.
   Не будучи чрезмерно тщеславным, он не мог не заметить, что всякий раз, когда он обращался к мисс Хильде Беллингэм, она смотрела на него с каким-то зачарованным подчинением, очень похожим на восхищение, тогда как мисс Рода, напротив, была бессильна встретиться с ним взглядом.
   Конечно, это были пустяки, но не лишенные значения. Он раздумывал, не лучше ли ему уйти, когда собака, до этого громко храпевшая в своей корзинке, проснулась и вылезла за своим обычным блюдцем слабого чая с молоком.
   На этот раз Спенсер не ошибся: он знал, что это не скамеечка для ног и даже не дверной коврик, а мальтийский терьер. Поэтому он приветливо улыбнулся ей и назвал ее по имени - "Лулу".
   Но вместо того, чтобы ответить на его приветствие, животное издало резкий вой и убежало в заднюю гостиную со всеми признаками ужаса.
   Спенсер сказал, что не может этого понять, так как он обычно так хорошо ладит с собаками, Беллингэмы согласились, что это совершенно необъяснимо, и заговорили о чем-то другом.
   Но случившееся почему-то вызвало некоторое стеснение. Хильда и Рода продолжали болтать, это правда, но довольно беспорядочно и бессвязно, в то время как молчание их матери было отмечено отсутствием покоя, что было необычно для такой по существу светской женщины.
   Поэтому он прервал свой визит, пробыв там чуть больше часа, от всей души желая, чтобы собака больше не выставляла себя такой дурой именно тогда, когда дела идут так хорошо.
   Размышляя об этом впоследствии, он припомнил различные симптомы, которые почти привели его к печальному заключению, что семья Беллингэмов обладала склонностью к легкой истерике.
   Спенсер забыл, что в этот вечер он должен был ужинать в доме на Ланкастер-Гейт, и вернулся в свои комнаты только перед самым закатом, что заставило его одеться в безумной спешке. Но и тогда он прибыл на четверть часа позже всех остальных, так что вряд ли мог ожидать чего-либо, кроме леденящего душу приема, который ему и оказали.
   Однако он утешился, узнав, что Беллингэмы были среди гостей, и что он будет иметь честь пригласить мисс Беллингэм на обед. Он был бы в равной степени доволен, будь они его сестрами, потому что в этих ярко освещенных комнатах обе выглядели еще более очаровательно, чем когда-либо.
   И все же, когда он нетерпеливо подошел к мисс Хильде, то сразу почувствовал, что между ними что-то произошло; он отчетливо заметил, как она вздрогнула, словно от с трудом сдерживаемого отвращения, когда он предложил ей руку с шутливым намеком на свою удачу.
   И когда они сидели за обеденным столом, на который бесчисленные электрические лампы, искусно размещенные на стенах, проливали мягкий, но яркий свет, он не мог любоваться ее лицом так постоянно, как хотел и ожидал, по той причине, что она редко смотрела на него, да и то, с явным усилием. Было ли это просто его беспорядочной фантазией, или она неизменно отворачивала голову в таких случаях с чем-то подозрительно похожим на дрожь?
   При первой же возможности она совсем отвернулась от него, чтобы вступить в оживленную беседу со своим соседом справа, не оставив ему для общения ничего, кроме своего левого плеча, до самого десерта.
   Он попытался завязать разговор с другой соседкой, но та была не слишком разговорчива и после одного-двух небрежных ответов, очевидно, предпочла, чтобы ее развлекал другой партнер.
   Таким образом, в своей полной изоляции Спенсер мог позволить своим мыслям сосредоточиться на мисс Роде, сидевшей прямо напротив. Теперь он жалел, что не сел рядом с ней; он был уверен, что она не отнеслась бы к нему с таким непростительным капризом, она была слишком добросердечна, и, кроме того, так же хороша, как Хильда, если не красивее.
   Он бросил на нее через стол полушутливый, полунасмешливый взгляд, призывающий к сочувствию, который, по его замыслу, должен был установить между ними тайную интеллектуальную связь, но ему неожиданно трудно было поймать ее взгляд. Даже когда ему это удалось, он понял это только по тому, что увидел, как она вздрогнула и сильно прикусила нижнюю губу, словно пытаясь сдержать какое-то нарастающее чувство, очевидно, не бывшее девичьим смущением, поскольку она не покраснела и не одарила его даже самой сдержанной улыбкой узнавания.
   Что, черт возьми, с ними обоими происходит? Невозможно было представить, чтобы он мог сделать что-то со времени своего последнего визита, что объяснило бы перемену в их поведении. Конечно же, на них не мог повлиять тот факт, что их маленький перекормленный терьер проявил к нему совершенно необоснованную антипатию! Он думал, что современные молодые женщины обладают большим здравым смыслом.
   Вскоре ему стало ясно, когда он позволил своим глазам лениво блуждать по лицам присутствовавших за столом, что он, должно быть, вообще непопулярен - иначе как можно было объяснить то, что каждое из них, на которое случайно падал его взгляд, казалось, мгновенно застывало? Он знал, что немного опоздал, но, черт побери! он и подумать не мог, что так испортил ужин! И даже если бы он это сделал, это было бы самым нехристианским - столь долгое непрощение! Было ужасно сидеть здесь, чувствуя себя постоянно извиняющимся. Никогда в жизни он не чувствовал себя так одиноко на званом ужине.
   Даже встав, Рода не удостоила его ни взглядом, ни словом, и, как только дамы удалились, мистер Беллингэм начал рассказывать историю, обещавшую длиться довольно долго.
   Спенсер никогда не встречал его раньше, и если бы тот был родителем кого-нибудь, кроме Хильды и Роды, то, возможно, счел бы его невыносимым старым занудой. Как бы то ни было, в своем стремлении умилостивить хотя бы одного члена семьи, он наклонился вперед, впитывая каждую деталь повествования с видом поглощенного и жадного интереса, который, возможно, был немного преувеличен.
   Во всяком случае, он не умилостивил старого джентльмена, ибо мистеру Беллингэму становилось все более и более неловко под пристальным вниманием Спенсера, пока, наконец, он не довел свой монолог до неубедительного и явно преждевременного завершения.
   Во время последовавшего неловкого молчания Примметт прилагал поистине героические усилия, чтобы успокоить компанию, время от времени бросая умные замечания на какую-нибудь тему дня. Но, хотя он был уверен, что не сказал ничего такого, что не было бы совершенно безопасно в любом собрании, почему-то его безупречные банальности, казалось, взрывались среди его слушателей, как бомбы. Казалось, каждый испытывал явный страх быть втянутым в разговор с ним. Он заметил, что те, к кому он обращался напрямую, нервно моргали, отвечая какими-нибудь односложными ответами, в то время как другие уклонялись от его внимания, старательно глядя в любом другом направлении, кроме как нанего.
   Он действовал на нервы даже слугам, потому что, когда он повернулся к лакею, предложившему ему кофе, тот вдруг с грохотом уронил поднос.
   Спенсер обрадовался, когда хозяин предложил им подняться наверх, хотя, даже добравшись до гостиной, он не был счастлив. Не успел он получить от Роды или Хильды объяснений, на которые надеялся, как его представили двум-трем пожилым дамам, и все они ответили на его приятные пустяки рассеянным взглядом и отводом глаз, и, прежде чем успел избавиться от этих обязательных любезностей, он имел несчастье увидеть, как Беллингэмы уходят.
   Он ушел сам, как только смог, и ему пришло в голову, что хозяйка почти неприлично рада избавиться от него. Спенсер вернулся в свои комнаты в унынии. Он сознавал, что навел своего рода порчу на весь ужин, но как и почему, он не мог себе представить.
   Не ходили ли, неизвестные ему, какие-либо порочащие слухи о его личной жизни? Но это было невозможно, ибо совесть уверяла его, - он не сделал ничего такого, что могло бы вызвать хоть малейший скандал.
   Тогда почему... почему Беллингэмы и все остальные шарахались от него, как от какого-то проклятого существа? Должен ли он отныне идти по жизни как объект всеобщего отвращения - он, по природе своей столь общительный и жаждущий завоевать уважение? Неужели он никогда больше не найдет никого, кто посмотрел бы ему в лицо с прежним дружелюбием и одобрением? Если это так, то ему будет трудно даже узнать, почему его постигла такая участь!
   Все еще мрачно размышляя о своем вероятном будущем, он вернулся в гостиную, где, опершись локтем о каминную полку, стоял, безнадежно глядя на весело пылающий огонь!
   Внезапно, подняв глаза, он увидел свое отражение в зеркале над камином и отшатнулся в откровенном ужасе.
   Ибо глаза, встретившиеся с его собственными, не были человеческими - это были две светящиеся пещеры, в которых мерцало зловещее пламя, словно его мозг медленно пожирал адский огонь!
   Эффект был просто ужасающим. Он сразу понял, что ни один человек с такими глазами не может надеяться внушить предмету своей привязанности какие-либо чувства, кроме инстинктивного недоверия и даже ужаса. Глядя на него так нежно и умоляюще, он не мог помешать своему пылу произвести на нее впечатление неприятно вулканического.
   И все же, как он мог таким образом превратиться в дьявола особенно отталкивающего вида, даже не осознавая этого процесса?
   И вдруг он вспомнил о своих очках. Они сидели на нем так удобно, что, привыкнув к улучшению зрения, он неблагодарно забыл об их существовании. Однако он обнаружил, что все еще носит их.
   Было ли это возможно, что они... Он поспешно снял их и, подойдя вплотную к зеркалу, с невыразимым облегчением обнаружил, что глаза его больше не светятся прежним зловещим блеском.
   Он снова надел их и, поставив лампу между собой и зеркалом, наблюдал результат на некотором расстоянии. Правая линза была слегка вогнутой и отбрасывала ослепительные лучи, как у прожектора, а левая, выпуклая, сверкала, как подсвеченный шар дистиллированной воды в витрине аптеки!
   После повторных опытов он убедился, что - по крайней мере для него самого - это тревожное явление проявлялось в зеркале только тогда, когда сильный искусственный свет падал на его очки под определенным углом преломления, что объясняло его неспособность заметить его при дневном свете или даже когда он одевался к ужину.
   Но теперь ему нетрудно было понять, почему лошади на улице шарахались от него в свете послеполуденного заката; почему собака Беллингэмов в ужасе бежала от неземного сияния его глаз, а сами Беллингэмы оказались так восприимчивы к их гипнотическому воздействию; или, короче говоря, почему в течение всего этого страшного вечера он невинно производил впечатление василиска в человеческом облике или головы Медузы!
   Он чувствовал, что не может оставаться таким - это делало его слишком заметным.
   И вот в следующее мгновение он сорвал с ушей эти дорогие, но ненадежные очки и раздавил их каблуком на мелкие осколки...
   С того дня у него не хватило смелости попробовать что-нибудь еще, но он был вознагражден за свою жертву тем, что теперь может позволить себе смотреть на обеих мисс Беллингэм, не доводя их до каталептического состояния. Единственный недостаток в том, что он, как всегда, не способен отличить одну от другой.
   Возможно, именно по этой причине до сих пор не было никаких намеков на его помолвку.
  

ГОВОРЯЩАЯ ЛОШАДЬ

  
   Впервые я встретил его по дороге в Сэндаун-парк, в тот ужасно сырой июльский день, когда Бендиго выиграл на Эклипс Стэйкс. Он сидел напротив меня в поезде, идущем в город, и мое внимание привлек заметный контраст между его внешностью и его одеждой: он не счел нужным надеть костюм, предписанный правилами для таких случаев, и я думаю, что никогда не видел человека, который вел бы себя более агрессивно. На нем были жесткая охотничья шляпа, длинное пальто в обтяжку и чрезвычайно узкие брюки. Выражение его лица было мягким и безобидным, а водянистые светлые глаза и скошенный подбородок наводили на мысль, что ему вряд ли можно доверить проехать верхом на чем-то более энергичном, чем трость с золотым набалдашником. И все же, каким-то образом, он вызывал скорее сострадание, чем какое-либо чувство нелепости: у него был тот вид застенчивого самоуничижения, которое порождается недавним унижением, и, несмотря на всю свою экстравагантность, он явно был джентльменом; в то время как что-то в его поведении указывало на то, что его естественной манерой, во всяком случае, когда-то, было избегать любых крайностей.
   Он так озадачил и заинтересовал меня, что я сделал все возможное, чтобы вступить с ним в разговор, но был сбит с толку резким смущением, с которым он встречал все авансы, и когда мы вышли в Эшере, любопытство заставило меня держать его в поле зрения.
   Очевидно, он прибыл не с намерением заработать деньги. Он избегал большой трибуны, где букмекеры сбивались в пары, как хриплые влюбленные пташки; он держался подальше от мест членов клуба, где оркестр пытался бросить вызов стихиям; он вяло дрейфовал туда и сюда, пока не прозвенел колокол, и казалось, он высматривает кого-то, кого хотел обнаружить только для того, чтобы избежать контакта с ним.
   Сэндаун, надо признать, был не таким веселым, как обычно, в тот день, с его "затопленным парком" и "непогожим небом", его водонепроницаемыми плащами и массивными зонтиками, чьи бока бледно блестели, когда ловили свет, - но налицо имелась общая решимость игнорировать сырость не по сезону, насколько это возможно, и волнение по поводу главного события дня, которое не мог унять никакой ливень.
   Забег начался: дамы в чудесно украшенных шляпках безропотно опустили зонтики, а нарядные мужчины крепко пожали друг другу руки, когда под неистовый рев восторга Бендиго промчался мимо. Мгновение спустя я огляделся в поисках моего странного незнакомца и увидел, что он из лучших побуждений пытается скормить булочку со смородиной лошади, привязанной к одному из деревьев, - подвиг, какой в данный момент почти превосходил по своей абсурдности подвиг Архимеда при разграблении Сиракуз.
   После этого я больше не мог сдерживать свое любопытство - я чувствовал, что должен снова попытаться поговорить с ним, и воспользовался возможностью позже, когда, во время последнего заезда, мы стояли рядом на трибуне, предложив ему спрятаться со мной под один зонтик.
   Прежде чем согласиться, он подозрительно взглянул на меня сквозь струйки, стекавшие с незащищенных полей его шляпы.
   - Боюсь, - сказал я, - это все равно, что закрыть дверь конюшни после того, как коня украли.
   Он вздрогнул.
   - Значит, его украли, - воскликнул он, - так вы слышали?
   Я объяснил, что воспользовался всего лишь старой пословицей, которая, по моему мнению, могла бы ему понравиться, и он тяжело вздохнул.
   - На мгновение я был введен в заблуждение, - сказал он. - Значит, вы догадались, что я имею некоторое отношение к лошадям?
   - Вряд ли вы делали из этого большой секрет.
   - Дело в том, - сказал он, сразу же поняв намек на свой костюм, - что я... я надел эти вещи, чтобы совсем не потерять привычку ездить верхом... В последнее время я не ездил верхом. Одно время я ездил верхом постоянно... постоянно. Я частенько посещал Роттен Роу, пока не произошло событие, потрясшее мои нервы, и теперь я жду, когда шок от него пройдет.
   Мне не хотелось задавать никаких вопросов, мы вернулись на станцию пешком и отправились в Ватерлоо, больше не затрагивая эту тему.
   Однако когда мы расставались, он сказал:
   - Не хотите ли вы как-нибудь услышать мою историю? Я не могу не думать, что она вас заинтересует, и это было бы облегчением для меня.
   Я был готов выслушать все, что он мне скажет, и уговорил его поужинать со мной у меня в тот вечер, и выговориться, что он и сделал до такой степени, к которой, признаюсь, я был не готов.
   В том, что он сам безоговорочно верил в свою собственную историю, я не сомневался; он рассказывал ее со странной смесью тщеславия и скромности и очевидной борьбой между смутным пониманием собственной нелепости и решимостью не щадить себя ни в чем, что, хотя и не преодолело моего скептицизма, не могло не вызвать сочувствия. Но, несмотря на все это, к тому времени, когда он приступил к наболее сенсационной части своего рассказа, я был вынужден сделать выводы относительно него, которые, поскольку они, вероятно, заставят читателя задуматься, мне не нужно здесь приводить.
   Я передаю рассказ, насколько это возможно, словами его автора; и должен только добавить, что он никогда не был бы опубликован здесь без его полного согласия и одобрения.
   - Меня зовут, - сказал он, - Густав Пулвертофт. У меня нет профессии, и мой доход составляет шестьсот фунтов в год. Я жил тихой холостяцкой жизнью до двадцати восьми лет, а потом встретил Диану Четвинд. Мы проводили Рождество в одном загородном доме, и мне не потребовалось много времени, чтобы стать самым преданным из ее многочисленных поклонников. Она была одной из самых разносторонне образованных девушек, которых я когда-либо встречал. Она была искусным музыкантом, блестящей актрисой-любительницей; она могла дать большинству мужчин тридцать из ста за бильярдом, и ее рассудительность и смелость завоевали ей горячее восхищение знакомых охотников. Но она, казалось, находила мало удовольствия в обществе спортсменов, чьим разговорам она предпочитала беседу с людьми, которые, подобно мне, были скорее приятными, чем спортивными. В то время, - каким бы я ни был сейчас, - я не был лишен некоторой доли привлекательности, и по какой-то причине мисс Четвинд было приятно выказать мне такую степень благосклонности, какую она не выказывала никому другому из своих знакомых.
   Досадно было сознавать, что мое незнание спортивных состязаний на открытом воздухе, которыми она наслаждалась, лишало меня ее общества; часто случалось, что я почти не видел ее до вечера, когда временами имел счастье сидеть рядом с ней за обедом; но в этих случаях я не мог не видеть, что она находила некоторое удовольствие в моем обществе.
   Кажется, я не упоминал, что, помимо изысканной красоты, Диана была богатой наследницей, и не без чувства собственной самонадеянности я позволил тешить себя надеждой завоевать ее в будущем. Нельзя сказать, чтобы я был совсем бедным, а она была сама себе хозяйкой, и у меня имелись некоторые причины, как я уже сказал, полагать, что она, по крайней мере, не была настроена ко мне недоброжелательно. Например, когда она однажды спросила меня, почему я никогда не езжу верхом, мне это показалось благоприятным знаком. Я ответил, что не ездил верхом уже много лет, хотя и не добавил, что точное число этих лет - двадцать восемь.
   - О, вам следует возобновить ваши поездки! - сказала она с самым очаровательным видом повелительницы. - В следующем сезоне вам следует участвовать в скачках.
   - Если бы я это сделал, - сказал я, - вы позволили бы мне иногда ездить с вами верхом?
   - Конечно, мы могли бы ездить на прогулки, - ответила она, - и мне очень жаль, что вы не продолжаете ездить верхом - вы так много теряете, не делая этого.
   Не ошибся ли я, восприняв это как намек на то, что, следуя ее совету, я окажусь ближе к своей награде? Если бы вы видели ее лицо, когда она говорила, вы бы подумали так же, как я тогда - как я думаю сейчас.
   Таким образом, благодаря этому стимулу я преодолел все личные опасения и вскоре после возвращения в город поступил в модную школу верховой езды недалеко от Гайд-парка с твердой решимостью постичь искусство и все тайны верховой езды.
   Честно могу сказать, что не находил обучение удовольствием. Я знал более счастливые часы, чем те, которые провел, скача галопом вдоль четырех голых побеленных стен на фыркающей лошади. Но, в конце концов, я добился некоторого прогресса, потому что мой инструктор стал более оптимистичным. - "Когда вы впервые пришли сюда, мистер Пулвертофт, сэр, вы, как говорится, не знали, с какой стороны сесть на лошадь; в то время как теперь... Ну, вы и сами можете наблюдать ваш прогресс", - говорил он, хотя у меня иногда были причины ему не верить. Тем не менее, я упорствовал, вдохновленный мыслью, что каждая новая лошадь, на которой я ездил (а некоторые были действительно очень резвыми), представляла собой еще один барьер между мной и Дианой, преодоленный мною.
   Теперь, когда я приезжал в Роу, то позволял себе критику некоторых всадников, считая их посадку неправильной, поскольку они пренебрегали почти всеми правилами. Я начал предвкушать тот день, когда я продемонстрирую чистый и классический стиль выездки. И однажды утром я увидел Диану, которая остановила свою танцующую кобылу, чтобы спросить меня, воспользовался ли я ее советом, и я с гордостью ответил, что, безусловно, скоро смогу составить ей компанию.
   С того дня я постоянно спрашивал своего учителя верховой езды, когда, по его мнению, я достаточно созрею для самостоятельных поездок. Он сомневался, но и не разубеждал.
   - Дело вот в чем, сэр, - объяснил он, - если у вас будет спокойнаяю, смирная лошадь, вам будет легко с ней справиться, но если вы поедете на животном, обладающим норовом, мистер Пулвертофт, то окажетесь совершенно в его власти, сэр.
   Они оседлали бы лошадь для меня в школе, но я знал большинство тамошних жеребцов, и ни один из них не соответствовал моему идеалу "спокойного и уравновешенного"; поэтому я пошел в другую конюшню, в которой иногда нанимал экипаж, и попросил показать животное, которое там могли бы порекомендовать тому, у кого в последнее время не было большой практики. Владелец достаточно откровенно признался, что большинство его лошадей предназначены для опытных наездников, но добавил: так случилось, что у него как раз имеется одна, которая подошла бы мне "по всем параметрам" - фраза, которая неприятно подействовала мне на нервы, хотя я согласился посмотреть лошадь. Ее вид произвел на меня самое благоприятное впечатление. Это был каштан благородных пропорций, с взъерошенной гривой; но что меня успокоило, так это выражение его глаз, свидетельствовавшее о самоуважении и проницательности, которых вряд ли можно было ожидать за семь шиллингов и шесть пенсов в час.
   - Вам не найти более красивой лошади, а кроме того, она очень тихая, - сказал владелец. - Она из тех, кого вы можете назвать доброй животиной, и такая же нежная - вы могли бы использовать ее даже в коляске.
   Мне она действительно очень понравилась: она, как мне показалось, понимала наш разговор и обладала достаточным интеллектом, чтобы сознательно повести себя отлично от данной ей характеристики. Почти не раздумывая, я нанял ее на следующий день.
   Я пришел в конюшню, возможно, с мимолетным сомнением, пока мою лошадь седлали, и немного неловко взялся за поводья; однако, наконец, я оказался в потоке движения на спине каштана, которого, кстати, звали Брут.
   Смогу ли я когда-нибудь забыть гордость и восторг от того, что держал своего коня под полным контролем, когда мы пробирались сквозь лабиринт экипажей? Я повернул его в парк и прищелкнул языком: он пустился галопом, и как описать мою радость от открытия, что это не было неудобно? Я сказал "Тпру", и он остановился, так постепенно, что мое равновесие не было серьезно нарушено; он побежал рысью, и все же я приспособился к его движениям без каких-либо положительных неудобств. Я мог бы обнять его в знак благодарности: никогда прежде я не встречал лошадь, чьи шаги были так легки, чье поведение было таким внимательным. Наконец-то я мог ездить верхом! или, что означало то же самое, я мог бы ездить на лошади, на которой я сидел в настоящий момент, и "не использовать никакую другую". Я собирался встретиться с Дианой Четвинд, и мне не нужно было бояться ее критического взгляда.
   Мы пересекли Серпантинный мост и как раз сворачивали на Роу, когда - и здесь я слишком хорошо осознаю: то, что я собираюсь сказать, может показаться вам почти невероятным, - когда я услышал незнакомый голос, обращающийся ко мне: "Послушайте, вы!" - и мгновение спустя понял, что он исходил от моей собственной лошади!
   Мне не стыдно признаться, что я был настолько ошарашен, насколько это было возможно, потому что даже более опытному наезднику, чем я, было бы трудно сохранить невозмутимость в этой почти беспрецедентной ситуации. Я был слишком занят нащупыванием левого стремени, чтобы что-либо ответить, и вскоре лошадь заговорила снова. - "Послушайте, - спросила она, и я не уловил в ее тоне ни малейшего намека на уважение, - как вы думаете, вы умеете ездить верхом?" Можете судить сами, насколько сбивал с толку этот вопрос; я чувствовал себя прикованным к седлу - ощущение, для меня достаточно редкое. Я огляделся в беспомощном недоумении, на мерцающий Серпантин и белые дома на Парк-лейн в сиреневой дымке, на Роу цвета какао и мелькание далеких колес экипажей в солнечном свете: все выглядело как обычно - и все же я был на спине лошади, которая только что спросила, "думаю ли я, что умею ездить верхом"!
   - Я получил две дюжины уроков в школе верховой езды, - сказал я, наконец, с неубедительным достоинством.
   - Я едва ли мог это заподозрить, - последовал его грубый ответ. - Вы, очевидно, один из безнадежных случаев.
   Я был глубоко задет, тем более что не мог отрицать, - он претендовал на роль судьи.
   - Я... я думал, мы так хорошо ладим друг с другом, - запинаясь, произнес я, и все, что он сказал в ответ, было: "Правда?"
   - Знаете, - начал я, стараясь быть разговорчивым, - я никогда раньше не сидел на лошади, которая говорила.
   - Вас достаточно, чтобы заставить говорить любую лошадь, - ответил он, - но, полагаю, я исключение.
   - Я думаю, что это так, - сказал я. - Единственными лошадьми, о которых я когда-либо слышал, обладающими даром речи, были гуигнгнмы.
   - Откуда вы знаете, что я не один из них? - спросил он.
   - Если это так, то вы поймете, что я допустил очень простительную ошибку, приняв вас за лошадь, и если вы соблаговолите стоять спокойно, я сейчас же ее исправлю.
   - Не так быстро, - сказал он. - Сначала я хочу узнать о вас побольше. Я уже давно ищу хозяина, который не стал бы перегружать меня работой; я, конечно, не могу знать наверняка, но вы не производите впечатление надоедливого наездника.
   - Не думаю, что меня можно было бы справедливо обвинить в этом, - ответил я со всем сознанием своей невиновности.
   - В таком случае - купите меня.
   - Нет, - выдохнул я, - после того, как вы так откровенно высказали свое мнение о моей верховой езде, я удивлен, что вы вообще предложили такое.
   - О, я с этим смирюсь - вы мне вполне подходите, осмелюсь сказать.
   - Вы должны меня извинить. Я предпочитаю иметь свободные деньги для более ценных вещей, и, с вашего разрешения, остаток дня я проведу пешком.
   - Ничего подобного вы не сделаете, - сказал он.
   - Если вы не остановитесь и не дадите мне сойти, - твердо сказал я, - я свалюсь. - В пределах легкой досягаемости было несколько прохожих; но как я мог позвать на помощь, как объяснить ситуацию, в которой оказался?
   - Вы ставите меня перед мучительной необходимостью катать вас на себе, - ответил он. - Вы должны понять, что в какой-то степени находитесь в моей власти. Предположим, мне придет в голову перепрыгнуть через эти рельсы и увезти вас на Серпантин или убежать и сбить с ног полицейского - как вы думаете, вы могли бы оказать серьезное сопротивление?
   Если быть честным, я не мог ответить утвердительно.
   - Вас рекомендовали мне, - сказал я с упреком, - как доброго коня!
   - Я таков и есть, если не считать деловых вопросов. Вы купите меня сами, или мне придется вас к этому вынудить? Ненавижу нерешительность!
   - Покупаю! - сказал я с коммерческой быстротой. - Если вы отвезете меня обратно, я немедленно все устрою.
   Излишне говорить, что моей единственной мыслью было благополучно отделаться от него, после чего ни честь, ни закон не могли требовать от меня исполнения контракта, вымогаемого у меня угрозами. Но когда мы двигались к конюшням, он задумчиво сказал: "Я подумал, что для обеих сторон будет лучше, если вы сделаете свое предложение моему владельцу, прежде чем спешитесь". Я был слишком раздосадован, чтобы говорить: адский разум этого животного предвидел мой маневр - он намеревался сорвать его, если сможет.
   А потом мы с грохотом въехали под крышу двора конюшни, и владелец, который был там один, поднял глаза на часы с болезненным циферблатом, как будто сравнивал их бледность с моей.
   - Вы рано вернулись, сэр, - сказал он. - Вы нашли, что лошадь вам не подходит, не так ли? - продолжал он, не подозревая о правде; в самом деле, я могу сказать раз навсегда, что этот странный конь - гуигнгнм, или кем бы он ни был, - не посвящал никого, кроме меня, в тайну своих удивительных дарований и во всех своих разговорах со мной умудрялся (хотя как, я не могу притвориться, будто знаю) избегать того, чтобы его услышал кто-либо другой.
   - О Господи, нет, - запротестовал я, - все было превосходно, просто превосходно! - И я попытался соскользнуть.
   Ничего подобного: Брут мгновенно напомнил о своих словах.
   - Это великолепная лошадь, сэр, не так ли? - самодовольно сказал мастер.
   - В-великолепная! - согласился я, вздрогнув. - Не могли бы вы подойти к его голове, пожалуйста?
   Но конь отступил на середину двора.
   - Он мне так нравится, - крикнул я, вцепившись в седло, - что я хочу знать, не захотите ли вы с ним расстаться? - Брут успокоился и стал внимательно слушать.
   - Не соглашусь ли я с ним расстаться, сэр?
   - Да, - еле слышно ответил я. - Скольво, примерно, он будет стоить?
   - Зайдите в мой кабинет, сэр, - сказал он, - и мы все обсудим.
   Я был бы только рад, потому что там не было места для лошади, но подозрительное животное и слышать об этом не хотело: оно немедленно начало переминаться с ноги на ногу.
   - Давайте уладим это сейчас, - сказал я, - я не могу ждать.
   Хозяин перестал улыбаться. Без сомнения, в такой поспешности было что-то непрактичное и странное, особенно в сочетании с моим тогдашним видом.
   - Что ж, вижу, вам очень понравилась лошадь, и вы не ошиблись, сэр, - заметил он.
   - Я никогда не встречал более красивого существа, - сказал я, что вряд ли было благоразумным замечанием для предполагаемого покупателя, но, с другой стороны, нужно было успокоить само животное.
   - Право, не знаю, смогу ли я обойтись без него в это время года, - сказал владелец.
   Меня охватило сладкое облегчение: я сделал все, что от меня можно было ожидать.
   - Мне очень жаль это слышать, - сказал я, собираясь спешиться. - Это, конечно, страшное разочарование для меня, но если вы не можете, то и говорить не о чем.
   - Не бойся, - сказал Брут, - он с готовностью продаст меня; сделай ему предложение, быстро!
   - Я дам вам за него тридцать гиней! - сказал я, прекрасно зная, что он не согласится на такую сумму.
   - Я думал, что такой джентльмен, как вы, лучше разбирается в ценности лошади, - сказал он. - Да ведь один его экстерьер того стоит, сэр.
   - Полагаю, вы не могли бы продать мне экстерьер без лошади? - сказал я, желая пошутить.
   Нет необходимости затягивать болезненную сцену. Брут неуклонно заставлял меня увеличивать сумму, пока его владелец, наконец, не сказал: "Ну, мы не будем торговаться, сэр, и сойдемся на сотне".
   Я должен был согласиться. Я взял коня без гарантии, даже без ветеринарного заключения. Меня можно было бы уговорить его тут же забрать мою покупку, как если бы я покупал канарейку, так я был непривычен к сделкам такого рода, но, боюсь, владелец посчитал меня немногим лучше, чем дураком.
   Таким образом, я оказался невольным обладателем гуигнгнма или чего-то еще худшего, и вернулся в свои комнаты на Парк-стрит в состоянии ступора. Что мне с ним делать? Ездить верхом на животном с такой склонностью к откровенности было бы постоянным наказанием; и все же мне пришлось оставить его, потому что я знал, - он достаточно хитер, чтобы воспрепятствовать любой попытке избавиться от него. Вот к чему привели меня привели Любовь и Честолюбие! После всего, что сказал, я не мог подойти к Диане с уверенностью простого пешехода: тот факт, что у меня была здоровая лошадь, на которой я никогда не ездил, наверняка со временем станет известным, и как я мог это объяснить? Я не видел выхода и застонал от смущения, которое не осмелился доверить даже самому дружелюбному уху. Я ненавидел чудовище, которое оседлало меня, и тщетно искал какой-либо способ спастись.
   Мне пришлось предоставить Бруту конюшню в другой части города, потому что ему оказалось чрезвычайно трудно угодить: он находил недостатки во всем, и я только удивляюсь, что он не потребовал, чтобы его конюшня была украшена синим фарфором и меццотинто. В его новом жилище я оставил его на несколько дней наедине с самим собой: курс, который, - я был рад это найти, посетив его снова, - значительно уменьшил его высокомерие. Он хотел отправиться в Роу и посмотреть на других лошадей. Поэтому он предложил компромисс. Если бы я только согласился сесть на него, он пообещал относиться ко мне снисходительно и указал, что может дать мне, как он выразился, различные "советы", которые улучшат мое положение. Я не был слеп к преимуществам такого соглашения. Не каждый может нанять мастера верховой езды в лице собственной лошади; лошадь, по сути, благородное животное, и я чувствовал, что могу положиться на честь Брута. И надо отдать ему справедливость, он соблюдал договор со строгой добросовестностью. Некоторые из его "советов", это правда, почти сбили меня с толку, но их результатом было то, что мы сблизились; наши отношения стали менее натянутыми; мне казалось, что с каждым днем я становлюсь все менее нетерпимым к нему.
   Но мне не дали долго наслаждаться этой иллюзией. Однажды, когда я невинно спросил его, считает ли он, что мои навыки улучшаются, он обратил на меня свой саркастический взгляд.
   - Вы никогда не исправитесь, старый мешок с бобами (ибо он избрал в общении со мной свободную манеру, которую я терпеть не мог). Ваши руки! Да ведь вы все время терзаете мне губы мундштуком. А ваши ноги щекочут меня под плечами при каждом шаге - мне просто стыдно, что меня видят рядом с вами.
   Я был глубоко обижен.
   - Я пощажу вас на будущее, - холодно сказал я. - Это наше последнее свидание.
   - Чепуха, - сказал он, - не стоит из-за этого выходить из себя. Конечно, если я могу с этим смириться, то и вы сможете! Но мы заключим новый договор. (Я никогда не встречал животного, ежеминутного готового заключать сделки!) Вы беспокоите меня, только мешая поводьями. Отпустите их и предоставьте все мне. Просто время от времени говорите, куда вы хотите поехать, и я займусь этим, если мне больше нечем заняться.
   Я чувствовал, что такое соглашение разрушает всякое достоинство, подрывает естественные отношения между лошадью и всадником; но у меня почти не осталось самоуважения, и я согласился, так как не видел способа отказаться. И в целом, даже сейчас я не могу сказать, что у меня были серьезные основания придираться к тому, как Брут использовал мои уступки; он проявил больше такта, чем я мог ожидать, скрывая чисто номинальный характер моей власти.
   У меня была только одна серьезная жалоба на него, заключавшаяся в том, что у него имелась привычка внезапно, с чисто формальными извинениями, останавливаться, чтобы обменяться любезностями с какой-нибудь лошадью, с хозяином которой я был совершенно незнаком, что заставляло меня придумывать самые отчаянные предлоги, чтобы скрыть истинную причину остановки; но я умел объяснить это различными способами и даже завел несколько знакомств. Я могла бы пожелать, чтобы он был менее восприимчивым животным, потому что, хотя его флирт был чисто платоническим, довольно унизительно играть роль "болванчика" для собственной лошади - роль, которую мне постоянно приходилось исполнять!
   Случилось так, что Диана в ту Пасху уехала в Париж, и мы не виделись с тех пор, как я появился в Роу; но я знал, что она скоро снова будет в городе, и с безупречной дипломатичностью начал возбуждать любопытство Брута различными небрежными, наполовину пренебрежительными намеками на маленькую кобылку мисс Четвинд, Дикую Розу.
   - На мой вкус, она чересчур резва, - сказал я, - но ею все восхищаются, хотя, смею заметить, она не произвела бы на вас особого впечатления.
   Так что в первый же день после возвращения Дианы в Роу я легко, под прикрытием того, чтобы дать Бруту возможность составить свое мнение, убедил его отвезти меня к ней. Диана, сопровождавшая некую леди Верни, свою компаньонку, встретила меня очаровательной улыбкой.
   - Я понятия не имела, что вы так хорошо ездите верхом, - сказала она, - вы так легко управляетесь со своей прекрасной лошадью.
   Это не было иронией, потому что теперь я мог полностью сосредоточиться на своей посадке, и, поскольку никогда не вмешивался в управление, движения моих рук, должно быть, казались идеалом.
   - Он требует деликатного обращения, - небрежно ответил я, - но очень хорошо ладит со мной.
   - Я хотел бы, чтобы вы позволили мне как-нибудь утром попробовать его, Пулвертофт, - вмешался полковник Кокшот, который ехал с ними и которого я немного знал.
   - Буду очень счастлив, - начал я, когда вовремя заметил предостерегающее движение ушей Брута. Полковник весил около шестнадцати стоунов и ездил со шпорами! - То есть, - поспешно добавил я, - должен был бы быть... Но, по правде говоря, я не могу доверить ему никому, кроме себя.
   - Мой дорогой друг, - сказал полковник, который, как я видел, был оскорблен, - в свое время я встречал не так много лошадей, с которыми не мог бы поладить.
   - Я думаю, мистер Пулвертофт совершенно прав, - сказала Диана. - Когда лошадь привыкает к человеку, она возмущается чужой рукой: это портит ей настроение на несколько дней. Я никогда никому не одолжу Дикую Розу именно по этой причине!
   Полковник с решительным видом отступил в тыл.
   - Бедный дорогой полковник Кокшот! - сказала Диана. - Он так гордится своей верховой ездой, но я думаю, что он драгунит на лошади. Я не считаю это верховой ездой, а вы?
   - Ну... вряд ли, - согласился я с легким пренебрежением. - Я никогда не верил, что можно управлять лошадью с помощью страха.
   - Полагаю, вы очень любите свою? - спросила она.
   - Любовь - не то слово! - воскликнул я, и это, конечно, было так.
   - Я не уверена, что сказанное мной о Дикой Розе, относится к вам, - сказала она. - Я думаю, вы были бы с ней нежны.
   Я был уверен, что должен был бы относиться к ней со всем уважением, но так как сомневался, что она ответит мне взаимностью, я сказал с большим присутствием духа, что должен рассматривать свою езду на ней как нечто вроде профанации.
   Когда мы с Брутом возвращались домой, он заметил, что с моей стороны было хорошо не согласиться одолжить его полковнику.
   - Да, - сказал я, решив улучшить ситуацию, - возможно, вы не нашли бы его таким внимательным, как... ну, как некоторые люди!
   - Я имел в виду, что это хорошо для вас! - мрачно намекнул он, и я не стал просить объяснений. - Что вы имели в виду, - продолжал он, - говоря, что я не должен восхищаться Дикой Розой? Ведь она очаровательна... Очаровательна!
   - В таком случае, - сказал я, - я не возражаю иногда ездить верхом с ее хозяйкой, чтобы угодить вам.
   - Вы не возражаете, - сказал он, - вам придется, мой мальчик, и каждый день!
   Я подавил смешок: в конце концов, человек - более благородное животное. Я мог управлять лошадью - по-своему. Моя маленькая хитрость удалась: я больше не должен был принужденно представляться озадаченным незнакомцам.
   Несколько недель моя жизнь протекала в счастливом сне. Я жил только в те часы в Роу, когда Брут так же естественно обращался к Дикой Розе, как подсолнух к солнцу, а мы с Дианой с каждым днем становились все более близкими. Счастье и безопасность сделали меня почти остроумным. Я был безжалостен в своих насмешках над эксцентричными проявлениями искусства верховой езды, которые замечал, а Диана была спровоцирована моими комментариями на сладчайший серебристый смех. Что касается полковника Кокшота, которого я когда-то подозревал в желании стать моим соперником, то он давно стал "ничтожной величиной", и если я медлил с просьбой Дианы доверить мне ее милое "я", то только потому, что находил эпикурейское удовольствие в продлении ожидания, которое было так мало неопределенным.
   А потом, без предупреждения, моя езда на некоторое время прервалась. Брут, к своему великому раздражению, обнаружил, что у него потертость под седлом, и был даже настолько несправедлив, что возложил вину на меня, хотя, со своей стороны, я считал это признаком подходящего, хотя и запоздалого возмездия. Я не был расположен искушать Судьбу на какой-либо другой лошади, но, тем не менее, не мог держаться подальше от Роу и появился там пешком. Я видел, как Диана ехала верхом с полковником, который, казалось, думал, что ему наконец-то представился удобный случай; но всякий раз, когда она проезжала мимо перил, на которые я опирался, она поднимала брови и кривила губы как знак смиренной скуки, что полностью успокаивало меня. И все же, я был очень рад, когда Брут снова поправился, и мы снова галопом поскакали вдоль Роу, оба в прекрасном расположении духа.
   - Я никогда не слышал, чтобы здешние лошади так ржали, как в этом сезоне, - сказал я, чтобы поддержать разговор. - Можете ли вы объяснить это? - Потому что он иногда давал мне информацию, которая впоследствии позволяла мне произвести впечатление на Диану своим глубоким знанием лошадей.
   - Ржали? - переспросил он. - Они смеются, вот что они делают - и неудивительно!
   - О! - воскликнул я. - И над чем же?
   - Над вами, конечно, - ответил он. - Они знают о вас все, благослови вас Господь!
   - О, неужели? - тупо спросил я. Я полагаю, что эта скотина получила положительное удовольствие от снижения моей самооценки.
   - Осмелюсь сказать, что это дошло до Дикой Розы, - продолжал он. - Она очень смеялась, когда я рассказал ей об этом. Боюсь, она, должно быть, чувствовала себя довольно скучно все эти дни.
   Я почувствовал недостойный порыв снизить его самомнение, как он снизил мое.
   - По-моему, не очень, - сказал я. - Мне показалось, что она нашла коричневого охотника полковника Кокшотта очень приятной заменой.
   Как бы он не заслуживал возмездия, должен со стыдом признать, что, произнеся эту инсинуацию, я поступил с этой бедной маленькой кобылкой (к которой питал величайшее уважение) постыдно несправедливо; и я хотел бы заявить здесь самым торжественным и решительным образом, что искренне убежден, - с самого начала и до конца она вела себя таким образом, который должен был защитить ее от всякой клеветы.
   Только подлое желание отомстить, мелкая и подлая злоба побудили меня таким образом отравить доверие Брута, и я пожалел о своих словах, как только произнес их.
   - Этот зверь! - воскликнул он, вздрогнув, как будто я коснулся его хлыстом - вещью, которой я никогда не пользовался, - да у него нет и двух мыслей в его огромной пустой голове. Единственный офицер, которого он должен носить на себе, - это спасатель!
   - Я допускаю, что у него нет ваших личных достоинств и обаяния манер, - сказал я. - Без сомнения, я был неправ, когда говорил об этом.
   - Нет, - сказал он, - вы... вы оказали мне услугу, - и он снова погрузился в мрачное молчание.
   Я ехал с Дианой, как обычно, и уже собирался выразить свою радость по поводу возможности возобновить наше общение, когда ее кобыла немного вырвалась вперед и внезапно ударила меня копытом по левой ноге, вызвав на мгновение сильнейший шок.
   Диана проявила нежнейшую заботу, умоляя меня немедленно отправиться домой на такси, в то время как ее грум взял на себя заботу о Бруте. Я отказался от такси, но так как моя нога действительно болела, а Брут проявлял нетерпение, которое я не осмеливался игнорировать, мне пришлось отправиться домой на нем.
   По дороге домой Брут угрюмо сказал:
   - Между нами все кончено - вы это видели?
   - Я почувствовал это! - ответил я. - Она чуть не сломала мне ногу.
   - Это предназначалось мне, - сказал он. - Это был ее способ показать, что в будущем нам лучше быть чужими. Я обвинил ее в неверности; она, конечно, отрицала это - как и всякая кобыла; у нас было объяснение, и все кончено!
   Несколько дней я не ездил на нем верхом, а когда все-таки поехал, то обнаружил, что он погружен в байроническую меланхолию. Поначалу он даже хотел полностью держаться Бэйсуотерской стороны Парка, хотя мне удалось убедить его в слабости.
   - Будьте лошадью! - сказал я. - Покажите ей, что вам все равно. Вы только льстите ей, выдавая свои чувства.
   Эта тонкость, очевидно, не приходила ему в голову, но он был достаточно умен, чтобы почувствовать силу того, что я сказал.
   - Вы правы, - признал он, - в некоторых отношениях вы не совсем дурак. Она увидит, как мало меня это волнует!
   Естественно, после этого я рассчитывал сопровождать Диану, как обычно, и был горько разочарован, обнаружив, что Брут и слышать об этом не хочет. В Парке у него был старый знакомый, серый в яблоках, который, вероятно, из-за какого-то раннего разочарования был убежденным циником, и чье общество, по его мнению, было подходящим именно тогда. На сером регулярно ездила некая мисс Гиттенс, чье появление, когда она с трудом садилась в седло и спешивалась, часто забавляло нас с Дианой.
   И теперь, несмотря на все мои усилия, Брут направился прямо к серому. У меня не возникло особых трудностей, как можно было бы ожидать, потому что я немного знал мисс Гиттенс, как леди, уже не в расцвете юности, которая все еще сохраняла гибкую форму девичьей внешности. Хотя она мне скорее нравилась, чем не нравилась, я счел необходимым в этот момент добавить в свое приветствие некоторую формальность. Она, возможно, вполне естественно, была польщена моим предпочтением и попросила меня дать ей небольшой урок верховой езды, что - да простит меня Небо за это! - я взял на себя труд сделать.
   Даже сейчас я с трудом представляю, как мог поступить иначе: я не мог оставить ее, пока Брут не исчерпал удовольствия цинизма со своим серым другом, и время нужно было как-то заполнить. Но, о, какая мука видеть Диану на расстоянии и знать, что только жалкое недоразумение между нашими скакунами разделяло нас, чувствовать себя вынужденным даже не смотреть в ее сторону, чтобы она не позвала меня к себе!
   Однажды, когда я ехал верхом с мисс Гиттенс, она застенчиво взглянула на меня поверх своего острого правого плеча и сказала:
   - Знаете, совсем недавно я даже не мечтала, что мы когда-нибудь станем такими близкими, как сейчас; это кажется почти невероятным, не так ли?
   - Вы не должны так говорить, - ответил я. - Конечно, нет ничего необычного в том, что я немного помогаю вам в верховой езде? Хотя мне пришло в голову, что было бы очень странно, если бы я это сделал.
   - Может быть, ничего необычного и нет, - пробормотала она, скромно потупив глаза, - но не сочтете ли вы меня очень невежливой, если я признаюсь, что для меня эти уроки стали зарождающейся опасностью?
   - На сером вы в полной безопасности, - сказал я.
   - Я... я не думала о сером, - ответила она. - Дорогой мистер Пулвертофт, я должна говорить откровенно - девушке нужно подумать о стольких вещах, и я боюсь, что вы заставили меня забыть, как неправильно и бездумно я вела себя в последнее время. Я не могу не подозревать, что у вас должны быть какие-то мотивы, чтобы искать моего общества таким... таким заметным образом.
   - Мисс Гиттенс, - сказал я, - я ничего не скрываю.
   - И все это время вы не просто развлекались?
   - Клянусь Небом, - воскликнул я с жаром, - я этого не делал!
   - Вы не из тех фальшивых людей, которые, тряхнув поводьями, уезжают со словами: "Прощай навсегда!", - скажите мне, что это не так!
   Я мог трясти поводьями до тех пор, пока не устану, и ничего из этого не вышло бы, если бы только у Брута не появится желание уехать; так что я мог честно заверить ее, что я совсем не такой человек.
   - Тогда почему бы не позволить своему сердцу говорить?
   - Есть такая вещь, - мрачно сказал я, - как сердце, которому заткнули рот кляпом.
   - Неужели ни одно мое слово, ни один намек не могут ослабить кляп? - поинтересовалась она. - Как, вы все еще молчите? Тогда, мистер Пулвертофт, хотя я могу показаться резкой и жестокой, говоря это, наше приятное общение должно закончиться - мы больше не должны ездить вместе!
   Больше нет? Что бы сказал на это Брут? Я был в ужасе.
   - Мисс Гиттенс, - сказал я в сильном волнении, - умоляю вас отказаться от этих слов. Я ... Боюсь, что не смогу согласиться на такое увольнение. Конечно, после этого вы не будете настаивать!
   Она вздохнула.
   - Я слабая, глупая девушка, - сказала она, - а вы способны заставить меня поменять свое решение. Ну вот, мистер Пулвертофт, вы можете снова выглядеть счастливым - я смягчаюсь. Вы можете остаться, если хотите!
   Вы должны поверить, что мне было очень стыдно за себя, потому что я не мог быть слеп к ободрению, которое, хотя я старался ограничить свои слова строгой правдой, я невинно давал. Но что делать человеку с такой лошадью, как у меня? Что бы вы сделали сами? Как только я проявил благоразумие, я намекнул Бруту, что его откровенность длилась достаточно долго, и, когда он потрусил со мной, то заметил:
   - Я думал, ты никогда не уйдешь.
   Мое сердце подпрыгнуло.
   - Брут, - хрипло сказал я, - вы достаточно сильны, чтобы вынести великую радость?
   - Говорите, - сказал он, - и постарайтесь, чтобы ваши каблуки не касались моих ребер.
   - Я не могу видеть, как вы страдаете, - сказал я ему, ощущая собственное лицемерие. - Я должен сказать вам, что мне стали известны обстоятельства, заставляющие меня думать, что мы оба судили о Дикой Розе слишком поспешно. Я уверен, что ее сердце все еще принадлежит вам. Она просто жаждет сказать, что всегда оставалась верна вам.
   - Теперь уже слишком поздно, - сказал он, и затылок его выглядел непреклонно упрямым, - мы слишком долго держались врозь.
   - Нет, - сказал я, - послушайте. Я проявляю к вам больше интереса, чем вы, возможно, осознаете, и я придумал небольшой план, как снова свести вас вместе. Что, если я найду возможность повидаться с леди, которой она принадлежит - мы не встречались в последнее время, как вы знаете, и я не притворяюсь, что хочу возобновить нашу близость...
   - Вам больше всего нравится та, что на сером, я давно это заметил, - сказал он, и я оставил его в этом заблуждении.
   - В любом случае, ради вас я пожертвую собой, - великодушно сказал я. - Я начну завтра. Ну же, вы не позволите, чтобы ваши жизни были разрушены глупой ссорой влюбленных?
   Он немного нерешительно возразил, но, в конце концов, как я и предполагал, согласился. Я добился своего: наконец-то я освободился от мисс Гиттенс!
   В тот вечер я встретил Диану в холле дома на Итон-сквер. Она спускалась вниз, когда я направлялся в бальный зал, и поприветствовала меня довольно прохладным легким кивком.
   - Вы совсем оставили меня в последнее время, - сказала она, улыбаясь, но я мог прочитать упрек в ее глазах, - теперь вы никогда не ездите с нами.
   Мое горло распухло от страстного красноречия - и я не мог выдавить из себя ни слова.
   - Нет, нет, вы ошибаетесь, - только и смог сказать мой глупый язык.
   - Вы нашли более подходящего спутника, - сказала жестокая Диана.
   - Мисс Четвинд, - нетерпеливо сказал я, - вы не представляете, как мне хотелось... Вы позволите мне поехать с вами завтра, как... как вы это делали раньше?
   - Вы совершенно уверены, что не испугаетесь моей непослушной Дикой Розы? - спросила она. - Я так ее отчитала, что, по-моему, ей очень стыдно за себя.
   - Вы думали, что именно это удерживает меня! - воскликнул я. - О, если бы я мог вам сказать!
   Она улыбнулась: она снова была моей дорогой, дружелюбной Дианой.
   - Завтра вы мне все расскажете, - сказала она. - Другой возможности у вас не будет, потому что в пятницу мы едем в Экс. А теперь, спокойной ночи. Я преграждаю путь, и распорядитель очень волнуется из-за этого.
   Она прошла мимо, и карета увезла ее, но я был слишком счастлив, чтобы сильно возражать - разве она не простила меня? Разве мы не должны встретиться завтра? У меня будет целых два часа, чтобы заявить о себе, и на этот раз я больше не буду развлекаться с Фортуной.
   Как я был взволнован на следующий день, как испугался, когда утро стало серым и пасмурным, как был благодарен, когда позже выглянуло ласковое солнце и пообещало блестящий день, как тщательно я оделся и какую цену заплатил за цветок в петлице!
   Итак, мы поскакали в Роу, такая же хорошая пара (если мне будет позволено простить это ретроспективное тщеславие), как и все остальные; и мало-помалу я увидел быстрым взглядом влюбленного гибкую фигуру Дианы вдалеке. Она была не одна, но я знал, что полковнику скоро придется уступить свое место мне.
   Едва увидев меня, она пустила свою кобылу рысью и направилась ко мне с очаровательнейшим легким румянцем и зарождающейся приветливой улыбкой, как вдруг Брут остановился как вкопанный, что чуть не бросило меня ему на шею, и стоял, дрожа всем телом.
   - Вы видите это? - хрипло спросил он. - И я собирался простить ее!
   Я видел: мои инсинуации, достаточно безосновательные в начале, теперь были очевидны. Полковник Кокшот сидел на своем костлявом коричневом охотнике, и даже мое краткое знакомство с лошадьми позволило мне увидеть, что Дикая Роза больше не смотрела на него с прежним безразличием.
   Диана и полковник натянули поводья и, казалось, ждали меня - неужели Брут никогда не двинется с места?
   - Покажите свою гордость, - сказал я мучительным шепотом, - Отнеситесь к ней с презрением, которого она заслуживает!
   - Я сделаю это, - сказал он сквозь зубы.
   А потом мисс Гиттенс проскочила мимо на сером, и, прежде чем я успел вмешаться, мой гуигнгнм умчался, как выстрел, в погоню. Я видел милое, удивленное лицо Дианы; я слышал резкий смех полковника, когда проносился мимо, и я... я мог только склониться в униженной мольбе и мечтать о пропасти, в которую можно прыгнуть, как Курций!
   Не знаю, что я сказал мисс Гиттенс. Мне кажется, я вел себя безрассудно любезно, и я помню, что она задержалась на прощание в ужасно эмоциональной манере. Я был слишком несчастен, чтобы обращать на это внимание: все это время я видел изумленные глаза Дианы, слышал бессердечный смех полковника Кокшота. По дороге домой Брут сделал что-то вроде объяснения.
   - Вы хотели как лучше, - сказал он, - но вы видите, что ошиблись. Предложенная вами жертва, за которую я вам так же благодарен, как если бы она была принесена, оказалась бесполезной. Все, что я мог сделать в ответ, - это отвезти вас к вашей истинной склонности. Я тоже могу быть бескорыстным.
   Я был слишком подавлен, чтобы проклинать его бескорыстие. Я даже не потрудился объяснить, чего мне это, вероятно, стоило. У меня было только тоскливое чувство, что я в последний раз ездил верхом, что с меня навсегда хватит верховой езды!
   В тот вечер я пошел в театр, мне хотелось на минуту отвлечься от мыслей, и в один из антрактов я увидел в партере леди Верни и подошел к ней, чтобы поговорить.
   - Ваша племянница не с вами? - спросил я. - Я подумал, что у меня будет возможность... попрощаться с ней до того, как она уедет на континент.
   У меня еще теплилась надежда, что она пригласит меня на ленч, что у меня будет еще одна возможность все объяснить.
   - О, - сказала леди Верни, - все изменилось; мы не поедем - по крайней мере, пока.
   - Не поедете! - воскликнул я, не веря своим ушам от радости.
   - Нет, все это очень неожиданно, но... Ну, вы почти как старый друг, и вы обязательно услышите это рано или поздно. Я узнала только сегодня днем, когда она вернулась с прогулки верхом. Полковник Кокшот сделал ей предложение, и она приняла его. Мы так рады этому. Разве дорогая миссис ... не была восхитительна в этом последнем акте? Я определенно видела настоящие слезы на ее лице!
   Если бы я подождал немного дольше, она увидела бы такое же проявление реализма на моем лице. Но я вернулся, отсидел антракт, критически выслушал классическую подборку камерной музыки оркестра и посмотрел остальную часть пьесы, хотя понятия не имею, чем она закончилась.
   Всю ту ночь мое сердце медленно поглощала тупая ярость, которая росла с каждым бессонным часом; но объектом моего негодования была не Диана. Она сделала только то, что, как женщина, имела полное право сделать после того, как я, по-видимому, нанес ей явное оскорбление. Ее наказание уже было достаточным, потому что, конечно, я догадывался, что она приняла полковника только под влиянием чувства, вызванного моим очевидным дезертирством. Нет, я приберег весь свой гнев для Брута, который предал меня в момент триумфа. Я планировал отомстить. Чего бы мне это ни стоило, я снова оседлаю его. В глазах закона я был его хозяином. Я мог в полной мере воспользоваться своими законными правами.
   Наконец наступил полдень. Я был белым от гнева, когда садился в седло.
   Брут бросил беспокойный взгляд на мои ноги, когда мы тронулись.
   - Что это за вещи на вас? - спросил он.
   - Шпоры, - коротко ответил я.
   - Вам не следует их носить, пока вы не научитесь загибать пальцы ног, - сказал он. - И кнут тоже! Могу я спросить, для чего это?
   - Сейчас вы это узнаете, - сказал я очень холодно, потому что не хотел устраивать сцену с моей лошадью на улице.
   Когда мы обогнули статую Ахилла и поехали дальше, я укоротил поводья и получше ухватился за хлыст, в то время как обнаружил, что по какой-то причине, которую не могу объяснить, у меня неприятно пересохло во рту.
   - Я был бы рад немного спокойно поговорить с вами, если вы не возражаете, - начал я.
   - Я в вашем полном распоряжении, - сказал он, с легкой иронией.
   - Во-первых, позвольте мне сказать вам, - сказал я, - что я навсегда потерял свою единственную любовь.
   - Ну, - легкомысленно парировал он, - вы от этого не умрете. Мы должны постараться утешить друг друга!
   Я все еще сохранял смертельное спокойствие.
   - Похоже, вы не осознаете, что являетесь единственной причиной моего несчастья, - сказал я. - Если бы вы согласились встретиться с Дикой Розой вчера, я был бы к этому времени счастливым человеком!
   - Откуда мне было это знать, когда вы позволили мне думать, что все ваши чувства были отданы существу, которого возит мой друг серый?
   - Пожалуйста, не будем спорить, - поспешно сказал я. - Достаточно того, что ваш адский эгоизм и своеволие разрушили мое счастье. Я позволил вам узурпировать правила, изменить наши естественные позиции. Я больше не буду этого делать. Я намерен преподать вам урок, который вы никогда не забудете.
   Для лошади у него, несомненно, было прекрасное чувство юмора. Я думал, подпруги лопнут.
   - И когда вы собираетесь начать? - спросил он, как только смог говорить.
   Я посмотрел перед собой: к нам ехали Диана и ее признанный возлюбленный; и так естественно притворство, - даже для самых милых и лучших женщин, - что никто не заподозрил бы по ее сияющему лицу, что ее веселье скрывает боль в сердце.
   - Я намерен начать прямо сейчас, - сказал я. - Чудовище, демон, кем бы вы ни были, - вы долго держали меня в плену, но я разорвал свои цепи! Я достаточно долго был трусом. Вы можете убить меня, если хотите. Я очень надеюсь, что вы это сделаете, но сначала я намерен отплатить вам за то унижение, которому вы меня подвергли. Я намерен бить вас, пока остаюсь в седле.
   Очевидцы рассказывали мне, что наказание было кратковременным, но пока оно длилось, льщу себя надеждой, оно было суровым. Я ударил его крепким хлыстом, в эффективности которого убедился, экспериментируя на собственных ногах. Я вонзил одолженные шпоры ему в бока. Я дернул его губы. Осмелюсь сказать, что он был почти так же удивлен, как и огорчен. Но ему было больно!
   Я собирался продолжить свой практический упрек, когда моя жертва внезапно выскользнула из моей хватки; и на одну яркую секунду мне показалось, что я смотрю на его спину с высоты птичьего полета; а затем раздался грохот, я лежал, жужжа, как пчела, в радужном тумане, и каждый цвет означал различный оттенок боли, и они, наконец, исчезли в темноте, и я больше ничего не помню.
   - Прошли недели, - заключил мистер Пулвертофт, - прежде чем тьма рассеялась и открыла меня самому себе как связанного и забинтованного инвалида. Но - и это, пожалуй, самая любопытная часть моего повествования - первые звуки, которые достигли моих ушей, были звуки свадебных колоколов; и я знал, не требуя объяснений, что они звонили в честь свадьбы Дианы с полковником. Это показывало, что со мной не так уж много проблем, не так ли? Да ведь теперь я слышу их повсюду. Хотя я не думаю, что ей следовало звонить в Сэндауне: это было просто немного напоказ, - так долго после церемонии; вы так не думаете?
   - Да, да, - сказал я, - но вы так и не сказали мне, что стало с лошадью.
   - Ах! лошадь... да. Я ищу ее. Я уже не так зол на нее, как раньше, и не люблю задавать слишком много вопросов в конюшне, опасаясь, что однажды мне скажут, им пришлось застрелить ее, когда я был болен. Вы, наверное, знали, что я болен? - Он замолчал. - Обо мне писали в газетах. Посмотрите сюда.
   Он протянул мне вырезку, в которой я прочел.
   - Недавний несчастный случай на Роттен Роу... В состоянии мистера Пулвертофта пока ничего не изменилось. Несчастный джентльмен все еще лежит без сознания в своей комнате на Парк-стрит, и врачи опасаются, что, даже если он восстановит свои физические силы, мозг его будет поврежден навсегда.
   - Но все это было чепухой! - сказал мистер Пулвертофт с легким нервным смешком. - Он ни капельки не пострадал, иначе как бы я мог помнить все так ясно, как сейчас, понимаете?
   И это был аргумент, на который, конечно, нельзя было возразить.
  

ГЕРОЙ ТОММИ

История маленького мальчика

  
   Это была ночь после того, как Томми водили на его первую пантомиму, и он спал в своей маленькой спальне (теперь, когда ему было девять, он больше не спал в детской); он спал, когда его внезапно разбудил яркий красный свет. Сначала он испугался, что дом горит, но когда красный цвет сменился ослепительно зеленым, он издал громкий вздох восторга, так как думал, что сцена превращения все еще продолжается. "И все самое лучшее еще впереди", - сказал он себе.
   Но когда он окончательно проснулся, то понял, что не может быть и речи о том, чтобы ожидать появления чуда в его спальне, и был почти удивлен, увидев, что в ней присутствует фея. Она стояла там со звездой в волосах, и ее платье мерцало вокруг нее, точно так же, как он видел ее несколько часов назад, когда она появилась внутри большой позолоченной раковины, и произнесла несколько стихов, которые он не совсем понял.
   Теперь она говорила достаточно громко, и ее голос не был таким скрипучим, как раньше.
   - Малыш, - начала она, - я - гений Волшебной Страны Пантомимы. Вчера вечером ты впервые вошел в мое королевство - как тебе понравилось?
   - О, - сказал Томми, - это было великолепно, спасибо!
   Она улыбнулась и, казалось, была очень довольна.
   - Я всегда прихожу, чтобы узнать о новом знакомом, - сказала она. - Значит, тебе, как и всякому разумному мальчику, понравились наши королевства? Что ж, Томми, в моей власти вознаградить тебя; каждый вечер в течение определенного времени ты будешь снова видеть то, что тебе больше всего понравилось. Что тебе понравилось больше всего?
   - Клоунада, - быстро ответил Томми.
   Ибо здесь следует сказать, что он был мальчиком, который всегда склонялся к тому виду практической забавы, которую, как он видел, клоун доводил до совершенства, что одновременно очаровывало и унижало его. До этого арлекина он считал себя по-своему забавным мальчиком, и его удивляло, почему его семья не находила его более забавным, чем они; но теперь он вдруг почувствовал, что он - всего лишь очень скромный новичок и никогда не понимал, что такое настоящее веселье.
   Потому что все его розыгрыши сводились к тому, чтобы прятаться за дверями и внезапно выскакивать на проходящую служанку, заставляя ее восхитительно "подпрыгивать"; когда-то, действительно, он мог "разыграть" свою семью, притворяясь больным всевозможными болезнями, но в последнее время они стали такими глупыми, что не верили ни единому его слову.
   Нет, клоун не стал бы считать его равным себе: он с презрением отнесся бы к его маленьким попыткам пошутить. "И все же, - подумал Томми, - я могу попытаться быть похожим на него; возможно, когда-нибудь он услышит обо мне!"
   Потому что он никогда не встречал никого, кем восхищался хотя бы наполовину так, как этим клоуном, который всегда был в хорошем настроении (конечно, у него все было по-своему, но он этого заслуживал), всегда был быстр и готов оправдаться; а если и убегал в минуты опасности, то не потому, что действительно боялся! Как восхитительно дерзок он был с лавочниками! Кто, кроме него, осмелился бы снизит цену на крупную рыбу, сделав из нее дверной коврик, или спросить цены на сыры нарочно, чтобы облить их грязью? Не то чтобы он не мог быть серьезным, когда хотел - один раз он развернул Юнион Джек и сказал что-то очень благородное, что заставило всех хлопать в ладоши в течение двух минут; и еще он сказал людям, в какие магазины можно пойти за множеством вещей, и тогда он не мог шутить, потому что это были те же самые названия, которые можно было увидеть на всех щитах.
   Это объясняет, вполне естественно, почему Томми, когда его спросили, какую часть пантомимы он предпочитает, без малейшего колебания ответил: "Клоунада!"
   Фея не казалась довольной.
   - Клоунада! - повторила она. - Как, эти базарные сцены, в самом конце, без рифмы и совсем не смешные?
   - Да, - сказал Томми, - они!
   - А большой лес с колеблющимися зелеными и фиолетовыми огнями и белыми силуэтами фей, водящими хоровод, - они тебе не понравились?
   - О да, - сказал откровенный Томми, - они были очень красивыми. Но они мне не очень нравились.
   - Но, - сказала она, - тебе же понравились грандиозные процессии, со всеми их великолепными платьями и необычными фигурами?
   - Их было много, - ответил Томми. - Клоун был лучшим.
   - И если бы ты мог, то предпочел бы увидеть снова именно эти последние сцены, а не все остальные? - спросила она, слегка нахмурившись.
   - Да! - сказал Томми. - Но могу ли я снова увидеть их?
   - Я вижу, ты не один из моих мальчиков, - довольно печально сказала Гений Пантомимы. - Так случилось, что эти заключительные сцены, - те самые, которые я меньше всего контролирую, - это часть моего королевства, которое претерпело печальный упадок. Но одно, о Томми, я могу для тебя сделать. Я дам тебе клоуна в друзья и компаньоны - и пусть он принесет тебе много добра!
   - Но придет ли он? - спросил тот, едва осмеливаясь поверить в такую снисходительность.
   - Он должен, если я ему прикажу; это для тебя, чтобы он чувствовал себя с тобой уютно и как дома; чем дольше ты сможешь удержать его, тем больше я буду довольна.
   - О, как вы добры! - воскликнул он. - Он останется на все каникулы. Я бы предпочел его, чем кого-либо другого. Как нам будет весело - как весело!
   Зеленый огонь погас, а вместе с ним исчезла и фея. Должно быть, он снова заснул, потому что, когда открыл глаза, клоун в ногах его кровати скорчил гримасу.
   - Привет! - воскликнул клоун. - Я спрашиваю, ты и есть тот славный маленький мальчик, с которым мне велели остаться?
   - Да, да, - сказал Томми, - я так рад вас видеть. Я как раз собираюсь встать.
   - Я знаю, - сказал клоун и вытолкнул его из постели в холодную ванну.
   Томми не мог не подумать немного недобро о клоуне в такое холодное утро, особенно когда тот бросил в него щетку для волос, два куска мыла и пару ботинок.
   Но, во всяком случае, это разбудило его, и он отважился (с большим уважением) бросить один ботинок назад; он только задел узел на макушке клоуна.
   К тревоге Томми, клоун поднял шум, как будто был смертельно ранен.
   - Ты жестокий, недобрый маленький мальчик, - всхлипнул он, - и так грубо обращаешься с бедным клоуном!
   - Но ты бросил их в меня первым, - взмолился Томми, - и с гораздо большей силой!
   - Я старше, - сказал клоун, - и ты должен заставить меня чувствовать себя как дома, иначе я снова уйду.
   - Я больше не буду этого делать, и мне очень жаль, - пробормотал Томми, но клоун долго не хотел мириться с ним, и, в конце концов, его успокоило только то, что ему разрешили поставить Томми вверх ногами в высокую плетеную корзину, стоявшую в углу.
   Затем он помог Томми одеться, неправильно застегнув всю его одежду и спрятав чулки и галстук. Пока он это делал, вошла Сара, нянька младших сестер Томми; он с важным видом подошел к ней и начал тихо танцевать.
   - Уходи, чертенок, - сказала Сара.
   - Красавица, - сказал клоун (хотя Сара была чрезвычайно некрасива), - я люблю тебя! - И он высунул язык и качал головой, пока она в ужасе не выбежала из комнаты.
   Он выглядел так нелепо, что Томми снова пришел от него в восторг, и все же, когда прозвенел звонок к завтраку, он почувствовал себя обязанным намекнуть своему новому другу.
   - Послушайте, - сказал он, - вы не возражаете, если я скажу вам... мама очень разборчива в манерах за столом, - но клоун тут же успокоил его, сказав, что он тоже... очень разборчив, соскользнул по перилам и кувыркался в холле, пока Томми не присоединился к нему.
   "Я очень надеюсь, что отец и мать не будут к нему недобры, - подумал он, входя, - потому что он, кажется, действительно такой чувствительный".
   Но ничто не могло быть более вежливым, чем приветствие, которым родители Томми приветствовали незнакомца, когда тот вошел, низко поклонившись и сделав странный маленький подскок. Мать Томми сказала, что всегда рада видеть любого друга своего мальчика, в то время как его отец умолял клоуна чувствовать себя как дома. Все, что сказал клоун, было: "Мне приятно познакомиться с вами", но он, конечно, чувствовал себя как дома - на самом деле он не был так разборчив в своих манерах, как ожидал Томми.
   Он сам вызвался разделить сосиски и бекон, причем сделал это таким образом, что всем остальным досталось очень мало, а ему самому - очень много. Если бы это был кто-то другой, Томми, конечно, назвал бы это "свинством"; а так он пытался думать, что все это весело, и что у него самого нет особого аппетита.
   Его кузина Барбара, маленькая девочка примерно его возраста, как раз в это время гостила у них и вскоре спустилась к завтраку.
   - О Боже! - воскликнул клоун, прикладывая большую красную руку к сердцу. - Какая ты славная девчонка, правда? Подойди и сядь рядом со мной, моя дорогая!
   - Нет, спасибо, я посижу с тетей Мэри, - ответила она, выглядя немного застенчивой и удивленной.
   - Позвольте мне, мисси, - настаивал он, - передать вам клубничное варенье и кексы!
   - Спасибо, я буду варенье, - ответила она.
   Он огляделся и усмехнулся.
   - О, эта маленькая девочка сказала "спасибо", прежде чем получила его! - воскликнул он. - Кексов нет, а все варенье я съел!
   Томми чуть не задохнулся от смеха.
   Барбара покраснела.
   - Это очень глупая шутка, - сурово произнесла она, - и к тому же грубая; жаль, что тебя не учили вести себя лучше, когда ты был маленьким.
   - Так и было! - сказал клоун с набитым ртом.
   - Значит, ты забыл об этом, - сказала она. - Ты всего лишь большой ребенок, вот ты кто!
   - Ага! - возразил клоун. - Ты тоже большой ребенок!
   Что, как заметил даже Томми, было не очень блестящим ответом. Странно, что простые слова словно бы лишили клоуна его блеска.
   - Ты же знаешь, что сейчас говоришь неправду, - сказала Барбара с таким презрением, что клоун горько заплакал.
   - Она утверждает, что я говорю неправду! - пожаловался он. - И она знает, когда у моей тети будет день рождения!
   - Ах ты, глупый, какая тут разница? - возмущенно воскликнула Барбара. - О чем тут плакать?
   И это чуть не заставило Томми поссориться с ней: почему она не могла быть вежливой с его другом?
   Однако клоун вскоре вытер глаза скатертью и снова повеселел; вскоре он заметил "Таймс", сложенную у тарелки папы Томми.
   - О, послушайте, мистер, - сказал он, - не проветрить ли вам газету?
   - Благодарю вас, пожалуйста, - последовал вежливый ответ.
   Клоун схватил газету, развернул, завернулся в нее и ковылял в ней, пока Томми чуть не скатился со своего места от восторга.
   - Когда ты закончишь с этим... - мягко сказал его отец, когда клоун проделал большую дыру посередине и высунул из нее голову с вежливой улыбкой.
   - Я только что просмотрел ее, - объяснил он. - Теперь вы можете получить ее обратно, - он скатал газету в тугой комок и бросил в голову хозяина.
   Завтрак в то утро, конечно, не был такой скучной едой, как обычно, подумал Томми, но ему хотелось, чтобы его семья проявила немного больше признательности, вместо того, чтобы сидеть, застыв и удивившись; он боялся, что клоун почувствует себя обескураженным.
   Когда папа развернул комок, оказалось, что газета разорвана на длинные полосы, что привело Томми в восторг; но отец казался раздраженным, возможно, потому, что в таком виде читать ее было не так легко. Тем временем клоун занялся тем, что сунул в карман масленку, и это немного шокировало мальчика, потому что он знал, как невежливо класть вещи в карман за едой, и удивлялся, зачем клоун так поступил.
   Наконец завтрак закончился, и клоун, взяв Томми под руку, поднялся с ним на второй этаж.
   - Кто там? - спросил он, когда они проходили мимо свободной спальни.
   - Бабушка, - сказал мальчик, - она живет у нас, только, знаете, она всегда завтракает у себя в комнате.
   - Уж не хочешь ли ты сказать, что у тебя есть бабушка? - радостно воскликнул клоун. - Ты славный мальчик, теперь мы с ней повеселимся. - Томми засомневался, удастся ли уговорить ее присоединиться к ним так рано утром, и сказал об этом. - Постучи и скажи, что у тебя есть для нее подарок, если она выйдет, - предложил клоун.
   - Но у меня его нет, - возразил Томми. - Разве это не вранье? - Он необъяснимо забыл свою прежнюю любовь к "розыгрышам".
   - Конечно, - сказал клоун. - Я всегда так делаю.
   Томми снова был потрясен, когда понял, что его друг не был правдивым клоуном. Но, тем не менее, он постучал в дверь и попросил бабушку выйти и повидать его друга.
   - Подожди минутку, мой мальчик, - ответила она, - и я выйду.
   Томми с удивлением увидел, что его спутник готовится лечь лицом вниз на коврик у двери.
   - Вставай, - сказал он, - если ты останешься там, то бабушка споткнется о тебя.
   - Для этого я и лег, глупенький, - сказал клоун.
   - Но это причинит ей боль, - воскликнул Томми.
   - Старухам ничто не вредит, - сказал клоун. - Они спотыкались о меня множество раз, уж я-то знаю.
   - Ну, во всяком случае, моя бабушка о тебя не споткнется, - твердо сказал Томми, потому что он не был злым мальчиком, и бабушка подарила ему на Рождество великолепную коробку солдатиков. - Не выходи, бабушка, это ошибка, - крикнул он.
   Клоун поднялся с выражением отвращения на лице.
   - Ты называешь это "вести себя со мной как друг"? - спросил он.
   - Видите ли, - извиняющимся тоном сказал Томми, - она моя бабушка.
   - Она не моя бабушка, а если бы и была, я бы позволил ей споткнуться о тебя, я бы это сделал; я не эгоист. Я больше не останусь с тобой.
   - О, пожалуйста, - сказал Томми, - мы пойдем и поиграем где-нибудь в другом месте.
   - Ну что ж, - смилостивился клоун, - если ты будешь хорошим мальчиком, то увидишь, что я устрою в холле с масленкой.
   Томми подумал, как обидел его, думая, что тот прикарманил масло из простой жадности, и ему стало стыдно; клоун намазал маслом пол, а оставшимся - спину Томми, хотя последнему вовсе не хотелось, чтобы тот это делал.
   - Звонят, - сказал клоун. - Я открою дверь, а ты спрячешься и посмотришь, как будет весело.
   Поэтому Томми спрятался за угол, когда открылась дверь.
   - Входите, сэр, - вежливо сказал клоун.
   - Мастер Томми дома? - раздался веселый, сердечный голос. Это был милый старый дядя Джон, который накануне вечером водил его на пантомиму. - Я подумал, что загляну и посмотрю, не согласится ли он пойти со мной в Хрусталь... Ах! - Послышалась возня и тяжелый удар.
   Томми выбежал, полный раскаяния. Дядя Джон сидел на плитках, потирая голову, и, как ни странно, выглядел совсем не смешно.
   - О, дядя, - воскликнул мальчик, - ты не ранен? Я не знал, что это ты!
   - Я немного потрясен, мой мальчик, вот и все, - сказал дядя. - В моем возрасте никто не падает, как перышко. - И он медленно поднялся. - Ну, я должен вернуться домой, - сказал он. - Сегодня никакого Хрустального дворца, Томми. До свидания.
   И он медленно вышел, оставив Томми с чувством, что с него хватит масла. Он даже вытер пол непромокаемым полотенцем и щеткой для одежды, хотя клоун (который прятался) пытался помешать ему.
   - Мы еще не получили от этого удовольствия! - пожаловался он (он всегда говорил таким тоном, на что Томми начал обращать внимание).
   - С меня хватит, - сказал Томми. - Это мой дядя Джон поскользнулся и ушибся; он пришел, чтобы отвезти меня в Хрустальный дворец!
   - Ну, он пришел не за мной, - сказал клоун. - Ты скуп на своих родственников, это так; ты не такой мальчик, с которым можно как следует позабавиться.
   Томми очень переживал этот упрек, он надеялся завоевать уважение клоуна, не сдавался, и предложил им подняться в игровую комнату.
   Игровая комната находилась на верхнем этаже дома, и Барбара и две младшие сестры Томми играли там, когда они вошли; клоун поворачивался на цыпочках и корчил ужасные рожи.
   Две маленькие девочки забились в угол, и, казалось, были сильно напуганы появлением незнакомца, но Барбара успокоила их.
   - Не обращайте внимания, - сказала она, - это всего лишь ужасный друг Томми. Он не станет нам мешать.
   - О, Барбара, - запротестовал мальчик, - он ужасно милый, если бы ты только лучше знала его. Он может заставить вас смеяться. Позволь нам поиграть с тобой. Он хочет, и он не будет грубым.
   - Пожалуйста, - взмолился клоун, - я буду вести себя так мило!
   - Что ж, - сказала Барбара, - тогда постарайся, иначе не останешься.
   Какое-то время клоун вел себя прилично. Томми показал ему своих новых солдат, и он, казалось, очень заинтересовался; а потом он прокатился на лошади-качалке и пожалел, когда она сломалась под ним; и после этого он внезапно увидел красивую куклу, которая принадлежала младшей сестре.
   - Позволь мне поухаживать за ней, - сказал он, и девочка робко протянула ему куклу. Конечно, он нянчился с ней неправильно, и, в конце концов, сел на нее; голова, бывшая сделана из воска, смялась в лепешку!
   Томми едва мог дышать от смеха, глядя на забавное лицо, которое тот скорчил, когда держал раздавленную куклу на расстоянии вытянутой руки и смотрел на нее с закрытым глазом, восклицая: "Бедняжка! какая жалость! Надеюсь, у нее не разболелась голова!"
   Но две маленькие девочки горько плакали в объятиях друг друга, и Барбара с негодованием повернулась к клоуну.
   - Ты сделал это нарочно! - сказала она.
   - Уходи, девочка, не разговаривай со мной! - сказал клоун, прячась за Томми.
   - Томми, - сказала она, - зачем ты привел сюда своего друга? Он только портит все, к чему ему позволено прикасаться. Уведи его!
   - Барбара, - взмолился Томми, - он гость, ты же знаешь!
   - Мне все равно, - ответила она. - Клоун, ты не останешься здесь, это наша комната, и ты нам не нужен. Уходи! - Она подошла к нему с таким свирепым видом, что тот поспешно попятился. - Иди вниз, - сказала она, указывая на дверь. - И ты тоже, Томми, потому что поощрял его!
   - Ня, ня, ня! - произнес клоун, пародируя ее гнев. - О, пожалуйста, я ухожу. - И он вышел из комнаты, сопровождаемый довольно грустным Томми, который чувствовал, что Барбара сердится на него. - Это очень несговорчивая маленькая девочка, - доверительно заметил клоун, когда они оказались в безопасности снаружи, и Томми подумал, что разумнее согласиться.
   - Что у тебя в карманах? - спросил он, увидев, что на белых штанах его друга появилась твердая выпуклость.
   - Некоторые из твоих милых солдат, - сказал клоун и вошел в классную комнату, где горел огонь. - Они храбрые? - спросил он.
   - Очень, - сказал Томми, который вполне убедил себя, что это так. - Послушай, у нас будет битва, - он думал, что битва заставит клоуна замолчать. - Вот две пушки с горошком; ты будешь французом, а я - англичанином.
   - Хорошо, - сказал клоун, взял свою долю солдат и спокойно положил их всех на раскаленные угли. - Сначала я хочу быть совершенно уверен, что они выдержат огонь, - объяснил он, а затем, когда они растаяли, сказал: - Видишь, они все убежали. Я никогда не видел таких трусов.
   Томми был в ярости и чуть не заплакал, если бы это не было по-детски, потому что это были его лучшие полки, которые, как он видел, падали большими сверкающими звездами на пепелище внизу. - Это глупо, - с трудом выговорил он. - Я дал их тебе не для того, чтобы ты бросил их в огонь!
   - О, я так и думал, - сказал клоун, - прошу прощения, - и с этими словами он бросил им вслед остальных.
   - Ты чудовище! - возмущенно воскликнул Томми. - С меня хватит.
   - О нет, это не так, - ответил тот.
   - А вот и так, - сказал Томми. - Мы больше не друзья.
   - Хорошо, - сказал клоун, - когда я с кем-то не дружу, я использую против того раскаленную кочергу, - и он положил кочергу в огонь, чтобы согреть, пока говорил.
   Это ужаснуло мальчика. Спорить с клоуном было бесполезно, и он видел, как тот готовит раскаленную кочергу.
   - Ну, на этот раз я тебя прощу, - поспешно сказал он. - Давай уйдем отсюда.
   - Вот что я тебе скажу, - сказал клоун, - мы с тобой спустимся на кухню и испечем пирог.
   Томми забыл обо всем, услшав эту восхитительную идею; он знал, каково представление клоуна о приготовлении пирогов.
   - Да, - сказал он с жаром, - это будет весело, только я не знаю, - добавил он с сомнением, - позволит ли нам кухарка.
   Однако клоуну вскоре удалось заполучить кухню для себя; ему достаточно было раз или два попытаться поцеловать кухарку и швырнуть лучший сервиз в других слуг, - и они оставались совершенно одни, чтобы делать все, что им заблагорассудится.
   Как это было весело! Клоун достал большое глубокое блюдо и начал с того, что положил в него из кладовой целую индейку и неободранного зайца; после этого он положил сосиски, варенье, маринованные грецкие орехи и лимоны, короче говоря, все, что попалось под руку.
   - Он еще не готов, - сказал он, наконец, серьезно глядя на пирог.
   - Нет, - сочувственно сказал Томми, - разве мы не можем добавить что-нибудь еще?
   - Вот именно, - воскликнул клоун, - ты как раз подходящего размера, чтобы заполнить... ого! вот это будет пирог, а? - Он подхватил своего юного друга, воткнул его в пирог и полил соусом.
   Но тот брыкался и выл до тех пор, пока клоун не стал серьезно недоволен.
   - Почему бы тебе не полежать спокойно, - сердито сказал он, - как это делает индейка? Ты не заслуживаешь того, чтобы тебя положили в такой вкусный пирог!
   - Если ты сделаешь из меня пирог, - хитро сказал Томми, - никто не будет смотреть на тебя и смеяться над тобой, ты же знаешь!
   - Ладно, - сказал клоун и позволил ему выползти, перепачканным соусом. - Очень жаль, - заявил он, - потому что ты так хорошо смотрелся в нем, а теперь придется искать что-нибудь другое, - после чего положил в пирог содержимое рабочей корзины кухарки, - катушки, подушки для булавок, воск и все остальное. Он также пытался запихнуть туда кошку, но она поцарапала ему руки, так что ему никак не удавалось внести последний штрих.
   О том, как, наконец, пирог был изготовлен, рассказывать здесь было бы слишком долго; но почему-то это было не так весело, как ожидал Томми, - казалось, нужна была музыка или что-то в этом роде; и потом, он боялся, что клоун в последнюю минуту передумает и все-таки положит его в пирог.
   Даже когда тот благополучно оказалась в духовке, Томми снова испугался, как бы его не заставили остаться и съесть его, потому что в нем были странные вещи, и он не мог быть приятным. К счастью, клоун, казалось, и сам устал от этого.
   - Давай прогуляемся, - предложил он.
   Томми ухватился за это предложение, потому что начал бояться клоуна и был очень рад вытащить его из дома; поэтому он взял свою кепку, а клоун надел коричневое пальто и высокую шляпу, под которой его белое с красным лицо выглядело еще более странным, чем когда-либо, и они вместе отправились в путь.
   Когда-то Томми счел бы большой честью, если бы ему позволили пройтись по магазинам с клоуном, но, по правде говоря, ему было не так уж весело. Во-первых, люди, казалось, смотрели на них так, что ему было почти стыдно за своего спутника, чье поведение было возмутительно нелепым. Они ходили ко всем торговцам, которых Томми, хорошо знал; клоун заказывал самые невозможные вещи и говорил, что это для Томми! Однажды он даже втолкнул его в большой магазин тканей, полный хорошеньких молодых леди, и подло оставил его объяснять свое присутствие.
   Но еще хуже было, когда они случайно встретили итальянского мальчика с подносом гипсовых статуэток на голове.
   - Смотри, жаворонок! - сказал клоун и толкнул Томми локтем так, что тот налетел на мальчика, поднос соскользнул, и все статуэтки с грохотом упали на землю.
   Было, конечно, забавно наблюдать, как они разлетелись, но, пока Томми смеялся, мальчик начал кричать и обвинять его перед толпой, которая собралась вокруг них. Толпа заявила, что это позор, и что Томми должен заплатить за статуэтки, и никто не говорил этого громче и возмущеннее, чем клоун!
   Прежде чем он смог сбежать, ему пришлось назвать имя и адрес своего отца и пообещать, что он заплатит за ущерб, после чего он присоединился к клоуну (который шел дальше) с тяжелым сердцем, потому что знал, - теперь он останется без карманных денег на долгие годы! Он даже осмелился упрекнуть своего друга: "Я, конечно, не буду тебя обвинять, - сказал он, - но ты же прекрасно знаешь, кто это сделал!" Единственным ответом клоуна был упрек в том, что он рассказывает небылицы.
   Они миновали кондитерскую, и клоун вдруг вспомнил, что голоден; они вошли, и он занял у Томми шесть пенсов, которые потратил на булочки.
   Он медленно съел все сам и все время был таким тихим и так хорошо себя вел, что Томми надеялся, - он исправляется. Они отошли немного от магазина, и он обнаружил, что клоун ест пирожки.
   - Ты мог бы дать мне один, - сказал Томми, и клоун, оглянувшись через плечо, действительно отдал ему все, что у него осталось, фактически набив ими его карманы.
   - Я не видел, чтобы ты их покупал, - удивленно сказал он, что, по словам клоуна, было очень странно, и в этот момент подошел запыхавшаяся продавщица.
   - Ты забыл заплатить за эти пирожки, - сказала она.
   Клоун ответил, что не брал пирожки. Она настаивала на обратном.
   - Это не я, - сказал клоун, - это сделал этот маленький мальчик. У него и сейчас в кармане пирог с вареньем. Где полицейский?
   Томми был так поражен этим предательством, что ничего не мог сказать. Но это было именно то, чего он мог ожидать, потому что разве клоун не подставил Панталоне точно так же прошлой ночью? Но это не делало ситуацию смешнее, тем более клоун поднял такой шум, что к ним поспешили два настоящих полицейских.
   Томми не стал их дожидаться. Никто не удержал его, и он убежал как можно быстрее. Какой это был кошмарный бег! - полицейские гнались за ним, а клоун подгонял их во весь голос. Все, мимо кого он пробегал, оборачивались и тоже бежали за ним.
   И все же, он бежал впереди. Он с удивлением обнаружил, как быстро может бежать, как вдруг вспомнил, что бежит в противоположную от дома сторону. Быстро, как мысль, он свернул на первую попавшуюся улицу, надеясь сбить преследователей со следа и вернуться домой через задний двор.
   На мгновение ему показалось, что он оторвался, но как только остановился, чтобы перевести дух, толпа с криками выскочила из-за угла, и ему пришлось бежать дальше, задыхаясь, всхлипывая, шатаясь и почти сойдя с ума от страха. Если бы он только мог успеть вернуться домой и рассказать все матери! Но его догоняли, клоун бежал впереди и ревел от восторга, все приближаясь и приближаясь. Томми почти добрался до места, где сходились две дороги. Это было за другим углом, и они не могли его видеть. Он пробежал по одной и, к своему огромному облегчению, обнаружил, что они свернули на другую. Он был спасен, потому что его дом находился совсем рядом.
   Он попытался ускориться, но тротуар был скользким, а его ботинки становились все тяжелее и тяжелее, и, в довершение к его несчастью, преследователи обнаружили свою ошибку. Оглянувшись, он увидел, как клоун галопом выскочил из-за угла, и услышал его радостный крик.
   - О, фея, милая фея, - выдохнул он, - спаси меня на этот раз. Теперь мне больше всего нравится твое выступление!
   Должно быть, она услышала его и сжалилась, потому что через секунду он добрался до своей двери, и та распахнулась перед ним. Он все еще не был в безопасности, поэтому бросился наверх, в свою спальню, и прыгнул, как был, в свою кровать.
   "Если они поднимутся, я притворюсь больным", - подумал он, накрываясь с головой одеялом.
   Они поднимались, все до единого. На лестнице послышался громкий топот. Он услышал, как клоун услужливо крикнул: "Сюда, мистер полицейский, сэр!" - а затем раздался громкий стук в дверь.
   Он лежал, дрожа под одеялом.
   "Может быть, они подумают, что дверь заперта, и уйдут", - с надеждой подумал он, и удары стали сыпаться уже не так яростно.
   - Мастер Томми! Мастер Томми!
   Это был голос Сары. Они заставили ее подняться и уговорить его открыть. Что ж, он этого не сделает!
   А потом... о! ужас! - дверь распахнулась настежь. Он вскочил с кровати.
   - Сара! Сара! не пускай их, - выдохнул он. - Не позволяй им забрать меня!
   - Что вы, мастер Томми! кого не пускать? - удивленно спросила Сара.
   - Этот... клоун... и полицейские, - сказал он. - Я знаю, что они за дверью.
   - Ну, ну, - сказала Сара, - вы еще спите. Вот что получается, когда посещаешь эти поздние пантомимы. Протрите глаза, уже почти восемь часов.
   Томми мог бы обнять ее. В конце концов, это был всего лишь сон. Пока он стоял, дрожа в ночной рубашке, видение кошмарного клоуна начало таять, хотя даже сейчас некоторые из приключений, через которые он прошел, казались слишком яркими, чтобы быть вполне воображаемыми.
   Как ни странно, его дядя Джон действительно зашел в то утро и отвез его в Хрустальный дворец, поскольку пол не был натерт маслом, на котором он мог бы упасть. По дороге Томми рассказал ему все о своем неприятном сне.
   - После этого я всегда буду ненавидеть клоунов, дядя, - сказал он в заключение.
   - Мой добрый Томми, - ответил его дядя, - когда тебе посчастливится увидеть сон, в котором есть мораль, не пытайся применить ее неправильно. Настоящий клоун, будучи разумным, веселит там, где его веселье безвредно и ценится по достоинству, и вдали от пантомимы ведет себя как любой другой уважаемый человек. А клоун из твоего сна, Томми...
   - Я понял, - кротко сказал Томми.
  

В ОДИН МИГ

I

  
   Ничто не могло быть более неожиданным. Если бы кто-нибудь встретил меня, когда я выходил из своей квартиры, и предсказал мне, какой день у меня сегодня будет, я сказал бы ему: "Лжец!" Но все равно он был бы прав.
   Я должен был пообедать с Монти Бланделлом в его Клубе и пошел пешком, но когда добрался до Пикадилли, то обнаружил, что ужасно опаздываю. Забавно, но, хотя мне особенно нечего делать, я обычно ужасно опаздываю на большинство встреч. Поэтому, конечно, мне пришлось взять экипаж. Меня поразило, что, когда я сказал кэбмену через крышу, чтобы он ехал со всей возможной скоростьюв Клуб Джуниора Бофорта, - у него немного остекленели глаза и побелели жабры. Но я торопился, и мы пустились рысью, прежде чем я успел сделать что-то большее, чем просто упасть на сиденье и надеяться на лучшее. Очень скоро рысь перешла в галоп, а в начале Сент-Джеймс-стрит галоп стал просто бешеным; я увидел, как кэбмены стараются убраться с нашей дороги, крепко вцепился в сиденье и готовился к неприятностям. Ворота Сент- Джеймсского дворца были открыты, и я ожидал, что окажусь там, где меня, конечно, не ждали, - но возница каким-то образом умудрился свернуть на Пэлл-Мэлл. Прямо впереди оказалось пианино с обезьяной наверху, и через секунду наше шоу закончилось. Шел небольшой дождь, дорога была скользкой, так что, как раз перед тем, как мы ее обогнали, наши колеса заскользили, раздался ужасный грохот, и следующее, что я осознал, - я стоял и смотрел издалека, чувствуя себя каким-то одурманенным, но в остальном все было в порядке.
   Обычная в таких случаях толпа появилась сразу из ниоткуда. Они поставили лошадь на ноги, и вид у нее был такой, словно она начинала подозревать, что выставила себя дурой; кэбмен, казалось, находился в таком же состоянии, его допрашивал констебль, не проявлявший к нему того сочувствия, которого тот ожидал.
   Я был несколько озадачен, когда увидел, как поднимают молодого человека и уносят его в ближайшую аптеку. Он, очевидно, был пассажиром, и у меня возникла мысль, не случилось ли что-нибудь также и со мной. Но этого, конечно, не могло быть, так как я стоял и смотрел. Мельком взглянув на него, я понял, что где-то его встречал, и подумал, не стоит ли мне пойти и посмотреть, не смогу ли я что-нибудь для него сделать. Я очень хорошо знал аптекаря, так как часто заглядывал к нему.
   И все же, если бы я это сделал, то опоздал бы на встречу, какой бы важной она ни была, потому что в данный момент я не мог этого вспомнить. Кроме того, мне пришло в голову, что я не смог бы его узнать, он был слишком грязным; я смог разглядеть только его пальто, которое оказалось почти такого же покроя, как и то, что было на мне. Я взглянул на рукав своего пальто, чтобы убедиться в этом, и сделал ужасное открытие. Дело было не столько в том, что пальто на мне не оказалось, по причине теплого весеннего утра, и я некоторое время колебался, не лучше ли оставить его дома. Я был в костюме. Я старательно выбираю себе одежду и думаю, что имею право считать себя хорошо одевающимся мужчиной. Так что для меня было ужасным потрясением обнаружить, что я оказался на Пэлл-Мэлл в костюме в красно-синюю клетку, с черной тесьмой вокруг манжет! Я не мог понять, что побудило меня заказать такие вещи - или, если уж на то пошло, моего портного, - сшить их. Я должен был ожидать, что он скорее умрет.
   Пока я размышлял, у меня под носом внезапно появился бубен. Я никогда не поощрял уличную музыку, и, конечно, в тот момент был не в настроении для нее, поэтому оттолкнул бубен не слишком вежливо, осмелюсь сказать, - и он упал в сточную канаву. Человек, протягивавший мне бубен и лишившийся его, отвесил мне здоровенную оплеуху.
   Я колебался, не позвать ли констебля и не вручить ли драчуна его попечению, или рискнуть устроить скандал, сбив его с ног, - он казался ниже меня ростом, - когда случайно заметил, какие странные перчатки я надел вместо обычных белых из оленьей шкуры. Я иногда ношу серые перчатки, но они мне нравятся меньше.
   Чувствуя себя более расстроенным, чем когда-либо, я приложил руку к голове и обнаружил, что на мне была маленькая круглая шапочка, застегнутая под подбородком резинкой. Я снял ее и внимательно осмотрел; на ней не было имени шляпника, напечатанного внутри; она казалась какого-то военного фасона, возможно, последнее усовершенствование Военного министерства. Если не считать того, что однажды я на короткое время вступил в Добровольческий корпус (и, возможно, продержался бы там, если бы мне только позволили взять с собой в лагерь моего пуделя), я никогда не был тем, кого можно было бы назвать военным, но даже если бы я им и был, то не должен был бы шествовать по Пэлл-Мэлл в кавалерийской фуражке, - такие вещи совершенно не характерны для меня!
   А потом я вдруг вспомнил о своей встрече - и от одной мысли об этом у меня по всему телу побежали мурашки.
   Я обедал с Монти Бланделлом в клубе "Джуниор Бофорт", где он обещал выставить меня на выборы, - и я действительно, по какой-то причине, которая была выше моего понимания, согласился!
   Насколько я знал, Монти мог попросить каких-нибудь влиятельных людей из Комитета встретиться со мной - и что, черт возьми, они подумают о кандидате, который способен явиться по такому случаю одетый черт знает во что? Я ни в коем случае не мог сделать это! Это было несправедливо и по отношению к старому Монти, который еще более разборчив в одежде, - если это возможно, - чем я. В общем, лучше всего было тихонько вернуться в свои комнаты, и потом притвориться, будто встреча выскользнула из моей памяти.
   Я бы сделал это, но, к сожалению, было уже слишком поздно. Все это время я медленно двигался по Пэлл-Мэлл, ничего не замечая, а когда поднял глаза, то увидел себя, прямо под окнами Клуба, и Монти, очевидно, высматривающего меня! Я поймал его взгляд, и мне показалось, что он весело кивнул в ответ. В конце концов, если он не видел ничего, что могло бы вызвать возражения в моем наряде, почему я должен?.. Пока кто-то выглядит джентльменом и все такое, он может носить самую грязную одежду.
   В любом случае, отвертеться теперь я не мог. Поэтому я помахал ему рукой в легкомысленной манере, как бы говоря: "Наконец-то добрался, старина. Ужасно жаль, что я так поздно. Объясню все, когда я войду". Хотя, как, черт возьми, я собирался объяснить, я понятия не имел. И, признаюсь, я немного испугался, проходя мимо швейцара и мальчиков-посыльных, не говоря уже о клубных официантах в черных бархатных бриджах до колен и шелковых чулках.
   Однако Бланделл не ответил на мое приветствие; он просто уставился на меня, как будто никогда в жизни не видел, а затем отвернулся. Теперь, когда я об этом вспоминаю, то не могу его винить. Этого достаточно, чтобы вывести из себя самого невозмутимого человека, - когда он приглашает приятеля пообедать в его Клубе (и, заметьте, в эксклюзивном Клубе, а не в пивной!), а тот подъезжает к двери на пианино!
   Потому что именно так и было - хотя почему-то раньше я об этом не думал. Это объясняло, почему мне казалось, будто я вырос; мой экипаж накренился, и, когда я пытался сохранить равновесие, то заметил между ног что-то длинное, серое и волосатое, похожее на женское боа, знававшее лучшие дни, и мне внезапно пришло в голову, что объяснение моего положения может быть только одно...
   Осмелюсь сказать, мне следовало бы понять это задолго до этого момента, но когда человека вышвырнули из кэба, обычно проходит некоторое время, прежде чем он может точно определить, где он находится.
   Теперь я все понял. Тот молодой человек, которого я видел, когда его уносили в аптеку за углом, был, в конце концов, я сам. Но он был уже далеко за пределами помощи любого врача. Жизненный принцип, или разум, или как бы вы его ни называли, который обитал в теле Реджинальда Баллимора, уже покинул его и обосновался в маленьком животном, похожем на обезьяну. Возможно, ему больше некуда было деться, - и я помню, что в то время заметил, - рот обезьяны был приоткрыт; возможно, он собирался даже проникнуть в лошадь, не знаю, и я должен предоставить ученым объяснить, как именно это произошло. Это случилось - и этого было достаточно для меня.
   И в самом деле, знаете ли, въехать с одного конца Пэлл-Мэлл в кэбе ухоженным молодым холостяком, и выехать с другого потрясающе одетой обезьяной на пианино - это один из тех ударов, которые выбили бы большинство мужчин из колеи, во всяком случае, на какое-то время.
  

II

  
   Как я уже говорил, для любого человека, естественно, должно быть неприятно внезапно оказаться, не по своей вине, в положении обезьяны на пианино. И я не возражаю признать, что на мгновение или два это было то, что вы могли бы назвать шоком. После чего, как ни странно, я начал понимать, что в некотором смысле это было почти облегчением. Во-первых, я не чувствовал себя дураком.
   Видите ли, для человека, который гордится тем, что одевается правильно, невозможно чувствовать себя непринужденно в Пэлл-Мэлл, когда на нем нет ничего, кроме клетчатой туники, застегнутой сзади на перламутровые пуговицы, с оборками на шее. Но для обезьяны это вполне нормальный комплект - если не классный.
   И еще одно: обладая тем, что вы назвали бы экстравагантностью, я никогда не мог ограничить себя рамками своего дохода. В результате мои дела пришли в обычный беспорядок, я просто по уши увяз в денежных заботах всех видов. Что ж, теперь я был вне их всех. Никому и в голову не придет вручить мне повестку в суд.
   Кроме того, я, во всяком случае, был жив, и это уже кое-что. Разве нет пословицы о том, что живая обезьяна лучше мертвого полицейского? Так что в целом я воспрянул духом раньше, чем можно было ожидать.
   Я не пытался покинуть пианино. По правде говоря, это было бы бесполезно, так как я был привязан к этому проклятому инструменту толстым шнуром и кожаным ремнем на талии.
   И все же, хотя, когда мы проезжали по Пэлл-Мэлл, я встретил нескольких знакомых мужчин, я не окликнул их и не объяснил, в каком положении оказался. Что толку? Правильные слова не приходили: я сам не понимал, что говорю, так как же я мог ожидать, что их поймет кто-то другой? Кроме того, у меня было такое чувство, что это будет не совсем вежливо. Я знаю, что не хотел бы, чтобы обезьяна на пианино обращалась ко мне как к старому приятелю.
   Нет, раз уж я дошел до этого, мне казалось, что самое правильное - это улыбаться и терпеть, короче говоря, играть в обезьяну, чего бы это ни стоило. Люди всегда говорили мне, что я должен начать все сначала и чем-то зарабатывать на жизнь. Теперь, возможно, они будут удовлетворены!
   Была только одна вещь, которая вызвала острую боль, когда я вспомнил об этом. Эта перемена в моем образе жизни мешала мне поужинать в тот вечер у тети Селины. Она не часто приглашала меня, а когда приглашала, я редко ходил на ее вечеринки, как правило, чертовски скучные. Но почему-то я с нетерпением ждал именно этого ужина. Моя кузина Филлис сейчас была бы там, и это имело большое значение. Она вышла в свет только в прошлом году, и, насколько я понимаю, с большим успехом. Я знал, что светские журналы описывают ее как "прелестную мисс Адину", присутствующую на каждой шикарной вечеринке сезона. Я встречался с ней очень редко, но она казалась мне бесконечно похорошевшей с тех пор, как я помнил ее с косичками - на самом деле, она выросла в абсолютную покорительницу мужских сердец.
   До сих пор она не обращала на меня особого внимания - считая, возможно, довольно легкомысленным. Но я надеялся, что смогу сесть рядом с ней в тот вечер, и даже пригласить ее на ужин. Тогда я мог бы показать ей, что в моем характере есть более серьезная сторона, чем та, которую демонстрировал миру. Конечно, теперь обо всем этом не могло быть и речи.
   Не важно! Возможно, я был неудачником как мужчина - но, черт возьми! с моим образованием и умом у любой обезьяны должна быть прекрасная карьера! Пэлл-Мэлл - и два идиота с пианино могли бы это знать - самое неподходящее место для уличного представления, но, как только нам представится случай остановиться, я был полон решимости показать публике, на чтос пособен.
   Я бы предпочел в качестве площадки Трафальгарскую площадь, но эти двое повезли меня по маленькой улочке рядом с Национальной галереей и через Ковентри-стрит в Сохо; у меня не было возможности показать свои способности, пока мы не остановились в трущобах рядом с Уордур-стрит.
   Моя идея состояла в том, чтобы удивить зрителей, продемонстрировав им танец, которым я надеялся произвести некоторую сенсацию. Но это почему-то не сработало. Это была не совсем нервозность, - я думаю, мне мешал шнур, и мой хвост тоже, - а также мелодии, под которые я должен был танцевать! И еще я заметил, что обезьяне, как правило, не везет с музыкой.
   Так что я сдался и просто прыгал, аккомпанируя себе на бубне. Но у бубна не хватало двух звенящих штуковин, и он не звучал, как нужно. Не думаю, что мне удалось показать с ним нечто особенное, отличающееся от того, что могла показать обычная обезьяна.
   Вскоре, однако, мне представился подходящий случай. Один из шарманщиков протянул мне маленький деревянный мушкет. - "Что... о! - сказал я себе. - Я открою им глаза!" Потому что, конечно, вы не можете служить в Добровольческом корпусе, даже короткое время, и не научиться упражнениям с оружием больше, чем средняя обезьяна.
   Я почти совсем разучился этому, во всяком случае, больше, чем думал, и, кроме того, это была маленькая гнилая винтовка, с которой трудно обращаться, если ты долго не держал оружие в руках и не получал должной практики. Тем не менее, это было довольно занимательное выступление, и мои движения постепенно улучшались, хотя и не были рассчитаны на такую аудиторию, какая стояла передо мной.
   Вам не стоит думать, что я был неудачником. За первые десять минут я заработал по крайней мере тринадцать полупенсовиков - больше, чем я когда-либо зарабатывал за всю свою жизнь. Но брать деньги было довольно противно - особенно у какого-то бедного маленького нищего, который, очевидно, принадлежал к низшим классам. Мне хотелось сказать: "Не будь молодым ослом - убегай и потрать свои полпенни на сладости, вместо того чтобы тратить их на этих ленивых ослов!" Но всякий раз, когда я отказывался от медяка, меня дергали за ремень, который чуть не разрезал меня при этом пополам.
   Я бы сказал, что в тот день мы устроили утренник на каждой улице Сохо. Я изрядно проголодался, потому что не обедал. По крайней мере, я не могу назвать половину бисквита и перезрелый банан "обедом". Совсем не то, что мог предложить Монти в Клубе!
   Наконец мы остановились у небольшого паба недалеко от Оксфорд-стрит, и два моих осла зашли внутрь, чтобы освежиться. Они могли бы озаботиться тем, чтобы послать мне виски с содовой, но не сделали этого! Так что я сидел на крышке пианино на солнышке, настороженно поглядывая на свой хвост, который некоторые из маленьких детей считали забавным дергать.
   Когда мы снова двинулись в направлении Мраморной арки, я почувствовал себя более бодрым. Слава Богу, мы снова возвращались в цивилизацию. Там будут люди, способные оценить настоящий талант, когда его увидят. Предположим, - только предположим, - что какой-нибудь менеджер мюзик-холла случайно окажется в толпе и предложит мне контракт? Почему нет? Я мог бы носить вечерний костюм, заказывать небольшой ужин и курить сигару на сцене лучше, чем обычный шимпанзе, который никогда не делал ничего подобного!
   Великий Боже! Возможно, в скором времени я буду зарабатывать свои сто фунтов в неделю, чего никогда не смог бы, пребывая в теле Реджи Баллимора. К тому же, я всегда страстно желал попасть на сцену.
   Я все еще предавался этим золотым мечтам, когда меня словно бы обрушился ледяной душ... У магазина перчаток и вееров, куда мы направлялись, стояла Виктория, а на козлах я узнал Тамбриджа, кучера моей тети. А в карете, как я увидел, когда наше пианино проезжало мимо, сидела моя кузина Филлис, выглядевшая просто потрясающе! Честное слово, я не знал, что делать. Думаю, что она, должно быть, заметила меня, потому что очаровательно улыбнулась. Моя рука инстинктивно потянулась к шляпе, но адская резинка помешала, и в результате я схватил себя за ухо. Опомнившись, я сделал жест, напоминающий военное приветствие, но в тот же миг из магазина вееров и перчаток вышла моя тетя в сопровождении помощника с пакетами. Я чувствовал себя ужасно неловко - я почти потерял голову и больше, чем когда-либо, хотел, чтобы оборка на моей шее была немного чище.
   Но что-то нужно было делать, и, как назло, я все еще нес маленький деревянный мушкет. Поэтому, когда моя тетя собиралась сесть в экипаж, я подал ей оружие.
   Это тоже был очень приличный "подарок" - хотя, что я говорю!
  

III

  
   - Ах, мамочка! - воскликнула моя кузина Филлис с тем импульсивным энтузиазмом, который, как говорят некоторые люди, - не я, - наигран, - посмотрите на эту милую маленькую обезьянку на пианино! Разве она не чудесна?
   "Чудесна", я полагаю, является сокращением от "божественно хороша". Могу поспорить, что Филлис никогда раньше не применяла ко мне такого термина.
   Моя тетя, казалось, не была впечатлена моей неуклюжестью в тот момент. Она рассматривала меня через очки на длинной ручке, которые всегда заставляли меня чувствовать себя червяком. На этот раз я опустился на четвереньки.
   - Раз уж ты спрашиваешь меня, Филлис, - сказала тетя, - я думаю, что это ужасный маленький объект! - Моя бедная дорогая тетя никогда не могла оказать мне ни малейшего снисхождения!
   - Он просто тви, - настаивала Филлис. (Я не знаю, что именно означает "тви", но что-то чертовски симпатичное.) - Только посмотрите, как мило он почесывает свое маленькое ушко (это была плохая привычка, которую я пытался исправить весь день). Интересно, расстанутся ли с ним эти два милых человека?
   - Моя дорогая Филлис! - воскликнула тетя. - Ты совсем сошла с ума? Домой, Чарльз.
   - Нет, подождите, Чарльз, - сказала Филлис, когда тот уже собирался поставить коробку рядом с Тэмбриджем. - Дорогая мамочка, я совершенно серьезно, правда. Ты же знаешь, что у нас нет домашних животных с тех пор, как умерла бедняжка Куки. (Куки был белым какаду, и из того, что я о нем помнил, - они были рады немного отдохнуть от него.) Я просто спрошу, не продадут ли они его.
   Даже в детстве Филлис обычно добивалась своего. Теперь, когда она выросла, все, - включая мою тетю, - не спорили с ней, если она бывала чем-то увлечена. Это экономило время.
   Филлис сразу же начала переговоры. К счастью, ей не составило труда объясниться, так как два осла, импресарио моего шоу, оказались какими-то британскими ремесленниками, уволенными с работы из-за иностранной конкуренции, и избрали это шоу в качестве способа возмездия.
   Но так как толпа уже собралась, тут же появился констебль и с вежливостью, обращенной скорее к экипажу моей тети, чем к моему собственному, попросил нас двигаться дальше и не мешать движению.
   Тетя Селина уехала бы и оставила меня на произвол судьбы, но Филлис и слышать об этом не хотела, так что возмущенному Тэмбриджу пришлось свернуть на маленькую и малолюдную улочку неподалеку, а за ним последовали я, орган и толпа, которая к этому времени проявляла глубокий интерес к моему будущему.
   Филлис, - очаровательная девушка, но она плохо разбирается в покупке обезьян, - для этого она слишком нетерпелива. Даже эти двое сразу заметили, что она настроилась на то, чтобы заполучить меня, и повели себя соответственно. Раньше я и понятия не имел, как они меня любят, - казалось, я был солнечным лучом в их унылых домах, любимцем жены Джо, товарищем по играм отпрысков Билла.
   - В самом деле, Филлис, - сказала моя тетушка, - было бы слишком жестоко лишать бедняг такого питомца.
   Я знал, что эти идиоты сорвут сделку и в отчаянии с яростным грохотом ударил в бубен.
   - Видите ли, леди, - объяснил Билл, - мои дети и его жена были бы благодарны, если бы бедный Джоко нашел хорошую семью, где о нем должным образом позаботились бы, потому что мы не можем кормить его так, как таких, как он, следовало бы кормить, чтобы было хорошо.
   - Мой приятель имеет в виду кормить деликатесами, - поспешил пояснить Джо, - и, из-за наших ничтожных заработков, мы не можем держать его в роскоши и удовольствиях, как делали это в "счастливые времена".
   Я уверен, что эта пара обманщиков никогда не видела меня до того утра, когда, вероятно, наняла меня на день с пианино в Кожаном переулке или на Шафранном Холме. Все это занимало время, и я видел, что тетя Селина становится немного беспокойной; даже Филлис, казалось, находила то внимание, которое привлекала, гораздо большим, чем рассчитывала.
   Не каждый день лондонская толпа испытывает волнение, видя роскошно одетую молодую особу, пытающуюся купить причудливо одетую обезьяну, поэтому она пользовалась успехом. Некоторые из ее поклонников убеждали моих владельцев "позволить молодой леди купить обезьяну дешево, так как она полюбила ее", хотя были один или два закисших социалиста, которые кричали "Позор!" праздной аристократии, пытавшейся лишить двух бедных трудолюбивых мужчин их единственного кормильца.
   Что касается меня, то я был бессилен. Я мог только сидеть и смотреть с вершины своего пьедестала, как какой-нибудь классический герой в мелодраме, выставленный на аукцион в качестве греческого раба. За исключением того, что всякий раз, когда мне казалось, что Филлис начинает слабеть, я пытался оживить ее энтузиазм, стуча в бубен.
   Возможно, это склонило чашу весов в ее пользу. Как бы то ни было, в конце концов, она меня купила. Сколько она на самом деле заплатила за меня, я не знаю, но не сомневаюсь, что это было намного выше рыночной стоимости обезьяны, к какой бы породе я ни принадлежал. Конечно, у меня были таланты и интеллект, которые отсуствовали у любой обезьяна, но тогда ни одна из сторон еще не подозревала об этом.
   В кошельке, который Филлис достала из своей изящной сумочки, денег на покупку не хватило. Ей пришлось занять у моей тети и даже у покрасневшего Чарльза, прежде чем мой выкуп был, наконец, выплачен полностью.
   Моя тетя отказалась посадить меня на маленькое сиденье впереди. На самом деле, я уже сидел на таком раньше, и не один раз, - и это был очень неудобный насест. Тем не менее, должен сказать, что в тот момент я совсем не винил ее.
   Поэтому, когда мы отъехали под громкие возгласы, я сидел на козлах, между Чарльзом и Тэмбриджем, которые явно не были в восторге от того, что им пришлось ехать домой через парк с таким компаньоном.
   По крайней мере, так я понял из замечаний, которыми они обменялись поверх моей головы. До тех пор я всегда считал Тэмбриджа и Чарльза Стича порядочными людьми!
   Интересно, что бы они сказали, если бы знали, кем на самом деле была та тихая, скромная обезьяна, которая делила с ними место на козлах, или догадались, что если я моргал, то только потому, что был ослеплен блеском будущего, которое, казалось, было в пределах моей досягаемости.
   Естественно, они не могли знать всего этого - и, возможно, это было к лучшему, что они этого не знали.
  

IV

  
   Пока мы быстро катили мимо Гайд-парк-Корнер, Альберт-Гейт и Кавалерийских казарм, мой мозг напряженно работал над проблемой: как осуществить мою идею выйти на эстраду, оставив далеко внизу тех невежественных обезьян, которых подсовывали доверчивой публике как "ученых".
   Я получил хорошее образование, закончив хорошо известную Государственную школу - две из них, если уж на то пошло! И если обычный бабуин может заслужить доверие кабинета министров или судьи, просто появившись на сцене на несколько минут и неуклюже имитируя представление какого-то человека о человеке в городе, чего мог ожидать я?
   Не будучи искусным музыкантом, я мог бы на слух сыграть несколько мелодий на пианино, а также в бильярд и бридж тоже - не скажу хорошо, но чудесно для обезьяны!
   Единственным препятствием, которое я видел, была Филлис. Ей может не понравиться мысль о том, что какая-то ее обезьяна будет выступать каждую ночь во "Дворце" или в "Империи". Она может подумать, что это лишит ее большей части преимуществ моего общества, так что я решил не ставить ее лицом к лицу с этой идеей сразу, а постепенно приучать ее к этому.
   Прежде всего, она, естественно, заметит во мне какое-то отличие; она поймет, что я обладаю тактом и смекалкой, непринужденностью манер, которой не обладает ни одна прочая уличная обезьяна. Потом, когда она научится уважать меня, я смогу раскрывать свои достижения постепенно, одно за другим, и ей придется признать, что такие таланты, как мой, не должны пропадать в безвестности - они принадлежат не ей, а всему Миру!
   Конечно, я пока не мог передать ей это внятно, но был уверен, что вскоре найду какой-нибудь подходящий способ сообщить Филлис, - я твердо решил выйти на сцену.
   Она была слишком благоразумна, чтобы встать у меня на пути - особенно если я предложу ей комиссионные с моего жалованья, скажем, десять процентов, что, даже если бы я зарабатывал не более двухсот в неделю, было бы приятным дополнением к ее карманным деньгам.
   Должен ли я буду когда-нибудь открыть ей тайну своей личности? Возможно, у меня возникнет искушение сообщить ей, что блестящая и богатая обезьяна, любимица Общества и кумир Публики, когда-то была ее довольно легкомысленным и пустым кузеном Реджинальдом. И все же, возможно, именно она никогда не должна была заподозрить правду. Это поставило бы семью в чертовски неловкое положение. Нет, Реджи Баллимору лучше умереть. Я бы использовал его мертвое "я", как говорится у какого-то поэта (Мильтона, кажется? или Шекспира?): "Как о ступеньке к чему-то высшему".
   К тому времени, когда я пришел к этому решению, карета остановилась у дома моей тети в Кадоган-Гарденс, и я никогда не забуду лицо дворецкого Макро, когда Чарльз передал меня ему за шиворот.
   - Это обезьяна мисс Филлис, Макро, - объяснила моя тетя, стараясь отречься от всякой ответственности за меня, что было вовсе не лестно. - И, Филлис, дорогая, если ты настаиваешь на том, чтобы она жила в гостиной, не лучше ли тебе?..
   Остальное мне услышать не удалось, но Филлис ответила: "Что ж, возможно, это и к лучшему. Макро, пожалуйста, отведите его к Фрисуэлле и попросите ее... вымыть его для меня и отправить в гостиную".
   Фрисуэлла, как мне кажется, в тот момент не была особенно дружна с Макро; во всяком случае, она сказала ему, что "купать маленького обезьяньего зверька не входит в ее обязанности", и настоятельно рекомендовала ему сделать это самому.
   Но вместо этого он передал меня младшей посудомойке, и она это сделала.
   Сидеть под краном в раковине, быть облитым холодной водой, терпеть отвратительное желтое мыло и самую адскую жесткую щетку, - это не совсем то обращение, к которому я привык, даже под крышей моей тети, - но я не выказал никакого негодования. Я подумал, что, вероятно, мне это нужно.
   Наконец все было кончено, и в состоянии почти оскорбительной чистоты [я ненавижу запах желтого мыла - он такой гадкий!] меня отнесли наверх и поставили перед дверью гостиной, которую мне открыл Макро.
   Моя клетчатая туника осталась внизу, так что на мне не было абсолютно ничего, кроме кожаного ремня. Нельзя сразу избавиться от своих предрассудков, и хотя я знал, что даже этот костюм в моем нынешнем случае не будет считаться чем-то из ряда вон выходящим, я все же немного стеснялся входить. Но, в конце концов, я был одним из членов семьи, и решил войти беззаботно, как человек, который имеет право чувствовать себя как дома.
   То ли Природа оказалась сильнее меня, то ли я получил легкий толчок ботинка Макро, - сказать не могу, - но, боюсь, на самом деле я все равно заковылял на четвереньках.
   - Теперь ты не можешь сказать, что он грязный, мама! - воскликнула Филлис. - Разве он не совершенный ангел? Я думаю, мне нужно сшить для него какую-нибудь новую одежду - в ней он будет выглядеть ужасно мило!
   Я подумал, что буду выглядеть вполне прилично, если она отпустит меня к моему собственному портному, который, хотя и слишком щедр, чтобы требовать немедленной оплаты, понимает мою фигуру, - но как я мог дать ей его адрес? Она еще много говорила обо мне, пока, наконец, не привыкнув к такому открытому восхищению, - особенно от нее, - я не начал чувствовать себя немного неловко; этого было достаточно, чтобы вскружить голову большинству обезьян. Чтобы скрыть свое замешательство, я прошелся по комнате, как сделал бы, если бы остался прежним собой, рассматривая то одно, то другое, беря то тут, то там какую-нибудь вещь, вертя ее в пальцах и снова возвращая на место. Затем я сел на табурет и взял несколько небрежных аккордов на пианино. Я собирался сыграть определенную мелодию, но мои пальцы стали такими неуклюжими, что мне это не удалось. Впрочем, это вернется ко мне с практикой.
   Поначалу Филлис очень позабавило мое выступление, но она, похоже, не считала, что в нем проявились какие-либо заметные музыкальные способности. Если бы это было иначе, то она не настаивала бы на том, чтобы я так скоро ушел. Конечно, ее намека мне было достаточно, я встал с музыкального стула и удалился на диван, надеюсь, не дав ей понять, как глубоко она меня разочаровала. Я взял ближайший светский журнал и начал просматривать его с явным интересом. Не то чтобы меня действительно волновало, как прошел маленький был леди Хонор Хайндлегг, или кто сдавал свои дома на неделю в Аскоте, собираясь поселиться в плавучем доме в Хенли - ведь теперь я был так далек от всего этого! Но я был полон решимости заставить Филлис понять, что у меня есть интеллектуальный вкус.
   Тем не менее, это был чертовски сложный журнал, особенно потому, что мои ноги продолжали пытаться перевернуть страницы, вместо того чтобы оставить их в моих руках. Так что я не уверен, что Филлис полностью приняла тот факт, будто я действительно читал, и, что бы я ни читал, сейчас я не могу вспомнить ни одной строчки из этого.
   Внезапно, когда я сидел там, появился Макро и объявил: "Мистер Бланделл" и, конечно же, вошел старый Монти, ак всегда, выглядевший безукоризненно! Сначала я был немного ошеломлен, потому что не знал, что он знаком с моей тетей - я не представлял его ей.
   И тут до меня дошло, зачем он пришел. Он узнал о моей кончине и вызвался сообщить печальную новость моей семье. Это было довольно прилично с его стороны, правда, - но я бы предпочел, чтобы это был кто-нибудь другой. Потому что, между нами говоря, я бы не доверил милому старому Монти сообщить о смерти синей мухи, с его-то тактом.
   Он не видел меня за журналом, и, поскольку я не мог оказать ему большой помощи, то просто лежал, естественно, с любопытством слушая, как он подготовит их к шоку, и как они, - особенно Филлис, - воспримут его известие.
  

V

  
   Так случилось, что моя тетя и Филлис уже встречались с Монти и, очевидно, вообразили, что он просто наносит обычный дневной визит. Монти сел и спросил Филлис, "была ли она в парке в тот день", что показалось мне довольно окольным путем к информации о том, что я умер в расцвете моей юности, когда меня вышвырнуло из кэба на Пэлл-Мэлл. Но он продолжал нести светскую чушь в течение нескольких минут, прежде чем моя тетя спросила: "Не видел ли он в последнее время ее никчемного племянника?" - имея в виду меня.
   Это, конечно, был намек, - и я высунул голову из-за угла своего журнала и кивнул ему, имея в виду: "Теперь твое время! Сделай это! Не держи их в напряжении! Скажи им самое худшее!" Наверное, он не заметил меня раньше, и это его несколько шокировало, потому что он выронил свой монокль, словно тот раскалился докрасна. На мгновение мне показалось, что он, должно быть, узнал меня, не помня, насколько это было невероятно при данных обстоятельствах.
   - Как ни странно, - сказал Монти, глядя куда угодно, только не на меня, - я ожидал, что он сегодня пообедает со мной в Клубе. Но он... э - э... не появился.
   - С каждым днем он становится все более непредсказуемым! - пожаловалась моя дорогая тетя. - Сегодня вечером он должен ужинать здесь, и я буду очень огорчена, если он забудет об этом, так как некому будет занять бедную мисс Йеллоули.
   Значит, я должен был занять мисс Йеллоули! Если бы существовало что-то, что могло бы примирить меня с моим нынешним положнием, это было как раз то!
   - Полагаю, он прислал вам какое-то оправдание? - спросила Филлис.
   Я снова попытался поймать взгляд Монти и подбодрить его, чтобы он рассказал свою новость и покончил с этим, но это было бесполезно.
   - Что? Реджи! Он слишком легкомыслен для этого! - ответил Монти. - Скорее всего, он проспал или что-то в этом роде.
   Это было очень плохо со стороны Монти, - он прекрасно знает, что я почти никогда не сажусь завтракать позже половины первого! Но теперь я начал понимать, что он, в конце концов, мог и не слышать о несчастном случае со мной.
   - Позор! - воскликнула тетя. - В его возрасте ему должно быть стыдно за такие ленивые, праздные привычки.
   - Не думаю, - вставил Монти. - Милому старине Реджи нечем особенно заняться, когда он встает.
   - Тогда ему следует заняться какими-нибудь упражнениями! - заявила моя тетя, и Монти согласился с ней.
   - Я всегда говорю ему то же самое, - добавил он.
   Он бы этого не сказал, если бы видел, как я весь день прыгал с этим проклятым бубном! И это - Монти, который большую часть дня проводит в кресле!
   - Я не имела в виду физические упражнения, - сказала тетя Селина. - Я имела в виду работу. Каждый молодой человек должен иметь какую-то профессию.
   Монти еще раз согласился и сказал, что, со своей стороны, он обнаружил, что пребывание в адвокатуре изменило для него все. Какая разница существовала между нами, - если не считать того, что его имя было написано на какой-то двери в Линкольнс-Инн, - я думаю, мастеру Монти объяснить было бы нелегко.
   Но моя тетя сказала, ей приятно думать, что у меня есть друг, который подает мне хороший пример, и умоляла его заботиться обо мне как можно больше. На что старый Монти, стараясь выглядеть как можно более похожим на младенца Самуила в гипсе, ответил, что она может положиться на него, - он сделает все возможное, чтобы уберечь меня от каких-либо серьезных неприятностей.
   Представление о старом Монти как о моем ангеле-хранителе было настолько экзотичным, что я не мог удержаться, чтобы не улыбнуться ему из-за журнала - и я увидел, как он ахнул. Без сомнения, он подумал, что для обезьяны я слишком фамильярен, но больше не обращал на меня внимания. Моя тетя продолжала ругать меня; у меня были все преимущества, прекрасные возможности найти свой собственный путь в мире, - а я был так неисправимо ленив, что пренебрегал ими всеми, - и так далее; все это я уже неоднократно слышал.
   Старый добрый Монти заступился за меня - в некотором роде. Он не думал, что это была именно моя вина; я был очень хорошим парнем - одним из лучших, короче говоря. Дело было только в том, что я от природы был слишком тупым, чтобы чему-то досконально научиться, и на самом деле, тем, что он мог бы назвать, если бы моя тетя простила это выражение, - "прирожденным мерзавцем". Тетя Селина ни в малейшей степени не возражала против этого выражения - на самом деле, и она, и Филлис, казалось, думали, что это довольно хорошо меня описывает. Затем они спросили, считает ли Монти, что мне, вероятно, лучше отправиться в Колонии, но Монти думал (и это показывает, как мало он меня знает), что там от меня проку будет столько же.
   К этому времени я, как вы можете догадаться, уже порядком устал от этой темы. Неприятно было чувствовать, что я как бы подслушиваю, и я также знал, что, когда они узнают, кто скрывается под личиной обезьяны, то будут бесконечно сожалеть, что так низко отзывались обо мне. Но, конечно, я не возражал. Чем хуже они отзывались о Реджи Баллиморе, тем больше я радовался, что больше не связан с таким типом.
   Тем не менее, мне пришло в голову, что пришло время переключить Монти на более приятную тему, поэтому тихо спустился с дивана и, подкравшись к его креслу, осторожно почесал его чуть выше пуговиц на фраке.
   Он резко обернулся и увидел меня. Я никогда раньше не видел, чтобы кто-то так позеленел, но ничего не сказал.
   - Боюсь, мистер Бланделл, - сказала тетушка, заметив, как он заерзал на стуле, - вы выбрали довольно неудобное кресло?
   Монти ответил: "О, совсем нет - очень удобное", - и спросил, посещала ли Филлис Академию, что, поскольку та не открывалась в течение нескольких дней, говорить было глупо, - даже для Монти, - но я не думаю, чтобы он сознавал, что говорил в тот момент.
   - Вы уверены, что обезьяна вас не беспокоит? - спросила Филлис. - Я думала, что она на диване.
   - О, значит, вы тоже ее заметили? - выпалил бедный старый Монти.
   - Ну, конечно, она моя, - сказала Филлис, - я купила ее только сегодня днем. Надеюсь, у вас нет антипатии к обезьянам?
   - О, ни капельки! - ответил Монти, начиная краснеть. - Не могу сказать, что я сам когда-либо держал их, но ужасно люблю, уверяю вас.
   Филлис рассказала историю моей покупки.
   - Жаль, что вы не сказали мне, что ищете обезьяну, мисс Адина, - сказал этот неуклюжий осел Монти, - потому что я мог бы достать вам обезьяну у человека, у которого есть очень хорошо воспитанные, - такие, которые не бродят с пианино!
   Филлис, благослови ее Господь! - ответила, - она боится, что предпочитает выбирать своих домашних животных для себя сама, и что я был единственной обезьяной, которую она когда-либо видела, и о которой могла заботиться хотя бы в малейшей степени.
   Старина Монти! Теперь я мог позволить себе презирать его; мое положение в доме уже было прочным. Прежде чем станет намного старше, Филлис будет гордиться тем, что ей одной хватило проницательности, чтобы обнаружить мое удивительное превосходство! Итак, сидя на одном из диванчиков у окна, охлаждая хвост среди маргариток, наполнявших ящик с цветами, я позволил себе помечтать о своей грядущей славе - до тех пор, пока не пришел Макро, сообщить, что чай подан.
   Вот, подумал я, прекрасная возможность показать, что я прекрасно знаком с обычными социальными удобствами. Я был в доме моей тети, - почти в положении хозяина, так сказать, - и в любом случае не собирался позволять Монти заботиться о нуждах Филлис, в то время как я был там, чтобы заботиться о ней сам! Поэтому я отправился к чайному столу и взял тарелку с горячими пирожками и бутерброд с огурцом.
   Возможно, я был слишком импульсивен; мои запястья оказались слабее, чем я думал, и, как обычно, я не принял во внимание свой хвост. В результате я не только вывалил пирожки и бутерброд с огурцами на очаровательное вечернее платье моей кузины, но и опрокинул кувшин со сливками на колени тети Селины.
   Конечно, это было неловко, но это могло случиться с любым парнем; это была нелокость, которую светский человек легко мог сгладить изящным извинением или остроумным замечанием, и, возможно, в придачу завести друга на всю жизнь. К сожалению, находясь в таком положении, я в тот момент вообще ничего не мог сказать, кроме тарабарщины, - и я понял, что один из неоспоримых недостатков обезьяньего существования заключается в том, что человек склонен к неправильному восприятию самых обычных пустяков.
  

VI

  
   Тетя Селина, надо отдать ей справедливость, слишком хорошо воспитанная женщина, чтобы строго поговорить с Филлис в присутствии посетителя и тем самым заставить его почувствовать себя неловко.
   Тем не менее, любой мог бы заметить, что она была раздражена, и, пока сливки ложкой собирались с ее колен в таз для помоев, она сделала замечания о неудобствах, связанных с тем, чтобы позволять обезьянам присутствовать за столом, что я, например, счел отвратительным.
   Даже Филлис не могла найти для меня лучшего оправдания, чем то, что я, вероятно, умирал с голоду, и вид бутербродов с огурцами оказался слишком сильным искушением для меня. Это было отвратительно, учитывая, что моей единственной целью было опередить Монти в передаче ей еды! Насколько неправы мужчины, говоря ерунду о "женской проницательности"!
   Но я сдержал свой гнев, я просто дал им понять, что мне больно, повернувшись ко всем хвостом и отойдя в угол, - не без некоторого достоинства, льщу себя надеждой. С самого завтрака я ничего не ел, кроме, как я, кажется, уже упоминал, кусочка печенья и гнилого банана, но после того, как тетя назвала меня "жадным маленьким ужасом", я не мог заставить себя принять один из ее сэндвичей. Не говоря уже о том, что мой врач часто говорил мне ни в коем случае не прикасаться к огурцам.
   Вскоре у меня наступило то, что было, думаю (и продолжаю думать), вспышкой настоящего вдохновения. Я не могу говорить, но, клянусь Юпитером! я могу писать! Возможно, довольно коряво, - на самом деле именно моя орфография становилась причиной моего провала не на одном экзамене, - но все же достаточно хорошо, чтобы меня понял даже самый неразвитый интеллект.
   Все, что мне на самом деле требовалось, - это какой-то алфавит. С ним я мог бы составить несколько простых предложений и положить их к ногам Филлис. Когда она прочтет, например, что-то вроде этого: "Извините. Моя ошибка. Не Свинья. Только Вежливость. Переодетый, но все же Джентльмен. Пожалуйста, позвольте мне выйти на сцену", - она была бы удивлена, но еще больше тронута моим призывом. Проблема заключалась в том, как раздобыть алфавит.
   Хотя мало кто отдает мне должное за это, у меня есть мозги, - когда я решаю их использовать; и мне не потребовалось много времени, чтобы найти нужное для моих целей.
   Потому что, на стуле в углу, я нашел книгу в толстом кожаном переплете, - старую, как мне показалось (должен вам сказать, моя тетя воображает себя Знатоком и, конечно, увлекается всяким бесполезным старым хламом). Но что привлекло меня, так это внутренняя часть книги. Почти на каждой странице была большая жирная заглавная буква, позолоченная и нарисованная в довольно безвкусном стиле, очень похожем на тексты, которые я видел, будучи хорошим маленьким мальчиком, в голландской Библии. Даже если бы я искал целый месяц, то не смог бы раздобыть ничего более подходящего!
   Итак, я принялся за работу и вскоре разыскал букву "S", букву "O", а затем букву "R", но не смог найти другую букву "R", а глупый писатель, который написал книгу, похоже, никогда не слышал о букве "Y"! Тем не менее, SORI было достаточно интеллектуально для обезьяны, и я вырвал эти буквы, - в целом довольно аккуратно, потому что бумага была чертовски жесткой, - а затем выбрал другие, которые мне, вероятно, понадобятся, стараясь как можно тише, чтобы позже еще больше удивить Филлис.
   Но этот назойливый идиот Монти заметил мое занятие прежде, чем я был наполовину готов!
   - Озорные маленькие обезьяны-попрошайки, - заметил он, - всегда что-то замышляют!
   - Некоторые обезьяны - может быть, - сказала Филлис, - но не моя. Это не было озорством - только голод, бедняжка!
   - Я не об этом, - настаивал Монти, - он сейчас занят тем, что рвет какую-то книгу с картинками!
   - О, я думаю, это всего лишь "Панч", - сказала Филлис, не оборачиваясь. - Это не имеет значения, потому что мы читали его - по крайней мере, смотрели рисунки.
   Монти сказал, что никогда не видел "Панча", - он его почему-то не забавлял, - и он мог ошибаться, но ему кажется, что тот еще не вошел в число журналов с цветными иллюстрациями. Это заставило их всех подняться, чтобы посмотреть, что я делаю, и тогда моя тетя издала что-то вроде крика: "Боже милостивый, Филлис! Маленькая негодница завладела нашей книгой (или, может быть, она сказала "молитвенником", - я не знаю), которую профессор Пиграм любезно одолжил мне посмотреть. И она разрывает ее на куски!"
   Все, что сказала мне Филлис, было: "О! Обезьяна! Обезьяна!" Но даже когда я все еще отчаянно пытался показать ей "S", "O" и "R", этот мягкий упрек задел меня за живое.
   - Что мне сказать бедному дорогому профессору? - причитала моя тетя. - Такая ценная книга! Как он надеялся, что Британский музей купит ее!
   - Боюсь, теперь они не дадут ему за это много, - сказал Монти, рассматривая обрывки через монокль. - Обезьяна постаралась основательно!
   - Мамочка, дорогая! - вставила Филлис. - Она просто играла! На самом деле, это во многом твоя вина, знаешь ли! Ты не должна оставлять такие вещи! Бедная обезьяна не могла знать, что делает!
   - Ее давно пора проучить, - мрачно сказала тетя. На что Монти высказал мнение, что "хорошая порка была бы для нее уроком".
   - Я не позволю ее выпороть! - заявила Филлис. - Она уже знает, что поступила неправильно. Только посмотрите на нее! [Осмелюсь сказать, что я действительно выглядел довольно жалко, потому что действительно был сильно недоволен собой.] И я заплачу за нее из моего кармана!
   - Поскольку я полагаю, что профессор отдал за нее несколько сотен фунтов на аукционе "Сотбис", Филлис, - возразила тетя Селина, - может пройти некоторое время, прежде чем ты сможешь компенсировать эту сумму.
   Конечно, я не должен был позволять ей делать ничего подобного; я возьму всю ответственность на себя! В конце концов, какое мне дело до нескольких сотен, как только я получу контракт во "Дворце" или на "Ипподроме"?
   - Дело в том, мисс Адина, - сказал дорогой Монти, - что вы никогда не будете чувствовать себя в безопасности с таким маленьким зверем. Я бы посоветовал вам избавиться от него. Если вы действительно хотите завести обезьяну, я могу достать вам такую, - не нужно говорить глупости, - такую же тихую и воспитанную, как любой пудель. Вам стоит только пожелать.
   - По-моему, я уже говорила вам, - сказала Филлис, развеселившись, - что мое слово: "Нет", мистер Бланделл. Вы меня понимаете? Нет - нет - нет! И если вы будете настаивать на том, чтобы предлагать мне обезьян, которых я не хочу, я буду очень раздосадована!
   Но старый Монти не понял намека; он, казалось, был полон решимости использовать свой шанс, если бы мог, - а ведь мы всегда были приятелями!
   - Я хочу сказать, - продолжал он, - что если вы хотите держать обезьяну, то почему не выбрали здоровую? Я не собираюсь судить о ней, но даже я вижу, что маленькая попрошайка настолько рахитична, насколько это возможно.
   - Это не так! - возмутилась Филлис. - А если так, его можно вылечить.
   - Возможно, - сказал Монти. - Но, еси вы спросите меня, то мне кажется, что у него есть кое-что похуже рахита.
   - Я не спрашиваю вас, - сказала Филлис. - И что же, по-вашему, у него есть еще?
   - О, я могу ошибаться, - сказал Монти. - Надеюсь, что так. Но эти розовые пятна под кожей, да? Мне кажется, это... э-э-э... чесотка.
   - О, мистер Бланделл! Вы ведь не серьезно? - воскликнула Филлис.
   Но я видел, что ее идеал меня получил первый серьезный удар.
   - Я мог бы сказать вам лучше, если бы он был фокстерьером, - сказал Монти. - И все же на вашем месте я бы обратился к ветеринару. Мерзкая болезнь, чесотка!
   - Ужасно! - содрогнулась Филлис. - Но нет. Я не верю, что это что-то настолько неприятное!
   - Я всегда из принципа воздерживаюсь, моя дорогая, как ты знаешь, - заметила тетя, - от таких банальных слов, как "я же тебе говорила", иначе у меня возникло бы искушение спросить, чего еще можно ожидать от обезьяны с пианино!
   Внезапность обвинения совершенно ошеломила меня. Это было так чудовищно несправедливо! Что, черт возьми, мог такой законченный осел, как Монти, знать о чесотке? Я признаю, что, возможно, в некоторых местах я немного покраснел. Хотел бы я знать, какой парень не стал бы таким, как я, после того, как его скребли такой адски жесткой щеткой!
   И все же я был полон решимости держать себя в руках - встретить это ужасное обвинение со спокойным сознанием своей невиновности.
   Герой мелодрамы, когда злодей обвиняет его в том, чего он не делал, должен всего лишь стоять в центре внимания, подняв правую руку к потолку, и кричать: "Я призываю Вечную Справедливость, чтобы решить спор между этим Человеком и Мной!" (или что-то в этом роде). На этом занавес опускается.
   Но у меня не было ни речи, ни внимания. Не было даже занавеса, который мог бы опуститься. Могу вас заверить, в тот момент я очень жалел, что его не было, чтобы положить конец моему тяжелому положению.
  

VII

  
   Я смирился со многим; я слышал, как Монти обсуждал Реджи Баллимора и продал его, так сказать, за фунт чая, и на мне не дрогнул ни один волосок. Грядущая Звезда Эстрады, "Беспрецедентный феномен Обезьяньего интеллекта" (как, вероятно, напишут обо мне в рекламе), была бесконечно выше таких ничтожных недоброжелателей.
   Но теперь, не удовлетворившись тем, что высказал все о том человеке, которым я перестал быть, он сделал все возможное, чтобы разочаровать Филлис в моем теперешнем облике; он сделал единственный намек, который ни одна чувствительная обезьяна не смогла бы услышать спокойно: он обвинил меня в том, что я проявляю симптомы зарождающейся, едва ли могу заставить себя упомянуть это мерзкое слово, но я должен... чесотки!
   И все же, как бы сильно меня ни провоцировали, я изо всех сил старался успокоиться; я помнил, что, прежде всего, был Джентльменом, и лишь потом Обезьяной. Я бы не снизошел до вульгарной драки с Монти в присутствии моей тети и Филлис.
   Я просто смотрел ему прямо в лицо, моя грудь вздымалась от негодования, мои глаза сверкали (естественно, я не мог видеть, как они это делают, но я не сомневаюсь, что они действительно сверкали), и мои зубы стучали от праведного гнева.
   И Монти не мог встретиться со мной взглядом.
   - Послушайте, мисс Адина, - пробормотал он, - мне... мне не очень нравится вид этой обезьяны. Мне кажется, он становится ужасным. Как вы думаете, она вполне безопасна, вот так, на свободе?
   - Минуту или две назад она вела себя спокойно, - пробормотала Филлис.
   - Тогда она была занята тем, что разрывала молитвенник профессора, - сказала моя тетя. - Но, конечно, Филлис, если ты считаешь, что ей следует предоставить все возможности для дальнейших проказ, мне нечего сказать.
   - Возможно, - неохотно признала Филлис, - в будущем было бы лучше... держать ее на цепи.
   - Она высвободится, - сказал Монти. - Обезьяны такие хитрые. Если позволите, мисс Адина, я бы посадил ее в клетку. Тогда, - предположим, что у нее действительно есть че...
   - Да, да, - раздраженно сказала Филлис. - Но, видите ли, мистер Бланделл, у нас нет клетки!
   - Но, моя дорогая, - вставила тетя, - у нас она есть. Ее можно посадить в клетку бедного Коки - как раз то, что нужно! Я позову Макро и скажу ему, чтобы он нашел ее и принес сюда. - Что она тут же и сделала.
   Конечно, я сразу понял, что это может меня огорчить. Какой же тогда у меня будет шанс продемонстрировать все свои достижения? Даже сам Восхитительный Крайтон не смог бы создать себе репутацию, достойную упоминания, в клетке какаду! Я решил избежать ее любым способом, но Монти был слишком умен для меня. - Закройте окна, быстро! - крикнул он - и они закрылись прежде, чем я успел решить, к какому из них направиться!
   - Возможно, мне лучше держать ее, - предложил этот назойливый осел. - Или она может прошмыгнуть между ног вашего дворецкого в ту же минуту, как откроется дверь.
   - О, будьте осторожны, дорогой мистер Бланделл, - умоляла тетя, - она может укусить вас.
   - Я ее не боюсь, - заявил Монти, желая покрасоваться перед Филлис. - И все же, сначала я попробую уговорить тебя, негодница, а потом, - начал он, щелкнув своим дурацким большим и указательным пальцами, - пойдем, хорошая маленькая обезьянка!
   Я пошел с ним. Я задрал прелестный светло-коричневый жилет Монти, от чего у него перехватило дыхание; я шлепнул его по дряблым щекам; я свернул ему нос; я надрал ему уши; я повис сзади и ухватился за его волосы горстью - боюсь, я даже укусил его! В конце концов, что хорошего в том, чтобы быть обезьяной, если вы не действуете в соответствии с этим?
   В течение нескольких минут я просто отвешивал старому Монти бобы. И я не думаю, что он выглядел очень героической фигурой в глазах Филлис, когда прыгал по комнате, завывая: "Уберите от меня этого маленького дьявола, кто-нибудь, сделайте что-нибудь!" - она могла бы отнестись к этому с юмором, но, насколько я мог заметить, она была больше встревожена, чем удивлена в тот момент.
   На этой стадии разбирательства появился Макро с клеткой для попугая. Я попытался проскользнуть мимо него, но он вовремя закрыл дверь. Поэтому я совершил прыжок на каминную полку. Тетя Селина увлекается старым фарфором, и по обеим сторонам над полкой на кронштейнах стояли чашки, тарелки и всякая всячина, из которой получилось подобие лестницы. Я обнаружил, что умею лазать по деревьям, а посуда пригодилась, чтобы какое-то время держать Монти и Макро в узде.
   Я угостил Макро кусочком старого стаффордшира, который попал ему прямо под серебряную цепочку от часов, я попал Монти в челюсть блестящим молочником и тарелкой Урбино по голени - это были на удивление красивые броски! Но если бы Филлис и моя тетя оказались в пределах досягаемости (чего они очень старались избежать), я не причинил бы вреда ни одной из них - даже моей тете. Я не воевал с женщинами!
   Однако, в конце концов, мои боеприпасы иссякли, и, когда Макро выскользнул и вернулся с метлой с длинной ручкой, я понял, что не смогу удержать позицию против таких подавляющих сил, и мне придется бежать. Поэтому я сделал стремительный прыжок к консольному столику между окнами, где нашел свежий запас снарядов - "дрезденскую посуду", если я правильно помню, - пока мне не пришлось отступить за занавески.
   Затем я отважно прыгнул на спину моей тети - мне было жаль, но она не должна была вставать у меня на пути - а затем, через ее голову на пианино, которое я защищал, пока мог, с помощью ваз с цветами и рамок для фотографий.
   В общем, это была одна из самых лучших битв, которые у меня когда-либо случались в моей жизни, и при более счастливых обстоятельствах я бы полностью наслаждался ею. Но верх пианино был слишком открыт для огня противника, поэтому я отступил в окопы под ним, откуда они могли выбить меня только лобовой атакой.
   Это заставило меня еще раз осознать, что мое обучение в Добровольческом корпусе не было полностью забыто! Макро атаковал меня каминными щипцами, в то время как Монти руководил операцией на расстоянии. Я, конечно, знал Макро, и если бы у меня в кармане было полсоверена, думаю, я мог бы расправиться с ним даже тогда, - но у меня не было даже кармана! Аналогичная причина помешала мне поднять белый носовой платок и предложить почетную капитуляцию. И я совершил обычную военную ошибку, оставив свой тыл недостаточно защищенным. Следствием этого было то, что без всякого предупреждения на меня сзади обрушилась корзина для бумаг, которую я слишком хорошо узнал - Филлис искусно сплела ее своими собственными руками, и это она накрыла меня ею. В какой-то мере, это был довольно смелый поступок с ее стороны, поскольку она не могла быть полностью уверена, что я не укушу ее за пальцы. И все же это был некрасивый поступок. А то, что она приняла сторону моих противников, было нокаутирующим ударом! После этого мне ничего не оставалось, как позорно позволить посадить себя в проклятую клетку. Как бы мне хотелось хоть на мгновение восстановить свою речь, -и, каким-то неведомым образом, внезапно, она вернулась ко мне с новой силой! - "Вы совершаете большую ошибку! - сумел произнести я вполне отчетливо. Телефон, Менеджер, "Империя", приезжайте немедленно, важное деловое предложение!"
   Наверное, они были удивлены, но точно я этого сказать не могу. Потому что в этот момент у меня закружилась голова, все потемнело - и я отключился.
  

* * *

  
   Когда я открыл глаза, надо мной склонился странный человек, очевидно, Управляющий "Империей".
   - Я хочу контракт, - нетерпеливо сказал я. - Самая умная Обезьяна во Вселенной. Потрясающая. Для начала я требую сотню в неделю!
   - Наконец-то он пришел в себя, - сказал странный человек молодой леди, одетой как медсестра, которая, как я понял, не была Филлис. - Но все еще бредит.
   Я обнаружил, что лежу в постели в отделении несчастных случаев больницы Святого Георгия, а незнакомец был не менеджером варьете, а просто врачом. Кроме того, я больше не был обезьяной - что поначалу ужасно разочаровывало.
   Оказалось, что в аварии с кэбом я получил сильное сотрясение мозга, но я потерял не жизнь, а только сознание - на несколько часов. А поскольку очевидно, что все потерянное обязательно где-то пребывает, мое сознание, должно быть, на какое-то время оказалось внутри обезьяны.
   Меня перевели в мои собственные комнаты, и сказали, что через день или два я буду в полном порядке. Я уже достаточно здоров, чтобы диктовать свои приключения опытной медсестре, которая ухаживает за мной, и ужасно добра, и внимательна, и все такое, хотя время от времени она начинает хихикать без всякой видимой причины!
   Старина Монти заходил раз или два, но, по правде говоря, после того, что произошло между нами, я еще не совсем готов его видеть. Как только я достаточно поправлюсь и смогу собрать средства, я собираюсь уехать и начать совершенно новую жизнь. Куда, я еще не решил. В Канаду, - или, скорее всего, в Монте-Карло.
   Не знаю, хватит ли у меня смелости позвонить и попрощаться с Филлис и тетей Селиной, прежде чем я начну. Та гостиная в Кадоган-Гарденс была бы слишком полна болезненных воспоминаний - если вы понимаете, что я имею в виду.
   И, во-вторых, признаюсь, мне совсем не хочется узнать, что стало с обезьяной.
   Теперь, когда я оглядываюсь назад, мне кажется странным, что со всеми моими достижениями, знаниями о мире и так далее, мне удалось оставить обезьяну в худшей ситуации, чем я нашел ее.
   Но мне всегда ужасно не везло - и, полагаю, бедной маленькой попрошайке досталось кое-что из этого невезения!
  

БУДЬТЕ БДИТЕЛЬНЫ!

(Из жизненного опыта коллекционера произведений искусства)

  
   Это случилось в день моего прибытия в Домштадт - сколько дней назад, я забыл. Я намеревался остаться там только на ночь, направляясь на воды в Бад-Шоппенегг, - но до сих пор остаюсь в Домштадте. Почему, будет рассказано ниже. Я прогуливался по одной из узких и извилистых улиц этого древнего города, в котором (хотя к этому времени я начинаю узнавать его довольно хорошо) я никогда прежде не бывал, когда случайно увидел небольшую антикварную лавку. Я, конечно, вошел. Ни один охотник за безделушками никогда не сможет устоять перед тем, чтобы войти в антикварный магазин. Это не дорогое развлечение: вы входите и несколько минут возитесь, спрашивая цены на различные предметы, которые не собираетесь покупать. Затем вы вежливо говорите "адью" или "гутен таг" и уходите. Владелец доволен; он никогда не ожидает никакого другого результата, в конце концов, это способ, которым он зарабатывает себе на жизнь.
   Поэтому я вошел. Это был вполне обычный магазин, с обычным лысым, бородатым и очкастым владельцем внутри. Чтобы поиграть в обычную игру, я спросил цену чего-то, что мне было бы неловко брать в подарок. Он назвал цену в двадцать марок, и, удовлетворив свое любопытство, я уже собрался уходить, когда, скорее для того, чтобы прикрыть свое отступление, чем с какой-либо искренней потребностью в информации, я спросил, есть ли у него действительно старые экземпляры витражного стекла. Он сказал, что у него есть один в подсобке, если я хочу его посмотреть, - и я сказал, что посмотрю.
   Он так явно стеснялся показывать его, что я был убежден, - это окажется какой-нибудь забавно дерзкой "подделкой". Я последовал за ним в заднюю гостиную, не обращая внимания на его мольбы оставаться на месте, и там он неохотно выудил панель в деревянной раме, которую с ворчанием протянул мне.
   При первом взгляде на нее у меня перехватило дыхание. Старые витражи имеют для меня особое очарование, а это был самый прекрасный образец, какой я когда-либо видел, - швейцарской работы шестнадцатого века - геральдической тематики, смелый по дизайну и богатый по цвету, - и я внимательно изучил его. Так случилось, что я кое-что знаю о стекле и не смог обнаружить никаких изъянов - оно было в идеальном состоянии, почти без трещин. "Сколько вы хотите за это?" - спросил я, с печальным предчувствием, что самая низкая сумма, которую он, вероятно, запросит, будет намного выше моих ограниченных средств. Он мгновение молчал, как будто размышлял, сколько я смогу выложить, а затем сказал: "Двадцать марок".
   Учитывая, что эта конкретная панель легко могла бы принести фунтов 150, если не больше, в любом торговом зале, я и не думал торговаться. "Я возьму эту панель", - сказал я со всем спокойствием, на какое был способен, он ответил: "Очень хорошо", и, казалось, ему не терпелось вернуть меня обратно в магазин.
   Но я начал оглядываться по сторонам и быстро обнаружил, что в этой задней части лавки имелось множество предметов достаточной красоты и редкости, чтобы порадовать сердце любого знатока. Например, была лиможская эмалевая табличка младшего Пенко, почти бесценная; медальон из самшита, с резным и раскрашенным рельефом женщины в головном уборе Гольбейна, похожий, но намного превосходящий тот, который мне предложили во Франкфурте за шестьдесят фунтов; гравированный кубок из горного хрусталя, крошечная группа пятнадцатого века (кажется, немецкая) Святого Петра, Хьюберта и чудесного оленя, изящно вырезанная из грушевого дерева; маленький шкафчик из слоновой кости, инкрустированный ляпис-лазурью; и портрет семнадцатого века из цветного воска с миниатюрными украшениями, который был равен лучшим образцам такого рода в коллекции Уоллеса.
   И ни одна из этих вещей ни в коем случае не могла быть чем-то иным, кроме как подлинником; ни один человек с малейшим опытом не усомнился бы в этом ни на мгновение!
   Я спрашивал цену каждой из них, неизменно получал один и тот же ответ: "Двадцать марок", и купил их все. Я чувствовал, что в данных обстоятельствах это вполне оправданная экстравагантность. Когда кто-то встречает торговца, чьи цены настолько разумны, он заслуживает поощрения; я не торговался и не сбивал цену - и все же, хотя за то короткое время, что был там, я, должно быть, выложил, по крайней мере, сорок фунтов (что было значительно больше, чем я ожидал, когда вошел), если он и испытывал какое-то удовлетворение от оживленности бизнеса, которым занимался, он, конечно, не показывал виду.
   Должен признаться, что, не претендуя на более высокий кодекс этики, чем мои братья-коллекционеры, я не был полностью свободен от дурных предчувствий. Почему он продавал эти вещи по таким низким ценам? Он должен знать их ценность - а если нет, то не мое дело учить его - я не могу быть одновременно покупателем и продавцом! Но была ли у него какая-то причина желать избавиться от них любой ценой? У них не было зловещего вида предметов, на которые наложено проклятие, но даже в этом случае я подумал, что рискну. Но предположим, что это украденные вещи - стоит ли мне подвергать себя довольно неловким последствиям? Разве мои действия не могут быть неверно истолкованы?
   Выражение моего лица, должно быть, выдало что-то из моего душевного состояния, потому что этот образец торговца поспешил успокоить меня.
   - Не извиняйтесь, - сказал он (думаю, имея в виду "не беспокойтесь"). - Я никого не грабил. Я продаю их так дешево, потому что, ах, я не могу рассказать вам об этом по-английски, - и он продолжил объяснять на своем родном языке.
   Я не понял его так точно, как мне хотелось бы; но я понял, что то ли в наказание за то, что он сделал, то ли в благодарность за избавление от какой-то опасности, он дал торжественную клятву, что между восходом и заходом солнца в определенную годовщину он будет просить не больше и не меньше двадцати марок за любой предмет, независимо от его ценности. Я случайно заглянул в тот конкретный день, вот и все.
   Теперь я начал понимать его желание удержать меня в передней лавке, где были выставлены не представлявшие интереса безделушки.
   Аплодируя его благочестию, я чувствовал (ибо даже у коллекционера может быть совесть), что мне не следует слишком злоупотреблять им.
   - Возможно, - сказал я, - я мог бы обойтись без одной или двух вещей.
   Я чувствовал, что мне будет трудно решить, каких именно. Но он сказал, что клятва есть клятва, и он должен держать себя связанным ею, хотя и считал, что мне повезло, поскольку я заглянул к нему, пока солнце еще не склонилось так близко к закату.
   Я никогда не вмешиваюсь в дела человека и его совести, поэтому позволяю ему поступать по-своему. Оставалось только заплатить, и мне было удобно, когда он сказал, что возьмет чек, потому что расставание с сорока фунтами наличными вынудило бы меня остаться в Домштадте до тех пор, пока я не смогу получить "свежие припасы". Покончив с этим, я оставил его упаковывать мои покупки, а сам в состоянии возбуждения и ликования, которое, возможно, будет понятно только коллеге-коллекционеру, поспешил обратно в отель за чековой книжкой. Я вырвал чек, не заполнив, - на самом деле я еще не знал, на чье имя его выписать, но скоро я узнаю это от самого продавца.
   Я без труда нашел маленькую улочку, но меня несколько озадачило, что на ней, похоже, не было никакой антикварной лавки. Местная торговля ограничивалась исключительно сапогами, сосисками и открытками с картинками. Очевидно, поскольку антикварные лавки не имеют привычки исчезать так внезапно, я, должно быть, ошибся улицей, и правильная улица не могла быть очень далеко.
   В конце концов, после нескольких неудач, я нашел ее, к моему несказанному облегчению. Там была доска с надписью "AntiquitДten", написанной красными буквами, и внутри был толстый, лысый, бородатый и очкастый владелец. Я вошел и, смеясь, сказал ему, что начал бояться, будто он исчез. Он выглядел озадаченным. Я предъявил чек, и он вообразил (или сделал вид, что вообразил), что я прошу обналичить его. У меня такая плохая память на лица, что я не мог быть уверен, тот ли это продавец. Если и так, то он сделал вид, что ничего не помнит о какой-либо сделке между нами. Он позволил мне заглянуть в его заднюю гостиную, и я должен сказать, что там не было никаких сокровищ, ни упакованных, ни распакованных.
   Наконец я, пошатываясь, вышел, чувствуя, что, должно быть, совершил ошибку. Настоящий магазин, должно быть, находится дальше от моего отеля, чем я предполагал, но рано или поздно я должен был наткнуться на него. Досадно было то, что я не запомнил какой-либо характерной приметы, по которой мог бы его опознать. Я едва взглянул на витрину, а если бы и взглянул, то это ни к чему бы не привело - я никогда не практиковался в запоминании содержимого витрин, как это делал Гуден. Жаль, однако, что я этого не сделал. В ней были такие предметы, какие выставляют в большинстве антикварных магазинов, - вот и все, что я знал. Я не знал названия улицы (кто-нибудь когда-нибудь смотрит на название улицы, по которой он прогуливается? - я не знаю) может быть "strasse", или "gasse", или "gДsschen", даже "unter"-что-то, или "am"-что-то еще, насколько я могу судить. Через некоторое время я совершенно потерял ориентацию и начал по-настоящему волноваться... И все же я не сдавался. Я заходил в один магазин за другим - и каждый владелец больше походил на человека, которого я хотел найти, чем предыдущий, - но я никогда не мог убедить его, что это так. Наши разговоры начинались с того, что казалось смешным, а заканчивались сценами, почти приближавшимися к насилию.
   Только после обеда, когда все торговцы диковинками в Домштадте опустили ставни, я пополз обратно в отель, скорее мертвый, чем живой. Но я не собирался сдаваться. Я достал справочник Домштадта, составил полный список всех антикварных магазинов в городе, пометил их красными крестиками на большой карте и рано утром начал все сначала. Я заходил в большинство этих заведений, вероятно, не один раз. Некоторые из торговцев были неизвестны по своим зарегистрированным адресам, некоторые из адресов, казалось, вообще не существовали - но, нашел я их или нет, это было все равно - они были единодушны в отрицании каких-либо знаний обо мне и моих покупках. На самом деле, они закончили тем, что пригрозили, что меня заберут в полицию, если я не уйду спокойно. Так что, в конце концов, я перестал их навещать. Но я все еще в Домштадте, я еще не оставил надежды. Возможно, где-то в городе все еще есть улица, которую я не обыскал, хотя и сомневаюсь в этом. Я также поместил осторожные объявления в местных газетах, умоляя "моего" торговца связаться со мной. До сих пор он, похоже, не прочел его, и, боюсь, вряд ли прочтет. И все же, если оно попадется ему на глаза, он сможет получить свои деньги в тот момент, когда доставит товар мне в отель "Домхоф", номер 707. Я совершенно уверен, что произошло просто какое-то досадное недоразумение. Тем временем я предупреждаю всех конкурирующих коллекционеров, что если они купят какой-либо из вышеперечисленных предметов, они сделают это на свой страх и риск. Морально, если не юридически, они мои - и я намерен их получить.
  

ПОЧЕМУ Я БРОСИЛ ПИСАТЬ РОМАНЫ

(Объяснение от первого лица)

  
   Я подарил миру только одно художественное произведение, и все же я уже пришел к бесповоротному решению, что мой первый роман будет также и последним! Такое решение настолько необычно, что я чувствую, - общественность имеет право на какое-то объяснение обстоятельств, которые не оставили мне другой альтернативы.
   Во-первых, позвольте мне сказать, что моя причина заключалась не в том, что "Отравленная Каша" (Беллоуз и Бемер, 6 пенсов) была неудачной в любом смысле этого слова. Отнюдь нет. Она была названа "Романом недели" таким высоким авторитетом в литературных вопросах, как "Тони Тош"; "Клактон курьер" и "Пиблз пост" давали о ней весьма лестные отзывы, в то время как "Джигглстуик газет" высказывала мнение, что "он вполне хорош для того, чтобы скоротать праздные полчаса, которые нельзя было бы использовать лучше". Я сохранил эти и многие другие подобные вырезки на случай, если мне придется доказывать свои утверждения. Более того, я знаю нескольких друзей, которые спрашивали о романе в более чем одной библиотеке и были проинформированы, что он "вышел". Поскольку это так, у меня есть все основания предполагать, что отчет моего издателя, когда он будет представлен, будет признан в высшей степени удовлетворительным документом.
   На самом деле я с самого начала не сомневался, что "Отравленная Каша" будет волновать публику так же сильно, как и меня, когда я ее напишу. Каждая последующая глава, вытекая, словно лава, из-под моего пылающего пера, была новым откровением чудесной творческой силы, которая до тех пор была скрыта и не подозревалась во мне. В Классическом словаре написано, что Афина вышла в полной броне из головы Зевса, но один персонаж за другим выходил из моего мозга, и все они были наделены такой сверхобильной жизненной силой, что я был совершенно неспособен контролировать их высказывания и поступки, которые я мог только записывать с затаенным восхищением.
   Я знаю, что это довольно распространенный опыт у всех романистов, обладающих бесценным даром воображения, но продолжение в моем собственном случае было, смею думать, гораздо более исключительным.
   Должен заметить, что я - человек прилежных литературных привычек, с фиксированным доходом, и что я занимаю двухквартирную виллу в квартале, который приобрел значительную репутацию социальной исключительности - я имею в виду Верхний Бэлхем. Именно здесь родилась "Отравленная Каша" (хотя корректуры, или, по крайней мере, большая их часть, были просмотрены во временных квартирах "Марине Парад" в Богноре, Сассекс).
   Так вот, однажды вечером, вскоре после того, как роман был опубликован, я сидел в своем кабинете в Геликон-Лодж, Верхний Бэлхем, когда услышал, как у входной двери громко зазвонил колокольчик, и вскоре моя экономка объявила, что молодой джентльмен, отказавшийся назвать свое имя и заявивший, что он мне хорошо известен, просит о встрече.
   Я решил принять его - не без опасений, что он уже скрылся с пальто и зонтиками; но, когда он вошел, мой первый взгляд на его лицо сказал мне о несправедливости моих подозрений. Я не мог ошибиться в этом открытом лбе, на который свежей волной падали каштановые волосы, в этом гладко выбритом лице с твердо очерченными губами и квадратным решительным подбородком - это был Седрик, герой "Отравленной Каши"!
   У него был слишком сильный характер, как я сразу понял, чтобы надолго запираться в обложках какой-либо книги; переплеты лопнули, и, естественно, он чувствовал, что обязан нанести свой первый визит автору его существования.
   Я сердечно приветствовал его (ибо не мог не гордиться мальчиком), и вскоре он уже сидел в кресле напротив меня, с энтузиазмом изливая все свои юношеские амбиции, мечты и размышления в мое сочувственное ухо.
   Он продолжал делать это в течение нескольких часов, пока не возникло подозрение, что он немного эгоист (он ни разу не упомянул "Отравленную Кашу"!) выкристаллизовавшееся в убеждение, что он был бесконечным занудой. В конце концов, мне пришлось намекнуть, что мой обычный час для отдыха давно прошел, и что я не должен больше отрывать его от его собственного дома. Выяснилось, что у него не было собственного дома и никаких средств, поэтому он и пришел ко мне.
   Я пожалел, что не обеспечил его в романе каким-нибудь постоянным занятием или, по крайней мере, компетентностью (что мне практически ничего не стоило), но я избегал таких прозаических деталей из соображений художественной сдержанности, которые, как теперь признаю, были чрезмерными. В результате мне пришлось поселить его в гостевой и спальне и финансировать его до тех пор, пока он не сможет найти какую-нибудь работу - чего он никогда не делал.
   На следующий же день милая старушка с белоснежными кудрями и щеками, похожими на зимнее яблоко, подъехала на такси, оплатить которое предоставила мне. Она была матерью Седрика - и я мог бы знать, что она не могла вынести, чтобы ее сын надолго пропадал из ее поля зрения, потому что довольно подробно описал эту материнскую преданность в книге. Очевидно, единственное, что можно было сделать, - это отказаться от своей собственной спальни и смириться с раскладушкой в гардеробной. Но даже этого я был лишен, потому что в тот день прибыла старая семейная прислуга по имени Марта, которая и слышать не хотела о расставании со своей хозяйкой, с жалованьем или без жалованья. А так как старушке нравилось, чтобы та находилась в пределах досягаемости, Марта должна была занять гардеробную, и я спал, урывками, в ванне. В романе Марта была одним из моих любимых персонажей, грубым и неотесанным, но с золотым сердцем. Она говорила на пикантном диалекте, который я смутно описал как "клодширский", своего рода смесь Дорсета и Линкольншира, с небольшой примесью Саффолка. Не могу сказать, будто я сам всегда понимал, что она имела в виду. У нее было характерное восклицание - "Мои нежные кошечки!" - которое в печати показалось мне забавным. В реальной жизни это вскоре стало немного утомительным - я думаю, она им злоупотребляла.
   Мать Седрика любила приглаживать его непослушные локоны, когда он сидел у нее на коленях, рукой, которую Время оставило такой же гладкой и с ямочками, как всегда. Поначалу это было мило и трогательно, но эти манеры, в конце концов, начали действовать мне на нервы. Так же, как и привычка Седрика обращаться к ней "Мать моя" - это было совершенно правильное выражение, и я, кажется, сам придумал его для него, но мне не нравилось, как он это произносил.
   Однако я уже начал к ним привыкать - когда совершенно неожиданно появилась Иоланда; Иоланда, как вы помните, была героиней в "Отравленной Каше". Бедная девочка была бездомной; я нес ответственность за ее существование, поэтому не мог отказаться принять ее - особенно когда мать Седрика великодушно предложила разделить с ней мою спальню. Так что мы жили все вместе - вполне счастливая семья, так сказать. То есть мы могли бы стать ею, если бы Иоланда проявила хотя бы крупицу здравого смысла. Она являла собой само очарование, иначе не была бы моей героиней - у нее был характерный жест: поднимать тонкий указательный палец в упреке, который (на некоторое время) был чрезвычайно привлекательным. Но, несмотря на всю ее мягкость и дружелюбие, временами она была немного утомительной. У нее был несомненный талант изрекать самые простые утверждения и действовать в результате с импульсивностью, которая лишь немногим отличалась от идиотизма.
   Например, она нежно любила Седрика, и он был страстно предан ей. И все же, как бы мягко он ни пытался заявить о себе, она превратно заключала, что он объявляет о своей помолвке с другой, и что ее священный долг - скрывать свои чувства под маской безразличия или презрения. В книге это было в порядке вещей, потому что иначе я не смог бы держать влюбленных в отчуждении и разлуке на протяжении необходимого количества глав. Но в реальной жизни я никогда не ожидал, что она напишет официальное прощание и навсегда покинет дом примерно через день! Это стоило мне небольшого состояния в качестве вознаграждения полиции за ее возвращение.
   Хотя, заметьте, я нисколько не снимаю вину с Седрика. Он неизменно выражался с такой двусмысленностью, что это могло вызвать недоразумение, а его чрезмерная скромность не позволяла ему поверить, чтобы Иоланда когда-либо могла относиться к нему с каким-либо чувством, кроме отвращения. Он будет оплакивать этот факт ночь за ночью, пока я почти не умру от недостатка сна, но ничто из того, что я могу сказать, не убедит его в том, что его отчаяние было совершенно излишним. Как будто я не знал состояния чувств моей собственной героини!
   Но мне жаль говорить, что Седрик - несмотря на его высокий лоб и сильную челюсть, а также на тот факт, что в романе я наделил его интеллектом намного выше среднего, был, не говоря уже о мелочах, особенно раздражающим молодым ослом. И это, несмотря на то, что он получил либеральное государственное школьное и университетское образование, - благословения, которыми я сам никогда не пользовался! Ему так не хватало опоры, что он был совершенно неспособен поддерживать себя в любой сфере жизни.
   Я думал, что наша маленькая компания состоялась, но вскоре явилось еще одним дополнение в лице старого мистера Дидса, весьма респектабельного семейного адвоката "Отравленной Каши", с особенностью протирать очки и энергично сморкаться, чтобы скрыть свои эмоции, прежде чем произнести какое-либо юридическое заключение. Он не очень хорошо разбирался в законах, что неудивительно, поскольку я сам ничего в них не понимал, и я, опять же из ошибочного уважения к художественной сдержанности, намеренно воздержался от назначения его на должность в каком-либо определенном ведомстве.
   В результате он пришел ко мне, и я едва ли мог возражать против того, чтобы позволить ему использовать столовую для завтраков в профессиональных целях, хотя японские жестяные коробки, полные заплесневелых прецедентов и пергаментов, которые, так сказать, составляли его товарный запас, казались немного неуместными в такой обстановке. Я упоминал, что героиня всегда называла его "Папочкой" Дидсом? Она так и делала.
   И все же, признаюсь, я не мог подавить некоторого восторга. Такой уникальный опыт, как мой, не может не радовать самолюбие любого автора. Ибо - не намереваясь, даже не осознавая этого в то время, я создал набор вымышленных персонажей, которые были настолько реальными, что жили буквально!
   Единственный недостаток, который я мог видеть в такой феноменальной умственной плодовитости, заключался в том, что все они должны были буквально жить за счет меня!
   Близился час, когда это будет казаться всего лишь легким беспокойством по сравнению с тем, что мне предстояло пережить.
   Действительно, приближался период неприятностей, вызванных моим слишком богатым воображением. Лично я должен датировать этот период с того злополучного часа, когда Десмонд М'Авелли впервые переступил мой порог. Возможно, нет необходимости напоминать читателю, что М'Авелли был злодеем в "Отравленной Каше", и даже скромность автора не может скрыть того факта, что он был дьявольски привлекательным злодеем, как и все злодеи.
   Он приехал на мощном автомобиле, которым я снабдил его в романе, и, сбросив маску с очками и меховое пальто, явился в безукоризненном вечернем костюме, который, казалось, указывал на гостиную как на самое подходящее для него место. Соответственно, она была предоставлена в его распоряжение, и там он просидел весь день, выкуривая бесчисленные сигареты и обдумывая свои запутанные и адские планы.
   Однако во время еды он присоединялся к другим жильцам за моим столом, поскольку я фактически управлял пансионом, если не брать во внимание то, что, поскольку ни у кого из них не было никаких средств к существованию, я не получал прибыли, достойной упоминания.
   Мне было больно наблюдать, что он покорил мать героя, которая упорно верила, что М'Авелли был жестоко непонятым человеком с прекрасными моральными принципами, и единственный раз, когда мы с милой старой леди серьезно разошлись во мнениях, был тот, когда я осмелился предупредить ее, что он, возможно, не такой, каким кажется. Учитывая, что я не мог привести оснований не доверять ему, возможно, было бы разумнее промолчать. Что же касается героя (который на самом деле был большей лапшой, чем я мог ожидать), он сразу попал под чары зловещего очарования М'Авелли и был нелепо польщен его малейшим замечанием.
   Не так поступила Иоланда, которая, я с гордостью отмечаю, была верна моему представлению о ней как о воплощении бесхитростного британского девичества и инстинктивно уклонялась от его коварных заигрываний. Он отомстил, настроив разум ее возлюбленного против нее, как, конечно, сделал бы такой злодей. Как именно ему это удалось, я не знаю, - меня там не было, - но следствием этого было то, что Седрик вскоре начал относиться к ней с заметной холодностью, если не с настоящим отвращением. Она покинула нашу крышу, решив покончить в отчаянии самоубийством.
   Честная Марта не могла, как она откровенно заявила, "терпеть" М'Авелли, неизменно принимавшего по отношению к ней вежливо-ироничный тон, который не мог выдержать ни один уважаемый пожилой слуга. У меня было бы легче на душе, если бы я мог точно знать, что он замышлял в течение долгих часов, которые проводил в одиночестве в моей гостиной, потому что в романе я высказал смутное предположение (просто для эффекта, поскольку сюжет строился не на нем), что, когда он не занят чем-то другим, то скорее всего становится своего рода анархистом. Было отнюдь не приятно думать, что в свободные минуты он может быть занят изготовлением бомб!
   Поэтому, когда появился незнакомец средних лет в синих очках и, объяснив, что он хронический инвалид с ручной коброй (совершенно безвредной), страстью играть на гармошке и есть гашиш, и попросил меня принять его в свой дом в качестве платного гостя, я согласился с невыразимым облегчением.
   Конечно, я сразу понял, что это не кто иной, как мой великий, но эксцентричный детектив-любитель Рамси Прол. Некоторые критики утверждали, что видят определенное сходство между этим моим персонажем и одним из персонажей сэра Конан Дойла. Могу только сказать, что если какое-то сходство и существует, то оно чисто случайное. Рамси Прол - совершенно оригинальное творение, созданное моим собственным воображением без посторонней помощи. Кроме того, его методы сильно отличаются от методов конкурирентов. Но я надеюсь, что могу позволить себе игнорировать эти мелочные критические замечания.
   С Пролом на месте я чувствовал себя в большей безопасности. Я устроил для него на чердаке каморку, где он мог играть с коброй или на гармошке и жевать гашиш сколько душе угодно, я часто поднимался к нему, чтобы посоветоваться, и обычно находил его поглощенным чтением Эвклида, который, по его словам, был более забавным и лучше иллюстрированным, чем большинство популярных журналов. С сожалением, однако, должен сказать, что он, казалось, не придавал особого значения моим подозрениям в отношении М'Авелли и, короче говоря, вел себя с резкостью, которую - если бы я знал его менее хорошо - я мог бы принять за оскорбительную грубость. Но то, что он был рядом, было большим утешением. Я знал, что его массивный ум работал все - или большую часть - времени, и легкость, с которой он разгадал довольно сложную тайну "Отравленной Каши", казалась гарантией того, что он будет полностью готов поставить мат любому новому дьявольскому замыслу, который мог бы попытаться реализовать М'Авелли.
   Как это произошло, я объяснить не могу, - возможно, Прол принял слишком много гашиша, - но М'Авелли ухитрился провернуть свое преступление - каким бы оно ни было, поскольку я так и не выяснил его точный характер. Однако я узнал от инспектора Чагга (еще одно мое творение, которое по своим собственным причинам я не счел нужным наделять чрезмерным блеском), что это было нечто вроде взяточничества и достойное виселицы. С поистине дьявольской хитростью М'Авелли ухитрился бросить подозрение на невинного и несчастного Седрика, который, полагая, хотя и без достаточных оснований, что виновницей была Иоланда, благородно взял вину на себя, чего от него следовало ожидать. В книге он делал почти то же самое. Естественно, Иоланда неправильно поняла его мотивы и, будучи очень милой девушкой, отшатнулась от возлюбленного, который открыто признался, что он обычный взяточник. Но я был весьма удивлен, когда инспектор арестовал их обоих и, подвергнув перекрестному допросу, предупредил, - все, что они сказали, будет записано и использовано в качестве доказательств против них на суде.
   На самом деле я уже собирался выразить возмущенный протест, когда, к моему неподдельному восторгу, Рамси Прол, - опустошив свою коробку с гашишем, закончив первую книгу Евклида и очаровав кобру до состояния комы, сыграв все мелодии, которые он знал, на концертино, - пришел на помощь.
   Этот удивительный человек, сделав ряд хитроумных выводов по пеплу от сигарет, чайных листьев, неиспользованного билета на трамвай, помеченного фартинга и образцов глины, которые его тренированный глаз обнаружил на ковре, продемонстрировал, вне всяких сомнений, что фактическим виновником был не кто иной, как я!
   Я был просто поражен, поскольку до этого момента мог поклясться, что невиновен, и это был горький момент, когда мои собственные Седрик и Иоланда, - их вера друг в друга теперь полностью восстановилась, - признали свою убежденность в моей вине, умоляя меня в трогательных выражениях не допустить, чтобы это темное пятно омрачило их молодые жизни, но признаться во всем и надеяться на милость небес! Я заклинал их не быть парой молодых идиотов. Тем не менее, я не мог не признать, что, если мир в целом не отнесется к этому разумно, я окажусь в довольно трудном положении. На самом деле, я ясно видел виселицу, маячившую передо мной!
   К счастью, в одиннадцатом часу появился избавитель в облике доброй старой Марты, которая совершенно случайно вспомнила, что в окованном медью письменном столе, принадлежащем ее госпоже, лежали некоторые документы, способные, возможно, пролить некоторый свет на этот вопрос. Они были предъявлены мистеру Дидсу, семейному поверенному, который с тревогой изучал их, надев очки на нос, во время продолжительного и весьма драматического молчания. Наконец он протер очки, высморкался с большим, чем обычно, резонансом и с хриплым от волнения акцентом объявил, что, насколько он смог истолковать бумаги, они не только доказали мою полную невиновность и изобличили М'Авелли (которого я подозревал с самого начала), но также подтвердили притязания Седрика на дремлющее звание пэра и идентифицировали Иоланду как долгожданную наследницу южноафриканского миллионера, который недавно умер без завещания, оставив ей десять тысяч в год и роскошный особняк на Парк-Лейн!
   В общем, ситуация разрешилась, благодаря милому старому Дидсу! Даже я никогда бы не подумал о таком способе выбраться из лабиринта, в котором мы все запутались. Но это только показывает, как чудесно могут развиваться персонажи автора, если только он придаст каждому достаточно выразительную индивидуальность!
   Больше мне нечего рассказать. М'Авелли, небрежно напевая отрывок какой-то фривольной песенки и бормоча себе под нос ужасные проклятия, избежал сильной руки закона, уйдя из дома, - и из нашей жизни, - навсегда! Рамси Прол тепло пожал мне руку, заметив, что результат полностью соответствует всем его расчетам, после чего упаковал свою кобру и гармошку и ушел, чтобы пополнить запас гашиша, прежде чем приступить к расследованию другого дела, требовавшего его вмешательства.
   Седрик и его мать вместе с Иоландой и верной Мартой отбыли, чтобы претендовать на дремлющее звание пэра и занять дворец на Парк-лейн. Я не пытался их задержать. На моих руках остался только старый добрый мистер Дидс, и, поскольку я не мог больше терпеть его адвокатскую практику в моей столовой, я снял для него кабинет на Бедфорд-роу, где он может протирать очки и сморкаться, невидимый и неслышимый, потому что я с трудом верю, чтобы какой-либо здравомыслящий клиент когда-либо захотел получить у него профессиональную консультацию. Я, по крайней мере, этого делать не буду.
   Я думаю, что сказал достаточно, чтобы дать возможность читателю понять, как и почему, несмотря на беспрецедентный успех, который сопутствовал моим первым скромным усилиям в художественной литературе, я решил, что это никогда не должно повториться.
   Действительно, пережитое мною уже так сильно расстроило меня, что мой врач настоятельно рекомендовал мне отдохнуть, и сейчас я пребываю (хотя и временно) в санатории.
   Здешний главный врач склонен, - как бы он ни старался это скрыть, - рассматривать мои странные переживания как более или менее воображаемые.
   Однако когда он увидит их в печати, думаю, даже он будет убежден, что такое простое и ничем не подкрепленное заявление вряд ли могло быть порождено болезненной фантазией. Но даже если это не так, для меня это не будет иметь никакого значения.
  

ДЕТСКИЙ ПРАЗДНИК МИССИС БРАССИНГТОН-КЛЕЙПОТТ

  
   Будь моя воля, в этом году у нас вообще не было бы детского праздника. Как я сказала Мармадьюку: "Современные дети, особенно в тех социальных кругах, в которых мы вращаемся, ожидают в наши дни все большего и большего, и я действительно не могу заниматься вещами в том же масштабе, что и Гульденшвейны, или Макмаммоны, или Сплошеймеры. И это в то время, когда ты постоянно повторяешь, что дела в Сити идут не так хорошо!"
   Мармадьюк ответил, ему не нравится мысль о том, что наши дети пользуются гостеприимством своих юных друзей, никогда не приглашая их к себе, но, как я ему сказала, наши Торкил и Эрмингард - такие популярные дети, что люди только рады их видеть. Что же касается разочарования наших цыпочек, то они оба выразили полную готовность принять по пять шиллингов каждый вместо вечеринки - что, конечно, обойдется несравненно дешевле.
   Но он сказал, что дела хоть и плохи, однако не настолько, чтобы не позволить себе устроить детскую вечеринку, и устроить ее с блеском. Он намекнул, что это хорошая политика с точки зрения бизнеса. Я заявила, что совершенно исключено, чтобы я потратила на нее все средства, отпущенные на содержание дома, и он дал мне дополнительно чек, который, по его словам, должен был покрыть не только первоклассный чай и ужин, но и изысканное и дорогое развлечение от Хэрродса или Уитли в придачу.
   Осмелюсь сказать, мне бы это удалось, если бы только в то время мне хоть чуточку менее не везло бы в бридж, настолько, что я была вынуждена экономить везде, где только возможно.
   Поэтому, когда моя горничная Мелани случайно упомянула о своем знакомом молодом человеке, который стремился получить место фокусника на вечеринках и который (по ее словам) был необычайно талантлив; я сказала ей поговорить с ним насчет того, чтобы он пришел к нам и дал полуторачасовое представление за гинею, включая стоимость проезда. Я осторожно добавила это, потому что большинство артистов берут дополнительную плату за проезд, и все они, похоже, живут далеко за пределами города. Мелани должна была сказать, что, поскольку в моем доме у него будет возможность выступить перед очень влиятельными и богатыми людьми, такими как Макмаммоны, Сплошеймеры, Гульденшвейны и другие, он может счесть для себя выгодным значительно сократить обычные требования.
   Позже Мелани сообщила, она так сильно впечатлила его этим, что он заявил о своей готовности выступить для меня бесплатно, просто ради выступления, и Мелани добавила, что он предложил в заключение раздать несколько небольших подарков, если я не буду возражать. Я сказала, что, если ему нравится идти на расходы, он, конечно, имеет полную свободу делать это, но он должен помнить, что такие подарки должны иметь определенную ценность, если он хочет доставить удовольствие детям богатых родителей.
   Мелани заверила меня, что он все прекрасно понимает и что все будет в порядке, поэтому я полностью предоставила это ей - скорее вопреки моим собственным инстинктам, потому что она была девушкой, к которой я почему-то никогда не могла привязаться, - всегда было очень неприятно встречаться с ее глазами в зеркале, когда она расчесывала мои волосы по вечерам. Тем не менее, она была умна и полезна во многих отношениях, и я вполне полагалась на нее в таких делах.
   У нас почти не было отказов, и Мармадьюк не только сам рано вернулся из Сити в тот вечер, но и фактически убедил таких занятых людей, как мистер Сплошеймер, мистер Макмаммон и мистер Гульденшвейн, заглянуть, пока их уважаемые отпрыски все еще сидели за чайным столом.
   Это была захватывающая мысль, как заметил мне в то время один из наших взрослых гостей, что каждый из этих крошечных малышей был потенциальным маленьким пятидесятитысячником, по крайней мере, всегда предполагая, конечно, что их дорогие родители не столкнутся с серьезными финансовыми проблемами до того, как они достигнут зрелости.
   Маленькие Гульденшвейны не из тех, кого я называю хорошо воспитанными детьми за столом, и я уверена, что у них было достаточно еды того или иного рода, даже если я не сочла нужным предоставить им достаточно горячего чайного пирога и пышек, чтобы угодить им.
   Другие дети не жаловались - за исключением того, что юные Сплошеймеры заявили, будто крекеры были мошенничеством и не стоили того, чтобы их подавать, так как в них не было драгоценностей; а когда Эрмингарда гордо объявила, что после чая наверху будет фокусник, и один из маленьких Макмаммонов заявил, что его тошнит от фокусников, и на их вечеринке будет Волшебный чайник и Балет от "Империи", - признаюсь, у меня появились опасения по поводу развлечений, которые я обеспечила.
   Потому что я ничего не знала об этом человеке - даже его имени. У меня было только уверение Мелани, что он вообще способен показывать фокусы, и я вздрогнула, когда подумала, что он может оказаться не на высоте.
   Неудивительно, что, когда, наконец, все дети признались в достижении стадии насыщения, и дворецкий объявил, что фокусник прибыл и ждет нас в гостиной, я повела их наверх с замиранием сердца и горячим желанием, чтобы я не раскаялась в своем покровительстве этому неизвестному протеже Мелани.
   Сколько раз я повторяла это желание, прежде чем закончился тот ужасный вечер!
   Когда мы поднялись наверх, фокусник ждал нас под аркой между двумя гостиными. Он надел парадный костюм и для человека в таком положении выглядел вполне по-джентльменски, хотя и был бледен. Он начал свое представление с нескольких простых карточных фокусов, - но либо это было слишком рано после чая, либо дети не были впечатлены артистом, который не был в маскарадном костюме и не имел обычной позолоченной волшебной палочки, - бедные малыши не пытались скрыть свою скуку.
   Моя Эрмингарда, довольно гордое дитя, естественно, была оскорблена тем, что он позволил себе такую вольность, как извлекать яйца и бильярдные шары из ее волос перед всеми ее юными друзьями. Хотя я должна сказать, что наш Торкил, который является сыном своего дорогого отца в отношении ума, выставил фокусника в высшей степени смешным, не только отрицая, что тот действительно производил ярды и ярды цветной бумаги, которые появлялись из его маленького нутра, но и рассказав всем, как был проделан этот трюк.
   В целом представление, казалось, шло так плохо, что я почувствовала себя обязанной сказать миссис Гилдингем: я не могу этого понять, поскольку этот человек был мне рекомендован, и я надеюсь, он покажет нам что-нибудь действительно забавное. Он, должно быть, услышал (как я, конечно, и хотела), и это, казалось, взбодрило его, потому что он сказал, - для его следующего фокуса ему потребуется помощь взрослого, и пригласил мистера Гилдингема, который снисходительно согласился оказать ему услугу.
   Я видела, что достоинство мистера Г. было немного задето при одном только предположении, что он может быть помощником, и он был так же поражен, как и любой другой, когда что-то живое и брыкающееся было извлечено из его двубортного жилета.
   Фокусник назвал это кроликом, но оно не было похоже ни на одну породу кроликов, с которыми я знакома: с одной стороны, у него был гораздо более длинный хвост, кроме того, он был ярко-алым и весь покрыт мелкой чешуей. Он разделил зверя на две части - красную и зеленую - на наших глазах, и они взлетели вверх по занавескам и исчезли за позолоченным карнизом.
   Никто не сделал никаких комментариев, хотя я видела, что несколько человек были впечатлены. Что касается мистера Гилдингема, то он тихонько спустился вниз и, как я потом слышала, попросил у дворецкого виски с содовой, прежде чем покинуть дом. Затем фокусник внезапно позвал маленького Морица Розенштерна и спросил его, не болит ли у него голова, что ребенок отрицал. Но мы все слышали, как его маленькая головка тикает, словно телеграфный аппарат, и вскоре увидели поток ленты, вытекающий из его левого уха. Его отец, по чистой привычке, я полагаю, бросился зачитывать послание. Что это было, я сказать не могу, так как впоследствии мы не смогли найти ленту, но мистер Розенштерн с приглушенным восклицанием, которое, я надеюсь, дети не расслышали, выбежал из комнаты, и вскоре мы услышали, как в бешеной спешке отъехал экипаж. На следующий день Мориц сказал Торкилу, что, когда он вечером вернулся домой, его сильно отшлепал папа, что кажется довольно неразумным.
   Я забыла, какой фокус последовал дальше, но, думаю, это было изъятие огромной стеклянной чаши с водой из кармана пальто мистера Сплошеймера. Когда этот трюк проделывается с золотыми рыбками, это довольно красиво, но у нас не было времени заметить, что находилось там в нашем случае, поскольку мистер Сплошеймер в своей нервозности опрокинул чашу, и существо внутри исчезло. Миссис Макмаммон заявила, что оно укусило ее за лодыжку, чему я не верю. Она всегда была странной, истеричной женщиной, и если это в самом деле была змея, я убеждена, что она была совершенно безобидной.
   Тем не менее, хотя этот человек, несомненно, был более умелым фокусником, чем казалось на первый взгляд, и подростки начали с большим одобрением смотреть на его попытки развлечь их, никто из взрослых, казалось, не получал настоящего удовольствия. Тем не менее, мы все аплодировали, чтобы не задеть его чувства, и даже когда он устроил чревовещание с чрезмерно грубой деревянной куклой из мешка, отпускавшей замечания о каждом взрослом, настолько личные, что были почти клеветническими, они умудрились добродушно смеяться, хотя я видела, что меня и Мармадьюка подозревали в том, что это я сообщила подробности фокуснику.
   Нет сомнения, что, убедив мистера Гульденшвейна, вопреки его желанию, спрятаться на секунду или около того под крышкой пианино, а затем показать его как большого и очень розового поросенка, фокусник зашел слишком далеко, хотя я должна признать, что дети, и особенно маленькие Гульденшвейны, были в восторге. Что касается меня, то я была очень огорчена тем, что такое случилось в моем доме, и больше всего - с мистером Гульденшвейном!
   В то же время я думаю, что он мог бы проявить немного больше того, что я называю дружелюбием, особенно потому, что эффекты иллюзии (или трансформации, или что бы это ни было) очень скоро исчезли и действительно были едва заметны к ужину. Но некоторые люди рождаются без чувства юмора!
   Я бы и сама была благодарна, как, я знаю, многие люди, когда этот зануда объявил о последнем пункте своей программы, если бы только это не было Раздачей Подарков всем детям от того, что он назвал "Неистощимым Электролиром". Во-первых, я беспокоилась о люстре (которая сделана из цветного венецианского стекла и хрупкая), а во-вторых, у меня были самые серьезные сомнения относительно того, что он мог бы считать подходящими подарками для этих невинных крошек.
   Как он ухитрился, чтобы ряд белых бумажных свертков, аккуратно перевязанных лентой, - голубой для мальчиков и розовой для девочек, - один за другим падали в шляпу из центра люстры, я не могу объяснить, но я с облегчением обнаружила, что содержимое доставило удовольствие не только детям, но и их родителям.
   По крайней мере, это было облегчением, пока я не обнаружила, что в каждом розовом пакете лежала одна из безделушек, покидавших мою шкатулку с драгоценностями только по особым случаям, в то время как каждый мальчик получал восточную диковинку из резного нефрита, слоновой кости или хрусталя из коллекции, которую Мармадьюк приобрел в частном порядке за пустяки и надеялся когда-нибудь продать на Кристи с огромной прибылью. И, поскольку маленькие негодяи прекрасно понимали ценность этих предметов, было бы бесполезно пытаться вернуть их. При всех обстоятельствах единственное, что можно было сделать, - это внушить родителям, что наш маленький сюрприз был тщательно продуман заранее. Так что мне действительно было трудно вынести, когда впоследствии я узнала из косвенных источников, будто с нашей стороны это посчиталось вульгарным хвастовством!
   Мне удалось уговорить Торкила и Эрмингарду оставить свои свертки у меня нераспечатанными, - в надежде вернуть хоть что-нибудь, - но в обоих свертках не было абсолютно ничего, хотя, боюсь, оба ребенка все еще подозревают свою мать в том, что она рассказчица.
   Если бы у меня была возможность, я, конечно, сказал бы этому колдуну в очень простых выражениях, что думаю о его выступлении, но к тому времени, когда я достаточно успокоилась, чтобы сделать это, он ушел. Я послала за Мелани, намереваясь выгнать ее, но мне сообщили, что она получила расчет некоторое время назад; это, конечно, доказывает, что они с фокусником были в сговоре.
   Кто он был и почему решил разыграть с нами такие бессмысленные и не по-джентльменски глупые шутки - для меня полная загадка, но я ни на минуту не могу признать, чтобы в этом деле было что-то сверхъестественное. Я надеюсь, мы вряд ли относимся к тому типу людей, которые подходят для представлений такого рода. Что бы мы ни увидели (или, скорее, вообразили, что увидели) в тот вечер, я могу вполне удовлетворительно отнести к гипнозу или чему-то в этом роде.
   Последствия все равно оказались самыми печальными. Мармадьюк уже не так близок с мистером Гульденшвейном, мистером Сплошеймером и мистером Макмамоном, да и вообще с кем-либо из его богатых городских друзей, как раньше, - и, конечно, он возлагает всю вину на меня! В течение нескольких дней после вечеринки в детской тоже были проблемы из-за того, что няня обнаружила огромное количество слоновых бильярдных шаров и яиц для завтрака в волосах милой Эрмингард, в то время как бедный маленький Торкил часами извергал потоки цветной ленты, что было очень неприятно для всех, хотя я с благодарностью должна сказать, - доктор прописал какое-то лекарство, эффективно предотвратившее возвращение симптомов.
   Я думаю, что сама немного устала, и мне пришлось отказаться от своего "домашнего" дня. Мне было бы жаль огорчить миссис Макмаммон, миссис Сплошеймер или миссис Гульденшвейн и всех других моих подруг, если бы они случайно зашли, но сидеть в одиночестве в гостиной и ждать их было больше, чем я могла вынести. Это были всего лишь нервы, я знаю, но я просто не мог оторвать глаз от карнизов.
  

ЧАЙКА

(Сверхъестественная история)

  
   Парменас Филмер проснулся в спальне своей приморской квартиры в Веймуте.
   С кровати, на которой он лежал, обычно было видно море, но в это августовское утро оно было окутано плотной белой пеленой.
   Всю ночь его сон был нарушаем протяжным воем далеких сирен; должно быть, в море был сильный туман, и инстинктивно его мысли устремились к Изольде Ле Вазон, которая, вероятно, в этот самый момент готовилась высадиться на своем родном Гернси, где, - если только не случится непредвиденного, - она будет отныне так же далека от него, как если бы она была на каком-нибудь тихоокеанском острове.
   Как она очаровательна, с ее странной душевной красотой, с ее видом мечтательной меланхолии! Он вспомнил их первую встречу всего две недели назад - в застекленном павильоне на Эспланаде; он проследил каждый этап их продвижения к самой сладкой близости.
   До сих пор, хотя ему шел двадцать шестой год, он никогда не встречал женщину, которая соответствовала его идеалу, но в Изольде Ле Вазон он нашел ее раз и навсегда. Ее красота относилась к тому мистическому и болезненному типу, который всегда привлекал его; она была взвинченной, романтичной, ее литературный вкус был изысканным. Никто до сих пор не выказывал такой высокой оценки его поэзии, потому что он писал стихи, когда не был занят несвойственными ему обязанностями в Департаменте внутренних доходов, в котором, покинув Оксфорд, получил должность старшего клерка.
   Как бы ни было коротко их знакомство и как бы ни были ограничены их возможности встретиться - ведь она приехала в Веймут, чтобы навестить больную тетушку, у постели которой по необходимости проводила большую часть дня, - он позволил себе заявить о своей страсти, и Изольда призналась, что при более счастливых обстоятельствах она могла бы ответить ему взаимностью.
   К несчастью, она уже была помолвлена с неким мистером Тоудевином, которого, если и не любила, то уважала как одного из крупнейших производителей помидоров на всем Гернси.
   У Изольды были более жесткие взгляды, чем у многих представительниц ее пола, на обязательный характер помолвки; она считала, что отказ от нее, если только другая сторона контракта прямо не освободит ее, был столь же невозможен для девушки, как и для мужчины.
   Но она обещала изложить дело мистеру Тоудевину как можно скорее после ее возвращения на Гернси, и если он согласится освободить ее, что, как она предупредила Парменаса, в высшей степени маловероятно, все препятствия между ними будут устранены. С другой стороны, если он будет настаивать на том, чтобы она сдержать слово, то она пожертвует собой во имя долга.
   Все, на что она могла рассчитывать в этом случае, - это утешиться чувством, что Парменас навсегда останется в ее памяти, и что никакая другая женщина никогда не заменит ее в его сердце; он легко мог это обещать, чувствуя, что она была и всегда будет единственной любовью его жизни.
   По натуре он был скорее мечтателем, чем человеком действия, и мысль о пожизненной и безнадежной страсти не была лишена определенной привлекательности для его своеобразного темперамента.
   А потом наступил конец. Изольду внезапно вызвали обратно на Гернси, и он проводил ее накануне вечером. Он никогда не мог забыть расставания на палубе "Серны". Она была более печальна, более эмоциональна, чем когда-либо, - ее угнетало предчувствие, от которого она не могла избавиться, что им никогда больше не суждено встретиться на земле, жалея его за одиночество, которое ему придется пережить, когда ее заберут у него.
   - Но я вернусь к вам, Парменас, если мне будет позволено, - сказала она с вдохновенным взглядом. - Вы не будете совсем одиноки. Возможно, когда-нибудь вы найдете маленького белого голубя, который нежно постучит в ваше окно. Не прогоняйте его, потому что это будет ваша бедная Изольда, пытающаяся сказать вам, что она умерла, и что ее последняя мысль была о вас!
   Она была почти подавлена собственным пафосом, и он тоже был глубоко тронут.
   - Но голубь снова улетит, - сказал он, - и я останусь еще более одинок, чем прежде!
   - Кто знает? Может быть, мне позволят остаться и утешить вас, - прошептала она, - по крайней мере, до тех пор, пока не придет время, когда вы научитесь заботиться о... о ком-то другом, Парменас, и тогда... тогда вы увидите бедную маленькую белую птичку, лежащую в углу, совсем, совсем мертвую. Вы могли бы написать об этом одно из своих маленьких стихотворений, не так ли? Но я не должна быть сентиментальной. В конце концов, я не могу умереть первой; мистер Тоудевин может освободить меня, и мы можем быть счастливы вместе всю нашу жизнь. Только почему-то сегодня вечером я не могу избавиться от ощущения, что что-то должно произойти. Обещайте, что бы ни случилось, вы останетесь верны мне, Парменас!
   Если он и считал ее страхи фантастическими, а ее план вернуться к нему в виде птицы несколько непрактичным, то любил ее за это еще больше; поэтому он поклялся в вечной верности и, когда она отказалась спуститься вниз, он завернул ее в плед и шаль на скамье на палубе и, печальный, вернулся к себе домой. Он лежал неподвижно, думая обо всем этом, пытаясь вспомнить ее взгляд и самые незначительные вещи, которые она сказала и сделала, пока его глаза не закрылись, и он не заснул.
   Когда он проснулся, то почувствовал, что в его комнате что-то есть. Он не мог видеть это, но услышал странный трепещущий звук, который, казалось, исходил с пола. Приподнявшись на локте, он посмотрел и на мгновение был поражен, увидев большую сероватую птицу, сидевшую на краю его ванны и смотревшую на него бесстрашными карими глазами, - удивительно прекрасный экземпляр обыкновенной чайки (Larus canus).
   Он спал, по своему обыкновению, с открытым окном, и птица влетела в комнату, очевидно, потеряв ориентацию в тумане. Он подошел к ней, но она не сдвинулась с места; это позволило ему взять ее и посадить на подоконник, но она не пыталась улетать. Одно из ее крыльев слегка поникло, как будто она ударилась обо что-то в темноте и ушиблась.
   Она все еще была там, когда он закончил одеваться, и человечность не позволила ему прогнать птицу в таком состоянии, поэтому он посоветовался со своей квартирной хозяйкой, которая взялась одолжить клетку у соседа, недавно потерявшего любимую галку.
   Принесли клетку, и чайку легко уговорили войти в нее, после чего Филмер сел завтракать и вскоре забыл об инциденте. После чисто формального обеда он побрел по Эспланаде, утоляя свою меланхолию видом убежища, в котором он так часто сидел с Изольдой. Он вспомнил, что в то первое утро она читала библиотечный роман: это был "Ардат" мисс Мари Корелли, чьего гения она была страстной поклонницей. Теперь там сидела толстая женщина и вязала шерстяной чулок.
   Но по мере того, как проходило утро, Филмер, даже в своем рассеянном состоянии и среди толпы, начал ощущать необычное волнение; вскоре он уловил обрывки разговоров, наполнившие его смутным беспокойством, и он не смог удержаться от вопроса, не случилось ли что-нибудь.
   Случилось. Только что пришло известие, что "Серна" в тумане налетела на камни Каскета и пошла ко дну; ходили слухи, что со всеми на борту.
   То, что почувствовал Филмер при этом сокрушительном ударе, не нужно описывать; его разум пришел в смятение от этого удара и, возможно, совсем покинул бы его, если бы позже в тот же день не пришли более обнадеживающие новости. Все пассажиры были в безопасности - по крайней мере, все шлюпки корабля, кроме одной, достигли суши, и, поскольку море было совершенно спокойным, отсутствовали всякие опасения за оставшуюся шлюпку, которая, как было известно, была успешно спущена на воду и, вероятно, направилась к французскому побережью.
   Для Филмера это было значительным облегчением, хотя он не мог не вспомнить предчувствие Изольды накануне вечером. Но предчувствия не безошибочны, и шансы на то, что она находилась в одной из шлюпок, достигших суши, были очень велики.
   Однако когда был опубликован список имен спасшихся, имени Изольды Ле Вазон среди них не оказалось; также не поступало никаких известий о пропавшей шлюпке.
   Но он цеплялся за надежду, поскольку общее мнение склонялось к тому, что ее подобрал какой-то корабль, направлявшийся из Пролива. И все же была одна вещь, всякий раз, когда его взгляд падал на нее, вызывавшая в глубине его души суеверный страх - это была чайка в клетке.
   Как ни старался, он не мог избавиться от подозрения, что это может быть связано с судьбой его любимой Изольды, о которой он поначалу и не подозревал. Разве она не обещала вернуться к нему, если позволят, в облике птицы? Разве это существо не влетело в его окно в тот самый час, когда произошло несчастье?
   Но Изольда упомянула белого голубя, а это была серая чайка; он не отчаивался, тем более что потерянная шлюпка все еще могла отыскаться.
   И вскоре эта надежда оправдалась известием с Мальты. Туда прибыл лайнер с несколькими матросами, дамой и пассажиром-джентльменом, плывшими на злополучной "Серне", и Филмер вздохнул свободнее, потому что он не сомневался, хотя имена не назывались, что дама была Изольдой.
   Увы! эта его уверенность быстро оказалась разрушена. Двое пассажиров были молодоженами по фамилии Голдингем, намеревавшимися совершить короткую экскурсию по Нормандским островам, прежде чем вернуться домой в Южную Африку.
   Сомнений больше не было, предсказание Изольды трагически сбылось; она погибла в суматохе, вероятно, крепко спала на покрытой одеялом скамье, на которой оставалась, когда он ушел.
   А чайка?.. теперь он упрекал себя за свою слепоту и недостаток веры. Что, если бы это была не совсем та птица, которую она выбрала бы в качестве пристанища своего духа? Чайки в море встречаются чаще, чем белые голуби, и в своем настойчивом желании вернуться к нему она, естественно, воспользовалась бы первым попавшимся средством.
   - Изольда! - воскликнул он, опускаясь на колени перед клеткой. - Это действительно ты? Ты вернулась ко мне, как обещала? Скажи мне, что это правда!
   Что-то вроде ряби пробежало по оперению чайки, но она ничего не ответила.
   - Теперь ты моя! - воскликнул он с ликованием. - Моя навсегда! Пока ты со мной, мне не нужен другой компаньон. Никто не встанет между тобой и мной. Только дай мне какой-нибудь знак, чтобы я видел - ты меня понимаешь.
   Чайка слегка пожала крыльями движением, так поразительно похожим на жест Изольды, когда она делала вид, что сомневается в его словах, что этим был бы убежден самый завзятый скептик.
   С тех пор он решил лелеять эту птицу ради духа, который пребывал в ней, - точно так же, как герцогиня Кендал, как нам говорят, лелеяла большого ворона, который влетел в ее окно в Твикенхеме после смерти короля Георга I. Он не скрывал от самого себя, что в этой ситуации имелись свои трудности: самое обычное благоразумие требовало, чтобы его странная тайна была скрыта от всего мира, и все же, даже на публике, он не мог заставить себя относиться к своему преображенному божеству как к простой морской птице, чье подобие она приняла.
   Например, когда он вез ее в город, было невозможно позволить сдать ее в багажное отделение, а так как не каждый пассажир первого класса ценит чайку как попутчицу, путешествие вряд ли можно было назвать приятным. Он также испытал некоторое естественное смущение, представ перед изумленной экономкой в своих комнатах в Спринг-Гарденс, неся свою обожаемую Изольду в большой клетке; и он содрогнулся, когда добрая женщина запротестовала против того, чтобы от нее требовали заботиться о том, что она назвала "домашней птицей".
   Однако, как только Изольда благополучно обосновалась в его комнатах, он решил сделать ее новое существование как можно более терпимым. Он раздобыл для нее просторную и красивую клетку, часть которой занавесил, чтобы обеспечить уединение, необходимое для хрупкой женщины; и по удовлетворенному виду, с которым она клевала занавески, он мог видеть, что она была благодарна ему за предусмотрительность.
   Он также изменил мебель и убранство своей холостяцкой берлоги, пока она не стала более гармонировать с тем, что он считал ее вкусом, хотя ему не удалось обнаружить в ее поведении никаких признаков того, что она была удовлетворена или даже заметила его усилия угодить ей. Но она, похоже, оценила свою тарелку с едой, поднос с подлинной старой кантонской эмалью и старинный венецианский стакан, который, вспомнив, что в Веймуте она однажды выказала страсть к безделушкам, он купил у торговца диковинками на Уордор-стрит.
   С таким новым и всепоглощающим интересом к своей жизни Филмера нельзя было назвать несчастным; он выполнял свою работу в офисе с присущим ему умом, хотя внутренне жаждал того времени, когда пробьет час, который освободит его, - чтобы вернуться к клетке, в которой содержалась его Изольда.
   Он никогда не любил общество, - теперь он никуда не ходил; он был вполне доволен тем, что проводил все вечера дома, читая ей вслух Шелли, потому что ее тонкая чувствительность к тому, что было лучшим и высшим в литературе, не покидала ее, и она нередко приветствовала самые вдохновенные отрывки тихим карканьем восторженного одобрения. С другой стороны, когда он осмеливался читать ей какое-нибудь свое маленькое сочинение, она была более критична, и он испытал истинный восторг, когда она была так увлечена его строфой, что расправила крылья и издала вопль, в котором безошибочно угадывался энтузиазм.
  

* * *

  
   Да, в целом эти вечера характеризовались спокойным, но настоящим счастьем. Однажды в субботу днем он рано вернулся домой из офиса и читал "Эпипсихидион" чайке, которая сладостно слушала его с закрытыми глазами, когда его бесцеремонно прервал посетитель. Незваным гостем оказался его коллега-клерк, некий Фрэнк Чаллис, который вместе с ним учился в Оксфорде и с которым он часто общался во время своего богатого событиями отпуска в Веймуте. Филмер часто обедал с семьей Чаллиса в их доме в Крейвен-Хилл-Гарденс и всегда радовался, когда Фрэнк заходил к нему покурить и поболтать по душам.
   Но в последнее время он избегал его, опасаясь, что приподнятое настроение и безрассудные разговоры товарища станут раздражать утонченный слух Изольды.
   - Привет, старина, - начал Чаллис. - Значит, вы совсем один, да? Мне показалось, я слышал, как вы с кем-то болтаете.
   - Я читал вслух - для себя, - объяснил Филмер немного неловко, потому что не мог признаться, что читал стихи чайке.
   - Что, черт возьми, ты сделал со своей норой? - она больше похожа на будуар женщины, чем на комнату мужчины. Ее хочу быть любопытным, - но вы, случайно, не женились?
   - Нет, - сказал Филмер с грустной улыбкой, - я никогда не женюсь... теперь. - И он взглянул на чайку.
   - О, вам еще слишком рано так говорить! - сказал Фрэнк. - Значит, вы завели вольер. Собираетесь держать канареек?.. Да ведь у вас в нем есть чайка - обычная чайка, ей-Богу!
   - Извините, - сухо сказал Филмер, - это отнюдь не обычная чайка.
   - Ну, очевидно, вы так думаете, иначе вы не поставили бы в клетку эмаль и цветное стекло, из которого она могла бы есть и пить, и японскую бронзу, чтобы принимать ванну, и занавески с оборками, чтобы спать за ними. Господи помилуй! вы обеспечили ее туалетным столиком!
   - Не понимаю, какое вам до этого дело, - раздраженно сказал Филмер.
   - Старина, вам не стоит беспокоиться. Не могли бы вы дать мне сигару? Я вышел без своих.
   - Извините, - сказал Филмер, - но я совсем бросил курить. - Что было правдой, потому что Изольда однажды сказала ему, что не выносит запаха табака.
   - Ну, это не имеет значения - у меня есть трубка.
   И Чаллис уже собирался закурить, когда Филмер почувствовал себя обязанным, в интересах Изольды, попросить его воздержаться. Затем, к его ужасу, Фрэнк начал рассказывать ему историю, которую он только что услышал на Фондовой бирже и которая, как инстинктивно чувствовал Филмер, окажется неподходящей для тонкого чувства приличия Изольды, поэтому он поспешил сказать, что анекдоты такого рода не затрагивают его чувства юмора.
   - Я и не знал, что оно у вас есть, - сказал Фрэнк. - Вы могли бы рассказать эту историю незамужней тетушке - резвой незамужней тетушке. Однако она слишком хороша, чтобы тратить ее на вас!
   Чайка склонила голову набок с видом ожидания, и, если бы Филмер не знал Изольду так хорошо, он бы почти вообразил, что она разочарована. Но, конечно, она не могла знать, от чего ее избавили!
   - Знаете, старина, - сказал, наконец, Фрэнк с озабоченностью на лице, - мне кажется, вам нужно, чтобы вас разбудили. Запираться вот так - вредно для вашего здоровья. Почему бы вам не пообедать с нами? Дориэль вернулась из Дрездена - вы помните Дориэль?
   Филмер помнил Дориэль как довольно обаятельную девочку-сорванца с облаком рыжеватых волос, которая заставляла его играть с ней в теннис, кататься на велосипеде и на коньках и безжалостно дразнила его за то, что он не умел ничего из этого. В тот момент он не испытывал к ней никаких чувств.
   - Она уже взрослая, - продолжал Фрэнк, - выходит и все такое. И хотя я ее брат, скажу, что из нее получился сердцеедка.
   Но Филмер сослался на то, что на вечер у него назначена встреча, и как раз в этот момент вошла служанка с подносом, на котором стояли несколько зубчатых устриц, изящно поданных в серебряной раковине.
   - Миссис Тротман очень сожалеет, сэр, - сказала девушка, - но она не могла прислать чайке обед раньше.
   - Обед чайки! - воскликнул Чаллис, когда служанка ушла. - Вы чертовски хорошо кормите эту птицу; никогда раньше не слышал, чтобы чайкам давали зубчатые устрицы. Хотя, похоже, она не очень хорошо к ним относится.
   Птица играла с крошками хлеба, потому что, как Изольда часто говорила Филмеру, она относилась к еде с безразличием и даже отвращением.
   - Они заставили ее ждать обеда почти до самого чая, - сказал он. - Неудивительно, что у нее нет аппетита.
   - Черт побери! - произнес Фрэнк с удручающей грубостью. - Попробуйте дать ей пару толстых улиток.
   Едва ли нужно говорить, что Филмер с негодованием отверг это нечестивое предложение.
   - Говорю вам, я знаю, - настаивал Фрэнк, - я сам держал ручную чайку, когда был ребенком. Бесполезно давать им устриц. Слизни, улитки и черви - это та пища, которую они любят!
   - Полагаю, - с достоинством сказал Филмер, - вы позволите мне самому судить, какую пищу предпочитает моя чайка.
   - О, вы можете пригласить ее на обед в "Принс" или в "Карлтон", мне все равно! - возразил Чаллис, поднимаясь, чтобы уйти. - Но готов поспорить на что угодно, что я прав.
   Как только он ушел, Филмер поспешил извиниться перед Изольдой за возмутительные оскорбления, которые ей пришлось вынести, и возобновил чтение "Эпипсихидиона" - только для того, чтобы быть во второй раз прерванным неисправимым Фрэнком, который так стремился доказать ему, что его взгляды на то, что составляет любимую диету чайки, ошибочны, что он взял на себя труд отправиться в магазин натуралиста на Друри-лейн и приобрести ассортимент слизней и червей в жестяной коробке для экспериментальных целей.
   Хуже того, он настоял, несмотря на протесты Филмера, на том, чтобы опорожнить коробку в клетку Изольды.
   Вместо того чтобы впасть в яростную истерику, как ожидал Филмер, она осторожно подобралась к червяку с особенно непривлекательной внешностью и поглотила его с неподдельным удовольствием.
   - Браво, старушка! - воскликнул Фрэнк. - А теперь давай посмотрим, сможешь ли ты убрать слизня!
   После некоторого кокетливого колебания Изольда все-таки убрала слизня - точнее, несколько слизней.
   - Разве я вам не говорил! - торжествующе воскликнул Чаллис. - Может быть, теперь вы мне поверите?
   - Поверю, - тяжело сказал Филмер, провожая его до двери, - поверю. И, - добавил он неловко, понизив голос, - если вы позволите мне передумать, я приду и поужинаю с вами сегодня вечером. Это может меня взбодрить.
   - Точно, - от души сказал Фрэнк. - Мы все будем рады видеть вас, особенно Дориэль. Я не расскажу ей о чайке, старина, иначе она может вас съесть, - и Филмер почувствовал благодарность к нему за эту снисходительность.
   Более спокойное размышление убедило его в несправедливости обвинений своей Изольды во вкусах, которые, вероятно, были неотделимы от природы птицы, выбранной ею для обитания, и он позаботился о том, чтобы в будущем она была обеспечена тем видом пищи, который, очевидно, предпочитала.
   Но он больше не читал ей Шелли.
  

* * *

  
   Он провел более приятный вечер в Крейвен-Хилл-Гарденс, чем ожидал. Дориэль больше не была той хорошенькой шалуньей, которую он помнил. Она стала чрезвычайно очаровательной молодой женщиной, и откровенное дружелюбие, с которым она приняла его, успокаивало его натянутые нервы.
   Было уже поздно, когда он вернулся в свои комнаты. Изольда мирно спала на своем насесте, ее клюв указывал на хвост, и вид ее наполнил его угрызениями совести. Стала бы она так безмятежно спать, если бы знала, где он был и как совершенно забыл о ней?
   Он решил больше не видеться с Дориэль в будущем - и на какое-то время сдержал свое решение.
   К сожалению, Изольда либо не могла, либо не хотела прилагать никаких усилий, чтобы быть его интеллектуальным компаньоном. Она, казалось, по-своему любила его, но постепенно вся ее прежняя жизнерадостность покинула ее, и временами он боялся, что она находила его скучным.
   Хорошо известно, что ничто так не способствует отчуждению привязанности, как простое подозрение в том, что мы просто вообразили нашу любовь, и Филмер вскоре понял, что скука, мягко говоря, взаимна.
   Что же удивительного в том, что он иногда искал утешения и отдыха в виде обаятельного лица Дориэль, в звуках ее веселой болтовни? Он не сказал об этом чайке, потому что она не поняла бы этого; но когда он говорил с Дориэль, то пытался передать, что некаяо скрытая печаль отделила его от всех других людей, и что его сердце умерло для земной любви.
   Он и сам искренне верил в это и надеялся, что она тоже это понимает, пока не наступил вечер, который открыл ему опасность, к которой они оба бессознательно приближались. Он обедал в Крейвен-Хилл-Гарденс, и, как обычно, его место было рядом с Дориэль. По другую сторону от нее сидел молодой человек по фамилии Моубрей, красивый, атлетически сложенный, хотя и несколько неинтеллектуальный юноша, которого, очевидно, привлекала мисс Дориэль, и от которого можно было ожидать, что она проявит хотя бы мимолетный интерес.
   Филмер честно пытался загладить свою вину, направляя разговор на другого соседа и отвечая на заигрывания Дориэль с краткостью, почти резкостью; но она не сдавалась и приложила все свои весьма значительные колдовские способности, чтобы подчинить его, полностью пренебрегая несчастным Моубреем.
   К своему ужасу, Филмер обнаружил, что его сердце все-таки очень живо; и в течение оставшейся части обеда, а затем даже наверху, в гостиной, полностью отдался очарованию Дориэль и был скорее воодушевлен, чем наоборот, наблюдая, как все больше мрачнеет простодушное лицо молодого Моубрея. Но по дороге домой последовала неизбежная реакция.
   В мгновение ока он понял, что быстро влюбляется в Дориэль; что, если она продолжит это поощрение, ничто не спасет его от предложения руки и сердца - и он поклялся, торжественно поклялся на всю жизнь быть верным Изольде!
   В тот вечер Изольда не спала; она, очевидно, ожидала его, и он едва мог заставить себя встретиться с ее блестящим, укоризненным взглядом. "Я знаю, что бы вы сказали, если бы могли, - пробормотал он извиняющимся тоном, - и я это заслужил. В последнее время я позорно пренебрегал вами. Я больше не буду этого делать. В будущем, Изольда, все мои вечера будут проходить с вами!"
   Изольда исследовала область под своим крылом клювом, - это была ее манера, которая часто огорчала его, - прежде чем подняла голову и пристально посмотрела на него - на мгновение. Затем ее сверкающий глаз медленно исчез в мягком пуху, окружавшем его, - и он почувствовал, что она успокоилась и что он прощен.
  

* * *

  
   Несомненно, более прозаичный и практичный ум, чем у Филмера, восстал бы против судьбы, которая требовала от него отказаться от всякой надежды на счастье в браке и довольствоваться платонической привязанностью на всю жизнь к простой птице. Но для его возвышенной и мистической натуры такое отречение казалось очевидным долгом. В конце концов, Изольда принесла большую жертву, добровольно поместив себя в тело птицы столь неромантичной, как морская чайка. Она, должно быть, страдает не меньше его за свой великодушный порыв, и твердо решил никогда больше не досаждать ее нежному духу неблагодарностью или неверностью.
   Соответственно - чего бы это ему ни стоило - он держался подальше от Челлисов, надеясь, что со временем они поймут, - он предпочитает оставаться в одиночестве.
   И его отречение не осталось совсем без награды, потому что действительно казалось, чайка пытается сделать все возможное, чтобы заполнить пробел в его жизни. С каждым днем она становилась мягче, сдержаннее; бойкая задорность, которая когда-то отталкивала его, исчезла; она даже преодолела свой ненасытный аппетит, как бы из уважения к его предрассудкам, - он был тронут, заметив, что теперь ее едва ли можно уговорить пообедать самым соблазнительным слизняком.
   Год подходил к концу, и ему почти удалось выбросить из головы мысли о Дориэль, когда однажды в воскресенье днем служанка внезапно открыла дверь и объявила: "Мистер и мисс Челлис", - и Филмер вскочил на ноги с дикой радостью, которая, как он мог только надеяться, ускользнула от наблюдательного взгляда чайки.
   - Мы только что были на службе в аббатстве, - объяснила Дориэль, выглядя более очаровательно, чем когда-либо, в очень подходящей черной шляпке и соболях, - и я настояла на том, чтобы Фрэнк привел меня сюда спросить вас, почему вы пренебрегаете нами в течение многих недель.
   - Я сказал ей, что у вас один из ваших припадков меланхолии, и не хотел, чтобы вас беспокоили, - сказал Фрэнк, - но она настояла. Она считает, что вы на нас обиделись.
   Филмер пробормотал что-то бессвязное, предложив им чай. Он не думал, что чайка будет возражать против этого.
   - Вы же очевидно рады нас видеть! - сказала Дориэль. - Признайтесь, вам было ужасно одиноко здесь, наверху!
   - Только не ему! - рассмеялся Фрэнк. - У него есть его любимая чайка, чтобы составить ему компанию.
   - Чайка? - воскликнул Дориэль. - Так вот что вы держите в этой клетке. Что за странное увлечение! Разве это забавно? Может ли она делать какие-либо трюки?
   Ее легкий тон задел Филмера. Он ответил довольно коротко, что чайка вряд ли похожа на канарейку.
   - Как скучно! - сказала Дориэль, подходя к клетке. - Мне казалось, что какаду веселее, чем такое унылое создание, как это. Я и понятия не имела, что чайки такие уродливые существа. Что заставляет ее так махать крыльями?
   - Она не привыкла слышать такие крайне личные замечания, - холодно сказал Филмер.
   - Вы говорите так, будто думаете, она поняла, что я сказала! - воскликнула Дориэль, подняв свои красивые брови.
   - И если я это делаю, мисс Челлис, - ответил он, - возможно, у меня есть на то свои причины.
   - Мне очень жаль, - сказал Дориэль с вызывающим добродушием. - Прошу прощения. Ты слышишь, чайка? Я приношу свои извинения. И просто чтобы показать, что у меня нет никаких дурных предчувствий, ты можешь подойти и сесть мне на палец.
   Она уже сняла перчатку и, прежде чем Филмер успел вмешаться, сунула свою тонкую белую руку в клетку чайки... Искушение было слишком велико для Изольды: она злобно ударила своим острым желтым клювом по указательному пальцу соперницы, и Дориэль с легким криком боли отдернула руку. "Посмотрите, что ваша ужасная птица сделала со мной!" - сказала она, показывая ему рану с детски жалкой улыбкой; ему захотелось схватить раненую руку и покрыть ее поцелуями, но верность Изольде запрещала. Больше всего его жалости заслуживала не Дориэль, стоявшая в своей свежей юной красоте, а скорее невзрачная серая птица, трепещущая в пароксизме бессильной ревности.
   - Любая птица испугалась бы, - сказал он довольно неуклюже, - когда вы вот так протягиваете руку.
   - Полагаю, я должна была догадаться, - сказала Дориэль, заметно изменив тон, - но, видите ли, я и понятия не имела, что моя бедная рука - такой отвратительный предмет. Фрэнк, не одолжишь ли ты мне свой носовой платок и не перевяжешь ли палец, поскольку мистер Филмер, похоже, не считает, что об этом стоит беспокоиться?
   - Он кровоточит! - воскликнул ее брат, перевязывая палец, в то время как несчастный Филмер стоял, словно парализованный, не в состоянии предложить свои услуги. - Бедная маленькая девочка! Клянусь душой, Филмер, - добавил он с негодованием, - для этой птицы будет лучше, если ты свернешь ей шею. Я бы сделал это сам за два пенса!
   - Прикоснись к ней, если посмеешь! - вскричал Филмер, вне себя от ярости. - Это была не ее вина, ее спровоцировали - намеренно, беспричинно спровоцировали! Вы... вы не знаете, что она для меня значит!
   - Очевидно, нет, - сказала Дориэль. - Думаю, мы не будем ждать чая, Фрэнк. Мистер Филмер, кажется, сегодня не в себе.
   Филмер не делал попыток задержать их, он чувствовал, что это бесполезно. Как только они ушли, он повернулся к Изольде, которая снова успокоилась.
   - Теперь вы довольны? - яростно закричал он. - Я любил эту девушку, слышите? Она принадлежит мне, и я оставил ее ради вас. Вам не нужно бояться, что она когда-нибудь встанет между нами в будущем; этот ваш проклятый клюв навсегда оттолкнул ее. Но, Изольда, подумайте, справедливо ли требовать этого от меня? Неужели вы всегда должны оставаться птицей? Не могли бы вы утешить меня в какой-нибудь менее нелепой форме? Я умоляю вас хотя бы попытаться!
   Сказав это, он услышал позади себя какой-то звук и, обернувшись, увидел Дориэль Челлис, стоящую в дверях.
   - Я... я, наверное, уронила здесь перчатку, - сказала она, и он заметил, что она смертельно бледна.
   - Вы слышали, - спросил он ее, - вы что-нибудь слышали?
   - Все, - призналась она. - На самом деле я вернулась, чтобы сказать вам... Но теперь это не имеет значения, Парменас, вы не должны поддаваться таким болезненным идеям - я этого не вынесу! Избавьтесь от этой несчастной птицы - чтобы доставить мне удовольствие!
   Она искушала его - Дориэль искушала его - на какой-то невыразимый позор; но в этот момент он почувствовал, что защищен от всех ее козней.
   - Нет! - воскликнул он. - Я поклялся быть постоянным, и я останусь верен ей! Ничто на свете не заставит меня расстаться с моей Изольдой, пока она предпочитает оставаться со мной.
   - Вы никогда не будете счастливы, пока не сделаете этого, - взмолилась Дориэль. - Дорогой, дорогой Парменас, не делайте меня несчастной! Придите ко мне завтра и скажите, что все кончено, что вы снова стали самим собой. Тогда мне будет, что вам сказать.
   И она ушла от него, но ее очарование было разрушено бессердечным эгоизмом ее просьбы. Теперь она знала все, и все же она не могла заставить его уничтожить (ибо что еще могли означать ее слова?) птицу, стоявшую у нее на пути.
   - Нет, Изольда, - пробормотал он, - может, я и слаб, но не настолько. Она снова сделала меня вашей. Я больше не люблю ее. На этот раз мое сердце больше никогда не дрогнет!
   Но чайка не ответила; она была странно неподвижна, подумал он. Становилось темно, он зажег свечу и заглянул в клетку... Она лежала на дне, расправив крылья, ее глаза были тусклыми и затуманенными, желтый клюв приоткрыт, ее скрюченные ноги уже окоченели.
   Она была совершенно мертва. Дух Изольды, как она когда-то предсказывала, не смог вынести его откровения о непостоянстве.
  

* * *

  
   В первом порыве раскаяния у Филмера не было ощущения обретенной свободы. Напротив, он чувствовал себя более бесповоротно связанным, чем когда-либо. В каком бы виде ни явился дух Изольды, он поклялся, что тот никогда больше не будет огорчен малейшим непостоянством с его стороны. Возможно, подумал он, когда она поймет искренность его раскаяния, то вернется к нему в какой-нибудь более достойной ее форме.
   И, чтобы у него всегда была под рукой защита от дальнейшего отступления, он отнес чайку к одному из лучших таксидермистов Лондона. Но тот держал ее долго - и незаметно мысли Филмера начали возвращаться к Дориэль Челлис. Неужели она действительно была такой бессердечной, какой казалась? Она умоляла его "избавиться" от чайки: не могла ли она просто иметь в виду, что он должен расстаться с ней? Если так, то как несправедлив он был к ней! А что, если Изольда покинула птицу из жалости к ним обоим? В таком случае он просто расстроил ее великодушное намерение.
   Его отношения с Фрэнком с того памятного воскресного дня носили самый отдаленный характер; они никогда не разговаривали друг с другом, за исключением тех случаев, когда работа в их отделе приводила их в соприкосновение; но он не видел причин, почему бы ему не написать Дориэль, и однажды вечером в феврале, возвращаясь домой из офиса, он решил сделать это.
   Но не успел он отнести настольную лампу к письменному столу и сесть писать, как в оцепенении откинулся на спинку стула.
   На чистой поверхности блокнота крупными неровными буквами было выведено предложение, от которого у него похолодело сердце, когда он читал.
   - "Больше не могу. Возможно, вернусь. Изольда", - гласило сообщение.
   Она вернется! В какой форме? Вряд ли чайки - так как она была в руках таксидермиста. Ясно было только одно - в конце концов, она не собиралась отпускать его, и с этим духовным посланием, смотревшим ему в лицо, было невозможно написать письмо Дориэль.
   Пока он сидел, пытаясь собраться с мыслями, раздались три негромких стука в дверь, так, как он знал, никогда не стучала служанка; он попытался сказать: "Войдите", но его высохший язык отказался повиноваться ему. Дверь медленно отворилась, и на пороге появилась фигура, которая, даже в относительной темноте, как он знал, могла быть только Изольдой. По крайней мере, подумал он, на этот раз она пришла в человеческом облике.
   - Разве я не желанная гостья для вас, Парменас? - произнесла она голосом, который он так хорошо помнил. - Или вам слишком противно то, как я себя вела?
   - Если вы имеете в виду... слизняков, Изольда, - ответил он, - забудьте о них. Я не могу возложить на вас ответственность за аппетиты той формы, которую вы приняли!
   - Боюсь, я не понимаю, - сказала она, и он понял, что она не помнит или не хочет, чтобы ей напоминали об этом инциденте в ее недавнем аватаре.
   - Вы помните о том, как клюнули руку Дориэль... мисс Челлис? - сказал он. - Это была неестественная вспышка ревности - вас спровоцировали.
   - Не припомню, чтобы клевала кому-нибудь руку, - сказала она. - И кто такая мисс Челлис?
   - Неужели вы действительно забыли девушку, которая нелестно отзывалась в ваш адрес, когда вы были в той клетке? - ответил он. - Это была мисс Челлис.
   - Когда я была в той клетке! - медленно повторила она. - Парменас! о чем вы говорите?
   - Вы вспомните, - сказал он. - Подумайте, Изольда! В тот последний день в Веймуте, когда вы торжественно пообещали, что, если умрете раньше меня, придете ко мне в образе белого голубя, разве вы не помните?
   - Я когда-нибудь говорила что-нибудь настолько нелепо сентиментальное? - спросила она.
   - Ах, не сердитесь, Изольда! Потому что вы сдержали свое слово. Да, в ту роковую ночь, когда утонула "Серна", в мое открытое окно влетела птица, не совсем белая голубка, а серая чайка, но я сразу узнал вас - по крайней мере, почти сразу. И я привез вас сюда и держал в этой самой клетке до тех пор, пока... пока вы не смогли больше оставаться в чайке... Значит, вы забыли? Не имеет значения, так как вы снова вернулись ко мне.
   Она довольно неожиданно бросилась в ближайшее кресло (он и раньше предложил бы ей его, если бы не впечатление, что духи никогда не садятся), а затем - к его крайнему изумлению, ибо в жизни она редко позволяла себе даже улыбку - разразилась раскатами полуистерического смеха.
   Сначала ему показалось, что она судорожно всхлипывает, но вскоре понял, что ошибся.
   - Как вы могли так подумать? - воскликнула она, как только смогла говорить. - С моей стороны ужасно смеяться, потому что это действительно очень трогательно, но чайка... Я!.. О, это слишком!
   - Но это правда! - заверил он ее. - Я мог бы показать вам чайку, ее чучело!
   Это снова заставило ее расхохотаться.
   - Но я не была в этой штуке! - воскликнула она. - Как я могла? Но, кажется, вы действительно все это время принимали меня за привидение!
   - Моя бедная Изольда, - сказал он, стараясь говорить ей правду как можно мягче и внимательнее, - неужели вы действительно не знаете... в вашем теперешнем состоянии?
   - Не будьте таким глупым! - раздраженно ответила она. - Как я могу быть призраком, если я не мертва? Вот, снимите этот зеленый абажур с лампы и посмотрите на меня хорошенько... Как вы можете видеть во мне что-то призрачное?
   Она сидела в белом свете лампы без абажура, и Филмер вынужден был признать, что она действительно была существом из плоти и крови, потому что в ее крепком телосложении почти не осталось следов хрупкой и почти прозрачной формы Изольды прошлого августа - были даже признаки приближающегося двойного подбородка!
   - Да, - медленно произнес он, - теперь я вижу. Вы не призрак, Изольда!
   - Может быть, вы предпочли бы иное? - сказала она.
   Он не мог отделаться от чувства, что он остался верен ей, и что она здесь, чтобы заявить на него права; но все, что он сказал, было: "Изольда! Я был верен вашей памяти все эти утомительные месяцы!"
   - Вы в этом совершенно уверены? - спросила она. - Только честно, Парменас?
   - Возможно, были моменты, - признался он, - когда чайка не смогла заполнить ноющую пустоту в моей жизни.
   - А потом вы подобрали эту мисс... как ее зовут? Челлис, не так ли? - на освободившуюся вакансию? Я очень рада, что вы ее выбрали!
   - Я все еще ваш, - сказал он, - если вы захотите заявить на меня права.
   - Но предположим, что я этого не сделаю... вы воспользуетесь своей свободой, чтобы сделать предложение этой девушке Челлис? Что ж, вы можете это сделать, Парменас, - вы свободны.
   - Это слишком великодушно! - воскликнул он в порыве донкихотства. - Нет, Изольда, я не могу принять эту жертву!
   - Это вовсе не жертва, потому что я уже принадлежу другому.
   - Что? - воскликнул он с невыразимым облегчением. - Значит, вы вышли замуж за мистера Тоудевина?
   Настала очередь Изольды смутиться.
   - Нет, не за него, - ответила она, - за другого. Кто был на борту "Серны" в ту ночь. Я сидела в крытом кресле на палубе, и герой пришел и разделил его со мной. Мы обнаружили, что у нас много общего. Когда произошла катастрофа, он посадил меня в одну из шлюпок с несколькими матросами, и мы дрейфовали несколько дней. Он не делал мне предложения до тех пор, пока мы не съели последний бисквит, и, полагая, что в любом случае нам осталось жить совсем недолго, я приняла его предложение. Люди на лайнере, который нас подобрал, приняли нас за молодоженов, и, не желая, чтобы нас опознали, я не стала их разочаровывать. Мошенничество было вполне невинным, потому что, как только мы прибыли на Мальту, я стала миссис Голдингем.
   - Вы могли бы сообщить мне обо всем этом раньше, - сказал он: - Это избавило бы меня от значительных неудобств.
   - Я не вынесла бы, если бы разрушила ваше представление обо мне, как об идеале, - объяснила она. - Я чувствовала, что вам лучше думать обо мне, как о мертвой, чем узнать правду. И еще нужно было подумать о мистере Тоудевине. Но с тех пор он женился. Затем я подумала, что, поскольку я собиралась отправиться в Южную Африку, было бы, пожалуй, справедливо прийти и сказать, что вам больше не нужно горевать обо мне. Поэтому я пришла - только для того, чтобы обнаружить, что вы тоже неверны. Ах, в мужчинах нет такого понятия, как постоянство!
   - Вы бы так не говорили, - возразил он, - если бы знали, как я дорожил чайкой ради вас, Изольда!
   Она снова начала смеяться.
   - Я думаю, что были... интервалы, - сказала она, - и я полностью отказываюсь отвечать за все. Но теперь никто из нас больше не будет стоять у вас на пути. Я должна бежать, а то мой муж будет задавать неудобные вопросы... Прощайте, Парменас, примите мои наилучшие пожелания!
  

* * *

  
   Она ушла, - и он был свободен, действительно свободен, - чтобы написать Дориэль. Хотя: зачем ему писать, когда он может пойти к ней и сказать ей все, глядя прямо в глаза? Через десять минут он уже ехал в экипаже в Крейвен-Хилл-Гарденс.
   Когда он добрался до дома, уже стемнело, но не настолько, чтобы он не заметил временного навеса над входной дверью. Итак, Челлисы устраивали танцы или вечеринку. Он знал, что утратил все права на приглашение, но был уверен, оно у него будет, когда Дориэль поймет, что он, наконец, в здравом уме и навсегда излечился от своего фантастического заблуждения.
   Он спросил "мистера Фрэнка", имея в виду сначала разобраться с Челлисом, которого, как теперь с некоторым беспокойством вспомнил, в тот день не было в офисе. Однако он не мог быть серьезно болен, так как слуга проводил его в бильярдную, где Фрэнк лениво перекатывал шары.
   Он был явно удивлен, увидев Филмера, хотя и старался не выказать этого.
   - Садитесь, старина, - сказал он так сердечно, как будто между ними не было никакой прохлады. - Жаль, что вы не смогли прийти раньше, но лучше поздно, чем никогда!
   - Я... я не мог прийти раньше, - сказал Филмер и добавил, сглотнув: - Я не могу не бояться, что вы и... и Дориэль подумали, будто я вел себя довольно странно... из-за этой несчастной чайки, вы знаете.
   - О, все в порядке! - поспешно сказал Фрэнк. - Наконец-то вы от нее избавились, да?
   - Она умерла, - просто ответил Филмер. - Я выставил себя из-за этого ужасным ослом. Теперь я это вижу!
   - Тогда не говорите больше об этом. Мы понимаем, как это было, - заявил Фрэнк, который, казалось, необъяснимо стремился избежать этой темы.
   - Но я должен сказать Дориэль, что пришел в себя.
   - Послушайтесь моего совета и оставьте все как есть, - посоветовал Фрэнк. - И в любом случае, вы не можете сейчас ничего сказать Дориэль - она уже на полпути в Дувр!
   - В Дувр! зачем она поехала в Дувр? - спросил Филмер, испытывая любопытство разочарования.
   - Ну, они остановятся там только на ночь, - сказал Фрэнк, - по пути к Итальянским озерам.
   - Они? - переспросил Филмер. - Значит, ваша мать тоже уехала?
   - Не совсем так! - со смехом ответил Фрэнк. - Дориэль и Сесил Моубрей - у них медовый месяц. Разве вы не знали? Я полагал, вы получили приглашение. Дориэль хотела послать вам одно.
   На мгновение показалось, что бильярдный стол и лампы закружились, а затем Филмер услышал, как он сказал совершенно спокойно и естественно:
   - Нет, я ничего не получил. Вы сказали - Сесил Моубрей?
   - Да, он очень хороший парень. Вы встречались с ним здесь в последний раз, когда обедали с нами, разве вы не помните? Тогда все только начиналось. Мы заглянули, чтобы сообщить вам новость, в воскресенье, как раз перед Рождеством, и ушли, не сделав этого по какой-то причине. Не хотите подняться и взглянуть на подарки? Они еще не убрали их, и среди них есть довольно любопытные.
   Но Филмер думал, что в тот вечер у него вряд ли есть на это время.
   - Ну, я не буду просить вас остаться и поужинать сегодня вечером, потому что это было бы довольно скверно для вас - нам не будет слишком весело, теперь, когда Дориэль уехала. Вы должна прийти и познакомиться с ними обоими, когда они вернутся из свадебного путешествия.
   - Спасибо, - сказал Филмер, - я... я так и сделаю. Когда будете писать, передайте миссис Моубрей, что я желаю ей всяческого счастья.
  

* * *

  
   Несколько часов спустя он вернулся в Спринг-Гарденс, съев унылый ужин в итальянском ресторане, с удивлением обнаружив, что может есть, и что не испытывает никаких особых эмоций. Но правда заключалась в том, что он все еще был ошеломлен пережитым потрясением.
   Войдя в гостиную, он обнаружил на столе большую деревянную коробку, которую открыл, не имея ни малейшего представления о том, что может быть внутри.
   В ней был стеклянный ящик, в котором на скале, покрытой сухими водорослями и с фоном, не совсем подходящим для бескрайнего океана, сидела чайка в реалистичной позе.
   Она была восхитительно набита, и в стеклянных глазах, бросавших ему вызов, он, казалось, увидел блеск циничной насмешки, как будто птица ликовала при мысли о долгом и успешном обмане, с помощью которого получала пищу и кров, и самое почтительное и неослабевающее внимание - и все это под ложным предлогом!
   Он почувствовал внезапный порыв уничтожить ее тут же, а вместе с ней и все следы своего увлечения - он уже схватил кочергу для этой цели, - и затем его рука расслабилась.
   В конце концов, мстить мертвым было не только жестоко, но и по-детски. Кроме того, эта бедняжка не обманула его - это он обманул самого себя. И тут он вспомнил, как много она - если эта птица была самкой, ибо он считал ее пол само собой разумеющимся - сделала, чтобы поддержать его в начале его воображаемой утраты; он подумал о терпении, с которым она, дикая морская птица, перенесла плен, о ее бесстрашном доверии к нему и ее немых усилиях быть его спутницей; и его сердце смягчилось.
   Хотя она и была чайкой, она была единственным существом, которое оставалось верным ему до самого конца. Таким образом, стеклянный футляр остался нетронутым - но не в гостиной Филмера: он чувствовал, что не выдержит иронического вопрошания этих искусственных глаз, - и чучело чайки стало самым дорогим украшением в гостиной его экономки.
   На самом деле, добрая женщина ценит его гораздо больше в его нынешнем состоянии, чем когда-либо во плоти, когда, как она замечает - с большей точностью, чем осознает, - "Она не могла бы создать больше беспорядка и проблем, если бы была человеком!"
  

ЧЕМОДАН-ПУТЕШЕСТВЕННИК

  
   По внешнему виду это вполне обычный Гладстон, но либо корова, которой он был обязан своим существованием, была исключительно непостоянна в своих привычках, либо чемодан одержим каким-то низшим демоном с элементарным чувством юмора.
   Продавец в магазине чемоданов, где я его купил, заверил меня, что я найду его очень хорошим маленьким чемоданом, - за такую цену, - но я отдаю ему справедливость, полагая, что, как и я, он был обманут его чрезвычайно безобидным внешним видом.
   Я не часто путешествовал с ним, прежде чем с негодованием осознал, с какой грубой небрежностью носильщики на каждой линии, по которой я путешествовал, относились к багажу, переданному на их попечение.
   Я попытался взять его с собой в экипаж, но он отказался лезть под сиденье, в то время как оказался слишком громоздким, чтобы долго оставаться на полке, предназначенной только для легких предметов, поэтому я доверил его носильщику, сам наклеил на него ярлык и больше не думал о нем, пока не прибыл на предназначенную мне станцию; чемодан, конечно, случайно, сделал это только спустя несколько часов.
   Поначалу, - в особенности это относилось к посещению сравнительно незнакомых людей, - я стеснялся войти в гостиную загородного дома и присоединиться к большому и официальному обеду в одежде, в которой путешествовал, но со временем привык к этому. Некоторые из моих собратьев-путешественников, - особенно когда я снова встречался с ними в точно таких же условиях, - без сомнения, пришли к выводу, что я отказываюсь переодеваться к обеду по каким-то своим тайным соображениям. Те же, кто знал, удивлялись отсутствию у меня достаточного интеллекта, чтобы позаботиться о своем собственном багаже, как другие люди. Они не теряли свои чемоданы.
   И все же, хотя теперь я, конечно, понимаю, насколько был слеп, я продолжал обвинять носильщиков, инспекторов движения, начальников станций, даже самого себя, в течение нескольких месяцев, прежде чем мне пришло в голову заподозрить чемодан. Как я мог вообразить, что под его гладкой и флегматично респектабельной поверхностью кипит подавляемый бунт, что страсть к свободе и независимости пропитала каждую клеточку его кожи?
   Возможно, мои глаза даже частично не открывались до одной осени, когда я гостил у друзей в Эйршире. Мой чемодан присоединилась ко мне там через день или два, добравшись до Инвернесса. Итак, по пути на юг из Эдинбурга в Йорк я увидел чемодан вместе с другим багажом в составном багажном фургоне и занял купе, непосредственно примыкающее к нему, специально для того, чтобы следить за ним.
   В Йорке пожилой охранник попытался убедить меня, что мой багаж находится в другом конце поезда, и, хотя я настойчиво требовал его, спор был прерван прибытием нескольких огромных дорожных сундуков, которые монополизировали его внимание. В конце концов, мне пришлось самому войти и опознать свою собственность. Я вытащил все, кроме своего чемодана, который мог видеть, но не мог дотянуться, за грудой другого багажа; как раз в этот момент поезд тронулся, и мне пришлось выпрыгнуть, чтобы не попасть в Питерборо. Чемодан, конечно, отправился дальше.
   Он снизошел до того, чтобы вернуться поздно ночью, но с этого момента моя уверенность в нем пошатнулась. Я не мог понять ни такого упрямства и хитрости в простом чемодане, ни того, как он ухитрился завербовать в качестве своих сообщников не только дорожные сундуки, но и белобородого шотландского железнодорожного охранника. Я только чувствовал, что в будущем, даже на выходные, предпочел бы брать с собой саквояж. Я ожидал, что, по крайней мере, мы будем прибывать одновременно. Итак, чемодан был обречен на бесславное безделье до следующего лета, когда я, не без дурных предчувствий, решил дать ему еще один шанс, позволив ему сопровождать меня и еще один мой чемодан в моих континентальных странствиях.
   Любой обычный чемодан был бы тронут этим обращением к его лучшим чувствам - мой просто рассматривал это как возможность отработать долгую задолженность. Все началось еще в Париже, где я видел, как мой багаж регистрировался на Мюнхен, и я должен был получить его на Восточном вокзале. Меня разбудили около 1.30 ночи, чтобы я пошел в багажный вагон, где его должны были осмотреть таможенники. Но он избавил их от этих хлопот, заставив кого-то положить его в экспресс до Карлсбада, и, что меня еще больше смутило, он подговорил мой до сих пор безупречный чемодан сбежать с ним. Они вернулись вместе через день или два, и, хотя мне показалось, будто я вижу признаки депрессии, если не раскаяния, в "безупречном" чемодане, чемодан-путешественник сохранял скромное спокойствие кошки.
   У чемодана, между прочим, имелся замок, закрывавшийся ключом - которым никогда нельзя было открыть его быстрее, чем за четверть часа, - досадная задержка при пересечении границы. Наконец ключ сломался в замке, и мне пришлось послать за итальянским слесарем, чтобы его открыть - унижение, которое, боюсь, уничтожило остатки самоуважения, все еще сохранявшиеся в чемодане. Он вываливался на платформу, нагло зевая, и начинал извергать предметы, чего никогда не позволил бы себе воспитанный чемодан. Итальянские чиновники, в конце концов, отказались регистрировать его без мер предосторожности, таких как прочная веревка и свинцовая печать, на которой, к сожалению, не было штампа с именем Соломона, и каждый раз, когда он перевязывался и запечатывался подобным образом, мне приходилось платить дополнительную плату.
   Всякий раз, стоило мне только на мгновение оторвать от него взгляд, он ускользал. Он видел Италию значительно больше, чем я, поскольку я много времени тратил на то, чтобы описать его характерные приметы чиновникам, которые с неторопливой тщательностью составили бесчисленные документы, его касающиеся. Он вернулся из этих эскапад совершенно разбитым; мне пришлось укрепить его железными скобами, в то время как он оставался постоянно открытым. Тем не менее, мне удалось благополучно доставить его домой, хотя он почти ухитрился вернуться в Кале на следующем пароходе из Дувра.
   С тех пор он снова пребывал в покаянном уединении до самого последнего Рождества. Затем - возможно, под влиянием сезона - я смягчился. Я проводил Рождество недалеко от города, и подумал, что чемодан, должно быть, к этому времени устал от дурачеств, поэтому я взял его с собой в экипаж в ту особенно туманную среду, которую лондонцы вряд ли забудут. Мой экипаж, высадив меня в тупике, отказался везти меня дальше, так что мне пришлось добираться до окружной станции Виктории так быстро, как я только мог. Я не пожалел, когда незнакомец, который, - насколько было видно в тумане, - казался достаточно респектабельным, предложил отнести его для меня.
   Теперь я знаю, что он был совершенно честен, но, признаюсь, тогда у меня возникли сомнения в этом, ибо, отпустив его на вокзале, я обнаружил, что мой проклятый чемодан исчез за то короткое время, пока я брал билет. Я не ожидал увидеть его снова. Для вора было слишком легко скрыться с ним в тумане, и, в целом, я даже испытал некоторое облегчение, избавившись от него. В кои-то веки, - я усмехнулся при мысли об этом, - он переоценил себя в своем коварстве.
   Но я ошибся. Чемодан оказался в последнем месте, где я ожидал его найти, - в камере хранения. Каким-то образом, в тот момент, когда я поставил его у кассы, он сумел внушить человеку (который, наверное, был немного идиотом), что его оставил его друг. Поэтому он взял его, - только для того, чтобы увидеть свою ошибку и передать чемодан носильщику, который, как только у него появилось время, отнес его суперинтенданту. И все же, чемодан отказался следовать со мной, что, очевидно, было его намерением с самого начала. Я не могу отделаться от мысли, что-то болезненное и порочное должно присутствовать в чемодане, предпочитающем провести Рождество в камере хранения, а не в веселом семейном кругу.
   После этого последнего унижения я чувствую, что все дальнейшие попытки с моей стороны цивилизовать чемодан должны быть оставлены. Но при этом - имею ли я право навязывать его обществу? Я в этом сомневаюсь. Если бы я подарил его цыганскому табору, он мог бы поселиться со своими собратьями-кочевниками. Или, может быть, из чистого упрямства, он непременно отыщет путь обратно ко мне. Возможно, найдется какой-нибудь добрый читатель, обладающий талантом возвращать брошенный багаж, который захотел бы его принять? Если это так, я буду рад отдать его любому, кто возьмет на себя обязательство обеспечить ему дом.
   Возможно, это не такой уж плохой чемодан, и он просто ищет того, кто действительно его поймет.
  

МАГИЧЕСКАЯ "H"

(история современной дьявольщины)

  
   [Я не сам придумал эту историю - я бы не осмелился. И я не стану клясться в том, что она правдива во всех деталях. В ней есть многое, что я могу принять только с множеством оговорок; есть также некоторые вещи, кажущиеся мне откровенно невероятными. Тем не менее, я передаю ее в том виде, в каком мне ее рассказал общительный и довольно потрепанный незнакомец в метро между станциями Шепердс-Буш и Тоттенхэм-Корт-роуд в субботу 1 апреля прошлого года. Я могу установить точную дату, потому что это был день, когда я потерял свою записную книжку. Незнакомец резко начал с замечания о единственном значении буквы "h" как пропуска в приличное общество. "Мне довелось, - сказал он, - столкнуться с довольно поразительными вещами, и если вы хотите об этом услышать...", после чего поведал мне следующее, причем за некоторую напыщенность изложения я не несу никакой ответственности.]
   - Гарольд Хипперхольм в то время, когда я только познакомился с ним, казался мне молодым человеком, которого Фортуна осыпала самыми дорогими подарками. Респектабельного, хотя и не выдающегося происхождения, он обладал исключительной внешностью, выдающимся умом, значительными достижениями и совершенно феноменальным богатством. Но, увы! в чаше его счастья присутствовала капля горькой иронии - у него было все - все, что ему только могло понадобиться, - кроме "h". Несчастный молодой человек еще ни разу не смог произнести даже собственного имени!
   В течение некоторого времени едва ли можно было сказать, что он остро страдал от этого недостатка. На самом деле он едва ли осознавал это. Только когда он познакомился с прекрасной леди Айсилией Чилвелл, дочерью графа Стонистера, его недостаток предстал перед ним во всем своем ужасе. Он познакомился с ней на Благотворительной ярмарке, где она помогала продавцу модных товаров, и безнадежно влюбился в нее с первого взгляда. Купив щетку, сделанную, как она уверяла его, собственными руками, за сумму в десять гиней, он осмелился заметить, что "еда была просто ужасной" (eat вместо heat, еда вместо жара - СТ). Впоследствии ему показалось, что она вздрогнула, но в тот момент он ничего не думал об этом; и при их следующей встрече (которая состоялась на Выставке цветов в Ботаническом саду) он смело обратился к ней с вопросом, собирается ли она "в Арлингем в эту субботу". В конце концов, он сделал ей официальное предложение руки и сердца. Без сомнения, его красивая внешность и безупречный костюм, а также тот факт (который он не пытался скрыть), что он был человеком неограниченного достатка, не позволили отказу леди Исилии быть столь резким, как можно было бы ожидать в противном случае. Но она совершенно ясно дала понять, что это был отказ. Даже если бы она сама была в состоянии игнорировать такой непреодолимый барьер, как полное отсутствие "h" у поклонника, она ясно дала ему понять, что ее надменный отец, граф, никогда не допустил бы ее союза с человеком, для которого само существование восьмой буквы алфавита казалось таким проблематичным...
   [Здесь я не могу не заметить, что вряд ли мог подумать, будто какой-нибудь аристократический родитель в наши дни отвергнет такого богатого претендента, как Гарольд Хипперхольм, по такой пустяковой причине. Ибо, хотя я не могу похвастаться знакомством с кем-либо из представителей знати, я читал обличительные речи "Риты" и мисс Корелли, а также часто видел, как безденежные пэры в светских комедиях приветствуют предложения от самых невозможных посторонних, когда они достаточно богаты, с положительным исходом. Так что я был вполне уверен в своей позиции. Незнакомец, однако, ответил, что мое возражение - просто слова, что я, должно быть, временно забыл крайнюю щепетильность, которая, как известно, характерна для Дома Стонистеров. Я признался, что да, и он продолжил свой рассказ.]
   Излишне говорить, что Гарольд пытался изменить ее решение всем красноречием, которым располагал. Он убеждал, что истинное сердце может биться так же верно без своего "h", как и с ним. Он напомнил ей, что сама буква, на которой она делает такое ненужное ударение, скромно игнорирует свое собственное существование, поскольку повсеместно произносится "эйч", а не "хэйч" ("aitch"; "haitch" - название в алфавите английской буквы H - СТ). До тех пор, пока, сказала она ему, он не сможет полностью овладеть неуловимой буквой, он не должен надеяться назвать ее своей! Он оставил ее с твердой решимостью завоевать ее, чего бы ему это ни стоило.
   Он прибег к помощи профессоров ораторского искусства. Они научили его говорить, это правда, - но никто из них не мог научить его произносить "h", а речь без нее так же неспособна воспарить к возвышенному, как херувим с подрезанными крыльями! Настал час, когда он понял, что исчерпал всю человеческую помощь и что отныне его единственная надежда - обратиться за помощью к Силам Зла!
   По чистой случайности он увидел на железнодорожном книжном прилавке том одной из замечательных серий "ABC", озаглавленный "ABC Черной Магии. Для желающих овладеть Темным Искусством. С приложением, содержащим пятнадцать различных формул для вызова демонов". Он купил книгу - ибо для его огромных средств несколько шиллингов были сущим пустяком - взял ее домой и, запершись в своем кабинете, начертил пентаграмму на полу, как было указано, и принялся за работу, чтобы вызвать какого-нибудь безработного демона, который должен был помочь ему достичь своих целей.
   Целыми днями и ночами он трудился без видимого успеха. Время от времени какой-нибудь злой дух, которому нечем было заняться, повиновался его призыву, но как только слышал цель, ради которой его вызвали, то (то ли из отвращения к ее абсолютной тривиальности, то ли для того, чтобы скрыть свою собственную некомпетентность) они проявляли такую ярость, что пугали его почти до безумия. Но пятнадцатая и последняя формула дала более удовлетворительный результат. На этот раз дьявол, откликнувшийся на его зов, был менее ужасен внешне и более любезен манерами. По сравнению со своими предшественниками он был почти низкорослым и, хотя и чернильным, отзывчивым и даже находчивым.
   Я скрываю его имя по очевидным причинам, но он, казалось, не видел никаких трудностей в этом деле. По его словам, все, что нужно было сделать Гарольду, - это раздобыть определенные предметы, список которых он дал ему, и быть в определенном месте к следующей полуночи. Там дьявол взялся встретить его, и вместе они должны были вызвать как можно больше "h" до петушиного крика. Вполне возможно, что дьявол был вдохновлен воспоминаниями об опере "Волный стрелок". Или, возможно, это была его собственная идея. Этого мы теперь никогда не узнаем!
   Убедившись, что согласие никоим образом не повлияет на его будущие перспективы, Гарольд дал его, и демон ушел. Следующий день был потрачен на сбор необходимых черепов, жаровен и т.д., и вскоре после 11 часов вечера Хипперхольм нанял четырехколесный экипаж, чтобы доставить себя и свои оккультные принадлежности на полуночное рандеву.
   Точное место я предпочитаю не указывать; упомяну лишь, что это было место, где пересекались четыре дороги, сразу за пределами города. Вы с легкостью поверите, что в этом путешествии сердце Гарольда не было полностью свободно от опасений. Он не мог не сознавать, что действия, которые вполне могли бы избежать внимания в уединении немецкого леса, неизбежно привлекут внимание в лондонском пригороде. Предположим, он и дьявол предстанут перед лондонским магистратом за нарушение правил дорожного движения? Какая возможность, скажем, для мистера Плаудена! Однако, добравшись до перекрестка и отпустив кэб с лишним шестипенсовиком, он обнаружил, что дьявол пунктуально поджидает его с любопытным приспособлением, чем-то средним между котлом и машиной вроде линотипа. Они очертили круг с черепами, лампами и всякой всячиной, а затем началась странная работа. Но, как и предполагал Гарольд, не обошлось без досадных помех - от кэбов, рыночных повозок, ночных экипажей и тому подобного. К счастью, у дьявола был короткий и краткий метод борьбы с ними. Однажды, на критической стадии разбирательства, констебль, дежуривший ночью, подошел с просьбой узнать, "что они задумали", но дьявол объяснил, что они проверяют газовые трубы по указанию местного городского совета, и полицейский ушел вполне удовлетворенный, пожелав им спокойной ночи.
   Наконец, задолго до того, как самый ранний деревенский петух стряхнул с себя дремоту, ужасная задача была выполнена. Я не могу представить точные цифры их производства, но это может быть безопасно оценено в несколько миллионов - достаточный запас "h", чтобы обеспечить самого заядлого и разговорчивого кокни, по крайней мере, на восемнадцать месяцев!
   Я не должен забыть упомянуть, что дьявол, прежде чем уйти, заметил с дьявольским хихиканьем, - Гарольд в то время был слишком взволнован, чтобы придать ему какое-либо значение: "Кстати, мой друг, должен предупредить вас, что шесть из этих "h" - "неправильные"", после чего провалился сквозь землю, и Хипперхольм больше никогда его не видел.
   Но его настроение было приподнятым, когда он поспешил домой со своими нечестными приобретениями. Я слышу, как вы спрашиваете (я не открывал рта, но вопрос, безусловно, пришел мне в голову), - каким возможным способом можно ввести в организм любого смертного запас букв, даже из инфернальной матрицы? Я могу только ответить, что не имею ни малейшего представления, но что ассимиляция, несомненно, имела место. Как только Гарольд добрался до своих покоев, он поспешил проверить свои новые способности. Случилось так, что он принял великодушное предложение "Таймс" одолжить ему на неделю их словарь "Новый век", безвозмездно, и теперь он прочел все буквы "h" в одном из томов без единой неудачи. Он как раз ликовал по этому поводу, когда неожиданно появилась его Фея-хранительница... [Фея, появившаяся так скоро после дьявола, должно быть, вызвала у меня невольное удивление, потому что рассказчик немедленно объяснил:] Вы можете знать или не знать об этом, но у некоторых людей есть Фея-хранительница, чье дело, согласно столь выдающемуся авторитету в этом вопросе, как мистер У. С. Гилберт, следить за тем, чтобы они не попадали в неприятности, или вытаскивать их, когда с ними это случилось. Хипперхольм был одним из избранных, и Фея-хранительница, услышав его рассказ о жуткой сцене, разыгравшейся на перекрестке, естественно, выразила сильное неодобрение его действиям. Она считала, что он поступил крайне неосторожно, вступив в какие-либо отношения с дьяволом, который почти наверняка прикончит его в долгосрочной перспективе. Гарольд ответил, что этот человек, по-видимому, достаточно порядочный и не делал никаких попыток связать его какими-либо обязательствами, и что, во всяком случае, он получил несколько миллионов "h" в результате сделки.
   - Но я так поняла, - сказала фея, - что шесть из этих "h" - если использовать несколько туманное выражение вашего нового друга - "неправильные"?
   - Так оно и есть, - ответил Гарольд, - но что такое полдюжины из всех этих миллионов?
   - И все же, - сказала она, - если хотя бы одна из шести явится в присутствии леди Исилии или ее отца, прежде чем она станет вашей невестой, этого будет достаточно, чтобы уничтожить вас!
   Гарольд сказал, что, согласно теории вероятностей, вероятность этого невелика.
   Фея возразила, что, с вероятностью или без вероятности, он может попасть в затруднительное положение.
   - В таком случае, - сказал он, - я думаю, вы могли бы предупредить меня раньше, а не после того, как я затеял такое предприятие.
   Она сказала, что это его вина, а не ее, потому что, если бы его предыдущее поведение не было столь неизменно сдержанным, - ее офис был практически синекурой, - она бы ни за что не пропустила того дня, в течение которого все зло было сделано. - К счастью, однако, - добавила она, - еще не поздно воспрепятствовать ему - даже сейчас. Возьмите этот талисман, - и тут она протянула ему маленький хрустальный медальон в виде божьей коровки в натуральную величину. На самом деле, такую безделушку вы можете увидеть почти в любой ювелирной витрине, иногда она стоит всего восемнадцать пенсов, хотя цена будет варьироваться в зависимости от размера. - Возьмите это, - сказала она, - и если какая-нибудь буква ускользнет от вас в какой-нибудь неосторожный момент, оставленная без присмотра ее законным носителем, вам стоит только прикоснуться к своему медальону, и все будет хорошо!
   Сразу же после ее ухода Хипперхольм прикрепил амулет к цепочке своих часов, хотя даже тогда он не ожидал, что когда-нибудь сможет испытать его силу. В тот же день он в богатом костюме направился к графу и, без малейшего усилия назвав дворецкому свое полное имя, был препровожден к леди Исилии.
   Поначалу она едва могла поверить ему, когда он сообщил ей радостное известие, что единственное препятствие их союзу теперь устранено, но когда она испытала невыразимое счастье, услышав, как он триумфально наматывает длинную цепочку слов, начинающихся на "h" и включающих такие составные части, как "hedge-hog", "heart-whole" и даже "hen-house", ее последние сомнения исчезли, и она признала, что теперь он может говорить с ее родителем, не опасаясь, что раздражительный старый пэр призовет своих слуг, чтобы выгнать его из помещения.
   Если Хипперхольм вел себя с некоторой неискренностью, побуждая леди Исилию поверить, будто его мастерство было результатом уроков, которые он получил в ораторском искусстве, мы не должны осуждать его слишком сурово по этому поводу. Как мало у кого из нас в его положении хватило бы морального мужества признать сомнительные средства, с помощью которых на самом деле были получены такие "h"! Правильно или нет, но он сохранил свою зловещую тайну до конца.
   Лорд Стонистер, когда Гарольд попросил у него руки его дочери, согласился, хотя и без энтузиазма, на пробную помолвку, о которой, как вы, несомненно, помните, было должным образом объявлено в "Морнинг пост".
   Но все еще предстояло страшное испытание. Ему пришлось пройти обследование у высокородных и крайне критичных родственников Исилии. С этой целью граф пригласил семью принять участие в роскошном и изысканном полднике в своей городской резиденции на Белгрейв-сквер.
   Собрание было небольшим, но избранным, в него входили, как и тетя Исилии, герцогиня Марс и ее дочь, леди Фресия Дедкотт; граф и графиня Нортпол; лорд Норман Боуко (еще один кузен); сэр Бэзил Иске; достопочтенный Дж. Медуза Глэйр, миссис "Джек" Фрост и еще одно или два имени - все они вам знакомы, и некоторых из владельцев вы, вероятно, не раз встречали в обществе.
   [Я не мог припомнить, чтобы когда-либо слышал о ком-либо из них - но разве есть англичанин с душой настолько мертвой, чтобы признаться в незнании своего собственного пэра? Я пробормотал согласие, из которого можно было сделать почти любой вывод, и незнакомец продолжил.]
   - Хипперхольм немного нервничал в начале; ему было довольно трудно с ними ладить - фактически, они буквально парализовали его. Но Любовь, так сказать, придала ему храбрости. Он приложил все свои силы, чтобы разрушить ледниковые чары, и ему удалось оправдать свои надежды. Постепенно наступила всеобщая оттепель, пока даже гордый старый граф не смягчился настолько, что настоятельно порекомендовал ему съесть вторую порцию яичницы с ветчиной и поддержал его в любезной, добродушной манере, когда он проявил некоторую нерешительность по этому вопросу.
   Это совершенно успокоило Гарольда.
   - Поскольку, - ответил он с грациозным почтением, которое ему очень шло, - поскольку ваша светлость так настаивает, я возьму еще одно яйцо-пашот - с "am"... - Это слово вырвалось прежде, чем он смог предотвратить его. Он был так абсолютно уверен в нем - а оно оказалось "неправильным"!
   Надменные аристократы, сидевшие за столом, уже заметно напряглись; леди Исилия смертельно побледнела; ее благородный отец встал, ощетинившись, с явным намерением объявить помолвку "расторгнутой", - когда Хипперхольм вдруг вспомнил о божьей коровке в кармане. Он дотронулся до нее с отчаянной поспешностью и, сделав это, услышал, как безмятежно закончил свою фразу: "удовольствием". Он был спасен! Он восстановил свой прежний контроль над буквами, и к тому времени, когда появились напудренные лакеи, чтобы убрать со стола, он был полностью признан одним из членов семьи. Тем не менее, в тот момент это было неприятным потрясением, хотя эффект вскоре исчез из его памяти. Он сказал себе, что все кончено и вряд ли повторится снова.
   Прошли несколько недель, а затем он снова оказался на самом краю такой же пропасти. Его пригласили вместе с невестой и ее отцом присоединиться к некоторым членам "Смарт Сет" в поездке в Эппинг-Форест, и почетная компания ехала в экипаже, запряженном четырьмя лошадьми, по аллее великолепных буков. Чувство близости с такой компанией, очарование общества леди Исилии, лазурное небо, великолепное солнце, окружающая обстановка в целом - все это опьяняло его чистым счастьем. Он впал в лирическо енастроение.
   - О, какое облегчение, - воскликнул он, - невыразимое освежение для таких пресыщенных мирян, как мы, сбежать - хотя бы на день - от лихорадочных светских раутов к таким сельским сценам, как эти! Чтобы насладиться ароматом папоротника, пением птиц и "um"... - Он замолчал в ужасе; он собирался сказать "жужжание насекомых", - потому что мухи были необычайно назойливы в то лето, - но еще одно фальшивое "h" вероломно предало его!
   - Да? - сказал мрачный старый граф, сидевший напротив, тоном саркастического поощрения. - Прошу вас, продолжайте. Вы начали: "um"...
   - Шелестом листвы! - едва успел закончить Гарольд, сжимая свой талисман - и, как и прежде, опасность была предотвращена.
   Последовал еще один интервал такого абсолютного иммунитета, что возможность когда-либо снова пропустить букву казалась немыслимой... А потом, как гром среди ясного неба, раздалось самое безошибочно неправильное "un"! Он договорился сопровождать свою невесту на Торжественный праздник, бывший одним из главных мероприятий того сезона и на котором, как ожидалось, должны были присутствовать члены Королевской семьи. Это было в Рошервилл-Гарденс, и леди Исилия, в минуту каприза настояла на том, чтобы вечеринка прошла на обычном пароходе. Хипперхольм, облачившись в безупречный сюртук, вполне естественно, счел более благоразумным надеть шляпу с козырьком, так было меньше шансов, что ее сдует. Когда он присоединился к остальным на пристани Чаринг-Кросс, лорд Норман Боуко, который, как обычно, был в синем полосатом костюме для отдыха и высоком белом цилиндре, позволил себе высказать несколько замечаний по поводу выбора Гарольдом головного убора. Это была не совсем насмешка, но достаточная, чтобы задеть Хипперхольма.
   - Я хотел бы, чтобы вы знали, милорд, - возразил он, - что джентльмен может выглядеть джентльменом в любом "at"!.. - Когда роковое слово слетело с его губ, он поймал взгляд графа и схватил свой талисман одновременно. "Одеянии", - спокойно заключил он, и плохо скрываемое смущение лорда Нормана, более мягкое выражение лица его дяди и гордый румянец, заливший лицо леди Исилии, сказали ему не только о том, что его оплошность была успешно устранена, но и о том, что он действительно поднялся на ступень выше в их глазах!
   И что удивительного, если, когда была назначена дата их свадьбы и разосланы приглашения на церемонию, у него больше не было никаких опасений? И все же, как бы мало он ни думал об этом, среди роз, устилавших его путь к алтарю, скрывалась еще одна ловушка, и быстро приближался момент, когда он увидит, как она зияет перед ним!..
   [- Полагаю, - вставил я, - с ней случилось то же, что и с остальными. Если нет, то какой смысл вообще дарить ему талисман?
   - Не торопитесь! - сказал незнакомец, многозначительно похлопывая меня по плечу (у него была неприятная привычка призывать меня к вниманию таким образом в ходе своего рассказа). - Подождите, пока не услышите продолжение.
   К этому времени мы уже прибыли на Бонд-стрит, и я ждал продолжения. Когда я выходил из Британского музея, то ничего не смог с собой поделать.]
   - Вы только что намекнули, - сказал болтливый незнакомец, когда поезд отъезжал от станции Бонд-стрит, - что, даже если с Хипперхольмом случится еще какое-нибудь несчастье, на талисман, подаренный ему Феей-Хранительницей, можно будет смело положиться, чтобы спасти его. Это было очень естественное предположение с вашей стороны, и в основном совершенно правильное. При обычных обстоятельствах общеизвестно, что фея полностью соответствует среднему демону. Но такие расчеты всегда могут быть нарушены какой-нибудь тривиальной случайностью, которую совершенно невозможно предвидеть. Как вскоре обнаружил Гарольд.
   Он был на блестящем вечере, устроенном некой леди, имя которой не будет названо, в ее великолепном особняке на Парк-лейн. Увлечение обществом в прошлом сезоне, как вы, наверное, помните, приняло форму салонных игр - интеллектуального времяпрепровождения, к которому у Гарольда была природная склонность, и в котором он легко противостоял самым умным из умных. В тот вечер он затмил даже самого себя, и леди Исилия (которая вместе со своим отцом, графом, была, конечно, среди приглашенных) с удовольствием принимала многочисленные поздравления по поводу джентльменских манер и остроумия, проявленных объектом ее выбора. Наконец, после неоднократных триумфов, он должен был подвергнуть себя испытанию, по сравнению с которым все предыдущие были детской игрой. Ему пришлось покинуть комнату, пока остальные члены компании решали между собой, какого знаменитого исторического персонажа по какому конкретному случаю он должен был представлять, и ему оставалось только догадываться, если он мог, по загадочным замечаниям, адресованным ему каждым из игроков по очереди, кем они его считали. Очень возможно, что вы сами играли в эту игру?
   [Играл - но не нашел ее особенно забавной, хотя и не счел нужным об этом говорить.]
   - Итак, Хипперхольм собрал все силы своего ума, чтобы решить эту задачу, но на этот раз он оказался совершенно сбит с толку. Ничто из того, что они говорили, не давало ему ни малейшей зацепки.
   - Должен признаться, милорды, леди и джентльмены, - признался он, наконец, с добродушной откровенностью, - что на этот раз я в затруднении. Я действительно боюсь, что должен попросить вас немного помочь мне, дав мне хоть малейшее "int"!
   Он знал, что случилось, но не был серьезно обеспокоен этем, потому что талисман, как обычно, должен был избавить его от этого, и инстинктивно его пальцы нащупали цепочку от часов. Судите о его ужасе, когда он обнаружил, что хрустального медальона там больше нет! Он тщетно обыскал карманы жилета - ни в одном из них его не было; он каким-то образом потерял его!
   - Малейшее "int", - машинально повторил несчастный в тишине, столь напряженной, что, если бы какой-нибудь из присутствующих патрициев обладал такой вещью, как булавка, и позволил ей упасть, она, несомненно, упала бы с тошнотворным стуком. К счастью, это было не так.
   Хипперхольм огляделся в диком отчаянии, вытирая пот со своего липкого лба, - и тут он заметил сверкающий предмет, лежащий прямо под позолоченным диваном. Он отчаянно нырнул за ним; с невыразимым облегчением он узнал свою потерянную божью коровку, и, когда он снова выпрямился с талисманом в руке, окончание "подсказку для размышления" сорвалось с его губ, и невыносимое напряжение мгновенно ослабло.
   Сразу же после этого ему пришло в голову, что он не может быть никакой другой личностью, кроме короля Гарольда, в случае попадания стрелы в глаз в битве при Гастингсе, что оказалось совершенно правильным.
   Но даже среди всеобщих аплодисментов, приветствовавших это проявление проницательности, Хипперхольм вздрогнул при воспоминании об ужасе, который он только что испытал.
   Он починил крепление талисмана при первой же возможности, после чего снова почувствовал себя неуязвимым. Конечно, можно было ожидать еще двух неправильных "h", но даже если они выскользнут до его женитьбы на леди Исилии, это не будет иметь значения, пока у него под рукой есть талисман, и он будет необычайно осторожен, чтобы не упустить его из виду в будущем.
   Когда она станет его женой, он окажется в большей безопасности. Тогда потребуется больше, чем пара дефектных букв, чтобы разъединить их!
   Так случилось, что в течение оставшихся недель у него ни разу не возникло необходимости использовать талисман, и это обстоятельство настолько усилило его чувство безопасности, что, одеваясь в свадебное утро для церемонии, ему пришло в голову, что он может спокойно оставить медальон на туалетном столике.
   Он всегда считал, что это довольно дешевое и безвкусное украшение для человека его достатка; это было бы неприглядным пятном на великолепии его наряда по такому важному случаю; в нем не было необходимости, так как он не мог разговаривать ни с леди, ни с ее родителем до окончания бракосочетания.
   И все же ему придется сказать несколько слов в ризнице, а потом будет поездка с невестой из церкви и свадебный завтрак. Возможно, было бы разумнее избегать всех рисков. Поэтому на данный момент, во всяком случае, он решил оставить медальон на цепочке от часов.
   Свадьба состоялась в церкви Святого Георгия на Ганновер-сквер, где было тесно от количества знатных персон, простолюдины считали безнадежным получить доступ, а служители были вынуждены прогонять даже графинь!
   Гарольд, с лордом Норманом Боко в качестве шафера, стоял у алтаря, ожидая прибытия свадебного кортежа, и, когда он услышал, как светская болтовня позади него заглушает даже звонкие звуки органа, его грудь наполнилась удовлетворением, которое заставило его полностью забыть о том, что он обязан гордым положением, в котором находился, дьяволу самого плебейского порядка.
   Затем - в сопровождении хора и восьми подружек невесты, все титулованные дамы, с дорогими бриллиантовыми брошками в виде двух переплетенных букв "h", подарок жениха - леди Исилия Чилвелл медленно прошла по центральному проходу, опираясь на руку своего отца, графа Стонистера, и церемония началась.
   Ее проводил епископ Мамблборо, которому помогали несколько младших священнослужителей, и, пока достопочтенный прелат с почти неслышным от волнения акцентом диктовал ответы, счастливый жених повторял их так же полно, как и его сердце. "Иметь и удерживать", - дрожащим голосом произнес старый добрый епископ, и в священном здании звучный голос Гарольда зазвенел, как громкий призыв: "ave" и "old"!
   Я могу квалифицировать результат только как удар грома. Возможно, никогда прежде это аристократическое собрание не слышало, чтобы с буквами обращались с такой ужасающей непочтительностью; стены превратились в камень, сильные мужчины побледнели, сами певчие были явно обеспокоены, епископ онемел, в то время как леди Исилия, отняв руку от Гарольда, отпрянула от него движением неудержимого отвращения.
   Только Хипперхольм сохранил самообладание. Он чувствовал, что вряд ли мог бы исправить два "h" в более неподходящий момент, но, к счастью, дело можно было легко уладить. Какое счастье, что он не последовал своему первому порыву и не оставил свою божью коровку дома! Он уверенно потрогал талисман.
   К его неописуемому ужасу, это ни к чему не привело - в первый раз! Сначала он не мог в это поверить, не мог понять, как такое могло случиться. И тут до него дошла ужасная правда. Бесполезно было ожидать, что талисман поможет ему в этом. Даже фея не осмелилась бы внести какие-либо изменения в брачную службу. То, что он сказал, он сказал!
   Леди Исилия уже рухнула - всего лишь груда белого атласа, брюссельских кружев и цветов апельсина - в объятия своей главной горничной, граф выступил вперед и шепотом переговорил с епископом, который, казалось, согласился с ним, что церемония не может продолжаться, когда Гарольд в бешенстве выбежал из здания с непокрытой головой, потому что он передал свою шляпу лорду Норману Боко. И в тот момент, когда он добрался до портика и спускался по ступенькам на Джордж-стрит, он услышал злобное хихиканье, которое, казалось, исходило от телефонных проводов над головой, и голос, который он помнил слишком хорошо, выкрикнул с пронзительной насмешкой: "Что я вам говорил? Шесть из них неправильные!"
   В конце концов, фея знала о демонах больше, чем он. Им нельзя было доверять!
   - Но, конечно, - сказал я, когда мы добрались до следующей станции, - это еще не конец истории? Фея не могла оставить его в таком затруднительном положении. Или зачем вообще нужна Фея-Хранительница?
   - Вы правы,- сказал он внушительно, одобрительно похлопывая меня по плечу, - совершенно правы! Это еще не конец. Финал необычен, но удовлетворителен, как вы сейчас услышите... Но, Боже мой, это же Тоттенхэм-Корт-роуд! Боюсь, я должен попрощаться с вами и выразить огромную благодарность за ваше вежливое внимание. Я выхожу здесь. - И он это сделал - так что окончания истории я не узнал. А когда добрался до Британского музея, то обнаружил, что потерял свой бумажник.
  

СНЕЖНЫЙ ШАР

  
   Прежде чем начать рассказывать о приключении, которое, - я полностью отдаю себе в этом отчет, - многим покажется настолько необычным, что будет почти, если не совсем, невероятным, возможно, стоит заявить, что я являюсь адвокатом с многолетним стажем и что я не считаю себя - и, насколько я знаю и верю, меня никогда не считали, - человеком, в котором присутствует способность к чрезмерному воображению.
   Это произошло на рождественской неделе прошлого года. Я шел домой из своего офиса на Нью-сквер, Линкольнс-Инн, как обычно, - за исключением тех случаев, когда погода делает такие прогулки на открытом воздухе слишком неосторожными, - и по дороге зашел в магазин игрушек, чтобы купить какой-нибудь подходящий подарок для моего маленького крестника.
   Как и следовало ожидать в это время года, магазин был переполнен покупателями, и мне пришлось ждать, пока один из помощников освободится. Пока я ждал, мое внимание привлекла игрушка на прилавке передо мной.
   Это был стеклянный шар, размером с умеренно большой апельсин. Внутри находилось изображение того, что, по-видимому, представляло собой фасад замка, перед которым стояла фигура, держащая за нитку маленький грушевидный воздушный шар в красную и синюю полоску. Шар был полон воды, содержащей белый осадок в растворе, который при перемешивании производил эффект миниатюрной снежной бури.
   Я не могу объяснить такой детский поступок, кроме того обстоятельства, что в данный момент у меня под рукой не оказалось ничего лучшего, чем занять себя, и я занялся встряхиванием шара и наблюдением за крошечными снежинками, циркулирующими в жидкости, пока не стал настолько поглощен, что совершенно забыл об окружающем. Так что я не особенно удивился, когда обнаружил, что хлопья падают и тают на рукаве моего пальто. Передо мной были тяжелые ворота, принадлежащие мрачному зданию, с замками, про которое я сначала подумал, что это тюрьма Холлоуэй, хотя как я мог забрести так далеко, понять не мог.
   Однако, оглядевшись, я не увидел никаких признаков пригородных резиденций и понял, что каким-то образом забрел в местность, с которой был совершенно не знаком, но которая, очевидно, находилась значительно за пределами столичного радиуса. Мне казалось, лучше всего было бы постучать в ворота и спросить сторожа, где я и как добраться до ближайшей железнодорожной станции; но прежде чем успел осуществить свое намерение, калитка в одной из ворот была осторожно открыта человеком древней и почтенной наружности. Он не был похож на обычного швейцара, но был в необычной ливрее, которую я принял за ливрею сенешаля - не то чтобы я когда-либо видел сенешаля, таково было мое впечатление о нем. Кем бы он ни был, он явно был рад меня видеть.
   - Добро пожаловать, благородный сэр! - сказал он высоким надтреснутым голосом. - Я прекрасно знал, что у моей несчастной леди не будет недостатка в защитниках в ее печальном положении, хотя она почти оставила всякую надежду на ваш приход!
   Я объяснил, что не пришел по предварительному объявлению, а был просто прохожим, который оказался по соседству по чистой случайности.
   - Это не имеет значения, - ответил он своим старомодным голосом, - раз вы пришли, потому что, право же, сэр, она очень нуждается в ком-нибудь, кто готов взяться за ее дело!
   Я сказал, что я - юрист, и что если, как я понял, его госпожа попала в какое-либо затруднение и нуждается в моей помощи, я вполне готов дать ей совет, насколько это в моих силах, и действовать от ее имени, если ее дело, по моему мнению, потребует этого.
   - Это действительно так! - сказал он. - Но я прошу вас больше не терять времени на разговоры, - ибо я вижу, что в настоящее время вы плохо защищены, - добавил он суетливо, - которые могут оказаться чреваты ненужной опасностью. Заходите без дальнейших проволочек!
   Я не думал, что существует реальный риск простудиться, но удивлялся, почему мне не пришло в голову раскрыть зонтик, пока не обнаружил, что моя правая рука уже занята тем, что держит шнур, к которому был прикреплен ярко окрашенный воздушный шар, плававший над моей головой.
   Это было настолько неподходящим дополнением к любому адвокату, особенно к тому, кто собирался предложить свои услуги в деле, по-видимому, очень серьезном, что был несколько смущен. Но вскоре я вспомнил, как некоторое время назад заходил в магазин игрушек, и пришел к выводу, что, должно быть, купил этот воздушный шар в подарок своему крестнику.
   Я уже собирался объяснить это старику, когда он внезапно втащил меня через калитку, захлопнув дверь так резко, что лопнула веревка воздушного шара. Я видел, как он взлетел по другую сторону стены, пока снежный вихрь не скрыл его из виду.
   - Не беспокойтесь о его потере, - сказал сенешаль, - он выполнил свою задачу, приведя вас к нашим воротам.
   Если он действительно предполагал, что кто-то может использовать столь эксцентричное средство передвижения, он, должно быть, страдал старческим слабоумием, и у меня появилось опасение, что, приняв его приглашение вмешаться, я мог поставить себя в ложное положение.
   Однако я зашел слишком далеко, чтобы отступать, поэтому позволил ему отвести меня к его госпоже. Он провел меня через обширный двор к боковому входу, а затем вверх по винтовой лестнице, по пустынным коридорам и через пустые прихожие, пока мы не оказались в большом зале, плохо освещенном сверху и увешанном тусклыми гобеленами. Там он оставил меня, сказав, что сообщит своей госпоже о моем прибытии.
   Мне не пришлось долго ждать, прежде чем она вошла через противоположную арку.
   Я сожалею о своей неспособности - отчасти из-за плохого освещения помещения - описать ее с какой-либо точностью. Она была довольно молода - не намного, я бы сказал, старше восемнадцати; она была богато, но фантастически одета в какое-то мерцающее одеяние, а ее длинные волосы были распущены и свободно ниспадали на плечи, что (хотя, должен сказать, что в ее случае эффект не был неприличным) всегда, по крайней мере, на мой взгляд, придавало взрослому человеку некоторую неряшливость, и почти заставило меня на мгновение усомниться, пребывала ли и она в здравом уме.
   Но, хотя она, очевидно, находилась в очень эмоциональном состоянии, я не мог обнаружить в ее поведении или речи ничего, что указывало бы на какое-либо реальное психическое отклонение. Ее внешность также была явно приятной, и в целом я не могу припомнить, чтобы когда-либо с первого взгляда испытывал такой интерес к клиентке.
   - Скажите мне, - воскликнула она, - это правда? Неужели вы действительно пришли освободить меня?
   - Моя дорогая юная леди, - ответил я, понимая, что любые извинения за то, что, как я опасался, должно показаться крайне неуместным вторжением, были излишними, - мне дали понять, что у вас есть некоторые основания для моих услуг, и если это так, я могу только сказать, что я полностью в вашем распоряжении. Просто постарайтесь взять себя в руки и изложите мне, как можно яснее и сжато, существенные факты вашего дела.
   - Увы! сэр, - сказала она, заламывая руки, которые, я помню, были замечательной красоты, - я самая несчастная принцесса на свете.
   Надеюсь, я так же свободен от снобизма, как и большинство людей, но признаюсь, что испытываю некоторое удовлетворение от того, что удостоился доверия дамы столь высокого ранга.
   - Мне очень жаль это слышать, мэм, - сказал я, вспомнив, что так подобает обращаться к принцессе. - Но боюсь, - добавил я, готовясь следовать ее указаниям, - что могу оказать вам лишь незначительную помощь, если вы не соблаговолите сообщить мне более подробные сведения.
   - Конечно, - сказала она, - вы не можете не знать, что я нахожусь во власти злого и деспотичного дяди?
   Я мог бы объяснить, что слишком занят, чтобы тратить свободное время на придворные скандалы, но воздержался.
   - Значит, могу предположить, - сказал я, - что вы сирота и что родственник, о котором вы говорите, является вашим единственным опекуном?
   Жестом она дала понять, что оба эти вывода верны.
   - Он запер меня, как узницу, в этом мрачном месте, - объявила она, - и лишил всех моих слуг одного за другим, кроме престарелого, но верного слуги, которого вы видели.
   Я, конечно, ответил, что это было неоправданное злоупотребление его властью, и спросил, может ли она назвать какой-либо мотив для такого поступка с его стороны.
   - Он решил, что я выйду замуж за его сына, - объяснила она, - которого я ненавижу невыразимой ненавистью!
   - Возможно, - рискнул я намекнуть, - есть еще кто-то, кто...
   - Нет, - сказала она, - так как мне никогда не разрешали смотреть на других женихов, и меня держат здесь в страхе, пока я не соглашусь на этот ненавистный союз - но я скорее умру! Вы спасете меня от такой ужасной участи! Для чего еще вы здесь?
   - Я был бы совершенно некомпетентен, мэм, - заверил я ее, - если бы не видел выхода из того, что на самом деле является самым обычным затруднительным положением. Пытаясь принудить вас к браку против вашей воли, ваш опекун, очевидно, выказал себя совершенно неподходящим человеком, чтобы держать вас под своей опекой. Закон полностью на вашей стороне.
   - Он действительно неподходящий человек! - согласилась она. - Но мне все равно, кто еще на моей стороне, лишь бы вы были моим защитником. Только как вы добьетесь моего спасения?
   - При всех обстоятельствах, - сказал я ей, - я думаю, что нашим лучшим выходом было бы подать заявление habeas corpus. Затем вас доставят в Суд, и судья сможет вынести любое постановление, которое сочтет целесообразным. По всей вероятности, он отстранил бы вашего дядю от опеки и сделал бы вас подопечной суда.
   Всегда трудно заставить дам понять даже самые простые детали юридической процедуры, и моя принцесса не была исключением из этого правила. Она, казалось, ни в малейшей степени не осознавала, какой властью обладает любой суд, приводя в исполнение свои собственные постановления.
   - Сэр, вы забываете, - сказала она, - что мой дядя, известный в этих краях как колдун и чародей, несомненно, посмеется над любым таким постановлением.
   - В таком случае, сударыня, - сказал я, - он привлечет себя к ответственности за неуважение к суду. Кроме того, если его местная репутация соответствует вашему описанию, у нас есть еще одно средство. Если мы только сможем доказать, что он использовал какие-либо хитрые уловки, средства или устройства против кого-либо из подданных его Величества, он может быть привлечен к ответственности по Закону о бродяжничестве 1824 года как мошенник и бродяга. Он может получить за это целых шесть месяцев!
   - Ах, сэр, - воскликнула она, как мне показалось, довольно раздраженно, - мы только тратим драгоценное время на пустые разговоры, подобные этому, из которых я не понимаю ни слова! Близок час, когда я должна встретиться с моим дядей лицом к лицу, и если я все еще откажусь подчиниться его воле, его гнев будет поистине ужасен!
   - Все, что вам нужно сделать, это направить его ко мне, - сказал я. - Я думаю, что смогу в ходе личной беседы заставить его более разумно взглянуть на свою позицию. Если вы ждете его в ближайшее время, может быть, мне лучше остаться здесь, пока он не приедет?
   - К счастью для нас обоих, - ответила она, - он все еще за много лиг отсюда! Неужели вы не понимаете, что если моему спасению вообще суждено свершиться, то это должно произойти до его возвращения, иначе я погибну? Возможно ли, что, зайдя так далеко, вы можете задержаться здесь, ничего не делая?
   Я немного поразмыслил, прежде чем ответить.
   - После тщательного обдумывания, - сказал я наконец, - я пришел к выводу, что, поскольку вы, очевидно, серьезно опасаетесь какого-то личного насилия со стороны вашего дяди в случае, если он застанет вас здесь, я должен быть полностью оправдан в том, чтобы отказаться от обычных формальностей и немедленно освободить вас из-под его опеки. Во всяком случае, я возьму эту ответственность на себя - на какой бы риск я ни пошел.
   - Прошу прощения за мое кажущееся раздражение, - сказала она с милой скромностью. - Мне следовало бы знать, что я могу спокойно положиться на защиту такого доблестного и бесстрашного рыцаря!
   - Я уверен, вы поймете, мэм, - сказал я, - что, будучи холостяком, я не могу предложить вам приют под своей крышей. Что я предлагаю (при условии, конечно, вашего одобрения), так это передать вас на попечение моей старой тети в Кройдоне, пока не будет достигнуто какое-либо соглашение. Полагаю, вам не потребуется много времени, чтобы подготовиться к путешествию?
   - Конечно, нет! - воскликнула она. - Не будем медлить, летим сию же минуту!
   - Я бы посоветовал вам взять хотя бы дорожную сумку, - сказал я. - У вас будет время упаковать все, что вам может понадобиться, пока ваш слуга приготовит нам коляску. Тогда я не знаю ничего, что помешало бы нам немедленно уехать.
   - Ничего? - воскликнула она. - Неужели вы так мало боитесь дракона, если говорите так легкомысленно?
   Я не мог сдержать улыбки: так удивительно было встретить принцессу ее возраста, которая все еще сохраняла веру в сказки.
   - Я думаю, мэм, - сказал я, - что в это время дня дракон не является препятствием, которое мы должны принимать во внимание всерьез. Вам, очевидно, не сообщили, что такое чудовище давно перестало существовать. Другими словами, он, несомненно, вымер.
   - Вы убили его! - воскликнула она, и ее глаза вспыхнули восхищением. - Я могла бы и сама догадаться! Он убит - и теперь даже мой дядя больше не в силах удерживать меня здесь! В течение долгих месяцев я не осмеливалась выглянуть из своих окон, но теперь я могу снова увидеть дневной свет без страха! - С этими словами она отодвинула несколько занавесок, открыв большое эркерное окно, и в следующее мгновение отпрянула с криком ужаса.
   - Зачем вы обманули меня? - спросила она с негодующим упреком. - Он не вымер. Он все еще там. Посмотрите сами!
   Я посмотрел; окно выходило на заднюю часть замка, которую я до сих пор не видел, зато теперь я увидел нечто настолько неожиданное, что едва мог доверять свидетельству собственного зрения.
   Я увидел возвышающуюся над зубчатой внешней стеной огромную рогатую голову, балансирующую на длинной и гибкой шее и медленно раскачивающуюся из стороны в сторону со зловещей бдительностью. Хотя остальная часть зверя была скрыта стеной, я увидел достаточно, чтобы убедить себя, - это не может быть ничем иным, как драконом - и притом грозным. Мне показалось, что теперь я понял, почему сенешаль так стремился провести меня внутрь, хотя мне хотелось, чтобы он высказался более определенно.
   Я стоял, уставившись на него, но ничего не сказал. По правде говоря, в тот момент я не чувствовал себя равным ему.
   Принцесса заговорила первой.
   - Вы, кажется, удивлены, сэр, - сказала она, - но вряд ли вы не знали, что мой дядя поставил это свирепое чудовище охранять эти стены и сожрать меня, если я попытаюсь сбежать.
   - Могу только сказать, мэм, - ответил я, - что это первый намек на этот факт.
   - И все же вы мудры и сильны, - сказала она. - Вы наверняка придумаете какое-нибудь средство, чтобы избавить меня от этой зловещей твари!
   - Если вы позволите мне снова задернуть занавеску, - сказал я, - я постараюсь что-нибудь придумать... Прав ли я, предполагая, что это животное - собственность вашего дяди?
   Она ответила, что это так.
   - Тогда, кажется, я вижу выход, - сказал я. - Вашего дядю могут привлечь за то, что он позволил такому опасному животному находиться на свободе, поскольку оно явно не находится под надлежащим контролем. И если заявление будет подано в магистрат, в соответствии с Законом 1871 года ему будет приказано немедленно уничтожить его.
   - Вы плохо знаете моего дядю, - сказала она с оттенком презрения, - если считаете, что он уничтожит своего единственного оставшегося дракона по приказу кого бы то ни было!
   - Пока он этого не сделает, он будет получать штраф в размере двадцати шиллингов в день, - ответил я. - В любом случае, могу обещать вам, что, если мне удастся выбраться отсюда, вы больше не будете подвергаться этому насилию.
   - Вы сделаете это? - воскликнула она. - Вы совершенно уверены, что добьетесь успеха?
   - Практически да, - ответил я. - Я подам заявление - при условии, что смогу благополучно вернуться домой - завтра утром, первым делом, и, если только смогу убедить Судью, что условия Закона достаточно широки, чтобы охватить не только собак, но и любых других неуправляемых четвероногих, что ж, дело сделано!
   - Завтра! завтра! - нетерпеливо повторила она. - Должна ли я еще раз сказать вам, что сейчас не время откладывать? В самом деле, сэр, если меня вообще нужно спасти, только ваша рука может избавить меня от этого отвратительного червя!
   Признаюсь, я считал, что она несколько экстравагантно смотрит на отношения между адвокатом и клиентом.
   - Если бы, - сказал я, - его можно было бы с какой-либо точностью описать как червя, я бы не испытывал ни малейших колебаний, напав на него.
   - Значит, вы согласны? - сказала она, как обычно, совершенно не понимая, о чем я. - Скажите мне, что вы это сделаете - ради меня!
   Она выглядела такой привлекательной, когда обращалась с этим призывом, что у меня не хватило духу причинить ей боль прямым отказом.
   - Нет ничего, - сказал я, - то есть ничего разумного, чего бы я не сделал с радостью ради вас. Но если вы только подумаете, то сразу увидите, что в высокой шляпе и пальто, не имея абсолютно никакого оружия, кроме зонтика, у меня нет и тени шанса против дракона. Я буду безнадежно превзойден.
   - Вы говорите правду, - ответила она, к моему большому удовлетворению. - Я не могла бы пожелать, чтобы мой рыцарь участвовал в столь неравном соревновании. Так что не беспокойтесь на этот счет.
   Она хлопнула в ладоши, призывая сенешаля, который появился так быстро, что я думаю, он не мог располагаться очень далеко от замочной скважины.
   - Этот галантный джентльмен,- объяснила она ему, - взял на себя обязательство выйти и встретиться с драконом вне стен, при условии, что будет хорошо подготовлен для смертельной схватки.
   Я попытался возразить, что она придала моим замечаниям такое значение, которого они не имели, - но старик был так многословен в благодарностях и благословениях, что я не смог вставить ни слова.
   - Вы отведете его в оружейную комнату, - продолжала принцесса, - и проследите, чтобы он облачится в надлежащие доспехи для рыцарского подвига. Сэр, - добавила она, обращаясь ко мне, - в такую минуту у меня не хватает слов. Я даже не могу отблагодарить вас так, как хотела бы. Но я знаю, что вы сделаете все возможное для меня. Если вы падете...
   Она замолчала, очевидно, не в силах закончить фразу, но в этом не было необходимости. Я знал, что произойдет, если я паду.
   - Но вы не падете, - продолжала она. - Что-то подсказывает мне, что вы вернетесь ко мне победителем; и тогда... и тогда... если вы потребуете от меня какого-нибудь вознаграждения... Да, - (тут она божественно покраснела), - вам не откажут даже в моей руке.
   Никогда за всю мою профессиональную карьеру я не оказывался в более трудном положении. Здравый смысл подсказывал мне, что с ее стороны было совершенно нелепо ожидать подобных услуг от человека, который всего лишь выступал в качестве ее юрисконсульта. Даже если бы я выполнил их успешно, - что было, мягко говоря, сомнительно, - моя практика, вероятно, пострадала бы, если бы моя связь с таким делом стала известна. Что же касается особого гонорара, который она так великодушно предложила, то об этом, конечно, не могло быть и речи. В моем возрасте брак с легкомысленной восемнадцатилетней девушкой - и принцессой в придачу - был бы слишком рискованным экспериментом.
   И все же, то ли из-за того, что я холостяк средних лет, то ли по какой-то другой причине, которую я не могу объяснить, в моей натуре все еще присутствует некий романтизм и рыцарство, и я поймал себя на том, что целую маленькую ручку, которую она протянула мне, и без лишних слов ухожу, чтобы как можно скорее сразиться за нее с таким адским зверем, как дракон. Не могу сказать, чтобы я был рад этому, но, так или иначе, я пошел.
   Я последовал за сенешалем, который повел меня вниз по лестнице, отличной от той, по которой я поднялся, и через огромную сводчатую кухню, где не было никого, кроме огромного количества черных жуков. Просто ради разговора я сделал несколько замечаний об их количестве и спросил, почему не было предпринято никаких шагов, чтобы избавиться от столь очевидной неприятности.
   - Увы! благородный сэр, - ответил он, печально качая своей старой седой головой, - повара должны были избавить это место от вредителей, но последний повар давно покинул пределы замка!
   Мне захотелось спросить его, куда они исчезли, но я не стал. Я подумал, что ответ может оказаться обескураживающим. Как бы то ни было, я сейчас отдал бы что угодно за виски с содовой, но он не предложил его мне, а я не хотел спрашивать, опасаясь, что меня неправильно поймут. Мы вошли в оружейную.
   На стенах висело ограниченное количество доспехов, и все они пребывали в плачевном ржавом и ветхом состоянии, но сенешаль снял их один за другим и сделал неуклюжие попытки застегнуть на мне. К сожалению, ни один доспех мне не подошел, а ни один человек не может сражаться с драконом в доспехах не по размеру.
   - Боюсь, это бесполезно, - сказал я сенешалю, неохотно надевая свою обычную одежду. - Вы сами видите, здесь нет ничего, что мне подошло бы!
   - Но вы не можете вступить в бой с драконом в вашем нынешнем облачении! - возразил он. - Это было абсолютным безумием!
   Я был рад, что у старика хватило здравого смысла понять это.
   - Вполне разделяю ваше мнение, - ответил я, - и поверьте мне, мой добрый старый друг, мои мысли далеки от этого. Моя идея заключается в том, что если, - я не прошу вас подвергать себя ненужному риску, - если вы сумеете отвлечь внимание дракона какой-нибудь демонстрацией с одной стороны замка, мне, возможно, удастся незаметно выскользнуть из какой-нибудь двери с другой.
   - Значит, в конце концов, вы всего лишь девчонка, - воскликнул он, - если можете бросить прекрасную леди на верную гибель!
   - Нет никакого повода обращаться ко мне в оскорбительных выражениях, - ответил я. - У меня нет ни малейшего намерения бросать вашу госпожу. Будьте так добры, сообщите ей, что я непременно вернусь завтра с оружием, которое уладит дело с этим драконом более эффективно, чем любые ваши устаревшие копья и боевые топоры!
   Ибо я уже решил, что это единственный путь, который теперь был открыт для меня. У меня имелся друг, большую часть года проводивший за границей, охотясь на крупную дичь, но по счастливой случайности как раз в это время оказавшийся в городе. Я знал, что он охотно одолжит мне винтовку и несколько патронов, и, как бывший доброволец и стрелок, чувствовал, что тогда шансы будут немного в мою пользу, даже если я не смогу, как я надеялся, убедить моего друга присоединиться ко мне в экспедиции.
   Но сенешаль отнесся к моим перспективам менее оптимистично.
   - Вы забываете, сэр, - мрачно заметил он, - для того, чтобы вернуться сюда, вы должны сначала покинуть убежище этих стен, что, поскольку вы безоружны, станет для вас мгновенной смертью!
   - Я не совсем понимаю, - возразил я. - В конце концов, поскольку дракон не предпринял никаких усилий, чтобы помешать мне войти, по крайней мере, возможно, он не будет возражать против моего выхода.
   - Насколько я могу судить, - ответил он, - у него, возможно, нет приказа препятствовать кому-либо войти. Об этом я ничего не знаю. Но в чем я совершенно уверен - он не потерпит, чтобы кто-нибудь ушел отсюда живым.
   - Но разве я не могу ухитриться оказаться вне его досягаемости, прежде чем он поймет, что я вышел? - предложил я.
   - Боюсь, сэр, - сказал он уныло, - это существо не преминет пойти по вашим следам, прежде чем их скроет снег.
   - Мне это и в голову не приходило, - сказал я. - Но теперь, когда вы упомянули об этом, это не кажется совершенно невероятным. Значит, по вашему мнению, мне лучше оставаться там, где я нахожусь?
   - Только до тех пор, пока не вернется чародей, - был его ответ, - что, если я не ошибаюсь, он может сделать в любой момент, после чего ваше пребывание здесь, несомненно, будет недолгим.
   - Вы же не хотите сказать, - спросил я, - что у него хватит бесчеловечности отдать меня на съедение своему чудовищному дракону? Ибо именно так я понимаю ваши слова.
   - Если, конечно, силой или хитростью вам не удастся одолеть чудовище, - сказал он. - А я-то думал, что вы пришли сюда именно с этим намерением.
   - Мой добрый человек, - ответил я, - я понятия не имею, почему и как я попал сюда, но, безусловно, я не имел ни желания, ни ожидания встречи с драконом. Тем не менее, я начинаю ясно понимать, что если не найду способ покончить с этим животным, - и быстро, - он покончит со мной. Вопрос в том, как, черт возьми, я должен взяться за это?
   И вдруг на меня снизошло вдохновение. Я вспомнил черных жуков и слова сенешаля о том, что повата обязаны были от них избавляться. Я спросил его, какие методы они использовали для этой цели, но, поскольку такие подробности, естественно, не входили в его компетенцию, он не смог их сообщить мне. Поэтому я вернулся на кухню, где начал тщательные поиски, не без некоторой надежды на успех.
   Некоторое время я тщетно искал, но наконец, когда уже начал отчаиваться, нашел на пыльной полке в кладовой ту самую вещь, которую искал. Это был глиняный сосуд с пастой, в которой, несмотря на грибковидную поросль, скопившуюся на ее поверхности, я сразу узнал состав, гарантирующий гибель для всех видов паразитов.
   Я подозвал сенешаля и спросил, не может ли он одолжить мне буханку белого хлеба, которую он принес в явном замешательстве. Я отрезал кусочек от середины и начал густо намазывать на него пасту, когда он схватил меня за руку.
   - Остановитесь! - воскликнул он. - Неужели вы опрометчиво станете искать преждевременной смерти?
   - Не беспокойтесь, - сказал я ему, - это не для меня. А теперь не будете ли вы так любезны показать мне выход на какую-нибудь часть крыши, где я смогу получить доступ к дракону?
   Дрожа с головы до ног, он указал на башенную лестницу, по которой, однако, не предложил сопровождать меня; она вывела меня на выступы того, что казалось чем-то вроде бастиона. Я осторожно подкрался к парапету, заглянул через него, и тогда впервые увидел зверя, который сидел прямо подо мной. Я знаю, насколько склонны к преувеличениям самые точные описания в вопросах подобного рода, но, сделав скидку на мое возбужденное состояние в то время, не думаю, что размеры зверя могли быть намного меньше, чем у "Диплодока Карнеги", модель которого выставлена в Музее естественной истории, в то время как его внешний вид был бесконечно более потрясающим.
   Я не стыжусь откровенно признаться, - зрелище оказалось настолько ошеломительным, что меня охватило почти непреодолимое желание удалиться тем же путем, каким я пришел, прежде чем существо заметит меня. И все же он не был лишен определенной красоты; я бы даже сказал, это был довольно красивый экземпляр своего класса, и меня особенно поразила великолепная окраска его чешуи, превосходившая окраску даже самых крупных питонов. Тем не менее, для непривычного глаза всегда должно быть что-то в драконе, что вызывает больше ужаса, чем восхищения, и я был не в настроении наслаждаться зрелищем. Он положил голову, подобно птице, между крыльями, и, казалось, наслаждался отдыхом, когда я бессознательно подал какой-то знак моего присутствия, и вдруг увидел, как распахнулись веки недремлющих глаз, взглянувших на меня с холодным отблеском любопытства.
   Затем он неуклюже поднялся на лапы и медленно вытянул шею, пока его ужасная голова не оказалась на одном уровне с зубчатыми стенами. Мне не нужно говорить, что после этого я быстро отступил в то место, где, по моему мнению, был вне непосредственной опасности. Но у меня хватило присутствия духа вспомнить, с какой целью я здесь, и, закрепив приготовленный ломтик на наконечнике зонтика, я протянул его так далеко, насколько хватило моей руки, в направлении существа.
   Мне кажется, в последнее время его не кормили. Голова молнией метнулась через парапет, раздался щелчок - и в следующее мгновение хлеб и зонтик исчезли в его огромной красной глотке.
   Затем голова подалась назад. Я услышал отвратительный чавкающий звук и хруст ребер зонтика. После этого наступила тишина.
   Я снова подполз к парапету и посмотрел вниз. Огромный зверь облизывал покрытые пластинами челюсти с явным удовольствием, как будто - что было вполне вероятно - зонтик был непривычной закуской для его пресыщенного нёба. Теперь он мирно переваривал эту закуску.
   Но при виде этого мое сердце упало. Ведь если зонтик из альпаки с ручкой из черного дерева можно так легко переварить, то какова вероятность того, что паста против жуков произведет какой-либо эффект? С моей стороны было глупо возлагать на это хоть малейшую надежду. Скоро он сунется за добавкой, а у меня для него ничего не было!
   Но мало-помалу, пока я смотрел с каким-то зачарованным отвращением, мне показалось, будто я заметил некоторые легкие признаки беспокойства в поведении рептилии.
   Сначала это было почти ничего, - беспокойное подергивание время от времени и прищур в его каменных глазах, которого я раньше не замечал, - но это немного обнадежило меня. Вскоре я увидел, как огромный гребень вдоль его позвоночника медленно начал подниматься, а нити, окаймлявшие его челюсти, ощетинились, когда он начал наносить резкие удары по своему раздутому оливково-зеленому брюху, которое он, очевидно, считал ответственным за беспокойство.
   Как бы мало я ни знал о драконах, ребенок мог бы заметить, что этот чувствует себя серьезно нездоровым. Только - из-за зонтика или из-за средста от паразитов? На этот счет я мог только строить догадки, и моя судьба - и судьба принцессы тоже - зависела от того, какой диагноз был правильным!
   Однако я недолго оставался в напряжении. Внезапно зверь издал что-то вроде рева, - самый ужасный звук, который я когда-либо слышал, - и после этого я едва ли знаю, что именно произошло.
   Мне кажется, у него случился какой-то припадок. Он извивался и перекатывался снова и снова, молотя воздух своими большими кожистыми крыльями и запутываясь до такой степени, что, если бы я не видел его, то подумал бы, что это невозможно, даже для дракона.
   После того, как это продолжалось в течение некоторого времени, он распутался и, казалось, снова успокоился, пока внезапно не изогнулся огромной аркой и оставался совершенно неподвижным с распростертыми крыльями почти полминуты. Затем он внезапно рухнул на бок, тяжело дыша, фыркая и дрожа, как какой-то чудовищный автомобиль, после чего раз или два вытянулся во всю длину, а затем застыл неподвижно. Его великолепные цвета постепенно переходили в тусклый свинцово-серый оттенок... Все было кончено - средство от паразитов все-таки сделало свое дело.
   Не могу сказать, что я пребывал в приподнятом настроении. Я не уверен, что не чувствовал уколов самобичевания. Я убил дракона, это было правдой, но методом, который, как я думал, не мог бы быть одобрен Святым Георгием как полностью честный, хотя обстоятельства не оставляли мне другого выбора. Тем не менее, я спас принцессу, что, в конце концов, было главным, и ей не нужно было знать больше, чем простой факт, что дракон мертв.
   Я уже собирался спуститься вниз и сообщить ей, что теперь она может покинуть замок, как вдруг услышал в воздухе жужжание и, оглянувшись, увидел, что ко мне сквозь все еще падающий снег летит пожилой джентльмен сурового вида, очевидно, пребывавший в очень раздраженном состоянии. Это был дядя принцессы.
   Не знаю, почему, но до этого момента я никогда не осознавал, насколько непрофессионально поступил, поддавшись собственной импульсивности. Но теперь я понял, хотя и слишком поздно, что, взяв закон в свои руки и дав ядовитое снадобье животному, которое, каким бы грозным ни было, все же было собственностью другого, я оказался виновен в поведении, недостойном любого уважаемого адвоката. Это, несомненно, было правонарушением, если не нарушением, хотя он мог рассматривать это как уголовное преступление.
   Когда волшебник опустился на крышу, его лицо исказилось от ярости; я почувствовал, ничто не будет соответствовать ситуации, кроме самых обильных извинений. Но, понимая, что лучше позволить первому замечанию исходить от него, я просто приподнял шляпу и стал ждать, что он скажет...
   - Что бы вы хотели, сэр? - было замечание, которое действительно прозвучало; слова и тон настолько отличались от ожидаемых, что я не мог не вздрогнуть.
   А затем, к моему крайнему изумлению, я обнаружил, что зубчатые стены и маг исчезли. Я снова стоял в магазине игрушек, уставившись в стеклянный шар, в котором все еще лениво кружился снег.
   - Не хотите ли взять одну из этих снежных бурь за шиллинг, сэр? - продолжал помощник, который, казалось, обращался ко мне. - Мы сейчас продаем их в большом количестве. Очень подходящий и приемлемый подарок для ребенка, сэр, и всего лишь шиллинг для шара такого размера, хотя у нас есть и побольше.
   Я купил шар, который держал в руках, но не отдал его своему крестнику. Я предпочел оставить его у себя.
   Конечно, мое приключение могло быть просто сном наяву, хотя, если это так, довольно странно, что оно приняло такую форму, если даже ночью мои сны, - в тех редких случаях, когда я их вижу, - никогда не обращаются к таким предметам, как замки, принцессы или драконы.
   Мой друг-ученый, которому я рассказал об этом приключении, говорит, что это обычный случай самовнушения, вызванного длительным созерцанием хрустального шара.
   Но я не знаю. Я не могу отделаться от мысли, что в этом есть нечто большее.
   Я все еще иногда смотрю на шар, когда остаюсь вечером один; но, хотя иногда снова оказывался посреди снежной бури, мне до сих пор больше не удавалось попасть в замок.
   Возможно, это и к лучшему, потому что, хотя я вовсе не возражаю против того, чтобы еще раз увидеть принцессу, она, скорее всего, благодаря моей помощи уже давно покинула его, а я не могу сказать, чтобы у меня присутствовало особое желание встретиться с магом.
  

ФЕРДИ

  
   Мне лучше сразу сказать, что я не собираюсь быть литератором. В банке я получаю достаточно пера и чернил на весь день, а когда я свободен, мне нравится как можно больше находиться на свежем воздухе.
   Таким образом, вам не следует ожидать "стиля", или "литературной композиции", или чего-то в этом роде; это просто отчет, настолько точный, насколько я могу это сделать, об очень неприятном приключении, с каким мне пришлось столкнуться на прошлое Рождество, и вы должны позволить мне рассказать его по-своему. Если вы подумаете, - а это весьма вероятно, - что я выказал себя довольно плохим человеком, все, о чем я прошу, - это чтобы вы любезно отложили свое суждение обо мне до тех пор, пока не дойдете до конца. Потому что тогда вы поймете, - по крайней мере, я надеюсь, что поймете, - я попросту не мог вести себя иначе.
   Меня зовут Филлетер - Лайонел Элчин Филлетер, если хотите, - мне двадцать четыре года, и я не женат. Моя старшая сестра Луиза и я делим двухквартирную виллу на Вудлендс-авеню, Криклбери-парк, откуда легко добраться до города по железной дороге или на автобусе. Наш дом называется Уллсуотер, а дом по соседству - Баттермер; почему, я не знаю, так как ни один из них не может похвастаться даже тазом с золотыми рыбками. Но это имя было написано на воротах, когда мы пришли, и, поскольку мы не могли придумать ничего лучшего, мы оставили его.
   У нас довольно приличный сад позади дома, и когда ничего не мешало, я проводил в нем большую часть своего свободного времени. В конце концов, я серьезно увлекся им, и, поскольку мой банк находился в Сити, я часто заглядывал к господам Протеро и Моррису, - это хорошо известные аукционные залы в Чипсайде, - на случай, не удастся заключить выгодную сделку. Иногда мне это удавалось; например, в марте прошлого года я случайно зашел к ним, когда они продавали партию поздних голландских и капских луковиц и корней, и купил мешок корней анемоны за полкроны. Лот был описан в каталоге как "Смешанный. Все прекрасные сорта, включая Сент-Бриджид, Фульгенс и т. д. Возможно, в нем имеются некоторые новые сорта".
   Если вы когда-нибудь видели корни анемона, то знаете, что это черные, высохшие на вид штуки, такой странной формы, что никогда нельзя быть уверенным, куда именно их следует посадить. Я посадил свои на следующий день после того, как привез их домой, вдоль юго-восточной границы сада, где очень много солнца, и рассчитывал увидеть их пышное цветение в следующем июне. Или, вернее, я посадил там все, кроме одного, который был настолько фантастической формы, что я подумал, - это, возможно, окажется уникальный сорт, как я сказал Луизе в то время, знаменитый "Нарцисс Макинтоши Сплендесценс", который был куплен в смешанном лоте на аукционе за несколько шиллингов, а теперь стоит целых пять фунтов за луковицу!
   Поэтому я посадил этот корень отдельно, прямо под окном гостиной, и воткнул рядом колышек, чтобы отметить это место. Луиза посмеялась над моими ожиданиями: она не верит в меня как в садовника, и, кроме того, не испытывает должной гордости за сад, иначе она никогда бы так не упорствовала, выпуская меня на пробежку по вечерам. Того - черная такса Луизы; насколько я понимаю, эта порода изначально была обучена охотиться за трюфелями, и вы вряд ли могли ожидать, что такие вещи, как луковицы и корни, получат шанс, если есть хоть какая-то правда в наследственном инстинкте. Но Луиза возражала против того, чтобы он бегал со мной, из-за автомобилей.
   Тем не менее, должен сказать, что он, похоже, не охотился на анемоны, и они хорошо выросли - за исключением корня, на который я так надеялся, но который так и не пророс. И, поскольку я не мог справедливо винить в этом Того, а Луиза, казалось, совсем забыла об этом предмете, я не думал, что стоит об этом упоминать.
   Вскоре я и сам забыл о своем разочаровании, пока в ноябре, убирая листву, не наткнулся на колышек. Я решил не трогать корень, на тот случай, если это какой-то сорт, которому требуется значительное время, чтобы прижитьс и зацвести. А потом я снова забыл о нем.
   Все шло как обычно, пока не наступил сочельник: Луиза, я помню, готовила наши рождественские подарки, среди которых были игрушки для маленькой Пегги и Джоан Дадлоу.
   Я должен упомянуть, что Дадлоу - самые важные и влиятельные люди в Криклбери-Парке, где местное общество выше обычного пригородного уровня. Они живут в Инглхолме, красивом доме с остроконечной крышей, стоящем на собственном участке. Дадлоу - состоятельный торговец шелком, а его старшая дочь Вайолет... Но я не могу доверить себе ее описание, - я знаю, что никогда не найду нужных слов. Так вот, Луиза ушла к себе в комнату, оставив меня одного в гостиной с наказом не засиживаться допоздна.
   Было уже поздно, - на самом деле почти двенадцать часов, - и я подумывал о том, чтобы лечь спать, как только прочитаю еще одну или две страницы книги, которую изучал. Это была очень старая книга, принадлежавшая Энтони Касберду, нашему викарию в церкви Святого Филиппа. Глядя на Касберда, вы вряд ли могли поверить, что он был книжником, - с таким румяным лицом, - но у него дома имеется прекрасная библиотека, и он всегда выговаривает мне, что я читаю только то, что он называет "современным мусором". Поэтому, когда я случайно проговорился, что никогда не слышал о писателе по имени сэр Томас Браун, он настоял на том, чтобы одолжить мне одну из своих книг с некоторыми собственными заметками для лекции, которую он собирался прочитать в каком-то литературном обществе.
   У нее было ошеломляющее название: "Pseudodoxia Epidemica, или Исследования очень многих принятых тенентов и общепринятых истин", и она была опубликована еще в 1646 году.
   Когда я берусь за книгу, то должен сказать, я предпочитаю что-то более современное, а эта была написана в такой старомодной, многословной манере, что я с ней не справился.
   Я, однако, добрался до главы, которая казалась многообещающей, поскольку была озаглавлена "Различные положения, касающиеся овощей или растений, которые, будучи исследованными, оказываются либо ложными, либо сомнительными". Я подумал, что смогу извлечь что-нибудь практическое для своего сада.
   Однако в ней содержалось совсем не то, что я мог бы назвать "практическим". Она начиналась так: "Многие ложные представления существуют о мандрагорах, первое из которых с глубокой древности предполагает, будто ее корень похож на форму человека..." И далее: "Катакрестическое и далекое сходство, которое оно имеет с человеком, то есть в раздвоении или разделении корня на две части, которые некоторые согласны назвать бедрами... Третье мнение утверждает, что корни мандрагоры издают шум или кричат при извлечении из земли; это смешно и ложно до такой степени, что не заслуживает опровержения!.. Последнее касается проистекающей из этого опасности для жизни тех, кто извлекает его, будто они обречены быть преследуемы злой судьбой...", и так далее.
   Я нашел короткое замечание Касберда о том, что для защиты от этой опасности обычно использовали черную собаку, выдергивая корень, что, по-видимому, было смертельно для собаки, в то время как ее владельцы "затыкали уши, опасаясь ужасного визга или крика этого корня".
   Каким-то образом все это смутно намекало на что-то, хотя какое-то время я не мог вспомнить, на что именно. Все знают, как это тревожит, и я не мог заставить себя встать со стула и лечь спать, пока не нашел недостающую подсказку. Я, наконец, догадался. Корень анемона, конечно! Теперь я вспомнил, что Луиза, которая с самого начала была невысокого мнения о нем, заметила, что он был "в точности похож на ужасного маленького человечка". Не то чтобы я сам видел большое сходство, хотя корень, несомненно, был раздвоенным и даже имел наросты с каждой стороны, которые, при живом воображении, могли бы сойти за руки. Но, без сомнения, во времена старого сэра Томаса многие довольно умные люди поклялись бы, что это мандрагора, и были бы напуганы до смерти!
   Я задумался над этим, но у меня было довольно туманное представление о том, каким именно существом считают мандрагору, хотя и понял, что это, должно быть, какой-то особенно злобный маленький демон.
   Я предавался этим размышлениям, когда на мгновение был поражен чередой коротких резких криков, закончившихся продолжительным и леденящим кровь воплем. Только на мгновение, потому что я сразу вспомнил, что, хотя мы находимся на некотором расстоянии от железнодорожной линии; мы можем отчетливо слышать шум поезда, когда ветер дует в нужном направлении. В то же время я не мог отделаться от мысли, что источник шума, казалось, находился ближе, чем обычно, - что он звучал так, словно доносился из моего собственного сада.
   Наконец мне стало так не по себе, что я распахнул окно, чтобы посмотреть, не случилось ли чего.
   Все было тихо: но, как только мои глаза привыкли к темноте, мне показалось, будто я различаю маленькую черную фигурку, неподвижно лежащую в пятне света, отбрасываемого на лужайку лампой позади меня. Мне показалось, что Луиза, должно быть, выгнала Того, как обычно, и слуги снова забыли впустить его, что было неосторожно с их стороны. У него случился припадок, как уже случалось однажды, и звуки, которые я слышал, принадлежали ему. Теперь мне придется спуститься и позаботиться о бедном животном...
   Но я так и не спустился. Ибо, пока стоял там, у окна, высунувшись наружу, я услышал еще один звук внизу, который полностью изгнал из моей головы все мысли о Того, - крадущееся шуршание и царапанье, как будто это была какая-то большая рептилия, - карабкавшаяся по плющу к окну.
   Я знал, что должен закрыть его, прежде чем эта штука, что бы это ни было, сможет забраться, но не мог. Я чувствовал себя словно бы парализованным. Я вернулся в комнату и стоял там, ожидая.
   Мне не пришлось долго ждать, прежде чем маленький черный предмет вытянулся на подоконнике и плюхнулся на оттоманку под ним. Я не могу дать никакого подробного описания его внешности, кроме как сказать, - это был сморщенный маленький бесенок, такой же черный, как ваша шляпа, и ужасно уродливый. Когда он поднялся и стоял, моргая маленькими глазками-бусинками в свете лампы, я заметил, что выражение его лица было не столько злобным, сколько подобострастным и даже жалким. Хотя мне это не понравилось. Потом он заговорил.
   - Надеюсь, вы не были встревожены шумом, - сказал он мягко. - Это был всего лишь я.
   Не могу сказать, чтобы я был очень удивлен, услышав, как он заговорил. Для этого я недостаточно знал о мандрагорах. Но было совершенно ясно, что старый сэр Томас Браун впервые в жизни ошибся, потому что эта штука не могла быть ничем иным, как мандрагорой. Я не ответил - что можно сказать мандрагоре?
   Он спрыгнул с оттоманки, когда я упал обратно в кресло; затем с ужасающей ловкостью взобрался на ножку стола, перелез через край и смиренно сел на деревянную коробку с кубиками головоломки.
   - Видите ли, - продолжал он извиняющимся тоном, - когда ваша собака так внезапно вытащила меня из постели, я не смог удержаться и закричал. Я не прошу вас наказать ее, - не хочу жаловаться, - но она сильно укусила меня за спину.
   В его манере было что-то настолько подлое и раболепное, что мой страх начал проходить.
   - Она и так уже достаточно наказана, - коротко сказал я. - К этому времени она, вероятно, уже мертва.
   - О, конечно, нет! - сказал он, извиваясь. - Она просто потеряла сознание. Хотя я не могу понять, почему.
   - Вы, кажется, не осознаете, - ответил я, не скрывая отвращения, которое испытывал, - что вашей внешности достаточно, чтобы умертвить кого угодно.
   - Боюсь, - признался он, начиная отряхивать плесень со своих ужасных маленьких сучковатых ножек, - моя персона действительно выглядит немного непривлекательно. Но я стану достаточно презентабельным, после того как проведу несколько дней под вашим любезным присмотром.
   Я довольно ясно дал ему понять, что, если он вообразил, будто я собираюсь оставить его у себя, то он сильно ошибся, что, казалось, разочаровало его.
   - Но почему бы и нет? - сказал он и снова моргнул. - Почему вы не можете взять меня к себе?
   - Потому что, - ответил я прямо, - мой дом не место для существ вашего вида.
   - О, - ответил он, - но я привык к грубости и готов мириться с любыми недостатками ради удовольствия вашего общества!
   Его спокойствие раздражало меня.
   - Осмелюсь предположить, вы бы это сделали, - сказал я, - но у вас не будет такой возможности. Я имел в виду, что как мандрагора, - а вы не можете отрицать, что так оно и есть, - вы не подходите для того, чтобы быть принятым в какой-либо респектабельный дом.
   Он многословно запротестовал, что не может отвечать за других мандрагор; он мог только заверить меня, что его собственный характер безупречен. Он добавил, что почувствовал сильное влечение ко мне с того момента, как увидел мое лицо, и его инстинкт подсказал ему, что со временем я должен ответить ему взаимностью.
   Я ответил ему очевидным образом: если его инстинкт говорит ему это, он лжет; я сказал, что не хочу спорить с ним, и ему лучше понять, что он должен немедленно покинуть дом.
   - Не выгоняйте меня! - заскулил он. - Я хочу, чтобы вы относились ко мне как к другу. Зовите меня Ферди. Зовите меня Ферди!
   Я ответил на это, что, если он не уберется сам, я буду вынужден взять его за шиворот и выбросить в окно, которое осталось открытым. Хотя, по правде говоря, это был всего лишь блеф, потому что я не притронулся бы к этой штуке ни за какие деньги.
   Затем маленькое существо попыталось воздействовать на мою жалость; по его словам, дождя не было уже несколько дней, и он чувствовал себя пересохшим и вообще измученным.
   - Хорошо, - сказал я, немного смягчаясь, - я дам вам виски с содовой, но после этого вы должны уйти.
   Но он отказался от всего, кроме простой содовой, которой я наполнил стакан до краев, и мандрагора наклонилась и жадно осушила его большими глотками.
   Содовая вода, казалось, взбодрила его самым необычным образом. Его сморщенная маленькая форма начала набухать, а конечности стали больше походить на руки и ноги, в то время как его рост фактически увеличился на несколько дюймов. Но в остальном я не видел никаких улучшений.
   - Я чувствую себя другим существом, - самодовольно сообщил он мне. - Мне только что пришло в голову, - продолжал он, - что предубеждение, которое, как я не могу не видеть, вы испытываете ко мне, может быть вызвано моей нехваткой одежды. Под землей это не имело значения, но в мире наверху, - я вполне понимаю, - приличия должны соблюдаться. Только я не вижу тех вещей... Вы меня извините?
   Он вдруг заметил большого Голливога, которого я купил для Пегги и который лежал на столе. Прежде чем я успел вмешаться, мандрагора ловко сняла с куклы синее пальто, белую рубашку и красные брюки и облачилась в них.
   - Теперь, - гордо заметил он, - вам не придется краснеть за меня!
   Я думаю, что никогда не видел ничего более возмутительно гротескного, чем зрелище, которое представляла мандрагора в одежде Голливога, висевшая на его тощем теле свободными складками. Но он расхаживал в ней с огромным удовлетворением.
   - Вполне подходяще, - сказал он, пытаясь повернуть свою уродливую голову и увидеть спину. - Хотя я не уверен, что между плечами нет морщин. Вы их не видите?
   Я сказал, что, по-моему, ему не стоит расстраиваться из-за этого, и снова приказал ему убираться.
   - Но куда же мне идти? - сказал он. - Я не могу сейчас вернуться в сад. И это ваш сад, что, несомненно, дает мне право на ваше гостеприимство!
   Я сказал, что у него не может быть никаких претензий ко мне; если кто-то и несет за это ответственность, то господа Протеро и Моррис были самыми подходящими сторонами, к которым можно обратиться, и я дал ему их адрес в Чипсайде. Возможно, это было несправедливо по отношению к фирме, которая, конечно, сознательно не продала бы такую вещь, как корень мандрагоры, - но я должен был как-то выкрутиться.
   Я не выбросил его из окна, а показал на входную дверь, как обычному посетителю.
   - Значит, вы отталкиваете меня от себя, - вздохнул он в коридоре, когда я снял цепочку. - Отныне мы будем встречаться как незнакомцы?
   - Если мы вообще когда-нибудь встретимся, - сказал я, - в чем я не вижу необходимости. Спокойной ночи. - Но он все еще оставался на дверном коврике.
   - Ну что ж, - сказал он, - не может быть, чтобы я нашел все сердца такими же черствыми, как ваше. Вы сказали Чипсайд?
   Я сказал, что, если у него возникнут какие-либо трудности с поиском дороги, лучше спросить констебля. Он горячо поблагодарил меня, попросил не утруждать себя и не провожать его до ворот, и ушел.
   При всем моем инстинктивном отвращении я не мог не почувствовать легкого стыда за себя; он действительно выглядел таким несчастным и жалким маленьким негодяем, когда ковылял по тропинке и проскользнул сквозь прутья ворот!
   Но что я мог сделать? О том, чтобы оставить его, не могло быть и речи; Луиза никогда этого не вынесет - он будет действовать ей на нервы. А еще были Дадлоу. Что бы подумала обо мне Вайолет, что подумали бы ее отец и мать, если бы узнали, что я укрываю такую мерзкую тварь, как мандрагора?
   Я запер дверь на цепочку и засов, поздравляя себя с тем, что, насколько я мог судить, с этим делом покончено. А потом я лег спать, решив, что лучше не говорить об этом Луизе.
  

* * *

  
   На следующий день было Рождество. Я сидел у камина в столовой, окна которой выходили на дорогу. Луиза была в церкви, и мне тоже следовало быть там. Я не совсем понимал, почему не пошел, так как, конечно, должен был встретиться там с Вайолет, а потом, возможно, проводить ее домой, но, наверное, мне было не до этого.
   Как бы то ни было, я сидел в кресле с трубкой и газетой, когда вдруг услышал тихий стук в эркерное окно за моей спиной. Я не оглянулся, потому что у меня было какое-то предчувствие того, что это было. А потом в зеркале буфета напротив со скошенным стеклом я увидел отражение алой и голубой вспышки среди пестрых лавров в одном из оконных ящиков, и точно знал, что эта адская маленькая мандрагора снова появилась. Стук становился все громче, но я не обращал на него внимания, надеясь, что она скоро устанет и уйдет.
   Однако это продолжалось до тех пор, пока я не начал беспокоиться, как бы это не привлекло внимание людей, живших напротив, довольно склонных к сплетням. Поэтому я встал, впустил эту тварь и спросил, какого черта ей теперь нужно, потому что был чрезвычайно раздражен. Не дожидаясь приглашения, он сел в кресло напротив меня, кашлянув то ли почтительно, то ли из-за табачного дыма. Затем он объяснил, что его вторжение, которое, как он надеялся, я не замечу, было вызвано непреодолимым импульсом пожелать мне всего наилучшего в наступающем году.
   Конечно, я знал, что у этого визита был какой-то более глубокий мотив, и ничего не ответил, только хмыкнул. Оказалось, что он отправился в Чипсайд, но не застал дома ни мистера Протеро, ни мистера Морриса, что меня не удивило. Он бродил всю ночь, хотя и ухитрился, - он не упомянул, как, а я вопросов не задавал, - освежиться какао и кусочком торта в кофейне. И, поскольку его аппетит однажды был возбужден, он снова начал, по его словам, чувствовать голод. Может ли он пообедать у меня? Он был бы мне очень благодарен, даже если бы я мог угостить его только пирожком с мясом.
   Я отказался. Не из скупости, а из убеждения, что это послужит тонким концом клина. Я мог бы оставить его на обед, - но нужно было учитывать чувства Луизы. Он принял отказ достаточно смиренно и сказал, что хочет попросить меня еще об одном одолжении. Возможно, я не заметил, что он набирал массу с быстротой, которую мог приписать только смородиновому пирогу?
   Я уже заметил перемену. Теперь он был по меньшей мере двух футов в высоту; его синее пальто превратилось в болеро, в то время как красные бриджи были едва ли больше купальных трусов. Я забыл, сохранил ли он свою рубашку или нет. Мандрагора заявила, что если эта усадка будет продолжаться, ей скоро будет стыдно появляться на публике, и спросила, могу ли я порекомендовать ее действительно хорошему портному, - "не тому, кто сшил те вещи, которые надеты на вас, - объяснил он. - Я сам предпочитаю более спокойный стиль".
   Я знал, что в одежде, которую носил, не было никаких недостатков: аккуратный костюм вполне подходящего оттенка зеленого, и я мог бы довольно резко заткнуть маленького нищего, если бы захотел. Но, в конце концов, какая разница, что думает мандрагора о моих вещах?
   - Я уверен, что добился бы успеха в обществе, - продолжал он, извиваясь от сдерживаемого рвения, - если бы только был прилично одет. У меня много талантов и даже достижений. Все мои вкусы невинны и утонченны. Вы бы обнаружили, что у нас много общего, если бы только попытались относиться ко мне как к другу. Если бы, - взмолился он с улыбкой, которой явно намеревался завоевать мою дружбу, но которая вышла на его узловатом лице отвратительно оскорбительной ухмылкой, - если бы я хоть раз услышал, как вы называете меня Ферди!
   Он услышал, как я назвал его несколькими именами, но "Ферди" среди них не было.
   - Насколько я понимаю, - сказал он, - по вашему мнению, одного факта моего происхождения, если бы он стал известен, было бы достаточно, чтобы исключить меня из любого круга общения?
   Я ответил, что таково было мое убеждение.
   - В таком случае, - сказал он, - если я сейчас покину вас, дадите ли вы мне честное слово, как молодой английский джентльмен, никогда и ни одной живой душе не открывать, кто я на самом деле?
   То, что он представлял собой на самом деле, должно было быть настолько очевидным для самого невнимательного наблюдателя, что я мог смело пообещать это, и, кроме того, я торопился покончить с этим до того, как Луиза вернется из церкви. Затем он спросил, не знаю ли я лиц, занимающихся благотворительностью, называемых "духовенством", которые имеют обыкновение облегчать участь нуждающихся, и, с внезапным вдохновением, я дал ему имя и адрес Касберда, при условии, что он не упомянет, кто послал его к нему.
   И наконец, после того, как у него хватило наглости, не краснея, ласково осведомиться о Тони, он ушел. Наблюдая, как он крадется через дорогу и сворачивает за угол по направлению к дому викария, я не смог удержаться от мрачного смешка. Потому что я знал Тони Касберда не только как здравомыслящего человека, но и как честного игрока в крикет и первоклассного полузащитника, и если этот маленький зверь становился наглым, можно было не сомневаться, - Тони поставит его на надлежащее место.
   В любом случае, эта работа была больше по его части, чем по моей.
   Должно быть, это случилось в тот же вечер, когда пришел Касберд. На самом деле, так оно и было, потому что он сказал, что не может остаться надолго, поскольку собирается в Инглхолм, чтобы рассказать мисс Дадлоу, как его викарий был доволен очаровательными рождественскими украшениями, в организации которых она принимала видное участие.
   Касберд был преданным поклонником Вайолет, но я не боялся его, потому что не думал, будто у него есть хоть какие-то шансы. Уже собираясь уходить, он упомянул, что, вернувшись утром со службы, обнаружил у себя очень интересного посетителя. Мне показалось, я догадываюсь, кто это был, но я не собирался выдавать себя, поэтому просто сказал: "О, правда?" или что-то в этом роде.
   - Да, - ответил Касберд, - я редко встречал более печальный и странный случай. Он прошел через многое, и с таким великолепным мужеством и терпением.
   Естественно, Луиза хотела узнать о нем побольше. Каким он был? Касберд сказал, что на самом деле он едва знает, как описать его. Красивый? Ну, нет, вряд ли ему следовало так его называть - на самом деле, на первый взгляд, его внешность была несколько против него. Но такой смышленый, жизнерадостный малыш! Так прост и свеж. "Уверяю вас, - заключил викарий, - что по сравнению с ним я чувствую себя вполне мирским человеком!"
   Я подумал, что, должно быть, ошибся - он не мог иметь в виду мандрагору!
   - Как вы это называете... Я имею в виду его? - спросил я.
   - Ну, - сказал викарий, - в настоящее время я называю его Ферди. Это было его собственное желание, и он еще не назвал мне свое другое имя. Я приютил его до тех пор, пока не найду для него подходящую вакансию. Он восхитительный компаньон, и так трогательно благодарен за малейшую доброту, так полон маленьких деликатных знаков внимания! Когда я сегодня днем пришел к чаю, то обнаружил, что малыш положил мои тапочки в камин, чтобы согреться, и поджаривал для меня пышку у огня!
   Я слушал и приходил в ужас. Я знал, что Касберд скорее склонен к широте взглядов и терпимости, и все такое, но я понятия не имел, что он зайдет так далеко, чтобы подружиться с мандрагорой! Что ж, это его личное дело. Это существо, очевидно, было опытным лжецом, и я нисколько не удивлюсь, если, вернувшись, он обнаружит, что оно исчезло вместе с его ложками.
   После ухода Касберда Луиза выразила любопытство познакомиться с его новым протеже и была слегка раздражена тем, что я проявил так мало интереса к этой теме. Я начал сожалеть о своем обещании.
   Вечером в День подарков у Дадлоу была детская вечеринка, и я с нетерпением ждал ее. Во-первых, потому что мне всегда нравятся детские вечеринки, а в Криклбери-парке есть несколько особенно милых детишек. Во-вторых, потому что я решил, что, если у меня будет возможность, я поговорю с Вайолет до конца вечера. Я бы не позволил себе быть слишком уверенным заранее, но все равно у меня было какое-то чувство, что все будет хорошо.
   И Дадлоу вряд ли откажется от своего согласия на помолвку, поскольку я знал, что его жена замолвит за меня словечко. Миссис Дадлоу одобрила меня с самого начала, когда увидела, как я подружился с младшими детьми, Пегги и маленькой Джоан. Дети, утверждала она, "непогрешимые судьи характера".
   Они заставили меня пообещать прийти пораньше, потому что, как любезно сказала миссис Дадлоу, они зависели от меня, чтобы "запустить шар".
   Я добрался до Инглхолма как можно раньше, но в тот момент, когда мы с Луизой миновали портик "соборного стекла", по крикам детского смеха, доносившимся из гостиной, я понял, что шар уже запущен без моей помощи. И, должен признаться, для меня было большим ударом, когда, войдя, я обнаружил, что вместо приветствия, которого ожидал, мое появление прошло почти незамеченным. Но все были слишком поглощены тем, что происходило во внутренней комнате - даже приветствие Вайолет было немного небрежным.
   - Такой замечательный фокусник, - прошептала она. - Если вы подойдете ближе к арке, то увидите его гораздо лучше.
   Когда я это сделал, - вы только представьте себе мои чувства, - то обнаружил, что исполнитель, державший свою аудиторию в восторге и изумлении, был не кем иным, как жалкой маленькой мандрагорой!
   Он продолжал расти, и теперь был ростом с пигмея среднего роста, - но остался таким же отвратительным, как и всегда, и, несмотря на то, что был в хорошем вечернем костюме, я сразу узнал его. Более того, я видел, что он узнал меня и пытается поймать мой взгляд и заявить о своем восхищении.
   Он колдовал, - или я бы скорее сказал, притворялся, что колдует, - потому что, хотя он продолжал болтать с предельной уверенностью, ему никогда не удавалось выполнить ни одного трюка. Так вот, я не называю себя фокусником (хотя могу проделать несколько простых вещей с яйцами, полукронами и так далее), но мне было бы стыдно выставлять себя на всеобщее обозрение, как это делал этот некомпетентный маленький мерзавец.
   Странно было то, что никто, кроме меня, казалось, ни в малейшей степени не понимал, насколько плохим было представление; мандрагора обошла их всех, как взрослых, так и детей, и ввела их в заблуждение, заставив принять ее неуклюжие усилия как совершенно удивительные проявления ловкости. Поэтому, даже когда, позаимствовав золотые часы Дадлоу, он хладнокровно вернул их разбитыми вдребезги, тот просто смахнул колесики и пружины в карман жилета и сказал, что это "необычайно умно". И не из вежливости, заметьте; я видел, что он действительно так думает!
   После колдовства были игры, которые полностью организовывались мандрагорой. Никто не советовался со мной; если бы я не присоединился к ним, чтобы заявить о себе, я был бы полностью вне этого веселья. Я старался вести себя так, как будто не знал, что мандрагора в комнате, но это было нелегко, так как маленькая скотина взяла за правило подскакивать ко мне, взъерошивать мне волосы и колотить меня по всему телу, как будто пытаясь заставить меня обратить на нее внимание.
   Присутствующие отмечали его приподнятое настроение, но я не мог не сказать, что существует значительная разница между приподнятым настроением и откровенной игрой; и действительно, услышать, как маленькая Джой Хэммонд (моя особая подруга) подошла с раскрасневшимся лицом и сверкающими глазами, когда я задыхался на ковре, пытаясь восстановить дыхание и одну или две из моих эмалевых и перламутровых пуговиц жилета, и спросила меня: "Разве Ферди не прекрасный затйеник?" - этого было достаточно, чтобы вывести из себя любого!
   Все дети называли его Ферди. Бобби Клинт, еще одна моя близкая подруга, с гордостью сообщила мне, что она "специально попросила их об этом". Было невозможно видеть, как они все прыгают вокруг него и поднимают такой нелепый шум из-за этого маленького ужаса, в то время как Касберд смотрел на это с улыбкой, с видом общественного благодетеля!
   Я почувствовал, что это было почти невыносимо, когда моя любимая Вайолет в частном порядке упрекнула меня за мою чопорность и добавила, что если и существует одно качество, которое она ненавидит в мужчине больше, чем другие, то это угрюмый характер!
   Я не защищался - моя гордость заставляла меня молчать; если она решила неправильно меня понять, пусть. Но я был полон решимости разобраться с мандрагорой наедине при первой же возможности - и я ухитрился выманить ее из комнаты под каким-нибудь предлогом.
   Он довольно охотно последовал за мной в холл; мне кажется, он льстил себе мыслью, что я, наконец, образумился. Но я очень скоро разочаровал его: я сказал ему, - он знает так же хорошо, как и я, что ему здесь нечего делать, и я настаиваю на том, чтобы он немедленно покинул дом, предложив, если он это сделает, спасти его лицо объяснением, что его внезапно куда-то позвали.
   Он сидел на дубовом сундуке и смотрел на меня с видом оскорбленной невинности. Он запротестовал, что пока не хочет уходить - зачем ему это, когда у него наступило лучшее время в жизни, и все, кроме меня, были так добры к нему? Он имел наглость добавить, - ему жаль видеть, что такой прекрасный во многих отношениях характер, как мой, обезображен такой подлой страстью, как ревность; это привело меня в ярость.
   Я ответил, что в данных обстоятельствах вряд ли буду ревновать, и он может оставить мой характер в покое. Все, что я сказал, было: если мандрагора останется, я буду вынужден раскрыть его истинную природу.
   - О нет, - сказал он, - вы этого не сделаете, потому что, если помните, вы дали мне честное слово, что никогда не выдадите тайну моего рождения!
   - Когда я давал слово, - возразил я, - я и представить себе не мог, что у вас хватит наглости явиться сюда - да еще на детский праздник!
   Он сказал, что всегда мечтал, чтобы его пригласили на настоящий детский праздник, и вот теперь это сбылось, и я, должно быть, видел, какой популярностью он пользуется. Он уверен, что я не буду настолько жесток, чтобы разоблачить его, - я слишком благородный джентльмен, чтобы нарушить свое слово.
   Он нашел мое слабое место и знал это, но я твердо стоял на своем.
   - Я больше не считаю себя связанным им, - сказал я. - Мой долг - сказать то, что я знаю, и, если вы не оставите мне другого выбора, сделаю это.
   - Послушайте меня, - сказал он с мягкой, но холодной серьезностью, и мне показалось, будто я могу прочесть в его маленьких глазках, блестевших в лучах лампы в холле, некую скрытую и зловещую угрозу. - Я предупреждаю вас ради вашего же блага, потому что хотел бы пощадить вас, если это возможно. Если вы настаиваете на том, чтобы выдать меня, то вряд ли представляете, какие последствия вы навлечете на себя! Вы сильно пострадаете от своей опрометчивости.
   Не могу отрицать, что это предупреждение произвело на меня определенное действие; на самом деле, оно оказалось настолько сильным, что, боюсь, я в какой-то степени отыграл назад. Я сказал, что я так же, как и он, стремлюсь избежать скандала, и что я не стану предпринимать никаких шагов, пока он ведет себя прилично. Потом мы ввернулись, и мандрагора принялась терзать меня еще сильнее, чем прежде!
   Но мне это начинало надоедать, я отвел викария в сторону и намекнул, что его друг показался мне немного хвастуном, и что, поскольку он уже начал превозносить себя, было бы неплохо увести его до ужина. Касберд возмутился; он сказал, что Ферди - это жизнь и душа всей компании, и он не мог понять моего отношения, особенно если учесть, что я с первого взгляда понравился милому малышу! Он всегда считал, сказал он, что я выше этих мелких предрассудков. Поэтому я не стал настаивать, и вскоре мы отправились ужинать.
   Мне было неприятно видеть, как все эти милые детишки чуть ли не дерутся за привилегию сидеть рядом с этим маленьким мошенником, а потом смотреть, как он с прожорливостью борова поедает пирожки с колбасой и лимонные бисквиты! И то, как он выхватывал крекеры и доставал из них кольца на память, пока его маленькие когти не наполнились дешевыми драгоценностями. Я сел между Вайолет и Пегги, но ни одна из них не предложила разделить со мной крекер!
   И все же я терпел все это безропотно до самого конца, когда Дадлоу внезапно встал, попросил нас наполнить наши бокалы и выпить за здоровье нового друга, который внес такой огромный вклад в общее веселье в тот вечер.
   Я знал, что произойдет, и мандрагора тоже, хотя она опустила глаза с застенчивой ухмылкой, как будто не могла понять, к кому обращается ее хозяин!
   И вдруг я почувствовал, что больше не могу молчать. Это был мой долг - говорить. Чего бы мне это ни стоило, я должен помешать бедному Дадлоу, которого я любил и уважал как ради него самого, так и потому, что он был отцом Вайолет, совершить такую непоправимую ошибку, как предложить здоровье мандрагоры за его собственным столом!
   Поэтому я встал и попросил его сесть, оставив остальную часть его речи невысказанной; я сказал, что у меня есть причины, которые я объясню позже наедине.
   Он довольно горячо ответил, что у него под крышей не будет никаких дел, о которых следует говорить наедине; если мне есть что сказать, то пусть я лучше скажу это прямо сейчас или сяду и придержу язык.
   Мандрагора сидела совершенно спокойно, ее глаза-бусинки предупреждающе смотрели на меня, но я видел, как цвет ее лица медленно менялся от угольно-черного до ужасного серо-зеленого оттенка, из-за которого сине-розовая дурацкая шапочка, которую она носила, казалась еще более отвратительно неуместной.
   Но я зашел слишком далеко, чтобы останавливаться; я больше не боялся его мести. Даже если бы я взорвался - мне было все равно. Это только раскроет его истинный характер - и тогда, возможно, Вайолет пожалеет, что так недооценила меня!
   - Если бы эта... эта тварь вон там, - сказал я, указывая на нее, - не наложила на вас какое-то проклятое заклятие, что вы готовы пить ее здоровье, вы бы в ужасе отшатнулись от нее!
   Раздался общий крик, Касберд вскочил на ноги.
   - Хватит с нас этих подлых инсинуаций! - крикнул он. - Расскажите нам, если сможете, в чем вы обвиняете нашего Ферди! Что он такого сделал?
   - Дело не в том, что он сделал, - сказал я, - а в том, кто он есть! Неужели вы слепы, что не можете видеть, - это не что иное, как мандрагора? - Я собирался объяснить, как по ошибке купил его в мешке с корнями анемона, когда Дадлоу поднял меня с таким выражением, что у меня чуть не перехватило дыхание.
   - Если он мандрагора, сэр, - сказал он, - то что из этого?
   - Как, что из этого? - Я мог только слабо ахнуть. - Я думаю, этого вполне достаточно, чтобы сделать его присутствие невозможным - на такой вечеринке, как эта!
   - Кто вы такой, - прогремел викарий, - что осмеливаетесь судить ближнего? Позвольте мне сказать вам, что у вас могли бы быть какие-то причины для такого высокомерия, если бы вы были хотя бы наполовину таким хорошим человеком, как бедный дорогой маленький Ферди, мандрагора! - Говоря это, он ласково похлопал его по плечу, и я увидел, как прекрасные глаза Вайолет сначала засияли на нем в восхищении его рыцарством, а затем вспыхнули на мне с презрением.
   В самом деле, все они, казалось, считали мое поведение в высшей степени снобистским, и мандрагора стала объектом всеобщего сочувствия, поскольку пыталась выдавить одну или две крокодильи слезы.
   - Все в порядке! - сказал я. - Можете делать со мной, что хотите! Но скоро вы все увидите сами. Всего полчаса назад он угрожал мне самыми ужасными последствиями, если я осмелюсь разоблачить его. Теперь пусть он сделает свое самое худшее!
   Но я не мог предвидеть, какую дьявольскую месть он готовит. Он встал на стул и начал произносить речь. И какую речь - каждая ее фраза была пропитана самым дешевым чувством, самой сентиментальной болтовней! Но умна - дьявольски умна, даже я не мог не признать этого.
   Он начал с того, что сказал, как ему будет больно, если это повредит хотя бы единому волосу на моей голове. Нет, он не желает этого, даже несмотря на то, что я выгнал его из своей двери в прошлый сочельник, в горькую ночь и падающий снег (что было чистой мелодрамой, потому что сочельник был теплым и душным!); даже тогда у него не было никаких чувств ко мне, кроме смиренной преданности и привязанности! Он не винил меня за то, что я негодовал на его вторжение к ним в тот вечер. Возможно, от меня и не ожидали, что я пойму, каким искушением было для такого одинокого странника, как он сам, забыть о неполноценности своего положения и разделить на несколько мимолетных часов невинное веселье счастливых детей, в то время, когда он нежно надеялся, что милосердие и доброжелательность могут быть проявлены ко всем одинаково. Но я заставил его осознать свою ошибку - и теперь он мог только просить у нас прощения и заверить, что побеспокоит нас еще совсем немного.
   При этих словах его голос дрогнул, и он поник, в высшей степени артистично. За обеденным столом не было ни одного сухого глаза - кроме моего. Что касается Дадлоу, то он рыдал совершенно открыто, в то время как Пегги, Джоан, Джой Хэммонд и все остальные дети умоляли "дорогого Ферди" не покидать их, и я слышал, как Бобби Клинт описала меня как "отвратительное животное", а Томми Диксон страстно заявил, что я негодяй!
   Все это было достаточно неприятно - но ничто по сравнению с тем, что последовало за этим. Этот дьявольский маленький бесенок держал в рукаве еще одну карту для кульминации. Овладев своими эмоциями, он поблагодарил всех своих дорогих юных товарищей по играм за то, что они все еще хотели оставить его с ними, но сказал, что, увы, этому не суждено случиться! Внезапное потрясение, когда он узнал, что я, чью привязанность он так старался завоевать, отношусь к нему с такой антипатией, было слишком сильным для его мягкой, чувствительной натуры - он чувствовал, что его конец близок. Последняя просьба, с которой он должен обратиться ко мне, состояла в том, чтобы я принял прекрасное кольцо с изумрудом, которое было на нем (из крекера!), и всегда носил его на память, и в знак того, что он простил меня, полностью и свободно!
   А потом, к моему невыразимому ужасу, он рухнул кучей на стул и медленно съежился в своей одежде, пока снова не стал тем сморщенным предметом, каким был, когда я впервые увидел его!
   Возможно, вы видели тех "умирающих петухов", которых продают на улицах, - ну, это произошло точно так же, как с одним из них. И до того момента, как его голова окончательно поникла, его злобные маленькие глазки смотрели на меня с мстительным торжеством.
   Он полностью победил меня и прекрасно это осознавал.
   Я прекрасно знал, что маленький негодяй на самом деле не был мертв, но, хотя я заверил всех, что это всего лишь притворство, они отвернулись в ужасе от того, что назвали моей "хладнокровной жестокостью".
   Это было похоже на какой-то ужасный кошмар. Я был прав, а они все ошибались, но я не мог заставить никого увидеть это. Я предпочел бы не останавливаться на сцене, которая последовала за этим: плач бедных обманутых маленьких детей, истерический отказ Луизы считать меня своим братом, мужественная скорбь Касберда по ушедшему Ферди и нежные, любящие усилия Вайолет утешить его. У меня не было времени на дальнейшие наблюдения, потому что как раз в этот момент Дадлоу приказал мне уйти из дома и запретил мне когда-либо переступать его порог...
   Должно быть, я каким-то образом вернулся в Уллсуотер, но не помню, как это сделал. Помню только, что очнулся я в нашей гостиной, лежа в кресле, со стоном прижавшись головой к его боку.
   А потом, когда события той злополучной вечеринки вспомнились мне один за другим, я задрожал от стыда. Я действительно не думаю, что когда-либо в жизни чувствовал себя таким несчастным!
   Я покончил с собой, безнадежно, безвозвратно. Я потерял Вайолет навсегда. Луиза сказала мне, как только вернулась домой, что мы должны договориться о том, чтобы жить отдельно. В будущем Касберд откажется от каких-либо контактов со мной. Даже маленькие детишки отказались от нашей прежней дружбы!.. И почему все это произошло? Потому что у меня не хватило ума придержать язык! Какое мне было дело, если Дадлоу решили пригласить мандрагору в Инглхолм? Зачем мне было так свысока относиться к бедному маленькому существу? Да еще на Рождество, когда любой нормальный порядочный человек смотрел бы на вещи более по-диккенсовски! Я не мог понять, почему повел себя так возмутительно - это было не похоже на меня...
   И все же, к черту все это! Я поступил правильно. Правда, я мог бы быть более тактичным. Теперь, когда было уже слишком поздно, я понял, что идти и устраивать сцену за ужином едва ли было хорошим тоном. Я мог бы больше думать о чувствах детей.
   Тут меня охватило ужасное сомнение. Предположим, я все это время ошибался в характере мандрагоры? В конце концов, я очень мало знал об этих существах - только то, что читал у сэра Томаса Брауна, и даже он, казалось, считал, что истории, дискредитирующие их, были либо преувеличениями, либо вульгарными, либо распространенными ошибками.
   И, каким бы отталкивающим ни показался мне Ферди, я не мог припомнить в его поведении ничего такого, что показалось бы предосудительным даже мальчику из церковного хора. И все его чувства были образцовыми. Был ли я виновен в "вульгарной ошибке"? Неужели я действительно, как выразился Касберд, "разбил любящее маленькое сердце своей глупой жестокостью"? Был ли я, как он назвал меня, "моральным убийцей"? Они могут провести расследование по этому делу. Меня должны были бы вызвать для дачи показаний - присяжные добавили бы к своему вердикту приговор, осуждающий меня за мое поведение, а коронер поддержал бы их мнение несколькими суровыми замечаниями! Это попадет во все газеты; ребята из банка отправят меня в Ковентри; мне повезет, если меня не уволят!..
   Но неужели они действительно поднимут такой шум из-за простой мандрагоры? Если они наведут несколько справок, когда успокоятся, то наверняка выяснят что-нибудь подозрительное. Как, например, он заполучил эти вечерние наряды, когда все магазины были закрыты? Должно быть, он совершил где-то кражу со взломом - я вспомнил, как хладнокровно он присвоил себе наряд Голливога... В этот момент я вздрогнул, когда в ночи снова раздался долгий пронзительный крик! Великие небеса! Неужели Того вырыл еще одну? Я чувствовал, что не смогу снова пройти через все это. Но на этот раз звук действительно был больше похож на звук железнодорожного двигателя. Что, если, в конце концов... я могу узнать все в одно мгновение; мне нужно только повернуть голову - и, если бы я увидел Голливога, лежащего на столе без одежды, я бы точно знал...
   Медленно, в смертельном ужасе от того, что мои худшие опасения подтвердятся, я обернулся...
   Я не могу выразить словами того, что почувствовал, обнаружив полностью одетого Голливога - я мог бы рыдать от облегчения и радости на его синем плече.
   Я взглянул на старую коричневую книгу, лежавшую на полу лицевой стороной вниз. Она все еще была открыта на главе VI "О различных положениях, касающихся овощей или растений, которые, исследованные, оказываются либо ложными, либо сомнительными". И тут мне пришло в голову, что, если мне и дальше придется иметь дело с мандрагорами, в целом было бы удобнее делать это в постели.
  

* * *

  
   Детский праздник у Дадлоу был очень веселым, хотя мандрагоры отсутствовала. Мне представилась возможность поговорить с Вайолет, и все разрешилось так, как я и надеялся. По крайней мере, если я не проснусь снова.
  
  
  
 Ваша оценка:
Связаться с программистом сайта.

Новые книги авторов СИ, вышедшие из печати:
О.Болдырева "Крадуш. Чужие души" М.Николаев "Вторжение на Землю"

Как попасть в этoт список
Сайт - "Художники" .. || .. Доска об'явлений "Книги"