Бейтс А. : другие произведения.

Пьяный призрак и другие истории

Самиздат: [Регистрация] [Найти] [Рейтинги] [Обсуждения] [Новинки] [Обзоры] [Помощь|Техвопросы]
Ссылки:
Школа кожевенного мастерства: сумки, ремни своими руками
 Ваша оценка:
  • Аннотация:
    Данный сборник отнесен к "странным" рассказам. Но, подобно очень многим, в нем, в основном, рассказы "о жизни".

THE INTOXICATED GHOST

AND OTHER STORIES

BY

ARLO BATES

BOSTON AND NEW YORK

HOUGHTON, MIFFLIN AND COMPANY

The Riverside Press, Cambridge

1908

  
  

СОДЕРЖАНИЕ

  
   ПЬЯНЫЙ ПРИЗРАК
   ЗАТРУДНЕНИЕ С ПОРТРЕТАМИ
   ВЯЗАЛЬЩИЦЫ НА СОЛНЦЕ
   ТРАГИКОМЕДИЯ В ЧЕРНОМ
   ЗАСЕДАНИЕ ОБЩЕСТВА ИЗУЧЕНИЯ ОККУЛЬТИЗМА
   МИСС ГЕЙЛОРД И ДЖЕННИ
   ДОКТОР ПОЛНИЦКИЙ
   В ЗАЛЕ ВИРДЖИНИИ
  

ПЬЯНЫЙ ПРИЗРАК

I

  
   Вовсе не красота делала Айрин Гаспик необычной, хотя она была завораживающе красива; не ум, не сообразительность, не богатство, хотя всем этим она была одарена в полной мере: имелось много других девушек, - красивых, умных, острых на язык и богатых. Айрин отличало от прочих нечто гораздо более редкое: от своей двоюродной бабушки по материнской линии, старой леди, почти девяносто лет бывшей в глазах окружающих очень необычным персонажем, она унаследовала дар видеть призраков.
   Вера в бестелесных духов считается чем-то несерьезным, но в отношении Айрин будет справедливо заметить: она верила в них только потому, что не могла не видеть их, и что дар, которым она была наделена, перешел к ней по наследству без какого-либо желания с ее стороны. Любой разумный человек должен понимать разницу между верой в существование призраков по глупости, и верой, потому что не видеть их невозможно. Следует также отметить ту замечательную твердость, которую проявляла мисс Гаспик, когда ее посещали не самые приятные визитеры из потустороннего мира. Когда, во время визита в замок Доддифоэтхью, где, как известно каждому, путешествующему по Уэльсу, обитает самый призрачный призрак в трех королевствах, ей явилась фигура, буквально истекающая кровью, несущая в руках свою изуродованную голову, она просто холодно сказала: "Пожалуйста, удалитесь немедленно. Вы ни в малейшей степени не испугали меня; а являться даме в подобном расчлененном виде, - это просто шокирующая безвкусица". Услышав это, бедный призрак упал на пол в изумлении и тревоге, оставив на нем кровавое пятно, которое может по сей день увидеть любой, кто сомневается в этой истории, - ему достаточно отправиться в замок и убедиться в этом самому.
   Хотя Айрин редко упоминала о своем даре и утверждала, что, когда ей приходится о нем упоминать, она испытывает живое негодование, ибо тетя Юнис Мариамн не должна была оставлять ей такое наследство, вместе с тем, она была слишком женственна, чтобы в тайне не гордиться столь необычным подарком. У нее был хороший вкус, чтобы говорить об этом вслух, но и полностью скрыть этого она не могла; ее друзья знали об ее даре и многих обстоятельствах, связанных с ним. Некоторые из ее близких отваживались пользоваться ее услугами в общении с семейными призраками; и хотя Айрин была против всего, что так выставляли напоказ медиумы и шарлатаны, она не могла не радоваться тем превосходным результатам, ставшим последствиями ее посредничества в нескольких случаях.
   Поэтому, когда она, однажды, получила записку от своей старой школьной подруги Фанни МакХью, приглашавшей ее прибыть в гости в Олдтауэр, с загадочным примечанием: "Я не только хочу увидеть тебя, дорогая, но есть что-то очень важное, что ты можешь сделать для меня, и никто иной, кроме тебя, этого сделать не может", - Айрин сразу вспомнила, что у МакХью был свой семейный призрак, и была убеждена, что ее пригласили, так сказать, в ее профессиональном качестве.
   Однако она была не прочь принять приглашение, и на это у нее имелись несколько причин. Поместье МакХью было красивым старым особняком, в одной из самых красивых деревень Новой Англии, в котором семейство поселилось еще до Революции; Айрин любила Фанни; она также знала, благодаря особой интуиции, позволяющей женщинам знать многие вещи, что брат ее подруги, Артур МакХью, будет в поместье в день, указанный в приглашении. Айрин и лейтенант Артур МакХью одно время были довольно близки, и дело шло к официальной помолвке, но в последний момент он отступил. В его привязанности не было никаких сомнений, но он удерживался от того, чтобы попросить Айрин разделить с ним ее состояние, поскольку собственное у него отсутствовало. Семейное богатство, в свое время очень значительное, постоянно уменьшалось, пока не сократилось до особняка и красивых, но неухоженных, земель, его окружающих.
   Разумеется, такое поведение лейтенанта МакХью лишь укрепило чувство к нему со стороны Айрин. Влюбленный, отрекающийся, но продолжающий любить, вряд ли может быть забыт; и следует предположить, что именно мысль о молодом красивом лейтенанте во плоти и крови, чем о призрачном майоре, обитающем в поместье, заставила мисс Гаспик принять приглашение посетить Олдтауэр.
  

II

  
   Олдтауэр расположен в деревне среди прекрасной первозданной красоты, которая забыта современными путешественниками, оставившими старую дорогу, чтобы следовать прямым маршрутом - по железной дороге. Поместье тянется вдоль берега реки, которая так петляет, что деревня оказывается едва ли не на острове, а на холме с видом на реку имеется груда осыпавшихся камней, когда-то бывшая сторожевой башней, от которой поместье и получило свое название.
   Дом является одним из лучших старинных колониальных особняков, и живописно расположен на террасе, в полудюжине футов над уровнем окружающей его просторной лужайки. Позади дома разбит сад, простирающийся до берега, с изгородью, высотой по колено садовнику, в то время как со стороны улицы поместье огорожено высоким забором. Мисс Фанни, на плечи которой в значительной степени легла забота о поместье после смерти ее овдовевшей матери, обладала здравым смыслом и поддерживала порядок самыми простыми способами; в результате, недостатки, неизбежные из-за малых средств, представали глазу скорее маленькой небрежностью, чем следами разрушения, и общий эффект оставался самым очаровательным.
   Айрин нравилось поместье МакХью, и оно встретило ее во всей своей июньской красе. Фанни была оживлена, в то время как Артур удовлетворил ее женскому самолюбию, приветствовав ее внешне спокойно, в то время как в глазах его горела прежняя страсть. Разумеется, как это обычно в таких случаях, было задано бесчисленное количество вопросов, а некоторые из них оказались настолько важны, что требовали ответов; день быстро миновал, и Айрин не имела возможности подробнее расспросить о намеках, содержавшихся в письме ее подруги. Ее подозрения, что она приглашена в качестве говорящей с призраками, подтвердились тем, что ее поместили в комнату с привидениями, прекрасную квадратную комнату в юго-восточном крыле, с лепниной на потолке, одну из самых красивых. Эта комната была специально оформлена и обставлена для майора Артура МакХью, пра-пра-дяди нынешних МакХью, верой-правдой служившего Лафайету во времена Революции. Майор обладал незаурядным мужеством; если судить по портрету - был необычайно красив и за ним тянулась слава отчаянного сердцееда и до некоторой степени распутника; кроме этого, он унес с собой в могилу тайну того, что сделал со знаменитыми бриллиантами МакХью. Майор МакХью был старшим сыном в семье; в те времена закон первородства соблюдался строго, так что поместье перешло к нему. Разочарование в любви привело к тому, что он остался холостяком, хотя был призываем к женитьбе своими домашними, а также многочисленными матронами с дочерями на выданье. Он завещал все имущество старшему сыну своего младшего брата, названного в честь него, и этот Артур МакХью был дедом нынешнего лейтенанта.
   Вместе с поместьем были переданы знаменитые бриллианты МакХью, в то время самые лучшие в Америке. "Звезда МакХью", огромный камень, огранки роза, был когда-то глазом идола в храме Маджарах, откуда был украден нечестивым раджой Зинита, а затем попал в руки полковника МакХью, осадившего Зинит в 1707 году. Примерно в середине восемнадцатого века многое было сделано, чтобы добавить этот камень к драгоценностям короны Франции, но МакХью, глава семейства, отец майора МакХью, заявил, что предпочтет расстаться с женой и детьми, нежели со "Звездой МакХью", заявление, далекое от христианства, и говорящее в его пользу как знатока драгоценностей, но при этом как о совершенно лишенном привязанности к семье.
   Когда майор МакХью ушел из этой жизни, в 1787 году, наследник, естественно, принялся разыскивать знаменитые алмазы, но так и не нашел. Никто из семьи не знал, где они хранятся, - обстоятельство, которое не должно показаться необычным, ибо в те дни использовались тайники, подобно тому, как в наши - ценности хранятся в надежных сейфах. Последнее, что было известно о камнях, - в 1785 году их надевала невестка владельца, на бал; они были одолжены ей именно по этому случаю. Они привлекли всеобщее внимание и вызвали восхищение, но, по возвращении к майору МакХью, казалось, исчезли навсегда. Их, разумеется, искали; каждый из потомков, веря в собственную сообразительность, предпринимал все новые попытки, увы, не увенчавшиеся ничем; тайна так и осталась тайной.
  

III

  
   В тот час, когда девушки приводили в порядок свои волосы, собираясь отходить ко сну, - что для женщин является святой обязанностью, - Айрин довольно резко спросила:
   - Итак, Фанни, что тебе от меня понадобилось?
   - Понадобилось? - по-женски уклончиво переспросила та. - Мне просто захотелось тебя увидеть.
   - Да, да, - с улыбкой ответила гостья, - и именно поэтому ты поселила меня в комнату, в которой никогда не селила прежде.
   Хозяйка покраснела.
   - Это самая красивая комната в доме, - пробормотала она.
   - А кроме того, - добавила Айрин, - в ней обитает призрак бравого майора.
   - Но ведь, насколько мне известно, - возразила Фанни, - ты совсем не против соседства призраков.
   - Сейчас - да, когда я к ним привыкла. Они - бедные существа, и мне кажется, они появляются все реже, по мере того как все больше людей отказываются в них верить.
   - О, но ты ведь не думаешь, что призрак майора исчез? - с величайшей тревогой вскричала Фанни. - Никто не останавливался в этой комнате много лет, поэтому его долго не видели.
   - И ты хочешь, чтобы я заверила его в том, что наличие семейного призрака выглядит респектабельно, и надеешься, - он будет упорствовать в преследовании Олдтауэра?
   - Вовсе нет, - ответила Фанни, понижая голос. - Полагаю, Артур был бы в ярости, если бы узнал об этом, если бы я даже намекнула об этом, но я уверена, что действую в его интересах даже больше, чем в своих. Разве не так?
   - Я тебя не понимаю, - ответила Айрин. - Уверена, что никогда не встречала призрака, который говорил бы менее понятно, чем ты. Что ты имеешь в виду?
   - То, что на днях Артур в шутку сказал: если бы кто-то смог спросить майора... - Она оглянулась, словно не желая продолжать; Айрин кивнула, в знак того, что понимает ее. - ...возможно, он ответил бы, где спрятал бриллианты МакХью.
   - Только и всего? - сказала Айрин. - Ну, моя дорогая, я готова побеседовать с майором, если он предоставит мне такую возможность, но не могу обещать ничего конкретного. Он может попросту не обратить внимания на мои слова.
   - Ты можешь апеллировать к его семейной гордости, - произнесла Фанни с серьезностью, подчеркивающей важность задуманного. - Скажи ему, что мы можем разориться, если он не поможет нам, открыв тайну бриллиантов. Должна же у него остаться гордость за семью...
   Мисс Гаспик, естественно, не хотелось расспрашивать подругу о ее семейных проблемах с финансами, а потому она постаралась сменить тему, повторив перед этим свое обещание, что если майор явится, она сделает со своей стороны все возможное, чтобы узнать секрет, хранимый им в течение столетия. Вскоре Фанни удалилась, а Айрин, взяв книгу, села почитать, в ожидании возможного явления призрака.
   Тот явился ровно в полночь. Классическое привидение, соответствующее старому времени. Айрин, ждавшая его, подняла глаза от книги и внимательно на него посмотрела. Перед ней стоял призрак красивого мужчины чуть старше среднего возраста, с военной выправкой. Одетый в форму, с бокалом в руке, по всей видимости, полным красного вина. Когда Айрин взглянула на него, призрак учтиво поклонился с серьезным видом и осушил бокал до дна.
   - Добрый вечер, - вежливо приветствовала его мисс Гаспик. - Не желаете ли присесть?
   Призрак, очевидно, был поражен таким ее поведением, и вместо того, чтобы ответить, снова поклонился и снова осушил свой бокал, каким-то таинственным образом вновь оказавшийся полным.
   - Благодарю вас, - сказала Айрин в ответ на его повторное приветствие, - пожалуйста, присядьте. Я ждала вас, и мне нужно с вами поговорить.
   Призрак майора, казалось, был удивлен еще больше.
   - Прошу прощения? - повторил он, словно не понял ее слов.
   - Присядьте, - в третий раз пригласила Айрин.
   Призрак устроился в старомодном кресле с высокой спинкой, отчетливо видимым сквозь него, и некоторое время они молча смотрели друг на друга. Ситуация казалось странной даже для призрака.
   - Мне кажется, - нарушила тишину Айрин, - вам будет трудно отказаться исполнить просьбу дамы.
   - О, даже невозможно, - ответил призрак со старомодной галантностью, - особенно такой прекрасной, какую я имею честь лицезреть. Разумеется, - добавил он, словно пребывание в потустороннем мире научило его осторожности, - если это не какой-нибудь пустой каприз.
   Айрин улыбнулась ему своей самой очаровательной улыбкой.
   - Разве я похожа на женщину, которая может попросить какую-нибудь глупость? - спросила она.
   - Уверен, ничего из того, что вы можете попросить, не будет глупостью, - ответил призрак с такой галантностью, что Айрин на мгновение смутилась, поскольку призрак, похваливший ее, на короткий миг заставил ее представить, что она и сама - призрак.
   - И уж, конечно, такой глупостью не могут оказаться бриллианты МакХью, - продолжала мисс Гаспик, объявив интересующую ее тему с истинно женской непосредственностью.
   - Бриллианты МакХью? - запинаясь, повторил призрак, словно бы испытав сильнейшее удивление, более сильное, чем была способна выдержать его бестелесная сущность.
   - Да, - ответила Айрин. - Разумеется, я никоим образом на них не претендую, но семья очень нуждается...
   - Они хотят продать мои бриллианты! - воскликнул призрак, приходя в ярость. - О, недостойные...
   Он пришел в такое волнение, что был вынужден проглотить подряд два или три бокала вина.
   - Извините, сэр, - нейтральным тоном осведомилась Айрин, - почему вы постоянно пьете вино?
   - Потому что, - с грустью ответил тот, - я упал замертво, когда пил здоровье леди Бетти Рафферти, и с тех пор вынужден делать это всякий раз, находясь в присутствии смертных.
   - И вы не можете остановиться?
   - Только в том случае, если ваша светлость окажет мне честь запретить это делать, - ответил он со своей старомодной любезностью.
   - Что же касается бриллиантов, - сказала Айрин, возвращаясь к интересовавшему ее вопросу с настойчивостью, казалось, более всего раздражавшей призрака, - то какая вам от них польза в вашем нынешнем состоянии?
   - Какая польза? - повторила тень майора, снова приходя в ярость. - Это мое призвание. Я - их хранитель.
   - И, - сказала она, проявляя те логические способности, которыми всегда гордилась, - вы также употребляете призрачное вино?
   - Разумеется, сударыня, - ответил дух, явно смущенный.
   - В таком случае, почему бы вам не довольствоваться охраной призрачных алмазов МакХью, и не отдать настоящие камни реальному, живому Артуру МакХью?
   - Ну, это, - возразило привидение с чисто мужской последовательностью, - другое, совсем другое.
   - В чем же различие?
   - Сейчас я - хранитель настоящего сокровища. Я - самый значительный персонаж во всем нашем сообществе.
   - Вашем сообществе? - прервала его Айрин.
   - Вам это будет непонятно, - сказал призрак, - поэтому я, с вашего позволения, не стану объяснять. Просто если я откажусь от бриллиантов, то стану обычным выпивающим привидением, над которым все будут смеяться и по поводу которого - сплетничать.
   - Зато вас ожидает слава посмертного благодетеля семьи, - убедительно произнесла она.
   - Я вполне удовлетворен тем, что есть. У меня нет особой веры в то, что благодеяния вознаграждаются; в нашем сообществе подобные благодетели не приветствуются.
   - Вы одновременно циничны и эгоистичны, - заявила Айрин. Она задумалась над тем, какой аргумент будет лучшим, и вместе с тем с удовлетворением отметила, - свеча горит синим, а это означало, что призрак и в самом деле состоит в высшей иерархии призраков.
   - Мне очень жаль огорчать такую милую даму, - произнесло привидение, бывшее некогда истинным джентльменом. - Это для меня истинное несчастье. Но я не могу не напомнить вам, что вы не в полной мере знакомы с условиями, в которых я существую.
   В подобном ключе беседа продолжалась еще некоторое время; и когда, наконец, призрак исчез, а Айрин легла спать, она не могла польстить себе тем, что ей удалось добиться хотя бы малейшего прогресса в побуждении духа открыть тайну, которую он так долго и тщательно охранял. Майор, казалось, крепко-накрепко привязался к драгоценным камням, и к этой привязанности добавлялась еще самая сильная из мужских страстей, тщеславие.
   - Боюсь, это бесполезно, - вздохнула Айрин. - И все-таки, пока он был жив, он был мужчиной, и не может быть им больше сейчас, став призраком.
   Утешившись сознанием того, что мужчины зачастую поддаются женскому коварству, она уснула.
  

IV

  
   На следующий день Айрин совершала прогулку по реке с лейтенантом. Поначалу она отклонила его приглашение отправиться на прогулку, и сразу же ощутила в себе такую силу духа, позволившую ей сделать это и устоять перед искушением, что отказ тут же сменился согласием.
   День был восхитительным. Легкая дымка скрывала палящее солнце, южный ветерок приносил пряный, освежающий аромат, плывший над водой. Река спокойно несла свои воды, и любому, кто склонен к сентиментальности, было трудно устоять перед прелестью послеполуденного времени.
   Лейтенант был влюблен, насколько это возможно для мужчины, являющегося одновременно красавцем и солдатом. Тот факт, что Айрин была богата, в то время как сам он не имел ничего, придавала его страсти безнадежность, значительно увеличивавшую ее пыл. Он пожирал свою спутницу, сидевшую на корме, большими темным глазами, причем густые брови и пышные усы позволяли ему не выглядеть глупо. Мисс Гаспик ни в коем случае не была бесчувственна, однако преисполнена решимости прежде всего соблюдать осторожность.
   - Артур, - сказала она, надеясь узнать то, что ей хотелось узнать, - предпринимались ли когда-нибудь попытки отыскать бриллианты МакХью?
   - Попытки! - повторил он. - Этим занимались все, кому не лень. По крайней мере, все члены семьи, с тех пор как драгоценности пропали.
   - И никто... - начала Айрин, но он резко прервал ее.
   - Нет, - сказал он, - никто ничего не нашел. Разгадка, наверное, чрезвычайно проста, и именно поэтому ее никто не может найти. Если это когда-нибудь произойдет, то совершенно случайно. Но, ради всего святого, давайте поговорим о чем-нибудь другом. Я всегда теряю самообладание, когда речь заходит о бриллиантах МакХью.
   Он яростно взмахнул веслами, отчего лодка закрутилась на месте; затем встряхнулся, словно отгоняя неприятные мысли, и снова позволил течению спокойно нести их. Айрин задумчиво смотрела на него. Она была бы рада отдать ему все свои деньги, если бы он согласился их взять.
   - Скажите же мне то, - произнесла она, наконец, - что вы хотите сказать мне.
   Молодой лейтенант покраснел и уставился вдаль, между стволов старых деревьев, росших на берегу.
   - Это было бы непростительной дерзостью, - ответил он, - потому что у меня нет права сказать вам это.
   - Вы можете говорить все, - сказала Айрин, которой овладело смутное предчувствие. - Ведь мы знаем друг друга достаточно долго.
   - Ну, - произнес он с резкостью, показывавшей, каких усилий это ему стоило, - вам нужно выйти замуж, Айрин.
   Айрин захотелось расплакаться, но, призвав на помощь всю свою женскую силу духа, она улыбнулась.
   - Значит, Артур, я старею и становлюсь некрасивой? - спросила она.
   Упрек в его взгляде был достаточно красноречив, чтобы нуждаться в словах.
   - Конечно, нет, - ответил он, - но вам не следует дожидаться времени, когда...
   - Когда я такой стану, - закончила она, видя, что он колеблется. - В таком случае, Артур, почему бы вам не сделать мне предложение?
   Кровь бросилась ему в лицо и тут же отхлынула; оно стало бледным, как у человека, никогда не бывавшего на солнце. Он стиснул зубы и не позволил вырваться словам, уже готовым было сорваться с его губ, и Айрин с тайным восхищением вновь увидела, как напряглись его сильные руки, сжимавшие весла. Она почти гордилась тем, как он контролирует свои чувства, и была взволнована обожанием, отчетливо читавшимся в его глазах.
   - Потому что, - ответил он, - МакХью никогда не были охотниками за приданым, и я не хочу быть тем, кто навлечет этот упрек на нашу семью.
   - Как это отвратительно и эгоистично! - воскликнула она.
   - Весьма вероятно, что именно так это и должно показаться женщине.
   Айрин покраснела, и в течение нескольких минут не было слышно ничего, кроме плеска воды о борта лодки. Затем мисс Гаспик заговорила.
   - Вполне возможно, - произнесла она таким холодным тоном, что несчастный лейтенант не осмелился ей ответить, - тот факт, что вы - мужчина, мешает вам понять, что должна испытывать женщина, открывшаяся мужчине и отвергнутая им. Отвезите меня обратно на берег.
   Он молча повиновался.
  

V

  
   Сделать предложение мужчине и получить отказ, - вряд ли найдется женщина, которая останется после этого спокойной; и хотя основанием для отказа было препятствие, прекрасно известное Айрин, отказ оставался отказом, и он ранил ее. Весь вечер она пыталась привести в порядок свои чувства, и, когда наступила полночь, - время появления призрака майора, - в ней не осталось и тени того, что можно было бы назвать даже таким мягким словом, как неуверенность.
   Дух явился, как обычно, отдал честь и выпил бокал своего вина; впрочем, ему пришлось повторить последнюю процедуру по крайней мере дюжину раз, прежде чем мисс Гаспик снизошла до того, чтобы обнаружить его присутствие.
   - Почему вы стоите там и пьете совершенно непристойным образом? - спросила она далеко не вежливым тоном. - Одного бокала было бы вполне достаточно.
   - Но я не могу говорить, пока не заговорят со мной, - извинился призрак, - а еще я должен продолжать пить, пока меня не попросят сделать что-нибудь другое.
   - В таком случае, извольте, - холодно ответила Айрин, поворачиваясь, чтобы взять книгу. - Надеюсь только, вино не ударит вам в голову.
   - Но это и в самом деле так, - жалобно произнес призрак. - К тому же, за все время моего существования, даже когда я был земным мужчиной, вино никогда не ударяло мне в голову в присутствии дамы.
   Он осушил очередной бокал, пока говорил; Айрин с любопытством смотрела на него.
   - Нетрезвый призрак, - спокойно заметила она, - такое зрелище не часто доводится увидеть смертному, и было бы величайшей глупостью отказаться от него.
   - Прошу вас, прикажите мне уйти, или сесть, или сделать что-нибудь, - попросил бывший майор.
   - В таком случае, скажите мне, где спрятаны бриллианты МакХью, - потребовала она.
   На лице призрака появилось выражение отчаянного упрямства, сквозь которое неприятно поблескивали медные ручки высокого секретера у противоположной стены комнаты. Некоторое время они молча смотрели друг на друга, призрак при этом продолжал пить. Айрин взирала на него с неумолимым видом, пока не сделала любопытное наблюдение: призрак стоит на цыпочках. Через мгновение она заметила, что его ноги время от времени приподнимаются над ковром. Первой ее мыслью было: призрак вот-вот исчезнет, но, присмотревшись, она пришла к выводу, что тот пытается сопротивляться какой-то силе, поднимающей его в воздух. Присмотревшись еще более внимательно, она заметила: в то время как призрак правой рукой поднимает не иссякающий бокал с вином, его левая рука цепляется за спинку стула, в явной попытке удержаться.
   - Вы, кажется, стоите на цыпочках, - заметила она. - Пытаетесь что-нибудь увидеть?
   - Нет, - ответил тот в явном замешательстве. - Всего лишь левитация, являющаяся последствием постоянного употребления вина.
   Айрин презрительно рассмеялась.
   - Вы имеете в виду, - безжалостно произнесла она, - что признаком опьянения у призраков является склонность подниматься в воздух?
   - В нашем кругу считается более вежливым использовать термин, принятый у оккультистов, - несколько угрюмо ответил призрак. - Мы называем это левитацией.
   - Но я не принадлежу к вашему кругу, - весело отозвалась Айрин, - и не симпатизирую оккультистам. Вам не приходило в голову, - продолжала она, - что стоит принять во внимание следующий факт: в наше прогрессивное время вы не занимаете того места в народной и научной традиции, какое занимали прежде? Сейчас вы - просто галлюцинация, и нет никаких причин, чтобы я относилась к вам с иным чувством, кроме презрения, как к обычному следствию расстройства желудка или умственной усталости.
   - Но ведь вы же видите, что я - не галлюцинация, правда? - бедный призрак майора вздрогнул, по-видимому, ужасно обескураженный.
   - Это всего лишь обман чувств, - ответила Айрин, хотя на самом деле испытывала угрызения совести за свои жестокие слова. - Любой врач сказал бы мне об этом и выписал рецепт, чтобы я никогда вас больше не видела.
   - Он не смог бы этого сделать, - уныло отозвался призрак.
   - Вы не знаете сегодняшний врачей, - улыбнулась она. - Но, чтобы закончить с этим, хочу сказать следующее: не кажется ли вам, что самым лучшим способом доказать мне свою реальность будет указание места, где спрятаны драгоценности? Взамен, даю вам слово, что сообщу о вас обществу Исследования оккультных явлений, вы будете официально зарегистрированы и получите официальный статус, который не сможет быть разрушен никаким недоверием.
   К этому времени призрак находился в состоянии алкогольного опьянения; это было очевидным по тому, с каким величайшим трудом он удерживался от того, чтобы не всплыть к потолку. Он отчаянно цеплялся за кресло, в то время как его ноги беспомощно и безнадежно парили в воздухе, тщетно пытаясь снова войти в контакт с полом.
   - Но общество Исследования оккультных явлений не признается в моем кругу, - возразил он.
   - Замечательно! - с раздражением воскликнула Айрин. - Можете делать, что хотите! Но как скажется на вашей репутации, если вы вернетесь в свой круг в таком состоянии? Или левитация в присутствии дам считается чем-то респектабельном в том обществе, чье мнение вас так сильно заботит?
   - Ни в коей мере! - в голосе призрака майора прозвучало такое искреннее горе, что у мисс Гаспик похолодела кровь. - Какой позор! Я сделаю все, что вы попросите.
   Айрин, сильно взволнованная, вскочила на ноги.
   - Скажите мне... - начала она, но неуверенный голос призрака прервал ее.
   - Вы должны удержать меня, - сказал он. - Дайте мне вашу руку. Если я не буду цепляться за это кресло, то непременно уплыву к потолку.
   - Ваша рука, она... Мне не нравится прикосновение призрачной руки, - ответила Айрин. - Вот возьмите это.
   Она взяла нож для разрезания бумаги и протянула призраку. Тот ухватился за него и стал перемещаться по комнате, паря и взмывая вверх, подобно птице. Айрин была удивлена, какую силу ей приходится прикладывать к ножу, но подумала, что майор и в самом деле проглотил огромное количество призрачного вина. Она следовала указаниям взмахов руки, державшей бокал, и таким образом они добрались до угла комнаты, где призрак знаками дал понять: он хочет опуститься на пол. Айрин опускала его вниз, пока сама не присела в углу. Он положил свою прозрачную руку на панель.
   - Ищите здесь, - сказал он.
   В волнении, Айрин ослабила хватку. Призрак мгновенно всплыл вверх, подобно воздушному шару, в то время как нож для бумаг упал на пол сквозь его бестелесную форму.
   - Прощайте, - крикнула Айрин. - Большое спасибо!
   Подобно тающему облаку, опьяневший призрак исчез у нее над головой.
  

VI

  
   Было бы наивным полагать, что Айрин, испытывая восторг по поводу своей победы над строптивым призраком майора, сможет держать известие о ней до, хотя бы, рассвета. Было уже около часа ночи, но, подойдя к окну и взглянув на крыло дома, в котором располагались комнаты лейтенанта, она увидела, что в них еще горит свет. С тайной радостью, что он, вероятно, размышляет о дневных событиях, Айрин помчалась по коридору к двери комнаты Фанни. Разбудив ее, она попросила привести Артура.
   Та немедленно поспешила к брату, крича на весь дом:
   - О, Артур, Айрин нашла бриллианты МакХью!
   Она была слишком взволнована, чтобы отвечать на его вопросы, так что ему ничего не оставалось делать, кроме как следовать в комнату, где их ждала Айрин. Там влюбленные были оставлены Фанни, которая помчалась в комнату с привидениями. Когда они шли по коридору, лейтенант, который, возможно, чувствовал, что ему не следует провоцировать разговор, способный напомнить Айрин ее дневное унижение, без предупреждения, обнял ее и привлек к себе.
   - Теперь я могу попросить тебя выйти за меня замуж, - сказал он,- потому что я люблю тебя, Айрин, люблю всем сердцем.
   Ее первым, инстинктивным движением, было - высвободиться; но его объятия были слишком сладкими, чтобы им сопротивляться, и она только сказала: "Твоя любовь, кажется, зависит только от этих отвратительных алмазов".
   - Конечно, - ответил он. - Без них я был слишком беден, чтобы иметь право думать о тебе.
   - О-о! - с ужасом воскликнула она. - А если их там не окажется?
   Молодой человек, в изумлении, ослабил объятия.
   - Нет! - воскликнул он. - Фанни сказала, что ты их нашла!
   - Пока нет; призрак всего лишь...
   - Призрак! - эхом повторил он, тоном разочарования и огорчения. - И это все?
   Айрин почувствовала, как рушится ее мечта о любви. Она знала, что лейтенант не верит в существование призрачного майора, и хотя она имела в ту ночь с духом длительную беседу, влияние поведения ее возлюбленного на ее разум было так велико, что она и сама начала сомневаться в реальности появления привидения.
   С бледным лицом и замершим сердцем она вошла в комнату и направилась в угол, где на полу все еще лежал нож для бумаги, - свидетельство истинности ее разговора с призраком. Указанная ею панель была удалена, без большого труда. Артур ухмылялся, когда его попросили это сделать, но был достаточно добродушен, чтобы исполнить просьбу девушек.
   За панелью их ожидал только прах веков. Когда выяснилось, что никаких драгоценностей там нет, бедная Айрин не выдержала и разрыдалась.
   - Ну, ну, - попытался успокоить ее Артур. - Не нужно так переживать. До сих пор мы как-то обходились без бриллиантов, обойдемся и дальше.
   - Я плачу вовсе не из-за бриллиантов, - всхлипнула Айрин, с обидой ребенка, потерявшего свою игрушку. - А из-за тебя!
   Ответа не последовало. Вместо этого, Артур просто взял ее руки в свои, в то время как Фанни деликатно отвернулась; помолвка состоялась, хотя бриллианты МакХью так и не были найдены.
  

VII

  
   На следующую ночь Айрин встретила призрака с выражением такого презрения на лице, которое могло бы смутить даже дух отца Гамлета.
   - Значит, вы считаете допустимым обманывать леди? - с пренебрежением осведомилась она. - Именно так ведут себя джентльмены "старой школы", о которой я постоянно от вас слышу?
   - Это - целиком ваша вина, - ответило привидение, - поскольку именно из-за вас я оказался в состоянии ужасного алкогольного опьянения. - И, действительно, в бедном духе еще были заметны последствия его состояния предыдущей ночью.
   - Вы не могли быть сильно пьяны, - возразила Айрин, - иначе вам не удалось бы меня обмануть.
   - Видите ли, - пояснил майор, - я пил призрачное вино, так что на самом деле у меня было только призрачное опьянение.
   - Однако, даже будучи призрачным, - ответила она, - оно оказалось достаточно действенным, чтобы вы опьянели.
   - Я никогда не спорю с леди, - надменно заявил призрак, поскольку, очевидно, тема была слишком щекотливой, чтобы продолжать обсуждать ее и дальше. - Но, признаю, я некоторым образом ввел вас в заблуждение.
   Сказав так, он взглянул в угол комнаты, диагонально противоположный указанному им накануне.
   - Ах! - воскликнула Айрин, все поняв.
   Она вскочила и попыталась сдвинуть со своего места стоявший в углу старинный секретер. Он оказался очень тяжелым, но она не стала никого звать на помощь. Она напрягалась и толкала, а призрак выказывал все более явные признаки волнения, пока, наконец, секретер не оказался сдвинутым в сторону. Затем Айрин взяла лампу, села на пол и принялась изучать панели.
   - Пожалуйста, уйдите оттуда, - жалобно произнес призрак. - Мне неприятно видеть вас там, на полу. Сядьте у камина.
   - Благодарю, - ответила она. - Но мне вполне комфортно там, где я нахожусь.
   Она ощупывала панели, тянула и толкала больше часа, в то время как призрак витал над ней, умоляя этого не делать. Она уже была готова сдаться, когда ее пальцы, двигавшиеся вверх-вниз, обнаружили крошечное отверстие, забитое пылью, на краю панели. Она вынула из своих локонов шпильку и воткнула в отверстие. Панель медленно повернулась на скрытом шарнире и приоткрылась так, что она смогла просунуть за нее пальцы и сдвинуть в сторону. За ней оказалось подобие шкафа, с кучей пыльных ящиков, с вещами, побитыми молью. Она открыла первый попавшийся, и в нем, на ложе из выцветшего бархата, полыхала "звезда МакХью", ни с чем несравнимая по своей красоте.
   - О, мои бриллианты! - пронзительно воскликнул майор МакХью. - О, что скажет наш круг!
   - Он будет иметь полное право сказать, что вы были грубы с дамой, - ответила Айрин очень строго. - Кроме того, вы упустили возможность быть зарегистрированным.
   - Увы, теперь я всего лишь выпивающий призрак! - взвыл майор и растворился в воздухе.
   Так и случилось, что в день своей свадьбы Айрин надела "звезду МакХью"; и все же, человеческая натура такова, что муж не только убедил ее в невозможности существования призраков, но она утратила способность видеть, хотя этот единственный и ценный дар пришел к ней, как уже было сказано, по наследству от двоюродной бабушки по материнской линии.
  

ЗАТРУДНЕНИЕ С ПОРТРЕТАМИ

I

  
   - Это на него не похоже, - сказала Селия Сатмен, отодвигаясь немного в сторону, чтобы дневной свет лучше освещал незаконченный портрет, стоявший на мольберте, - и все же, бесспорно, это лучшая картина из всех, написанных тобой. Она меня привлекает, она меня очаровывает; я никогда не испытывала такого чувства по отношению к самому Ральфу. И все же, - добавила она, улыбаясь собственной непоследовательности, - он на него похож. Я не сказала бы, что сходство замечательное, и все же...
   Художник, Том Клеймор, откинулся на спинку кресла и улыбнулся.
   - Ты права и неправа, - сказал он. - Я немного разочарован тем, что ты не уловила секрета картины. Я знал, что это не случится с Ральфом, но на тебя я надеялся.
   Селия, продолжавшая изучать холст, бросила на него удивленный взгляд. Художник закурил сигарету и наблюдал за ней с таким вниманием, которое одновременно понравилось ей и немного ее позабавило.
   Студия представляла собой большое помещение, располагавшееся среди причалов старого Салема, города, где новое едва ли можно отличить от старого, и Том был в восторге от его просторной тишины, игры света и тени над головой и легкости, с которой он смог приспособить его для своих нужд. Ему пришлось сделать сравнительно мало для того, чтобы обустроить его для своего летнего пребывания. Он повесил на высокие балки несколько старых сетей, тут и там расставил приобретенные безделушки, а на стенах расположил многочисленные эскизы, без малейшего намека на упорядоченность. На двери он приспособил цитру, и, когда дверь открывалась, специально приделанные молоточки мелодично стучали по струнам, а во все еще похожем на склад помещении постарался устроить хоть какой-то комфорт, чтобы жить в нем и рисовать в течение летних месяцев.
   - Не могу понять, - наконец, сказала Селия, отворачиваясь от мольберта и направляясь к Клеймору. - Он выглядит старше и сильнее Ральфа, словно... - Она внезапно замолчала, ее лицо посветлело. - Кажется, понимаю! Ты написал его таким, каким он будет.
   - Каким он может быть, - поправил ее Клеймор, подтверждая ее догадку. - Когда я начал рисовать Ральфа, меня сразу поразило неразвитое состояние его лица. Мне показалось, оно похоже на нераскрывшийся бутон, и я попытался представить себе, во что он превратится. Поначалу я не хотел изображать его в таком виде, но затем эта мысль настолько овладела мной, что я сознательно поддался импульсу. Не знаю, насколько это профессионально, но это, по крайней мере, очень весело.
   Селия подошла к мольберту и снова посмотрела на картину, но вскоре вернулась и встала, облокотившись на высокую спинку кресла, в котором сидел ее жених.
   - Уже слишком темно, - заметила она, - но твой эксперимент меня очень заинтересовал. Ты говоришь, что рисуешь то, каким может стать его лицо; но почему не то, каким оно должно стать?
   - Потому что, - ответил художник, - я стараюсь отобразить все его хорошие качества; нарисовать в развитии самое благородное, что в нем есть. Как я могу сказать, разовьет ли он их в жизни? Он может развить в себе худшие качества, а вовсе не лучшие.
   Селия помолчала. Быстро темнело; набегающие облака скрыли гаснущие лучи заката. Она наклонилась вперед и ласковым движением легко коснулась кончиками пальцев лба Тома.
   - Ты умный человек, - сказала она. - А еще, ты хороший человек.
   - О, - отозвался он, почти бесцеремонно, взял ее руку и поцеловал, - не знаю, могу ли я претендовать на какую-либо особую добродетель. Ты помнишь историю Готорна о "пророческих картинах"? Думаешь, моя доброта также способна оказать какое-то благотворное влияние?
   Вместо ответа она пересекла мастерскую своей изящной, уверенной походкой, вызывавшей глубокое восхищение Тома даже еще до того, как он узнал ее имя. Взяла легкую старомодную шелковую шаль, пожелтевшую от времени, и перекинула через руку.
   - Я должна идти домой, - заметила она, словно они ничего не обсуждали. - Не понимаю, о чем я думала, задержавшись здесь так поздно.
   - О, в сонном старом Салеме времени не существует, - отозвался он, - так что еще не поздно; но если ты уходишь, я буду рад тебя проводить.
   Он потушил окурок, запер мастерскую на ключ, и они вместе двинулись по району причалов, вдоль причудливой древней Эссекс-стрит. Эта улица принадлежала прошлому, и была дорога им. Когда-то, давным-давно, кипящая жизнь Салема текла по ней бурным потоком, здесь сталкивались интересы половины земного шара; здесь собирались моряки изо всех стран, смелые и смуглые, повествовавшие о дерзких и немыслимых приключениях; здесь бродили купцы, подсчитывая барыши за грузы, доставленные с Дальнего Востока и островов, названия которых во множестве своем едва знакомы западному миру.
   В каком-то из своих произведений Готорн писал о жизни в Новой Англии, как о слишком мрачной, и заявлял, что наши предки "плели паутину своей жизни едва ли с одной нитью розового или золотого цвета"; но, конечно, мастер был введен в заблуждение видимой тусклостью нашего времени. В старые времена в гобеленах жизни было множество ярких алых, зеленых и лазурных нитей, но блеск прежних времен потускнел с годами настолько, что превратился в унылую серость. Улицы Салема помнили, как в первые дни основания города, бродили рядышком или рука об руку счастливая девушка и ее возлюбленный; проезжал свадебный поезд; шла молодая женщина, неся под сердцем сладкий трепет новой жизни; мать вела за руку своих милых чад. Затем эти улицы наполнились романтикой морей, кипящей жизнью, вдохновляющей язык осуждающей лиры пророка; бесшабашная удаль смелых авантюристов наполнила старые улицы своими яркими и бессмертными воспоминаниями.
   Художник и его спутница шли молча, он наблюдал за игрой света и теней, она, видимо, была погружена в свои мысли. Наконец, она, казалось, в чем-то усомнилась, и ей потребовалась помощь, чтобы разрешить эти сомнения.
   - Том, - неуверенно спросила она, - ты не заметил никаких изменений в Ральфе в последнее время?
   - Изменений? - повторил тот. Несмотря на внешнее спокойствие, в его глазах вспыхнул интерес.
   - Да. Он не вполне похож на себя прежнего, с тех пор как...
   - С каких пор? - поинтересовался художник, видя, что она замолчала.
   - Ну... наверное, с тех пор, как ты начал его рисовать, - задумчиво ответила Селия. - Хотя, признаюсь, заметила это только недавно. Разве тебя это не удивило?
   Ее спутник, вместо ответа, принялся внимательно рассматривать резьбу на набалдашнике своей трости.
   - Ты забыла, что я его почти не знал, - сказал он. - О каких изменениях идет речь?
   - Он развивается. Он становится мужчиной.
   - Ему двадцать восемь лет. Что может быть странного в том, что он становится мужчиной?
   - Он всегда казался мальчиком, - настаивала Селия с таким видом, словно ей и самой было трудно себя понять.
   - Возможно, в его жизни что-то произошло, - ответил Том, стараясь говорить небрежно, и это помешало ему заметить, как Селия после этих слов слегка покраснела.
   Они подошли к воротам дома мисс Сатмен, и он открыл их, чтобы она могла войти.
   - Хорошо, что ты пришла сегодня днем, - сказал он ей. - Когда ты возьмешь следующий урок?
   - Пока сказать не могу, - ответила она. - Я дам тебе знать. Не хочешь войти?
   Приглашение было дано с некоторой неохотой, но он отказался и, приподняв шляпу, пожелал ей спокойной ночи. Она обернулась на пороге, посмотрела, как его сильная решительная фигура удаляется по улице, и тяжело вздохнула.
   "Интересно, будет ли Том казаться мне таким сдержанным и холодным после того, как мы поженимся?" - подумала она.
  

II

  
   В своем большинстве люди полагали, что Том Клеймор по природе холоден и сдержан, поскольку манеры его поведения были именно такими. Возможно, он был сдержанным, но холодный сдержанный человек, как правило, чудовище, - а Том вовсе не был неприятным. У него был застенчивый темперамент художника, а обстоятельства его довольно уединенной жизни способствовали привычке говорить мало; и поскольку он воспринимал жизнь очень серьезно, то редко бывал готов открыть свое сердце в обычной беседе.
   Даже после помолвки он почти не изменился, и Селия не избежала общей ошибки, предполагая, что, поскольку он не мог выражать свои чувства, следовательно, ему не хватает их силы. Она была его ученицей в Бостоне, и именно ради того, чтобы находиться к ней поближе, он обосновался в Салеме на лето, под предлогом того, что обещал нарисовать портрет ее кузена, Ральфа Тэтчера.
   Том Клеймор не мог сказать, на каком этапе работы над портретом им овладела идея, по причине которой он стал рисовать скорее возможное, а не реальное лицо своего натурщика. Сначала он улыбался этой мысли, как какой-то причудливой прихоти; затем противился ей; но, в конце концов, дал своему вдохновению (или прихоти) полную свободу действий и намеренно попытался изобразить благороднейшее мужское достоинство, которым, как ему казалось, обладал Ральф Тэтчер. Он испытывал тайное раздражение по отношению к молодому человеку, который, имея богатство, здоровье и возможности, казался все еще слишком мальчиком, поскольку не мог правильно оценить и использовать их; и по мере того, как работа продвигалась, у Клеймора росла вера в то, что когда портрет будет закончен, он поможет Тэтчеру повзрослеть, наглядно продемонстрировав те возможности, которые он до настоящего момента тратил впустую. Художник поначалу не придавал своей прихоти большого значения, но, однажды отдавшись ей, по крайней мере, находил в себе стремление к продолжению своего начинания. Идея влияния портрета на натурщика отнюдь не нова среди художников, и Клеймор приложил все усилия к тому, чтобы Тэтчер увидел его, как только миновала начальная стадия. Он хотел ускорить возможное влияние, и ему не терпелось узнать, как скоро его отход от точного подобия станет очевидным для оригинала.
   Вскоре возникла любопытная ситуация. Тому стало казаться, что Ральф приближается к идеалу, изображенному на портрете. Поначалу он отверг это наблюдение как совершенно фантастическое. А затем вспомнил случай с его собратом по кисти, в Париже, когда девушка, изображенная в одеянии монахини, увидела картину, восприняла ее как свое призвание, и дело кончилось тем, что она ушла в монастырь. Случаи были не совсем схожими, но Клеймор видел определенное сходство в том, что они оба, казалось, демонстрировали, как возможность, изображенная на холсте, может стать важным фактором, влияющим на действительность. Эта проблема сильно заинтересовала его. Он говорил Селии, что Ральфу необходимо всего лишь "пробуждение", чтобы развиться в благородного человека, и он начал размышлять, в его ли силах дать тому необходимый импульс, создать нить, вокруг которой будет происходить процесс кристаллизации. Он работал медленно, с особой тщательностью, стараясь, чтобы Тэтчер присутствовал в мастерской как можно чаще, даже когда он не рисовал, чтобы картина постоянно находилась перед его глазами; и теперь был уверен в одном: вне всякого сомнения, Ральф развивался.
   "Post hoc sed non ergo propter hoc. После этого, но не вследствие этого", - сказал он себе на латыни своих школьных дней; но втайне полагал, что в данном случае, "после" является именно "вследствие".
   На следующий день после разговора Селии со своим женихом о портрете, художника навестил Ральф. Молодой человек, казалось, был так чем-то поглощен, что Том попытался немного расшевелить его, осведомившись, не думает ли Тэтчер, что его портрет несколько не совпадает с оригиналом.
   - Я думал вовсе не о нем, - с улыбкой ответил молодой человек. - Я просто... не знаю даже, как объяснить. Вы когда-нибудь чувствовали, чтобы какая-то ваша часть, какая бы то ни было, удалилась во внутрь с неведомой целью, закрыв за собой дверь?
   - Случалось, - ответил Том. - Но я всегда утешаю себя тем, что эта цель очень и очень важная, если я не могу принять участие в ее рассмотрении, в противном случае дверь не стоило бы запирать так тщательно.
   - Вот как? - заметил натурщик. - У меня был веселый старый дядя-священник, который запирал двери своего кабинета и притворялся, будто пишет самые убедительные проповеди, в то время как сам попросту сладко спал. Боюсь, - продолжал он, тяжело вздохнув, - что в моей голове никогда не происходит ничего важного. Знаете, я склонен почти ненавидеть вас.
   Художник удивленно взглянул на него.
   - Ненавидеть меня? - повторил он. - За что же вы склонны меня ненавидеть?
   - Потому что вы - воплощение того, чем я не являюсь; потому что вы преуспеваете во всем, в то время как я ничего в жизни не добился; потому что за покерным столом жизни вы постоянно в выигрыше, а я - в проигрыше.
   Странный оттенок горечи, прозвучавший в голосе Ральфа, озадачил Клеймора. Это совсем не было похоже на Тэтчера: смотреть в прошлое или оплакивать упущенные возможности. Художник задумчиво потер кисть о палитру.
   - Даже если бы это было так, - сказал он, - я не понимаю, почему вы должны вымещать свое разочарование на мне. Ведь не я же в этом виноват, не так ли? То, что вы говорите, это, конечно же, ерунда.
   - Ерунда? Ничего подобного. Я ничего не совершил. Я ничего не знаю. Я ни на что не годен, и хуже всего то, что девушка, о которой я мечтал всю жизнь, понимает это так же хорошо, как и я. Она не дура; и, разумеется, мои проблемы ее нисколько не интересуют.
   Признание выглядело настолько мальчишеским, что Клеймору захотелось улыбнуться, но высказанные чувства были совершенно искренними, и он не мог себе этого позволить. Но, по крайней мере, одно было очевидно: Ральфа, наконец, более не удовлетворяла его праздная, бесцельная жизнь. Он осознал это, взглянув на себя глазами женщины, чье мнение было ему небезразлично. Клеймору пришло в голову, что именно это и могло привести к тем изменениям, которые он заметил в своем натурщике, а вовсе не влияние портрета. Эта мысль поразила его; он почувствовал себя так, словно был обманут. Словно великолепный дворец, выстроенный его фантазией, обрушился руинами вокруг него. Он сделал неопределенный жест и отложил палитру.
   - Свет ушел, - сказал он. - Сегодня я больше не могу рисовать.
  

III

  
   Клеймор был чрезвычайно впечатлителен, и обладал художественным темпераментом, позволявшим ему предаваться мечте с такой силой, что та становилась реальностью. Все, что без малейшего колебания можно было назвать пустой фантазией, становилось на время почти непреложным фактом; часто жизнь человека творческого определяется тем, что холодному рассудку является всего лишь несостоятельной гипотезой. Художник ни в малейшей степени не сознавал, насколько сильна в нем идея пробуждения Ральфа Тэтчера, пока не возникло сомнение в том, что портрет и в самом деле имеет какое-то влияние на его натурщика. Том не был лишен чувства юмора, и внутренне посмеивался над той серьезностью, с которой отнесся к своей идее. Он обсуждал ее сам с собой, наполовину с раздражением, наполовину с юмором; иногда делая упор на то, что его теория - всего лишь фантастический абсурд, при этом упорно держась за веру в то, что она основана на каком-то фрагменте, по меньшей мере, некой жизненно важно истины. Ему смутно припоминались обрывки разговоров, отражающих современную веру в силу внушения; а потом он возвращался к мысли о том, что если Ральф влюблен, то никакого внушения не требовалось, чтобы произвести в нем наблюдаемые изменения.
   Однако полностью не верить в свое собственное вдохновение вряд ли под силу подлинно творческой натуре. Каким бы ни было его понимание, Том, в конце концов, не был бы верен своему темпераменту, если бы не был убежден, что он прав, полагая, что в какой-то степени, по крайней мере, картина, которую он писал, повлияла на его натурщика. Без какого-либо сознательно определенного плана он достал свежий холст и, оставшись один в студии, занялся рисованием портрета Ральфа, отличного от первого. На первом портрете он постарался отразить все благороднейшие задатки молодого человека; на втором - потенциально низменные, какие только можно было в нем отыскать. Каждый человек, склонный к самонаблюдению, испытывал ощущение, что действия определяются каким-нибудь внутренним направлением, без какого-либо ясного осознания причины; и сколько бы ни были причиной намерения или мотивы другого человека, Том полагал, что пишет этот второй портрет, поскольку его отличие от первого сможет показать ему, на каких основаниях покоится его причудливая теория. Ему хотелось, по крайней мере, - так говорил он сам себе, - увидеть, сможет ли он изобразить другую личность, столько же возможную, сколько и первая.
   Тем не менее, это последнее объяснение не казалось ему вполне удовлетворительным. Но он был бы шокирован, если бы у него возникла даже тень мысли о том, что тщеславие творчества, которому брошен вызов сомнением в его возможности определить судьбу Ральфа, демонстративно направило свое влияние на то, чтобы доказать реальность своего воздействия. Если бы малейшее осознание этого возникло у Клеймора, он пришел бы в ужас от того возможного зла, которое способен причинить; тем не менее, его взгляд внутрь самого себя не был настолько глубок, чтобы привести его к пониманию реальных мотивов его поступка.
   Художник работал, "не покладая кисти", с лихорадочной быстротой, и до конца недели смог заменить первый портрет вторым, когда Ральф, несколько дней отсутствовавший в городе, приехал к нему на очередной сеанс. Том одновременно беспокоился и испытывал любопытство в отношении влияния на Тэтчера нового портрета. Переделка оказалась слишком велика, а разница настолько заметна, что у него не хватило смелости показать его Селии, что он поначалу намеревался сделать. Он извинился за то, что не решился показать ей портрет, под тем причудливым предлогом, что джентльмен не должен выставлять напоказ "неблагородные" черты характера, которые, по его мнению, он обнаружил среди возможной истинной натуры ее кузена. То, что скажет Ральф, художник ожидал с беспокойным нетерпением, а когда последний, после обычного приветствия, подошел к мольберту и стал рассматривать свой второй портрет, Том занервничал больше, чем мог ожидать.
   Ральф с минуту молча изучал картину.
   - Какого черта, - выпалил он, наконец, - вы сделали с моим портретом?
   - А что с ним случилось? - спросил художник, встав рядом с ним и, в свою очередь, устремив взгляд на портрет.
   - Я, конечно, не могу сказать точно, - ответил Ральф с озадаченным видом, - но мне кажется, физиономия, изображенная на нем, превратилась из вполне порядочной в какую-то... низменную. Разве я так выгляжу?
   - Полагаю, зеркало может дать более точный ответ, чем я.
   Произнеся это, Клеймор скосил глаза и с трудом удержал возглас удивления. Выражение лица Ральфа изменилось в соответствии с изображением на портрете. Вряд ли кто замечал, что, когда он смотрит на портрет, производящий сильное впечатление, его лицо бессознательно меняет свое выражение в соответствии с изображением; шансы, что это произойдет, тем более велики, если на портрете изображен он сам.
   Портрет так глубоко взывает к личности изображенного, человеческое тщеславие и индивидуальность так сильно призывают рассматривать его как часть самого себя, что он находится в более близком отношении к внутреннему "я", чем любая другая внешняя вещь. Он, в некотором смысле, часть оригинала, и, возможно, восточное предубеждение против изображения людей, чтобы в процессе рисования художник не обрел зловещей власти над изображаемым, имеет под собой какую-то основу.
   Вряд ли возможно, чтобы каждый человек испытывал сильные чувства по отношению к своему портрету, зависел в большей или меньшей степени от представлений о нем художника, от того, какое впечатление произвел на него; но каждая картина, вне всякого сомнения, содержит в себе нечто от личности художника, следовательно, посредством портрета художник в некоторой степени может влиять на характер своего натурщика. Редко случается, чтобы это влияние было намеренным или ощутимым, но разве можно на этой основе утверждать его полное отсутствие?
   Клеймор постоял немного, глядя в лицо Ральфу, затем отошел и вернулся с маленьким зеркалом, которое вложил в руку своего натурщика. Тэтчер взглянул на свое отражение и громко рассмеялся.
   - О Господи! - воскликнул он. - Он и в самом деле похож на меня. Никогда прежде не думал, что могу выглядеть подобным образом.
   - Чепуха! - Клеймор забрал у него зеркало. - Не говорите глупостей. Садитесь на свое место, и приступим к работе.
  

IV

  
   Во второй половине того же дня в мастерскую вошла Селия, с помрачневшим лицом. Она рассеянно приветствовала своего возлюбленного, и, едва замер последний звук цитры, висевшей на дверях, резко спросила:
   - О Господи, что ты сделал с Ральфом?
   - Я? Ничего, я просто рисую его портрет. А что случилось?
   - Он пришел сегодня утром в самом распрекрасном расположении духа. Он был в городе, чтобы посмотреть, как идут ремонтные работы в его многоквартирных домах в Норд Энде, о которых я критически высказалась, побывав там прошлой зимой; сегодня утром он пришел сказать мне: он думает, что я права, и собирается впредь прислушиваться к моим советам.
   - А дальше? - спросил Том, когда она неожиданно замолчала.
   - Он отправился сюда, вернулся странный, какой-то озлобленный, заявил, что передумал и не понимает, зачем ему беспокоиться о никчемных негодяях и трущобах. Не понимаю, что могло на него найти.
   - Но почему ты считаешь меня ответственным за причуды своего кузена?
   - Конечно, ты не виноват, - ответила Селия с легкой обидой в голосе, - просто я ужасно разочарована. Мне показалось, что Ральф начал меняться в лучшую сторону.
   - Возможно, - предположил Клеймор, - это просто какой-то новый этап его неудачного романа?
   Мисс Сатмен покраснела до ушей.
   - Не знаю, почему ты так решил, - сухо ответила она. - Он ничего мне об этом не говорил. Он - джентльмен.
   - Как? - изумление Тома было искренним. - Боже правый! Так это была не ты?
   Селия смотрела на него в явном недоумении.
   - Разве ты ничего не знал? - спросила она. - Ральф влюблен в меня с того времени, когда мы были еще детьми. Я не говорила об этом, поскольку это было бы нечестно по отношению к нему; но я, разумеется, полагала, что ты об этом догадываешься. И даже думала, что можешь немножко ревновать.
   Клеймор отвернулся и прошел по студии, поправить занавески. Ему показалось, будто он ударил соперника ножом в спину. Независимо от того, своей ли кистью влиял он на Тэтчера, или изменения в его натурщике были простым совпадением, он, по крайней мере, пытался повлиять на молодого человека, а поскольку знал теперь, что Ральф влюблен в Селию, его действия приняли иной характер; второй портрет показался ему скрытым нападением.
   - Ральф настолько откровенен, - продолжала Селия, подходя к мольберту и кладя руку на покрывало, скрывавшее портрет ее кузена, - что я удивлена, почему он тебе ничего не сказал. Он очень тебя любит, хотя, как утверждает, - совершенно наивно, - не должен бы.
   Говоря, она приподняла покрывало, скрывавшее второй портрет Ральфа. Она вскрикнула; Клеймор, стоявший к ней спиной, поспешил к мольберту, чтобы помешать ей увидеть картину, но было слишком поздно.
   - Том, - воскликнула она, - что ты сделал с Ральфом?
   Этот тон поразил Клеймора. Слова были теми же, которые Селия говорила раньше, но теперь упрек, горе и глубина чувства, - которые, как ему подумалось, должны были быть продиктованы совсем иным отношением, - придавали им особый смысл. На глазах мисс Сатмен показались слезы, когда она смотрела на холст.
   - О, Том, - сказала она, - как мог ты изменить его? Ральф так не выглядит.
   - Нет, - ответил Клеймор, от смущения постаравшись придать голосу некоторую строгость. - Это противоположность первого портрета. Здесь он написан таким, каким стал бы, дав волю всему дурному в себе.
   К нему вернулось самообладание. Несмотря на холодный тон, в нем чувствовалась ревность к тому, как его невеста говорила о своем кузене. Он не раз говорил себе, что, несмотря на открытость Селии, его любовь к ней может быть гораздо сильнее, чем ее - к нему. К нему пришло убеждение, вопреки разуму, что она, возможно, не осознает этого, но ее любовь на самом деле отдана Ральфу Тэтчеру.
   - Зачем ты нарисовал его, Том? - продолжала Селия. - Это безнравственно. На самом деле, это ни в малейшей степени не похоже на Ральфа. Полагаю, ты мог взять любое другое лицо и исказить его подобным образом. Где первый портрет?
   Не произнеся ни слова, Том принес первый портрет и поставил рядом со вторым. Селия с минуту молча рассматривала оба холста. Затем повернулась к Клеймору со сверкающими, несмотря на выступившие слезы, глазами.
   - Ты злой и жестокий! - с горечью произнесла она. - Я ненавижу тебя за это!
   Том побледнел, потом невесело рассмеялся.
   - Ты принимаешь это слишком близко к сердцу, - заметил он.
   У нее из глаз хлынули слезы. Она тщетно пыталась их остановить, а потом, всхлипывая, развернулась и быстро вышла из мастерской, зазвенев цитрой, когда дверь за ней закрылась; и этот веселый звук больно ударил по нервам Тома Клеймора.
  

V

  
   Прошло почти две недели, прежде чем Том снова увидел Селию. День или два он держался от нее подальше, ожидая признаков того, что ее настроение изменилось, она смягчилась и пожалела о своих словах. Но долее не смог выдержать неизвестности, и зашел к ней, только для того, чтобы узнать: она ненадолго отправилась в горы. Он вспомнил, что она говорила ему об этом путешествии, и подумал: Селия могла ожидать, что он придет проводить ее. Он ощущал себя так, словно между ними случилась самая настоящая ссора, но теперь говорил себе, что в их последнем разговоре не было сказано ничего, способное оправдать это ощущение. Он поочередно упрекал себя и обвинял ее; состояние вещей становилось для него все более невыносимым.
   Настроение его не улучшилось, когда Ральф, во время одного из сеансов, продолжавшихся по-прежнему, сказал тоном, показавшимся ревнивой фантазии художника хвастливым, что он получил письмо от своей кузины. Том нахмурился, но продолжал работу, не произнеся ни слова.
   Клеймор упорно работал над вторым портретом, быстро приближавшемся к завершению. Он сказал себе, что если его теория верна, и отображение худших черт, видимых человеческим глазом, способно подтолкнуть оригинал портрета к злу, он отомстит Ральфу за то, что тот забрал у него Селию, так как именно этот портрет должен был висеть в доме молодого человека. Он также размышлял о том, что это будет лучшим способом вернуть любовь Селии, - выявив худшую сторону Ральфа. Он презирал себя за то, что делал, но, поскольку люди склонны поддаваться искушению, даже если против него восстают все их лучшие качества, продолжал свою работу.
   Естественно, он внимательно следил за тем, как портрет влияет на его натурщика. Возможно, по причине этого влияния, или же по другим каким причинам, Ральф стал угрюмым и нелюбезным после отъезда Селии, и Том, конечно же, не ошибся, почувствовав, что тот находится в наихудшем расположении духа. Даже то, что кузина написала ему, мало изменила его настроение, и Том, обиженный тем, что ему не написали, отметил это с тайным злорадством.
   Двое мужчин ежедневно приближались к тому моменту, когда, вероятно, между ними вспыхнет открытый конфликт. Ральф начал придумывать отговорки, чтобы избежать сеансов, что особенно раздражало художника, стремившегося поскорее завершить свою работу. Природа их отношений друг с другом претерпела изменения, откровенность и дружелюбие исчезли. Иногда Клеймор чувствовал ответственность за это, иногда подсмеивался над мыслью, что каким-то образом мог изменить Ральфа. Он был встревожен и несчастен, и по прошествии двух недель, решил последовать за Селией в горы; по крайней мере, это могло положить конец напряжению, становившемуся невыносимым.
   Он сообщил Тэтчеру, что уезжает из города на несколько дней, собрал чемодан и отправился в мастерскую, привести ее в порядок на время своего отсутствия. Сделав необходимое, он взглянул на часы и обнаружил, что у него остается еще час до поезда. Он направился к двери студии, остановился, вернулся и встал перед мольбертом, рассматривая почти законченный портрет Ральфа Тэтчера.
   На него смотрело красивое лицо; но полные губы свидетельствовали о чувственности, почти болезненной, а в глазах читались жестокость и эгоизм. Первым чувством художника было полностью удовлетворенное тщеславие. Он сохранил сходство и слегка увеличил возраст своего натурщика, и в то же время полностью развил те неприятные черты, какие смог прочитать в его лице. Он начал ощущать жестокий триумф. Он чувствовал, что этот портрет - его неотразимое орудие мести человеку, лишившему его любви его невесты. Он обдумывал свой предстоящий разговор с Селией, будучи уверен в том, что потерял ее, и с нетерпением ждал возможности попрощаться.
   Внезапно, при этой мысли, он пришел в страшное волнение. Он увидел перед собой прекрасное лицо Селии, и ему стало стыдно, словно он уже стоял перед ней и не мог встретиться с ней взглядом. Жало глубочайшего унижения, какое только способен испытывать человек, - жало осуждения и унижения в собственных глазах, - пронзило саму его душу.
   "Я навредил себе, а не Ральфу, - подумал он. - Мне никогда не приходило в голову, что если я сбрасываю его вниз, то непременно полечу вместе с ним. Святые небеса! Неужели я таков? Неужели я такой подлец, что прячусь в темноте и пользуюсь его доверием, когда он полностью отдает себя в мои руки? Селия права, она не могла не отдать ему предпочтения перед тем мерзавцем, каким оказался я".
   Какой бы причудливой ни была его теория относительно воздействия портрета на Тэтчера, Том был слишком честен, чтобы скрывать от себя: его намерение состояло в том, чтобы причинить вред, причем сделать это тайком. Вместо открытого, честного вызова своему сопернику, он коварно попытался нанести ему удар, от которого Ральф не мог защититься.
   "Единственное, чего я действительно добился, - простонал бедный Том, - так это доказал себе, какой я мерзавец".
   Он достал из кармана нож, открыл его и подошел к холсту. Но сильная связь, возникающая между художником и его произведением, равная по силе инстинкту самосохранения, заставила его остановиться. На мгновение он дрогнул, желая отодвинуть холст в сторону, чтобы уберечь его; но затем, с отчаянной решимостью и даже свирепостью, с чем-то вроде священной ярости, разрезал портрет на полосы. Этот поступок так взволновал его, что он задыхался, вырывая из рамы остатки холста.
   Улыбнувшись экстравагантности своих чувств, он прислонил пустую раму к стене и достал первый портрет.
   - Вот, - сказал он сам себе, ставя его на мольберт, - теперь я могу отправиться к ней с чистой совестью.
  

VI

  
   Близился закат, когда Клеймор добрался до горной деревушки, где Селия остановилась с компанией друзей. Все время езды на машине он размышлял над их отношениями. Обладая пылким воображением, он, несомненно, преувеличивал серьезность ситуации, и был твердо убежден: уничтожив портрет, он фактически отказался от своей невесты. Он с ревностью вспоминал малейшие признаки интереса Селии к своему кузену, и пришел к выводу, что только мальчишество Ральфа и явное отсутствие твердого характера помешали ему завоевать ее любовь. Бросая взгляд назад, вспоминая, как Тэтчер преуспевал в мужественности, как развивался его характер, как Селия отмечала его успехи, Клеймор не мог не сделать вывод (с внутренним стоном), что, хотя они были помолвлены, на самом деле, ее любовь была отдана его сопернику.
   Имела ли представление Селия об истинном состоянии своих чувств, Том не знал. Ее молчание в течение двух последних недель озадачивало и мучило его; он был уверен, что за это время она не могла не думать о возникшей ситуации. Он верил: какой бы причудливой ни казалась такая теория, что его единственный шанс удержать ее - это показать ей темную сторону характера Ральфа, поскольку был убежден, что именно он показал ей лучшие черты ее кузена. Эффект портретов стал для него реальностью и очень важным фактором; и хотя в душе он был слишком добр, чтобы сожалеть об уничтожении второго портрета, он ощущал также жалость к себе, ибо судьба заставила его разрушить собственные надежды. Мысли о том, что, если его идеи верны, он сам решил взять в руки оружие, которым, в конечном итоге, и был ранен, не приходили ему в голову, хотя, возможно, могли бы доставить ему некоторое утешение.
   Слуга показал ему лесную тропинку, которая вела к небольшому водопаду; здесь, как ему сказали, он должен найти мисс Сатмен. Одновременно со звуком падающей воды, он услышал голоса и резко остановился, узнав голос Ральфа Тэтчера. Том не расслышал слов молодого человека, но ответ Селии прозвучал очень отчетливо.
   - Ты считаешь это возможным, Ральф, - сказала она, - преследовать меня и разговаривать со мной подобным образом, зная, что я обручена с другим мужчиной, причем, твоим другом?
   - Человек, который хочет забрать тебя у меня, не может быть мне другом! - горячо воскликнул Тэтчер. - Кроме того, мне известно, что вы поссорились. Ты не писала ему с тех пор, как приехала сюда.
   - Я с ним не ссорилась, - ответила Селия. - О, Ральф, я всегда верила, что ты такой благородный...
   - Благородный! Благородный! - сердито повторил ее кузен. - Оставить тебя из-за нелепой фантазии, будто так говорить с тобой - неблагородно? Я любил тебя с тех пор, как мы были детьми, а ты...
   - А я, - прервала его мисс Сатмен, - не любила никого, кроме Тома.
   Деревья поплыли перед глазами Клеймора. Инстинктивно, едва сознавая, что делает, он отступил с тропинки в чащу. Он не слышал, что еще было сказано. Он видел только, что минуту или две спустя Ральф один прошел мимо того места, где он прятался; немного погодя, он вышел из-за деревьев и медленно направился к водопаду, к Селии.
   Она сидела спиной к нему, но когда повернулась на звук его шагов, выражение боли в ее глазах сменилось радостью.


VII

  
   Прошел год, прежде чем Том рассказал Селии историю двух портретов. Искушение и последствия такого рассказа боролись в его сознании, так что ему пришлось приложить немалые усилия, чтобы все-таки решиться. Он закончил первый портрет без дополнительных сеансов, так как Ральф, к большому облегчению художника, старался держаться подальше от мастерской. А затем он оставил Салем, сказав себе, что его присутствие может заставить Ральфа покинуть дом, где, как хотелось Тому, тот должен был бы оставаться, и что влияние портрета, если оно существует, может Ральфу в этом помочь.
   - Не знаю, - задумчиво сказала Селия, - произошли ли перемены в Ральфе из-за картин или из-за его разочарования; но в любом случае я вижу, насколько реальным все было для тебя, и я рада, что ты выдержал испытание; хотя, - добавила она, нежно улыбнувшись мужу, - я с самого начала должна была знать, что ты окажешься на высоте.
   - Но ты должна признать, - ответил Том, улыбнувшись ее последним словам, - что Ральф сильно изменился за последний год, с тех пор, как увидел этот свой, первый, портрет.
   - Да, - все так же задумчиво ответила она, - он быстро взрослеет и становится все больше на него похож.
  

ВЯЗАЛЬЩИЦЫ НА СОЛНЦЕ

  
   Вязальщицы и женщины на солнце.
   Двенадцатая ночь, II, 4.
  
   Мягкий свет октябрьского солнца падал на крыльцо величественного старого серого дома; длинные тени ломбардских тополей тянулись в сторону двух седовласых женщин, сидевших там и спокойно вязавших.
   Особняк был построен в колониальные времена. О том, что он был возведен до того, как общественное мнение окончательно утвердилось в отношении надлежащего участка земли, можно было сделать вывод из его одинокого положения на берегу реки, протекавшей через маленький городок, стоявший в миле отсюда. Тополя, убитые зимами и побитые временем, были в расцвете сил полвека назад, но они были молоды по сравнению с домом, перед которым вытянулись подобно часовым. Из небольших окон этого жилища Грейманов, чьи надгробия давно уже ушли в землю и поросли мхом, когда-то можно было видеть поднимающиеся по реке военные британские корабли, а на крыльце, где сейчас мирно вязали женщина, стоял когда-то капитан Мейнард Грейман, осматривал небольшую группу добровольцев, прежде чем вести ее против англичан, и произносил перед ними зажигательную, полную патриотизма речь, - чья кровь вскоре пролилась при Лексингтоне. В этом месте все еще царил дух дореволюционного достоинства и самоуважения.
   Подобно тому, как тополя много лет отбрасывали мрачную тень на особняк, Грейманы, отцы, сыновья, и сыновья сыновей, поколение за поколением, жили здесь и умирали; точно так же все это время Саутеры оставались верными слугами семьи. Они видели, как величие семьи постепенно угасало от своего первоначального великолепия, и гордость семьи оставалась единственной уцелевшей из первоначальных достоинств; они старались бороться с превратностями судьбы, уничтожавшими богатство и власть дома; но деньги уходили и не возвращались, репутация тускнела, и даже имя находилось на грани исчезновения, поскольку от семьи остался только старик, прикованный к постели, пребывавший в мечтах о возвращении исчезнувшей значимости, и его прекрасной единственной дочери, понапрасну терявшей дни юности рядом с ним.
   В то время как семейство Грейманов увядало, Саутеры, казалось, перенимали от своих хозяев то, что те утрачивали. Изменения, помогающие развитию республиканского общества, унижающие возвысившихся и возвышающие смиренных, не могли бы иметь лучшей иллюстрации, чем эти два семейства. У старой Сары не было более необходимости оставаться в доме служанкой с небольшим жалованьем, помогая своим хозяевам своими средствами. Доллар к доллару, она скопила небольшую сумму и могла бы жить там, где ей заблагорассудится, даже иметь собственных слуг. В ее жилах, однако, текла кровь Саутеров, верность семейству Грейманов передалась ей по наследству от множества поколений; и ни уговоры ее детей, ощущавших на себе веяния нового времени, ни сумма ее счета в городском сберегательном банке не могли заставить ее покинуть свое место. Когда-то, давным-давно, выходя замуж за своего кузена, безобидного, кроткого человека, умершего четверть века назад, она поставила условием, что не откажется от служения; и ее положение в доме Грейманов, как и ее имя, после заключения брака осталось неизменным.
   Она сидела, освещенная лучами октябрьского солнца, и уверенно двигала спицами; волосы у нее были густые, хотя и серебристые, а фигура по-прежнему прямая. От оборок темного платья до кончиков белоснежных завязок на шляпке она была безупречно опрятна, в то время как атмосфера одновременно энергии и спокойствия вокруг нее придавала некоторую пикантность ее осанке. Ее быстрые пальцы ловко перебирали поблескивающие спицы; время от времени ее взгляд скользил по ряду сковородок, выстроившихся вдоль стенки крыльца, по ульям в сарае неподалеку, уже пустым, по неторопливо текущей реке за пределами участка, по сестре, вязавшей рядом с ней. У нее был вид человека, привыкшего к ответственности; она старалась не упустить ничего, происходящего вокруг нее. Время от времени она бросала взгляд на рыжую кошку, спавшую у ее ног, поджав под себя лапы, и если бы та была виновна в каких-то проказах, связанных с молоком, ее острый взгляд непременно обнаружил бы это на усах животного. Она с подозрением и в то же время изучающее оглядела красноватую шеренгу томатов, наливавшихся спелостью на внешней стороне подоконника, и тогда на лице ее появлялось выражение смутного неодобрения любого плода, выращивание которого являлось очевидным новшеством по отношению к старым добрым обычаям. В каждом ее движении проявлялась сдерживаемая энергия, резко контрастировавшая с манерой тихой вязальщицы рядом с ней; странность, которую так часто можно наблюдать у детей одних и тех же родителей.
   Вторая женщина была всего лишь слабой тенью, давно потерявшей то, чем она когда-либо обладала. Ханна Уэст принадлежала к тем людям, которые всегда держатся в чьей-то тени. В юности она была тенью сестры, а когда ее муж ушел из этой жизни, вернулась к своей первой "покровительнице", снова став тенью Сары Саутер. Крошечное, бесцветное существо, приходившее из своего дома в деревне, чтобы навестить сестру при каждом удобном случае, подобно тому, как благочестивый верующий использует любую возможность, чтобы совершить паломничество к святыне. Она абсолютно доверяла и верила Саре, и эта вера поглотила всю энергию ее натуры, не оставив возможности проявить интерес к чему-либо еще. Предметом разговора для миссис Уэст служили дела Сары Саутер, ее мысли и слова, судьба и мнение ее детей, а также вариации этих тем; они постоянно и без остатка занимали ее мысли. Дни, проводимые ею в пустых, однообразных разговорах с сестрой, были единственными светлыми и красочными пятнами в ее монотонном существовании, о которых она помнила, и которые с нетерпением ожидала.
   - Я поняла, - заметила Ханна после необычно длительного молчания, - что заставило меня так много думать о Джордже и мисс Эдит в последнее время. Мне кажется, с возрастом я становлюсь все более старомодной.
   На лице Сары появилось настороженное выражение. Сделав последние движения спицами, она посмотрела вниз, на реку, где маленькая парусная лодка пыталась добраться до деревни, воспользовавшись слабым ветерком, точно это был не ветер, а его призрак. История о несчастной любви ее сына и Эдит Грейман возникала в их разговорах каждый раз, когда они садились на крыльце вдвоем, и она сознавала, что сегодня у нее есть, что добавить к этой истории.
   - Вчера я получила от Джорджа письмо, - сказала она, как прелюдию к новостям, стараясь продлить удовольствие от их сообщения.
   - Неужели? - Ханна почти оживилась. - Что я слышу?
   - Да, - ответила Сара, и выражение ее светлых серых глаз стало мягче. - Да, это было хорошее письмо.
   - Джордж всегда умел писать письма, - отозвалась Ханна. - Он - сын своей матери. И он не стал бы лгать, даже если бы это спасло ему жизнь.
   - Нет, - ответила Сара, прекрасно понимая, что этот явно неуклюжий намек на правдивость ее сына имеет прямое отношение к трудностям, с которыми он столкнулся, - когда мистер Грейман стал расспрашивать его об его отношениях с мисс Эдит, он не испугался. Он вел себя, как мужчина. Среди Саутеров не было таких, кто бы солгал, чтобы спасти себя.
   Она положила вязание на колени и уставилась на маленькую лодочку пристальным взглядом, но не видела ни ее, ни темного паруса с коричневым пятном. Какое-то нежное воспоминание коснулось вечно юного материнства в ее старой груди, какое-то видение отсутствующего сына скрыла реальность перед ее глазами.
   - Он не был бы сыном своей матери, если бы солгал, - заметила Ханна с такой искренностью, которая не предполагала и тени лести.
   - И его отца также, - ответила Сара. - Я никогда не утверждала, что в нем много от Финеаса, но муж был хорошим человеком, честным и правдивым.
   - Да, - согласилась ее сестра, как согласилась бы с любым утверждением миссис Саутер, - да, он был именно таким.
   Некоторое время они сидели молча. Сара снова принялась вязать, а затем опять взглянула на маленькую лодку.
   - Похоже, это лодка Бена Хатеруэя, - сказала она. - Если он не поторопится, то попадет в прилив, который вынесет его на берег.
   Ханна бросила мимолетный взгляд на лодку, но ее слишком интересовала тема, затронутая в разговоре, чтобы оставить ее; а разум ее был не в том состоянии, чтобы быстро переключаться с одной темы на другую.
   - Что пишет Джордж? - спросила она. - Ты сказала, что получила от него хорошее письмо.
   - Да, - ответила сестра, - это было хорошее письмо. Он возвращается домой.
   - Возвращается домой? - с волнением повторила Ханна. - Что ты говоришь! Он возвращается домой? Один?
   - Я не понимаю, что ты подразумеваешь под словом "один", - сказала Сара с легким налетом шутливости, такую радость доставило ей это письмо, - но он вряд ли приведет с собой кого-то еще. В общем, он возвращается. Будет любопытно взглянуть, как они с мисс Эдит станут общаться. Прошло десять лет с тех пор, как они попрощались друг с другом, а десять лет - срок значительный.
   - А вдруг он сильно изменился? - сказала Ханна. - За десять лет люди обычно меняются, более или менее.
   - Возможно, - серьезно ответила Сара, - он найдет ее сильно изменившейся.
   И словно для того, чтобы предоставить возможность проверить правдивость этого высказывания, наверху крутой, изогнутой лестницы, ведущей из комнат старого дома в кухню, заканчивавшейся рядом с дверью крыльца, появилась легкая фигура Эдит Грейман. Это была женщина, чье лицо утратило свежесть молодости, хотя ей исполнилось всего лишь двадцать семь. Возможно, зимы в ее жизни было больше, чем весны. На ее лице присутствовало выражение легкой меланхолии, унаследованное от поколений предков, с грустью наблюдавших упадок семьи, а также старого уклада вещей, к которому они принадлежали. Она была стройной и грациозной, с величественной осанкой, в каждом ее движении чувствовался, возможно, отголосок какой-нибудь древней патрицианки.
   Она медленно спускалась по лестнице, потемневшей от времени; ее светлые волосы были уложены на голове высоким пучком, губы - слегка сжаты, а синие глаза задумчивы; Эдит могла бы сойти за призрак прародительницы, в чье обновленное платье из бледно-голубого камлота была одета.
   Длинные тени мрачных ломбардских тополей уже начали вытягиваться подобно руке, касающейся своими пальцами старинного особняка; солнце становилось все более красным, погружаясь в осеннюю дымку. Вязальщицы, обернувшиеся на звук шагов, застыли и молча смотрели, как она спускается по лестнице.
   - Отец уснул, - сказала мисс Грейман, легким шагом выходя на крыльцо. - Я прогуляюсь на берег, подышать воздухом, до того, как поднимется ночной туман. Если отец проснется, он даст знать об этом колокольчиком.
   Она медленно двинулась по тропинке, ведущей к реке; две пожилые женщины провожали ее взглядами.
   - Она - прирожденная леди, - сказала Сара с какой-то затаенной гордостью.
   - Это правда, - согласилась Ханна. - Она знает, что он приезжает?
   - Я так и не решилась сказать ей, - был ответ. - Сначала мне казалось, я должна поставить ее в известность, потом - что это не приведет ни к чему хорошему. Два или три раза она смотрела на меня так, будто что-то подозревает, но даже тогда я не решилась этого сделать.
   - Когда он должен приехать?
   - Со дня на день. Он написал из Бостона, и, вероятно, может приплыть на пароходе в любой день.
   Услышав это, Ханна на мгновение перестала вязать и затаила дыхание. Роман юного Джорджа Саутера и Эдит Грейман взволновал ее, как ничто в ее собственной жизни, настолько более реальными и гораздо более важными были для нее эти молодые люди; даже более, чем она сама. В течение десяти лет эта история, пусть короткая и обычная, была для нее самым волнующим романом, и возможность возобновления прерванных отношений между влюбленными занимала все ее существо.
   История злосчастной любви молодой пары была коротка, но для женщин, вяжущих на солнце, растянулась на много вечеров. Юная, прекрасная и одинокая Эдит Грейман ответила на любовь мужественного, красивого сына своей служанки так же горячо и бессознательно, как если бы демократические теории, положенные в основание нации, были вечными истинами. Она имела так же мало представления о происходящем, как цветок, раскрывающий свои лепестки навстречу солнцу, и шок от открытия, когда он осмелился заговорить о своей любви, был так велик, словно она не любила сама. На самом деле, вполне вероятно, что внезапное осознание собственного чувства пробудило в ней испуг и желание воспротивиться ему. Она приложила все силы, чтобы ему противостоять.
   - Она сдалась десять лет назад, - сказала Сара, следуя ходу мыслей, возникавших в головах обеих сестер, когда они наблюдали, как изящная фигура Эдит скрывается за зарослями орешника, покрасневшего с наступлением осени. - Она сопротивлялась до того момента, когда лодка Джорджа опрокинулась, и мы подумали, что он утонул. У меня мурашки бегут по спине, когда я вспоминаю ее крик при виде его; Господь свидетель, что мне и самой хотелось кричать, но я знала, что если я не помогу ему, то ему никто не поможет. После этого она больше не могла отрицать, что любит его.
   - Но она отвергла его, - заявила Ханна так, словно это ее замечание было неоднократно отвергнутой истиной.
   - Да, - ответила Сара. - Ты постоянно говоришь это; то же самое я говорю ее отцу; а он лежит сегодня на своей кровати точно так же, как лежал тогда.
   Женщины вздохнули и покачали седыми головами. О тайной подоплеке романа, разворачивавшегося так близко к ним, они знали приблизительно столько же, сколько огромный рыжий кот, не спеша открывавший глаза, когда Ханна позволяла упасть клубку ниток, после чего, решив, что искушению поиграть с ним поддаваться не стоит, снова медленно прикрывал веками два топаза. Находясь между новыми и старыми представлениями, добрые создания едва ли подозревали о существовании такой подоплеки.
   - Она сказала, - пробормотала Сара, вновь возвращаясь к прошлому роману, - что никогда не выйдет за него замуж, пока отец не даст своего согласия; но уж я-то знаю, что если Леонарду Грейману что-то взбрело в голову, он будет придерживаться этого до конца. Он не изменит своего решения, и не даст своего согласия, вот в чем дело.
   - Нет, - согласилась Ханна, - никто из них никогда не менял своего решения, в этом ты совершенно права.
   - Думаю, он не изменит своего решения даже в гробу, - продолжала Сара, испытывая странную смесь гордости за семью и негодования. - Все Грейманы были такими.
   - Джордж, наверное, разбогател, - заметила Ханна тоном, не лишенным благоговения. - Он ведь присылал тебе деньги, так?
   - Так, - ответила сестра, чуть ли не с восторгом. - Но я их не тратила. Он присылал, пока я не ответила ему, что мне вполне достаточно; семья не позволяла тратить их на нее, и у меня скопилось больше, чем я могу использовать. У меня средств столько, что их хватит на похороны не только меня, но и еще кучу народу.
   - Да, наверное, - согласилась Ханна.
   Некоторое время вязальщицы сидели молча, должно быть, размышляя о том, что вызвало у каждой упоминание о похоронах. Тени быстро удлинялись, становилось все холоднее.
   Вдруг на гравийной дорожке послышались шаги, и крепко сложенный красивый мужчина лет тридцати трех, обойдя угол дома, приблизился к крыльцу, на котором сидели старушки.
   - Джордж! - воскликнула старая Сара так внезапно, что вскочил кот, разбуженный от сна, в котором ловил мышей. - Откуда ты взялся, черт побери?
   - Да, откуда? - воскликнула Ханна, взволнованная так, что допустила неловкий стежок.
   Однако она сразу же заметила свою оплошность и, пока мать и сын обменивались приветствиями после десятилетней разлуки, Ханна пыталась выбрать петлю из голубой пряжи, которую ее подслеповатые глаза едва могли разглядеть в тусклом свете. Когда стежок был исправлен, она также поздоровалась, в сдержанной манере, несколько смущаясь вида рослого, бородатого мужчины, которого помнила еще юношей. Обе женщины защебетали с ним, когда он присел на ступеньки крыльца, засыпая его вопросами и восклицаниями, на которые он не успевал отвечать и реагировать.
   Приветствия, после десятилетней разлуки, естественно, были теплыми, но Саутеры не привыкли сентиментальничать, а потому миссис Саутер нисколько не удивилась, когда, по прошествии всего лишь нескольких минут, ее сын резко произнес:
   - Где она?
   - Здесь, здесь, - ответила его мать тоном, в котором странным образом смешались гордость, упрек и нежность, - ты еще не забыл ее?
   - Нет, - коротко ответил он и положил свою руку на руку матери. - Где она?
   - Возможно, она не захочет тебя видеть, - осторожно произнесла его мать.
   - Она просила меня приехать.
   Обе женщины уставились на него в изумлении.
   - Просила приехать? - эхом отозвались они в унисон, высокими голосами.
   - Да, - ответил он, поднимаясь и расправляя свои сильные плечи жестом, который его мать хорошо помнила. - Я не собираюсь скрывать этого от тебя, мама. Она написала, что сопротивлялась этому, сколько могла.
   Ситуация была слишком поразительной для женщин, чтобы они смогли сразу понять ее. Вязание лежало у них на коленях, они пытались осознать, свидетелями какого чуда стали.
   - Это на нее не похоже, - тихо произнесла старая Сара. - Она написала ему, но она не пойдет против воли отца, даже если ей будет грозить смерть.
   - Она в доме? - спросил он.
   - Нет, она на берегу, - пробормотала мать.
   В этот момент в доме зазвонил колокольчик. Женщины переглянулись, словно были в чем-то виноваты.
   - О Господи! - прошептала Ханна.
   - Что такое? - спросил Джордж.
   - Это его колокольчик, - ответила миссис Саутер. - Он зовет меня. Не беспокойся.
   - Но он, наверное, услышал... - начала Ханна и замолчала.
   - Думаешь, он меня слышал? - спросил Джордж.
   - Он всегда просыпается в это время, - ответила мать. - Кроме того, - добавила она с ноткой вызова в голосе, - даже если и так, то - что? Разве ты не имеешь права навестить меня?
   Снова зазвенел колокольчик. Старая Сара поднялась, собираясь идти в дом.
   - Ты найдешь ее на берегу, - повторила она.
   Он развернулся и быстрыми шагами пошел по той же тропинке, по которой прежде шла мисс Эдит. Мать остановилась на пороге и смотрела ему вслед. Ханна вязала с лихорадочной поспешностью и испуганным выражением лица. Колокольчик зазвонил в третий раз, теперь более властно, и Сара стала подниматься по изогнутой лестнице, провожаемая испуганным взглядом сестры.
   В холодной, затененной комнате, в которую вошла Сара, - комнате, обставленной старинной мебелью из красного дерева с высокими спинками, самый молодой представитель которой был знаком с дедушками высохшего старика, лежавшего на резной кровати, - воздух казался наполненным ужасными миазмами. Мистер Грейман сидел в постели, его скудные седые волосы частично прикрывали белый пергамент его лица, с неестественно светлыми глазами.
   - Где ты пропадала? - с ворчанием спросил он. - Почему ты не приходишь, когда я звоню?
   Она не ответила и занялась приготовлением лекарства, которое ему пора было принимать.
   - Чей голос я слышал? - требовательно спросил старик, проглотив чайную ложку жидкости, которую она ему поднесла.
   - Здесь Ханна, - коротко ответила она.
   - Но я слышал мужской голос, - продолжал тот, и его волнение постоянно росло. - Я знаю, кто это был! Знаю!
   - Ложитесь, - строго сказала Сара. - Вы же знаете, доктор сказал, ваше сердце может не выдержать, если вы станете волноваться.
   - Это был Джордж! - пронзительно воскликнул он. - Наглец... - На него напал приступ удушья, но он изо всех сил пытался продолжать. - Если она заговорит с ним, или хотя бы даже посмотрит в его сторону, я прокляну ее! Прокляну! Я вернусь из могилы, чтобы...
   Судорожный вздох прервал его слова. Он хватался за горло, грудь, боролся изо всех сил. Старая Сара поддерживала его, пыталась помочь, но ничто не могло снять этот приступ. Сделав последнее огромное усилие, старик запрокинул голову, с ужасным шумом втянул воздух и снова вытолкнул наружу, пытаясь произнести последнее слово.
   - Проклинаю...
   Страшное слово прозвучало в комнате, и более ничего за ним не последовало. Сильная морщинистая рука, всю жизнь служившая ему верой и правдой, зажала ему рот. Он давился, задыхался, но вскоре... вскоре последнего представителя мужской линии Грейманов не стало.
   Тем временем, Ханна сидела на крыльце, вязала, точно автомат, и смотрела на рыжую кошку глазами, полными ужаса. Она услышала шум в комнате наверху, но он доносился до нее очень слабо, пока не прозвучало последнее слово, эхом разнесшееся по лестнице. Она в ужасе бросила вязание.
   - О Господи! - вслух произнесла она. - Боже милостивый!
   Она пришла в смятение, вызванное неожиданной суматохой в такой обычный, спокойный день. С современными жизненными тенденциями Ханна была до некоторой степени знакома, поскольку некоторое время жила в небольшом городке, до того, как перебралась в деревню, где размеренное существование старого Греймана могло казаться чем-то невообразимо далеким, словно он жил в другом веке. Но Ханна никогда и не рассматривала применимость этих тенденций к "семье". Грейманы были исключением из всех правил: социального равенства или демократии. Самонадеянность ее племянника, посмевшего полюбить мисс Эдит, казалась для простой души чем-то невероятным; понять, что леди из рода Грейманов могла хоть на мгновение испытывать чувства по отношению к молодому Саутеру, отличающиеся от покровительственных, - это было Ханне совершенно не под силу. Она слышала, как Джордж сказал, что мисс Эдит просила его приехать, но для нее это было понятнее не более, чем видения Апокалипсиса. То, что девушка могла пойти наперекор семейным традициям, отказаться от когда-то принятого решения и просить приехать молодого Саутера, - понять это Ханна могла только в том случае, если мисс Эдит попросту лишилась рассудка. Она сидела в тишине, наступившей сразу вслед за последним ужасным криком, ошеломленная, съежившаяся, не в силах ни думать, ни двигаться.
   Наконец, она увидела Джорджа Саутера, в одиночестве возвращавшегося по тропинке. Его лицо потемнело, губы сурово сжались.
   - Она снова прогнала его, - сказала Ханна Уэст сама себе.
   Ей показалось, что Вселенная вновь возвращается к порядку. Какое-то чудовищное затмение на мгновение нашло на мисс Грейман, но скорее может быть нарушен бег звезд по небу, чем принципы крови. При виде вытянутого лица племянника, Ханна вздохнула свободнее. Она не желала ему зла, но не могла рассматривать его надежды иначе, чем надежды сумасшедшего, возжелавшего луну с неба. Она инстинктивно приняла его очевидную неудачу как доказательство того, что здравомыслие в мире существует по-прежнему, а моральные устои общества остаются непоколебимыми.
   - Где мама? - резко спросил Джордж, всходя на крыльцо.
   - Она еще не спустилась, - ответила Ханна, снова принимаясь вязать.
   - Не думаю, что дождусь ее, - просто сказал он. - Она все поймет.
   Но та, в этот момент, появилась на лестнице. Она вышла на крыльцо: сгорбленная, серая, съежившаяся. Однако, как только ее взгляд остановился на лице сына, она выпрямилась, ее взгляд оживился.
   - А где мисс Эдит? - резко спросила она.
   Джордж подошел к ней и нежно взял за руку.
   - Мама, - сказал он, - ты не должна винить ее. Она не может разбить сердце своего отца. Она снова отвергла меня.
   Мать спокойно посмотрела на него, ее глаза блеснули.
   - Тебе не нужно уезжать, - спокойно сказала она. - Он умер.
   - Умер! - повторил ее сын.
   - Умер! - пронзительно воскликнула Ханна.
   - Да, - спокойно ответила Сара. - У него был приступ. Доктор предупреждал, что это когда-нибудь случится. Тебе лучше пойти к мисс Эдит и сообщить ей об этом.
   Ханна внезапно поднялась.
   - Доктор сказал, что ему не следует волноваться, - сказала она. - Он узнал, что Джордж здесь?
   Джордж, уже собиравшийся идти, резко повернулся.
   - Это то, что его убило? - прямо спросил он.
   Старая Сара выпрямилась, с величайшим усилием. Тяжесть лжи и страшная тайна, которая должна была омрачать ее душу в течение оставшихся ей дней, придали ее словам искренность.
   - Он этого не знал, - сказала она. - Он ушел спокойно, как ребенок.
   Джордж больше не стал задерживаться и поспешил по тропе на берег. Ханна стояла, словно зачарованная.
   - Но, Сара, - сказала она, - я слышала...
   Сара строго взглянула на нее. На мгновение воцарилась тишина.
   - Нет, - ответила она. - Ты ничего не слышала. Он этого не говорил!
   Она прислонилась к дверному косяку и бросила странный взгляд на свою правую руку, будто ожидала увидеть на ней кровь. Затем снова выпрямилась, расправив плечи, словно поправляя тяжкую ношу.
   - Успокойся, - сказала она. - Они идут.
   Старая Ханна, сбитая с толку, снова села и продолжила вязать.
   - Кажется, становится холодно, - пробормотала она.
  

ТРАГИКОМЕДИЯ В ЧЕРНОМ

  
   - Что касается меня, - решительно заметила миссис Стернс, проверяя шов фланелевой рубашки, которую она шила для какого-то неизвестного солдата, - то я не верю, чтобы хоть одна из них была когда-нибудь помолвлена с Арчи Лоуэллом. Он, конечно, встречался с ними, но ничего кроме.
   Шепот присутствующих свидетельствовал, по крайней мере, о том, что ее точку зрения разделяют, а с замечанием, которым миссис Смолл продолжила разговор, были согласны все.
   - Девушке ничего не стоит надеть траур, когда мужчина умер, и сказать, что она была помолвлена с ним; но если бы хоть одна из них и в самом деле была помолвлена с Арчи Лоуэллом, когда тот был жив, она непременно похвасталась бы этим.
   Шум одобрения раздался более отчетливо; одна или две дамы, участницы Общества помощи солдатам, выразили вслух свое полное согласие с этим мнением. Женщины, составлявшие Общество, обычно использовали возможности, предоставляемые собраниями, чтобы обсудить все сплетни Таскамака, а вопрос, обсуждаемый ими сейчас в углу гостиной доктора Вентворта, вызвал большое волнение в маленькой общине. Дело происходило во времена Гражданской войны и все, связанное с солдатами, вызывало интерес, а сочетание романтики и сплетен, связанных с трагедией, случившейся на поле боя, приятно щекотало нервы. После сражения при Чикамауге пришло известие о смерти Арчи Лоуэлла, и хотя вслед за этим появились смутные слухи, что он, возможно, числится среди пропавших без вести, а не убитых, последнее никогда так и не было опровергнуто. Время шло, вести о пропавшем без вести не поступали, все смирились с его смертью, и даже его тетя, старая леди Эндрюс, чьим кумиром он был, цеплявшаяся за крохотную надежду, пока это было возможно, в конце концов, рассталась с ней. Она заказала памятник, чтобы установить его на деревенском погосте, внешний вид которого лишал последних сомнений в том, что Арчи Лоуэлл, с сияющим лицом и обаятельной улыбкой, никогда более не появится на улицах Таскамака, и не станет предметом сплетен, флиртуя на грани дозволенного с десятком девушек, так, что ни одна из них не сможет решить, ей ли он отдает предпочтение перед остальными, или - увы! - нет.
   И вскоре после получения известия сразу три девушки, одна за другой, объявили о своей помолвке с погибшим героем, и надели траур. Поскольку вниманием Арчи, в той или иной степени, пользовались почти все девушки Таскамака, любая из них, с некоторой долей вероятности, могла бы заявить о своей помолвке с ним; но, к сожалению, к концу 1863 года это сделали слишком многие девушки, так что подобное посмертное оглашение уже не воспринималось с первоначальной торжественностью и доверием. Траур по погибшим солдатам стал в некотором роде модой, и, вне всякого сомнения, многие одинокие девушки, благодаря своей выдумке, в своих фантазиях получали то, что не смогли получить в реальности. Циник мог бы сказать, что это делает смерть солдата еще более ужасным событием, поскольку погибший не мог ни подтвердить, ни опровергнуть факта обручения; но когда, как в данном случае, три безутешных невесты надели траур по одному и тому же герою, ситуация показалась абсурдной даже для военного времени.
   - Дело обстоит так, - заметила миссис Дрю, суровая женщина с тяжелым взглядом. - Мужчин убивают, и единственное удовлетворение, которое может получить девушка, - это скорбь по некоторым из них; и я не виню их за то, что они это делают.
   Это замечание очевидно не понравилось ее слушательницам, которые не желали слышать об облегчении страданий, говоря о трагедии, постигшей людей.
   - Если это и была кто-то из них троих, - после короткого молчания объявила миссис Каммингс, - то это наверняка была Делия Баррейдж. Он постоянно увивался вокруг нее.
   - Не более чем вокруг Мэтти Ситон, - заметила другая леди. - Большую часть зимы, перед тем как отправиться в армию, он провожал Мэтти домой из музыкальной школы.
   - Ну, во всяком случае, когда Делия подарила флаг новобранцам накануне их отъезда, он гулял с ней весь вечер. Разве ты не помнишь, как мы ужинали во дворе Академии и...
   - Конечно, помню. Да, тогда он был с ней, но он также частенько встречался с Мэтти.
   - Он прислал Мэри Фостер то деревянное кресло, которое вырезал в лагере, - вступила в разговор еще одна леди, явив собой защитницу третьей из девушек, носивших траур, демонстрируя свое горе всему миру.
   - Ну, в нее он был разве что чуть-чуть влюблен, так что она не считается. Она сама мне так говорила.
   Проблема обсуждалась со всем рвением и тщательностью, присущим всем дискуссиями в Обществе помощи солдатам Таскамака, и, наконец, когда все остальные начали выказывать признаки усталости, слово взяла тетушка Наоми Декстер. До сих пор она сидела, слушая спорящих, время от времени вставляя сухие комментарии, болтая ногой и по своему обыкновению теребя зеленый платок, но выглядела при этом так, словно могла бы сказать многое, если бы была к этому расположена. Тетушка Наоми ненавидела шить, и была единственной женщиной, которой посчастливилось сидеть, сложа руки, пока все остальные были заняты. В подобных случаях она никогда не снимала шляпку и выглядела так, словно не принадлежала к обществу и только-только заглянула на минутку; но сплетни были важны для тетушки Наоми почти как воздух, и она предпочла бы умереть, чем отсутствовать в компании, где шло их обсуждение.
   - Не знаю, со сколькими девушками был помолвлен Арчи Лоуэлл, - сухо заметила она. - Но осмелюсь предположить, что - ни с одной из трех гусынь, нацепивших на себя траур после его смерти. А еще могу сказать вам, что девушка, на которой он и в самом деле хотел жениться, не вырядилась в черное.
   Присутствующие дамы взглянули на нее с живым интересом и приступили с расспросами, но она не торопилась и, видимо, наслаждалась общим вниманием.
   - Кто же это? - наконец потребовала миссис Каммингс, тоном, свидетельствовавшим, что терпение дам кончилось.
   Тетушка Наоми облизнула губы, подобно кошке, которая увидела пухленького молоденького воробышка.
   - Не вижу никакой другой девушки, которая была бы достойна быть помолвлена с ним, кроме Мэтти, - воинственно произнесла дама, выдвигавшая ее кандидатуру.
   - Он скорее женился бы на мне, чем на ней, - презрительно заявила тетушка Наоми.
   - Тогда кто же это? - с нетерпением спросила миссис Смит.
   Тетушка Наоми оглядела лица, на которых было написано нетерпение, и почувствовала, что интерес достиг своего пика, и настало время заговорить.
   - Нэнси Тернер, - коротко произнесла она.
   Это имя было встречено разным выражением на лицах, но мало кто из дам имел какие-либо комментарии, чтобы изложить их в словах. Некоторые эту идею отвергли, сторонницы трех уже названных девушек остались при своем мнении; но новое мнение явно имело в себе какую-то притягательную силу, поскольку все женщины были, очевидно, впечатлены тем, что в этом предположении может лежать реальная отгадка на загадку о многочисленных пассиях Арчи Лоуэлла. Однако, как сказала миссис Каммингс, Нэнси Тернер была девушкой себе на уме, и если бы она действительно была помолвлена с погибшим солдатом, никто бы никогда об этом не узнал. Леди было неприятно сталкиваться с тайной, раскрыть которую когда-либо надежды почти не было, а потому разговор постепенно перешел на другие темы, а данная тема была отложена до того случая, когда иные окажутся исчерпанными.
   Воскресенье, после этого собрания Общества помощи солдатам, выдалось по-весеннему теплым и прекрасным, приглашавшим провести его на открытом воздухе. Но общественная мораль в Таскамаке была тесной в своих рамках, и среди прочих ограничений, налагаемых ею, была неуместность воскресных прогулок, за исключением посещения деревенского кладбища. Теория этого, если провести тщательные исследования, по всей вероятности, коренилась в каком-нибудь пуританском представлении о том, что молодежь, отринув бездумное веселье, будет чинно прохаживаться среди могильных холмиков, читая неуклюже-торжественные надписи на памятниках и благоговейно размышляя о смерти. На практике, факты совершенно не подтверждали теорию, ибо молодые люди инстинктивно стремились скорее к развлечениям, чем к духовному просветлению; они болтали и смеялись так громко, как только могли; читали эпитафии, которые, при соответствующем истолковании их первоначального смысла могли оказаться очень веселыми, и обменивались шутками, самым антипуританским образом. Они бездумно предавались, - среди мрачных напоминаний о жизни и смерти, в месте, где нет любви и брака, - обычному деревенскому флирту, давая повод для сплетен обладателям острых глаз, наблюдавших за прогуливающимися между могил молодыми парами, не обращавшими на этих наблюдателей никакого внимания.
   Сегодня желание увидеть только что установленный камень над пустым могильным холмиком, который должен был увековечить память об Арчи Лоуэлле, привлек необычайно большое количество деревенских жителей, отправившихся после полуденной службы на кладбище, причем пронесся взволнованный шепоток о том, что все три безутешные невесты пришли в церковь с цветами. Небольшие группки медленно направлялись к потрепанным ветром воротам позади церкви, но уже первая из них остановилась, увидев фигуру в черном, склонившуюся над могилой. Делия Бэррейдж, певшая в хоре, как потом передавалось из уст в уста по всей деревне, первая спустилась по ступенькам хоров, не дождавшись благословения, и первая оказалась на кладбище.
   Собравшиеся группки едва успели заметить, с какой нежной заботой осиротевшая Делия разложила у подножия мраморной плиты принесенные алые цветы, и сразу же были охвачены радостным возбуждением, завидев вторую фигуру, закутанную крепом, направлявшуюся к тому же месту с цветами в руках. Мэри Фостер несла в руках, скрытых черными перчатками, букет белых пиретрумов, очень любимых в Таскамаке. Мисс Фостер подошла к холмику и смиренно положила свое подношение рядом с красной геранью; и хотя она была вынуждена положить свои цветы дальше от камня, чем первые, она, очевидно, решила не отстать в проявлениях траура. Она опустилась на колени и поднесла к лицу носовой платок таким жестом отчаяния, что превзошла выражением горя мисс Бэррейдж, у которой не оказалось иного выхода, кроме как тоже встать на колени, в слабой попытке подражать сопернице.
   Удовлетворенные зрители к этому времени взволнованно перешептывались, обменивались многозначительными взглядами и приглушенными комментариями. Те, кто осмелился подойти поближе к месту действия, с любопытством прислушивались, не обмениваются ли замечаниями скорбящие дамы. Волнение достигло своего апогея, когда по тропе медленно прошествовала Мэтти Ситон, с более пышным букетом, чем два предыдущих. Она несла венок из английского плюща, и по зрителям пробежала какая-то дрожь восхищения, когда они увидели, что мисс Ситон пожертвовала для могильного венка многолетними растениями, за которыми тщательно ухаживала.
   - Боже мой! Она срезала свой плющ! - ахнула одна из зрительниц.
   - Она так и сделала! Ради всего святого! - отозвалась другая, слишком потрясенная, чтобы говорить связно.
   - Можете мне поверить, Мэтти Ситон никому не позволит опередить себя! - с восхищением прокомментировала увиденное третья.
   В такой момент человеческое любопытство не могло остаться в стороне, и когда Мэтти двинулась к памятнику Лоуэлла, соседи последовали за ней, словно подчиняясь непреодолимому влечению. Когда она добралась до места, они окружили его кольцом, смотрели и слушали с таким вниманием, что оно было почти простительно. Они могли видеть, как пришедшие ранее зрители наблюдали за вновь прибывшей из-под прижатых к глазам платочков, и с одобрением к замечательному драматическому представлению отметили то безразличие, с каким мисс Ситон игнорировала их, пока не встала рядом с поникшей парой. После чего, широким жестом откинула вуаль из крепа и царственным взглядом черных цыганских глаз окинула сначала их, а затем принесенные ими цветы.
   - О, спасибо вам за цветы, - произнесла она голосом, громким настолько, чтобы слова ее были отчетливо слышны зрителям. - Арчи так любил их!
   Слова эти не предполагали ответа, и из толпы зрителей донесся отчетливо различимый смешок, поскольку ее тон и манера поведения как бы отодвинули других плакальщиц в сторону. Когда Мэтти медленно и значительно обошла надгробие, остановилась позади него, повесила венок на его закругленную верхушку, склонила голову и прикрыла глаза платком, - она полностью овладела ситуацией. Как заметил один из молодых людей, это она "была хозяйкой могилы, остальные - не в счет". Она стояла, воплощение скорби на тщательно продуманной картине жизни, в то время как две остальные, стоявшие на коленях, казались просто не необходимым придатком.
   - Черт меня побери, если это не полная победа! - усмехнулся старый Икабод Мансон, и его лицо превратилось в маску, состоящую сплошь из морщин. - Как бы мне хотелось, чтобы Арчи сейчас видел это. Если он хотел надеть кольцо на палец какой-то из этих девушек, то, вне всякого сомнения, это была Ситон.
   - Он бы подумал, что он мормон или турок, - заметила мисс Шарлотта Кендалл с глубоким гортанным смешком, который не могла сдержать даже торжественная обстановка кладбища. - Для него это выглядело бы забавным. Бедный Арчи! Он в самом деле любил пошутить.
   Ситуация возле надгробия была из тех, в которых, - чтобы она выглядела эффектно, - необходимо было удалиться как можно быстрее. Мэтти Ситон, по-видимому, была единственной, кто это оценил. На некоторое время она задержалась, прижавшись лбом к плите; затем пылко поцеловала холодный мрамор; после чего прерывистым голосом, по-прежнему хорошо слышным наблюдающим, сказала, обращаясь к коленопреклоненным девушкам:
   - Большое вам спасибо за сочувствие, - и, прежде чем они успели произнести хоть слово, снова опустила на лицо траурный креп и быстро двинулась по тропинке к воротам.
   Это было эффектно. Пара, оставшаяся у плиты, обменялась сердитыми взглядами, затем вскочила на ноги и постаралась как можно быстрее скрыться с глаз зрителей. Может, они и были глупы, но не настолько, чтобы не понять, как нелепо выглядели они в тот день.
   Всего через несколько дней после этого деревня была потрясена известием о том, что старая леди Эндрюс, так оплакивавшая Арчи, обожавшая этого красивого, добродушного, эгоистического, кокетливого похитителя женских сердец, отправилась на юг, в надежде найти его останки и вернуть домой, чтобы положить под возведенное надгробие. Деревня в целом с пониманием отнеслась к этому желанию, но полагала, что шансы на успех в этих поисках делают их безнадежными. После известия о гибели Арчи прошло значительное время, его судьба с самого начала была неопределенной, вероятность отыскать его могилу казалась призрачной.
   - Полагаю, старой леди Эндрюс лучше было бы остаться, - сказала миссис Эпплби. - Она не узнает ничего определенного, разве что обнаружит, - Арчи просто зарыли в траншее вместе с другими бедными парнями, и нет никакой возможности разобраться, кто есть кто, до самого Судного дня. Она поставила ему памятник, и, на мой взгляд, ей было бы лучше этим ограничиться.
   Чувства, связанные с этим поступком, вызвали отклик у многих, но годы войны принесли так много горя и страданий, что они быстро улеглись, поскольку горе это не было личным и не стало известным только-только. Соседи сочувствовали старой леди Эндрюс, но слишком много мужей и братьев, сыновей, отцов и возлюбленных остались лежать в безвестных могилах, чтобы это сочувствие длилось долго. В первые годы войны было бы невыносимо думать, что кто-то лежит в безымянной могиле на юге; сейчас это казалось необходимой частью неизбежных страданий, приносимых войной.
   "Три вдовы", как недоброжелательно окрестили девушек жители деревни, стали менее заметны после сцены на кладбище. Они избегали друг друга, насколько это было возможно, и, очевидно, не понимали, что никто не воспринимает их всерьез. Они, впрочем, могли знать, что по их поводу шутят, поскольку наверняка слышали мрачное замечание священника Дэниэля Ричардса, что никакая из них не может претендовать на нечто большее, чем "треть вдовы". По крайней мере, они молчали; время шло, никаких происшествий не происходило, пока отъезд старой леди Эндрюс снова не привлек внимание к этой истории.
   Старая леди уехала, и от нее не поступало никаких известий относительно того, как протекают ее поиски. Теперь, когда ее племянник пропал, у нее не осталось близких родственников, а никому из соседей она не писала. Весна сменилась летом, как бутон - цветком, жизнь в Таскамаке шла своим чередом, но никто не мог сказать, - только предположить, - насколько успешны ее поиски.
   Однажды, июньским днем, Общество помощи солдатам собралось на еженедельную встречу в ризнице. Она должна была состояться в доме вдовы Тернер, но Нэнси Тернер внезапно уехала, а ее мать, в некотором роде инвалид, не чувствовала себя в состоянии принимать гостей без нее. Голая комната с красной кафедрой и желтыми скамьями выглядела уныло, несмотря на сидевших в ней девушек и женщин; но даже этот унылый вид не мог остановить оживленную беседу.
   - Вы не знаете, почему уехала Нэнси? - спросила одна из женщин. - Она уехала так неожиданно.
   - Наверное, кто-нибудь заболел, - предположила другая.
   - Возможно, ее тетка, живущая в Уайтнивилле, - сказала третья. - Миссис Тернер говорила мне весной, что она очень слаба.
   - Да и сама миссис Тернер очень слаба. Она даже не чувствовала себя сегодня достаточно хорошо, чтобы прийти на собрание.
   - А где тетушка Наоми? - поинтересовалась миссис Каммингс. - Уже почти пять часов, а она почти всегда приходит около трех.
   - О, - ответила миссис Райт и улыбнулась. - Могу поручиться, что она где-то узнала какие-то новости. Она придет до того, как нам расходиться, и расскажет что-нибудь замечательное.
   И, словно подтверждая эти слова, в дверях появилась тетушка Наоми. Ее хитрое старое лицо сияло каждой морщинкой, глаза горели, что не могла скрыть неизменная зеленая вуаль, накинутая на левую верхнюю часть ее шляпки. Она окинула комнату внимательным взглядом, после чего странной покачивающейся походкой двинулась к группе, обсуждавшей причину ее отсутствия.
   - Добрый день, тетушка Наоми, - приветствовала ее миссис Каммингс. - Мы беспокоились твоим отсутствием.
   - А я сказала, - дерзко добавила миссис Райт, - что вы, должно быть, услышали какие-то необыкновенные новости.
   Тетушка Наоми приподняла вуаль движением рук, так что они на мгновение стали подобны ногам кузнечика, и, широко улыбаясь, села.
   - В этот раз ты не ошиблась, - сказала она. - Я слушала рассказ старой леди Эндрюс о ее путешествии.
   - Старой леди Эндрюс? - эхом отозвались дамы. - Она вернулась?
   - Да, она приехала сегодня днем.
   - И никто, кроме вас, этого не знал! - воскликнула миссис Каммингс.
   Все посмотрели на тетушку Наоми с нескрываемым восхищением, признавая ее сообразительность в обнаружении того, что осталось скрытым от остальных жителей деревни. Она широко улыбалась и, казалось, впитывала сладкий нектар этого восхищения, окружавшего ее, подобно тому, как испарения ладана окутывают идола.
   - Она привезла тело? - спросила миссис Каммингс через мгновение, понизив голос.
   - Почти, - ответила тетушка Наоми с легким смешком, показавшимся почти неприличным. - Она ужасно долго что-то выясняла, но у нее нашлись друзья в Вашингтоне, - у ее мужа там остались двоюродные братья и сестры, - и, наконец, взяла след.
   - Где же он был похоронен?
   Тетушка Наоми взяла паузу, чтобы поболтать ногой и взять в рот уголок зеленой вуали, как поступала обычно в минуты возбуждения. Затем огляделась, явно наслаждаясь ситуацией.
   - Он нигде не был похоронен, - ответила она с усмешкой.
   - Почему? - взволнованно спросила миссис Райт.
   - Потому что он не умер.
   - Не умер?
   - Нет, он в плену. Был ранен, и находился в Либби.
   - И как он себя чувствует?
   - О, с ним все в порядке. Он собирается прийти сюда, показаться и повидать своих друзей.
   Едва прозвучали эти слова, в дверях появилась хорошо знакомая всем фигура Арчи Лоуэлла. На нем была форма лейтенанта, он был бледен, осунулся, но по-прежнему красив. Под руку его держала раскрасневшаяся девушка в шляпке с белым пером, на ее лице сияла улыбка. В комнате ахнули.
   - Это Арчи Лоуэлл!
   И затем сразу же:
   - И с ним - Нэнси Тернер!
   - Нет, это Нэнси Лоуэлл, - объявила тетушка Наоми так, что ее услышали все присутствующие. - Они поженились в Бостоне.
   Новобрачные вошли. Дамы встали, но вместо того, чтобы поприветствовать вновь прибывших, уставились на "трех вдов", словно бы давая им возможность поговорить с их второй половинкой, вернувшейся из могилы, причем так некстати приведя с собой еще одну другую половинку. Мисс Бэррейдж и мисс Фостер исчезли за спинами стоявших к ним ближе прочих дам, но Мэтти Ситон импульсивно шагнула вперед, сердечно протянув руку. Ее черные волосы свисали на ее виски, глаза сияли, зубки сверкали между алых губ.
   - Арчи, дорогой, - произнесла она чистым, звучным голосом, - мы думали, что потеряли тебя навсегда. Мы думали, ты убит, а ты всего-навсего женился. Позволь поздравить тебя, хотя после помолвки со столькими девушками, должно быть, очень странно, - быть женатым на одной! А ты, Нэнси, - продолжала она, прежде чем Арчи, пожав ей руку, успел произнести хоть слово, - подумать только, все-таки поймала его. Поздравляю от всего сердца, но только тебе придется очень беречь его. Иначе он снова станет волочиться за каждой девушкой, какую только увидит.
   Она наклонилась и поцеловала невесту, прежде чем миссис Лоуэлл догадалась о ее намерении, и быстро обернулась.
   - Идем, Делия, - громко сказала она, - идем, Мэри! Нам ничего не остается, кроме как вернуться домой и снять траур. В следующий раз нам повезет больше!
   С этим двусмысленным замечанием, которое могло быть истолковано как огорчение по поводу возвращения лейтенанта живым, она величественно покинула ризницу полной хозяйкой положения, и хотя Арчи Лоуэлл всегда отрицал, что встречался с серьезными намерениями только с одной девушкой, в Таскамаке победило мнение, что ни одна девушка не смогла бы вынести сложившуюся ситуацию так, как это сделала Мэтти, если бы у нее не было чего-то, что могло служить ей в качестве поддержки. Дыма без огня не бывает.
   Но никогда более, пока продолжалась Гражданская война, ни одна девушка не надевала траур по погибшему, если помолвка не состоялась официально до его смерти.
  

ЗАСЕДАНИЕ ОБЩЕСТВА ИЗУЧЕНИЯ ОККУЛЬТИЗМА

I

  
   Заседание Общества изучения оккультизма было довольно скучным, и как раз в тот момент, когда члены его с нетерпением ожидали перерыва, наконец-то произошло нечто интересное. Газеты, как обычно, были пресными, и, - как прошептал один из присутствующих другому, - не содержали и тени намека на возможность существования заброшенных домов, посещаемых бесплотными существами. Однако, в последний момент, президент, доктор Тонтон, сделал заявление, вызвавшее некоторое оживление.
   - Перед тем, как мы разойдемся, - сказал он, улыбаясь с видом человека, который хочет, чтобы никто не усомнился: он полностью снимает с себя ответственность за истинность сказанного, - мой долг представить обществу уникальное предложение, переданное мне. Джентльмен, которого я не имею права назвать, но который известен многим, - возможно даже, большинству из вас, - предлагает ознакомить членов общества с оккультными явлениями.
   Члены общества немного воспрянули духом, но слишком много предложений подобного характера закончились ничем, чтобы воспринимать его с энтузиазмом.
   - Какого рода эти явления? - спросил кто-то.
   - Я даже представить себе не мог, что он с ними сталкивался, - ответил доктор Тонтон с улыбкой. - На самом деле, для меня это самое интересное. Я никогда не подозревал, что он имеет понятие об оккультизме, ни даже, что интересуется им, тем более - претендует на связь с потусторонним миром. Тот факт, что он занимает высокое положение и обладает незаурядным умом, делает маловероятным, чтобы он просто так выставил себя на посмешище, - и это является единственным основанием, по которому его предложение, как мне кажется, заслуживает внимания.
   - В чем суть его предложения?
   - Он ничего об этом не сказал.
   - Но должен же он был сказать об этом, хотя бы намекнуть?
   - Он сказал только, что способен выполнять какие-то трюки... эксперименты... так, кажется, он сказал; или нет, - демонстрации. Он подумал, что они заинтересуют членов общества.
   - Он сказал, почему сделал такое предложение?
   - Вежливо заметил, что устал от ерунды, распространяемой обществом, и берет на себя смелость научить их кое-чему.
   Присутствующие улыбнулись, но некоторые при этом покраснели, словно слова эти задели их за живое.
   - Очень любезно с его стороны, - сухо заметил один пожилой джентльмен.
   - Он четко сформулировал свои условия, - добавил президент.
   Члены общества, казалось, наконец, проснулись по-настоящему, и судья Хобарт быстро спросил, в чем они заключаются.
   - Во-первых, - ответил президент, - его личность не должна быть раскрыта. Я не должен называть его имени, он полагается на честь каждого члена общества, который его узнает. Встреча состоится тогда и там, где мы ее назначим. Он не должен знать ничего, кроме времени. Я должен выслать за ним экипаж, передать ему некоторые вещи, список которых он мне дал, организовать комнату в соответствии с его указаниями и дать ему слово, что в газетах не появится никаких материалов о встрече.
   - Трудно ли достать то, что он хочет?
   - Вот список, - сказал доктор Тонтон, вынимая из кармана бумагу. - Вы увидите, что все вещи очень простые. Два железных кольца диаметром четыре или пять дюймов, сцепленные или сваренные. Десятидюймовый куб из твердой древесины. Шестидюймовый кубик из железа. Запечатанное письмо, написанное кем-нибудь из членов общества. Плотницкая пила. Золотая сфера дюймов десять в поперечнике. Три маленьких шарика, один наполненный красной, другой - синей, а третий - бесцветной жидкостью. Весы, на которых можно взвесить человека. Палочка сургуча. Цветочный горшок, наполненный землей. Зернышко апельсина.
   - Предметы очень простые, - заметил судья Хобарт. - Потребуются ли длительные приготовления?
   - Нет. Он просит представителей общества осмотреть его в гримерной; платформу, изолированную стеклом и каким-то веществом, которое он предоставит, а также разместить освещение так, как он просит, - это достаточно просто.
   Члены общества некоторое время молча раздумывали, затем профессор Грей заговорил.
   - Мне кажется, все зависит от того, каким человеком является ваш таинственный маг. Если ему можно доверять, я скажу: согласен.
   - Он - джентльмен, - ответил президент, - человек из высшего общества, с деньгами, образован, и имеет репутацию в той области знаний, которой занимается, как здесь, так и в Европе. Если я назову его имя, это, я уверен, снимет все вопросы.
   - В чем же он специализируется? - спросил один из членов.
   - Не думаю, что это будет честно с моей стороны. Возможно, это было бы прекрасным ключом к разгадке тайны его личности.
   - Позволено ли будет спросить, его деятельность как-то связана с изучением оккультных явлений?
   - Ни в малейшей степени. Мне кажется, я сразу сказал, что никогда не подозревал в нем интереса к подобным предметам. Его просили вступить в общество, но он отказался.
   - Он назвал какую-то конкретную причину?
   Президент саркастически улыбнулся.
   - Он сказал, что это ничего не даст.
   - Возможно, это свидетельствует о его здравом смысле, - сухо заметил судья Хобарт. - Насколько я понимаю, он пока достиг не очень многого. Но чего я не понимаю, так это почему он вдруг проявил интерес к нашим делам.
   - Он не стал вдаваться в подробности. Он не казался особенно заинтересованным. Он просто сказал мне, что готов продемонстрировать обществу некоторые вещи и назвал свои условия. Только и всего.
   - Что ж, - заметил судья Хобарт с видом полной откровенности. - Я голосую за то, чтобы его увидеть. Единственная причина, по которой нам не следовало бы этого делать, - многие люди, разумные люди, теряют голову в тот момент, когда пытаются исследовать что-нибудь оккультное.
   - Это общее решение нашего общества? - добродушно спросил профессор Грей.
   В конце концов, было принято решение поручить президенту договориться с неизвестным и выбрано время для встречи. Выбор места был предоставлен президенту, который должен был конфиденциально сообщить его членам общества в назначенный день. Затем джентльмены разошлись, и каждый, кроме президента, старался угадать возможную личность таинственного чудотворца.
  

II

  
   Когда, в назначенный вечер, часы пробили восемь, собрались все члены общества. Комната, куда пригласил их доктор Тонтон, была обставлена очень просто: в середине - стол, перед которым полукругом расставлены стулья, а перед ним небольшая платформа с единственным стулом. Эта платформа покоилась на стеклянных блоках, покрытых сверху тонким слоем вещества, казавшимся чем-то вроде коричневой смолы, в которой, желтыми кристаллами, поблескивали искры. Стул, в свою очередь, был изолирован подобным же образом; перед ним, там, где должны были находиться ноги незнакомца, размещалась стеклянная плита, покрытая тем же веществом. На стуле лежал толстый халат из искусственного шелка. Под столом стоял сундук с вещами, список которых председатель зачитывал на предыдущем собрании.
   Члены общества тщательно осмотрели все, за исключением платформы и стула на ней. Их попросили не трогать. В пять минут девятого осмотр был закончен, и слово взял президент.
   - Джентльмен в костюмерной, - сказал он, - и готов предстать перед комиссией. Как только все сядут, мы можем пригласить его.
   Члены общества заняли свои места, наступило молчание. Затем судья Хобарт и профессор Грей, ушедшие в гримерную, вернулись. Между ними шел высокий мужчина, хорошо сложенный, довольно стройный, но с признаками приближающегося среднего возраста. На нем была одежда из шелка. Она была зашнурована сзади и прилегала так плотно, что движения мускулов были заметны так, как если бы он был полностью обнаженным. Его лицо почти до самых губ скрывала черная шелковая маска.
   Незнакомец снял тапочки, поднялся на платформу, надел шелковый халат и сел в кресло. Судья Хобарт сделал официальное заявление, что исполни... что их гость не прячет никакого спрятанного приспособления. После чего сел, и в комнате воцарилась тишина.
   - Мы готовы, - произнес президент Тонтон.
   Незнакомец спрятал улыбку, появившуюся у него на губах, когда судья Хобарт чуть было не назвал его "исполнителем". Он поднялся и встал на плиту перед стулом.
   - Перед началом я должен сказать пару слов, - вежливо начал он приятным голосом. - Во-первых, у меня нет никаких скрытых мотивов приходить сюда сегодня вечером. Я даже не знаю, - помимо того, удастся ли мне убедить вас, когда демонстрация будет закончена, - будет ли удовлетворено мое тщеславие, когда я ознакомлю вас со своими способностями. Мне кажется, Общество выбрало неверный путь, и хотя в каком-то смысле это не мое дело, меня все-таки интересует предмет, который, насколько я понимаю, является объектом его изучения. Статья судьи Хобарта в недавнем номере "Агассис Квартерли", подвигла меня к решению показать ему некие силы, существующие, вопреки его доказательствам их несуществования. Поскольку я лично знаком, возможно, с половиной из присутствующих в зале джентльменов и довольно часто встречаюсь с некоторыми из них, я беру на себя смелость напомнить, что я пришел при условии, что моя личность останется нераскрытой. Президент, - продолжал он, - может подтвердить, что я не видел предметов, которые сегодня буду использовать, и не знал о месте, назначенном для встречи. Я послал ему халат, поскольку он мне необходим. Полагаю, халат был изучен весьма тщательно, чтобы убедиться, - это обычный халат, без каких-либо потайных штучек.
   Он немного помолчал, затем продолжил, более решительным тоном.
   - Я должен добавить еще кое-что. Я отказываюсь отвечать на какие бы то ни было вопросы относительно средств, производящих эффекты, какие я собираюсь вам продемонстрировать. Те, от кого я их узнал, не хотели, чтобы я вообще это делал, и если бы не некоторые обстоятельства, их нежелания было бы вполне достаточно, чтобы эта встреча не состоялась. Возможно, показать вам все мне не удастся, но я попытаюсь это сделать. Я проделал очень серьезную подготовительную работу; и, конечно, не могу получить помощь от своей аудитории.
   Он снял халат и бросил на стул. Затем снял с пальца большое кольцо с печатью и положил его между своих ног на стеклянную плиту.
   - Сначала я хочу продемонстрировать вам, - сказал незнакомец, - что если бы хотел вас обмануть, заставив думать, что я многого достиг, в то время как я достиг немногого, - мне бы это удалось. Например, сейчас вы увидите собой слона.
   Члены Общества ахнули от удивления. На платформе, в самом деле, стоял большой белый слон, размахивавший розовым хоботом.
   - Или же я предстал бы перед вами в образе пальмы, - раздался голос незнакомца.
   Слон исчез; на платформе стояла высокая, изящная финиковая пальма, увенчанная великолепными пышными листьями.
   - Или доктора Тонтона.
   Члены Общества с изумлением смотрели на сидящего в кресле президента, привычным жестом вертевшего очки, в то время как его двойник на платформе, похожий на него как две капли воды, делал то же самое.
   - Но это - только иллюзия, - раздался голос, - я не являюсь ничем из вами увиденного.
   Они снова увидели одетую в шелк фигуру, высокую и гибкую, в черной маске, улыбающуюся.
   - То, что я собираюсь сделать, - продолжал оратор, - я действительно буду делать, ни в коей мере не обманывая ваши чувства. Надеюсь представить вам доказательства, не вызывающие сомнений. Сложность различных проявлений силы не следует оценивать по ее внешним проявлениям. Для начала, я покажу вам чрезвычайно простую вещь. Непонятно почему, стало привычным называть эти проявления, как иллюстрацию "четвертого измерения". Термин, я полагаю, ничуть не лучше прочих, поскольку он, безусловно, не несет в себе никакой смысловой определенности. Я попрошу двух джентльменов взять пару переплетенных железных колец, которые, я полагаю, имеются среди приготовленных предметов, и принести их мне. Я не хочу покидать своего изолированного места, так как при последующих демонстрациях мне понадобится вся моя сила.
   Кольца были извлечены из сундука и принесены ему. Они были сделаны из железа толщиной с человеческий палец, скреплены и сварены. Разорвать их надвое было бы невозможно даже с помощью сильных лошадей. По указанию незнакомца, два джентльмена держали их перед собой.
   - Я попросил доктора Тонтона, - сказал он, - пометить кольца, чтобы их невозможно было подменить. Я никогда не видел их прежде.
   Он наклонился вперед и слегка коснулся рукой места соединения колец. Они мгновенно распались. Ни одно из них не было сломано; ни на одном из них не было заметно каких-либо повреждений. Раздался удивленный гул, после чего члены Общества разразились бурными аплодисментами.
   Незнакомец также рассмеялся.
   - Благодарю вас, джентльмены, - добродушно произнес он, - но, как видите, я не фокусник.
   Затем он попросил деревянный кубик и запечатанное письмо.
   - Я не видел прежде ни того, ни другого, - повторил он с почти механическим безразличием. - Полагаю, президент или человек, написавший это письмо, сможет идентифицировать его, где бы оно ни оказалось.
   По его указанию, президент Тонтон поднял перед собой кубик с лежащим на нем письмом. Незнакомец положил руку на письмо, после чего показал аудитории пустую ладонь.
   - Как видите, я не брал письма, - сказал он. - Если есть пила, пожалуйста, распилите кубик на две части, посередине, параллельно граням.
   Пока кубик пилили, маг накинул халат и сел. Он снова надел перстень с печаткой и сидел с опущенной головой. Когда кубик был распилен, стали видны концы письма, разрезанного пополам.
   - Полагаю, - сказал незнакомец, - достать эти половинки не составит труда, и тогда доктор Тонтон сможет сказать, оригинальное это письмо или нет.
   Президент аккуратно вытащил листки бумаги и соединил их вместе. Критически осмотрел их, даже сквозь увеличительное стекло.
   - Если мои глаза меня не обманывают, даже если увиденное я считаю невозможным, - сказал он, - вынужден признать, что это мое письмо.
   - Верю, потому что абсурдно, - процитировал незнакомец. - Вы можете оставить письмо у себя.
   Сказав так, он поднялся и сбросил с себя халат. Общество ожидало, затаив дыхание. Он снова положил кольцо между ног.
   - Теперь мне будут нужны три шарика, - сказал он, - наполненные цветными жидкостями.
   Их принесли ему на подносе и, по его указанию, расположили близко друг к другу, треугольником.
   - Это всего лишь еще одна из бесчисленных возможностей изменения проницаемости материи, и оно подпадает под общее название глупого термина "четвертое измерение". Я уже сказал, что я - не фокусник, но, конечно, выбирал демонстрации наиболее живописные, чтобы развлечь аудиторию. Смотрите.
   Он положил ладонь на шарики. Те мгновенно выстроились вертикально, сохранив свою форму, но части каждого шарика, в местах соприкосновения, словно бы вошли в соседний. Жидкость внутри каждого шарика сохранила первоначальный цвет, но в местах соединения окрасилась в тот, какой получился бы, если бы жидкости действительно смешались.
   Послышался шепот. Несколько членов Общества поднялись, чтобы получше рассмотреть шарики.
   - Я положу их на стол, - сказал чудотворец, - чтобы было лучше видно.
   - Мы не должны задавать вопросов о методах, - заметил судья Хобарт. - Но будет ли дозволено спросить, не противоречит ли данная демонстрация закону, согласно которому два тела не могут одновременно занимать одно и то же пространство?
   - Вовсе нет, - последовал ответ. - Современная наука достаточно ясно показала, что занимать пространство, значит заполнять его, подобно тому как звезды заполняют небо. Я воспользовался этим фактом только для того, чтобы сосредоточить большее количество материи в определенной области.
   Членов Общества попросили сесть, и, когда это было сделано, незнакомец сказал:
   - Можно привести любое количество примеров этой силы, но даже этой демонстрации должно быть вполне достаточно, если только кто-то не пожелает испытать на себе ее воздействие, не вставая с места.
   - Я рад, что вы это предложили, - отозвался профессор Грей. - Я обладаю предубеждением, достаточно глупым, но обычным, доверять тому, что испытал на себе сам. Не возражаете, сэр, если мы с доктором Тонтоном свяжем носовые платки вместе и позволим вам разделить их, держа за разные концы?
   - Конечно, нет, - был ответ.
   Эксперимент увенчался успехом, но, для надежности, был повторен.
   - Если бы мы пожелали на этом остановиться, - заметил незнакомец, - то могли бы забавляться этим очень долго; но для так называемого "четвертого измерения" этого вполне достаточно. Пойдем дальше.
  

III

  
   На плиту, у ног чудотворца, поставили цветочный горшок, наполненный землей. На землю положили семечко апельсина.
   - Недавно было дано столь остроумное объяснение, - или, точнее будет сказать, недавно его вспомнили, - развитию растения из семечка, что вы можете предположить, - вокруг меня скрыта целая апельсиновая роща, хотя мой наряд не способен скрыть даже иголки. Теперь, судите сами.
   Он наклонился вперед и кончиком пальца воткнул семечко в землю.
   - Кто-нибудь может накрыть горшок платком? - спросил он. - Пожалуйста, будьте осторожны, не касайтесь ни меня, ни его. Просто набросьте платок на горшок.
   Один из членов Общества выполнил его просьбу, и на мгновение незнакомец замер, не отрывая глаз от цветочного горшка. Было видно, как центр платка начал вспучиваться, а когда ткань достаточно приподнялась, изумленные глаза членов Общества увидели свежий побег, высотой в три или четыре дюйма. Чародей продолжал пристально смотреть на него. На глазах у зрителей побег превратился в кустик, кустик - в дерево, аромат цветов апельсина наполнил воздух, среди свежей листвы стали набухать оранжевые плоды. Прошло всего лишь несколько минут, а дерево выросло выше человеческого роста и на его ветвях висели золотистые апельсины.
   - Уберите его, - сказал чудотворец, - и дайте мне немного передохнуть, прежде чем перейти к следующей демонстрации. Вы найдете дерево завтра, и, думаю, согласитесь, что оно слишком большое, чтобы я мог его где-нибудь прятать. Если вы считаете, что это всего лишь оптическая иллюзия или результат гипноза, попробуйте спросить о нем завтра людей, не видевших, как оно росло.
   Некоторое время он сидел, склонив голову. Затем, по его указанию, шар диаметром около фута наполнили чистой водой и поставили на стол. Свет был выключен, и все помещение, за исключением платформы, погрузилось в темноту.
   - Я должен попросить вас вести себя как можно тише, - попросил чародей. - Демонстрация трудная, а по причине атмосферы повседневности, окружающей мою жизнь, я вышел из надлежащего состояния.
   Сложив руки за спиной, он опустился на колени и наклонился вперед так, что большие пальцы рук касались ног. Положение было необычным и нынешним вечером, чуть раньше, возможно, вызвало бы улыбку. Но сейчас все хранили напряженное молчание, едва осмаливаясь дышать. Затем незнакомец внезапно вскочил, выпрямился в полный рост и резким движением выбросил руку в направлении шара. Искра фиолетового цвета, похожая на искру электрической батареи, вылетела из его руки и замерла, подобно звезде, в самом центре наполненной водой сферы.
   Из этой фиолетовой звезды, медленно, извиваясь, в жидкость потянулись многочисленные нити света, пока весь шар не заполнился переплетенными нитями, подобными корням гиацинта. Медленно, очень медленно, ядро поднялось к поверхности, увлекая нити за собой. Над водой начала образовываться слабая дымка. Постепенно она поднималась, словно высасывая свет из фосфоресцирующих нитей, служивших ей как бы корнями, пока над шаром не возник слабо светящийся столб тумана, высотой четыре или пять футов.
   Маг произвел странные жесты, и в столбе возникло заметное вращательное движение. Без резких, четко видимых изменений, столб терял свою прежнюю форму, пока не стало очевидным сходство с человеческой фигурой. Маг протянул к ней руки. Та медленно отделилась от воды, от шара, и поплыла в воздухе, - женщина совершенных форм, прозрачная, слабо светящаяся, но с блеском менее холодным, чем прежде. Один из зрителей глубоко и отчетливо вздохнул. Фигура дрогнула; другой зритель импульсивно воскликнул: "Тише!" Казалось, это слово разрушило чары. Чудная призрачная форма задрожала, изысканная красота растаяла в воздухе.
   Маг с очевидным разочарованием вернулся на свое место.
   - Мне очень жаль, - сказал он. - Я уже устал, а вы отвлекли мое внимание. Демонстрация провалилась. Пожалуйста, включите свет.
   По комнате пробежал ропот разочарования.
   - Мне очень жаль, - повторил незнакомец. - Мне следовало настоятельнее попросить вас о необходимости соблюдения абсолютной тишины. Я не готов повторить эту демонстрацию. Позвольте мне показать вам нечто противоположное - распад. Всегда легче уничтожить, чем создать.
   Кусок железа, который он попросил, положили в соответствии с его указаниями на пол перед платформой. Чародей сидел с закрытыми глазами, положив ладони на колени. Затем резким движением указал двумя пальцами, прижатыми друг к другу, на куб. Раздался звук, напоминающий выстрел из пистолета, члены Общества вздрогнули, железо рассыпалось почти неосязаемой пылью. Зрители хлынули к месту, где оно только что лежало.
   - Пожалуйста, не касайтесь моей платформы, - попросил незнакомец. - Я собираюсь продемонстрировать вам кое-что еще.
  

IV

  
   - Левитация - явление, достаточно распространенное, - сказал он, предваряя следующий показ, - но без нее наш экскурс ни в коем случае нельзя было бы считать полным. Конечно, я касаюсь в основном не вполне очевидных принципов, лежащих в основе того, что обычно называют оккультизмом, но этот - один из самых известных. Я попрошу какого-нибудь полного человека встать на весы.
   Судья Хобарт с легким смешком согласился исполнить его просьбу; стрелка показала вес в двести шесть фунтов.
   - Не могли бы вы взглянуть снова? - спросил незнакомец джентльмена, огласившего вес судьи.
   - Он ничего не весит! - удивленно воскликнул тот.
   - Весы просто сломались под его весом, - заявил кто-то из зрителей.
   - Возможно, вы думаете, что я испортил пружину, - продолжал чародей. - Желает ли кто-нибудь поднять судью?
   Профессор Грей, оказавшийся ближе всех, протянул руку и поднял почтенного судью так же легко, как поднял бы носовой платок. Зрелище профессора, держащего судью за воротник, вряд ли можно было назвать торжественным.
   - Что вы делаете, сэр? - запротестовал судья. - Немедленно поставьте меня обратно.
   Незнакомец слегка повел рукой. Профессор увидел этот жест и понял его, поэтому, вместо того, чтобы опустить судью Хобарта, он слегка подбросил полную фигуру вверх. Судья, скорее к своему удивлению, чем удовлетворению, обнаружил, что парит в воздухе, уткнувшись головой в потолок и безнадежно перебирая ногами, как человек, который учится плавать. Остальные члены Общества засмеялись.
   - Хватит, - сказал чародей. - Не нужно превращать демонстрацию в фарс.
   Судья медленно опустился на пол; на его лице читалась удивительная смесь недоумения, оскорбленного тщеславия и облегчения.
   - Наверху очень тепло, - сказал он, вытирая покрасневший лоб, - очень тепло. Жар поднимается к верху.
   - Иногда это случается не только с жаром, - сказал кто-то.
   Все снова засмеялись, потом затихли и посмотрели на чародея.
   - Примеров подобного рода бесконечное множество, и один ничуть не хуже другого. Принцип везде один и тот же. Левитация - слишком просто, чтобы уделять ей сколько-нибудь значительное время. Перемещение материи в пространстве и сквозь другую материю интереснее и важнее. Это также более сложно, и, следовательно, менее распространено. Некоторое время назад, в Лондоне, в качестве проверки реальности оккультизма, было предложено выпустить здесь копию индийской газеты, в тот самый день и час, когда она выйдет в Калькутте. Это было предложено теми, кто хотел представить дело так, будто у них есть сила, на самом деле отсутствующая, но те, кто и в самом деле мог это сделать, не были заинтересованы в том, чтобы создать рекламу обманщикам. То, что это можно сделать, - последняя демонстрация, которую я представлю вам сегодня вечером. Вот, взгляните, у меня в руках утренний выпуск "Лондон Таймс".
   Едва он это произнес, прямо из воздуха возникла газета и упала на стол. Незнакомец знаком остановил судью Хобарта, собиравшегося ее осмотреть.
   - Позвольте, я сначала запечатаю ее, - сказал он. - Это сделает демонстрацию эффектнее. Пожалуйста, положите ее вместе с палочкой сургуча на платформу.
   Когда это было сделано, он взял палочку и поднес к газете. Сургуч расплавился, без всякой видимой причины, и упал на край газеты. Наклонившись вперед, маг прижал свою печать к красной массе, затем снова переместил газету на стол.
   - Будет очень легко, - заметил он, - сравнить ее с копией, полученной обычным способом. Нет нужды инструктировать вас, как это сделать. Этот эксперимент может показаться вам простым, но, уверяю вас, он настолько сложен, что вы не сможете повторить его без подготовки, какую найдете чрезвычайно затруднительной.
   Произнося это, он встал и оделся.
   - Должен поблагодарить вас, - продолжил он, - за ваше терпение и внимание. Поскольку я нередко встречаюсь с некоторыми из вас, то полностью доверяюсь вам, прошу ответить мне тем же и не разглашать моего имени.
   Сказав так, он снял черную маску, и большая часть членов Общества с удивлением выдохнула имя одного из самых известных в городе людей, человека, много путешествовавшего по Востоку, отмеченного заслугами в области литературы, богатого и ученого, кого можно было назвать "настоящим мужчиной". Улыбнувшись, он снова надел маску, и некоторое время стоял молча.
   - Это все, - наконец, сказал он.
   Затем он странным жестом, как бы обвил руками всех присутствовавших и произнес несколько слов на незнакомом языке. Сошел с платформы и тихо вышел из помещения. Но этим жестом, или заклинанием, он оказал странное воздействие на умы членов Общества; с этого самого момента, ни один из них, даже президент, никогда не мог вспомнить, кто был их знакомый, продемонстрировавший настоящие чудеса перед изумленным Обществом.
  

МИСС ГЕЙЛОРД И ДЖЕННИ

  
   Когда Элис Гейлорд, после смерти бабушки, освободилась от своего длительного рабства ухода за больной, казалось, ничто не должно было воспрепятствовать ее замужеству с доктором Кэрроллом, с которым она была помолвлена. Друзья молодых людей благопристойно выразили облегчение тем, что девяностолетняя миссис Гейлорд, прикованная к постели, наконец-то получила освобождение, и все прекрасно понимали: они хотят выразить свою радость по поводу того, что утомительное ожидание Элис подошло к концу. Тем не менее, перспективу несколько омрачали некоторые сомнения в отношении здоровья девушки. Долгий уход за больной и заключение в доме сказались на ней, и когда, после смерти бабушки, прошел приличный промежуток времени, а о свадьбе так и не было объявлено, люди стали поговаривать, что состояние здоровья Элис не позволяет ей выйти замуж.
   Доктор Кэрролл думал о ее здоровье, когда в один мрачный ноябрьский день шел по Уэст-Сидар-стрит к дому, в котором Гейлорды жили с той поры, когда эта улица начала свое благопристойное существование. Он видел узкую полоску неба, подобную тусклой фланели, дома по разные стороны улицы, наконец - жилище Гейлордов из кирпича и стекла, воплощение старинной бостонской респектабельности. Он размышлял о том, что Элис вряд ли станет лучше, если он не удалит ее из этой удручающей атмосферы. Но потом вспомнил, что ему всегда нравилась Уэст-Сидар-стрит, и подумал, не стоит ли пригласить к Элис какого-нибудь другого врача.
   Это давно сбивало с толку, что он не мог обнаружить у нее никакой болезни; она просто была измотана уходом за властной и требовательной больной. Она была нервно истощена, и он в сотый раз повторял себе, что отдых - единственное, в чем она нуждается. Пройдет несколько месяцев, и все наладится. Трудность заключалась в том, что, несмотря на течение времени, ничего не налаживалось. Кэрролл был вынужден признать, что Элис так и не почувствовала себя сколько-нибудь лучше, и чувствовал, что истинная причина ее слабости и утомления связана с какой-то тайной.
   Строгую белую дверь с веерообразным окном над ней и причудливыми - по сторонам от нее, открыла Эбби, в некотором роде экономка, возрастом казавшейся ровесницей дому, если не самому Бостону. Джордж всегда внутренне улыбался тому взгляду, с которым его встречала эта первобытная дама, - это был взгляд девственной чопорности при мысли о том, чтобы впустить в дом мужчину, пусть даже являвшемуся женихом хозяйки, - и он не раз говорил Элис, что, несмотря на прошедшее время, все еще немного побаивается внимания Эбби. Но сегодня ее привычный взгляд быстро исчез, уступив место другому, более живому и непосредственному. Эбби подняла худой палец, призывая этим таинственным жестом к тишине, и тотчас же заговорила свистящим шепотом.
   - Не могли бы вы пройти сюда, сэр, прежде чем подняться наверх? - сказала она.
   Она махнула рукой в сторону маленькой приемной, и доктор, с легким удивлением, повиновался этому жесту и вошел. Эбби тихо закрыла дверь и подошла к нему с озабоченным видом.
   - Должна вам сказать, сэр, - произнесла старая служанка вполголоса, - пришла странная вещь.
   - Странная вещь, - повторил он, прислонившись к камину. - Пришла? Откуда?
   - Пришла, сэр, - повторила Эбби, и ему показалось, что ее таинственность придает ее тону какой-то сладковатый привкус. - Она только что пришла. Никто не знает, откуда берутся такие вещи, я думаю.
   - Ты хочешь сказать, что-то случилось?
   - Да, сэр, именно так я и сказала.
   - И что же это такое?
   - Не знаю, сэр, но это странно.
   Он взглянул на ее старое, покрытое морщинами лицо; ее губы были сжаты так, что образовали как бы две струны, чтобы с них не мог слететь ни один секрет. Он улыбнулся ее важной манере и, опершись локтем на каминную полку, приготовился к медленному процессу понимания того, что на самом деле имела в виду женщина. Это оказалось менее трудоемким, чем обычно, и он подумал, что прямота, с какой Эбби выдает ему информацию, является достаточным показателем серьезности, с какой она сама к ней относится.
   - Мисс Элис не в порядке, сэр. Она делает то, чего сама не понимает.
   - Что ты имеешь в виду? - спросил он, крайне удивленный.
   - Вчера вечером она написала вам письмо, а затем, вместо того, чтобы отправить его по почте, разрезала его на множество маленьких кусочков, почтовую марку и все остальное; а потом заявила, будто не знает, кто это сделал.
   Кэрролл уставился на женщину. Причуды и странности были настолько чужды Элис, что его первой и вполне естественной мыслью было, - Эбби сошла с ума.
   - Это правда, сэр, каждое слово, - настаивала Эбби, отвечая на его невысказанное недоверие. - Все было так, как я сказала.
   - Если она сказала, что не знает, кто это сделал, - резко произнес молодой человек, - значит, так и было на самом деле.
   - Конечно, она не знала. И это странно.
   - Но она не могла этого сделать сама.
   - О, я своими глазами видела, как она это делает, сэр, и мне было интересно, что не так с письмом.
   Кэрролл знал, что Эбби, подобно ему самому, не сомневается в правдивости Элис, и ему не следует подозревать последнюю в преднамеренном обмане. Если Элис сказала, что не знает, кто уничтожил письмо, то, очевидно, она сделала это бессознательно, в состоянии, требующем изучения. Он прислонился спиной к каминной полке и, рассеянно поигрывая блестящими призмами, висевшими на старинных канделябрах над пасторальной парочкой влюбленных, выслушал историю Эбби в полном объеме. Мисс Гейлорд сказала служанке, что собирается написать письмо, которое должно быть отправлено вечером. Зайдя в гостиную после того, как оно было написано, Эбби увидела, как хозяйка режет его на кусочки. Служанка удалилась, полагая, что, по какой-то причине, письмо требуется переписать, но, вернувшись через некоторое время, услышала, - письмо лежит на столе. Поскольку на столе ничего не оказалось, они принялись его искать, но нашли только кусочки в корзине для бумаг. Мисс Гейлорд настаивала на том, что не уничтожала письма, и совершенно не знает, как такое могло произойти.
   Доктор Кэрролл был озадачен и встревожен, и это чувство не пропало, когда Элис также рассказала ему о случившемся. Она сделала это добровольно и с очевидной откровенностью.
   - Я полагаю, Джордж, - сказала она, - это рассеянность; но если я зашла так далеко, что не сознаю своих поступков, мне стоит немедленно провериться на предмет состояния моего рассудка.
   - Случалось ли что-нибудь подобное раньше? - спросил он.
   - Не уверена, - ответила она, - но иногда я сталкивалась со странными вещами: например, моя одежда оказывалась в совершенно неподходящем месте и тому подобное. Я не обращала на это внимания прежде. Ты ведь не думаешь, что...
   Он видел, что она серьезно обеспокоена, и решил попробовать ее успокоить.
   - Я думаю, что ты просто устала, отсюда - небольшая рассеянность; но я, конечно, не считаю, что из-за этого стоит поднимать шум. Иначе вы с Эбби скоро скатитесь до одержимости демонами, чтобы объяснить простую ошибку памяти.
   Он оставался с ней до тех пор, пока ему не показалось, что она перестала воспринимать случившееся слишком серьезно; но сам он отнюдь не был спокоен. А потому как можно скорее отправился на консультацию к своему коллеге-врачу, специалисту по нервным расстройствам, и рассказал ему обо всем с максимальной точностью. Специалист задал несколько вопросов и, наконец, следующий:
   - Подвергалась ли она когда-нибудь воздействию гипноза?
   - Уверен, что никогда, - ответил Кэрролл. - Но мне кажется, она легко поддается внушению. Сейчас она сильно нервничает и полагает, что у нее расстройство рассудка.
   - Похоже на самогипноз, - сказал врач. - Иногда пациенты бессознательно гипнотизируют себя или становятся объектами внушения, нисколько об этом не подозревая.
   - Но разве такое возможно?
   - Видите ли, подсознание знает о сознании все.
   - Вы хотите сказать, - перебил Кэрролл, - что сознание определяет поведение человека внешнего, а подсознание - внутреннего, загипнотизированного?
   - Да. Подсознательное "я", которое гипноз высвобождает, знает все о "я" сознательном, но сознательное "я" понятия не имеет о существовании второго, подсознательного "я".
   - Приятно думать о себе, как о наборе коробок, - мрачно прокомментировал Кэрролл. - Одна личность спрятана внутри другой, а ты имеешь представление только о внешней.
   - Ну, то, что нам неизвестно, заняло бы множество томов, - с улыбкой ответил специалист.
   Предположение о внушении засело в мозгу Кэрролла, и не прошло и нескольких дней, как он получил достаточно простое, и при этом крайне неприятное подтверждение предположения специалиста. Они с Элис уединились в старой гостиной, не только старой, но и старомодной, с прекрасными портретами Копли, в атмосфере, совершенно чуждой каких-либо психологических тайн. Он стоял, глядя в окно, а Элис ходила по комнате в поисках книги, о которой они говорили, как вдруг его внимание привлекла яркая блестка света на залитой солнцем стене дома напротив. Он сделал какое-то небрежное замечание по этому поводу, и Элис заглянула ему через плечо.
   - Что это? - спросила она.
   - Наверное, кристалл кварца, - ответил он. - Производит потрясающий эффект, несмотря на крошечный размер.
   Она не ответила. А затем рассмеялась, что показалось ему странным и неприятным, и захлопала в ладоши.
   - Ну, вот я и пришла, - радостно сказала она.
   Он быстро повернулся к ней. Ее лицо, казалось, претерпело изменения; незначительные, но очень странные. Она весело смеялась, даже слишком весело, и встретила его взгляд с дерзостью, - взглядом, настолько отличным от обычного взгляда Элис, что он показался ему почти наглым. Он видел, что ее позабавило его явное замешательство. В ее глазах появился озорной блеск.
   - О, конечно, ты думаешь, что я - это она; но это не так. Я намного лучше. Она, по сравнению со мной, надоедливая старушка. Я понравлюсь тебе гораздо больше.
   Кэрролл был слишком смущен, чтобы что-то сказать, но он был врачом, и не мог не задуматься о причине такой странной метаморфозы. Естественно, он подумал о гипнозе, и тут же сообразил, что Элис с удивительной быстротой погрузилась в гипнотическое состояние, едва взглянув на блестящую точку на стене дома напротив. Каков может быть результат или что означают произнесенные ею слова, он не мог даже предположить.
   - Не смотри на меня так, - продолжала девушка. - Меня зовут Дженни.
   - О, - смущенно повторил он. - Вы - Дженни?
   - Да, я - Дженни, и я стою шестерых таких глупых Элис, как та, с какой ты помолвлен.
   Он легонько взял ее за плечи и посмотрел на нее, стараясь успокоиться, а также надеясь увидеть что-то, что поможет ему разобраться с ситуацией. Ее глаза необыкновенно сияли и, казалось, светились лукавством, совершенно не характерным для Элис. Щеки раскраснелись, но не болезненным румянцем, а здоровым, усталость, так беспокоившая его, исчезла с ее лица. Когда он взглянул на нее, она дерзко вскинула голову.
   - Можешь смотреть на меня, сколько хочешь, - весело сказала она. - Мне это ничуть не неприятно. Тебе не кажется, что я выгляжу лучше, чем она?
   Он был убежден: Элис сама не понимает, что говорит, и невольно воскликнул:
   - Элис, не надо! Мне это не нравится!
   Она надула губки, ставшие еще краснее и полнее, чем он когда-либо видел, и скорчила забавную гримасу.
   - Говорю тебе, я не Элис. Поцелуй меня.
   За все долгое время их помолвки, Элис ни разу не просила его ни о чем подобном, и эта просьба задела его. Вместо того, чтобы ее исполнить, он опустил руки и отвернулся. Она пронзительно рассмеялась.
   - О, ты не хочешь меня поцеловать? Я считала вежливостью - делать то, что просит леди! Ну, если не сейчас, то когда-нибудь потом. Тебе наверняка захочется это сделать, когда ты узнаешь меня получше.
   Она отстранилась, но он схватил ее за руку.
   - Стой! - произнес он со всей решимостью, на какую только был способен. - Элис, очнись! Давай покончим с этими глупостями!
   На лице девушки появилось тревожное выражение, затем - умоляющее.
   - Не прогоняй меня! Все будет хорошо! Не проси ее вернуться!
   - Элис, - повторил он, крепко сжимая ее руку, - очнись!
   - Ты делаешь мне больно! - жалобно воскликнула она. - Очень больно! Я ухожу.
   Блеск исчез из ее глаз; неуловимые, почти неопределенные, изменения, казалось, произошли с ее фигурой, прежнее усталое выражение, подобно туману, вновь растеклось по ее лицу, - и вот уже хорошо знакомая Элис стояла перед ним, проводя рукой по глазам.
   - Что случилось? - испуганно спросила она. - Я упала в обморок?
   Он понимал, что это его взгляд, должно быть, встревожил ее, и отчаянно пытался говорить легко и непринужденно.
   - Думаю, ты была к этому близка, - ответил он как можно естественнее. - Но теперь все в порядке.
   В течение нескольких последующих дней ничего необычного не произошло. Кэрролл внимательно наблюдал за Элис и окунулся в литературу, посвященную гипнозу, какую только мог раздобыть. Он не был уверен, что после недели напряженного чтения этот вопрос стал для него яснее, чем был прежде, но он, по крайней мере, в полной мере ознакомился с набором терминов номенклатуры животного магнетизма. Он осторожно расспросил Эбби и узнал, что Элис иногда бормочет то, что старая служанка называла "заклинаниями, в то время когда становится сама не своя". Друг-специалист очень интересовался тем, что доктор Кэрролл мог рассказать ему об этом деле.
   - Очевидно, это подсознательное "я" прорывается наружу, - сказал он. - Я сталкивался с несколькими подобными случаями, но только с одним, когда пациент не был загипнотизирован кем-то другим.
   - Но что мне делать? - спросил Джордж. - Мне не нужны никакие подсознательные "я". Мне нужна девушка, которую я знаю.
   - Ей нужно поправить здоровье, - посоветовал друг. - Ты говоришь, у нее больше нет необходимости заботиться о бабушке. Ей нужен отдых. Это единственное, что я могу посоветовать. Она ведь на самом деле не больна?
   - Не знаю, как к этому относиться, - ответил Кэрролл. - Ее нельзя назвать здоровой, когда она "исчезает" так, как это случилось на днях. Говорю тебе, это было ужасно, просто ужасно!
   Шли дни, Джордж снова имел сверхъестественный опыт общения с Дженни. Элис рассматривала бабушкины вещи и, когда он окликнул ее, подошла к нему с ожерельем из стразов, скользивших у нее между пальцев.
   - Видишь, - обратилась она к нему в приподнятой манере, которую он слишком живо помнил, - разве оно не веселенькое? Я хотела надеть его, но я - в ее одежде, а она всегда одевается в унылые тона.
   Кэрролл испытал шок и попытался прийти в себя.
   - Конечно, ты одета подобающим образом, Элис, - сказал он. - Ведь прошло всего лишь полгода, как умерла твоя бабушка.
   Она скорчила веселую, насмешливую гримасу.
   - Не притворяйся, будто не знаешь, что я - Дженни, - произнесла она. - Я видела, ты узнал меня, как только услышал. Фи! Она вошла бы в комнату вот так.
   Она бросилась к двери, развернулась и приблизилась, опустив голову и полуприкрыв глаза.
   - Как поживаешь, дорогой? - приветствовала она его, так похоже изобразив голос Элис, что он невольно рассмеялся.
   Дженни тоже рассмеялась и совершила пируэт, держа ожерелье над головой.
   - Разве не замечательно? - воскликнула она, остановившись перед ним и слегка склонив голову. - Она и полминуты не может смотреть на что-нибудь яркое, чтобы не исчезнуть, - и тогда наступает мое время. Однако прежде чем снова уйти, в этот раз я помещу на видные места все блестящие вещи, какие только смогу найти.
   У Кэрролла появилось отвратительное ощущение, как будто любимая им девушка сошла с ума прямо у него на глазах; но она одновременно была совершенно другой, так что это ощущение исчезло почти сразу же после того, как возникло. Это определенно была не та Элис, которую он знал. Он не мог говорить с ней как со своей невестой, но не мог - и как с совершенно посторонним человеком. Он был слишком обескуражен и сбит с толку, чтобы понять, как ему следует вести себя, а она стояла перед ним и улыбалась ему, словно бы полностью осознавая, что происходит в его голове.
   - Тебе известно, что я сделала с ее письмом? - спросила Дженни с улыбкой, вызванной, по всей видимости, воспоминанием.
   - Да, - ответил он так, словно вопрос был задан третьим лицом.
   - Это было ужасно глупое письмо, - продолжала девушка. - Я не хочу, чтобы она тебе писала. Ты должен принадлежать мне.
   У него не было ни времени, ни необходимого хладнокровия, чтобы осознать свои чувства, но он принял факт существования Дженни, как вполне самостоятельной личности.
   - Ты для меня ничего не значишь, - сказал он. - Я помолвлен с Элис.
   - О, все в порядке. Я это знаю. Я знаю о ней все, гораздо больше, чем ты. Но, повторяю, тебе лучше жениться на мне. Я - такая же девушка, как та, с которой ты помолвлен.
   - А где Элис? - спросил он.
   - С ней все в порядке. Она где-то здесь. Наверное, спит. Я не хочу говорить о ней. Она мне никогда не нравилась.
   - Тогда расскажи о себе. Когда Элис здесь, где ты?
   - Фу, какие глупости. Я бы предпочла поговорить о том, что мы будем делать, когда поженимся. Мы сразу же поедем за границу?
   - У нас будет достаточно времени поговорить об этом, когда появится хоть какая-то перспектива нашей свадьбы.
   - На днях ты отказался поцеловать меня, - сказала Дженни, обвивая ожерелье вокруг своей шеи и наклоняясь так, что ее лицо оказалось очень близко к его лицу.
   Гнев, почти первобытный, охватил его. Он сорвал с нее ожерелье и отшвырнул в сторону. Затем, как и в прошлый раз, схватил девушку за запястья.
   - Уходи! - приказал он. - Пусть вернется Элис!
   - Ты делаешь мне больно! - воскликнула она. - Я не выношу боли! Отпусти меня!
   Он сжал ее запястья еще крепче.
   - Если ты не уйдешь, тебе будет еще больнее. Я не позволю тебе так поступать с Элис.
   Ее взгляд затуманился, веки опустились, и он ослабил хватку, осознав, что Элис вернулась.
   - Джордж, - произнесла она своим обычным голосом. - Я и не знала, что ты здесь.
   Он обнял ее с чувством, близким к истерике, и тут же постарался рассеять ее тревогу, вызванную в ней его явным волнением.
   Со временем Дженни стала появляться все чаще. Тот факт, что эта внутренняя сущность делила с Элис одно тело, казалось, облегчал ее появление. Элис становилась все более восприимчива к условиям, позволявшим Дженни появляться. Кэрроллу было ясно, что с каждым разом, когда ей удавалось овладеть сознанием, - он так выражался, полностью осознавая, к какой путанице приводит эта фраза, - она становилась все сильнее. Он тревожился все больше и больше, одновременно росло его недоумение. Иногда дело представлялось его профессиональному уму как медицинский случай, представляющий огромный интерес; иногда оно казалось ему капризом, иронией судьбы; он любил Элис, испытывал к ней жалость и был опечален происходящим. Он видел, что она совершенно не сознает грозящей ей опасности, - поскольку она ничего не знала о своем таинственном двойнике, - утраты ее собственной личности.
   Самое любопытное, что пришло ему в голову, - Дженни представляла собой личность столь же осязаемую, столь же самостоятельную, что и Элис. Он не позволял себе поощрять ее присутствие, несмотря на то, что естественное любопытство и профессиональный интерес подталкивали его к изучению ее особенностей. Он всегда стремился к тому, чтобы она как можно скорее покинула тело, в которое вторглась, - он упрямо настаивал на этом, - подобно некоему злому духу. Вскоре он понял, что ее страх перед физической болью чрезмерен; подобно ребенку, ее лучше всего заставить поступать, как он считал нужным, под страхом наказания; и он в течение длительного времени пугал ее угрозами причинить ей боль, если она не уйдет. Но шли дни, и она стала смеяться над этими угрозами, тогда он был вынужден перейти от угроз к действию. Поначалу пожатия рук вполне хватало, но крепость сжатия приходилось увеличивать, поскольку Дженни решила, что он не осмелится зайти в своих действиях далеко, и однажды он обнаружил, что сильно вывернул девушке руку, в своих стараниях изгнать "злого духа". Мысль о том, что он может ранить Элис, пришла к нему так внезапно, что он сдался бы, если бы в этот момент его невеста не "вернулась". Как бы там ни было, он чувствовал себя так скверно, что, сославшись на неотложное дело, поспешил покинуть дом.
   Со временем он стал испытывать и другие чувства, что было для него гораздо хуже. Он начал ощущать сильное влечение к этой смеющейся девушке, бросавшей ему вызов, смотревшей на него глазами Элис, но полными радости; которая искушала его губами Элис, такими зовущими, такими очаровательными; которая обладала телом его невесты, но, вдобавок, теми грацией и соблазнительностью, какие напрочь отсутствовали у Элис. Он начал ощущать желание, за которым сразу же следовали стыд и презрение к самому себе. Он понимал, что обманывает Элис, оказавшись во власти болезненного и сбивающего с толку парадокса; он оскорблял ее самым унизительным образом, поддаваясь чувственной привлекательности той, которая завладевала ее телом. Дженни была настолько самостоятельной, одновременно отличаясь от Элис и отождествляясь с ней, что он пришел в полное замешательство. Дело было не только в том, что разум отказывал ему в логическом решении, ему не подсказывали решения даже чувства. Дженни не являлась образцом этики и морали. Он испытывал отвращение к самому себе за то, что позволил ей затронуть его, но, чисто по-человечески, его мужская натура не могла остаться равнодушной к ее чарам; и эта невозможность отделить чувства к Элис от чувств к Дженни, или хотя бы примирить их, приводила его в состояние душевного смятения, столь же болезненного, сколь и безнадежного.
   Он был так встревожен, что Элис не могла не заметить его беспокойства, и он нисколько не удивился, когда однажды вечером она сказала:
   - Джордж, что происходит? Ты так беспокоишься из-за меня?
   Он много времени готовился к этому вопросу, но теперь не знал, как на него ответить.
   - А почему ты думаешь, что что-то случилось?
   - Я это вижу, и уверена, что причина тому - мои обмороки.
   Она часто заговаривала о своих припадках, и Джордж был даже рад этому, - тому, что она не подозревает ничего худшего обычной потери сознания.
   - Конечно, я обеспокоен твоим здоровьем, но...
   - Ты просто не хочешь сказать мне, в чем дело, - спокойно продолжала она, с серьезностью, показывавшей, что она долго думала над этим. - Возможно, мне лучше ничего не знать, и в этом вопросе я полностью тебе доверяю; но я вижу, что ты обеспокоен, и это, в свою очередь, беспокоит меня.
   Он принял решение.
   - Видишь ли, Элис, - сказал он, - правда заключается в том, что тебе нужно уехать из Бостона, полностью сменить обстановку и климат. Ты хорошо переносишь море, морской круиз вполне подойдет. Я хочу, чтобы мы поженились на следующей неделе, после чего я увезу тебя в Италию.
   - Джордж, ты не можешь этого сделать!
   - Я это сделаю.
   - Даже если бы я была полностью здорова, я просто не готова.
   - Какая разница? Если ты хочешь выздороветь, тебе нужно делать все, чтобы выздороветь. Если я говорю своим пациентам, что им нужно сменить обстановку для восстановления здоровья, я ожидаю, что они исполнят мои рекомендации.
   Она стала очень серьезной, в ее глазах появилась бесконечная печаль.
   - Дорогой Джордж, - сказала она, - я не могу выйти за тебя замуж, будучи твоей пациенткой. Тебя не должна обременять больная жена.
   - Я и не собираюсь жениться на больной, - весело ответил он. - Это было бы слишком плохой рекламой, и именно поэтому я настаиваю на том, чтобы увезти тебя за границу. Выбирай день: среда, четверг или пятница, потому что в субботу мы отплываем.
   Он не стал слушать возражений, назначил свадьбу на четверг и тут же занялся приготовлениями к отъезду. Он заручился поддержкой кузины Элис, весьма прагматичной особы, и, поскольку Эбби также горячо поддержала его решение, чувствовал, что Элис будет готова. Он почти не виделся с ней, до вечера воскресенья, когда обнаружил, что та находится в состоянии сильного волнения.
   - Я и в самом деле не в своем уме, - сказала она. - Как ты думаешь, что я натворила?
   - Мне все равно, если только ты не изменила своего решения относительно четверга.
   - Мне следует поступить именно так. О, Джордж, я не имею права...
   - Все уже решено, - решительно перебил он. - Что же такого ужасного ты натворила?
   Она достала платье из голубого шелка.
   - Разумеется, я не могла появиться на свадьбе в черном, и собралась надеть вот это платье. Взгляни.
   Оно было разрезано спереди сверху донизу.
   - Наверное, я сделала это сегодня. О, Джордж, это ужасно!
   Впервые за все время их затянувшейся помолвки, ставшее для нее периодом тяжелых испытаний, она не выдержала и горько заплакала. Он взял ее руки в свои и попытался успокоить. Он сказал, что ему все известно, что все с ней будет в порядке, и просил только, чтобы она не волновалась и доверяла ему, - и тогда ее ожидает счастливое и благополучное избавление от всех неприятностей и тайн. Она поддалась его уговорам; на самом деле, было очевидно, что у нее просто нет сил сопротивляться ему, даже если бы она ему не верила. Она склонила голову ему на плечо и позволила пуститься в описание маршрута, который он тщательно продумал, и настолько заинтересовалась, что, казалось, забыла о своей беде.
   Когда он собрался уходить, она спросила его, что сказать портнихе, которая наверняка что-то заподозрит, если ей не объяснить причину заказа нового платья. Он взял его, подошел к письменному столу и плеснул на него чернилами.
   - Вали все на меня, - весело сказал он. - Я был так неуклюж, что залил его чернилами и порвал. Все мужчины - такие глупые.
   Она рассмеялась, и он ушел, чувствуя, что с радостью придушил бы Дженни, если бы она оказалась в другом теле, а не в теле его невесты. Он был раздражен, однако позже состоялась встреча, повергшая его едва ли не в ярость. Эбби, открыв ему дверь во вторник, снова с таинственным видом провела его в гостиную.
   - Мисс Элис писала сама себе, сэр.
   Она протянула ему запечатанный конверт, адресованный Элис. Он взял его чисто механически и, задаваясь вопросом, как ему обойти эту новую уловку злонамеренно изобретательной Дженни, заметил, что почерк странно отличается от обычного почерка Элис.
   - Она отдала его тебе, чтобы ты отнесла его на почту? - спросил он.
   - Оно было среди других писем. Я заметила его и не отправила вместе с остальными.
   - Спасибо, - сказал он. - Ты поступила совершенно правильно.
   Он спросил себя, позволит ли предвидение Дженни обнаружить, что он уничтожил письмо, предназначавшееся Элис; затем улыбнулся, поняв, что начинает думать о ней почти как о сверхъестественном демоне; наверное, решил он, будет лучше всего оставить письмо там, где Элис сможет его найти. Через пару дней Элис спросила:
   - Джордж, а кто такая Дженни?
   С этими словами она протянула ему неподписанную записку: "Джордж любит Дженни". Время, которое потребовалось ему для чтения, дало ему шанс успокоиться.
   - Ты написала это сама, - тихо ответил он. - Разве ты не узнаешь свою манеру письма и свой почерк? Немного странно, но если пишешь, не сознавая этого, обычно так и бывает.
   - Значит, я - сомнамбула! - воскликнула она, розовея.
   - В этом нет ничего страшного, - ответил он. - Ты обещала доверять мне во всем, что касается твоего здоровья. Я все знаю, и даже если ты напишешь самой себе еще сорок записок, пусть это тебя не тревожит.
   Она вздохнула и попыталась улыбнуться.
   - Я постараюсь не волноваться, - сказала она. - Но я - трусишка, потому что не прогнала тебя. Интересно, почему я выбрала Дженни в качестве имени возлюбленной?
   - Понятия не имею; не очень-то благозвучное имя, - ответил он, надеясь, что Дженни его услышит. - Во всяком случае, говорю тебе от всего сердца, ты для меня - единственная женщина на свете.
   Он не видел Дженни до вечера накануне свадьбы. Ему казалось, что та избегает его, в особенности, когда Элис сказала, что слишком занята, чтобы увидеться с ним. Тем не менее, в среду он получил записку. Почерк был так похож на почерк Элис, и вместе с тем так отличен; ему было крайне неприятно ее получить, а ее содержание не принесло ему успокоения.
   "Ты полагаешь, что избавился от меня, сказав Элис, будто она - сомнамбула? Как бы не так! Впрочем, мне это все равно, поскольку, как только мы поженимся, я собираюсь избавиться от нее навсегда. Я не хотела выходить замуж в этом уродливом платье, и, как видишь, не выйду. Ты плохо поступаешь по отношению ко мне. Но, возможно, припомнишь, что я гораздо сильнее люблю тебя, чем она, потому что я испытываю к тебе настоящее чувство, а она - воображаемое. Надеюсь, ты тоже полюбишь свою маленькую женушку Дженни".
   Доктор Кэрролл чувствовал, что он понемногу начинает сходить с ума. Он не мог ответить на записку, поскольку для этого ему нужно было бы написать Дженни, таившейся где-то в глубине существа Элис. Он понимал, что напряжение вскоре скажется на нем самом, и он просто не сможет оказать помощь Элис, поэтому решил, что настало время для самых решительных действий. Однако проблема заключалась в том, чтобы определить эти самые решительные действия, и он размышлял над ней до конца дня, проконсультировавшись также со специалистом. Но, даже идя в тот вечер по Уэст-Сидар-стрит, он не был уверен, что сможет осуществить свой план. Эбби, открыв дверь, сказала, что мисс Элис отдала строгий наказ его не впускать.
   - Когда это случилось? - спросил он.
   - Еще утром, сэр, когда она передавала мне записку, чтобы я отослала ее вам. Она была странной, сэр. Она взяла кэб и отправилась по магазинам, и вернулась с большой коробкой. Потом она задремала, и сейчас она в полном порядке.
   - Я поднимусь наверх, Эбби. Мне необходимо увидеть ее.
   Когда он вошел в комнату, Элис поднялась ему навстречу.
   - Я боялась, что ты не придешь, - сказала она. - Сегодня я вела себя странно, я знаю; в моей комнате появилась коробка от портнихи, которой я прежде не видела; на ней написано, что ее нельзя открывать до завтра. О, Джордж, я так напугана и несчастна! Я знаю, что должна прогнать тебя и не позволить тебе на мне жениться.
   - Прогони меня, если тебе от этого станет легче. Но я не уйду. Сядь в кресло, я хочу тебе кое-что показать.
   Она села на указанное им место. Он пошевелил угли, чтобы огонь разгорелся, и оставил кочергу в камине. Затем вынул из кармана шар из посеребренного стекла, размером с апельсин, и начал перебрасывать с ладони на ладонь. С полминуты она молча смотрела на него. Затем раздался смех, возвестивший о приходе Дженни.
   - Значит, ты захотел меня увидеть? - воскликнула она. - Я знала, что когда-нибудь это случится.
   - Да, - согласился он. - Я действительно очень хотел тебя увидеть, прежде чем пойду на риск причинить вред Элис.
   - Ты все еще думаешь об Элис? - надула губки Дженни. - Я надеялась, что ты обладаешь большим здравым смыслом. Послушай, - продолжала она, наклонившись вперед, - неужели тебе не приходит в голову, что я понравлюсь тебе больше? Твоя проблема в том, что ты считаешь, - ты связан с ней обязательством, и не смеешь его нарушить. Никогда бы не подумала, что ты такой трус!
   Он взглянул на прекрасное создание, склонившееся к нему, и не мог не признать в глубине своего сердца, что физически она привлекательнее Элис, что она пробуждает в нем чувства, какие не пробуждала ни одна другая женщина. В ней было все, привлекавшее его в Элис, за исключением некоторых духовных качеств, но одновременно - очарование, которые он чувствовал очень остро. Он не мог ясно определить для себя, имеется ли у него право или основание отвергать эту форму личности его невесты, этой потенциальной Элис, которая в некотором роде задела его больше, чем Элис настоящая. Он действовал, повинуясь инстинкту, непоколебимому внутреннему убеждению, что сознание Элис имеет неотъемлемое право оставаться ее собственностью, и он, как честный и мужественный человек, обязан это право защитить. Отчасти это было вполне естественно для врача, но в большей степени это была пуританская преданность идее справедливости. Чем больше он поддавался очарованию Дженни, тем сильнее чувство справедливости требовало прекращения, если это было возможно, такого угнетения чужого сознания навсегда. Ради Элис и себя самого он был полон решимости пойти на крайние меры.
   - Ты вольна говорить, что хочешь, - с серьезной вежливостью произнес он в ответ на ее насмешку. - Я позвал тебя, чтобы сообщить: завтра я женюсь на Элис и больше не позволю тебе овладевать ее существом.
   - Таково твое желание? И как же ты собираешься это сделать?
   Он взглянул в ее глаза, искрящиеся озорным вызовом, на ее дерзко скривившиеся алые губки, и заколебался. Затем, испытывая отвращение к самому себе за мгновенную слабость, повернулся к огню и вытащил из углей раскаленную кочергу.
   - Думаю, это мне поможет, - сказал он.
   Она сжалась и побледнела, но не сдалась.
   - Ты меня не обманешь, - сказала она. - Ты не причинишь вреда своей драгоценной Элис. Ты не сможешь обжечь меня без того, чтобы не обжечь ее.
   - Пусть лучше так, чем оставить ее под контролем такого маленького дьявола, как ты.
   На мгновение глаза их встретились, затем она опустила голову. С жалобным вскриком она упала на колени и протянула к нему сжатые руки.
   - Почему ты не можешь позволить мне остаться? - она почти рыдала. - Почему ты не хочешь дать мне шанс? Ты не представляешь, какой хорошей я буду! Я буду делать все, что ты захочешь. Я знаю тебя так же хорошо, как она, и я сделаю тебя счастливым. Почему я не имею такого же права на жизнь, как и она?
   Он почти поддался на ее слова. Он инстинктивно чувствовал, что единственный способ добиться своего - не слушать. В его мозгу промелькнула мысль о том, что она, возможно, и в самом деле обладает точно таким же правом на это тело, как и Элис; ему показалось, что он убивает странное существо, стоящее перед ним на коленях с горящими глазами и дрожащими губами. Ему пришлось отвернуться, чтобы не видеть ее.
   - Я не желаю тебя слушать, - упрямо произнес он. - У нас с Элис не будет никаких проблем. Видит Бог, если ты вернешься, когда мы будем вместе, я обожгу тебя горячим железом; как только мы с ней поженимся, я буду все время следить за ней.
   - Если ты женишься на мне, тебе нужно будет помочь мне избавиться от нее, - сказала Дженни, по-видимому, столько же для себя, сколько для него.
   Он не произнес ни слова; он просто поднес раскаленную кочергу так близко к ее щеке, что она должна была почувствовать ее жар. Она вскрикнула от страха и отдернула голову. Затем на ее лице появилось вызывающее выражение, алые губы скривились в насмешке; мгновение, - и перед ним на коленях стояла Элис.
   Трудный разговор, необходимость успокоить Элис, привело Кэрролла в состояние, мало способствующее сну. Всю ночь он размышлял о странных обстоятельствах случившегося, утешая себя, как только возможно, надеясь, что отпугнул Дженни навсегда. Он размышлял над библейскими историями об одержимости демонами и задавался вопросом, не мог ли в них какую-либо роль играть гипноз; он размышлял о будущем, пытаясь представить, время от времени, что могло бы случиться, если бы он предпочел Дженни Элис. Он выглядел изможденным, когда Эбби открыла ему дверь на следующее утро, и побледнел еще сильнее, когда старая служанка коротко произнесла:
   - Она снова странная.
   Кэрролл заскрежетал зубами. Он с трудом ответил на приветствия нескольких друзей, собравшихся в гостиной, тотчас же направился к камину, развел в нем огонь и сунул кочергу между прутьями решетки. Пришел священник, вскоре на лестнице послышался шелест платья невесты. Затем, опираясь на руку кузины Гейлорд, в дверях появилась фигура в белом. На лбу Кэрролла выступил холодный пот. Он понял, что это - еще одна отчаянная попытка Дженни выйти за него замуж. Он вспомнил ее последние слова прошлым вечером и понял, что она, должно быть, имела в виду. Он посмотрел ей прямо в глаза, после чего повернулся к решетке. Когда он наклонился, чтобы поднять кочергу, невеста замерла, вся дрожа, ухватившись рукой за дверной косяк, как бы ища поддержки. Джордж, не сводя с нее глаз, взял кочергу и направился к Элис. Что могут подумать о нем собравшиеся, в ту минуту ему было все равно. Он чувствовал, что он победил; по крайней мере, он женился на Элис, а не на Дженни.
   Насколько мог судить Кэрролл, Дженни никогда более не вторгалась в сознание Элис. Поправка здоровья, многочисленные интересы и бдительность ее мужа вернули миссис Кэрролл ее нормальное состояние. У них родилась дочь, но время от времени, с замершим дыханием, отец ловит себя на мысли, что в ее лице и манерах так поразительно много от Дженни.
  

ДОКТОР ПОЛНИЦКИЙ

  
   - Так вы думаете, - сказал доктор Полницкий, с улыбкой, скорее саркастической, - что в самом деле вкусили горечь жизни?
   - Я ничего подобного не утверждаю, - тут же возразил я. - Я не придаю этому слишком большого значения, но, признайтесь, что оказаться переброшенным через голову лошади и налететь на сук, который оставил рваную рану на бедре длиной в шесть дюймов, - в этом мало чего забавного.
   - Совершенно с вами согласен, - ответил он. - В этом действительно мало забавного.
   - В самый разгар охотничьего сезона, - продолжал я, - да еще в доме друга. Кроме того, человеку всегда трудно избавиться от чувства, будто все втайне думают: несчастный случай - целиком его вина, а сам он - записной неудачник. Даже лорд Элдон, добрейший человек, не склонный шутить, может подумать...
   - Глупости, - резко перебил меня доктор. - Лорд Элдон не дурак, и понимает, что в этом нет вашей вины, и вы - не неудачник. Вы воспринимаете все так всерьез только потому, что, очевидно, плохо знаете жизнь.
   Доктор был настолько выдающимся человеком, что на грубость его слов не следовало обращать внимания; семейный врач лорда Элдона заболел, и когда со мной произошел несчастный случай, был приглашен он; он неустанно заботился обо мне, и я к нему искренне привязался. Вскоре мы очень сблизились, а поскольку мой хозяин и его семья были вынуждены срочно отправиться к замужней дочери, по причине ее внезапной болезни, для доктора стало обычным делом проводить со мной вечера, - я выздоравливал очень медленно, - которые в противном случае были бы невыносимо утомительны.
   - Осмелюсь сказать, что большую часть своей жизни провел в тепличных условиях, - в тон ему ответил я, - но провести месяц так, как провел его я, окажется серьезным испытанием для любого.
   Он улыбнулся, потом лицо его посерьезнело.
   - Осмелюсь сказать, вы вправе считать меня занудой, - сказал он, - но я не могу не думать о том, что вижу каждый день. В течение нескольких лет я пытаюсь сделать хоть что-то для бедняков здесь, особенно для рабочих из Фризетона. Если бы вы имели представление о том, что я видел... Но, в конце концов, вы бы не поняли этого, даже если бы я вам рассказал.
   - Я знаю, - ответил я, - что вы посвятили себя бескорыстному служению этим несчастным.
   - Прошу прощения, - сказал он с некоторым напряжением, - но, с вашего разрешения, мы не станем говорить никаких комплиментов.
   - Но, - продолжал я, - лорд Элдон и другие не раз выражали свое удивление тем, что вы, с вашими необычайными талантами и способностями, похоронили себя...
   - Я говорил не о себе, - нетерпеливо перебил он, - а о своих бедных пациентах. Если бы вы знали, как безропотно переносят они свои страдания, это могло бы научить вас кое-чему.
   Некоторое время мы оба молчали. Я взглянул на крепкую фигуру русского, стоявшего у огня, и задался вопросом, каким было его прошлое. Я знал, что он был загадкой для всего округа, в котором жил более полудюжины лет. Очевидно, он был джентльменом, причем, довольно состоятельным. Я обнаружил в нем необыкновенную утонченность, он незаметно создал себе репутацию врача с выдающимися способностями и достижениями. Удивительно, почему он был вынужден жить в изгнании в Англии, почему так упорно сопротивлялся всем попыткам сменить место практики. Он посвятил себя филантропии, отказавшись при этом от какой-либо организованной благотворительности. Его ценили как искусного врача и постоянно приглашали для консультаций. В целом, он произвел на меня впечатление человека, прошлое которого было не безоблачным, и я не мог не задаться вопросом, каким именно оно было.
   - Думаю, вы правы, - отозвался я несколько рассеянно, - но вам никогда не приходило в голову, что очень легко ошибиться, оценивая страдания других исходя из наших собственных представлений, а не из их реальных чувств? Насколько мне известно, предполагается, что люди рождаются с одинаковой способностью испытывать различные чувства, но, на мой взгляд, вряд ли существует что-либо более далекое от истины, чем это представление.
   Доктор Полницкий некоторое время молчал. Сегодня вечером он казался странно встревоженным. Он ходил по комнате, вставал, едва присев, делал суетливые движения, свидетельствовавшие о его внутреннем беспокойстве.
   - Разумеется, вы правы, - наконец, рассеянно произнес он. - Те, кто не имеют представления о чувствах, не могут обладать настоящей восприимчивостью...
   Он резко замолчал и подошел к дивану, на котором расположился я.
   - Мы говорили, - произнес он внезапно, с горечью, поразившей меня, - о настоящих страданиях. Послушайте! Я жил тихо, в чужой стране, долгие годы; но сегодня годовщина, и я не хочу молчать. Если вы желаете меня выслушать, я скажу вам, что имею в виду под страданием; я расскажу вам свою жизнь.
   - Если вам угодно, - ответил я. - Со своей стороны, я попробую понять.
   Казалось, он не слышал моих слов и даже не прислушивался к ним, но, походив взад и вперед по комнате, заговорил с пылкостью человека, которому пришлось долгое время сдерживать себя.
   - Мой отец, - начал он, - был одним из мелкопоместных дворян и жил неподалеку от Москвы. Я был его единственным сыном и, когда он умер, на семнадцатом году моей жизни, беря с него пример, стал таким зрелым, как большинство юношей на полудюжину лет старше меня. Моя мать была слабой, нежной женщиной. Я любил ее, но она мало повлияла на мою жизнь. Она была добра ко мне и много молилась за меня. Она полагала, что ее молитвы услышаны, поскольку я не был распущенным. Возможно, она была права, но я со временем понял, что есть вещи страшнее распущенности.
   Он некоторое время молчал, затем продолжил, опустив голову.
   - Однажды моя маленькая матушка сильно испугалась, - продолжал он со странным смешением горечи и нежности в голосе. - Из-за девушки, дочери управляющего. Ее звали Александрина.
   Его голос, когда он произносил это имя, звучал по-особому. Казалось, он забыл обо мне, и рассказывает свою историю какому-то невидимому слушателю.
   - Шурочка! - Это уменьшительное имя он произнес как-то очень бережно. - Шурочка! Я любил ее; я был без ума от нее; моя кровь кипела, я тосковал, не видя ее, днем и ночью. Это была безумная страсть мальчика, становящегося мужчиной, чистая, несмотря на пылавший во мне огонь. По ночам я стоял у нее под окнами, и испытывал радость, даже если лил дождь или было ужасно холодно. Мне казалось, я готов ради нее на что угодно; вам должно быть знакомо это безумие, несмотря на холодный темперамент вашей расы. Я не мог надеяться, что она станет моей. Она была обручена со своим кузеном; кроме того, сердце моей матери было бы разбито, если бы я женился на крепостной. Я даже не мог сказать ей о своем чувстве. Казалось, мой отец из могилы повторяет мне то, что не раз говорил при жизни: "Не обижай того, кто ниже тебя, не оскверняй девичьей чистоты". Я не пытался скрыть от матушки, что люблю Шурочку, возможно, она узнала об этом от вечно сплетничавших слуг; но сама Шурочка ничего не знала о моих чувствах. Я не был уверен, что смогу молчать, увидев ее. Это было счастье для моей матушки, когда Шурочка вышла замуж и уехала в дом кузена в Москву. Она почувствовала себя в безопасности и относилась ко мне с нежностью и вниманием. "Время, - сказала она, - излечит твое сердце от этого безумия".
   Он некоторое время задумчиво, со странным выражением на лице, смотрел на огонь.
   - Моя добрая матушка! - повторил он. - Она была слишком святой, чтобы понять. Это было безумие, которому невозможно было удалиться из моего сердца! И я уходил на болота, я валялся по земле и рвал зубами траву, потому что мне казалось, это испытание во много раз превосходит тот предел муки, которую способен выдержать человек! Нет, если душа моей доброй матушки видит меня, она знает, что время не излечило меня от безумия!
   Его лицо побледнело, он изо всех старался сдерживаться.
   - Не могу сказать вам, была ли причина в том, что я потерял ее, а затем - свою матушку, умершую вскоре после этого, или же в веяниях времени, волнений, которыми был пропитан воздух, - но я присоединился к людям, стремившимся избавить Россию от политического рабства. Я поехал продолжать учебу в Санкт-Петербурге, и там близко сошелся с теми, кто был охвачен пламенем патриотизма. Мной все больше и больше овладевала их идея. Я никому об этом не рассказывал. Я даже не подозревал, что кто-то хоть в малейшей степени понимает мое душевное состояние, но когда пришло время, и я принял твердое решение принять их сторону, я нашел, что они не только готовы, но и ожидали моего присоединения к ним. Они ощущали мое тайное желание тем шестым чувством, которое появляется и развивается у нас из любви к Родине, а также из настоятельной необходимости доказывать это делом.
   Возможно, мой поступок объяснялся не только патриотизмом. Мотивы наших поступков в этом мире редко объясняются чем-то одним. Это был последний штрих, итог, в котором было много личного. Я созрел для дела, но внезапный порыв ветра сорвал плоды. Из Москвы пришла горькая весть.
   Он снова замолчал, но только на мгновение, а потом вскинул голову и продолжил твердым голосом.
   - Шурочка исчезла. Ходили слухи, что ее увез с собой знатный вельможа, но никто не осмеливался говорить об этом открыто. Мы должны быть очень осторожны на святой Руси, говоря нечто подобное! Муж пытался найти ее, неоднократно обращался в полицию за помощью, но кончилось тем, что его арестовали как политического преступника, - у нас такие вещи вполне обычны. Этот человек, как я впоследствии узнал, был не более заговорщиком, чем вы. Его отправили на рудники в Сибирь только за то, что он жаловался на похищение жены, и, вследствие этого, стал неугоден человеку, стоящему у власти. Мне повезло, что я не наводил справки официально, иначе бы я тоже был сослан.
   Доктор Полницкий бросился в кресло у камина и стал смотреть на угли, словно забыв о моем присутствии, словно вернувшись в те ужасные дни, о которых рассказывал. Я подождал некоторое время, прежде чем заговорить, а затем, не осмеливаясь выразить сочувствие, спросил, готов ли он продолжить свой рассказ. Он посмотрел на меня так, будто очнулся от сна, поднялся, подошел и сел рядом с моим диваном.
   - Прошу меня извинить, - сказал он. - Я был глупцом, начав говорить, но, если уж начал, не имеет смысл останавливаться. Не стану рассказывать о своем опыте патриота, - нигилиста, скажете вы. Я был полон рвения; я был молод и горяч; я полагал, что вся сила моих чувств обращена на мою страну. Теперь же я знаю, что всего лишь был поглощен желанием отомстить неизвестному офицеру. Россия, наша святая Русь, говорил я себе, должна стать мне женой и ребенком. Степняк как-то сказал мне, что Россия - единственная страна в мире, в которой человек не должен подчиняться законам. Вы вряд ли сможете понять это у себя в Англии, где вам не приходит в голову бояться, когда вы ложитесь спать, и ни в чем не виноваты, - что утром можете увидеть себя на дороге в пожизненную ссылку, равносильную погребению заживо. Я мог бы рассказать вам о том, о чем не могу подумать без риска сойти с ума; это - каждодневные события в нашей несчастной стране. Героизму, преданности тех, кто стремится освободить Россию, могут поверить лишь немногие, кто знает, что они - истинны. Они выше человеческих чувств, они проистекают от Бога. Многое, о чем мне известно, совершалось женщинами, чистыми и нежными, ангелами во плоти...
   Он прервался и вытер пот со лба.
   - Прошу прощения, - сказал он тоном, которому постарался придать большую естественность. - Я не стану вам об этом рассказывать. Я молчал об этом много лет, и не могу себя заставить заговорить. Вам достаточно знать, что я видел все это и, насколько возможно, в этом участвовал. Со временем я сделал себе имя как врач в Санкт-Петербурге. Мои семейные связи, хотя у меня не было близких родственников, оказались мне полезны и, в конце концов, я получил хорошее место. Мне посчастливилось привлечь к себе внимание, когда я спас жизнь близкого родственника царя. Я рассматривал это как большой шаг, сделанный ради общего дела. Каждый, даже самый маленький шаг, с помощью которого я приобретал влияние и богатство, приближал меня к положению, наиболее пригодному для исполнения великой цели всей моей жизни. Эта цель настолько затмила личные амбиции, что я совершенно отринул их. Патриот не может быть иным в такой стране, как Россия.
   - Когда казнь... - Он замолчал и повернулся с улыбкой ко мне. - Вы бы сказали: убийство... Когда генерал Каконзов был приговорен к смерти нашей секцией, мне не было отведено никакой роли, но я занимал достаточно высокое положение, чтобы знать все о подготовке. Он обладал информацией, распространение которой необходимо было предотвратить. Он прибыл в Петербург, чтобы доложить ее лично. Он был со мной вполне откровенен, сказав, что не может доверять никому, поскольку рассчитывает получить за эту информацию вознаграждение. Мы были подробно проинформированы о его планах и передвижениях. Мы приняли меры предосторожности, заменив одного из его слуг нашим человеком, как только он начал интересоваться двумя патриотами, заподозренными правительством. У него были неопровержимые доказательства их деятельности, и нельзя было допустить, чтобы они стали достоянием гласности. Если его ликвидировать, наш агент с легкостью завладел бы этими доказательствами, а без них наши друзья были бы в безопасности. Заговор провалился по причине одной из тех случайностей, которые заставляют людей поверить в сверхъестественное. В него стреляли, когда он выходил из поезда на вокзале в Санкт-Петербурге, но в тот самый миг, когда наш человек выстрелил, Каконзов споткнулся. Пуля, которая должна была поразить его в сердце, прошла через легкое, и он выжил.
   Та невозмутимая манера, с какой доктор Полницкий рассказывал об этом инциденте, ужаснула меня. Когда человек, с которым вы встречаетесь ежедневно, которого вы полюбили, говорит об убийстве так, словно это самое обычное дело, - это почти то же самое, что считать его причастным к убийству. Я лежал и слушал доктора, восхищаясь им и ужасаясь, несмотря на то, что он знал, - мои симпатии всегда были на стороне нигилистов. Но сочувствовать их делу и приблизиться к ним настолько, чтобы, так сказать, почувствовать запах крови, были совершенно разные вещи.
   - По странной случайности, - продолжал доктор, - к раненому позвали меня, и хотя состояние его внушало опасения, через несколько дней я убедился, что могу спасти ему жизнь.
   - Но, - перебил его я, - не понимаю, почему вы должны были пытаться спасти ему жизнь, если изначально были одним из тех, кто обрек его на смерть?
   Его взгляд пронзил меня насквозь.
   - Вы забываете, - ответил он, - что я был призван к нему, как врач. Долг врача - спасти жизнь, в то время как долг патриота - отнять ее. Я старался делать все возможное в обоих направлениях. Я ухаживал за ним наилучшим образом, но, как только он поправился бы в надлежащей степени, я своей рукой застрелил бы его, если бы наша организация сочла меня наиболее подходящим для этой цели исполнителем. Или вы считаете, что я должен был воспользоваться его беспомощностью, его доверием, своим врачебным искусством, чтобы лишить его жизни, на сохранение которой должно быть направлено все искусство врача?
   Он ждал от меня ответа, которого у меня не было. Эта ситуация была настолько вне моего опыта, настолько фантастически нереальна, настолько далека от того, что я мог себе представить, что я не мог судить о ней.
   - Видите ли, - продолжал он, наклонившись вперед с сияющими глазами и со все возрастающим волнением, - пациент отдает себя в руки своего врача душой и телом. Предать это доверие, - значит нанести удар в самое сердце священного искусства целительства. Если я, как врач, воспользовался болезнью человека, то я не просто не оправдал оказанное мне доверие, - я пренебрег принципами, на которых зиждется отношение между врачом и пациентом. Разве вы не видите этой огромной проблемы? Что нанести вред Каконзову, значило выйти за пределы человеческих возможностей?
   - Да, - ответил я. - Я понимаю чувства врача, но не знаю, в какой мере чувства патриота могут их перевесить; насколько идея служения своей стране доминирует над всем прочим.
   Доктор Полницкий взглянул на меня так, что я вздрогнул.
   - Это был вопрос, на который я не мог найти ответа, - сказал он, - когда получил от руководства нашей организации приказ не дать Каконзову поправиться.
   Он вскочил со стула и принялся расхаживать по комнате.
   - Как мне надлежало поступить? - говорил он очень быстро; его иностранный акцент усилился, так что мне стало сложнее следить за его словами. - Моя страна истекала кровью. Каждый день на моих глазах совершались самые гнусные злодеяния. Если Каконзов выживет и расскажет, что ему известно, - это означает пытки и смерть людей, единственное преступление которых заключалось в том, что они отказались от собственного благополучия, чтобы спасти своих товарищей от политического рабства. В моей власти было дать Каконзову умереть. Достаточно было проявить небольшую небрежность. Я дал торжественную клятву, исходившую из глубины моего сердца, принести все в жертву делу освобождения моей страны. Никогда прежде я не ставил под сомнение приказы, поступавшие от руководства организации. Я повиновался, следуя слепой вере человека, слишком любящего свое дело, чтобы прислушиваться к собственному мнению. Но теперь... Теперь я обнаружил, что не могу выполнить отданного мне приказа! Я не мог этого сделать. Я боролся с собой день и ночь, и все это время пациент шел на поправку. Он выздоравливал медленно, но - выздоравливал, и я не мог не понимать, что его показания против патриотов, - всего лишь вопрос времени.
   Но однажды, не по моей вине, - а потому, что мои указания не были исполнены, ему стало хуже. Не могу испытать, какое облегчение я испытал, подумав, что этот человек может умереть, и я буду избавлен от ужасной необходимости принимать решение. Я лечил его, но он умер бы не по моей вине. Я отдал распоряжения и ушел, пообещав вернуться через несколько часов. Когда я вышел из гостиной и шел по коридору, кто-то быстро подошел ко мне сзади и положил руку мне на плечо. Я подумал, что это, наверное, сиделка, последовавшая за мной, чтобы о чем-то спросить. Я обернулся, и оказался лицом к лицу с Шурочкой! О Господи! Это было похоже на безумный фарс или дурной сон!
   Невозможно, чтобы доктор Полницкий не понимал, какое влияние оказывает на меня его история; вряд ли можно сомневаться, что его отзывчивая славянская натура была в больше или меньшей степени тронута моим волнением. Однако, он, казалось, не ощущает моего присутствия. Его лицо побледнело от испытываемого страдания, он говорил с яростью того, кто пытается избавиться от нестерпимой боли, изливая ее словами.
   - Я сразу же понял, - продолжал он, - что означает ее присутствие, и сказал себе: "Я убью его!" Я всегда надеялся, что, вступив в схватку с царской тиранией, я смогу попутно добраться до человека, ставшего ее несчастьем; но я не хотел акцентировать на этом внимание, поскольку не мог допустить, чтобы мои личные чувства вмешивались в служение моей стране. Это служение было священно. И вот случилось то, чего я боялся. Шурочка изменилась; я увидел на ее лице следы страданий, она выглядела так, как не могла выглядеть женщина ее положения. Она была одета как леди. Сначала она меня не узнала. Она заговорила со мной как с незнакомым человеком, умоляя спасти Каконзова. В волнении, она схватила меня за руки, и только тогда - узнала. И... О Господи, что же это за странные существа, женщины! Она воскликнула, что я любил ее когда-то, и что в память о том времени должен помочь ей. Вы только подумайте! Она швырнула мне в лицо мое разбитое сердце, умоляя, чтобы я спас негодяя, которого она любила!
   - Это была Александрина, моя прежняя Шурочка; она цеплялась за меня, словно восстала из могилы, куда должен был свести ее стыд, а я любил ее, тогда и - всегда. Я едва сдерживался. Наконец, когда мне удалось заговорить, я спросил ее, достаточно глупо, был ли он добр к ней, и она сжалась так, словно я ударил ее кнутом. Она воскликнула, что это - не важно, что она любит его, что я должен его спасти, потому что она не может без него жить. Я не мог этого вынести. Я вырвался из ее рук и побежал прочь, скорее безумный, чем в здравом уме; у меня в ушах звенел ее голос, полный муки и отчаяния.
   Его лицо исказилось от испытываемой им страшной боли, и я почувствовал, что не могу на него смотреть. Я закрыл глаза и попытался отвернуться, но случайно уронил книгу. Он очнулся, услышав шум падения. Машинально поднял книгу, и это действие, казалось, помогло ему взять себя в руки.
   - Можете себе представить, - снова начал он, - какой ад творился внутри меня. Я мог бы разорвать его на куски, и все же... И все же, я сказал себе, что выполнить приказ руководства общества и позволить Каконзову умереть, - будет убийством, совершенным из чувства личной мести. Но этот вопрос продолжал мучить меня. Днем я спросил слугу о женщине, разговаривавшей со мной. Он пожал плечами и ответил, что она - всего лишь крестьянка, от которой генерал устал; она не желает покинуть его, хотя он ее бил. Он бил ее!
   У меня на глазах выступили слезы, но глаза доктора Полницкого были сухими. Он сжал сильные руки, словно старался что-то раздавить. Затем встряхнул головой, будто просыпаясь, и сделал слабую попытку улыбнуться.
   - Ба! - воскликнул он, пожимая плечами. - Никогда в жизни я не говорил так, но прошло столько лет с тех пор, как я вообще говорил, и вот - потерял над собой контроль. Прошу прощения.
   Он пересек комнату, сел у камина и принялся набивать трубку.
   - Но, доктор, - горячо сказал я, - несмотря на то, что я не вправе злоупотреблять вашим доверием, - вы не можете на этом остановиться.
   Он посмотрел на меня так, словно не хотел продолжать. Затем лицо его потемнело.
   - Чем должна была закончиться эта история? - спросил он. - Любой конец был плох. Должен ли я был отомстить ценой профессиональной чести? Должен ли был поддаться своим чувствам? Я говорил себе, что со временем она может полюбить меня, если этот человек исчезнет из ее жизни. Доброта способна повлиять на многих женщин. Но мог ли я сделать такой выбор?
   - Нет, - медленно ответил я. - Вы не могли его сделать.
   - В таком случае, мог ли я вернуть его к жизни, чтобы он продолжал избивать бедную женщину, а потом просто выбросить ее на улицу?
   Я не ответил.
   - Мог ли я позволить ему жить, чтобы он уничтожил патриотов, клятву верности которым я принес? Думаете, я смог бы когда-нибудь заснуть, если бы их постигла судьба, которую он им уготовил? Мог ли я убить его в постели, - я, врач, которому он доверял? Мог ли я это сделать?
   - О Господи, - воскликнул я. - Что же вы сделали?
   Он посмотрел на меня взглядом, словно стараясь прочитать мои самые затаенные мысли.
   - Патриотов пощадили, - ответил он. - Это был мой гонорар за спасение жизни генерала Каконзова. А год спустя я был сослан сам, за то, что попросил об этой услуге.
   - А... А что стало с ней? - спросил я.
   - Она, слава Богу, умерла.
   Минуту или две мы молчали. Потом я молча протянул ему руку. У меня не было слов.
  

В ЗАЛЕ ВИРДЖИНИИ

  
   "Бездетная", - произнесла она в глубине своего сердца, входя в здание, бывшее когда-то президентским особняком Джефферсона Дэвиса, а сейчас являлось музеем Конфедерации. Почему мысль о разлуке с дочерью промелькнула у нее, когда она пришла почтить память своего давно умершего мужа, миссис Десборо сказать не могла, но охватившая ее печаль была так велика, что она едва ли стала бы задаваться вопросом, воспользовалось ли это горькое воспоминание моментом ее слабости, чтобы напомнить о себе. Она крепко сжала губы и попыталась отодвинуть эту мысль на задний план. Она не думала о дочери, которая была потеряна для нее; не думала здесь и сейчас, поскольку с любовью и чувством ужасной утраты пришла к герою, чью фамилию носила.
   Она направилась в зал Вирджинии, быстро, но любезно, поклонилась музейному сторожу и, распахнув дверь печального для нее места, вошла, подумав, как это хорошо, что она здесь одна. Сильный апрельский дождь, заливавший Ричмонд снаружи, удержал посетителей дома, и здание было почти пустынным. Во время своих ежегодных посещений этого места, паломничеств, которые она совершала сюда, как к святилищу, она редко оказывалась здесь одна; сейчас, вздохнув с облегчением, она почувствовала, как велика была утешающая сила этого одиночества. Для ее чувствительной натуры было трудно стоять перед памятниками ушедшим, и при этом сознавать, что посторонние любопытствующие глаза, пусть даже и сочувствующие, могли читать по ее лицу то, что творилось у нее в душе. Ей всегда казалось, что она не может сохранить должное спокойствие и не соответствует священной для нее памяти; сегодня же она со вздохом облегчения откинула тяжелую вдовью вуаль свободным, гордым движением, присущим всем женщинам ее времени и расы, - женщинам, воспитанным на Юге до войны. Она казалась старухой, хотя ей было всего лишь немного за шестьдесят, ибо боль старит сильнее времени. Снова и снова она чувствовала, как в глазах ее, подобно живому огню, горят слезы; то, что она могла позволить себе дать выход своему горю, казалось почти радостью. Она чувствовала, как при одной мысли об этом у нее по щекам бегут слезы. Жизнь не оставила ей большего благословения, чем возможность беспрепятственно оросить слезами памятники дорогим для нее ушедшим.
   В этот момент из-за одной из витрин вышел мужчина, так близко, что она могла бы коснуться его рукой. Она инстинктивно попыталась достать платок, но сделала неловкое движение и уронила сумочку. Та упала к ногам джентльмена, тотчас же наклонившегося, чтобы поднять ее. Когда он протягивал ее ей, она заставила себя улыбнуться.
   - Благодарю вас, - сказала она. - Я... я была такая неловкая.
   - Вовсе нет, - ответил он. - Эти сумочки так легко уронить.
   Этот тон поразил ее, точно удар. К разочарованию, что она не одна в этом торжественном месте, добавился горький факт, что незваный помощник был не с Юга. Порыв горечи, крови и огня старых времен захлестнул ее, словно волна. Зал, как обычно, перенес ее в прошлое, спустя почти два десятка лет она впервые позволила своим чувствам вырваться наружу.
   - Вы - северянин! - воскликнула она почти с ненавистью.
   Слова были вполне обычными, но в тоне, - и она это чувствовала, - прорвалась столько лет сдерживаемая горечь. Она ощутила, как краснеют ее щеки, еще до того, как осознала смысл произнесенного. Незнакомец, однако, остался спокойным. Он улыбнулся, затем снова посерьезнел.
   - Да. Разве северянин не может посетить музей? Полагаю, сюда приходят все, кто приезжает в Ричмонд.
   Она была ужасно раздражена; ее щеки пылали так, словно она была девочкой. Показаться невежливой было унизительно, но предстать таковой перед северянином, - это было просто невыносимо.
   - Прошу прощения, - она заставила себя произнести эти слова. - Войти в эту дверь, значит, - сделать шаг в прошлое; я позволила себе говорить, как могла бы, когда...
   - Когда янки в доме президента Дэвиса потребовали бы объяснения, - закончил за нее незнакомец фразу, которую она не знала, как завершить.
   Даже пребывая в растерянности, она оценила вежливость, позволившую ей избавиться от смущения и замешательства неоконченного замечания, и придавшую ответу необходимую логическую завершенность. Очевидно, он был светским человеком. Ее инстинкт, не позволявший ей оказаться ступенькой ниже его в вопросах вежливости, заставил ее снова заговорить.
   - Я допустила грубость, - сухо произнесла она. - Я прихожу сюда в этот день каждый год, и позволила себе забыться.
   - В таком случае, я, наверное, кажусь вам вдвойне назойливым, - серьезно ответил он.
   Он определенно был джентльменом. Хорошо одет; по его виду можно было предположить, что он не стеснен в средствах. На одной его руке не было перчатки, и она отметила, насколько та тонкая, белая и ухоженная. Север теперь богат, невольно подумала она, в то время как многие потомки старых семейств Юга вынуждены зарабатывать себе на хлеб недостойными занятиями. Их руки не могли быть такими, как у незнакомца. Его привлекательность, процветающий вид, были оскорбительны для нее, потому что подчеркивали жалкую нищету многих ее родственников, чьи предки прежде никогда не знали, что такое нужда.
   - Музей открыт для всех, - холодно ответила она.
   Она ожидала, что он поклонится и оставит ее. Но он не только задержался; она, казалось, увидела на его лице выражение жалости. Однако прежде, чем она успела возненавидеть эту жалость, она встретила его взгляд, и этот взгляд был сочувствующим.
   - Простите, что говорю с вами, но я тоже пришел сюда, потому что сегодня годовщина.
   - Годовщина? - эхом отозвалась она. - Какую годовщину может отмечать северянин?
   - Не свою. Моего сына. Его мать родом из Вирджинии.
   Она была настолько взволнована, что почти с одобрением заметила, - он сказал о матери своего сына в настоящем времени. Она ощутила волнение. Она не могла остаться равнодушной, услышав о браке южанки. Она снова почувствовала приступ гнева, направленный против этого преуспевающего сына Севера, который увез дочь женщины из Вирджинии. Жестокая боль неудовлетворенного материнства, мучившая ее при воспоминании о собственном ребенке, ребенке, которого она сама бросила из-за ее замужества, была так сильна, что она не могла произнести ни слова. Она не могла задать вопрос, родившийся в ее сердце, и почувствовала, что почти приказала взглядом незнакомцу продолжать.
   - Мы живем на Севере, - объяснил тот, - но она давно обещала мальчику, что, когда ему исполнится восемь лет, он увидит реликвии своего деда из Вирджинии. К несчастью, когда настало время, она была не совсем здорова, чтобы поехать с ним; но, поскольку ей очень хотелось, чтобы в этот знаменательный день он оказался здесь, я привез его сюда.
   Южанка почувствовала, как забилось ее сердце, и ей показалось, когда она снова заговорила, обычным тоном, что это говорит кто-то другой.
   - Надеюсь, ее болезнь не серьезна.
   - Если бы это было так, меня бы здесь не было, - ответил он.
   Она собралась с силами, казалось, покидавшими ее, и заставила себя окинуть взглядом зал. Она не могла сказать, чего ожидала, надеялась или боялась увидеть.
   - Но ваш сын?.. - спросила она.
   Лицо мужчины слегка изменилось.
   - Мой отец, - ответил он, - был офицером армии Союза. Я хотел сначала сам увидеть этот зал, и подготовиться к вопросам о Десборо. Нелегко отвечать на вопросы умного мальчика, два деда которого погибли в одном сражении, сражаясь за разные лагеря.
   Это имя поразило ее как громом. Она прислонилась к углу ближайшей витрины и уставилась на мундир генерала Ли за стеклом, в котором, подобно призраку, отражалось ее собственное лицо. Ее мужа звали Десборо, сегодня была годовщина его смерти; она почувствовала, будто мертвые восстали, чтобы противостоять ей, и почувствовала в крови какое-то волнение. Но не могла поверить, что перед ней стоит ее зять и смотрит на нее прямым, открытым взглядом; она сказала себе, что это просто совпадение, что каждый день - годовщина смерти одного из героев Вирджинии, и что стоящий перед ней просто не может быть мужем ее дочери.
   - Вы уже решили, что скажете сыну? - услышала он свой голос, странный и далекий, нарушивший волнующую тишину комнаты.
   Незнакомец взглянул на нее так, как если бы был поражен ноткой вызова в ее тоне. Глядя на нее, он, казалось, старался понять, чем вызвана ее резкость.
   - Я ничего не могу сделать, - ответил он, - кроме как сказать ему то, что говорил всегда, - правду, как я ее вижу.
   - И правда, которую вы собираетесь сказать ему здесь - здесь, перед священными реликвиями погибших, священной памятью нашего проигранного дела...
   Она замолчала, поскольку ее голос вот-вот был готов сорваться.
   - Ему всегда говорили, что южане сражались за то, во что верили, и что нет ничего почетнее, чем отдать жизнь за то, во что ты веришь.
   Она внезапно, сама не зная, почему, твердо решила, что разговаривает со своим зятем, хотя основаниями для ее суждения были те, которые она только что отвергла. Это промелькнуло у нее в голове, как нечто само собой разумеющееся. Ее дочь знала, что в этот день ее всегда можно найти здесь, и намеревалась встретиться с ней и привести с собой внука, названного именем дедушки. Вопрос был в том, знает ли об этом ее муж. Что-то в его поведении, умиротворяющее, вне всякого сомнения, выходящее за рамки обычной вежливости по отношению к незнакомке, заставляло ее верить и не верить. Ее не оставило равнодушным стремление к примирению, но она снова и снова сопротивлялась своему желанию, и менее всего могла выносить мысль об обмане. Возможность того, что ее зять притворяется, будто ничего не знает, чтобы завоевать ее симпатии, разозлила ее.
   - Вы знаете, кто я? - резко спросила она.
   - Прошу прощения, - ответил он, явно удивленный, - но я никогда прежде не был в Ричмонде. Возможно, вас здесь хорошо знают, или вы - жена какого-нибудь известного на Юге человека, но я здесь чужак, и вас не знаю.
   - И все же, кажется, вам захотелось объясниться со мной. Почему?
   - Не знаю, - начал он нерешительно, глядя на нее своими серыми глазами. Затем слегка покраснел и с чувством произнес: - Да, я понимаю. Вы пришли как раз в тот момент, когда я собрался уходить, потому что не мог вынести вашей печали; звучит нелепо, но она поразила меня в самое сердце.
   - Не понимаю, - ответила она дрогнувшим голосом. - Полагаю, у вас на Севере тоже есть подобные музеи.
   - Но только здесь я ощутил, что к горю утраты прибавилась горечь поражения. Я понял, что ни один южанин не может прийти сюда, не почувствовав, что все, испытанное ими, было напрасно; меня охватила жалость, поэтому, когда я заговорил с вами, вы были для меня своего рода олицетворением Юга - женщин Юга, прошу прощения.
   Она глубоко вздохнула и гордо вскинула голову.
   - Не в войне, - быстро добавил он, сопроводив свои слова жестом, которым, казалось, отметал ее гордость, показавшим ей, что он хорошо понял овладевшие ею при его признании чувства. - Я - всей душой северянин, и верю в то, что Север был прав. Я верю в дело, за которое умер мой отец. Просто сейчас я вижу, что если бы он жил на Юге, тот же самый дух привел бы его в армию Конфедератов.
   - Но за что вы извиняетесь, если Север, по вашему мнению, был прав?
   - За себя, за свое непонимание, за то, что все эти годы просто жил с женой, оставшейся верной Югу в своем сердце, но слишком любящей меня, чтобы поговорить. Мы, на Севере, простили, и думали, что Юг тоже должен забыть. Но сегодня я осознал, как легко прощать победителям, и как тяжело забывать побежденным.
   - Вы даже сейчас не понимаете, - сказала она, понизив голос. - Побежденные могут прощать; но побежденные не могут забыть.
   В зале было очень тихо; затем, словно отвечая каким-то своим мыслям, она произнесла, почти удивленно:
   - И вы, северянин, это почувствовали!
   Он покачал головой и слегка улыбнулся.
   - Возможно, я прошу слишком многого, - ответил он, - но мне бы хотелось, чтобы вы, женщины Юга, поняли, что северяне - тоже люди.
   - Да, да; но чувствовать наши страдания, видеть...
   - Теперь я понимаю, что всегда видел это в глазах своей жены, - ни с чем несравнимое чувство людей, побежденных в борьбе за то, что они считали верным; но она никогда не заговаривала об этом.
   - В сердце каждой женщины-южанки, - торжественно произнесла она, теперь уже без горечи, - боль нашего проигранного дела. Мы смирились с поражением, Бог видит, с какой болью; но никакая из нас не может забыть кровь, пролитую напрасно, смерть людей, которых мы любили, их унижение, и то, что борьба за великое дело свободы, увы, проиграна!
   Никогда, за прошедшие годы, она не разговаривала со своими друзьями так, как разговаривала сейчас с незнакомцем, с северянином. Осознание этого вернуло ее к мысли о том, что он был мужем ее дочери.
   - У вашей жены нет родственников на Юге, которые могли бы объяснить вам, что мы, местные женщины, должны чувствовать? - спросила она.
   Его лицо стало холодным.
   - Я никогда не видел ее родственников-южан.
   - Простите любопытство старухи, - продолжала она, пристально глядя на него. - Могу ли я спросить, почему?
   - Мать моей жены знать не хотела янки, за которого вышла замуж ее дочь.
   - А вы - ее?
   - Я никого не хотел принуждать к знакомству; не хотел, чтобы меня знали, - резко ответил он. - Я не делал ничего плохого, и не хотел просить прощения за то, что я - северянин.
   Она знала, что в глубине души, уже принимает этого сильного, прекрасного человека, пусть и чуждого всем традициям ее жизни, но не была недовольна его гордостью.
   - А вы когда-нибудь задумывались над тем, что должна чувствовать ее мать - потеряв свою дочь?
   - Но разве у нее была необходимость отказываться от нее? Браки между Севером и Югом достаточно распространены, и только редкие из них стали причиной разрыва.
   Она была совершенно уверена в том, что он не знает, ни с кем разговаривает, ни в чем заключается истинная причина ее разлуки с дочерью. Она испытывала какое-то животное внутреннее ликование, что вот, наконец, настал момент, когда она могла оправдаться; когда она могла рассказать всю ужасную историю, отравлявшую кровь, текущую в ее венах. Она гордо вскинула голову и взглянула ему прямо в глаза.
   - Если у вас хватит терпения меня выслушать, - сказала она, чувствуя, как горят ее щеки, - и если вы простите меня за мое личное отношение, я расскажу вам, что случилось со мной. Мой муж был полковником армии конфедератов. Мы поженились, когда мне было семнадцать, во время короткого отпуска, который он получил после ранения в сражении за Уилдернесс. Я видела его за четыре года войны, до того, как он погиб при Файв Форксе, менее дюжины раз, и всегда мельком, - краткие обрывки исполненного страданиями счастья. Моя дочь, мой единственный ребенок, родилась после смерти отца. Мы остались без средств. Отец и муж не желали вкладывать деньги вне Юга. Они считали это предательством, и вкладывались в ценные бумаги Конфедерации даже после того, как стало очевидным: они ничего не получат назад. Они были истинными патриотами, и не могли поступить иначе, когда страна находилась в смертельной опасности.
   Она замолчала; он также молчал; тяжело дыша, с пересохшим горлом, она продолжала.
   - При Файв Форкс мой муж погиб в рукопашной схватке с офицером-северянином. Он сразил своего врага, но и сам получил смертельное ранение. Я молю Бога, чтобы он не знал о поражении. Он через многое прошел, и, надеюсь, заслужил это. Возможно, по ту сторону смерти он обрел утешение. Может быть, Господь послал его нашим бедным мужчинам, взамен за проигранную битву за свободу.
   Она прижала руку к груди и взглянула на своего собеседника. Она увидела сострадание в его взгляде, но ни на мгновение не забыла, что разговаривает с северянином.
   - Но это не битва за свободу для вас, - сказала она. - Я забылась. Я слишком долго молчала. Я просто не могла об этом заговорить, но сегодня, сегодня должна выговориться, а вы - простить меня за это.
   Он опустил глаза и тихо произнес:
   - Думаю, я понимаю. Вам не нужно извиняться.
   - После войны, - поспешно и резко продолжила она, - я жила для своей дочери. Я жила ею и для нее. Она была похожа на своего отца.
   Она задохнулась, но огромным усилием взяла себя в руки.
   - Когда она стала женщиной - она по-прежнему осталась ребенком для меня; она уехала на Север и там влюбилась. Она написала мне, что выходит замуж за северянина, и назвала его имя... это был сын человека, убившего ее отца.
   - Это невозможно! - воскликнул незнакомец. - Вы ошиблись. Такое случается только в плохих романах...
   Она подняла руку, призывая его замолчать.
   - Это был не плохой роман, это была трагедия... Трагедия, случившаяся со мной, - сказала она. - Я не буду вдаваться в подробности. Она вышла за него замуж, и с тех пор я ее больше не видела.
   - Он узнал?..
   - Нет. Это был мой свадебный порядок дочери, сохранить все в тайне. Это все, на что у меня хватило сил. Вы, конечно, думаете, я была плохой матерью, но...
   Когда он поднял глаза, она заметила в них слезы.
   - Вчера я так и сказал бы, но сегодня...
   - Но сегодня? - повторила она, видя, что он замолчал.
   - Сегодня, - ответил он, оглядывая зал, - сегодня я, по крайней мере, способен понять и не удивляться.
   Она посмотрела на него, пытаясь прочитать то, что творилось у него в глубине сердца. Затем слегка коснулась его руки кончиками пальцев в черной перчатке.
   - Идемте, - сказала она.
   Она провела его через зал и остановилась возле витрины, под табличкой с выцветшей надписью, в которой лежали полковничий пояс и пистолеты.
   - Они принадлежали моему мужу.
   - Эти! - воскликнул он. - Вы - мать Луизы? Это невозможно!
   - Это невероятно, но это - правда. И есть еще кое-что...
   - Что-то еще? - повторил он. - Что... Вы имеете в виду... Что мой отец и ваш муж... Это не может быть правдой!
   - Это правда! - ответила она. - В тот момент, когда это случилось, они были окружены нашими и вашими солдатами. И мне известны все подробности этой схватки, каждое ее мгновение. Один из видевших ее учился в Вест-Пойнте с обоими, он знал их, и все рассказал мне. Увидев, он попытался встать между ними, но не успел. Ваша жена вышла за вас замуж, зная, что вы - сын человека, убившего ее отца.
   Северянин провел ладонью по лбу, словно пытаясь избавиться от охватившего его смятения. Веки глаз были опущены, она увидела выступившую из-под них влагу.
   - Бедная Луиза! - пробормотал он. - Как она, должно быть, страдала из-за этой тайны. Бедная Луиза!
   - Вы пришли сюда, - продолжала миссис Десборо, чувствуя, что ей не хватает воздуха после произнесенных им слов, но твердо решив не поддаваться порыву собственного сердца, - и даже вы тронуты этими священными реликвиями. Но что они значат для вас?
   Она наполовину сознательно, наполовину инстинктивно обратилась к реликвиям за помощью, чтобы они не дали ей уступить и помириться с сыном человека, убившего ее мужа, ее героя, ее любовь.
   - Они волнуют меня, - мягко ответил ее зять. - Они так глубоко волнуют меня, что это кажется неправильным. Признаюсь, до того, как вы вошли, я подумал, что если бы был южанином, воспитанным в традициях Юга, ощущающим горькое чувство поражения, они озлобляли бы меня, доводили до безумия; несмотря ни на что, я навсегда остался бы верен Югу. Война закончилась. Юг понят. Он удостоен чести за невероятную храбрость, с которой отстаивал свои убеждения. Но к чему продлевать боль? Зачем относиться к этим реликвиям так, чтобы подпитывать неверное убеждение, будто Союз - это только наша страна, а не принадлежащая на равных Северу и Югу?
   - Потому что этого требуют погибшие, - быстро ответила она. - Потому что этого требует справедливость: чтобы мы помнили, какие они были доблестные и храбрые, какие благородные и верные своим убеждениям.
   Он покачал головой и вздохнул. Она видела слезы в его глазах и не пыталась скрыть свои.
   - Неужели вы забыли, - страстно произнесла она, - что дед вашего сына, - отец вашей жены, - был одним из достойнейших людей? Вы хотите, чтобы его вспоминали только как мятежника, потерпевшего поражение? Говорю вам, если бы мы не собрали эти реликвии, орошенные и пропитанные кровью наших павших, разве Небо не обрушилось бы на нас? На Севере вы называете этих людей мятежниками; но на Юге нет ни единой лужайки, на которой бы трава не шелестела над их могилам, и ветер не шептал бы, называя их героями и патриотами! И пусть этого не достаточно, - она обвела рукой зал, - но этот мемориал, - самый лучший, какой мы только могли воздвигнуть в их честь.
   Он сделал шаг вперед и протянул к ней руки. Она не пошевелилась, и он опустил их. Немного поколебался, затем отступил.
   - Наверное, все так и есть, как вы говорите, - печально произнес он. - Даже если бы я в чем-то обвинял вас, женщину Юга, то не смог бы сказать этого здесь. Но вы забываете, - добавил он, понизив голос, - что женщины Севера тоже страдали. Я рос посреди горя, оборвавшего жизнь моей матери, убившего ее. Вы считаете, что я мог бы обвинить ни в чем не повинного отца Луизы? Впрочем, мне не хочется говорить о себе, поскольку я знаю, кто вы. Я не стану вам больше мешать; но мой маленький сын, носящий имя вашего мужа, с глазами его матери, разве он в чем-то повинен перед вами? Я не поведу его сюда сам, но я могу попросить кого-нибудь привести его сегодня сюда, повидаться с вами, чтобы, вернувшись, сказать Луизе, что вы поцеловали его и дали ему свое благословение. Горе отняло у него другую бабушку.
   Ей показалось, что она не сможет больше вынести ни одного произнесенного им слова. Она вся дрожала; она подняла руки, жестом умоляя его замолчать. Материнская любовь к Луизе, терзания ее одинокого сердца при одной мысли о никогда не виденном ею прежде внуке, с кровью мужа, текущей в его венах, горе прожитых лет и верность старым идеалам, терзали и рвали ее на части, подобно стае волков. Она огляделась так, словно искала возможности убежать, вырваться из ситуации, оказавшейся такой страшной. А потом увидела, что ее зять смотрит на нее с бесконечной жалостью и печалью.
   - В таком случае, - сказал он, - мне остается только попрощаться.
   Но она рванулась вперед, словно высвобождаясь из цепей, бросилась ему на грудь, и неизмеримо долгое, горькое прошлое хлынуло из нее потоком горячих слез.
   - О, сын мой! Мой сын! - рыдая, воскликнула она.
  
 Ваша оценка:
Связаться с программистом сайта.

Новые книги авторов СИ, вышедшие из печати:
О.Болдырева "Крадуш. Чужие души" М.Николаев "Вторжение на Землю"

Как попасть в этoт список

Кожевенное мастерство | Сайт "Художники" | Доска об'явлений "Книги"