Бенсон Э. : другие произведения.

Истории о призраках

Самиздат: [Регистрация] [Найти] [Рейтинги] [Обсуждения] [Новинки] [Обзоры] [Помощь|Техвопросы]
Ссылки:
 Ваша оценка:
  • Аннотация:
    Из старых запасов. Сборник одного из самых известных авторов в жанре "рассказ с привидением". Всех любителей данного жанра (равно как и всех читателей) С НОВЫМ ГОДОМ!!!

SPOOK STORIES

By

E " F
BENSON

ИСТОРИИ О ПРИЗРАКАХ

Э.Ф. БЕНСОНА

HUTCHINSON & CO. (Publishers), LTD.
34-36 Paternoster Row, London, E.C.4

PRINTED IN GREAT BRITAIN

  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  

СОДЕРЖАНИЕ

  
  
   I. ПРИМИРЕНИЕ
   II. ЛИЦО
   III. ШПИНАТ
   IV. БЕЙГНЕЛЛ ТЕРРАС
   V. ИСТОРИЯ ПУСТОГО ДОМА
   VI. ВИНОГРАДНИК НАВУФЕЯ
   VII. ИСКУПЛЕНИЕ
   VIII. ДОМ, МИЛЫЙ ДОМ
   IX. НЕ СЛЫШНО ПЕНИЯ ПТИЦ
   X. КОРНЕР ХАУС
   XI. КОРСТОФАЙН
   XII. ХРАМ
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  

ПРИМИРЕНИЕ

   Гарт Плейс расположен в низине между холмами, которые окружили небольшую долину с севера, востока и запада, оставив ей небольшое пространство. К югу долина расширяется, а окружающие ее холмы переходят в широкую равнинную полосу местности, некогда отвоеванной у моря, а ныне пересечена во всех направлениях дренажными канавами и образует тучные пастбища, которые используются местными фермерами. Густые буковые и дубовые леса, простирающиеся по склонам от подножия холмов до верхней части гребня, служат ему надежной защитой, и он как будто дремлет в мягком климате, созданном их сенью, когда весной лишенные растительности возвышенности обдувает восточный ветер, а зимой - северный; сидя в своем саду в солнечный декабрьский день, можно слышать, рев бури в верхушках голых стволов на вершинах склонов, и увидеть стремительно несущиеся высоко в небе облака, но при этом совершенно не чувствовать дыхания ветра, разрывающего их в клочья и уносящего эти клочья к морю. На полянах в этих лесах уже вовсю цветут анемоны и первоцветы, за месяц до того, как в перелесках нагорья набухнут первые почки, а в осеннее время его сад еще долгое время расцвечен ярко-красными цветами, уже после того как в деревне, которая ютится на вершине холма к западу, сады опустошены морозами. Спокойствие нарушается лишь тогда, когда дует южный ветер, пропитанный морской солью и доносящий сюда шум прибоя.
   Сам дом датируется началом семнадцатого века и каким-то чудом избежал разрушительной руки реставратора. Низкое трехэтажное здание построено из местного серого камня, крыша представляет собой тонкие плиты того же материала, среди которого густо пустили корни сорняки, окна широкие, секционные, с вертикальными брусьями посередине. Его дубовые полы не скрипят, его лестницы прочные и широкие, панели, которыми он обшит, крепостью подобны каменным стенам. Он весь пропитан слабым запахом древесного дыма от поленьев, сожженных за века в его открытых каминах, и - ни с чем не сравнимой тишиной. Человек, проведший ночь без сна в какой-нибудь из его комнат, не услышит ни треска рассыхающегося дерева, ни оконного дребезжания, и ни единый звук не достигнет его слуха снаружи, кроме, разве, крика неясыти или в июне трели соловья. Задняя часть сада была разбита на территории, отвоеванной в древности у холма, перед домом склон был устроен таким образом, что образовал пару террас. Ниже родник питает небольшой ручей, чьи заболоченные берега поросли камышом; пробившись сквозь заросли, он петляет мимо огорода и впадает в медленную речку, которая, неспешно миновав пару миль и илистые отложения устья, встречается с открытыми просторами Ла-Манша. Вдоль дальнего берега ручья вьется тропинка, соединяющая деревушку Гарт, расположенную на вершине холма, с главной дорогой, идущей по равнине. Чуть ниже дома небольшой каменный мост с воротами перекинут над ручьем и дает возможность попасть на эту тропинку.
   Я впервые увидел этот дом, еще будучи студентом Кембриджа, с тех пор вот уже много лет я в нем постоянный гость. Хью Верралл, единственный сын овдовевшего владельца дома и мой друг, предложил мне провести здесь вместе весь август. Он сказал, что его отец, по медицинским показаниям, шесть недель должен будет провести за границей, на курорте. Мой, насколько он понимал, был занят в Лондоне, а потому его план относительно августа был весьма привлекательным; иначе ему пришлось бы томиться в меланхоличном одиночестве в своем доме, а мне - страдать от жары в городе. Так что если я не против, то должен буду получить разрешение у своего отца, поскольку он такое разрешение у своего отца уже получил. В доказательство он показал мне письмо мистера Верралла, в котором тот совершенно определенно изложил свои взгляды относительно времяпрепровождения своего сына.
   "Тебе совершенно незачем весь август болтаться в Мариенбаде, - писал он, - кроме неприятностей и пустой траты денег, выделенных на год, это ничего не сулит. Кроме того, пора подумать об учебе; твой наставник сообщил мне, что весь последний семестр ты не проявлял должного усердия, так что лучше начинать прямо сейчас. Отправляйся в Гарт, вместе с каким-нибудь приятным в общении бездельником, вроде тебя самого, и тогда вам не останется ничего другого, как заняться подготовкой к учебе, потому что больше там заняться совершенно нечем! Кроме того, пребывание в Гарте никогда никого не подвигало на труд".
   - Все в порядке, приятный в общении бездельник найден, - сказал я, абсолютно уверенный в том, что мой отец будет против моего присутствия в Лондоне.
   - Заметь: именно приятный в общении, - подчеркнул Хью. - Ты едешь со мной, прекрасно. Ты сам увидишь, что мой отец подразумевал, когда написал об отсутствии у кого-либо в Гарте желания трудиться. Гарт есть Гарт.
   Мы обосновались там в конце следующей недели, и ни разу, при виде достопримечательностей различных прекрасных уголков мира, которые мне довелось с тех пор посетить, меня не охватывало такое волшебное, магическое обаяние, от которого перехватило дыхание, когда вечером жаркого августовского дня я впервые увидел Гарт. Последнюю милю шла через лес, поднимавшийся по склону; когда моя коляска миновала деревья, я увидел, в чистых сумерках, в последних лучах пылающего заката, длинный серый фасад, с окружающими его зелеными лужайками, от которых веяло каким-то извечным, домашним спокойствием. Увиденное показалось мне воплощением самого духа Англии: линия моря на юге, и темнеющие окрест вековечные леса. Подобно окружавшим его деревьям и газонам, дом, казалось, рос из самой земли, и питался ее соками. И если Венеция происходила из моря, а Египет - из таинственного Нила, то Гарт, бесспорно - из лесов Англии.
   До обеда еще оставалось время, мы вышли пройтись и Хью поведал мне историю этого места. Его предки владели домом со времен королевы Анны.
   - Но мы чужаки, - сказал он, - причем не пользующиеся особой любовью. Мои предки были арендаторами фермы, расположенной на вершине холма, а домом владели Гарты. Один из них построил этот дом во времена царствования Елизаветы.
   - Следовательно, здесь должен обитать призрак, - сказал я. - Иначе картина будет незавершенной. И не надо убеждать меня в том, что никто из Гартов не посещает этот дом.
   - Все, что угодно, - сказал он, - но вот что касается призрака, тут я бессилен. Ты сильно опоздал... Поговаривали, что лет сто назад здесь действительно появлялся призрак одного из Гартов.
   - А потом? - спросил я.
   - Видишь ли, я ничего не знаю о призраках, но выглядело это так, словно он просто исчез. Знаешь, наверное, даже для призрака утомительно быть прикованным к одному месту, бродить по саду в вечернее время, посещать коридоры и спальни по ночам, если на тебя никто не обращает никакого внимания. Моих предков ни в малейшей степени не заботило, есть здесь призрак, или нет, поэтому он, должно быть, и исчез.
   - А чей дух это был? - спросил я.
   - Призрак последнего Гарта, жившего здесь во времена королевы Анны. Случилось вот что. Младший сын в нашей семье, Хью Верралл, - мой тезка, - отправился в Лондон на поиски счастья. В короткий срок он сколотил приличное состояние, а когда вошел в возраст, то подал в отставку и вбил себе в голову, что непременно должен стать владельцем поместья. Он любил эти места, и купил дом в деревне, но продолжал присматриваться к округе, вне всякого сомнения, строя какие-то тайные планы. Гарт Плейс принадлежал в то время Фрэнсису Гарту, имевшему необузданный характер, пьянице и большому любителю азартных игр; Хью Верралл приходил сюда каждый вечер и совершенно его обчищал. У Фрэнсиса имелась дочь, как легко догадаться, единственная наследница; поначалу Хью попытался свататься, но когда получил твердый отказ, решил взяться за дело с другой стороны. В конце концов, следуя прекрасной традиции, Фрэнсис Гарт, к тому времени задолжавший моему предку что-то около тридцати тысяч фунтов, поставил на кон Гарт против всего своего долга и - проиграл. Вышел большой скандал, поговаривали о свинце, залитом в кости, и крапленых картах, но никаких доказательств не было, а потому Хью вступил в права владельца, а Фрэнсиса выгнал. Тот прожил еще несколько лет в деревне, в доме рабочего, но каждый вечер приходил сюда по тропе и, встав напротив дома, проклинал его обитателей. После его смерти некоторое время являлся его призрак, но потом и он исчез.
   - Быть может, он набирается сил, - предположил я. - Возможно, он скоро появится опять, во всей своей красоте. Неужели ты не понимаешь, что в таком доме просто обязан быть призрак?
   - Боюсь, что ничего такого здесь нет, - ответил Хью. - Хотя, может быть ты сочтешь возможным его присутствие по одному факту... Но это такая глупость, что даже рассказывать стыдно.
   - Ничего, рассказывай, - сказал я.
   Он указал на фронтон над входной дверью. В углу, образованном крышей, был виден большой квадратный камень, очевидно, установленный здесь позднее, чем были возведены стены. Его поверхность, в отличие от стены, была сильно повреждена, но на ней еще можно было рассмотреть резьбу в виде геральдического щита, хотя от самого герба уже ничего не осталось.
   - Выглядит глупо, - сказал Хью, - но факт остается фактом; мой отец помнит, как был установлен этот камень. Он был установлен его отцом, моим дедом, и на нем был высечен наш герб: ты даже можешь разглядеть остатки щита. Но, хотя камень тот же, что и в остальной части дома, едва он был поставлен, как почти сразу же стал разрушаться и спустя десять лет превратился в то, что ты сейчас видишь, а герб совершенно исчез. Странно, что только один камень подвергся разрушению, в то время как над остальными время, похоже, не властно.
   Я рассмеялся.
   - Вне всякого сомнения, это проделки Фрэнсиса Гарта, - сказал я. - Он все еще полон энергии, не смотря на то, что умер.
   - Иногда мне кажется, что так оно и есть, - ответил он. - Имей в виду, я никогда не видел и не слышал ничего, что могло бы быть свидетельством в пользу существования призраков, но мне постоянно кажется, что здесь присутствует нечто, наблюдающее за происходящим и ждущее своего часа. Оно никогда не проявляется, но оно существует.
   Пока он говорил, я поймал себя на том, что, кажется, ощущаю присутствие этого нечто. Что-то зловещее, исполненное злобы таилось где-то рядом. Но это ощущение было в высшей степени кратковременным; с его последним словом оно исчезло, и удивительная красота дома, уюта, который он сулил, предстали во всем своем великолепии. Если уж где и царило вековечное спокойствие, то именно здесь.
   Наша жизнь потекла самым восхитительным образом. Будучи близкими друзьями, мы нисколько не стесняли друг друга; когда нам хотелось, мы общались, но если возникала пауза в общении, то она не причиняла ни малейших неудобств, и прерывалась только тогда, когда у одного из нас возникало желание поговорить. По утрам, в течение трех часов или около того, мы проводили время за книгами, ближе к обеду они откладывались до завтра, а мы отправлялись через болото искупаться в море, или бродили по лесу, или играли в шары на лужайке за домом. Жара предрасполагала к лени, и здесь, в котловине, где находился дом, было почти невозможно вспомнить, что такое активный образ жизни. Но, как и предупреждал отец Хью, всем, жившим в Гарте, было присуще особое душевное и телесное состояние. Вы постоянно ощущаете голод, вас охватывает дремота, вы прекрасно себя чувствуете, но у вас напрочь отсутствует желание что-либо делать; жизнь течет как в какой-нибудь стране лотофагов, тихо и спокойно. Лениться, никого не стесняясь, не испытывая угрызений совести, и при этом мурлыкать от удовольствия, - означало жить в полном соответствии с духом Гарта. Но шли дни, и в нас, как мне казалось, что-то вызревало: ощущение, будто какой-то невидимый наблюдатель пристально приглядывает за нами.
   Мы прожили около недели, когда, однажды, во второй половине пышущего зноем дня, перед обедом, отправились к морю искупаться. По всем приметам вскоре должна была разразиться гроза, но мы рассчитывали искупаться и вернуться до ее начала. Наши расчеты, однако, оказались не верными, и когда при полном безветрии хлынул ливень, мы находились приблизительно в миле от дома. Небо затянули облака, стало темно, как в сумерки, и прежде чем мы успели добраться до тропинки возле ручья, оказались промокшими насквозь. Когда мы подошли к мосту, я увидел фигуру стоявшего на нем человека, и мне пришло в голову: как странно, что он даже не пытается найти убежища от разразившегося потопа. Он стоял совершенно неподвижно, глядя в сторону дома; проходя мимо, я бросил взгляд на его лицо и понял, что видел его прежде, но вот где - припомнить не смог. Незнакомец был среднего возраста, чисто выбрит, со смуглой кожей, худощав, и от этого его любопытства вдруг повеяло чем-то зловещим.
   Впрочем, если кто-то решил мокнуть под дождем ради удовольствия рассматривать Гарт Плейс, это его дело; я сделал с десяток шагов, прежде чем обратиться к Хью:
   - Интересно, что этот человек здесь делает, - сказал я.
   - Человек? Какой человек? - удивился Хью.
   - Ну, тот, на мосту, мимо которого мы только что прошли, - сказал я.
   Он обернулся и посмотрел.
   - Но там никого нет, - сказал он.
   Казалось совершенно невозможным, чтобы незнакомец, присутствовавший там за несколько секунд до этого, мог без остатка раствориться во тьме, пусть даже и очень густой; в тот момент мне впервые пришло в голову, что тот, кому я смотрел в лицо совсем недавно, мог не быть существом из плоти и крови. Но Хью, почти сразу же, указал в сторону тропинки, по которой мы пришли.
   - Да, там кто-то есть, - сказал он. - Странно, что я не заметил его, когда мы проходили мимо. Что ж, если ему нравиться мокнуть под дождем, не вижу причин, которые бы помешали ему это делать.
   Мы быстро добрались до дома, и, пока переодевался, я напряженно пытался вспомнить, где и когда мог видеть это лицо прежде. Это случилось совсем недавно, и я помнил, что оно вызвало у меня интерес. А потом внезапно вспомнил. Я никогда не видел этого человека прежде, только его изображение; его портрет висел в длинной галерее в передней части дома, куда Хью повел меня в первый же день, как я прибыл сюда, и больше я там не был. Стены были увешаны портретами Верраллов и Гартов, и среди них был тот, про который я вспомнил - на нем был изображен Фрэнсис Гарт. Перед тем как подняться к себе, я заглянул в галерею и убедился, что никаких сомнений быть не могло. Человек, встреченный мною на мосту, был живой копией того, кто во времена королевы Анны проиграл права на поместье предку Хью.
   Я ничего не сказал Хью о своем открытии, мне не хотелось наводить его на определенные размышления. Со своей стороны, он больше не возвращался к нашей встрече с незнакомцем; она, по всей видимости, не произвела на него особого впечатления, и наш вечер прошел как обычно. На следующее утро мы занимались в гостиной, окна которой выходят на лужайку для игры в шары. Спустя час, Хью встал, чтобы сделать небольшой перерыв, и, насвистывая, подошел к окну. Я не обратил на него внимания, но заметил, что свист внезапно оборвался. Он произнес странным голосом:
   - Можно тебя на минуту?
   Я подошел; он кивнул на окно.
   - Это тот самый человек, которого ты видел вчера на мосту? - спросил он. Незнакомец стоял в дальнем конце лужайки, пристально глядя на нас.
   - Да, это он, - ответил я.
   - Я хочу пойти и спросить его, что он здесь делает, - сказал Хью. - Ты со мной?
   Мы миновали комнату и коротким коридором прошли к двери, ведущей в сад. Все было залито мягким солнечным светом, но не было видно ни единой души.
   - Странно, - сказал Хью. - Очень странно. Пойдем в галерею, я тебе кое-что покажу.
   - В этом нет необходимости, - отозвался я.
   - Следовательно, ты тоже обратил внимание, - сказал он. - Интересно, это необыкновенное сходство или Фрэнсис Гарт собственной персоной? В любом случае, я теперь знаю, кто за нами наблюдает.
   Итак, незнакомец, которого мы видели дважды, с этого времени отождествлялся нами с Фрэнсисом Гартом, как в мыслях, так и в разговорах. В течение следующей недели, казалось, он возымел намерение вернуться в дом, некогда ему принадлежавший; Хью столкнулся с ним около крыльца передней входной двери, а через день или два после этого происшествия, когда я, в сумерках, сидел в комнате с видом на лужайку в ожидании Хью, чтобы отправиться обедать, то обнаружил его в непосредственной близости от окна, заглядывавшим в него с выражением крайней недоброжелательности. Наконец, за несколько дней до окончания моего визита, когда мы вернулись однажды с вечерней прогулки по лесу, то едва не столкнулись с ним около большого камина в холле. На этот раз он и не думал исчезать; при нашем появлении он оставался там, где находился, не обращая на нас никакого внимания, в течение по крайней мере десяти секунд, а затем направился к задней двери. Там он остановился, обернулся, и уставился на Хью. Последний попытался заговорить с ним, но тот, не ответив, исчез за дверью. С того самого момента он обосновался где-то в доме; снаружи мы его больше не встречали. Фрэнсис Гарт вернулся в некогда принадлежавшие ему владения.
   Не могу сказать, что это оставило меня равнодушным. Наоборот, появление призрака повлияло на меня крайне негативно; испуг, пожалуй, слишком слабое слово, чтобы описать произведенный им на меня эффект. Если постараться быть абсолютно точным, меня охватывал не вполне осознаваемый ужас, причем не в тот момент, когда я видел его воочию, а на несколько секунд раньше, так что испытывая прилив ужаса, я знал, - за этим последует явление призрака. Но, вместе с тем, я испытывал любопытство, желая узнать природу странного гостя, давно умершего и, все-таки, имевшего обличье живого, воссоединившегося с телом, давно рассыпавшимся в прах. Хью, однако, не испытывал ничего подобного; вторичное появление призрака в доме он воспринял так же, как некогда его предки восприняли его первое появление, - то есть совершенно спокойно.
   - Интересно, - сказал он мне перед моим отъездом. - Он что-то намеревается предпринять, но что именно? Если случится что-нибудь интересное, я дам тебе знать.
   С тех пор призрак видели постоянно. Одних это тревожило, другим было любопытно, но никакого вреда он не причинял. Частенько, в течение пяти лет или около того, я гостил там, и, как мне кажется, не было ни одного визита, когда бы я не встретил его раз или два. Но всегда, перед его появлением, я испытывал нечто сродни ужасу, чего не случалось ни с Хью, ни с его отцом. А потом совершенно неожиданно скончался отец Хью. После похорон Хью отправился в Лондон, чтобы побеседовать с адвокатами и уладить дела, связанные с наследством; он сказал мне, что состояние отца было вовсе не таким большим, и что он не знает, сможет ли позволить себе жить в Гарт Плейсе. Он намеревался, однако, часть дома закрыть, и значительно сократить расходы, чтобы попытаться жить в нем и далее.
   - Мне не хочется сдавать его в аренду, - сказал он. - В самом деле, очень не хочется. К тому же мне не верится, что от арендаторов не будет отбоя - история о призраке известна всем, и вряд ли кто захочет стать его владельцем даже временно. Вдобавок, я надеюсь, в этом не будет необходимости.
   Однако, спустя полгода, он обнаружил, что, не смотря на всю экономию, дальнейшее пребывание в доме становится невозможным, и, когда в июне я в последний раз приехал сюда, Хью сказал, что если найти арендатора не удастся, дом придется оставить.
   - Не могу даже выразить, насколько мне не хочется этого делать, - сказал он, - но у меня нет другого выхода. Как думаешь, правила хорошего тона позволяют сдавать дома с привидениями? Нужно ли ставить в известность арендатора о наличии призрака? Неделю назад я поместил объявление о сдаче дома в "Кантри Лайф", и уже появился один желающий. Завтра утром он приедет сюда вместе со своей дочерью. Его зовут Фрэнсис Джеймсон.
   - Надеюсь, два Фрэнсиса поладят между собой, - сказал я. - Призрак появлялся в последнее время?
   Хью вскочил.
   - Да, довольно часто, - сказал он. - Есть нечто странное, и я хочу тебе это показать. Пойдем.
   Он привел меня к передней части дома и указал на фронтон, ниже которого располагался поврежденный щит.
   - Не стану ничего говорить; взгляни и скажи, что ты думаешь по этому поводу.
   - Там что-то появилось, - сказал я. - Я вижу две изогнутых линии на щите и какую-то надпись между ними.
   - А ты уверен, что не видел этого прежде? - спросил он.
   - Я помню, поверхность была сильно повреждена, - сказал я. - И этого рисунка не было видно. Или ты его отреставрировал?
   Он рассмеялся.
   - Конечно же, нет, - сказал он. - То, что ты там видишь, это не наш герб, это герб Гартов.
   - Ерунда. Это просто трещины и выщерблины в камне, случайно сложившиеся в нечто правильной формы.
   Он снова рассмеялся.
   - Ты сам не веришь в то, что говоришь, - сказал он. - Я тут ни при чем, это дело рук Фрэнсиса.
   На следующее утро я отправился в деревню, по каким-то малозначительным делам, а когда возвращался обратно, спуская по тропинке, увидел стоящий у входной двери автомобиль, из чего сделал заключение, что мистер Джеймсон прибыл. Я вошел в дом, прошел в зал и застыл, вытаращив глаза и открыв рот. Здесь стояли и разговаривали три человека: Хью, прелестная молодая девушка, очевидно, мисс Джеймсон, а третий - я не поверил своим глазам - Фрэнсис Гарт. Точно так же, как я узнал в призраке черты портрета из галереи, так и живой человек казался воплощением призрака. Это не было обыкновенным сходством: это был он сам.
   Хью представил меня своим посетителям, и по его взгляду я увидел, что он испытал то же самое, что и я. Их разговор, видимо, только начался, поскольку сразу же по окончании церемонии знакомства мистер Джеймсон снова обратился к Хью.
   - Но прежде чем осматривать дом и сад, - сказал он, - мне хотелось бы задать вам весьма важный вопрос, и если ваш ответ окажется для меня неудовлетворительным, то я долее не стану отнимать у вас время на дальнейшие расспросы.
   Я был почти уверен, что последует вопрос о призраке, но ошибся. Мистера Джеймсона в первую очередь интересовал местный климат, и он принялся с необычайным пылом излагать Хью свои требования. Теплый, мягкий воздух, отсутствие восточных и северных ветров в зимний период, - то, что было ему нужно, а также уютное, солнечное место.
   Ответы на эти вопросы были вполне удовлетворительны, теперь можно было приступить непосредственно к осмотру дома, чем наша четверка и собиралась заниматься в ближайшее время.
   - Моя дорогая Пегги, - сказал мистер Джеймсон своей дочери, - ты отправляйся вперед вместе с господином Верраллом, а мы, с этим господином, не торопясь последуем за вами, если он будет настолько любезен, чтобы составить мне компанию. Таким образом, каждый из нас сможет составить собственное мнение.
   Мне снова пришло на ум, что он хочет расспросить о доме и предпочитает получить информацию не от его владельца, а от кого-либо хорошо знающего это место, и чтобы при этом он не был заинтересованным лицом. Я снова ждал вопросов о призраке, но то, что он сказал, удивило меня гораздо больше.
   Он подождал, пока они немного отдаляться и не смогут нас услышать, после чего повернулся ко мне.
   - Со мной происходит что-то странное и удивительное, - сказал он. - Я никогда прежде не видел этот дом, но все здесь кажется мне знакомым. Мы только-только подошли к входной двери, но я уже знал, как выглядит эта комната, и могу вам рассказать, как выглядят другие, через которые нам предстоит проходить. В конце коридора, куда ушли мистер Верралл и моя дочь, имеется две комнаты; окна одной из них выходят на лужайку за домом для игры в мяч; под окнами второй проходит дорожка, стоя на которой вы без труда можете в нее заглянуть. Широкая лестница двумя короткими пролетами поднимается на второй этаж, в задней части которого находятся спальни, а в передней - длинная галерея, обшитая панелями и украшенная картинами. Кроме того, там имеются еще две спальни и ванная комната между ними. Маленькая лестница, довольно темная, ведет оттуда на третий этаж. Все правильно?
   - Абсолютно, - подтвердил я.
   - Только, пожалуйста, не думайте, что все это мне приснилось, - сказал он. - Это живет в моем сознании, но не как сон, а как реальность, с которой мне приходилось сталкиваться в жизни. Причем, все это сопровождается странным чувством враждебности. Кстати сказать, около двух столетий назад мой предок по прямой линии женился на дочери Фрэнсиса Гарта и взял себе его герб. Это место называется Гарт Плейс. Оно как-нибудь связано с семьей Гартов, или названо просто по имени близлежащей деревни?
   - Фрэнсис Гарт был последним из Гартов, живших здесь, - ответил я. - Он проиграл этот дом прямому предку нынешнего владельца, и его также звали Хью Верралл.
   Он некоторое время озадаченно смотрел на меня, и лицо его при этом приняло любопытное хитрое и одновременно злое выражение.
   - Что все это значит? - спросил он. - Это происходит во сне или наяву? В таком случае, есть еще одна вещь, о которой я хотел бы спросить. Я слышал, хотя это может быть всего лишь досужие сплетни, что в доме обитают привидения. Можете ли вы сказать что-нибудь по этому поводу? Вы видели здесь что-либо подобное? Скажем, призрак, хотя я и не верю в их существование. Но приходилось ли вам сталкиваться с тем, чему вы не могли бы дать разумного объяснения?
   - Довольно часто, - ответил я.
   - Могу ли я узнать, что это было?
   - Конечно. Это был призрак человека, о котором мы говорили. По крайней мере, когда я впервые увидел его, то сразу понял, что это призрак (будем называть его так) Фрэнсиса Гарта, чей портрет висит в галерее, которую вы описали совершенно точно.
   Я замялся, не зная, стоит ли говорить ему о том, что едва я увидел его, как сразу узнал в нем призрака с портрета, или нет. Он заметил мои колебания.
   - Вы чего-то не договариваете, - сказал он.
   Я решился.
   - Есть кое-что еще, - сказал я, - но мне кажется, вам лучше взглянуть на портрет самому. Возможно, это покажется вам более убедительным, чем мои слова.
   Мы поднялись по лестнице, которую он описал, пройдя мимо комнат, в одной из которых слышался голос Хью и его спутницы. Не было никакой необходимости указывать мистеру Джеймсону портрет Фрэнсиса Гарта, поскольку он сразу же подошел к нему, остановился и долго рассматривал не произнося ни слова. Затем повернулся ко мне.
   - Выходит, что это я должен был рассказать вам о призраке, - сказал он, - а не вы мне.
   В этот момент появились Хью и мисс Джеймсон; дочь сразу же бросилась к отцу.
   - Ох, папочка, это такой прекрасный, уютный дом, - сказала она. - Если ты не снимешь его, то это сделаю я.
   - Взгляни на мой портрет, Пегги, - сказал он.
   После этого я и мисс Пегги отправились прогуляться вокруг дома, а Хью и мистер Джеймсон остались внутри. Напротив входной двери она остановилась и внимательно посмотрела на фронтон.
   - Этот герб, - сказала она. - Он трудно различим, но, полагаю, это герб семьи Верраллов? Он очень похож на герб моего отца.
   После завтрака Хью и его предполагаемый арендатор уединились для приватной беседы, по окончании которой посетители уехали.
   - Дело практически улажено, - сказал он, когда мы вернулись, проводив гостей. - Мистер Джеймсон хочет арендовать дом на год, с возможностью продления. А теперь скажи мне, что ты обо всем этом думаешь?
   Мы обсуждали случившееся со всех сторон, выдвигали одну теорию за другой, но если одни части легко складывались в логичное объяснение, то другие совершенно им противоречили. В конце концов, затратив несколько часов, и придя к единодушному мнению, что случившееся необъяснимо, мы, тем не менее, остановились на варианте, который может показаться читателю правдоподобным (а может, и нет), но, во всяком случае, объединяет все известные факты и некоторым образом объясняет их.
   Отправной точкой всей этой истории послужило то, что Фрэнсис Гарт, будучи лишен, возможно, мошенническим образом, своего имущества, проклял новых владельцев и, как кажется, после своей смерти посещал дом в качестве призрака. Затем в появлениях призрака наступил долгий перерыв, который был прерван одновременно с моим прибытием в дом в качестве гостя Хью. Сегодня в доме появился прямой потомок Фрэнсиса Гарта, его живое воплощение, насколько мы могли судить по встречам с ним, а также воплощение самого Фрэнсиса Гарта, если судить по имеющемуся портрету.
   Еще до того, как войти в дом, мистер Джеймсон был знаком с ним, знал расположение лестниц, комнат и коридоров, вспоминал, что часто бывал здесь, ощущая в душе некоторую необъяснимую враждебность, - такую же враждебность мы видели на лице призрака. Может ли случиться так (таково и было наше предположение), что в лице Фрэнсиса Джеймсона мы видим некоторую реинкарнацию Фрэнсиса Гарта, свободного от многолетней вражды, вернувшегося в дом, который двести лет назад был его собственным домом, и вновь став его владельцем? В пользу нашего предположения говорит то, что с того дня призрак, настроенный враждебно и наблюдавший за нами злым взглядом, больше не заглядывал в окна и не появлялся на лужайке.
   В том, что произошло впоследствии, я также не могу не видеть некоторого сходства между событиями сегодняшних дней и происшедшими во времена королевы Анны, когда Хью Верралл стал владельцем дома: это представляется мне оборотной стороной монеты, отчеканенной давным-давно. Сегодня другой Хью Верралл, не желая, по причинам, которые станут ясны позднее, отдаляться от этого места, снял домик в деревне, подобно своему давнему предку, и с удивительной частотой принялся навещать дом своих отцов, бывшем родным домом для предков нынешних его обитателей. Я вижу также некоторое сходство в том, - Хью, конечно, вряд ли станет возражать, - что Фрэнсис Джеймсон, подобно Фрэнсису Гарту, имеет дочь. Впрочем, начиная с этого момента, любое сходство кончается, поскольку, если первый Хью Верралл был несчастлив в своем стремлении получить руку дочери Фрэнсиса Гарта, фортуна оказалась на стороне Хью Верралла второго. Могу сказать об этом со всей определенностью, поскольку совсем недавно вернулся с его свадьбы.
  
  
  
  
  
  
  
  
  

ЛИЦО

   Эстер Уорд, сидя у открытого окна жарким июньским днем, внезапно всерьез задумалась о смутных предчувствиях и депрессии, сопровождавших ее с самого утра, и она, что весьма разумно, самым подробным образом перебрала в уме все благоприятные обстоятельства, сопутствовавшие ей в ее жизни. Она была молода, чрезвычайно хороша собой, обеспечена, обладала отменным здоровьем, а прежде всего, очаровательным мужем и двумя маленькими, прелестными детишками. В самом деле, в круге окружавшего ее благополучия не было разрыва, ее желания исполнялись, словно по мановению волшебной палочки, и она решительно не могла себе представить, чем она заслужила подобную судьбу. Более того, она не могла обвинить себя в пренебрежении выпавшими ей на долю земными благами; она оценивала их по достоинству, и ей хотелось, чтобы все, сколько-нибудь причастные к их появлению, разделяли вместе с ней пользование ими.
   Она очень тщательно рассмотрела жизненные обстоятельства, поскольку ощущала смутную тревогу, тем более пугающую, что она вынуждена была признаться себе в полном отсутствии каких-либо причин, которые могли бы оправдать это зловещее ощущение надвигающейся катастрофы. Затем она подумала о погоде; в Лондоне последнюю неделю стояла невыносимая жара, но если именно это послужило причиной, то почему она не чувствовала этого раньше? Может быть, влияние этой жары, этой духоты, оказало свое влияние только сейчас? Это было хоть каким-то оправданием, хотя и не казалось вполне удовлетворительным, поскольку, на самом деле, она любила тепло; Дик, ненавидевший его, говорил, что это странно, и что он, должно быть, полюбил саламандру.
   Она пересела на низкий подоконник, собираясь призвать на помощь все свое самообладание. Она ощущала тяжесть с того самого момента, как проснулась сегодня утром, и теперь, предприняв все возможные попытки свалить вину на что-нибудь другое, - окончившиеся неудачей, - решилась взглянуть правде в глаза. Ей было немного стыдно, поскольку причина страха, свинцом навалившегося на нее и державшего ее в своих объятиях, была тривиальна, глупа и, вместе с тем, немного фантастична.
   - Ничего глупее не придумаешь, - сказала она себе. - Я должна взглянуть правде в глаза и убедить себя, насколько это глупо.
   Она помолчала, стискивая руки.
   - Ну же, - подбодрила она себя.
   Прошлой ночью ей приснился сон, виденный ею в детстве, и с той поры возвращавшийся снова и снова. В нем не было ничего особенного, но тогда, в детстве, после него, на следующую же ночь приснился другой, содержавший истинную причину кошмара, от которого она в ужасе просыпалась от собственного крика, вся дрожа. Уже лет десять, как он не возвращался, и, хотя она его хорошо запомнила, впечатления от него постепенно стирались временем, а чувства притуплялись. Но прошлой ночью она видела, если можно так выразиться, сон-предупреждение о надвигающемся кошмаре, и в памяти всплыло все с необыкновенной яркостью, словно бы и не уходило вовсе.
   Сон-предупреждение, завеса, приоткрывшаяся прошлой ночью, открывая путь к возвращению кошмара, был сам по себе незатейлив и безобиден. Ей снилось, что она стоит на высоком песчаном утесе, поросшем мелкой травой; в двадцати ярдах слева от нее он круто спускался к кипевшему у его подножия морю. Дорожка, по которой она сюда пришла, вела через поля, ограниченные живыми изгородями, и устремлялась куда-то вверх. Она миновала с полдюжины пастбищ, перебираясь через деревянные калитки; здесь паслись овцы, но она никогда не видела ни единого человека; и всегда в сумерки, как если бы наступающий вечер заставлял ее поторопиться, потому что кто-то (она не знала, кто именно) ждал ее, ждал не в течение нескольких минут, но в течение многих лет. Осторожно двигаясь по склону, она увидела перед собой рощицу чахлых деревьев, искривленных под влиянием постоянно дующих морских ветров, и когда она увидела ее, то поняла, что путь ее почти закончен, и что ждавший ее неизвестный находится где-то рядом. Дорога, которой она следовала, лежала через эту рощицу, ветви деревьев, вытянутые в одну сторону морскими ветрами, образовывали как бы своды тоннеля. Вскоре деревья стали редеть, и она увидела серое строение одинокой церкви. Вскоре она оказалась на кладбище, по всей видимости, давно заброшенном, перед церковью, протянувшейся к краю обрыва, полуразрушенной, без кровли, с зияющими пустотой проемами окон, и густо увитыми плющом остатками стен.
   В этот момент сон всегда прерывался. Сон-предупреждение, ибо его сопровождало чувство тревоги и ожидания встречи с человеком, так давно ее ждавшем, но он не был кошмаром. Много раз в детстве она видела его, и, подсознательно, ощущала беспокойство в ожидании ночи, следовавшей за ним. Спустя много лет он вернулся снова, и был почти таким же, за исключением одного. Ей показалось, что за прошедшие десять лет, в течение которых он не посещал ее, здание церкви и кладбища несколько изменились. Край скалы приблизился к башне и теперь находился в одном-двух ярдах от него; основное здание лишилось одной из полуразвалившихся арок. В течение прошедших десяти лет море неустанно совершало свою разрушительную работу...
   Эстер хорошо знала, что именно этот сон, и только он, послужил причиной ее депрессии, по причине неотвратимо последующего кошмара, и, будучи вполне разумным человеком, определив причину, она не желала думать о том, что последует в дальнейшем. Если она позволит себе думать о нем, или станет запрещать себе думать о нем, это только послужит к его возвращению, а это, - она была абсолютно уверена, - вовсе не то, чего бы ей хотелось. Ее видение не было бессмысленным, путанным обычным кошмаром, он был чрезвычайно обыденным и был как-то связан с тем, - она чувствовала это, - кто ждал ее... И все-таки, она не должна думать об этом; вся ее воля должна быть направлена на то, чтобы не думать об этом, и, как бы укрепляя ее в принятом решении, в дверном замке парадной двери щелкнул ключ, а затем раздался голос Дика, зовущего ее.
   Она вышла в маленькую прихожую; он стоял там, большой, сильный, удивительно реальный.
   - Эта жара возмутительна, это безобразие, ни с чем не сравнимое, - воскликнул он, энергично утираясь. - Чем мы провинились перед Провидением, что оно решило нас изжарить? Давай сорвем его планы, Эстер! Давай убежим из этого пекла и поужинаем, - тсс! оно не должно нас услышать - ну, например, в Хэмптон Корте.
   Она рассмеялась: это предложение ее полностью устраивало. Они вернутся поздно, несколько развеявшись; ужин в ночное время вне дома - это прозвучало неожиданно и привлекательно.
   - Прекрасно! - ответила она. - И я уверена, что Провидение не услышало нас. Давай отправимся прямо сейчас.
   - Чуть позже. Мне пришла какая-нибудь почта?
   Он подошел к столу, на котором лежало несколько простеньких конвертов с марками, ценою в полпенни.
   - Так, квитанции, - сказал он. - Простые напоминания о необходимости оплаты. Аккредитив... предложение об инвестициях в немецких марках... Обычное попрошайничество, начинающееся стандартным: "Уважаемый сэр или леди!" Что за бессмыслица, предлагать вложение денег, даже не зная пола того, к кому обращаешься... Частный просмотр, портреты в Уолтон Галлери... Я пойти не смогу - у меня весь день занят. Но ты можешь сходить, Эстер. Кто-то говорил мне, что там выставлено несколько прекрасных работ ван Дейка. Все; теперь можно собираться.
   Эстер провела прекрасный вечер и, хотя поначалу подумывала о том, чтобы рассказать Дику о своем сне, довлевшем весь день над ее сознанием, и услышать его жизнерадостный смех по поводу того, что она оказалась такой глупой гусыней, все-таки воздержалась, поскольку ничего из сказанного им по этому поводу не могло бы стать более сильным противоядием от ее страхов, чем его обычная уверенность. А кроме того, ей пришлось бы, объясняя свои опасения, рассказать ему, что сон этот преследует ее с детства и, вдобавок, тот кошмар, предвозвестником которого он является. Она не собирается ни говорить об этом, ни, тем более, думать: самым мудрым решением на сегодня было призвать на помощь все свое здравомыслие и целиком погрузиться в любовь, которой он ее окружал... Они пообедали на террасе ресторана, выходившей на берег моря, а после этого гуляли, и только около полуночи, успокоенная прохладой и свежим воздухом, очарованная общением, она отправилась в дом, а он - ставить машину в гараж. Ее удивляли прежние дневные страхи, настолько далекими и нереальными они казались сейчас. Она чувствовала себя так, словно, оказавшись во сне жертвой кораблекрушения, проснулась и обнаружила себя в полной безопасности, в саду, под навесом, и не было вокруг ни бушующего моря, ни рева урагана. Да и могло ли нечто смутное, случившееся когда-то давно, обладать такой силой, чтобы вмешиваться в прекрасное настоящее?
   Он лег спать в комнате, сообщавшейся с ее спальней; дверь была оставлена открытой, чтобы не препятствовать прохождению свежего воздуха и прохлады, свет в ее комнате был выключен, в то время как в его оставался включенным; она почти сразу же заснула. И сразу же оказалась в объятиях кошмара.
   Она стояла на берегу моря; отлив обнажил песок, в сумерках на мелях поблескивали выброшенные водой предметы, что еще больше подчеркивало сумрак надвигающейся ночи. Хотя на никогда прежде не видела этого места, оно казалось ей ужасно знакомым. Над берегом нависали крутые скалы из песчаника, на краю виднелась серая колокольня. Море неустанно трудилось над разрушением скал и здания стоявшей на них церкви: каменные блоки лежали у их подножия, здесь же виднелось несколько надгробий, в то время как оставшиеся наверху казались белыми пятнами на фоне темного неба. Справа от колокольни были видны чахлые деревья, кроны которых, под влиянием постоянных морских ветров, вытянулись прочь от берега, и она знала, что на верху скалы, в нескольких метрах от ее кромки, начиналась дорожка, ведущая через поля с деревянными воротами, пройдя по которой и миновав туннель, образуемый деревьями, окажешься на кладбище. Все это она видела совершенно отчетливо, и ждала, глядя на скалу из песчаника, увенчанную башней колокольни, того ужаса, который вот-вот должен был проявить себя. Она знала, что это будет, и, как много раз прежде, попыталась убежать. Но кошмар уже сковал ужасом ее члены; она предпринимала отчаянные попытки, но, не смотря на все усилия, не могла пошевелиться. Тщетно пыталась она отвести взгляд от песчаника, где уже начинал появляться...
   Он пришел. Прямо перед ней, несколько выше уровня ее глаз, проступило бледное овальное пятно, размером с человеческое лицо. Оно становилось все четче: рыжие волосы, ниспадающие на лоб, под ними два серых глаза, расположенные очень близко друг к другу, прямой жесткий взгляд. Нос был прямой и довольно длинный, нависающий над маленькими губами, показался рот, - и кошмар обрел законченный вид. Губы, мягкие и даже красивые на одной стороне лица, дрогнули в улыбке, на другой - толстые и уродливые, похотливо усмехнулись.
   Наконец лицо, размытое вначале, стало совершенно четким: это было бледное и угасшее лицо молодого человека. Нижняя губа немного дернулась, приоткрыв зубы, но звука речи слышно не было. "Я скоро приду за тобой", - сказал он, приблизившись к ней, и снова улыбнулся. Кошмар жаркой липкой волной пошел по ее телу. Она снова сделала попытку убежать, попыталась закричать, - она уже чувствовала на своем лице его страшное дыхание. Затем раздался страшный звук, словно одновременно рвались тело и душа, она освободилась от заклятия, услышала свой собственный крик, а пальцы ее нащупали выключатель. В следующий момент она осознала, что в комнате горит свет, что дверь в комнату Дика распахнута, а еще через мгновение он, полностью одетый, был рядом с ней.
   - Что с тобой, дорогая? - спросил он. - Что случилось?
   Она вцепилась в него, полуобезумевшая от ужаса.
   - Он был здесь, - воскликнула она. - Он сказал, что скоро придет за мной. Не пускай его сюда, Дик!
   На мгновение он оказался зараженным ее страхом и окинул взглядом комнату.
   - О ком ты говоришь? - снова спросил он. - Здесь никого не было.
   Она приподняла голову с его плеча.
   - Это был сон, - сказала она. - Но этот сон преследует меня с детства, я ужасно испугалась. Почему ты одет? Который час?
   - Ты не спала и десяти минут, дорогая, - ответил он. - Ты только-только погасила свет, и я почти сразу же услышал твой крик.
   Она вздрогнула.
   - Ах, это ужасно, - сказала она. - И он придет снова...
   Он сел рядом с ней.
   - Расскажи мне все, - попросил он.
   Она покачала головой.
   - Нет, мы никогда не будем больше говорить об этом, - сказала она, - эти разговоры только придадут ему реальности. С детьми все в порядке?
   - Да, конечно. Я заглянул к ним, прежде чем лечь.
   - Это хорошо. Мне уже лучше, Дик. Кошмар и реальность - совершенно разные вещи, ведь правда? Это ведь ничего не значит?
   Он заверил ее, что это именно так, и она вскоре успокоилась. Он подождал, пока она снова уснет, и лишь убедившись в этом, отправился к себе.
   Когда на следующее утро Дик отправился в свой кабинет, Эстер самым суровым образом отчитала сама себя за вчерашнее. Она сказала себе, что боится только собственного страха, ничего иного. Сколько раз являлось ей во сне зловещее лицо, и что плохого с ней приключилось? Ровно ничего, за исключением страха. Но она боялась в реальности, где ей ничего не угрожало, где она была надежно защищена, где жизнь ее не омрачало ни единого облачка; вернулся детский кошмар - и что из того? Он не стал более реальным, он остался прежним, кроме того, все детские видения не заканчивались ничем, проходили бесследно... И сразу же, нарушая данное себе слово, стала снова припоминать сон. Он был почти такой же, как и все предыдущие, за исключением маленькой детали... Сердце ее замерло, она вспомнила, что до сих пор эти ужасные губы произносили: "Я приду за тобой, когда ты станешь старше"; прошлой ночью фраза прозвучала иначе: "Я скоро приду за тобой". Она вспомнила также, что во сне-предупреждении за прошедшие годы беспрерывные атаки моря обрушили часть строения церкви. Эти два изменения в двух видениях были на удивление согласованы, и это приводило в трепет. В одном сне, море разрушает церковное строение, в другом - лицо становится ближе...
   Было бесполезно ругать и упрекать себя за непоследовательность и постоянные мысли о видении, это привело бы только к возвращению страха; было бы гораздо разумнее занять себя, и, лишив тем самым страх возможности к возвращению, навсегда изгнать его из своего сердца. Поэтому она займется обычными домашними делами, затем возьмет детей и отправиться с ними на прогулку в парк, а затем, улучив подходящий момент, взяв карту-приглашение, посетит частную коллекцию портретов в Уолтон Галлери. День ее, таким образом, оказывался полностью занят; затем она пообедает, сходит в театр, а к тому времени, как вернется домой, Дик уже покончит со своими делами и они отправятся в свой маленький домик в Рае, на уикенд. Всю субботу и воскресенье она посвятит гольфу, поскольку полагала, что свежий воздух и физическая усталость навсегда изгонят страшные видения.
   Когда она пришла, галерея оказалась переполненной; среди посетителей были ее друзья, и осмотр картин сопровождался веселым разговором. Здесь были две или три прекрасных работы Реберна, пара портретов сэра Джошуа Рейнольдса, но, вне всякого сомнения, жемчужиной выставки оказались три работы ван Дейка, которым была предоставлена отдельная маленькая комната. В настоящее время она прогуливалась здесь, посматривая в каталог. Первый портрет, перед которым она остановилась, был портретом Роджера Уайберна. Продолжая беседовать с друзьями, она подняла глаза и взглянула на него...
   Сердце ее бешено забилось, а потом, казалось, остановилось. Ей стало дурно, душевные тревоги вновь одержали победу над рассудком, ибо перед ней был тот, кто обещал скоро прийти к ней. Рыжие волосы, оттопыренные уши, жадные глаза, расположенные близко друг к другу, губы, с одной стороны лица словно бы растянутые в улыбке, а с другой - в насмешливой угрозе, - все это было ей так хорошо известно. Казалось, художнику позировал не живой человек, а видение из ее кошмара.
   - Ах, что за портрет, что за натурализм! - сказала ее подруга. - Взгляни, Эстер, не правда ли, это нечто потрясающее?
   Она с трудом вернула себе самообладание. Поддаться страху, впустить кошмар в реальную жизнь, - дальше ее ждало бы безумие. Она заставила себя взглянуть на портрет еще раз, на эти смеющиеся, жадные глаза, пожиравшие ее; ей показалось, что губы шевелятся. Вокруг нее суетилась и гомонила толпа посетителей, но ей казалось, что она в комнате одна, одна - с Роджером Уайберном.
   Итак, сказала она себе, этот его портрет, - конечно, это он, и никто другой, - не должен так беспокоить ее. Роджер Уайберн, написанный ван Дейком, был мертв уже, должно быть, лет двести; какую угрозу он мог представлять для нее? Может быть, она случайно видела этот портрет, будучи еще ребенком; может быть, он произвел на нее тогда ужасное впечатление, погребенное в памяти под наслоениями других впечатлений, но все еще живое в таинственном подсознании, текущем вечно, подобно какой-то темной подземной реке, под поверхностью сознания? Психологи учат, что такие ранние впечатления могут отравить ум и тлеть годами, словно скрытые нарывы. Может быть, это и есть объяснение страха, которому нет иного разумного основания?
   Ночью, когда она вернулась в Рай, ей снова приснился сон-предупреждение кошмара, и она, как только страх начал ее отпускать, решилась все рассказать мужу вопреки первоначально принятому решению. Поступив так, она почувствовала некоторое облегчение, настолько ее фантастический рассказ не вязался с его надежностью и здравым смыслом. А когда, по возвращении в Лондон, сон повторился, он не стал слушать ее возражений и отвел к своему доктору.
   - Расскажи ему все, дорогая, - сказал он. - И если ты этого не сделаешь, это сделаю я. Я не хочу, чтобы ты мучилась по пустякам. Это все ерунда, как ты понимаешь, а врачи прекрасно лечат глупости.
   Она повернулась к нему.
   - Дик, тебя это пугает? - тихо спросила она.
   Он рассмеялся.
   - Ничего подобного, - ответил он, - но я не хочу просыпаться по ночам от твоего крика. Давай с этим покончим.
   Медицинское заключение было решительным и безапелляционным. У нее нет ничего, что могло бы послужить поводом для тревоги; она совершенно здорова душой и телом, но несколько переутомлена. Эти тревожные сны были скорее симптомом ее состояния, а не причиной его, и доктор Беринг без колебаний рекомендовал сменить обстановку и пожить в каком-нибудь месте, способствующем укреплению организма. Самым подходящим было бы отправить ее из этого пекла в какое-нибудь тихое живописное местечко, где она никогда прежде не бывала. Полная смена обстановки - именно так! По этой же причине мужу лучше не сопровождать ее; он должен отвезти ее, скажем, на восточное и оставить одну. Морской воздух, приятная прохлада и абсолютное безделье. Никаких длительных прогулок, никакого длительного купания; горизонтальное положение на пляже. Ленивый, сонный образ жизни. Как насчет Раштона? Он не сомневался, что поездка в Раштон полностью избавит ее от переутомления. Через неделю, или около того, муж может приехать навестить ее. Побольше спать - никаких кошмаров! - и побольше свежего воздуха.
   Эстер, к удивлению мужа, согласилась с этим предложением сразу, и уже на следующий день оказалась в одиночестве, в спокойной обстановке. Маленький отель был почти пуст, летний наплыв туристов еще не начался, и она все дни проводила на пляже, стараясь во всем следовать предписаниям доктора. Она не собиралась больше заставлять себя бороться с кошмаром, подспудно ей казалось, что ее неприятности скоро закончатся. Она в некотором смысле пошла на уступки, но, возможно, и он вступил с ней в тайное соглашение? Во всяком случае, сон-предупреждение больше не возвращался, она спала долго и без сновидений, просыпаясь на утро в совершенном спокойствии. Дик звонил каждый день, сообщая хорошие новости о себе и детях, но и он, и они, казались странным образом далекими, словно воспоминания об очень давнем прошлом. Что-то возникло между ними, она воспринимала их как сквозь стекло. Впрочем, одновременно из памяти исчезало и лицо Роджера Уайберна, - как на портрете, так и на разрушающейся песчаной скале, - стало размытым и неясным; кошмар более не давал о себе знать. Это отсутствие эмоций подействовало не только на ее разум, но и на тело; оно усыпляло, внушало ощущение безопасности, и в конце концов полная бездеятельность стала ее утомлять.
   Деревня располагалась на полосе земли, отвоеванной у моря. К северу тянулось болото, ничем не примечательное, уже начинавшее потихоньку расцвечиваться распускавшейся морской лавандой, и тянулось на много миль; на юге горные склоны спускались к берегу и оканчивались лесистым мысом. Постепенно, по мере того, как физические силы возвращались к ней, она начала задаваться вопросом, что лежит за пределами этого склона, который закрывал обзор, и в один прекрасный день отправилась на прогулку равниной к поросшему лесом горному отрогу. День был жаркий и безветренный, бодрящий морской бриз, разбавлявший жару свежестью, совершенно стих, и она надеялась обрести хоть немного прохлады, поднявшись выше по склону. На юге, у горизонта, темнели тучи, но ничто не предвещало грозы. Подниматься по склону было легко, и вскоре она достигла вершины, оказавшись на краю покрытого лесом плато, и по дороге, петлявшей неподалеку от края утеса, вышла на открытое пространство. Пустынные пастбища, на которых кое-где паслись овцы, плавно поднимались вверх. В живой изгороди, разделявшей их, виднелись деревянные ворота. А на расстоянии около мили прямо перед ней она увидела лес, на самом верху склона, деревья которого кронами наклонились в одну сторону, под влиянием морских ветров, а над ними серую башню колокольни.
   На какое-то время, когда знакомая и одновременно ужасная сцена предстала перед ней, сердце Эстер, казалось, остановилось; затем она почувствовала прилив смелости и решительности. Наконец она наяву оказалась в том месте, где прежде бывала только в сне-предупреждении, наконец ей представилась возможность постичь истоки своего кошмара и навсегда избавиться от него. Мгновение, - и решение было принято, - она быстрым шагом двинулась через поля, так часто пересекаемые ею во сне, под странно сумеречным небом, к деревьям, за которыми ждал ее он. Она заставила себя не слышать набата ужаса, потому что теперь у нее была возможность заставить его замолчать навсегда, и вскоре вошла в тоннель, образуемый деревьями. Вот они начали редеть, и вот она уже видит сквозь них башню колокольни. Еще несколько ярдов, и она вышла из тоннеля на давно заброшенное кладбище, с заросшими надгробиями. Край скалы почти достиг башни; строение церкви обрушилось почти целиком, оставалась только небольшая арка, увитая плющом. Она подошла к обрыву и увидела внизу надгробия, камни и щебень, полузасыпанные песком; на самом краю могилы покрылись трещинами и готовы были осыпаться. Но здесь не было никого, кто ждал бы ее, и кладбище, которое оно так часто видела в своем сне, было пустынным, равно как и пастбища, через которые она шла.
   Ее наполнил неописуемый восторг; ее смелость была вознаграждена, ужасы прошлого превратились в бессмысленные фантомы. Но у нее не оставалось времени, чтобы все осмотреть; вопреки ожиданиям, надвигалась буря, на горизонте уже полыхали молнии и грохотал гром. Она повернулась, собираясь уйти, когда взгляд ее случайно задержался на надгробной плите у самого края обрыва; на ней имелась надпись, что здесь покоится тело Роджера Уайберна.
    Она застыла на месте, пораженная ужасом, и в немом изумлении смотрела на замшелую надпись; она ожидала, что кошмар вот-вот покинет свое прибежище и предстанет перед ней. Но тот же самый страх, поначалу отнявший у нее силы, казалось, дал ей крылья, и она бросилась бежать через кладбище, сквозь тоннель и пастбища. Она не оглядывалась до тех пор, пока не оказалась на вершине гребня; здесь она задержалась и бросила взгляд назад - пастбища по-прежнему были пустынны. Никто ее не преследовал; но овцы, предчувствуя надвигавшуюся бурю, перестали кормиться и сбились в маленькие группы, стараясь укрыться у низких изгородей.
   Ее первой панической мыслью было сразу же уехать отсюда, но последний поезд в Лондон ушел час назад, а кроме того, как можно было скрыться от духа давно умершего человека, где искать убежище от него? Никакое расстояние от места, где покоились его кости, не могло обеспечить ей безопасность; ей следовало искать защиту в другом. Ей хотелось присутствия Дика, его спокойной уверенности; в любом случае он должен был приехать завтра, но впереди была длинная ночь, и кто может сказать, что ожидает ее в течение этих бесконечных ночных часов? Если он сможет выехать сегодня вечером, вместо завтрашнего утра, и затратит на дорогу часа четыре, то сможет прибыть около десяти, самое позднее - в двенадцать. И она послала ему телеграмму: "Приезжай сразу, как только ее получишь, - написала она, - не задерживайся".
   Буря, признаки которой виднелись в отдалении, не заставила себя ждать, и вскоре разразилась во всем своем ужасном неистовстве. Пока она шла из почтового отделения, крупные капли изредка разбивались о раскаленную поверхность дороги, но стоило ей вернуться в отель, послышался быстро нарастающий шум, и разверзлись хляби небесные. Сквозь сплошную пелену дождя виднелись яркие вспышки молний, гром грохотал прямо над крышей, по улицам деревни мчались потоки воды, смешанной с песком; она сидела одна, в темноте, и перед ее глазами стояла картина надгробной плиты Роджера Уайберна на краю обрыва у колокольни, готовой в любое мгновение сорваться вниз с обрыва. Такие ливни основательно размывали скальный песчаник; казалось, она даже слышит шорох осыпающейся земли, увлекающей за собой на пляж могильные плиты и то, что под ними находится.
   К восьми часам буря стихла; когда она ужинала, ей передали телеграмму от Дика, в которой он сообщал, что уже выехал и посылает ее из встретившегося по пути почтового отделения. Если ничего не случится, в половине одиннадцатого он будет здесь, и встанет надежным заслоном между ней и ее страхами. Было странно сознавать, что всего лишь несколько дней назад она считала его чем-то далеким, едва ли реальным; сейчас она ждала его, как никогда в жизни не ждала никого, и считала секунды до его приезда. Вскоре дождь и вовсе прекратился, она села у занавешенного окна гостиной, посматривая попеременно на медленное движение часовых стрелок и темно-желтую луну, поднимавшуюся над морем. Еще до того, как она достигнет зенита, прежде, чем минутная стрелка дважды обежит циферблат, Дик будет рядом с ней.
   Часы пробили десять, когда раздался стук в дверь и вошел служащий с сообщением, что к ней пришел джентльмен. Ее сердце радостно забилось; она полагала, что он приедет не ранее чем через полчаса, - но теперь ее одиночеству пришел конец. Она сбежала вниз; снаружи, в шаге от двери, виднелась чья-то фигура. Он отвернулся от нее - по всей видимости, отдавал какие-то распоряжения шоферу. Он выглядел темным силуэтом в потоке белого лунного света; в отсветах газовых фонарей, прямо над его головой, у входа, волосы его казались теплого красноватого оттенка.
   Она бегом бросилась к нему по коридору.
   - Ах, дорогой мой, ты приехал! - воскликнула она. - Как хорошо! Как быстро ты добрался!
   Она положила руку ему на плечо, он обернулся. Его рука обвила ее за талию, она увидела близко расположенные глаза, губы, приветливо улыбающиеся на одной половине лица, и скривившиеся в похотливой усмешке на другой.
   Это был ее кошмар; она не могла ни пошевелиться, ни закричать; поддерживая ее, не давая ей упасть, он увлек ее за собою в ночь.
   ...Полчаса спустя приехал Дик. К своему удивлению, он узнал, что незадолго до этого к его жене пришел какой-то человек, и она ушла с ним. Он казался чужаком, мальчик-слуга, который передавал его сообщение, никогда не видел его прежде, и сейчас был сильно встревожен этим обстоятельством; стали расспрашивать всех, кто мог ее видеть; двое или трое свидетелей, видевших ее прежде в отеле, сказали, что она шла по пляжу с каким-то человеком, придерживавшим ее за талию. Никто его не знал, но видели его лицо и могли его описать.
   Стало ясно, в каком направлении следует вести поиски, в лунном свете, взяв фонари, наконец, обнаружили следы, которые, по всей видимости, принадлежали ей, но не было ни одного следа того, кто шел с нею рядом. Они шли вдоль них, приблизительно с милю, и уперлись в большую кучу песка на пляже под утесом, образованную оползнем, со старого кладбища на скале, обломки башни, надгробие и тело.
   Надпись на могильной плите гласила, что под ней покоится Роджер Уайберн, его тело лежало рядом с ней, без малейших признаков тления и распада, хотя со времени упокоения прошло двести лет. В течение недели осыпь расчищали, - в этом помогали высокие приливы; наконец, она была полностью удалена. Однако ничего найдено не было.

ШПИНАТ

   Людовик Байрон и его сестра Сильвия приняли эти красивые, но вместе с тем и довольно необычные имена, поскольку считали, что выбранные их несознательными родителями и крестными, будучи совершенно обычными, им не подходят. Они совершенно справедливо полагали, что нет никакой привлекательности в Томасе и Кэролайн Кэррот, и это сослужило бы им плохую службу в избранной ими карьере медиумов, поскольку для посетителей спиритических сеансов гораздо предпочтительнее иметь дело с Байронами, чем с теми, чья фамилия означает морковь.
   Таковой поступок, впрочем, был совершен только после длительного размышления, поскольку они были весьма здравомыслящими молодыми людьми, и задавались вопросом, не повлияет ли подобная "маленькая ложь" на их способность общения с потусторонним миром, сделав его полностью невозможным. К своей великой радости они обнаружили, что их духовные наставники и руководители, Астерия и Виолетта, свободно общались к с Байронами, так и с Кэрротами, и теперь обращение друг к другу в соответствии с принятыми вымышленными именами стало для них настолько естественным, что они уже и сами почти позабыли, что когда-то имели имена, отличные от обозначенных на красивых визитных карточках.
   Было бы утомительно описывать развитие спиритических способностей Людовика от того времени, когда ему было явлено наличие этого редкого дара, до сегодняшнего дня, когда он стал одним из лучших в своей "профессии", тем не менее, следует сказать несколько слов о том, каким образом он проявлялся. Когда собирался круг посвященных (сеанс был оплачен заранее), он, расположившись в кресле, погружался в некоего рода транс; его телом завладевала Астерия и общалась при его посредстве с присутствовавшими. Астерия, будучи обитательницей этого мира, была девицей, проживавшей в древних Афинах, принявшей христианство и затем мученическую смерть в Риме примерно в то же время, что и Святой Петр. Она рассказывала поразительные вещи, передавая им подробности своей жизни, несколько невнятно, что вполне объяснялось прошедшим количеством времени; особенно прекрасны были ее описания Парфенона, Форума, Эгейского моря (необыкновенно синего), катакомб (необыкновенно темных), совершенно потрясающих закатов Греции и Италии, и все это было тем более замечательно, что Людовик никогда не покидал пределы страны, в которой родился.
   Но гораздо более интересной темой для посещавших сеансы, - поскольку любой может взять билеты в Рим или Афины и полюбоваться закатом или осмотреть катакомбы самостоятельно, - были ее рассказы о своем прекрасном нынешнем существовании. Все, окружавшие ее, были удивительно счастливы и занимались тем, что помогали вновь пришедшим в тот мир, а также беспрерывным самоусовершенствованием. Там был отдых и восстановление, безбрежное море прекраснейших цветов, изысканных садов, кристально чистых рек и голубых гор, изумительные одежды и восхитительные места. Но ничто из перечисленного не было материальным; стоило вам "подумать" о цветке или платье - и они перед вами!
   Астерия знала многих друзей и родственников тех, кто посещал сеансы Людовика, и они при ее посредстве передавали сообщения, полные любви к оставшимся в этом мире, и делились с ними своими мыслями. Например, рядом с ней находился Джордж; кто-нибудь из присутствующих за столом знает Джорджа? Очень часто случалось, что Джорджа кто-нибудь знал. Иногда это был покойный муж одной из посетительниц, в другом случае - чей-то отец, в третьем - маленький сын; так вот, Джордж просит передать вам, что он вас очень любит и что здесь он счастлив. Потом рядом с Астерией оказывалась Джейн, которая хотела пообщаться со своими близкими, а если таковых не находилось, то наступала очередь Мэри. Кроме того, Астерия вполне удовлетворительно объясняла, почему среди тысяч и тысяч душ рядом с ней оказывались только те, чьи близкие и знакомые присутствовали на сеансах мистера Людовика Байрона, кто оказались настолько прозорливы, чтобы выбрать его и его "наставницу" Астерию для связи с потусторонним миром. Все дело было в особых симпатических токах, которые их привлекали.
   Сеанс длился некоторое время, после чего Астерия сообщала, что связь слабеет, прощалась, и наступало молчание. Людовик выходил из транса, и его посетители наперебой рассказывали, как замечательно все прошло. Во время других сеансов он не впадал в транс, Астерия водила его рукой и ручкой, выводя на чистых листах то тут, то там слово на причудливом английском языке, - как это мог бы делать иностранец, не вполне им владеющий, - странными непонятными символами, вероятно, греческими. Джордж, Джейн и Мэри диктовали Астерии, что ей следует написать посредством Людовика, но иногда, будучи в шаловливом настроении, играли со шляпкой жены или галстуком мужа, подавая знак, что они и в самом деле присутствуют. Любой присутствовавший мог задать Астерии вопрос, и получить на них вполне удовлетворительный ответ.
   Сильвия и ее наставница, Виолетта, не были в столь ярких отношениях, как Людовик и Астерия. Причиной тому было то, что лишь совсем недавно Сильвия обнаружила у себя спиритические способности и вошла в контакт со своей наставницей. Виолетта происходила из знатной флорентийской фамилии, и родилась (в своей земной жизни) в 1452 году, - весьма знаменательная дата, поскольку она стала современницей Савонаролы и Леонардо да Винчи. Она часто слышала проповеди Савонаролы и наблюдала Леонардо за мольбертом, и всем было чрезвычайно приятно узнать, что первый продолжает свои проповеди восторженным душам, а второй пишет картины, значительно превосходящие красотой все, написанное им в мире живых. Они не были материальными картинами, но духовными. Он думал о них, и они воплощались. Это соответствовало тому, что Астерия рассказывала о цветах, и, таким образом, доказывало правдивость сообщенного.
   Прошедшие зима и весна выдались очень напряженными для Людовика, и миссис Сэпсон, одна из постоянных посетительниц его сеансов, попыталась убедить его взять короткий отпуск. Он очень этого хотел, поскольку организовывал пять полных сеансов каждый день (что, естественно, "подорвало его силы"), но был не склонен прерываться, даже и на короткое время, поскольку слишком много людей находили эти сеансы очень важными для себя. Но миссис Сэпсон была чрезвычайно умна, и на одном из последующих сеансов спросила Астерию, не следует ли Людовику отдохнуть, на что был получен недвусмысленный ответ: "Мудрость дает прекрасный совет, да будет так". После окончания сеанса, миссис Сэпсон, получив поддержу духовного наставника, принялась излагать свои аргументы с удвоенной силой. Это была крупная женщина, вдова, обладавшая решительным характером, постоянно общавшаяся со своим покойным мужем, Уильямом. Биржевой маклер, холерик, он стал на удивление спокойным и уравновешенным, поскольку понял, что время следовало уделять и другим занятиям, помимо постоянной погони за деньгами.
   - Уважаемый мистер Людовик, - сказала она, - вам необходим отдых. Вы не можете идти против прекрасной Астерии. Кроме того, у меня есть прекрасное предложение. Я владею очаровательным небольшим коттеджем неподалеку от Рая, который в настоящий момент пустует. Мой арендатор внезапно отказался от аренды. Это чудное место, как будто специально предназначенное для вас. Никаких иных расходов, кроме затрат на еду и питье, морские ванны и игра в гольф. Прекрасное место для отдохновения и медитации, и кто знает, какие замечательные посетители (не земного мира, конечно, поскольку там нет надоедливых соседей) могут посетить вас там.
   Это чудное предложение возымело должный эффект. Людовик сознавал, что сожаление о приостановленных на пару недель сеансах может оказаться значительно меньше, когда думал о возможной экономии. Он в надлежащих выражениях выразил благодарность и пообещал посоветоваться с Сильвией, в настоящее время находившейся в духовной связи с Виолеттой. Она чуть не подпрыгнула от радости, когда он передал ей предложение миссис Сэпсон, и вопрос был, таким образом, решен.
   Накануне отъезда они сидели и обсуждали свой отпуск.
   - Прекрасное предложение, - сказал Людовик. - Странновато только, почему миссис Сэпсон не говорила о своем коттедже прежде? Ведь она высказала пожелание о моем отдыхе еще месяц назад.
   - Возможно, потому что арендатор отказался от аренды только недавно, - высказала предположение Сильвия.
   - Очень может быть. Боже мой, сельская местность и морские ветра! Это прекрасно. Но мне не хотелось бы сидеть там, сложа руки.
   - Гольф? - поинтересовалась Сильвия. - Но разве эта игра не очень сложная?
   Он подошел к столу и взял только что доставленную коробку.
   - Нет, не гольф, - ответил он. - Я собираюсь заняться фотографированием духов. Это очень выгодно, я имею в виду, очень полезно. Я приобрел камеру и несколько пленок, а также проявитель и закрепитель. И все буду делать сам. Я научился фотографировать, еще когда был мальчиком.
   - Ты, должно быть, потратил кучу денег, - сказала Сильвия; экономия была ее сильной стороной.
   - Десять фунтов, и не надо так на меня смотреть, я уверен, это того стоит. Кроме того, учти, нам ничего не придется платить за жилье. А если у меня есть дар запечатлевать духов на фотографии, то мы могли бы значительно улучшить наши дела.
   - Объясни, что ты имеешь в виду, - попросила Сильвия.
   - Ну, это несколько выходит за рамки обычных представлений, но не может быть никаких сомнений в том, что если медиум, обладающий таким даром, делает фотографию, то на снимках иногда появляется нечто, так сказать, "особенное". Иными словами, если я фотографирую тебя, то на пленке можно будет увидеть не только твое изображение, но и изображение духа, связанного с тобой или с местом, где ты находишься, например - его лицо где-нибудь поблизости от тебя. Это могло бы добавить нам новых посетителей, помимо старых; мне кажется, им хочется чего-нибудь новенького. Представь себе фотографию миссис Сэпсон с духом Уильяма, обнимающим ее за плечи! Во всяком случае, попробовать стоит. Этим я и собираюсь заняться на отдыхе.
   Он положил коробку с фотоаппаратом и принадлежностями к прочему багажу и снова устроился в кресле.
   - Мне хочется, чтобы и ты тоже не теряла времени даром, - сказал он. - Чтобы ты совершенствовала свою связь с Виолеттой. Ничего иного, только практическое общение. Дар медиума сродни музыкальному. Но, чтобы играть на рояле, требуются постоянные упражнения.
   Брат и сестра были единым целым, между ними существовало абсолютное доверие и они говорили друг с другом совершенно открыто, что, несомненно, потрясло бы посетителей их сеансов, если бы они услышали эти разговоры.
   - Иногда я задаюсь вопросом, есть ли у меня вообще хоть какие медиумические способности, - сказала она. - Я впадаю в некоего рода мечтательное состояние, когда моя рука выводит что-то на листе, но в самом ли деле это результат общения с Виолеттой, или же это всего лишь высвобожденные из подсознания мысли? Вот когда Астерия говорит при твоем посредстве, это действительно она, или же это твое подсознание?
   Людовик был предельно откровенен.
   - Понятия не имею, да меня это и не волнует, - сказал он. - Единственное, мое сознание, конечно же, не в состоянии придумать того, что сообщает Астерия, оно выходит за рамки моих обычных представлений и знаний. Суди сама, Астерия сообщает некие сведения о Джордже, Джейн или о ком-то еще, имеющие отношение к их земной жизни, о которой я вообще ничего не знаю.
   - Но тебе известны их отношения с теми, кто сидит около тебя, - возразила Сильвия. - Разве не возможно, что ты получаешь эти факты путем телепатии?
   - Если это так, то все равно я владею экстраординарными способностями, - сказал Людовик. - И это все равно, как если бы за меня говорила Астерия. Но если ты склонна все приписывать мне, то как ты объяснишь, что Астерия иногда говорит нечто, идущее вразрез моим склонностям и намерениям? Например, когда она ответила: "Мудрость дает прекрасный совет, да будет так" в ответ на вопрос миссис Сэпсон, спросившей, не слишком ли я утомлен и не нужен ли мне отпуск, чего мне совершенно не хотелось. Мне не нужен отпуск. И выглядело это так, словно Астерия была чем-то внешним, что общалось посредством меня.
   - Просто ты желал отдохнуть на подсознательном уровне, - мудро заметила Сильвия.
   - Как-то надуманно. Лучше придерживаться версии Астерии. Кроме того, я искренне верю, что иногда сообщения приходят ко мне извне моего сознания. Я не знаю, - то есть, не всегда знаю, - что именно говорит им Астерия, пока я нахожусь в трансе. И временами меня это сильно удивляет.
   Он налил себе немного виски с содовой.
   - Я с нетерпением жду отпуска, - сказал он, - теперь, когда это решено окончательно, потому что, честно говоря, в последнее время связь с Астерией стала какой-то слабой и неуверенной. И я не уверен, что миссис Сэпсон не думает так же, как и я. Мне кажется, она слышала все, что говорила Астерия, и никогда не утратит ее как своего духовного наставника. Вот почему мне хотелось бы обнаружить у себя дар фотографировать духов. Это... это откроет передо мной богатые перспективы.
   Они взяли с собой мрачную, но очень исполнительную служанку по имени Грэмсби, и уже на следующий день прибыли в коттедж миссис Сэпсон. Он располагался неподалеку от больших песчаных дюн, протянувшихся в обе стороны по берегу, и всего лишь в нескольких минутах ходьбы от моря. Место было весьма уединенное: маленькая деревушка, состоявшая из магазина и двух-трех скоплений рыбацких домиков, отстояла от коттеджа на полумилю, а в стороне, противоположной морю, до самого Рая тянулись пустынные болота Ромни, выглядевшие весьма живописно в свете заходящего солнца. Сам коттедж выглядел очаровательно, выстроенный из дерева и грубо оштукатуренный, с широкой террасой с южной стороны, и пестрым садиком перед входной дверью. Внутри, на первом этаже, располагались кухня и столовая, а также большая гостиная с выходом на террасу. Он был красиво меблирован и имел открытый камин с широким очагом и огромным дымоходом. Дрова имелись в достатке, и вообще, было заметно, что дом до недавнего времени был обитаем. На втором этаже располагались просторные, прекрасно освещенные спальни с видом на юг, на песчаные дюны и море позади них; невозможно было представить себе более спокойную и уютную гавань после чрезвычайно насыщенной жизни в городе.
   Наскоро выпив чаю, они поспешили на разведку песчаных дюн и пляжа, чтобы успеть насладиться последними часами дневного света, и вернулись вскоре после захода солнца. И хотя день был теплый, к вечеру, казалось, похолодало, и Сильвия ощутила слабую дрожь, когда они вошли с террасы в гостиную.
   - Здесь немного холодновато, - сказала она. - Думаю, будет неплохо развести огонь в камине.
   Людовик был с ней полностью согласен.
   - Отличная идея, - сказал он. - Мы опустим шторы и будет чрезвычайно уютно. Прекрасная комната! Но кое-что здесь нужно поменять, я займусь этим завтра. Необходимо подумать над освещением, чтобы фотографии получились как можно более четкими.
   Поужинав, они вернулись в гостиную и принялись раскладывать пасьянс. Но оба были чрезвычайно рассеяны, и не замечали очевидных ходов.
   - Сегодня вечером я никак не могу сосредоточиться, - пожаловался Людовик. - У меня такое ощущение, будто кто-то пытается вступить со мной в контакт... Было бы удивительно, если бы это оказалась Астерия.
   Сильвия посмотрела на него.
   - Очень странно, что ты говоришь это, - заметила она. - Я тоже чувствую, что со мной кто-то пообщаться; поначалу мне казалось, что это Виолетта, но теперь мне так не кажется.
   Он внимательно осмотрел комнату.
   - Странное ощущение, - сказал он. - У меня такое ощущение, что здесь кто-то есть, и что этот кто-то совсем не Астерия. Хотя, конечно, может быть и она. В таком случае, она непоследовательна, поскольку должна помнить, что я приехал сюда отдыхать, и что она сама на этом настаивала. В таком случае, я возьму карандаш и бумагу и попробуем узнать, что она хочет сообщить.
   Взяв необходимые принадлежности, он расположился в кресле.
   - Задай ей один-два вопроса, Сильвия, - сказал он, - как только я буду готов
   Сильвия подождала, пока брат ее не войдет в состояние транса.
   - Это ты, Астерия? - спросила она.
   Его рука дернулась и заскользила по бумаге. Карандаш вывел "конечно нет" крупными печатными буквами, в отличие от довольно неразборчивого почерка Астерии.
   Сильвия спросила, уж не Виолетта ли желает общения, и получила твердый отказ.
   - В таком случае, кто же ты? - спросила она.
   И получила ответ, показавшийся ей полным абсурдом. Карандаш вывел "Томас Шпинат".
   На мгновение Сильвия растерялась. Затем у нее мелькнула догадка, и она рассмеялась.
   - Проснись, дорогой, - сказала она. - Он называем себя Томасом Шпинатом. Конечно, ты подсознательно вспомнил о моркови.
   Но Людовик остался в состоянии транса, а карандаш, к ее удивлению, снова задергался.
   - Я не знаю, кто ты, - написал неизвестный. - Но я - Шпинат, молодой Шпинат. И, - после долгой паузы, - я хочу, чтобы вы мне помогли. Я не могу вспомнить... Я очень несчастен.
   Когда она прочитала написанное, вдруг раздался громкий стук по стене прямо над ней; она испугалась; что означает этот стук, если, согласно ее предположению, Людовик, действуя подсознательно, вместо "морковь" написал "шпинат"?
   Она вскочила, схватила его за плечо и затрясла.
   - Проснись, - чуть не кричала она. - Здесь странный дух, и мне он не нравится. Да проснись же, Людовик!
   Он медленно приходил в себя.
   - Привет! - сказал он. - Что случилось? Это была Астерия?
   Его взгляд упал на бумагу.
   - Что это? - удивился он. - Томас Шпинат? Это обо мне? Интересно, а почему не спаржа?
   - Ты лучше взгляни, что тут написано, - потребовала Сильвия.
   Он прочитал.
   - Странно, - заявил он. - Не может быть, чтобы это относилось ко мне. Я вовсе не несчастен. И я не нуждаюсь в помощи. Кроме того, я отчетливо сознаю, кто я такой.
   Он встал.
   - Очень интересно, - сказал он. - Это похоже на новый контакт. Молодой Шпинат, должно быть, также обладает необходимой силой... Ему удалось это с первого раза. Мы постараемся продолжить этот контакт, Сильвия. Было бы очень хорошо заполучить еще одного визитера для общения при будущих сеансах.
   - Но только не сегодня вечером, - сказала она. - Я потом не усну, если ты сейчас вступишь с ним в контакт. Кроме того, он очень агрессивен. Он стучал очень сильно, как никто прежде.
   - В самом деле? - сказал Людовик. - Должно быть, я находился в глубоком трансе, потому что ничего не слышал. Конечно же, я попробую его завтра сфотографировать.
   Утро выдалось ясным и солнечным, и сразу же по окончании завтра Людвиг приступил к съемкам. Первые три-четыре снимка не содержали ничего, они были полностью черными, и, прочитав руководство, он понял, что делал слишком большую выдержку. Он исправился, сделал еще несколько плохих снимков, пока, наконец, не добился того, что Сильвия, сидевшая у окна, выходившего на террасу, получилась достаточно четко. Хотя на снимках не было никого "постороннего", это само по себе было определенным достижением; он сделал еще с полдюжины снимков, после чего поспешил в темную комнатку под лестницей, где установил оборудование, необходимое для проявления и печати. Вскоре после этого Сильвия услышала, как он зовет ее, радостным, ликующим голосом, и поспешила посмотреть, что случилось.
   - Не открывай дверь, - крикнул он изнутри, - иначе всему конец. У меня есть твоя фотография с явственно различимым лицом духа, прямо в воздухе возле твоего плеча.
   - Прекрасно! - вскликнула она. - Сделай быстрее все, что нужно, и покажи мне!
   Сомнений быть не могло. Она сидела у окна, а рядом с ней виднелось странное лицо. На негативе оно выглядело не очень четко, но когда фотография была напечатана, все детали проступили на удивление ясно. Это было лицо молодого человека; красивые черты искажены мукой; он явно нуждался в помощи и просил о ней.
   - Бедный мальчик! - сочувственно произнесла Сильвия. - Такой хорошенький, даже слишком, но мне он почему-то не нравится.
   И вдруг ее как громом поразило.
   - О, Людовик! - воскликнула она. - Это, должно быть, молодой Шпинат?
   Он выхватил снимок из ее руки.
   - Нужно поместить его в раствор закрепителя, - сказал он, - или изображение будет утрачено. Ну конечно, это молодой Шпинат. Кто бы еще это мог быть, хотел бы я знать? Вечером мы узнаем о нем больше. Просто фантастика, что мы имеем такие результаты, не проведя здесь и пары дней!
   День они провели на пляже, наслаждаясь блаженным ничегонеделанием и созерцая красоты окружающей их природы; после легкого ужина настало время подготовки к двойному сеансу. Для ловли Шпината, если можно так выразиться, были приготовлены две наживки; в одном кресле разместилась Сильвия, вооруженная карандашом и бумагой, готовая записывать каждое произнесенное им слово, в другом - Людовик, вооруженный аналогичным образом. Они оба позволили себя погрузиться в полусонное состояние транса, которое, как известно, наиболее благоприятно для общения с духами, но в течение довольно длительного времени никто из них ничего не ощущал. Затем Людовик услышал стук карандаша Сильвии, вдруг что-то начавшей очень быстро записывать, и ощутил неприятное чувство зависти и ревности, поскольку дух предпочел ему общение с сестрой.
   Это неподобающее чувство совершенно рассеяло спокойствие, являющееся непременным условием контакта, и он встал, чтобы посмотреть, что пишет Сильвия. Вероятно, какую-нибудь сентиментальную чушь Виолетты о проповедях Савонаролы. Но едва он увидел первые записанные ею слова, как пришел в необычайное волнение.
   - Да, я Томас Шпинат, - прочитал он, - и я очень несчастен. Я подошел и встал позади вас сегодня утром, когда тот молодой человек делал снимки. Я хочу, чтобы вы помогли мне. Помогите мне! Я что-то забыл, что-то очень важное. Мне нужно, чтобы вы осмотрели все кругом, и если вам попадется на глаза что-нибудь необычное, сообщили мне. Это где-то здесь. Это должно быть здесь, потому что я сам поместил его туда, но мне не хочется говорить вам, что это, ибо оно ужасно...
   Карандаш замер. Людовик пришел в дикое возбуждение, заставившее его совершенно позабыть об испытываемой им мгновение назад ревности к Сильвии. В конце концов, ведь это именно он сфотографировал Шпината...
   Рука Сильвии оставалась неподвижной долгое время, так что Людовик, намереваясь подтолкнуть дух к общению, начал задавать вопросы.
   - Вы умерли, Шпинат? - спросил он.
   Ее рука принялась выводить слова в несколько раздраженной манере.
   - А вы как думаете? - появилось на бумаге. - В противном случае, разве я не знал бы о том, что...
   - Вы здесь жили? - снова спросил Людовик. - Когда это случилось?
   - Да, я здесь жил, - отвечал дух. - Я скончался неделю назад. Весьма неожиданно. В ту ночь была гроза, и как только я закончил это и вышел в сад, чтобы развеяться, в меня ударила молния; и когда я очутился по другую сторону, - вы понимаете, не так ли? - то не смог ничего вспомнить.
   - Закончили что? - спросил Людовик. - Что вы имеете в виду? Что именно вы закончили?
   Карандаш, казалось, издал громкий писк, словно двигался не по бумаге, а по грифельной доске.
   - О, вот, опять, - буквы дрожали. - Я не могу больше общаться. Это ужасно. Я так испуган. Пожалуйста, пожалуйста, найдите это.
   И точно так же, как и накануне вечером, раздался страшный стук в стену где-то рядом с ним; пораженный, Людовик вскочил и попытался привести Сильвию в сознание. Кто бы ни был этот дух, он вряд ли обладал добротой и мягкостью Астерии, которая всякий раз, возвещая о себе стуком, делала это аккуратно и негромко.
   Сильвия зевнула и потянулась.
   - Шпинат? - поинтересовалась она сонным голосом. - Это был Шпинат?
   - Да, дорогая, вне всякого сомнения, - ответил Людовик.
   - И что же он сказал? О, я погрузилась в такой глубокий транс, Людовик, что совершенно не знаю, что тут происходило. С Виолеттой такого никогда не случалось. Какое странное ощущение!.. Это все написала я?
   - Да, отвечая на некоторые мои вопросы, - сказал он. - Это в самом деле замечательно. Наши пути, - я имею в виду наш и молодого Шпината, - некоторым образом пересеклись.
   Сильвия пробежала глазами свои записи.
   - Я покинул этот мир неделю назад, - сказала она. - Весьма неожиданно; ночью была гроза... Это правда, Людовик! Это абсолютная правда! Ты тогда уснул, а мне не спалось; я помню, что прочитала в газете о сильной грозе в районе Рая. Как странно!
   Людовик щелкнул пальцами.
   - Я знаю, что я сделаю, - воскликнул он. - Я пошлю телеграмму миссис Сэпсон. Дай-ка мне бумагу... Она говорила, что, может быть, нас посетят здесь необычные гости...
   Сильвия подхватила его мысль на лету.
   - Понимаю! - воскликнула она. - Ты хочешь сказать, что общающийся с нами молодой Шпинат, был прежним арендатором коттеджа, убитым молнией на прошлой неделе? Это должно произвести на нее сильное впечатление, если тебе кажется, что Астерии было для нее недостаточно. В самом деле, я не удивлюсь, если она предложила нам отдых в этом коттедже только для того, чтобы испытать нас и посмотреть, действительно ли мы общаемся с духами. Нам повезло!
   Она поспешно набросала на бумаге текст телеграммы, отмечая количество слов загибанием пальцев. Присущий ей склад ума и стремление к экономии позволили уложиться в двенадцать слов.
   - Готово! - воскликнула она. - Слушай! "Сэпсон, 29, Бромптон Авеню, Лондон. Общались с арендатором Шпинатом, убитым во время грозы на прошлой неделе". Ровно двенадцать. Тебе не нужно ее подписывать, поскольку на ней будет стоять почтовый штемпель Рая.
   - Дорогая, - возразил он, - не время экономить на пустяках. Лучше потратить на несколько пенсов больше и отправить более впечатляющее и понятное сообщение. Дай мне бумагу, я напишу сам. Нам следует пояснить, что все случившееся вовсе не результат каких-то досужих местных сплетен. Кроме того, я напишу ей и о фотографии.
   Перед тем, как отправиться спать, Людовик составил более подробную телеграмму, и уже на следующий день получил восторженный ответ от миссис Сэпсон.
   "Все совершенно верно, и это просто замечательно, - писала она. - Очень рада, что вам удалось вступить в контакт. Узнайте о нем больше, а заодно спросите о его дяде. Если будут новые контакты, сразу сообщайте".
   Чтобы обезопасить себя от возможного перерыва в контакте, Сильвия предоставила Грэмсби дневной отпуск, который предложила провести в Рае, и как только та ушла, стала готовиться к сеансу. Поскольку Шпинат, как казалось, предпочитал иметь дело с Сильвией, она взяла в руки бумагу и карандаш и погрузилась в транс, в то время как Людвиг готовился задавать вопросы. Очень скоро глаза Сильвии закрылись, голова ее склонилась на грудь, а карандаш задрожал в ее руке, подобно автомобилю, готовому вот-вот сорваться с места.
   - Это вы, Шпинат? - спросил Людовик, заметив эти знаки контакта. Карандаш принялся бегать по бумаге.
   - Да; вы нашли это?
   - Мы не знаем, что нам нужно искать, - ответил Людовик. Потом, вспомнив о телеграмме миссис Сэпсон, задал еще один вопрос.
   - Что случилось с вашим дядей?
   Последовала длительная пауза. Затем карандаш вновь задвигался.
   - Пожалуйста, найдите его, - появилось на бумаге.
   - Но как мы можем его найти? - удивился Людовик. - Мы не знаем ни кто он, ни где его искать. Скажите нам, где он может быть?
   Карандаш сильно задергался.
   - Не знаю, - гласил ответ. - Если бы знал, то сказал бы вам. Но это где-то неподалеку. Я куда-то поместил его, но потом в меня попала молния и убила меня; теперь я не могу вспомнить. Это чем-то напоминает состояние памяти после сотрясения мозга.
   Неожиданная мысль обеспокоила Людовика. Почему молодой Шпинат употребляет по отношению к своему дяде слово "это"?
   - Ваш дядя умер? - спросил он. - Уж не его ли тело вы имеете в виду, говоря "это"?
   Пальцы Сильвии скорчились, словно в предсмертной агонии. Затем карандаш резко написал: "Да".
   Людовик, хотя и привыкший к общению с духами, ощутил ледяную дрожь по всему телу. Но он молчал, ожидая, когда карандаш снова начнет писать. Наконец - о, великие небеса! - это случилось.
   - Я скажу вам все, - было написано. - Я убил его и не помню, куда спрятал его тело.
   Людовика охватило сильнейшее негодование.
   - Это был ужасный поступок, - справедливо заметил он. - Но мы постараемся помочь вам, если вы нам расскажете все поподробнее. Подумайте сами: вы уже мертвы. Так что можете не опасаться смертной казни за убийство.
   Людовик испытал шок при мысли о том, что где-то поблизости находится не только дух убийцы, но и тело дяди молодого Шпината, но, вполне естественно, испытывал чисто профессиональный интерес к откровениям, которые должны были прозвучать. Было бы весьма замечательно для его карьеры получить от духа признание в совершенном преступлении, о котором еще никто ничего не знал, и подтвердить это найденным телом жертвы. И хотя он приехал сюда на отдых, представившаяся уникальная возможность наполняла его новыми силами, поскольку более значительной рекламы трудно было себе и представить. Кроме того, какая замечательная возможность опровергнуть сомнения миссис Сэпсон относительно его способностей медиума! Она разнесет новости о нем по всему городу, и его сеансы станут популярными, как никогда. И еще: существует возможность получения более интересной информации об условиях пребывания по ту сторону, гораздо более захватывающей, чем мысленное воспроизводство цветов, развевающихся одежд, всеобщей любви и готовности помочь... И он с нетерпением ожидал дальнейших откровений Шпината.
   И они не заставили себя долго ждать; причем не было никакой необходимости задавать вопросы - карандаш птицей порхал по бумаге. Строчки появлялись одна за другой, лист сменял лист, два раза Людовику приходилось затачивать карандаш, ибо грифель стирался и оставлял на бумаге неразборчивые царапины. Эта гонка продолжалась с полчаса; наконец, сотворив какие-то каракули, рука Сильвии безжизненно застыла. Она потянулась и зевнула, приходя в себя.
   Следующий час был наиболее волнующим из всех, которые когда-либо случались в профессиональной карьере Людовика. Они вместе читали рассказ о преступлении. Александр Шпинат, дядя молодого Шпината, относился к разряду самых злых пожилых джентльменов, и превратил жизнь племянника в невыносимое бремя. Выяснив, что мальчик-сирота совершил мелкий проступок, подделав подпись своего дяди на чеке, и угрожая доносом и последующим арестом, он заставлял его работать день и ночь, занимаясь рыбной ловлей, сельским хозяйством, домашним хозяйством, не давая за это ни пенни, в то время как сам целыми днями кутил в высшем обществе.
   Непрерывные длительные размышления по поводу испытываемых обид и страданий привели молодого Шпината к мысли (с его точки зрения, совершенно правильной) расправиться со старым одиозным негодяем, и он подмешал в его виски сок ядовитых трав. На следующее утро он, как обычно, отправился на работу, оставив труп в запертом доме, и сообщая случайно встретившимся знакомым о том, что дядя его уехал в Лондон, где и задержится на некоторое время. Вернувшись вечером, он где-то спрятал тело, намереваясь выкопать яму в саду и похоронить его там, а на могиле посадить какие-нибудь полезные растения. Но как только он спрятал тело, как разразилась гроза, он вышел на двор и был убит молнией, - это случилось неделю назад. Когда же он пришел в себя уже в потустороннем мире, то никак не мог вспомнить, что же он сделал с телом.
   До этого момента история была вполне заурядной, за исключением некоторых моментов, касавшихся манеры изложения, но заключительная часть признания стала тем, что увлеченные молодые медиумы окрестили для себя "золотой жилой". Ибо находясь по ту сторону, молодой Шпинат оказался преследуемым не духом, а телом дяди. Аналогично тому, как в реальном мире (таково было его объяснение) убийце иногда не дает покоя дух его жертвы, точно так же на духовном уровне, что вполне логично, духу убийцы не дает покоя тело жертвы. Телесное, почти осязаемое присутствие дяди преследовало его всюду, куда бы он ни направился; даже когда он собирал сладкие фрукты и ароматные цветы, созданные мыслью, мрачное грозное тело находилось рядом. Если он просыпался ночью, то видел его, стоящим у постели; если он купался в кристально чистых водах ручья, оно плыло рядом с ним; и так он понял, что не сможет обрести покоя, пока жертва не получит достойного погребения. Вне всякого сомнения, сказал он, Людовик слышал о жертвах преступлений, замурованных в потаенных комнатах, чьи духи привидениями скитаются около этого места до тех пор, пока кости их не будут обнаружены и преданы земле. Нечто обратное существовало по другую сторону; и пока тела жертв оставались непогребенными в материальном мире, их тела не давали покоя умершим преступникам.
   Именно в этом и состояла проблема бедного молодого Шпината. Внезапный удар молнии лишил его не только жизни, но и памяти о том, что он делал перед тем, как выйти из дома, и как он ни старался, никак не мог припомнить, куда спрятал тело жертвы... Затем он разразился страстными мольбами: "Помогите мне, о, помогите мне, добрые медиумы, - писал он. - Я знаю, что он где-то поблизости, так что найдите его и похороните. Он был ужасным стариком, и я не могу описать те чувства, которые испытываю при виде его телесной оболочки. Найдите его и похороните, и тогда я буду свободен от его ужасного присутствия".
   Они читали этот уникальный документ вместе, в сумерках, исполненные в высшей степени профессионального интереса, время от времени оглядываясь вокруг и всматриваясь в полумрак, словно в предвкушении чего-то неожиданного. На улице поднялся сильный ветер, сумерки быстро сгущались, предвещая сильнейшую непогоду ночью. Шторы на окнах надулись, подобно парусам, в дымоходе послышались стоны, и Сильвия непроизвольно прижалась к брату.
   - Мне это не нравится, - воскликнула она. - Мне не нравится этот ужасный дух Шпината; Виолетта и Астерия гораздо симпатичнее. А тут еще "это"... Которое находится рядом, которое может оказаться где угодно...
   Людовик попытался ее успокоить.
   - Оно может находиться в любом месте, как ты говоришь, - заметил он, - но это место где-то рядом. И нам следует найти его, дорогая. Найти, пока не стемнело. И я думаю, случится сенсация, когда мы опубликуем рассказ о том, как в ответ на мольбы раскаявшегося духа...
   - Но он вовсе не раскаивается, - возразила Сильвия. - В записях нет ни слова о раскаянии, только ужас от присутствия телесной оболочки жертвы. В доме присутствует не только труп, но и дух нераскаявшегося убийцы. Мне это не нравится. Я бы предпочла любое другое, пусть даже и дорогое, место, но только не это.
   - Пустяки, - отмахнулся Людовик. - Кроме того, молодой Шпинат достаточно дружелюбен по отношению к нам, ведь мы - его единственная надежда. И если мы найдем "это", он, безусловно, будет очень и очень благодарен. Я не удивлюсь, если мы получим от него множество откровений. Хотя и то, что уже есть, представляет огромный интерес. Никто и не догадывался, что в духовном мире могут существовать телесные призраки. Но сейчас нам следует заняться поисками тела Александра. Направь все свои мысленные усилия на решение этой проблемы. Итак, с чего начнем? С дома или с сада?
   - Мне бы хотелось, чтобы оно оказалось в саду, - вздохнула Сильвия. - Но это исключено, ведь он собирался похоронить его в саду потом...
   - Логично. Тогда начнем с дома. Большинство убийц прячут тело под полом на кухне, засыпают его негашеной известью и заливают цементом.
   - У него не было столько времени, - возразила Сильвия. - Кроме того, это место должно было быть только временным пристанищем...
   - Может быть, он расчленил его? - предположил Людовик. - И мы найдем его фрагменты в разных местах?
   Начались поиски. В сгустившихся сумерках, под звуки завывающего ветра, превратившегося в шторм, в ежеминутном ожидании ужасной находки. Они обыскали погреб для хранения угля, они заглянули в шкафы прислуги, с трепетом в сердце обшарили сарай. Здесь были все признаки того, что их содержимое тревожили, а вид старого ботинка, показавшегося из-под старых журналов, едва не поверг Сильвию в обморок. Затем Людовик поднялся по лестнице на крышу и проверил бак для воды, - тот оказался абсолютно пуст. Их поиски были напрасны; нигде никаких признаков тела. Спустя час изматывающего нервы занятия, в голову Людовика пришла мрачная мысль.
   - А может быть, это просто шутка со стороны Шпината? - сказал он. - Самого дурного пошиба. Боже мой, что это?
   Раздался громкий стук в дверь, и Сильвия уткнулась лицом в его плечо.
   - Это Шпинат, - прошептала она. - Это ужасный Шпинат!
   Они робко приблизились к входной двери и открыли ее. На пороге стоял человек, который сказал, что служит посыльным в Рае и принес записку мисс Байрон.
   - Я вернусь через полчаса, мисс, - сказал он, - если будет ответ. Кроме того, насколько я понял, мне следует забрать какую-то коробку.
   Записка была от Грэмсби, которая, хотя и не желала их "расстроить", тем не менее, отказывалась вернуться в дом. Она слышала про него ужасные вещи, и будет весьма признательна, если они упакуют ее вещи и отправят с посыльным в Рай.
   - Трусишка! - заявила Сильвия, поежившись. - Если она хочет получить свои вещи, то пусть приходит за ними сама.
   Они вернулись в гостиную, зажгли множество свечей, и в комнате стало как-то поуютнее. Огоньки причудливо плясали на сквозняке; они придвинули кресла поближе к камину. Шторм за стенами достиг небывалой силы; дом содрогался от яростных порывов ветра, двери скрипели, окна с трудом выдерживали натиск обрушивавшегося на них дождя, странные звуки доносились из дымохода.
   - Немного согреюсь, - сказал Людовик, - и снова начну искать. Я не успокоюсь, пока не найду его.
   - Я тоже не успокоюсь, пока он не будет найден! - жалобно произнесла Сильвия.
   Некоторое время они сидели у камина, пока Людовик вдруг что-то не заметил в трубе.
   - Что это? - сказал он.
   Взяв свечу, он заглянул в дымоход.
   - Это веревка, - сообщил он, - она привязана к скобе.
   Он посмотрел на нее и увидел ужас в ее глазах.
   - Я отвяжу ее, - сказал он. - Отойди подальше.
   Не было никакой необходимости просить ее об этом, она уже находилась в самом дальнем конце комнаты. Он отвязал веревку от скобы и отпустил ее.
   Вверху дымохода послышался шум, скрежет и, вместе с облаком сажи, из трубы с глухим стуком выпало ЭТО, неуклюже раскинувшись поперек очага.
   Они выбежали в ночь; курьер успел дойти только до садовой калитки.
   - Отвезите нас в Рай, - закричал Людовик. - Отвезите нас в полицейский участок. Здесь было совершено убийство...
   ...Отчет об этих удивительных событиях должным образом был опубликован во всех специализированных изданиях, а также многих других. К Людовику на спиритические сеансы выстраивались громадные очереди жаждавших услышать новые откровения молодого Шпината. Но, познакомившись с Астерией и Виолеттой, он постепенно перешел на банальности и рассказывал только о цветах и белых нарядах, создаваемых силою мысли.
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  

БЕЙГНЕЛЛ ТЕРРАС

   Я жил в Бейгнелл Террас десять лет и, подобно всем, кому повезло здесь обосноваться, был убежден, что уют, комфорт и спокойствие этого места не найти во всем Лондоне. Дома маленькие; мы не могли, никто из нас, устроить званую вечеринку или танцы, то те, кто живут в Бейгнелл, и не помышляют ни о чем подобном. Никто не устраивает шумных приемов по вечерам, никто не гуляет днем, просто потому, что его обитатели, если можно так выразиться, нашли в Бейгнелл Террас тихую заводь, в которой и бросили свой якорь. Через него нет сквозного движения, поскольку деревня оканчивается тупиком, упираясь в высокую кирпичную стену, вдоль которой, летними вечерами, путешествуют кошки, навещая своих друзей и подруг. Кстати сказать, что даже кошки в Бейгнелл Террас отличаются нехарактерным спокойствием, поскольку не приветствуют друг друга жуткими воплями предсмертной агонии, подобно своим собратьям в иных местах, но общаются между собой очень тихо, подобно владельцам домов, в которых они обитают.
   Но, хотя я и был доволен своей жизнью в Бейгнелл Террас более, чем где-либо еще, я все еще не приобрел, - и уже начал опасаться, что никогда не приобрету, - один дом, иметь который мне ужасно хотелось. Он располагался в дальнем конце Террас, примыкающем к стене, которая его закрывала, и в одном отношении был гораздо привлекательнее прочих, похожих друг на друга как две капли воды, домов. Все они имели маленькие, квадратной формы, садики перед фасадом, где по весне бурно цветут луковичные растения, - и тогда они представляют собой очень живописное зрелище, - но эти садики слишком малы, а Лондон не отличается обилием солнечного света для успешного цветоводства. У домика, который приковывал мои жадные взоры, не было никакого сада; вместо этого площадь была использована для возведения большой квадратной пристройки (вместо маленького сада - просторная комната!), соединенной с домом крытым переходом. Комнаты в прочих домах, хотя и уютные, но очень маленькие, а большая комната делала маленький уютный домик абсолютным совершенством в моих глазах.
   Однако владелец этой столь желанной для меня обители был загадкой для нашего маленького круга, и хотя мы знали, что там живет мужчина (ибо время от времени видели его входящим или выходящим), никому из нас он был не знаком. Любопытно, что хотя все мы (хотя и довольно редко) сталкивались с ним на тротуаре, мнения, сложившиеся о нем, были совершенно различны. Исходя из быстрой энергичной походки, я считал, что он был молодым человеком, в то время как Хью Эббот, живший в соседнем с ним доме, был убежден, что, не смотря на его внешнюю энергичность, он даже не пожилой, а очень старый. Хью и я, друзья и закоренелые холостяки, часто обсуждали его сидя с трубками после ужина или за игрой в шахматы. Его имени мы не знали, а потому, по причине моего страстного желания приобрести его дома, называли за глаза Навуфеем. Мы оба были согласны в том, что в нем есть нечто странное, неуловимое и таинственное.
   Как-то зимой я в течение двух зимних месяцев находился в Египте; вечером, в день моего возвращения, мы ужинали с Хью, а потом я выложил на стол сувениры, от приобретения которых был не в состоянии удержаться, не смотря на всю свою рассудительность, у назойливых арабских торговцев в Долине царских гробниц. Здесь были бусины (не совсем такие синие, какими им полагалось быть), один или два скарабея, и, наконец, то, чем я необыкновенно гордился, а именно, небольшая, несколько дюймов в высоту, статуэтка кошки из ляпис-лазури. Она сидела, ее передние лапы были вытянуты прямо, но, не смотря на малый масштаб, пропорции и мельчайшие детали была так убедительно переданы мастером, что создавалось впечатление - это не статуэтка, а нечто большее. Пока она находилась на ладони Хью, то, конечно же, была маленькой, но если бы, не имея ее перед глазами, я представил ее себе, то она оказалась бы намного большего размера.
   - Странная вещица, - сказал я, - и, вне всякого сомнения, лучшая из всего, что я купил; правда, не могу припомнить, где именно. Иногда мне кажется, что она была у меня всегда.
   Он пристально смотрел на нее. Затем вскочил со стула и поставил на каминную полку.
   - Не могу сказать, что она мне нравится, - сказал он, - и не могу объяснить, почему. Забавная вещица, прекрасно сделана... Не знаю, почему. Ты говоришь, что не можешь вспомнить, где ее приобрел? Странно... Как насчет партии в шахматы?
   Мы сыграли пару партий, без особого увлечения игрой, и я не раз замечал его недоуменный взгляд, время от времени останавливавшийся на маленькой статуэтке на каминной полке. Но он ничего не говорил о ней, а когда наша игра была закончена, сообщил мне о событиях, случившихся в Террас за время моего отсутствия. Освободился дом, и был немедленно куплен.
   - Уж не Навуфея ли? - с тревогой спросил я.
   - Нет, не Навуфея. Навуфей владеет своим по-прежнему и, похоже, не собирается с ним расставаться.
   - Как он? - спросил я.
   - Не знаю. В последнее время я довольно часто видел его, и все равно не могу составить о нем определенного представления. Три дня назад я столкнулся с ним, когда выходил на улицу, хорошенько его рассмотрел и на какое-то мгновение признал твою правоту, - что он молод. Но затем, когда он повернулся, и я некоторое время видел его лицо, - вновь поразился тому, что никогда прежде не встречал человека, который был бы настолько стар. Даже более чем стар: он какой-то ужасно древний, антикварный, первобытный.
   - А потом? - снова спросил я.
   - Он отправился дальше, а я поймал себя на том, - это случалось и ранее, - что совершенно не в состоянии припомнить его лицо. Было ли оно старым или молодым? Не знаю... Какой у него рот, какой нос... Но эти вопросы второстепенны по сравнению с вопросом о его возрасте.
   Хью вытянул ноги к огню, откинулся на спинку кресла и снова бросил хмурый взгляд на кошку из ляпис-лазури.
   - Хотя, в конце концов, что такое возраст? - произнес он. - Мы измеряем возраст временем, мы говорим "так много лет" и забываем, что здесь и сейчас мы находимся в вечности; ведь когда мы говорим, что находимся в комнате или в Бейгнелл Террас, гораздо правильнее будет сказать, что мы находимся в бесконечности.
   - Но какое отношение это имеет к Навуфею? - спросил я.
   Прежде чем ответить, Хью выколотил свою трубку о каминную решетку.
  
   - Ну, можешь предъявить претензии самому себе, - сказал он, - если Египет, полный древних тайн, не поколебал твоего заскорузлого материализма; меня поражает то, что Навуфей принадлежит вечности гораздо более очевидно, нежели мы. Мы тоже принадлежим вечности, и ничего не можем с этим поделать, но он менее нас подвержен зависимости от нее, или от течения времени, чем мы. Боже мой, каким бредом звучит эта мысль, если облечь ее в слова...
   Я рассмеялся.
   - Боюсь, что мой материализм еще более заскорузл, чем ты можешь себе представить, - сказал я. - Ведь твои слова означают, что ты считаешь Навуфея в некотором роде призраком, духом умершего, который проявляет себя как человеческое существо, хотя, конечно, никаким призраком он не является!
   Он снова вытянул ноги к огню.
   - Да, конечно, это полная чепуха, - сказал он. - Кроме того, в последнее время он представил достаточно доказательство того, что он ни в коем случае не призрак. Ни в малейшей степени. Из его дома частенько доносятся разные звуки, довольно громкие, которых я никогда не слышал прежде. Кто-то как будто играет на музыкальном инструменте, напоминающем огромную флейту, в той самой большой комнате, которая тебе так нравится, а кто-то отбивает ритм на барабанах. Довольно странная, должен признаться, музыка; теперь она частенько раздается по ночам... Ладно, пора отправляться спать.
   Он снова бросил взгляд на каминную полку.
   - Обычный маленький кот, - пробормотал он.
   Эти слова показались мне интересными, поскольку я ничего не говорил ему о своем впечатлении, что статуэтка представлялась имеющими большие размеры, чем это было на самом деле.
   - Того же размера, что и прежде, - сказал я.
   - Разумеется. Но мне почему-то все время кажется, что она выполнена в натуральную величину, - ответил он.
   Мы вместе вышли в темноту пасмурной ночи и направились к его дому. Подойдя, я увидел большие пятна света, отбрасываемые окнами большой квадратной комнаты, располагавшейся по соседству. Внезапно Хью положил мне руку на плечо.
   - Вот, опять! - сказал он. - Ночь, флейта, барабаны.
   Ночь была на удивление тихой и, прислушавшись, я услышал только шум движения на улицах вне Террас.
   - Я ничего не слышу, - сказал я.
   Но как только я произнес эти слова, как тут же услышал странные звуки, на какое-то время вернувшие меня обратно в Египет. Барабан четко отбивал ритм, взвизгивали и завывали маленькие свирели, сделанные из тростника, словно бы сопровождая арабский танец, беззвучный и лишенный плавности, какие исполнялись в древних храмах на берегах Нила.
   - Это похоже на арабскую музыку, какую я слышал в Египте, - прошептал я.
   Мы стояли и вслушивались, как вдруг она прекратилась, так же внезапно, как и началась; одновременно погас свет в окнах квадратной комнаты.
   Мы некоторое время ждали на тротуаре напротив дома Хью, но из соседнего дома более не доносилось ни звука, а в его окнах не было заметно света...
   Я повернулся; для человека, только что приехавшего с юга, было довольно прохладно.
   - Спокойной ночи, - сказал я, - увидимся завтра.
   Я вернулся домой, лег в кровать и мгновенно уснул, но через какое-то время проснулся. Мне привиделся очень необычный сон, в котором присутствовала знакомая арабская музыка и был огромный кот. Я попытался вспомнить подробности, но это мне не удалось; поворочавшись, я пришел к выводу, что сон был навеян событиями предыдущего вечера, после чего снова заснул.
   Я довольно быстро вернулся к привычному укладу жизни. У меня была работа, и необходимость ее исполнять, у меня были друзья, и желание с ними общаться; короткие каждодневные события складывались в единый жизненный гобелен. Но иногда в него начали вплетаться необычные происшествия, которым я поначалу не придавал никакого особенного значения. Поначалу казалось совершенно обыденным, что я частенько стал слышать тихую музыку из дома Навуфея, или, точнее, я слышал ее каждый раз, когда представлял себе, что слышу ее. Не было ничего странного и в том, что я частенько замечал самого Навуфея, входящего или выходящего из дверей его дома. Но затем случилось событие, которое, в отличие от прочих случавшихся со мной жизненных ситуаций, не могло получить никакого разумного объяснения.
   Как-то утром я стоял у открытого окна в своей гостиной. В руках я держал статуэтку кота и, поворачивая ее в солнечных лучах, любовался их мягким отражением от лазурной поверхности; не смотря на то, что она была сделана из камня, мне казалось, что я ощущаю под пальцами самый настоящий мех. Затем, совершенно случайно подняв глаза, я увидел Навуфея, стоявшего, опираясь на решетку моего сада, и безотрывно наблюдавшего, - нет, не за мной, - а за тем, что я вертел в руках. Его застывшие глаза, поблескивавшие в лучах апрельского солнца, были наполнены каким-то странным чувством, и Хью, конечно же, оказался прав в вопросе о его возрасте; он не был ни старым, ни молодым, он вообще был вне времени.
   Мгновение - и наваждение пропало; промелькнуло у меня в голове и исчезло, подобно поворачивающемуся лучу дальнего маяка. Поворачиваясь, этот луч на мгновение осветил меня, и снова пропал, вызвав в моем мозгу нечто вроде галлюцинации. Мне показалось, он понял мои ощущения, повернулся и быстро зашагал вниз по тротуару.
   Тогда я был поражен, но это вскоре прошло, и происшествие превратилось для меня в некую незначительную мелочь, производящую мгновенное впечатление и сразу же исчезающую. Было также странно, что я несколько раз видел одного степенного кота, весьма внушительного вида, о которых упоминал выше, сидевшем на маленьком балкончике, примыкавшем к моей гостиной. Я ничего не имею против кошек, каждый раз я вставал, открывал окно и приглашал его войти, но он каждый раз отворачивался, спрыгивал и не спеша удалялся. Прошел апрель, наступил май.
   Однажды вечером, когда я вернулся домой после ужина, я обнаружил сообщение от Хью, просившего позвонить ему, как только я появлюсь. Набрав номер, я услышал взволнованный голос.
   - Полагаю, это то, что ты хотел бы услышать, - сказал он. - С час назад на доме Навуфея появилось объявление о его продаже. Агент - Мартин Смит. Спокойной ночи; ты поднял меня с постели.
   - Ты настоящий друг, - с чувством ответил я.
   На следующий день, рано утром, я чуть не бегом отправился к агенту. Запрошенная цена была вполне умеренной, условия вполне приемлемые. Он мог дать мне ключи немедленно, поскольку дом был пуст, и пообещать, что предоставит мне пару дней для окончательного решения, в течение которых оставляет за мной право преимущественной покупки, если я буду готов заплатить запрошенную цену сразу целиком. Однако, если я еще не принял окончательного решения, он не может гарантировать мне подобных условий по истечении указанного срока... Чувствуя, как земля горит у меня под ногами, с ключами в кармане, я помчался осматривать дом.
   Он оказался совершенно пуст, не только в отношении обитателей, но и всего остального. Не было штор, половиков, даже карнизов в мансарде и подвале. Это даже хорошо, подумал я, что прежний владелец забрал все это с собой. Не было видно мусора, мелких обломков, клочков бумаги; дом выглядел так, словно приготовился встретить нового жильца, а не избавился от старого. Кругом царил полный порядок, окна чистые, полы выметены, деревянные панели сияли; все ожидало своего нового хозяина. Конечно же, мое первое посещение было направлено, в первую очередь, на осмотр большой комнаты, предмета моих мечтаний, и мое сердце радостно забилось, едва я переступил ее порог. С одной стороны виднелся открытый камин, по другой стене вились трубы центрального отопления, а между окнами находилась ниша, в которой, как я себе представил, некогда стояла статуя; возможно, она предназначалась как раз для моего бронзового Персея. Прочие части дома не вызвали у меня никакого интереса; они были точно такой же планировки, что как в моем собственном доме; приглашенный мной в тот же день архитектор, осмотрев его, признал, что он находится в превосходном состоянии.
   - Он выглядит так, будто только-только построен и здесь никто никогда не жил, - сказал он, - а запрошенная цена предполагает выгодную покупку.
   То же самое заявил и Хью, когда, по возвращении из офиса, я потащил его осматривать дом.
   - Все выглядит совершенно новым, - сказал он, - хотя нам прекрасно известно, что Навуфей жил здесь много лет, и уж тем более неделю назад. Но есть один вопрос. Когда он увез мебель? Я не видел около дома ни одного фургона.
   Однако я был слишком обрадован исполнению своей мечты, чтобы думать о чем-либо еще.
   - Это все мелочи, - сказал я. - Ты только взгляни на эту прекрасную большую комнату. Здесь будет стоять пианино, вдоль стен - книжные шкафы, софа около камина, а в нише - Персей. Эта комната будто специально сделана для меня.
   В течение двух дней дом стал моей собственностью, в течение месяца клейка обоев, покраска, электропроводка, установка жалюзи и карнизов были закончены, и я занялся переездом. Двух дней оказалось вполне достаточно, чтобы перевезти мои вещи, и мой старый дом был почти полностью освобожден, за исключением спальни, которую я собирался перевезти завтра. Мои слуги остались ночевать в новом доме, а я, вечером, после ужина у Хью, вернулся на пару часов, чтобы разобрать и разложить книги в большой комнате, которую я намеревался привести в порядок первой. Майская ночь выдалась холодной; я разжег огонь в камине и время от времени подбрасывал в него дрова, отрываясь от очистки книг от пыли и грязи. В конце концов, два часа превратились в три, я сильно устал и, решив дать себе отдых, расположился на краю софы, с удовлетворением осматривая результаты своих трудов. В тот момент мне показалось, что в комнате несколько затхлая атмосфера, что присутствует некоторый аромат, напомнивший мне о запахах, царивших в египетских храмах. Но я объяснил это большим количеством пыли, удаленной мною с моих книг и журналов.
   Переезд был завершен на следующий день, а еще через неделю я прочно обосновался в новом доме, словно жил здесь много-много лет. Июнь сменил май, а мой новый дом не переставал радовать меня; он создавал праздничное настроение, стоило мне переступить его порог. Но затем случилось нечто странное.
   День был пасмурный и дождливый, только к вечеру небо прояснилось; тротуары высохли, но дорожки оставались влажными и покрытыми грязью. Возвращаясь, я уже подходил к своему дому, когда увидел на мостовой цепочку следов, словно кто-то невидимый совсем недавно прошел по ней в мокрой обуви. Эта цепочка тянулась в направлении моего дома. Некоторое время я постоял, а затем, с бешено колотящимся сердцем, проследовал вдоль нее. Странные следы привели меня к входной двери; они также были заметны на пороге, но совсем нечетко.
   Я вошел и, должен признаться, быстро захлопнул дверь за собой. Я остановился, прислушиваясь, как вдруг в моей комнате раздался оглушительный грохот; я вздрогнул от испуга, а затем помчался по коридору и ворвался в комнату. В ее дальнем конце, на полу, лежал мой бронзовый Персей, выпавший из ниши. Я знал, или, вернее, какое-то шестое чувство подсказывало мне, что я в комнате не один, и что присутствовавшее здесь помимо меня, не было человеком.
   Чувство страха - довольно странное чувство; если только он не оглушает и не подавляет, не лишает воли, то способен произвести совершенно неожиданную реакцию. Внутри нас рождается протест, противостоящий ему, а вместе с ним приходит гнев, направленный на источник страха. Так, по крайней мере, было в моем случае, и эмоциональный протест мой, если можно так выразиться бил через край. Мой слуга прибежал на шум, посмотреть, что случилось, мы подняли Персея и стали искать причину его падения. Все выглядело более чем ясно: внутри ниши оторвался большой кусок штукатурки, и прежде чем поместить статую на место, требовалось ликвидировать последствия образовавшегося повреждения. Одновременно со страхом меня покинуло ощущение странного присутствия в комнате чего-то постороннего. Следы снаружи, правда, своего разумного объяснения пока не получили, но я сказал себе, что если буду бояться всего необъяснимого, то моему спокойному существованию придет конец.
   В тот вечер мы ужинали вместе с Хью; последнюю неделю он отсутствовал, а вернувшись, он зашел ко мне, - уже после того, как все произошло, - сказать, что он вернулся и предложить поужинать вместе. Я обратил внимание, что в течение нескольких минут он пару раз втянул носом воздух, однако от комментариев воздержался; тогда я сам спросил его, не ощущает ли он какого-то странного запаха, на который прежде я не обращал внимания, а может быть, только-только появившегося. Где-то внутри себя, я чувствовал большое облегчение от того, что Хью вернулся, поскольку был почти убежден, что со мной происходит нечто вроде психического расстройства, либо по внутренним причинам, либо по причинам внешнего характера. Во всяком случае, его присутствие успокаивало, - но не потому, что он относился к тем людям, которые не верят ни во что, кроме реальности, и начисто отрицают существование таинственных сил, окружающих нас и странным образом вмешивающихся в наше существование, - а потому, что, признавая их существование, он был непоколебимо уверен в том, что этих несущих зло и разрушение сил, старающихся роковым образом повлиять на нашу жизнь, не стоит бояться, поскольку они находятся под контролем еще более могущественных сил, готовых помочь тем, кто обращается к ним за помощью. Хотелось ли мне рассказать ему о сегодняшнем происшествии, - я еще не решил.
   За ужином он ни разу не коснулся этой темы, но я видел, его что-то беспокоит, что-то, о чем он пока не хочет говорить.
   - Скажи, твой новый дом, - наконец начал он, - он по-прежнему таков, каким ты рисовал его себе в своих мечтах?
   - Странно, почему ты об этом спрашиваешь, - сказал я.
   Он бросил на меня быстрый взгляд.
   - Тебе кажется странным, что я беспокоюсь о твоем благополучии? - поинтересовался он.
   Я знал, что дальше последует нечто любопытное, и пошел ему навстречу.
   - Мне кажется, этот дом тебе чем-то не нравится, - сказал я. - Мне кажется, ты видишь в нем что-то странное. Готов согласиться, - то пустынное состояние, в котором я его нашел, несколько необычно.
   - Пожалуй, - сказал он. - Но, за исключением того, он по-прежнему кажется пустым, не смотря на все то, что ты сюда перевез, все в порядке.
   Я решил немножко нажать на него.
   - Ты ощутил необычный запах в большой комнате? - спросил я. - Я видел, как ты принюхивался. Я его тоже ощутил. Не хочешь ли сравнить наши ощущения?
   - Странный запах, - сказал он. - Смесь пыли, чего-то несвежего, с каким-то ароматом.
   - Что еще? - продолжал спрашивать я.
   Он некоторое время молчал.
   - Думаю, все же стоит тебе рассказать. Сегодня вечером из окон своего дома я увидел тебя, идущим по тротуару, и, одновременно, заметил, или же мне показалось, что заметил, перебежавшего дорогу Навуфея; он шел прямо перед тобой. Мне показалось, ты не мог его не заметить, поскольку остановился, когда он оказался на тротуаре перед тобой, а потом последовал за ним.
   Я почувствовал холод в руках, словно ток крови в них остановился.
   - Нет, не видел, - ответил я, - но я видел оставляемые им следы.
   - Что ты имеешь в виду?
   - Только то, что сказал. Я видел перед собой мокрые следы, которые тянулись к порогу моего дома.
   - А потом?
   - Я вошел и услышал ужасный грохот. Это вывалился из ниши мой бронзовый Персей. И еще, я почувствовал чье-то присутствие в комнате.
   За окном раздался шум, будто кто-то царапал стекло. Не ответив, Хью вскочил и отдернул занавеску. На подоконнике сидел большой серый кот и щурился от света. Хью приблизился к окну, и кот тут же метнулся в сад. Тротуар был освещен, и мы увидели там стоящую фигуру человека. Он повернулся, посмотрел в нашу сторону, а затем направился в сторону моего дома.
   - Это он, - сказал Хью.
   Он распахнул окно и выглянул, пытаясь рассмотреть, что делает Навуфей. Однако того нигде не было, а я заметил, как из-за жалюзи в комнате моего дома пробивается свет.
   - Странно, - сказал я. - Надо сходить и посмотреть, что там происходит. Почему там горит свет?
   Я открыл дверь дома своими ключами, и мы с Хью прошли коротким коридором в комнату. Здесь было совершенно темно, а когда я повернул выключатель и вспыхнул свет, то увидели, что она совершенно пуста. Я позвонил, но это не возымело никакой реакции, поскольку было поздно и мои слуги, вне всякого сомнения, уже крепко спали.
   - Но всего лишь пару минут назад я видел в окнах яркий свет, - сказал я, - за это время никто не мог ни войти ни выйти отсюда.
   Мы стояли в середине комнаты. Вдруг он сделал движение рукой, словно наносил удар по чему-то невидимому. Я встревожился.
   - Что случилось? - спросил я. - Ты хочешь кого-то ударить?
   Он покачал головой.
   - Не знаю, - ответил он. - Мне показалось, что я увидел... я не уверен. Но если мы останемся здесь стоять, что-то произойдет. Что-то надвигается, но что, - я не знаю.
   Мне показалось, что в комнате стало светлее; тени собрались по углам, и, хотя на улице стояла ясная ночь, в воздухе стало распространяться нечто вроде тумана, несшего запах пыли, чего-то архаичного и ароматного. Слабо, но постепенно все отчетливее, - до этого мы стояли в полной тишине, - стали доноситься звуки барабанов и флейт. У меня пока еще не создавалось впечатления чьего-то присутствия в комнате помимо нас, но, по мере сгущения тумана, я сознавал - что-то приближается. Передо мной находилась пустая ниша, та самая, в которой недавно стоял мой Персей, и, глядя на нее, я увидел, что в ней стало заметно какое-то движение. Смутная тень стала приобретать отчетливые формы, ясно проступили две точки, горевшие зеленоватым светом. Еще мгновение, и я увидел, что это были глаза, полные древней, безграничной злобы.
   Я услышал хриплый шепот Хью.
   - Смотри! - сказал он. - Это идет! О, Господи, это приближается!
   Это появилось внезапно, как вспышка молнии, разрывающая черноту ночи. Но это не было вспышкой света или огня, на мгновение рассеивающей тьму перед глазами, или в каком-либо ином материальном смысле; это было духовное воздействие, и я оцепенел от ужаса. Этот ужас исходил из блестевших в нише глаз, но теперь я видел всю фигуру, проявившуюся там. Его голое тело, прикрытое набедренной повязкой, было телом человека, но голова... это была голова чудовищных размеров кошки. Едва поймав взгляд этих глаз, я понял, что если продолжу смотреть, то буду погружаться и погружаться, пока не утону в потоке изливавшегося из них зла. Меня охватило некое оцепенение кошмара, и сколько не пытался я отвести взгляд, глаза не повиновались мне и были прикованы к взору воплощенной ненависти.
   Я снова услышал шепот Хью.
   - Брось ему вызов, - сказал он. - Не поддавайся ни на дюйм.
   Рой неупорядоченных адских картин метался в моем мозгу, и я понял, как если бы услышал произнесенные на моем родном языке слова, что меня зовут, и что я должен идти на зов.
   - Меня зовут, - ответил я. - Я должен идти.
   Я почувствовал, как его рука сжала мою руку.
   - Стой на месте, - сказал он. - Я сильнее, чем она. И она в этом сейчас убедится. Читай молитву, - просто молись, и все.
   Внезапно он выбросил руку вперед, в направлении видения.
   - Богом всемогущим, - воскликнул он. - Силою Бога вседержителя!..
   Наступила мертвая тишина. Свет глаз померк, свечение постепенно исчезло, комната вновь погрузилась во тьму. Было тихо, ни малейшего движения, ниша пуста, а на диване передо мной сидел Хью, с бледным лицом, покрытым потом.
   - Все кончено, - сказал он, повалился и сразу же уснул.
   Теперь мы часто обсуждаем события того вечера. Я рассказал все, как было, и пусть каждый сам решит для себя - верить ему или нет, по его собственному усмотрению. Хью, как и я, ощутил в полной мере присутствие древнего зла, и говорил мне, что все то время, пока видел в нише блестящие глаза, он пытался осознать, - по его собственным словам, - наличие в мире еще одной силы, помимо Всемогущего Создателя, и это наличие обрушило разом все его прошлые убеждения. Что это была за сила, сказать невозможно. Все выглядело так, как если бы перед нами предстала сущность, или дух, объекта поклонения одного из таинственных древних египетских культов, которая обитала и дала почувствовать свое присутствие и мощь в маленьком тихом местечке. Возможно, она скрывалась под обликом Навуфея (как это ни выглядело невозможным), которого, конечно же, больше никто никогда не видел. Было ли это каким-то образом связано с поклонением и культом кошек, или нет, не знаю, но следует добавить, что на следующее утро я нашел свою маленькую статуэтку из ляпис-лазури, стоявшую на каминной полке, расколовшейся на несколько фрагментов. Повреждения были слишком сильны, чтобы попытаться вернуть ей прежний вид, однако, даже если бы это было возможно, я уверен, что не стал бы ее восстанавливать.
   Добавлю еще, что с тех пор во всем Лондоне не найти более уютной и комфортной комнаты, чем расположенная рядом с моим домом в Бейгнелл Террас.
  
  
  
  
  
  

ИСТОРИЯ ПУСТОГО ДОМА

   День выдался ужасным: дождь непрерывным потоком низвергался из низких серых туч, и дорога была в отвратительном состоянии. Некоторые участки состояли сплошь из острого камня, недавно уложенного и еще не укатанного, глубокие колеи и выбоины не давали возможности передвигаться даже на вполне умеренной скорости. Дважды у нас случались проколы, а теперь, когда с необыкновенной быстротой стали сгущаться сумерки, что-то случилось с двигателем, и, кое-как проехав сотню ярдов, или около того, мы остановились. Мой шофер, после короткого ознакомления с положением дел, сказал, что ему потребуется не менее получаса на устранение неисправности, после чего мы смогли бы, если повезет, двигаясь с черепашьей скоростью, достичь Кроуторпа, являвшегося конечным пунктом нашей поездки.
   Когда случилась непредвиденная остановка, мы находились вблизи перекрестка. Сквозь сплошной поток воды, я мог разглядеть справа большую церковь, к которой прилепились несколько домов. Обратившись за помощью к карте, я выяснил, что это было селение Риддингтон. В путеводителе содержалась информация, что в Риддингтоне имелась гостиница, что подтверждалось стоявшим на перекрестке указателем. Справа от главной дороги, по которой мы двигались, в пятнадцати милях находился Кроуторп, а прямо перед нами, в половине мили, была гостиница.
   Принять решение не составило никакого труда. Не было ни одной веской причины, по которой мне следовало появиться в Кроуторпе сегодня вечером; я вполне мог добраться туда завтра утром, поскольку друг, с которым я должен был там встретиться, прибудет не ранее завтрашнего дня; и, конечно же, лучше было попытаться преодолеть полмили на отказывающемся работать двигателе, чем пятнадцать, с учетом ненастной погоды.
   - Мы заночуем здесь, - сказал я шоферу. - Дорога идет по холму вниз, к тому же, до отеля всего половина мили. Полагаю, нам следует попробовать добраться до него не используя двигатель. Во всяком случае, иного выхода из сложившейся ситуации я не вижу.
   Мы подали звуковой сигнал, пересекли главную дорогу и очень медленно стали скользить вниз по узкой улице. Многого разглядеть было невозможно; по обе стороны располагались маленькие домики с огнями, пробивавшимися сквозь жалюзи, или же, если жалюзи не были опущены, являвшими скромные уютные интерьеры. Затем наклон увеличился, и совсем близко перед нами я увидел мачты на водной глади, явившиеся, по всей видимости, чтобы хоть немного разнообразить пейзаж бесконечного дождя.
   Риддингтон располагался на берегу моря, и если бы лодки были привязаны к стене набережной, открытой всем ветрам, их разбило бы в щепки; по всей видимости, имелся защищенный от волн причал, невидимый в темноте. Я услышал щелчок двигателя, мы резко повернули влево и мы покатились чуть ниже длинного ряда освещенных окон, по довольно узкой мокрой дороге, по правой стороне которой струился поток воды. Затем шофер снова резко повернул влево, машина описала полукруг по хрустящему гравию и остановилась у дверей отеля. Здесь нашлись номер для меня, комната для него, гараж для машины, а ужин только-только начался.
   Среди сюрпризов и треволнений путешествия нет ничего более приятного, чем остановка на ночлег в новом месте, в которое прибыл после наступления темноты накануне вечером. Мозг получил некоторые смутные видения и впечатления, которые так или иначе приводил в порядок во время сна, выстраивал их в единое целое, чтобы утром следующего дня представить все в виде более-менее ясной картины. Обычно глаз видит больше, чем успевает зафиксировать сознание, и мозг старается собрать все вместе, подобно разрозненному паззлу, насколько это только возможно. Когда я проснулся на следующее утро, окна моей комнаты заливали лучи жаркого летнего солнца; ни звука ветерка или прибоя, и, прежде чем встать и проверить, насколько мои вчерашние впечатления совпадают с действительностью, я лежал и мысленно просматривал то, что за ночь восстановил мозг. Позади моего окна вдоль набережной тянулась узкая дорога, там был мол, ограждающий гавань, и суда, стоящие на якоре, а дальше, до самого горизонта, раскинулось бескрайнее пространство ослепительно сияющего моря. Я некоторое рассматривал эту картину, восстановленную мозгом из отрывочных впечатлений вчерашнего вечера, а затем, чтобы проверить, насколько она соответствует действительности, встал с постели и подошел к окну.
   Большего шока я не испытывал за всю свою жизнь. Не было никакой гавани, никакого мола и никакого моря. Очень узкий канал, на три четверти заполоненный песчаными отмелями, на которых в настоящий момент покоились лодки, чьи мачты я видел накануне вечером, шедший параллельно дороге, а затем круто разворачивавшийся почти под прямым углом и уходивший куда-то вдаль. Больше нигде никакой воды видно не было; справа, слева и прямо раскинулись безграничные просторы зеленой травы, с пятнами кустарника и фиолетовыми полянами лаванды. Кроме того, виднелись желтовато-коричневые песчаные банки, а еще дальше - линия гальки, кустарник и песчаные дюны. Но море, которое, как я ожидал, заполняло собой все видимое пространство до самого горизонта, совершенно отсутствовало.
   Как только шок, вызванный трюком неведомого фокусника прошел, я быстро оделся и поспешил к местным властям, узнать, что произошло на самом деле. Если только какие-то галлюцинации не повлияли на мои проницательные способности, этому полному исчезновению должно было быть какое-то разумное объяснение; разгадка, впрочем, оказалась достаточно проста. Эта линия гальки, кустарника и песчаных дюн на горизонте образовывала полуостров, тянущийся на четыре-пять миль параллельно основному берегу, образуя настоящий пляж, и отсекая огромный бассейн с песчаными отмелями, грязевыми банками и возвышенностями, поросшими лавандой, который затоплялся во время приливов, образуя лиман. Во время отлива эта местность совершенно пустела, но оставался водяной поток, пробиравшийся через нее многочисленными протоками двумя милями левее; сняв обувь, человек легко мог преодолеть их, чтобы оказаться на дальнем пляже, оканчивавшемся у Риддингтон Пойнт, в то время как во время прилива можно было отплыть от причала напротив отеля и высадиться там.
   Прилив начнется часов через пять-шесть; я мог бы провести утро на пляже, или, позавтракав, прогуляться в Пойнт и вернуться обратно до того, как вернувшаяся вода сделает канал непроходимым. Пляж был прекрасен, а неподалеку от него обосновалась колония чаек.
   Я позавтракал у окна с видом на болото и вдруг ощутил, как магия этого места начинает оказывать на меня свое воздействие. Оно было огромно и пустынно; но эта пустота обладала своеобразным очарованием, она отнюдь не была монотонной, со стаями зависших над ней чаек; я также мог слышать трубные голоса бекасов и лепет куликов. Вечером мне надлежало встретиться с Джеком Грейнджером в Кроуторпе, но если бы наша встреча состоялась, я обязательно уговорил бы его вернуться в Риддингтон, и, насколько я знал Джека, он был бы очарован этим местом не менее, чем я. Решив так, я написал ему записку, что нашел удивительнейшее место в мире, и сказал своему шоферу, чтобы он на машине отправился в Кроуторп, встретил Джека, приезжавшего дневным поездом, и привез его сюда. После чего, с совершенно чистой совестью, я отправился с полотенцем, прихватив с собой завтрак, чтобы исследовать, без определенной цели, усыпанные лавандой просторы, манящие птиц.
   Путь, который мне указали, лежал поначалу вдоль морского берега, защищавшего пастбища от высоких приливов, и привел меня к краю лимана. Контурная линия корабельного хлама, увядшей травы, нитей водорослей и маленьких пустых панцирей крабов показывала, где остановилась вода во время прошлого прилива, внутри нее почва все еще оставалась влажной. Потом потянулась грязь с вкраплениями камней, миновав которую я перебрался через устремившийся к морю поток. Здесь были песчаные отмели, нанесенные приливами, а затем я оказался на широкой зеленой низменности, за которой виднелась полоса гальки, уходившая в море.
   Я остановился, чтобы обуться. В пределах видимости не было ни единого признака присутствия какого-либо человеческого существа, я никогда не оказывался в таком волнующем уединении. Справа и слева от меня тянулись заросли лаванды, полыхавшие розовыми цветами, и шведского кустарника. Тут и там виднелись лужи, оставшиеся в углублениях грунта после отлива, тут и там виднелись пятна гладкой черной грязи, из которых торчали, подобно маленьким шипам молочно-зеленой спаржи, стебли солероса, и эти растения с беспристрастием амфибий могли греться в солнечных лучах, мыться под струями дождя, или скрываться под поверхностью соленой воды во время прилива. Надо мной простиралось высокое небо, летали утки, торопливо хлопая крыльями, чайки поодиночке парили над морем. Бубнили кулики, трубили бекасы и ржанки, а теперь, когда я оказался у галечной полосы, ограниченной с одной стороны болотом, а с другой песчаным пляжем, море, голубое и спокойное, раскинулось до самого горизонта. И, насколько мог видеть глаз, ни единого признака человеческого присутствия.
   Я купался и грелся на жарком песке, затем прошел с полмили по пляжу и перебрался через слой гальки на грязную землю. И здесь с разочарованием обнаружил первое свидетельство вторжения человека в этот пустынный рай, ибо на каменистой косе, вдававшейся, подобно огромному ребру, в заливные луга, стоял небольшой квадратный дом, сложенный из кирпича, с высоким флагштоком, вздымавшимся перед ним. Раньше я его не заметил, и его вторжение в окружающую пустыню казалось недопустимым. Но, возможно, это были не следы вторжения, а следы своеобразного дезертирства; как если бы человек попытался покорить себе этот участок земли, и был вынужден бежать отсюда. Когда я приблизился, это ощущение только усилилось; из трубы не шел дым, закрытые окна потускнели под воздействием солевых отложений, порог закрытой двери порос лишайником и был усыпан стеблями засохшей травы. Пару раз я обошел вокруг него, сделал вывод, что он, конечно же, необитаем, после чего, пристроившись в тени стены, позавтракал.
   Наступило время полуденной жары. В тепле, тишине, получивший надлежащий заряд бодрости от купания, мое тело чувствовало себя на вершине благополучия, и мой разум, будучи совершенно отстранен, за исключением, может быть, наслаждения картинами окружающего пейзажа, находился в том же состоянии, что и тело. И, как мне кажется, в полном соответствии с Лукрецием, стал рисовать полную противоположность окружавшей меня идиллии, чтобы еще более подчеркнуть ее достоинства; каковы будут ощущения, если оказаться здесь хмурой ноябрьской ночью, под низким серым небом, когда сыплет снег и завывает буря. Тогда милое одиночество превращается в мерзостное запустение, и если кому-то придется, по неизвестной причине, провести здесь ночь, какой долгой она ему покажется, какими зловещими крики ночных птиц и завывание ветра вокруг этого заброшенного жилья. Или же несчастного будет преследовать неподвластное разуму желание убедиться, что кажущееся одиночество реально, что нет никого невидимого, с нетерпением ожидающего подходящего случая чтобы возникнуть из небытия, приближающегося, по мере наступления темноты? Не будет ли ему казаться, что вой ветра - это вовсе не вой ветра, но звуки, издаваемые чем-то бестелесным, а крики куликов - вопли, издаваемые не нашедшими покоя созданиями? Мысли мои лениво текли, порождая ряд нелепых фантазий, и я не заметил, как уснул.
   Я проснулся от какого-то неприятного ощущения, исчезнувшего сразу, стоило мне открыть глаза, но был уверен, что причиной послужил какой-то шум. Потом он возник снова: шаги, раздававшиеся внутри пустого дома, к стене которого я привалился спиной. Они то удалялись, то приближались, то замирали, то возобновлялись; это напоминало нетерпеливые шаги человека, который с нетерпением ожидает чьего-то прихода. Я также обратил внимание, что ритм шагов нарушался, как если бы человек хромал. Прошла минута или две, и шаги прекратились совершенно.
   Меня охватило странное беспокойство, ибо я был уверен, что дом необитаем. Затем, подняв голову, я заметил окно, находившееся чуть выше меня, и ощущение, иррациональное, ничем не подкрепленное, что человек, находящийся внутри, подходил к нему и рассматривал меня. Посетив однажды, эта мысль не давала мне покоя; наконец, я встал и уложил в рюкзак полотенце и остатки еды. Я прошел чуть дальше по косе, которая все углублялась в болото, обернулся и снова посмотрел на дом; и опять он показался мне совершенно необитаемым. Впрочем, это меня совершенно не касалось, и я продолжил свой путь с намерением, вернувшись в гостиницу, узнать, кто был тот человек, который построил дом в столь уединенном месте и жил в нем, после чего выбросил из головы все мысли о нем.
   Спустя приблизительно три часа я опять оказался рядом с домом, совершив длительную прогулку. Всего лишь немного отклонившись в сторону, я снова мог бы пройти рядом с ним, поскольку звук шагов раздразнил мое любопытство и мне хотелось бы его удовлетворить. Но я остановился, увидев стоящего у двери человека; как он там оказался, я понятия не имел, всего лишь мгновение назад его не было, и он, вероятно, вышел из дома. Он смотрел вниз, на дорожку, ведущую через болото, прикрыв глаза от солнца, а затем сделал пару шагов вперед, подтаскивая левую ногу и сильно прихрамывая. Этот шаг соответствовал тому, который я слышал внутри, следовательно, никакой тайны здесь не было, а были плоды моих нелепых фантазий. Поэтому я не стал сворачивать, а вернулся в гостиницу коротким путем, где обнаружил только что прибывшего Джека Грейнджера.
   Мы снова вышли прогуляться в лучах заката, и смотрели, как начинающийся прилив постепенно заполняет болото, возвращая вчерашнее волшебство, пока весь участок не превратился в сверкающее под солнцем море. Вдали находился дом, около которого я завтракал, и Джек обратил на него внимание.
   - Странное место для дома, - сказал он. - Я так полагаю, что там никто не живет.
   - Какой-то хромой, - ответил я. - Я видел его сегодня и собирался расспросить служащего в гостинице, кто он такой.
   Ответ на мой вопрос оказался совершенно неожиданным.
   - В этом доме никто не живет уже несколько лет, - ответил он. - Раньше это был наблюдательный пункт береговой охраны. Там подавали сигнал, если какое-либо судно терпело бедствие, и отсюда отплывал спасательный бот. Но теперь и бот и береговая охрана находятся в Пойнте.
   - Тогда кто же такой тот хромой, которого я видел и слышал в доме? - спросил я.
   Он взглянул на меня, как мне показалось, странно.
   - Понятия не имею, кто бы это мог быть, - ответил он. - Насколько мне известно, здесь нет никаких хромых.
   Болота, их восхитительное уединение, солнце и моря, произвели на Джека тот эффект, который я и ожидал. Он заявил, что день, проведенный в любом другом месте, а не на этих пляжах, посреди моря лаванды, - день потерянный, и добавил, что туристам, основным объектом которых был Голф Линкс в Норфолке, следовало бы изменить свой маршрут. Огромное количество птиц на этом протяженном мысу также поразило его.
   - В конце концов, мы можем найти другое место для игры в гольф, - сказал он. - Слышишь, как бранятся там кулики-сороки? Было бы глупо гонять там маленький белый шарик, если есть прекрасная возможность провести такой день, как сегодня, иначе. Я не хочу купаться, мне хочется побродить по этому болоту в компании бекасов, которые издают звуки, напоминающие извлечение пробки из бутылки, - вон они, маленькие парни, усыпанные каштановыми пятнышками. Давай прогуляемся по краю болота к тому домику, где живет твой хромой.
   Мы отправились, таким образом, более длинным путем, нежели тот, которым я шел вчера вечером. Я ничего не сказал ему о словах портье, а именно - что дом необитаем, - и он полагал, что там живет хромой, которого я видел накануне. Причина, по которой я этого не сделал (то есть не признался сразу), была та, что слова портье натолкнули меня на мысль о том, что дом не был обитаем в обычном смысле, и мне хотелось, чтобы Джек сам во всем убедился и составил непредвзятое мнение. Затем случилось странное.
   Всю дорогу до дома он уделял внимание птицам, точнее, издаваемым им звукам, которые оказались ему незнакомы. Но напрасно старался он увидеть этих птиц, я же напрасно старался услышать то, что слышал он.
   - Это не похоже ни на одну из птиц, которых я знаю, - сказал он. - Более того, эти звуки вообще не похожи на издаваемые птицами, они похожи на свист, издаваемый человеком. Вот, снова! Удивительно, что ты их не слышишь.
   Мы находились уже невдалеке от дома.
   - Тот, кто свистит, должно быть, находится в доме, - сказал он. - Наверное, это тот самый хромой... Господи! Ну да, звук доносится из дома. Вот и объяснение, а я-то надеялся, что это какая-то новая птица. Вот только почему ты ничего не слышишь?
   - Некоторые люди, например, не слышат писка летучих мышей, - сказал я.
   Джек, удовлетворившись таким объяснением, больше не поднимал этот вопрос, и мы бродили по гальке, купались, затем позавтракали и прогулялись до самой конечной точки песчаных дюн. Пару часов мы гуляли и наслаждались блаженным ничегонеделанием, в спокойном, пропитанном солнцем воздухе, и с неохотой повернули назад, когда до начала прилива оставалось совсем немного. Обернувшись, я увидел надвигающиеся с запада зловещие тучи, и едва мы достигли участка, на котором стоял дом, стрелы молний метались от низких холмов до устья, несколько крупных капель упало на гальку.
   - Дождь обещает быть проливным, - сказал Джек. - Что ж, давай попросим убежище в доме твоего хромого. Причем, нам следует поторопиться!
   Крупные капли уже зачастили, мы бегом преодолели остававшуюся до дома сотню ярдов и, стоило нам добраться до двери, небесные шлюзы отворились полностью. Джек постучал в дверь, но изнутри не последовало никакого ответа; он подергал ручку, но дверь не поддавалась; тогда, действуя по внезапному наитию, он пошарил по балке над дверью и обнаружил ключ. Щелкнул замок, и в следующий момент мы находились внутри дома.
   Мы оказались в скользком коридоре, в конце которого виднелась лестница, ведущая на второй этаж. В коридор выходили комната, кухня, гостиная, - все абсолютно пустые. На стенах облезлая бесцветная бумага, окна густо заросли паутиной, тяжелый сырой воздух помещения, которое давно не проветривали.
   - Твой хромой, должно быть, спартанец, - заметил Джек. - Здесь нет не только предметов роскоши, но даже самого необходимого.
   Мы стояли на кухне; шелест дождя за стенами превратился в рев, пыльное окно вдруг озарилось вспышкой молнии. Раздался громовой раскат, и в наступившей затем тишине снаружи раздался звук, напоминающий свист, - теперь я его услышал. Сразу же после этого оглушительным грохотом закрылся дверь, через которую мы некоторое время тому назад вошли, - я вспомнил, что оставил ее открытой.
   Он посмотрел на меня.
   - Здесь нет сквозняка, - сказал я. - Почему дверь так грохнула?
   - И это не было свистом птицы, - добавил он.
   Снаружи, в коридоре, слышалось шарканье, как если бы шел прихрамывающий человек: я отчетливо слышал, как он идет, подволакивая ногу.
   - Он пришел, - сказал Джек.
     Да, он пришел, но кто это был? В этот момент не испуг, а ужас, который является чем-то совершенно другим, сковал меня. Страх, как я его понимаю, это эмоция, нечто пугающее, но не сковывающее; вы можете отдернуть руку, вы можете закричать, вы можете двигаться, ваши мышцы подчиняются командам, отдаваемым мозгом. Но когда в коридоре раздались шаркающие шаги, я почувствовал ледяную руку ужаса, кошмара, парализовавшую не только мое тело, но и разум. Я стоял, безмолвный и недвижимый, ожидая, что случиться дальше.
   Шаги замерли напротив открытой двери кухни, в которой находились мы. А затем, бесшумный и невидимый, ощущаемый каким-то шестым чувством, посетитель вошел. Джек вдруг захрипел.
   - О Господи! - прохрипел он, и его левая рука взметнулась к лицу, словно защищая, а выброшенная вперед правая рука наткнулась на какое-то невидимое мне препятствие, пальцы сжались, как будто он ухватил нечто, старавшееся уклониться от его захвата. Тело его подалось назад, сопротивляясь неведомому давлению, затем рванулось вперед, я услышал, как захрустели суставы, и увидел на его горле тень (или нечто подобное) сжатой руки. Ко мне внезапно вернулась возможность двигаться, я помню, что бросился в пустое пространство между ним и мною, почувствовал своей рукой нечто, напоминающее по форме плечо, и услышал, как что-то со скрипом перемещается по полу. Невидимая рука оказывала мне сопротивление, я слышал дыхание, которое не было ни моим, ни Джека, а затем в лицо мне бросилась горячая волна смрада разложения и распада... Все это время у меня было ощущение, что я вступил в схватку не с чем-то физическим, состоящим из плоти и крови, но с чем-то ужасным, имеющим совершенно иную природу. А потом...
   Потом все кончилось. Кончилось так же внезапно, как и началось, лицо Джека, блестящее от пота, находилось напротив моего, мы стояли, опустив руки, в пустой комнате; снаружи дождь барабанил по крыше, а в водостоке шумела вода. Мы не произнесли ни слова, и уже через мгновение оказались под проливным дождем, бегущими к броду. Поток воды доставил мне облегчение, он, казалось, смыл этот ужас, эту тьму, этот смрад разложения, которые совсем недавно плотно окружали меня.
    Я не могу определенным образом объяснить те события, о которых рассказал выше, а читатель сам вправе решить, насколько они соотносятся с историей, которую я услышал спустя неделю или две по возвращении в Лондон.
   Однажды вечером я и один мой друг ужинали у меня, обмениваясь мнениями по поводу убийства, рассказом о котором пестрели все газеты.
   - Вызывает интерес не только совершенное преступление, - сказал он, - мне кажется, причиной шумихи является само место, где оно было совершено. Убийство в Брайтоне, или Маргейте, или Ремсгейте, в любом месте, которое у публики ассоциируется с популярным местом отдыха, привлекает ее, поскольку оно знакомо, и легко можно представить себе соответствующую обстановку. Но когда преступление совершается в глухом незнакомом местечке, о котором большая часть никогда не слышала, - это всего лишь дает малую пищу воображению. Прошлой весной, например, на побережье Норфолка, в маленькой деревушке, произошло убийство. Название места я забыл, хотя присутствовал в Норвиче во время следствия и судебного разбирательства. Это была одна из самых ужасных историй, о которых я когда-либо слышал, довольно неприятная, но вместе с тем поразительная любовная история, но она не привлекла к себе почти что никакого внимания. Странно, что я не могу припомнить название места, в то время как остальные подробности помню очень хорошо!
   - Расскажи, - попросил я, - я об этом ничего не слышал.
   - Маленькая деревушка, неподалеку от которой располагалась ферма, принадлежавшая человеку по имени Джон Бердсли. Он жил там размеренной жизнью со своей единственной дочерью, незамужней, лет тридцати, красивой, умной, и вряд ли кто мог предположить, что может случиться что-то экстраординарное. В качестве поденщика на ферме работал молодой человек по имени Альфред Мелдон, который, как я уже говорил, был впоследствии судим. У него было самое отталкивающее лицо из всех, какие я когда-либо видел: по-кошачьи покатый лоб, широкий, короткий нос, большой рот, с чувственными красными губами, всегда растянутыми в усмешке. Тем не менее, ему, казалось, положительно нравится быть центральной фигурой, на которой сосредоточился интерес тех мерзких женщин, которые толпой валили в суд, когда он появлялся на свидетельской скамье...
   - Он прихрамывал? - спросил я.
   - Да, он был хром и при ходьбе подволакивал левую ногу. Пока он шел к скамье для свидетелей, он кивнул и улыбнулся судье, похлопал по плечу адвоката и исподволь бросал взгляды на присутствующих... Он работал поденщиком, как я уже говорил, и выполнял ту работу, на какую был способен, в частности по дому, приносил уголь, что-то еще, - Джон Бердсли, хотя и был довольно зажиточен, не держал слуг, и за домом присматривала его дочь Элис. И то, что она влюбилась в этого парня, было не менее чудовищно, чем его внешность. Однажды, внезапно вернувшись домой, отец застал ее в гостиной, обнимающейся и целующейся с этим парнем. Он выгнал Альфреда в шею, заплатив ему за неделю вперед, и предупредил, что если когда-нибудь встретит его поблизости, то повесит не раздумывая. Он запретил своей дочери видеться и разговаривать с ним, а для того, чтобы присматривать за ней, нанял женщину из деревни, которая должна была исполнять свои обязанности, пока он будет занят делами на ферме.
   Молодой Мелдон, лишившись места, пытался найти работу в деревне, но никто не хотел с ним связываться, поскольку характер у него был сложный, он все время готов был затеять ссору, на что отважились бы немногие, поскольку при своей хромоте он обладал недюжинной силой. За те несколько недель, что он бродил по деревне в поисках работы, Элис Бердсли искала возможности с ним встретиться, и наконец ей это удалось. Деревня - название ее до сих пор ускользает от меня, - располагалась на краю большого лимана, во время прилива целиком заполняемого водою, но при отливе представлявшего собою обширный участок болота и грязевых отмелей, за которым имелась длинная галечная коса, уходившая в сторону моря. Там стоял заброшенный дом береговой охраны, в паре миль от деревни, и более одинокое место ты вряд ли сыщешь где-нибудь еще в Англии. Во время отлива на косу легко было попасть через брод, а на песчаных отмелях водилось множество моллюсков. Мелдон, не найдя работу, занимался добычей моллюсков, а летом, во время отлива, Элис (это было для нее неудивительно), переходила вброд на косу, чтобы искупаться. Она проходился мимо песчаных отмелей, на которых Мелдон собирал моллюсков, и, при виде ее, он подавал сигнал свистом, что скоро присоединится к ней в заброшенном доме береговой охраны, который они использовали для встреч в течение всего лета.
   Шли недели; отец видел изменения, происходящие с дочерью, но не подозревал об их истинных причинах; частенько он прекращал работу и, притаившись в каком-нибудь укромном месте, смотрел, куда она направляется. Однажды он увидел, как она перешла вброд лиман, последовал за ней и вскоре увидел Мелдона, которого узнал издалека по прихрамывающей походке. Мелдон следовал за девушкой, прошел по косе к дому береговой охраны и скрылся в нем. Джон Бердсли также пересек лиман и спрятался в кустах рядом с домом. Вскоре появилась Элис, возвращавшаяся с купания. Дом стоял в стороне от ее пути к броду, но она направилась прямо к нему. Дверь открылась и закрылась. Он застал их вместе, потерял от ярости голову и набросился на Мелдона. Короткая борьба, Мелдон подмял его под себя и удушил на глазах дочери.
   Девушка сошла с ума и теперь находится в приюте Нориджа. Весь день она проводит у окна, изредка подавая сигналы свистом. Мелдон был повешен.
   - Эта деревня, случайно, называлась не Риддингтон? - спросил я.
   - Да, конечно же, Риддингтон, - ответил он. - Просто не понимаю, как я мог забыть это название.
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  

ВИНОГРАДНИК НАВУФЕЯ

   Ральф Хетчерд за последние двадцать лет сколотил неплохое состояние; никто не мог выстроить факты в такую убедительную цепь доказательств, как он; никто не мог представить дело на суд присяжных в таком выгодном свете, как он; никто не мог заставить их взглянуть на рассматриваемую ситуацию под нужным углом лучше него. Он с презрением относился ко всяким призывам к гуманности и милосердию, ибо отрицал таковые как в личной, так и в общественной жизни, - он требовал для своего клиента единственно справедливости. Многие из этих случаев относились к таким, когда, не искажая имевшихся фактов, а лишь сосредоточив внимание двенадцати присяжных на отдельных деталях, он заставлял их оценить эти детали сквозь призму собственных оценок, - и они, в конце концов, видели то, что он хотел, чтобы они увидели. И если в подавляющем большинстве случаев он имел право гордиться своей защитой, то в одном случае он все же потерпел поражение. Это было дело Вракстона, семь лет тому назад, в котором он защищал некоего адвоката, Томаса Вракстона, в деле по обвинению в растрате и использовании денег клиента в личных целях.
   То, как дело было представлено обвинением, казалось, делает любую защиту пустой тратой времени в суде, но после произнесения речи адвокатом, большинство из тех, кто слышал ее, - это, естественно, относилось к людям, подкованным юридически, - готовы были биться об заклад, что Томас Вракстон будет оправдан. Тем не менее, среди двенадцати присяжных, оценивших по достоинству доводы защиты, оказалось меньшинство, и после трехчасового отсутствия они вынесли обвинительный приговор. Томас Вракстон был осужден на семь лет, а его адвокат находился в крайней степени раздражения по поводу того, что все его ухищрения, вся его изобретательность оказались напрасны. Это раздражение прорвалось с особой силой в разговоре, состоявшемся между ним и Вракстоном после вынесения приговора. Его клиент бушевал и обвинял в глупости и отсутствии мастерства, якобы продемонстрированном им при его, Вракстона, защите.
   Хетчерд был закоренелым холостяком, он никогда не думал о том, чтобы какая-нибудь из них могла стать спутницей его жизни; он вполне довольствовался своим привычным образом жизни - его день был посвящен делам, потом ужин в клубе, пара-другая робберов в бридж, - после чего он возвращался к себе домой и отдыхал, за исключением тех случаев, когда дело требовало дополнительного времени. Помимо ужина и карточного стола, его развлечением был гольф по субботам и воскресеньям, когда он отправлялся на уикенд к морю, в Скарлинг. Он останавливался в гостинице в городе, а летом, - он привык проводить здесь большую часть своего летнего отпуска, - арендовал дом по соседству с городом. Его самым близким родственником был брат, находившийся на гражданской службе в Барейли, в северо-западных провинциях Индии, которого он не видел в течение нескольких лет, поскольку тот предпочитал проводить жаркий сезон в горах и редко посещал Англию.
   Хетчерд вполне довольствовался общением с друзьями, поскольку, хотя и был одиноким человеком, то это отнюдь не означает, что он был совершенно одинок. Одиночество предполагает сознание человеком этого положения и стремление во что бы то ни стало его изменить. Хетчерд сознавал его, но отнюдь не стремился ничего менять. Гольф и бридж по вечерам давали ему необходимую порцию общения; остальное он получал, общаясь с растениями. "За ними хорошо наблюдать, их интересно изучать, они не утомляют вас пустыми разговорами", так он считал, и таково было его хобби. Он строил планы, что когда закончит практику, то купит дом с приличным садом в каком-нибудь провинциальном городке, где сможет целиком отдаться трем вышеперечисленным безобидным занятиям. До того времени не имело смысла приобретать сад, которому он все равно не смог бы уделять достаточно времени в течение года по причине чрезвычайной занятости.
   В Скарлинге он всегда снимал один и тот же дом, когда собирался провести здесь отпуск. Он превосходно подходил ему, поскольку всего лишь несколькими домами далее располагался местный клуб, где он мог играть вечером в бридж и найти партнера по гольфу на следующий день, а автобусы, курсировавшие вдоль морского берега, останавливались совсем рядом с его дверями. Он уже давно решил, что когда оставит дела, то оставшиеся годы проведет в Скарлинге, этом маленьком уютном средневековом городке, а домик, который он себе присмотрел, находился совсем неподалеку от того, который он снимал в летние месяцы. Напротив его окон тянулась стена красного кирпича, огораживающая сад, но из своей спальни на втором этаже он мог с грустью наблюдать за преимуществами, остававшимися недооцененными нынешним владельцем желанного домика.
   Лужайка, размером в акр, покрытая корявыми низкими тутовыми деревьями, беседка, увитая розами, цветники, отдельно разбитый огород - и все это окружено стенами, защищавшими от порывов холодных северных и восточных ветров. Крытая терраса в стороне сада, примыкающей к Телфорд Хаус, - но все в неприглядном состоянии: сорняки, нестриженая трава газона, оставленные без присмотра цветники - все это превратилось в непроходимые джунгли. Дом, времен королевы Анны, казался ему самым подходящим; внутри, должно быть, все помещения были обшиты тяжелыми дубовыми панелями. Он побывал в доме агента в Скарлинге, чтобы поинтересовался, есть ли хоть один шанс купить его, и попросил связаться с нынешним арендатором или собственником с целью узнать, не собирается ли он продать его и не ищет ли покупателя, и если да - то немедленно приступить к переговорам. Однако оказалось, что его нынешняя владелица, миссис Прингл, приобрела его около шести лет назад с намерением поселиться в Скарлинге и не имела ни малейшего намерения с ним расставаться.
   Пребывая в Скарлинге, Ральф Хетчерд не принимал участия в жизни местного общества, за исключением тех случаев, когда общался с людьми за карточным столом в клубе или на поле для гольфа; оказалось, что миссис Прингл вела такую же отшельническую жизнь, что и он. Раз или два в непринужденной беседе упоминался дом, в котором она теперь жила, прежний владелец, но никто никогда не говорил о теперешней владелице. Ему удалось узнать, что когда она впервые появилась в городе, поведение по отношению к ней было обычным, но она отказывалась от приглашений, не завязывала знакомств, и в настоящее время ни с кем не общалась, за исключением викария местной церкви и его жены. Хетчерд не обратил на это особого внимания и не строил по этому поводу никаких гипотез, - что можно было бы предположить, зная его как умного и проницательного юриста, - о том, к примеру, что она может скрываться от правосудия или желает сохранить в тайне свое прошлое, в котором имело место наказание за совершенное преступление. Если ему не изменяла память, он ни разу не видел ее, впрочем, у него даже не возникало такого желания, естественно, до тех пор, пока она не будет готова расстаться с домом; этого было вполне достаточно для человека, не отличавшегося повышенной любознательностью (за исключением случаев перекрестного допроса), чтобы предположить, что собственная компания устраивала ее настолько, чтобы не искать других. Многие разумные люди поступали подобным образом, и он не видел в этом ничего плохого.
   С момента разбирательства дела Вракстона к тому времени минуло уже шесть лет, и Хетчерд проводил последние дни своего летнего отпуска в доме, который соседствовал с садом, названным им виноградником Навуфея. День был ветреным, шел дождь, и даже среди тех, кто ради пары партий в гольф не смущался подобными погодными условиями, не нашлось желающих составить ему компанию. К вечеру, тем не менее, распогодилось, и он вышел на прогулку, подышать свежим воздухом и дать себе небольшую физическую нагрузку, и вернулся только на закате, причем путь его проходил мимо желанного дома. Когда он поравнялся с ним, то увидел двух женщин, стоящих на пороге, одна из них была без головного убора, и ему пришла в голову мысль что это, вне всякого сомнения, миссис Прингл. Она стояла, повернувшись к нему в профиль, и он сразу понял, что где-то видел ее прежде; это лицо, эта осанка были ему знакомы. Затем она повернулась и увидела его; бросив на него мимолетный взгляд, она вошла в дом и закрыла дверь. Этого было вполне достаточно, чтобы он уверился, что не только видел ее прежде, но и что она никоим образом не желает видеть его снова.
   Разговаривавшая с ней женщина была миссис Гремпаунд, жена викария, и Хетчерд приподнял шляпу в знак приветствия, поскольку был представлен ей, когда однажды играл в гольф с ее супругом. И пожаловался на превратности погоды, поскольку, после того, как целый день лил дождь, ночь обещала быть тихой и безоблачной.
   - Та дама, с которой вы разговаривали, - добавил он, - несомненно, миссис Прингл? Она, наверное, вдова? Я не встречал в клубе ее мужа.
   - Нет, ее муж жив, - ответил миссис Гремпаунд. - Она только что сказала мне, что он вскоре должен вернуться из Индии, где находился в течение нескольких лет.
   - Верно, верно! Мне кажется, я слышал о ней от своего брата, который также находится в Индии. Я ожидаю, что весной он навестит меня, получив полугодовой отпуск. Возможно, он даже знает миссис Прингл.
   Они подошли к его дому и расстались. Таким образом, миссис Прингл перестала быть просто владелицей столь желанного для него дома. Она была кем-то еще, и, хотя он не мог пожаловаться на память, никак не мог вспомнить, где видел ее прежде. Он не мог вспомнить тембр ее голоса, хотя, возможно, он никогда не слышал его. Но ее лицо было ему знакомо.
   Зимой он часто приезжал в Скарлинг на выходные, и имел намерение отойти от дел прежде, нежели наступит лето. Он имел достаточно денег, чтобы жить достаточно комфортно, и, конечно же, работа начинала его утомлять. Его память была уже не та, что прежде, и, никогда за всю свою жизнь не обращавшийся к врачу, за последнее время он был вынужден несколько раз искать его помощи. Было совершенно ясно, что если он собирается наслаждаться в спокойствии остатком жизни, то нужно озаботиться этим сейчас, пока способность получать наслаждение от жизни не угасла совсем, и удалиться от дел, пока здоровье его не подорвано. Он не мог полностью сосредоточиться на своей работе; стараясь выстраивать наиболее четкую аргументацию, он ловил себя на мысли, что это дается ему нелегко; в его мозгу возникали неясные расплывчатые картины, рассеивавшиеся прежде, нежели он мог осознать их.
   Его мозг, работавший столько времени с безупречной логикой, устал от беспрерывной работы, и, сознавая это, он больше чем когда-либо желал оставить дела и все чаще видел перед собой уютный домик с садом в Скарлинге. Мысль эта посещала его настолько часто, что превратилась в навязчивую идею; он начал воспринимать миссис Прингл как врага, стоявшего между ним и воплощением его мечты, и он по-прежнему ломал голову над тем, где и когда он видел ее раньше. Иногда ему казалось, что он близок к разрешению этой загадки, но как только оставалось сделать последнее усилие, разгадка снова ускользала от него, словно тень в сумерках.
   Он прибыл сюда на уикенд в марте, но, вместо того, чтобы играть в гольф, провел утро осматривая два дома, выставленные на продажу. Его брат, приезд которого ожидался через неделю или две, холостяк, как и он сам, мог бы жить у него все лето; но, отчаявшись заполучить желаемый дом, он должен был озаботиться приобретением другого, поскольку принял твердое решение отойти от дел. Один из этих домов мог бы стать для него вполне приемлемым жилищем, и, осмотрев его, он направился в дом агента, и оставил предварительную заявку, с подтверждением окончательного решения в течение недели.
   Один из этих двух домов, подумал он, могли бы сделать для него достаточно хорошо, и после просмотра его, он отправился в дом агента и заняла первое отказ от него, с неделю, в котором, чтобы сделать свой ум.
   - Я почти наверняка куплю его, - сказал он, - поскольку, полагаю, у меня нет ни единого шанса заполучить Телфорд Хаус.
   Агент покачал головой.
   - Боюсь, что так, сэр, - ответил он. - Миссис Прингл, как вы, возможно, слышали, уже приехала и сейчас живет там.
   Когда он выходил от агента, неожиданная мысль пришла ему в голову. Хотя миссис Прингл, привыкшая к уединенному жительству, может испытывать отрицательные чувства к возможному переезду, тем не менее, солидное и адекватное предложение, сделанные ее мужу, могут оказать желаемое воздействие. Он только что переехал туда, и, возможно, не испытывал сильной привязанности к дому, а потому несколько тысяч фунтов сверх приемлемой цены, быть может, склонят его к продаже. Поэтому Хетчерд решил, прежде чем купить другой дом, предпринять последнее усилие, чтобы заполучить то, что было столь мило его сердцу.
   Он направился к Телфорд Хаус и позвонил. Затем протянул горничной свою визитную карточку и спросил, не может ли он повидаться с миссис Прингл, как вдруг увидел мужчину, появившегося коридоре из двери в сад. Заметив, что в коридоре кто-то есть, мужчина остановился. Он был высокого роста, но сутуловат; он прихрамывал, и опирался на трость. У него были короткие седые усы и бородка, а также глубоко посаженые глаза под нависшими бровями.
   Хетчерд бросил на него мимолетный взгляд, и случилась любопытная вещь. В одно мгновение у него в голове появилось, - нет, не представление о том, кто был этот человек, - а картина, которая так долго ускользала от него. Он припомнил все: бледное, будто нарисованное, лицо миссис Прингл, когда она смотрела на вернувшихся в зал суда присяжных по окончании обсуждения, принявших решение о виновности или невиновности Томаса Вракстона. Неудивительно, что на нем отражались тревога и неуверенность, ибо решалась судьба ее мужа. И сразу затем, мгновение спустя, эта картина сменилась лицом человека, стоявшего у двери в сад и смотревшего на того, кто стоял в коридоре. Если бы не его жена, он ни за что не узнал бы своего подзащитного, так ужасно перенесенные страдания изменили его. Он выглядел очень плохо, румянец на его лице явно был связан с проблемами сердца, но уж никак не с активным кровообращением.
   Хетчерд повернулся к нему. Он не намеревался использовать свое открытие, - только в случае крайней необходимости. В этот момент он уже знал, что Телфорд Хаус будет принадлежать ему.
   - Прошу прощения, мистер Прингл, - сказал он, - за мое столь бесцеремонное вторжение. Меня зовут Хетчерд, Ральф Хетчерд, и я буду чрезвычайно благодарен, если вы уделите мне несколько минут для разговора.
   Прингл сделал шаг ему навстречу. Он убеждал себя, что не узнан; впрочем, это было бы неудивительно. Но шок от неожиданной встречи еще не прошел.
   - Конечно, - сказал он, - не соблаговолите ли пройти сюда?
   Они вошли в небольшую гостиную, располагавшуюся рядом с входной дверью.
   - Буду краток, - сказал Хетчерд. - Я подбираю себе дом в Скарлинге, и тот дом, в котором вы живете, нравится мне больше других. Я готов заплатить вам за него 6000 фунтов. Могу добавить, что здесь еще один, очень уютный дом, который у меня есть возможность приобрести, и который сможете приобрести вы, потратив всего лишь половину этой суммы.
   Прингл покачал головой.
   - Я не собирался расставаться с этим домом, - сказал он.
   - Если дело в цене, - настаивал Хетчерд, - то я готов предложить вам 6500 фунтов стерлингов.
   - Дело не в цене, - сказал Прингл. - Дом вполне устраивает меня и жену, и он не продается.
   Хетчерд помолчал. Этот человек был его клиентом, но оказался неблагодарным, а потому виновным.
   - Я намерен получить этот дом, мистер Прингл, - сказал он. - Вы получите весьма солидную прибыль, если учесть ту цену, которую я вам предлагаю, и если вы настолько сильно привязаны к Скарлингу, то сможете приобрести здесь другое, очень удобное место жительства!
   - Дом не продается, - сказал Прингл.
   Хетчерд внимательно посмотрел на него.
   - Вам будет комфортнее в другом доме, - сказал он. - Уверяю вас, вы будете жить там так же мирно и безопасно, - я надеюсь, - и проведете немало приятных лет, как мистер Прингл из Индии. Это гораздо лучше, чем стать известным, как мистер Томас Вракстон, заключенный тюрьмы Его Величества.
   Несчастный съежился в кресле и вытер вспотевший лоб.
   - Вы меня узнали? - сказал он.
   - Вне всякого сомнения, - ответил Хетчерд.
   Пять минут спустя Хетчерд ушел. У него в кармане лежал подписанный мистером Принглом документ о продаже Телфорд Хауса за 6500 фунтов с отсрочкой передачи прав владения на месяц. В ту же ночь в Телфорд Хаус был спешно вызван врач, но его искусство было бессильно справиться с сердечным приступом, оказавшимся фатальным для его пациента.
   ...Как-то теплым майским вечером Ральф Хетчерд сидел на террасе в саду своего недавно приобретенного дома. Утром он провел в общении со своим братом Фрэнсисом, день - в саду, занимаясь прополкой и посадкой, а теперь устроился в низком плетеном кресле, изредка бросая взгляд на газету, которую еще не читал. Он находился здесь всего лишь месяц, но, оглядывая мысленным взором насыщенную жизнь, он не мог вспомнить времени, когда бы ощущал себя счастливее, нежели сейчас. Поговаривали, - и теперь он знал, насколько это мнение не соответствует действительности, - что если человек не занимается активным трудом, то хиреет и телом и умом, по мере роста лености он теряет интерес к жизни и заканчивает свои дни в бесплодной старости, - его собственный опыт опровергал это утверждение. Он играл в гольф и бридж с таким же наслаждением, как тогда, когда искал в них отдых от работы; сейчас у него появилось время для серьезного чтения. Он работал в саду, можно сказать, запоем; проснувшись поутру свежим и отдохнувшим, он занимался трудом, доставлявшим ему радость весь день, а вечером отправлялся в кровать и спокойно спал, без всяких сновидений.
   Он сидел в одиночестве, не удосуживаясь вникнуть в содержание новостей. Он осматривал сад, его глаза перебегали от клумбы к клумбе, некогда заросшие, а теперь приобретшие надлежащий вид трудами садовника и его собственными. Газон завтра необходимо подстричь и высадить несколько кустов поздно зацветающих роз... Затем, возможно, он задремал, и хотя не слышал, как кто-то вошел в сад, за его спиной невдалеке раздавались шаги и постукивание трости о плиты ведущей к террасе дорожки. Он не оглянулся, ибо, вне всякого сомнения, это должен был быть Фрэнсис, вернувшийся с покупками; у него иногда случались приступы ревматизма, от чего он немного прихрамывал, но до сегодняшнего дня Ральф этого почти не замечал.
   - Тебя беспокоит ревматизм, Фрэнсис? - спросил он, по-прежнему не оглядываясь. Ответа не последовало, он повернул голову. Терраса была пуста: ни его брата, ни кого-либо еще там не было.
   Он был поражен; он сознавал, что, конечно же, задремал, поскольку его газета незаметно для него соскользнула на землю. Вне всякого сомнения, создавшееся впечатление было обрывком сна. Кроме того, сразу же обнаружилось доказательство: на улице раздавались шаги и голоса; конечно же, в полусне, он принял внешний шум за шаги на террасе. Он попытался вспомнить, что ему снилось. Это что-то было связано с Вракстоном, с тем, что тот рассердился на него по вынесении обвинительного приговора и обвинил его в непрофессионализме, но что именно, он вспомнить не мог.
   Солнце зашло, похолодало. Он поднялся со своего плетеного кресла и пошел по гравиевой дорожке, тянувшейся вдоль газона, с удовлетворением осматривая результаты дневного труда. Еще неделю назад земля утопала в сорняках; теперь их не осталось ни одного... Хотя нет! Один все-таки сохранился, - маленький кустик мокричника, который он пропустил; он наклонился, чтобы удалить его. И в этот момент снова услышал прихрамывающие шаги, не на улице, а совсем близко, на террасе, а затем скрип плетеного кресла, как будто кто-то расположился в нем. Но на террасе никого не было, кресло также пустовало.
   Было бы странно, если бы столь разумный и практичный человек как Хетчерд позволил себе отвлекаться на шаги по плитке и скрип кресла, и он просто от них отмахнулся.
   У него было множество занятий и без этого, тем не менее, по прошествии недели, он снова пару раз столкнулся с вещами, которые были необъяснимы, впрочем, он и не собирался их объяснять. Однажды утром, например, после того, как садовник ушел обедать, он заметил его стоявшим в тени тутового дерева, наполовину прикрытым листвой. Он озаботился по этому поводу пройти к дереву, но не обнаружил там никого, ни садовника, ни кого-либо другого, а вернувшись обратно, на то же самое место, он заметил (с тайным облегчением), что игра света и тени на стене, возможно, заставила его поверить в наличие там человека. И хотя, пока он бодрствовал, ничего не нарушало его безмятежного состояния, сон его нарушился, ему снились необыкновенно яркие и зловещие сновидения, от которых он просыпался, испытывая невнятный страх.
   В этих сновидениях, оставлявших по себе расплывчатые воспоминания, его всегда преследовало нечто невидимое и исполненное злобы, приходившее из сада, быстро, прихрамывая, поднимавшееся наверх, а затем следовавшее по коридору, в конце которого находилась его комната. Он прятался в этой комнате, спасаясь от преследователя, захлопнув за собой дверь, и звук этот будил его. Он включал свет, и, презирая себя, смотрел на дверь, на стеклянное окошко над ней, чтобы убедиться, что никто не высматривает его, притаившись снаружи; однажды, упрекая себя за трусость, он подошел к двери, распахнул ее и включил свет в коридоре. Но тот был пуст.
   Днем он вполне владел собой, хотя и сознавал, что такой самоконтроль требует все больших усилий. Все чаще и чаще, хотя по-прежнему ничего не было видно, он слышал прихрамывающий шаг на террасе и по гравиевой дорожке; но вместо того, чтобы убедить себя в том, что имеет дело всего лишь с безобидной галлюцинацией, и ничем иным, он все больше и больше боялся их. Шаги все время раздавались в саду, но однажды он услышал...
   Стояла середина июля; удручающая дневная жара сменилось налетевшей с юга бурей. В течение часа или двух в отдалении бормотал гром, а теперь, когда он работал на клумбах, первые крупные капли прохладной влаги послужили ему предупреждением, что вот-вот разразится ливень, и едва он успел добраться до двери дома, как хлынул настоящий потоп. Кто-то на небесах открыл шлюзы, и на свободу вырвался тропический ливень, сопровождаемый яростными порывами ветра. Он стоял в дверях и вдруг услышал приближающиеся к нему сквозь сплошную водную пелену неторопливые прихрамывающие шаги. Но на этот раз они не стихли; он почувствовал, как нечто оттолкнуло его в сторону, затем все так же неторопливо прошествовало по коридору, а затем открылась и захлопнулась дверь в гостиную, ту самую, в которой он сидел однажды утром в марте и смотрел, как Вракстон трясущейся рукой выводит свою подпись на документах о продаже дома.
   Ральф Хетчерд сохранял полное самообладание.
   - Значит, он пришел в дом, - сказал он себе. - То есть, он пришел, - ха! - укрыться от дождя! - добавил он.
   В тот момент, когда нечто невидимое оттолкнуло его от двери, он почувствовал, как все его существо охватывает ужас. Это ощущение уже прошло; он полностью контролировал себя и держал себя в руках, и все-таки, в каких-то дальних уголках души сохранился смутный страх от присутствия в доме этого невидимого.
   Дождь продолжал лить; гольф и занятия в саду исключались, и он отправился в клуб, сыграть партию-другую в бридж. Он понимал, что лучше всего найти какое-нибудь занятие, которое было бы способно отвлечь его от размышлений на тему, которую лучше было не затрагивать. Невидимое зло пришло в его дом, и он должен заставить его снова убраться, не обращать на него внимания и не провоцировать его, но вынудить его удалиться показным безразличием к его присутствию. Душа человека подобна огороженному саду, - ничто не может позволить себе проникнуть туда без соответствующего разрешения. Пока он в состоянии посмеяться над фантастичностью происходящего, ему следует постараться забыть о нем... Кроме того, все могло быть чисто субъективным представлением, - как он говорил себе, - и не существовавшем во вне; ни его брат, ни его слуги не имели никакого понятия о прихрамывающих шагах, которые ему постоянно слышались. Невидимое зло было продуктом какого-то нервного срыва, нарушения мировосприятия. Чтобы убедить себя в этом, он, по дороге в клуб, прошел по коридору и вошел в гостиную, куда удалился невидимый незнакомец. Конечно же, здесь никого не было; это была тихая, спокойная гостиная, такая, как обычно.
   Сыграв несколько партий, в своей обычной манере, - академичной, без излишнего риска, - он отправился домой, в сумерках, под пеленой низких облаков, застилавших небо, которые, казалось, еще более спустились, когда он вошел в дом. Он прошел в гостиную, чьи окна выходили в сад, и обнаружил там Фрэнсиса, в прекрасном настроении. Горели светильники, но окна не были занавешены, и отбрасываемый ими свет тянулся в направлении террасы.
   - Как игра? - осведомился Фрэнсис.
   - Прекрасно, - отозвался Ральф. - А ты никуда не ходил?
   - Нет. Какой смысл идти куда-то в дождь, если у тебя есть сухой уютный дом, в котором можно прекрасно провести время? Кстати, ты видел пришедшего к тебе визитера?
   Сердце Ральфа на мгновение остановилось, затем учащенно забилось. Если то, что невидимо для него, становится видимым для прочих... Но потом он взял себя в руки; возможно, это просто кто-то из знакомых зашел увидеться с ним?
   - Нет, - ответил он. - А кто это?
   Фрэнсис принялся выбивать трубку о каминную решетку.
   - Уверен, что никогда не встречал его прежде, - сказал он. - Но минут десять назад я проходил через зал и увидел там сидевшего в кресле человека. Я спросил, что ему угодно, и он ответил, что ждет тебя. Я предположил, что ты назначил этому человеку встречу, и сказал, что, несомненно, ты вот-вот появишься, и предложил пройти в маленькую гостиную, поскольку там ему, вне всякого сомнения, будет удобнее. Я проводил его туда и закрыл дверь.
   Ральф позвонил.
   - Кто-то хочет меня видеть? - спросил он у появившейся прислуги.
   - Никто, сэр, насколько мне известно, - ответила она. - Никто вас не спрашивал.
   - Кто-то хотел меня видеть, - сказал он, - и он ждет в маленькой гостиной рядом с входной дверью. Посмотрите, кто это... Попросите назвать свое имя и дело, по которому он пришел.
   Он помолчал, собирая свою волю в кулак.
   - Нет, я схожу сам, - сказал он.
   Через несколько секунд он вернулся.
   - Кто бы он ни был, - сказал он, - он ушел. Полагаю, ему надоело ждать. Послушай, Фрэнсис, ты не мог бы его описать?
   - В зале было довольно темно, и я не смог разглядеть его отчетливо. Все, что я смог рассмотреть, так это седую бороду и то, что он прихрамывал.
   Ральф повернулся к окну, чтобы опустить жалюзи. В это мгновение он услышал шаги на террасе и в отбрасываемый окном свет вышла продолговатая фигура человека. Человек тяжело опирался на палку при ходьбе, он был совсем рядом, его глаза сверкали яростью, губы шептали, по всей видимости, что-то очень злое... Но в этот момент жалюзи упали, проскрежетав кольцами по направляющим стержням.
   Вечер прошел спокойно; братья вместе поужинали, сыграли несколько партий в пикет и, прежде чем отправиться спать, выглянули в сад, чтобы узнать, чего ожидать от погоды завтра. Дождь все еще шел, от духоты не спасали даже штормовые порывы ветра. Вновь и вновь на западе вспыхивала молния, и во время одной из этих вспышек Фрэнсис вдруг протянул руку в направлении тутового дерева.
   - Кто это там? - спросил он.
   - Я никого не вижу, - отвечал Ральф.
   Еще одна вспышка молнии - и Фрэнсис рассмеялся.
   - Теперь вижу, - сказал он. - Это всего лишь ствол дерева и серое пятно неба, проглядывающее сквозь листву. Я мог бы поклясться, что там кто-то стоит. Хороший пример того, как возникают истории о призраках. Если бы не вторая вспышка, нам пришлось бы обыскивать сад, а поскольку мы никого бы не нашли, то я остался бы в полной уверенности, что видел привидение!
   - Весьма разумно, - отозвался Ральф.
   В ту ночь он долго не мог заснуть, прислушиваясь, как дождь барабанит по листве за окном, и к прихрамывающим шагам в доме...
   ...Следующие несколько дней появившийся в доме призрак никак не давал о себе знать. Но это не принесло облегчения Ральфу Хетчерду, неизвестность продолжала оказывать на него гнетущее воздействие. Прогулки или посещение клуба позволяли ему немного расслабиться, но в тот момент, когда он переступал порог дома, эти ощущения наваливались на него с новой силой. Не имело значения, что он не видит и не слышит, того, чье присутствие невозможно было объяснить ничем естественным; коридоры, кровать - он начинал бояться всего. Он рассказал брату о своем ужасном состоянии, и в конце концов, уступая его совету, договорился о встрече со своим врачом в городе на следующий день.
   - Прояви благоразумие, - сказал Фрэнсис. - Что бы мы делали без врачей? Всякий раз, когда я чувствую недомогание, я обращаюсь к одному из них, и он всегда говорит мне, что все это пустяки. В результате я сразу же начинаю чувствовать себя превосходно. Собираешься лечь спать? Я последую твоему примеру через полчаса. Мне попалась забавная история, и хотелось бы ее дочитать.
   - Не забудь выключить свет, - сказал Ральф, - а я скажу слугам, что они тоже могут отправляться спать.
   Полчаса превратились в час, и только незадолго до полуночи Фрэнсис, наконец, закончил чтение. Один выключатель находился в зале, другой - в середине лестничного пролета. Когда его палец был на выключателе, он посмотрел вверх и увидел в верхней части лестницы фигуру человека, поднимавшегося, опираясь о перила. Когда он собирался щелкнуть выключателем на лестнице, фигура человека, черным силуэтом, была ясно видна на фоне освещенного коридора. На мгновение ему подумалось, что это, должно быть, его брат, но затем человек повернулся, и он мельком увидел седую бороду; кроме того, он прихрамывал при ходьбе.
   - Кто ты, черт тебя подери?! - воскликнул Фрэнсис.
   Ответа не последовало; незнакомец двинулся по коридору в его дальний конец, где находилась комната Ральфа. Он бросился за ним, но прежде, чем преодолел половину коридора, тот оказался в его конце и вошел в комнату брата. Встревоженный, Фрэнсис подошел и постучал в дверь, громко назвав брата по имени, затем повернул ручку и толкнул дверь. Та оказалась заперта и не подавалась, он снова громко позвал: "Ральф, Ральф!", но не получил ответа.
   Над дверью имелось стеклянное окно, и свет из коридора падал в комнату; глянув в него, он ничего не увидел, - в комнате царил мрак. Глаза начали понемногу привыкать, кое-что проясняться, и почти сразу же изнутри донесся жуткий предсмертный крик.
   - О Господи! - услышал он голос брата, и снова жуткий крик.
   А потом голос, чужой, низкий, злобный...
   - Нет, нет! - снова закричал Ральф.
   Цепенея от ужаса, Фрэнсис приналег плечом на дверь и нажал изо всех сил, пытаясь открыть ее, но она не подавалось, словно бы став частью сплошной стены.
   Еще один вопль, - последний, - и внутри все было кончено, наступила мертвая тишина. Дверь, дотоле противостоявшая всем его попыткам, неожиданно распахнулась, и он вошел.
   Брат скорчился на постели, ноги его были поджаты, а руки сжимали колени, словно он пытался защититься от какого-то ужасного нападения. Его тело было прижато к стене в изголовье кровати, а на искаженном ужасом лице читалось выражение мольбы и муки. Глаза уже застыли, и прежде, чем Фрэнсис подошел, тело сползло по стене и опрокинулось без движения. Он стоял и смотрел, когда услышал удаляющиеся прихрамывающие шаги в коридоре...
  

VII. ИСКУПЛЕНИЕ

   Филипп Стюарт и я, холостяки среднего возраста, в течение последних четырех или пяти лет привыкли проводить месяц - полтора летом вместе, арендуя меблированный дом в какой-нибудь части страны, которая, при отсутствии привлекательности, не привлекает к себе толпы туристов и отдыхающих. По мере приближения сезона, когда надлежит ненадолго расстаться с Лондоном, мы начинаем просматривать рекламные колонки, рекламирующие прелесть и дешевизну сдающихся в августе апартаментов; но стоит нам только увидеть упоминание о находящихся буквально в двух шагах от дверей дома теннисных клубах и кортах, о восхитительных полях для гольфа, - оскорбленные в лучших своих чувствах, мы переводим глаза на следующее объявление.
   В соответствии с нашими еретическими взглядами, праздник не будет праздником, если вокруг наличествует веселая толпа, жаждущая развлечений, а кроме того имеются какие-либо обстоятельства, отвлекающие от отдыха. Этого предостаточно в Лондоне; мы хотим хотя бы на время избавиться от всего. Однако близость моря является желательной, поскольку вблизи моря ничем не заниматься гораздо легче, чем в каком-нибудь ином месте, а купание и принятие солнечных ванн не могут считаться занятиями, а представляют собой апофеоз ничегонеделания. Сад также необходим: он служит достойной заменой излишним прогулкам.
   Приняв во внимание все разумные соображения, в том году мы арендовали дом на южном побережье Корнуолла, климат которого как нельзя более способствует лени. Дом находился слишком далеко, чтобы мы могли осмотреть его лично, поэтому мы вполне доверились скромному рекламному объявлению. Море близко; деревушка Полвизи, расположенная достаточно далеко, была неизвестна; имелся сад, кухарка, она же исполняла обязанности экономки, что нас вполне устраивало. Никакого упоминания о полях для гольфа и привлекательных курортах в округе в кратком описании обнаружено не было и, хотя в саду имелся теннисный корт, в объявлении не содержалось никакого пункта, обязывающего арендаторов им пользоваться. Его владелицей была миссис Херн, проживавшая за границей, и мы имели дело только с агентом по недвижимости в Фалмуте.
   Чтобы привести дом в порядок, мы с Филиппом послали туда двух горничных, а спустя день отправились сами. Шесть миль мы ехали по дороге, шедшей по высокому нагорью, затем последовал длинный утомительный спуск в узкую долину между двумя холмами, причем чем ниже мы спускались, тем гуще становились вокруг нас зеленые заросли. Большие фуксии дотягивались своими кронами до соломенных крыш домов, стоявших вдоль обочины, где-то в гуще скрывался ручей. Вскоре мы приехали в крошечную деревню, не более десятка домов, выстроенных из местного серого камня, а на площадке, несколько выше прочих строений, стояла крошечная церковь с примыкающим к ней домом священника. Высоко над нами пылали покрытые дроком склоны холмов, внизу виднелась долина, а теплый воздух перемешивался с прохладой, приносимой морским бризом. Дорога круто повернула, мы проехали вдоль кирпичной стены и остановились перед железными воротами, увитыми зарослями розы.
   Действительность, казалось, совершенно не соответствовала немногословному рекламному объявлению. В соответствии с описанием, я ожидал увидеть нечто вроде виллы, желтого кирпича, с крышей из бордового шифера, с гостиной по одну сторону от двери и столовой по другую; с выложенным плиткой холлом и лестницей из сосны. Вместо этого я увидел маленькую жемчужину ранней георгианской усадьбы, уютный и приятный домик, окна с переплетом и крыша из каменных плит. Перед домом - мощеная терраса, ниже ее - цветочный бордюр, густо покрытый переплетенной зеленью, так что невозможно было рассмотреть ни клочка земли в этой бурной растительности. Внутренняя обстановка полностью соответствовала внешней: широкая лестница с балюстрадой вела из помещения, которое обычно носит жуткое название "комната для отдыха", и которое я обычно представляю себе уставленной диванами с коврами и обилием сувениров из Бенареса, но которая, вопреки моему ожиданию, оказалась просторной, обшитой панелями. Напротив двери, через которую мы вошли, располагалась еще одна дверь, ведущая в сад позади дома. Там располагался упоминавшийся в рекламном объявлении, совершенно безобидный теннисный корт, граничивший своей дальней стороной с крутой, покрытой травой, насыпью, на которой росли липы; когда-то их подстригали, но потом забросили и они разрослись. Толстые сучья, переплетавшиеся друг с другом на высоте четырнадцати-пятнадцати футов от земли, образовывали нечто вроде ряда аркад; над ними, там, где рука человека не вмешивалась в деяния природы, деревья простирали пушистые ветви, благоухавшие приятными ароматами. Далее располагался маленький сад, поднимавшийся по довольно крутому склону холма; здесь, посреди невысокой травы, полыхали кусты дрока, корнуолльского дрока, цветущего круглый год, подобно маленькому солнцу, с января по декабрь.
   Мы располагали некоторым количеством времени до ужина и успели совершить беглый осмотр своих владений, а также немного побеседовать с экономкой, немногословной, толковой женщиной, слегка отчужденной, что, впрочем, обычно для жителей Корнуолла в общении с иностранцами, - а англичан они причисляют к таковым, - которая доказала приготовленным ею ужином, что не только создает впечатление, но и на самом деле является превосходной хозяйкой. Наступил вечер, безветренный и душный, и мы, после ужина, прихватив стулья, расположились на террасе в передней части дома.
   - Вне всякого сомнения, лучшего места нам не найти, - сказал Филипп. - И почему ни от кого прежде я не слышал название Полвизи?
   - Потому что, к счастью, о нем никто не знает, - отвечал я.
   - В таком случае, я - местный житель. По крайней мере, в душе. Но что касается всего остального, миссис... миссис Криддл заставила меня почувствовать, что в аборигены я пока не гожусь.
   Профессия Филиппа, - он врач, специалист по редким нервным заболеваниям, - делала его диагностику сверхъестественно точной, и, не знаю, почему, мне захотелось узнать, что именно он имеет в виду. По всей видимости, я ощущал то же, что и он, но что именно - не мог вполне проанализировать.
   - Если можно, опиши свои симптомы, - попросил я.
   - Пожалуйста. Когда она вошла и заговорила с нами, и выразила надежду, что мы будем чувствовать себя здесь комфортно, и сказала, что постарается сделать для этого все, от нее зависящее, это были только слова. Возможно, абсолютно верные. Но только слова. Впрочем, это не имеет значения, и нет никакой причины, почему нам следовало бы в это углубляться.
   - Но ты все-таки над ними задумался, - сказал я.
   - Не совсем; правильнее будет сказать: попытался, но не смог понять до конца. У меня возникло ощущение, будто она знает чего-то, чего не знаем мы; ей доступно, а нам - нет. Такие люди не являются редкостью, я часто с ними сталкиваюсь, и речь вовсе не идет о том, что они соприкасаются с чем-то сверхъестественным, при мысли о котором берет оторопь. Просто они держатся замкнуто, и их так же трудно понять, как, скажем собаку или кошку... Если бы ее спросили, какого она мнения о нас, она ответила бы приблизительно так же, но, как умная женщина, она, вероятно, не утруждает себя подобными мыслями. Она здесь, чтобы готовить для нас, печь и варить, а мы - чтобы есть испеченное и воздавать должное сваренному.
   Тема была закрыта, мы сидели в сумерках, быстро переходящих в ночную тьму. Дверь в холл, позади нас, была открыта; свет ламп, горевших внутри, падал на террасу. Ночные бабочки, невидимые в темноте, вдруг возникали в этом свете, трепеща крылышками, а затем снова исчезали так же внезапно, как и появлялись. Мгновение они были видимы, живые, подвижные, после чего бесследно пропадали. Это было бы необъяснимо, подумалось мне, если не знать, в результате веками накопленного опыта, что необходимо определенного рода освещение, чтобы материальный объект из невидимого превратился в видимый.
   Филипп, должно быть, думал о том же, поскольку слова, которые он произнес, казались продолжением моих собственных мыслей.
   - Взгляни на этого шелкопряда, - сказал он, - он возник перед тобой подобно призраку, и, подобно призраку, исчезнет. Видимым его делает свет. Но есть другие виды света, например, внутренний психический свет, который делает видимыми существа, скрываемые тьмой нашего неведения.
   Пока он говорил, я услышал звонок телефона. Он прозвучал очень слабо, и я не мог бы поклясться, что в действительности слышал его. Один короткий звонок - и снова тишина.
   - В доме есть телефон? - спросил я. - Я не заметил ни одного.
   - Да, у двери в сад, - ответил он. - Хочешь позвонить?
   - Нет; просто мне показалось, я слышал звонок. А ты?
   Он покачал головой, затем улыбнулся.
   - Ах, вот оно что, - сказал он.
   Вне всякого сомнения, это был звон стекла, подобный колокольчику, а когда из столовой показалась горничная с подносом, на котором стояли сифон и графин, мой разум вполне удовлетворился этим вероятным объяснением. Но какая-то упрямая частичка моего сознания не приняла его, совершенно без всякой причины. Она твердила, что услышанное мною уподобилось мотыльку, возникшему на мгновение из темноты и в темноту канувшего...
   Я пошел спать. Моя комната располагалась в задней части дома, с видом на теннисный корт. Взошла луна, лужайка была ярко освещена, под подстриженными липами, куда не попадал лунный свет, пролегала темная полоса. Где-то на склоне холма охотилась сова, негромко ухала, и вскоре белым пятном промелькнула над лужайкой. Нет звука более характерного для сельской местности, чем уханье совы, он всегда казался мне каким-то многозначительным. Но на этот раз он таковым не был, и, устав от длительной поездки по жаре, убаюканный глубоким покоем места, я вскоре уснул. Тем не менее, посреди ночи я часто просыпался, - хотя и не до конца, а ровно настолько, чтобы осознать, где нахожусь, и каждый раз у меня оставалось впечатление, что причиной моего пробуждения становился какой-то слабый шум. Каждый раз я вслушивался, уж не телефонный ли звонок стал тому причиной? - но шум не повторялся, я снова засыпал, чтобы снова проснуться и в полусне ожидать повторения звука, который так и не повторялся.
   Дневной свет изгнал эти фантазии, но, хотя я, должно быть, проспал много часов, а просыпался ненадолго и лишь частично, мне не удалось до конца избавиться от усталости, накопленной за предыдущий день, как если бы большая часть меня отдыхала, но какая-то оставалась бодрствовать и наблюдать за происходящим. Такие мысли были достаточно причудливыми, чтобы в течение дня я совершенно изгнал их из головы. Вскоре после завтрака мы отправились вниз, к морю; короткая прогулка по усыпанному галькой берегу привела нас к песчаной бухте, обрамленной скалистыми мысами, уходившими в глубину. Самый привередливый любитель купания не смог бы найти лучшего места; здесь был горячий песок, чтобы согреться, скалы, чтобы с них нырять, прозрачный океан и безоблачное небо, - совершенство без единого изъяна. Все утро мы провели здесь, плавали и загорали, затем вернулись в тень сада, а позже гуляли по склонам холма, поросшим дроком. Возвращались мы через кладбище, осмотрели церковь, а когда выходили, Филипп указал на могильную плиту, которая резко выделялась новизной среди своих замшелых, потемневших от времени соседей. На ней не было обычной эпитафии или цитаты из Библии - только даты рождения и смерти Джорджа Херна; последнее событие случилось почти два года назад, - через неделю должно было исполниться ровно два. На соседних плитах повторялось то же имя, и они были датированы двумя, а то и больше, сотнями лет назад.
   - Это семейство, которое живет здесь много лет, - заметил я, когда мы, продолжая прогулку, подошли к воротам в кирпичной стене, ограничивавшей наши владения. Ворота были открыты, как и вчера, когда мы приехали, и из них вышел бодрой походкой пожилой человек в одежде священнослужителя, очевидно, местный викарий.
   Он вежливо представился.
   - Я узнал, что дом миссис Херн сдан и жильцы уже приехали, - сказал он, - поэтому решил зайти и оставить свою визитную карточку.
   Со своей стороны, мы отвечали столь же вежливо и выразили удовлетворение местностью и соседями.
   - Прекрасно, - отвечал мистер Стивенс. - Надеюсь, отдых доставит вам истинное наслаждение. Я сам корнуоллец, и, подобно другим местным жителям, полагаю, что нет на свете второго такого места, как Корнуолл!
   Филипп показал тростью в сторону кладбища.
   - Мы обратили внимание, что семейство Хернов живет в этих местах очень давно, - сказал он.
   И тут, совершенно неожиданно, я вдруг понял, что именно он имел в виду, когда говорил о местных жителях, знающих нечто, нам недоступное. Лицо мистера Стивенса стало каким-то отчужденным и одновременно настороженным.
   - Да, да, одни из старожилов, - отвечал он, - и крупные землевладельцы. Но теперь один дальний родственник... Дом, однако, является собственностью миссис Херн.
   Он замолчал, и этой своей сдержанностью лишний раз подтвердил сложившееся у меня о нем впечатление. В результате, поскольку в глубине каждого из нас под личиной внешней незаинтересованности таится сыщик, Филипп задал вопрос прямо:
   - Если я правильно понимаю, Джордж Херн, умерший два года тому назад, как мы только что узнали, был мужем миссис Херн, чей дом мы взяли в аренду?
   - Да, он похоронен на местном кладбище, - быстро ответил мистер Стивенс. Затем, непонятно зачем, добавил: - Естественно, он был похоронен на местном кладбище.
   В тот момент мне показалось, что мистер Стивенс сказал то, что вовсе не собирался говорить, и попытался исправить свою ошибку, повторив свои слова. Перед тем как отправиться к себе домой, он любезно предложил свою помощь, какую только мог оказать, относительно местной жизни, и мы расстались. Почта только что прибыла: утренняя газета из Лондона и письмо для Филиппа, который дважды прочел его, прежде чем сложить и сунуть в карман. Он ничего не сказал; а поскольку близилось время обеда, я поднялся к себе в комнату. Дом находился в глубокой долине; на западе возвышался большой холм. Стемнело, лужайка в сумерках напоминала гладь глубокого чистого водоема. Я приводил себя в порядок перед зеркалом на столе у окна; шторы еще не были задернуты, я скосил глаза и увидел на насыпи, где росли подстриженные липы, лестницу. Было несколько странно увидеть ее там, но довольно легко объяснялось: садовник ухаживал за деревьями в саду и оставил ее, чтобы закончить свою работу утром. Ничего странного в этом не было, простая игра воображения, получившая объяснение самым примитивным образом.
   Я спустился вниз и, проходя мимо двери комнаты Филиппа, услышал, как он умывается, а значит, ему понадобится еще какое-то время, чтобы привести себя в порядок; поэтому решил прогуляться вокруг дома. Завернув за угол, я обнаружил, что окно кухни, выходящее на теннисный корт, открыто, и из него вырываются вкусные запахи. Не вспоминая о лестнице, которую только что видел, я поднялся по поросшему склону на корт. На насыпи, у подстриженных лип, никакой лестницы не было. Конечно, садовник вспомнил, что оставил ее здесь и вернулся за ней, пока я спускался вниз. Не понимаю, почему я уделял этому происшествию столько внимания, но продолжал твердить про себя, по какой-то совершенно необъяснимой причине: "Но ведь она только что здесь стояла".
   Колокольчик - не телефонный звон, а именно колокольчик, звук которого так мил сердцу голодного человека, - прозвенел в доме, и я вернулся на террасу, куда уже спустился Филипп. За ужином мы обсудили дневные события, составили планы на завтра, а затем вспомнили о странном поведении мистера Стивенса. Мы сошлись во мнении, что оно действительно было несколько странным, а потом Филипп сказал:
   - Не понимаю, почему он так поспешно сказал, что Джордж Херн похоронен на кладбище, а затем добавил, что конечно же, на кладбище!
   - Особенно если учесть, что это вполне естественное место для захоронения, - добавил я.
   - Вот именно. Зачем вообще было об этом упоминать?
   Мне показалось, смутно, всего лишь на мгновение, будто куски головоломки складываются в единое целое. Одним из них был телефонный звонок вчера вечером, могила Джорджа Херна на кладбище - другим, а третьим, казавшимся самым необъяснимым, лестница, которую я видел под деревьями. Сознательно я не предпринял ничего, чтобы объединить эти казавшиеся случайными фрагменты. К тому же, почему бы, в таком случае, не добавить сюда факт нашего утреннего купания или поросший дроком склон холма? Но у меня оставалось ощущение, что, хотя мозг мой в настоящий момент был целиком занят пикетом, а сонливость, обусловленная днем, проведенным на море и под солнцем, овладевает мной все быстрее и быстрее, какой-то червячок продолжал свою неутомимую работу, не давая отмахнуться от этих фактов, как от не имеющих никакого значения.
   Следующие пять дней выдались скучными: ни оставленной лестницы, ни призрачных телефонных звонков, ни визитов мистера Стивенса. Пару раз мы встречались с ним на улице, но он отделывался коротким приветствием и сразу же старался уйти. И все же, казалось, у него имеется кое-какая информация, которой он не спешит с нами поделиться по каким-то одному ему ведомым причинам. Помнится, я сочинил целую историю по этому поводу: будто бы Джордж Херн не умирал вовсе, а мистер Стивенс, убил кого-то, кто его шантажировал, и похоронил со всеми подобающими в этом случае церковными обрядами. Или же - это была другая версия, также разрушенная пристрастными вопросами Филиппа - что мистер Стивенс и есть на самом деле Джордж Херн, скрывающийся от правосудия и прикидывающийся мертвым. Или же - еще одна версия - что под маской миссис Херн скрывается Джордж Херн, а наша замечательная хозяйка - подлинная миссис Херн. По этим версиям можно судить, какое влияние оказали на нас солнце и море.
   Впрочем, существовало еще одно объяснение того, почему мистер Стивенс так поспешно заверил нас, будто Джордж Херн похоронен на кладбище, которое мы никогда не обсуждали. Потому что и я, и Филипп считали его единственно верным. Оно было как лихорадка, как чума, как некая болезнь, таившаяся внутри нас. Но вскоре всем нашим фантасмагориям пришел конец, поскольку мы почувствовали, что надвигается Реальность. Это напоминало грозу: поначалу слабые сполохи, подобные далеким зарницам; затем все более и более грозные раскаты.
   Тот день был жарким и пасмурным. Утром мы купались, во второй половине дня бездельничали, но Филипп, после чая, не захотел отправиться на нашу обычную прогулку, и я отправился один. В то утро миссис Криддл довольно безапелляционно сказала мне, что комната в передней части дома более мне подходит, поскольку продувается морским бризом, и хотя я возразил, что она также большую часть дня залита жарким солнцем, она приняла твердое решение о моем переселении из спальни с видом на теннисный корт и подстриженные липы, и не было никакой возможности сопротивляться ее тактичному напору.
   Когда я отправился на прогулку после чая, мой переезд ужа стал свершившимся фактом, а мой мозг терзался поиском причин, по которым он был произведен столь внезапно, поскольку довод, приведенный миссис Криддл, не мог считаться веским основанием. Но в этом раскаленном, навевавшем сон воздухе, мысли текли вяло, и, когда я вернулся, нелепая загадка так и не получила должного объяснения. Я возвращался через кладбище и увидел, что через пару дней наступит годовщина смерти Джорджа Херна.
   На террасе перед домом Филиппа не было, и я прошел в холл, надеясь увидеть его там или в саду. Как только я вошел, я сразу его увидел - темный силуэт напротив стеклянной двери в конце холла, которая вела в сад и была открыта. Он никак не отреагировал на мое приближение, а сделал несколько шагов в направлении дальней двери, оставаясь на фоне стекла. Я бросил взгляд на стол, где лежала почта, увидел несколько писем, предназначенных мне и ему, а затем снова поднял глаза. В холле никого не было.
   Должно быть, он ускорил шаг, подумалось мне, но одновременно показалось странным, что он не прихватил с собой письма, если проходил через холл, и не обернулся, когда я вошел. Тем не менее, он не мог уйти далеко, и я, прихватив его и свои письма, направился к дальней двери. Когда я приблизился к ней, то ощутил холод, совершенно необъяснимый в такой жаркий день. Выйдя, я увидел Филиппа, сидевшего в дальнем конце теннисного корта.
   Я подошел к нему с письмами в руках.
   - Мне показалось, что я только что видел тебя в холле, - сказал я, хотя уже знал, что видел не его.
   Он бросил на меня быстрый взгляд.
   - Ты только что пришел? - спросил он.
   - Да. А почему ты спрашиваешь?
   - Потому что с полчаса назад я пошел посмотреть, не вернулся ли ты, и мне показалось, что видел тебя в холле.
   - А что я делал? - спросил я.
   - Вышел на террасу. Но я тебя там не нашел.
   Последовало молчание, пока он вскрывал свои письма.
   - Чертовски интересно, - заметил он. - Здесь кроме меня и тебя есть еще кто-то.
   - Что-нибудь еще? - спросил я.
   Он рассмеялся и указал на липы.
   - Совершенная глупость, - сказал он. - Совсем недавно я увидел кусок веревки, свисающий с большого сука одной из тех стриженых лип. Причем видел совершенно отчетливо. А сейчас там нет абсолютно ничего.
    Философы спорят о том, какое из присущих человеку чувств является самым сильным. Одни говорят любовь, другие - ненависть, третьи - страх. Я бы поставил на один уровень с ними любопытство, по крайней мере, испытанное тогда в августе, нечто сродни простой любознательности. Хотя, чего скрывать, в тот момент оно конкурировало со страхом.
   Пока он говорил, в саду появилась горничная с телеграммой в руке. Она протянула ее Филиппу, который, прочитав, нацарапал на бланке несколько строк и вернул ей.
   - Ужасно неприятно, - сказал он, - но нет никакой возможности этого избежать. Несколько дней назад я получил письмо, содержание которого послужило поводом предположить, что мне, возможно, придется вернуться в город, и вот эта телеграмма служит подтверждением. Одному из моих клиентов требуется операция, которой, я надеялся, можно будет избежать, но мои заместители не решаются взять на себя ответственность и принять окончательное решение.
   Он взглянул на часы.
   - Я могу успеть на ночной поезд, - сказал он, - и, наверное, смогу вернуться из города завтра ночным поездом. То есть, я вернусь, скорее всего, послезавтра утром. Ничего не поделаешь. А вот этот твой телефон может пригодиться. Я могу заказать такси из Фалмута, и могу задержаться до вечера.
   Он вернулся в дом, и я услышал, как он гремит телефоном. Вскоре он о чем-то переговорил с миссис Криддл, а затем снова вышел.
   - Телефон не работает, - сообщил он. - Он был отключен год назад, но аппарат остался. Тем не менее, я могу получить в деревне коляску, и миссис Криддл уже послала за ней. Если я отправлюсь сейчас, то легко успею вовремя. Спайсер упаковывает вещи, а еще я возьму с собою бутерброды.
   Он внимательно посмотрел на подстриженные деревья.
   - Да, именно там, - сказал он. - Я видел его совершенно отчетливо, равно как затем я совершенно отчетливо видел, что его там нет. Кроме того, этот твой телефон...
   Я рассказал ему о лестнице, которую видел под тем самым деревом, на котором он видел обрывок веревки.
   - Интересно, - заметил он, - поскольку одновременно глупо и неожиданно. Как жаль, что я понадобился именно в тот момент, когда все выглядит так, будто нечто, находившееся в темноте, готово вот-вот выступить в полосу света. Надеюсь, я уложусь в тридцать шесть часов. Ты же тем временем наблюдай, очень внимательно, за происходящим, но не пытайся строить никаких теорий. В какой-то из своих работ Дарвин утверждает, что невозможно наблюдение без теории, но построение теории содержит большую опасность для наблюдающего. Она не может не оказывать влияния на воображение; и в это случае ты, как правило, все увиденное стараешься подогнать под теорию. Поэтому просто наблюдай; чисто механически, подобно фонографу или фотоаппарату.
   Прибыл двухместный экипаж, и я проводил Филиппа до ворот.
   - Все, что мы видели до сих пор, - сказал он, - это фрагменты одной картины. Ты слышал телефон, я видел веревку. Мы оба видели человеческую фигуру, но не одновременно и в разных местах. Мне бы очень хотелось остаться, но, увы, я вынужден ехать...
   Я обнаружил, что наши желания полностью совпадают, когда после обеда подумал о перспективе провести вечер в одиночку, и о данном мною обещании наблюдать. Это обещание было вовсе не следствием стремления с научной точки зрения, совершенно беспристрастно, рассмотреть происходящее, но следствием страха перед тем, что может вырваться на свободу из тьмы, лежащей вне пределов человеческого опыта. Я не мог не пытаться соединить воедино телефонный звонок, веревку и лестницу, причем единственным связующим звеном между ними была человеческая фигура, виденная Филиппом и мною. Мой разум уже закипал возможной теорией, но я не позволял ей всплыть на поверхность сознания, мое воображение могло сыграть дурную шутку, и его следовало держать в узде.
   Поэтому я занялся тем, чем обычно занимается человек, оставшись в одиночестве: некоторое время сидел на террасе, а затем вернулся в дом, как только начал накрапывать дождь. И хотя внешнее спокойствие вечера ничего не нарушало, эта тишина не оказывала никакого воздействия на терзавшие меня одновременно страх и любопытство. Я слышал, как слуги поднимаются по черной лестнице спать, и вскоре последовал их примеру. Забыв, что теперь я занимаю другую комнату, я подергал ручку двери той, в которой спал прежде. Она оказалась заперта.
   Не было никакого сомнения, что это сделал человек, и я тут же решил заглянуть в комнату. Ключа в замке видно не было, следовательно, дверь была заперта извне. Поэтому я пошарил рукой по притолоке, куда обычно кладут ключи, отыскал его и вошел.
   В комнате никого не было, жалюзи не опущены; оглядевшись, я подошел к окну. Луна, хотя и скрытая облаками, давала достаточно света, что мне были достаточно четко видны объекты снаружи. Линия подстриженных лип... как вдруг у меня перехватило дыхание: ниже одного из сучьев, на фут или два, висело что-то белесое и овальное, слегка покачиваясь из стороны в сторону. В полумраке я не мог разглядеть больше, и в голову сразу же полезли разные предположения. Но стоило мне всмотреться повнимательнее, и видение исчезло; не было ничего, кроме глубокой тени и деревья, застывшие в неподвижном воздухе. И в то же мгновение я понял, что в комнате присутствует еще кто-то, кроме меня.
   Я быстро окинул взглядом комнату, но глаза мои не увидели ничего, что могло бы послужить основанием ощущения этого присутствия; и все же, это меня не успокоило. Это незримое присутствие не нуждалось в доказательствах, оно просто имелось; от ужаса, у меня на лбу выступил пот. Более того, я почему-то был уверен, что это присутствие связано с той самой тенью, которую мы с Филиппом видели вечером в холле, а также, хотите верьте, хотите нет, но от того, что она была невидима, она была для меня гораздо страшнее, чем если бы я ее видел. И еще я знал, - оставаясь невидимой, она приблизилась настолько, что я смог ощутить исходившее от нее отчаяние от совершенного зла. И пока длился этот контакт, мною овладело какое-то оцепенение; я обрел способность двигаться лишь какое-то время спустя, когда воздействие ослабло; мои ноги подгибались, пока я шел через комнату и снова закрывал дверь. Но стоило повернуть ключ в замке, как я улыбнулся пережитому. Стоило мне оказаться в коридоре, страх полностью исчез; я отправился в свою комнату, лег и вскоре уснул. Теперь спрашивать у миссис Криддл, почему она переселила меня в другую комнату, не имело смысла. Она знала, что явится другой посетитель, которому она понадобится, поскольку близилась годовщина того дня, когда Джордж Херн умер и был похоронен на кладбище.
   Ночь прошла спокойно, наступил день, жаркий, безветренный и невероятно душный. Море потеряло свою прохладу и живительную способность; не получив желанного облегчения, я вернулся с купания усталый и изнемогающий. Даже легкий ветерок не тревожил деревья, они стояли, словно вылитые из железа, а небо от горизонта до горизонта застилала постоянно сгущавшаяся пелена облаков. Эти предвестники шторма и бури надвигались в полной тишине, и весь день я чувствовал, что некая сила, помимо природной, готовится проявить себя, и ничто не может этому помешать.
   Когда я возвращался домой, мой страх постоянно возрастал, и после обеда я собирался отправиться в дом викария, поскольку имелось приглашение мистера Стефана, чтобы провести час-другой в компании, отличной от моей собственной. Но я все откладывал, и в результате время для неофициального визита оказалось совершенно неподходящим; пробило десять часов, а я все еще находился на террасе перед домом. Мои нервы были на пределе, любой, даже едва различимый, звук заставлял меня обернуться в ожидании увидеть за спиной... чего? Я не знал этого и сам. Единственная лампа освещала холл; здесь же имелась свеча, чтобы с ее помощью добраться до постели.
   Вскоре я уже было отправился спать, но мне вдруг стало стыдно за свои глупые страхи; я решил обойти вокруг дома и убедиться, что все спокойно, и что страх, оказывавший на меня гнетущее воздействие, есть следствие надвигающейся грозы. Эта давящая атмосфера не могла длиться долго, скоро разразится гроза и принесет желанное облегчение, но следовало убедиться, что никаких иных поводов для страха не имеется. Поэтому я снова вышел на террасу, прошел ее, свернул за угол дома и оказался возле теннисного корта.
   Луна еще не взошла, тьма была такая, что я едва мог различить очертания дома и ряда подстриженных лип, но через стеклянную дверь холла, выходившую с этой стороны дома к корту, проникал свет лампы, стоявшей там. Вокруг стояла абсолютная тишина, наполовину успокоенный, я пересек лужайку и уже было повернулся, чтобы вернуться обратно. Но стоило мне приблизиться к освещенной двери, как я услышал звук, раздавшийся неподалеку, где-то в глубокой тени, создаваемой деревьями. Это было похоже на то, как если бы упал тяжелый предмет; глухой стук, а затем скрип сука, согнувшегося под весом чего-то массивного. Я ничего не мог видеть в темноте, но осознание того, что именно там могло произойти, пришло ко мне со всей силой очевидности. Ужас, какой я не испытывал никогда прежде, охватил меня. Вряд ли его можно было назвать физическим, его источник находился где-то в глубинах души.
   Молния разорвала небо, и в ее ослепительном свете, прямо перед собой, в нескольких ярдах от того места, где я стоял, я увидел... Шум, который я слышал, был произведен упавшей на траву лестницей, а на суку липы виднелась фигура человека, с совершенно белым в темноте лицом, покачивающаяся и вращающаяся на веревке, перехватившей ему горло. Едва я осознал эту картину, тишина взорвалась оглушительным раскатом грома, дождь хлынул сплошным потоком. Снова, не успела еще погаснуть первая вспышка, сверкнула молния, но перед моими глазами уже ничего не было, - только деревья, с согнувшимися под тяжестью ливня ветвями. Буря бушевала всю ночь, громовые раскаты не давали заснуть, и в течение часа, по меньшей мере, в промежутках между ними я отчетливо слышал, как звонит телефон.
   На следующее утро вернулся Филипп, и я рассказал ему все так, как описал выше, но в течение последующих трех недель, проведенных нами в Полвизи, несмотря на все наши старания, мы не видели и не слышали ничего, что могло бы заинтересовать последователей оккультизма. Приятные дни, исполненные блаженного ничегонеделания, сменяли друг друга; мы купались, гуляли, играли по вечерам в пикет и, кстати, подружились с викарием. Он оказался чрезвычайно интересным человеком, знавший огромное количество местных преданий и суеверий, и однажды вечером, когда мы уже достаточно близко познакомились, во время ужина, он прямо спросил Филиппа, не приходилось ли кому-нибудь из нас за время пребывания в доме сталкиваться с чем-нибудь необычным.
   Филипп кивнул в мою сторону.
   - Мой друг кое-что видел, - сказал он.
   - Могу ли я узнать, что именно? - поинтересовался викарий.
   Когда я закончил свой рассказ, он некоторое время молчал.
   - Наверное, вы вправе получить... назовем это объяснением, - сказал он наконец. - Если угодно, я дам его вам.
   Мы молчали, и он правильно понял наше молчание.
   - Я помню, что встретил вас обоих на следующий день после вашего приезда сюда, - сказал он, - и вы тогда поинтересовались относительно надгробья на кладбище в память Джорджа Херна. Тогда мне не хотелось говорить на эту тему, а почему, вы сейчас поймете. Я сказал вам тогда, насколько мне помнится, даже, кажется, слишком поспешно, что там похоронен муж миссис Херн. Уже тогда вы могли догадаться, что я что-то скрыл от вас. А теперь, быть может, даже знаете - что именно.
   Он не стал ждать от нас какого-либо подтверждения или опровержения своих слов. Мы сидели на террасе, в глубоком сумраке, и его рассказ был почти совершенно лишен эмоций. Просто голос. Неизвестно кому принадлежащий, рассказывающий о чем-то постороннем.
   - Джордж Херн получил это имение, довольно значительное, за два года до смерти. Вскоре он женился. Но тот образ жизни, который он вел до брака, да и после, иначе как мерзким не назовешь. Я думаю - да простит меня Господь, если я ошибаюсь - он делал зло ради зла, он любил зло как таковое. Но где-то в глубинах его души распустился цветок: его отношение к жене. И способность стыдиться собственных поступков.
   За две недели до его... его смерти, она узнала о его образе жизни, о том, что он из себя представляет; не думаю, что мне следует рассказывать, что именно она узнала. Достаточно сказать, что это было отвратительно. Она была здесь, а он должен был вернуться вечером из Лондона; когда он вернулся, то обнаружил записку, в которой она сообщала, что покидает его и никогда не вернется. Она писала, что он должен дать ей развод и угрожала разоблачением, если он этого не сделает.
   Мы дружили; вечером он пришел ко мне с ее запиской, признал справедливость обвинений и попросил моей помощи. Он сказал, что единственным его спасением от вечных мук была она, и, как мне кажется, был совершенно искренен. Вместе с тем, как духовное лицо, я не назвал бы его раскаивающимся. Он возненавидел не грех, а только его последствия. Но мне казалось, что если она все же согласится вернуться, он получит шанс к исправлению, и на следующий день отправился к ней. Мои слова никак на нее не повлияли, она не изменила своего решения, и, после множества бесплодных попыток, я вернулся и рассказал ему о том, что моя миссия закончилась провалом.
   Я глубоко убежден, что ни один человек, сознательно предпочитающий зло добру, стремящийся к злу ради самого зла, не является вменяемым, и этот ее отказ, это ее желание не иметь с ним более ничего общего, как мне кажется, нарушил его душевное состояние, и без того неустойчивое. Его поддерживало чувство к жене, он верил, что если она вернется, все будет по-прежнему, но она наотрез отказалась вернуться к нему - и я ее понимаю. Если бы вам было известно то, что известно мне, вы не стали бы ее осуждать. Но это подействовало на него самым ужасным образом и могло привести к катастрофическим последствиям; поэтому спустя три дня я написал ей, сказав, что погибель его души будет на ее совести, если она не изменит своего решения и не вернется. Она получила это письмо следующим вечером, но было уже поздно.
   Два года назад, пятнадцатого августа, в гавани было обнаружено мертвое тело, и в ту же ночь Джордж Херн взял садовую лестницу и покончил с собой. Он взобрался на одну из подстриженных лип, привязал веревку к суку и сделал петлю на другом ее конце. Затем он оттолкнул лестницу.
   Тем временем миссис Херн получила мое письмо. Пару часов она боролась с испытываемым ею отвращением, но затем все-таки решила приехать. Она позвонила по телефону, но экономка, в то время служившая здесь, миссис Криддл, могла лишь ответить, что ее муж после обеда куда-то ушел. Она продолжала звонить в течение двух часов, но ответ был прежним.
   В конце концов она решила не тратить время понапрасну, и приехала сюда из дома своей матери, где она жила это время, в северной части графства. Луна уже взошла, и, выглянув из окна спальни, она увидела его.
   Он помолчал.
   - Было расследование, - наконец, сказал он, - и я мог честно засвидетельствовать, что, по моему мнению, он был сумасшедший. Был вынесен вердикт: самоубийство в состоянии аффекта, после чего он был похоронен на кладбище. Веревка и лестница были сожжены.
   Горничная принесла напитки; мы сидели в тишине, пока она снова не удалилась.
   - А что вы думаете по поводу телефонных звонков, которые слышал мой друг? - спросил Филипп.
   Викарий задумался.
   - А вам не кажется, что сильные чувства, испытанные миссис Херн, могли сохраниться в виде своеобразной записи, так что когда восприимчивый человек сталкивается с нею, он становится своеобразной патефонной иглой, с помощью которой они проявляются воочию? - спросил он. - Может быть, с этим бедным самоубийцей происходит то же самое? Вряд ли может случаться так, что его душа вынуждена из года в год возвращаться на место своих безумств и преступлений.
   - Из года в год? - спросил я.
   - Судя по всему. Я сам видел его в прошлом году. И миссис Криддл тоже.
   Он поднялся.
   - Откуда нам знать? - сказал он. - Может быть, это искупление. Кто знает?
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  

VIII. ДОМ, МИЛЫЙ ДОМ

   Как приятно было, выйдя из раскаленного поезда, окунуться в атмосферу, в которой ощущалось трепетное дыхание далекого моря, и хотя ничего не может быть скучнее, чем вид обширных полей, пересеченных серыми живыми изгородями, и длинной белой дороги, тянувшейся правильной прямой линией, я предположил, что когда поднимусь по длинному склону, моему глазу скорее всего откроется все та же безрадостная картина. Узловая станция носила название Эйеторп, что казалось совершенно неправильным, ибо подходившие к ней железнодорожные пути, которые я видел, были заброшены и поросли сорняками. Словоохотливый служащий пояснил, что линия, проходящая через Эйеторп, давно уже не представляет интереса. Когда-то предполагалось, что он превратится в популярный морской курорт, но публика рассудила иначе, оставшись верной своим излюбленным местам отдыха, и станция была заброшена.
   Дело, которое привело меня в августе, жарким полднем, на заброшенную станцию, касалось моей сестры Марджери и являло собой лишнее доказательство экстравагантности ее мужа, Уолтера Мостина, видного специалиста-невропатолога, который в июле, по причине жуткого переутомления, опасаясь за свое состояние и следуя ироничному предписанию: "врачу, исцели себя сам", прописал себе полноценный отдых. Обычная в таких случаях практика дать отдых уму и физические нагрузки телу была не для него; ему хотелось забраться куда-нибудь, где не возникло бы даже тени мысли заняться чем-нибудь в этом роде. Там не должно было быть полей для гольфа, чтобы у него не возникало желание сыграть, ни возможности снять лодку (в том случае, если бы место отдыха находилось на побережье), поскольку он предполагал себя страдающим от морской болезни, ни пляжей, ибо он ненавидел купание. Оставаться в клинике для него было смерти подобно, и он подумал, что если бы Марджери удалось найти какой-нибудь морской курорт, где не было бы ничего, что могло бы сподвигнуть его на умственную или физическую деятельность, - это было бы просто прекрасно. Ему хотелось бы ощущать себя диким зверем в дикой природе, и таким образом восстановить свои силы.
   Марджери, руководствуясь полученными инструкциями, отправилась на поиски и, после двухдневного путешествия по побережью Кента и Суссекса, обнаружила этот удивительный, уникальный, дикий уголок природы под названием Эйеторп. Здесь находился дом, увидев которые, она сразу же поняла, что нашла именно то, что искала, и, руководствуясь чисто женским инстинктом, подсказывавшим ей, что лучшего не найти, она, не тратя более времени на дальнейшие поиска, направилась прямо к агенту по недвижимости в Гастингсе и арендовала дом на месяц, начиная с завтрашнего дня. В тот же вечер она вернулась в Лондон, сообщила обо всем Уолтеру, отдала распоряжение слугам отправиться на следующий день утром, а сама, вместе с мужем, прибыла туда вечером. Две недели спустя она сообщила мне письмом, что лечение продвигается успешно, и что он, освобождаясь потихоньку от своей депрессии, начал выходить на прогулки и даже спорить, что она восприняла как знаки возвращения прежних жизненных сил. Он даже начал несколько скучать по отсутствию общества и хотел бы, чтобы в дом кто-нибудь приехал; например, я. Не мог бы я найти пару свободных недель? Если да, то она будет ждать меня в четверг. Четверг наступил, и вот я уже ехал по абсолютно прямой белой дороге со станции Эйеторп.
   Мы достигли высшей точки подъема, и моим глазам предстал новый вид. Показалось море, возвышенность резко снижалась и переходила в плоскую равнину, окаймленную усеянной растительностью грядой невысоких скал. Вдоль их края виднелись красные крыши коттеджей, среди которых выделялась церковная колокольня, а прямо перед нами находился перекресток. Слева виднелась маленькая станция, с поросшей сорняками платформой, и сильно попорченной временем вывеской с надписью "Эйеторп и Колтхэм". Имя Колтхэм вызвало у меня какие-то смутные воспоминания; мне приходилось слышать это название раньше, но в связи с чем - я вспомнить не мог. Дорога раздваивалась, левая вела на деревенскую улицу; правая, та, на которую мы свернули, имела указатель с информацией, что от Колтхэма нас отделяет всего одна миля. Мы проехали еще метров шестьсот, как мне показалось, и увидели совсем рядом, отделенную от шоссе полем, через которое вела проселочная дорога, большую старую усадьбу. Группа невысоких шотландских сосен в одном ее конце указывала, что мы прибыли по назначению.
   Я вошел и оказался в широком холле (вы даже могли бы назвать это залом), тянувшемся через весь дом, и в котором имелась лестница, поднимавшаяся на второй этаж. В дальнем конце стеклянная дверь выводила в сад. Здесь никого не было, а слуга высказал предположение, что хозяева дома, быть может, отправились на прогулку или на пляж. Стояла жара, и, решив подождать их возвращения, а не пытаться разыскивать неизвестно где, я принялся осматривать дом, восхищаясь столь удачным результатом поисков Марджери. Место было довольно уединенное, я не заметил ни одного жилища; пустынная зеленая равнина тянулась на восток и запад, а впереди, сквозь V-образный проход, виднелось море. Одноэтажный флигель, очевидно, был пристроен позднее, выдаваясь в западной части дома; он отбрасывал столь желанную сейчас тень на квадратное пространство, выложенное старыми каменными плитками, где располагались длинные низкие стулья и чайный столик. Этот флигель, следует отметить, был совершенно иного дизайна, нежели сам дом; взглянув через открытую дверь, которая вела в него, я увидел большое помещение, с потолком на стропилах и маленькими ромбовидными стеклами в окнах готического стиля. Стол, сделанный из дуба, пустовал, имелось несколько ковров, а в дальнем конце, рядом с камином, располагался рояль. Крышка была откинута, и я прочел на ней, к своему великому удивлению, всемирно известное имя BДrenstein. В этом была вся Марджери - найти уютный дом в совершенном захолустье, где великолепный BДrenstein ждал прикосновения ее пальчиков в этом прекрасном, просторном зале. Здесь было очень хорошо, даже слишком, здесь веяло прохладой; но почти в тот же момент, услышав знакомые голоса снаружи, я был вынужден покинуть свое убежище и вновь оказаться на раскаленном асфальте.
   Вне всякого сомнения, Уолтер больше не выглядел находящимся на грани нервного срыва, каким был пару недель тому назад. На его лице, приобретшим бронзовый оттенок, играл румянец, его шаг был тверд, он говорил громко и уверенно, голосом, вселявшим надежду в его пациентов.
   - Уверяю тебя, дорогая, - говорил он, - это совершенная неправда, будто наши чувства нас не обманывают, они обманывают нас постоянно. Ага, вот и он! Добро пожаловать, дорогой Тед. Вы оказались за пределами цивилизованного мира, и это место уже оказало на меня свое благотворное воздействие. Здесь совершенно нет вещей, которые оказывают влияние на нашу психику. Скука - вот панацея от нервных болезней. Мне никогда прежде в жизни не было так скучно, и вот - перед вами совершенно новый человек.
   Марджери рассмеялась.
   - Интересно, как часто ты говоришь это своим пациентам с точностью до наоборот, - сказала она. - (Тед, здесь есть великолепный BДrenstein; мог ли ты представить себе подобное чудо?) Разве не так, Уолтер? Ты ведь сам говорил, что надежда не потеряна даже у людей, собирающих почтовые марки. Не обращай внимания. Будь последовательным, и я не буду на тебя нападать. Так что ты говорил по поводу чувств, которые нас постоянно обманывают?
   - Это же очевидно. Твои глаза, например. Если ты видишь дом, находящийся на расстоянии полумили, твои глаза говорят тебе, что он около четверти дюйма в высоту. Если мимо окна твоего поезда, который стоит на станции, проходит другой поезд, они говорят тебе, что оба поезда движутся в противоположном направлении. То же самое можно сказать относительно запаха и вкуса; если ты закроешь глаза, то не имеешь понятия, горит твоя сигарета или нет. То же относительно ощущения холода и теплоты; если ты положишь руку на кусок очень холодного металла, то испытаешь жжение. В этом смысле мои ощущения обманывают меня так же, как твои - тебя, может быть даже, еще сильнее; мои чувства говорят мне, что в комнате очень холодно, в то время как термометр показывает 65 градусов. По всей видимости, у меня имеется какое-то внутреннее нарушение, и вот мои чувства говорят мне о холоде. В то же время термометр утверждает, что тепло. Уверяю тебя, чувства, обычно, бывают обманчивы. Они - обманщики!
   В этом проявилась его обычная горячность, и даже, как мне показалось, несколько большее. Он был явно расстроен несовпадением между своими ощущениями и показаниями термометра.
   - В таком случае, я на стороне ваших чувств, - сказал я. - Я только вышел оттуда, и мне тоже показалось, что там очень холодно.
   Он бросил быстрый взгляд на Марджери, прежде чем ответить.
   - Обманщики, - сказал он. - Вот, пожалуйста, еще один представитель обманутых чувств.
   Он произнес это так, словно подводил черту под обсуждением; наш разговор перекинулся на обычные темы, и вскоре Марджери вышла, заявив, что, независимо от того, кто чем собирается заняться, она собирается перед ужином искупаться в море. Вскоре она появилась снова, в сандалиях и халате поверх купального костюма; ибо между садом и пустынной равниной имелся крутой короткий путь к пляжу. Она настаивала на том, чтобы я ее немного проводил, и полунамеками давала понять, что для этого у нее имеются некоторые основания. Как только мы оказались на достаточном расстоянии, чтобы Уолтер не мог нас услышать, она объяснилась.
   - Уолтер себя чувствует много лучше, и ты сам мог это заметить, - сказала она, - и до сегодняшнего дня все шло прекрасно. Но теперь, когда его мозг вновь заработал в полную силу, он раз двадцать за время, прошедшее после обеда, возвращался к странному чувству озноба, испытанному им в большой комнате флигеля. Он утверждает, что это субъективно, но мы с тобой его хорошо знаем, и понимаем, - это означает, он видит в этом какую-то странность. Насколько я понимаю, ты тоже с этим столкнулся?
   - Мне так показалось, но я объяснил это контрастом между холодным воздухом внутри и обжигающим снаружи... Раньше с ним не случалось ничего подобного?
   - Нет, по той простой причине, что он никогда прежде не заходил в эту комнату, - сказала она. - С тех пор как мы приехали сюда и до сегодняшнего утра она была заперта, а окна закрыты ставнями. Садовник, остававшийся здесь смотрителем, говорил, что здесь хранятся кое-какие вещи прежнего владельца, и поэтому ей следует оставаться закрытой. Вплоть до сегодняшнего утра Уолтер не возражал, будет она закрыта или открыта, но сегодня вдруг сказал садовнику, что это совершенная бессмыслица - держать запертой большую комнату, и потребовал ключ. Дентон, - так зовут садовника, - возражал, что прежнему владельцу это может не понравиться, но Уолтер настаивал, и в конце концов получил ключ. В комнате ничего не было, я ездила сегодня к агенту по недвижимости в Гастингс, чтобы узнать, имеется ли подобное распоряжение. Он ничего об этом не знал. Как ты думаешь, что бы это могло значить?
   - Ничего, - ответил я, - кроме того, что Дентон ленивый грубиян, не удосужившийся прибраться в комнате и проветрить ее до вашего приезда, и не собиравшийся этого делать после того, как срок вашей аренды закончится. Возможно также, предыдущий владелец не хотел, чтобы вы играли на его замечательном BДrenstein'е. Запретить этого он не мог, но постарался сделать так, чтобы этого не случилось. Поэтому нет ничего удивительного в том, что я и Уолтер ощутили в комнате холод, поскольку она была закрыта длительное время. Кстати, а кто был предыдущим владельцем дома?
   - Не знаю. Какое-то время он пустовал, - так сказал агент, - и это меня совершенно не беспокоило, пока не случилась эта история с Уолтером.
   Ее карие глаза смотрели в сторону, когда она отвечала.
   - Не глупи, Марджери, - сказал я, - отвечай прямо. Ты только сейчас сказала мне, будто Уолтер думает, что с комнатой не все в порядке. А что думаешь ты?
   Она посмотрела мне в глаза.
   - Мне этот дом кажется несколько странным, - сказала она. - Иногда, когда я читаю газету или книгу, мне кажется, будто в комнате кто-то присутствует. И мне кажется, Уолтер ощущает что-то похожее. Но он... Ему кажется, будто он что-то слышит, но, осмотревшись, никого не видит, в то время как мне кажется, что я что-то вижу, но ничего не слышу. У меня обман зрения, у него - слуха. Но он ничего не говорит по этому поводу. Ему претит мысль о том, что нельзя объяснить это обычными ощущениями, которые, по его собственному утверждению, постоянно нас обманывают. Но с тех пор, как была открыта комната, он находится в противоречии с самим собой.
   - Остановись, - сказал я. - Помнишь, тридцать лет назад, звуки горячей воды в трубах в детской, о которых ты думала, что это стоны убитой женщины? Ты хочешь посчитаться со мной за то, что я подыгрывал твоим страхам? Увы, я слишком стар, чтобы испугаться. Ты ничего не видела, он ничего не слышал; глаза не видели, уши не слышали. Игра воображения; большая часть проблем в мире возникает из-за разыгравшегося воображения. Думаю, теплая приятная вода поможет тебе избавиться от этого.
   В те мгновения, пока она смотрела на меня, мне показалось, что в глазах ее мелькнуло какое-то беспокойство, которое тут же исчезло.
   - Надеюсь, теплая приятная вода не смоет ощущение радости от твоего приезда, - сказала она и побежала по крутой тропинке вниз, к пляжу.
   Я направился обратно через сад, размышляя над тем, что Марджери, по всей видимости, чем-то озабочена, какой-то "странностью" дома, хотя ее, не смотря на давний эпизод со "стонущими" трубами, было нелегко встревожить какими-то воображаемыми "странностями". Еще более неожиданным было то, что, если она была права, Уолтер испытывал ощущения, подобные ее собственным. Она проявила благоразумие в высшей степени, не став обсуждать свою озабоченность при муже, чтобы не давать пищи мыслям о странностях, и дальнейшие события показали, насколько она была права.
   Когда я вернулся, Уолтер уже ушел в свою комнату; я направился в гостиную, где обнаружил свои книги и бумаги, разложенные на большом столе, который, таким образом, очевидно был предоставлен в мое полное распоряжение. Я собирался написать мемуары, но испытывал серьезные сомнения по поводу того, прочтет ли их кто-нибудь еще кроме меня. Фортепиано стояло неподалеку от моего стола, клавиатурой ко мне; между столом и фортепиано, слева от меня, имелось окно, выходившее в сад. Здесь все еще сохранялась прохлада, но я быстро забыл об этом, погрузившись целиком в свой замечательный труд.
   Сколько времени я работал, - не знаю, как вдруг, - в тот момент, когда я переворачивал страницу, чтобы начать новую запись, - совершенно отчетливо осознал, что кто-то присутствует рядом. Я оторвал глаза от бумаги и увидел за окном человека, глядевшего на фортепиано. Он пристально смотрел на него секунду или две, а затем, повернув голову, взглянул на меня. Он не заметил кроме меня никого, поскольку прикоснулся к своей шляпе, собираясь уйти, но я окликнул его.
   - Вам что-нибудь надо? - спросил я. - Дентон, это вы?
   - Да, сэр. Я... я всего лишь хотел убедиться, что здесь все в порядке, - ответил он и сразу же ушел. Но, как ни странно, мое ощущение присутствия постороннего не было связано с Дентоном; мне казалось, что здесь был кто-то иной. И почему, спросил я себя, как человек, старающийся во всем разобраться до конца, почему Дентон заглядывал в окно, чтобы убедиться, все ли здесь в порядке? Он смотрел на фортепиано; он хотел убедиться, что все в порядке с инструментом?
   Я попытался вернуться к своей работе, но настроение ушло. Все еще оставалось чувство, будто в комнате кто-то присутствует, стоявшее между мной и чистым листом бумаги. Снова и снова пытался я заставить себя сосредоточиться, но каждый раз вместо этого окидывал взглядом комнату. Конечно же, ни позади меня, ни рядом, никого не было, но я обнаружил, - по всей видимости, под влиянием поведения Дентона, - что все чаще смотрю в сторону фортепиано, словно нечто невидимое должно было находиться именно там. На его лакированной поверхности, мрачной, словно черное стекло, отражался мой стол и белые клавиши. А потом я вдруг увидел, что некоторые из них, три или четыре, пришли в движение, как будто кто-то пробежал по ним невидимыми пальцами, наигрывая мелодию.
   Не могу описать чувство охватившей меня тревоги вперемешку с любопытством. Я, как зачарованный, смотрел на это необъяснимое движение, в то время как мой рассудок цепенел от ужаса. Фантастическое зрелище закончилось так же внезапно, как и началось, но ощущение присутствия постороннего не исчезло. Снаружи донесся звук шагов. Появился Уолтер.
   - Марджери здесь? - спросил он. - Нет? Значит, это ты играл?
   - Ничего подобного, - ответил я. - Я не прикасался к фортепиано.
   Некоторое время он смотрел на меня с недоумением.
   - Но я совершенно отчетливо слышал звуки фортепиано, - сказал он.
   Я решил ничего не говорить Уолтеру о том, что видел; это было настолько фантастическим, что я и сам уже начинал сомневаться, видел ли я что-нибудь. Тем не менее, любопытство осталось, а где-то в глубине под ним - ничем не объяснимый страх.
   Вечер прошел спокойно; тем не менее, Уолтер жаловался на необходимость посетить на следующий день Гастингс, чтобы постричься, а также отужинать вечером с викарием Эйеторпа.
   Было еще рано, когда мы разошлись; я отправился спать и, чувствуя необычайную сонливость, мгновенно заснул. Проснулся же с совершенно четким ответом на вопрос, мучивший меня вчера, почему название соседнего Колтхэма показалось мне смутно знакомым. Там случилось, около года назад, жестокое убийство, по-прежнему оставшееся нераскрытым. Пожилая старая леди и жившая вместе с ней в одном доме незамужняя сестра были найдены задушенными на полу в гостиной. Предполагалось, что мотивом убийства было ограбление, но убийца, испуганный шумом вне дома, бросил сейф вскрытым, не взяв имевшиеся в нем тридцать или сорок фунтов. Я не смог вспомнить никаких подробностей, а потому решил утром прогуляться в Колтхэм и выяснить, насколько удастся, все подробности, идя навстречу любопытству к тайным и ужасным историям.
   На следующее утро Уолтер и Марджери отправились в Гастингс, а я, в соответствии со своим планом, в Колтхэм. Он представлял собой несколько меланхоличных домиков на краю долины; один из них, заколоченный, показался мне наиболее подходящим местом для убийства. Затем я увидел Дентона, спускавшегося по маленькой улочке.
   - В каком из этих домов в прошлом году произошло убийство, Дентон? - спросил я.
   Он мгновение смотрел на меня, сглотнул и указал на тот самый заколоченный дом.
   - Это случилось там, сэр, - сказал он.
   - А как звали старую леди? - снова спросил я.
   - Мисс Эллершоу, - ответил он и, довольно резко, в той же самой манере, что и вчера вечером, отвернулся и поспешил прочь. Оставшись вполне доволен собственной проницательностью, я продолжил прогулку.
   Марджери и Уолтер вернулись около часа. Марджери сразу же объявила, что пока не спадет ужасающая дневная жара, она займется разбором корреспонденции.
   - Ничего интересного, - сказала она, - сплошные счета, в том числе за аренду дома на ближайшие две недели, которые должны были быть оплачены пару дней назад. Я пошлю деньги прямо сейчас нашему хозяину, - или хозяйке? - минуя агента; таким образом, один день будет выигран.
   Чистое сияющее солнце уступило место удушливой жаре; небо нахмурилось, набежали облачка, становившиеся все больше и больше по мере приближения вечера и предвещавшие грозу. Марджери удалилась в комнату с фортепиано, чтобы разобраться со счетами, Уолтер уснул, а я, оставив его на пространстве раскаленного камня террасы, поспешил присоединиться к Марджери в поисках прохлады. При виде меня, она поднялась.
   - Я собираюсь сделать перерыв, - сказала она, - и посмотреть, что лежит в шкафу около фортепиано. Боюсь, я перемешала свои бумаги с твоими, Тед. Если можно, приведи все в порядок, пока я осмотрю шкаф.
   Она и в самом деле привела мои бумаги в беспорядок. Наполовину написанные письма, конверты с обратным адресом, счета, были перепутаны с моими записями. Когда я разбирал их, то наткнулся на чек. Он был выписан на имя мисс Эллершоу. Имелось также незаконченное письмо, в котором миссис Мостин "весьма сожалела, что не послала чек на неделю раньше..." Мисс Эллершоу была владелицей "Елей", а обе мисс Эллершоу, одна из которых была убита, жили вместе. Жили они в том самом доме в Колтхэме, на который указал мне Дентон, или же они?..
   Мои тревожные размышления были прерваны Марджери.
   - Увы! - сказала она. - Шкаф абсолютно пуст, если не считать одного-единственного листка из книги английских песен, и это "Дом, милый дом". Ты можешь не соглашаться, но, по-моему, это прекрасная песенка. Я сыграю ее, а потом продолжу свою работу.
   Из открытого окна, рядом с которым я сидел, открывался вид в сад. Я мог видеть Дентона, прореживавшего сладкий горошек. Как только первые аккорды достигли его слуха, он выронил корзину и напрягся. Одновременно я почувствовал чье-то присутствие в комнате, помимо меня и Марджери.
   Сыграв две строки, она остановилась и повернулась ко мне.
   - Кто здесь? - спросила она. - И что?..
   В дверь заглянул Уолтер, которого я оставил спящим.
   - А, так это ты играла, - сказал он. - Значит, все в порядке.
   Странное переплетение эмоций, нечто сродни коллективному сознанию присутствовавших, говорило о наличии рядом с нами чего-то, порожденного не бурлящим потоком жизни, но тьмой, местом его обитания, из которой оно медленно перемещалось в окружающий нас мир. Оно ощущалось в комнате - ни мое, ни Марджери, ни Уолтера, - которое, оставаясь пока что невидимым, словно бы набирало силы для проявления в самом факте нашего признания его существования. И каждый из нас по-разному способствовал этому проявлению посреди наставшей в тот момент абсолютной, ужасающей тишины.
   А затем мы заговорили почти все сразу, и ощущение исчезло. Я что-то бормотал о своих бумагах. Марджери лепетала извинения и обещала все привести в полный порядок, если я позволю ей это сделать. Кризис миновал. Это лучшее сравнение, которое пришло мне на ум.
   С наступлением вечера небо затянули облака. Море налилось свинцом, воздух застыл, а когда, около половины одиннадцатого ночи, мистер Берд, проявивший себя очаровательным гостем, пожелал нам спокойной ночи, и я отправился с ним к двери, мы обнаружили снаружи непроглядную тьму. Мне представилась прекрасная возможность (в чем я себя уверил) прогуляться на свежем воздухе, и я настоял на том, чтобы, прихватив фонарь, проводить его до деревни. После чего сразу же завел разговор на интересовавшую меня тему.
   - В прошлом году в Колтхэме случилась ужасная трагедия, - сказал я. - Дентон показал мне дом, в котором произошло убийство.
   Мистер Берд застыл.
   - Дентон показал вам этот дом? - спросил он.
   - Да, но, вероятно, он ошибся, - сказал я. - Я был бы очень благодарен вам, мистер Берд, если бы вы подтвердили мою догадку о том, что на самом деле трагедия разыгралась в "Елях". Моя сестра и зять ничего об этом не знают, и, я надеюсь, не узнают. Я совершенно случайно узнал сегодня, что она переводит арендную плату мисс Эллершоу, той самой, как я полагаю. Кроме того, рискну предположить, что убийство произошло в той самой комнате, в которой мы сидели сегодня вечером.
   Некоторое время он молчал.
   - Не могу сказать, что ваша догадка ложна, - наконец, сказал он, - а если я попытаюсь уйти от ответа, то из этого не получится ничего хорошего. Вы совершенно правы. Дентон сказал вам, что убийство произошло в деревне, по вполне понятной причине; мисс Эллершоу не хочет возвращаться в этот дом, а если бы стало известно, что убийство произошло именно здесь, то вряд ли бы кто захотел взять его в аренду, и Дентон это понимает. Мне бы хотелось, в свою очередь, тоже кое о чем вас спросить. Как вы догадались, что преступление было совершено именно в этой комнате?
   Я колебался, не зная, следует ли рассказать ему о тех странных ощущениях, которые мы испытывали, находясь в ней, но потом решил этого не делать.
   - Есть кое-какие странности, - сказал я. - Например, моя сестра сказала, что пользование этой комнатой нежелательно. Ее об этом поставил в известность Дентон.
   - Это я могу объяснить, - сказал мистер Берд. - С этой комнатой связаны ужасные воспоминания тех, кто в то время находился в доме. Еще что-то странное?
   - Ничего, насколько я могу вспомнить, - ответил я. - А теперь позвольте пожелать вам спокойной ночи; дальше дорога достаточно освещена.
   Вернувшись, я обнаружил, что Уолтер и Марджери уже поднялись к себе. Лампа все еще освещала площадку, на которой мы сидели после обеда, и я ушел оттуда, намереваясь лечь спать, с расстроенными чувствами, в предчувствии надвигающихся событий. Все страхи, связанные с этой комнатой, прорвались наружу, и я осознал, что помимо жгучего любопытства, я поверил в то, что странные неясные полунамеки и сигналы из тьмы, это реальность. Перед моим мысленным взором предстала мисс Эллершоу, сидевшая за фортепиано, когда удавка скользнула по ее шее; думаю, она играла в тот момент "Дом, милый дом"; и Дентон, слышавший ее игру. Затем тишина, несколько прерывистых вздохов, легкие судороги, подобные трепету листвы, - и вот преступление, все еще остающееся необъяснимым, совершилось. И конечно же, фрагмент мелодии, исполненный Марджори во второй половине дня, привел его в ужас, он испытал шок...
   Ночь была абсолютно тиха; ни внутри дома, ни снаружи не имелось ни малейших признаков жизни, стояла звенящая тишина. А затем из комнаты, рядом с которой я стоял, донесся слабый, но отчетливо различимый звук фортепиано. Несколько тактов знакомой мелодии, и затем пение - тонким, дрожащим голосом. Не в силах противостоять любопытству, заглушившему все остальное, я взял лампу, открыл дверь и вошел в комнату. Яркий свет отразился от клавишей фортепиано, но комната была пуста. Тем не менее, тихая мелодия и пение продолжали звучать, а присмотревшись повнимательнее к фортепиано, я заметил, что клавиши двигаются. Страх, до этого момента затаившийся где-то в глубине, вырвался наружу. Я оцепенел, и стоял, не в силах пошевелиться.
   Нечто начало конденсироваться в воздухе, возле фортепиано, в виде серого тумана. Спустя несколько мгновений оно приобрело совершенно ясные очертания сидевшей ко мне спиной маленькой седой женщины. Внезапно пение прекратилось; ее дрожащие руки метнулись к горлу; она что-то пыталась ухватить пальцами, обернулась в мою сторону, и я увидел ее лицо, опухшее, фиолетовое; она задыхалась, ее рот раскрылся, глаза вылезли из орбит. Затем голова ее бессильно склонилась; ее тело покачнулось вперед-назад и соскользнуло со стула на ковер. Окна не были занавешены, и в свете лампы я увидел с той стороны белое пятно, прижавшееся к стеклу; это было бледное лицо Дентона. Он с ужасом смотрел на то, что происходило возле фортепиано, и, казалось, совершенно не замечает моего присутствия. Потом раздался оглушительный раскат грома и разразилась буря.
   В этот момент Дентон увидел на меня, отпрянул от окна, и я услышал, как он побежал прочь по садовой дорожке. Увиденное ужаснуло меня, и я тоже поспешил вон из комнаты. На мгновение я остановился снаружи, еще одна вспышка молнии разорвала мрак, и я увидел, что он мчится по направлению к краю скалы. А затем разразился ливень, моя лампа потухла, и мне пришлось добираться до кровати при свете молний.
   Всю ночь за окнами бушевала буря, но на рассвете, когда я все еще лежал с открытыми глазами, вспоминая ужасное видение, стихла; я задремал, затем крепко уснул; проснувшись же, обнаружил, что наступившее утро тихое и солнечное, а воздух свеж. Невыносимая депрессия предыдущего дня, не только в физическом плане, как мне показалось, исчезла без следа, даже дом казался выздоровевшим и свежим, как ветер с моря, и точно такой же я нашел комнату, в которой вчера мне моим глазам представилось ужасное видение, когда, не без усилия над самим собой, пришел туда. Я ничем не мог объяснить этого ощущения, но и не подвергал его сомнению; я просто знал, что трагедия закончилась.
   Поскольку никого не было видно, я бродил по саду в ожидании их пробуждения, когда увидел идущего по асфальтированной дорожке викария.
   - Ужасное происшествие, - сказал он. - Полчаса назад местные рыбаки обнаружили тело Дентона у подножия скалы. Его голова была разбита; должно быть, он в темноте сорвался и упал на камни.
   Теперь читатель может составить свое собственное представление о событиях, которые я кратко записал, и на тех фактах, которые могут (или не могут) иметь к ним отношение, а именно, что мисс Эллершоу, старшая из двух сестер, живших вместе в "Елях", была найдена задушенной на полу возле фортепиано в комнате с окнами в сад; что ее сестра, незадолго до того, как было найдено тело, слышала, как она поет "Дом, милый дом" под собственный аккомпанемент; и что убийца ее так и не был найден. К этим фактам можно также отнести то обстоятельство, что, как я уже говорил, я видел Дентона ночью, смотрящим в окно комнаты, и вскоре после этого бегом направившегося в сторону прибрежных скал, у подножия которых и было на следующее утро найдено его тело.
   Что касается всего остального, то тут мы имеем дело не с конкретными фактами, а впечатлениями. Трем различным людям показалось, что в помещении ощущается какая-то странность; один из них подсознательно ожидал появления чего-то неведомого; другой ощущал необъяснимый холод и слышал игру фортепиано в тот момент, когда ничья рука не касалась его клавиш; третий, что видел и слышал в комнате нечто, чему не может дать названия и объяснения. Что произошло с Дентоном, мы так никогда и не узнаем; было ли случайностью то, что он сорвался с обрыва, или же он свел счеты с жизнью под влиянием увиденного и услышанного.
   Остается только добавить, что Уолтер и Марджери согласились с тем, что странные ощущения, испытываемые ими в этой комнате, будто кто-то невидимо присутствует в ней, исчезли с той самой ночи, когда Дентон встретил свою кончину. Уолтер был склонен приписывать эти наши ощущения некоему субъективному нервному расстройству, вызванному приближением бури. Несколько позже, когда он окончательно поправился и вернулся к своей работе, я все-таки рассказал ему и Марджери о том, что видел в ту самую ночь и что, может быть, видел и Дентон.
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  

НЕ СЛЫШНО ПЕНИЯ ПТИЦ

   Печные трубы красного кирпича дома, куда я держал свой путь, были прекрасно видны со станции, где я сошел с поезда, а поскольку шофер сказал мне, что расстояние до него составляло не более мили, я решил идти к нему напрямую через поле. Дорога шла прямо, пока не достигла края леса, принадлежавшего хозяину дома, чьи трубы служили для меня ориентиром. Мне следовало найти ворота в живой изгороди и дорожку, которая вывела бы меня к саду. Поскольку очаровательным майским днем прогулка через поле и лес казалась весьма привлекательной, я отправился пешком, в то время как машина должна была доставить мои вещи.
   Это был один из тех прекрасных дней, которые иногда снисходят из рая на нашу грешную землю. Весна была поздняя, но сейчас все разом расцвело, и весь мир вокруг меня бурлил жизненными соками. Никогда прежде не приходилось мне видеть такого богатства весенних цветов, такой яркой зелени, слышать такого мелодичного щебетания птиц в живой изгороди; эта прогулка через поле была настоящим участием в празднике жизни. Еще лучше, как я решил для себя, будет прогулка через лес, покрывшийся свежей зеленой листвой, ожидавшая меня впереди. Ворота оказались прямо передо мной, и, миновав их, я оказался на поросшей травой дорожке, покрытой пятнами света и тени.
   Покинув ярко освещенную солнцем местность, я оказался в сумрачном туннеле; словно погрузившись в подводную пещеру из красочного весеннего мира. Ветви деревьев переплетались над головой, создавая своеобразную крышу, сквозь которую едва-едва пробивались солнечные лучи; я оказался в пространстве, где каждый шаг вел в неизвестность. Вскоре деревья начали расступаться, их место заняли густые заросли орешника, сквозь которые приходилось пробираться с трудом; затем тропинка пошла вниз, и я оказался на довольно открытом пространстве, покрытом зарослями папоротника, вереска, и многочисленными березками. И хотя я снова шел под чистым небом, солнечный свет, казалось, утратил свою былую яркость. Солнечные лучи - какая-то непонятная оптическая иллюзия? - словно бы проходили сквозь траурный креп. Солнце по-прежнему сияло высоко над верхушками деревьев в безоблачном небе, но это было солнце зимы, лишенное радости и тепла. Кроме того, было тихо, слишком тихо; мне казалось, что деревья и кустарник должны быть наполнены птичьими голосами, приветствующими весну, но, как я ни вслушивался, не мог услышать ни свиста дроздов, ни веселого пения зябликов, ни воркования лесных голубей, ни резких криков соек. Я остановился и прислушался: вне всякого сомнения, стояла странная глубокая тишина. Это было жутковато, но если птицы были заняты более важными делами, нежели пение, что ж, значит, так тому и быть.
   Я пошел дальше, и вдруг осознал, что с тех пор, как вошел в лес, мне не встретилось ни одной птицы; теперь, пересекая поляну, я осматривался по сторонам, в надежде заметить хоть одну - тщетно; и вскоре вновь оказался под сенью деревьев. Большинство из них, насколько я мог судить, были буки, росшие очень близко друг к другу; земля под ними была почти голой, за исключением сохранившейся кое-где опавшей прошлогодней листвы и чахлых кустиков ежевики. В этом полумраке, создававшемся толстыми стволами, видимость справа и слева от тропинки была сильно ограничена, но вот, в первый раз с того момента, когда я покинул поляну, мне послышались звуки, издаваемые каким-то живым существом. Где-то невдалеке шелестела листва, - как мне сначала показалось, это был заяц. Но затем я понял: это не было звуками перемещения какого-то маленького животного, эти звуки производило массивное существо, большой зверь, кравшийся вдоль тропинки и не желавший быть услышанным. Я остановился, в ожидании, что произойдет дальше, но звук также мгновенно прекратился. Одновременно я почувствовал слабый, очень неприятный запах, донесшийся до меня, удушливый, смрадный, острый, но все-таки более похожий на запах живого существа, чем на гниющие останки. Мне стало противно, и, не желая долго оставаться поблизости от его источника, я быстрым шагом направился дальше.
   Вскоре я достиг края леса; прямо передо мной, за лужайкой, виднелись железные ворота в кирпичной стене, а за ними - край газона и цветочные клумбы. Слева стоял дом и располагался сад, залитые яркими лучами послеполуденного солнца.
   Хью Грейнджер и его жена расположились на лужайке в окружении разномастных собак: валлийского колли, желтого ретривера, фокстерьера и пекинеса. Их первоначальное неприятие моего вторжения уступило место признанию, и я был принят в круг общения. Тем для разговора было множество, поскольку я отсутствовал в Англии в течение последних трех месяцев, когда Хью переселился в это маленькое поместье, оставленное ему дядюшкой, жившим здесь в полном уединении, и они с Дейзи были заняты переездом в течение пасхальных каникул. Это было очень милое наследство: дом, в котором меня в настоящий момент принимали, был восхитительной постройки времен королевы Анны, а его место расположения на краю покрытого вереском хребта Суррея, просто превосходно. Мы пили чай в маленькой гостиной, обшитой панелями, с видом на сад, и вскоре разговор сузился до текущего времени и места. Каким путем я добирался от станции, поинтересовалась Дейзи, через лес или кружной дорогой?
   Вопрос, заданный ею, был самым обычным; даже в голосе ее не прозвучало ничего, что могло бы дать повод подумать, будто мой ответ ее интересует. Тем не менее, я совершенно отчетливо видел, что не только она, но и Хью с нетерпением ожидает моего ответа. Он только что зажег спичку, собираясь закурить, но так и застыл. Да, я шел через лес; но теперь, хотя я и испытал по дороге довольно странные ощущения, они казались мне смешными. Не мог же я сказать им, что солнце вдруг стало светить по-иному, или о том ужасном запахе, который я ощутил. Я шел через лес; это все, что я счел нужным сказать в ответ.
   Хью и его жену я знал много лет, и сейчас, когда я понимал, что ни о чем, кроме своих впечатлений о неких странностях, поведать не смогу, и потому ограничился сухим ответом, я заметил, что они обменялись быстрыми взглядами, значение которых мог понять без труда. Они испытали нечто вроде облегчения; они сказали друг другу (по крайней мере, именно так я это интерпретировал), что я не столкнулся в лесу ни с чем необычным, и они были этому рады. Но прежде, чем пауза, последовавшая за моим ответом, что я шел через лес, могла затянуться, я вспомнил необъяснимое отсутствие птиц и их пения, и подумал, что вполне могу упомянуть об этом безобидном факте, относящемся к области естествознания.
   - Меня поразила одна странность, - начал я (и сразу же увидел, как они насторожились). - Я не видел и не слышал птиц с того самого момента когда вошел в лес, и до того, как покинул его.
   Хью закурил.
   - Я тоже это заметил, - сказал он, - и меня это тоже удивляет. Это нетронутый участок леса, и можно было бы предположить, что птицы должны обитать здесь с незапамятных времен. Но, как и ты, я никогда не слышал и не видел их там. Кстати, зайцев тоже.
   - Когда я шел, мне показалось, что среди опавшей буковой листвы что-то движется, - сказал я.
   - Тебе удалось увидеть, что это было? - спросил он.
   Я вспомнил, что этот шум совсем не походил на быстрые движения зайца.
   - Нет, не удалось, - ответил я. - И, возможно, это был не заяц, а что-то более крупное.
   Хью и его жена снова многозначительно переглянулись, после чего она поднялась.
   - Мне нужно идти, - сказала она. - В семь часов отправляют почту, а я все утро бездельничала. А вы чем собираетесь заняться?
   - Мне бы хотелось прогуляться, - сказал я. - И, если можно, осмотреть ваши владения.
   И мы с Хью, в сопровождении собак, отправились на прогулку. Владения оказались вполне себе милыми: небольшое озеро лежало позади сада, и здесь птиц было великое множество - славки, лысухи и шотландские куропатки весело перекликались и вспархивали из зарослей при нашем приближении. Далее поднимался довольно высокий холм, поросший вереском и испещренный заячьими норами, которые наши собаки тут же принялись исследовать с радостными ожиданиями, пока мы присели, чтобы немного передохнуть, глядя на лес, занимавший значительную часть владений. Даже сейчас, в лучах предзакатного солнца, окрашивающего окрестности в яркий малиновый цвет, он, казалось, был погружен в тень, хотя на небе не было ни облачка. Однообразно серый и мрачный массив. Хью, также как и я, глядел на него, а затем, словно бы вынужденный вновь затронуть неприятную тему, повернулся ко мне.
   - Скажи, - произнес он, - этот лес, он не кажется тебе странным?
   - Да, кажется; он как будто находится в тени.
   Хью нахмурился.
   - Но ты же понимаешь, что этого не может быть, - сказал он. - Откуда может взяться эта тень? Снаружи ей взяться неоткуда; только взгляни, как ярко освещены небо и земля.
   - Может быть, причина кроется не снаружи, а внутри? - спросил я.
   Некоторое время он молчал.
   - Творится что-то странное, - сказал он наконец. - Там что-то есть, но я не знаю, что именно. Дейзи тоже это ощущает; они не ходит в лес, птицы отказываются в нем селиться. Впрочем, получается, одного-единственного факта, - а именно, что в лесу нет птиц, по каким-то неведомым нам причинам, - оказывается достаточно, чтобы у нас так разыгралась фантазия?
   Я вскочил.
   - Чушь! - заявил я. - Давай сейчас же пойдем туда и отыщем птицу. Бьюсь об заклад, что хотя бы одну птицу я отыщу!
   - Даю шесть пенсов за каждую птицу, которую ты отыщешь, - сказал Хью.
   Мы спустились вниз по склону и шли вдоль кромки деревьев пока не достигли ворот, через которые я сегодня уже проходил. Я распахнул их и позвал собак, но они застыли в ярде от меня и не двигались с места.
   - Ну же, собачки, - подбодрил их я; Фифи, фокстерьер, сделала шаг вперед, затем заскулила и вернулась на прежнее место.
   - Они всегда так себя ведут, - сказал Хью, - ни одна из них в лес не заходит. Смотри сам!
   Он принялся свистеть, называл их ласковыми именами, ругался - все было бесполезно. Собаки оставались там, где стояли, поскуливая и виляя хвостами, но весь вид их говорил о том, что в лес они не пойдут.
   - Но почему? - спросил я.
   - По той же причине, что и птицы, насколько я понимаю, независимо от того, какова она. Взять, к примеру, Фифи: эту маленькую милую леди; однажды я попытался взять ее на руки и отнести в лес, - и она меня едва не укусила. Они не хотят в нем появляться; они бегают рядом, после чего возвращаются к дому.
   Мы оставили их у ворот, а сами, в последних лучах догорающего заката, отправились в лес. Обычно страх исчезает, если кто-то есть рядом, но сейчас, даже когда возле меня шел Хью, это место казалось мне даже еще более жутким, чем днем, а чувство тревоги, становившееся все сильнее и сильнее, грозило перерасти в нечто сходное с ночным кошмаром. Прежде я думал, что это тишина и пустынность оказывали такое влияние на мою нервную систему; но этого не могло быть сейчас, когда рядом шел Хью; в основе моего страха лежало убеждение, что где-то рядом скрывается некая неведомая сущность, невидимое пока порождение мрака. Я не мог представить себе, чем оно может быть, материально оно или призрачно; единственное, что говорили мне мои ощущения - это нечто несущее зло, ужасное и древнее.
   Когда мы достигли поляны посреди леса, Хью остановился и, хотя вечер был довольно прохладным, я заметил, как он смахнул пот со лба.
   - Неприятно, - сказал он. - Неудивительно, что собаки сюда ни ногой. А ты как?
   Но прежде, чем я успел ответить, он вскинул руку, указывая на деревья, стоявшие поодаль от нас.
   - Что это? - прошептал он.
   Я взглянул в ту сторону, куда он указывал, и на полсекунды мне показалось, что я вижу среди деревьев какое-то смутное сероватое мерцание. Оно выглядело как голова и передняя часть огромного змея, но тут же исчезло, так быстро, что я не мог вполне положиться на свои впечатления.
   - Исчезло, - произнес Хью, все еще глядя в ту сторону, куда прежде указывал; и, пока мы стояли, я снова услышал тот же самый звук, который слышал днем: шорох опавшей буковой листвы. А между тем воздух был абсолютно спокоен, ни единого дуновения ветерка.
   Он повернулся ко мне.
   - Что это было? - спросил он. - Похожее на огромного слизняка? Ты его видел?
   - Не уверен, - ответил я. - Но, во всяком случае, если и видел, - то видел то же самое что и ты.
   - Но что это? - повторил он свой вопрос. - Это нечто материальное, или...
   - Ты хочешь сказать: или призрачное? - спросил я.
   - Нечто среднее между тем и другим, - ответил он. - Я поясню свою мысль, как только мы уберемся из этого места.
   Существо, чем бы оно ни было, исчезло в лесу слева от места, куда лежал наш путь; мы не произнесли ни слова, пересекая открытое пространство; далее тропинка вела как бы в туннель, образованный деревьями. Честно сказать, сама мысль о том, что нужно ступить в эту темноту, внушала страх, поскольку я знал, что где-то неподалеку находится нечто, для объяснения природы которого у меня не имелось ни одной подходящей гипотезы, но которое,- я в этом не сомневался, - и наполняло лес каким-то первобытным ужасом. Было ли оно материально, или призрачно, или (только теперь в моем сознании начало формироваться представление, что именно имел в виду Хью) чем-то пограничным, включавшим в себя черты того и другого? Из всех зловещих вариантов этот, пожалуй, был самым зловещим.
   Когда мы снова оказались среди деревьев, я почувствовал тот же самый смрад, что и прежде днем, исходящий от чего-то одновременно живого и разлагающегося, но теперь он был намного более сильный; мы поспешили дальше, задыхаясь, но теперь я знал, что он является не следствием гниения, а запахом живого существа, обитающего в глубине леса, где птицы не осмеливаются вить гнезда. Где-то там, среди деревьев, притаилась рептилия, которая самым своим существованием бросала вызов здравому смыслу, но, тем не менее, была вполне реальной.
   Каким несказанным облегчением было выйти из этого мрачного туннеля на открытое место, наполненное живительным воздухом ясного вечера. Войдя в дом, мы увидели, что окна занавешены, а светильники зажжены. Было прохладно, и Хью разжег камин. Собаки приветствовали наше возвращение радостным, но одновременно как бы извиняющимся, помахиванием хвостами.
   - Нам следует, - сказал он, - составить план, каким образом избавиться от того, что обитает в лесу. Если хочешь, я поделюсь с тобой своими мыслями.
   - Валяй, - ответил я.
   - Это может показаться смешным, - сказал он, - но, как мне кажется, она сохранилась с древних времен. Когда я говорил, что эта штука является чем-то средним между реальным и призрачным, то имел в виду именно это. Я никогда прежде не видел ее. Я только чувствовал, что в лесу обитает нечто ужасное. Но теперь, когда я ее увидел, то могу сказать, - это именно то, что спириты и прочие маги описывают как огромного древнего фосфоресцирующего слизняка, способного, в случае необходимости, окружить себя тьмой.
   Здесь, в теплой, озаренной ярким светом комнате, в безопасности, подобное предположение прозвучало каким-то гротеском. Там, в темноте неприветливого леса, я не был так уверен в себе и был готов поверить в любой ужас, но сейчас ко мне вернулся здравый смысл.
   - Но ведь ты же не хочешь сказать, что веришь в подобную ерунду? - спросил я. - С таким же успехом ты можешь утверждать, что повстречал единорога. Что такое это древнее или изначальное? Кто сталкивался с ним когда-нибудь кроме странных людей, слушающих в темноте стуки и утверждающие потом, что общались подобным образом со своими умершими тетушками?
   - Что же это, по-твоему? - в свою очередь спросил он.
   - Мне кажется, всему виной наши собственные нервы, - ответил я. - Честно сказать, когда я в первый раз вошел в лес, у меня мурашки по коже побежали, а когда мы пошли туда вместе, мне было совсем плохо. Но это всего лишь нервы. Мы просто пугаемся сами и пугаем друг друга.
   - Собаки тоже пугают друг друга? - сказал он. - И птицы?
   Я не знал, что на это ответить, и промолчал.
   Хью продолжал.
   - Давай предполагать, что не мы сами, а что-то извне напугало и нас, и собак, и птиц, - сказал он, - и что мы видели нечто, напоминающее огромного фосфоресцирующего слизняка. Если ты возражаешь, я не буду называть его ни древним, ни изначальным, я буду называть его "нечто". Есть еще кое-что, что подтверждает существование этого "нечто".
   - Что именно? - спросил я.
   - Нечто, предположительно, является неким воплощением зла, материальным воплощением. Оно не только и не столько духовно, сколько телесно, причем до такой степени, что его можно слышать, оно обладает запахом, - ты сам мог в этом убедиться, - и, с Божией помощью, его, наверное, можно уничтожить. Кроме того, нечто питается. Этим можно объяснить тот факт, что каждый день, с тех пор как я поселился здесь, поднимаясь на тот холм, где мы с тобой сегодня были, я нахожу там с полдюжины мертвых зайцев.
   - Куницы и ласки, - сказал я.
   - Нет, куницы и ласки убивают свою добычу, чтобы съесть. Эти зайцы не были съедены; они были выпиты.
   - Что ты имеешь в виду?
   - Нескольких я осмотрел. В горле имелось небольшое отверстие, через которое кто-то высосал всю кровь. Только кожа, кости и месиво из серых волокон, подобным волокнам апельсина, если из него выжать сок. И еще - ужасный запах. Как тебе кажется, похоже было нечто на ласку или куницу?
   Послышался звук открывавшейся двери.
   - Ни слова Дейзи, - предупредил Хью, когда она вошла.
   - Я слышала, что вы вернулись, - сказала она. - Где гуляли?
   - Немного побродили по окрестностям, - ответил я, - а возвращались через лес. Странно: мы не увидели ни одной птицы, хотя, конечно, следует учитывать, что уже темнело.
   Я заметил, как она кинула взгляд в сторону Хью, но он сидел с деланным безразличием. Я догадывался, что он планирует в отношении нечто какие-то боевые действия на следующий день, и не хочет, чтобы она догадалась о его планах.
   - Да, наш лес не пользуется популярностью, - сказал он. - Птицы там не поют, собаки там не гуляют, Дейзи тоже туда не ходит. Должен признаться, что разделяю их чувства, но, невзирая на свой страх и темноту, тем не менее, сегодня я нарушил заклятие.
   - Все было тихо? - спросила она.
   - Тихо - не то слово. Если бы с дерева упал хоть один лист, звук падения можно было бы услышать за полмили.
   Мы обсудили наш план, когда она отправилась спать. История Хью о высосанных зайцах была ужасна, и хотя никакой вполне определенной связи между пустыми шкурками животных и тем, что мы видели, не существовало, она казалась очевидной. Но поскольку то, что нечто питается, свидетельствовало о его материальной природе, - поскольку призраки не устраивают себе обеда, - следовательно, оно было уязвимо.
   Наш план, таким образом, оказался чрезвычайно прост; мы отправляемся в лес с дробовиками и запасом патронов и будем охотиться, как охотятся на куропаток в поле, засеянном турнепсом. Не могу сказать, чтобы я с нетерпением ожидал начала охоты, ибо мне была отвратительна сама мысль о том, чтобы оказаться в лесных зарослях, где скрывается таинственный обитатель; я испытывал волнение, которое долгое время препятствовало мне заснуть, а когда я, наконец, заснул, привидевшиеся кошмары отличались необыкновенной реальностью.
   Утро оказалось вовсе не таким, каким предвещал его безоблачный закат; небо нависло над землей низкими облаками, шел мелкий дождь. Дейзи отправилась в маленький город неподалеку по хозяйственным делам, и, как только она ушла, мы принялись за дело. Рыжий ретривер едва не сошел с ума от радости, увидев нас с ружьями, и сопровождал нас до калитки, однако, когда мы направились в лес, повернул к дому.
   Лес представлял собой почти правильный круг, с диаметром около полумили. В центре, как я уже говорил, имелось открытое пространство около четверти мили в поперечнике, окруженное поясом толстых деревьев, и далее молодой лес, пару сотен ярдов в ширину. Наш план состоял в том, чтобы вместе двигаться по дорожке, идущей через лес, со всей возможной осторожностью, в надежде услышать движение того, кого ищем. Если это ни к чему не приведет, то мы будем двигаться по лесу кругами, на расстоянии ярдов в пятьдесят друг от друга; два-три прохода позволят нам, таким образом, обыскать пространство леса целиком. Что касается действий нашего противника, будет ли он пытаться укрыться от нас или предпочтет нападение, мы понятия не имели; но вчера, как нам показалось, он постарался избежать встречи с нами.
  
   Когда мы вошли в лес, дождь шел уже в течение часа; он шелестел где-то высоко над нами в верхушках деревьев, но листва была столь густой, что земля почти не намокла. Утро было пасмурным; здесь, в лесу, казалось, что солнце зашло и приближается ночь. Мы бесшумно передвигались по поросшей травой тропинке, наш шаг был совершенно не слышен; вскоре мы ощутили ни с чем не сравнимый запах гниения, но, хотя мы сразу же остановились и стали прислушиваться, не услышали ничего, кроме шума дождя высоко над нашими головами. Мы пересекли поляну и достигли дальних ворот, но ничего не обнаружили.
   - Придется идти по лесу, - сказал Хью. - Думаю, лучше всего начать от того места, где мы почувствовали запах.
   Мы вернулись. Место это располагалось приблизительно посередине между воротами и поляной, и запах все еще хорошо чувствовался в стоячем воздухе.
   - Пройди полсотни ярдов, - сказал он, - и начнем. Если обнаружишь какие-нибудь следы - кричи. Я тоже крикну.
   Я отошел на условленное расстояние, подал знак, после чего мы вошли под кроны деревьев.
   Никогда прежде мне не доводилось испытывать такого чувства одиночества, какое я испытывал сейчас. Я знал, что Хью движется параллельно мне, в пятидесяти ярдах, и если я замедлю свой шаг, то услышу, как он ступает по буковой листве. Но я чувствовал себя так, словно вокруг меня, в этом сером мире, нет ни одного человека; единственное живое существо, затаившееся где-то среди деревьев, было чудовищным порождением зла. Меня окружали толстые деревья, так что в остававшемся между ними небольшом пространстве я не мог видеть далее чем на десяток ярдов в любом направлении; все, оставшееся за пределами леса, казалось бесконечно далеким, бесконечно далеким казалось и то, что со мной происходило в течение всей моей жизни. Я остался совершенно один в этой обители древнего зла. Дождь прекратился, он больше не шумел в кронах деревьев над моей головой, свидетельствуя, что существует, оказывается, внешний мир; редкие капли просачивались сквозь листву и падали на землю.
   Вдруг я услышал выстрел, а затем крик Хью.
   - Я промахнулся, - кричал он. - Оно движется к тебе!
   Я слышал, что он бежит ко мне, слышал хруст листвы у него под ногами, и этот звук скрыл от меня происходящее рядом. Все, что произошло потом, до того момента, когда раздался второй выстрел Хью, длилось, должно быть, не более минуты. Если бы он опоздал, не думаю, что у меня бы сейчас была возможность рассказывать о происшедшем.
   Я стоял, когда услышал крик Хью, с ружьем наизготовку, готовый в любой момент вскинуть его к плечу, - но слышал только звук его движения. Ничего, во что следовало бы стрелять, я не видел. Как вдруг между двух ближайших ко мне буковых деревьев заметил то, что не могу описать иначе, как черный шар. В мгновение ока он миновал разделявшие нас несколько ярдов; я услышал шелест опавшей листвы, возникавший при его движении, но было поздно. Прежде чем я сумел осознать происходящее, прежде чем успел воспользоваться своим оружием, оно набросилось на меня. Ружье было вырвано из моих рук, а сам я погрузился в этот мрак, состоявший, казалось, из отвратительного гниения. Нечто сбило меня с ног, - я опрокинулся на спину, - и всей своей невидимой тяжестью придавило меня к земле.
   Я ощущал под руками что-то холодное, волосатое, покрытое слизью. Ладони скользили, и спустя мгновение я почувствовал, как по плечу, к шее, протянулось что-то, напоминающее гибкий резиновый шланг. Конец его впился в шею, вена в этом месте запульсировала. Напрягаясь изо всех сил, я пытался оторвать чудовище от себя; сквозь облепившую меня тьму я услышал шаги Хью, приближавшегося ко мне.
   Мои руки были заняты, но рот оказался свободен, и я заорал во всю мочь:
   - Сюда, быстрее! Там, где к тебе всего ближе, где чернота.
   Я почувствовал прикосновение его рук, вдвоем нам удалось оторвать присоску от моей шеи, несмотря на все ее сопротивление. Обхвативший мою грудь и ноги хвост извивался, напрягался, но, в конце концов, ослаб. Но наши четыре руки не смогли удержать нечто, оно выскользнуло, и я увидел Хью, стоящего надо мной. А в ярде или двух, скрываясь среди буков, ускользало нечто, - тьма, мгновение назад окутывавшая меня. Хью поднял ружье и выстрелил из второго ствола.
   Тьма разошлась, и мы увидели извивающееся, распрямляющееся и скручивающееся существо, похожее на огромного червя, - то самое нечто, которое мы искали. Оно все еще было живо; я поднял свое ружье, лежавшее неподалеку, и дважды выстрелил в него. Оно задергалось, по нему прошла дрожь, - и застыло.
   Хью помог мне подняться на ноги, мы перезарядили ружья и подошли ближе. Перед нами на земле лежало чудовище, наполовину слизняк, наполовину червь. Головы у него не было; вместо этого имелся тупой отросток с отверстием. Оно было серого цвета и покрыто редкими черными волосками; его длина составляла, по моим оценкам, около четырех футов; в самом толстом месте его диаметр равнялся приблизительно диаметру человеческого бедра; от этого места оно сужалось к обоим своим концам. Оно было разорвано посередине крупной дробью. Имелись и другие отверстия в местах попадания отдельных дробин, из них сочилась не кровь, а какое-то серое вязкое вещество.
   Некоторое время мы стояли, как вдруг прямо на наших глазах начался процесс разложения. Чудовище теряло очертания, таяло, растекалось и буквально через минуту перед нами осталась лужа слизи на опавшей листве. Слизь испарялась так же быстро, как до этого таяла плоть, и вскоре у наших ног ничего не осталось. Угнетающее зловоние исчезло, нас окружал пряный запах влажной весенней земли, а над нашими головами солнечный луч пробился сквозь густые кроны. Затем раздался звук: кто-то мчался по опавшей листве; мое сердце вновь прыгнуло к горлу, я вскинул ружье. Но это оказался всего-навсего рыжий ретривер Хью, решивший присоединиться к нам.
   Мы взглянули друг на друга.
   - Ты в порядке? - спросил он.
   Я ощупал подбородок.
   - Вроде бы, да, - ответил я. - Кожа в порядке?
   - Да. Только небольшая красная отметина. Боже мой, что случилось, как это все произошло?
   - Ты первый, - сказал я. - С самого начала.
   - Я вышел на него совершенно неожиданно, - начал он. - Монстр лежал, свернувшись, подобно спящей собаке, за большим буком. Прежде, чем я успел выстрелить, он скользнул в том направлении, где, как я знал, находишься ты. Он мелькнул между деревьями, я выстрелил наугад, но, вероятно, промахнулся, поскольку услышал, как он удаляется, шурша листвой. Я крикнул тебе, и помчался за ним следом. Увидел черноту на земле в виде круга, и услышал твой голос, исходящий откуда-то из ее середины. Я тебя не видел, я протянул руки на голос, и, когда мои руки встретились с твоими, я сжал их. Но, пока я их не нащупал, я натыкался на что-то еще.
   Мы успели вернуться в дом и положить ружья на место прежде, чем Дейзи вернулась с покупками. Кроме того, вымылись и постирали нашу одежду. Она появилась, когда мы сидели в курительной.
   - Лентяи, - заявила она. - Дождь кончился, почему вы сидите дома? Идите прогуляйтесь.
   Я поднялся.
   - Хью сказал мне, что ты испытываешь к лесу неприязнь, - сказал я, - а между тем, у вас прекрасная роща. Прогуляемся вместе; мы с Хью будем идти по обе стороны от тебя, и даже, если хочешь, держать тебя за руки. Собаки также будут тебя защищать.
   - Но ни одна из них и шагу в лес со двора не сделает, - возразила она.
   - Сделает, не беспокойся. По крайней мере, если мы их об этом попросим. Дай слово, что пойдешь с нами, если собаки тоже пойдут.
   Хью свистом позвал их, и мы все вместе отправились к воротам. Здесь собаки присели, тяжело дыша, в ожидании, когда ворота будут открыты, а как только это случилось, помчались в заросли в поисках интересных запахов.
   - А кто говорил, что в лесу не водятся птицы? - сказала Дейзи. - Взгляните, вон дрозд! Да там их двое. Наверное, они подыскивают место для гнезда...
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  

КОРНЕР ХАУС

   Фирхем у моря был давно известен и мне, и Джиму Перли, хотя мы предпочитали об этом не говорить, и в течение многих лет потихоньку скрывались там от лондонской суеты либо поодиночке, либо вместе, на день-два, - в этой восхитительной, милой, маленькой деревушке. С уверенностью могу сказать, причиной тому не была излишняя скрытность; мы вовсе не старались походить на собаку на сене, сохраняя хорошую вещь исключительно для себя, - причина этой сдержанности была такова, что если бы о Фирхеме стало широко известно, это местечко быстро лишилось бы своего очарования. Став популярным, Фирхем перестанет быть самим собой, и если уж нам суждено лишиться его, то пусть это случится не по нашей вине. Его удаленность, уединение, малонаселенность были самыми привлекательными качествами; поэтому мы просто не представляли себе, что можем приехать сюда с многочисленными друзьями, или что его маленькая гостиница кажется перенаселенной незнакомыми нам людьми, или что его маленькое поле для гольфа с девятью лунками и крошечный гольф-клуб, покрытый крышей из гофрированного железа, окажутся переполненными серьезными игроками в гольф, - одного такого случая было бы достаточно, чтобы никогда не появляться там снова. Признаюсь, это старание сохранить поле только для нас одних, - хотя расстояние между лунками было невелико, а рельеф оставлял желать лучшего, - было проявлением чистейшей воды эгоизма. А потому мы спокойно проводили время в Фирхеме за игрой в гольф, теряя шары в зарослях пырея и болотистой почве, считая вполне достойным результатом потерю одного мяча на трех лунках. Хотя, на самом деле, такая игра ужасна, и никто в здравом уме не отправится в Фирхем играть в гольф на таком поле, если ему известны более хорошие поля. Почему я так подробно остановился на гольфе? Потому, что он некоторым образом оказался связан с той давней историей, которая там случилась и которая, по моему мнению, свела на нет удовольствие от отдыха в столь уединенном месте.
   Добраться до Фирхема из Лондона, - если не рассматривать вариант езды на автомобиле на протяжении всех ста двадцати миль, - процесс довольно длительный; после двух пересадок с поезда на поезд, вы оказываетесь в конце концов не ближе пяти миль от места назначения. После этого петляющая дорога по длинному склону приводит вас во внутреннюю часть Норфолка, окруженную холмами, широкую низменность, некогда отвоеванную у моря и теперь защищенную от его вторжения большими дамбами и насыпями. С вершины последнего холма вам откроется вид на деревушку, ее кирпичные домики с черепичными крышами, пылающими алым в лучах заходящего солнца, похожую на маленький светлый остров посреди океана пышной зелени, а в нескольких милях далее темно-синее море. По этому пустынному ландшафту тут и там разбросаны чахлые низкорослые деревья, своими кронами наклоненными в сторону моря по причине преобладающих ветров с берега; вся эта местность представляет собой безликие поля, тянущиеся до береговых дамб и редкие пастбища. Небольшая речка, вяло несущая свои воды, окаймленные зарослями тростника и дербенника, заселенные дикими утками, протекает в непосредственной близости от деревушки; в нескольких сотнях ярдов ниже на ней имеются шлюз и мост. Здесь она расширяется и впадает в лиман, заполняющийся водой во время прилива, а во время отлива представляющий собой унылые глиняные серые отмели, а затем, немного попетляв между поросшими невысокой травой песчаными дюнами, скрывается в море.
   Дорога, постепенно спускаясь с возвышенности, петляет среди отвоеванных у моря и болот однообразных ландшафтов и, наконец, достигает Фирхема. Справа и слева находятся домики, с белыми стенами и соломенными крышами, перед каждым имеется небольшой садик, возможно, вы также увидите сети рыбаков, развешанные для просушки вдоль стен, но прежде чем эти домики успевают сформировать некое подобие улицы, дорога делает резкий поворот и вы оказываетесь на площади, вокруг которой, собственно, и сосредотачивается вся деревня. С каждой ее стороны тянется линия домов, - по одну сторону почта, полицейский участок и с десяток небольших магазинчиков, где можно приобрести все самое необходимое для повседневной жизни, лавки пекаря, мясника и табачная лавка. Напротив расположился ряд домиков, нечто среднее между виллами и коттеджами, в дальнем конце которого находится унылая серая церковь и рядом дом викария, утопающий в зелени и обнесенный ветхой изгородью. В ближнем конце имеется "Отдых рыбака", скромная гостиница, в которой мы всегда останавливаемся, в окружении двух-трех маленьких домов красного кирпича, из которых дальний, вблизи того места, где дорога снова выходит на площадь, и есть тот самый Корнер Хаус, о котором пойдет речь.
   Корнер Хаус вызывал у нас повышенное любопытство; в то время как все остальные дома, выходившие площадь, равно магазины и жилые, окруженные маленькими цветущими палисадниками, имели аккуратный и ухоженный вид, Корнер Хаус являл собой по отношению к ним разительный контраст. Краска на двери почти исчезла, оставшиеся пятна были покрыты пузырями, ступеньки у порога частично поросли мхом, а частично покрылись плесенью, как если бы по ним мало ходили. Окна изнутри были занавешены темными шторами, а ветви сирени перед домом, оставленной без присмотра, опустились на окна, и напоминали веки над глазами терьера. Иногда в том или другом окне, между шторами и стеклом, сидел печальный серый кот, но иные признаки того, что дом обитаем, отсутствовали. Позади дома располагался большой квадратный сад, окруженный низкой кирпичной стеной, так что из верхних окон "Отдыха рыбака" было хорошо видно все его пространство. Посыпанная гравием дорожка вокруг дома полностью заросла, клумбы возле стен превратились в царство сорняков, пара-тройка из которых, пышно разрастаясь летом, совершенно забивали чудом сохранившиеся худосочные цветы. Дырявая бочка для полива располагалась в дальнем конце, а посередине - ржавая железная скамейка; но никогда, ни утром, ни вечером, я не видел здесь ни одной человеческой фигуры; он казался совершенно заброшенным и необитаемым.
   В сумерках, сквозь потертые шторы, неплотно закрывающие проемы окон, можно было видеть, что одна из комнат освещена. Дом, очевидно, изначально был предназначен для проживания небольшого количества людей; он был выстроен из красного кирпича в начале георгианской эпохи; он был квадратный, имел сад в задней части и был по тем временам весьма комфортным жилищем; любопытно, как я уже говорил, что на нем очевидно лежала тень упадка, а люди, обитавшие в нем сейчас, предпочитали тишину и уединение, скрываясь целый день за грязными серыми шторами, а с наступлением ночи перебиравшиеся в переднюю комнату.
   Не только у нас, но и у жителей Фирхема сложилось впечатление, что обитатели Корнер Хауса связаны с какой-то тайной. Хозяин нашей гостиницы, например, в ответ на косвенные расспросы, не смог рассказать нам об их жизни чего-либо внятного, но то, что он предполагал, подобно прочим, - что серые шторы скрывают нечто мрачное. Там жила супружеская пара, поселившаяся около десяти лет назад, насколько он помнил, - мистер и миссис Лебсон.
   - Это была крупная, красивая женщина, - сказал он, - ей было лет тридцать. Он выглядел гораздо моложе ее; в то время он казался едва ли не подростком, худощавым, худосочным подростком, на полголовы ниже ростом своей жены. Думаю, вы могли видеть его на площадке для гольфа, играющим сам с собою, он ходит туда каждый день.
   Я не однажды замечал человека, играющего в одиночестве, и пару раз видел его в клубе. Если он встречался нам на поле, то старался поспешно отойти или поворачивался к нам спиной и ждал, пока мы пройдем. Никто из нас не обращал на него особого внимания.
   - Она никуда не выходит вместе с ним? - спросил я.
   - Насколько мне известно, она никогда не покидает дома, - ответил наш хозяин, - хотя так было не всегда. Когда они только приехали сюда, то всегда были вместе, играли в гольф или катались на лодке, иногда рыбачили, а по вечерам пели или музицировали в передней комнате. Они не жили здесь все время, а приезжали из Лондона, где у них свой дом, и оставались здесь на два-три летних месяца, еще, возможно, месяц на Рождество, и месяц на Пасху. С ними приезжали друзья, остававшиеся надолго, в доме царили веселье и игры, танцы под граммофон, музыка до полуночи и даже позже. А затем, неожиданно для всех, лет пять назад, возможно, немного больше, все резко изменилось. Это было странно и вдруг, как гром среди ясного неба.
   - Интересно, - пробормотал Джим. - И что же там такое случилось?
   - Насколько мне помнится, - сказал он, - мистер и миссис Лебсон в то лето отдыхали здесь вместе, и однажды утром, когда я проходил мимо двери их дома, то услышал, как она бранит и ругает его, или кого-то еще. Скорее всего, его, но об этом мы узнали позже. Это продолжалось весь день; было удивительно, сколько ярости накопилось в этой женщине. На следующий день вся их прислуга, пять или шесть человек, - они держали дворецкого, несколько горничных и кухарку, - были уволены и покинули дом. Садовник также получил расчет, сказав, что и дня более не останется в одном доме с мистером и миссис Лебсон. На следующий день все повторилось, она снова бранилась и кричала на него. Она была похожа на сумасшедшую; в то время как его не было слышно. Затем некоторое время было тихо; так прошло несколько дней; потом все повторилось, она опять принялась за старое. И снова затишье, теперь уже на несколько недель; но и по сей день, время от времени, по прошествии месяца или более, она начинает кричать. Потом снова затишье, во время которого вы не услышите ни звука.
   - И какова же причина происходящего? - спросил я.
   - Об этом узнали из газет, - ответил он, когда мистер Лебсон был объявлен банкротом. Он вел операции на фондовой бирже, причем совместным с ней капиталом, и потерял все до последнего пенни. Его лондонский дом был продан, у них остался только этот, принадлежавший ей, и немного денег, из которых он получал на руки фунт или два в неделю. У них нет слуг; каждое утро мистер Лебсон отправляется с корзиной за покупками; помимо этого, она выдает ему пару шиллингов. Поговаривают, что всю работу по дому, включая приготовление пищи, он делает сам, хотя ее не так много, если судить по тому, что вы можете наблюдать снаружи, в то время как она сидит с утра до ночи, сложив руки на коленях, и ничего не делает. Сидит и тихо ненавидит его, если можно так выразиться...
   Это была странная, темная история, и с этого момента дом для меня приобрел еще более мрачную окраску. Его заброшенность и пустынность были вполне оправданны, грязные окна и облупившиеся двери, казалось, полностью соответствовали духу его обитателей: наружность дома отражала характеры тех, кто в нем жил, - мужчины, чья глупость или плутовство довели его до разорения и крайней степени нужды, и женщины, которую никогда не видели, которая, скрываясь за грязными окнами, ненавидела его и срывала на нем злобу, заставляя выполнять самую тяжкую работу. Он превратился в ее раба; те часы, когда она кричала и бранилась на него, должно быть, окончательно сломили его дух, но, как велика ни была его вина, он, должно быть, воспротивился такому своему унылому, мрачному существованию. Он получил час-другой в день, чтобы совершить прогулку или сыграть в гольф, необходимые для поддержания своего здоровья, но не более; все остальное время его ожидала рабская жизнь, уединенная и наполненная ненавистью.
   Иногда случается, что нечто, поначалу обычное, обыденное и повседневное вдруг начинает меняться на глазах, обретая иную форму под влиянием касающихся его намеков и аллюзий. Подобно этому стало меняться наше, мое и Джима, отношение к Корнер Хаусу. Как если бы некие часы вдруг сами завелись и пошли, и стрелки их неумолимо отмечали ход времени, приближая нас к какому-то предопределенному часу. Мне становилось интересно, когда я задумывался и выдвигал самые фантастические предположения о том, что должно случиться в тот самый момент, когда они займут нужное положение? Что нам следует делать - готовиться к чему-то неизбежному, или, забыв обо всем, вздрогнуть потом при первом ударе? Конечно, все это было игрой воображения, но оно разыгралось сверх всякой меры, и я использовал любую возможность, чтобы пройти мимо углового дома, с беспокойством вглядываясь в мутные окна, словно они были циферблатом, на котором отмерялось оставшееся до неизбежной развязки время.
   Читателю, однако, следует понимать, что эти ощущения вовсе не были вызваны непрерывным рядом полученных впечатлений. Джим и я появлялись в Фирхеме наездами, с интервалами в несколько недель или даже месяцев между ними. Но, конечно же, после того как мы впервые узнали подробности о мистере Лебсоне, он стал привлекать наше внимание. Мы часто встречали его на поле для гольфа; он старался держаться в отдалении, удаляясь, если мы приближались, но однажды нам удалось подойти к нему совсем близко. Это случилось днем, когда собирался дождь, и чтобы быть поближе к укрытию на случай, если вдруг разразится гроза, мы пропустили две лунки и отправились обратно, чтобы выбрать другое направление. Он устанавливал свой мяч на стартовой площадке, когда, подняв глаза, увидел нас рядом с собой; он издал короткий вскрик, словно в сильном испуге, схватил мяч и заторопился в сторону; на его худом бледном лице застыло выражение ужаса. Он не произнес ни слова в ответ, когда мы с Джимом предложили ему начать свою игру прежде нас, и ни разу не оглянулся.
   - Он весь дрожал от страха, - сказал я, когда он скрылся. - Так, что едва поднял свой мяч.
   - Бедняга! - отозвался Джим. - Неладное что-то творится в Корнер Хаус.
   Не успел он произнести последнее слово, хлынул ливень, как из ведра, и мы рысью, со скоростью, максимально возможной для двух среднего возраста джентльменов, поспешили под крытую гофрированным железом крышу клуба. Мистер Лебсон к нам не присоединился; мы видели, как он, под проливным дождем, спешил домой.
   Такое поведение мистера Лебсона делало происходящее в Корнер Хаусе более рельефным. За отпущенными шторами, из-за которых по вечерам пробивался слабый свет, жил человек, испытывавший ежеминутный страх. Боялся ли он ту, которая находилась рядом с ним и обладала безмерной властью, простиравшейся даже на поле для гольфа? Такой властью, что даже собрав все свое мужество и храбрость, он не мог ослушаться, и должен был возвращаться обратно домой, под влиянием страха, который, наверное, испытывает кролик при виде куницы, и застывает, вместо того, чтобы с легкостью удрать и спастись от острых зубов хищника? Или же он был соединен прочными узами любви с женщиной, которую его глупость повергла в бедность, и своим добровольным покаянием он старался искупить свой проступок? Я вспомнил голос, который кричал и бранился на него днем; более чем вероятно, в Корнер Хаусе творилось нечто ужасное, как это подозревал Джим, и этому ужасному бедняга был не в силах противостоять.
   Иногда я видел его ранним утром, когда он, с корзинкой в руках, возвращался домой, неся хлеб, молоко и недорогие обрезки, приобретенные у мясника. Однажды я заметил его перед дверью своего дома, только что вернувшегося с покупками. Он, по всей видимости, прежде чем уйти, запер дверь; теперь же он отпер ее, приоткрыл, проскользнул внутрь, после чего я услышал звук запираемого замка. Однажды, правда, не вполне ясно, я увидел ту, которая разделяет его одиночество, когда, проходя мимо Корнер Хаус в сумерках, при свете горевшей внутри лампы, мельком увидел сквозь опущенные жалюзи комнату, без обычных ковров на стенах, с почерневшим потолком и большим креслом, обращенным к камину. Мгновение спустя между мной и лампой возник женский силуэт. Женщина была очень высокая, крупная и полная, ее руки, большие, мужские руки, ухватили шторы. Еще мгновение, и шторы, звеня кольцами, опустились, скрыв ее и мужчину, с которым они проводила наступившие длинные зимние вечера.
   Тем же вечером, насколько мне помнится, Джиму понадобилось сходить в почтовое отделение, а когда он вернулся опять в нашу уютную маленькую гостиницу, в его глазах застыло выражение почти ужаса.
   - Сегодня ты ее видел, - сказал он, - а я слышал.
   - Кого? А... Ты имеешь в виду Корнер Хаус? - спросил я.
   - Да. Я проходил мимо, когда она начала кричать. Не поверишь, но я вздрогнул. Этот голос не походил на человеческий, по крайней мере, человека разумного. Пронзительный визг, бессвязная брань, - и все на одной ноте, без малейшей паузы. Голос маньяка.
   Теперь картина представлялась в гораздо более мрачном свете. Сама мысль о том, что там, за грязными шторами, в пустой комнате, живут двое - маленький испуганный человечек и крупная женщина-монстр, изводящая его своею бранью и криками, была ужасна. Но что мы могли поделать? У нас не было ни малейшего повода для вмешательства. Это было их личное дело, и не нам, - двум лондонцам, приезжавшим сюда на отдых, - вмешиваться в их отношения. И все же дальнейшее развитие событий показало, что любое вмешательство с нашей стороны было бы оправдано.
   Весь следующий день, с утра до вечера, выдался ненастным. Порывы северо-восточного ветра несли пропитанный влагой снег, и никто из нас не горел желанием выйти из дома, а наоборот - пристроиться поближе к камину, и слушать, как буря завывает в дымоходе и бросается на окна косыми струями воды. Однако после наступления темноты буря утихла, небо прояснилось, а когда я направился в постель, проведя весь день в помещении, то, увидев четкие черные тени оконных решеток на полу, поднял шторы и впустил в комнату поток яркого лунного света. Бросив взгляд в окно, я увидел запущенный сад Корнер Хаус и там, на поросшей травой дорожке, стояла женская фигура, прежде виденная мною черным силуэтом на фоне лампы в своей комнате. Теперь, в лунном свете, было видно ее лицо, и оно было настолько ужасно, что у меня невольно перехватило дыхание. Очень полное, так что глаза выглядели узкими щелочками, а щеки делали невидимыми полоски губ. Лунный свет не придавал ему бледности, оно имело какой-то фиолетовый оттенок и казалось почти черным. Я видел ее краткое мгновение; она услышала стук поднимаемых мною штор, взглянула вверх и поспешно скрылась в доме. Но и этого краткого мгновения оказалось достаточно для того, чтобы понять - я увидел жуткое порождение ада, в котором не осталось ничего человеческого. Вовсе не из-за его физического уродства, которое шокировало; из выражения глаз, которое мне удалось заметить в тот краткий миг, когда она подняла лицо и взглянула в мою сторону. Ненависть и бесчеловечная жестокость, заставившие мое сердце остановиться, вот что увидел я в этих глазах, а также что-то еще, чем я не могу подобрать подходящих слов.
   На следующий день мы снова играли в гольф, на утопающих в солнечных лучах полях; воздух был необычайно свеж, но угнетенное состояние, в котором я находился, не давало мне возможности полностью насладиться прекрасной погодой. Мысль о том, что испуганный маленький человечек день и ночь находится в тюрьме, за исключением времени, отведенного ему на короткие прогулки, с той, которая в любое мгновение может обрушиться на него с бранью, навязчивым кошмаром встала между мной и прелестным солнечным днем. Мы знали, что в этот день он должен был выйти на прогулку и на короткое время избавиться от ужасного соседства; но нам он не встретился, а когда мы, на обратном пути, проходили мимо Корнер Хауса, шторы уже были опущены, а внутри, по обыкновению, царила тишина.
   Джим тронул меня за руку и кивнул.
   - Сегодня вечером там, внутри, нет света, - сказал он.
   Это было абсолютной правдой; шторы были порваны, насколько я знал, в полутора десятках мест, но ни через эти отверстия, ни через щели по бокам, не было видно света. Мои нервы и без того были напряжены; теперь же я почувствовал прилив холодного страха.
   - Не можем же мы постучаться и сказать им, что они забыли зажечь лампу, - пробормотал я.
   На мгновение мы застыли, и тут я увидел в сумерках фигуру человека, двигавшегося от площади в нашем направлении, - которого мы так и не встретили на поле для гольфа во второй половине дня. И хотя я не видел, как он подошел, не услышал звука шагов по камню, он находился уже в нескольких ярдах от нас.
   - Что бы там ни было, вот и он, - сказал я.
   Джим обернулся.
   - Где? - спросил он.
   Нас с Джимом разделяло не более двух ярдов; когда он спросил, человек проскользнул между нами и двинулся по направлению к дверям Корнер Хауса. Мгновение, и его не стало, - только я и Джим. Дверь дома не открывалась, но на улице, кроме нас, никого не было.
   Джим издал испуганное восклицание.
   - Что это было? - воскликнул он. - Меня что-то коснулось...
   - А ты разве ничего не видел? - спросил я.
   - Нет, не видел, но почувствовал. Даже не знаю, что это было такое...
   - Я видел его, - сказал я.
   Мое нервное состояние, казалось, передалось Джиму.
   - Чепуха! - заявил он. - Как ты мог его видеть? Куда же он, в таком случае, подевался? Я вообще не понимаю, почему мы здесь стоим.
   Прежде, чем я успел ответить, внутри Корнер Хауса послышался звук тяжелых шагов, в замке повернулся ключ и дверь распахнулась. Взволнованная, тяжело дыша, вышла женщина, которую я прошлой ночью видел в саду.
   Она закрыла и заперла дверь прежде, чем увидела нас. Она была без шляпы и обута в большие мягкие туфли, с набойками на каблуках, издававшими легкий стук, когда она двигалась; на ее лице был написан ужас. Ее рот, - пещера в горе плоти, - широко раскрылся, послышался то ли всхлип, то ли стон. Затем, заметив нас, она быстро, подобно ящерице, развернулась, нашарила ключом, который все еще держала в руке, замочную скважину. Дверь снова отворилась и затворилась, мы остались одни. Вся сцена заняла какое-то мгновение, слово в кромешной тьме вдруг показался и снова исчез яркий луч света. Она вышла, испытывая ужас от того, что произошло внутри дома; она вернулась в дом, испытав ужас от того, по всей видимости, что увидела нас.
   По дороге в гостиницу мы не произнесли ни слова. Сказать было нечего, по крайней мере, мне. Мне казалось, что мой разум, под действием страха, утратил возможность реально оценивать происходящее, и необходимо было какое-то время, чтобы эта возможность вернулась. Я знал, что я видел, а Джим почувствовал прикосновение чего-то, не принадлежавшего материальному миру. Он знал, что я видел некое телесное подобие человека, жившего в Корнер Хаусе. Но что видела его жена, находившаяся в доме, и почему, завидев нас, она снова поспешила в нем укрыться, было совершенно непонятно. Возможно, когда мой разум избавится от сковывающего его страха, я смогу найти этому объяснение.
   Затем мы сидели в небольшой, уютной комнате, пили чай и смотрели на огонь в камине. Мы говорили, - и это может показаться странным, - о чем угодно, но только не об этом. Но это умалчивание и старание избежать данной темы в конце концов привело к тому, что Джим не выдержал.
   - Произошло нечто странное, - сказал он. - Ты видел то, что не видел я, а я почувствовал то, что не почувствовал ты. Что это было? И что видела и чувствовала она?
   Не успел он закончить говорить, раздался стук в дверь, и вошел наш хозяин. В течение того короткого времени, пока дверь оставалась приоткрытой, я слышал в баре гостиницы пронзительный голос, что-то быстро говоривший, никогда не слышанный мной ранее, но который, - я был в этом уверен, - слышал Джим.
   - Это пришла миссис Лебсон, джентльмены, - сказал наш хозяин. - Она хотела бы узнать, не вы ли стояли возле ее дома минут десять назад. Ей показалось...
   Он помолчал.
   - Трудно понять, что она говорит, - сказал он. - Ее муж весь день отсутствовал дома и не пришел до сих пор; она думает, что вы, возможно, видели его на поле для гольфа. А еще она говорит, что собирается сдать дом сроком на месяц, и было бы чудесно, если бы вы согласились его снять, но она хотела бы...
   Дверь снова распахнулась, и возникла она, заполнив собой весь проем. На голове - большая шляпа с перьями, на плечах - красная атласная накидка, тронутая молью и потертая, на ногах - все те же мягкие туфли.
   - Мое вторжение должно показаться вам странным, - сказала она, - но не вы ли те самые джентльмены, которых я видела совсем недавно стоящими возле моего дома?
   Ее взгляд, метавшийся по комнате, упал на окно. Шторы не были опущены, вслед за исчезновением последних лучей заходящего светила наступали сумерки. Она быстрым шагом подошла к окну и некоторое время вглядывалась в сгущающийся мрак.
   - Уверена, вы не будете удивлены, - сказала она, - что мой дом привлекает арендаторов. Я подумывала о том, чтобы сдать его на несколько недель, хотя и не уверена, что сейчас это вполне удобно; тем не менее, если я все же соберусь это сделать, то некоторые из моих маленьких сокровищ потребуют перемещения в маленькую мансарду на чердаке, чтобы я могла их там запереть. Это некоторые весьма дорогие для меня вещи, как вы понимаете. Но это к слову. Я пришла, - понимаю, что мое вторжение выглядит весьма странно, - чтобы узнать, не видели ли вы моего мужа, мистера Лебсона, - на всякий случай скажу вам, что я его жена - миссис Лебсон, - на полях для гольфа во второй половине дня? Он ушел около двух часов, и до сих пор не вернулся. Удивительно, поскольку он знает, что чай всегда готов для него в половине пятого.
   Она замолчала, к чему-то прислушиваясь, затем снова подошла к окну и некоторое время смотрела в сторону своего дома.
   - Мне показалось, что я слышу шаги в своем саду, - сказала она, - и подумала, что это, возможно, мистер Лебсон. Прекрасный маленький садик, может быть, несколько запущенный; мне кажется, я вчера вечером видела одного из вас, джентльмены, смотревшего на него из окна, когда вышла подышать свежим ночным воздухом. Если вы не захотите снять весь дом, то, возможно, вам подошли бы пара комнат? Я могла бы обеспечить вам достаточно комфортное проживание; мистер Лебсон всегда говорил, что я прекрасный повар и хозяйка, и за все годы совместной жизни он ни разу не высказал мне ни малейшей претензии. Тем не менее, если ему почему-либо вдруг взбрело в голову оставить этот дом, то я была бы рада появлению жильцов, поскольку не привыкла жить в одиночестве. Мне кажется, я никогда бы не смогла жить в одиночестве.
   Она повернулась к нашему хозяину.
   - Если мистер Лебсон не вернется, - сказала она, - то я сниму на сегодня комнату. Вы можете послать кого-нибудь за моим багажом; я на всякий случай уложила все вещи, которые мне могут понадобиться. Хотя нет, не надо; я сама пойду и возьму его, но если вы будете так добры, то проводите меня, пожалуйста, до дверей. Мало ли, кто может тут бродить по ночам. А если мистер Лебсон пожалует сюда, разыскивая меня, скажите ему, что меня здесь нет, что я покинула дом день или два назад и не оставила адреса. Видите ли, мистер Лебсон за всю свою жизнь не выделил ни пенни на покупку питания и ведение хозяйства, и я более не намерена потакать подобной праздности. Он испортил мне жизнь, и я намерена отплатить ему тем же. Я сказала ему...
   Этот поток безумного лепета вдруг прекратился; ее взгляд, направленный на темный угол за моей спиной, застыл; глаза расширились от ужаса, рот приоткрылся. Одновременно я услышал испуганный вздох изумленного Джима и резко повернулся, чтобы посмотреть на то, что предстало их глазам.
   Там стоял тот, кто внезапно появился передо мной, когда мы полчаса назад стояли на площадке перед Корнер Хаусом, а затем исчез в дома. В следующее мгновение она, широко распахнув дверь, бросилась вон из комнаты. Джим и я последовали за ней; мы видели, как она бежала по проходу, миновала бар и выскочила через открытую дверь на улицу. Ужас придавал ей силы, ее полное тело скрылось в темноте наступившей ночи.
   Мы отправились в полицейский участок, где рассказали о случившемся. Были сразу же организованы поиски безумной женщины, которая, - я был в этом абсолютно убежден, - являлась еще и убийцей. Обшарили реку, и около полуночи два рыбака обнаружили ее тело ниже шлюзовых ворот, у устья. Тем временем поиски были предприняты и в Корнер Хаусе, где был обнаружен труп ее мужа, задушенного шелковым платком, позади бочки для полива в углу сада. Рядом была наполовину выкопанная яма, в которой она, вне всякого сомнения, собиралась спрятать тело.
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  

КОРСТОФАЙН

   Фред Беттин прислал мне письмо, в котором сообщал, что будет не прочь провести у меня пару дней, а заодно поведать весьма любопытную историю. Время, предложенное им, меня вполне устраивало, и в назначенный день он прибыл прямо перед обедом. Мы были совершенно одни, но когда я намекнул, что не прочь услышать его историю, он ответил, что непременно расскажет ее, но чуть-чуть попозже.
   - Для начала нам следует кое-что прояснить, - сказал он, - всегда лучше определить позиции, чтобы впоследствии не столкнуться с непониманием.
   - Что-то, связанное с привидениями? - спросил я, зная, что оккультная сторона жизни является для него более реальной, чем обычная повседневная.
   - Не знаю, объяснишь ты все вмешательством потусторонних сил, - сказал он, - или обычным совпадением. Но, как тебе известно, я не верю в совпадения. На мой взгляд, такой вещи, как слепой случай, не существует. То, что мы называем случаем, есть всего лишь проявление закономерности, которую мы пока не знаем.
   - Пожалуйста, поясни, - попросил я.
   - Хорошо; возьмем, к примеру, восход солнца. Если бы мы находились в неведении относительно движения земли, то должны были бы думать, что это просто совпадение - восход солнца каждый день приблизительно в то же время, что и накануне. Но мы не считаем это совпадением, поскольку знаем, в большей или меньшей степени, какому закону это явление подчиняется. Это понятно, не так ли?
   - Пока да, - сказал я. - С этим трудно поспорить.
   - Идем дальше. Теперь, когда нам известно о движении Земли, мы можем смело утверждать, что завтра взойдет солнце. Наши знания о прошлом дают нам возможность предвидеть будущее, хотя, на самом деле, мы не должны называть пророчеством утверждение, что завтра взойдет солнце. Точно так же, как если бы какой-нибудь человек знал точное движение определенного айсберга и курс "Титаника", он смог бы пророчествовать о том, когда и где произойдет их столкновение. Таким образом, наши знания о будущем полностью зависят от наших знаний о прошлом, и если бы мы знали о прошлом абсолютно все, то, следовательно, знали бы абсолютно все о будущем.
   - Не совсем так, - возразил я. - Всегда может вмешаться фактор случайности.
   - Этот фактор также зависит от прошлого, - сказал он.
   - Твоя история будет также сложна для понимания, как это вступление? - поинтересовался я.
   Он рассмеялся.
   - Гораздо сложнее, - сказал он. - По крайней мере, если ты окажешься не согласным с простым объяснением фактов и станешь искать более сложного. На мой взгляд, идея, заключающаяся в единстве прошлого, настоящего и будущего, есть единственный возможный способ объяснения.
   Он отодвинул свою тарелку и облокотился на стол, пристально глядя на меня. У него самые необыкновенные глаза, какие я когда-либо видел: иногда кажется, что они глядят сквозь тебя, а затем вдруг возвращаются из неизвестного далека и фокусируются на твоем лице.
   - Конечно, время, любой его промежуток, есть не более, чем бесконечно малый отрезок вечности, - сказал он, - какой бы протяженности этот промежуток ни был. Когда мы оказываемся вне времени, то есть после своей смерти, мы... можем наблюдать его, в некотором смысле, как бы со стороны, на всем его протяжении. Но есть люди, которые и при жизни обладают такими способностями. Мы называем их ясновидящими: они и в самом деле видят то, что произойдет в будущем, но, может быть, им доступно такое знание прошлого, которое позволяет им делать свои предсказания, как, например, в случае с "Титаником", о чем я говорил минуту назад. И если бы люди поверили такому человеку, то катастрофы, возможно, удалось бы избежать. Ты в праве выбрать из двух объяснений то, которое тебе больше по вкусу.
   Поскольку Фред, насколько мне было известно, в своей жизни не раз и не два испытывал подобные таинственные просветления, я без труда догадался о характере любопытной истории, которую он собирался мне поведать.
   - Ты что-то видел, - сказал я, вставая. - И я готов слушать тебя сколь угодно долго.
   Ночь выдалась жаркая, и вместо того, чтобы перейти в другую комнату, мы вышли в сад, где ощущалась некоторая свежесть по причине легкого ветерка и росы. Солнце скрылось за горизонтом, но небо пока еще оставалось светлым; над головой с пронзительным писком носились стрижи, в теплом воздухе разливался пряный аромат роз. Слуга вынес плетеные кресла и карточный столик на лужайку, на тот случай, если мы захотим здесь обосноваться. Здесь мы и расположились.
   - Мне бы хотелось, - сказал я, - услышать твою историю в мельчайших подробностях. В противном случае мне придется все время перебивать тебя вопросами.
   Воспользовавшись его разрешением, я представляю его историю в том виде, в каком он ее мне поведал. Пока он рассказывал, вокруг нас сгустилась ночь, прекратились пронзительные крики стрижей, их сменили летучие мыши, издававшие еле слышные, но очень резкие звуки. Вспышка зажженной спички, скрип плетеного кресла - ничто другое не прерывало его повествования.
   - Как-то вечером, недели три назад, - начал он, - я обедал с Артуром Темплом. С нами были его жена и свояченица, но около половины одиннадцатого они отправились на бал. Артур ненавидит танцы, также как и я, и он предложил сыграть в шахматы. Я обожаю эту игру, но играю из рук вон плохо; к тому же, играя, я не могу думать ни о чем ином, кроме игры. В тот вечер, однако, партия развивалась по странно хорошему для меня сценарию, и, испытывая необыкновенное волнение, я уже видел свой выигрыш, ходов через двадцать. Я говорю об этом лишь для того, чтобы показать, что был возбужден и полностью сосредоточен на игре.
   В то время как я размышлял над ходом, долженствующим вскоре оказаться фатальным для моего противника, моим глазам внезапно предстало видение, уже являвшееся мне прежде раз или два. Я уже протянул было руку, чтобы взять ферзя, когда шахматная доска, находившаяся передо мною, исчезла, равно как и все прочее, меня окружавшее, и я оказался на платформе железнодорожного вокзала. Я стоял рядом с поездом, из которого, - мне это было хорошее известно, - только что вышел; кроме того, я также знал, что через час отправится другой поезд, на котором мне нужно будет отправиться в неизвестное мне место. Напротив меня имелась вывеска с названием станции; я пока не назову его тебе, иначе ты сразу поймешь, о чем именно я собираюсь тебе рассказать. И хотя, насколько мне известно, я никогда прежде не слышал этого названия, тем не менее, был уверен, что именно здесь и должен находиться. Мой багаж был тут же, на платформе; я попросил носильщика, точь-в-точь Артура Темпла, приглядеть за ним, и сказал, что собираюсь немного прогуляться, но к прибытию поезда вернусь обязательно.
   Было довольно сумрачно, - хотя я и знал, что сейчас вторая половина дня, - и угнетающе душно, как перед грозой. Я миновал здание вокзала и вышел на площадь. Справа, за садами, местность возвышалась к далекой линии поросших вереском холмов, слева тянулись дома, из высоких труб который поднимался дым, а прямо передо мной тянулась длинная улица, петляя между строениями. Все они были сложены из серого камня, с покрытыми черепицей крышами, невысокие мрачные жилища; и ни на площади, нигде далее по улице не было видно ни единого человеческого существа. Возможно, подумалось мне, мужчины и женщины в это время заняты на мануфактурах, но почему не видно детей, играющих на тротуарах? Место казалось абсолютно безлюдным; это как-то тревожило и угнетало.
   Некоторое время я размышлял, следует ли предпринять прогулку по столь неприглядному месту или предпочесть ей книгу в зале ожидания на вокзале. А затем вдруг почувствовал, что там, впереди, в конце длинной безлюдной улицы меня ждет нечто, очень тесно связанное со мною. Мне нужно было идти, хотя я понятия не имел, куда именно и что меня там ожидает. Я пересек площадь и пошел по улице.
   Стоило мне сделать первые шаги, как ощущение того, что я должен идти, полностью исчезло; по всей видимости, оно придало мне необходимый импульс, и сейчас я просто прогуливался, в ожидании своего поезда, чтобы убить время. Передо мной лежала казавшаяся бесконечной улица, исчезавшая где-то у подножия холма, ограниченная по обеим сторонам низкими двухэтажными домами. Двери и окна, не смотря на удушающую жару, были закрыты; никакого движения позади, и ни единого звука, за исключением моих собственных шагов, не нарушало царящей тишины. Ни одного воробья на карнизах или около канав; ни одной кошки, крадущейся вдоль стен или греющейся на пороге; ни одного человеческого существа - улица словно вымерла.
   Я шел все дальше и дальше, пока не осознал, что улица заканчивается. Кончились дома по одной ее стороне, вместо них виднелись пустые пастбища и протяженные участки голого поля. При этом, на какое-то мгновение, подобно вспышке молнии, в голове моей мелькнула мысль о том, что я не встретил ни одного живого существа лишь потому, что покинул мир живых. Вокруг меня, возможно, были дети, мужчины и женщины, кошки и воробьи, но ко мне они уже не имеют никакого отношения. Я находился в каком-то другом мире, и та пустота, которая меня окружала, никак не была связана с жизнью. Не могу выразиться более определенно, поскольку и сама мысль была неопределенной; она вдруг возникла, и тут же исчезла. Потом кончились дома на другой стороне улицы, и я оказался на проселочной дороге, ограниченной с обеих сторон чахлой изгородью. Между тем, сумерки быстро сгущались, было жарко и безветренно. Дорога повернула почти под прямым углом; с одной ее стороны по-прежнему тянулись пустые поля, а с другой - высокая каменная стена, вздымавшаяся над моей головой. Я начал задаваться вопросом, что находится позади этой стены, когда подошел к большим железным воротам и сквозь прутья решетки разглядел кладбище. Надгробия, ряд за рядом, слабо поблескивали в сумерках, в дальнем конце неясно виднелись крыша и небольшой шпиль кладбищенской часовни. Ворота были открыты, и, предчувствуя, что здесь находится нечто, прямо касающееся меня, я вошел и по дорожке, покрытой гравием и пробивающимися сквозь него растениями, направился к часовне. При этом я посмотрел на часы и обнаружил, что половина имевшегося в моем распоряжении времени истекла, и мне следует поторопиться, чтобы успеть вернуться назад. И еще я знал, что мне надлежит здесь что-то сделать или узнать.
   Вереница надгробий закончилась, и между мной и часовней расположилось открытое пространство, поросшее травой. Здесь имелось одинокое надгробие, и, повинуясь безотчетному любопытству, заставляющему нас иногда читать надписи на могильных камнях, я сошел с дорожки и направился к нему.
   Установленное относительно недавно, белесо отсвечивающее в сумерках, оно, тем не менее, уже успело покрыться мхом и лишайником, и мне почему-то представилось, что здесь похоронен неизвестный, скончавшийся здесь в одиночестве, и не было никого, ни друга, ни родственника, кто бы мог ухаживать за могилой. Надпись совершенно заросла; движимый жалостью к нашедшему здесь последнее пристанище, забытому и заброшенному, я принялся расчищать ее концом своей трости. Мох снимался довольно легко, отваливаясь длинными волокнистыми клочьями, и вскоре имя, написанное на надгробии, можно было бы прочитать, если бы не сгустившаяся тьма. Я зажег спичку и поднес ее к поверхности камня. На надгробии было написано мое имя.
   Я услышал возглас удивления и ужаса, изданный мной самим, и сразу же после этого - смех Артура Темпла; я снова сидел в комнате, уставившись на шахматную доску, потрясенный ходом, сделанным им. Этот ход оказался совершенно неожиданным, превратившим мой чудесный план игры в руины.
   - Всего лишь полминуты назад я полагал, - сказал он, - что проиграл.
   Еще несколько ходов, и игра закончилась печальным для меня финалом. Мы еще немного поговорили, после чего я отправился домой. Все видение, как кажется, длилось не более той полуминуты, которую он затратил на обдумывание своего ответного хода.
    Он замолчал, и я подумал, что история его на этом заканчивается.
   - В самом деле, странная история, - сказал я. - Представляющая собой бессмысленное, хотя и не лишенное интереса вторжение в нашу повседневность, происходящее Бог знает от чего, и не оканчивающееся ничем. Кстати, каково было название станции? Ты не озаботился тем, чтобы выяснить, не существует ли реального места, похожего на виденное тобою? Каких-нибудь совпадений?
   Я был, признаться, весьма разочарован, хотя, должен признать, рассказывал он свою историю очень увлекательно. Но, подобно многим странным видениям, наблюдаемым ясновидящими и медиумами в окружающем наш собственный, материальный мир, мире невидимом и неосязаемом, лишь иногда позволяющим им прикоснуться к себе физически, оно казалось совершенно бессмысленным. Даже если когда-нибудь Фред будет похоронен на кладбище в этом сумрачном, безлюдном городе, какой смысл заключен в знании этого факта заранее? Зачем нужна связь между нашим миром и миром иным, недоступным восприятию большинства живущих, если она не содержит ничего, что могло быть иметь значение или представлять интерес?
   Он бросил на меня взгляд, направленный, казалось, в какую-то непостижимую даль, и рассмеялся.
   - Нет, совпадений не было, - сказал он, - по крайней мере, случайных, назовем это так; и суть моей истории вовсе не в них. Что же касается названия станции, то вскоре ты узнаешь и об этом.
   - То есть, у истории имеется продолжение? - спросил я.
   - Конечно; ты ведь сам сказал, чтобы я рассказывал ее тебе во всех подробностях. Рассказанное мною всего лишь пролог, или первый акт. Могу я продолжить?
   - Да, конечно. Извини.
   - Итак, я снова находился в комнате Артура, а все видение длилось не более минуты; он не обратил внимания, происходило ли со мной что-нибудь, поскольку смотрел на шахматную доску, а когда сделал ход, полностью расстроивший мои планы, я удивленно воскликнул. Потом, как я уже говорил, мы немного побеседовали, и он сообщил, что ему, вместе с женой, возможно, предстоит поездка в Йоркшир, в местечко, под названием Хелиат, - это по направлению к Уитсантайду, - где ей совсем недавно, после смерти дяди, осталось в наследство небольшое владение. Осенью там можно охотиться, а сейчас - самое подходящее время для ловли форели. Они собираются пробыть там пару недель или около того; если у меня есть свободная неделя, то они будут рады видеть меня у себя. Я сказал, что с восторгом принимаю его предложение, однако, как ты понимаешь, дело было не только во мне. В течение десяти дней после этого разговора от него не поступало никаких известий, после чего я получил телеграмму, - он всегда предпочитает телеграмму письму, так ему кажется солиднее, - в которой он спрашивал меня, не передумал ли я. Если нет, то мне надлежало сообщить ему день и время прибытия моего поезда, чтобы он мог меня встретить: железнодорожная станция называется Хелиат. Но это была не та станция, которая предстала мне в видении, та называлась иначе.
   У меня имелось железнодорожное расписание, я нашел Хелиат, выбрал поезд, время отбытия и прибытия которого показалось мне наиболее удобным, и телеграфировал Артуру, что отправляюсь на следующий день. То есть, сделал все, что от меня требовалось.
   Жара в Лондоне всю неделю стояла просто невыносимая, и я с нетерпением ожидал, когда окажусь на пустошах Йоркшира. Кроме того, после странного видения, я никак не мог отделаться от смутного чувства надвигающейся катастрофы. Я убеждал себя в том, что виной такому депрессивному состоянию удушающая городская жара, но в глубине души сознавал, что причина кроется именно в видении. Я никак не мог от него избавиться, оно лежало на душе свинцовым грузом, грозной грозовой тучей скрывая ясное солнечное небо. Но стоило мне только отослать телеграмму, как радостное возбуждение, вызванное мыслями о бодрящем горном воздухе, полностью испарилось, а страх перед неведомой опасностью нахлынул с такой силой, что я чуть было не отправил вторую телеграмму вдогонку первой, чтобы отказаться от поездки. Однако почему эти мои предчувствия оказались связанными с Хелиатом или путешествием, я понятия не имел, и, сколько не пытался, не нашел им никакого разумного объяснения. В конце концов я сказал себе, что это один из тех беспричинных страхов, которые иногда вдруг обрушиваются на людей даже с более крепкими нервами, и что уступить ему значило бы сделать определенные шаги к нервному расстройству. Нельзя отдавать себя власти такого необоснованного страха.
   Придя к такому заключению, я решил ехать, не столько ради приятного времяпрепровождения в течение недели, сколько для того, чтобы доказать самому себе полную беспочвенность подобного страха. Прибыв на вокзал минут за пятнадцать до отхода поезда, я нашел свободное место в уголке, заказал обед в вагоне-ресторане и расположился с максимальным комфортом. Перед самым отправлением, пришел кондуктор; обрезая мой билет, он взглянул на пункт назначения.
   - Пересадка в Корстофайне, сэр, - сказал он; теперь тебе известно название станции, на которой все произошло в моем видении.
   Меня охватила паника, но я спросил:
   - Как долго мне придется ждать?
   Он сверился с расписанием, которое вытащил из кармана.
   - Всего лишь час, сэр, - ответил он. - А затем поезд, который ходит по боковой ветке, отвезет вас в Хелиат.
   Вопреки своему обещанию, я прервал его рассказ.
   - Корстофайн? - спросил я. - Кажется, о нем что-то совсем недавно упоминалось в газетах...
   - Я тоже что-то читал. Но об этом после, - ответил он. - Тогда же меня охватила самая настоящая паника. Я не смог совладать с собой и вышел из поезда. С большим трудом мне удалось получить обратно свой багаж, и я послал Артуру Темплу телеграмму, в которой сообщал, что задерживаюсь. Через минуту поезд тронулся, а я остался на платформе, укоряя себя за малодушие и, одновременно, каким-то шестым чувством сознавая, что поступил правильно. Каким-то образом, совершенно непостижимым для себя, я внял предупреждению, полученному десять дней назад.
   Вечером я поужинал в клубе, а после ужина прочитал в вечерней газете о страшной железнодорожной катастрофе, случившейся во второй половине дня в Корстофайне. Скорый поезд из Лондона, на котором должен был ехать я, прибыл сюда в 2.53, а поезд, идущий по ветке, ведущей через болота по направлению к Хелиату, должен был отправиться в 3.54. Как было написано, он отходит от платформы по направлению к Лондону, до пересечения с веткой, расстояние до которой составляет несколько сотен ярдов, и поворачивает направо. Примерно в это же время через Корстофайн проходит без остановки лондонский экспресс. Обычно местные поезда, следующие в Хелиат, дожидаются, пока пройдет экспресс, однако тот запаздывал, и местный поезд получил разрешение на движение. Возможно, не был подан сигнал экспрессу остановиться, или же машинист не увидел его, пока еще установить не удалось, но случилось так, что когда поезд, направлявшийся в Хелиат, двигался в направлении Лондона, в него на полной скорости врезался экспресс, наверстывавший время. Локомотив и передние вагоны экспресса были разрушены, местный поезд разнесло буквально в щепки: экспресс прошел сквозь него, подобно пуле.
   Он снова сделал паузу; на этот раз я промолчал.
   - Таким образом, мое видение, - сказал он, - было предупреждением, которому я последовал. Мне остается рассказать совсем немногое, но оно также представляет интерес для тех, кто хочет с научной точки зрения проанализировать подобные события. А именно.
   Я решил отправиться в Хелиат на следующий день. Видение и предостережение, обеспокоившие меня, сделали свое дело, и теперь я испытывал сильное любопытство по поводу того, насколько образы и антураж видения соответствует земной действительности, или же это был просто импульс из нематериального мира, принявший на время облик мира материального. Должен признаться, я надеялся, что верным окажется мое первое предположение, и я обнаружу в Корстофайне картину, полностью соответствующую моему видению, что будет означать тесное переплетение двух миров, настолько тесное, что последний может представать перед нашими глазами в формах первого. Итак, я снова телеграфировал Артуру Темплу, сообщив, что прибуду в то же время на следующий день.
   Так я снова оказался на вокзале в Лондоне, и кондуктор снова предупредил меня о пересадке в Корстофайне. Все утренние газеты опубликовали подробные статьи о случившейся трагедии, но он заверил меня, что пути полностью расчищены, и мне не придется ждать дольше обычного. За час до нашего прибытия, мы оказались в местности, где располагалось множество заводов и угольных шахт; солнце было скрыто пеленой от поднимающегося из труб дыма, а когда мы остановились на станции, где мне следовало сделать пересадку, я оказался в рукотворном сумраке, как это было в моем видении. Точно так же я сдал мой багаж носильщику и отправился исследовать места, где не был никогда прежде, но малейшие подробности которых прекрасно сохранились в моей памяти. Справа к площади перед станцией примыкали сады, а за ними возвышалась череда холмов, позади которых, вне всякого сомнения, находился Хелиат; слева - какие-то постройки, извергавшие плотный дым из высоких труб, а прямо передо мной - длинная улица, исчезавшая вдали. Однако город, бывший в моем видении вымершим и необитаемым, сейчас был полон обитателями. В канавах играли дети; кошки сидели и умывались на порогах домов, воробьи сновали около мусорных куч. Мне показалось вполне естественным, что когда в прошлый раз моя душа, астральное тело или назови это как хочешь, посетила Корстофайн, я принадлежал миру мертвых, и жизнь живых оставалась вне пределов моего восприятия. Теперь же я принадлежал миру живых, и видел их вокруг себя.
   Я быстро двинулся вверх по улице, поскольку помнил, что у меня едва хватало времени, чтобы добраться до интересовавшего меня места и вернуться до отхода поезда. Стояла ужасная жара, по мере моего продвижения сгущались сумерки. Затем дома слева кончились, и я увидел поля, потом дома справа кончились также, а дорога сделала крутой поворот. Вскоре я уже шел вдоль каменной стены, слишком высокой, чтобы я мог заглянуть поверх нее, и, наконец, оказался у приоткрытых железных ворот кладбища. Позади них виднелись ряды надгробий и, на фоне потемневшего неба, крышу и шпиль кладбищенской часовни. Я снова прошел по гравиевой дорожке, поросшей травой, и ступил на открытое пространство перед часовней, с одной-единственной могильной плитой, располагавшейся в стороне от остальных.
   Я ступил на траву, подошел и увидел надгробие, поросшее мхом и лишайником. Тогда я принялся очищать своей тростью поверхность камня, чтобы увидеть имя того мужчины или женщины, кто под ней покоился, зажег спичку, поскольку сумерки сгустились настолько, что я ничего не мог разглядеть, и увидел на ней свое имя. И больше ничего. Ни даты, ни еще какой-либо надписи - только мое имя, и ничего больше.
   Он снова замолчал. Пока он рассказывал, мой слуга принес поднос с содовой и виски, и поставил на стол лампу, пламя которой застыло в неподвижном воздухе. Но я не видел, как он пришел и ушел; мое состояние напоминало состояние Фреда во время видения, которое отвлекло его сознание, и он не видел хода своего противника за шахматной доской. Он налил себе виски, я сделал то же самое, после чего он снова заговорил.
   - Возможно, - сказал он, - что когда-то, в какой-то момент своей жизни я посетил Корстофайн и сделал именно то, что случилось со мной в видении. Не могу со всей определенностью утверждать, что этого не было, поскольку в моей памяти отчетливо не сохранился каждый прожитый мною день со времени рождения. Могу только сказать, что никаких воспоминаний, связанных с этим местом, у меня нет, и что название Корстофайн мне ни о чем не говорит. Но если я побывал там, то, возможно, мое видение было отголоском воспоминания, совершенно случайно пришедшееся на день, предшествовавший железнодорожной катастрофе, в которой я непременно погиб бы, если бы не внял ему. Тогда мое тело, вне всякого сомнения, было бы опознано и похоронено на том самом кладбище, поскольку мой душеприказчик нашел бы в моем завещании указание похоронить меня неподалеку с местом кончины в том случае, если не имеется никаких веских причин поступить иначе. Меня нисколько не волнует, что произойдет с моим телом после того как душа оставит его, и мне бы не хотелось какими-либо сантиментами причинять неприятности людям, на которых ляжет обязанность его похоронить.
   Фред потянулся и рассмеялся. 
   - Какое-то слишком уж сложное совпадение, - сказал он, - и было бы совсем уж невероятным, если бы рядом с моей могилой был похоронен другой Фред Беннетт. Должен признаться, меня вполне устраивает более простое объяснение.
   - Какое же? - поинтересовался я.
   - То, в которое ты веришь, хотя разум отказывается его воспринимать, поскольку не имеет ни малейшего понятия о лежащем в его основе законе бытия. Но закон этот все же существует, хотя и проявляется не так часто как, скажем, тот, благодаря которому солнце поднимается каждое утро. Я бы сказал, что закон этот аналогичен тому, который определяет появление комет, хотя проявляется он, вне всякого сомнения, гораздо чаще. Возможно, для его проявления требуется определенное психическое восприятие, данное не всем людям, а лишь некоторым, подобно тому, как в физическом плане не все могут услышать писк летающих над их головами летучих мышей. Лично я их не слышу, а ты как-то говорил мне, что слышишь. И я вполне тебе доверяю, хотя совершенно не воспринимаю издаваемые ими звуки.
   - А закон? - спросил я.
   - А закон заключается в том, что в реальном истинном мире, существующем за пределами "тленной земной оболочки", прошлое, настоящее и будущее едины. Они - точка в вечности, которая воспринимается в своем единстве. Очень трудно это выразить словами, но это так. Иногда, для людей способных воспринимать, эта "тленная оболочка" приподнимается, с перерывами, на мгновения, и тогда они воспринимают и познают. На самом деле, все очень просто, а кроме того, ты всегда в это верил и продолжаешь верить.
   - Не спорю, - сказал я, - но только потому, что это встречается так редко и выходит за рамки обычного понимания, я пытаюсь объяснить это повышенной восприимчивостью органов чувств. Чтение мыслей, телепатия, гипноз: все они представляют собой природные феномены. Мы знаем о них не много, тем не менее, должны их исключить, прежде чем начнем толковать такое странное явление как предвидение будущего.
   - Я согласен, - сказал он, - можешь их полностью исключить. Но ты не должен думать, что ясновидение или предвидение будущего имеют иную природу, чем любое явление из перечисленных тобой. Это всего лишь продолжение закона природы, ветка, подобная той, которая, отходя от основной, ведет в Хелиат. Все они части одной системы.
   Мы замолчали, поскольку было, над чем подумать. Я слышал писк летучих мышей, а Фред - нет, но если бы он считал, что я слышу их только потому, что не слышит он, я счел бы его очень грубым материалистом. Я обдумывал услышанную историю, шаг за шагом; я был согласен с его словами, что сам верю в проповедуемый им принцип, а именно - что откуда-то из ничто, полагаемого нами за безграничную пустоту, просто из отсутствия достаточных знаний, приходили, приходят и будут приходить сигналы, воспринимаемые теми, кто к этому способен. Город в его видении был необитаемым, мертвым, лишь только потому, что он сам потенциально был мертвым, но, вняв предупреждению, он остался жить, и увидел живой город. А затем мне в голову внезапно пришла интересная мысль.
   - Погоди-ка! - воскликнул я. - В твоем видении Корстофайн предстал перед тобой без жителей, потому что ты был мертв, не так ли?
   Он улыбнулся.
   - Я знаю, что ты собираешься сказать, - произнес он. - Ты хочешь сказать о носильщике на станции, которого я попросил присмотреть за моим багажом. Я не могу внятно это объяснить. Возможно, его появление сродни тому, что человек, видящий анестезиолога, перед тем как получит наркоз, сохраняет в памяти его лицо - последнее, что он видит перед наступающим беспамятством. Если ты помнишь, я говорил, что он был похож на Артура Темпла.
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  

ХРАМ

   Фрэнк Инглтон и я покинули Лондон в самом начале июля, намереваясь провести, по крайней мере, пару месяцев в Корнуолле. Это путешествие вовсе не было праздной прогулкой, как это могло показаться на первый взгляд, поскольку Фрэнк был поглощен изучением оставшихся следов обитавшей здесь некогда доисторической цивилизации, в изобилии имеющихся в этом графстве, а я работал над книгой, которая должна была бы быть близка к завершению, но, тем не менее, находилась в этом отношении в весьма плачевном состоянии. Естественно, подразумевалось немного гольфа и купания в море во время отдыха, но мы были увлечены нашей работой и собирались достичь невероятных успехов в намеченных предприятиях прежде возвращения.
   Деревушка Сент-Карадок, как казалось, во всех отношениях как нельзя лучше подходит нашим планам, поскольку неподалеку от нее находились памятники, никогда прежде почти не изучавшиеся археологами, а ее положение на карте, весьма удаленное от наиболее известных центров отдыха, сулило ничем не нарушаемое спокойствие. Здесь также имелось все необходимое для приятного времяпрепровождения; клубный дом для любителей гольфа располагался в дальней части примыкавшего к отелю сада, а в пяти минутах ходьбы от отеля через песчаные дюны по проложенной дорожке, находился пляж. Отель был удобен, и в настоящее время наполовину пустовал; удача, казалось, благоприятствовала нам во всех наших замыслах. Мы обосновались здесь, не помышляя пока о дальнейших переездах. Фрэнку хотелось, прежде чем отправиться в другие части графства, подробно ознакомиться с любопытным кругом монолитов, находившимся в миле от отеля и напоминавшего Стоунхендж в миниатюре, известным под названием "Совет Пенрата". Фрэнк слышал, по его собственным словам, что это какое-то место поклонения друидов, но не доверял слухам и хотел разобраться во всем на месте сам.
   Мы отправились с ним туда вечером, прогуляться, на второй день после нашего приезда. Кратчайший путь лежал через песчаные дюны, а затем вверх по крутому, травянистому склону на распаханных участках нагорья. В этом теплом, мягком климате пшеница уже колосилась, начинала созревать и становиться желтовато-коричневой. Узенькая тропка вела через широкие нивы к месту нашего назначения; уже издалека был виден круг из камней, высотой от четырех до пяти футов, черный и строгий, застывший рядом с желтыми колосьями. Хотя вся местность вокруг была распахана, плуг никогда не касался земли внутри круга, здесь была трава, вьющаяся, короткая и бархатистая, с пятнами чабреца и колокольчиков. Это казалось странным; монолиты не представляли собой серьезной помехи для пахоты, и эти пол-акра земли вполне можно было бы сделать плодородными.
   - А почему они не используют эту землю? - спросил я.
   - Видишь ли, ты находишься в местности, где люди суеверны и признают существование древней магии, - ответил Фрэнк. - Эти круги никогда не использовались. Видишь, та тропинка, по которой мы идем, минует его. Она огибает круг и снова вытягивается в прямую линию на противоположной стороне.
   Он рассмеялся.
   - Сегодня утром, когда я делал кое-какие измерения, здесь появился местный фермер, - сказал он. - Фермер обошел круг по тропинке, но я заметил, что его собака зашла внутрь, привлеченная каким-то интересным ей запахом; он позвал ее, взял на поводок и произнес что-то вроде заклятия: "Выйди из нее, и никогда больше не заходи".
   - И в чем же здесь суеверие? - спросил я.
   - К ней что-то пристало, какая-то мерзость или какое-то проклятие. Они, вне всякого сомнения, равно как и некоторые исследователи, полагают, что это место было храмом друидов, где совершались страшные обряды и приносились человеческие жертвы, но они ошибаются... Это сооружение никогда не было храмом, это был совет общины, что подтверждается и самим названием "Совет Пенрата". Однако я уверен, что храм должен был находиться где-то неподалеку, и я бы дорого дал, чтобы его отыскать.
   Подниматься от деревни по крутому и скользкому склону было довольно утомительно, и мы присели внутри круга, опершись спинами на два соседних камня, и, пока отдыхали, Фрэнк объяснил, почему он уверен в существовании храма.
   - Если тебе придет в голову сосчитать монолиты, - сказал он, - то получится ровно двадцать один, включая те, на которые мы опираемся, а если захочешь измерить расстояния между ними, то обнаружишь, что они равны. Каждый камень, таким образом, представляет собой место одного из двадцати одного члена совета. Но если бы это место было храмом, то между двумя камнями, направленными на восток, расстояние оказалось бы большим, поскольку они отмечали бы Ворота храма, ориентированные на восход солнца, а где-то внутри круга, скорее всего, точно в его середине, находился большой плоский камень, скорее всего, жертвенник, на котором, вне всякого сомнения, приносились, в том числе, человеческие жертвы. Если бы камень исчез, то все равно должны были бы сохраниться какие-то следы его прежнего присутствия. Это отличительные признаки храма, которых здесь явно не хватает. Тем не менее, это место считается храмом и описывается именно в таком качестве. Но я уверен, что они ошибаются.
   - Но ты уверен, что храм должен располагаться где-то поблизости? - спросил я.
   - Абсолютно. Если какое-либо из этих поселений было настолько большим, чтобы иметь Зал Совета, то, конечно, должен был существовать и храм, хотя от него, вероятно, мало что осталось. Когда в стране начало распространяться христианство, старая религия - если это только можно было назвать религией - была признана мерзостью, а места поклонения разрушены, подобно тому как израильтяне уничтожали рощи, посвященные Ваалу. Но я намерен провести тщательные розыски повсюду; может быть, они обнаружатся где-нибудь в лесу. Это должно быть какое-нибудь отдаленное место, где храм, возможно, избежал уничтожения.
   - А что это за древняя религия? - спросил я.
   - О ней практически ничего не известно. Конечно, это была религия страха, а не любви. Боги олицетворяли слепые силы природы, проявлявшиеся во время бурь, разрушений и эпидемий, и приходилось приносить человеческие жертвоприношения, чтобы их умилостивить. Их священники, вне всякого сомнения, были магами и колдунами. Они относились к правящему классу, и поддерживали свою репутацию внушаемым ужасом. Если бы кто из них был обижен, то вызвал бы обидчика и сказал ему, что боги выбрали в качестве жертвы его старшего сына, которая должна быть принесена в летний день на восходе солнца, когда его первые лучи проникнут через восточные ворота храма. Чтобы быть священниками в те времена, была необходима особая мудрость.
   - Но сегодня эта местность выглядит весьма привлекательной, - заметил я. - А храмы старых богов пусты.
   - При этом удивительно, что старые суеверия сохраняются. Менее года назад в Пензансе случился процесс о ведовстве. Крупный рогатый скот, принадлежавший какому-то местному фермеру, начал чахнуть и умирать; тогда он отправился к старухе, которая сказала, что на его стадо наведена порча, и что если он ей хорошо заплатит, она может эту порчу снять. Он платил и платил, пока, наконец, ему не надоело и он не обратился в суд с соответствующим заявлением.
   Фрэнк взглянул на часы.
   - Давай немного пройдемся перед ужином, - сказал он. - Только не по той же дороге, по какой шли сюда, а вниз по склону, что лежит перед нами, и через лес. Они выглядят довольно живописно.
   - И могут скрывать языческий храм, - улыбнулся я и встал.
   Мы обогнули поля и обнаружили путь, ведущий сквозь густые заросли сосен, взбиравшиеся вверх по склону. Деревья были не такими высокими, как обычно, а преобладающие юго-западные ветра, от которых они оказались незащищенными, пригнули их стволы в направлении к берегу. Кроны их, тем не менее, были очень плотными, что создавало полумрак, все более сгущавшийся по мере нашего продвижения в глубь леса. Подлеска почти не было, земля ровно усыпана толстым слоем опавшей хвои, а вздымавшиеся вверх толстые стволы напоминали колонны, создавая ощущение, будто мы находимся в каком-то огромном зале ожидания, устроенного природой. Здесь совсем не ощущалось ветра, было темно и тихо, как в коридоре пустынного здания. Запах хвои дурманил, подобно ладану, ноги мягко ступали по ковру опавших игл. Не было слышно птиц, они не порхали между стволами, и единственные звуки, который мы могли слышать, издавались какими-то насекомыми, и походили на отдаленную музыку, исполнявшуюся на неведомых древних инструментах.
   Если вне леса было жарко, не смотря на свежесть находившегося неподалеку моря, то здесь, при отсутствии малейшего ветерка, было ужасно душно, и чем дальше мы заходили в сумрачную чащу, тем неуютнее я себя ощущал. Это было неприветливое место, казалось, населенное какими-то невидимыми недоброжелательными духами. То же самое, должно быть, испытывал и Фрэнк.
   - Мне все время кажется, будто за нами кто-то следит, - сказал он. - Как будто кто-то все время подсматривает за нами, прячась за стволами деревьев, причем этот кто-то настроен по отношению к нам крайне недружелюбно. Интересно, почему эта глупость так навязчиво лезет мне в голову?
   - Может быть, это роща Ваала? - предположил я. - Та самая, которая уцелела и полна духов кровожадных жрецов?
   - Хорошо бы, если бы это было так, - отвечал он. - В таком случае мы могли бы спросить дорогу к храму.
   Вдруг он указал на что-то впереди.
   - Взгляни-ка, что это там такое? - сказал он.
   Я проследил взглядом в том направлении, в котором он указывал, и на секунду мне показалось, что я вижу что-то белое, мелькающее между деревьями. Однако прежде, чем я успел рассмотреть его хорошенько, оно исчезло. Нельзя сказать, чтобы это происшествие прибавило мне спокойствия.
   - Это не наш лес, - сказал я. - И, полагаю, другие люди имеют точно такое же право разгуливать здесь, что и мы. Но мне уже надоело любоваться стволами, и я хотел бы выйти на открытое пространство.
   Стоило мне произнести эти слова, как я увидел впереди просвет; между толстыми стволами стал виден дневной свет, и очень скоро мы, наконец, оставили за спиной последнюю шеренгу деревьев. Дневной свет заливал пространство, морской бриз пропитал все вокруг свежестью; ощущение было такое, словно мы вырвались из закупоренного помещения на открытый воздух.
   Нам открылся восхитительный пейзаж; перед нами простиралась огромная лужайка, покрытая низкой растительностью, подобная той, какую мы видели в древнем круге; кое-где виднелись драгоценные камни тимьяна, золототысячника и воловика. Путь, по которому мы следовали, уткнулся прямо в нее; обойдя ее краем, мы внезапно вышли к очаровательному домику, низкому, двухэтажному, стоявшему в окружении небольшого сада и клумб. На холме, позади него, когда-то что-то добывалось, но сейчас разработки были заброшены и отвесные склоны густо заросли плющом и брионией, а у его основания виднелся пруд. Березовые и грабовые рощи окружали поляну, на которой расположились дом и сад. Дом утопал в жимолости и фуксиях и казался необитаемым; над трубами не вился дымок, жалюзи на окнах были опущены. Когда мы, пройдя вдоль низкого забора, оказались напротив его фасада, наше впечатление подтвердилось надписью на объявлении у ворот, которая гласила, что он сдается в наем вместе с меблировкой, и что заявки следует отправлять агенту по недвижимости в Сент-Карадок.
   - Он выглядит как дворец в миниатюре, - сказал я. - Почему бы нам...
   Фрэнк прервал меня.
   - Нет ни единой причины, которая бы нам препятствовала, - сказал он. - Наоборот, есть все основания поступить именно так. Управляющий отеля сказал мне, что на следующей неделе ожидается наплыв посетителей, и хотел узнать, как долго мы собираемся снимать номера. Завтра же утром мы решим этот вопрос, найдем агента и возьмем у него ключи.
   Следующее утро показало, что внутреннее содержание домика вполне соответствовало тому, что можно было ожидать, осматривая его снаружи, а кроме того, агент по продаже недвижимости мог обеспечить нас прислугой. Она состояла из пухлой расторопной корнуолки и ее дочери, ей помогавшей, которые могли приходить к нам рано утром, оставаться до ужина, а затем возвращаться в свой дом в Сент-Карадоке. Если мы согласны с ее условиями, то, как только мы переселимся в наш маленький домик, она сразу же приступит к своим обязанностям; но оставаться в нем на ночь она не будет. Не задавая лишних вопросов и получив гарантии того, что она превосходно готовит, поддерживает чистоту и во всех отношениях является превосходной прислугой, мы дали свое согласие и спустя два дня вступили во владение нашим маленьким дворцом. Арендная плата была чрезвычайно низка, и у меня возникли определенные подозрения; когда мы осматривали дом, я ожидал, что водоснабжение будет отсутствовать, или окажется не в порядке кухонная плита, или имеются проблемы с отоплением. Но ничего подобного нас не ожидало; госпожа Феннелл открывала краны и манипулировала заслонками, она осмотрела весь дом и торжественно заверила нас в том, что здесь мы будем чувствовать себя как нельзя более комфортно. "Ночевать я буду у себя дома, джентльмены, - сказала она, - но обещаю, что горячая вода и завтрак будут ждать вас ровно в восемь утра".
   Мы переселились в тот же день; наш багаж был отправлен за час до того, как мы отправились сами, и поэтому, к нашему приезду, он был уже распакован, одежда разложена по шкафам, а в гостиной ждал чай. Гостиная, прилегающая к ней столовая, небольшая комната с паркетным полом, - вот все помещения, находившиеся на первом этаже. За столовой располагалась кухня, удобства которой уже успела оценить миссис Феннелл. На втором этаже находились две спальни; над кухней - небольшие комнаты для слуг, которые, в соответствии с нашей договоренностью, оставались не заняты. Между двумя спальнями имелась ванная комната, в каждой спальне имелась дверь, через которую можно было в нее попасть; в общем, для двух молодых холостяков дом представлял собой жилище, лучше которого нельзя было и пожелать. Миссис Феннелл приготовила нам простой, но замечательно вкусный ужин, в девять вечера заперла дверь в кухню и оставила нас.
   Перед сном мы бродили по саду, наслаждаясь выпавшим на нашу долю счастьем. Гостиница, как и предупреждал управляющий, ужа начала заполняться; вечером в столовой стоял гул голосов, гостиные переполнены и, конечно же, было чудно обменять ту обстановку на окружавшие нас сейчас уют и тишину маленького места, с ненавязчивой прислугой, приходящей утром и уходящей вечером. Оставалось убедиться в ее пунктуальности, поскольку в ее умении готовить и обеспечивать порядок мы уже убедились.
   - Меня несколько удивляет, почему она и ее дочь не хотят временно переселиться сюда, - сказал Фрэнк. - В деревне они живут довольно уединенно. Как вы думаете, почему они не желают покинуть свой дом и тем самым избавить себя от ежедневных утренних и вечерних прогулок?
   - Желание иметь общество, - сказал я. - Они хотели бы знать, что рядом с ними есть люди, обыкновенные люди, живущие по соседству с их домом. Может быть, дело в этом, но я, конечно, не могу быть полностью уверен. Мне кажется...
   Мы разговаривали, стоя у садовой калитки, у ограды, ограничивавшей прилегавшие к дому владения, а мой взгляд неспешно перемещался по всему открытому пространству, а когда достиг темной опушки леса прямо перед нами, я заметил яркую вспышку света, как будто кто-то зажег и сразу же погасил спичку. Это длилось мгновение, где-то в глубине леса, но вспышка эта была настолько яркой, что я смог разглядеть сосновые стволы.
   - Ты что-нибудь видел? - спросил я Фрэнка.
   - Свет в лесу? - отозвался он. - Да, несколько вспышек. Он показывался на мгновение, и сразу же исчезал. Должно быть, кто-то из фермеров ищет дорогу домой.
   Это было весьма разумным предположением, и, в силу некоторых причин, над которыми не дал себе труд задуматься, я принял его как истину. В конце концов, для кого может быть более естественным брести к себе домой через лес, чем фермерам, чьи дома расположены в горах, после закрытия "Красного льва" в Сент-Карадоке?
   На следующее утро мой глубокий сон был прерван появлением миссис Феннелл с горячей водой; понадобились определенные усилия, чтобы вновь присоединиться к бодрствующему миру. У меня осталось впечатление, что во сне я блуждал по каким-то темным опасным местам и хотя проспал около восьми часов кряду, совершенно не чувствовал себя вполне отдохнувшим. За завтраком Фрэнк был более тихим, чем обычно; окончив завтрак, мы принялись строить планы на текущий день. Он намеревался, пока я буду заниматься своими делами, снова отправиться в лес; во второй половине до дня, до чая, предполагалась игра в гольф. Прежде чем приступить к исполнению задуманного, мы немного прогулялись по саду, дремавшему в теплых лучах утреннего солнца, и снова поздравили себя с удачным переездом. Затем мы спустились к озеру у подножия изрытой шахтами скалы, там я его оставил и вернулся в дом, в то время как он, чтобы не откладывать исследование леса в долгий ящик, направился по дорожке, ведущей в рощу, где росли грабы и березы, о которой я уже упоминал. Но я не успел отойти далеко, как услышал, что он меня зовет.
   - Иди сюда, - кричал он. - Я нашел кое-что интересное.
   Я отправился на зов и, продравшись сквозь деревья, обнаружил его стоящим перед высоким темным гранитным камнем, возвышавшимся покрытой зеленым мхом вершиной над подлеском.
   - Это монолит, - взволнованно сказал он. - Точно такой же, как один из тех в круге. Возможно, здесь существует еще один круг, а может быть, это камень из храма. Он сидит глубоко в земле и выглядит так, словно его никогда не перемещали. Давай посмотрим, нет ли здесь в роще еще одного.
   Он полез в гущу деревьев, растущих справа от дороги, а я, зараженный его энтузиазмом, направился влево. Вскоре я наткнулся на другой точно такой же камень, что и первый; он эхом сообщил мне о своей находке. Вскоре он был вознагражден находкой еще одного, а когда я вышел из рощи к озеру, то обнаружил пятый, поваленный, лежащий в прибрежных зарослях камыша.
   Будучи взволнован находками, я, конечно, забросил свои дела; точно таким же образом мы поступили с запланированной после обеда игрой в гольф, и до вечера проводили рекогносцировку местности. Большинство камней находились в роще, охватывавшей дом полукругом; используя рулетку, мы обнаружили, что они отстоят друг от друга на равные промежутки, за исключением двух отдельных камней, находившихся к востоку от круга, расстояние до которых оказалось в два раза большим. На возвышенности, к югу от дома, несколько камней отсутствовало, но в каждом случае имелись следы ям в тех местах, где они должны были находиться, а также осколки гранита, показывавшие, что камни были разбиты и использованы, возможно, при строительстве; эта гипотеза Фрэнка нашла свое подтверждение - мы обнаружили куски гранита в стенах дома, который занимали.
   Он зарисовал примерное положение камней и протянул мне лист бумаги с планировкой.
   - Вне всякого сомнения, это храм, - сказал он, - двойное расстояние на востоке, о котором я тебе говорил, это ворота.
   Я взглянул на нарисованный им план.
   - Получается, что наш дом расположен как раз в его центре, - сказал я.
   - Да; что еще можно было ожидать от вандалов, его построивших? - сказал он. - Вероятно, жертвенный алтарь находится где-то прямо под ним. О, Господи, ужин готов, миссис Феннелл? Я и понятия не умел, что уже так поздно.
   Во второй половине дня небо нахмурилось, и, пока мы обедали, ветер стих и разразился ливень; над морем грохотал гром. Миссис Феннелл пришла узнать, что мы желаем получить завтра на завтрак, и, поскольку налицо имелись все признаки приближающейся бури, я спросил, не желает ли она вместе с дочерью остаться переночевать и тем самым избежать участи вымокнуть до нитки.
   - Нет-нет, мы пойдем, сэр, благодарю вас, - ответила она. - Мы в Корнуолле не боимся промокнуть.
   - Но это не очень хорошо при вашем ревматизме, - сказал я. Она говорила, что ее мучают иногда приступы этой болезни.
   В это мгновение за окном сверкнула молния, и дождь хлынул с удвоенной силой.
   - Нет, мы отправимся сейчас, - сказала она, - а то уже поздно. Спокойной ночи, джентльмены.
   Мы услышали, как поворачивается ключ в замке кухни, и через мгновение они с дочерью прошли мимо окна.
   - У них даже нет зонтика, - сказал Фрэнк. - Пока они доберутся до дома, на них сухой нитки не будет.
   - Все-таки странно, почему они не пожелали остаться, - пробормотал я.
   Фрэнк приступил к составлению плана в масштабе, который собирался продолжить завтра снаружи, а пока решил заняться домом, располагавшимся, по всей видимости, в центре храма. Он начертил первый этаж, измерил гостиную, коридор и столовую, после чего прошел на кухню. Между тем, я занялся работой, которую планировал выполнить еще утром, и предполагал заниматься ею никак не менее двух часов, прежде чем отправиться спать. Было довольно трудно снова ухватить нить, и в течение некоторого времени я никак не мог справиться с избитыми фразами и неудачным началом, однако вскоре дело пошло на лад, и я почти окунулся в него, когда он позвал меня с кухни.
   - Я не могу подойти, - отвечал я. - Я занят.
   - Всего лишь на минуту, - настаивал он.
   Я отложил ручку и отправился к нему. Он отодвинул в сторону кухонный стол и поднял ковер, прикрывавший пол.
   - Взгляни! - сказал он.
   Пол был вымощен местным камнем, весьма вероятно, из недальнего карьера. Но в центре имелся продолговатый кусок гранита, размером приблизительно шесть на четыре фута.
   - Это очень большой камень, - сказал я. - Странно, что они поместили его сюда целиком.
   - Они этого и не делали, - отозвался он. - Бьюсь об заклад, когда строители клали пол, он уже находился здесь.
   Я понял, что он имел в виду.
   - Это жертвенник? - спросил я.
   - Скорее всего. Из гранита, в центре храма. Он вряд ли может быть чем-нибудь иным.
   Я испытал нечто вроде ужаса. Вот на этом самом камне лежали молодые мальчики и девочки, вырванные из рук матерей, со связанными руками и ногами, в то время как священник, одетый во все белое, глядя в глаза жертвы, погружал кремневый нож в гладкую белую плоть горла, и кровь хлестала из перерубленной артерии... В мерцающем свете свечи, которую держал Фрэнк, камень казался влажным и мрачно поблескивающим, а шум летнего дождя на крыше... или это был звук барабанов, заглушающий крики жертвы?
   - Это ужасно, - сказал я. - И зачем ты только его нашел.
   Фрэнк стоял перед ним на коленях и рассматривал его поверхность.
   - Не могу с тобой согласиться, - возразил он. - Находка этого камня ставит последнюю точку, превращая мои догадки в уверенность. А, кроме того, обнаружил бы я его, или нет, он все равно лежал бы здесь.
   - Ладно, я возвращаюсь к своей работе, - сказал я. - Это все-таки повеселее, чем иметь дело с жертвенником.
   Он рассмеялся.
   - Надеюсь, что это так же интересно, - сказал он.
   Когда я вернулся к своей работе, сразу же выяснилось, что это не так; и какие усилия я не предпринимал, мне не удавалось вернуть прежний интерес к работе. Даже глаза мои бесцельно бегали по написанным строчкам; что же касается моего разума, то он уделял минимум внимания тому, что требовало полного сосредоточения. Он был занят иным. Я обнаружил, что вглядываюсь в темные углы комнаты, - но в них ничего не было, - и какая-то тьма, чернее окружавшей дом, стала постепенно подтачивать мой дух. Я ощущал страх, смешанный с чем-то непонятным; при этом причина страха оставалась для меня загадкой; смесь какого-то отчаяния и депрессии, пока еще неопределенная и далекая, подступала ко мне и подспудно овладевала мной... Я все еще сидел с ручкой в руке, пытаясь проанализировать и понять возникавшие ощущения, когда услышал голос Фрэнка в кухне, поскольку, возвращаясь, оставил дверь открытой.
   - Привет! - воскликнул он. - Кто там? Там есть кто-нибудь?
   Я вскочил и направился к нему. Он стоял рядом с плитой, держа над головой свечу, и смотрел на дверь в сад, запертую миссис Феннелл при своем уходе.
   - Что случилось? - спросил я.
   Он вздрогнул, услышав мой голос, и повернулся ко мне.
   - Странно, - сказал он. - Я занимался обмером камня, когда краем глаза заметил, или мне показалось, что заметил, открытую дверь. Но она закрыта, не правда ли?
   Он подергал ручку и убедился, что дверь заперта.
   - Оптический обман, - сказал он. - Ну, на сегодня я здесь все закончил. Что за ночь! Ты чувствуешь, какая тяжесть в атмосфере? Не подышать ли нам свежим воздухом?
   Мы вернулись в гостиную. Я спрятал свою рукопись, достал карты и мы принялись играть в пикет. Едва закончив партию, он поднялся, зевая.
   - Не думаю, что протяну еще долгое время и не усну, - сказал он. - Давай немного пройдемся по свежему воздуху, - дождь, кажется, прекратился, - и ляжем спать. Или ты собираешься еще посидеть и поработать?
   Мне этого не хотелось, но его слова поставили передо мной вопрос: стоит ли попробовать еще раз? Конечно, некое смутное состояние депрессии все еще присутствовало, и самым мудрым решением было попробовать с ним побороться.
   - Посижу с полчаса, - ответил я, - и посмотрю, как дело будет продвигаться, - после чего последовал за ним к входной двери. Дождь, как он и предполагал, прекратился, но темнота стояла, хоть глаз выколи, и мы, шаркая ногами по гравийной дорожке, сделали несколько шагов по направлению к углу дома. Из окон гостиной лился свет, позволявший разглядеть блестевшие влагой клумбы. Хотя сгустилась ночь, воздух все еще пылал жаром, от гравия поднимался пар. На газоне и на склоне горы, с покосившимися соснами, ничего не было видно. Как вдруг, пока мы стояли, я увидел, как и прошлой ночью, движущийся свет. Теперь он, однако, не был скрыт стволами и не петлял среди них.
   Фрэнк также его заметил.
   - Сегодня слишком сыро, - сказал он, - но завтра вечером я предлагаю пойти туда и посмотреть, что это за ночные странники. Сегодня он ближе, и он не один.
   Пока мы смотрели, показался третий огонек, но в следующее мгновение все три исчезли.
   В соответствии со своим намерением, я попытался сесть за работу, но из этой попытки ничего не получилось, и вскоре я обнаружил, что передо мной лежит много листов, не содержащих ничего, кроме почерканного текста. Голова моя склонилась на грудь, я задремал, затем погрузился в сон, а когда проснулся, нашел лампу едва горящей. Мне казалось, я вернулся из какого-то длительного путешествия в отдаленные места; в полудреме, я зажег свечу, потушил лампу и подошел к окну, проверить, закрыто ли оно. Сердце мое замерло, ибо мне показалось, что я вижу кого-то, стоящего снаружи и вглядывающегося в гостиную. Должно быть, это было всего лишь фантазией, оставшейся от сна, поскольку, сразу же проснувшись окончательно, я увидел лишь отражение в стекле самого себя со свечой в руке. Я сказал себе, что никакого видения не было, но, пока поднимался наверх по скрипучей лестнице, начал терзаться вопросом, действительно ли я верю в то, что...
   Когда на следующее утро я одевался, после очередной длительной, но не принесшей желанного отдыха ночи, голова моя была занята поисками ключа к загадке, с которой столкнулся накануне. В гостиной имелся книжный шкаф, в нем две-три десятка томов, и после того, как я просмотрел один или два, я наткнулся на написанное в одном из них имя Сэмюэля Таунвика. Я вспомнил, что это имя не так давно, - в пределах нескольких месяцев, - попадалось мне на страницах ежедневной газеты, но не мог вспомнить, в связи с чем; поскольку имя это обнаружилось еще на нескольких томах, было разумным предположить, что он был арендатором или владельцем дома, в котором мы сейчас жили. Когда мы подписывали документы, его имя не упоминалось; агент по сдаче недвижимости в аренду имел для этого все необходимые полномочия. Тем не менее, имя это не оставляло меня, а поскольку у меня обнаружилось несколько незначительных дел в Сент-Карадоке, я решил сходить туда, а заодно переговорить с агентом. Фрэнк был слишком занят составлением плана, чтобы составить мне компанию, и я отправился в одиночку.
   Депрессия и какие-то смутные предчувствия были более тяжелыми, чем когда-либо поутру, и я сознавал неким шестым чувством, не нуждающемся в обмене фразами, что он испытывает те же ощущения, что и я. Но стоило мне отойти ярдов на пятьдесят от дома, и ощущения эти совершенно улетучились; я снова испытывал подъем, какой обычно вызывает во мне прекрасное утро. Прошедший вчера вечером дождь очистил воздух, шелестел легкий морской бриз, и я шел, как будто по какому-то туннелю, и радовался великолепию утра, купавшемуся в солнечных лучах. Деревня гудела от наплыва отдыхающих; мистер Крэнстон встретил меня вежливыми вопросами о том, насколько комфортно наше пребывание в доме и нет ли у нас претензий к миссис Феннелл на предмет ведения домашнего хозяйства; я заверил его, что все прекрасно, и, в свою очередь, задал вопрос о том, что меня интересовало сейчас больше всего.
   - Владельцем дома является мистер Сэмюэль Таунвик, не так ли? - спросил я.
   Улыбка агента потускнела.
   - Он был им, сэр, - ответил он. - Я действую от имени его душеприказчиков.
   Вдруг, подобно вспышке молнии, я вспомнил то, что безуспешно пытался вспомнить весь вечер.
   - Я, кажется, начинаю припоминать, - сказал я. - Он умер внезапно; велось следствие. Мне бы хотелось узнать его результаты. Не могли бы вы мне рассказать о них?
   Он отвел взгляд, затем снова посмотрел на меня.
   - Это было ужасно, - сказал он. - И душеприказчики, естественно, не хотели бы, чтобы это дело стало предметом досужих сплетен.
   Молния снова блеснула у меня в мозгу.
   - Самоубийство, - сказал я. - Обычный в таких случаях вердикт по делу о душевнобольных. Так вот почему миссис Феннелл отказывается ночевать в доме? Она ушла вчера вечером, несмотря на проливной дождь.
   Я охотно дал ему обещание хранить все в секрете, поскольку и в самом деле ничего не хотел рассказывать Фрэнку, и вот что он сообщил мне. Мистер Таунсвик несколько дней находился в очень подавленном состоянии духа, и однажды утром, слуги, спустившись в кухню, обнаружили его там лежащим под кухонным столом с перерезанным горлом. Рядом с ним был острый, причудливой формы, кусок кремня, покрытый кровью. Рваные края раны подтвердили предположение о том, что он резал себе горло до тех пор, пока не рассек яремную вену. Убийство исключалось, поскольку он был сильным человеком, а на его теле не обнаружилось никаких следов насилия, ни каких-либо следов борьбы, ни следов взлома и неожиданного нападения. Обе кухонные двери были заперты изнутри, из ценностей ничего не пропало, а из положения тела следовал единственный разумный вывод, что он сам расположился под столом и сознательно совершил самоубийство... Я повторил свое обещание держать все в секрете и ушел.
   Теперь я знал источник своего бессознательного ужаса и депрессии. И это вовсе не был призрак Таунсвика, возможно, бродящий по дому; это была сила, какое бы название она ни имела, которая довела его до самоубийства на жертвенном алтаре.
   Я поднялся по склону: это был сад жарким июльским полднем, и томный покой этого места распространялся далеко по окрестностям. Но лишь только я миновал рощу и подошел к кругу, мертвый груз чего-то невидимого вновь стал наваливаться на меня. Здесь было что-то ужасное, грозное, необоримое.
   Фрэнка я нашел в гостиной. Он склонился над планом и вздрогнул, когда я вошел.
   - Привет! - сказал он. - Я закончил измерения и хочу сегодня же закончить свой чертеж. Не знаю, почему, но у меня есть странное ощущение, что следует поторопиться. У меня ужасный приступ хандры. Не могу объяснить, почему, но так или иначе, рисование меня немного отвлекает. Мне совсем не хочется есть, так что обедай в одиночку.
   Я внимательно посмотрел на него и увидел, что в лице его произошли некоторые неуловимые изменения. В его глазах застыл какой-то внутренний страх, - других слов я подобрать не смог.
   - Что-то случилось? - спросил я.
   - Нет, просто хандра. Я хочу закончить работу до вечера, когда мы с тобой, как условились, отправимся на поиски таинственных огней.
   Весь день он просидел над своим планом, и оторвался от него только тогда, когда день стал угасать.
   - Ну, вот и все! - заявил он. - Господи, мы нашли храм и жертвенник! Я ужасно устал. Мне необходимо хоть немного поспать до ужина.
   Приступы страха овладевали мною, казалось, он проникает сквозь распахнутые окна сгущающимися сумерками, он собрал снаружи все свои войска, готовые в любое мгновение поддержать его натиск. И все, уступить ему казалось ребячеством. В доме кроме нас никого не было; мы сказали миссис Феннелл, что в такую жару ограничимся холодным ужином, и, пока Фрэнк спал, я услышал щелчок замка на кухонной двери, а затем увидел, как они с дочерью прошли мимо окна.
   Затем Фрэнк пошевелился и проснулся. Я зажег лампу и увидел, как его рука скользнула в карман жилета; он вытащил маленький предмет и протянул его мне.
   - Кремниевый нож, - сказал он. - Я нашел его в саду сегодня утром. Он прекрасно режет.
   Я почувствовал, как волосы зашевелились у меня на голове, и вскочил.
   - Слушай, - сказал я, - ты никуда сегодня не выходил, это все твоя хандра. Давай поужинаем в гостинице.
   Из полумрака, где он находился, раздалось какое-то кудахтанье, долженствующее означать смех.
   - Но я не могу, - сказал он. - Это весьма странно, что ты об этом не знаешь. Я не могу. Они окружили дом, и я никуда не могу выйти. Вслушайся! Неужели ты не слышишь звуки их барабанов и флейт? Их руки словно касаются меня. О Господи! Как страшно умирать!
   Он встал и начал мелким, дерганым шагом перемещаться в сторону кухни. Я положил кремниевый нож на стол, и он схватил его. Ужас от присутствия чего-то невидимого и многочисленного, сосредоточившегося вокруг нас, охватил меня, но я знал, что зло направлено не на меня, - на него. Оно проникало не только через окна, оно просачивалось сквозь каменные стены; снаружи на лужайке виднелись огни, двигавшиеся медленно и размеренно.
   Но я пока еще полностью контролировал себя; ужас перед тем, что вот-вот могло произойти, придал мне мужество отчаяния. Я бросился вперед и заслонил ему путь на кухню.
   - Ты не должен туда идти, - вскричал я. - Ты должен уйти отсюда вместе со мной. Возьми себя в руки, Фрэнк. Нам нужно уйти отсюда; как только мы окажемся в саду, мы будем в безопасности.
   Он не обратил никакого внимания на мои слова; казалось, он вообще меня не слышал. Он положил руку мне на плечо, и я почувствовал, как под его пальцами жилы впиваются в мои кости. Сила, проснувшаяся в нем, была огромна, я отлетел в сторону, словно пушинка.
   Я не мог поступить иначе. Моя резко выброшенная вперед рука угодила ему прямо в подбородок, и он свалился на пол, словно сноп. Не останавливаясь ни на мгновение, я схватил его за ноги и потащил бесчувственное тело к двери.
   Трудно подобрать слова, чтобы описать мои ощущения в последующие несколько минут. Я ничего не видел. Я ничего не слышал. Я не чувствовал прикосновения к своему телу невидимых рук, но я не могу описать боль, терзавшую тело и душу, разрывавшую их в клочья, которой невидимое зло пыталось остановить меня. Я никого не видел вокруг себя, и это было ужасно, поскольку, я уверен, никакие призраки не могли бы внушить мне такого ужаса.
   Это нематериальное зло полностью сомкнулось вокруг меня и моей бесчувственной ноши, я вытащил Фрэнка на лужайку, и тогда вся мощь преследователей обрушилась на меня. Вокруг меня мелькали странные огни, что-то произносящие голоса наполнили воздух, и пока я тащил Фрэнка, с каждым шагом вес его все увеличивался и увеличивался, словно это не было телом человека, так что мне приходилось делать короткие передышки, а затем тащить снова.
   - Господь да поможет нам обоим, - бормотал я. - Избавь нас от наших призрачных врагов... - И снова тянул, и снова задыхался, и снова тянул. Совсем близко виднелись деревья, окружавшие кольцо камней, и собрал все свои силы, потому что знал, что не смотря на близость спасения, дух мой ослаб, и скоро во мне не останется сил продолжить борьбу.
   - Во имя Господа, силою Господа, - воскликнул я, выжидая момент и собирая остаток сил. А потом подался вперед, и ноги мои подкосились, когда я, подхватив Фрэнка на руки, сделал шаг, а за ним другой, - а потом мы оказались около деревьев, покинув пределы проклятого места.
   Я не помню, что случилось потом. Я уронил Фрэнка, и сам свалился сверху, а когда пришел в себя, он не шевелился, а мое лицо было погружено в траву, обильно покрытую росой. В гостиной по-прежнему горел свет, нас окружала ночная тишина, а над нами раскинулось безоблачное, усыпанное звездами, небо.
  
  
 Ваша оценка:
Связаться с программистом сайта.

Новые книги авторов СИ, вышедшие из печати:
О.Болдырева "Крадуш. Чужие души" М.Николаев "Вторжение на Землю"

Как попасть в этoт список
Сайт - "Художники" .. || .. Доска об'явлений "Книги"