Сом, откормленный, ростом с меня, лежал на мелководье. С мостика-горбушки в мельтешащей подводной траве и бликах можно запросто разглядеть всё стадо. На мостике столпились зеваки. Ярмарка близилась к концу, и все сделки или уже состоялись, или перенесены на завтра, народ бродил по рядам сонный с пирогами и ватрушками в руках, с покупками под мышкой, таща гуся или куря на привязи. Бродячие змеи тащились по обочине, сворачивались буртами, поджимали оттоптанные хвосты. К обеду стало теплее и они повылазили на солнышко из всех щелей и клянчили теперь, заискивающе высунув языки.
- У Прокопия Юрьича славно здесь всё устроено, - трещал Петровский, свесившись с перил, бросая недоеденную булку в воду. Сом лениво вильнул тушей, мотнул башкой в сторону булки, поднял муть. - Но всё-таки как же повезло! Место при дворе, своя ресторация!
- Повезло?! - воскликнул я. - Вы когда-нибудь бывали в мясницкой? В разделочной? Это труд уважаемый, да, с отменными отбивными, не спорю. А повезло - это ведь лебедь в небе, мечта, удача!
- Да вы поэт, господин Плетнёв, поэт, как вы молоды! - расхохотался Петровский, уронив пенсне и подхватив его уже на животе, туго обтянутом парчовой жилеткой.
- Вы не изволили видеть-с, какие мозоли у лебедей после пяти лет хода в упряжке, - проворчал Кулешов, приказчик из портновской лавки. - Нам на шубы ездовых часто сдают, на пух-с.
- Но как красиво тройка мчится, дух захватывает! Да мы и на кобчиках, и гусях ничего, ездим-с, - невразумительно хохотнул галантерейщик Веденеев, стоявший во втором ряду зевак.
- Хорошего ездового гуся поискать ещё, - крикнул Петровский, покосившись на Веденеева, перекрикивая шум рыбин, плескавшихся внизу возле остатков булки. - На лебедях это только Корниловы да Луковицкие могут себе позволить! Я вот к вашим страусям приглядываюсь, Савва Андреич. Они в наших краях не помёрзнут?
- Ну что вы, страус птица выносливая, к тому же у меня страуси породы морозоустойчивой, якутской, у них ноги - во! Пуха в три раза больше, чем с гуся! - с достоинством огладил бороду господин Минин.
- Вы пойдёте сегодня на гонки страусей? - спросила меня стоявшая рядом, улыбавшаяся, глядя на блики на воде, госпожа Павлова.
Муж её шествовал от собственной кондитерской с леденцами и двумя сыновьями, пяти и семи лет.
Сейчас примется угощать всех сахарными петушками, - подумал с тоской я и рванул от перил, по горбушке мостика.
- Нет! - крикнул я. - Не люблю. Извините!
- Да за что же, бог мой, извинить! У нас сегодня рыбки сахарные, не хотите? - улыбалась госпожа Павлова.
Я махнул рукой, нырнул в толпу. Всё в голове моей смешалось: петушки, гонки, крылья, сомы эти, вьющиеся под водой, жара и множество людей, разговоры гудели над водой будто пчёлы в улье.
Пошёл через толпу. По небу летали воздушные змеи, много. Красиво. Всегда люблю, когда запускают воздушных змеев. Но сегодня мне было не до них. Когда режутся крылья, говорят, всегда делается ни до чего. Какие они будут? Останутся недоростками-кочерыжками на плечах, вымахают в три метра, или так и не вылезут, и станут горбом? Вечно с ними что-то не так. Но, слушая других, глубокомысленно рассуждая, в крыльях ли счастье и почему люди не летают, почему мы, как... страусы эти... а не лебеди... совсем не представляешь, как это всё на самом деле. Зло брало. Да не нужны они мне, эти крылья, чёрт бы их побрал. Мне и так хорошо. Так нет ведь, лезут... Удалить их, как все. Все их удаляют потихоньку.
"Чтобы конфуза не вышло, сынок, убрал, а ну как кочерыжками чёрными останутся? Позору не оберёшься. Ведь скажут, душой не вышел, завистлив, труслив, мелок, жалок, или ещё что. Опять же оставь их, а они вымахают, да не приведи бог, красивые, а я не оправдаю. Кто я... обычный механик с мануфактуры Савина, поди и мелок, и жаден, и завистлив, сам-то себя не замечаешь... Скажут, такой-сякой павлин. Забоялся я. Ты меня прости, и поведать тебе, сынок, не могу даже, какие они крылья", - сказал отец перед самой смертью, улыбнулся, растерянно поведя руками по одеялу, и помер.
Плечи ломило, голова раскалывалась. Не помогали ни средства аптекаря Голубева, ни водка (вчера принимал, по рецепту Куролесова Ваньки, с огурцом, солёным и свежим, с икрой ежиной и без, с расстегаями и ухой, никакого толка).
- Гильотина тебе в помощь, так ещё долго будет, пока не прорежутся. Я не утерпел, на пятый день сдался, курочку зарезал и к эскулапу отправился, - заржал Куролесов, когда прощались возле седьмого кабака, уже на рассвете. - О! Говорят, в очереди на гильотину с крыльями только в самые первые дни шли, больше ни у кого не было...
На работе, на ткацкой фабрике "Уток" господина Савина, меня ждали сломанные спицы станка номер два, пустой цех по причине простоя машины и мрачный взгляд господина Савина.
- Почему изволите отлынивать, господин Плетнёв? - спросил хозяин, потея и настырно не вытирая пот, катящийся градом по его круглому лицу.
- Как же я отлыниваю, если я уже здесь, - ответил я, еле слыша его из-за гудения в голове по причине прорезания крыльев. Но не мог же я ему сказать про крылья. Как же тут скажешь про крылья, если тут вопрос про деньги. Нельзя про крылья, когда про деньги, это я знал наверняка.
- Если вы думаете, что вам замены нет, то зря вы так думаете, очередь во дворе, - тем временем настаивал занудно Савин.
- Конечно, очередь, - ответил я, глядя в пустой двор сквозь усиженное мухами окно.
- Вы всё паясничаете.
- Нет, я собираюсь лезть в станок.
- Похвальное желание.
Так мы с ним и разошлись. Он поехал домой. А я полез под спицы, добрался до движителя, понял, что он сгорел, и был уволен.
К дому на Никитской, где снимал две комнаты, я пришёл уже, не помня себя от боли. Бабка Полина, соседка, сидела на лавке и сказала мне, покачав головой:
- Как ты шёл, рыба моя, как ты шёл, не иначе, крылья режутся.
Доплёлся я до калитки, вхожу. Смотрю, а хозяин вещи мне выставил: чемодан и две стопки книг. Сам же стал разговаривать со мной через открытое окно. Слышно было звяканье ложек и вилок, жикали ножики по тарелкам.
- Лебедь ваш в сарае, извольте забрать. И велосипед. Ступайте и не серчайте на меня, господин Плетнёв, два месяца жду от вас уплату, - лицо Кускова торчало румяное и приветливое между гераней, красной и белой, в руке оладья с вареньем, другая рука занавеску - раз и прикрыла.
"Красная герань от ушной боли, белая - потому что красиво, маменька ещё оставила", - говорил каждому новому постояльцу Кусков.
- Подождите, Василь Дормидонтыч! - завопил я, вдруг представив, что сейчас придётся идти по улице, по жаре, с лебедем, велосипедом, чемоданом, книгами и искать квартиру. - Вчера покупатель велосипед смотрел, обещал сегодня прийти...
- И позавчера приходил! И поза-позавчера! Вот заплатит, и приходите, всегда рад! А то лебедя своего продайте на пух, толку больше будет, - возник перст указующий в прорехе занавески вместе с жующим голосом...
Тут напала на меня вредность, и я больше не сказал ни слова. Забрал лебедя Веню, две стопки книг, чемодан, велосипед и пошёл. Велосипед я берёг - вдруг покупатель объявится - нашёл я его на свалке у мануфактуры Савина, цепь у него порвана была. Там же нашёл часы-скворечник, снял цепь от гирь и отремонтировал.
Велосипед побрякивал по мостовой, чемодан по коленкам бил, Веня телепал за мной медленно и уныло. Оно и понятно, какой из рождённого летать пешеход? Да никакой. Так мы и шли.
На нас оглядывались. Веня ведь не на привязи шёл, кто же ездового лебедя просто так водит. А он ко мне привык, я его ещё маленьким купил. Мамашу с папашей продали, выводок их потом, как положено, за полцены оптом пристраивают. А опт не удался, Веня один в гнезде рос. Вот и получился он ни уму, ни сердцу, как выразился продавец. Одного ездового брать нет смысла, их для упряжки сразу тройками растят, чтобы привыкали друг к другу, и даром отдавать тоже не резон. "Подрастёт, на пух сдам", - стращал продавец зевак. Из зевак был один я... Так Веню и приобрёл. Он уж с меня ростом вымахал, телепал и по макушке иногда клювом щипал. Злился, что идти приходится.
- Ничего, вот сейчас квартиру найдём, и я тебя погулять во двор выведу, там и полетаешь, - говорил я, читая объявления на каждой афишной тумбе.
Но ничего не попадалось с оплатой в следующем месяце, а сейчас денег не было.
Так мы прошли два квартала, миновали перекрёсток, и тут нас чуть не снесла тройка Луковицкого сына. Экипаж пронёсся, лебеди красавцы в небо рвались, да только кто ж их отпустит. Мой Веня шею вытянул, крылья расправил, за ними пошёл... Смотрю, а он с той, что пониже всех в тройке шла, с серой шейкой, глаз не сводит...
И тут велосипед у меня из рук выдернули. Вместе с чемоданом и книгами, на велике притороченными...
Оборачиваюсь, а двое мальчишек в разные стороны прыснули. Один на велик сел и погнал, другой, с чемоданом, между домами нырнул. На велике-то совсем мальчишка. Босой и вихрастый. Он оглянулся, показал язык и припустил ещё быстрее. Я рванул за мальчишкой:
- Цепь... Цепь там слабая, порвётся, свалишься! Не гони....
Оглядываюсь, вижу, что Веня мой на взлёт пошёл, за серой шейкой, значит, погнал. Беда...
Плюнул я на велосипед с чемоданом, и за Веней.
За мной бросились, потекли по пыли змеи бродячие, шипели и дёргали головами, а я за Веню переживал. Он гордо реял на бреющем, а лебедица-то эта возьми и потянись к нему. Луковицкий заругался и как огрел Веню плетью. Смяло лебедя моего, рухнул он как подкошенный.
- Ты чего ж творишь, гад! - крикнул я.
Уже в паре шагов был, а экипаж за угол свернул. Не догнать! Не едет, летит тройка. Да и Веня как раз крылом дрыгнул.
- Ты мой хороший, живой, - прошептал я, - подожди..
Подтянул его к себе, поднял на руки, а он здоровенный, крылья свисли, по земле волочатся. Иду, плечи ломит, слёзы градом сыпятся. Уткнусь в Веню, в перья его, опять иду. Сам не знаю, куда иду, в городе все дороги ведут на Набережную. А в Сиреневом переулке, что рукой подать от пристани, живет Маша, Мария Ильинична Корнеева.
Конечно, я мог бы отправиться на Сиреневую улицу. Но посреди ночи? Маша Корнеева жила с матушкой и старым попугаем во флигеле. Матушка отправляла дочь за вишней, или малиной, или клубникой к дачникам. И варила варенья в медном тазу. А варенья продавала на базаре их нянюшка. Тем и жили. Да ещё пенсией, оставшейся от мужа, доктора Корнеева. Нет уж. Хоть и трещала голова, и я плохо соображал, и Веня постанывал от боли, или посвистывал, или делал что-то очень похожее, но к Корнеевым я не пошёл. Это же страшно подумать, сколько вопросов вызовет мое появление у Маши. А у ее матушки?! К свадьбе примется готовиться, не меньше. А мне не до того, какая свадьба... у меня даже курицы завалящей нет, чтобы от крыльев избавиться. От них все беды, вот и Веня... а как шёл на бреющем, по-над мостовой!
Можно бы пойти к Ваньке Куролесову, но тут я опять про курицу подумал, и к Куролесову тоже не пошёл.
Так и добрались мы с Веней до берега уже по сумеркам. У реки хорошо, тихо, лишь волна на берег иногда набежит. Да и не волна, так, рябь от ветра вечернего. Положил я Веню на песок, давай шалаш восстанавливать. Старый шалаш, только мы про него и знали. Здесь всегда была наша нора. Вообще ее Куролесов так назвал и забыл давно уж, да и я забыл, а сегодня ноги сами привели. Мальчишками часто сюда убегали, рыбу ловили, змей с нами один все увязывался, Бубликом звали. Свернётся колечко на колечко, а мы карабкаемся, крепость наша была... Вот я дурак! Тут же у нас тайник был! Я принялся рыть песок, перекладывать коряги... промерил весь пляжик на четвереньках, вставал и стоял, закрыв глаза. О! Под теми кустами... бросился, а кустов нет. Дерево поваленное. Всё равно там и оказался тайник. Три серебряных, один золотой, пять грошей... Три серебряных, один золотой, пять грошей...
Я зажал их в ладони, свернулся рядом с Веней и затих, слушая шум реки, шорох перьев Вени. Не мог уснуть. Ночью ни один лекарь ездовую птицу лечить не будет. Нет, не будет. Утром пойду. Три серебряных, один золотой, пять грошей. В самый раз, чтобы крылья обрезать. Обрезать подчистую и не думать больше о них. Обрезать и не думать о них больше. Какие они будут. А вдруг как у Вени?
Взошла луна.
Веня раскрыл крылья. Белые-белые. Шею выгнул, тянется. К ней, к этой Серой шейке. Откуда она только взялась. Тоже шею выгнула, крылья раскрыла. По берегу в свете луны шло существо о четырёх ногах, белое-белое, на существе сидела девушка в платье в каких-то цветках. Существо вошло в воду, рябь расходилась белым клином. Плыли лебеди. Я не знал, как назвать существо, такого я никогда не видел, но девушка-то вот она... Девушка скользнула в воду и стала купать четвероногое. Оно фыркало, наклоняло голову и пило. Я лежал, боясь пошевелиться, так было красиво, нездешне. И уснул.
А утром Веня умер. Я долго сидел на берегу, не мог простить себе. Какие уж тут крылья. Пошёл и обрезал их. На оставшиеся пять грошей выкупил Серую шейку. Я увидел её в клети, в магазине у Кулешова. Кулешов говорит, она перестала летать, и хозяин её сдал на пух. У Серой шейки вскоре появились птенцы. Они пока серые, смешные и настоящие.