Аннотация: Это первый, назревший, опыт прозы.
Рекомендуется читать без перерыва, в течении одного вечера.
ТИХОНОВ ДАНИИЛ НИКОЛАЕВИЧ
МОНЧЕГОРСК
Г.р. 1968.
1. ВСЁ ЭТО.
Никифор Игнатьевич Хлепп-Спасский проснулся поздно утром от страшной головной боли, раскалывающей всю его тыквовидную голову на две совершенно равных части. Начиналась боль в том месте, где нос переходит в лоб, а заканчивалась у самого основания черепа. Во рту было также мерзко, как и в голове. Горло и весь пищевод раздирала наждачной бумагой злая изжога, накатываясь через равные промежутки времени и сменяясь песочной жаждой. Казалось, что сухо было не только во рту, но и в желудке и даже по всей длине витиеватого кишечника Никифора Игнатьевича. Ко всему прочему добавлялось предтошнотное или пост-рвотное, в этом Никифор Игнатьевич еще не успел разобраться, чувство. Завершало этот букет чувств желание сходить по большому. Газы, скопившиеся в двенадцатиперстной кишке, (и тут пусть уважаемый Читатель простит меня за подробности), перекатывались, в полости на половину заполненной калом неизвестного агрегатного состояния, клокоча, перекатываясь, в тесноте, находя лазейки между экскриментом и слизистой кишки, порою даже выказывая бурное, настойчивое желание вырваться совсем не оттуда - откуда им это предназначалось.
Последняя проблема возникла у Никифора Игнатьевича где-то после полуночи. А не решена до сих пор была из-за неуверенности его в своей транспортабельности на расстояние одного пешего перехода до коммунальной уборной. Уборная находилась в десяти-двенадцати метрах от дома. Ею пользовались еще три семьи, а по сему стояла она на ничейной территории, специально отмеренной для её постройки от огородно-приусадебной земли в равной степени со всех пайщиков, пожелавших не бегать по несколько раз в сутки до близ лежащего парка культуры и отдыха, лежащего, если честно, не совсем 'близ'.
Ближе к рассвету Никифора Игнатьевича посетила идея испустить терзавший его живот дух, но неуверенность в степени твёрдости, вязкости, текучести и т.п. дерьма заставляла отказаться от этой мысли почти что сразу.
Альтернативных решений предпринять было не возможно всё из-за той же головной боли. Нельзя было даже попытаться подумать, о чём бы-то ни было. Без нескольких минут семь Никифор Игнатьевич впал в бессознательное состояние похожее на сон только положением его тела в пространстве.
Лежало тело, строго горизонтально зафиксировав своё положение скрюченными судорогой пальцами рук, вцепившихся в не свежую простыню хваткой, коей позавидовал бы далеко не начинающий дзюдоист.
Проснулся Никифор Игнатьевич, а точнее очнулся не только от головной боли. Болел также сфинктер анального отверстия, всю долгую ночь и затянувшееся утро всеми своими мышечными диафрагмами предотвращавший, пожалуй, что неминуемую катастрофу. Сфинктер устал и тупо болел, кишечник жгло, живот пучило, горло раздирала изжога, а оба полушария головного мозга пилила мигрень. Никифор Игнатьевич устал более сфинктера прямо пропорционально наличию болящих органов. Дом наполняла тишина, изредка нарушаемая тяжёлыми вздохами. Было жарко, что ещё более усугубляло тошнотно-рвотное чувство.
***
Город, в котором встретил сие утро Никифор Игнатьевич, звался Системск и к тому ж имел номер двухзначный, и даже литер из гласной буквы. Если бы Системск отмечали на карте, а привилегии этой он был лишён по причине секретности некоего расположенного в черте его Предприятия с самого своего рождения в головах сильных мира сего, так вот, если бы его отмечали на картах, по которым обучают в средних школах, проф-тех училищах, Вузах и техникумах детей, проживающих на всей территории Государства, то видом своим та надпись уподобилась бы, скорее всего, номеру автомобиля. Предприятие, возведённое в ранг секретных, производило какую-то секретную утварь. По некоторым слухам это были противогазы, а по другим пистолеты. Хотя точно не знал ни один житель города. Завод располагался глубоко под землёй, и проникнуть туда, теоретически, можно было лишь путём подкопа, на что ни один житель Системска не решался. Да и работники на нём не жители города, так как нигде в городе не было ни проходных этого завода, ни отдела кадров, ни вообще каких либо признаков того, что в городе есть какой либо завод, имеющий оборонное значение. Однако, жители города точно знали, что завод есть. Каждые пол года под землёй раздавались звуки, напоминающие рёв турбины и бульканье воды.
К беде, приключившейся с Никифором Игнатьевичем в то утро, раздававшиеся под землёю звуки имели отношение такое же, как катастрофическое таяние ледников за последние полтора миллиона лет, к отсутствию тары в точках приёма стеклопосуды.
2.
Ровно через неделю мальчик, по имени Киша, сидел за партой из крашеного берёзового дерева в школе номер двенадцать в третьем её классе, и, пропуская мимо ушей лепет молоденькой учительницы, хотя, по его мнению, да и, по мнению всего класса, она была старухой - ей даже на вид было явно за двадцать три года, витал, что называется, в облаках, одновременно безотчётно пытаясь смазать с указательного пальца правой руки козявку серо-белёсого цвета об обратную сторону скамейки, на коей сидел сам. Пытался безуспешно, поскольку, выудив сгусток грязи и соплей из носа, сразу же позабыл о том минут, этак, на пятнадцать. Козявка плотно присохла к чёрному ногтю. А позабыл он о малоприятного вида сопле не потому, что его отвлекло что-то, Кишу мало что могло отвлечь от чего-то, поскольку и привлечь к чему-то его можно было едва ли. Просто поток мыслей этого ребёнка был удивительно необычен именно отсутствием таковых. То есть в голове, конечно, кое-что было, но было исключительно в виде образов. Картинок, всяких, там, из жизни его и девятилетнего опыта его, некий фон, и если тыквообразную голову Кишину сравнивать с радиоприёмником, а мысли Кишины с тем, что сей аппарат должен, по идее, вещать, то аппарат не вещал бы ничего, кроме змеиного шипения с плавным перепадом тональности от ультравысокого до низкого, столь непохожего на хорошо известный в Системске рев подземных турбин. Туп Киша был до изумления. Изумлялись до такой степени, что отказывались верить в это. Например, было у Киши любимым занятием прийти ранним летним утром на остановку единственного в городе троллейбуса и простоять вместе с едущими на работу людьми битый час, и дождавшись, наконец, транспорта, открыв щербатый на восемь зубов рот, наблюдать, как молодые румяные парни, с почему-то неизменно опухшими по понедельникам лицами, пугливо важничающие ветераны, с пришитыми намертво к вечным пиджакам регалиями, а у одного седого старика Кише удалось заметить, пришитую с внутренней стороны кителя кобуру, пустую и без клапана (наблюдение сие Киша сделал, увидев в щелистый забор чьего-то огорода, как этот самый старик, справляя нужду по большому, повесил китель на куст), неизвестно куда спешащие пенсионерки, девятнадцатилетние ткачихи в одинаковых платьицах и косынках, словом всякий люд, круто матерясь и обильно потея, втискивается, вжимается, проникает и ещё неизвестно какими способами попадает в салон троллейбуса. Дождавшись, пока останутся два-три несчастных, Киша спешно обходил машину сзади, и, подпрыгнув, ухватывал одну из вожжей: Водитель, приехавший в Системск одновременно и вместе со своим рабочим местом три с половиной года назад, уже три с половиной года бил за это Кишу ладонью левой руки крепко по правому уху его, отчего последнее стало тоньше и как-то шире другого. По первости он орал на мальчишку до появления на лице красных пятен и совсем не заботясь о чистоте и достоинстве родной речи, а позже стал, просто, молча вылезать из кабины и бить ребёнка. А через некоторое время в обеденный перерыв он уже мог свободно сломать ребром той же ладони красный кирпич, по просьбам двух выгнанных из восьмого класса кондукторш. Киша не обижался и даже, пожалуй, не обижался на водителя. Зато сидящие на противоположной стороне дороги против остановки старушки всякий раз неукоснительно потчевали истязателя эпитетами типа: 'Шуферюга такой и контрабандист ', о значении последнего старые ведьмы не догадывались, но знали, что это очень нехорошо. Да, быть контрабандистом в Системске было очень нехорошо. Вообще жизнь в городе протекала тихо и спокойно. По субботам основная масса его посещала кинотеатр 'Друг', а по воскресеньям недействующую парашютную вышку в парке культуры и отдыха имени Колумба. Детей на лето сдавали в трудовой лагерь 'Марат', дабы они не мешали личной жизни родителей и уличному движению. Зимою город спал. Ложились при первом наступлении сумерек, а вставали в шесть часов четыре минуты утра, дождавшись окончания трансляции записи гимна. По выходным гимн сменял 'Марш троллей' из сюиты 'Пер Гюнт' Эдварда Грига. Вставалось легко, ибо жизнь жителей не была в тягость ни им самим, ни туристам, ибо оных не бывало ближе ста двенадцати вёрст от города Системска ещё за год до закладки первого камня в первый фундамент первого каменного дома. Город в целом не подозревал, что в нём живёт мальчик Киша. Да и сам Киша не догадывался об этом, равно как пойманный детьми в луже головастик и посаженный наиболее злыми из них в консервную банку, не догадывался ни о том, что он в банке, ни о том, что он вообще головастик. Больше всего Киша любил рассол. Причём совершенно любой.
3.
Дабы не вводить читателя в заблуждение относительно того, про что повествует настоящее произведение, дабы не вводить в заблуждение критиков, литературоведов и прочую умную братию относительно стилистики всего того, что тут написано, предполагается всем, так или иначе взявшим в руки сей перл, не обращать особенного внимания на описание городов, деревень, сел, хуторов и совхозов с колхозами. Помните, всё это написано лишь оттого, что автором в данном месте и в данное время не пришло в голову ничего более умного, интересного и замечательного по целому сонму причин, главная из которых отсутствие самой причины, косвенно повлиявшей на появление всего этого. Пусть читающему люду будет известно также и о том, что всё это не гротеск, не кич и не фарс. Всё это также не литературное произведение вообще и имеет к оному отношение только потому, что зафиксировать всё это не на бумаге и не с помощью письменности автором не представлялось ни какой возможности.
4.
-Ты, придурок, вали отсюда! Ты что, не видишь, сыпется?!
Сверху и вправду что-то сыпалось, но что это было, молодой человек, на вид которому было от пятнадцати до двадцати пяти лет, разглядеть не смог, так как это 'что-то' полило ему в глаза. Он стал растирать глаза грязным рукавом своего огромного пальто, впрочем, пальто это было не его, а чьё он не помнил, да и вспоминать ему не очень то хотелось. От растирания глаза его стали слезиться и размазывать по лицу полуторанедельную грязь. После неудавшейся попытки извлечь из глаз посторонние предметы, молодой человек сменил рукав своего, вернее не его, огромного пальто-халата на грязную обветренную ракоподобную руку с давно не стриженными жёлтыми ногтями, под которыми имелись дугообразные синевато-чёрные полоски грязи. Моментально вся грязь с рук покрыла влажное от слёз лицо, а глаза защипало ещё сильнее. Молодой человек тихо завыл. Пошло минут двенадцать, а молодой человек занимался всё тем же, он усиленно растирал глаза указательным пальцем грязных рук. Рядом с ним раздался какой-то шум и длинное матерное ругательство, венцом которого было слово 'Поберегись', затем что-то сильно толкнуло его в плечо, от чего указательный палец его правой руки влез в глазницу, этак, на сантиметр. Затем последовал сильный удар в спину, и он упал, зацепившись за что-то плечом своего рукава. Длительный треск вещал о том, что пальто порвалось. Через мгновение кто-то наступил ему на бедро. Лежал молодой человек в жиже. Было холодно, хотя до первого снега по церковному календарю было довольно долго, дней двенадцать-тринадцать. Жижа, в которой теперь лежал молодой человек, покрывала собою площадь размером с целый гектар. Если ещё минуту назад у молодого человека были насквозь промокшими только ноги, то теперь на нём не осталось сухого места, не осталось и сантиметра материи, начиная от отяжелевшего вдруг пальто, и без того тяжёлой шапки, и кончая парой нижнего белья, впитавшего в себя влажную субстанцию неопределённого цвета и запаха. Лежал он лицом вниз. Пузырей не было. Лежал смирно, не пытаясь встать, словно был он средневековым конным воином в многопудовых доспехах, которого выбили из седла восьмисаженной дубиной варвары, и который хорошо знал из опыта, что до приезда своего обоза все попытки встать безнадёжны. По всему было видно, что молодой человек думал, что его обоз подойдёт не скоро. Однако он прибыл раньше, чем ожидал юноша. Олицетворял его прораб Дубинин. Обоз спросил собравшихся, что случилось, затем потрогал ногою ногу молодого человека. Со стороны было видно, как Дубинин повернул голову к толпе. Тут же из неё вышли двое, и, взяв молодого человека за руки, перевернули лицом вверх.
5.
Собственно говоря, человек представлял собою существо премерзкое. Ну, или, как минимум престранное. Доказано это за всю его, им же придуманную, историю неоднократно. Возьмём чудака Дарвина: Что скажете? Нечего сказать! Или Ньютона-физика, прости, Господи. Вообще среди физиков наблюдается самый высокий процент аферистов. Сказывается специфика работы, которая в свою очередь, повлияла и на вообще весь стиль жизни бедняг. Кому кроме них, физиков, самим известно о том, что, и, главное, как они там открывают? Не законы природы там всякие. Вам известно? Почему умник Исаак прослыл умником якобы потому лишь, что открыл (?) Закон всемирного тяготения, посредством касания своим лбом летящего отвесно плода яблони? Надо иметь не плохую даже для нашего века, физическую подготовку, дабы сделать подобный финт. А реакция? Яблок много - Исаак один. С другой стороны, в те далёкие времена, любая из яблонь находилась не на колхозном участке, а на чьей то земле, не было бесхозных яблонь. Посему следует то, что-либо физик наш был частным собственником, либо вором, как ни прискорбно. В первом случае, где гарантия, что состояние нажито, не, скажем, игрой в преферанс, или на бильярде? Предполагается, конечно, что денно и нощно физики всех родов и мастей ведут кропотливую исследовательско-опытную работу в подвалах своих домов, на чердаках, оборудованных под лаборатории, в сараях и разны сельскохозяйственных постройках, наскоро переоборудованных и приспособленных для своего хобби. Это в давние времена. Сейчас всё по-другому. Лишь кустарям-одиночкам, школьникам и не совсем здоровым приходится туго. Молодой человек хоть и не относился ни к кому из перечисленных любителей физики, он не относился к физике вообще. Но зато в упорстве и любознательности, так свойственным ищущим натурам, отказать ему было нельзя. Молодой человек искал место, то есть, участок земли, из-под которого иногда доносились раскаты, напоминающие рёв турбин. Искал уже с пол года. Искал каждый день помногу часов, зная точно, что звук идёт именно из-под земли, а не из труб котельной, отапливающей его улицу. Откуда он это знал не важно. Звук был и был он под землёю. Для молодого человека это было ясно, как божий день. Это вот знание и привело его на строй-участок. Это знание и в лужу кинуло его. Оно сделает с ним и ещё чего-нибудь:
6.
Плохое самочувствие Никифора Игнатьевича в то злосчастное утро было следствием падения его с многометровой трубы, торчащей невдалеке от дома, где Никифор Игнатьевич и проживал. Было ему отроду девять лет и три месяца. На трубе, вернее в ней Киша, а именно так звали его все знакомые и родители, намеревался отыскать то или что так гудит по ночам, рычит и клокочет. Рычало не из трубы, теперь Киша знал это. Сотрясение мозга, полученное в результате падения с трубы, усугубилось отвратительной работой пищеварительных органов. Киша очень любил рассол и намедни выпил две трети трехлитровой ёмкости оного раствора. В школу Киша не ходил после того ровно неделю, и сие, как ни странно, никого не беспокоило. Киша был странным ребёнком, но нужно отдать ему должное - к врачам Киша тоже не пошёл и стоически перенёс удар судьбы молча, лёжа в постели и лишь изредка постанывал, но не от боли в голове, а от огромного желания сходить в туалет по большому, чему в свою очередь, мешала как раз боль в голове. Поиски источника таинственных звуков занимали у Киши всё его свободное время очень давно. Сам он не помнил даже, сколько именно. Целенаправленных поисков не было. Некому было их организовать, а сам Киша не мог. Собственно говоря, и не искал он вовсе ничего, а просто ходил там, куда занесёт его рассеянное внимание, и пассивно как-то отмечал: ''Не здесь, не здесь'':
7.
Первую свою зарплату Никифор получил по странному стечению обстоятельств, в тот день, когда обвалился потолок в строящемся уже несколько лет железобетонном модуле. Модуль строили на пустыре за парком культуры и отдыха имени Колумба. Вслед за потолком рухнули стены, похоронив под собой две бригады рабочих, каждая из которых состояла из шести теперь уже трупов. Получив сто двадцать рублей, Никифор Игнатьевич купил себе новое пальто. Пальто было на два размера больше необходимого и стоило как раз именно сто двадцать рублей. Это была не прихоть Никифора. Это была прихоть работников магазина, которых в принципе понять было не трудно. Ну, зачем простому рабочему пальто в сто двадцать рублей? Неликвид удалось сбыть. Зав магазина и кассир радовались. Радовался ли Никифор неизвестно. Никифор надел пальто и ушёл. Пальто было тёплое и Никифору было хорошо в нём, хотя немного неловко. В обновке Никифор явился и на место строительства модуля, из-под которого, по его подозрениям, доносились искомые звуки. Модуля на месте не оказалось. Зато оказались в избытке работники милиции, прокуратуры и Минздрава. Толпа была большая.
8.
Толпа в нашей жизни это всегда событие сколь частое, столь и неординарное. Диапазон впечатляет своей широтой - от очереди в универсаме до революции. Человек не может провести без толпы дня с момента своего рождения до последних часов и минут своего существования на этом свете. В прочем, наверное, и на том тоже. Совсем неудивительно то, что толпа в сознании любого гражданина ассоциируется, прежде всего, с каким то событием. Величина события, то есть его значимость, прямо пропорциональна величине толпы. Десятки, сотни, тысячи, миллионы: Толпа - это радости и беды, победы и траур по загубленному урожаю, детские праздники и семейные торжества, свадьбы, митинги, пожары и прочие стихийные бедствия. Концерты в последнее время стали проходить тоже стадионно, как и лечения недугов, посредством целителей из той же толпы. Тут же рождается афоризм: толпа сама себя лечит, кормит и хоронит. И арестовывают чаще толпою, вопреки кинематографическому стереотипу.
9.
Никифор Игнатьевич Хлепп - Спасский явился на свет, естественно, в результате встречи двух особей сколь разнополых, почти столь же и разновозрастных. Ему было шестнадцать, ей тридцать пять. Его звали Игнат Хлепп - Спасский, её Ганна Розова. Судьбы людские - штука довольно сложная и непонятна от самого начала их до самого их конца. Трактор ДТ-75, наехав на хвост разомлевшей под майским солнцем кошке, порождая цепь весьма неимоверных событий, может, к примеру, развязать войну между двумя до той поры мирно соседствующими мафиозными кланами в далёкой Калифорнии. Теоретически, разумеется, но не нас ли так долго учат, что теория в жизни не отделима от практики, а значит, не зря религиозные догмы Востока не поощряют насилия, расценивая оное как беспардонное вмешательство в естественный ход и движение всего и вся. Шестнадцатилетний Игнат не наступал на кошачий хвост и будущему своему отцовству обязан, прежде всего, как ни странно, тому, что был одним из самых неуспевающих учеников школы, в коей довелось ему постигать науки. Неуспевающим он был до такой степени, что администрация учебного заведения, создав экстренный совет учителей, постановила исключить Игната из школы ещё в момент обучения его в седьмом классе, выдав ему справку с указанием всех повлекших это причин, как и подобает в подобных случаях. Постановив, выдали и исключили. Детская комната милиции подтолкнула Игната к отцовству ещё на один шаг, узрев в нём потенциального нарушителя правопорядка, не доводя дело до кинетического статуса юного кандидата в угололовники по милицейской путёвке, определила его учиться в профтехучилище с целью получения ещё одного кадрового работника районной кинофикации. В училище учили не только на киномехаников, но на киномехаников учили всего восемь месяцев. Дольше терпеть Игната там попросту не согласились. Не любят в нашей системе общего образования как через чур, умных детей, так и таких, как Игнат. Из-за этой нелюбви и распределение на практику по окончанию учёбы Игнат получил в самую, что ни на есть, глубинку, то есть в село Большие Стоны, удалённое от ближайшего райцентра на двести восемьдесят километров.
10.
Ганна подхватила на ходу два пустых ведра, в одном из которых лежала скомканная марля и, выбежав из сеней, легко и привычно перескакивая с кирпича на кирпич, что были разбросаны по всему залитому грязью и скотскими нечистотами двору, для удобства перемещения по оному, направилась к утеплённому, посеревшей от времени соломой, сараю, в котором кроме трёх свиней находились ещё две дойные коровы. Уже почти выдоив первую из них, она обернулась на звук за спиной. Поросёнок полугодок, широко расставив ноги, извергал в толстенный слой собственного кала толстую, янтарно-мутную, почти что сметанной плотности, струю мочи. Из неожиданно белой пены, образовавшейся под ногами поросёнка, вырывались и отлетали во все стороны редкие, но крупные и тяжёлые сгустки вонючего месива. Посмотрев на то место, где струя врезалась в пену с полминуты, Ганна встала с поставленного на попа полена, отряхнула передник и, вытерев об него руки, оглянулась на открытую во двор дверь сарая. Двор был пуст, если не считать кур, роющих почву, жирную и плодородную. Отойдя в тёмный угол, Ганна высоко подняла подол сарафана и, проведя левой рукой по промежности, села, широко и неудобно расставив ноги. Несмотря на свои тридцать пять лет, это была ещё довольно привлекательная крестьянка с длинной, не по-женски русой косою, высокой, крепкой грудью и широкими бёдрами, не тронутыми первым признаком старости - дряблой желеобразной сеткой. Опустошив мочевой пузырь, Ганна встала, но, встретив любознательный взгляд наглого поросёнка, застыла по щиколотку в навозе с поднятым выше пояса сарафаном и, как у физкультурника, расставленными шире уровня плеч стройными, хотя и чуть полноватыми, ногами. Что-то 'накатило' на неё. Она смотрела в глаза поросёнку и не видела их. Рука произвольно легла на низ живота, рот приоткрылся, и дыхание вдруг стало неровным. Прядь волос, выбившись из-под гребня, упала на лицо и Ганна, опомнившись, вскинула голову, и взгляд её неожиданно упёрся в стоявшую позади поросёнка рассохшуюся щелистую стену сарая. Из одной из наиболее больших щелей на неё с ужасом смотрели два широко раскрытых глаза. Ганна судорожно сглотнула. Выдоенная корова переступила с ноги на ногу и опрокинула до верху наполненное молоком ведро. Ганна на секунду отвела взгляд от стены и, будто очнувшись, опустила подол. Глаза исчезли. Подойдя к стене, она заглянула в щель. Лежащее за сараем скошенное поле было пустынно до самой кромки леса. Ганна перевела дух и дрожащими руками поправила волосы. Было тихо, если не считать возни поросят и тяжёлого дыхания коров. В этот момент две руки обхватили сзади её тело чуть выше талии и другое, худое, горячее тело прижалось к её ягодицам и спине. Ганна снова ощутила сладковатую тошноту, головокружение и странно холодную лёгкость в паху. Почти не шелохнувшись, они простояли так около пяти минут. Тело сзади всё больше дрожало и прижималось к горячей спине Ганны, руки, по началу сжавшие её лёгкие до боли, ослабли и, тоже, сильно дрожа, лихорадочно шарили по женской груди, животу и бёдрам. В сладостной истоме Ганна закатила глаза, оперлась всем своим весом на тело позади себя. Рот её был открыт, нижняя челюсть отвисла и с губы свисала, растягиваясь, тонкая, липкая слюна. Наконец, они оба рухнули в навоз, подняв кучу мух и распугав свиней. Кузнец, вошедший во двор чтобы отдать хозяйке отбитую косу, не найдя никого в доме, сделал несколько шагов по направлению к сараю и застыл, уронив инструмент и выпучив глаза. Через минуту он, громко проглотив с полстакана слюны, накопившейся во рту, круто развернулся на месте и, перемахнув через плетень, широко расставив руки, рванул по направлению к кузне, где маячила красная косынка его пятидесяти двух летней супруги.
11.
Игнат совокупился с Ганной на второй день своего приезда в Большие Стоны. Ходил, гулял и нечаянно набрёл на сарай, где и случился последний шаг его к своему отцовству. Ещё через два дня стоновские мужики, вооружившись преимущественно, косами, и под предводительством кузнеца, обступили покосившийся дом старухи Лупы, у которой Игната поселил председатель, и через своего представителя, видимо, того же кузнеца, объявили ей, что, мол, хоть она и уважаема ими, но постояльца её они не одобряют и даже, более того, хотят его сначала бить, а затем судить за разврат в сельхоз-помещении посредством изнасилования бабы Розовой Ганны. Лупа молча выслушала мужиков и объявила их волю Игнату, евшему в ту пору простоквашу, по случаю обеденного времени. Игнат никак на то не отреагировал, пока не доел до конца. Доев, подошёл к окну, и, поглядев на толпу людей с косами из-за занавески, молча сел на пол, и, поджав колени, рыгнул. Прибежал председатель и долго о чём-то спорил с мужиками, а особенно, с кузнецом, размахивая руками, и, то и дело, сдёргивая с головы старую бескозырку с одной ленточкой. Постепенно все разошлись, а Игната той же ночью на телеге отправили на дальнее поле, где находился 'тракторный пост''. Большие Стоны были довольно большим селом, дворов в двести. До Революции Большие Стоны были помещицкой усадьбой, в доме которого теперь был основан музей. В музее жил неотлучно сторож из пришлых, угрюмый и мрачный мужик с бородой, как звать, которого, не знал никто, да и в музей почему-то никто не ходил. Зато раз в три месяца откуда-то на чёрной машине приезжали четверо - пятеро людей в серых одинаковых костюмах, шляпах и с плащами через руку. Подъехав к музею, Серые выходили из машины и ждали, когда из здания с колоннами выйдет Угрюмый. Они смотрели друг на друга всегда молча и по долгу, Серые, переминаясь с ноги на ногу, и, выставив перед собою ящик водки, Угрюмый же тоже молча и не шевелясь. Затем хранитель истории отходил в сторону, и Серые быстро, один за другим, проскальзывали внутрь музея. В селе не было ни радио, ни телеприёмников, и потому, по приезду Серых, селяне отсчитывали время. Случалось, чёрная машина задерживалась, и тогда месяца и года в Больших Стонах растягивались, иногда, вдвое. Что делали Серые в музее, никто не знал, но всё время, пока они находились там, Угрюмый стоял на крыльце и молча смотрел из-под кустистых бровей на собравшихся поодаль любопытных. Серые уезжали, обычно, к вечеру. Угрюмый заносил водку в дом и запирался изнутри. На этом все события, как большие, так и малые, в Больших Стонах заканчивались. Клуб в селе был, но не работал из-за отсутствия киноаппарата и дров на его отопление в зимний период. Киноаппарат был отдан очень давно на 'тракторный пост' коий являл собой нечто среднее между заброшенным хутором и разграбленным мех двором. Жили там два тракториста, старшему из которых было сколько-то за пятьдесят, а младшему не было и тридцати. Трактор был один и пахали по очереди. Вспаханное не засеивалось никогда, поскольку, если бы, что и выросло, то если бы и собрали, то не вывезли бы из-за болот. Тем не менее, тракторный пост существовал со времён коллективизации. Так было заведено. Традиция. Традиции стоновцы нарушать не любили. Отбитого у мужичья Игната доставили к трактористам и киноаппарату, где он и пробыл весь год, назначенный ему в практику. Впрочем, один раз его оттуда вывозили для помолвки с Ганной, таково было условие отмены судилища над ним. По случаю свадьбы пьяны были все, и не присутствовал на оной только один Угрюмый. Венчали в сельском приходе, а затем повезли на косилке в сельсовет. На том и кончили. Следующим летом молодые перебрались в дом к главе семейства, у которого уже был сын, названный Никифором. Куда делся с течением времени Игнат, не знали ни сын его, ни супруга. Когда - не знали тоже. Не заметили как-то. Ушёл, пропал, исчез: Ганна устроилась работать уборщицей в районный агитпункт, и, поскольку, наводить порядок в нём приходилось либо рано утром, либо поздно вечером, так как помимо агит-работы помещение агитпункта временно, уже около двадцати лет, использовалось и как кинозал, якобы всё с той же причиной, а именно, желанием людей быть агитируемыми не только орально, но и кинематографически, так вот, значит, директор агитпункта тов. Плевин, оставаясь, или заставая Ганну одну в пустых помещениях, имел её там, где находил, безо всяких разговоров, или уговоров, молча, деловито и не растягивая удовольствие, как и подобает работнику его сферы. Плевин был реалистом из правых. За близость с начальством Ганна не поощрялась никак, да и к самой близости, в момент её, равно до и после, относилась безразлично, зато её шеф мычал, закатывал глаза, закусывал губу, краснел и пускал слюни, оставлял синяки на плечах и боках технички. А один раз Ганна громко чихнула в самый не подходящий для этого момент и Плевин отлетел от её зада на добрых три метра. Отлетев, упал. Упав, судорожно захватал ртом воздух и сильно испачкал синие в тёмную полоску брюки семенем. А ещё один раз угораздил Плевина возжелать женской плоти, по незнанию, именно тогда, когда та самая плоть страдала жидким стулом из-за употребления водопроводной воды в сыром виде внутрь. Костюм был испачкан соответственным образом и без надежды на полную очистку. Хотя и без желания, впрочем: Последний казус на время охладил пыл директора, но время то было кратким. Человек часто уподобляется скоту в худшем смысле этого слова. Психоаналитики самых разных мастей и видов от Фрейда до Ницше и Шопенгауэра утверждали, что, мол, секс, хоть и подсознательно, но таки правит в нашей жизни бал. Если, не мудрствуя лукаво отбросить нагромождения терминов и определений, существующих часто лишь для камуфляжа голой правды, то выходит, что всё живое на земле, не говоря уже о человеке, живёт совокуплением, живет, совокупляясь, живёт ради совокупления. Почему же мы краснеем, отводим глаза и потеем более обычного при касании этой темы? Почему такие слова как член и влагалище, произнесённые вслух, действуют на слушающих столь своеобразно и столь разно? Зачем держим детей своих в неведении чуть ли ни одну треть их жизни, а сами, едва нам перевалит за сорок, делаем вид, что ничем подобным не интересуемся, как занятием глупым и пустым? Интересно, а сам Фрейд, лёжа на очаровательно-пневматичной и розовощёкой горничной, или пристроившись у её ослепительного зада вёл наблюдения, как, когда, и какие процессы вызывают в его подкорке, или поджелудочной железе сладострастные стоны и вздохи его юной партнёрши? Или же восстанавливал в памяти всё много позже, сидя в удобном кресле, после тёплого душа и кофе, закурив сигару? Разграничивал ли он исследовательскую, экспериментальную и опытную работы? Конспектировал ли в процессе:? Или может, диктовал секретарю-машинистке, хотя всё это ещё можно понять, но ведь он ещё считается и специалистом номер один в области всевозможных секспатологий, а теория, отделённая от практики, трансформируется в гипотезу с последующей атрофацией. Дело же Зигмунда Фрейда живёт и побеждает в определённых медицинских кругах. Но бог с ним, с Зигмундом, ведь так, или иначе, а сей вопрос весит в воздухе со дня сотворения мира и дела ему нет ни до Фрейдов, ни до себя самого. И как ни раскачивай его, не упадёт. Ну, так, и не чёрт ли с ним?
12.
Высота наполнения дерьмом клозета варьируется от нулевого уровня, (то есть дна вырытой ямы) до уровня, пардон, очка. Одной сельской семье хватает одной ямы в два квадратных метра не на один год. Со сливными же туалетами, детищами лица цивилизации - канализации, как принято считать, проблем не бывает вообще, конечно, если не пытаться утопить в нём забытое пальто любовника вашей жены в момент прилива необычайно мощного чувства любви к ближнему, умиротворённости и полной гармонии с природой. Но это всё частная жизнь, мы же живём в обществе и не можем быть свободными от оного, если верить вдохновителю Революции семнадцатого года, а значит, и мышление наше должно быть строго регламентировано с этим принципом. Психически здоровый и нормально устойчивый человек, увидев пирамиду дерьма, возвышающуюся над сливным унитазом, вернее, из его развёрстого жерла, на добрых пол метра благополучно пережив и подавив в зародыше шок от увиденного, с первым проблеском рациональной мысли попытается найти объяснение явлению, то есть спросит себя: ''как?!', почувствовав, одновременно всю тщетность попытки. Но человек настырен от природы, и честь ему и хвала, если он не сойдёт с ума и не запьёт, дойдя до вопроса: 'зачем?': На это можно положить жизнь, можно завещать это детям - продолжателям, можно и внукам. Результат известен заранее.: Сей феномен можно понять, лишь 'войдя в образ', выражаясь сленгом киношников. А правильно, и на сто процентов, его можно понять только и только так. Для этого нужна самая малость. Нужно всего лишь сесть в тюрьму в стране, занимающую одну шестую часть суши. За последние семьдесят лет, тюрьма изменилась совершенно и радикально. Обыватель и раньше-то плохо был знаком с пенитенциарными тонкостями, а теперь сие стало тайной за семью печатями, и ценою отречения от этого невежества стала свобода, иного не дано. Тем не менее, современное общество делится на сочувствующих, негодующих ещё более осуждающих и пребывающих, или точнее, отбывающих. Первые сочувствуют, порою, по не совсем ясным, даже для себя, причинам. Может, виной тому свойства характера, души, или просто наличие относительно большего количества работоспособного мозгового вещества. У вторых, куда более богатый набор причин, и перечислять их не стоит в силу прозрачности вопроса. Третьи сидят. Их статус кво стал их образом жизни, образом мышления и мерой всех вещей. Хотя, в семье не без урода:. Сразу надо сказать о том, что до сих пор не было издано ни одного, как художественного, так и публицистического, либо научно - популярного произведения, хотя бы на пятьдесят процентов истинно верно отражающего стороны тюремной жизни. Дилетанты, мнящие себя узкими специалистами, редакторы, впитывающие с молоком потребность опропагандирования и оцензуривания всего, что изображено на бумаге, начиная с конфетной обёртки и кончая многометровым первомайским панно, дураки от литературы и маниакальные шизоиды от науки, вот все, кто до сих пор дерзнул обмакнуть перо в кроваво - гнойное дерьмо сей темы и, конечно же, безуспешно, если предположить, что хотели они сказать правду. Предел самого удачно - верного 'открытия' у этих писак была догма о том, что тюремная система (понимай, лагерная) до малейших нюансов отображает общество в целом, разве что, в сильно уменьшенной модели. Далее шагнуть они не смогли, или не захотели. Единственное, с чем нельзя спорить, разве что добавить: моделью - копией, очищенной от шелухи условности в одном и закованной в скорлупу противоречий в другом. Аналогом рафинированным и жизнеспособным с длиннейшими корнями. Трупом с функционирующими органами и снятой кожей. Самозомбирующейся сомнамбулой. Тем, что нельзя не увидеть в зеркале. Всеми нами такими, какие мы есть на самом деле, без преувеличений и фантазмов. Точкой материи без пространства и времени в общепринятом виде. Параллельным измерением. Измерением нашей совести, ума, объёма души и силы духа, веры, страсти, чести, терпения, силы и жизнеспособности. Измерением человека.
13.
В сравнительно тёплой, но сырой и по этому всё же холодной камере штрафного изолятора на полу сидел человек, вытянув вперёд и в стороны грязные, с чёрными от кирзовых сапог ногтями ноги и курил сигарету с фильтром, при том разговаривая в пол голоса с невидимым визави и энергично жестикулируя рукой с сигаретой.
:- Фгаегюга позогный! Надо ж было писануться чёгту!?
Сие основной лейтмотив смысла словоизлияний, если очистить его от мата и непереводимых для простого смертного терминов тюремной фонетики и фразеологии. Камера была небольшая, в восемь квадратных метров на восьмерых, но так как находился в ней один, то ему можно гулять от души. Он и гулял. Гулял до утра, а утром посадили к нему ещё одного и прорвало лингвистические кингстоуны, смыв вошедшего в дальний угол:.
-Ты скажи, какая сука! Я ему не как менту, как человеку поверил, а этот гандон Кума под стол! Мгазота. Я сразу почуял, что не то чего-то. На бабки не глядит, пёс, сгазу ныгь в сейф. Газложил, кгыса, пачки на столе стопочками: а мешочек, баульчик, сидогочек захватил ли Сегёжа, спгашивает, понесёшь-то как? Ты в каптёгочку убеги, там гедко шмонают. Сдай шныгю под замок: Шалашовка копчёная! На кгыльце уже нагяд догоняет. Ну, думаю, хег вам. Залетаю в секцию и баул вдоль - под шконками - там когеш в конце понял сразу. Навалились эти мыши сзади, да уж поздно, ушли дгожжици. Огу отгяднику - с бани шёл, а он и ухом не ведёт - и с пегеводом на два! Кгаснота вшивая! В натуге осивел. Да! Осивеешь тут!:
Подобное длилось около полутора часов. После чего говоривший всё это время внезапно умолк и уставился на сидящего в углу.
-А ты, дгуг, с какого отгяда, а? Чего молчишь? Кто ты? По жизни ты кто, я спгашиваю? Вот так концегт! Пидога мне в хате не хватало: Петух ты, или мужик?! То что не бгодяга - так то я вижу. Ггебень?!!
В углу слабо покачали головой, но по прежнему молчали, глядя недоумённо и испуганно.
-Ну, слава Богу! Не сука хоть! Что ты всё головой мотаешь, говорить можешь? Мама годная! Я тут с тобой за две недели съеду кгуто. Вот так сокамерничек: Кугишь? Нет? Хоть это хогошо. Ну и молчи себе, у меня и без тебя головной боли хватает. Идиот.
Серёга был выше среднего роста, светловолосый и атлетически сложенный молодой человек двадцати с лишним лет от роду. Четвёртая судимость. В этот раз по 108 статье. Четыре с половиной. По жизни баклан, мужик из правильных. К утру в камере становилось всё прохладнее. Серёга ходил всё быстрее от стены к стене и на каждой дистанции давил ногой одну - две мокрицы. Мокрицы были жирные, с большой палец руки и лопались громко и с хрустом умело поджаренного фри-картофеля. Есть ещё не хотелось. Курева подогнали блатные из соседней хаты - Серёга был одним из лучших ширпотребщиков зоны: ножи, бижутерия, пистолеты, зубы и т.п. Серёгу уважали все. Человек неглупый и мягкий, он не мог относиться к людям плохо. Это чувствовали и возвращали той же монетой. Начал классически - с малолетки. По началу было туго, но потом помогли смекалка и умение бить в лицо профессионально. Там это ценилось и хотя на строгом режиме законы иные, многие помнят его как крутого баклана. Два месяца БУРА, полученные за покупку дрожжей, (что, впрочем, было спровоцировано администрацией) пролетят незаметно для привычного человека. Серёга привык.
14.
Игра есть в любой зоне. То есть совершенно в каждой, начиная от малолетки, а иной раз и ДВК. Явление это многогранное и в чём-то даже феноменальное. Среди тюремных законов, правил и неписаных кодексов, игра занимает одну из самых привилегированных позиций. В принципе, игрой считается только игра под материальный интерес, а всё остальное, что не ведёт в итоге к расчёту между 'попавшим' и обыгравшим, даже называется другим словом и совсем не имеет никакого отношения к тюремным тонкостям и лагерному быту. Игра в почёте, а значит, причастны к тому и играющие, то есть игровые. Логика такая: играешь, значит, есть чем платить, ибо игра на фарт почти презирается. Уважающий себя арестант не сядет играть, заведомо зная, что платить в случае проигрыша ему нечем. Круто играть на 'сразу', то есть непосредственно по окончанию игры полный расчёт. Но можно договориться и по-другому, правда, должно произойти это - оговорка условий платы, только перед игрой и чем детальнее будет установленный договор, тем лучше для обеих сторон. Можно не платить. Называется это фуфлом и считается тягчайшим грехом. Фуфло не смывается ничем и ни какими заслугами, как и не оправдывается. Объявить проигравшего фуфлыжником может только тот, кому он не заплатил проигранного вовсе, либо частично, либо не сделал сие в срок. Преимущественно играют в карты, реже в домино по карточным правилам, ещё реже в нарды, или в шахматы, шашки и т.д. Игра - болезнь, вирус почти неизлечимый, приносящий радость и достаток единицам из многих сотен играющих. Негласно разрешается обманывать партнёра, но только до того момента, как тот заметит. Наказания разные, но все они никак не связаны с унижением достоинства и чести попавшегося на обмане.
15.
За две недели до выхода Серёги в зону из БУРа, его вызвал к себе Кум. Ещё не успел окончиться обед, как дверь в камеру открылась, и заспанный коридорный с погонами старшего прапорщика, вяло и заученно произнёс: ' Бородинов на выход без вещей, по форме одежды!'
Серёга не спеша доел кашу, нехотя накинул на голые плечи телогрейку и не торопясь пошёл в коридор.
-Лицом к стене, руки за спину! -Всё больше просыпаясь заорал прапорщик, глядя, и как бы обращаясь в ту сторону коридора, где находился кабинет оперативных работников, одновременно проворачивая ключ в замке обитой листовым железом двери камеры.
-Не огал бы ты, пгыщь, все соки желудочные мне спугнёшь:.
Отозвался Серёга, никоим образом, впрочем, не беспокоясь о выполнении приказа. Коридорный, совладав, наконец, с замком, подхватил конвоируемого под руки, двинул его впереди себя, корректируя на ходу маршрут движения короткими: - Направо. Прямо. К стене. Стоять! Вперёд! Стоять. Прямо. Лицом к стене!
Очутившись в кабинете один на один с Кумом, Серёга делано расслабился с расчётом, чтобы это было заметно и облокотился на стоящий рядом шкаф.
-А, Бородинов! Ты что ж встал? Проходи, садись, пардон, присаживайся на стульчик, что же стоя-то разговаривать? В ногах, как известно: А разговор у нас с тобой, думается, долгий будет, так что: Ну, что же ты стоишь?
Оперативник был само радушие. Пахло от него неожиданно хорошим одеколоном. Серёга оценил и ещё раз глубоко вдохнув благородную палитру воздушной смеси, легко и непринуждённо сел на стул со сломанной спинкой и наглухо прикрученный к полу.
-Вот так, чудненько. Ну, как дела в камере?
-А чё ей будет? Она, вгоде, каменная:- Демонстрируя нежелание разговаривать, ответил Серёга, по-настоящему зевнув в конце. -Воняет.
-Что воняет? -Не понял капитан.
-А в хате воняет, говорю, парашей да потниками.
-Ах, вон что: Ну, ладно, Борода, скажи-ка ты мне по секрету и без протокола, сколько ты имеешь на сегодня и с кого?
-Не понял.
Серёга сделал честное лицо и одарил визави благоуханием честной наивности: - О чём вы, гражданин начальник?
-Хорошо, раз не хочешь сказать сам, скажу я.
Капитан достал из раскрытой папки стандартный лист, исписанный мелко и убористо с одной его стороны и подняв так, чтобы Сёрёге не было видно почерка, начал цитировать, найдя и отметив указательным пальцем нужное место : : - В течение трёх суток: в помещении склада готовой продукции: в Терса: на сразу: разошлись около 23 часов 19 числа. - Ну, вспомнил партнёра, или напомнить более подробно?
Серёга сокрушённо, и явно сожалея, покачал головой и развёл руками. После чего разговор принял несколько иной тон и направление и продолжался до самого ужина. В камеру Серёга вернулся бледный, и упав на нары, закурил, делая одну за другой глубокие затяжки. Ужинать не стал, а дождавшись, когда поел его кореш, закрытый в БУР всего через неделю после него, отошёл с ним в дальний тёмный угол камеры.
-Гоша, короче, такое дело, брат. Мылил я два месяца назад с Арабом, ну, ты в курсе, на атасе сам стоял ведь, так вот: как помнишь, игра была ' на сразу' по окончании в штуку партия. Увёз я Араба за лимон с гаком. Расчёт был, ты это тоже знаешь:
Серёга здорово и заметно нервничал, непрерывно куря и сплёвывая, но по привычке не делая лишних движений руками и не повышая голоса. Напряжение было лишь в глазах и дрожании глазного века. Гоша был его ближайшим корешом в лагерной жизни и одним из самых ближайшим в вольной. Он сидел на корточках против своего названного брата и молча слушал. Оба они знали друг друга очень давно, пройдя вместе не один лагерь и срок, а это, порой, лучше всего даёт возможность узнать ближнего, да и себя самого. Гоша и Серёга были названными братьями и этим сказано всё. Сейчас Гоша сидел напротив своего брата и видел, что случилось что-то значительное. Он был на год с лишним старше и в их дуэте всегда занимал роль, требующую интеллектуальных затрат в то время, как Серёга был человеком действия, действия умело и часто верно направленного Гошей. Вместе они были силой даже по лагерным меркам человеческих возможностей и понятий. Они были плотно сжатым кулаком, всегда и везде понимая ценность своего альянса. По одиночке они всё же ещё оставались чем-то, но им катастрофически не хватало друг друга. Раз назвав друг друга словом брат, они стали братьями на самом деле, и теперь Гоша чувствовал опасность кожей. Араб был смотрящим за зоной, без пяти минут Вор, а Серёга обыграл его за трое суток непрерывной игры за полтора лимона. Недостачу в своих финансах Араб дополнил из общаковой кассы: Гоша знал и это, в отличие от своего брата.
Имея доступ к общим деньгам единолично, Араб смог позволить себе подобную 'шалость'. Но ведь деньги, рано или поздно, должны быть возвращены на место. В противном случае, Арабу никогда не быть Вором:Гоша молча слушал Серёгу и думал. У Кума был полный расклад по счетам, фамилиям и датам всех Серёгиных должников за последние пол года. Расклад был, судя по рассказу Серёги, точнейшим до незначительных деталей. C мужиком играть Серёга садился редко, одна - две выигранных сотни его не устраивали и чаще он списывал долг сразу по окончании игры. Редко садился и против блатных, разве что когда видел достойного соперника, а Араб считался в первой пятёрке играющих этой зоны. В этой же пятёрке имел место и брат Гоши. ' Не замечали' они друг друга около года. Серёга никогда не предлагал игру первым. Араб же, будучи, видно, более азартным, или нетерпеливым, не выдержал: И проиграл. Проиграл круто и неожиданно для себя. Терс игра сложная, одна из самых сложных карточных игр, карточные шахматы, так сказать. Играть в Терс хорошо считается очень престижно, не говоря уже о материальной стороне дела, хотя эта игра напрочь лишена возможности игры случая, слепого фарта. В Терса трудно проиграть не заметно. Араб проиграл больше миллиона и заплатил. Заплатил чужими деньгами. Чего же хотел Кум? Несомненно, игра с Арабом и визит Кума к Серёге связаны между собой. Но почему и как? Почему Кум вспомнил Серёге инцидент годовой давности? И что это за глупость была, предложить Серёге отдать выигрыш, полученный с Араба, предложить, угрожая? Явно угрожая. Чем? Кем? Как?
16.
Оказавшись один на один с мокрицами в голой камере, Хлепп - Спасский просидел в углу до самого обеда не шелохнувшись. Сокамерника его увели куда-то перед завтраком после проверки и до сих пор не привели обратно. Одному было хорошо и покойно сидеть, сжавшись в комок на корточках, серой своей робой сливаясь с сырым цементом стены, удобно и ни чуть не холодно, хотя ещё вчера он заметил, что у того, что сегодня увели, шёл пар изо рта, когда он говорил. Белобрысый много говорил. Хлепп - Спасский не всегда понимал, о чём и почти не слушал его, наблюдая в полусне за непрерывно вышагивающей из угла в угол коренастой фигурой. Сейчас никто не ходил пред глазами и если бы не доносившийся из-за стены смех и приглушённый толстой кирпичной кладкой разговор, то было бы совсем хорошо.
-Какой-то убогий ты, друг. - Сказал однажды Белобрысый, остановившись перед сжатой в углу фигуркой. Убогий: Убогий осторожно встал и сделал четыре шага, остановившись на середине помещения. Когда же его выпустят? Сколько прошло дней? Сколько осталось? Забрали Убогого с промзоны. Проспал съём, и его добрых два часа искали человек, десять прапорщиков с собакой. Нашли, наконец, в котельной. Били все десять. По очереди, всем сразу было не удобно. Убогий молчал даже тогда, когда, глядя на людей, коротко тявкнув, его укусила собака за тощее бедро. Укусила как-то неуверенно, но, впрочем, больно. Потом его раздели до нижнего белья и били уже только двое и резиновыми палками, молча и сосредоточенно. Лица бьющих были строги, как у хирургов и суровы доброй, отеческой строгостью. Наконец, устали.
-В камеру гада! -Приказал старший, и его за ноги отволокли к железным дверям. Пока отпирали, Убогий встал, опираясь о стену. По его щекам текли слёзы, но сам он не плакал. Плакал избитый организм человека.
-Что ж ты не кричал, браток? - Шёпотом спросили из-за двери камеры напротив. - Что ж молчал-то? Мы ж и не знали, что бьют тебя.: Заходи!
-Пошё-ол! - Заорал прапорщик и толкнул Убогого в плечо. Убогий упал вперёд лицом, чуть не сбив с ног того, второго, Белобрысого. Дали ему пятнадцать суток ШИЗО, но так как постановления о водворении в штрафной изолятор ему прочесть не дали, то он и не знал, даже, за что сидит тут и сколько дней ещё впереди.
Выпустят Убогого завтра в семнадцать тридцать пять. Ещё сутки:
17.
Ложась в постель, Киша каждый раз нащупывал средним пальцем левой руки, засунув её под трусы, свой сфинктер и, погладив его некоторое время нежной подушечкой пальца, осторожно погружал глубже в анус. Затем, вытащив палец, обнюхивал его, подолгу и с интересом различая интересную смесь запахов, непривычных и так непохожих на всё, что пахло днём. Запах забавлял его больше всего: интересный запах. Какой-то притягивающий и всегда свежий, не надоедающий и не запоминающийся. Так и засыпал, никогда не вспоминая по утрам вымыть руки от засохшей мутноватой слизи, окрашивающей ноготь среднего пальца левой руки в нездоровый бледно - табачный цвет. Очень любил Киша какать, но больше всего он любил терпеть. В его маленькой, тыквообразной головке рождался мозг тонкого ценителя, когда он начинал ощущать первые, совсем ещё не заметные вниманию обычного человека (если у него не острая форма дизентерии) позывы кишечника опорожниться. Сладостное оцепенение разливалось по всему телу, нарастая прямо пропорционально увеличению количества кала в прямой кишке. Важно было побороть первый спазм анального отверстия, судорожно сжав сфинктер и замерев. Обычно, мальчик, чувствуя приближение желанной тяжести, старался уединиться в каком - нибудь укромном уголке, принять специфическую позу и замереть в оцепенении. Стоять приходилось не долго, от минуты до трёх, но время, как физическая величина, для него не существовало, и странно остекленевшие вдруг глаза ничего не могли увидеть. Всё его внимание, весь мозг, всё его Я находились в это время в том месте его тела, где прихотливо переплелись, уместившись почти чудом в таком небольшом пространстве, более двенадцати метров кишечника, наполненного свежим, или наоборот калом. Иногда уединиться не удавалось, например, в школе на уроке, но и тогда Киша мог, хоть и с меньшим душевным комфортом, отдаться потоку чувств и ощущений. Случалось не ходить по большому по несколько суток и совсем не из-за запоров. С каждым прибавлением порции фекалий, в его утробе нарастало и получаемое удовольствие и, что особенно ценно, частота позывов прямой кишки опустошить себя, сняв, наконец, напряжение. Удивительное чувство тепла, гармонии и комфорта ощущал Киша, замерев где-нибудь в тёмном местечке. Казалось, он получал заряд энергии от подобной процедуры. В самый критический момент, он совсем переставал контролировать себя, весь мир суживался до нескольких сантиметров бьющейся в судороге кишки, тогда из пересохшего горла вырывался смятый полу стон - полу хрип ребёнка, покрытым мурашками и лёгким ознобом телом. Большое количество отходов жизнедеятельности не тяготило Кишу физически, а, значит, и морально. Он не замечал неудобства, если оно и было. Он жил от одного подавленного желания покакать до другого, как все окружавшие его нормальные дети. Также веселился, если ему было весело, и грустил, если обидели. Играл и бездельничал, ел и спал. Однажды получилось так, что Киша не смог сдержать себя, и дерьмо сначала чуть-чуть, а затем всё смелее, стало вылезать из ануса, раздвигая своей плотной массой ослабевший сфинктер. Случилось это на уроке физкультуры. Дети громко смеялись, показывая в его сторону пальцами, а молоденькая учительница стояла, широко раскрыв глаза, не зная, что ей делать, и чувствовала, что ещё немного, и её стошнит от запаха детского кала. Киша даже не заплакал тогда:
18.
Уголовники ужасно жизнерадостный народ. Пожалуй, даже самый жизнеспособный из всех известных социальных слоёв общества. Кажется, что должно было бы быть наоборот, но что-то не учли люди в институтах прикладной психологии и экспериментальной медицины, задачей которых является сделать жизнь зека невыносимой уже на начальных этапах системы. И дело не в том, что эти самые институты работают плохо, совсем нет. Они, может быть, даже очень прилежно работают, да только человек - это такая собака, которую вряд ли полностью сможет понять любая четвероногая тварь, а не то, что он сам. Что нужно сделать, чтобы усиленно досадить индивидууму? Нужно понять, отчего этому самому индивидууму бывает хорошо. Но, не влезая в шкуру обречённого на столь не гуманное обхождение, нельзя с достаточной достоверностью сие утверждать, а, значит, остаётся метод 'тыка'. Наука наша, надо сказать, сильна именно этим, не жалуемым почему-то во всём учёном мире, приёмом. За дело взялись рьяно и с аппетитом где-то на рубеже двадцатых - тридцатых годов. Тыкали смело, если учесть, что делали это в темноте пальцем, да в разные стороны: Упор на элементарные животные инстинкты! Снизили паёк до максимально минимального, да ещё зверского, пардон, советского качества. И что же? Хохочут зеки в камерах.: Обрядили всех в мешкоподобные робы серого, чёрного, грязно - полосатого колеров - ржут, себе, уголовники. Уплотнили до одного полосато - серого на один квадратный метр, да водички ему в камеру из отопительной системы, да сквознячок, да фуфаечку отнять:. Смеются, смеются хором, часов десять - двенадцать в сутки. Правда, некоторые, начали умирать от чего-то, видно, не поняли того, что от них требовалось - всего-то быть погрустнее в тюрьме: сидите, как-никак, а они умирать:. На работу! По две смены, без выходных и праздников! Умирать стали больше - смеяться меньше не стали:. Видят Грызуны научного гранита - не то. Не совсем ещё плохо гражданам осуждённым, изолированным от общества. Теперь стали тоньше подходить к вопросу: фамилию на грудь, всех в строй, казарма, распорядок дня - сталь(!), соревнование. Снова не тот эффект. Поспешила на помощь народная мудрость в лице служебного персонала: прапорщики, конвой, оперативники - где посылочку от родственников украсть, где снять сапожки хромовые с конвоируемого, где просто шантаж:. Правда, и мудрость такая не помогла - зэки-то сами оказались из народа, а в народе ещё и так говорят: ''На всякую хитрую жопу найдётся хер с винтом'. И снова смех. Смеются зэки везде: в карцерах, в камерах тюрем, в подвалах этапных помещений, в зонах и КПЗ. Смеются, конечно же не от их весёлой жизни. Просто даже самый тупой и законченный уголовник (как у нас их называют 'злостный рецидивист') где-то на подсознательном уровне своего иссушённого чифиром и анашой мозга чувствует, что если не смеяться над своим положением, то лучше либо сразу вешаться, либо вообще не садиться на скамью подсудимых. Вот и сотрясаются стены Системы от их дикого, озверевшего, злого, но откровенного смеха.
19
.Когда Араб шёл на встречу с Кумом, ему было не до смеха. Воры с воли спрашивали его о положении в зоне. Вопрос этот подразумевал очень и очень многое и не смотря на кажущуюся простоту и безобидность, обычно влёк за собою активное брожение среди блатных законников и придерживающихся Правильных Понятий. Боялись наказания, причин к которому было великое множество. Наказывали жёстко, дабы другим не повадно было. Сейчас же Арабу предстояло отчитаться о порядке в зоне, за которых он был ответственен перед ворами, так как был оставлен ими за себя. Отчитаться предстояло полно и честно ( врать не имело смысла - всё перепроверялось), а общие деньги были, по существу, украдены им, и где взять недостающую сумму, он не знал. Зато Араб твёрдо знал, что если денег он не найдёт, то на его карьере в преступном мире будет поставлен крест, а для него, как для человека честолюбивого, это было равно смерти, хотя смерть с чистым именем была бы даже приемлемей для него, чем позорное падение с верхних ступеней иерархической лестницы Арестантских законов, Кодексов и Правил. То, что он решился на сделку с администрацией, говорило ещё об одной стороне его характера, культивируемого в стенах Системы с одиннадцати лет - властолюбии.
Собственно, никуда специально идти для встречи с оперативным работником было не нужно. Нужно было всего лишь зайти в помещение, считающееся формально складом слесарных инструментов, а по существу, являющееся его, Араба, личным жилищем. Зайти, покрепче запереть дверь и отодвинув электрический щит, маскировавший пролом в стене, попасть в соседнее помещение, закрытое снаружи и ни как не используемое. Ключи от дверей этой комнаты были у Заместителя Начальника колонии по оперативной работе, который думая, что Араб не знает о фиктивности назначения старого, пыльного и неприметного электро-распределительного щита, использовал его для подслушивания всего, что говорилось Арабом и всеми, кто к нему заходил. Араб знал об этом. Знал ещё до того, как поселился в складе (что сделал вполне намеренно) и использовал такую ситуацию с немалой для себя пользой и очень умело. Школа жизни, пройденная Арабом, стоила трёх - четырёх ВУЗов и, как минимум, десятка школ милиции. Рядовой оперативный работник не составлял для него никаких вопросов и задач. Даже того, с кем он сейчас готовился встретиться, Араб видел почти 'насквозь', при том играя роль глуповатого простачка, нахватавшегося Воровских убеждений и идей и тем расслабляя визави, заставляя его недооценивать себя, как противника. Араб тщательно скрыл следы своего проникновения в комнату, закрытую снаружи через лаз в стене, сел на стоявший в углу табурет и, прислонившись спиной к стене, закурил и стал ждать. Через полтора часа снаружи послышался лёгкий шум и характерный звук отпираемого замка. Дверь отворилась, на секунду пропуская слабый вечерний свет с улицы, и тут же была закрыта изнутри на шпингалет. Вошедший перевёл дух и, постояв с минуту в полной темноте, прислушиваясь к звукам из-за стены, шагнул к выключателю на противоположной входу стене и зажёг свет.
20.
В разных колониях и изоляторах из БУРа освобождают по-разному, то есть в разное время, как то удобно администрации. В одних это происходит строго по истечению назначенного времени наказания с момента водворения в камеру и ни минутой позже, будь то среди ночи, или дня. В других зека выгоняют по подъему, дабы он, едва успев чифирнуть с друзьями, занял своё рабочее место на производстве. Могут быть и вариации, по усмотрению всё той же администрации и оперчасти. Хлепп - Спасского вывели из камеры без вариаций, точно в указанное в постановлении о водворении данного осуждённого в ШИЗО время, опоздав при том всего на десять минут, то есть произошло сие событие между семью и восемью часами вечера. Неплохое время, если учесть, что до отбоя никаких режимных моментов в зонах вечером не проводится. Можно навестить друзей и приятелей, по коим соскучился за время отсутствия, можно сходить в баню и смыть всю накопившуюся грязь и вшей, можно всласть посмотреть телевизор, в общем, можно отдохнуть, как душе, истосковавшейся в каменно-кирпично-бетонном мешке, удобно. Выйдя за ворота буровского барака, Хлепп - Спасский на минуту замер, вдохнув свежий, чистый и какой-то вкусный после затхлости и сырости каземата запах воздуха. Затем, сделав полтора шага назад, как бы с разгона, двинулся в сторону своего барака, не быстро, но и не медленно, переставляя по снегу ноги с размеренностью механизма, слегка покачивающегося при том из стороны в сторону от головокружения, вызванного от части обилием озона, а отчасти же частичным истощением организма за период отбытия наказания. Хлепп - Спасский хотел есть. Желание было настойчивым и давним, усиленное к тому же знанием, уверенностью и праздничной радостью от того знания, и уверенности реальной возможности тот голод утолить, сделав ещё несколько десятков шагов, может быть, сотню, может десятков, эдак, двенадцать. Дело в том, что накануне попадания Хлепп - Спасского в карцер, буквально за день, его старушка мама прислала ему посылочку в четыре кило и сто двадцать граммов весу. Разносолами адресата, коему посылка и была вручена прапорщиком, с лоснившейся от украденной только что из чужой посылки колбасы физиономией, жизнь не баловала с самого её начала, по этому в разорванном до безобразия картонном ящике Хлепп - Спасский и не обнаружил тогда ничего, кроме двух (с довеском) больших шматов сала, круто пересыпанных зернистой солью. Не получилось тогда съесть всё сразу. Ну не смог и всё тут. Остался искусанный с разных сторон и измятый цепкими пальцами рук кусок в пол килограмма. Кусок был бережно завёрнут в никогда не стираный платок и спрятан в индивидуального пользования тумбочке за ворохом, также, никогда не стираных носков, источающих отпугивающий бытовых насекомых запах. Сверху всё было прикрыто не новыми трусами мужского кроя, вывернутыми наизнанку. По внешнему виду, открывающемуся желающему заглянуть в тумбочку, можно было мгновенно определить, что трусы эти не стираны так же часто и усердно, как и носки. Запах и весьма не эстетичный вид, зловоние и в натуральном виде то, что это зловоние источало:. Но! Но, под всем этим лежал хоть и не большой, но совсем, почти, не протухший кусок сала. Должен лежать. Просто обязан был лежать. К нему-то и устремил свои стопы, едва переваля их через порог камеры, Хлепп - Спасский. После свежей морозности уличного воздуха, на вошедшего в двухэтажный белого кирпича барак (в коем размещались три отряда уголовников, а, значит, тел, триста, живых, дышащих, курящих, жующих и, соответственно, выделяющих некоторые, наряду с потом, продукты распада) пахнуло смесью воздуха, палитра ароматов коего с огромным перевесом в количестве составляющих и оригинальности оных, могла бы соперничать с мастодонтами мирового парфюма. Вошедшим оказался худой, со слипшимися и торчащими из-под шапки - ушанки, волосами неопределённого колера, тип. Старое, поношенное до избахромления нижней его части, пальто, бывшее некогда дорогим и стильным, прикрывало сутулое тело. Дверь, будучи усовершенствована двумя кроватными пружинами для автозакрывания за входящими, сработала, как нельзя более, чётко, и вошедший едва не врезался в стоявшую на расстоянии двух метров от входа двух ярусную кровать с биркой, привязанной медной проволокой к её спинке. На бирке значилось: отр.12 ос. Х - Спасский. Вошедший, не смотря на то, что кровать была его, осторожно присел на её край и робко осмотрелся, ни на ком и ни на чем, не задерживая блёклого взгляда красных, слезящихся глаз. Никто не заметил его появления, если не считать молодого парня, стриженного 'под ноль', который сильно вытянул шею, искоса бросив взгляд в сторону хлопнувшей двери. В дальнем конце помещения играли:. Молодой, не проявив к вошедшему интереса и вобрав голову в плечи, ссутулился, и вновь 'ушёл' в комбинации 'терса'. Хлепп - Спасский перевёл дух, и, едва передвигая своё тело по постели, в три приёма достиг заветной близости с серой, облупленной и бесчисленное количество раз крашеной тумбочкой. Ладони его почему-то сильно вспотели, а в желудке неприятно томило, всасывая собственные соки. Открыв, наконец, дверцу, он опустил руку на кучу грязного тряпья, в надежде и уверенности ощутить под нею хорошо знакомую твёрдость. Лицо его вдруг вытянулось и посерело. Он резко отдёрнул руку и длинно, с присвистом выдохнул. Сала на месте не было.
21.
Однажды Киша, слоняясь без дела по пустым школьным коридорам, ощутил приятное томление в области тазобедренного сустава с одновременной тяжестью в толстой кишке. Ни мало не задумываясь, мальчик направился к ближайшей двери и очутился в женском туалете для учительского состава. Осмотревшись, открыл тоненькой ручонкой дверь кладовой и сел на корточки, опершись спиною о стену между старыми халатами технических работников, швабрами, шлангами и вёдрами. Присев, расслабился, насколько это было возможно, и перестал существовать. Тонкая волна охватила всё его тельце и, покачивая в нежной истоме токсикоза, унесла далеко, далеко:. Сон у Киши, несмотря на все бушующие в нём метаморфозы, был чутким, и потому, едва скрипнула открываясь дверь, ведущая в уборную, глаза его были уже широко раскрыты, а уши ловили каждый, доносившийся из-за тонкой фанеры, звук. То были звуки, извлекаемые тонкими высокими каблуками модных туфель учительницы русского языка. Войдя в помещение, она на секунду остановилась, прислушиваясь, глядя на недлинный ряд кабинок и, выбрав самую дальнюю, пошла к оной, на ходу расстегнув молнию, подтянутую под самую грудь драповой юбки и вытаскивая из-под неё снежной белизны блузку натурального шёлка с классическим жабо. Задняя стенка сей кабинки оказалась именно той стенкой из тонкой, крашеной фанеры, за которой притаился, вглядываясь в щель неровного стыка фанерных листов, Киша. Сначала ему были видны одни икры, обтянутые розовым капроном, но через несколько секунд учительница русского языка, наконец, справилась с ёмкой процедурой расстёгиваний, села, и Киша, судорожно сглотнув накопившуюся слюну, отвалил челюсть и перестал моргать. Такого девятилетний ребёнок в своей жизни ещё не видел. То есть он видел, конечно, будучи однажды в пионерском лагере и моясь там еженедельно в бане, детские задницы без шорт и, даже, трусов и плавок, при том в большом количестве и ассортименте, но это:. Это была большая (как показалось Кише, больше его самого) бело - розово - кремовая попа взрослой тёти, учительницы Русского Языка, женщины строгой, немногословной и, пожалуй, Киша только теперь это осознал и почувствовал, красивой. Меж тем, попа, неведомым ребёнку образом, пописав толстой, в палец, струёй, начала своё основное дело. Полушария её, как бы ожив, раздвинулись, чётко обозначив нежно - карее пятнышко, из которого неожиданно брызнуло Нечто пополам с воздухом. Всё это продолжалось около одной минуты, по истечении которой, модные туфли на высоком каблуке, выглядывающие из них лодыжки и покрывающий те лодыжки розовый капрон, оказались забрызганы коричневатой эмульсией, капли которой продолжали изредка капать в унитаз из раздвинутой попы учительницы. По прошествии многих лет жизни, Киша так и не сможет понять, почему тогда учительница, не воспользовавшись, имевшейся в каждой кабинке, салфеткой, а лишь подмывшись водой, текущей из унитаза, не поспешила встать, и одевшись, как все нормальные люди, сохраняя невозмутимо - отсутствующее выражение лица, убраться из уборной, цокая по кафельному полу высокими каблуками. Мало того, она продолжала, сидя на корточках, гладить правой рукой свою задницу, переходя дрожащими пальцами от одной ягодицы к другой, а левой рукой, подсунув её под себя спереди и опершись, меж тем, спиной о перегородку, за которой находился зритель всего этого, гладить себя по чему-то, покрытому короткими волосами, изредка погружая до основания в то, что под волосами скрывалось, средний палец. Кишино изумлённое лицо находилось всего в нескольких сантиметрах от попы учительницы русского языка, и потому он ощутил незнакомый, терпкий, возбуждающий аппетит, запах, исходящий от неё. Учительница тихо стонала и коротко вздыхала, охая, из так и не закрытой челюсти Киши стекала ему на грудь вязкая, прозрачная слюна, в темноте шуршали своими хитиновыми телами тараканы, за перегородкой журчал водою унитаз:.
22.
Вечером, по неизвестным ни администрации, ни подавляющему большинству зеков каналам и через аналогичные же связи, Серёге стало известно, что на днях его должны увезти из зоны. Причина была ему известна, не известно направление вывоза. Могли перебросить в соседствующую в пяти километрах зону, а могли загнать и за Урал, и даже дальше. В этом случае несколько месяцев дороги, то есть сменяющих друг друга пересыльных тюрем, столыпинских вагонов, автозеков, транзитных камер, переполненных в пять --десять раз, могли стать тяжкой, до невыносимости поездкой, отнимающей здоровья не на один год. У данного мероприятия была лишь одна выгодная для некоторых уголовников сторона, которая стоила тягот и лишений дурацко-коммунистического режима. Сторона эта была ещё и приятна морально, так как вся карательная система МВД не могла отнять её у зеков и не могла даже урезать по своей привычке. Общение, информация, поручения и приветы, пересылка общаковых денег и важнейших сведений, словом, это то, чем живёт любая зона, или тюрьма. Именно на этапах можно чаще всего встретить авторитетных людей, идеологов Общего, настоящую Братву, а также и тех, на ком, порою помногу лет стоит крест.
Гоша, едва Серёга сообщил ему известие о неожиданной 'командировке', сразу занялся сбором всего нужного для дороги. Вывезти могли в любой день и даже час, будь то глубокая ночь, или раннее утро. Наряд прапорщиков во главе с ДПНК пришёл под утро.
-Бородинов! Пол часа на сборы и рысью с вещами на КПП.
-Ну вот и ладненько, Старшой, как раз чифирнуть успеем! - С показным весельем откликнулся Гоша и, подхватившись, быстро вышел с чайником за кипятком. Чифирили молча и не торопясь. Кроме Гоши и Серёги присутствовали, сидя на корточках и игнорируя мягкость постелей и удобство стульев, ещё трое. Самые близкие приятели. Выпив весь чай, также не спеша и без лишних слов вышли на воздух и, закурив, двинулись по направлению к вахте. Спец машину прождали больше часа, изредка перебрасываясь не многозначительными, общими фразами, и только когда открылась дверь железного фургона, братья обнялись и Гоша сказал едва слышно и замерев в крепких объятиях брата: ' Ремешок при себе держи. Полезный ремешок. Сам делал'. Серёга понимающе взглянул в серо-голубые глаза и, хлопнув по плечу, молча запрыгнул в машину. Дорогой трясло нещадно, но он ничего не замечал и ехал молча, не пытаясь заговорить с конвоем, состоящим из двух молоденьких, только после учебки, солдат. Мозг работал быстро и чётко. Два с небольшим часа до первой пересылки могли стать единственным временем за всю предстоящую дорогу к месту нового заключения, когда ему было позволено остаться одному, побыть самим собою за долгие годы ношения маски в большом стаде животных, усвоивших человеческую речь. По прибытии в пересыльный пункт ему снова предстояло стать одним из них, одновременно став втрое осторожнее и умнее умом волка-одиночки, почуявшим в завывающей снежной метели хруст переломленного через руку ружья, запах железа и свинца, стук чужого сердца.
Зам начальника колонии по оперативной работе недоумевал, сидя за столом в своём рабочем кабинете. Недоумение его было в основном по поводу того, из-за чего и почему , по какой такой неведомой причине не любят его осуждённые, вверенные ему на воспитание. Фамилия у него была - Дарт. Странная какая-то фамилия, то ли немецкая, то ли французская. Из-за фамилии прозвали его зеки, естественно, д'Артаньяном, от чего любви у оных к нему не прибавилось. Бывало, принесёт д'Артаньян жене своей и дочке конфет хороших, изъяв последние из посылки воспитываемого им уголовника, отдаст их на съедение и, сев в сторонке, наблюдает за этим процессом с любовью и нежностью. На зарплату не часто так вот шиканёшь, а тут вот оказия кстати. То-то радость дочурке, да и жена вот, съев одну-другую конфету, подойдёт, да и прижмётся благодарно щекою к его небритому за делами и заботами, об этих тюремщиках гнусных, лицу. Пахнёт на Дарта дорогим шоколадом, разольётся тепло по сердцу до непрошеной слезы. Да-а:. Ну так вот, задумался, значит, Дарт, что же это он не так делает? Бесед проводит достаточное количество. На прошлой неделе, вон, в карцере с одним беседовал. Долго бился. Не понимает. Не хочет понимать его уголовник. Тогда, правда, не один с ним беседовал, а с двумя прапорщиками и стукнули те его как-то неловко головой о стенку. Понятное дело не убили, хотя и кровь, было, пошла. Может, из-за этого и не хотел понять его зек? Да, вроде, и не из-за этого, пустяк ведь. Странные они, эти люди. Чего хотят? Чего добиваются упрямством своим? Тут вспомнил Дарт о деле. Ночью увезли одного с зоны, а с коллегами по труду ещё не обмолвился по этому случаю. Надо узнать, как, да что. Случай особый. Он нажал кнопку селекторной связи и, проговорив что то в микрофон, стал ждать. Через минуту дверь в кабинет открылась и в неё вошёл высокий молодой лейтенант внутренней службы и, не отдав честь, сел напротив хозяина кабинета. Говорили долго, около полутора часов, иногда споря, иногда соглашаясь друг с другом, но больше глядя в бумаги, принесённые молодым в кожаной папке, читая содержимое бумаг всегда вслух и подробно. Наговорившись вдоволь и решив что-то наконец, молодой проговорил: 'Ну, так в два ровно? Вот ключ'. С этими словами он положил ключ белого металла с двумя бороздками на полированную столешницу и удалился.
23.
Второй день Хлепп - Спасский не выходил на работу. Он болел. Тело его болело, ручьём лил пот, во рту сушило, лёгкие, казалось, были раскалены, как печь 'буржуйка', пальцы рук лихорадочно дрожали, голова металась по чёрной от грязи наволочке подушки, глаза ввалились, язык распух, в животе происходило вообще нечто невообразимое. Хлепп - Спасскому было плохо. Вечером прошлого дня его на носилках унесли в санчасть после того, как он начал выкрикивать странные слова и производить неясным образом странные же звуки. Проснувшись посреди ночи, Хлепп - Спасский рывком сел на кровати и открыл рот для крика и, набрав в лёгкие воздуха, почему-то не произнёс ни звука, если не считать одновременно из лёгких и кишечника выпущенную с шипением и стоном воздушного месива из ошарашивающих запахов. От нависшего смрада заворочался сосед его по палате, конченый туберкулёзник и безнадёжный астматик двадцати пяти лет. Руки проснувшегося побелели, вцепившись в железное основание кровати, ноги вытянулись вперёд и завернулись ступнями внутрь, глаза медленно поползли вверх при совершенно правильно поставленной прямо голове. С последним выдохом прекратилось всякое дыхание. Слышался лишь скрип зубов, хруст костяшек пальцев и металлическое позвякивание от вибрации кровати. Часы, висевшие на стене в палате, обозначали почти половину первого ночи. Лунный свет странным образом выхватывал из темноты помещения только фигуру Хлепп - Спасского, прямого, как свеча и циферблат хронометра, закреплённого на стене с кабалистикой римской цифири. Не доносилось не звука. Взгляд сидящего упирался куда-то чуть выше часов. Изо рта его текла слюна. Одновременно с еле уловимым щелчком часового механизма, ставящего минутную стрелку ровно на половину первого, Хлепп - Спасский рванулся с места, забыв, очевидно, отпустить кровать и из-за этого сдвинув её на пару метров за собою. Он нёсся через весь коридор, сбивая на своём пути стулья, распахивая, или срывая с крючков и шпингалетов двери, роняя вёдра. Коридор заканчивался туалетом общего пользования, в который Хлепп - Спасский ворвался, едва не высадив ударом дверь, не запертую, но открывающуюся в противоположную его движению, сторону. Порог уборной был пересечён, и это началось. Из тела Хлепп - Спасского сочилось, лилось, вываливалось и текло дерьмо в количествах, доселе не виданных у больных и здоровых, больших и маленьких, умных и глупых. Закончилось всё это через пол часа, когда часы на стене щёлкнули, определяя новое время.
24.
И действительно, это было Новое Время. С тех пор, как Хлепп - Спасский, изгадив весь туалет, а заодно и подступы к оному, вышел из него с ногами, по колено испачканными дерьмом и с руками, почти по локоть, испачканные тем же самым, с тех пор он, всем глупо улыбаясь, пытался объяснить нечто, но никто слушать его почему-то не желал. С тех пор, всегда в одно и то же время, а именно, с половины первого каждой ночи, он опрометью нёсся в туалет и делал то, что не по силам ни одному смертному ровно тридцать минут, после чего со счастливой улыбкой шлёпал босыми, испачканными в дерьме, ногами к кровати и засыпал сном святого. Однажды он попытался, разбудив туберкулёзника, что-то ему сообщить, но тот был, видно, не только лёгкими болен, а и чёрств душой, вследствие чего, выбил Хлепп - Спасскому все передние зубы и разбил в щепки о голову солдатскую, со щелью для руки по середине, табуретку. На другой день после этого туберкулёзника зашёл навестить его приятель. Принёс с собой чаю, конфет и курева. Чифирнув, стали разговаривать. Пришедший, увидев изуродованную табуретку, задал визави соответствующий вопрос, на который был получен очень пространный с художественно - фольклорными тонкостями ответ. Уже в начале объяснения причины смерти табуретки, слушающий, повернувшись, с большим вниманием наблюдал Хлепп - Спасского. Чему последний был по-детски рад
-Ну-ка, скажи-ка, братец, а зовут-то тебя, как? - спросил товарищ медленно умирающего уже лет, пять, астматика. Хлепп-Спасский улыбнулся ещё шире, но по-прежнему, молчал.
-Имя, как твоё, болван?! -крикнул грубо умирающий, за что был тут же наказан долгим и мучительным приступом кашля. Молчал Хлепп - Спасский. Молчал и улыбался, переводя виновато - радостно - застенчивый взгляд с одного вопрошающего на другого.
-Да он тронутый, бедолага; - Молвил тот, что не имел, пока туберкулёзной палочки в лёгких. - Мне Серёга рассказывал, что в трюме тоже с каким-то странным типом сидел. Молчит, говорит, как рыба об лёд и пялится всё также, вот. Сумасшедший, что возьмёшь?
С последними словами у Хлепп - Спасского вдруг пропала улыбка. Он взглянул в глаза здоровому, пока, уголовнику, затем посмотрел на часы, что висели на стене и снова в глаза, пока ещё не умирающему медленной смертью, молодому зэку. Тот заметил перемену в поведении дурачка и продолжал наблюдать и удвоенным вниманием и интересом. Спустя некоторое время, Хлепп - Спасский встал и, подойдя к нему, наклонился и что-то проговорил на ухо едва слышным голосом, при этом руки его дрожали, а зубы выбивали ажур морзянки. Сказав, отошёл на прежнее место и застыл, наблюдая за реакцией молодого зэка. С минуту молодой, здоровый пока ещё зэк смотрел в глаза Хлепп - Спасскому, отвесив челюсть, затем медленно встал и медленно же пошёл к выходу, сделав знак приятелю своему, медленно умирающему уже не первый год в лагерях, оставаться на месте, а Хлепп - Спасскому следовать за собой. Они вошли в пустующий умывальник. Молодой, здоровый, но уже чем-то встревоженный зэк, запер дверь и, схватив Хлепп - Спасского за отвороты грязного халата, вмазал всем его худосочным телом о кафельную стену так, что от неё отскочила одна плитка и, ударившись о пол, разбилась надвое.
- Что ты сказал?! Что сказал? Повтори, что ты сказал! Сука? А ну:.
И тут из Хлепп - Спасского снова полилось. Полилось в прямом и переносном смысле. Полилось под ноги его же дерьмо, невообразимо жидкое и светлое, как апельсин. Полилась моча, ещё более разжижая понос. Полилась речь.
-То, что ты хочешь сделать, должно было произойти. Это предопределено трансцендентной Сутью. Всё это время я искал Звук, а, найдя Его, продолжал искать Его в Нём Самом, ибо нет ничего не порочней, чище, и выше Его Самого. Он ниоткуда. Он не произведён никем из живых и мёртвых. Он трансцендентен, один и единственный верен. Он из Звука, а не из составляющих Его. Являясь Сутью Окончательной и вечной, Он единственный может быть Сутью Всего. Его имена: Звук Не воспроизведённый Никем и Суть Всего, Абсолютный Звук и Истинный Абсолют, Он Абсолютный Звук Не являющийся Ни чем Иным.
Молодой, здоровый пока ещё зэк, от изумления, вызванного неожиданностью произнесённого, открыл рот и, отпустив Хлепп - Спасского, спросил: - Чего ?..
-Абсолют един и недосягаем, но, если ты хочешь, то можешь начать стремиться к Нему, желая быть Тем, Что составляет Звук, но из чего на самом деле Звук Не воспроизведённый Никем не состоит, ибо Он Неделим и Абсолютен. Слушай и думай О Нём. Сосредоточься на Нём и внимай Истину о Природе всего, потому что Природой Всего является Он, одновременно не являясь состоящим из её проявлений временных и смертных. Молодой, и, пока ещё здоровый зэк, порывисто сглотнул слюну и опустил задрожавшие руки, до сего момента державшие Хлепп - Спасского за обшлага замызганного халата. Выдержав паузу, Хлепп - Спасский продолжал:
- Мне открылся Истинный Путь и способ постижения вещей и Миров. Через страдания, вызванные лишениями в поисках Звука, я прозрел раз и навсегда, обретя способность двигаться дальше в постижении Истинного Абсолюта Единого и Недостижимого. Все внешние проявления Его сути важны для не знающих Суть и не видящих Пути, но для постигших нужное направление, они вторичны, ибо принадлежат грубому телу материального мира, Не рождённый же звук трансцендентен и весь материальный мир - следствие его деятельности, освобождённой от Кармы, так как она одно из проявлений Абсолюта.
Молодой зэк, не спуская глаз с лица Хлепп - Спасского, не заметно для себя медленно и постепенно опускаясь на ослабевших вдруг ногах, сел прямо в лужу нечистот. Дыхание его выровнялось, но стало до неимоверности глубоким и редким. Тело покрылось обильным потом, зрачки сузились до неразличимости. Будто бы что-то выполнив, Хлепп - Спасский встал на колени и, положив руки на плечи молодого зэка, произнёс ту фразу, которая совсем недавно вывела из себя сидящего теперь в луже дерьма человека: Араб - сука: я это слышал от других людей, таких, как ты. Ты хотел, чтобы я повторил это ещё раз - я повторил.
25.
Глаза Хлепп - Спасского сначала закрылись, потом открылись снова, но в них уже не было первоначального блеска, они были мутны, будто затянутые лягушачьей икрой. Хлепп - Спасский медленно встал с колен, отрывая их по очереди от залитого поносом кафеля. Поднявшись окончательно, он, став как-то ниже и меньше, медленно и неуверенно повернулся и вышел из помещения, оставив сидящего в дерьме зэка одного. После часа неподвижного сидения в дерьме, человек завалился на бок, его голова коснулась пола, щека окунулась в понос до уголка губ, одновременно с чем послышался шумный выдох из лёгких и кишечника. Глаза закрылись, тело расслабилось.
26.
Грохотнул, коротко лязгнув, засов железной двери, вслед, за чем мягко щёлкнул механизм хорошо смазанного замка, и дверь камеры открылась ровно на одну четверть - дальше никак: сдерживает короткая цепь, прибитая к косяку дверного проёма и краю двери. Безопасность. Если выскочат, вдруг, зэки, то только по одному и не так быстро, можно успеть хорошо прицелиться: Серёга протиснулся левым плечом вперёд и, перешагнув порог камеры, поздоровался: - Мир вашему дому. Всех приветствую. Этап с 'четвёрки'.
В ответ такой же сдержанный минимум и с десяток настороженно - любопытных взглядов. Десять - сразу сосчитал он и сразу же отметил двоих: из этих кто-то, или оба:. Лечь пришлось на верхние нары, но это и к лучшему в данной ситуации. Единственный вопрос, который занимал и несколько беспокоил его - это: когда? Важно было не упустить начала - это главное, а дальше всё будет зависеть от решительности одной стороны и замешательства другой. Ожидание было тяжелее всего, что за ним должно было последовать, потом всё встанет на свои места, а пока: пока томительное напряжение и вычисление момента, после которого медлить уже нельзя. Через двое суток Серёга сам для себя подтвердил: да, эти оба. Но менты, или просто суки? Скорее второе, мент редко в хату пойдёт - слишком велик риск разоблачения, а в такую игру играют один раз в жизни. Значит, суки, или же' кадровая' шерсть. Одно другого стоит. Шерсти нечего терять - на них пожизненный крест стоит, суки же только начинают и, значит, набирают очки за счёт дерзости. Ну что ж, посмотрим - в который раз повторял про себя Серёга, медленно поглаживая кончиками пальцев плоскую пряжку ремня, слегка удлинённой и усечённой по краям формы. Нержавеющая сталь была покрыта чёрной краской, а потому не бросалась в глаза и толщина чуть больше необходимой:. Ремень и пряжку делал Гоша. Хороший подарок и совершенно необходимая вещь на этапе, подобного этому.
Для расправы над вышедшими из-под их контроля и просто не угодными уголовниками, менты предпочитают массу самых разных вариантов и способов, но редко, когда что-то делается их собственными руками. Во времена Сталина был широко известен принцип - лозунг: уголовный мир должен разрушить себя сам. Тогда это понималось буквально, буквально это понимается и сегодня, только ' указания к применению' данного принципа разработаны с большей тщательностью: организованные беспорядки, спровоцированный саботаж, запланированные убийства десятков и сотен зэков руками их же сокамерников и солагерников. Всё это отрепетировано до мелочей и управляемо на сто процентов. На МВД работают институты, академии и кафедры при оных. На этом многие становятся докторами наук и профессорами. Страна чудес - чудесна, но не для всех одинаково. Для большинства её территория становится Мёртвым Полем Мёртвых Дураков, на чьих костях и чьими руками Засеявшие его строят Дачи, Школы, Заводы, Тюрьмы, Министерства и Родильные Дома. Тюремный надзиратель ворует из тюремного котла, лагерный прапорщик ворует из посылок и передач, уголовники, освободившись, воруют у ''порядочных' граждан ненавистной страны, 'порядочные' граждане этой страны воруют там, где работают:. Страна Дураков и Поле Чудес, Поле Дураков и Страна Чудес. Чудесные Дураки и Страна на некоемом странном поле:. Ничего не понятно. Да и как сие сделать, раз умом не невозможно, а аршином никто не умеет. За что же, живя в этом дерьме, мы берёмся судить и судим со странной жестокостью и цинизмом то, чем мы сами являемся, судим себя самих в чужом лице, полагая, что оно более виновато, чем мы. Почему? Нет ответа:. Нет и не будет, видать, до Страшного Суда, а до него далеко ли, близко ли, никто не знает и не ведает. Тем и живём:.
27.
Был ранний вечер, когда Киша обнаружил себя сидящим в принуждённой позе около городской речки, почти у самого края берега, в двух - трёх шагах от вялотекущей с маслянистого вида и цвета субстанцией. Рядом разговаривали. То были детские голоса, это Киша различил ясно, из чего тут же сделал вывод - разговаривали дети. Ребята. Приглядевшись (самого его от глаз говоривших скрывала буйная растительность тех её видов, которые предпочитают произрастать ближе к влаге), и чуть раздвинув тугие стебли камыша, Киша увидел их. Семеро мальчишек, один из которых был его одноклассником, стояли вкруг, разглядывая нечто, лежавшее посередине их ног. Беседа немногочисленной компании наводила на размышления: - Прошлым летом двенадцать утопили, с мостков и в карьере. Кидаешь подальше, она вынырнет и плывёт к тебе, плывет и орёт. Доплыла, за шкварник её и снова подальше. - Нет (перебил другой), вешать интереснее, не кричит, а дрягается, минуты две, и пена изо рта, язык синий, срёт, ссыт:. - Мы вчера одну бензином облили, в посылочный ящик и на дорогу, ей, темно, сидит:. А папка мой нашу, когда ходить не стала, связал и в лес унёс, в муравейник:. - Ну, ладно! (Встал восьмой член компании, которого Киша до сего момента не видел - он сидел на корточках). Сначала в речку кинем, а там поглядим, вечер большой.
Это был самый рослый и широкоплечий мальчик. Киша видел его впервые. Судя по тону и по тому, как остальные сразу со всем согласились, он был за главного. Главный осторожно встал на торчащий из воды камень. Кто-то из задних протянул ему кошку, ещё почти котёнка, со связанными задними лапами. Он уверенно взял бедное животное, странно, до сего времени, не издавшего ни единого звука, за загривок и, для прикидки, пару раз качнув вперёд - назад, швырнул далеко в реку. Киша сглотнул накопившуюся пенообразную слюну и почувствовал, как пересохло в горле. Котёнок показался на поверхности не сразу, а секунд через десять и сразу же начал тоненько мяукать. Мальчишки засвистели, завизжали и закричали наперебой. Кто-то стал кидать по торчащей из воды мокрой голове, с огромными от испуга глазами, камни и палки. Случайно Кишина рука тоже нащупала камень. Большой, почти не умещающийся в руке булыжник, приятно оттягивал ладонь и предплечье. Киша встал. Главный мальчик смотрел на котёнка, ничего не делая. Смотрел безо всякого выражения на юном лице, и, казалось, о чём-то думал. Их с котёнком разделяли каких-то полтора - два метра. Он сел на корточки и протянул к животному руки, но в этот момент силы оставили беднягу и кошачья голова скрылась под водой. Все молчали и ждали. В этом месте было не глубоко и, по всей вероятности, котёнок, опустившись до дна, сумел-таки оттолкнуться от него задними связанными ногами, потому что его голова вдруг снова очутилась на поверхности. Белобрысый мальчишка, стоявший наготове с камнем, в отведённой назад для размаха руке, и Киша, кинули одновременно. Именно в этот момент встал сидевший на корточках. Один из камней глухо ударился в его затылок, другой, с небольшим всплеском, в маленькую голову котёнка. Оступившись, Главный оказался по колено в воде. Он развернулся лицом к притихшим товарищам. Его лицо посерело. Он обвёл всех взглядом и, что-то прошептав белёсыми губами, упал лицом в песок к ногам семерых, лишь шестеро из которых, разинув рот, глядели на него. Седьмой смотрел на Кишу. На Кишу смотрел Белобрысый, а Киша смотрел на то место в трёх метрах от берега, где скрылась, разбитая камнем, голова котёнка со связанными задними лапами. Когда все удрали, и на берегу остался только лежащий ничком Главный мальчик и Киша, последний забрёл в воду и, минуты через две, вытащил на воздух трупик котёнка. Найдя на берегу большой лоскут обёрточной бумаги, Киша завернул в него труп, вспомнив, как заворачивает ему его завтрак мама - ловко и красиво, похоронил, не глубоко закопав под каким-то деревом, после чего долго смотрел на спину Главного и не мог чего-то вспомнить:. Не мог вспомнить какой-то важной детали сегодняшнего вечера. Что-то мешало сосредоточиться на последних двух - трёх часах. В голове было ясно, как в безоблачном небе. Так же ясно несмотря на время суток такого безоблачья, и так же пусто.
28.
Когда на Ганну, возвращавшуюся поздно вечером, почти уже ночью, с работы, напали трое малолеток, она даже не успела испугаться, или удивиться. Всё произошло очень быстро. Её втолкнули в подъезд, предназначенного под снос нежилого двухэтажного дома и ударили чем-то тяжёлым по ногам. Ганна упала на бок, но её тут же перевернули на спину и, крепко держа, изнасиловали. Потом, перевернув на живот, изнасиловали ещё раз. Потом ещё раз и ещё. Откуда-то пришло ещё несколько человек, в темноте Ганне было не разобрать ни лиц, ни силуэтов. Она забылась только под утро, а уже остывший труп был найден через два дня случайным бомжем, которому почти что чудом впоследствии удалось убедить следователя в том, что сам-то он тут вовсе не при чём.
29.
Если человеку аккуратно, с одной их стороны, проткнуть лёгкие, то умирает он долго и мучительно, захлёбываясь и давясь собственной кровью. Если отверстие получается не большое, то ему и вовсе, зачастую, можно не скоро собираться на тот свет. У Серёги в пряжке ремня был недлинный, но довольно широкий нож и потому лёгкие Первого, вскрытые от первого нижнего ребра до аналогичного с правой стороны, почти что вывалились наружу с весьма минимальным количеством крови. Первый хотел, было, вздохнуть от неожиданности, но сие сделать уже оказалось нечем. Он выронил заточенный с двух сторон длинный стальной стержень и через десять секунд упал на грязный пол камеры сам. Второй стоял в пяти шагах от Серёги, сжимая в правой руке лагерной работы стилет, а правую чуть выставив вперёд с открытой навстречу Серёге ладонью, как бы предлагая не подходить. Серёга не собирался подходить. Он молча стоял, нешироко расставив ноги, прямо напротив и смотрел на бьющуюся чуть ниже правой скулы Второго учащённым ритмом сонную артерию. Он не хотел смотреть в его глаза. Он не любил видеть в глазах противника страх, тогда он переставал его уважать и начинал презирать, а, значит, жалеть. Второго Серёга жалеть не собирался, как и Первого. Второго начинала бить нервная дрожь, Серёга видел это. Второй судорожно вздохнул и выдох получился со стоном. Молчаливое бездействие явно затягивалось. Оба это понимали, но что надо делать ясно и чётко представлял только один из них. Второй начал шумно дышать и слегка переминаться с ноги на ногу. С него лился пот, но его била дрожь, как от холода. Он был бледен. Впрочем, бледен был и Серёга. Рывок оказался более неожиданным, чем он ожидал. Второй не выдержал первым, но промахнулся, не рискнув сделать выпад чуть ближе. Серёга успел уклониться от двух косых крест- накрест взмахов по горизонтали, но не отступил, ему нужен был один шаг вперёд и пока Второй пятился после неудачной атаки, Серёга сделал этот шаг, почти сразу же развернувшись спиной к противнику. Спиной, а не лицом. Это было важно. Второй видел только незащищённую спину. Он не замечал странного и, на первый взгляд, неудобного расположения ног Серёги. У Второго было меньше секунды на размышление, и он снова рванулся вперёд, вложив в бросок всю оставшуюся силу и стремительность, весь вес. Нога Серёги, обутая в тяжёлый, хоть и укороченный, кирзовый сапог, врезалась в грудь Второго так быстро и сильно, что Второй не понял, почему его вдруг отбросило от почти уже достигнутой цели и к тому же больно ударив затылком о стену. Он не понял, почему Серёга смотрит на него через плечо, лишь чуть развернувшись корпусом. Он не понял, почему больше не может дышать и почему перед глазами поплыли синие круги, а ноги стали ватными. Серёга ударил ещё раз так же, как и первый - коротко, но более резко и уже не в грудь, а в голову. Изо рта Второго потекла кровь. Потом она потекла из носа и ушей. Дверь камеры неожиданно открылась, на пороге стояли охранники с длинными палками чёрной резины, но Второй этого уже не видел.
30.
Плохие приметы времени (общества): минет, киднепинг, политика, наркомания, нигилизм, цинизм, космополитизм, коммунизм, гомосексуализм, неуважение к старшим, зоофилия, демонстрации, забастовки, инфекция, импотенция, сифилис, антисанитария, проституция, сутенёрство, милитаризм, озоновые дыры, не одноразовые шприцы, азартные игры, Исламский Фундаментализм.
Хорошие приметы: милосердие, моногамные браки, безопасный секс, Гринпис, гласность, исследования в космическом пространстве, меценатство, Швейцария, заповедники презервативы и контрацептивы, светофоры, метро, спутниковое ТВ, Хиппи, разоружение и конверсия, марши мира, честные политики, натуральные продукты, возврат к корням, Солженицын, дома призрения, Валаам.
31.
Современное общество тешит и изголяется само себя и над собою. Большая и долгая игра для взрослых (ведь у детей свои игры, другие) с постоянно меняющимися, или дополняемыми правилами. Мораль - блеф, фикция. Иллюзия - одно из таких правил. Закон - поощрительные правила для власть имущих. Подавляющее большинство религий - украшения к правилам и назидание к Закону. Искусство - красивые картинки, иллюстрации к правилам же. Пожалуй, одна лишь Наука дана людям как возможность выбора. Жалкая, бесчестная подачка Человеческой Системы себе самой, оставленная давным-давно, ещё в обход немногочисленных тогда правил, в надежде на то, что люди поймут, что всё, что вокруг - бред, кокаиновый сон, мираж. Поймут и захотят вернуться к Началу. К Началу их самих и всего. Только смогут ли уже?: Великий мудрец востока однажды увидел себя во сне бабочкой, которой снится, будто она человек. Может быть, мы всё же проснёмся, когда-нибудь, оказавшись кем-то вроде такой вот бабочки и окажется, что и спали то мы всего ничего и тут же забудем этот сон, ведь он всего лишь сон, а у нас Другая Жизнь, НЕ ТАКАЯ.
32.
Прораб Дубинин орал:
-Помните, ходил тут один в пальто?! Его ещё на 'скорой' увозили, когда в луже чуть не утоп, кроме этого некому! Я его давно заметил. Ходит, разглядывает и всё молчком. С пол года ходил. С закладки, а вчера не было, не пришёл, понятно вам? А сегодня рухнуло всё это! А?! Ты понял, зараза какая? Он! Он, сволочь, больше некому! Не наш он какой-то и пальто у него какое-то:.
Орал он группе людей, не обращавших, впрочем, ни на него самого, ни его речь никаких видимых знаков внимания. Люди были одеты по-разному, одни в милицейской форме, другие в штатском, третьи в чём-то среднем между тем и другим, но связывало их, всех этих людей, нечто. Скорее всего, это Нечто было одинаковым выражением их лиц, поз и манеры держаться. Прораб Дубинин, у которого с утра рухнул, строимый под его руководством вот уже шесть месяцев большой заводской блок, здание громадных размеров, предназначенное для громадных же нагрузок, рухнуло тихо и как-то без особой пыли, с миром похоронив под собою двенадцать человек рабочих. Так вот, прораб Дубинин заливался соловьём сзади и чуть сбоку прибывавшей на место аварии следственной комиссии. Выражение лица его было глупым, тупым и испуганным до крайности, что обезобразило лик человеческий, созданный Всевышним по образу и подобию своему, до неприятных, животно-скотских ассоциаций. Пока ходили по руинам да смотрели, привели долговязого молодого человека. Искали не долго. Был он без пальто.
-Пальто то где, а?! - подскочил, едва завидев приведённого, прораб Дубинин.
-Дома: - не громко произнёс в ответ Молодой Человек, слегка поведя, видимо, в сторону местонахождения этого дома рукою. Минут, двадцать, следственная комиссия с расстояния десяти - двенадцати метров разглядывала приведённого, о чём-то негромко переговариваясь и всё чаще кивая, то по очереди, то все разом, но в разнобой. Наконец, они подозвали милицейского сержанта и с минуту объясняли тому что-то также старательно, не повышая голоса. Затем разошлись. Молодого человека увезли в Отделение и через два месяца успешно судили, дав два года сроку. За время, проведённое в колонии, Молодой Человек сошёл с ума. Так, по крайней мере, говорили и считали. Большего о нём никто ничего не помнил.
33.
Из зоны, то есть, колонии любого режима, вида и предназначения, если когда-нибудь и освобождают вообще, то делают это рано утром, независимо от времени года, климатических особенностей региона и метеосводки на текущий период. Не дай бог передержать уголовника в концентрационном учреждении лишний час! За отбытый срок из бедного Человека выжали, выдавили и выбрали всё, что только можно, как из тюбика зубной пасты. Зэк пуст. Осталась одна жестянка телесной оболочки, в которой, зачастую, и не мало дыр. Он не нужен Системе. Пока не нужен. Пусть нагуляет жирок, залатает за свой счёт здоровье, поднакопит сбережений, обретёт нечто весьма похожее на душу и тогда, только тогда Человек снова станет нужен Системе. Система отберёт у него всё. Снова отберёт. А пока:. Пока было холодное осеннее утро. За спиной Человека захлопнулась, обитая железом дверь КПП. Постояв с пол минуты, он пошёл по грунтовке в сторону шоссе. Человек был свободен в том смысле, что у него только что формально окончился срок. Вокруг было тихо до такой степени, что навевало безотчётное подозрение в нереальности окружающего пространства. Впрочем, этот человек знал лучше других, что такое Нереальность. Он шёл, засунув обе руки в карманы, почти твёрдой походкой никуда не спешащего члена общества, против которого когда-то совершил какой-то поступок, проступок, ошибку, преступление, досадную оплошность, или что-то в таком роде, и за это самое общество на несколько лет выбрало для него местом изоляции от себя концлагерь. Дорога по шоссе была не пыльной, не было и грязи. Дожди ещё не начались. Около двух километров убитой ногами, колёсами и гусеницами полоски земли, остались позади через несколько минут. Человек шагнул на асфальт. В двухстах метрах виднелась, сложенная из красного кирпича, автобусная остановка. Дойдя до неё, Человек осмотрел почву вокруг. Окурки, плевки, обрывки бумаги, рваные пачки сигарет, непросохшие лужи мочи. Из-за строения виднелась перевёрнутая старая детская коляска. Туда он не пошёл. Он слишком хорошо знал, что можно увидеть за остановками. Сев на подобие скамьи внутри остановочного полупомещения, прислонившись спиной к остывшим за ночь кирпичам и осторожно коснувшись их же коротко стриженым затылком, стал ровно, но не глубоко дышать. Сторонний наблюдатель, будь он по близости, ни за что не смог бы с точностью в плюс - минус десять лет, определить возраст этого человека. Лицо его было правильным, но до красоты чего-то недоставало, как у иконы. Взгляд, выражение глаз не служило началом выражения лица, как это бывает у всех людей. Взгляд был стерильным. В нём не было пустоты, или не одухотворенности статуй, не было безликой многозначительности душевно больного, не было ни неуловимости явного признака ума собаки, ни сознательно стёртого мистическим блеском ума, кошки. Вместе с тем, Человек не выглядел мумией, он был живым, тёплым и мягким. Всё это было видно, если бы было кому видеть, но Оставивший за спиной концлагерь, с несколькими годами в нём проведёнными, был один. Перед ним лежала дорога. Можно было идти влево, или вправо. Внезапно человек, быстро встал и, сделав несколько шагов к шоссе, оглядел его, будто увидел впервые. Затем он оглянулся вглубь остановки, теперь его лицо выражало недоумение, спокойное недоумение человека, нашедшего то, о чём знал давно, но не ожидавшего этого сейчас. Дыхание его стало заметней, хотя и не участилось. Он посмотрел на свои ладони, сначала держа их на уровне пояса, а затем всё ближе поднося к лицу. Лоб пересекли две напряжённые морщины. Вдали послышался шум транспорта. Человек машинально посмотрел в ту сторону и порывисто сглотнул. Взгляд его снова упёрся в свои руки, он тут же их опустил, засунув в карманы, и увидел свои ноги. Шум транспорта приближался. Спокойное недоумение на его лице сменило сдержанное напряжение. Лоб наморщился ещё больше. Дыхание стало очень глубоким. Человек будто бы старался что-то вспомнить и боясь, что на это у него не хватит времени, торопился. Неожиданно перед ним вырос подъехавший автобус. Дверь оказалась точно напротив его лица. Ещё секунда, и она открылась, приглашая войти. Человек посмотрел на отъехавший в сторону щит и тут: тут он вспомнил. Он вспомнил то, что хотел. На его лице образовалась улыбка, не как у всех других, а едва заметная, но это была улыбка (улыбка его, Человека, улыбка). Он сделал ещё один шаг и вошёл в открытую перед ним дверь.