Русскому космисту Николаю Федоровичу Федорову, а также всем, кто умер, но хочет вернуться посвящается.
Пустая квартира. Сегодня я один. Этим вечером вещи спят мертвым сном, которым могут спать только они. Конечно, я мог их разбудить, изменив себя. Но вечер, когда меня заинтересуют такие вещи, еще не наступил.
Сегодня мне было интересно услышать ответ. Ответ из чужих уст. Поэтому я зажег бра и создал мир, в котором есть место для Тени и для Двери.
- Скажи, - я мельком взглянул на Тень, - сколько живет знак?
- Знак живет, пока имеет настоящее значение для своего настоящего владельца, - Тень посмотрела на красивую греческую амфору на полке, - бывает, правда, что владелец и его знак становятся единым целым. Единым утрированным знаком.
- А мне, например, грустно, когда созданный мир бесследно исчезает, забирая с собой всех своих обитателей.
- И кого больше хочется вернуть - весь мир или только его видимое население?
- Не задумывался даже, - растерялся я.
Тень вытащила откуда-то из глубин книжной полки "Сочинения" Николая Федоровича Федорова.
- Что ж, тогда отправляйся. На свежем воздухе думается всегда легче, - Тень посмотрела на меня с нескрываемой иронией, - На этот раз можешь обойтись без подарка.
Я шагнул к Двери.
- В этот раз все будет не так просто. Не знаю, чего там будет больше - намерения, реальности или твоих размышлений. Главное, что Дверь назад тебе придется создавать самому.
В следующую секунду исчезло все.
* * *
- Отец, отец, который с прибабахом. Вставай, отец прибабахнутый встречать румянец ноосферы, - противно звенел над ухом детский голосок, - Отец, вставай же отец ущербный, ну вставай же встречать румянец ноосферы.
Я с возмущением открыл глаза. Передо мной стоял маленький мальчик, одетый в подозрительную хламиду.
- Сам ты ущербный, - ответил я, с ужасом приподнимаясь с охапки сена в каком-то сарае.
- Не обзывайся несправедливо, отец развратный, - обиженно прозвенел мальчик.
- А какой я тебе отец. И почему с прибабахом? - спросил я у мальчика-комарика, поднимаясь на ноги.
- Глупый и неправедный ты, но старше гораздо возрастом. Потому и отец.
- Все, все вы, гости зарубежные, с прибабахом, - уверенно произнес основательный мужик, входя в сарай, вкусно чмокая губами и почесывая в бороде. Он зевнул и обратился ко мне.
- Давай, сынок потерянный, начни сегодня жизнь праведную. Раз уж пришел в страну нашу на праздник Выставки посмотреть, может, еще и образумлешься.
Не найдя что ответить, я вышел из сарая. Было еще довольно темно. Чуть сбоку от меня стоял добротный деревенский дом с красивым резным крылечком. Вокруг, в утреннем тумане, угадывался целый поселок похожих домов. Вокруг сновали многочисленные детишки в хламидах, их стайки, подобно ледоколам, рассекали бородатые мужики в фартуках, женщины в сарафанах жались на крылечках.
- Красивый у вас дом. Да и зимою, наверное, тепло, - заметил я.
Основательный мужик, очевидно, хозяин моего ночлега оглянулся, нахмурил брови и вдруг добродушно согласился: "Истинно так. Красота. Зимою благо. Все как говорил учитель Николай Федорович, мол "благо, истина и красота - три святыни Бога и человека, неразделимые между собой". Отправимся же на помытие".
Прямо за домом текла река. Пройдя по удобному мостику, я окунулся вместе со всеми в холодную воду. Неожиданно будто осенило, выведя из легкого, но затянувшегося оцепенения. Впрочем, это не дало мне лишний ответ на несуществующий пока вопрос. Это помогло лишь в том, что стало легче наблюдать.
- Не медли с полотенцами, шельма потенциальная, - сказал хозяин подошедшей женщине, очевидно, своей жене.
- Прости, Функций Биосферович, - смиренно ответила она, - о празднике сегодняшнем задумалась...
Вереницей мы потянулись обратно, но не в дом, а дальше по улице, пока не очутились на огромной площади. Две стороны ее, западная и восточная, были абсолютно пусты, почти до самого горизонта, чуть понижаясь от центра. В центре находилась вышка по типу геологической. В эту минуту, пользуясь хитрой системой веревочек, на вышку поднимали благообразного старца. Процедура не заняла много времени.
Народ, заполонивший площадь, замер. Совершенно неожиданно для меня несколько растрепавшийся дедушка на вышке закричал пронзительным голосом: "Здравствуйте, сынки мои и дочери!".
- Сегодня у нас день особенный. Сегодня в главном нашем селе Божьем проводим мы праздник Ежегодной Выставки. Истинной Выставки, какую завещал нам проводить Великий Учитель Николай Федорович Федоров, - дедок поднял глаза от толпы, посмотрел на горизонт и дрожащим от волнения голосом провозгласил, - Вижу! Вижу румянец ноосферы, румянец розовый, который есть отображение мыслей наших праведных во исполнение наиважнейшей цели возвертания умерших!
Заря окрасила восток и толпа заголосила: "Здравствуй, здравствуй румянец ноосферы"!
- Зна-а-а-к! - вдруг вскричал патриарх на вышке, - вижу как нас лицезреет учитель Николай Федорович! - он ткнул пальцем в облако над нами, которое действительно было чем-то похоже на седую бородатую голову.
- Учитель, учимся мы, учимся! - закричал народ и повалился на землю. Рядом со мной плакал от избытка чувств здоровый мужчина, нервно повторяя, - Учусь я, учусь, пока учусь, но скоро выучусь, выучусь скоро....".
Порыв ветра видоизменил облако. Оно стало похоже на огромную фигу, блестевшую в первых лучах солнца. Народ этого не заметил, а встал и красиво запел:
- Момент виденья ноосферы -
Академии духовной храм,
Растут объемы совести и веры,
А грязным мыслям срам!
Заря и солнца яркий бубен -
Мы будем каждый неподкупен!
Поразился я страшно, так как мелодия песни очень напоминала мотив известного хита группы AC/DC "Highway to Hell".
Тем временем заулыбавшиеся люди потянулись по домам. Хозяин кивнул мне, и я пошел за ним, не забывая внимательно посматривать по сторонам.
Дом не обманул моих ожиданий. Внутри он оказался потрясающе чистым, уютным и просторным. Мы сели за деревянный стол, накрытый белоснежной скатертью. Хозяин резал душистый домашний хлеб, а женщины с ошеломляющей быстротой расставляли невообразимое количество снеди, вытаскивали из печки чугунки, разливали во внушительные чашки парное молоко. По гигантским тарелкам разложили рассыпчатую картошку, сочное мясо, источающее аромат всевозможных пряностей. Я с заметным трудом оторвал взгляд от тушеного мяса в своей тарелке и оторопел - стол, огромный стол был заставлен от края до края: балыки, колбаски, окорока, копченые куры, сыры и пирожки, блины с икрой, квашеная капуста, малосольные огурцы и свежие помидоры, грибы, мелко посыпанные луком...
- Интересная диета, - пробормотал я про себя.
Хозяин встал, помолился на подозрительную иссиня-черную доску за лампадой в углу, сел и молча навалился на еду. Многочисленная семья пробормотала: "Отношение Сына и Духа к Богу - образец для общения сынов и дочерей человеческих", и также приступила к завтраку.
- Триединий! - обратился глава семьи к сидящему рядом со мной ровеснику, когда первый голод был утолен, - будешь сегодня спутником для пришедшего к нам в целях раскаяния. Поможешь обратиться ему к благу, истине и красоте, - хозяин пожевал и взглянул на меня, - ты кушай блинки с икрой, кушай. Блины есть подобие солнцу, символу всего живого, а икорка есть олицетворение информационного запаса человека, который деды передают отцам, а отцы детям, есть символ уважения молодыми старого.
С трудом выйдя из-за стола, я вышел во двор. Семья собиралась на праздник Выставки, и я не хотел им мешать. Триединий вышел вместе со мной.
- Если не секрет, это по случаю Выставки у вас такой пир? - спросил я.
Триединий непонимающе на меня посмотрел.
- Обычный завтрак. На вот, - он протянул мне дивной красоты кринку с крышечкой, - там молоко. Сегодня оно особенное, в нем все лучшее, что старый век передает новому, то есть понимание прежних ошибок. Попьешь, может, и сделаешь какой пользительный вывод.
- Мы с тобой поедем раньше остальных, - продолжил Триединий, - дабы ты успел осмотреть все наши достижения, охватить их разумом своим костенеющим и распахнуть для светлого душу свою томящуюся.
- Поехали, - согласился я.
Триединий вывел из конюшни лошадь, ловко впряг ее в двухместную бричку и мы помчались в главное село Божие.
- Почему же не город, а село?
- Почему? - переспросил Триединий, - да потому, что город противопоставляет себя Богу, пробуждает в людях страсть к воровству и наживе, развивает вражду друг к другу.
- Понятно, - хмыкнул я, - Знаешь, у меня что-то с памятью... Как вообще я у вас в доме оказался?
- Вот-вот! Душа твоя уже выкидывает все греховное прошлое, жаждет очищения. Ты пришел к нам поздно вечером, уже после почивального благообразия ноосферы. Омываться было поздно, а такого в наш дом мы пустить не могли. Ты попросил нас сопутствовать тебе на празднике выставки, страну показать.
- Что-то припоминаю, - соврал я.
На горизонте показался какой-то поселок. Я поспешил задать мучавший меня вопрос.
- А почему вы едите мясо убиенных животных?
- Страшно заблуждаешься. Отец Федоров говорил, что природа должна познаваться разумом, но не наукой, которая есть баловство несовершеннолетних детей. А поэтому в союзе с животными мы добились идеального - союза одушевленных существ. Хотим - мы их кушаем, хотят - они нас кушают. Все гармонично и естественно. Польза.
- И много они вас скушали?
- Раньше бывало. Потом мы их стали кушать и они куда-то разбежались. А коровы?.. Что коровы... Корова - не дикий зверь. Разумом мы их познали неимоверно. Каждая потомство оставляет, во избежание информационных проколов в ноосфере. Породу их постоянно улучшаем, наследство коровьих отцов коровьим детям помогаем бережно передавать...
Мы въехали в поселок. Впереди, по дороге мчался пыльный мужик и голосил: "Виноват я, виноват, замарался я сегодня, и не кушал калорийно". За ним, с азартом на лицах, мчалось человек шесть с красными повязками на рукавах.
Триединий посуровел лицом.
- Что, преступник какой-нибудь? - спросил я.
- У нас нет преступности как таковой.
- Вообще?
- Ни воров, ни убийц. Есть временные грешники. Вроде этого.
- В чем же он так провинился?
- Николай Федорович Федоров призывал человечество к решению двух важнейших проблем - продовольственной и санитарной. Мы их навсегда решили. Кормимся от пуза. Никто не должен голодать.
Я вспомнил обычный завтрак в обычной семье и согласился.
- Санитарная проблема имеет две стороны - проблемы со здоровьем и вопрос чистоты и гигиены, - продолжил мой спутник, - Наши женщины в совершенстве овладели искусствами траволечения и уринотерапии, мы лечим почти все. В каждом доме поддерживается чистота и примерный порядок, а каждый человек ежедневно, утром и вечером омывается в реке или в пруду. Но, к стыду нашему, есть еще те, кто заставляет нас вспоминать о двух этих наиважнейших моментах, - Триединий кивнул на мужичка, которого догнавшие тащили к реке.
Человек с повязкой на руке "Дежурный села по ноосфере" объяснил нам: "Нагрешил, нагрешил Разум Познаниевич. Зачитался вчера "Сочинениями" Учителя - не отужинал, сегодня плохо завтракал, в мастерской измарался - омовения не произвел".
Разума Познаниевича раздели и окунули в реку, он самостоятельно там барахтался, почему-то не особенно стремясь вылезти.
- Вылезай, вылезай, хватит! - закричали ему с берега дежурные.
- Напугался, очень опасаюсь! - плаксивым голосом отвечал он.
На берег, неся охапку чистой одежды, пришла женщина. Ей кивнули на купальщика: "Вот, Культура Антиидоловна, не хочет муж твой вылезать".
- Опозорил, опозорил... - женщина горько плакала, даже рыдала.
- Молчи, существо отсталого пола! - всхлипнул мужичок, боязливо забираясь на мостик. Дежурные заботливо вытерли его и одели в чистое.
- Почему он так взволнован? - спросил я у Триединия.
- Теперь ему предстоит искупить свою вину, связанную с нагнетанием на себя голода. О нем позаботятся в "Кормительном салоне для временных грешников".
- Будут насильно кормить? - пошутил я, не думая, что попал в "десятку".
Триединий покачал головой.
- Этот человек представил большую опасность для общественности. В прошлом у нас бывали такие случаи несколько чаще. Некоторые отщепенцы начали сомневаться в истинности отдельных положений учения Николая Федоровича. И происходило все это из-за перебоев в их личном пропитании. Серии общественных обедов сделали свое дело, отщепенцы пришли к истинному пониманию действительности, глубоко задумались. Многие из них до сих пор ходят с выражением ошеломления на лице, очевидно, раскаиваясь в своем поступке.
- Что же это за общественные обеды?
- К сожалению, не очень разнообразные. Мы пока не научились расширять их ассортимент в виду специфичности пищепоглощения. Временный грешник опускается в глубокий котел со щами, котел плотно накрывается крышкой и через особый шланг в котел начинают нагнетаться новые щи. К этому моменту у временного грешника просыпается совесть и аппетит, он уже пришел к пониманию целесообразности подобной экзекуции, щи поедаются. Через некоторое время исправляющийся грешник переводится в аналогичный по конструкции котел с молочной кашей, которая тоже поедается с завидным аппетитом. Наконец, наступает очередь третьего - компота или киселя, по желанию грешника. Вот только жаль, без хлеба все едят...
- Триединий, а это никогда не заканчивалось трагически?
- Как же! Наиболее заблудшие отказывались есть, умирая от голода прямо в котле с наваристыми щами. Или в компоте. Последние, видимо, настолько изнурили себя голодом, что мера котлового кормления оказывалась слишком поздней. Не хочешь взглянуть на процедуру общественного обеда?
- Нет, нет! - поспешил я отказаться.
- Ну а после обеда окончательно исправившийся грешник может полежать на диване, умиротворенно читая "Сочинения" или поиграть на народном музыкальном инструменте, - продолжил Триединий. Мимо брички проносились ухоженные поля, фермы и лужайки.
- У вас совсем нет промышленности?
- Господство промышленности - отречение от Бога, а промышленный прогресс - причина нравственного падения.
- Вот, посмотри какая прелесть. Прелесть и благо, - Триединий кивнул на резные крылечки, когда мы проезжали очередной поселок, - А в промышленном государстве искусство приобретает половой характер.
Я хотел сказать, что резные узоры напоминают мне фаллические символы, но благоразумно промолчал.
- Необходима замена фабричного производства кустарной промышленностью. Поэтому в каждом нашем селе есть мастерские, куда добровольно, ежедневно приходят умельцы и с восьми до двадцати часов ткут одежду, куют, вырезают, короче, работают на благо общества. С часу до трех перерыв на обед. Фабрика же представляет собой разврат, трактир.
- Спиртное, как я понял, у вас не в моде?
- Как можно пить и веселиться, не выполнив главной задачи - не реинкарнировав предков наших. Лучше покушать поплотнее, скапливая силы для основной цели.
Главное село божие Антропокосмическое. Очень большое село. На его окраине и была организована Выставка.
Огромное пространство огородили флажками, в центре возвышалась гигантская, даже феноменальная скирда сена. Перед ней висело объявление - "Павильон 1". Невдалеке было выстроено сооружение, от которого мерзко попахивало. На нем красивыми буквами написали - "Павильон 2". Чуть поодаль торчала знакомая мне вышка, только эта была повыше.
Под огромным транспарантом "Выставка" у входа каждому входящему выдавали табличку на веревочке "Павильон ...", которую следовало вешать на шею. Видя мое недоумение, дежурный, он же "Павильон 45" объяснил: "Человек - великое сокровище, показательный пример для окружающих. Каждый входящий сюда, и даже ты, забывший отцов чужестранец, будет характерным экспонатом".
- А зачем здесь скирда?
- Стог сена демонстрирует нашу ненависть к городу, разрушающему экологию, показывает род нашей деятельности, нашу близость к земле и природе.
Мы, то есть я и Триединий, прошли внутрь и приблизились ко второму павильону. Стараясь не дышать, я спросил: "Это что, какой-то сарай с навозом?".
- Ослеп, что ли? Это сортир.
С заметным трудом подойдя ближе, я просто оторопел. Через распахнутую дверь экспоната было видно, что все внутри старательно измазано дерьмом, а стены, пол и потолок шевелились от миллионов копошащихся мух.
- Николай Федорович писал, что Выставка должна не просто учить, но и критиковать, - вещал народу "Дежурный по экспонату", "Павильон 14", - Выставка должна всесторонне освещать реальную действительность. В страшные времена жизни Николая Федоровича Выставки проводились в городах. Великий Учитель отмечал, что представляться должно не только лицо города, но и его изнанка. Например, тюрьма. У нас нет городов и тюрем, но мы не имеем никакого права умалчивать об изнанке нашей жизни. А одно из самых пакостных мест, наблюдаемых в нашей стране - сортир.
- Но зачем, зачем он так заляпан? - не выдержал я.
- Не лучше ли показать явление максимально полно, чем подло умалчивать об очевидном, об очевидных микрочастицах, которых полно в любом сортире. Кроме того - фекалии есть символ круговорота в природе, огромный объем информации, который каждый человек оставляет после себя.
- Тогда чем же он пакостен?
- Мы едим и бежим в этот храм биосферной информации, тогда как невозвернутые из небытия, умершие наши отцы и матери лишены этого. И тогда, в минуты уединения от суеты и хлопот, мы понимаем как виноваты мы перед ними, и мы краснеем, тужимся, насилу удерживая слезы...
Я бросился прочь от павильона, его смотрителя и Триединия. Сортир, окружала огромная толпа, в ее круговороте я стремился затеряться. Люди вокруг томно повторяли, полуприкрыв глаза: "Истина, истина. Аромат действительности. Крайне, крайне правдиво".
Тем временем на вышку подняли старца. Борода его развевалась от ветра.
- Здравствуй, здравствуй Космизм Экологиевич! - тысячи людей вздымали к нему руки. Старец держал речь.
- Истинный музей, дети мои - триединство. Первый наш павильон есть единство нашего действия, второй - единство места. Что же такое третье единство? Любой последователь мудрого отца Николая Федоровича знает, что это единство времени. Каждый из нас павильон, но можно ли сказать, что это павильон единства времени? Нет! Единство времени будет достигнуто лишь тогда, когда мы возвернем обратно всех временно умерших. Мы обязаны не просто это понимать, мы должны реально начать великое дело собирания, великое дело возвертания утрат! Мы должны начать воскрешение мертвых! Учитель Федоров потратил на эту проблему всю свою жизнь. Все, что мы делаем, также ориентировано на эту и только на эту цель. Христос - наглядное доказательство реальности воскрешения, а Николай Федорович доказал, что это наша прямая обязанность. И поэтому именно сегодня, на этой Выставке мы должны начать дело собирания!
Народ истерически закричал: "Верно, верно! Научи! Научи как! Пора!".
Старец облизал губы и продолжил.
- Наука - вредное баловство и работает она на прихоти города. К нашей проблеме нельзя подходить с научной точки зрения. Человек есть существо словесное и одушевленное. С душой и из души поэтому подход надо искать. Что мы можем, человеки? А можем мы многое! Вот когда мужик с бабой спаривается, что он делает? Бездельничает! Молодняк они на свет произвести хотят, тогда как трагически ушедшие прозябают там, в небытие! А вот скажем, если мужик и баба задумали не просто спариться, а несгибаемым намерением своим возвернуть безвременно ушедшую живую единицу? А то и две?! Такие человеки, мужик и баба, скажу я вам, образец для подражания, пионеры на великой дороге возвертания. А поэтому должны мы немедля последовать такому примеру и возвернуть отцов и матерей наших в виде младенцев, путем непорочным, иными словами, отдавая себе отчет, что занимаемся мы не бездуховным спариванием, а воскрешением. Так давайте возвернем и учителя нашего Николая Федоровича в виде младенца, возвернем немедля!
Народ вокруг меня заметно обезумел. Мужчины и женщины рвали на себе и друг на друге одежду, толпа скандировала: "Хо-тим! Хо-тим!". Космизм Экологиевич посмотрел на то, что творилось внизу, мудро улыбнулся, пощипал что-то у себя в промежности, еще раз облизал губы и, ловко соскальзывая на землю, прокричал в последний раз: "Прямо сейчас, дети мои! Прямо сейчас!".
Тяжело дыша ртами, всхрюкивая и порыкивая, капая слюной, люди падали на траву и совокуплялись прямо там.
Не сказать, чтобы мне это было совсем неинтересно, но я боялся, что мне порвут новую австралийскую рубашку из особой ткани, да и презервативы с собой я не захватил. Здоровая голая тетка, растопырив руки двинулась ко мне, прервав мою неуместную задумчивость и я побежал прочь, в сторону скирды сена.
Врезался в нее, словно слепой. Рядом буквально пахло вожделением: в метре от меня потная баба извивалась под мужиком, похотливо постанывая и бормоча "...отцов и матерей... отцов и матерей...". Мужик слюняво вторил ей, захлебываясь от восторга: "...ой, всех вернем... ох, всех вернем!..".
Я не знал, должен ли кричать человек, когда мир вокруг него умирает. Упавшее небо стремилось уничтожить Дверь, чуть прикрытую охапкой сена. Я знал, что за Дверью ждет почти то же самое и лишь иллюзии слов, которыми я огорожу себя от мира, будут другими. Но именно эта привычка к старому, пусть и смятому смыслу, заставила меня открыть Дверь и шагнуть домой.
Был тот же самый вечер.
Войдя на кухню, я поставил подаренную кринку на стол, сел рядом и, сняв с нее крышечку, сделал глоток. Глоток кислого молока.
Я снял с себя соломинку и вернулся в комнату.
- А кринку можно поставить на полку, - зачем-то произнес вслух. Будто подводил под чем-то итог.