Тихомиров Никита : другие произведения.

Толкование

Самиздат: [Регистрация] [Найти] [Рейтинги] [Обсуждения] [Новинки] [Обзоры] [Помощь|Техвопросы]
Ссылки:
Школа кожевенного мастерства: сумки, ремни своими руками
 Ваша оценка:

  
  
  
  НИКИТА ТИХОМИРОВ
  
  
  ТОЛКОВАНИЕ
  
  
  Роман-реконструкция
  
  
  Введение
  
  Под ногой хрустнула вросшая в пышный зеленый мох сухая ветка. Человек осторожно поднял ногу и осмотрел оставшееся на мягкой кочке углубление от стопы, которое тут же стало заполняться темной водой, после чего переставил ногу на соседнюю кочку. Взгляд мельком скользнул по уходящему далеко вперед кочкарнику, перемежавшемуся кое-где темно-бурыми пятнами открытой воды, туда, где темной полосой к болоту подступал лес; скользнул по покатым откосам сглаженных холмов справа и перешел на громоздящиеся, увенчанные снеговыми шапками, вершины по левую сторону долины. Кругом пустота: нигде не видно ни малейшего признака человеческого жилья. А он так надеялся, что стойбище близко. Впереди все те же холодные склизкие топи...
  
  Перепрыгивая с одного мохнатого островка на другой, он медленно продвигался вперед, иногда отклоняясь далеко в сторону от выбранного направления, когда на пути вдруг выступала гладкая поверхность застоявшейся воды, с плавающими у поверхности клочьями тины. Кое-где мрачный пейзаж болота оживляли белесые стволы давно погибших деревьев, обглоданные ледяными ветрами и окаменевшие от времени. Мертвые великаны бестолково тянули к небу узловатые изогнутые сучья, точно моля богов о заступничестве, напоминая своим видом всем и каждому о бренности жизни.
  
  Путник выбрался на сухой бугор, пузырем торчащий над источающим тяжелый гнилостный запах болотом, и остановился, чтобы немного передохнуть. Воткнув копье во влажную податливую землю, он тяжело вздохнул, сел на пожухшую и полегшую траву, устало вытянув ноющие от долгой ходьбы ноги и поводя задеревеневшими ступнями из стороны в сторону, чтобы разогнать тяжелую кровь по жилам. Потом сбросил с плеч походную сумку, лук и колчан со стрелами, потянулся и лег на спину, раскинув руки. Глаза его уперлись в низкое серое небо, лишь где-то на востоке тронутое пока еще неясной голубизной. По телу растекалась томительная слабость и он прикрыл веки.
  
  Вдруг сверху раздался пронзительный вибрирующий звук. Охотник тревожно вскинул голову, но тут же успокоился: немного в стороне он увидел неровный клин перелетных птиц, по широкой дуге снижавшихся к болоту. Птицы пронеслись над далеким лесом, сделали круг над унылым пространством, покрытым водой и мхами, вновь взмыли вверх, пролетели немного в сторону гор и опустились. Охотник поднялся на локтях и поверх травы, мелких кустиков с красноватой корой и частых березок с поредевшей желтой листвой, посмотрел в ту сторону, и на какой-то миг в его глазах вспыхнул огонек, но усилием воли он подавил поднимающийся в глубине души охотничий азарт и отвернулся.
  
  Руки потянулись к сумке. Расшнуровав вязки, охотник извлек из нее несколько ломтиков серого сушеного мяса, облепленный мелким мусором кусок сала, разложил их перед собой, подобрал ноги. Извлек из прикрепленного к поясу мешочка острый резец и принялся за еду, захватывая зубами жесткое мясо и ловко обрезая его каменной пластинкой у самых губ. Поочередно откусывая то мясо, то сало, он неустанно набивал рот, напряженно пережевывая свою нехитрую пишу, казавшуюся сегодня, на третий день пути, особенно вкусной. Утолив голод, он зачерпнул ладонями воды из лужи и, поморщившись, сглотнул вонючую мутную жидкость. Потом подобрал остатки трапезы и заботливо сложил обратно в сумку, завязал ее и выпрямился. Можно было продолжать путь.
  
  Охотник стряхнул со штанов приставшую солому и огляделся по сторонам. Сзади, в той стороне, откуда он пришел, тянулась бесконечная бурая болотина, лишь ближе к южным округлым сопкам оживленная редким криволесьем. Впереди маячил все еще далекий лес. А посреди всего этого - он, совершенно один в этом странном месте, обители злых духов. Может быть, он сбился с пути: с самого рассвета на ногах, к полудню рассчитывал добраться до тхе-ле, ан нет; солнце уже на второй половине своей небесной тропы, а он все еще бредет по гнилым топям. Эх, нужно было идти по холмам, была же тропа, так нет - нужно же было срезать! Куда понесло? Правильно говорят: дураку и ноги помеха. Похоже, слишком влево забрал, не рассчитал...
  
  Лениво потянувшись, юноша засобирался. Было уже далеко за полдень, а впереди, судя по всему, длинный путь. Закинув через плечо сумку, забросив за спину колчан и приторочив к нему лук, взялся за копье, выдернул его из вязкой почвы и побрел по краю лужи, оставляя на пожухлой траве мокрый след своих чи. Пройдя немного вперед, забрел в трясину и еле выдернув из чавкающего зева ноги, вынужден был повернуть обратно. "Ха, чуть не съело болотное чудище, едва спасся... Надо быть осторожней, - думал он - вот уже и штаны промочил.", - а губы его нашептывали слова заклинания, отводящего беду. Пришлось сделать широкий круг, чтоб обойти гиблое место. Почувствовав под ногами твёрдую землю, он опять устремился к тёмной полосе кедрового леса.
  
  Всё дальше и дальше по пузырящемуся кочкарнику пробирался он среди бескрайних болот, желая лишь одного: поскорее выбраться отсюда, чтоб злые духи, заманившие его в топь, отвязались.
  
  Голубое пятно на восточной стороне небосвода ширилось и разрасталось. В облаках, плывущих над головой, наметились бреши и тучи стали походить на клочья меха, меж которых то здесь, то там, белёсыми полосами пробивался солнечный свет, рассеивающийся у самой земли. Вот уже налились яркими красками неровные зубцы северных гор, ещё более оттеняя тоскливую мрачность болотистой низины. Слева доносился тревожный клекот гусей, уже почувствовавших близкую перемену погоды и славивших солнце. Охотник приостановился и заслушался их голосами, точно до него долетели звуки музыки, но лишь на краткий миг он замедлил шаги ; потом покачал головой: "Не время...".
  
  Шаг за шагом, с кочки на кочку, обходя темные омуты и останки исполинских кедров, он продвигался вперед. Лес становился всё ближе: темная стена словно выдвинулась, заслоняя восточный горизонт. Раза два юноша поскальзывался на мокром мху, земля уходила из-под ног и он падал в обжигающую холодом воду. Но это уже не беспокоило. Стряхивая с одежды приставшую тину, он шёл дальше. Нужно во что бы то ни стало поскорее выбраться отсюда. А одежду он высушит... Недалеко от леса, где уже хорошо были различимы отдельные деревья, он набрел на широкую заводь, над которой лежал, упершись вершиной и вывороченным комлем в берега, полуистлевший, но достаточно прочный, чтобы выдержать одинокого путника, сучковатый замшелый ствол. Охотник посмотрел в одну, потом в другую сторону: обходить далеко, лучше воспользоваться бревном. Но едва он ступил на его округлую поверхность, как из кустов, справа от него, с громким криком вылетела черная гагара и, усердно взмахивая крыльями, полетела прочь. Юноша замер. "У, худая птица! Не пойду здесь. Чего доброго водяной утянет под воду", - подумал охотник, сошел с бревна и зашагал вдоль берега: лучше потерять время, чем жизнь. Гагара перелетела через водную гладь и опустилась в траву на другом берегу. Охотник погрозил ей копьём.
  
  От леса дул тёплый ветерок, несущий душистый запах кедровой хвои. Невесть откуда налетевшая лохматая тучка заморосила дождем. Охотник нахмурился, утёр лицо, смахнул с глаз длинную прядь: "И тут бестолковая птица напакостила!" Сделал охранительный знак и ускорил шаги.
  
  Когда наконец над его головой сомкнулся полог леса, а под ногами зашуршала опавшая хвоя, юноша облегченно вздохнул: он был с ног до головы перепачкан грязью, весь мокрый, но тем не менее чувствовал себя почти счастливым. Под ногами сухая твердая (ТВЕРДАЯ!) земля, а значит неприятности окончились, духам не удалось погубить его. Теперь он уже не волновался: рано или поздно он найдет стойбище, пусть не сегодня, но найдет. Хотелось бы конечно уже эту ночь провести в теплом тхереме, на мягкой лежанке из шкур, послушать людскую речь, досыта поесть и уснуть. Но ничего; можно и подождать.
  
  Он осмотрел опушку леса, побродил среди толстых кедровых стволов, надеясь найти какие-нибудь признаки тропы, но ничего не обнаружив и, выбрав, как ему казалось, правильное направление, углубился в чащу. Деревья стояли близко друг к другу, их ветви переплетались между собой, образуя почти непроходимую стену. Выбирать дорогу было не легко, но все-же юноша был доволен, ступая по настоящей земле, чувствуя под ногами твердую опору. Обходя лесных великанов, перелезая через нагромождения бурелома, перепрыгивая ямы, оставшиеся от давно упавших и истлевших стволов, он пробирался на восток.
  
  В одном месте, у подножия группы величавых кедров, он наткнулся на целую гору шелушенных шишек, возле которой виднелись остовы двух тхеремов и черное пятно кострища. Все это было покрыто серыми хлопьями лишайника, из чего он заключил, что этом останкам стойбища уже не один год. Но в тоже время это говорило о том, что люди здесь бывают; значит шел он все-таки правильно. А то ему уже начинало казаться, что он вышел в какую-то другую долину, заблудился и придется долго рыскать по горам, чтоб найти людей.
  
  Впереди забелели просветы. Спустя некоторое время путник вышел на широкую луговину. Ветер шевелил сухие стебли трав. Дождь прекратился, небо посветлело, но солнце еще не пробилось сквозь белеющую дымку и по-прежнему освещало только горные вершины на севере, окутанные красноватыми туманами.
  
  Земля была вдоль и поперек испещрена многочисленными следами больших и маленьких зверей: вот здесь пробежала, совсем еще недавно - трава не успела подняться, лисица (а вот и клочок меха с ее хвоста зацепился за ветку карликовой березки), а там проходили два волка, но уже давно, дня два тому назад. Иногда попадались даже хорошо набитые тропы; около них юноша останавливался и всматривался в глубокие отпечатки, оставленные копытами. "Много оленей в земле Сау-кая",- бормотал он, ощупывая кончиками пальцев следы.
  
  В другое время он бы не устоял и обязательно пустился бы в погоню, тем боле что, некоторые олени проходили здесь незадолго до него. Сейчас же ему нужно искать другие следы - человеческие, чтоб по ним выйти к стойбищу. "Если сегодня не дойду, - думал он, - то завтра обязательно подстрелю оленя, иначе придется голодным ходить". И шел дальше. За прогалиной он вновь вошел в лес, но уже боле редкий. За лесом опять показалась поляна, потом опять перелески. Так он и брел вперед, пересекая то открытые участки, то проходя под деревьями, перелезая через груды валежника. И казалось, не будет конца его долгой дороге по этой дикой неведомой земле.
  
  К вечеру небо очистилось: засияло клонящееся к горизонту желтое солнце, кидающее блики на влажную хвою. Очнулись от дневной дремы, навеянной серостью дня, и живо запели птицы; забегали по траве всклокоченные зайцы. С пламенеющих в лучах вечернего солнца гор подул прохладный и напористый ветер; лес зашумел: закачались кедры и пихты, замахали лохматыми ветвями-лапами. Над головой кружились гусиные стаи. Все вокруг ожило, забегало, зашевелилось. Солнечные лучи и быстрая ходьба высушили мокрую одежду. Стало совсем хорошо. Радуясь солнцу, молодой охотник бодро шагал вперед, позабыв об усталости и напевая под нос охотничью песню.
  
  Теперь уже окружающая его местность не казалось такой мрачной и дремучей как прежде, когда оглядываясь по сторонам он видел только бурые ржавые болота, да серое небо и удивлялся, что здесь может жить кто-то кроме бесплотных злых духов. Небесный огонь словно вдохнул в угрюмый пейзаж горной страны новую живительную силу. Юноша повеселел, черты его худого длинного лица разгладились, насупленные дотоле брови поднялись и приняли обычное положение, на губах заиграла улыбка. На душе было легко и радостно; он пел о вечной мифической охоте небесных людей, преследующих четверых оленей, а глаза его с умилением блуждали по колышущемуся, перекатывающемуся волнами, разнотравью, по небольшим группам деревьев, на которые эти валы накатывались и замирали, на плавную линию южного хребта и на островерхие зубцы в стороне земли вечного Мрака.
  
  Что это? Не обманывают ли глаза? Охотник остановился и присел. Стал что-то разглядывать среди травы, в подстилке из пушистого мха. Так и есть: человеческий след! Ха! Неужели дошёл. О, да здесь не один человек был: вот ещё след, оставленный маленькой ножкой ("Должно быть, подросток или женщина"), а вот ещё и ещё, а вон там следующий ... Много людей было. Вот только следы не очень свежие: наверное, уже две ночи миновало с тех пор, как люди здесь проходили. Следы глубокие, значит что-то тащили: добычу должно быть. Охотник хлопнул себя по бедрам. Его путь подходил к концу. Если посчастливится, то сегодня-завтра его уже будут щедро угощать хозяева в теплом уютном тхереме. Юноша встал и зашагал вдоль следов, которые вскоре соединились и пошли одной тропой. Куда же они ведут? Почему на юг? Там ведь горы. Он остановился, подумал. Потом снова зашагал дальше.
  
  Вскоре всё разъяснилось: обогнув две-три группы хвойных великанов, следы вывели его на широкую хорошо набитую тропу, которая шла напрямик в сторону восхода солнца. Да, по этой тропе ходили не один десяток лет; такие тропы могут вести только к стойбищу, не иначе. Поигрывая копьём, юноша заспешил вперёд. Теперь уже ясно, что тхе-ле Сау-кья было где-то недалеко. Он даже хмыкнул, предвкушая удовольствия от скорой встречи с людьми - соплеменниками. Надоело уже молчать: три дня ни с кем не разговаривал, стосковался...
  
  Тропа вела не сворачивая через поляны, забиралась в лес, снова выходила на луговины и идти по ней было легко: только и надо - вовремя поднимать ноги, переступая через коряги и змеящиеся по утрамбованной почве корни. Весело шуршат по нахоженной тропе его чи! Несут путника ноги к намеченной цели. Сбитые пятки и стертые пальцы не чувствуют боли; усталость как рукой сняло. В воздухе душистый вязкий аромат смолы и хвои (совсем не то, что на болоте!); дышать приятно. С тропы вспархивает крылатая мелюзга, напуганная его приближением, в траве шуршат длиннохвостые мыши. Как прекрасна жизнь, когда в небе сверкает солнце! "Даже здесь бывает красиво и уютно, особенно летом, конечно," - думал охотник, заглядываясь на открывавшиеся справа - слева великолепные виды: то сквозь череду стройных пихт и елей покажется залитое солнцем озеро с причудливо пляшущими отражениями, то глазу, вдруг, откроется тихая полянка с округлыми кочками мха, так и манящая прилечь и отдохнуть.
  
  Красиво в лесу осенью: охряно-бурая, с вкраплениями серого, трава разных тонов и оттенков, тёмно-лелёная влажная зелень горделивых кедров и поджарых пихт, ярко-жёлтые пятна последней, ещё не сорванной ураганами, листвы на редких березках и осинах, синеющие дали... И, судя по следам, здесь водится огромное множество разнообразной дичи. А он то, глупый, думал, что в высокогорье ничего нет, кроме мышей да зайцев!
  
  "Как люди живут в таком месте?" - недоумевал он, обдумывая несколько дней назад предстоявший ему дальний переход. Теперь он видел всё своими глазами: сытая земля, не зря Сау-кья некогда поселились здесь. Да, край этот суровый, но, в то же время, дарующий изобилие: сколько здесь всевозможных ягодников (они попадались буквально на каждом шагу: тут тебе и брусника, и черника, и костяника, и пухлая морошка, чего только нет!), целые поляны, поросшие сладкой сараной..., а кедры? Да что там говорить: жить здесь не просто можно, а можно даже и очень неплохо.
  
  Проходя в очередной раз в тени раскидистых пушистых ветвей, он увидел справа от тропы сверкающее маленькое озерцо, отражающее зелено-голубое вечернее небо, каменистые берега которого сплошь заросли кустарником. Оттуда доносилось негромкое утиное покрякивание. Ну, нет, хватит! Теперь-то он точно не пройдет мимо: добыча сама плывет в руки, тут только и остается, что точно пустить стрелу, а уж в этом деле он мастер. С детства отлично владел луком и стрелами.
  
  Юноша круто свернул с тропы и, пригибая голову, вышел из-под деревьев, очутившись перед сплошным переплетёнием ветвей черёмухи. Здесь он скинул заплечный мешок и воткнул в землю копьё. Взял в одну руку лук, в другую стрелу из колчана, который тоже положил в траву, и шагнул к просвету, откуда было видно ровное зеркало воды. Наступил на толстый изогнутый вдоль зелени ствол черёмухи и выглянул. Всё было спокойно: на середине пруда зыбилась лёгкая рябь от налетевшего ветра, крутые заваленные буреломом берега притаились в тени подступившего со всех сторон леса; тихо, ничего не видно. Но юноша знал, что где-то здесь прячется птица. Он поднял лук, приладил к тетиве стрелу и стал ждать: как только в просвете покажется утка нужно будет быстро немешкая выстрелить, на второй выстрел времени у него не будет, поэтому нужно действовать наверняка. Охотник затаился, не сводя глаз с видимого ему открытого участка водоёма. Удлиненный наконечник расписанный магическими знаками стрелы, выточенный из кедровой щепы, слегка подрагивал.
  
  Вдруг наконечник стрелы перестал дрожать; охотник точно слился со своим оружием: сквозь покачивающиеся увядшие листья юноша заметил расходящиеся по воде волны, а вслед за ними увидел и саму добычу: черноголовый селезень безмятежно скользил мимо затаившегося охотника, занятый какими-то своими делами. Он то погружал свой плоский клюв в воду, то запрокидывал голову вверх и тихонько покрякивал. Юноша без лишней суеты прицелился и отпустил тетиву. От удара селезня отбросило в сторону, он несколько раз перевернулся, поднимая фонтаны брызг. Из под берега с шумом сорвалось несколько его более счастливых сородичей, которые с гомоном разлетелись в разные стороны. Молодой охотник не стал по ним стрелять: во первых, не хотел зря потерять стрелу в случае промаха (где её потом искать?), во вторых, не видел смысла убивать других уток - для гостевого дара хозяевам стойбища вполне хватит и этого селезня.
  
  Сбросив чи и штаны, под крики вспугнутой стаи, он, раздвигая кусты, скользя пятками по холодной осклизлой грязи, полез в воду, чтоб подобрать сражённую наповал птицу, пока ветер не отнёс её к середине пруда. Студеная вода сомкнулась вокруг голеней и он поморщился: "Точно схватил кто...". Птица, разметав крылья, плавала в нескольких шагах. Нужно войти поглубже. Бочком, вытянув одну ногу, юноша нащупывал наиболее ровные участки дна", продвигался к добыче. В воде вокруг него бурлила взбитая ногами дресва. "Как страшно, того и гляди водяной схватит!" - охотник сжал болтающиеся на шее обереги. Вода уже поднялась выше колена. Охотник изогнулся, протянул руки и едва его пальцы коснулись утиного крыла, схватил мёртвую птицу и одним мощным рывком выскочил на берег, вспенивая грязную воду. Цепляясь за черёмуху выбрался прочьна высокой берег и стал торопливо натягивать штаны и шнуровать чи. Надо же как холодно, ноги аж посинели...
  
  Через некоторое время, извлекши из селезня стрелу и приторочив добычу к поясу, он опять шёл по тропе, которая с каждым поворотом становилась всё шире; к ней то здесь, то там с разных сторон подходили другие, меньшие тропы. Но самого тхе-ле всё ещё видно не было, так как стоящие частоколом деревья закрывали обзор. "Ничего, теперь уже не далеко, - утешал он себя. - Путь почти окончен, хвала духам - покровителям".
  
  На тропе было множество отпечаток ног, красноречиво свидетельствовавших, что люди проходили здесь даже сегодня. Глядя на них, он представлял себе как по тропе идут женщины, сгибаясь под тяжестью взваленных на плечи вязанок дров, и прикрикивая на развеселившихся детей. Сжимая копьё, вслед за ними, шагает к стойбищу мужчина; в его руке болтается целая связка рябчиков (вон перья зацепились за ветку). И так ясно всё это представлялось, что сердце сжималось от неуёмной тоски! "Не может человек один жить... Долго не может."
  
  Когда солнечный свет оторвался от земли и полез вверх по стволам деревьев и птичье пение стало замирать, он наконец услышал впереди привычные звуки людского селения: звонко залаяли собаки, послышался неясный шум голосов. Подняв глаза, юноша увидел несколько струй дыма, подымавшихся над лесом к холодному небу; ветер слегка склонял их в сторону и они, точно живые, причудливо обвивались вокруг полузасохших вершин, краснеющих в последних лучах засыпающего светила. Вот и кончился длинный путь: он дошёл.
  
  Под кедрами, пихтами и елями уже клубился синеватый дрожащий полумрак и тем привлекательнее представлялся ожидавший его отдых у ярко пылающего огня в тесном тхереме, где гостю предложат мягкое одеяло и обильное угощение. Он даже заулыбался при мысли о последнем; буквально почувствовав ароматный запах горячей похлёбки и варёного мяса. "А может и жареные рёбрышки предложат...".
  
  Юноша остановился у последней рощи, за которой виднелся просвет: там было стойбище; там были люди. Как встретят его там? Надо как-то дать знать о себе, а то еще чего доброго испугаются, подумают враг или какое чудовище пришло, и осыпят стрелами. "Еще убьют." Прислушался: собаки явно уже почувствовали его и непереставая заливисто лаяли, перекликаются мужчины (наверное глядят на лес и уже тянутся к оружию). И еще что-то шумело. Вода будто бы. Точно: так на больших озерах бывает, когда ветер гонит на берег волны и они разбиваются о камни. Почему-то перед встречей с людьми, к которым так долго стремился, он чувствовал сильное волнение и никак не мог решиться на последний шаг.
  
  Но тянуть время нельзя - опасно: могут подумать что раз не выходит - значит не хочет, чтобы его видели. Собаки лаяли еще громче, наверное уже бегут к лесу. "Что же, пора!". Он обогнул последние деревья и следуя тропой вышел на широкую прогалину, окаймленную густым хвойным лесом и полого спускавшейся к большому озеру. До воды было далеко: два полета стрелы, отметил юноша. На самом берегу, справа от него, там где лес по дуге подходил к глубоко вдовавшемуся в сушу заливу, стояло пять больших тхеремов, крытых выцветшими белесыми шкурами.
  
  Тропа, извиваясь между кочками и промоинами, шла к жилищам, от которых уже неслись несколько свирепого вида собак, скаливших красные пасти. За ними спешили вооруженные мужчины: они были уже на середине расстояния, отделяющего юношу от стойбища. Сердце в груди заколотилось с удвоенным ритмом и, казалось, вот-вот выскочит из груди. Он опустил копье наконечником в землю в знак мира и поднял руку, сообщая что рад встрече. Налетели собаки: они кружились и метались вокруг него, едва не опрокидываясь набок, делая особенно крутой поворот. Воздух сотрясался от их неистовой, уже не лая, а воя. Люди, спешащие навстречу путнику, что-то кричали, но все тонуло в окружающем шуме. Юноша помахал им рукой и улыбнулся. В ответ кто-то тоже махнул.
  
  По мере приближения охотников собаки начали успокаиваться: некоторые даже завиляли хвостами, другие только глухо рычали, обступив пришельца широким кругом. Подошли охотники. Юноша приветствовал их, коснувшись узким наконечником копья земли. Мужчины ответили тем же. Затем один из них обернулся и замахал руками сгрудившимся на окраине стойбища женщинам и детям. И те, как видно только и ждали этого: зашумели, зашевелились, послышался смех и детские выкрики; нестройной гурьбой они пошли по тропе, чтобы присоединиться к своим отцам, мужьям и братьям, приветствовавшим нежданного вечернего гостя.
  
  Юноша поднял над головой свою добычу и, почтенно поклонившись, протянул его хозяевам стойбища. Тревога, которая все еще отражалась на лицах мужчин Сау-кья, разом сбежала, они заулыбались в ответ и приняли его дар. Не успели они заговорить, как набежала толпа женщин и детей. Они обступили путника со всех сторон, стиснули и повели к хижинам. Чьи-то заботливые руки стащили его заплечный мешок, колчан и лук. Он не сопротивлялся, понимая, что это обычные знаки внимания, которыми удостаивается любой человек, пришедший в тхе-ле; путник устал после большого перехода и ему нужно помочь, так было принято всюду.
  
  Со всех сторон на него сыпались вопросы; люди кричали, перебивали друг друга, смеялись. Он не успевал отвечать, запинался, словно кто-то держал его за язык. Наверное, единственное что они могли понять из его ответов - это то, как его зовут. Гвалт голосов, похожий на рев бури, оглушал его; юноша, отдавшись воле толпы, лишь беспомощно водил глазами по сторонам, с нетерпением ожидая когда же все это кончится. Такого горячего приема он не ожидал и от того был несколько растерян и смущен. Ребятишки теребили маленькими ручонками его одежду, цеплялись за копье, путались под ногами, словно норовили свалить его, как волки, окружившие загнанного зверя. Большого труда стоило ему в этой толкотне удерживать равновесие, да еще и поглядывать, как бы не раздавить какого-нибудь карапуза.
  
  Сау-кья, увлекая его за собой, спустились к стойбищу и остановились на центральной площадке. Стало немного свободнее, народ расступился и юноша заметил, что его подвели к большому очагу, сложенному из плитняка, над которым в собственном соку жарилась нарезанная крупными кусками жирная оленья грудинка. Сзади его подтолкнули поближе и усадили на какой-то мягкий тюк. Вокруг расселись мужчины, а женщины и дети опустились на землю несколько поодаль. Теперь можно было немного передохнуть и успокоиться.
  
  Стойбище находилось на самом берегу озера, как ему показалось поначалу, а на невысоком пригорке и от воды его отделяло несколько десятков шагов. С юга к тхеремам вплотную примыкал ельник, поверх которого вздымались раскидистые вершины кедров; там был залив. С трех оставшихся сторон стойбище окружал пустырь, на котром только кое-где торчали молоденькие елочки и мелкие кустики. Под обрывистым берегом гудел прибой. Дальний берег озера уже тонул в сгущающихся сумерках и сизой дымке поднимавшихся испарений.
  
  Юноша шарил глазами по двум десяткам обращенных к нему лиц, стараясь угадать нужные ему, но пока не мог отыскать даже подходящего: здесь не было стариков. "Может, проглядел?". Шум понемногу начал стихать. Люди рассаживались поудобнее. Лишь вполголоса перебрасываясь отдельными словами.
  
  Юноша с любопытством разглядывал обитателей стойбища. Как непохожи они на других его соплеменников: начать хотя бы с женских причесок. Волосы у всех, от мала до велика, были заплетены в косы, причем гость сразу подметил одну особенность: замужние женщины и девушки прошедшие Посвящение носили по четыре толстых косы с вплетенными в них широкими кожаными шнурками (женщины - красные, а девушки - некрашеные). Девочкам же заплетали волосы в бесчисленное множество тоненьких косичек, похожих на мелких змеек. Многие, кроме того, привязывали к кончикам своих косиц различного вида деревянные украшения: треугольники, кругляшки или образцы птиц и зверей. Точно такие же украшения во множестве были нашиты на одежду.
  
  "Какие-то обереги," - догадался охотник. По швам одежды Сау-кья шло замысловатое плетение кожаными шнурками; узор получался необычный, но красивый (такого в других стойбищах не увидишь, хотя само плетение кое-кто и применяет). Мужская одежда отличалась таким же обилием украшений: "Как на праздник собрались!" И женщины и охотники, кроме того носили огромное количество ожерелий на шее, свисающих кдва ли не до середины живота, и браслетов из кожи с нашитыми костяными пластинками. "Какие странные эти Сау-кья, - дивился молодой гость, разглядывая своих новых знакомцев. - Они точно к другому народу принадлежат. Чудные какие - то..."
  
  Да, того, кого он надеялся здесь увидеть, не было. Может в другом стойбище, ведь ясно, что это далеко не весь род, а лишь небольшая его часть. Здесь, как он не вглядывался в толпу, не видно человека такого возраста. Да, а он то надеялся, что путь его завершен...
  
  Размышления его прервал длинный и худой человек, который неожиданно встал и сделал знак всем расходиться. Женщины и дети поднялись и направились, кто в тхеремы, кто на берег, а кто в сторону леса; все возвращались к своим привычным делам, прерванным появлением незнакомца. Когда центральная площадка стойбища опустела, сухопарый охотник обернулся к гостью и сел подле него. По круглой шапочке с меховой оторочкой и тремя беличьими хвостами на макушке, юноша понял, что перед ним старейшина. Маленькие глазки на смуглом вытянутом лице впились в гостя и последний невольно потупился. Но длинные жиденькие усы и борода, рассеченные белым рубцом, дрогнул и старейшина широко улыбнулся и похлопал его по плечу, успокаивая.
  
  - Вижу, брат, что путь твой был долог и, наверное, труден. К нам редко кто приходит, только на время меха, а это еще впереди. Да и поклажа твоя невелика, - заметил предводитель Сау-кья покосившись на мешок гостя, который кто-то оставил тут же у очага, - невелика, чтобы думать, что ты что-то принес.., - стпрейшина снова заглянул ему в глаза. - Значит, тебя привело к нам что-то другое и, похоже, очень важное: кому придет в голову пройти столько просто так, без дела.
  
  Юноша не удивился его словам. Хозяева вправе знать, зачем к ним приходят, с этого всегда начинают разговор.
  
  - Ты, наверное, устал с дороги и голоден, - продолжал между тем Сау-кья. - Пока женщины готовят твою добычу, прими приглашение разделить с нами эту трапезу, - он указал на, унизанные зажаренным мясом, рожни. Старейшина дотянулся до одного из них и, сняв самый жирный кусок, подал его гостю. - Держи, ешь.
  
  Юноша кивнул головой, принимая пищу из его рук, как того требовал обычай. После него за мясо взялись все остальные. Из одного из тхеремов вышла девушка и подала берестяной короб, доверху наполненный слегка подсушенной ягодой. Мужчины по очереди запускали в него руку, вприкуску к мясу отправляли горсть этих ягод в рот. Было очень вкусно. Юноша с наслаждением облизывал стекающий по пальцам жир; еда казалось особенно вкусной после трех дней, в течение которых он довольствовался только сухим мясным порошком и застывшим салом.
  
  Солнце тем временем спряталось где-то за горами, стало темнеть. Стал ярче костер. Из леса стали возвращаться дети, несущие охапки хвороста. Чтобы не мешать взрослым охотникам, они складывали топливо в одну большую кучу у общего очага и уходили к берегу озера; от туда уже неслись их веселые голоса.
  
  Когда первые приступы голода были утолены, гость сполз с тюка и подложив его под бок, растянулся на земле.
  
  - Какого ты рода? - спросил старейшина, заметив, что юноша лениво жует следующую порцию и уже, видимо, готов к продолжению разговора.
  
  - Пыин-ва, - последовал тихий ответ.
  
  Старейшина кивнул и улыбнулся в усы.
  
  - Значит, Пыин-ва, - медленно повторил он. - А мы, - худая рука указала на собравшихся, - мы- Сау-кья, как ты понимаешь. Я - Джья-сы, старейшина. А это, - рука ткнула в плечо ближайшего, - Ко-хья, - затем перешла на другого: - это Пин-сы. - Так он представил всех собравшихся, поочередно тыча в них широкой ладонью. Только вот зря он это делал: юноша почти сразу забыл, кто есть кто. - Раз ты не для мена пришел то ... по какому-то другому делу...
  
  - Да, ты не ошибся, старейшина, так и есть, - ответил собеседник. - В земли Сау-кья и Малого Народа я пришел не просто так. - Слушая его, старейшина со шрамом многозначительно кивал. Юноша бросил взгляд на вход одного из тхеремов, в котором на мгновение показалось красивое женское личико и так же быстро скрылось, а из хижины донеслось приглушенное хихиканье. Старейшина перехватил его взгляд, осклабился. Охотники тоже заулыбались, некоторые даже засмеялись. Их предводитель поправил ожерелья на груди и чинно подбоченившись, осведомился:
  
  - Уж не жену ли ты пришел искать в наших тхеремах, брат?
  
  Дружный хохот встретил его слова.
  
  Юноша густо покраснел, опустил голову и нервно затеребил пальцами кукую-то попавшуюся палочку. Но это лишь еще больше развесило Сау-кья; не только мужчины, сидящие у ярко пыляющего костра, смеялись: громкий женский хохот доносился и из тхеремов. Молодой охотник стиснул зубы, пальцы сжались и переломили хворостинку. Он пытался что-то сказать, возразить, но голос предательски дрожал и ломался и с языка слетали какие-то нечленораздельные звуки и юноша чувствовал, что смущается еще больше.
  
  - Если тебя привели к нам слухи о красоте наших женщин, то можешь убедиться - это правда. Нет лучших женщин, чем наши! Многие молоденькие девушки в этом году созрели, как ягоды на лугу: дотянись и сорви. - Старейшина говорил под смешки своих друзей и старался по выражению лица гостя определить прав ли он в своей догадке. Глаза лукаво прищурились: что же на уме у этого парня? - Ладно, - махнул он рукой. - Как прошла осенняя охота?
  
  Поборов смущение, юноша набрал в легкие побольше воздуха и торопливо заговорил, стараясь, коли представился случай, перевести разговор в другое русло:
  
  - Охота была удачной, хвала Покровителям. Три рода - Пыин-ва, Су-тхе и Гэнчжа, вышли на одну тропу. Вдоволь оленей набили, бизонов. Правда, в этом году на равнине было меньше дичи, чем обычно. Но нам хватило. - Он помолчал, обвел взглядом притихших Сау-кья и добавил: - Ждите гостей для мена.
  
  Старейшина кивнул, а его сородичи одобрительно зашумели.
  
  - Бизонье мясо - хорошо, - сказал старейшина, подавшись вперед. - Мы рады будем гостям. Пускай приходят, нам есть что предложить в обмен... А почему летом не было Большого Схода? До нас дошли кое-какие слухи, но разобраться в них - что в мышиных тропах...
  
  - Трудно сказать, - молодой охотник закатил глаза. - Кто знает, что на уме у па-тхе, они об этом не говорят.
  
  - Наш пат-хе думает, что это сделано нарочно. Он думает, что его не пригласили, потому что кое-кто его побаивается и строит козни, - старейшина опять заглянул в глаза юноше, точно хотел в них прочесть ответ на свои слова. Гость только плечами повел: он не знает.
  
  Вдруг Джья-сы увидел, как молодое лицо его собеседника все ожило, словно его подсветили изнутри.
  
  - Наши охотники видели следы Старших братьев!
  
  Все притихли и навострили уши. Лица повернулись к гостю. О Старших братьях уже давно никто не слышал и эта новость подивила всех. Мужчины с нескрываемым недоверием посмотрели на говорившего, даже женщины в тхеремах, шумно болтавшие до того, притихли (слушают), а тот продолжал:
  
  - Да, Старшие братья вновь появились на наших землях. Да благословят нас духи, они вернулись. Теперь счастье и удача не покинут наши владения. - Видя, что словам его по-прежнему не верят (да и слыхано ли: Старшие братья, которых никто не видел много лет, о которых и думать-то забыли, вдруг неожиданно появились) продолжал, стараясь вложить в голос как можно больше убедительности: - Следы были отчетливыми, спутать их с чем-нибудь иным - немыслимо. Старики точно сказали - это Старшие братья! - закончил он и обвел присутствующих торжествующим взглядом.
  
  Сау-кья сидели притихшие. Некоторое время у большого очага висела мертвая тишина.
  
  - Твои слова, - голос Джья-сы разорвал гнетущее молчание, - внушают большую надежду. Но правда ли это? Старшие братья давно ушли, все думали - к Предкам... Думали, всемогущий Ге-тхе забрал их. Но ты говоришь, что они живы... Удивительно... Твои слова радуют мое сердце. А что скажет нам па-тхе, когда узнает эту новость?! Многие уже давно говорят, особенно там, - он указал на юг, - среди вас, что духи - помощники давно покинули его и он уже ни на что не способен. - Старейшина почесал жидкую бороденку, а потом строго спросил: - Зачем ты пришел к нам, странник?
  
  Юноша ждал этого вопроса. Теперь придется говорить. Робость вернулась к нему. Но, собравшись с духом, чувствуя, что все напряженно ждут его ответа, сказал:
  
  - Я хотел... хочу видеть вашего па-тхе!
  
  Охотники Сау-кья недоуменно переглянулись: они явно ждали другого ответа и теперь были сбиты с толку. Старейшина даже слегка отодвинулся и склонил голову на плечо.
  
  - Па-тхе нет в стойбище, - заговорил он, - Что бы тебя не привело, тебе придется ждать.
  
  - А он здесь? Ну... он живет в вашем стойбище?
  
  - Да, здесь. Ты выбрал нужную тропу. Па-тхе живет с нами. Вот только нет его в стойбище. Ушел он. Поститься ушел, с духами разговаривать. - Джья-сы заметил тревогу в глазах гостя и, улыбнувшись, добавил: Дождись его. Он не долго постится: стар уже, долго без еды не может.
  
  В это время из ближайшего тхерема вышли две женщины и, позвякивая пришитыми к одежде побрякушками, поднесли мужчинам жареную рыбу и утку, которую юноша им отдал. Джья-сы поймал взгляд пришельца и улыбнулся. Одна из женщин подала ему тугой бурдюк.
  
  - Отведаем веселящего напитка... порадуемся, ибо ты принес добрую весть!
  
  
  
  Ранним утром, кутаясь в старую медвежью шкуру от холодного пронизывающего ветра, он уже стоял на высоком берегу озера. Внизу, разбиваясь о крупные серые глыбы, шумели волны. Над дальними горами, синеющими за черной стеной хвойного леса, на дальнем берегу озера, подымался в оранжевом свечение Небесный Огонь - Осамин, кидая на воду горящие сполохи.
  
  Откуда-то с берега сорвалась стая серых гусей и с гоготом понеслась над волнующейся поверхностью озера навстречу проснувшемуся светилу. Охотник провожал их полет взглядом до тех пор, пока они не скрылись от глаз, растворившись в тени далекого берега. Потом по камням спустился к самой воде и присел на большой, поросший лишайниками, камень, выступающий из воды. Перегнувшись, он зачерпнул горстью ледяную воду и омыл заспанное лицо. Скулы свело холодом. Он потер виски и затряс головой; последние остатки сна слетели. Утершись рукавом, он еще раз глянул на полыхающее небо, посмотрел на свинцовые колышущиеся воды и, развернувшись, полез вверх. Надо возвращаться.
  
  Косые солнечные лучи позолотили луговину и высветили покрышки тхеремов. По одному - двое из хижин на площадку вылезали обитатели тхе-ле, потягиваясь и вяло посматривая по сторонам. Женщины взялись разжигать очаг, девушки побежали по воду, тряся пустыми бурдюками, а дети потянулись к лесу. Стойбище просыпалось, возвращалось к дневным заботам.
  
  Юноша прошел мимо стаи собак, которые еще вчера готовы были разорвать его на куски, а теперь и ухом не повели, увернулся от куда-то спешащей женщины со строгим лицом и холодным взглядом ("Не стой на дороге!") и забрался в тхерем, где по приглашению старейшины провел эту ночь. Нужно было првести себя в порядок, ведь сегодня ему надлежит встретится с па-тхе Сау-кья.
  
  Из своего мешка он достал костяной гребень и стал расчесывать сбившиеся в космы волосы: нужно выглядеть достойно, дабы не оскорбить своим неряшливым видом старика и его духов. Продирая волосы, он шумно сопел: от вчерашнего веселья сильно болела голова (до середины ночи по кругу ходил бурдюк с веселящей водой, как тут здоров будешь?). После того, как с прической было покончено, он занялся одеждой. Затянув волосы в хвост, чтобы не мешали, юноша склонился над чи, прошивая разошедшийся шов; затем залатал дыру на штанах. Джья-сы, хозяин тхерема, еще спал. А его жена уже суетилась у очага, раскладывая костер. Она то и дело поглядывала на гостя, но не говорила ни слова. Лишь когда он отложил иглу с сухожильной нитью она подошла к нему.
  
  - Зачем женскую работу делаешь? Разве так нужно? Что, в тхереме женщин нет? - отчитала она его и вышла из хижины.
  
  От огня в тхереме стало тепло. Зашевилился под одеялом хозяин. Чихнул, тяжело оторвался от подложенного под голову тюка и оглядел жилище хмурым взглядом.
  
  - Уже встал? - пробормотал он, поглядев изподлобья на гостя. Юноша кивнул. - А где жена, дочь?
  
  - Не знаю, - ответил юноша.
  
  - Вечно их где-то носит. Есть пора, а они... Как там? - старейшина неопределенно указал куда-то вверх. - Тепло?
  
  - Солнце. Но тепла нет. Осень...
  
  Джья-сы с тяжким вздохом сел, откинув одеяло. Тощее тело покрылось мурашками. Стал одеваться: сначала штаны, потом безрукавку, а сверху натянул ровдужную куртку с капюшоном.
  
  В это время, откинув полог, вошла его жена и позвала наружу: еда готова. Хозяин и гость встали и направились к выходу.
  
  На площадке уже собралось все стойбище, включая собак: люди тихо переговаривались, делясь друг с другом насущными заботами и улыбаясь незлобливым шуткам, которыми безумолку перебрасывались молоденькие девушки. Следуя за старейшиной, молодой гость сел на приготовленное для него место (почетное) рядом с Джья-сы. Ему казалось, а может так оно и было на самом деле, что все пристально за ним следят, словно хотят подловить на каком-то неосторожном движение.
  
  Юноша попытался укрыться от глаз за узкими плечами старейшины, но проворные девичьи глаза находили его повсюду. Вскоре, уже во время трапезы, он заметил, что три девушки повторяют каждое его движение и давятся от смеха. Глядя на них, улыбались и их матери и более старшие подруги. Мужчины неодобрительно косились на них, но безуспешно: хохотушки не унимались. Все время, пока ели, со стороны, где они сидели, до гостя доносились прорывавшиеся наружу смешки и бульканье, в результате чего, чтоб лишний раз не привлекать их внимание юноша почти не притронулся к мясу, боясь сделать что-нибудь не так. И еще... меча в девушек недовольные взгляды, он заприметил, что одна из них (о, духи!) красива (да еще как!).
  
  Впрочем, долго краснеть ему не пришлось: вскоре, насытившись, дети и девушки удалились по своим делам и юноша почувствовал себя немного свободнее. Мужчины заговорили о том, что нужно подделать, подтянуть плот, другие уверяли, что главное - проверить гарпуны и остроги, третьи же напоминали о том, что неплохо бы дойти до па-тхе и попросить его задобрить духов. После долгих споров, они всей гурьбой отправились на берег и там продолжали бурное обсуждение. У очага, на центральной площадке маленького тхе-ле, остались только старейшина и гость. Юноша посмотрел на Джья-сы.
  
  - Рано. Еще не время, - ответил тот на незаданный вопрос. - К полудню пойдешь.
  
  Молодой охотник печально опустил голову.
  
  - Его хижина вот там, - гость вгляделся в указанном направлении, но ничего не увидел: плотная стена леса надежно скрывала от любопытных глаз берег узкого залива, где стояло жилище колдуна.
  
  Ждать до полудня! О, это слишком! Он уже устал. Может, старик уже пришел?
  
  И опять, прочитав его мысли, старейшина сказал:
  
  - Он пришел на рассвете. Дай ему отоспаться. Стар он уже. Пожалей старика.
  
  Придется ждать, ничего не поделаешь. Скорее бы. Он хоть и чувствовал страх перед жрецом, но все же хотел, чтобы встреча с ним произошла поскорее, чтобы не сидеть вот так и не мучиться от тяжких дум. Об этом (страшном? загадочном?) человеке ходили легенды; кто-то боялся его, кто-то восхищался его мудростью. Разные люди, разные мнения. Он же стремился к нему, к этому старцу: его давно привлекал непонятный образ этого человека; хотелось увидеть его, узнать его тайны... И вот, когда он уже почти достиг цели, приходится ждать. Это невыносимо...
  
  Юноша не стал противиться, хотя если б его воля, он бы прямо сейчас бросился к жилищу жреца; но, коли уж так нужно, он подождет. Ведь от этой встречи зависит многое... Лучше подождать. Сделать неверный шаг проще простого, гораздо труднее унять свою горячность, чтобы не вспугнуть удачу. Его же могут просто прогнать обратно восвояси, если он чем-то не угодит. Ослушаться слов старейшины никак нельзя.
  
  Старейшина встал и позвал его присоединиться к охотникам, собравшемся на берегу. Здесь их ждала работа: нужно было подтянуть ремни, связывающие плот, заменить те, которые прогнили и уже никуда не годились, подправить оружие. В общем, юноше вполне хватило забот, чтобы не заскучать и почувствовать себя полезным в чужом стойбище, занятым полезным делом. Когда к рыбалке все было готово, мужчины попрощались со старейшиной и молодым Пыин-ва, запрыгнув на плот, оттолкнулись шестами от прибрежных камней и поплыли к северной оконечности озера.
  
  - Что сказали старику духи? - донеся до них крик одного из рыбаков.
  
  Юноша недоуменно посмотрел на Джья-сы. Ведь он не был у старика...
  
  - Плохого нет. Помогут, - прокричал в ответ старейшина. Затем хитро прищурился и заулыбался. Охотник на плоту удовлетворенный его словами помахал на прощание рукой и приналег на шест. Поймав на себе взгляд юноши, Джья-сы тихо бросил: - Им было нужно услышать это, поэтому я схитрил. Надо было бы сходить к жрецу, да не хотелось его тревожить.
  
  Они неспешно пошли к хижинам.
  
  Войдя в тхерем, старейшина сел на ложе и указал юноше место рядом. Вытащил из угла какой-то тюк, развязал.
  
  - На, смотри, - на ладонь охотника лег нож, выполненный из холодного черного полупрозрачного камня. Юноша даже рот раскрыл: плоское лезвие покрывали стройные ряды мелкой ретуши, такую невсякий и нанести-то сможет; лезвие острое - едва задел пальцем - кровь показалась. Юноша слизнул красную капельку и улыбнулся наблюдавшему за ним Джья-сы.
  
  Старейшина вновь запустил руку в мешок и извлек оттуда два наконечника для копий, несколько, похожих на мелкие листочки, наконечников для стрел, различного вида и размера резцы. Все это разложил перед гостем, который, сидя как каменное изваяние, не мог оторвать взгляда от представившегося ему завораживающего зрелища. Джья-сы довольно хмыкнул и извлек из того же мешка несколько больших кусков обсидиана, все то, что он приготовил к обмену. Гость очнулся от оцепенения, что-то забормотал, взял в руки один желвак, затем другой, третий; подносил к глазам, разглядывал. Перебрав все, выбрав один, пригодный, как ему казалось, чтобы сделать из него отличный нож, юноша повернулся ко входу (полог был откинут и солнце заглядывало внутрь) и стал рассматривать его на свет, любуясь сине-фиолетовыми переливами на матовой поверхности. Вот это богатство!
  
  
  - Что, нравится? - наклонился к нему старейшина.
  
  Гость кивнул, не в силах сказать ни слова. Джья-сы прищурился.
  
  - Хороший камень: можно нож или наконечник сделать, - заметил он.
  
  - Что хочешь за него? - торопливо спросил гость, вновь обретая дар речи. Старейшина развел руками.
  
  - Бери так, - сказал он и почесал бородку.
  
  - Как - так?! Говори, чего хочешь, так нельзя, - насторожился юноша. - Бизоньи шкуры, ожерелья, ракушки... Что хочешь? Что возьмешь?
  
  - Ничего не возьму, - отстранился хозяин. - Бери так. Это мой дар хорошему гостю. Для настоящего человека ничего не жалко, - он хлопнул юношу ладонью по спине. - Забирай. Может когда-нибудь мне будет нужна твоя помощь. Бери, бери, - и, давая понять, что разговор окончен, старейшина поднялся и направился к выходу. Во входном проеме остановился и, как-бы невзначай, кинул: - тебе пора. Солнце высоко стоит, тени короткие. Иди, буди старика.
  
  Юноша убрал подарок себе в суму и вышел из хижины. Проходя мимо Джья-сы, остановился и проговорил:
  
  - Я верну долг, - сказал и пошел мимо снующих туда-сюда женщин к лесу. Старейшина, опершись плечом о стену тхерема, проводил его долгим взглядом, хитро сощурился и пробормотал, едва шевеля губами:
  
  - Кто знает, зачем этот Пыин-ва пришел к старику... Искатели мудрости - странные люди, а он верно один их них. Иногда от них бывает толк. Посмотрим...
  
  Джья-сы заулыбался своим мыслям, которые, опережая одна другую, уже мчались вперед, перепрыгивая время. Заметив в кругу женщин, выскабливающих оленьи шкуры, свою дочь, старейшина кивнул ей и скрылся в хижине.
  
  
  Старик сидел перед небольшим обветшалым тхеремом, покосившимся на один бок, в следствие толи неровностей берега, толи из-за неприхотливости хозяина ("Или безразличия?"), который не потрудился выбрать более удобное место для своего жилища. Оленьи шкуры, покрывающие остов хижины, во многих местах были небрежно залатаны неровными клочками шкур, а кое-где виднелись оставленные безо всякого внимания дыры.
  
  Сам жрец выглядел немногим лучше своего дома: на нем были длинная до колен рубаха, когда-то белая, но теперь от долгой носки, приобретшая грязно-серый цвет, протертая почти до дыр на локтях, давно утратившая свой первоначальный нарядный вид, такого же вида штаны и стоптанные, заскорузлые чи, подвязанные, тем не менее, совершенно новенькими шнурками с костяными побрякушками, изображающими, как заметил юноша при приближении, птиц и рыб. Наряд колдуна довершала маленькая круглая шапочка с оторочкой из беличьего меха, который местами уже выпал, выставляя на показ белесые проплешины. На шее болталась целая связка ожерелий из мелких птичьих косточек и клыков хищных зверей, а на обнаженных по локоть предплечьях старика красовались широкие, в ладонь, резные браслеты из бивня.
  
  Лицо старика, потемневшее и сморщившееся от солнца и прожитых лет, все же, вопреки ожиданиям, был приветливым и бодрым; черные, совсем узенькие, глазки, едва проглядывающие сквозь глубокие морщинки и набухшие веки, сверкали каким-то внутренним огнем и говорили о живости и бодрости ума их обладателя. Седые волосы, стянутые в пучок на затылке, пышным хвостом ниспадали на худые плечи, точно каскад пенящихся струй. Седые усы и борода придавали лицу жреца некоторую степенность, надлежащую человеку его возраста и положения.
  
  И все же, как отметил юноша, старик не был похож на человека обладающего властью и Силой, в его внешности чего-то явно не хватало: не было величавости, что-ли, или, может быть, надменности. Пока не было, но может это обманчивое впечатление. Внешность его никак не вязалась с тем образом, что существовал в предании. Он больше походил на обычного человека, нежели на великого жреца, слава о котором разошлась во все концы земель Тхе-Вей. "Вот он - грозный герой легенд и людских перетолков, наделенный неимоверными способностями и великой мудростью! Не ошибка ли это?" Нет. Молодой охотник знал наверняка: это тот самый человек, который ему нужен, кто же еще? Внешность, зачастую, бывает обманчива, скрывая истинное лицо своего хозяина. "Чего ждать от такого человека?"
  
  Юноша мельком глянул на стоящие рядом вешала и вдруг отшатнулся: на верхней перекладине, на которой висели связки вяленой рыбы и тонкие жгутики мяса, восседал, сверкая иссиня-черным оперением, крупный ворон, склонив увенчанную толстым клювом голову набок и с любопытством наблюдая за приближением незнакомца. "Значит, правда?!" Юноша слышал где-то, что подобно древним колдунам с севера, па-тхе Сау-кья обзавелся вороном, который стал его глазами и ушами, кружась в вышине и обозревая землю. Такая птица, если уметь правильно с ней обращаться, может стать отличным помощником, пересказывая своему владельцу чужие замыслы и секреты. Люди говорили, что таких птиц держат многие Сау-кья, сопричастные Миру Духов.
  
  Старик сидел в пол-оборота к нему и, казалось, не замечал гостя. Он весь сгорбился и ушел в себя, сосредоточенно глядя на свои руки, в одной из которых был зажат кусок дерева или кости (юноша не мог точно разглядеть), а в другой резец. На земле рядом с ним и его коленях белели завитки стружек. Охотник сделал еще несколько неуверенных шагов и остановился, не решаясь нарушить его работу и не зная, что сказать. Трепет охватил его душу. Старец же продолжал скоблить острым лезвием заготовку, снимая стружку за стружкой.
  
  "Прикидывается простачком," - юноша вытер бисеринки пота над верхней губой. Он посмотрел на ворона и, встретившись с ним взглядом, опустил глаза: колдовская птица, неизвестно чего можно ожидать от ее внимания. Ворон, перебирая когтистыми лапами, прошелся туда-сюда по перекладине и сбоку заглянул в лицо своему повелителю, словно спрашивал: что с этим-то делать? Но жрец не обратил на него внимания, продолжая вырезать какой-то образ: только прикусил кончик языка от усердия. Юноша пригляделся: в крючковатых с выпирающими суставами пальцах старика крутилась фигурка, похожая на человека: по крайней мере, что-то похожее, так как видны были ноги и плечи. Мастер переворачивал заготовку то так, то эдак, делал резцом засечки.
  
  Лишь, когда тень от решившегося, наконец, подойти ближе после долгих сомнений юноши упала ему на колени, жрец медленно поднял голову, хотя глаза, опередив это движение, мгновенно уставились на незнакомого охотника, который, в свою очередь, старался изо всех выдержать этот взгляд.
  
  - Повернись к свету, - бросил жрец тихим, но внятным голосом, в котором чувствовалась суровость и привычка, чтобы ему подчинялись. Охотник немного отступил и встал так, чтобы солнце освещало его лицо. - Так-то лучше, - буркнул старик, откладывая резец и недоделанную фигурку. - Так-то лучше. Ты кто? Я тебя не знаю. Ты не наш, это точно, не Сау-кья и не из Малого Народа... - он наклонил голову в одну, потом в другую сторону, точно надеялся таким образом разоблачить незваного гостя, который оторопело хлопал глазами. - Кто же ты, кто? Нет, нет, не узнаю - Жрец мотнул головой. Затем его бегающие глазки остановились и он строго проговорил: - Говори, кто ты и зачем пришел ко мне?
  
  Охотник замешкался, кашлянул, посмотрел на ветхую, казавшуюся такой же древней, как и ее хозяин, хижину, на сходящиеся шесты ее, украшенные красными тесемками и деревянными изображениями духов, закопченными в дыму очага, потом на ворона перебиравшего клювом перья на распахнутом крыле, и снова на старика.
  
  - Мое имя - Чаа"схе из рода Пыин-ва, - выдохнул он.
  
  Старик поднял брови.
  
  - Пыин-ва, - повторил он. - Так это про тебя мне ночью говорил Джья-сы. Понятно, - в глазах жреца заиграл хитрый огонек.
  
  "Так Джья-сы все же навещал старика? Значит, все было уже заранее условлено.., - пронеслось в голове юноши. - А еще прикидывается!"
  
  - Пыин-ва, Пыин-ва, - задумчиво бормотал старик, потирая ладони. - Давненько я не видел никого из вашего рода. А ты знаешь, - его голос вдруг приобрел силу, - почему ваш род носит это имя? Нет? Была такая река, там, где раньше жили Тхе-вей. По ней вас и прозвали, а вовсе не потому, что вы такие громкие, - жрец засмеялся, обнажив поредевшие ряды желтых зубов. - Так-то! А слышал ли ты, Чаа"схе, из рода Пыин-ва о Намуг Вей-схе? - юноша кивнул: он и не ожидал, что старик сразу начнет разговор с того, что так сильно (мучительно сильно!) его интересовало. - Знаешь? Хорошо... - видно он был немного разочарован, что не удалось пожурить пришельца. Потом спохватился, шлепнул себя по худым коленкам и добавил: - Что же ты стоишь? Садись, садись, - и похлопал рукой по земле рядом с собой.
  
  Чаа"схе покорно присел, подобрав ноги. В руках старика опять появились фигурка (деревянная, точно) и каменный резец и он продолжил прерванную работу. Юноша невольно залюбовался его отточенными движениями: резец прохаживался по заготовке, отделяя ненужное, усиливая детали и подправляя контуры; фигурка с каждым прикосновением лезвия все больше и больше походила на человека. Резче обозначились плечи, тонче стала шея, округлилась голова. Только стружки летели. "Потом колдун душу в него вдохнет".
  
  - Джья-сы сказал мне, что ты принес добрую весть, но какую, говорить не стал, ты, мол, сам все расскажешь. Обещал - мне понравится, - жрец слегка глянул на Чаа"схе из под седых бровей, топорщившихся, как ягель.
  
  Юноша почувствовал, как вновь подступает страх: как сказать, какие слова выбрать? С чего начать? А старик продолжал свое занятие, шумно сопя, в ожидании ответа.
  
  - Ну же! - взвизгнул он, так и не дождавшись.
  
  - Великий жрец, прости! - взмолился Чаа"схе, чуть отодвигаясь, будто боялся, что колдун ударит его. - У меня есть для тебя хорошая весть. Джья-сы правду сказал.., - голос дрожал, мысли смешались, язык ворочался с трудом, словно рот его был полон земляных орехов. - Была Большая охота... охотники нашли следы... Большие следы, таких ни у кого нет, кроме...
  
  Голос сорвался, захлебнулся в булькающих звуках. Резец замер в руках старика. Он оборотил лицо на собеседника, расширил глаза.
  
  - Что за следы? - нетерпеливо спросил он. И амулеты на его груди зловеще зашелестели.
  
  Юноша начал было рассказывать о Большой осенней охоте, для которой объединились охотники трех родов Тхе-Вей, как они выслеживали и загоняли дичь, но старик властным жестом прервал поток его излияний.
  
  - Все это я знаю. И сам не раз участвовал в Большой охоте. Следы... чьи они, кто оставил их. Про это рассказывай.
  
  Чаа"схе, несколько обескураженный, опять притих: он, впервые в жизни участвовавший в Большой охоте, так хотел поделиться хоть с кем-нибудь своими переживаниями и впечатлениями, а его не хотят слушать. Было обидно. Но он нашел в себе силы подавить это жгучее чувство и твердо продолжать:
  
  - Наши охотники ходили у Гладких гор и в месте, где к равнине выходит Лед, увидели большие следы. Много следов. Раньше таких никто не видел, но все догадались, кто их оставил: Старшие братья. Целое стадо. - Чаа"схе сделал паузу и перевел дыхание. Резец выпал из дрогнувших пальцев жреца и звякнул, ударившись о камни, прикрытые мхом.
  
  - Правду ли говоришь? - почти закричал старик, и было видно, как дрожат его губы. - Следы Старших братьев, ты не ошибся? Это точно были их следы, или вы ошиблись? - голос его сорвался на хрип, перешедший в сухой надрывный кашель.
  
  - Я не видел следов, я лишь слышал, что сказали охотники. Они говорили убедительно, да и кто еще может оставить такие следы: - юноша развел руками, показывая какого размера были отпечатки, обнаруженные у подножия Гладких гор. - Вот такие. Мне друг сказал, а он видел. Разве есть в Мире еще кто-нибудь, кроме Старших братьев, кто мог бы оставить такой след?
  
  Старик молчал; приложив руку ко лбу, он напряженно думал. Его крохотные глазки нервно бегали из стороны в сторону, лишь ненадолго приостанавливаясь на юноше, замершем в ожидании. Но жрец не торопился; он весь ушел в себя, потрясенный только что услышанным. Это не скрылось от глаз Чаа"схе и юноша едва заметно улыбался; не зло, по доброму, радуясь за старика. А потом и он вдруг призадумался: а может правда ошибка? Ведь все говорят, даже жрецы, что Старшие братья давно подались в Страну Мертвых. Кто-то даже рассказывал, помнится, что как-то встретил в степи целые завалы из их скелетов: Ге-тхе не забыл о своей клятве и медленно, но верно его огненные стрелы поражали недостойных отпрысков, посмевших ослушаться Создателя. Может, охотники что-то напутали? Но, с другой стороны, даже колдуны не спорили с тем, что это были действительно следы Старших братьев.
  
  - Извини, о па-тхе, - торжественно заговорил Чаа"схе. - Быть может, наши люди ошиблись. Некому было подсказать...
  
  Но колдун прервал его:
  
  - Нет, нет, брат. Ты и твои сородичи совершенно правы. Кто спутает след живого существа с чем-то еще? Разве такого человека можно назвать охотником, мужчиной? Нет, нет, ты прав. Это следы Старших братьев. - Голос старика обрел свою прежнюю твердость, но руки судорожно вертели деревянную фигурку человеческого существа, показывая, что внутренняя буря еще далеко не улеглась. Но вот морщинки в уголках глаз стали резче, дернулись седые усы и жрец беззвучно засмеялся, - Ха! Теперь-то уж никто не сможет сказать, что духи покинули Котла Вей нья! - вскричал он и потряс в воздухе кулаком, сжимавшим деревянное тельце. - Чаа... Чаа"схе! Ты принес мне добрую, нет лучшую весть за все последние годы; уже много лет я не слышал ничего более приятного. Спасибо тебе за это, пусть духи будут благосклонны к тебе и твоим родным. - Жрец смахнул с глаз выступившие толи от смеха, толи от волнения слезы и тяжело встал на ноги. - Тут у меня есть кое-что, - сказал он, кивнув на тхерем. Повертел деревянного человека и бросил его на землю, где переливался на солнце кремневый резец. - Подожди Чаа... Чаа"тхе?
  
  - Чаа"схе, - поправил юноша.
  
  - Подожди, Чаа"схе, я сейчас. - Сказал жрец и заковылял на нетвердых ногах к хижине, где и скрылся. Потом он вновь появился, неся в обоих руках по запеченной утке. - Раздели со мной трапезу, дорогой гость, - он сел на прежнее место и протянул одну тушку Чаа"схе. - Ты сам, наверное, не догадываешься, как порадовал старика! - он опять рассмеялся. - Угощайся, Чаа"схе, угощайся! - добавил жрец, с хрустом погружая зубы в запеченную утятину.
  
  Они дружно взялись за еду и теперь Чаа"схе мог сполна вознаградить себя за утренние неудобства, когда он почти не притронулся к еде. Он с жадностью налег на предложенное угощение, уплетая нежное птичье мясо за обе щеки. Старик же ел медленно, тщательно пережевывая мелкие ломтики мяса. При этом он еще кормил с руки ворона, который соскочил с сушил и сидел теперь на хозяйском плече. С негромким урчанием птица следила за каждым движением Котла Вей нья, с наскоку хватая предложенное им мясо. Юноша, наблюдая эту сцену, дивился, но старался не подавать вида, будто все происходящее было чем-то непривычным: расскажи кому - не поверят.
  
  Старик съел совсем немного, в отличае от своего молодого гостя, который умял утку почти целиком: только крылышки остались. Котла Вей нья собрал все объедки и ссыпал в траву; ворон спорхнул с его плеча и принялся расправляться с ними. Жрец сходил в хижину и принес бурдюк с веселящим напитком. Юноша поморщился: он все еще чувствовал себя немного разбитым после вчерашнего гулянья; пить дурманящую воду совсем не хотелось, но обидеть па-тхе никак нельзя, поэтому он с притворным удовольствием отведал поданное угощение, даже причмокнул. Так они сидели друг против друга и бурдюк неторопливо переходил от одного к другому. Они вели спокойный разговор о событиях прошедшего лета, вернувшись к Большой охоте. Потом жрец спросил о каком-то знакомце из его рода, но юноша даже никогда не слыхал о таком.
  
  - Время идет, - вздохнул старый па-тхе. - Он наверное давно отправился к предкам... Жаль... Хороший человек был.
  
   Чаа"схе увидел отразившуюся в его глазах грусть и тоску и, быть может, впервые задумался о печали, вызванной приближением конца земной жизни, которую ощущают на своем сердце все старики. "Тяжело, должно быть..." Но мысль как вошла в его юное сознание, так же быстро и выпорхнула оттуда: он молод, ему незачем думать об этом, слишком рано. Вскоре Котла Вей нья похлопал себя по бедрам и стряхнул задумчивость, заулыбался.
  
  - Что ж, - заговорил он, вытирая подбородок, по которому катились мутные капли от пролитого напитка. - Ты принес мне добрую весть. Старшие братья снова появились в наших землях, жаль только, что мне самому, наверное, уже не придется увидеть их своими глазами. Да... А когда-то, я, можно сказать, жил среди них, - юноша навострил слух. - Давно, очень давно это было, хотя мне кажется, что прошло совсем немного времени... - жрец замолчал и передал бурдюк гостю. - Скажи, Чаа"схе, неужели ты проделал весь этот путь только для того, чтоб сообщить мне эту новость? Зачем ты пришел?
  
  Юноша оторвал от губ бурдюк (голова уже не болела вовсе, стало хорошо, будто он только что родился) и испуганно глянул на жреца.
  
  - Что привело тебя в земли Сау-кья и Малого Народа? - колючие глазки впились в него и юноша весь осел: "Спрятаться бы куда-нибудь, хоть под камень забиться..."
  
  - Я..., - начал он запинаясь. - Я год учился у жреца Гэнчжа, у Мана-кья: постигал мудрость и учился обрядам, слушал Тайное Слово...
  
  - А, как же, как же, знаю я твоего учителя, - язвительно заулыбался старик, не дав гостю договорить. - Старый дурень, поди, совсем из ума выжил?!
  
  Чаа"схе осекся, нижняя челюсть отвисла книзу. Неужели... Ну конечно, ничего не получится...
  
  - Ну что же ты замолчал, говори, коль начал, - холодный голос Котла Вей нья обжигал. - Зачем ты пришел? Зачем Мана-кья послал тебя?
  
  Чаа"схе отчетливо представил себе, что вот прямо сейчас Великий жрец встанет и крикнет, чтобы он, несчастный, убирался назад к своему учителю. А как же иначе? Мана-кья был известен как ярый враг Котла Вей нья и его самый заядлый недоброжелатель. Они даже не скрывали от людей ненависти, которую питали друг к другу. Чего же ожидать от Котла Вей нья, как не праведного гнева.
  
  И все же Чаа"схе надеялся... надеялся на чудо.
  
  И вот, то чего он так боялся, произошло. Он буквально кожей ощущал желчь, исходящую от старика, и ежился под его прямым жестким взглядом. Нужно что-то сказать, чтобы умилостивить жреца, иначе все рухнет, все его надежды рассыпятся и обратятся в прах. Как быстро все переменилось, вот-вот гнев Котла Вей нья вырвется наружу и обрушится на него, раздавит, как камнепад сорвавшийся с гор.
  
  - Мана-кья не посылал меня, о па-тхе. Я пришел по собственной воле. Жрец Гэнчжа ничего не знает о моей тропе, - заговорил юноша, не подымая глаз. - Собственное сердце привело меня к тебе...
  
  - Отлично! - закричал старик, вскакивая на ноги, отбросил бурдюк в сторону и засучил кулаками. - Очень хорошо! Как пришел сам, так и уходи. Видеть тебя больше не хочу. - Он резко отвернулся и пошел к тхерему, бормоча что-то неразборчивое.
  
  
  Убитый горем, подавленный, он хотел уйти в тот же день. Зачем он приходил сюда? Неужели за тем, чтобы столкнуться с непониманием и недоверием; для того ли, чтобы на него кричали, как на бестолкового мальчишку? Разве за этим? "Все, хватит. Уйду!" - думал Чаа"схе, возвращаясь в стойбище. Он даже сказал о своем решении старейшине, но тот, немного поразмыслив, наблюдая за сборами гостя, удержал его: зачем вообще, в таком случае, нужно было приходить? Нельзя так сразу сдаваться, тем более, если он знал, что старик его прогонит. Нужно попытаться еще раз.
  
  - Пусть себе злится. Пройдет день-два, глядишь, успокоится. Снова пойдешь, - говорил Джья-сы, останавливая руку юноши, которая уже тянулась к походному мешку.
  
  Чаа"схе уступил. Сам не зная почему. Вроде и надежды, ну никакой нет, но все же поддался на уговоры. Может быть, даже только из-за того, что дома его на смех поднимут, когда узнают что старик выгнал его. А если Мана-кья прознает, о... тогда только держись... и он остался.
  
  Узнав, что его гость - ученик жреца Гэнчжа, Джья-сы даже присвистнул.
  
  - Да! Неудивительно, что наш старик прогнал тебя, - заметил старейшина. - Мана-кья у нас не жалуют, как и его друзей, - он почесал на затылке. - Ты, вот что: никому больше об этом не говори. А я не проболтаюсь.
  
  В середине дня в тхереме собралась вся семья. Джья-сы приказал подать еду. Его жена и дочь (в ней юноша без труда узнал ту самую красивую девицу, что так бесстыдно передразнивала него, заводя подруг) принесли жареное мясо и рыбу на деревянных блюдах. Чаа"схе мрачно посмотрел на девушку, поставившую еду перед очагом и, как ему показалось, она была сильно смущена. Она не выдержала его взгляда и опустила ресницы, дрогнули пухлые губы. "Как она красива," - юноша не смог сдержать тихого вздоха. Длинные волосы заплетены в четыре косицы, спадающие на плечи, узкие изогнутые дугой брови, чуть вздернутый маленький носик, черные глубокие глаза с длинными ресницами... Так бы и любовался, кажется, если б не присутствие рядом ее родителей. Словно перед ним была не дочь человеческого рода, а коварная ч"оли - лесной дух, принимающий облик красавицы и заманивающий охотника в дремучую чащу, откуда он больше не возвращается.
  
  Жена старейшины перехватила его взгляд, обращенный на дочь, и негодующе вздернула бровь. Дети, мальчишка лет семи и девочка чуть постарше, заулыбались. Чаа"схе спохватился и с трудом отвел глаза от миловидного лица:
  
  - Это моя дочь Кэлтэ, - кивнул старейшина и подмигнул ей. Жена неодобрительно фыркнула: мол, незачем привлекать к дочери внимание кого попало, от женихов и так отбоя нет.
  
  Пока все ели и в тхереме стояла тишина, юноша беззастенчиво поглядывал на Кэлтэ, которая, похоже, находилась теперь в таком же состоянии, как и он за утренней трапезой. Её щёки зарделись, она не смела оторвать глаз от пола: еще бы, ведь чужой мужчина (хоть и молодой) так таращится на неё. И Чаа"схе ликовал: а она не такая уж и смелая! Вон как притихла. Самодовольная улыбка нет-нет, да и проскальзывала на его лице. Сидящий рядом Джья-сы заметил странное поведение дочери, но не сказал ни слова, лишь глаза его беззвучно смеялись: пусть они сами разбираются, дело молодое. Только жена его недовольно пыхтела; ей трудно давалось сделать вид, что она ничего не замечает. Если б не муж, которого она почитала и боялась, она давным-давно вышвырнула бы этого выскочку из своего дома.
  
  По окончании трапезы дети убежали играть, а Кэлтэ с матерью отправились на берег, где с другими женщинами они принялись потрошить рыбу, привезенную охотниками с дальнего конца озера. Джья-сы и Чаа"схе остались в тхереме одни.
  
  - Я, хоть и не обладаю особой проницательностью, как наш па-тхе, все же догадываюсь, зачем ты, Пыин-ва, пришел к нам, - начал старейшина, когда голоса переговаривающихся на ходу жены и дочери стихли, приглушенные расстоянием. - Ты ищешь мудрости. Это так. Что ж, хорошее дело. Только вот терпения тебе не хватает. Котла Вей нья - хороший человек, поверь, но как и большинство стариков, капризный. То, что он тебя выгнал - ничего не значит. Пойдешь к нему после. Он одумается. Обязательно. Я по тебе вижу, что ты не желаешь ему навредить. Он все поймет.
  
  Чаа"схе сокрушенно покачал головой.
  
  - Нет, не станет он больше со мной говорить. - Я - ученик Мана-кья, его злейшего врага.
  
  - Тише, тише, - перебил старейшина и сделал охранительный знак. - Зачем такие слова говоришь? Духи услышат. Если тебе действительно нужен Котла Вей нья, - Джья-сы игриво подмигнул своему собеседнику, - то наберись терпения. Возможно, тебе придется потрудиться, чтобы завоевать его доверие. Не отступай, держи тропу. Ты парень смышленый, у тебя получится.
  
  Откровенно говоря, Джья-сы уже не надеялся на успех Чаа"схе. "Мальчишка еще совсем, что с него взять". Наверное, зря он пришел. Зачем отдал ему прозрачный камень: все впустую. Этот олух жрецом не станет еще долго, да и станет ли? "Слаб он. Слаб и ненадежен. Нет у него еще ничего. Ни влияния, ни богатства, ни удачи". Пусть еще попытается разок сблизиться с их па-тхе. Если не получится то он сам, Джья-сы, попросит его убираться куда вздумается. Эх, не знал он, что мальчишка обучался у Мана-кья: и связываться не стоило, пустое...
  
  
  Через день Чаа"схе снова наведался и жрецу, но тот прогнал его, едва завидя. Старик сопровождал свою ругань такой решимостью размозжить "надоедливой пиявке" голову своим узловатым посохом, что юноша посчитал за благо скорее удалиться. Узнав об этом Джья-сы, изменился в лице. Что нашло на старика: может опасность чует? Может этот мальчишка - подосланный гадливым жрецом Гэнчжа шпион? А он-то поверил кваканью этого недоноска Пыин-ва! Наверное, разглядел Котла Вей нья то, что ускользнуло от других, разобрался в темных мыслях, что роятся в голове у этого Чаа"схе. Что же делать? Прогнать? Но так можно и беду накликать: этот Пыин-ва, хоть молодой и неопытный, но все же колдун, может и порчу навести. Да к тому же, род, к которому принадлежит его гость - многочисленный, может и отомстить за обиду, нанесенную своему отпрыску. И Мана-кья... Уж тот-то точно не упустит случая поквитаться с Сау-кья и их па-тхе. Пустит слух, что ни за что, ни про что выгнали человека, да еще его ученика. Тот уж точно всех злых духов пригонит в горы, чтоб изничтожили Сау-кья и Малый Народ. Мана-кья только и ждет такого благоприятного момента, когда руки у него будут развязаны. "Пусть сам решает, что ему делать," - решил, в конце концов старейшина.
  
  В тот же вечер Чаа"схе присоединился к мужчинам Сау-кья, которые уходили в горы на охоту. Он решил в последний раз пойти к жрецу, но до этого нужно было выждать некоторое время, и лучше, чтоб не одолевала тоска, заняться чем-нибудь полезным; а что, как не охота, может отвлечь мужчину от невеселых дум?
  
  Вечером они уже брели по узкой нахоженной тропе к горам, заслоняющим северный горизонт. Там, по словам охотников Сау-кья, пролегают главные оленьи тропы. В сумерки они подошли к безлесным округлым холмам, за которыми вздымались покрытые снегом вершины. На ночь остановились под нависающей скалой в устье распадка, по дну которого тек мелкий, но звонкий ручей, берущий начало из белеющего снежника. Охотники развели небольшой костерок и уселись поужинать. После еды Чаа"схе спустился к ручью и сел над говорливым потоком, вглядываясь в безоблачное чёрное небо, усеянное мириадами мигающих точек.
  
  Почему все так? Точно клеймо какое-то на нем наложено, никак не пробиться к жрецу Сау-кья. Гонит и все тут. Хоть бы выслушал, а потом уже... Обидно и унизительно. Другой бы на его месте уже давно ушел, сразу после первого раза, а он... Неужели гордости совсем нет? Как не поймет старик, что Мана-кья - только наставник, что сам он, Чаа"схе, вовсе не послан жрецом Гэнчжа, а по собственному желанию пришел искать истины. И не виноват он, что попал в ученики к Мана-кья, этому жесткому и себялюбивому человеку: отец его отдал в обучение. Он тогда, разве мог предположить, что это станет препятствием на его пути к... к постижению Истины. С тех пор, как он покинул тхерем Мана-кья, прошло уже больше года, а он мало, в чем продвинулся. И вот теперь... Он так ждал этой встречи с Великим жрецом, так надеялся на благоприятный поход, на помощь духов. Не лучше ли отказаться от своих попыток расположить к себе Котла Вей-нья, не отступить ли?
  
  Юноша обхватил голову руками и запустил пальцы в волосы. Хотелось закричать. Отчаяние. Что же делать? Если он сейчас сдастся, то все, назад дороги не будет. Котла Вей нья обладает огромной мудростью, подобной которой он никогда и ни у кого не сыщет. Он это отлично понимал, но уже так устал, сил просто никаких нет. А главное, нет почти никакой надежды на какие-либо изменения: вряд ли удается переубедить жреца. "Он и в следующий раз прогонит, - Чаа"схе почуствовал, как слезы наворачиваются на глаза. - О, духи, помогите, помогите мне! - взмолился он и возвел руки в небо, где мигали костры Иного Мира. И тут, как ответ на его призывы, небо прочертила белая полоса. Юноша едва не упал от неожиданности на острые камни, благо руками успел зацепиться за выбоины в глыбе. "Знак!".
  
  На душе сразу полегчало. Да, это был Знак. Знак ему, Чаа"схе. Теперь уж он не отступит! Духи услышали его мольбу, духи помогут. Надо только выждать.
  
  Он встал, высоко подпрыгнул и побежал к навесу, где уже спали Сау-кья у догорающего костра.
  
  Утром он проснулся от жуткого холода. "Надо же, наверное, сразу заснул, даже в одеяло не завернулся, так, едва прикрылся". С гор спускался ледяной воздух и волнами разливался по долине. Костер давно погас, даже угли остыли. Чаа"схе пришлось долго копаться в золе, пока он нашел годный уголек, с помощью которого удалось раздуть пламя. Все спали, но едва желтые язычки пламени заплясали на охапке сухих веток, как все разом поднялись. Охотники загомонили, задвигались.
  
  - Не знаю, найдем ли что, - сказал Джья-сы подходя к огню, у которого отогревался озябший Чаа"схе. - Много следов льва. Наверняка распугал все в округе.
  
  Но, несмотря на это, никто не отказался идти дальше. Охотники взобрались на высокий горбообразный холм и залегли в траву у самого гребня. Джья-сы дал знак и они поползли к вершине. Чаа"схе медленно и осторожно пробирался вперед, чувствуя рядом локти товарищей по охоте и улыбался. Когда они достигли гребня, Джья-сы подал знак. Охотники, скользя по самой земле, стараясь не сдвинуть мелкие камешки, подползли к самой вершине и выглянули из-за нее на другую сторону холма. Чаа"схе едва не охнул от открывшегося его глазам зрелища.
  
  Они находились над неглубокой ровной долиной, по краям которой растянулась вереница из кривых низеньких лиственниц: деревья были невысокими, но, судя по ветвистым, искривленным стволом, очень старыми. "Наверное, как сам Мир," - подумал Чаа"схе. Они казались чуждыми в этом странном месте, где даже летом не сходит снег. "Земли духов!" От гор, обрамлявших долину с противоположной стороны, спускался длинный язык ледника, доходящий едва ли не до горы, где они залегли. Оставался только узкий проход между крутым склоном холма и белым чешуйчатым телом Ледяного Червя. Но вот что странно: почему не видно травы?
  
  Только что-то бугристое, буро-серое ... и кажется, что оно шевелится... И это "что-то" волновалось, пузырилось и дышало, как одно живое существо. Чаа"схе обернулся и встретился взглядом с Джья-сы, тот улыбался. "Чему же ты радуешься? - едва не закричал юноша. - Это же чудовище, пожирающее Вселенную!" Но сдержался. Что-то его остановило. Слишком спокойным был старейшина и другие охотники. Чаа"схе снова вгляделся вниз.
  
  Да нет, вовсе это не чудовище. Вот от него отделилось несколько мелких частей, отрезанных деревьями. Грязно-серая масса все ближе подходила к узкому проходу у оконечности ледника... И тут Чаа"схе все понял: это олени. Огромное стадо (таких он никогда раньше не видывал) пересекало долину. Юноша оцепенел от удивления и восторга. Живой поток заполнял всю низину, даже просвета не видно. Сколько их здесь, оленей, не сосчитать, что звезд на небе. "А мы-то там у себя радуемся стаду в несколько десятков голов!".
  
  Чья-то рука легла на его плечо. Это был Джья-сы. Чаа"схе, точно очнулся от дивного видения. Охотники уже начали спускаться вниз, к месту ночлега.
  
  - Там есть ущелье. Олени пойдут через него. Всем скопом. Там нас ждет хорошая добыча, - сказал Джья-сы, когда они спустились до середины склона. Остальные мужчины далеко их опередили и уже почти спустились к ручью мимо белой лепешкой раскинувшегося снежника.
  
  - Мне был Знак сегодня ночью, - тихо сказал Чаа"схе в спину старейшине. Что-то оборвалось в душе Джья-сы. Он остановился. - Да, духи послали Знак - подающий огонь, - когда я молил их помочь мне встретится с Котла Вей нья. - "Надо же. А он-то чуть было не прогнал этого юнца. Хвала Помощникам, удержался. Видно духи знают много больше, чем они, люди. Им известно, что не спроста этот Пыин-ва появился в их стойбище. Он ДОЛЖЕН поговорить с Великим жрецом," - Джья-сы глубоко и порывисто дышал. Он был благодарен духам-покровителям, которые помогли ему принять правильное решение. А что если бы он не послушал их слов? Что если б прогнал?..
  
  Джья-сы подошел к юноше и заглянул в глаза. Улыбка тронула его губы, усы поднялись, а шрам налился кровью.
  
  - Это хорошо. Духи благоволят тебе. С тобой ходит удача, - старейшина хлопнул юношу по плечу и поторопил. - Пойдем скорее!
  
  Да, Джья-сы оказался прав. Их ждала обильная добыча. Они обогнули следующий за их ночной стоянкой холм и вышли к ущелью; узкому жерлу, стиснутому с обеих сторон почти отвесными обрывами. Джья-сы приказал своим людям подыматься наверх в обход скал.
  
  - Там будем сидеть, наверху, - пояснил он.
  
  Они вскарабкались по крутому склону, хватаясь за выступы породы и чахлые поросли карликовой березки, и остановились на узком уступе на вершине скалы.
  
  - Мы пришли вовремя, - сказал старейшина, когда они уселись на самом краю пропасти. - Олени как раз идут. Бывает, приходится долго ждать. Они идут из-за гор. В этом году это последнее стадо. Перевалы, если уже не завалило, то вот-вот завалит снегом. Много бить не будем, они сами передавят друг друга. Так всегда бывает: убьешь одного, а упадет с десяток. Глупые они, олени.
  
  Они стали ждать. Вокруг стояла глубокая тишина, только едва шелестел кустарник, покачиваясь на ветру. Охотники, сжимая оружие, вглядывались в верховья ущелья, туда, откуда должны были появиться олени. Но пока ничто не указывала на их приближение.
  
  Ждать, впрочем, долго не пришлось. Сначала их слуха достиг монотонный гул, который, по мере приближения все нарастал. Постепенно из монотонного шума выделялись отдельные звуки: дробный цокот множества копыт по каменистому грунту, фырканье, храп, прорывающийся, словно из недр глубокий рев. В горловине каньона заклубилась пыль, задрожала земля, и вот уже темный поток стиснутых крутыми скалами тел забурлил, подобно разбушевавшейся реке, у подножия утеса, где засели охотники. У Чаа"схе зарябило в глазах от хаотического мельтешения спин, рогов и вздернутых белых хвостов; всё смешалось, перевернулось и поплыло перед глазами. Вверх подымалось густое облако пыли.
  
  Мимо что-то промелькнуло. Юноша испугано отпрянул от края пропасти. Камень, большой замшелый валун, полетел вниз прямо в неиствовшую лавину из сотен тел. Звук удара потонул в какофонии звуков производимых движущимся стадом. Потом полетели другие камни. Чаа"схе вертел головой, наблюдая, как охотники Сау-кья, один за одним, подходят к краю уступа и из-за головы швыряют в пустоту тяжелые глыбы. Отложив лук, Пыин-ва тоже схватил подвернувшийся под руку камень и кинул его вниз. Его приветствовал зычный охотничий клич Сау-кья. Когда каждый из них скинул на стадо не менее трёх камней, Джья-сы поднял руку, давая сигнал к окончанию охоты. Они вновь уселись на холодные камни и стали ждать.
  
  Над узким каньоном они просидели все утро: всё это время внизу шло оленье стадо. Всё это время над ущельем вздымалась окрашенная солнцем в жёлтые тона пыль, и доносился рокот Великого Перехода. Неиссякаемый поток тел, как червь извивался меж обрывистых склонов и выплескивался в широкую долину, откуда, распадаясь, направлялся к предгорьям. Олени всё шли и шли, одни животные уносились в даль, другие тут же заступали на их место, и казалось, что этой реке жизни не будет конца.
  
  Лишь к полудню живой поток иссяк, и по дну пробегали только запоздавшие олени. Они пугливо озирались по сторонам и забавными скачками уносились прочь. На камнях под обрывом остались только тела подбитых охотниками оленей и тех кто, споткнувшись о них, был раздавлен своими сородичами. Бесформенные туши, утерявшие всякое подобие с теми изящными животными, которые только что проносились мимо, окровавленные, перемолотые, в беспорядке валялись по одиночке и группами на галичнеке, с немым укором взывая к духам о безвременной кончине.
  
  Охотники спустились вниз и начали осматривать изуродованные туши.
  
  - Около двух десятков, - заключил кто-то. - Хорошая добыча!
  
  Охотники отделили от нескольких туш лакомые куски, погрузили всё это на плечи и заторопились в обратный путь. За остальным вечером придут женщины и дети: за сутки перетаскают.
  
  Возвращающихся с удачной охоты мужчин встретили приветственные крики обитателей стойбища. Женщины помогали охотникам сбросить с натруженных плеч мясо, а дети вертелись у их ног, засыпая отцов вопросами об охоте. Озираясь по сторонам Чаа"схе успел заметить мелькнувшую между хижинами сухопарую фигурку жреца. И опять сердце неровно забилось у него в груди.
  
  
  
  Весь следующий день был посвящён разделке добычи и переносу её в стойбище. Задействованы были абсолютно все: мужчины и дети целый день бегали по тропке со связками мяса и пластами жира, женщины свежевали и разбирали оленьи туши. Стойбище на берегу озера то пустело, то вновь наполнялось своими обитателями. После того, как с разделкой было покончено, женщины вернулись в тхе-ле и начали нарезать мясо на длинные полоски. Мужчины соорудили вешала у тхеремов и вскоре всё стойбище принялось развешивать мясо для просушки. Работы хватало всем.
  
  Вечером, перепачканные кровью, уставшие люди отправились для омовения к озеру. Черпали воду берестяными плошками и, раздевшись, поливали друг друга. А когда дневной свет начал поглощать мрак, устроили пир. У общего очага поджарили свежие оленьи языки и грудинку, пили веселящий напиток и громко распевали охотничьи песни, славя щедрость лесных духов, позволивших людям пополнить свои запасы.
  
  Единственный человек, который не принимал участия во всеобщих трудах и веселье был Котла Вей нья: он так и не появился в этот день и к Чаа"схе вернулись тревожные мысли.
  
  Прошло ещё несколько дней. Чаа"схе заметно приуныл, иной раз даже от еды отказывался. И то знамение, которое он видел ночью перед охотой, как-то померкло, значение его уменьшилось и уже не казалось добрым. Может наоборот, духи пытались сказать ему, что нужно оставить затею поговорить со жрецом и, подобно этой падающей звезде, скорее уйти? Размышления не приносили облегчения и юноша погрузился в себя: ни с кем не говорил, сторонился общества, даже от Джья-сы при встрече пытался ускользнуть.
  
  Он чувствовал себя совершенно чужим, чуждым этим людям, лишним. Вроде бы и относились к нему пусть и не с теплотой, но как к равному: пытались быть внимательными, предупредительными. Но ему все равно было здесь очень неуютно. Даже старейшина, и тот, устал его утешать: он даже как-то сказал, что, видимо, Чаа"схе неправильно истолковал Знак. Сказал только это, больше ничего, но Чаа"схе понял: пора уходить. Хозяева ничем не выражали своего недовольства по поводу его присутствия, но и без этого было понятно, что он уже злоупотребляет их гостеприимством.
  
  Наблюдая за своим гостем, Джья-сы заметил произошедшую в нём перемену, но утешить даже не пытался. Он вновь пожалел, что позволял этому Пыин-ва любоваться своей дочерью: "Скорей бы ушёл. А то люди уже стали болтать разное..."
  
  Чаа"схе невыносимо мучался. Ему нужно было скорее уходить и он бы это сделал, но, в связи с последними событиями, появилась одна загвоздка: Мана-кья наверняка уже прознал (или в скором будующем прознает), что его ученик навещал па-тхе Сау-кья и тогда трудно себе даже представить, что ожидает его, Чаа"схе. Ясно, что Мана-кья попытается отомстить за это предательство: жрец Гэнчжа сделает всё возможное, чтобы помешать молодому Пыин-ва найти тропу к Истине, куда бы он не подался, к кому бы не попросился в ученики. В том, что будет именно так, юноша нисколько не сомневался.
  
  Как-то поутру, Чаа"схе, как это вошло у него в привычку, встречал зарю на берегу озера, где мог хоть ненадолго остаться один. Он сидел на корточках на каменистой косе и кидал в неспокойную воду мелкие камушки. День обещал быть пасмурным: поднимающийся по Небесной Тропе Осамин, едва оторвавшись от земли, скрылся за тучами, которые сплошной серой массой надвигались с северо-запада, предвещая скорое начало непогоды. Этой ночью Чаа"схе наконец решился: последнее утро встречает он в стойбище Сау-кья, вечером начинается его обратный путь. Уже не было горечи, осталась только унылая грустная опустошенность. Ему не повезло. Приходится уходить, так ничего и не добившись. Кто в этом виноват? Духи? Люди? Непонятно... Но так уж сложилось, с этим ничего не поделаешь, нужно смириться и принять как должное. То, что должно свершиться обязательно сбудется, так решили духи и не ему, человеку, противиться им.
  
  Было по-настоящему холодно. Совсем скоро уже закончится время Цветных Деревьев и на землю начнут падать первые снежинки. "Не будет больше тепла. Теперь уже до весны," - думал Чаа"схе, выковыривая ногтём очередной камень, чтоб метнуть его в набегавшую волну. Скоро придёт зима, завьюжит, заметёт перевалы, укроет белым покрывалом долины, скуёт лютый мороз озера и реки... А что же будет с ним? Где станет зимовать? Идти к матери? Или податься к Гэнчжа? Да уж, вот последнего точно делать не стоит: там его с распростертыми объятьями ждёт прежний наставник... Но, где бы он ни был, он будет неудачником, недоучкой, которого прогнал колдун и которого теперь уже не примет в обучение ни один другой. Над ним будут смеяться, даже дети... Как он теперь будет жить?..
  
  Чаа"схе в мольбе поднял лицо к показавшемуся в просвете из-за туч солнцу и увидел парящего над водой ворона. Птица пронеслась над мысом, где сидел юноша, и несколько раз прокричала, затем круто развернулась к берегу. Чаа"схе проследил её полет. Ворон на полном ходу начал снижаться. "Разобьётся!" - юноша даже вскочил на ночи и от удивления попятился (ноги его захлюпали по воде). Нет, ворон не разбился. Внезапно раскрыл крылья и опустился... на плечо стоявшего совсем неподалёку жреца. Старик же, заметив что его увидели, мелкими шажками направился к перепуганному юноше. Неуверенно ступая по скользким камням, он медленно приближался к затаившему дыхание Чаа"схе ("То-то сейчас будет!"), а тот, словно на него надвигался не человек, а злой дух, пригнулся и втянул шею в плечи, готовясь отразить нападение.
  
  Но вид жреца не вселял страха, скорее наоборот: на нём была всё та же облезлая шапочка, а тело прикрывало длинное рубище, ещё более ветхое, чем то, в котором Чаа"схе видел его впервые, из-под пол которой торчали худые белые ноги, обутые в старые чи. Жрец опирался на кривую клюку и слегка прихрамывал при каждом шаге. Брови забавно разошлись, рот полуоткрыт. Ну какой это колдун?! Так, немощный старик. Он остановился перед Чаа"схе и тяжело опустился на торчащий из мха камень. Чаа"схе не сдвинулся с места, хотя ноги его сводила ледяная вода. Ворон слетел с хозяйского плеча и важно прошёлся мимо остолбеневшего юноши.
  
  Котла Вей'нья устремил взгляд куда-то вдаль и некоторое время сидел неподвижно. "Уж не спит ли он?" - юноша осторожно вышел из воды и остановился. Колдовская птица остановилась напротив него и посмотрела на охотника. Чаа"схе, как и прежде, отвёл глаза.
  
  Отёкшее ото сна лицо жреца не выражало ничего: было видно, что он не выспался. Руки беспомощно болтались вдоль туловища, ступни подвёрнуты внутрь. Посох покоился на коленях. Ворон подошёл к колдуну и ущипнул за полу рубахи. Котла Вей'нья очнулся не то от созерцания чего-то, не то от одолевавшей его дремы и встряхнул головой, поднял кустистые брови. "Проснулся, что ли? Наверное, духи отпустили," - Чаа"схе напряженно ждал что же будет дальше. Сам он боялся шевелиться. Пусть старик что-нибудь сделает: заговорит или уйдет. Он, может, и не его вовсе искал на берегу, а просто прогуливался, намучившись от бессонницы.
  
  Котла Вей нья кашлянул в кулак и заерзал на камне.
  
  - Скоро нужно идти на Сход, - проговорил жрец глухим голосом, словно ни к кому не обращаясь, а высказывая свои мысли. - Пришло время осеннего праздника. Оленей в этом году, хвала духам, много. Охота прошла хорошо, значит и праздник удастся. На днях снимаемся, - старик поковырял в ухе и добавил, разглядывая мизинец: - Здесь недалеко, но с поклажей это займет несколько дней.
  
  Он замолчал и воззрился на юношу, который, все еще боясь пошевелиться, следил за жрецом. Старик продолжал:
  
  - Праздник будет хороший, тебе стоило бы посмотреть... Соберутся все наши люди: будут и Сау-кья, и люди Малого Народа со всех отдаленных стойбищ, все придут. А ты знаешь, какие красивые костюмы умеют шить дочери Малого Народа, какие танцы исполняют?! Вряд ли тебе хоть раз приходилось видеть такое. С тех пор, как Сау-кья переселились в горы, они многое переняли у Малого Народа, но нам далеко до их мастерства. Хотя теперь конечно трудно отличить Сау-кья и сыновей Малого Народа, все посмешалось. Вот, например, Джья-сы: он - Сау-кья, значит из Народа Тхе-Вей, а жена у него из Малого. Тогда кто же их дочь? И то и другое, говорю я, и то и другое. Мы теперь неразделимы.
  
  Голос старика звучал настолько спокойно и миролюбиво, что Чаа"схе невольно расслабился. Он сел напротив и слушал. То, о чём вещал Котла Вей'нья, он уже знал.
  
  Когда-то Сау-кья были вынуждены покинуть свои исконные земли и переселиться к суровым горам, где обитал загадочный Малый Народ. Но всё это он знал через десятый язык, как говорится, а здесь перед ним был человек, чьё имя связано с великими деяниями, которым сам был свидетелем тех давних событий и пережил всё это. Чаа"схе слышал, что раньше Малый Народ был большим племенем, но духи обозлились на него и отдали его земли Тхе-Вей. И была война, после которой Малый Народ раскололся и частью сдвинулся в северные горы и стал прозываться своим настоящим именем, а частью отошел куда-то далеко на юг (потомков этой ветви теперь знают как Лесных людей). На этом, собственно, и заканчивались познания Чаа"схе. Теперь Сау-кья и Малый Народ смешались, у них даже вождь один - вот он, прямо перед ним.
  
  - Ты принёс мне добрые вести, - старик почесал бороду. - Ты пробудил в моём сердце новую надежду, а я, как неблагодарный, выставил тебя вон из своего тхерема. Но что мог я подумать о человеке, что учился у моего старого недруга? Мы с Мана-кья никогда не понимали друг друга, шли разными тропами и всю жизнь ни в чём не находили согласия. Что же я мог подумать, когда ты сказал, что он был твоим наставником? Зная, что Мана-кья давно портит мою тропу, старается опорочить моё имя перед Советом и всем народом, я подумал, что ты пришёл по его велению, как очередной узелок его козней, с помощью которых он хотел уничтожить меня и возвыситься сам. Но... я кажется, ошибся. Ошибся в тебе, - старик часто заморгал. - Всё это время я наблюдал за тобой, говорил с людьми и много, много думал и понял: как сын не всегда идёт по следам своего отца, так не всякий ученик следует тропой своего наставника. И ещё, - старец заглянул ему в глаза и Чаа"схе почувствовал, как что-то зашевелилось в его голове: "Мысли читает". - Я видел Знамение в ту ночь, когда вы ушли на охоту... И тогда я всё понял. Ты пришёл не просто так, тебя вели духи. И вот, сегодня я пришёл к тебе и прошу у тебя прощения за дурные слова и мысли... - Он помолчал, разглаживая усы, а потом скороговоркой выговорил: - Сегодня я говорил с Джья-сы и мы подумали, что будет добрым делом, если мы пригласим тебя на наш праздник, - старик заулыбался. - А девушки у нас - загляденье!
  
  Лицо Чаа"схе просияло. Слова Котла Вей нья в миг развеяли его сомнения и страхи, вдохнули новые силы. И мир вокруг словно заулыбался, несмотря на то, что с серых туч уже начали падать первые капли дождя.
  
  - Ты проделал нелёгкий путь, чтобы добраться до наших мест, - заговорил жрец. - Ты принёс мне добрую весть, но не за этим ты пришёл. Я не дал тебе договорить в тот раз, выгнал, но теперь мои уши открыты.
  
  - Я пришёл к тебе, о Великий Жрец, действительно не только ради того, чтобы донести весть о Старших братьях. Я учился у Мана-кья, - он запнулся и от досады хлопнул себя ладонью по голове. Жрец успокоил его, положив руку на плечо и кивком головы попросил продолжать. - Нет, это произошло раньше... Я слышал предание... То самое предание, в котором говорится о тебе, па-тхе. Я слышал его много раз, но только недавно меня посетила мысль..., - он перевёл дыхание: воздуха не хватало, словно его кто-то душил. Каждое слово, каждая фраза давались с трудом, мешало волнение. Но ему нужно сказать всё, и сказать так, чтобы жрец его понял. - Я захотел узнать...
  
  - ... так ли это было на самом деле, - закончил за него старик и заулыбался. - Тем более, что Мана-кья, как я понимаю, убеждал тебя в обратном.
  
  - Да, так и было, Мана-кья, он... Но я знал уже тогда, что он твой враг...
  
  - Он просто меня ненавидит. Мана-кья с удовольствием бы поплясал на моих поминках, - засмеялся жрец.
  
  Юноша меж тем продолжал:
  
  - Я начал расспрашивать людей. Искал стариков или тех, кто помнит их рассказы. Мне редко удавалось найти человека, который мог бы хоть что-нибудь прояснить. Чаще надо мной смеялись: говорили, что если мне нужна истина, то единственный путь чтобы познать её - это обратиться к Ге-тхе, который знает что было в прошлом, что происходит теперь и что будет потом. Но я не отступал. Всё искал и искал. И постепенно, кое-что стало понятным. Но... далеко не всё.
  
  Старик сидел глубоко задумавшись. Улыбка сползла с его лица. Глаза были прикованы к говорившему.
  
  - Я понял, - сказал он, когда Чаа"схе умолк. - Я понял, что ты хочешь знать. Ты сомневаешься. И это, наверное, правильно. Не всё, о чём судачат люди - правда. А людские пересуды со временем превращаются в легенды. Это так. И правильно, что ты не доверяешь тому, что говорится в предании. Но я хочу задать тебе один вопрос, - старик торжественно посмотрел в глаза Чаа"схе. - Я хочу спросить: хочешь ли ты узнать правду, даже если она окажется не такой, как то, что содержит в себе предание? - он замахал рукой, останавливая торопливый ответ, готовый уже сорваться с губ молодого охотника. - Нет-нет. Торопиться не надо. Подумай, хорошенько подумай... Может статься, что то, что ты хочешь услышать, во многом будет не таким как ты думаешь. Может что-то подобное тебе говорил уже Мана-кья, быть может его суждения на мой счёт не далеки от истины... Подумай. Но, - лицо жреца опять повеселело, - это не всё. Я знаю, что это только половина того, что ты задумал. Наверное, сейчас и не время. Потом скажешь. Ты ищешь мудрости, и это похвально. Я тоже когда-то её искал. Путь жреца, которому следуешь ты, нелёгок. И надо быть очень терпеливым. Если б ко мне пришёл кто-то другой с подобной просьбой, я бы отказал. Но... мне кажется в тебе что-то есть такое... В общем, быть может, я и соглашусь рассказать тебе то, за чем ты пришёл. Может быть... Ты, Чаа"схе из рода Пыин-ва, заставил меня призадуматься. Дай мне время. И сам подумай ещё раз.
  
  Старик замолчал. Выражение его лица сделалось каким-то кислым, грустным. А Чаа"схе ликовал. Значит, он не ошибся в старике. Жрец во всем разобрался. Духи дали знак, дали не ему, Чаа"схе, а Великому Котла Вей нья, а он лишь нечаянно его подглядел.
  
  Жрец вздохнул и, опираясь на узловатый посох, тяжело поднялся с насиженного камня.
  
  - Холодно что-то. Я совсем замёрз. И дождь начинается... Для моих старых костей нет ничего хуже, чем сырость и этот промозглый ветер. Пойду, отогреюсь. Да, Чаа"схе! Попроси жену Джья-сы зайти ко мне. Пусть разотрет мои ноги. Очень болят. - Старик отвернулся и зашагал в сторону стойбища. Ворон сорвался с места и напрямик вдоль берега полетел к заливу, где, сокрытая от глаз вековыми кедрами, стояла хижина колдуна. - Да! - крикнул старик обернувшись. - Приходи вечером ко мне, Чаа"схе из рода Пыин-ва...
  
  Долго ещё после ухода старика стояла Чаа"схе на голом мысу, обдумывая состоявшийся ( столь долгожданный!) разговор. Трудно было поверить в такой счастливый оборот событий, в ту резкую перемену отношения жреца к нему. О лучшем и мечтать не стоит! Наверное, духи помогли, как без них? Всё получилось само собой, и юноша чувствовал себя счастливым. Ну, если не совсем, то почти.
  
  Когда согбенная фигура скрылась под косматыми ветвями кедров, Чаа"схе вскрикнул от избытка чувств и высоко подпрыгнул на месте. Ноги пустились в пляс, выворачивая из влажной земли мелкие камни . Вот это да! Пробежал вдоль уреза воды туда - сюда, остановился, вцепившись зубами в сжатый кулак. На глазах показались слезы. Вот оно, свершилось! Старик всё понял и принял его! В груди что-то заклокотало, прокатилось по горлу и вырвалось наружу звонким смехом, в котором звучали радость и торжество. Бурный неудержимый восторг охватил юношу. Волнения и переживания последний дней высосали почти все его силы (как короеды точат на корню старое, но ещё крепкое дерево) и вот, всё, что скопилось внутри, рвалось теперь прочь.
  
  Успокоиться было нелегко. Он долго сидел ещё у воды, представляя все выгоды своего теперешнего положения, прежде чем, вернув обычное состояние духа, смог возвратится в стойбище. Шагая по мягкой податливой земле к пригорку, на котором расположилось тхе-ле, Чаа"схе довольно улыбался. Начавшийся моросящий дождик хлестал его по лицу, но юноша этого не замечал. С горделивой улыбкой он вошёл в стойбище и несколько женщин, попавшихся ему на пути, удивлённо уставились на него: что произошло с этим чужаком? В тхеремах уже готовили еду, Чаа"схе передал жене Джья-сы наказ жреца и вышел. Нужно было пополнить запасы дров. Чаа"схе вызвался помогать и вместе с детьми и девушками отправился в лес. Идти пришлось далеко, так как ближайший лес был уже исхожен, и в нём невозможно было найти ни одной сухой ветки.
  
  Дождь прекратился, но, взглянув на небо, Чаа"схе понял, что это не на долго. Ребятишки, громко перекликаясь, бегали между стволами и отламывали сухие сучья, стаскивая их в одну большую кучу. Чаа"схе делал то же самое, но почему-то дети смеялись над ним. Юноша не обижался: пусть смеются, ему то что до этого, они ведь дети. Приглядываются, должно быть. Постепенно они отходили всё дальше и дальше в глубь леса, набрасывая всё новые кучи сушняка. Ну, вот и хватит: на пару дней точно. Теперь нужно перетащить их в тхе-ле. Сначала все кучи стащили к первой. Передохнули и начали таскать в стойбище.
  
  Возвращаясь уже в который раз из стойбища обратно в лес, Чаа"схе увидел ясноглазую Кэлтэ. Он подходил к куче валежника, чтоб взять новую охапку, когда увидел девушек, среди которых была и дочь старейшины. Девушки, подружки Кэлтэ, увидев его, зашушукались и захихикали, но Кэлтэ на этот раз их не поддержала. Она хлопнула ресничками, бросив на замершего в нерешительности юношу кокетливый взгляд, и присела на корточки, подбирая сушины. Чаа"схе, как зачарованный, следил за её плавными быстрыми движениями. Одежда на бёдрах натянулась и обхватила изящный девичий стан; у Чаа"схе аж глаза на лоб полезли. Подружки поглядывали на него и что-то нашёптывали на уши Кэлтэ, но она оставалась бесстрастной. Она словно не замечала не их, ни его. Потом девушки встали и, захватив по охапке дров, пошли к стойбищу, петляя между деревьями. Чаа"схе обалдело таращился им вслед.
  
  Прибежали младшие сын и дочь старейшины и зашумели, подбирая хворост. Чаа"схе торопливо похватал самые толстые сучья и побежал за девушками. Подобравшись поближе, но так, чтобы его не заметили, он увидел, что Кэлтэ идёт одна, а её товарки, далеко опередив свою подругу, уже вышли из леса. Чаа"схе кинулся напрямик к то показывающейся в просветах, то исчезающей за стволами хрупкой фигурке Кэлтэ. Он бежал быстро, не отдавая себе отчёта в том, что делает. Перед ним была Кэлтэ, и он стремился к ней. Она понравилась ему с первого взгляда. Он чувствовал, что это именно ТА девушка, которую мечтает встретить каждый охотник, чтобы поставить свой тхерем и разжечь очаг. Он ещё ни разу с ней не заговорил (а как хотел он этого!), всё время боялся быть осмеянным и непонятым. Кэлтэ... О, Кэлтэ! Ты прекрасна как нарождающееся заря, как распускающийся по весне бутон на протаявшем склоне; ты, подобно лучезарному Осамину, даруешь жизнь и согреваешь теплом, но, как и он, Небесный Огонь, ты не даешь долго смотреть на себя и всякий опускает глаза!
  
  Он едва не сбил девушку с ног (успел сообразить, что надо остановиться). Заслышав его шаги и прерывистое дыхание, девушка отскочила в сторону и обернулась. От неожиданности вскрикнула, и хворост выпал из её вскинутых рук. Чаа"схе насилу остановился перед ней, весь красный, со вздымавшейся грудью. Они стояли почти вплотную друг к другу и молчали: она ошеломленная его внезапным порывом, он - не в силах высказать то, что щемило ему сердце.
  
  - Кэлтэ... - только и выдавил он дрожащим голосом.
  
  - Ты что, сдурел?! - закричала на него девушка и топнула маленькой ножкой. - Ты что носишься по лесу, словно дикий зверь и пугаешь людей?! Ты что - мальчик, чтобы играть в такие игры? Бестолковый какой!
  
  Она опустилась на колени и принялась подбирать рассыпавшийся хворост. Чаа"схе, опомнившись, стал ей помогать. Мимо пронеслись брат и сестричка Кэлтэ. Кэлтэ поднялась на ноги. Юноша уложил последнюю ветку на её руки и встал, опустив голову: было ужасно стыдно.
  
  - Ну что, так и будешь стоять, как глупый оленёнок? - спросила Кэлтэ и, прищёлкнув языком, отчего Чаа"схе вжал голову в плечи, круто развернулась на пятках и пошла прочь. Чаа"схе сделал несколько шагов за ней, остановился. Подхватил свою охапку сушняка и поплёлся следом. Больше они не говорили. Кэлтэ шла впереди, а он семенил в отдалении. "Какой дурак! - сокрушался Чаа"схе. - Выставил себя на посмешище. А если и бросился за ней, то почему ничего не сказал? Дурак!". Он сердито посматривал на худую спину Кэлтэ, подпрыгивающие в такт движению ягодицы и бёдра. "Наверное, ей таких бестолковых ещё не попадалось. За ней такие охотники бегают!.. А я...".
  
  У самого стойбища ему попались шедшие к лесу подруги Кэлтэ. Пройдя мимо, уже за его спиной, они рассмеялись. Чаа"схе ниже пригнул голову. "То-то ещё будет!".
  
  Опять пошёл дождь. Обитатели стойбища разошлись по тхеремам. Постояв немного около большого очага, набравшись смелости, Чаа"схе откинул полог и вошёл в хижину Джья-сы.
  
  - А, Чаа"схе, заходи. Садись рядом, будем есть, - позвал старейшина оборачиваясь.
  
  Чаа"схе подошёл к огню и опустился на мягкие шкуры, покрывавшие пол. Жена Джья-сы подала ему добрый кусок варёной оленины. Все уже были в сборе. Дети таращили глаза и строили ему, пока не видят отец и мать, забавные рожицы. Кэлтэ, насупленная и раздражённая, смотрела куда-то в сторону. Чаа"схе ел, не отрывая глаз от поданной ему пищи. После еды женщины принялись что-то выкраивать из оленьих шкур, а дети улеглись спать.
  
  По тонкому покрытию тхерема барабанил дождь. Отдельные капли залетали через дымоход и падали на сидящих у яркого огня Джья-сы и Чаа"схе. В хижину вползла собака. Женщины цыкнули на неё и несчастное мокрое животное торопливо выскользнуло обратно.
  
  Потом Кэлтэ с матерью вышли. Джья-сы покрутил прядь волос и зевнул.
  
  - Слышал, что тебе повезло, - сказал старейшина, глядя на танцующее в очаге пламя. - Старик всё же смягчился. Люди видели вас утром на берегу. И как только тебе удалось вернуть его расположение? Видно не зря учил тебя Мана-кья, кое-какие премудрости ты у него перенял! - Джья-сы весело подмигнул Чаа"схе и засмеялся.
  
  - Я и не скрываю, что Мана-кья был моим наставником, - обиженно отозвался юноша.
  
  - Ну, будет тебе. Тише. А то дети услышат. Моя жена ходила к нему. Говорит, старик доволен, что с тобой помирился. Сказала, что он звал тебя, даже печенку готовит по такому случаю. Я знал, что у тебя получится, ты парень смышленый. Только старику на это понадобилось много времени, ну, чтоб понять. Сегодня тебе предстоит убедить старика, что он в тебе не ошибся, а это очень трудная задача. - Джья-сы встал. - Пойду, а то в животе тяжело.
  
  
  Он едва дождался вечера, настолько велико было охватившее его нетерпение. Едва солнце, проглянувшее в просвет, коснулось краем далёких гор и окрасило низкие тучи в оранжевый насыщенный цвет, Чаа"схе поднялся с ложа и, ответив поклоном головы на доброе напутствие Джья-сы, покинул хижину.
  
  Люди расступались, давая ему дорогу: все знали, Пыин-ва идёт к жрецу, и на этот раз последний сам пригласил его (у жены старейшины оказался весьма длинный язык, разнёсший эту новость по всем тхеремам). Юноша важно прошёл мимо стоявших в стороне охотников, раздвинул малышей, копавшихся в сырой земле, едва покосился на притихших у крайнего к лесу тхерема девушек, (даже не задержал взгляда на прекрасной Кэлтэ!) и прямиком направился к затенённому кедрами заливу. Лишь когда ветви ольхи скрыли его спину, люди задвигались, заговорили.
  
  Как только он ступил на поляну, где стояла хижина колдуна, с громким лаем на него выскочила рыжая поджарая собака с обвислыми ушами. Она так решительно атаковала юношу, норовя ухватить за ноги, что он вынужден был остановиться, стараясь не поворачиваться к ней спигой, чтоб это злющее существо не укусило его. Драная шкура, закрывающая входное отверстие палатки жреца, дрогнула и из темноты высунулось заспанное отёкшее лицо в обрамлении копны всклокоченных седых волос.
  
  - Эй, кто там? - донёсся старческий дребезжащий голос. - Чего разлаялась, дурная псина?
  
  - Это я, Чаа"схе из рода Пыин-ва, - отозвался юноша, увёртываясь от клацающих челюстей.
  
  - А! Чаа"схе. Ну иди, иди сюда, - старик выбрался наружу и пошёл, ступая босыми ногами по холодной каменистой земле, ему навстречу. - А ну беги отсюда, - прикрикнул он на собаку. - Проходи, проходи, - жрец взял Чаа"схе за локоть и повёл к хижине.
  
  Собака успокоилась лишь тогда, когда за ними захлопнулся полог и жрец пригласил своего гостя к еле теплившемуся очагу. Старик прошмыгнул между каких-то непонятных тюков и уселся на постель из веток и шкур у дальней стенки тхерема. Чаа"схе с любопытством осматривался по сторонам: ему было интересно, как живет этот таинственный человек.
  
  На жердях, вдоль стен, были развешаны различные амулеты, сплетенные из кожаных ремешков с нанизанными на них деревянными и костяными фигурками, а также множество больших и маленьких мешочков, туго набитых всякой мелочью (как знал Чаа"схе по опыту, там были птичьи клювы и лапки, высушенные заячьи хвостики, шерсть животных, травы, ягоды и ещё много чего) - оберегов от всевозможных бед и талисманов, помогающих ухватить счастье. На перекладинах под дымоходом болтались пучки сухих трав, заготовленных стариком для приготовления лечебных снадобий.
  
  "Как бурундук запасся", - подумал юноша. Но он знал, что всё это скоро уже понадобится, когда в долгие зимние месяцы к колдуну явятся страждущие с просьбой избавить их от телесных недугов. Люди всегда болеют.
  
  Ниже были развешаны бубны, совсем старые, пришедшие от долгого употребления в полную негодность, но всё ещё дорогие для их хозяина, и новые, которыми старик пользовался по сей день. Бубны были богато украшены росписью и тесёмками - символами магической Силы. Справа от входа висел жреческий наряд, который Котла Вей нья надевал только на праздники и для отправления священнодействия: долгополая рубаха и штаны из оленьей кожи, украшенные вышивками, сплетающимися в замысловатый узор, и костяными нашивками, а так же усыпанная вороновыми и коршуновыми перьями шапка.
  
  По левую руку от входа (совсем наоборот, в сравнении с жилищами простых охотников) висели полный стрел великолепный колчан, лук со спущенной тетивой и стояло прислоненное к стене копьё с длинным и узким обсидиановым наконечником. Но всё это оружие, судя по хорошему состоянию, ни разу не было употреблено по назначению; скорее всего это были подарки благодарных почитателей талантов старика, кому, или чьим родственникам он спас жизнь.
  
  Вдоль стен лежали аккуратно свёрнутые оленьи и бараньи шкуры, тюки и сумки с непонятным содержанием, потёртые одеяла, все перелатанные, но всё ещё исправные, могущие послужить своему обладателю, и ещё какие-то предметы, наполовину зарытые под внушительный скарб жреца, которые Чаа"схе не сумел разглядеть. Тут же стояли большие плетёные корзины с запасами ягод и орехов. За ложем старика стоял развязанный мешок, с торчащими из него деревянными поделками, подобными той, что вырезал старик, когда он пришёл к нему впервые.
  
  У очага, в углублении, парился бурдюк с варёным мясом, а на огне поджаривались тонкие ломтики печени, нанизанные на прутья. Тут же на плоском камне лежало оленье сало, белизною своей подобное снегу, и вяленая рыба, сухая как деревяшка, но обладающая изысканным вкусом. От этих лакомств исходили дразнящие запахи, раздражавшие ноздри. Старик потрогал ножом варящееся мясо, повернул печенку и заулыбался, аж глаза утонули в складках морщинистой кожи.
  
  - Садись, Чаа"схе, из рода Пыин-ва, народа Тхе-Вей! - лукаво заговорил он, похлопав рукой по одеялу. - Угощайся.
  
  Юноша неуклюже перешагнул через завал из тюков, что лежали поперёк тхерема, и примостился на краешке мягкого, пахнущего свежей пихтовой смолой, ложа.
  
  - Там где-то чеснок в корзине, дотянись, - попросил жрец. Юноша повернулся в указанную сторону и стал шарить по корзинам. - Да, да, там. Ну вот, можно и за еду приниматься, - Чаа"схе высыпал на камень рядом с салом несколько мелких головок чеснока. - Разговор у нас с тобой будет долгим, поэтому неплохо, подумал я, сдобрить его хорошим угощением. За едой и беседа идёт лучше. - Старик подал гостю прут с печенью, с которого стекал горячий пузырящийся сок. - А это, чтоб язык был мягче.
  
  Перед несколько смущенным юношей возник полный бурдюк с веселящим напитком, который старик приспособил на воткнутой в землю перекладине. Чаа"схе стянул зубами один ломтик и стал медленно пережевывать его, наслаждаясь сладковато-горьким вкусом, и ожидая, когда жрец начнёт разговор. Но тот неторопился: он так жадно ел приготовленную своими руками пищу, что можно было подумать, что он голодал несколько дней к ряду.
  
  - Когда человек стремится что-нибудь узнать, вникнуть во что-то, это неплохо, - сказал Котла Вей'нья, отхлебнув из бурдюка. - Но важно понять, зачем человеку нужны те или иные знания. Часто это простое любопытство, не чуждое никому из нас. Бывает, человек просто хочет знать немного больше остальных, но лишь за тем, чтобы потом похвастаться своими знаниями или использовать их себе вволю. Лучше, когда человек хочет знать о чём-то всё, совершенно всё. Но и это ещё не предел. Но главное - это понять суть, заключённую в знании; тогда можно докопаться до истины. Истина - великая вещь, но не каждому дано её осознать, прочувствовать. Мы, те, кто посвятил себя духам, знаем это наверняка. Ты тоже это знаешь, Чаа"схе из рода Пыин-ва, так как посвящён Силам, что управляют миром. Ты хочешь понять суть. Это похвально. Но.. но.. У людей... у каждого человека могут быть враги... Потому-то я так долго колебался. Тебя выгнал, потом опять позвал... Я думал, много думал. Даже сегодня я всё ещё обдумывал твою просьбу. Что будешь делать ты со своими знаниями, которые, быть может, получишь от меня. Что если, ты не захочешь после этого меня видеть? Вдруг тогда, ты расскажешь это другим. И пойдет молва. Я испугался...- старик опустил голову на грудь и вздохнул. - Знаешь, я по настоящему испугался! Но потом... Мой страх - это слабость. Я осознал, что боюсь, потому что потерял веру в себя, в силу, частичкой которой мне дано пользоваться. И я понял что ошибаюсь, полагая, что мне есть чего бояться. Жизнь прожита, - Котла Вей нья посмотрел в сторону, - мне осталось не так уж много. Так чего же мне бояться? Или кого? Дурной славы? Или плохих людей? Я понял, что всё это ничто... Пустое... Все дрязги людские ничтожны по сравнению с Силой. А Сила разберётся кто прав. - Жрец помолчал, глотнул из бурдюка, пошамкал сухими губами. - И я осознал, что сам жажду рассказать кому-нибудь всё, всё, как оно было на самом деле, чтоб восстановить веру в себя, веру в Силу. Ты мне нравишься, Чаа"схе. Я увидел ум в твоих глазах. Я знаю, что могу тебе доверять... не только тебе, впрочем, но и себе, так как бояться мне нечего, а значит и ты не выдашь никаких страшных тайн, даже если намерен рассказать об услышанном кому-нибудь, пусть даже такому человеку как Мана-кья. Я слишком стар, чтоб бояться.
  
  Чаа"схе слушал длинную речь старика затаив дыхание; его глаза сияли от восторга, лицо раскраснелось и на лбу проступили капельки едкого пота. Только сердце шумно колотилось в груди, разгоняя по венам кипучую кровь. Он даже не мог жевать положенный на язык кусок, столь сильное впечатление произвели на него слова старого жреца.
  
  - Но не обольщайся, Чаа"схе из рода Пыин-ва! - повысил голос Котла Вей нья. - Правда может оказаться жестокой и ты разуверишься не только во мне, но и во многом, многом другом. Поэтому я в последний раз предупреждаю тебя: истина далека от того, что говорят люди. Согласен ли ты услышать правду о моей жизни?
  
  Юноша судорожно проглотил застрявший в горле кусок оленьей печенки и срывающимся голосом ответил лишь:
  
  - Да...
  
  Котла Вей нья нахмурился. "Неужели ему не понравился мой ответ? Чего он ждал? Что я отступлюсь?.." Жрец задумчиво теребил бородку, уставившись на огонь.
  
  - Ладно, - махнул, словно отрезал, он рукой. - Я ждал такого ответа. Иного и быть не могло. Не затем ты тащился в такую даль, оставив тепло и уют родного дома, чтобы ни с чем возвращаться обратно. Ладно... Теперь я и сам уже хочу всё тебе рассказать, чтобы сбросить с плеч эту нелёгкую ношу всеобщего недоверия и презрения некоторых жрецов.
  
  Слезящиеся глазки жреца остановились на лице Чаа"схе и тот почувствовал, как закружилась голова. Казалось, земля накренилась, он вот-вот упадёт. Но он напрягся и выдержал этот тяжёлый склизкий взгляд. Не отступил.
  
  - Что ж, - улыбнулся старик. - Рассказ мой будет очень долог. Сегодня я только начну... Но тебе придётся много раз возвращаться в мой тхерем, чтобы выслушать всё до конца. Слишком многое тебе предстоит услышать. Я знаю, ты говорил со знающими людьми. Это поможет тебе, несомненно: ты сможешь сопоставить услышанное от них с моим рассказом. Истина откроется тебе.
  
  Старик замолчал, приложился к бурдюку.
  
  - Скажи, Чаа"схе из рода Пыин-ва: говорили ли тебе в детстве, что ты не такой, как другие дети? Да? Что ж..., - старик улыбнулся: - это слышат почти все дети, если конечно родители любят их. Так уж повелось с тех пор, как был создан наш мир. Для своих родителей каждый ребёнок особенный, не такой как у других. В этом нет ничего удивительного. Это старо как мир. Мои родители любили меня. Считали не похожим на других. Но они долго не предавали этому значения. Только спустя некоторое время, когда обо мне уже шла молва, они решили, что я действительно отмечен духами с самого рождения. И более того, убедили в этом меня. Иначе я никогда не стал бы жрецом. - Котла Вей нья тихо засмеялся. - Так ли это? Не знаю до сих пор. Чем отличаюсь я от других потомков Ге-тхе и Праматери? Из всего, что приходит на ум, более всего подходит одно: Знание... Я рос обычным ребёнком и ничто не предвещало, что я посвящу себя Силе. Пока я был мал, до той самой осени, после которой так круто изменилась судьба нашего народа, все считали точно так же. Как и все дети, мои друзья, я хотел стать великим охотником и превзойти умением остальных. Скажи мне, Чаа"схе, кто и когда заметил в тебе присутствие Силы?
  
  - Точно не помню, - юноша поскрёб пальцем за ухом. - Наверное, мать...
  
  - Когда?
  
  - Когда я был совсем-совсем маленьким...
  
  - А что заставило её думать, что в тебе что-то есть? - жрец склонил голову.
  
  - Наверное...
  
  - Может то, что ты не дрался со сверстниками, что любил слушать старые предания, как и то, что ты всегда был молчалив и застенчив, или видел какие-то сны?
  
  - Похоже... Наверное сны...
  
  - Значит - сны, - старик довольно ухмыльнулся. - Это были странные и непонятные сны, которые мы называем Видениями, не так ли? И что же из того, что ты видел сны? Их многие видят, но жрецами от этого не становятся.
  
  У Чаа"схе из рук чуть не выпал бурдюк с хмельным зельем.
  
  - Знаешь, даже мне, тому, кто прожил в этом мире не один десяток лет, трудно распознать в человеке Силу. Не удивляйся Чаа"схе, так оно и есть. Другие жрецы лгут, если утверждают обратное... Или заблуждаются. Сказать наверняка - не возможно. Поэтому мы очень тщательно выбираем себе учеников. К нам приводят многих детей, но только одного мы забираем к себе и, кто знает, правильно ли мы оцениваем их достоинства? Только глупец не сомневается. Я вот так много сомневался, что и на склоне лет не нашёл себе замены на будущее. У меня есть сын, но он не захотел идти по моей тропе. И я не перечил ему, не заставлял, хотя мог бы. И не жалею об этом. Он давно живет отдельно от меня, живет полной и счастливой жизнью... Его дети, мои внуки, живут далеко и мы нечасто видимся; среди них тоже не нашлось ни одного, кто бы пожелал стать жрецом. И мне не в чем их винить. Напротив, я рад за них. У них иной путь, иное предназначение.
  
  Он замолчал, достал откуда-то пару берестяных черпаков и сказал:
  
  - Давай отведаем эту похлёбку, что стынет в бурдюке, а я тем временем поведаю тебе историю моего детства...
  
  
  Джья-сы был доволен. Он сидел в тхереме и посасывал сало. У очага копошились его жена и
  дочь, занятые готовкой ужина. Дети спали, посапывая под мягкими тёплыми одеялами. В тхереме было тепло и уютно. Старейшина даже рубаху скинул. На его худых костлявых плечах играли отсветы яркого оранжевого пламени, длинными сполохами взметавшегося к отверстию в крыше. На губах Джья-сы играла лёгкая улыбка.
  
  Сегодня он пребывал в благодушном расположении духа. Даже собственноручно вырезал маленькую фигурку гуся и подарил её младшему сыну: пускай играет - вырастет настоящим охотником, как старший брат, живущий с людьми Малого Народа. Сегодня он даже не прочь был бы вспомнить молодые годы и позабавится со своей женой; вон как она призывно кружит задом, нарезая оленину. И Кэлтэ, не в пример обычному, не услышала от него ни одного поучения, на которые её отец всегда был столь щедр. Стоило ей поднять глаза, как Джья-сы подмигивал ей и кивал головой.
  
  Жена то и дело недоумённо поднимала бровь, наблюдая за необычным поведением мужа: уж не рехнулся ли он на склоне лет? А старейшина, знай себе, улыбается и нарезает каменной пластинкой тонкими ломтиками оленье сало, испещрённое красными прожилками. Кабы знала Кэлтэ, что, глядя на неё, налившуюся настоящей женской красотой, он думал сейчас об этом незваном Пыин-ва, невесть зачем появившемся в их стойбище.
  
  "Наверное, сидят у очага и передают из рук в руки полный бурдюк", - думал Джья-сы, представляя себе старика и Чаа схе, уединившихся в старой палатке жреца; он немного завидовал им. Что ж, неплохо. Этот юнец далеко пойдёт. Котла Вей'нья пригрел его, значит будет толк.
  
  Старейшина снова глянул на дочь, приторачивавщую ломтики мяса на рожни, и хмыкнул. Дочь совсем выросла: пора бы и о женихе всерьёз подумать. А этот Чаа"схе, если разобраться, не плохой парень. Смирный, сговорчивый. Такого легко приручить. Только бы па-тхе оставил его у себя. Нет, он Джья-сы, не станет препятствовать взаимному интересу своей дочери и этого Пыин-ва (а в том, что этот интерес был обоюдным, он ни сколько не сомневался), он даже поможет, подтолкнет их друг к другу. Что из этого получится, пока сказать трудно. А пока пускай обхаживают друг дружку. Теперь ему плевать на людские толки. Такого зятя хотел бы иметь каждый мужчина. Если всё пойдёт как надо, и Чаа"схе останется со жрецом, это станет хорошим залогом бедующего благополучия Кэлтэ, а заодно и всего их семейства.
  
  К нему уже много раз приходили пата-элтэ и просили выдать дочь замуж за их сыновей или племянников. Приходил даже его старый друг посвататься. Но Джья-сы всем отказывал, объясняя, что дочь его еще слишком молода. Видно, духи уже тогда нашёптывали ему, чтоб подождал. Ждать пришлось долго, но зато теперь всё обернулось как нельзя более благополучно. Теперь его тайные замыслы, похоже, начнут осуществляться, а замыслы у Джья-сы были весьма грандиозные.
  
  Он даже пару раз пробовал заговорить (не прямо, конечно, а издали) с Котла Вей нья о том, чтоб стать его приемником, но старик и слышать об этом не хотел, только отшучивался, старый мол ты уже чтоб учиться такому делу. Может теперь удобный случай? Иметь зятем того, кто отмечен Силой - не каждому дано. Люди зауважают, будут приходить к нему и просить что б замолвил за них слово перед Чаа"схе... Нет, нет, нет. Рано об этом. Этот желторотый пока ещё ничего не имеет, придется еще немало подождать. Пускай всё идёт своим чередом, торопиться не следует.
  
  Что ж, Чаа"схе! Постарайся уважить старика, это нам обоим выгодно. Тебе даже вдвойне: и знания получишь, и жену приобретешь... Если постараешься, конечно.
  
  И снова вытянутое лицо Джья-сы разъехалось в улыбке. А Кэлтэ - то совсем красавицей стала, как ягодка налилась, любо-дорого поглядеть!
  
  
  Часть первая
  
  Глава первая
  
  Я родился на третий год после Года Великого Изобилия, что, по мнению моих родителей, явилось добрым предзнаменованием. Мы жили тогда в поросших лесом холмах Ге-эрын, полных всякой живностью: по долинам ходили стада оленей, на гольцах и гребнях стучали копытами круторогие бараны, в дремучих чащобах скрывались барсы и львы, озера и реки кишели большой и малой рыбой - ни в чем и никогда мы не испытывали нужды и лица наши лоснились от жира, а наши хранилища ломились от обилия припасов. Лес и болота давали нам грибы, съедобные плоды и коренья. Духи покровительствовали нам, и мы чувствовали себя счастливыми. Порой, мне кажется - люди тогда улыбались гораздо чаще, чем теперь. Так оно, или нет, не знаю, но мне приятно так думать. Женщины обращались с молитвами к Праматери, мужчины славили Ге-тхе и задабривали духов; все шло хорошо, все были довольны.
  
  Я стал человеком в три года: именно тогда я начал осознавать происходящее вокруг и обрел, наконец, душу. Мои родители не могли нарадоваться первенцу, ведь до моего рождения, они уже похоронили ребенка. Меня, своего долгожданного отпрыска, они холили и лелеяли; мать не отходила от меня ни на шаг, боясь как бы со мной, не случилось чего дурного, тхе-хте загодя мастерили мне детское оружие и игрушки. Мои дед и бабка, покуда еще живы были, часто навещали наш тхерем. Я до сих пор помню тяжелую руку деда, коренастого крепкого старика, который не раз наставлял меня, после чего бабушке, бывало, приходилось долго меня утешать. Моя бабушка была мудрой женщиной; она знала много сказок и легенд. Часто сиживая на ее коленях, внимал я ее спокойному и ровному голосу, повествующему о стародавних временах, героях и невероятных существах. С замиранием сердца я следил за нитью рассказа и мог по нескольку раз подряд слушать одно и тоже. Бабушка смеялась, но на мои просьбы повторить понравившуюся историю еще раз, неизменно отвечала согласием, нахваливая мое усердие. Мы часто засиживались допоздна и только суровый оклик одного из тхе-хте, заставлял нас расстаться на ночь.
  
  В череде воспоминаний, всплывающих перед моими глазами, самые ранние и яркие, пожалуй, относятся ко времени, когда наш род стоял на тихой реке, название которой стерлось из моей памяти. Я помню большой, широкий, поросший травой луг, окаймленный зарослями ивняка, шелестевшего на ветру, темные ели молчаливо подпиравшие небо и разноголосый птичий гомон.
  
  Стояла удушающая жара, солнце палило непокрытую голову и плечи. Хотелось пить. Я прикладывался к бурдюку, но вода была теплая и противная. Пышная растительность скрывала от меня речку и я, силясь рассмотреть что там происходит, вытягивался над покачивающимся разнотравьем, но все равно мало что видел. Сильно болела нога. Не помню, что тогда приключилось, но коленка распухла и мать перевязала ее широкими ремнями; я то ли ушибся накануне, то ли порезался в зарослях резучки - не помню. Я то и дело опускался на четвереньки и, вытянув больную ногу, пытался пробраться к берегу, но мать, зорко следившая за мной, всякий раз успевала перехватить меня, едва я успевал раздвинуть зелень, окаймлявшую утоптанную площадку. Однако ей нелегко было уследить за мной, потому что я все время вертелся, то вскакивал на ноги, то неуклюже плюхался на горячую пыль, то и дело влезал в кучу сверкающей рыбьей чешуи и хныкал.
  
  Мать прикрикивала на меня, или, отложив крупную рыбину и нож, брала на руки и начинала баюкать, мурлыча мне на ухо тихую усыпляющую мелодию. Но я продолжал жаловаться и плакать: жара и тучами кружащийся над головой гнус, не давали заснуть. Я бешено махал руками, тщетно пытаясь отогнать надоедливых кровожадных тварей, облепивших мое худенькое тело. Ничто не спасало; мошкара залезала под волосы, жалила руки, ноги и спину, набивалась в глаза и уши. Мать, как могла, помогала мне, обмахивала веткой тальника, но в конце концов вернулась к чистке рыбы оставив меня наедине с мошкарой и болью в рассаженном колене.
  
  Потом появились тхе-хте. Они взобрались на крутой берег и, продравшись сквозь траву, подошли к нам. В руках они держали большие связки рыбы. Они сбросили свой улов на землю и я начал ползать у их ног, разгребая и разглядывая осклизлые мертвые тела, и вскоре весь перепачкался - даже в волосах блестели кругляши рыбьих чешуек. Оба тхе-хте стояли надо мной и смеялись, глядя как я неуклюже кувыркаюсь с их добычей.
  
  Тогда тхе-хте казались мне очень большими и сильными - настоящими великанами. Я смотрел на их веселые лица и тоже улыбался: пока они довольны, их бояться не стоит ( к тому времени я уже знал, что иногда они, эти "великаны", могут и шлепком под зад наградить). Но в этот день все были веселы. Даже мать, которая уже устала со мной возиться, и та, глядя на мою бестолковую толкотню, тоже просветлела в лице. До самого вечера мы оставались на лугу и жарили рыбу. Потом начался настоящий пир. Я ползал от матери к тхе-хте и они кормили меня. Мне было очень весело, я смеялся, даже про боль и мошкару позабыл. Не знаю, были ли мы в этом месте одни, или по соседству были другие люди рода, этого я вспомнить не могу. В памяти запечатлелись только образы моих тхе-хте и матери.
  
  Другим событием, которое я хорошо запомнил, были похороны бабушки. Деда я уже давно к тому времени не видел - он умер, только я этого как-то не заметил. Стояла поздняя осень, лес облетел, земля стала бурой. Шли дожди и все вокруг было мокрым. Я лежал у огня, кутаясь в пушистое одеяло. Вокруг было полно народа; с утра в наш тхерем пришли мужчины и женщины со всего стойбища. Мать что-то готовила, тхе-хте то появлялись, то исчезали в завешенном шкурой проходе. Все были понурыми и какими-то вялыми, почти не разговаривали. До меня долетали только обрывки разговоров: "...ушла в Страну Теней", " Какая добрая была...", или. "... выбрали место, где ее оставить?" Я недоуменно прислушивался и удивлялся еще: где же бабушка, почему ее нет, ведь она должна была уже давно проснуться. Я смотрел на ее пустое ложе и меня грызли сомнения. Куда она могла пойти? И почему все эти люди пришли сегодня к нам? Что-то случилось, думал я, но спросить боялся: слишком мрачными были лица тхе-хте и, даже мама за все утро ни разу не подошла ко мне.
  
  Продолжая пребывать в полном неведение относительно того, что происходит, я сжался под одеялом, стараясь чтобы на меня не обращали внимания. Потом вошла какая-то женщина и позвала маму. Я наблюдал, как они вдвоем вышли из хижины и стали о чем-то советоваться, но слов я не разобрал. Назад они не вернулись. Немного погодя люди, собравшиеся в нашем тхереме, стали расходиться. Осталась только одна молоденькая девушка, которую приставили присматривать за мной и следить за пекущимся на огне мясом.
  
  Я долго лежал не шевелясь, притворяясь спящим, а сам из под опущенных ресниц наблюдал за девушкой. Она пододвинулась к очагу и усердно обкусывала ногти. Она так увлеклась этим делом, что не заметила, как один прут унизанный ломтиками мяса подгорел. Мне со своего места это было прекрасно видно, но я не хотел вмешиваться, предвкушая неплохую забаву. Тонкий вертел все темнел, становился тоньше; девушка сплевывала на пол кусочки ногтей, а я злорадно улыбался.
  
  Раздался треск и мясо ухнуло в огонь, полетели искры, зашипело, заскворчало. Девушка вскрикнула и бросилась спасать мясо. Я с ликующим хохотом выскочил из-под одеяла и забегал вокруг, дергая ее за волосы. Она быстро выхватила подгоревшее мясо и погналась за мной, что еще больше раззадорило меня. Я заверещал, подражая охотничьему кличу взрослых охотников, схватил какую-то палку и запустил в преследовательницу. Девушка едва увернулась. Она остановилась и, умоляюще воздев руки, стала призывать меня к спокойствию. Но я не унимался: продолжал бегать, кричать и корчить ужасные рожи. Девушка опустилась на колени, обхватила голову руками и заплакала. От такой неожиданности я опешил и замолчал.
  
  -Тише, нельзя так,- захлебываясь слезами, говорила она.- Люди услышат, ругать станут. Нельзя смеяться, нельзя кричать- духи придут... И бабушке твоей легче уйти будет...
  
  Я, чувствуя, что она что-то не договаривает, приблизился и спросил:
  
  -Почему нельзя смеяться? И куда бабушка ушла?
  
  -Нельзя призывать смехом душу того, кто идет в Страну Теней. Умерла твоя бабушка...
  
  Я испуганно отшатнулся. Не врет ли она? Но, посмотрев на девичье заплаканное лицо понял: не врет, все это правда. И тогда я разревелся. Бабушки больше нет. Никогда больше, проснувшись рано поутру, не увижу я ее, не почувствую тепло ее рук. Нет ее больше, духи забрали.
  
  Я был безутешен. Забился под шкуру в дальнем углу тхерема и плакал, и плакал, и плакал. Рыдания душили меня, жгли горло, сотрясали плечи. О смерти я уже кое-что знал: знал, что люди иногда исчезают и про них говорят, что они отошли в другой Мир, Мир духов. Такое случалось, но я не предавал этому значения, ведь умирали чужые мне люди, которых я даже не знал по именам. И вот теперь... Умерла моя бабушка. Чувство горькой утраты переполняло меня и надрывными всхлипами вырывалось наружу. Никогда, никогда больше не придется мне ее увидеть. Мне стало страшно. Как же мы будем жить дальше, когда ее нет рядом? Бабушка так много всего знала и умела... Впервые я ощутил страшную пустоту, которую приносит смерть близкого, когда кажется, что оторвали часть тебя самого, твоей души, и нет возможности вернуть ее обратно. Так я впервые столкнулся со смертью.
  
  О мертвых говорить не принято: негоже тревожить души умерших, но в моей истории будет упомянуто много людей, которых давно уже нет среди живых, а без их имен рассказ потеряет смысл и станет малопонятным. Поэтому, да простят меня духи, я буду говорить о тех, кто уже ушел в Страну Мертвых. Люди не вечны, но память о некоторых из них остается надолго. Вот так и я, хотя прожил на этом свете уже очень много лет, до сих пор вспоминаю свою добрую и заботливую бабушку.
  
  В тот день бабушку унесли подальше в лес и похоронили на помосте, обернув ее сухое тело в шкуры. Люди, а вместе с ними и мои родители, вернулись в стойбище только к вечеру. В нашем тхереме вновь собрались сородичи для отправления тризны. Мужчины и женщины расселись вокруг огня в два круга и мать подала каждому по кусочку мяса. Я помню, как она поравнялась со мной и подала мне полагавшуюся мне долю. Я покачал головой. Она взяла меня за плечо и глядя прямо в глаза прошептала:
  
  - Бери. Так положено. Так надо.
  
  Я не стал возражать, так как по тону ее понял, что так действительно было нужно. Почти не жуя, проглотил я остывшее мясо и вновь забрался под одеяло. Мои тхе-хте обнесли всех гостей бурдюками с хмельным питьем и вскоре после этого люди, один за другим, потянулись к выходу. Я проплакал всю ночь, а на рассвете мама подняла меня и велела собираться: оставаться на месте, где кто-то умер, было опасно - злые духи витали повсюду, объяснила она. К полудню лагерь был разобран и мы пошли искать другое пристанище, где можно бы было остановиться на зиму...
  
  Видения детства разворачиваются вокруг меня, как череда событий, в центре которых нахожусь я сам, а окружающее видится то мрачным, то безоблачно светлым, в зависимости от того, как я это воспринимал. Но неизменно все было ярким и значимым, обладало неповторимостью и, быть может, таинственностью от того, что в раннем возрасте все кажется таинственным и непонятным. Всегда, когда я обращаюсь в сторону детства, слезы умиления появляются у меня на глазах, так как оно для меня, как и для всякого человека, являет собой пору открытий и надежд, имея огромную притягательную силу и очарование. И еще я ощущаю тягучую тоску и грусть, наверное, от того, что испытываю великое сожаление о том, что уже свершилось и к чему нет возврата.
  
  Прожитые годы все больше отделяют нас от детства и приближают к последней черте, и чем ближе она, эта черта, тем сильнее в нас желание повернуть все вспять. Но мы всего лишь люди, мы не властны над временем. Наш удел - родиться и умереть. И это также верно, как-то, что каждую весну снег начинает таять. Нам остается только память и, пользуясь ею, мы вновь и вновь отправляемся на встречу с минувшим.
  
  Я рос, становился старше. Все, что происходило вокруг, уже не было обрывками каких-то воспоминаний и впечатлений, прорывающихся сквозь туман забвения, а превратилось в последовательный чёткий строй событий, следующих одно за другим. Чем старше я становился, тем явственней осознавал, что и как происходит вокруг, где моё место и что я должен делать. Беззаботная пора миновала: осталось позади необременённое заботами существование у материного подола, когда я делал всё что только заблагорассудится и мог целыми днями плакать или смеяться, отдаваясь обуревавшим меня порывам и страстям. Теперь я учился поступать как полагается, помогал взрослым и заводил друзей: как сухая земля вбирает в себя влагу долгожданного дождя, так и я впитывал в себя знания и обычаи племени, постигая законы жизни.
  
  У меня появились свои обязанности: я ходил собирать хворост для очага, вместе с мамой собирал ягоды и грибы, проверял плетёные ловушки на рыб, которые мои тхе-хте устанавливали на озёрах и речках. Но самой почётной моей обязанностью, исполняемой мною с величайшей радостью и рвением, была привилегия "ношения дротика", когда я выходил навстречу возвращающимся с охоты тхе-хте и брал у них оружие, чтобы донести его до тхерема. Эту обязанность исполняли все старшие сыновья охотников и ниразу не было так, чтобы кто-то отказался от неё по своей воле.
  
  У меня появились друзья. С утра до ночи бегали мы всей гурьбой по окрестностям, играя в настоящих взрослых охотников: то гоняемся за воображаемыми оленями и лосями, то, будто-бы, выслеживаем огромного медведя. В этих играх мы упражнялись во владении оружием, учились действовать совместно и подчиняться самому старшему. Я очень любил такие игры, но, как ни стремился, так и не был избран вожаком. Иногда нас, малышей, брали на рыбную ловлю, но это случалось нечасто, так как мужчины предпочитали ходить на промысел необременёнными сворой орущих недорослей. Чаще матери заставляли нас идти с ними на болота, где росло множество разнообразных ягод и мы дни напролёт собирали их в большие корзины, а осенью набивали мешки кедровыми орехами.
  
  С приходом зимы жизнь замирала. Только и оставалось, что дойти до хранилищ и взять мясо или рыбу - что пожелаешь - и опять возвращаться в хижину. Очень редко кто-нибудь из тхе-хте брал меня на осмотр петель; большею частью приходилось развлекаться самому. Со сверстниками мы устраивали гонки на снегоступах, охоты на слепленных из снега зверей, катались на льду промороженных озёр или попросту копошились в сугробах. Но зато зимой, тихими морозными вечерами, когда снаружи трещали от стужи деревья, было приятно сиживать у горящего очага и внимать рассказам бывалых охотников и слушать легенды.
  
  К тхе-хте часто заходили друзья и засиживались у нас допоздна. Из их рассказов я почерпнул простую жизненную мудрость, знания о повадках зверей и наговоры против злых духов. Но не всё позволялось нам, малышам, слушать: едва речь заходила о тайных мужских обществах, как нас тут же выгоняли. Тоже самое было, когда старшие говорили о женщинах и жрецах.
  
  Мне уже семь. Я стою у нашего тхерема и напряженно вглядываюсь в сторону леса: где-то там за кустами, под пологом ельника, на берегу не- большого заросшего пруда стоит одинокая родильная хижина. Со мной никого нет: тхе-хте еще до рассвета ушли из стойбища, как велит обычай, и вернутся лишь, когда солнце коснется округлых холмов - когда все уже кончится. Я стою и жду. Время от времени мимо проходят охотники и женщины, пробегают девчонки и мальчишки, мои друзья. Но меня никто не окликает, никто не подходит - знают: не нужно. Я ковыряю ногой горячую землю и кусаю губы. Мне страшно. Страшно за маму... Две пожилые женщины по очереди ходят к крохотному тхерему в лесу, носят гретую воду и чистые шкуры. Они проходят молча и даже не глядят на меня. Я бы заплакал, но боюсь сделать и это: вдруг накличу беду? Как же там мама?
  
  В последние месяцы у нее сильно раздулся живот и она ходила переваливаясь с ноги на ногу, как гусыня. Тхе-хте делали за нее почти всю домашнюю работу, следили чтоб она не поднимала тяжести, не ела мясо и не прикасалась к иголкам. Делали все, что велит обычай. И мать, и наши тхе-хте были счастливы. Они часто говорили, что у меня скоро появится маленький брат или сестренка. "Откуда?"- спрашивал я. Они указывали на мамин живот и начинали смеяться. Я и не верил по началу, а потом, когда мамин живот разбух как наполненный водой бурдюк, очень удивился. Неужели в маме растет другой человек? - не может быть! Но окружающие вели себя так, что вскоре мне пришлось в это поверить. "Как же он туда попал?" В ответ только смех, да слезы умиления на маминых щеках: "Глупыш",- повторяла она без конца и гладила мои перепутанные волосы.
  
  День ото дня живот у нее все рос и вскоре она уже не могла натянуть свои старые платья и кто-то принес ей новое, большое и широкое. "Скоро, совсем скоро",- сказала как-то мама. Мы все вчетвером сидели в тхереме и ужинали. Услышав ее слова оба тхе-хте нахмурили брови. "Да помогут нам духи",- промолвил кто-то из них и сложил пальцы в охранительный знак. А я, точно чувствуя угрозу, пригнулся.
  
  Так наступил этот день. Мать еще с вечера увели в лес, где уже был сооружен маленький родильный тхерем: здесь ей придется провести не один день, ведь после родов женщина должна очиститься прежде, чем сможет вернуться домой.
  
  И вот я стою под жарким летним солнцем и кусаю кулаки. По небу плывут клубящиеся ослепительно белые облака, похожие на невиданных зверей, но сегодня я не обращаю на них никакого внимания. Что происходит там, в лесу, в родильном тхереме? - единственное, что занимает меня сегодня. Я даже от еды, предложенной мне кем-то из соседей, отказался. Над землей плыло прозрачное марево, лес точно дрожал. Все вокруг казалось нереальным, будто происходящим во сне. Существовало только одно место во всем мире - родильная хижина. И еще я, ждущий, надеющийся. И страх. Великий, сосущий, щекочущий внутренности.
  
  Временами, когда отекшие ноги отказывались стоять, я садился. Но по-прежнему, всматривался под полог леса, надежно скрывающего маленькую крытую дублеными шкурами хижину. Была середина дня. Я находился под солнцем с самого рассвета и теперь сильно страдал от головной боли и жажды. Вода была рядом, стоило лишь зайти в тхерем, но я не решался сделать ни шагу, боясь, что пока я буду ходить, что-нибудь обязательно случится. И ждал, как страж стоял на посту и, когда становилось совсем плохо, тихо и жалобно скулил как щенок.
  
  Только к вечеру, когда я уже совсем обессилел и без движения лежал на земле, издавая приглушенные хрипы и вздохи, ко мне подошла спешащая мимо женщина, ухаживавшая за мамой, взяла на руки и перенесла в тень. Потом принесла бурдюк с водой и стала поить; прохладная жидкость вливалась в рот и растекалась по телу, точно я был совсем пустой изнутри. Я почувствовал приступ тошноты и еле успел отвернуть голову в бок, как меня выполоскало. Женщина погладила меня по голове, потрогала разгоряченный лоб и заглянула в воспаленные глаза. Покачала головой. Я опять попил из бурдюка, только совсем немного, ожидая что меня опять вывернет, но ничего не произошло. Женщина смочила мои волосы водой и наказала держаться в тени. Затем ушла, и я опять остался совсем один.
  
  Я вытер забрызганное лицо и почувствовал как силы покидают меня. Клонило в сон. Я попытался сесть, чтобы не дать дреме захватить меня, но из этого ничего не получилось: мне удалось лишь немного приподняться, после чего я снова упал на спину. По телу пробежала мелкая дрожь, отдаваясь в голове ноющей болью. Невольно я закрыл глаза и сразу душа оставила мое тело и умчалась в другой мир, где все было гораздо ярче, чем наяву, но в тоже время неясно и размыто. Я заснул.
  
  И снилось мне, что я куда-то лечу, хочу дотянуться до чего-то родного и очень дорого мне, но не могу. Мешает ветер и мелькающие перед лицом темные расплывающиеся пятна. Я кричу на них, отмахиваюсь, но ничего не помогает: они смеются в ответ, их становится все больше. Они преграждают мне путь, отталкивают от того, к чему я спешу. И нет возможности справиться с ними, разогнать, обойти: они везде, повсюду. И впереди, и сзади, и сверху, и снизу. Серые, бурые, черные, лохматые клочья. "Духи!" - догадываюсь я и пытаясь разогнать их знаком. Но они хватают меня за руки и разжимают пальцы. Они глумятся надо мной и дико угрожающе хохочут. А ветер усиливается и относит меня назад. Злой холодный ветер. Но я продолжаю бороться. Собрав оставшиеся силы я кидаюсь в самую гущу духов и они разлетаются в стороны, что-то кричат и ругаются. Теперь я снова силен. Ветер меняет направление, становится жарким и несет меня вперед. Духи неистово воют и цепляются за руки и ноги. Но я легко стряхиваю их и лечу дальше все быстрее и быстрее. Снова чувствую близость чего-то родного и любимого, зовущего меня, хотя и голоса не слышно. И в этом зове я улавливаю страх. Что-то должно случиться, я опаздываю. Я мчусь по радужному пространству, обгоняя кучевые облака, но уже знаю, что не успею. Все вот-вот произойдет или уже произошло. Я не успел. Духи толпятся у меня за спиной и насмехаются, злорадствуют и дразнятся. Я бессилен. Мой полет замедляется, я начинаю проваливаться куда-то вниз. Я падаю, кричу, плачу. "Я опоздал!"- была последняя мысль, посетившая меня в видении.
  
  Я открыл глаза. Солнце прячется за елками. На земле лежат тени, только кое-где прорезанные желтыми пятнами солнечного света. Прохладный ветер колышет траву. Я лежу на том же месте, где меня оставила повитуха. Слезы катятся из уголков глаз. Я всхлипываю. Начинаю подниматься. Голова кружится, но уже не болит. Тело плохо поддается, придавленное слабостью. Птицы громко щебечут, провожая огненный круг Осамина на ночь. Где-то за стойбищем лают собаки.
  
  Я сел и положил голову на колени. Какой страшный сон я увидел... Я боролся с полчищами злых духов и проиграл... Так значит... Я испуганно вскинул голову и посмотрел в сторону родильного тхерема. Так значит... Я не успел помочь? Неужели... Позабыв про усталость я вскочил на ноги и, повинуясь порыву, пошел к кустам, медленно, шаг за шагом. Сзади послышались голоса: это сородичи, заметив, что я иду в запретное место, зашумели. Кто-то окликнул, но я не обернулся. Вот уже я раздвигаю склонившиеся над травой ветви.
  
  -Стой! Нельзя туда!- послышался голос из зарослей и, преграждая мне дорогу, из чащобы выступила та самая женщина, что днем приводила меня в чувство. -Не ходи. Так нельзя. Там скверно, запачкаешься.
  
  Сильные руки развернули меня и повели назад к тхерему. Я не мог сопротивляться, да и не хотел. Я уже знал наперед, что случилось. Рваться не было смысла. Она завела меня в наш тхерем, развела огонь и начала готовить. Скоро должны вернуться тхе-хте и негоже встречать их без еды. Я сел на свое ложе и уставился на пламя. Женщина суетилась вокруг, задевая меня бедрами, но я даже ни разу, как помню, не глянул на нее. И не плакал. Когда мясо поджарилось, она покормила меня. Дала хлебнуть веселящего напитка и ушла, осторожно расправив полог у себя за спиной.
  
  Стало уже смеркаться, когда в херем вошли уставшие, нагруженные добычей тхе-хте. Они сбросили перед очагом несколько добытых зайцев, отложили оружие и сели к огню. Я сидел низко опустив голову. Они поерзали и принялись за еду.
  
  -Как там?- спросил Мен"ыр и кивнул в сторону леса.
  
  Я пожал плечами. Что я скажу? Поверят ли они, что я через свое видение уже все знал, хотя мне никто не говорил правды? Не дождавшись ответа Мен"ыр вздохнул, сдвинул брови.
  
  Долго мы сидели в молчании. Потом мне велели ложиться спать. Я не- хотя залез под одеяло и отвернулся к стенке. Тхе-хте лениво доедали остатки трапезы и пили хмельное зелье. Вдруг полог откинулся и в тхерем вошли обе повитухи. Их лица были серьезны и бесстрастны. Они встали у входа, и оба тхе-хте повскакивали со своих мест и остановились напротив женщин.
  
  -Что? Как там?- перебивая друг дружку, спрашивали они.
  
  Одна из женщин выступила вперед, сцепила руки и помотала головой. Тхе-хте замерли. Я подскочил на ложе и следил за происходящим. Я уже знал ответ.
  
  -Человек пришел мертвым... - сказала повитуха.- Мы уже отправили его в Страну Мертвых... - Она замолчала и опустила глаза.
  
  Больше не было сказано ни слова. Женщины развернулись и вышли, растворившись во мраке, а тхе-хте вернулись к очагу. Я опять улегся в постель. Я не смел разговаривать о своем видении с ними, так как боялся. Боялся, что во всем виноват я: не смог разогнать духов и откликнуться на зов. Боялся, что видение вообще посетило меня, маленького мальчика, который еще даже имя настоящее не заслужил. И я промолчал тогда, когда мои тхе-хте горевали сидя у огня, а мать глотала слезы в родильной хижине; молчал и впоследствии, чтобы не навлечь на себя их гнев и немилость.
  
  Но говорит ли этот сон, который я тогда видел, о присутствии во мне Силы? Был ли я избран уже тогда? Сны, подобные этому, снятся многим. Иногда, как и мой собственный, они опережают события. Но, возможно, снится нам такое потому, что мы поглощены этим, думаем об этом, а то, что случается именно то, что нам привиделось - быть может это... случайность?.. Одни духи ведают. Я не знаю. Так или иначе, такой сон я видел. Я увидел во сне смерть своего маленького брата и, возможно, он действительно был послан мне свыше. Ясно только одно: вещий сон был, это правда.
  
  Я мог бы рассказать гораздо больше о счастливых днях моего раннего детства, но, пожалуй, это будет лишним, так как всё это дорого мне, но мало занимает тебя. Старикам всегда приятно вспоминать о былом, тем более о первых годах своей жизни, но это редко бывает интересно кому-то еще. Поэтому мне придётся отмести всё лишнее и сосредоточиться на том, что важно, что развеет туман и откроет тебе недосказанное в предании. То, что я тебе рассказал - лишь крошечная толика того, что скрывается под пологом моего сердца, но, в то-же время, эти воспоминания содержат не так уж мало, если, конечно, уметь находить хотя бы крохотный росток истины там, где другие не видят ничего.
  
  Как видишь, я не отличался от других детей, по крайней мере, пока мне не исполнилось семь. Но и потом... Разве видение может служить доказательством того, что во мне присутствует Сила? - вот вопрос, на который невозможно ответить. Но это, по-моему, единственное, что отличало меня от сверстников, в остальном я был простым мальчиком: рос вместе со всеми, играл, учился у старших, дразнил девчонок. Да, видение... Может, оно-то и было тем Знаком, что посылают духи, когда хотят отметить человека, но только я этого не знаю наверняка. Никто не знает.
  
  А может, рассказывать тебе об этом и вовсе не стоило... Прости старика, слишком силён был соблазн ещё раз вернуться туда, в прошлое, ещё раз увидеть время, когда Мой мир был юн и светел.
  
  С тех пор, как всё началось, Мир переменился: на смену спокойствию и порядку, пришли хаос, суета и жестокость, пошатнувшие незыблемость всего сущего. Привычный ход жизни был нарушен, законы утратили свою былую силу и были втоптаны в грязь, а люди утратили разум и потеряли своих Покровителей. С тех пор всё пошло не так.
  
  Что-то надломилось в Мироздании, покачнулось: но что именно - никому неведомо, даже жрецам. Только теперь наш народ стал меньше, дети умирают чаще и живут люди недолго. Это то, что видно нам, людям, но кто знает какова причина всему этому: мы видим только расходящиеся по поверхности пруда круги, но не знаем, что пробудило их, так как тёмная вода надёжно скрывает от нас происходящее в её глубине. Что-то всколыхнулось в устоявшемся Мире, пришло в движение и вырвалось на свободу, разлились над землёй волнами страшные несчастья и напасти, беда заглянула в каждую хижину, и Дух Голода поселился у каждого очага. А началось всё внезапно: ни жрецы, ни даже Покровители не сумели предупредить народ о надвигающихся переменах, точно глаза их затмил блеск Осамина, а бурундуки набили их уши земляными орехами. Беда пришла нежданно- негаданно, как снег, застлавший землю в пору цветения.
  
  Мне исполнилось десять. Стоял конец лета. Небесный Огонь уже почти не грел, стало прохладно. Трава увядала, но зато в лесу и на болотах было полным полно грибов и ягод. Олени и лоси нагуляли жир и с трудом преодолевали подъёмы, становясь лёгкой добычей наших охотников. Вешала в стойбище прогибались под тяжестью вяленого мяса и рыбы, тхеремы ломились от множества мешков и корзин с сушеными кореньями, грибами и ягодами; наш род был готов встретить суровую зиму. Все - мужчины и женщины, дети и старики - были сыты и довольны. Даже собаки, и те не могли пожаловаться на плохую кормежку.
  
  Моя мать подготовила на всё семейство новую меховую одежду и заранее снесла её в зимнее стойбище, куда в скором времени нам предстояло переселиться. Не за горами уже были пышные осенние торжества, к которым готовились все обитатели тхе-ле: женщины шили красивые одежды, начищали костяные бусины, а мужчины заготавливали перья и чинили и правили оружие, пооббившиеся от частого употребления; для нас же, детей, приготовления ограничивались разучиванием движений танца и упражнениями в меткости стрельбы из лука, всё остальное легло на плечи наших матерей. Всё шло как положено, ничто не предвещало того, что вскоре должно было случиться.
  
  В то лето, как и в предыдущие, наши люди не пошли на Сход: в наших лесах было много дичи и участвовать в большой охоте необходимости не было; кроме того, па-тхе родов Сау-кья и Кья-тхе рассорились с вождями Су-тхе и Генчжа и не желал встречи с ними а, как известно, люди идут за своим вожаком. Поэтому, вот уже как пару лет, или около того, мы не общались с другими родами (за исключением молодых охотников, отправляющихся посватать себе невесту) и уединенно жили в самом сердце Ге-эрын, среди дремучих лесов. Наше тхе-ле стояло на широкой луговине, подступавшей к берегу небольшого тихого озерка, затененной с другой стороны темной стеной старого елового леса. Родительский тхерем стоял на окраине стойбища, у начала узкой тропинки, спускавшейся к озеру. Место было веселое и спокойное, и уже который раз, мы ставили здесь свои хижины.
  
  Однажды, уже на исходе этой чудной сытой поры, я проснулся на рассвете разбуженный тихими голосами и возней в тхереме. Выглянув из-под покрывавших меня шкур, я увидел шарящих по углам тхе-хте и что-то наставительно говорившую им маму. По обрывкам фраз, я понял что они собираются на охоту в горы. Сейчас они что-то искали и не могли найти, чем и вызвали возмущение матери. Я продолжал лежать, притворяясь спящим. Наконец старший тхе-хте отыскал потерянную вещь ( какой-то талисман, кажется ) и взмахом руки прервал все разговоры. Втроем они вышли из хижины и бледный свет на миг пробился в дверной проем и больно ударил по глазам. Я зажмурился и перевернулся на другой бок.
  
  Снаружи брякнули стрелы, когда кто-то из тхе-хте закинул колчан на плечо; затем за стенкой прошуршали чьи-то шаги - охотники собираются. Тихие неразборчивые слова, ворчание собак. Снова шаги, но теперь уже удаляющиеся в обход озера, постепенно стихающие. Должно быть, и мама по привычке, выработанной годами, опять пошла провожать тхе-хте до леса. Вставать не хотелось, клонило в сон. Я зарылся в прелые влажноватые шкуры с головой, оставив лишь небольшое отверстие, через которое проникал свежий холодный воздух. Может к вечеру тхе-хте вернутся и принесут нам баранью ножку или оленьи ребрышки. Я сглотнул подступившую слюну и широко зевнул.
  
  Спал я долго; солнце давно поднялось над горами и через отверстие дымохода освещало каменную кладку давно остывшего очага, когда что-то холодное и влажное ткнулось мне в лицо. От неожиданности я подпрыгнул на ложе и замахал руками, пытаясь выбраться из-под шкур. Откинув одеяла, я увидел перед собой испуганного щенка, которого я своими резкими движениями отбросил в сторону на несколько шагов. Маленький пушистый комочек барахтался лежа на спине и тоскливо подвывал. Я торопливо встал, подхватил его на руки и вынес из тхерема. Там, резвясь на солнышке, бегали еще два щенка, таких же пухлых и забавных, как тот, которого я нес. Я отпустил щенка на землю и подтолкнул к другим, потом выпрямился и потянулся, оглядываясь по сторонам.
  
  Время близилось к полудню; солнце сверкало на чисто-голубом небе и искрилось на траве и кустах, обильно омытых утренней росой. Над озером расплывались последние клочья тумана, сглаживая дикую глубину леса на противоположном берегу. Под прибрежными кустами плескалась мелкая рыбешка, схватывая пролетавших над водой мух и стрекоз. Воздух звенел от птичьих трелей. Мирный покой, разлившийся над стойбищем, нарушался только ворчаньем и звонким тявканьем щенков, тискавших друг дружку в пыли у моих ног. Я отступил немного, так как почувствовал что острые щенячьи зубки впиваются в мои босые ноги. Со по близости не было. Я свистнул: ничего. Видно собака убежала куда-то.
  
  Я огляделся и тут же насторожился. Вокруг никого не было. Стойбище казалось пустым. Обычно отовсюду доносились детские смех и крики, пересуды женщин и громкие голоса мужчин, лай собак, звук скребущего о заскорузлую шкуру лезвия, треск сучьев... Но сегодня ничего этого не было. Неужели все еще спят? А где же тогда мама? Мужчины, понятное дело, на охоте. Но женщины-то и дети должны быть в стойбище. Я обошел тхерем и оглядел другие хижины: никаких признаков жизни, только старая собака, в прошлом отважно бросавшаяся на медведя, на которую ни у кого рука теперь не поднимались, чтобы убить, лежа в тени лениво приподняла голову и затуманенными глазами посмотрела в мою сторону, а потом снова улеглась.
  
  Было зябко. С верхнего озера, что располагалось за лесом, тянуло прохладой и сыростью. Я вернулся в тхерем и набросил на плечи еще хранящее тепло одеяло. Надо осмотреться. Что-то не так. Почему это вдруг все ушли, а меня оставили одного? Я снова вышел на солнце и крадучись пошел к соседнему тхерему. Приложив ухо к натянутой стенке, прислушался. Тихо. Подошел ко входу и заглянул: никого, пусто. Мама же говорила, что сегодня нужно идти на дальний луг к большому болоту, вон оно что! А я совсем позабыл. Значит, все уже там. А почему же меня тогда мама не разбудила? Может, забыла? Забыла!? Как бы не так! Мама всегда знала, где я нахожусь и что делаю, это было еще одной ее привычкой - следить, хоть краем глаза, за мной. Наверно, расстроилась, провожая тхе-хте, и не хотела показывать мне свои заплаканные глаза, поэтому и не разбудила. Может и так, пожал я плечами.
  
  Я мотнул головой, увернувшись от большого жука, пронесшегося у самого уха, и вдруг заметил какое-то движение на тропе ведущей к озеру. Я обернулся в ту сторону и начал напряженно вглядываться сквозь колышущуюся пелену торчащих стеблей. Пришлось немало прождать, прежде чем я смог увидеть показавшийся над травой округлый предмет, покачивающийся из стороны в сторону. Я испугался и присел на месте. Но испуг длился недолго.
  
  Вскоре я мог уже разглядеть, что круглый предмет, так всполошивший меня, оказался не чем иным как человеческой головой, склоненной над горбатым телом. Еще немного и я узнал старую Ойты, выходящую на открытое место из зарослей. Она шла тяжело дыша и еле переставляя больные отекшие ноги, торчащие из-под грязной истертой юбки, спускающейся чуть ниже колен. Горбатую спину и иссохшую грудь прикрывала меховая безрукавка, дырявая и изъеденная червями, с широкими лысыми проплешинами, белеющими на солнце. Серые нечесанный лохмы закрывали широкоскулое изборожденное морщинами лицо, на которое дети никогда не заглядывались: мы боялись ее, не известно почему, но боялись, всячески избегая встречи с нею, хотя какой-то видимой причины этому я не могу назвать. Возможно, это был страх перед старостью.
  
  Старуха жила с семьей Ге-пья, лучшего охотника рода; родных у нее не было - все давно умерли, оставив ее совершенно одинокой. Знал я про нее немного, да и не хотел знать большего, избегал встречи с нею, а когда этого было не миновать, старался не привлекать к себе ее внимание: уж слишком колким был ее язык, кого угодно выведет из себя.
  
  Я на карачках пополз в свой тхерем, прижимаясь как лиса к земле, чтобы не быть замеченным Ойты, но ее проворные глаза быстро заметили меня и я услышал ее скрипучий дребезжащий голос.
  
  - Хвала тебе, маленький охотник! - я вздрогнул и торопливо вскочил. - Ушли все на болото. Нас вдвоем оставили - меня чтобы смотреть за стойбищем, тебя - чтобы охранять бедную старуху. - Она засмеялась и смех ее был подобен скрежету камня о камень. - Пойдем, поешь немного, - поманила она и пошаркала мимо, направляясь к центру стойбища.
  
  Я чуть помедлил и поплелся следом: желудок настойчиво требовал пищи. Мы прошли мимо тхеремов и остановились у хижины Ге-пья. Ойты проскользну во внутрь и вскоре появилась, держа в руках завернутую в лист лопуха жаренную рыбу. Она сунула свой сверток мне в руки и хмыкнула.
  
  - Держи. Ешь, - сказала она и отвернулась, глядя в сторону озера. Ее рот обнажился и приоткрыл голые розовые десны. Мне стало смешно. Я наклонил голову, чтобы скрыть улыбку, прижал пару завернутых рыбин к груди и стремглав пустился к своему тхерему. Вдогонку мне летел скрипучий смех старой Ойты. Какая же она древняя, подумалось мне, смеется, что сухостоина скрипит. Я остановился около входа в наш тхерем. Щенки, завидев меня, кинулись к ногам. Да, эти уж точно не дадут спокойно поесть. Я перешагнул через хнычущие шарики и побежал через поляну к берегу пруда.
  
  Выбрав ровное место, я уселся у самой воды и впился в рыбу. Сосредоточенно пережевывая кости и зажаренную до хрустящей корочки шкуру, я уже не думал об Ойты. Старуха, и все мои страхи, связанные с нею, казались теперь столь незначительными и далекими, что и думать о них не было смысла. А рыба, приготовленная ею, оказалась наредкость вкусной. Я уплетал за обе щеки, облизывая пальцы и утирая жир, сочащийся по подбородку полой своего одеяла. Вскоре все было съедено.
  
  Я скомкал шероховатый лист, на котором лежала рыба, и отбросил его подальше. Потом развалился на жесткой траве и потянулся. В животе стало тепло. Повернувшись на правый бок, я стал смотреть на озеро, посасывая сорванную соломинку. Как хорошо вот так просто лежать, чувствуя приятную тяжесть в желудке, и наслаждаться заливчатым пением пернатой мелюзги! Я представил себе путь по узкой тропе через заросли ольхи и осин на широкое кочковатое болото, где нужно согнувшись пополам и волоча за собой тяжелую корзину собирать ягоды, маясь весь день, и поморщился. Посетившая меня мысль идти туда и присоединиться ко всем, сразу улетучилась: пускай друзья завидуют мне потом, а я лучше полежу ничего не делая. Наверно, Уныр и Леи будут страшно злиться; я с удовольствием представил искаженные завистью лица друзей и громко хохотнул. Пускай завидуют!
  
  Я посмотрел на безмятежные прозрачные воды озера. Между травинок, растущих из воды, вертелись на своих длинных ножках водомерки, соревнуясь в скорости и ловкости. Они упирались лапками в воду и скользи по ней, как по льду, то наскакивая друг на друга, то стремительно разбегаясь в стороны. Под ними по гнилой, окутанной ржавой тиной палке, взбирался крупный ручейник. Его длинный домик бороздил по мохнатой поверхности водорослей и оставлял за собой грязный след. На покачивающемся стебле рядом со мной примостилась черная стрекоза, протиравшая ворсистыми лапками огромные выпученные глаза. Каждый в это утро был занят каким-то делом; казалось, во всем мире предавался неге и даже не пытался найти для себя какого-нибудь занятия лишь я один.
  
  Мне стало стыдно: неужели я такой же, как тот, о ком говорится в сказке? Обманщик, претворяющийся больным и слабым, этот человек заставлял своих родителей без устали таскаться по лесу в поисках чего-нибудь вкусненького, чтобы он мог набить свое ненасытное брюхо. В моем воображение возник облик заплывшего жиром кривоного лгуна с хитрым прищуром узеньких глаз и скрытой под ворохом одеял коварной улыбкой. Я выплюнул обжеванную травинку и от досады тряхнул головой. Совсем другими были герои старых легенд - отважные охотники и воины, чьи тела покрывали широкие рубцы, свидетели больших деяний, совершенных их владельцами. Я хотел быть похожим на них, но никак на толстого проныру загоняющего до смерти своих близких. В заветных мечтах я хотел быть храбрым и сильным, заботящимся о женщинах и детях, помогающим слабым и прославляющим свой род.
  
  Одолеваемый невеселыми думами, с зажатыми в кулаки руками, я резко поднялся с земли, вспугнул стрекозу и водомерок, и выбрался из зарослей на утоптанную тропу, взбирающуюся к стойбищу. Я шел, рассматривая упавшие стебли и отрывая нависающие колоски. Сейчас пойду в тхерем, обуюсь, оденусь и пойду на болото, чтобы вместе со всеми трудиться до самого вечера. Чтобы незря был прожит день и чтобы не было мучительно больно слушать упреки сверстников и насмешки девчонок.
  
  Я взбирался по пологому склону, следуя изгибам тропы, и тихо ругал себя за непростительную ленность и глупость: надо же, возомнил о себе невесть что! Да кто я такой, чтобы, в то время как другие самозабвенно трудятся, валяться в траве и, как ни в чем не бывало, пялиться по сторонам?! Нет, я точно тот самый обжора и лгун из той сказки. Это про меня говорится "... Он гнал больных тхе-хте и мать в лес, а если у них уже не оставалось сил, чтобы пошевелиться, начинал причитать и плакать, жалуясь на страшные боли в пустом животе..." Вот это точно, вот это про меня, лежебоку и лентяя! У меня даже слезы навернулись от досады и я зло сплюнул под ноги. Так мне и надо. Приду к своим - будут смеяться. Правильно: пусть мне еще хуже будет. Впредь не буду так поступать. И маме пусть тоже стыдно будет, что не разбудила...
  
  Над колышущимися зарослями уже показались верхушки тхеремов, когда вдруг неведомая сила повалила меня в траву и прижала к Земле. Я хотел закричать, но чья-то холодная сухая рука зажала мне рот и вместо крика из меня вырвалось какое-то бульканье. Я начал извиваться и биться, пытаясь высвободиться из цепких объятий. В голове была лишь одна мысль: это духи выследили и напали на меня. Сейчас они потащат меня в другой мир, где будут глумиться и смеяться, пускать кровь и разрывать мою плоть, пока я не растворюсь в небытии. Поэтому, прозвучавшие у самого уха слова, немного удивил меня, тем более голос был до боли знакомый.
  
  - Тише, тише! - настоятельно шептал он мне. - Не брыкайся. Успокойся и слушай!
  
  Я почувствовал, что рука, сдавившая мне рот, ослабела и скользнула по подбородку. Я открыл глаза и увидел перед собой склонившееся сморщенное лицо старухи.
  
  - Ойты, - еле выдохнул я. Готовый увидеть что угодно, или кого угодно, только не ее, я облегченно перевел дух и расслабился. Но в следующий же момент я резко отстранился от нее и отполз в сторону и уселся, обхватив колени руками.
  
  - Ты что, отпусти меня, - испуганно заговорил я. Я уже слышал, что одинокие старухи заманивают молоденьких мальчиков в лес и там... там...
  
  - В стойбище чужаки, - резко оборвала она меня и приложила ладонь к губам. - Говори тише, не то услышат. Их много. По одежде я узнала людей из рода Пыин-ли, а другие вовсе чужие: огромные, с чудным оружием.
  
  Я ошарашено глядел в ее горящие глаза. Уж не обезумела ли старая? Из ума совсем выжила. Увидела кого-то и устроила! Может, кто из охотников вернулся, а может и вправду Пыин-ли в гости зашли, что же тут такого?
  
  - Они ворвались в стойбище как враги. Я едва успела улизнуть у них из- под носа. У них дурные намерения, - вещала Ойты, надвигаясь на меня.
  
  - Но... но может это просто гости..., - пытался вставить я слово.
  
  - Нет, мальчик, хе-хе-хе, - заскрежетала она и подняла палец. - Нет. Это враги! Можешь мне поверить. Эти люди жаждут крови. Они шарят по нашим жилищам. Они пришли убить наших мужчин и похитить наших женщин. Нет, нет! Не сомневайся в моих словах, - она протестующее подняла руки, не давая мне говорить. - Они пришли не для того, чтобы обогреться у наших очагов. Нет! Те чужие... не знаю, кто они такие... в руках у них боевое оружие и лица у всех, и у Пыин-ли тоже, вымазаны сажей. Они пришли убивать нас!
  
  Я был потрясен. Мне казалось, времена Великих Войн и героев давно прошли. Нет в нашем Мире места хаосу и бессмысленному кровопролитию. Неужели кто-то напал на нас: почему, зачем? Никто из ныне живущих ниразу не брался за оружие ради войны, никто и помыслить о таком не мог. Разве возможно такое?!
  
  Я сидел, судорожно вцепившись в примятые стебли пальцами и глядя на взволнованно жестикулирующую Ойты. Все было словно тяжелый сон. Не может быть, неужели это происходит на самом деле? Какая еще война? Что за чужаки с размалеванными лицами? Нет, нет и нет! Не могло такого случиться, это не правда. Все это выдумки выжившей из ума старухи! Но почему-то я не находил утешения в этих мыслях. Я уже знал, что все, о чем говорит Ойты - чистая правда, ужасная, невыносимая, но - правда. Это случилось. Какие-то неведомые люди пришли в наше стойбище с оружием в руках, возжаждав нашей крови. Это было так. Но как же мне хотелось, чтобы все было по- другому: хотелось верить, что это какое-то недоразуменье, которое разрешится само собой. Это наваждение, какой-то обман, злые чары - что угодно, но только не война! - хотелось мне закричать, но страх, обвивавший тело, мешал даже вздохнуть. Сердце стучало в груди, готовое выскочить наружу. Но настойчивый внутренний голос твердил одно: это правда, пришла Война, настоящая война.
  
  - Нам нужно предупредить своих, - словно издалека долетал до меня голос Ойты. - Надо скорее бежать на болото, чтобы добраться туда первыми, до того, как эти, - она махнула рукой в сторону тхеремов, - не успели раньше нас. Да, плохие мы с тобой сторожа... Всех врагов проглядели... - Она замолчала и прислушалась, а я сидел ни жив, ни мертв. - Проберись поближе и посмотри, что там делается, - снова рука указала в сторону стойбища. - Посмотри, сколько их. И возвращайся. У нас еще много дел. А я пока немного соберусь с силами: ты боролся как настоящий львенок, мне казалось, еще чуть-чуть и ты вцепишься мне зубами в шею. Ну, иди же, - строго добавила она и отстранилась.
  
  Я откинул в сторону, валявшуюся рядом шкуру, и выбрался на тропу. Я испытывал настоящий ужас, но ослушаться старухи не мог: её я боялся, наверное, ещё больше. Да и нужно было проверить, правду ли она говорит. Было очень трудно заставить себя продвигаться вперед. От страха кружилась голова и ныли напряженные мышцы: ведь каждый новый поворот тропы таил смертельную угрозу (если конечно, старая не лгала). У последнего изгиба тропы я замедлился и, приподнявшись над землей с четверенек, шагнул в заросли: не стоит искушать судьбу. Возможно, враги захотят проверить тропу, может кто-нибудь уже идет по ней мне навстречу. Я лег на живот и, осторожно раздвигая руками шелестящие травы, пополз дальше, часто останавливаясь и прислушиваясь.
  
  Вот до меня долетели какие-то звуки. Я замер и всем телом прижался к земле. Звук повторился. Лай собак, понял я. И наши щенки тоже тявкают, надрывно, жалобно. Мать зовут. Что могло так переполошить их? Неужто Ойты сказала правду? Так только на чужих лают. А может, все же, гости пожаловали? А старуха... ну что с неё взять... Напутала что-то, вот и испугалась. И меня напугала. Я готов был уже подняться на ноги, но тут, сквозь поредевшую траву глазам моим открылось стойбище.
  
  Меж округлых, похожих на осиные гнезда, тхеремов сновали люди; вокруг них с бешеным лаем носились неведомо откуда возвратившиеся собаки, которые вовсе не были рады вторгшимся в их владения пришельцам. Мужчины отгоняли их оружием и награждали пинками, ещё более усиливающими воинственный пыл наших Младших Братьев: собаки с остервенением кидались на незнакомцев, не обращая внимания на чувствительные тычки.
  
  Я во все глаза уставился на непрошенных гостей. Ойты была права: эти люди пришли не ради того, чтобы навестить друзей или передохнуть, не были они и гонцами. Их черные лица, на которых светились не по человечьи яркие глаза, говорили, что они пришли ради крови. Без особого труда среди них я узнал Пыин-ли: их одежда и оружие были почти такими же, как и у Сау-кья, отличались лишь шапки: они у Пыин-ли были несколько выше наших. Но тех, кто ходил рядом с ними я видел впервые. Разглядывая их, я даже усомнился в том, что они принадлежат людскому роду.
  
  Чужие охотники были, по крайней мере, на голову выше людей нашего племени и гораздо шире в плечах. Их волосы были коротко подстрижены, словно они надели шапку и все, что торчало из-под неё, срезали. Полуголые тела их были покрыты какими-то магическими знаками, выведенными всё той же сажей и белой глиной. Их одежда состояла из кожаной безрукавки, штанов и высокой обуви, украшенных по швам пришитыми костяными бляшками. Безрукавки, в отличие от наших, надевавшихся через голову, были распашными и стягивались на груди шнурками. Их шапочки, мне показались они похожими на тхеремы, сделанные из куска свернутой бересты красовались у кого на голове, у кого закинутыми на ремешке за спину. Но больше всего меня удивило оружие чужаков: их боевые палицы были утыканы большими и малыми осколками обсидиана, а небольшие копья имели очень широкие, похожие на листок, наконечники - было понятно, что любая рана, полученная от такого оружия, будет смертельна (таким наконечником, если хорошенько метнуть копье, можно запросто отсечь руку взрослому мужчине). А луки чужаков, воистину огромные, в рост человека, могли, пожалуй, поразить цель на невероятном расстоянии. Кроме того, у каждого на поясе висел большой костяной кинжал с кремневыми вкладышами, вставленными в пазы, и каменный топор на длинной, в локоть, рукоятке.
  
  Враги расхаживали туда-сюда по стойбищу, перекликались и беззастенчиво заглядывали в тхеремы, откуда выкидывали все их содержимое: на землю летели одеяла, корзины, мешки со всевозможной снедью, одежда, оружие. Войны подходили к грудам хлама и выбирали, кому что приглянулось, и убирали трофеи в сумки, болтавшиеся рядом с тугими колчанами на спине.
  
  Увиденное развеяло всякие сомнения, относительно того, зачем в стойбище пришли чужаки: им была нужна война. Они ни в чем не ограничивали себя: срывали с сушил куски мяса и рыбы, распинывали кучи выгребенного из хижины хлама, плевали в лицо духа - Покровителя стойбища, вырезанное на сухой лесине, стоящей на краю тхе-ле, ломали оружие наших охотников и мочились на его обломки, сопровождая все это громким злорадным смехом. Двое Пыин-ли погнались за рассвирепевшими собаками и убили копьями отставшую, не успевшую скрыться в зарослях, ту самую, бывалую медвежатницу, что тихо и мирно доживала свой век.
  
  Я глянул на ближний тхерем - мой родной дом. Из него выходили двое чужаков и один Пыин-ли, в котором я по шапочке с беличьим хвостом признал старейшину. В руках они держали пару копий и старый, хорошо послуживший, лук моих тхе-хте. Враги о чем-то говорили на непонятном гортанном языке, разглядывая оружие. Пыин-ли заискивающе улыбался и показывал, как нужно держать лук: он вскинул его, приложил к тетиве стрелу, прицелился в видневшееся из-за тхеремов деревянное лицо духа. Чужаки с любопытством следили за ним. Но в последний момент Пыин-ли круто развернулся и пустил стрелу в торчащий неподалеку шест. Стрела скользнула по нему, сколупнув кору, и зарылась в траву.
  
  Оба чужака громко засмеялись и похлопали стрелка по плечу. Потом один из них взял лук тхе-хте, казавшийся в его огромных ручищах игрушкой, и с легкостью переломил его о колено. Та же участь постигла и оба копья (а копья были отменные, с узкими наконечниками из лиственничной древесины, с прорезанным желобом для стока крови). Бесполезные обломки упали на сухую землю и были втоптаны в пыль.
  
  Пыин-ли еще раз шмыгнул в тхерем. Из хижины раздалось жалобное тявканье и вслед за этим, сбив полог, занавешивавший вход, от-туда вылетели, один за другим, все три наших щенка. Чужаки расхохотались и присев на корточки, стали играть с перепуганными щенятами, не давая им вернуться в свое убежище. Вышел Пыин-ли и присоединился к чужакам. Потом к ним со всех сторон стали подходить другие: их очень забавляли вой и плачь бедных зверушек, которых они поднимали за шиворот и дружно гоготали, тыча в пушистые щенячьи бока своими пальцами. Вскоре весь военный отряд собрался у нашего тхерема и я смог их пересчитать: их оказалось чуть более четырех пятерок.
  
  Больше делать мне здесь было нечего. Я воочию убедился, что Ойты сказала правду: в нашем стойбище хозяйничали враги. Их было много, больше, чем мужчин в нашем роде. Они были вооружены зловещим оружием. В тот момент они показались мне непобедимыми. Высокие, сильные, злые - да разве можно против таких сражаться и надеяться на успех?! Наши охотники в сравнении с ними выглядели неокрепшими подростками! Поражало только то, что всё, что я видел, вообще возможно. Ведь для меня такое существовало только в сказках и легендах; сейчас всё происходящее выглядело, как воплотившиеся образы моих впечатлений, навеянных рассказами бабушки и тхе-хте о делах давно минувших дней. Как такое произошло? Как позволил Ге-тхе развязать людям новую бойню?
  
  Предаваться размышлениям поэтому поводу было некогда: нужно было скорее уходить, ведь меня дожидалась Ойты. Я попятился назад, следуя тем же путем, что и пробрался сюда. Когда выходил на тропу, столкнулся с затаившейся собакой, которая, испугавшись, кинулась наутек. Я подумал было, что она выдаст меня, но как видно, враги не обратили на лай одной собаки никакого внимания: вокруг их металось немало и все они рычали и гавкали. Придя в себя, я, пригнувшись, побежал по тропе к озеру, воды которого сверкали на солнце. В месте, где мы с Ойты боролись, я её не нашел и побежал дальше. На спуске к воде поскользнулся и проехался ягодицами по глинистому откосу, едва не бултыхнувшись в воду, хорошо успел ухватиться за пучок травы. У самой воды увидел следы старухи, забирающие влево, и пошел по ним.
  
  Ойты я настиг за мыском. Она сидела на берегу, опустив ноги в прохладную воду. Её чи валялись рядом со свернутым одеялом, которое я сбросил во время нашей возни. Она едва взглянула на меня.
  
  - Ну что, убедился? - шепотом спросила она и, не дожидаясь ответа, продолжала. - Слушай внимательно! Сейчас ты пойдешь вдоль озера, потом вдоль тропы лесом доберешься до болота и предупредишь наших. На меня не смотри. Я пойду следом. На тропе, что идет в горы, поставлю знак, чтобы наши охотники не попали в засаду. Если нас заметят и будут преследовать - беги. Беги и не оглядывайся. Помни: от тебя зависит спасение нашего рода. А я как-нибудь сама... Зачем я врагам? Не волнуйся, покричат - покричат, да отпустят. Всё понял?
  
  Я торопливо кивнул. Внутри у меня происходила борьба противоположных порывов: с одной стороны, я радовался, что могу бежать навстречу маме, подальше от смертоносных стрел и копий, вдруг объявившихся врагов; с другой стороны, всё моё нутро протестовало против того, что мне придется бросить на произвол судьбы и милость чужаков старую женщину, которая была не способна себя защитить самостоятельно. Сейчас я впервые забыл о своей неприязни к Ойты: она была своей и я должен был её защищать.
  
  Заметив мои колебания, Ойты заговорила вновь:
  
  - Обо мне не беспокойся, я выкручусь. Самое страшное, что может мне угрожать - это путешествие к предкам. А этим меня уже нельзя напугать, ведь слишком надолго я задержалась в этом мире. Я, быть может, уже и сама не прочь отойти в Страну Мертвых, хе-хе-хе, - её голова и плечи затряслись от смеха. Она подтянула ноги и стала обуваться. - Но ты должен добраться до наших живым. От тебя зависит общее спасение. Иди же!
  
  Я, повинуясь её приказу, сделал пару шагов и опять остановился. Как могу я бросить её здесь, когда кругом шастают страшные враги? Зачем она меня гонит, если понимает, что одной ей не уйти?
  
  - Иди. Ты должен выжить, чтобы спаслись остальные, - ещё раз жестко повторила она и отвернулась, давая понять, что время разговоров и сомнений окончено и нужно немешкая действовать. Подавив свою гордость и чувство жалости к Ойты, я отвернулся и зашагал прочь, шлепая голыми пятками по раскисшей липкой земле, под нависающими сверху травами. Прислушавшись и уловив пыхтение старухи и чавканье грязи у себя за спиной, я понял, что она идет следом и припустил вперед.
  
  Быстро добравшись до южной оконечности озера, я взобрался на крутой берег, поросший черемухой и ольхой, и вышел на тропу, ведущую на запад: по этой тропе утром ушли наши охотники, здесь Ойты собиралась оставить свой знак. Слева, за деревьями, была развилка, откуда на юг шла тропа к болоту. Я осторожно, на цыпочках, дошел до неё, прислушался, посмотрел в сторону видневшегося в отдалении стойбища и, не обнаружив явной опасности, во всю прыть припустил по тропе; идти, как советовала Ойты, по кустам и густому, заваленному буреломом лесу, мне не хотелось, это заняло бы слишком много времени, а я так хотел поскорее увидеть маму! И я, что было сил, помчался по тропе, перескакивая через замшелые стволы давно упавших деревьев, пригибая голову под низко склонившимися ветвями, едва не ударяясь с разбегу о деревья на поворотах; я бежал и бежал, боясь даже оглянуться назад, хотя меня не покидало ощущение, что за мной гонится погоня. У каждого поворота, где мне приходилось замедлять бег, я ждал, что вот-вот в спину ударит большая стрела, выпущенная из тугого длинного лука.
  
  Вскоре я начал уставать и остановился, присел на сучковатое бревно у тропы. Судорожно хватая ртом воздух, напоенный ароматами леса, я пытался вслушиваться в многообразие звуков доносившихся со всех сторон, но отчетливо слышал только бешеный стук своего сердца. Перед глазами расплывались круги, горло словно сдавила чья-то рука. Я сполз с бревна и облокотился на него спиной. Постепенно дыхание моё стало ровным и сердце успокоилось. Я снова прислушался: где-то в отдалении каркал ворон, в осиннике, с левой стороны тропы, распевали сойки, мышь прошуршала по сухой подстилке из опавшей хвои, пискнул бурундук... и всё.
  
  Я успокоился, хотя и недоумевал, почему враги до сих пор не выслали никого по тропе. А может они не собирались встречаться с людьми, может просто возьмут, что им нужно и уберутся восвояси? Хотелось бы мне в это поверить... Я просидел уже достаточно долго. Где же Ойты? Почему не идет? Я вспомнил, как она хромала при ходьбе и закусил губу: её запросто могли уже догнать. Быть может уже убили... Тряхнув головой я отогнал дурные мысли и, упершись руками в бедра, поднялся. Нужно спешить. Я посмотрел на проглядывающее сквозь разлапистые ветви елей и пихт небо и зашагал дальше. Ноги мои ступали всё быстрее и быстрее, вскоре я уже опять бежал по узкой тенистой тропе и свежие побеги тальника вновь хлестали меня по ногам и плечам, оставляя красные полосы на коже.
  
  Я вбежал в молодой светлый осинник: теперь до болота уже недалеко, оно совсем рядом. Сквозь череду зеленоватых стволов уже проглядывали просветы. Обегая раскидистый куст черемухи, уже давно обобранный женщинами, я вдруг увидел впереди человеческие фигуры. Резко свернув, чтобы они меня не заметили, я поскользнулся и шмякнулся оземь. Заныла ушибленная о корень рука. Я ползком забрался за куст и замер. А люди тем временем приближались: я уже отчетливо слышал шуршание их чи и тихие голоса. Вроде бы меня не заметили... Я приподнял голову и стал всматриваться сквозь густую листву. Нет, пока ничего не видно, хотя они уже совсем близко. Вот дрогнула ветка черемухи, когда кто-то из проходивших нечаянно задел её плечом. Вот меж изогнутых стволов я увидел чьи-то ноги. Я задрожал от страха. Вот еще кто-то промелькнул... кажется кто-то маленький... И тут раздался такой знакомый мне голос.
  
  - Нужно забрать всё что сможем и бежать в лес, - сказал он. И я почувствовал, как дыхание вновь перехватило. Из глаз полились слезы. Я громко всхлипнул, вскочил на ноги и выскочил из-за куста прямо на идущих, которые от испуга едва не попадали.
  
  - Мама! Мама! Мама! - кричал я, кидаясь в её объятия. Она присела, подавшись вперед, и обвила меня своими нежными руками. Она гладила меня по спине и волосам, шептала в ухо ласковые слова, вытирала слезы, оросившие моё лицо. А я всё не мог оторваться от неё, продолжая шмыгать носом.
  
  Сквозь пелену слез я стал оглядываться на остальных, что обступили нас со всех сторон. Это были две женщины, Мы-оль и Сечжи, девочка - подросток и мой друг Уныр. Его мать, Сечжи, худая и взбалмошная, с некрасивым вытянутым лицом, бледными губами и выступающим носом, женщина стояла, нахмурив брови и закусив кончик языка. Она нетерпеливо потопывала ногой и злобно смотрела на нас с мамой. Уныр, напуганный, наверное, но меньше моего, выглядывал из-за неё . Мы-оль с дочерью стояли позади нас.
  
  - Ну что, так и будете выть, как волк на луну?! - гневно крикнула Сечжи и хлопнула себя по бедрам. - Вставайте, надо идти!
  
  Мама брезгливо глянула на неё, не выпуская меня из объятий. Она заглянула мне в лицо и вдруг её глаза расширились.
  
  - Чего ты плачешь, маленький? - спросила она, заставляя меня встать прямо. - Что случилось? Почему ты здесь? - её голос дрогнул. И все тоже насторожились.
  
  - Я... я... Там!... Тхе-ле..., - голос не слушался, я давился рыданиями. - В тхе-ле чужие... Ойты... мы с ней сбежали... Она делает знак ... охотников предупредить...
  
  Мама встряхнула меня. Взгляд её стал холодным и жестким, сильные пальцы впились в мои предплечья. И голос её тоже изменился, стал властным.
  
  - Успокойся и говори как есть! Что случилось? Кто в тхе-ле, где Ойты?
  
  Я вытер слезы, всхлипнул ещё раз и, глянув на любопытное лицо Уныра, ответил:
  
  - В тхе-ле ворвались чужие охотники. Мы с Ойты убежали. Они шарят по тхеремам, выбрасывают вещи, ломают оружие. Их много. Лица черные... Они большие, страшные... и оружие у них страшное...
  
  Глаза матери застыли, лицо напряглось. Полные губы сжались.
  
  - Их много. Там Пыин-ли, тоже с сажей на лице. У всех оружие. Они злые. Собак убивают. Наших щенков мучают, - продолжал я, высвободившись из её цепких пальцев. Мама отпустила меня, сцепила пальцы и покачала головой.
  
  - А мы то думали... Спешили вас с Ойты забрать, взять что можно и уйти. Мы видели их: чужие и Пыин-ли. Они идут с юга. Мы пошли в стойбище, а все остальные прячутся на болоте. Но мы не знали, что они и в стойбище тоже...
  
  - Чего разговаривать попусту, - снова подала голос мать Уныра. - Уходить надо. В горы уходить, к нашим мужчинам.
  
  - Погоди... - мама успокаивающе подняла руку, но Сечжи не унималась.
  
  - Погоди? Сама погоди. Мы идем. Вы - как знаете: хотите, идите с нами, хотите, оставайтесь здесь... И ждите.., ждите, когда эти... придут за вами. Они скоро будут здесь. Ты у нас красавица, - Сечже протянула руку и подбросила прядь маминых волос. - Ты им понравишься!
  
  Мама скрипнула зубами, сдерживая гнев.
  
  - Иди куда хочешь, - прошептала она сквозь зубы и отвернулась от Сечжи.
  
  - Пойду, прямо сейчас пойду. Эй, Уныр, да где ты! - она завертела головой. - Чего прячешься, пошли! - она схватила сына за волосы и толкнула вперед. - Пошли, пошли, нечего на них смотреть, пусть делают, что хотят. А вы, - её горящие глаза остановились на Мы-оль и девочке. - Идете, или с ними остаетесь?
  
  Пухлощекая Мы-оль попятилась от неё.
  
  - Нет.., - прошептала она. - Как пойду? Я оставила на болоте своего сынишку. Надо туда идти, - она махнула рукой в сторону просветов. - Нет. Я туда пойду...
  
  - А..., - Сечжи сплюнула на землю. - Иди - иди. Там-то тебя чужаки и поджидают!
  
  Мы-оль испуганно захлопала глазами.
  
  - Дочь мою возьми, - она толкнула девочку к Сечжи. -Возьми... А я потом, после догоню вас.
  
  Сечжи усмехнулась.
  
  - Хоть дочь твоя спасется. Ну, что стоишь? - она глянула на растерявшуюся девочку. - Пойдешь со мной?
  
  Девочка торопливо глянула на мать и потянула к ней руки.
  
  - Нет. Иди с ней. Иди. Я найду тебя, - зашептала Мы-оль, отмахнувшись. - Иди.
  
  Уныр и я все это время переглядывались. Каждый хотел что-то сказать другому, но трепет перед разошедшейся не на шутку Сечжи сдерживал нас. Уныр с опаской косился на мать, приложив к губам кулак, боясь, что язык не послушается и сам заговорит без его воли. Сечжи обернулась и вдруг дала ему подзатыльник.
  
  - Пошли. - Она толкнула Уныра и он, отвернувшись, даже не махнув на прощание, пошел по тропе в сторону стойбища. - Куда идешь? Ополоумел?! Там же враги. Сворачивай! - Сечжи шагнула с тропы и пошла прочь от нас.
  
  Мы-оль подскочила к дочери, обняла, прижала к себе. - Иди, доченька, иди! Я приду, скоро приду. Только туда и обратно! Заберу братишку и приду. - Она шлепнула девочку по попке и отстранилась. - Или.
  
  Девочка неуверенно пошла вслед за мелькавшими сквозь деревья Сечжи и Уныром, потом встала, снова обернулась, умоляюще глядя на мать. Мы-оль покачала головой и дочь, опустив голову, пошла дальше. Вскоре силуэт её растворился в зелено-желтом мерцании леса. Мы молча, все втроем, смотрели в ту сторону, куда Сечжи увела детей.
  
  - И хорошо, что она ушла! - сказала мать, подымаясь с земли и отряхивая юбку. Я знал что мама и Сечжи недолюбливали друг друга, ни в чем не находили согласия и часто ссорились, что, впрочем, не мешало мне и Уныру быть близкими друзьями. "Род силен мужской дружбой, - часто говаривал мой тхе-хте Го-о. - А женщины, что гусыни, гогочут и ссорятся. Уныр и ты - друзья, пусть так всегда будет!" - и я охотно следовал его советам.
  
  - Что же нам делать? - Мы-оль заломила руки на груди. Лицо её, обращенное к маме, выражало страх и мольбу: Она всецело полагалась на рассудительность моей матери, обладавшей твердым характером и волей. Сама Мы-оль, пугливая и скромная женщина, никогда не имела своего мнения, и привыкла подчиняться желаниям других. - Враги в стойбище, враги идут с юга - как нам быть?
  
  Я презрительно фыркнул, хотя и сам был напуган, как и она; мужчине не следует показывать своего страха, это я усвоил давно, да и, кроме того, здесь была мама - она ничего не боится, она что-нибудь придумает.
  
  - По-хорошему, - мама опустила глаза, чтобы не смотреть на Мы-оль, - нужно было бы скорее бежать отсюда подальше в горы, навстречу нашим охотникам. Но... - ноги бедной Мы-оль при её словах утратили твердь, она обхватила руками ближайшую осину и повисла на ней. - Нам надо думать и о других, о тех, кто прячется на болоте. Не волнуйся, сестра, - мама подошла к мы-оль и расцепила её руки, сомкнутые на замшелом стволе, - мы возьмем твоего сына, возьмем всех и только тогда убежим отсюда.
  
  Мы-оль закатила глаза и что-то зашептала: наверное, благодарила Праматерь. Она выглядела такой беспомощной и слабой, что мне стало искренне жаль её. Её рыхлое тело покачивалось из стороны в сторону, щеки обвисли, а пышная грудь ходила ходуном. Пухлые пальцы вцепились в маленький мешочек, болтающийся на шее, и быстро-быстро перебирали его шуршащее содержимое. Казалось, что только оберег и заставляет её хоть как-то держаться на ногах: отними его - и она, как гнилое дерево, рухнет и рассыплется от удара оземь.
  
  Я перевел взгляд на мать, стоящую рядом с нею, такую стройную и живую, со сверкающими огнем глазами, упрямую как осина и такую же несгибаемую; контраст между ними был столь разительным - мама являла собой воплощение неугомонной, бьющей ключом Силы, в то время как Мы-оль, олицетворяла нечто мягкое, студенистое, не имеющее уже сил сопротивляться внешним угрозам, обреченное и безнадежно дряхлое - что глядя на них я преисполнился сыновней гордости за свою мать.
  
  - Нужно скорее идти, - сказала мать поворачиваясь ко мне. - Сынок, нам нужно быть крайне осторожными, чтобы не попасться злым людям, пришедшим к нам с войной.
  
  Последнее пояснение было совершенно излишне, так как я отлично понимал всю серьезность сложившегося положения. Убеждать меня в том, что нам грозит серьезная опасность, необходимости не было.
  
  - Пойдемте скорее, - мама взяла меня за руку и потащила в лес. Мы-оль точно очнулась, пальцы её выпустили волшебный оберег и она торопливо засеменила за нами. Мы сошли с тропы и двинулись справа от неё, углубившись подальше в лес, но так, чтобы видеть что происходит на тропе: мы боялись пропустить своих, которые, быть может, кинутся к стойбищу, уже захваченному врагами. Но и чужаки могли нагнать нас по тропе, поэтому безопаснее было оставить ее.
  
  Мы перебегали от куста к кусту, от дерева к дереву, постоянно останавливаясь, чтобы прислушаться и осмотреться. Мы знали, что от успеха наших действий зависит многое: сможем ли мы предупредить наших сородичей о захвате тхе-ле врагами, ведь если нам, в силу каких бы то нибыло причин, не удастся с ними встретиться они могут пойти прямиком в стойбище и угодить в ловушку. Но, чтобы мы смогли их предупредить, нам самим необходимо было избежать опасности.
  
  Лес редел. Пихты и ели отошли к западу, поближе к склонам холмов. Все чаще на пути попадались заросли тальника, вытесняя тонкие чахлые осинки. Почва стала влажной; кое-где в рытвинах стояла гнилая вода. Впереди уже виднелось рыжевато-зеленая поверхность кочковатого болота, кое-где утыканного полуживыми чахлыми кустами и лысыми стволами берез и лиственниц, когда шедшая впереди мама вдруг махнула рукой и быстро упала за куст. Мы с Мы-оль пригнулись и подбежали к ней. Она повернулась к нам и дала знак сохранять молчание. Мы затаились.
  
  Мама слегка раздвинув листву, всматривалась куда-то вперед. Мы-оль, распластанная на траве, уткнулась лицом в землю и закрыла голову руками. Я задрожал от страха и придвинулся к матери. Она тихонько обняла меня одной рукой и кивнула в ту сторону, куда были устремлены её глаза. Я поднял голову повыше, заглянул в просвет и едва не отскочил обратно.
  
  По тропе, что выходила из леса на открытое пространство по ту сторону большого болота, в нашу сторону двигался большой отряд вооруженных мужчин; я не смог сосчитать их, но без того было видно, что их много больше, чем в том отряде, что находился в стойбище. Они шли гуськом друг за другом, вперемежку, рослые чужаки и Пыин-ли. На солнце сверкали их утыканные осколками обсидиана палицы и ножи с кремневыми пластинами. Впереди шли старейшины: их одежда отличалась от одежды остальных обилием украшений и лошадиными хвостами приделанными к берестяным шапочкам.
  
  Тропа в этом месте делала поворот и поэтому мне казалось, что враги идут прямо к нам. Я дернулся было, но мать прижала меня к земле и покачала головой, предупреждая, что не следует впадать в панику, только хуже будет. Не доходя шагов пятьдесят до нашего укрытия, враги, следуя тропе, свернули и начали входить под сень леса. Идущие впереди замедлили шаги и стали вглядываться в землю: должно быть заметили многочисленные следы, оставленные нашими женщинами и детьми, прошедшими здесь утром. Остальные тоже приостановили движение и обступили своих предводителей.
  
  До нас долетели их приглушенные голоса. Мы в напряжении ждали, что же последует дальше. Один из старейшин, или вождей, точно я не знал, прошелся немного назад, снова склонился над землей, видимо изучая следы, шагнул с тропы, потом выпрямился и приложив руку к глазам стал всматриваться в даль, на болото. Протянув руку в ту сторону, куда смотрел, он обернулся к своим и что-то сказал. Воины задвигались, пошли было к нему, но старейшина остановил их и твердо указал на север, туда, где находилось наше стойбище. Отряд снова двинулся по тропе мимо нас. Мы едва успели перевести дыхание, думая, что опасность обошла нас стороной. Но вопреки ожиданиям, чужаки и Пыин-ли, едва зайдя в лес, остановились и спрятались в тальнике.
  
  Мама наклонилась ко мне и, еле шевеля губами, прошептала:
  
  - Засада. Они готовят нашим засаду...
  
  Она тихо отпустила ветку, которую удерживала, чтобы наблюдать за чужаками и легла. Я еще теснее вжался в её горячий бок и пытался поймать её взгляд, но она смотрела куда-то мимо. Шевельнулась Мы-оль. Мама приложила ладонь к губам: молчи! Рот Мы-оль скривился, голова затряслась, глаза увлажнились: она поняла - враги близко.
  
  Мы долго лежали не шевелясь. Не знали что делать. Да и могли ли мы что-нибудь сделать? Вряд ли. Надо было просто сохранять спокойствие и стараться не выдать врагу своего присутствия. Это было невыносимо.Через некоторое время мать снова приподнялась на локте и раздвинула кустарник, скрывавший нас, и опять опустилась.
  
  - Всё еще там. Сидят и ждут. Караулят наших, как стадо оленей...
  
  Мы-оль беззвучно плакала. Её плечи вздрагивали, а пальцы, которыми она закрывала раскрасневшееся лицо, увлажнились. Мне тоже было ужасно страшно. Но плакать я не мог: наверное, уже все слезы кончились. Только мама была спокойна, или делала вид что спокойна, чтобы поддержать нас. Она перевернулась на спину и смотрела в небо, всё ещё обнимая и гладя меня по плечу.
  
  Неожиданно, недалеко от нас хрустнула ветка. Мать опять выглянула и замерла. Я тоже приподнялся. Мимо нас шло несколько чужаков, сжимавших в руках изготовленное к бою оружие. Все они смотрели на болото. Их похожая на мешки обувь, подвязанная под коленями, тихо шуршала по подсыхающей траве. Один, держа стрелу в зубах, уже взял лук в левую руку. Его страшное черное лицо исказила гримаса торжества. Он поднял правую руку и его товарищи замерли на месте.
  
  Я посмотрел на болото и, пожалуй ахнул бы, если б материнская ладонь вовремя не легла на мой приоткрывшийся рот. К лесу через болото шла вереница женщин и детей. Они шли к холмам, стоявшим на западе, боязливо посматривая в сторону леса, где хоронились мы и притаились враги. Они, скорее всего, видели, как последние зашли в чащобу, выждали немного, и теперь ударились в бегство, не зная, какую ошибку совершили: уж лучше бы отсиживались в гнилом болоте, куда чужаки без хорошего проводника не посмели бы сунуться. Теперь же всё было кончено.
  
  "Что они делают! - сокрушенно подумал я и, снова глянув на затаившихся чужаков, задрожал, но теперь уже от бешенства и злобы. - Им ни за что не добраться до леса. Враги перехватят их". Женщины и дети подходили все ближе. Они шли молча, не переговариваясь. Передние уже подходили к тропе. "Как глупо всё вышло..."
  
  Я уже почти чувствовал, как напряглись железные мышцы вражеских воинов, готовых вот-вот, по сигналу своих предводителей, сорваться с места. Ну вот, уже настал подходящий момент. Чего же они медлят? Я смачно сплюнул и наверняка был бы услышан чужаками, если бы не дикий вой, пронесшийся над лесом. Я в испуге упал на землю и вскрикнул от боли: под ребра попала какая-то палка и оцарапала кожу.
  
  Громкие крики, шелест бегущих ног, свист стрел и звон тетивы - все эти звуки как лавина выплеснулись из леса на открытое пространство. Я вскочил на ноги и увидел, как враги, чужаки и Пыин-ли, несутся к замершим на месте от ужаса сородичам. Потрясая копьями и палицами, они с искаженными лицами, на которых светились глаза и зубы, бежали на безоружных детей и женщин. Несколько стрел пронеслось над головами последних. Они тоже закричали и кинулись в разные стороны, кто к лесу, кто обратно в болото, не разбирая дороги, спотыкаясь и падая.
  
  Я видел, отмахиваясь от материнских рук, которая пыталась притянуть меня к себе, как одна из женщин бросила ребенка и побежала прочь. И тут, совсем рядом, прозвучал даже не крик, а стон, похожий на рычание раненного зверя: я оглянулся и увидел Мы-оль. Она вытянула перед собой руки и ревела, глядя на то место, где в траве среди кочек копошился ребенок. Мама тоже уставилась на Мы-оль. Не успели мы схватить ее, как она бегом, широко раскидывая ноги, рванулась вперед, проламываясь через кустарник. Не обращая внимания на оглядывающихся на нее чужаков, она бежала к ребенку, плач которого не заглушали ни страшные крики преследователей, ни их жертв. Я торопливо опустился на землю, когда заметил, что двое воинов развернулись и двинулись на перерез обезумевшей Мы-оль, чтобы они, чего доброго, не заметили и меня. Мы прильнули к просвету.
  
  Происходящее больше всего походило на загонную охоту. Враги, растянувшись в цепь, окружали беспорядочно метавшихся женщин и детей, охватив их широким полукругом. Две женщины пытались было ускользнуть в лес, но пущенные вдогонку стрелы, настигли их у самой опушки. Одна, раненная в ногу покатилась по земле и завыла, другая же замерла без движения, вероятно убитая наповал. Остальные вертелись туда-сюда, то подхватывая на руки детей, то вновь оставляя их, не зная куда бежать, что делать, где искать спасения.
  
  Мы-оль выбежала из-за деревьев и прямиком кинулась к заливающемуся плачем ребенку, схватила его, прижала к груди и повернула обратно. Но враги были тут как тут. Они преградили ей дорогу. Мы-оль что-то закричала им и они засмеялись в ответ. Сжимая младенца в объятиях, она попятилась на несколько шагов и замерла. А те двое продолжали смеяться, делая ложные выпады. Мы-оль немного помедлила, а потом бросилась через тропу к кустарнику, в последней отчаянной попытке спастись. Чужаки не ожидавшие такого поворота дела, растерянно переглянулись. А Мы-оль, вздымая толстыми ногами комья грязи, мчалась от них прочь. Казалось, еще немного, и она скроется от глаз врагов. Но нет.
  
  Один из них поднял лук с уже приложенной к тетиве стрелой, прицелился и выстрелил. Время словно замедлилось. Я смотрел на широкое, улыбающееся лицо Мы-оль, уже почувствовавшей сладкий вкус спасения, на ее несущееся с необычайным проворством полное тело, на замершего после выстрела чужака; отчетливо видел стрелу с гусиными перьями на конце, со свистом рассекающую воздух... А потом глухой звук, когда наконечник вонзился в спину Мы-оль. Я смотрел, как подкосились ее ноги, как она взмахнула руками, выпустив ребенка... и опять этот вой - боевой торжествующий клич страшных чужаков.
  
  Не в силах более смотреть на происходящее, я лег на землю, зажал ладонями уши и закрыл глаза. Я не мог более выносить все это, бороться со страхом и бессильным гневом; то, что творилось там, на опушке леса, было выше моего понимания, не укладывалось в моем сознании. Я точно умер тогда: закрыл глаза и потерялся во тьме, ничего не слыша и не видя. Настолько сильно я был потрясен.
  
  Когда я вновь разомкнул слипшиеся от слез веки, было уже тихо, только хныкали совсем маленькие дети. Я опять выглянул из кустов и увидел, что женщины и дети стоят на траве, сбившись в тесную кучку, а грозные чужаки и предатели Пыин-ли ходят вокруг них и негромко переговариваются. На земле лежат тела убитых, которых враги раньше времени отправили в Страну Теней. Раненная в ногу женщина лежала возле воинов и жалобно скулила от боли и ужаса. Потом, помогая себе древками копий и пиками, чужаки выстроили пленников в вереницу и погнали в стойбище. А мы с мамой еще долго слышали повторяемые эхом суровые окрики и детский плач. Лишь когда, спустя некоторое время, все звуки замерли а отдаление, мы, набравшись смелости, вышли из своего убежища.
  
  - Пойдем посмотрим, тех кто остался там, - мать указала на недвижимые тела убитых и побрела по шуршащей траве. Я нагнал ее, схватил за руку и заглянул в глаза. Она провела дрожащими пальцами по моему лицу и прошептала. - Не бойся, маленький, ничего не случится. Мы только глянем и уйдем отсюда. Может быть кто-нибудь еще жив...
  
  Первым делом мы подошли к Мы-оль. Она лежала, раскинув руки и ноги, голова была повернута в бок, лицо бледное, глаза полуприкрыты, изо - рта тонкой струйкой сочилась пенящаяся жидкость. Она была мертва. Мама выпустила мою руку и подошла к ней вплотную, присела и посмотрела в застывшее лицо.
  
  - А где же ее ребенок? - она, а, вслед за ней, и я, огляделись по сторонам. - Где же он? Забрали наверное... - она подозрительно посмотрела на лежащую покойницу, а потом позвала меня. - Нужно перевернуть ее на спину. Давай, берись вот здесь и толкай.
  
  Я с ужасом уперся в податливый бок Мы-оль и стал толкать ее изо всех сил. Мать делала тоже. После нескольких безуспешных попыток, нам все же удалось перекатить ее на бок.
  
  -Так я и знала..., - мама отдернула руку и уставилась на что-то, лежавшее на земле. Я глянул туда и шарахнулся в сторону. Там, вдавленный в мокрую землю тяжелым телом Мы-оль, лежал ее ребенок. Опомнившись от испуга, мама подхватила его и приложилась ухом к детской груди. Потом посмотрела на измазанное грязью личико несчастного младенца. - Нет, не дышит, сердце не бьется. - Она поднялась на ноги и вытерла руки о подол юбки.
  
  Мы осмотрели всех убитых - еще трех женщин и одного ребенка. В помощи, естественно, уже никто не нуждался: они умерли сразу или почти сразу.
  
  - Хоронить нам их некогда, да и не под силу. Нужно уходить, - сказала мама, когда мы, закончив осмотр, остановились у тропы. - Враги могут вернуться или часовых послать. Пойдем в горы. Может, нагоним Сечжи, или тех кому удалось убежать...
  
  Я недоуменно выпучил глаза:
  
  - А разве кто-нибудь успел бежать?
  
  - Да, нескольким удалось ускользнуть мимо Пыин-ли, которые не посмели пролить родную кровь... Две или три женщины, может больше... Ну все, пойдем. Нечего нам здесь делать.
  
  Я покорно кивнул. Сей час я ничего так не желал, как поскорее уйти с места кровавой бойни, устроенной чужаками. И желательно - подальше. И забыть бы все, наивно подумал я. Мама вновь взяла меня за руку и повела в лес. Я торопливо шагал по кочкам, боясь оглянуться назад. "Скорее, скорее," -крутилось у меня в голове.
  
  Внезапно я остановился и дернул маму за руку.
  
  - Мама! А как же Ойты?! - закричал я.
  
  Она замахала руками.
  
  - Что ты, что ты, глупенький?! Тише! Кругом враги.
  
  - Как же Ойты? - уже шепотом повторил я. - Она же где-то здесь бродит...
  
  - Она... Ты знаешь, коли она жива, до сих пор, да простят меня духи, она сама позаботится о себе. Я думаю, что она уже идет куда-нибудь в горы, навстречу нашим охотникам. Не волнуйся за нее. Она - мудрая, сама все знает. А нам нужно идти.
  
  Я заморгал, пытаясь сдержать слезы. А вдруг Ойты поймали враги и она уже где-то лежит, пялясь в небо замороженными глазами?
  
  - Пошли, - мама потянула меня в чащу.
  
  Мы едва успели сделать несколько шагов, как где-то справа звонко щелкнула сухая ветка. Мама схватила меня и метнулась за ближайшее дерево. Я упал на землю у ее ног, а она осторожно выглянула. Я следил за выражением ее лица. Мама пожала плечами. Значит ничего не видно. Но кто-то там был, среди деревьев, ведь кто-то же наступил на сухой сучок.
  
  Мы ждали: она, вглядываясь в частокол стволов, я - наблюдая за нею. Тихо, слишком уж тихо. Так бывает, когда кто-нибудь хочет скрыть свое присутствие. Зверь или человек? - не известно... может лось бродит или медведь? Я выполз из-за ствола, и, не обращая внимания на мать, которая заметив, что я оказался на открытом месте, стала манить меня назад, попытался вглядеться в густой подлесок. Сначала, все было спокойно, лишь муха на лету ткнулась в чемерицу и качнула широкий листок. Может, ворон с дерева ветку сбросил? Да нет, что-то не похоже: тогда хруст сначала бы сверху был. Нет, это кто-то по земле ходит. Но кто? Мама шикнула и показа кулак. Я торопливо вернулся к ней.
  
  Звук прозвучал со стороны стойбища, оттуда, откуда можно было ожидать лишь появления врагов. Или это... быть может кто из бежавших укрылся? Мама скользнула вниз по стволу.
  
  - Нам надо уходить. Давай, отползай назад, держись деревьев и смотри: чтобы не единого звука, - зашептала она. - Давай...
  
  Она не успела договорить, так как внезапно до нашего слуха донесся шорох кустов. Мама вскочила и прижалась спиной к толстой осине, а я, как жаба, поджав руки и ноги, плюхнулся лицом в траву. Шорох не умолкал: кто-то настойчиво пробирался сквозь заросли кислицы, путаясь в гибких ветвях.
  
  Мои нервы были напряжены до предела, в висках шумело. Мама что-то искала под безрукавкой на поясе: ага, нож. Ее рука нащупала рукоятку и потянула. Она перехватила нож поудобнее и уперлась руками в валун, готовая отразить атаку, или сама напасть на того, кто производил шум. Она не смела выглянуть из-за дерева, боясь привлечь внимание: авось не заметит, мимо пройдет... Неужто, еще не все беды мы испробовали за этот долгий день? О духи, да сколько можно? За что такая немилость? Тот, кто пробирался сквозь кусты, выбрался на свободное место и протяжно вздохнуло. Зверь? Мама осторожно повела головой, набравшись храбрости для того, чтобы выглянуть и посмотреть... Я задержал дыхание... Мама, очень медленно, подвинулась и одним глазком выглянула из-за ствола...
  
  Рука с ножом вдруг опустилась; мама запрокинула голову и, сквозь побледневшие губы, выдохнула:
  
  - Ойты...
  
  
  Глава вторая
  
  До самого заката солнца мы шли через лес на запад, чтоб уйти как можно дальше от стойбища. Мы намеревались углубиться в холмы, а уж потом повернуть к северу и выйти на охотничью тропу, где надеялись встретить возвращающихся с охоты мужчин; может и Сечжи нагоним заодно. С мамой и Ойты мы прошли по низине, густо заросшей осинами, и вышли к пологому склону. Теперь предстояло медленно - ведь старуха не могла продвигаться быстро из-за постоянных болей в суставах - подняться на гребень. Петляя меж редко стоящих елей и кедров, прокладывая путь через покачивающееся над головой разнотравье, скрывающее замшелые камни и сучковатые валежины, мы начали восхождение. Вокруг попадалось много кустов малины и рябины, но у нас не было желания задерживаться около них - слишком велик был наш страх перед коварным и жестоким врагом, который подгонял нас вперёд и вперёд. Только вперёд! Ойты то и дело отставала и мать, шедшая впереди, часто возвращалась к ней и помогала перелезть через особенно большую коряжину или продраться сквозь загораживающий проход кустарник. Поэтому, несмотря на все наши старания, продвигались мы крайне медленно. За нами оставался широкий, хорошо заметный даже на расстоянии след - будто медведь траву примял - что очень беспокоило маму, которая часто влезала на какой-нибудь каменистый уступ и вглядывалась в долину, боясь обнаружить погоню. Каждый раз, спустившись со своего наблюдательного пункта, она успокаивала нас со старухой и добавляла, что всё же неплохо было бы поторопиться. И мы снова и снова поднимались на усталые ноги, так и не успев толком отдышаться, и плелись за ней. Мы почти не разговаривали, только время от времени мать и Ойты перебрасывались словами по поводу того, с какой стороны лучше обогнуть очередное препятствие. Ойты кряхтела и тяжело переводила дыхание, цепляясь за траву и подтягивая старое немощное тело. Сильно досаждали нам мухи, похожие на клещей, только крылатых, которые цепко хватались за кожу и больно кусались. Я сколупывал их ногтём со лба, вытаскивал из волос, от чего их хрупкие крылья отваливались. Хорошо хоть на спину я накинул своё одеяло, подобранное заботливой Ойты на берегу озера, а то и вовсе бы съели.
  На гребне мы остановились, чтобы дать отдых натруженным ногам и горящим лёгким. Я уселся на поваленную летним ураганом ещё не сбросившую хвою ель и посмотрел на склон, по которому мы взбирались: деревья, поляны, округлые шапки кустарников; колышутся на ветру верхушки трав, осыпая на землю спелые семена. Поют, заливаются птицы. Я посмотрел вверх по долине, туда, где за лесом пряталось стойбище. Холм, на котором мы находились, был недостаточно высок, чтобы было видно луговину, приютившую наше тхе-ле, и озера, но зато я увидел вившийся над деревьями дым, что указало мне точное местонахождение стойбища. Сможем ли мы вернуться в него? Помню, тогда ответ на этот вопрос был для меня однозначен -ну, конечно-же, мы вернёмся: вот выйдут из леса наши мужчины и выгонят предателей Пыин-ли и их союзников прочь, освободят сородичей и мы вновь заживём по-прежнему. Другого просто и быть не может; да, всё будет именно так. Эти чужаки, конечно, высокие и очень сильные, но наши охотники очень смелые, у них хорошее оружие, они обязательно накажут врагов. И больше всего достанется этим поганым Пыин-ли, осквернившим себя кровью соплеменников. Так будет.
  Я оторвал прицепившуюся к мочке уха муху и, держа её промеж ногтей, поднёс к глазам. Муха шевелила лапками и пыталась расправить помятые крылья. Я сдавил её со всех сил и отбросил в траву. Вот так будет и с нашими врагами: всех передавим!
  Мама поднялась с земли, поправила мешочек на поясе с рукодельными принадлежностями и дала знак к выступлению. Я встал и поравнялся с нею, готовый двигаться дальше. Ойты крякнула, встала на колени и, хватаясь руками за толстый сук упавшего дерева, с трудом приподнялась. Видно было, что ей явно не хватило времени, для того чтобы восстановить силы. Но на вопрос мамы, сможет ли она идти, старуха утвердительно мотнула косматой головой и улыбнулась. Мы начали неторопливый спуск в следующую узкую долину, дна которой солнечные лучи уже не достигали. Эта сторона холма была покрыта густым хвойным лесом, и бурелома здесь было куда больше, чем на восточном склоне. Приходилось делать длинные обходы, что существенно замедляло движение. Мы спустились в узкий распадок, когда солнце уже скрылось за следующим холмом и небо из голубого, стало светло-зелёным. Но мама, не останавливаясь, пошла дальше и мы начали восхождение на следующую вершину. "Отдохнём в следующей долине," - бросила она нам с Ойты через плечо. Нам ничего не оставалось делать, как подчиниться ей и вновь карабкаться вверх, цепляясь за корни и торчащие влажные валуны. Все мы уже порядком вымотались, и даже мама, печально поглядывая сверху на приотставшую старуху, уже не делала попыток помочь ей. Я поглядывал на свои избитые ступни и молился, чтобы сохранить присутствие духа и не впасть в отчаяние: я убеждал себя, что должен идти, должен, чтобы остаться в живых (а жить я очень хотел!). Поэтому, превозмогая боль, отгоняя усталость, я шёл и шёл, не отрывая взгляда от согнутой спины матери. Из-под ног вырывались мелкие камушки, я подскальзывался, падал, но снова и снова вставал, с непоколебимой решимостью продолжать путь.
  Через холм мы перевалили уже в сумерках. В распадке было темно, и деревья как зловещие чёрные чудовища частоколом вздымались к синему небу, на котором проступили первые звёзды. Было новолуние, и потому в лесу было очень темно. Продолжать путь не было никакой возможности, да и желали мы лишь одного: поскорее лечь на землю и дать отдых изнывающим от усталости телам. По долине тянуло холодом. Мы устроились под раскидистыми ветвями старой ели, где ветер не мог нас тревожить, натаскали целую кучу сухой травы и развалились на ней. Разжигать костёр не стали, страшась близости неприятеля. Я завернулся в шкуру, поджал ноги. Рядом уже сопела Ойты. Мама ещё не ложилась: отошла куда-то в сторонку. Ойты зашевелилась. Я приоткрыл веки и увидел, что она сидит.
  - Может, есть хочешь? - вдруг спросила она и протянула руку к моему плечу. - У меня кое-что имеется...
  Она опять завозилась. А я и вправду очень проголодался. Волнения и усталость совершенно опустошили мой заполненный с утра желудок.
  - На вот. Тут в мешочке немного сушеного мяса, - в темноте в мои руки ткнулся небольшой туго набитый мешочек. - Успела кое-что захватить с собой. Хе-хе-хе.
  Я торопливо размотал тесёмки, стягивающие горловину мешка, и запустил в него руку. Взяв горсть сухого мясного порошка, я высыпал его на язык и стал с наслаждением посасывать. Вернулась мама.
  - Что это у вас тут? - спросила она.
  - Немного мяса, - ответила Ойты. - Дала мальчишке. Он мужчина, он должен есть.
  Мои жующие челюсти остановились. Я понял, что не смогу есть один. Они - мама и Ойты - тоже голодны. Я сунул мешок маме.
  - Ешь, ешь, сынок, - попыталась отпихнуть мои руки мама.
  - Правильно делает. Тебе тоже не мешало бы подкрепиться. Ты у нас за главную. Вожак! Ешь тоже, - Ойты взяла мешок из моих пальцев и поставила его на колени маме. - Ешь, и не спорь.
  - Тогда и ты тоже, - мама взяла горсть мяса и передала мешочек старухе. - Одна есть ни за что не стану, - и столько мольбы звучало в её голосе, что старуха только вздохнула и запустила дрожащие пальцы в мешок.
  Мешочек быстро опустел, так как мы были сильно голодны, а его содержимое могло по-настоящему насытить только одного человека. Я снова улёгся на душистую подстилку из трав. Мама и Ойты остались сидеть.
  - Пить хочется, - пожаловался я.
  - Потерпи до завтра, - ответила мать. - Здесь поблизости ручья нет. Утром дойдём - попьёшь.
  - Ох, как крутит! Совсем одолела меня старость...
  - Да, все мы устали, а ты, бабушка, особенно, - отозвалась мама. - Как ты убежала от врагов? Расскажи, а то мы уже не чаяли тебя увидеть, - голос её оборвался, так как мама поняла, что сказала лишнее. Старуха засмеялась.
  - Рано отправили меня в Страну Теней, ох рано! Я поставила знак на тропе, как и задумала. Правда, сомневаюсь, чтобы он простоял долго. Если не сами чужаки, то уж Пыин-ли точно его сломали... Но что ещё можно было сделать? Будем надеяться, что наши ноги окажутся достаточно быстрыми и мы успеем предупредить наших...
  - Да... А мы вот не успели...
  - Я знаю, - печально ответила Ойты. - Но вы не виноваты. Враги оказались хитрее. Я видела, когда шла лесом, как они по тропе гнали пленённых: били их и подгоняли. Смеялись много... И откуда только напасть эдакая на наши головы свалилась?! Неужто прогневили мы духов? Или Мир с ума сошёл? И чего это ради, Пыин-ли на нас нападают? Ведь дней десять назад, к ним двое наших пошли. Что там такое приключилось? - она помолчала, а потом спросила. - Много убитых?
  - Четыре женщины, да два ребёнка, - мать всхлипнула и я почуствовал, как под мои веки наполняются слёзами. - Убили их как кроликов...
  - Не хорошо всё это. Зачем люди людей убивают? Неужто места всем не хватает? Что это за чужаки такие? Я никогда, сколько живу, про них не слыхивала. Лесной народ - знаю, Малый народ - тоже, Тхе-Вей - есть. А про этих стриженных ничего не слышала. Откуда взялись?
  - Может и не люди они вовсе, а духи?
  - Глупости говоришь! Люди, как мы с тобой, только не похожие немного на нас. Но люди. Точно. Я видела: одного в стойбище собака укусила и у него кровь пошла...
  - Они наших щенков обижали, - заплакал я, поворачиваясь к говорившим. - И Со, наверное, убили. Я её не видел...
  - Много чего плохого сделали чужаки. Всего и не перечислишь, - Ойты повернулась ко мне и потрепала мои волосы. - Ты спи, не слушай нас. Ночью мысли путаются, а днём светло и голова лучше думает. Спи...
  - Не буду, не хочу, - захныкал я, отстраняясь от её руки. Ойты отвернулась, видимо, обиженная моими словами. Я зарылся лицом в солому и тихо заплакал. Женщины некоторое время молчали: каждый из нас по своему переживал случившиеся. Я плакал от жалости к убитым, по незавидной судьбе пленников, по щенкам, попавшим в злые руки и по тому, что мне приходится спать в тёмном страшном лесу, вместо того, чтобы засыпать под треск дров в очаге родного жилища. Думаю, что мама и старая Ойты молчали о том же.
  Потом они опять заговорили, но я не слушал их. Сон валил меня с ног. Голова стала лёгкой, тело расслабилось, и вскоре я забылся под мерный говор мамы и Ойты.
  
  
  Проснулся я опять поздно. Лениво протёр глаза, потянулся, зевнул. Прислушался к жужжанию насекомых и птичьим песнопениям. Вокруг никого не было: ни Ойты, ни матери. Сквозь хвою просвечивало голубое небо. Блик солнца больно кольнул в левый глаз, и я зажмурился. Я сразу вспомнил всё, что происходило накануне, но хотелось верить, что всё это было навеяно ночным кошмаром: высокие чужаки, странные шапочки из берёзовой коры, смертоносные гигантские луки, сверкающие осколки обсидиана... предсмертные крики женщин, ужас, исказивший лица пленников... Всё это было на самом деле, как бы не хотелось мне в это верить. Нет, вовсе не сон заложил мне в душу эти образы, но события, что в действительности произошли вчера. И кровь, что оросила землю, тоже была настоящей, принадлежала людям моего Народа. Нет, не сон, вовсе не сон это был.
  Пошатываясь, я поднялся и, раздвигая колючие, усеянные острыми иглами, ветви вышел на залитую солнцем прогалину. Мокрая от росы трава неприятно щекотала ступни и икры. Я потёр ладошками плечи, оглядываясь по сторонам. По узкой поляне окружённой кустами и высоченными замшелыми деревьями, передвигалась, низко наклонив голову, сухонькая горбатая фигурка старухи: Ойты, покачиваясь из стороны в сторону, пробиралась по высокой траве, то пригибаясь, то вновь подымая худые плечи. Она шла к дальнему концу поляны; чтобы ненароком не испугать, я не стал окликать её (да и враги могли прочёсывать лес где-нибудь поблизости), а направился прямиком к ней. С тонких стеблей и листьев на меня капала вода, от чего кожа моя вся покрылась мурашками. Я неприязненно шмыгнул. Спина Ойты распрямилась и она повернулась мне навстречу. Тёмное морщинистое лицо, полуприкрытое седыми прядями, светилось приветливой улыбкой. "Чего радуется?" - зло подумал я и смачно плюнул под ноги. Старуху это только позабавило: её подбородок задвигался и ушей моих коснулся ее скрипучий смешок.
  - Где мама? - я остановился подле неё и, поставив руки на пояс, вперил в неё суровый взгляд.
  - О, маленький мужчина чем-то расстроен! - Ойты покачала головой. - Это, наверное, от голода, пожалуй что так. Нельзя встречать утро с кислой миной; Осамин любит, чтобы ему улыбались...
  Я не дал ей договорить и повторил вопрос:
  - Где мама?
  Ойты склонила голову к плечу и, приоткрыв рот, смотрела на меня. Я терял терпение.
  - Твоя мать пошла к тропе, по которой должны возвращаться наши мужчины. Ушла ещё на рассвете. Скоро, должно быть, вернётся. Мы с тобой будем дожидаться её здесь. - Заметив, как я нахмурил брови, она добавила. - Так она велела. Будем ждать. Есть хочешь? Я тут насобирала... - она сунула мне в руки тот самый мешочек, что мы опустошили ночью: он опять был полным. Я безропотно взял его, так как действительно хотел есть, и с интересом заглянул в него. Чем же это она снова его наполнила? В мешочке копошилось что-то белое. Я запустил руку и извлёк на свет горсть слизняков - настоящее лакомство. Вот если бы ещё можно было развести костёр... да ладно и так пойдёт. Я, не жуя, проглотил холодных слизняков и снова погрузил руку в мешочек.
  - Помогай собирать, - сказала Ойты. - Скоро придёт мать: я думаю, она тоже страшно голодна.
  Она снова склонилась и стала копошиться в траве. Я ссыпал с ладони в рот ещё одну порцию липких комочков и последовал её примеру. Особенно много слизняков было у самой земли, где они прятались в гниющей дресве и ползали по покрытым мхом валежинам. Кое-где попадались одиночные полусухие ягоды и мы тоже кидали их в мешочек. Туда же отправлялись съедобные растения, жирные личинки жуков, сами жуки, а так же луковицы саранки. Под каким-то кустом мне посчастливилось наткнуться на гнездо, в котором, среди ошмётков птичьего пуха, я обнаружил пару яиц. Помня наказы тхе-хте о том, что хороший охотник никогда не убивает всю дичь, я выцарапал из гнезда только одно, меньшее, яйцо и положил его в мешочек. Ойты, проходившая рядом с задранным подолом, куда она кидала найденные вкусности, одобрительно кивнула и улыбнулась мне.
  Всё время, что мы с Ойты, шарили в траве, я думал о своей матери, беспокоясь, как бы с ней чего не приключилось, ведь лес враждебен человеку и никогда не стоит забывать об осторожности, находясь под его тенистым сводом. С человеком в лесу случиться может многое: в траве скрываются упавшие стволы, о которые можно запнуться и повредить ногу, в чащобе можно напороться на сук, на какой-нибудь осыпи камни могут сорваться вниз и покалечить путника; к тому же, в лесу полным полно хищных зверей, от волка, до медведя, или пещерного льва, встречи с которыми не сулят ничего хорошего. Теперь же, к этим постоянным опасностям присоединилась ещё и новая напасть - злые алчные люди. И они, эти люди, были гораздо более страшны и опасны, нежели всё остальное вместе взятое.
  - Нужно было вчера вам взять корзины с болота. Там ведь наши их где-то спрятали, - задумчиво говорила Ойты, распрямляя затёкшую спину. Я только пожал плечами: хорошо бы, конечно, но ... - сейчас бы хорошенько наелись...
  Я то и дело отрывался от дела и напряжённо вглядывался в ту сторону, откуда должна была появиться мама. Ойты тоже помрачнела. Она настороженно смотрела на меня и бормотала: "Пора бы ей уже вернуться..." Да, пора: уж слишком долго она ходит. Не случилось бы беды. Волнение моё всё возрастало. Что-то пугающее витало в молчании древнего леса, как - будто что-то должно было произойти. Это предчувствие (что несло оно в себе - я не знал) не давало мне покоя. Где же мама? Только бы духи помогли ей избежать беды! Только бы она вернулась. "Приди ко мне, не оставляй меня одного1" Я весь кипел от нетерпения, как кипит вода в бурдюке, когда в него кидают раскаленные докрасна камни.
  От холмов подул ветер и принёс с собой стайку говорливых пёстреньких птичек, закружившихся над нашими головами. Они порхали туда-сюда, щебеча на разные голоса: одни пронзительно громко, другие приглушённо, выдерживая паузы. Сделали несколько кругов и скрылись в листве. Их весёлая трескотня несколько отвлекла меня от неприятных размышлений: в конце концов, пока ещё ничего не произошло. Набив полный мешочек всякой всячины и сверх того имея полный подол Ойты, мы вернулись на место ночной стоянки под ель и уселись на примятой подстилке из трав. Ойты ссыпала на землю ягоды и корешки, а личинок и слизняков отправила прямиком в рот (выкладывать их на землю значило потерять вкусный завтрак).
  - Чего расселся? Ешь, давай, - Ойты кивнула на мешочек, покоящийся на моих коленях. - Я пока собирала, наелась. - Она облизнула губы, по которым сочился жир. Но я знал, что пока мы с ней ползали по прогалине, она не положила в рот ни крошки и та горсть склизких тварей, что она только что проглотила, была единственной её пищей сегодня утром. Я глянул на мешок, забитый не очень аппетитной смесью и пододвинул его к старухе.
  - Ешь, бабушка. Тебе надо подкрепиться. Нам сегодня ещё много ноги топтать.
  Ойты хитро глянула на меня и улыбнулась. Но от еды отказываться не стала, только бросила небрежно:
  - Завёлся среди вас лишний рот, - и тихонько засмеялась.
  Мы немного поели и вскоре обнаружили, что мешочек сильно обвис. А нужно было ещё для мамы оставить. Ойты подобрала с земли остатки снеди, аккуратно ссыпала их в мешочек и вытерла руки. Не мешало бы попить, но воды нет. Скорей бы уж мама пришла. Почувствовав позывы к нужде я встал и побрёл к ближайшим кустам.
  - Далеко не отходи, - напутствовала меня старуха.
  Справив свои дела, я выбрался из кустов и пошёл было назад к Ойты, собираясь опять завалиться на мягкую лежанку и немного соснуть, но краем глаза заметил какое-то движение справа от себя: "От - туда должна появиться мама," - мелькнуло в голове; и точно - это была она. Она была ещё далеко, едва заметная среди огромных деревьев: "Как муравей в траве". Мама спешила. Заметив меня, она на миг подняла голову и махнула рукой. Я поднял в ответ свою, но она уже не увидела моего приветствия, так как перелезала через прятавшуюся в траве лесину. Из-под ели вылезала Ойты: она заметила сквозь ветви моё странное движение и поторопилась присоединиться ко мне. Старуха остановилась подле и посмотрела в указанном мной направлении: глаза её сощурились и совсем исчезли среди морщин. Слезящиеся и подслеповатые, они не дали ей рассмотреть маму и она дёрнула меня за локоть.
  - Мама, - сказал я ей. Ойты вздохнула.
  Мама тяжело дышала. Поравнявшись с нами, уселась в траву и опустила голову, жестом попросив нас подождать с вопросами.
  Я удивленно воззрился на неё. Руки, ноги и даже грудь у неё были покрыты мелкими царапинами и ссадинами, некоторые из которых всё еще кровоточили. Волосы выбились из хвоста, затянутого на затылке, и разметались по плечам. Надорванный край юбки болтался вдоль щиколотки. Вся одежда была перепачкана чем-то тёмным... Кровь! Много крови... Мама подняла на меня глаза... Что это: испуг, гнев, боль? Что произошло? По разгорячённому её лицу катились крупные капли пота. Одной рукой она вцепилась в оберег на шее. Уж не наткнулась ли она на врагов? Может в этом причина? Почему же тогда отводит глаза?
  Мама смахнула со лба бисеринки пота, пригладила волосы и встала. Я схватил её за руку и сильно сжал её пальцы, в надежде, что это сможет рассеять мою тревогу. Ойты подбоченилась и хмуро смотрела на маму. Мама тряхнула головой, забросив непослушные пряди за спину, и подняла осунувшиеся лицо.
  - Объяснять некогда - после, - сказала она несвоим, каким-то утробным голосом. - Надо быстрее идти к тропе. Собирайтесь живее. - Она замолчала и выразительно посмотрела мне в глаза, от чего сердце моё сильно кольнуло. - Одна я не могу справиться, надо быстрее идти всем вместе... Чего же вы стоите?!
  Она передёрнула плечами и высвободила свою руку из моих цепких пальцев.
  - Что там произошло? - Ойты с трудом обрела дар речи.
  - Там тхе-хте, - мама тяжело уселась на землю и махнула в сторону, откуда только что пришла. - Я спрятала его, но нужно торопиться. Он один, он ранен. А вокруг рыщут чужаки и Пыин-ли. Он... он... кровь...
  Казалось, что сердце вовсе перестало биться у меня в груди. Я стоял на растопыренных ногах, наклонив корпус и выставив вперед кулаки, словно готовился вступить в бой со страшной вестью, что принесла мама. Ойты покашляла, умеряя волнения и прочищая пересохшее горло.
  - Как он? - спросила она, склонившись над мамой, в ужасе кружащей глазами.
  - Не знаю, бабушка, - почти закричала она. - Он весь.. весь в крови. Я не понимаю в ранах...
  - Он может идти?
  - Не знаю... Я тащила его... Он даже не говорил, не открывал глаз... Только стонал...
  Ойты потупила взор и покачала головой. Я прежде не видел тяжёлых ран и от того, мне почему-то показалось, что всё будет хорошо: главное - он жив! Значит, обязательно поправится. Меня ошеломило больше то, что ранен мой тхе-хте (какой же из них?), а не кто-то другой.
  - Но ведь он жив? - я выпрямился и с надеждой посмотрел на мать. Ойты снова закашлялась, а по маминому лицу пробежала кривая судорога. Я в замешательстве глядел на них обоих. Видимо страх столь явно проступил на моём лице, что мама поспешно притянула меня к себе и обняла.
  - Всё будет хорошо, маленький. Всё в порядке. Он... он только ранен...
  Я заплакал. Сквозь слёзы я спросил:
  - Кто это? Мен ыр или Го-о ...
  - Го-о, - прошептала мама.
  Ойты побежала в развалку к ели, под которой мы провели ночь, и скоро уже опять стояла около нас, сжимая в руках моё скомканное одеяло и мешочек с припасами, по внешней стенке которого ползли слизняки, пытаясь избежать неминуемой гибели.
  - Идите за мной, - сказала мама, подымаясь на ноги.
  
  
  Солнце золотило вершины холмов, а в низине уже сгущались неясные тени: всё, и земля, и деревья приобрели серовато-бурый оттенок, словно присыпанные шелухой гриба-дымовика. В замшелых камнях, схороненный от посторонних глаз увядающей зеленью, гремел и пенился ручеёк, уносясь за поворот распадка. Смолкли птичьи трели, лишь одинокий ворон, где-то в глубине леса, провожал уплывающий на другую сторону Мира святящейся диск Осамина громким карканьем. По траве шелестели мыши и бурундуки, перетаскивая зёрна и кучки просохшей травы в свои потайные кладовые. Где-то на склоне по осыпи прошмыгнула проворная сеноставка, только сброшенная мимоходом сухая веточка полетела по камням и провалилась в трещину. Не слышно, над ручьем пролетела рябая сова и проскользнула меж ветвей в сиреневую тень дикого леса.
  Полулёжа на охапке свежего, пахнущего смолой, лапника я прислушивался к звукам замирающего леса, думая о таящейся в нём опасности - о хищниках и злых духах, рыскавших во мраке среди деревьев, - и поглядывая на игру огненных светляков, вьющихся над языками оранжево-желтого пламени. Мои спина, руки и ноги, измученные непосильными трудами, отвечали мелкой дрожью и болью на любое, даже самое незначительное, движение, будь то поворот головы или шевеление пальцами. В тяжёлой голове роились, как в осином гнезде, неразборчивые образы, навеянные последними событиями, не имея конкретных форм и очертаний, постоянно ускользавшие при моих попытках вцепиться хоть в один из них. Оставалось только впечатление гнетущего отвращения: даже во рту всё скисло. Двигаться не хотелось, а желанный сон всё не приходил. Как назло, глаза отказывались закрываться. Нет ничего хуже, чем муторная, отнимающая последние силы, но тем не менее отгоняющая успокоение бессонница: всё тело жалобно взывает об отдыхе, а голова отказывает ему в этом, таком простом, одолжении. И от этого никуда не убежишь, не скроешься: остаётся только тупо лежать, ожидая, когда ненужная сила выйдет сама - собой. Я переменил позу, подогнул колени и поморщился от боли в ногах и спине: мышцы нестерпимо заныли.
  В бликах костра согнулась над кучей дров старая Ойты: она с хрустом разламывала сухие ветки и кидала их в огонь, который, кашляя и отплёвываясь искрами, с жаром набрасывался на них, как голодный зверь, и алчно пожирал, превращая в седой пепел. Ойты щурилась от густого дыма. Она заложила в пламя ещё одну охапку сушняка и не успела еще отойти, как раздался громкий щелчок и горящий уголь, вылетивший из костра, ударил её в худую грудь. Запахло палёным. Ойты скинула уголёк и потрогала чёрное пятнышко на безрукавке.
  - Чего ругаешся, окаянный! - прикрикнула она на мечущийся из стороны в сторону в тёмном каменном кольце обкдадки огонь. - Его кормят, а он ещё и огрызается! - она потёрла нос и, не удержавшись, громко чихнула. - Чтоб его...
  Ойты дёрнулась и уселась на трухлявый пень, который еще засветло мы с ней притащили вдвоем.
  - Плохое место. Жуткое какое-то. Горный дух здесь живёт, - заговорила она, посматривая в чащу. - Даже глаза закрыть и то страшно.
  Я заёрзал на своём месте. Я знал, как страшен Горный дух, который мучает людей и высасывает душу: не раз слышал рассказы о несчастных, которые потеряли жизнь, очутившись в его владениях. По плечам пробежал холодок.
  - Место не хуже других, - сказала мама, сидящая по ту сторону костра возле ложа тхе-хте у подножия древнего кедра с рассечённой огненной стрелой Ге-тхе корой. - Нечего болтать попусту. И так одно горе... Хоть бы хорошее что сказала. Только ребёнка пугаешь!
  Старуха только махнула ослабевшей рукой. Я с тоской посмотрел на догорающие в последних лучах солнца вершины сопок: как бы чего доброго ночью и впрямь Горный дух не наведался. Страшно...
  Мама склонилась над тхе-хте. Тот глухо застонал. К ним подошла Ойты и зашептала какие-то заклинания. Мама вновь повернулась к костру и я увидел что слёзы заливают её лицо. Старуха остановилась над изголовьем раненого и воздела руки к небу; губы её продолжали безмолвно шевелиться. Го-о перестал стонать и надрывно задышал ртом.
  - Тяжко ему, - пробормотала Ойты, отходя от ложа больного. - Духи крепко вцепились в тело. Нужно бы его к знахарю...
  - Где ж его взять-то, знахаря? Того, кто хоть что-то в этом смыслил, духи забрали три зимы назад, - мама еле сдерживалась чтоб не разрыдаться. - Рана слишком опасная... Надо молиться, непрерывно молиться.
  - Тебе бы поспать хоть немного, - Ойты посмотрела на неё и вздохнула. - Измучилась ты совсем. Приляг, я помолюсь и посижу с ним.
  Мама ничего не ответила, и продолжала сидеть над своим мужем.
  Го-о стонал весь день: то тихо и кротко, то протяжно и долго, от чего мамины глаза не просыхали от слёз, а у меня по лопаткам пробегал озноб. Я знал, что не должен плакать: ведь я мужчина, да, и, кроме того, от моей истерики легче никому бы не стало. И так все были подавлены, а слёз пролилось много больше, чем достаточно. На Го-о я старался не смотреть, так как вид его приводил меня в ужас: слишком больно видеть родного тебе человека на грани жизни и смерти, когда чувствуешь, что каждый его вздох может стать последним. Бедный Го-о! Бедная моя мама... Из нас троих ей было труднее всего сохранять спокойствие.
  Небо быстро темнело. Сумерки под деревьями сгущались все более. Где-то недалеко протявкала потревоженная нашим присутствием лисица. Ойты достала костяную иглу, и продев в ушко сухожильную нитку, принялась за починку своих видавших виды стоптанных чи. Я перевернулся на бок и следил за движениями её узловатых пальцев, наощупь находящих нужное место для следующего стежка: глаза уже не могли ей помочь в этом. Мама по-прежнему не отходила от тхе-хте, влажным пучком древесного мха стирая испарину с его горячего лба. Го-о перестал стонать. Со стороны могло показаться, что он просто спит, одна лишь повязка на ране, красноречиво свидетельствовала о том, что это не сон, а глубокое забытье, вызванное сильнейшими телесными муками. Да помогут ему добрые духи вырваться из холодных объятий Смерти и снова вернуться в Мир Людей!
  - Спи, охотник, - сказала Ойты, заметив, что я, подперев голову рукой, пялюсь на танцующее пламя. - Завтра насобираем чего-нибудь съестного - веселей станет.
  Я сделал вид, что не слышу. Ойты неодобрительно цокнула языком. А пальцы её продолжали мерно прокалывать острой иглой заскорузлую мездру.
  ... До места, где мать наспех укрыла раненного тхе-хте, мы добрались, перевалив небольшую возвышенность между двумя грядами, протянувшимися с севера на юг, за которой проходила тропа. Мы шли, соблюдая все меры предосторожности, чтобы ненароком не столкнуться с вражескими дозорами: ступали след в след, часто останавливаясь и прислушиваясь, осматривали заросли и открытые участки. Идти было нетрудно: мама, пройдя этим путём дважды, проторила удобную тропу в густой высокой траве. Вокруг было тихо, но мы знали, как обманчиво это спокойствие: где-то совсем рядом рыскали те, кто не погнушался окропить наконечники своих стрел и копий кровью наших сородичей. Приближаясь к возвышенности, за которой проходила тропа, мы по знаку мамы остановились: она велела нам умерить шаг и не произносить ни единого слова - слишком опасно, предупредила она. Мы взобрались наверх и долго осматривали расположенную внизу низину, где тропа, идущая до этого вслед солнцу, делала поворот к северу. На тропе было пусто. Тёмные пихты стройными рядами обступили её с обеих сторон. Где-то едва различимо журчал ручей. Птичье пение. Больше ничего. Мама подняла руку и махнула вперёд. Осторожно переставляя ноги, пригнувшись к земле, мы начали спуск по заросшему густым кустарником склону. Мама всё время была впереди, я пробирался за ней, а Ойты замыкала шествие. Спустившись вниз, мы некоторое время просидели в черемошнике, выжидая, не появится ли кто на тропе. Земля вокруг была сплошь испещрена следами: следы наших охотников и Пыин-ли, перемежались крупными отпечатками ног больших и грузных чужаков. На листьях рядом с собой я заметил коричневые капли запекшейся крови, а из дерева, что находилось сразу за кустом, торчало обломленное древко стрелы: кто-то видно пытался его извлечь из вязкой древесины, но тонкая стрела не выдержала и переломилась; обломок лежал в нескольких шагах от пихты. Мы подобрались поближе и осмотрели стрелу: она была длинной, много длиннее тех, что делали наши мужчины, и сделана была несколько иначе. Потом мама указала в сторону тропы и шепнула нам, что там лежат двое убитых: оба наши. Ойты хотела было пойти взглянуть на них, но мама наотрез запретила ей это делать: ни к чему оставлять свои следы на тропе; кроме того, заверила она старуху, Ге-пья среди покойников нет. Последние слова принесли Ойты некоторое облегчение: узнав с утра о том, что на тропе произошло столкновение наших мужчин с вражеским отрядом, она стала мрачной, как грозовая туча и нам с мамой нетрудно было догадаться о ком она думает и волнуется: единственным её кормильцем и покровителем был вожак охотников Ге-пья.
  - Там ещё один, - мама показала в траву, где тропа делала крутой изгиб. - Кья, - пояснила она. - А эти двое - Сы и его брат...
  Ойты хлопнула себя по щекам и затрясла головой, зашамкала губами. Глаза ее увлажнились.
  - Как много крови пролито, - еле слышно пробормотала она и подняла глаза к безучастному голубому и по осеннему холодному небу.
  Мы пошли вдоль тропы, а когда она повернула к северу, продолжили движение на запад по дну долины. Трава всюду была потоптана, точно здесь бродило стадо оленей. Едкий запах раздавленных водянистых стеблей пучки и чемерицы бил в ноздри. Мы уже прошли несколько полян, когда мама на ходу указала вправо. Мы с Ойты повернули туда головы и ... я почувствовал, как земля подо мной закачалась. А с губ старухи сорвался тяжкий вздох. На прогалине, запутавшись в гуще оголённых гибких ветвей упавшей несколько лет назад пихты, висел покойник. Из спины его, обращённой к нам, торчало две оперённых стрелы. Голова запрокинулась на плечо, руки безвольно свисали вниз. На голой спине темнели потёки запёкшейся крови: узкими ручейками они растекались по коже в разные стороны и уходили под набедренную повязку, откуда струились вниз по ногам и терялись там, где тонули в траве чи мертвеца. Рядом с телом, на тех же белёсых ветвях, болталась вывернутая наизнанку охотничья сумка: враги, расправившись с её обладателем, проверяли её содержимое. На проторенной по траве тропе валялась круглая шапочка убитого охотника. Кто же это? Я начал всматриваться, но был слишком потрясён, чтобы зацепиться хоть за что-нибудь. "...Т"эмо, - услышал я шёпот матери. - н"Т"эмо," - поправилась она. Да, точно, это Т"эмо; теперь уже н"Т"эмо, мёртвый, ушедший из Мира Людей к духам. Вон - старый рубец на плече, память о схватке с большим медведем: как только жив тогда остался? Мои тхе-хте нашли его в лесу, истекающего кровью, у туши лесного исполина.
  Мама повела нас дальше. Миновав большую группу тесно стоящих елей, мы вышли к неглубокому овражку, заросшему густым черемошником. Мама раздвинула упругие ветки и соскользнула с нависающего козырьком края на покатый откос, обернулась и подала мне руку. Вместе с ней мы помогли спуститься Ойты: старуха легла на живот, свесила ноги и начала потихоньку сползать вниз, а мы, упершись в её костлявый зад, придерживали её. Мы сбежали по склону и очутились на дне промытого весенними водами оврага под кровлей из сплетенных ветвей. Влажную почву покрывал густой ковёр буйно разросшегося папоротника, который местами начал уже желтеть. У подножия толстых стволов, на охапке наскоро брошенного на землю папоротника, мы увидели Го-о. Мама и Ойты торопливо подошли и склонились над ним, а я стоял, не решаясь глянуть на него, страшась увидеть то, что с ним сделали враги. С помощью мамы, Ойты присела рядом с распростёртым на земле тхе-хте и принялась осматривать рану. Я помсмотрел, как её руки потянулись к его груди, и тут же опустил глаза. То, что тхе-хте молчал, когда к нему подошли, пробудило в моей голове дурные мысли: жив ли? Почему молчит? Может быть, он заснул?
  - Сынок, - позвала мама. - Нарви свежей травы...
  - Зачем травы, вот ещё! - оборвала её Ойты и, повернувшись ко мне, сказала: - сорви с ёлки бородатого мха и принеси сюда, да поскорее.
  Значит жив. Я увидел, как Ойты начала разматывать ремень, стянутый на груди тхе-хте, под которым на рану был наложен пучёк травы. Я развернулся и начал карабкаться вверх: ёлки растут прямо над оврагом. Я взбежал по откосу, уцепился за свисавшие корни, подтянулся и уже стоял наверху, оглядывая деревья. Руками стал срывать древесные лишайники, не забывая при этом осматриваться по сторонам, чтобы не дать врагам подобраться ко мне незамеченными. Ну вот, достаточно. Я посмотрел на сорванный седой лишайник, что сжимали мои пальцы, кивнул и полетел вниз. Прыгнул с края оврага, тяжело приземлился, упал, едва не раскорябав лицо, - хорошо руку успел выставить - поднялся и подскочил к женщинам, суетящимся над раненым. Ойты взяла из моих рук мох, осмотрела его, смахнула мусор.
  - Ну что, начнем? - сказала она и оторвала руки матери с груди тхе-хте.
  Меня едва не вырвало; желудок сжался и заныл. Кто-то словно вцепился в мои внутренности. Вся грудь, живот и правая рука, которой он закрывал рану, пока ещё был на это способен, были перепачканы, да что там, - буквально залиты кровью. Кровь засохла и на его посиневших губах. На груди зияла большая колотая рана - обсидиановый наконечник вонзился в грудь под ключицу правее сердца, - края которой разошлись, обнажив трепещущую розовую плоть и просвечивающие сквозь плёнку рёбра. Края раны уже подсохли и скукожились. В ране присохли к мясу увядшие травинки. Я часто задышал: неужели Го-о всё ещё жив? Я видел подобные раны на телах животных, которых охотники приносили в лагерь и считал их смертельными. Отчего же не умер Го-о? Может люди сильнее обитателей леса? То что он жив не вызывало сомнений: его грудь плавно опускалась и поднималась, а на скулах играли желваки. Жив, хотя бледен и очень плох.
  - Принеси воды, - приказала Ойты. Мы с мамой переглянулись: где же её взять? Ручей- то остался там, за поворотом тропы. Я испуганно отошёл за спину старухи, чтобы она не видела меня.
  - Я схожу, - сказала мама. - Только вот... в чём нести...
  Старуха почесала в ухе. Мама осматривалась по сторонам.
  - Найду берёзу, - мама сняла с пояса маленький нож из гальки и крепко зажала в руке. Ойты кивнула.
  - Будь осторожна, - пробормотала она, когда мама скрылась за вереницей стволов и ветвей. Я присел на корточки и смотрел ей в след: мама пошла вниз по оврагу, который, как она знала, выходил к ручью. Воду она найдёт и бересту тоже, в этом можно не сомневаться; вот только бы не нашли её саму... Там, в близи тропы, было очень опасно.
  - Посиди с ним. Я пойду поищу кое-каких трав. Наложу на рану. Ему легче станет. - Ойты встала и пошла в противоположную сторону той, куда ушла моя мать.
  Ноги затекли. Я уселся прямо на землю, почувствовав как влажная земля холодит через кожаную повязку мои ягодицы. За спиной часто, с хрипами, дышал Го-о. Я боялся посмотреть на него. Он, всегда такой ловкий и сильный, теперь не мог и головы приподнять без посторонней помощи: сегодня его и горностай бы загрыз без труда. А сколько крови было на нём? Неужели её так много в человеке? Может вся вытекла? Нет, наверное что-то ещё осталось - иначе умер бы. Как же он жить будет с такой дыркой в груди? Её надо чем-то залепить. Ойты и мама что-нибудь придумают, обязательно придумают... Я посмотрел вверх на пробивающийся сквозь зелёные листья солнечный свет. Всё устроится, как-нибудь устроится, Го-о поправится... И Мен"ыр вернётся... Враги уёдут и мы заживём по-прежнему.
  Вскоре Ойты вернулась , сжимая в руке какие-то листья. Она огляделась по сторонам и проворчала, что-то насчёт медлительности мамы. Не успели ещё замереть её слова, как я увидел идущую к нам маму. Она несла сделанный из бересты конус. Подойдя к нам она присела на корточки и, взяв немного древесного мха, смочила его водой и стала протирать им кровь на коже тхе-хте. Особенно тщательно промыла она рану, после чего старуха наложила на неё собранные листья, поверх которых пристроила пучок мха, закрепив его ремнём. Ойты придирчиво осмотрела результаты своей работы и удовлетворённо хмыкнула.
  - Что мы теперь будем делать? - спросил я, наблюдая за ними. Ойты задумчиво пососала палец. Мама нахмурила брови и повела глазами.
  - Нужно уйти отсюда. Здесь опасно. Просто пойдём в лес..., - сказала мама и посмотрела на Ойты, ища поддержки, но та лишь пожала плечами: сами, мол, решайте. - Пройдём сначала за солнцем, а потом... потом... посмотрим. - Мама погладила сухую руку Го-о и продолжала: - Поднимем его на ноги. Вы вдвоём возьмёте под одну руку, а я под другую.
  Так мы и сделали: мама перебросила левую руку Го-о себе за шею, а Ойты и я - правую. Мы дружно потянули к верху и... громкий протяжный стон вырвался из груди раненого тхе-хте. Он закашлял, кровь показалась на его губах.
  - Кладите, кладите его! - завопила Ойты. Мы торопливо положили его обратно на папоротник. - Он открыл глаза!
  Мы с мамой придвинулись к бледному лицу своего тхе-хте. Он порывисто дышал со странным присвистом. Глаза его были открыты, он смотрел вверх:
  - Го-о, мы здесь. Мы пришли за тобой. Не волнуйся. - зашептала мама склонившись к его уху. - Сейчас мы вытащим тебя отсюда. Пойдём... в безопасное место. - По её щекам заструились горячие слёзы, которые она торопливо смахивала рукой. - Потерпи...
  Но Го-о, казалось, никого не видел: взгляд его был устремлён в иной мир - Мир духов. Он смотрел сквозь нас, словно вокруг него не было ни плачущей мамы, ни меня, боязливо сидящего рядом, ни Ойты выглядывавшей из-за наших спин. Только губы его беззвучно шевелились.
  -Давайте попробуем ещё раз, - сказала Ойты. - Поставим его. Он пришёл в себя - это хорошо, может и идти сможет.
  Мы опять просунули головы под его плечи. Мама что-то продолжала говорить ему ласковым успокаивающим голосом.
  - Ну... встали! - скомандовала Ойты и мы начали подымать на ноги.
  Го-о широко открыл рот и зарычал от боли. Голова его свесилась на грудь.
  - Опускайте! Опускайте! - закричала мама. - Мы убьем его так!
  Мы снова опустили обмякшего тхе-хте на землю. Старуха сердито сплюнула.
  - Так не пойдет! Ему очень больно. Мы только рану ему разбередили. Нельзя его нести.
  - Что же: по- твоему, нужно бросить его здесь!? - гневно спросила мама и тут же замолчала и закрыла лицо руками. Ойты с сочуствием погладила её по волосам.
  - Не говори глупостей. Мы не оставим его. Нужно только что-нибудь придумать... - глаза старухи забегали по сторонам. - Нам нужно... нужно сделать... волокушу... Да, волокушу! Мы уложим его и потащим: это будет нетрудно, а главное, так мы меньше будем мучить его. - Ойты даже запрыгала на месте.
  Мы быстро соорудили лёгкую волокушу, скрепив две длинных жерди двумя же перекладинами, для чего воспользовались ремнями из охотничьей сумки Го-о, которую мама подобрала рядом с ним ещё утром, и которую потом зарыла в кучу папоротника. К шестам и перекладинам мы привязали моё одеяло. Вот и всё: нехитрое устройство было готово. На одеяло мы переложили Го-о, мама перекинула его сумку через плечо, и мы все взялись за жерди.
  Первой трудностью, с которой мы столкнулись, был подъём раненого тхе-хте из оврага. Нам с мамой пришлось вскарабкаться наверх и оттуда тащить волокушу, а Ойты подталкивала её снизу. Оставалось надеяться, что обморок, поглотивший сознание Го-о, не даст ему чуствовать боль, которую, несомненно, причиняли ему мы, пока затаскивали его на крутой подъём. Потратив немало времени и сил, мы всё же подняли его из оврага, и сами в изнеможении попадали рядом. Особенно тяжко пришлось Ойты: бедная старуха судорожно хватала ртом воздух и кашляла. Она скорчилась на земле и дёргалась в охвативших её судорогах. Мама шептала заклинания, я просто лежал без движения. Немного погодя, когда мы, мал-по-малу, пришли в себя, мама дала сигнал к выступлению. Снова взялись мы за длинные жерди и поволокли тхе-хте по зарослям, напрягая все силы. Лес в этом месте был очень густой, из-за чего мы часто петляли, чтобы обойти возникающие тут и там препятствия: то поваленное бурей дерево, то какой-нибудь овражек, то непроходимый чащобник. Мы с мамой ещё держались, но Ойты скоро начала сдавать: ноги её подкашивались и она с трудом передвигала их, руки ослабели и отказывались тянуть тяжёлый груз. Мама долго присматривалась к ней, а потом сказала:
  - Бабушка, оставь. Мы сами справимся.
  Ойты не стала спорить. Дрожащие пальцы ее соскользнули с шеста и она грузно плюхнулась в траву. Мама остановилась; встал и я. Мы осторожно опустили волокушу на землю.
  - Никакой помощи от меня. Одни хлопоты, - пожаловалась старуха, приподнимая широкое потемневшее ещё более лицо. - Такая вот она - старость, немощная...
  - Перестань, бабушка. Ты не виновата. Мы сами справимся. Ты просто иди за нами.
  - Да, уж ... - протянула Ойты.
  Когда мы снова тронулись в путь, Ойты уже не помогала нам. Она взяла у мамы сумку тхе-хте, нашла какую-то палку и, опираясь на неё, всем телом, ковыляла позади. Нам часто приходилось останавливаться, чтобы перевести дух и на этих привалах мать рассказывала нам о том, что произошло на тропе. Полные слёз глаза её и искривившиеся губы говорили как тяжело ей было.
  ... Мама проснулась ещё до восхода солнца. На востоке занималась заря. Мама приподнялась и тронула за плечо Ойты. Старуха тут же пробудилась и непонимающе уставилась на неё. Шёпотом, чтобы не потревожить меня, мама объяснила Ойты, что пойдёт к тропе, чтобы разведать, что там делается. Если всё будет спокойно, она вернётся за нами. До её возвращения мы с Ойты должны были оставаться на месте. Порешив на этом, они вышли из-под мохнатой ели, и мама тихо сказала напоследок:
  - Если я не вернусь к полудню, пробирайтесь сами.
  Сказав это, она отвернулась от онемевшей старухи и пошла в лес. Она быстро дошла до возвышенности, за которой проходила охотничья тропа. Наверху она остановилась в тени кедра. Солнце уже поднялось над холмами и всё вокруг расцветилось яркими красками. Внизу солнечные лучи, пробиваясь между деревьями, высвечивали жёлтые пятна. Все сверкало от росы. С места, выбранного мамой для наблюдения, ей был виден короткий отрезок тропы, вившейся под мохнатыми елями и тёмной полосой прорезавшей сочную зелень. Тропа была пуста: мама никого не увидела. Мама не стала сразу спускаться в долину: своих узнает и отсюда, незачем рисковать, спускаясь к тропе, где могли прятаться враги. Исходя из этих соображений, она осталась на вершине, где среди кустов могла надёжно укрыться от любых глаз.
  Мама сидела долго, напряжённо вглядываясь в затенённую, дышащую влагой, низину. Что-то шевельнулось справа, со стороны стойбища; если ей не показалось, значит... Враги? Да нет, наверное, просто глаза устали. Она потёрла веки и снова напрягла зрение. Нет. Точно почудилось. Наверное, птица спорхнула с ветки и та качнулась. Глаза заслезились. Мама заморгала. Надо всё же спуститься и посмотреть следы. Страшно, но необходимо. Если на тропе будут только следы наших, то бояться нечего: они ещё на охоте, а враги не посмели удалиться далеко от захваченного тхе-ле. Тогда она быстро вернётся и захватит меня и Ойты, и мы все вместе пойдём в предгорья навстречу мужчинам. Если же она увидит следы присутствия чужаков и Пыин-ли... Успеет ли увидеть, или огромная стрела пронзит её тело раньше? Она помолилась Проматери, поднялась с колен и, отодвинув пушистые ветви кедра, пошла вниз.
  Но стоило ей сделать всего несколько шагов, как она снова заметила движение на тропе, только теперь уже слева, откуда должны идти наши охотники. Сгрудившиеся деревья мешали рассмотреть то, что происходило внизу, но она теперь была точно уверена, что там кто-то был. Вот в просвете мелькнула какая-то тень, за ней другая, третья, затем ещё и ещё. На видимом участке тропы показался человек, за ним другой... Свои! Мама заулыбалась. Теперь скорей к ним! Надо предупредить. Она ликовала: среди охотников она сразу заприметила одного из своих мужей - Го-о. Мама подняла руку и помахала им; глупая, они же её не видят! Она раздвинула ломкие ветки смородины и хотела, уже было привлечь их внимание окриком, но...
  Охотничий отряд уже находился прямо напротив неё, когда кусты по обе стороны узкой тропы зашевелились и скрывающийся в них вражеские войны, с изготовленным для боя оружием, выступили им навстречу. Мама в страхе присела, но потом опять выглянула. Только губы её шептали: "Опоздала!" Высокие кряжистые чужаки и Пыин-ли с выставленными вперёд копьями и натянутыми луками, в полной тишине приближались к растерянным Сау-кья, которые лишь непонимающе переглядывались друг с другом. Враги, вдвое превосходившие их числом, стали окружать их. Охотники сбросили на землю свою добычу и в знак мира подняли руки над головой. Затем, те что стояли впереди, признали среди людей вышедших из леса с оружием в руках и разрисованными в чёрный цвет лицами, Пыин-ли и что им крикнули. Но последние, как и их союзники, хранили мрачное молчание, не убирая оружия. Началась сумятица. Сау-кья что-то кричали, объясняли, но враги оставались немы к их призывам.
  Охотники, которые стояли ближе, попытались приблизиться к вооружённым людям, но те, по команде человека в берестяной шапочке, увенчанной конским хвостом, подняли дикий устрашающий вой. Сау-кья зашевелились, кто-то попятился, передние попытались протиснуться назад, но не успели.
  Зазвенели тетивы тугих луков, зажужжали выпущенные стрелы и брошенные копья. Всё кончилось очень быстро...
  Стоящие впереди, упали сразу - в каждого попало по несколько стрел. Остальные бросились наутёк. Враги выпустили новый дождь стрел и побежали за ними, выхватывая из-за поясов тяжёлые палицы и каменные топоры. Раскинув руки, упал ещё один охотник - Кья - узнала мама. Беглецы и преследователи скрылись среди деревьев: лишь громкие крики отмечали их путь. Крики и шум погони всё отдалялись. Мама вскочила на ноги и, уже ни о чём не думая, позабыв осторожность и страх, со всех ног кинулась вниз по склону. Её занимало только одно: нужно найти своих тхе-хте... Нужно осмотреть убитых... Проломившись сквозь малинник, она выскочила на тропу; перед ней лежали утыканные стрелами двое убитых: нет, это не Го-о и Мэн"ыр. Впереди лежал ещё один покойник, но она знала кто он - Кья, друг Мэн"ыра (он был частым гостем в нашем тхереме, в отличие от своей жены Сечжи; всегда такой учтивый и обходительный... И за что только духи наградили его такой сварливой женщиной?!). От сворота по высокой траве расходилось несколько только что проторенных дорожек - следы в паническом бегстве ишущих спасения Сау-кья и кровожадных врагов; даже трава ещё покачивалась. Крики уже замирали где-то в отдалении. Мама посмотрела на уходящую вправо тропу, на дорожки в траве: куда идти? По тропе - слишком опасно: по ней чужаки и Пыин-ли будут возвращаться. Она сделала глубокий вздох, сошла в густую траву. Выбрав одну дорожку, она бегом устремилась по ней. Кое-где на листьях горели в солнечных лучах капли свежей крови: кто-то уже был ранен. Затем она увидала брошенный впопыхах лук, оброненную стрелу: оружие кого-то из мужчин нашего рода. Да ведь это же оружие Го-о! Она заволновалась ещё больше и стремглав полетела вперёд, сбивая руками высокие стебли. Потом она набрела на ожерелье, набранное из кусочков кости. Она подняла его и руки её затряслись: это ожерелье она сама делала для Го-о... Она еще быстрей побежала вперёд и вскоре вышла на прогалину, где обнаружила тело Т"эмо. Подойдя к повисшему на ветвях охотнику, она заглянула в застывшее лицо. Он был мёртв. Мама вскинула руки и глухо застонав, опустилась на землю. Слёзы застилали её глаза: сколько смертей... Борясь с охватившим её отчаянием она с трудом встала на нетвердые ноги. Осмотрелась... Из травы, немного поодаль, выглядывала чья-то нога... Сердце её сильно забилось от страшного предчувствия. Она медленно приблизилась и... наверное упала бы, если б не ужас, придавший ей силы.
  Она опустилась перед лежащим навзничь охотником... Медленно подняла его руку, прижатую к груди. Вокруг всё было перепачкано кровью. Она толкнула охотника и тот застонал... Это был Го-о.
  ... Мама не могла сказать, как долго она просидела рядом с тхе-хте. Время точно остановилось. Она сидела, тупо уставившись в перепачканное кровью родное лицо и плакала. Когда слёзы были выплаканы все до остатка, и глаза зажгло, она очнулась от оцепенения. Сняла с плеч Го-о его походную сумку, вытащила оттуда моток ремней, сорвала охапку травы и наложила на рану, туго перевязав её. Затем она вытерла его лицо и откинула пучок скомканной липкой травы подальше, чтобы враги не догадались, что где-то поблизости находится раненый. Подхватила раненого тхе-хте под руки и потащила в лес...
  - Девять против двух десятков! - говорила мама, когда мы снова остановились в тени раскидистой черёмухи для отдыха. На волокуше хрипел Го-о. - Разве могли они выстоять!? Это была настоящая бойня! Сколько ещё нужно крови, чтобы унять их голод? Они нас всех перебьют...
  Ойты, сидящая подле неё, заморгала, а я заерзал на месте.
  - Тех, кто спася, отыскать будет очень трудно, - сказала старуха. - Они наверняка хорошо попрятались...
  - Неужто это люди? Разве могут люди так поступать? Зачем убивать других людей?.. Не понимаю..., - мама заплакала и уткнулась лицом в плечо Ойты.
  - Нам, пожалуй, надо идти на запад... - продолжала старуха.
  Нужно было идти и мы снова взялись за жерди волокуши: мама с одной, а я с другой стороны. Ойты навалилась на посох и мрачно осмотрелась по сторонам, словно укоряя лесную чащу за тяжкие испытания, которыми она нас щедро наградила. В другое время, в другом месте, меня возможно и позабавило бы это, но только не теперь, когда жизнь показала нам своё второе, страшное лицо. И мы тронулись дальше, продираясь сквозь дебри вслед Небесному Огню.
  Я лежал на боку, повернувшись лицом к весело трещавшему смолистыми кедровыми дровами огню, и сквозь приоткрытые веки наблюдал как к звёздному небу, меж чернеющих вершин деревьев подымается жёлтое зарево. Костёр был большим: Ойты нарочно развела его таким: Как только стемнело, стало холодать. Но это была не главная причина. В сумерках кто-то, или что-то, пришло к нашему биваку: сначала заелозили подвинутые с места камни высоко на склоне, уже невидимом в темноте; затем раздался шорох в кустах у ручья. Я даже подскочил на своей лежанке и со страхом покосился в ту сторону.
  - Не бойся, это не враги. Они бы не стали к нам подкрадываться - прямо бы подошли. Должно быть, зверь какой-то бродит, - пыталась шёпотом успокоить меня Ойты. - Кровь чует, - она бросила беглый взгляд в сторону ложа Го-о, где сидя прикорнула мама. - Но огонь побольше развести не помешает.
  Она положила в костёр несколько толстых сучьев, а сверху ещё кинула сырых кедровых веток: смолистая хвоя мгновенно вспыхнула и свет раздвинул окружающий мрак.
  - Не бойся, - ещё раз подбодрила меня старуха и уселась на место. - Спи спокойно.
  Но я ещё долго не мог уснуть. Мне казалось, что это вовсе не зверь бродит в кромешной тьме, а Горный дух, жаждущий дотянуться до меня, сцапать костлявыми руками и утащить в своё логово. А рубашки его я видел, пока светло было: пустые берестяные чехлы, с давно сгнившей сердцевиной в изобилии валялись на замшелых полу-зелённых осыпях. Точно - это Горный дух посетил нас! Я посмотрел на Ойты и увидел, что она прислушивается к звукам ночного леса. "Худое место", - успел я подумать перед тем, как глаза мои закрылись, и я погрузился в тяжёлый сон.
  
  
  Глава третья
  
  Утром обнаружилось, что вовсе не Горный дух бродил в ночном мраке вокруг нашей стоянки: на земле, всего в полутора десятках шагов от ложа Го-о мы нашли отпечатки лап крупного и дерзкого хищника - барса. Его не только не отпугнул людской запах, но и наш большой костёр его не сильно тревожил: по следам мы определили, что он почти до рассвета пролежал за еловой порослью, наблюдая за нами. Только приближение рассвета вынудило его отступить. Непонятно было одно: чувствуя близость крови, исходивший от постели раненого, хищник почему-то не напал на нас, даже не сделал попытки. Возможно, что он был сыт и пришёл посмотреть на тех, кто вторгся в его владения из простого любопытства, кто знает?.. Но, так или иначе, это происшествие заставило нас ещё более увериться в своей уязвимости перед лицом величественных дебрей, куда волей судьбы нас занесло. После раскрытия тайны ночных шорохов, мы немедля начали сборы в дальнейший путь, так как соседство опасного и хитрого зверя нас совсем не устраивало. Наскоро перекусив остатками вчерашней трапезы и собранными Ойты ранним утром кореньями и кедровыми орехами, мы умылись в ручье и собрались у волокуши, где, недвижимый, лежал Го-о. Мать и старуха сменили повязку на его ране и мы переглянулись. Кто-то должен был дать сигнал к выступлению.
  Мама, скрывая смущение, вызванное непривычной ролью вожака, нервно провела ладонью по спутавшимся, но ещё не утратившим блеск, волосам, и тихо сказала одно только слово:
  - Пора...
  Ойты подобрала с земли свою палку, а мы с мамой взялись за волокушу. Бросив прощальный взгляд на потухший костёр и на охапки кедрового лапника, мы отправились в дальнейшую дорогу. Мы перешли ручей и начали подъём по вздыбившемуся лесистому склону с замшелыми осыпями. Идти было ещё трудней, чем накануне: во-первых, мешала крутизна подъема, колдобины и норовившие выскочить из-под ног камни, а во-вторых, сильная боль в натруженных со вчерашнего мышцах. Останавливались на отдых ещё чаще прежнего. Но краткие передышки не давали нам желаемого отдохновения: мама возилась с тхе-хте, Ойты тёрла разболевшиеся суставы, а мне просто не хватало времени, чтобы восстановить силы. Все мускулы моего тела протестовали против продолжения изнурительного движения, настоятельно требуя покоя. Разгибая или сгибая ноги, я чувствовал боль и неприятное потягивание, будто тело моё за ночь, проведённую у большого огня, усохло, как усыхает сырая, только снятая с освежеванной добычи, кожа. Раз за разом мне всё больших трудов стоило заставить себя взяться за ненавистные шесты волокуш после недолгого отдыха. Не знаю, был ли в то утро вообще какой-то толк от моих усилий, или я только мешал маме, но, тем не менее, мы всё же продвигались вперёд, хотя и крайне медленно.
  В конце концов, нам всё же удалось взобраться на вершину холма, где мы с мамой, как подкошенные, свалились на ровную подстилку из мха и опавшей хвои. Ойты покачала головой и уселась у корней дряхлого кедра.
  - Далеко же мы уйдем, - усмехнувшись, заметила она. - Вы уже и на ногах еле стоите. А кто знает, сколько долго нам ещё предстоит блуждать по лесу, пока мы найдём своих. Нужно сделать днёвку. Глупо потерять все силы в самом начале пути.
  Мама подняла голову и встряхнула волосами. Раскрасневшееся лицо её горело неукротимой решимостью.
  - Нет. Мы пойдём дальше. Будем идти, пока совсем не свалимся. Нам нужно как можно дальше отойти от стойбища. В этом наше единственное спасение, - несмотря на усталость, голос её звучал бойко. - Сегодня будем идти, а завтра ... может быть и отдохнём. - Она закусила нижнюю губу и поцарапала обнажившиеся зубы ногтём.
  - Хватило бы сил, хватило бы сил, - задумчиво проговорила старуха, наклоняя голову.
  - Духи помогут, - оборвала её мама. - Не может быть, чтобы все они отвернулись от нас.
  На этом разговор был закончен. Больше никто не проронил ни слова. Мы ещё некоторое время предавались отдыху, пялясь в подёрнутое белесой дымкой небо, а потом потащились дальше. Вниз спускаться было несколько легче, хотя и тут приходилось быть начеку, чтобы не поскользнуться и не уронить раненого. Чтобы помешать волокуше, увлечь нас вниз, мы цеплялись за искривлённые берёзы и полусухие ели. Позади пыхтела дряхлая Ойты (не то от усталости, не то от болей). Спуск оказался недолгим. Перейдя узкую долинку, мы вновь начали подъем на пологий склон следующей возвышенности, где рос старый лес, почти начисто лишенный подлеска, так что идти было относительно легко. "Если б ещё не в гору!" - заметила мама.
  Когда, перевалив и этот холм, мы спускались в следующий распадок, один из шестов волокуши, тот, что тянула мама, хрустнул и переломился, она едва успела подхватить, начавшего сползать, Го-о. Пришлось остановиться.
  - Ищите подходящее деревце, - приказала мама.
  Мы разошлись в разные стороны, но вскоре собрались вместе, когда Ойты крикнула что нашла вполне сносную молодую берёзку. Мама схватилась за казавшийся таким хрупким стволик и повисла на нём, намереваясь переломить. Но не тут-то было: гибкие волокна растягивались, и деревце лишь гнулось, совсем не собираясь сдаваться.
  - Придётся рубить, - сказала Ойты.
  Мама пошарила по кустам, и опять подошла к берёзе, держа в руках острый обломок камня. Она присела у основания ствола и начала колотить по нему тяжёлым камнем. Полетели щепки и ошмётки содранной коры; деревце сотрясалось при каждом ударе и умоляюще шелестело мелкими, усыпанными жёлтыми пятнышками листьями. Отводя руки сжимавшие валун, она набирала в лёгкие побольше воздуха, а, ударяя по вибрирующему стволу, делала выдох. Я наблюдал за её движениями и когда увидел, что руки её уже не могут удержать камень, попросился подменить её. Мама спорить не стала и передала мне увесистую каменюку. Я несколько раз подкинул ее на руках, проверяя на вес и оценивая свои силы.
  - Сейчас бы хороший топор... А этим вы только волокна мнёте, - сказала Ойты. - Бросьте, надо поискать что-нибудь подходящее. - Она отвернулась от нас и начала ходить кругами, то приближаясь к нам, то снова отдаляясь, что-то высматривая по сторонам.
  А мы с мамой, сменяя друг друга, когда оставляли силы, продолжали настырно колошматить бедную березку. Камень вгрызался уже до половины ствола. Я схватился за ствол и прыгнул на него: береза стала стремительно клониться к земле. Раздался треск: волокна лопались. И вот я уже лежа прижимаю дерево к земле, а мама с ещё большим остервенением, с треском, бьет по нему камнем.
  - Ну вот. Ножом дорежу. Немного осталось, - она отложила камень и взялась за нож.
  Подошла Ойты и стала наблюдать, ничего не говоря.
  - Всё! - торжествующе воскликнула мама и подпрыгнула вверх. - Тяни, сынок. Сильней тяни!
  Я упёрся ногами в землю и изо всех сил рванул дерево на себя. Мама схватила камень и, подняв его над головой, с криком опустила на не поддававшиеся волокна. Раздался треск - и всё было кончено: у нас появилась новая жердь.
  - Молодость бывает очень упрямой, - пошутила старуха и засмеялась своим обычным безумным смехом. Мы быстро заменили переломленную жердь на новую и двинулись дальше.
  Несколько раз мы ненадолго останавливались, чтобы перевязать Го-о. Его рана подсохла, теперь из неё уже не сочилась пенящаяся кровь. Но почему-то та сторона груди, куда ударило вражье копьё, не подымалась при его дыхании. "Рана мешает, - подумал я, - должно быть так всегда бывает" Ойты наложила свежей размятой травы прямо на залепленное спёкшейся кровью отверстие, сверху приладила мох и снова стянула грудь тхе-хте ремнями. Когда она заканчивала эту работу, мама всякий раз обращала к ней лицо и спрашивала, что она думает: хуже или лучше стало Го-о. Старуха морщила нос, опускала морщинистые веки и отвечала, что только духам ведомо каково ему сейчас, но уверяла, что раз уж он дышит, значит, борется за свою жизнь. Она что-то недоговаривала, я это чувствовал, и мама, думаю тоже это знала, но мы не пытались разговорить Ойты, потому что, наверное, боялись узнать правду. Мы предпочитали верить в чудесное исцеление нашего тхе-хте, уповая на дар врачевания, коим обладала старуха, и на помощь духов - покровителей.
  Пока мы с мамой тащили волокушу, Ойты, шедшая сзади, наполняла сумку Го-о лукавицами сараны и ягодами, попадавшимися вокруг. Порой она так увлекалась, обирая какой-нибудь куст смородины, что мы теряли её из вида и потом долго поджидали, пока она нас нагонит. Хотя старуха и уверяла нас, чтобы мы не останавливались, а шли бы себе дальше, что она неплохо разбирается в следах и обязательно позже нас догонит, мама не слушала её и как только замечала, что Ойты снова исчезала среди буйной растительности, тут же заставляла меня остановиться. Тогда мы опускали волокушу на землю, а сами оставались стоять, всматриваясь сквозь череду стволов в зелёный полумрак. И какое же облегчение мы испытывали, когда замечали в отдалении её косматую голову и согбенные плечи!
  - Если мы будем всё время идти вдоль Пути Осамина, - заметила на одном из привалов Ойты, - то непременно выйдем к равнине. Может пора уже повернуть на север?
  - Нет, пока ещё рано. Мы пока недалеко ушли, - горячо ответила мама. - Пока пойдём в том же направлении. Я не хочу подвергать Го-о и Сикохку излишней опасности.
  Старуха пожала плечами.
  - Я думаю, - продолжала мама, - что до Сау-со ещё далеко. Мы навряд-ли вообще достигнем равнины. Мне кажется, что до неё не один день пути.
  Старуха опять промолчала. Ни я, ни мама вообще ни разу не бывали на Сау-со и не имели ни малейшего представления как долго до неё идти. В ту сторону ходили только мужчины, и возвращались они не меньше, чем через три дня. Женщины говорили, что у них там есть священное место, где они отправляют тайные обряды, на которые женщины и дети не допускаются.
  Снова мы потащились дальше. Опять начался подъём в гору. Мы с мамой упирались в землю сбитыми кровоточащими ногами и тянули волокушу вверх, и даже Ойты шла быстрее нас: она, петляя между деревьев, уходила вперёд, выбирая наиболее удобный для нас путь. Я с тоской вглядывался в рваные просветы, обозначающие вершину и, признаться, не надеялся, что мы когда-нибудь до неё доберёмся; Ойты уходила всё выше и выше, а конца этому подъему все не было... Я бы, наверное, заплакал, если б не был так измотан. Перед глазами расплывались красные круги, в висках стучало, во рту держался терпкий вкус крови. Когда мы падали у подножия какого-нибудь дерева, не в силах более ступить ни шага, я думал, что больше уже не поднимусь. Но мама гладила меня по голове, прижимала к горячей груди и уговорами и настоятельными толчками заставляла снова взяться за жердь. Когда мы всё же взобрались на перевал, то увидели поджидавшую нас Ойты. Старуха выглядела бодрой: успела хорошо отдохнуть, пока мы карабкались по её следам.
  - Ничего не видно, - сказала она, когда мы улеглись в траву. - Лес слишком густой. Хотела посмотреть что впереди, но деревья мешают.
  Действительно, пышная растительность загораживала обзор, видно было лишь бело-голубое небо над головой.
  - Непонятно, куда мы забрели, - жаловалась старуха, ковыряя уродливым пальцем в ноздре. - Я в этой части леса не бывала. Боюсь, как бы нам не заблудиться. Пора поворачивать. Смотри, - она указала вправо, - этот гребень уходит на север. Хорошо бы нам пойти по нему: здесь и коряг поменьше и не надо так надрываться, то спускаясь с горы, то поднимаясь на следующую.
  Мама отрицательно покачала головой.
  - Рано...
  Старуха поджала губы и порывисто отвернулась. Упрямство мамы её явно огорчало. Она нервно затеребила оборванный подол своей юбки. Да жаль, что мама отказывается повернуть на север в этом месте, думал я. Как удобно было бы: мох да невысокая трава, коряги все на виду, нет осыпей, на которых не знаешь, куда ногу поставить - удобно и легко было бы идти...
  Отдохнув, мы поползли вниз по склону. Ойты опять вызвалась идти впереди и прокладывать тропу. Думаю, ей просто не хотелось находиться рядом с мамой: сильно обиделась старуха на то, что мама не прислушалась к её совету. По мере того, как мы спускались, подлесок становился всё гуще. Достигнув низины, мы остановились перед сплошной зелёной стеной, перегораживавшей всё пространство между старыми с шершавой потрескавшейся корой елями и кедрами. Ойты пыталась подлезть под ветки буйно разросшейся черёмухи, но это ей никак не удавалось; она мотнула головой и сердито засопела.
  - Ну что, - спросила она устремив из-под лохматых бровей на нас с мамой свои колючие глазки, - будем и дальше идти на запад? Может, стоило всё-таки послушать старуху и пойти по гребню?
  Мама спокойно, полностью владея собой, попросила меня опустить волокушу и, повернувшись к взбешённой старухе, просто ответила:
   - Схожу, разведаю дорогу.
  У Ойты заходила ходуном нижняя челюсть, открывая тёмный провал беззубого рта. Она хотела окликнуть прошедшую мимо маму, но потом махнула рукой и уселась на торчащий из травы замшелый ствол ёлки. Сощурив глаза, она стала что-то усердно разглядывать в сумке Го-о. Я посмотрел вслед удаляющейся вдоль кромки зарослей маме. Вот она зашла за дерево, вот мелькнула её замшевая безрукавка, и она бесследно растворилась в молчаливом древнем лесу.
  - Завели же нас духи в такую глушь, - зло прошамкала старуха, болтая ногами в воздухе и покачиваясь на упиравшемся в землю гибкими ветвями стволе. - Задурили голову твоей матери, а она - нам. Вот и пришли... Куда пришли - не известно. Как выходить отсюда будем - непонятно. - Она замолчала и уставилась на меня. Я не выдержал её взгляда и отвернулся.
  - Ничего, Сикохку, малыш, не горюй: как-нибудь выпутаемся! - добавила она. Даже не глядя на неё, я знал, что её худое тело сотрясается в приступе беззвучного смеха.
  На солнце нашло прозрачное облако и пригасило его сияние. И сразу же сверху, с холмов, подул прохладный ветерок. Кусты зашелестели. Засвистел очнувшийся от дрёмы кулик. Я посмотрел на медленно проплывающее в вышине облако и с грустью вспомнил своих друзей: мы с ними любили смотреть на облака, угадывая в них очертания птиц и зверей...
  - Ушла и пропала! - донёсся вновь до меня брюзжащий голос старухи. - Куда пошла? Зачем? Можно и здесь остановиться на день - другой. Чего ходить - то? Враги так далеко в лес не сунутся: им зачем? - они и так довольны: женщин схватили, все наши запасы им перешли - чего ещё нужно? А мы всё бредём и бредём.
  Я снова осторожно глянул в её сторону. Ойты согнулась и разминала руками ноющие коленки, задрав подол чуть ли не до пупа. Я смущённо отвернулся и посмотрел на лежащего на моём одеяле, привязанном к шестам волокуши, Го-о. Он по-прежнему не приходил в себя. Даже ещё бледнее стал. Щёки ввались, глазницы отливали синевой. Но он дышал: надрывно, со свистом, но дышал. Теплившаяся в нём жизнь была ещё сильна, хотя обмякшее тело его наводило совсем на другие мысли.
  - Его бы к жрецу. Быстро бы выходил, - сказала Ойты, заметив как я осматриваю своего тхе-хте. - Раненому покой да уход нужен, а не тряска на волокуше. А твоя мать всё тащит и тащит нас куда-то. Хоть бы о нём подумала... Нельзя же так.
  - Ей лучше знать, - сердито буркнул я и тут же испугался: почему-то именно сейчас ко мне вернулись тот страх и неприязнь, которые я всегда испытывал к этой дряхлой женщине.
  - Ох, ты! Заговорил! "Ей лучше знать", - передразнила она и хмыкнула. - Много ли она знает...
  Она замокла. Я услышал шуршание шагов и обернулся. К нам подходила встревоженная мама.
  - Ну что там? - спросила старуха и опять прищурилась.
  - Я не уверена, но... Мы кажется дошли до Сау-со... Там, - она махнула рукой за заросли черёмухи, - большая поляна и между холмов видно равнину...
  Ойты спрыгнула со своего насеста и подошла к ней вплотную.
  - Сау-со!? Не шутишь ли? - она заглянула маме в лицо. - Неужели мы так далеко забрались? Ай, ай...
  - Там, в долине, - продолжала мама, - старый тхерем стоит...
  Старуха оторвала от головы руки, которыми обхватила её, услышав сбивчивые объяснения мамы.
  - Тхерем... Что за тхерем? Сюда люди не ходят.
  - Он пустой и почти развалившийся. Давно сюда никто не заходил...
  - А ещё что видела?
  - Не знаю..., - мама заморгала глазами, - долина широкая, ровная. И ручей, вроде бы, есть. Скалы торчат...
  - Скалы?
  Мама убедительно кивнула. Старуха хлопнула в ладоши и повернулась на пятках.
  - Ха! - воскликнула она, ещё ближе подступая к растерявшейся маме. - Скалы, торчащие как пальцы, да? Ха-ха! Знаете, куда мы попали?
  Мы с мамой недоуменно пожали плечами, непонимая причину её возбуждения. А старуха, будто в неё вселился дух безумия, продолжала пританцовывать на полусогнутых ногах.
  - Мы пришли в священное место. Я никогда здесь не была, но всё сходится... Так мне его описывали. Это священная долина... и запретная тоже: только мужчины могут входить в неё. Это - Долина Каменных людей! - почти закричала Ойты и начала хлопать себя по бёдрам.
  
  Мы стояли у последних деревьев, на краю залитой солнцем широкой прогалины. С трёх сторон к долине подступали невысокие, но крутые холмы, а четвёртая, западная сторона выходила узким проходом между лесистых гребней на буро-зелённую равнину, где в дрожащем воздухе синей полосой, выделялась далёкая горная цепь. Из леса, покрывающего холмы, здесь и там торчали красноватые останцы, напоминающие застывшие фигуры. Скалы резко выделялись на фоне мрачного лохматого кедрача, спускающегося по каменистым осыпям к плоской поляне, но не смевшего ступить на неё; будто какая-то неведомая сила сдерживала наступление леса на этот клочок пустой поросшей разнотравьем земли. Даже кусты, и те, стыдливо протягивая вперёд свои тонкие ветки, так и не одолели своей робости перед открытым пространством, будто действительно боялись пустить на поляне свои корни.
  Посреди поляны виднелись чёрные от копоти шесты тхерема, лишённые всяческого покрытия. Ветер свободно гулял меж ними, а дожди проливались прямо на давно угасший очаг, который, несомненно, там имелся. Некоторые жерди упали в траву, другие свесились на прогнивших крепёжных ремнях, но остов хижины всё ещё стоял и мог быть использован вновь. Как же долго люди не посещали эту долину? Я припомнил, что года два или три назад мама как-то обронила, что мужчины уходят на запад, чтобы задобрить духов: Го-о и Мен"ыр действительно вместе с другими охотниками тхе-ле, тогда нас оставили на несколько дней. С тех пор, как мне было известно, никто из людей здесь не был.
  Мы опустили волокушу, и сами уселись рядом. Ойты топталась на месте, с любопытством осматривая окрестности: подслеповатые глаза её перебегали туда-сюда, а губы что-то нашёптывали. Мама опустила голову на покоившиеся на согнутых коленях руки и прикрыла веки; длинные чёрные ресницы едва заметно подрагивали, точно под дуновением неощутимого ветерка. В уголке глаза поблескивала прозрачная капелька. Неужели опять плачет? Я покосился на Го-о.
  Ойты передёрнула плечами, очнувшись от размышлений, и подсела к нам. Она кашлянула, стараясь привлечь к себе наше внимание, и заговорила:
  - Долина Каменных Людей - примечательное место. О нём знают все... все мужчины, по крайней мере. Женщинам и детям сюда ходить не разрешается, но, надеюсь, духи не покарают нас, если мы нарушили сейчас этот запрет. Мы попали в трудное положение, и, думаю, духи это учтут. Идти нам некуда, а это место как нельзя лучше подходит нам. Здесь есть вода, - она кивнула на густые кусты, тянувшиеся от верховьев долины по противоположному её краю до самого устья, выходившего к Сау-со. - В лесу много всяких съедобных ягод и кореньев, должно быть, и живность имеется. Так что лучшего места, где бы мы могли остановиться до того времени, пока Го-о хоть немного не станет лучше, найти сложно. Кроме того, как я уже говорила, охотники Сау-кья эту долину знают: где бы им ещё собраться после поражения на тропе, как не здесь? Я рассудила так: нам следует здесь остановиться. Ты, - старуха ткнула пальцем в грудь мамы, - будешь ухаживать за своим тхе-хте, а мы с Сикохку будем добывать пищу. И будем ждать, пока охотники нас не обнаружат. По-моему, это наилучшее решение из возможных, как думаешь? - Её колючие глазки впились в мамино лицо.
  Мама подняла голову, и устало посмотрела на старуху.
  - Мы нарушим священные кэрхи, законы предков, если останемся здесь... Мы уже их нарушили тем, что осмелились вообще прийти сюда. Это место принадлежит духам, только взрослые мужчины могут здесь появляться, да и то ненадолго. Нам тут не место, - сказала она и вновь опустила голову на руки.
  Ойты на мгновение задумалась. Лицо её вытянулось, глаза расширились: она соображала, что ответить на эти доводы.
  - Ты забываешь, Кья-па, - она впервые позволила себе подобную вольность: обычно женщины при разговоре не называли друг друга по имени. Наверное, Ойты была сильно взволнована, раз позабыла об этом. Услышав из уст старухи своё имя, мама скрипнула зубами. - Ты забываешь, что один из нас не может передвигаться сам и дальнейший путь просто-напросто его погубит. Мы не можем идти. Необходимо остаться. Го-о нужен хороший уход. Ведь мы все хотим, чтобы он поправился.
  Мама громко сглотнула. Лицо её окаменело, а пальцы так сжали колени, что ногти побелели. Ойты ждала ответа.
  - Чего же ты молчишь, сестра? Что думаешь?
  Мама набрала в лёгкие побольше воздуха.
  - Я не знаю, как поступить, - грустно ответила она, всплеснув руками. - Не знаю. Что лучше: нарушить запрет, оставшись здесь, или идти дальше, подвергая риску моего тхе-хте. Не знаю... Я желаю для тхе-хте только добра, но... духи умеют мстить...
  - Ай-ай, духов оставь в покое. Мы не можем знать, что у них на уме, - покачала головой старуха. - Они как-нибудь разберутся. Разумно, оставив ненужные страхи, остановиться здесь: наши мужчины просто обязаны сюда прийти. Тут - самое безопасное и укромное место: до стойбища достаточно далеко - враги не станут так углубляться в лес, потому как побоятся получить стрелу в самое сердце.
  Доводы её казались неоспоримыми. Простые и доходчивые, они были настолько убедительны, что мама не стала более возражать.
  - Ну, так что, остаёмся? - напоследок спросила Ойты и мать обреченно кивнула. - Ты пока смени повязку у Го-о, вот тебе травы, - старуха сунула маме истёртые листья. - А мы сходим с мальчиком за водой. Сикохку, - она повернулась ко мне, - нам надо найти берёзу. Возьми у мамы нож и срежь бересту.
  Я с готовностью откликнулся на её просьбу, так как не в силах был находиться рядом с Го-о, который пугал меня своим видом . Что ж поделаешь, я привык видеть его здоровым, улыбчивым и забавным, и нынешнее его состояние было для меня непереносимо.
  Я взял у мамы нож и побежал в лес. Далеко идти не пришлось: вскоре я увидел одиноко стоящую среди кедров берёзу и, подойдя к ней, срезал добрый кусок бересты; срезал с запасом - вдруг ещё пригодится. Я вернулся к поджидавшей меня Ойты и мы вдвоём отправились через пышный луг к зарослям кустов, где должен был находиться ручей. Под ногами шуршала сухая трава. Мы быстро пересекли поляну и подошли к густому ивняку.
  - Тут не пролезем. Пошли туда, - Ойты кивнула в верховья долины, где над зарослями малины и смородины выступала сероватая поверхность скального останца.
  Позади послышался оклик мамы. Я обернулся и увидел, что она встала и следит за нами. Ойты крикнула ей в ответ, что тут до воды не добраться. Мама успокоилась и нагнулась к тхе-хте. А мы пошли дальше. На ходу Ойты ловко резала бересту ножом и кидала излишки на землю, которые я нагибался и подбирал. Заметив это, Ойты приостановилась и удивлённо спросила:
  - Зачем ты это делаешь?
  Я ответил, что, быть может, береста ещё понадобится: вон какие куски есть! Я показал ей большой свиток.
  - Можно ещё что-нибудь сделать...
  - Молодец! - похвалила старуха. - Запасливый.
  Я посмотрел и увидел, что у неё в руках был уже готовый черпак - только ручку осталось приделать для удобства.
  - На, держи, - сказала Ойты и протянула мне берестяной конус. - Беги вперед и набери воды. А я пока ещё один сделаю и нагоню тебя.
  Я протянул ей бересту, схватил из её рук черпак и побежал к отвесной скале. Я подбежал к кустам и полез через них, натыкаясь на сухие палки и больно царапая икры. Забрёл в самую чащу и вынужден был свернуть вправо, где обнаружил узкую, но удобную тропинку: видно охотники тоже набирали воду здесь. Тропа привела меня к самой скале на небольшую каменистую прогалину, посреди которой находилась лужа с кристальной чистой студёной водой, откуда брал начало ручей. Прямо над лужей вздымалась скала, облепленная бело-оранжевыми лишайниками и пушистыми комьями зелёного мха. Я присел над водой, зачерпнул пригоршню и стал жадно пить. Волнение на воде, поднятое моей рукой, постепенно успокаивалось и в луже вырисовывалось отражение лохматого, грязного, неухоженного мальчишки. Неужели это я? Такой... такой грязнуля... Я вытер губы и улыбнулся. Мальчишка в луже тоже осклабился. Я подхватил пальцами маленький камушек и бросил его в воду: бултых, и отражение распалось, вода пошла широкими кругами. Я рассмеялся, зачерпнул в берестяной сосуд воды и пошёл назад.
  За кустами меня поджидала Ойты. Она взяла у меня черпак, дала мне второй, который уже доделала, пока я бегал к источнику, и сказала, что пойдет пока к маме.
  - Догонишь, - бросила она и зашагала через поляну к деревьям, под тенью которых мы оставили Го-о и маму.
  Я быстро вернулся к луже и опустил второй черпак в воду. Поднял его, хотел было идти, но потом задумался. Бросил сосуд на землю и посмотрел на колышущееся отражение.
  - Да, грязнуля...
  Я обеими руками зачерпнул воды и плеснул себе в лицо. От холода сдавило виски. Ничего. Я снова опустил ладони в воду, поднял их и опустил в них лицо. Потом ещё и ещё. Плюхался, пока не почувствовал, что дольше терпеть холод не было мочи. В последний раз вылил воду на волосы и прилизал их. Вода в луже успокоилась, и я взглянул на отражение. Так-то лучше: чистенький, причёсанный, с румяными щеками! Я наполнил черпак и пошёл прочь от источника.
  Выйдя из кустов, я увидел, что Ойты уже подошла к маме. Я быстро пошёл по проложенному ей в траве следу, стараясь не расплескать воду из черпака.
  Тот черпак, что принесла старуха, был уже пуст, когда я подошёл и Ойты, проделав в его краях две дырочки, прилаживала к нему гибкую ветку, чтобы его можно было подвешивать на сучок. Держа наполненный водой конус в руках, я подсел к ней и наблюдал, как ловко она управляется.
  - Ну вот,- Ойты выставила на вытянутой руке готовое изделие и довольно улыбнулась. - Переливай воду сюда.
  Я выполнил её приказание и она повесила черпак на сухой обломанный сучок на ближайшем кедре.
  - Давай второй, надо и его доделать, - сказала она. "Какая всё же она находчивая", - подумал я.
  Я решил прилечь и немного вздремнуть. Отойдя от мамы и старой Ойты, выбрав место поровней, я прилёг. Ох, как хорошо! Я вытянул за головой руки и глубоко вздохнул. Рядом, в траве, стрекотал кузнечик. Я закрыл глаза и почти сразу провалился в темноту.
  Спустя некоторое время я пробудился. Уже вечерело. Солнце, опускающее к холмам, светило прямо в глаза. Я заморгал и потёр припухшие веки. Надо же, будто и не спал вовсе: усталость так и не прошла. Я приподнялся и осмотрелся. Ойты и мама о чём-то тихо, чтобы не разбудить меня, говорили. Го-о был по-прежнему недвижим. Я оттолкнулся и рывком, превозмогая боль в усталых мускулах, встал. Голова закружилась. Пошатываясь, и пошёл к женщинам. Вдруг в кустах, за спинами мамы и старухи я увидел промелькнувшую тень. Я остановился и снова протёр глаза. Снова глянул в кусты, но теперь уже ничего не увидел. Подойдя к разговаривающим женщинам, которые даже не заметили, что я уже проснулся, я сказал им о том, что увидел, кивнув в сторону большого куста кислицы, усеянной красными гроздями. Мама и Ойты посмотрели на куст и пожали плечами. Всё было спокойно.
  - Тебе показалось, маленький. Или горностай ветку задел. Не бойся, всё в порядке, - сказала мама и зевнула. - Надо поесть. Бабушка, ты ведь что-то собрала по дороге? Давай поедим.
  Ойты улыбнулась и подала ей отцовскую сумку, набитую всякой растительной мелочью. Мама сняла безрукавку, разостлала её на траве и высыпала из сумки всю имевшуюся у нас снедь: ягоды, чёрствые стебли пучки и жёлтые луковицы саранки. Не мешкая, мы приступили к трапезе, за обе щёки уплетая, казавшиеся нам настоящими яствами, кушанья. Мы съели почти всё, остались лишь малые крохи, но и их Ойты заботливо собрала и поместила обратно в сумку.
  - Надо бы, пока светло, ещё насобирать, - заметила она. - Пошли, малыш, соберём кислицу. Вон, какая она спелая! Так и просится в мешок.
  Я нехотя встал, так как опять захотел спать, и пошёл к кустам, тем самым, где, как мне показалось, я что-то заметил. Мы подошли к кусту и стали обрывать ягоды. Ойты всё приговаривала, какие они хорошие и как здорово нам будет, когда мы начнём их есть. По мере того, как ягоды кончались с одной стороны куста, мы продвигались дальше и вскоре обошли его весь. Гроздья остались лишь высоко над головой. Я нечаянно посмотрел под ноги и вскрикнул. На мягком мху виднелся отчётливый и большой, в три моих ладони, след. Там, где в мох впились когти, остались четыре рваных царапины. Ойты быстро обернулась.
   - Ты чего это?
  Я указал ей на след. Она присела и зацокала языком.
  - Кто это, бабушка, - дрожащим голосом спросил я. - Барс?
  - Нет. Это кто-то покрупнее будет. Гораздо крупнее. Но это и не медведь. У того след ещё больше. - Она подняла голову и пристально посмотрела мне в глаза.
  - Вы что там нашли, - донёсся до нас голос мамы. - Чего там высматриваете?
  - А ты поди-ка сюда, - позвала её старуха. - Поди и посмотри сама. Очень интересно.
  Мама быстро подошла к нам и посмотрела через плечо Ойты на след.
  - Ну, что скажешь, - спросила старуха.
  - Боюсь даже предположить... - мама запнулась и прижала руки к груди.
  - Знаете, кто это был? Кто оставил этот след? - Ойты криво ухмыльнулась и посмотрела на наши перепуганные лица. - Это был лев. Точно. Он. Я его следы знаю. Не спутаю.
  Я почувствовал как холод пробрал меня меж лопаток.
  - Ты не ошибаешься, бабушка? - мама боязливо посмотрела по сторонам.
  - К сожалению, нет. Это лев. Он почуял кровь, как и тот барс, что приходил к нам ночью. Но барс... Он всё же меньше и не так опасен. А вот лев... Пойдемте-ка быстрее назад к Го-о, - сказала Ойты и поднялась на ноги. Мы с мамой одновременно сорвались с места и наперегонки бросились к оставленному без присмотра тхе-хте. Мама обнаружила невероятное проворство и подскочила к Го-о первой; я с разбегу ткнулся ей в бок и упал. Только Ойты сохраняла спокойствие: она неторопливо подошла к нам и сказала:
  - Лев провожает умерших в мир духов, но для живых соседство с ним не сулит ничего хорошего. Встретив след в лесу, нужно поскорее оставить это место и убираться подальше. Не нравится мне, что он следил за нами, да ещё так близко. Нехорошо.
  - А может, он, лев, пришёл за душой... - заговорила мама и, испугавшись собственных слов, хлопнула себя по губам.
  - Глупости думаешь! Он жив, видишь? Посмотри - живой. Лев пришёл только потому, что здесь пахнет кровью. Не за душой он пришёл - за кровью. Но если он нападёт, то вместе с кровью унесёт и душу... не только раненого Го-о, но и ещё кого-нибудь из нас. Это очень опасный зверь! - Ойты зловеще подняла палец.
  Я прижался к маминому бедру и стал настороженно оглядывать кусты и деревья, в которых затаилась новая опасность. Неужели мало выпало на нашу долю, о духи, зачем вы навели на нас ещё этого льва?
  - Знаете что, - продолжала старуха, поглядев на нас, - бояться, особо не следует. Страх - наш враг. Он сковывает мысли и не дает нам действовать, как мы того хотим. Но пока светит солнце, давайте-ка перетащим Го-о к тхерему. Покроем хижину лапником, натаскаем побольше дров, и разложим костёр. С наступлением темноты лев вернётся. И лучше, если мы будем находиться не в лесу, где он может напасть из-за любого дерева, а в тхереме, стоящем посреди пустой поляны, где хороший обзор и где мы ещё издали сможем заметить его приближение. Мне кажется это разумно. Как думаете?
   Мы поднялись. Мама одела безрукавку. Ойты взяла черпаки, сумку и посох, а мы с мамой опять потянули волокушу. Подойдя к останкам тхерема, мы остановились. Старуха велела нам с мамой ломать лапник и стаскивать его к развалившейся хижине, где сама она будет охранять раненного Го-о. мы молча согласились и,держась как можно ближе друг к другу, не без опаски, пошли к лесу, откуда только что так поспешно ушли. Лапник ломали тут же, на краю поляны, не находя храбрости зайти в лес поглубже, хотя там ветви на деревьях были гуще и гораздо более подходили для сооружения кровли. Не теряя друг дружку из вида, мы с мамой передвигались по опушке и скидывали сломленные ветви в кучи. За каждым кустом или выворотным мне мерещился притаившийся, готовый к решающему прыжку, злобный хищник с огромными клыками, торчащими из оскаленной пасти, с прижатыми к широколобой голове ушами, с дрожащими от напряжения упругими мускулами под толстой гладкой шкурой. Вот-вот выскочит он прямо на нас из укрытия и... Дальше воображение отказывало мне в помощи: слишком ужасным могло быть то, что последует. Стараясь меня взбодрить, мама всё время улыбалась и разговаривала со мной; но бегающий взор её, приглушённый голос и неестественно плавные движения, выдавали её с головой: я понял, что она напугана ничуть ни меньше моего, если не больше (ведь ей приходилось волноваться за всех нас: за меня , за лежащего пластом Го-о, за старую больную Ойты и, конечно , за себя самуе). Мы продвигались вдоль кромки леса, оставляя за собой груды тёмно-зелёного душистого лапника, пока не посчитали, что такого количества вполне хватит не только, чтоб настелить кровлю, но и покрыть пол тхерема. Тогда мы стали подбирать отдельные кучи и охапками сносить их к покосившимся шестам. Ойты стала поправлять последние, чтобы предать нашему бедующему прибежищу былой некогда вид и надлежащую прочность, для чего воспользовалась всё теми же кожаными ремнями, изрядный запас которых имелся в охотничьей сумке Го-о. Постепенно рядом с остовом выросла большая груда из лапника. Я принёс последнюю охапку и мама с Ойты стали крепить его на шесты: начали сверху, от дымохода, постепенно спускаясь вниз. Когда солнце коснулось горизонта, хижина была готова, а рядом с ней высилась изрядная куча дров.
  - Ну, вот и всё, - Ойты вытерла липкие от смолы ладони об свою юбку.- Осталось только набрать воды. Пока ещё светло вы бы сходили к роднику. В темноте лев осмелеет, подойдет ближе.
  - А вдруг лев где-то рядом?
  - А я петь громко буду, сучки ломать: треск палок его отпугнёт. И вам тоже советую шума побольше делать. Лев тогда не осмелится приблизиться. Идите, идите, нечего время за зря терять. Нам надо ещё многое успеть, чтоб достойно встретить гостя. - Она усмехнулась и нахмурила одну бровь. - Идите скорее.
  Я взял опустевшие берестяные черпаки, мама зажала в руке костяной нож с кремневыми вкладышами, и мы пошли к источнику, скрытому среди кустарников у подножия мрачной скалы.
  Но всё обошлось. Наши страхи оказались напрасны. Лев не напал на нас. Даже следов его мы не увидели. Может не захотел с нами связываться, может, был сыт (ведь в лесу было много всякой дичи), но по тем или иным причинам он нас не тронул, хотя всё время я не мог отделаться от ощущения, что из тёмной глубины дебрей за нами кто-то наблюдает. Страх владел тогда всем моим существом, и повсюду мерещилась мне опасность, даже если на самом деле её не было вовсе. Мы благополучно набрали воды и двинулись обратно. Выйдя из-за кустов на прогалину, мы умерили шаги и залюбовались чудесным закатом, окрасившим небо и лохмотья облаков оранжевым цветом. Последние лучи уходящего за край Мира Осамина мощными струями били в небо, кидая на землю неясные розоватые отблески. Краткий миг, отделяющий день от ночи, всегда вызывает в душе трепет, снова и снова возвращая нас к мысли что нет ничего вечного и что мы - всего лишь крошечные частички сущего... Великолепное зрелище заставило нас даже позабыть про льва; мы остановились и, держась за руки, наблюдали как медленно, но неотвратимо меркнет ускользающий свет.
  Не знаю, как долго могли бы мы прибывать в оцепенении от впечатлений, кои навеял на нас закат небесного светила, но внезапно разнесшийся по всей долине мощный вибрирующий трубный звук заставил нас вернуться к действительности. Мама присела и выхватила из-за пояса нож. Я испуганно обернулся назад, но ничего, кроме мрачных деревьев не увидел. Мама, выставив впереди себя нож (жалкое оружие!) всем корпусом поворачивалась вокруг, острым глазом выискивая опасность, готовая дорого отдать свою жизнь. Но ни на поляне, ни в обступившем её лесу,не было ничего , что могло бы послужить источником подобного звука.. Мои руки задрожали и из черпака, который я прижимал к груди, выплеснулось несколько капель.
  Ойты стояла около тхерема с обломком кедровой ветки в руке и недоуменно поводила косматой головой. Заметив нас, она помахала рукой, призывая скорее двигаться к ней.
  Звук повторился. Теперь уже он был многократно усилен и от него, казалось, задрожала сама земля. Никогда прежде не приходилось мне слышать ничего подобного и поэтому, вообразив что Ге-тхе обрушил на нас, нарушителей древнего запрета, призревших кэрхи, свой праведный гнев, я застонал и упал на колени. Взметнувшаяся к верху вода брызнула мне в лицо. Я заплакал.
  - Что это? - несвоим голосом завопил я, подползая на коленях к маме.
  Мама посмотрела на меня и вдруг улыбнулась. Заткнула нож за пояс и потянула меня к себе.
  - Вставай, глупыш. Бояться, похоже, нечего. Это Старшие братья!
  - Идите сюда, - донёсся, точно далекое эхо, голос старухи. - Отсюда их видно!
  - Скорее бежим! - мама схватила мои вялые пальцы, и мы побежали к Ойты, стоящей у тхерема. Я спотыкался, и совсем расплескал воду, облив себя едва ли не с ног до головы, но всё же бежал, побуждаемый более силой матери, увлекавшей меня за собой. Оказавшись рядом со старухой, мы замерли на месте и, повинуясь её указующему персту, обратили взоры на устье долины, выходящее в Сау-со.
  - Смотрите туда, - торжественно шепнула Ойты и засмеялась.
  Сквозь узкое жерло долины меж двух невысоких гребней, был виден небольшой участок травянистой равнины, уходящей до тёмной гряды гор на западе, и приобретшей в сумеречном свете серо-бурый окрас. Прямо у входа в Долину Каменных людей толклась тёмная масса, состоящая из огромных мохнатых тел, движущихся плотной колонной в нашу сторону. На вскидку, до них было, примерно, четыре полёта стрелы, пущенной из доброго лука, и потому, если прибавить к этому еще и скудность освещения, я никак не мог выделить отдельное животное из общей толчеи: они, Старшие братья, показались мне бесформенными глыбами, опирающимися на (четыре? пять?) древообразные конечности. С той стороны, которой они были обращены к нам, у некоторых из них торчали изогнутые, выбеленные временем, похожие на обрубки древесных стволов, длинные выросты. "Может быть они тоже, как и люди, умеют делать себе оружие, только большое, подобающее их размерам?". Пока мы молча созерцали движение стада Старших братьев, от него откололось два небольших кома. "Малыши!" - услышал я шёпот старухи. Я напряг зрение, но разглядеть детенышей не смог, потому что послышался новый трубный рёв, и оба маленьких Старших Брата опрометью кинулись обратно в самую гущу движущихся гигантов.
  "Что за странные существа?! Непохожи ни на одного зверя, какого мне когда-либо доводилось видеть прежде. Почему у них столько ног? Волосатые чудища! Я посмотрел на маму и Ойты, но те были спокойны. Значит, опасности нет, рассудил я. Выходит, правду говорят, что Старшие братья никогда не причиняют вреда человеку; добрые они и... может быть глупые... "И всё же, лучше бы они остановились где-нибудь подальше от нас: было бы спокойнее. А то прут прямо на нас - раздавят ведь, хоть и не со зла. И не заметят даже. Может у них и глаз - то нет. Головы - то тоже не видно, значит слепые..."
  - Они идут сюда! - торжественно произнесла Ойты и отбросила палку, что сжимала в руке. - Это хорошо. Старшие братья защитят нас от грозного льва, скрывающегося в тёмном лесу. Он, наверное, уже улепётывает куда - подальше, поджав хвост под брюхо!
  Слова Ойты рассмешили меня. Я тихонько захихикал.
  - Пускай, его, бежит без оглядки! - продолжала старуха, подогретая живым откликом с моей стороны. - Он нам не друг и нечего ему здесь шляться. Пусть подыщет себе новый дом!
  Теперь засмеялась и мама. Давясь от смеха, мы все втроём схватились за животы и опустились на мягкую траву.
  - Ой, держите меня, духи! Сейчас душа выпрыгнет! - заливалась Ойты, стуча себя по коленям.
  Наше безумное веселье оборвал новый громоподобный рёв больших животных. Мы затихли и вновь обратили взоры к подходившему ближе стаду.
  - Они плохо видят, - сказала Ойты. - Нас ещё не почуяли, потому и идут прямо. Как только ветер донесёт до них наш запах - остановятся. Так что не бойтесь, тхерем они не тронут.
  И действительно, вскоре Старшие братья остановились. Сгрудившись по правую сторону прогалины, у кустов, где протекал ручей, они повернулись в нашу сторону, выставив огромные белые оглобли. Их передние конечности ("Может быть руки?") вытянулись в нашу сторону.
  - Нюхают, - Ойты задумчиво почесала подбородок. - Да, сколько времени прошло с тех пор, как я видела их в последний раз! Так давно это было. Я ещё молодая была...
  - А почему они держат... вот эти странные штуки? Они что, драться с нами хотят? - спросил я, не зная как обозвать оружие Старших братьев.
  - Глупый, - Ойты сморщилась и улыбнулась. - Завтра увидишь. Это и вправду оружие, но совсем иное, не то, о котором ты думаешь.
  - А ночью они нас не растопчут?
  - Спать будут. Темно - куда им ходить? - старуха вновь посмотрела на замершее в отдалении стадо огромных чудовищ и вздохнула. - Хотелось бы думать, что это духи направили Старших братьев к нам в помощь... От льва и других зверей они может быть и защитят нас, но в распри между людьми вряд ли станут вмешиваться... А жаль!
  Ойты потёрла вспотевшие руки о подол юбки и, отвернувшись от Старших братьев, пошла ко входу в тхерем.
  - Пойдемте, перекусим немного, да и спать пора. Я совсем вымоталась, хотя, вроде бы, ничего и не делала. Ходьба, даже ходьба, в старости сильно утомляет. Только и мечтаешь, что о покое, да вспоминаешь о былой силе, что имелась в юные годы... Пошли, пошли, - добавила она, поторапливая нас, уже забывших обо всем на свете, затаив дыхание следивших за стадом, избравших местом ночёвки нашу долину. - Успеете ещё наглядеться: тут есть вода и они, даже если куда и пойдут, всё равно вернутся. Пошли... - она вошла в хижину и завозилась, разыскивая в потёмках сумку тхе-хте, полную ягод.
  Мама положила свою тонкую изящную руку мне на затылок и мы последовали за старухой. Пока ели, я все собирался снова выйти наружу, чтобы ещё разок посмотреть на мамонтов, но когда, расправившись с едой, я улёгся на толстый слой лапника, то почувствовал, что уже не смогу встать: страшно хотелось спать; тело, натруженное и разбитое, молило об отдыхе. Я с тихой печалью посмотрел сквозь отверстие в кровле на синеющее небо. Мама хлопотала около ложа тхе-хте, а Ойты подбрасывала в разложенный огонь дрова.
  Уснул я быстро. И грезилось мне в ту ночь, что я, мама, оба наших тхе-хте, все мы сидим в родном тхереме и поедаем свежее, только что запечённое на углях оленье мясо; жир тёк по моему подбородку и рукам... У входа в хижину, закутанная в лохмотья, сидела Ойты, улыбаясь во весь щербатый рот и повизгивая. И было так хорошо, так спокойно, что я верил, что это не видение, а явь. Уют родного очага, близость родных умиляли настолько, что о большем счастье, казалось, и помыслить нельзя!
  Западный ветер пригнал клубящееся покрывало монотонно - серых туч, нависших над холмами Гэ-эрын. Тучи ползли над самыми вершинами, задевая косматые ели и кедры; обрывки их медленно оседали в долину и осыпались мелким, по-осеннему холодным дождём. Стало заметно прохладнее. Выскочив из тхерема, чтобы справить нужду, я торопливо вернулся назад, стряхивая с волос ледяные капли. Вся кожа моя пошла пупырышками, аж дыхание перехватило. Я подсел поближе к чадящему костру и вытянул к пламени руки. Сизый удушливый дым витал в хижине, едва подымаясь вверх. Закашлялась Ойты. Мама, сидящая у дальней стенки рядом с тхе-хте неодобрительно покосилась на неё, нахмурив брови. Старуха громко чихнула, заворочалась и вылезла из-под груды ветвей, в которые зарылась с вечера. Отёкшее лицо ее было бледно, только на правой щеке остались красные полосы от отпечатавшихся веток. Она пошамкала ртом, зевнула, потёрла виски, почесала макушку и с недоверием посмотрела на свод хижины.
  - Брр! Как холодно! - она потёрла обнажённые плечи. - Подкинь-ка дров, малец. Чего сидеть и мёрзнуть? Кидай, кидай, вот это большое полено тоже положи: разгорится - много тепла даст. - Она ещё раз зевнула и тыльной стороной ладони провела по морщинистому лбу. - И выходить то не хочется. Холодно и сыро... Как там?
  - Дождь, - ответил я, отодвигаясь от взметнувшихся языков пламени.
  - Дождь..., - повторила старуха, и лицо её омрачилось. - Плохо... Совсем плохо. Ноги болят. Так всегда, когда погода портится.
  - Может, перестанет ещё, - сказала мама со своего места.
  - Ты меняла повязку? - не оборачиваясь, спросила Ойты, с любопытством разглядывая свои шишковатые ступни. - Надо чаще менять. И промыть бы немешало горячей водой.
  - Я меняла...
  - Сикохку, грей воду, - приказала старуха.
  - Так за ней идти надо... - я с грустью глянул на входное отверстие, где за пеленой дождя серели кусты и кедры.
  - Так сходи. Поди уж не маленький, донесёшь сам.
  - Как пойдет? Лев вокруг рыщет. Вдвоём надо идти, - мама подошла к огню и примостилась напротив старухи.
  - Лев ушёл: Старшие Братья в долине. Они прогнали его...
  - Нет их. Ушли. Я на рассвете выходила, их уже не было.
  Ойты покачала головой.
  - Наверное, есть ушли, - сказала она после некоторого молчания.
  - Наверное, - как эхо ответила мама. - Ну, что, сынок, пойдём?
  Я, скрывая неудовольствие, быстро поднялся и взял пустые берестяные черпаки. Мама не заставила себя ждать и мы выбрались наружу. Пригнув головы, мы зашагали по густой мокрой траве в сторону родника. Мама шла быстро и мне приходилось бежать вприпрыжку, чтобы угнаться за ней. На источнике мы набрали воды и, не задерживаясь, вернулись в тхерем.
  - Я уже камни нагрела, - встретила нас Ойты. - Вкопайте один черпак в землю.
  Мама взяла какую-то палку и стала колупать землю у очага. Вскоре лунка была готова и она поместила в неё черпак. Старуха подвинулась ближе и, выхватывая двумя пальцами из огня раскалившиеся добела камни, стала перекидывать их в воду. Вода забурлила, повалил густой пар.
  - Так-то, - пробормотала старуха, щуря маленькие слезящиеся глазки.
  Когда вода в берестяном сосуде нагрелась, мама и Ойты занялись раной тхе-хте, а я остался сидеть у огня, подбрасывая в его ненасытную пасть сухие дрова. В охотничьей сумке Го-о я обнаружил немного оставшейся со вчерашнего ягоды и, положив несколько штук на язык, стал потихоньку посасывать их.
  А Го-о так и не пришёл в себя. Как жалко! Сколько он ещё будет таким? Когда же мы наконец увидим, как открываются его веки и услышим его грубоватый, но такой милый сердцу голос? Что же вы, духи?! Помогите же ему, наконец! Сколько молитв обращала к вам мама, а вы словно и не замечаете нашего горя. Проматерь, дай ему новые силы, прогони зло, заключённое в ране. Пусть он снова станет таким, как прежде, весёлым и шумным, таким, каким он был всегда... Он так нужен мне, тем более сейчас, когда мы забрели неведомо куда и остались совершенно одни; открой же наконец глаза, заговори с нами! Ты ведь сильный, ты справишься... должен справиться. Ты ни перед чем и ни перед кем не отступал, даже медведя не боялся подымать из берлоги. Ну что же ты? О, духи! Излечите его и верните нам!
  Я осторожно вытер побежавшую слезу и шмыгнул носом. Хорошо хоть не видел никто: что-то много плакать я стал, как бы заядлым нюником не прослыть. Я же мужчина, а мужчины не плачут! "А Го-о всё равно жалко!" - Пусть помогут ему наши молитвы и духи - покровители...
  ...Дождь разошёлся. Холодные струи хлестали по ветхой кровле и внутрь просачивалась вода, капавшая нам на головы и плечи. Дрова отсырели и горели плохо, больше дымили. Пол стал влажным и холодным. Сидя у самого очага, я тщетно пытался согреться: тело пробирал озноб, и мне приходилось всё время крутиться вокруг себя, подставляя живительному, но слабому теплу то спину, то один, то другой бок. Мама лежала с Го-о, согревая его своим теплом. Ойты опять забралась в свою берлогу и затихла там, сладко посапывая. Временами я подбирался к выходу и выглядывал наружу проверить, не вернулись ли мамонты. Но их не было. Они паслись где-то на равнине. Если они и покажутся в долине, то, очевидно, не раньше наступления сумерек. Время тянулось бесконечно долго. Никуда не выйти - дождь становится всё сильней и сильней, а промозглый холод ни за что не заставил бы меня покинуть тхерем. Заняться было нечем и единственным моим развлечением было подкидывание дров в костёр. Да ещё размышления о былом, таком недавнем, но, в то время, таком далёком, отделённом от настоящего ручьями пролитой крови...
  К полудню меня начал мучить голод. Но есть было нечего: ягоды, собранные вчера, закончились. Я обшарил всю сумку, но нашёл лишь одну засохшую ягодку и, повертев её в пальцах, положил на язык. Очнулась Ойты, заворочалась, заохала. Мама подняла голову.
  - Я есть хочу, - пожаловался я.
  -Сходим по ягоды и саранку вечером, когда дождь кончится, - пробормотала в ответ старуха. - Если хочешь, то можешь и сейчас пойти, а вот я, пожалуй, подожду.
  - Потерпи, малыш, - успокоила меня мама, оставив Го-о и подходя к очагу. - Потерпи. Кончится дождь и наберём чего-нибудь, бабушка права. Зачем под дождём ходить? Он холодный, можно простудиться. А болеть нам нельзя, никак нельзя!
  Я вздохнул и прислонился щекой к её плечу. Она погладила меня по голове и я сразу почувствовал себя увереннее. Удивительно, что даже мимолётные знаки внимания со стороны наших близких, способны придать нам свежие силы и заставить поверить в себя и позабыть, хоть ненадолго, обо всех невзгодах! Чуткое прикосновение мамы развеяло мою хандру и ко мне вновь пришло ощущение покоя.
  - Надо бы вход завесить, - сказала Ойты и выразительно посмотрела на маму. Единственной вещью, пригодной для этого, было моё одеяло, которым сейчас был накрыт Го-о. Мама удивлённо подняла брови.
  - Как Го-о открывать? Он ведь так слаб, у него жар...
  - Ничего ему не будет: завесим вход - здесь жарко станет, как в хижине, устроенной для очищения. Не бойся, ему это не повредит, а вот нам поможет. -Старуха кряхтя распрямилась и, поддерживая поясницу, пошла к ложу тхе-хте. - Иди помоги мне, Кья-па! - её тон не допускал возражений и мать подчинилась, хотя я видел, как нелегко ей это далось: она, взрослая сильная женщина, вынуждена была слушаться дряхлую старуху, где это видано?! Думаю, если б мы находились ни где-то в лесной глуши, а были бы в родном стойбище, мама нашла бы способ осадить назойливость Ойты, да старуха, наверное, и не решилась бы и сама навязывать своё мнение кому-либо; но в том-то и дело, теперь мы забрались так далеко от стойбища и были так обескуражены событиями последних дней, что не удивительно, что всё в наших отношениях так перепуталось и изменилось. В общем, они всё сделали так, как и задумала Ойты: стянули одеяло с Го-о и занавесили им входное отверстие. Вскоре действительно стало значительно теплее: ветер больше не задувал в тхерем, вот только дыму стало ещё больше. Но мы не жаловались - так лучше. Ойты оказалось права...
  Некоторое время мы сидели молча, прислушиваясь к монотонному шуму дождя, а потом Ойты начала неторопливый рассказ о давно минувших днях молодого Мира. Предание, которое она нам рассказала, свежо в моей памяти и поныне... Ты навряд ли слышал его, поэтому я позволю себе прервать своё повествование, чтобы пересказать его тебе. Молодежь нынче мало знает о наших предках... думаю тебе это будет интересно.
  ... Когда-то давно, очень давно, в голодный год, когда охотники племени не смогли добывать мяса на зиму, люди впали в отчаяние, которое, подобно серой туче, зависло над стойбищем, кидая зловещую тень на его обитателей. Дети в тхе-ле совсем ослабли от недоедания и уже не могли подыматься с постелей. Люди не знали что делать: матери, глядя на страдания своих чад, плакали и обращали умоляющие взоры к своим тхе-хте; мужчины ходили злыми и мрачными. Наконец, кто-то вспомнил, что где-то в лесу живёт Мудрец. Охотники отправились за советом к нему. Выслушав их, Мудрец надолго задумался, а охотники стали ждать. Ждали долго: может день, может два, может дольше, кто знает? А после размышлений мудрейший из мудрых дал ответ Он сказал: "Вам нужно испросить помощи у Ге-тхе, о люди. Он - Прародитель, он знает все тайны этого мира и только он в силах помочь вам." Слушая его речь, люди цокали языками: как можно просить помощи у Ге-тхе, который помнит давнишнюю обиду и ненавидит людей, бросаясь в них из-за туч огненными стрелами?! На это Мудрец сказал, что если охотники не нуждаются в помощи Великого Отца, то зачем вообще тогда приходили и просили совета. И пристыженные охотники опускали глаза к земле.
  Мужчины вернулись в родное стойбище и всё рассказали своим жёнам. После этого люди опять задумались. Кого отправить к Ге-тхе? Никто не решался идти: слишком велик был их страх перед Прародителем. Люди тянули жребий и идти пришлось одному человеку. Он собрался и пошёл в горы. Взобрался на самую высокую вершину и простёр руки к небу, стал звать Ге-тхе. Небо над ним потемнело. А потом, вдруг, грянул гром и в посланца ударила молния. Сражённый Огненной Стрелой человек замертво упал. Люди, наблюдавшие за происходящим, издали, в страхе бросились наутёк.
  Снова люди собрали совет. Снова было решено идти к Мудрецу. Так и сделали. Мудрец выслушал их рассказ о том, что произошло на горе, и сказал: "Хорошо, теперь пойду я".
  Поднялся самый мудрый человек на ту самую гору, где лежали, ещё не остывшие кости прежнего посланника, и позвал Отца - прародителя. Долго взывал одинокий человек к Ге-тхе в небо. Над горой заклубились облака. Стало темно. Видимо, его призывы разозлили Ге-тхе и он решил узнать в чём же дело. Когда он появился, Мудрец смело шагнул вперёд и заговорил:
  - Наши люди голодают, а впереди зима. Им не удалось набить дичи осенью. Теперь их дети болеют, а некоторые уже умерли. Если ты, о, Великий, не поможешь своим детям, то все мы непременно погибнем. Как нам быть?
  Зашумел ветер, загрохотал гром, засверкали вспышки далёких молний. И перекрывая поднявшийся шум, загремел гневный голос Ге-тхе.
  - Ох уж эти люди! Жалкие твари, способные только на то, что творить гадости, да размножаться! И вы, помёт земной, смеете просить меня о помощи?! Убирайся, а не то я и тебя испепелю! И больше никогда меня не тревожте, выродки!
  - Сжалься над своими детьми, о, великий! - закричал в отчаянии Мудрец и упал пред лицом Ге-тхе на колени. - Нам не к кому больше обратиться в своём горе. Ты, грозный и справедливый, только ты можешь помочь нам!
  Ураганный порыв ветра сбил говорившего с ног, и он едва не сорвался в пропасть. Небо стало чёрным как уголь. В гору ударило сразу несколько Огненных Стрел.
  - Жалкие людишки! Как надоели вы мне своей вечной вознёй! Как черви, вы копошитесь в кучке грязи! - Голос Ге-тхе стал ещё громче; казалось, от его напора вот-вот лопнет земля. - Вот вам мой совет! Был у меня сын - ваш старый друг - Мамонт. Заманите его в ловушку и убейте: будет вам целая гора мяса, насытитесь! А теперь убирайтесь!
  Сказав так, Ге-тхе исчез. Небо очистилось от туч, и в голубой выси вновь засиял Осамин. Мудрец поднялся с холодных камней и пошёл вниз. Придя в стойбище, он всё рассказал ожидавшим его соплеменникам. Люди слушали внимательно, жадно внимая каждому его слову. Закончив рассказ, Мудрец замолчал. Молчали и люди. Старшие братья были единственными друзьями человека, не считая собаки, и решиться на убийство одного из них было нелегко. Начался спор: женщины показывая на худые бледные лица своих детей, говорили, что надо послушаться совета Прародителя; мужчины же были против. Но что может сказать мужчина, когда в его тхереме нет мяса и жена и дети голодны? Он должен любой ценой добыть для них мясо. Поэтому, в конце концов, охотники согласились. Мужчины взялись за оружие и пошли по равнине, вдоль кромки леса, где надеялись встретить стадо мамонтов.
  Они шли вдоль лесистой цепи холмов на северо-восток и вскоре подошли к узкой долине. На поляне они увидели большое стадо Старших братьев. Люди опустили копья и приветствовали их поднятыми руками. Мамонты затрубили в ответ. Тогда охотники направились прямо к вожаку стада, огромному сильному мамонту с пожелтевшими от времени бивнями, большими, как стволы кедров. Люди подошли к нему и сложили оружие на траву.
  - Старший Брат! - воззвали охотники к древнему, как сам Мир, Мамонту. - Выслушай нас! Ты прожил много лет и почерпнул великую мудрость! На нас обрушилось страшное несчастье: мы не смогли набить вдоволь оленей на осеннем промысле, а то, что добыли, уже давно съели. Наши жены и дети голодают. А впереди холодная зима... Посмотри на нас: наши лица осунулись, руки ослабли и уже не могут крепко держать оружие, мы еле переставляем ноги... Сжалься над нами!
  Мамонт внимательно слушал, моргая большими умными глазами и поводя ушами. Хобот его срывал пучки травы и отправлял в рот.
  - Мы долго - долго думали. Отправили человека к Ге-тхе, но Прародитель не стал слушать, убил его. Тогда самый мудрый из людей пошёл к Ге-тхе и получил совет: Ге-тхе сказал, чтобы мы отправились к тебе. Он сказал, что спасти племя от гибели можно только одним способом - убить одного из вас...
  Мерно двигающиеся челюсти мамонта на миг остановились, глаза пристально посмотрели на охотников.
  - И вот мы здесь... Мы не хотим причинять вам вред, но иного выхода у нас нет. Разрешишь ли ты нам убить кого-нибудь из своего племени?
  Стадо окружило людей. И было непонятно что у них на уме: может, сожмут кольцо, да раздавят охотников? Но вожак стада громко вздохнул, потряс мохнатой головой и переступил ногами. А потом заговорил:
  - Я вижу, что голод убивает вас. Вам нужно мясо. Без него сначала умрут ваши дети, потом жёны, а после и вы сами. Не ради вас самих, а ради продолжения Человеского рода, разрешаю я вам убить себя. Я уже стар и много повидал на своём веку и знаю тайны этого Мира, который мне больше не за что любить. Жизнь - мгновение, ничего не стоящее мгновение бесконечной вечности! Я с радостью отдам свою жизнь ради жизни ваших детей. Берите её! Да будет так. - И он притопнул ногой. - Но знайте, о люди, что за это вам придётся заплатить. Убившие меня и сами расстанутся с жизнью, оборотившись в камень!
  Мамонт подогнул передние ноги и опустился на землю. В последний раз он посмотрел на небо, на лес, на пышный луг, на своих сородичей и столпившихся около него людей. И повторил:
  - Да будет так!
  Но охотники не двигались с места. Страх закрался в их души и подточил их решимость. Но колебались они недолго: их жизни - ничто перед грядущими поколениями. Они должны пожертвовать ими, как и Старший брат, отдавшийся им. Решив так, охотники выбрали самого молодого из отряда и послали его в родное тхе-ле, оповестить соплеменников, где они смогут найти пищу.
  Мамонты покинули долину, оставив своего предводителя на смерть от руки двуногих. Ушёл гонец.
  Охотники взялись за копья...
  Убили быстро; Старший брат даже не успел почувствовать, как всё произошло. Душа его вознеслась в небо.
  Охотники стояли подле огромного остывающего тела и смотрели друг на друга. Но ничего не происходило. Вдруг один их них крикнул:
  - Мои ноги каменеют!
  Охотники посмотрели на него и в страхе побежали вверх по холмам, оставив в вершине долины своего каменеющего собрата, который горько плакал и звал на помощь. Там он и стоит до сих пор и слёзы его породили ручей. Остальные тоже не успели убежать далеко: чары настигли их на покатом склоне и все они превратились в камень. Так и стоят теперь Каменные Люди вокруг долины, где нашёл свою смерть Старший брат...
  Такова эта легенда.
  Ойты сказала, что слышала её в детстве от лучшего сказителя нашего народа, человека по имени Кыын-до. А этот Кыын-до знал толк в древней мудрости. Поэтому всё, что ты слышал - правда. Так оно и было на самом деле.
  Я свернулся у очага, пристроившись под мамин тёплый бок и прикорнул, убаюканный шелестом дождя.
  
   Ночью дождь начал потихоньку стихать: холодные струи - жгуты, хлещущие по земле, утратили свою силу, и превратились в лёгкую морось, которая, в свою очередь, вскоре обернулась густым туманом, заполнившим всю долину. Холодные языки его проникали из-под занавешивающей вход старой шкуры и, рассеиваясь в свете огня, дотягивались до моих обнажённых плеч. Я чихнул и проснулся. Приподнял голову. Ойты спала сидя у потухающего костра, одна рука её, с зажатой в ней палкой, так и не донесла свою ношу до очага; голова старухи свисала на грудь. Она шумно сопела. Мама опять лежала с Го-о. С кровли срывались крупные капли и разбивались о пол. Я встал и подкинул дров в огонь. С опаской посмотрев на покачивающееся на входе одеяло, я встал и, отодвинув его, выбрался наружу. Было темно и холодно. Свет, лившийся через щели, едва освещал траву под ногами. Я застучал зубами. Отошёл немного и справил нужду, которая, собственно, и заставила меня покинуть тхерем.
  По тёмному, усыпанному звёздами небу плыли пушистые серые клочья тумана. От земли подымались обильные испарения, наполняя воздух удушливым гнилостным запахом. Холодное дыхание холмов доносило от леса густой аромат мокрой хвои и мхов. Судорога передёрнула мою спину, колени затряслись; я торопливо, на цыпочках, подбежал к хижине и полез внутрь, но по пути неловко поскользнулся и налетел плечом на стену: тхерем закачался и на спящих дождём осыпалась скопившаяся в лапнике влага. Ойты с перепугу чуть не угодила в костёр, вскочила, выставив впереди себя сухую палку, и бешено вращая округлившимися глазами. Мама оторвала заспанное лицо от мягкой подстилки и настороженно поглядывала по сторонам. Я кашлянул, извиняясь за свою неуклюжесть, и задёрнул за собой вход.
  - Ну, малец! Чуть до смерти не перепугал старуху! Чуть сердце не лопнуло... Что ж ты?.. - проворчала Ойты и уселась на место. - Лев ведь где-то поблизости...
  Мама потянулась, поднялась с ложа и, обогнув костёр, тоже пошла к выходу, заталкивая на ходу за пояс нож, зажатый в ладони.
  - Постой, постой! - остановила её Ойты. - Меня возьми тоже.
  Мама подала ей руку и старуха, угрожающе треснув костями, рывком встала на плоскостопые ноги. Поморщилась и хмыкнула носом. Откинув мокрое одеяло, они вышли в синий мрак, запустив волну холода в тхерем. Я недовольно попятился и отполз подальше. Мама с Ойты о чём-то разговаривали и до меня доносились их голоса. Я вытянулся на земле и зажмурился. Напала зевота. Опять мне вспомнилось родное стойбище, наш тёплый в любую погоду тхерем, вечера, когда засидевшись у очага, Мэн"ыр и Го-о рассказывали мне о своих приключениях во время охотничьих странствий по лесам и холмам. Вот точно так же, бывало, когда я ложился спать, снаружи доносились чьи-нибудь приглушённые голоса... Вперив глаза к тёмной кровле я представил себя в родительской хижине: на жердях, что идут над очагом всегда были развешаны мешки с сушёными ягодами и кореньями, длинные, почти прозрачные ленты сушенного мяса, заскорузлая, хоть колья в землю вбивай, вяленая рыба и много чего - другого, всё и не припомнишь. По стенам висело оружие тхе-хте, какие-то тюки, сумки, корзины, набитые всякой всячиной; распиханные по углам, покоились старые издырявленные насекомыми и мышами одеяла. И всё это - такое родное, привычное... Видение моё рассеялось: над головой всё та же протекающая кровля из колючего лапника, чёрные закопчённые жерди, сумка привешенная к сучку...
  У входа зашуршали чи возвращающихся женщин. Откинулся дряблый полог: вошла, пригнув голову, мама. Глянув на меня, она сказала:
  - Не спишь ещё? Отдыхай... - и прошла мимо, направляясь к застонавшему в горячке тхе-хте.
  За ней из темноты показалась лицо и плечи старухи. Ойты состроила ехидную мину и хотела было что-то сказать... как вдруг позади неё раздался ужасающий клокочущий рык, чьё-то большое грузное тело налетело на неё и сильно толкнуло вперёд. Старуха с душераздирающими воплями кубарем покатилась по полу и рукой влетела в самый костёр. Она взвыла от боли и откатилась в сторону... а в проходе, на сорванном одеяле, пригнув мощную лобастую голову на короткой толстой шее, стоял лютый зверь, гроза всех обитателей дремучего леса - лев. Он ощерил клыкастую пасть и глухо рычал; с нижней чёрной губы его на землю капала обильная слюна. Крепкие лапы твёрдо упирались в утрамбованный пол, а когти пронзили скомканное грязное одеяло. Рыжая шерсть его и топорщившаяся на загривке щетина в ярком свете казались огненными. Тугие мускулы на его груди и лапах нервно подрагивали. Зелёно-жёлтые, с чёрной вертикальной прорезью, глаза смотрели прямо на меня. Из раздутых ноздрей вырывался пар. Хвост, словно обладая своей собственной волей, извивался и неистово бил по земле, от чего во все стороны от мокрой травы разлетались брызги. Душа моя дрогнула и провалилась куда-то внутрь, желудок свело, дыхание перехватило, острая боль пронзила кончики пальцев: ужас, животный страх объял всё моё существо. Я был словно мышь, заметившая неотвратимо надвигающуюся смерть, заключённую в острых когтях сорвавшейся с высоты совы.
  
  Лев, видимо несколько ошарашенный близостью огня и своим промахом, не решился сразу же напасть на меня или всё ещё извивающуюся, как личинка, Ойты. Он припал на передних лапах и угрожающе рычал. Скованный ужасом, я безвольно закрылся скрюченными руками, ожидая что вот-вот огромные жёлтые клыки вонзятся в мою трепещащую плоть. Ойты, наконец, уперлась коленями в землю и, с проворством молодого бурундука, метнулась к дальней стенке хижины. Я испуганно вскрикнул, когда увидел, что лев несмело двинулся вперёд... Я даже ощутил его смрадное дыхание, коснувшиеся моего лица. Сердце моё ушло в пятки: я буквально спинным мозгом ощутил, что сейчас умру страшной незавидной смертью...
  В этой сумятице не растерялась только моя мама. В то время, как я вжался в землю, а Ойты, перебирая руками и ногами старалась забиться куда-подальше, она резво шагнула к костру, выхватила из него горящую головню и с размаху запустила её прямо в оскалённую зловонную пасть кровожадного хищника. Просвистев в воздухе не хуже пущенной из лука стрелы, полено с глухим стуком ударило разъярённого зверя по левой скуле, осыпав искрами всё вокруг. Львиный рёв захлебнулся, послышалось жалобное повизгивание. Он попятился назад, уселся на задние лапы, а передними заелозил по обожженной морде. Запахло палёной шерстью. Не дав ему опомниться, мама схватила следующую горящую ярким пламенем палку и вновь швырнула её в пещерного льва; на этот раз угодив ему в грудь. Подняв вой, на подмогу маме кинулась Ойты. Взяв в руки недогоревшие ещё палки они, как волчицы, за спиной которых остались их детёныши и отступать которым более некуда, двинулись в обход костра на обескураженного хищника. Сбитый с толку, он опустился на все четыре лапы и медленно отползал от наступавших на него женщин, рыча и брызгая на них вонючей пенящейся слюной, что впрочем, нисколько не охладило их воинственный пыл. Под их настойчивым натиском он отступил, вышел из тхерема и остановился на границе света и тени: теперь мне были видны лишь его поблескивающие мертвенным холодным светом глаза. Ойты и мама смело последовали за ним и вышли из хижины. Они размахивали над головами полыхающими палками и во весь голос выкрикивали проклятья и угрозы в сторону отходящего всё дальше и дальше льва. Последний, не переставая рычать и делать отчаянные, но не опасные выпады, вынужден был всё время отступать. Я пересилил свой страх и тоже выбежал наружу и громко, во всю глотку, заорал. Мама и Ойты отошли уже на пару десятков шагов от тхерема. Я несмело побежал к ним, но потом остановился.
  - Духи проклянут тебя за это! - закричал я в сторону мечущихся огоньков (это мерцали горящие палки над головами отважных воительниц). - Уходи! Нас защищают духи!
  Я снова побежал вперёд и остановился за спинами мамы и Ойты. В отдалении я заметил боком отходящего к лесу льва. Грозный рык его перешёл в обиженное урчание проигравшего. В отсветах виднелись лишь смутные его очертания, которые вскоре и вовсе растаяли в кромешной тьме и тумане.
  Ойты бросила ему в вдогонку свой факел, который, ударившись о землю, зашипел и погас.
  - Нам лучше вернуться, - пробормотала она и мы с мамой охотно последовали её совету. Медленно, чтобы не показать своего страха мы побрели к светящемуся всеми щелями тхерему.
  Мы вернулись в хижину и уселись напротив входа. Меня била мелкая дрожь, не то вызванная холодом, не то страхом, или тем и другим вместе. Мы, не отрываясь, вглядывались сквозь входной проём в ночную мглу. Ойты тяжело дышала. Мама хотела было завесить проход одеялом, но Ойты остановила её:
  - Так безопаснее. Он на свет теперь вряд - ли сунется. Лучше накрой одеялом Го-о. Лучше замёрзнуть до костей, но остаться в живых, чем быть разорванным на куски в теплом тхереме! - мрачно сказала она, почёсывая щёку. Старуха помолчала, посопела, а потом продолжала. - Теперь-то мы уж наверняка знаем, что лев рядом, хе-хе-хе! - она посмеялась, а затем, уже серьёзно добавила: - Сейчас мы его отогнали, но, я уверена, он вернётся, и очень скоро, еще до наступления утра. Он будет кружить поблизости. Нам лучше не выходить. Не знаю, решится ли он снова напасть на нас, после столь горячего приёма, но, тем не менее, он остаётся по-прежнему опасен. И ещё: нам лучше не спать, - она посмотрела на маму, - нам с тобой, Кья-па. Малыш пусть отдыхает...
  Я протестующе затряс головой:
  - Не стану я спать...
  Ойты пожала плечами.
  Мы сидели молча, попеременно подкидывая в костёр дрова и прислушиваясь к тонущим в тумане ночным звукам. Стояло полнейшее безмолвие. Я посмотрел на маму, поигрывающую длинным ножом, на Ойты, сложившую на коленях сухие руки и из-под полуприкрытых век глядящую в чёрный проём в стене, вздохнул и, не зная что делать, стал ковырять тоненькой веточкой землю. Время шло неспешно, даже через чур. Тишина, властвовавшая снаружи, уже не успокаивала, а пугала: она, поначалу возвестившая о том, что пещерный лев удалился, теперь шептала о его возможном возвращении. Действительно, а что если он действительно уже вернулся? Я с опаской глянул в ночь, но как и следовало ожидать, глаза мои ничего не различили. А ведь хищник и правда мог находиться совсем рядом от нас: возможно, залёг в траве, за пределами светового пятна, ложившегося на землю от ярко пылающего огня, и наблюдает за нами, ждёт, когда мы потеряем бдительность или не свалимся от усталости. Я почувствовал, как липкий холодный страх снова подступает ко мне и окутывает меня, подобно туману, клубящемуся снаружи.
  Ойты задремала. Наверное, и сама не заметила как веки сомкнулись. Я посмотрел на маму, но она махнула рукой: пускай. Голова старухи медленно клонилась вниз, ткнулась подбородком в худую грудь. Ойты открыла глаза и покашляла, прочищая горло.
  - Надо же, когда ненужно - засыпаешь, а когда надо - словно кто за ресницы держит, не отпускает.
  Мы с мамой пропустили её замечание мимо ушей.
  - Надо бы выглянуть, - предложила мама. - Вдруг он вернулся. Он ведь может и стену проломить.
  Старуха засопела. Мама покрепче взяла нож и встала.
  - Куда это ты? - подняла Ойты брови.
  - Пойду, посмотрю, что там делается...
  - Безумная! - Ойты закопошилась, потянулась за головнёй и выхватила из очага полыхающую ветку. - Пойдём вместе. Он испробовал что такое огонь, второй раз не полезет.
  Они направились к выходу, а я последовал за ними. Пригнув головы, мы осторожно вышли из тхерема и, ослеплёнными со свету глазами, стали осматриваться по сторонам.
  - Тьфу ты, - тихо выругалась Ойты. - Ничего не вижу! Круги перед глазами стелются...
  - Ш-ш! - зашипела на неё мама. - Тихо, дай послушать!
  Ойты вытянула свой факел в руке и, поворачиваясь то туда, то сюда, стала осматривать траву, в которой мог лежать притаившийся хищник. Но густой туман сильно мешал нам: света слабо горевшей головни хватало только шагов на десять; дальше - густой мрак и ничего больше. Я заметил какую-то тень и указал на неё женщинам. Мы боязливо приблизились, но это оказался кустик разросшейся полыни. Ойты утёрла, не смотря на холод, вспотевший лоб.
  - Нельзя отходить далеко. Он может нас и не тронуть, но ... старуха недоговорила и умолкла. Потом плюнула в темноту и живо сказала: Пошли-ка скорее обратно! Го-о нас ждёт!
  Мама поняла всё сразу: она, как вихрь бросилась назад к хижине...
  Хуже всего было то, что мы не знали где сейчас находится пещерный лев: ушёл ли он в лес, решив найти себе добычу полегче, и предоставив нас самим себе, или же он вернулся и, делая мелкие перебежки, подкрадывается всё ближе и ближе, выбирая удобный момент для решающего рывка, грозящего смертью, по крайней мере одному из нас.
  Мама проскользнула внутрь тхерема через входной проём, из которого, в клубах сизого тумана, лучился жёлтый свет, а мы с Ойты, перед тем как войти, решили обойти хижину кругом, дабы убедиться, что льва нет. Палка, что Ойты несла в руке начала гаснуть. Старуха прикрыла слабый огонёк ладонью и стала потихоньку раздувать. Палка треснула и вспыхнула.
  - Хорошо горит! Смолистая..., - Ойты вновь вытянула руку вперёд и высветила широкий полукруг луговины. - Что это там?
  Я присмотрелся: какая-то тень. Неподвижная. Мы решили проверить. Держась друг подле друга, мы со старухой медленно и осторожно начали приближаться к неясному сгустку тьмы посреди освещённого поля. Наверное, подумал я, ямка какая-то, углубление, и свет, не достигая земли, скользнул над ней. Ойты обернулась ко мне и велела стоять на месте, а сама, похлопав меня по плечу, направилась дальше. Она была уже на расстоянии нескольких шагов от тёмного пятна и подалась вперёд, подняв свой факел над головой, когда тень вдруг подпрыгнула и отскочила в сторону. А вслед за тем воздух разорвали раскаты клокочущего львиного рычания и громкий крик застигнутой врасплох старухи, которая не удержалась на ногах и плюхнулась задом в мокрую траву. Ойты, правда, тут же вскочила, но и лев не терял времени понапрасну: в один прыжок он очутился лицом к лицу с напуганной до смерти старой женщиной, единственным оружием которой была горящая ветка: последняя, именно в этот момент, почему-то опять начала тухнуть.
  Наблюдая за этой дикой и жуткой картиной - пригнувшейся дряхлой старухой и чинно выпятившим могучую грудь львом, готовым нанести первый и, судя по всему, последний для Ойты, удар могучей лапой, уже поднятой над землей, - я отступал к тхерему. У меня даже язык отнялся. Сейчас бы самое время закричать, как-то отвлечь хищника от жертвы, но что-то внутри меня отказывалось подчиняться воле и с моих губ так и не сорвалось ни звука. Продолжая пятится, я вскоре ткнулся в заднюю стенку нашей хижины и едва не провалился вовнутрь, чем мог бы нанести значительный вред Го-о: он лежал как раз на том месте, куда я мог упасть. Хищник и жертва замерли. Оба выжидали: Ойты, наверное, смерти, а лев предвкушал сладостное удовольствие от предстоящей охоты. Ещё миг - другой и он кинется вперёд...
  И когда пещерный лев уже присел на свои короткие задние лапы, сузил глаза и должен был вот-вот сорваться с места, на помощь Ойты пришла моя мама. Она пролетела мимо меня как быстроногая лань. В руках её были два толстых горящих полена (как пальцы не обожгла!?). Набегу она метнула одно из них в мясистый бок льва и угодила точно в цель. Хищник взвился на дыбы и навис над присевшей в страхе старухой. Мать не дала ему опомниться: вперёд полетело второе полено. Лев, хотел было избежать его попадания, для чего опустился на передние лапы, но сделал только хуже себе: горящая головня со всей силы, что вложила в бросок мама, врезалась ему в висок. А тут и Ойты завопила как резанная. Хищник, оглушённый сильным ударом и воплями той, что уже наметил себе добычей, заметался на месте, заскулил и рванул прочь, в темноту.
  - Сикохку! Где ты? - закричала мама, бросившись было за львом.
  Я захныкал и вышел из тени. Она обернулась и бросилась ко мне, присела на колени, и я влетел в её раскрытые объятия и заплакал. И хотя мне было очень стыдно за то, что я как девочка, поддавшись буре охвативших меня чувств, разрыдался, унять свой плач я не мог. К нам подошла Ойты. Оглянувшись, я заметил как дрожало её немощное тело.
  - Да проклянут тебя духи! - пробормотала она сиплым голосом и махнула рукой, призывая нас вернуться в тхерем.
  Мама поставила меня на ноги и мы пошли за покачивающейся Ойты. Войдя в тхерем, мы расселись у огня лицом к зияющему выходу. Подложили дров в огонь. Ойты потёрла вспотевшую шею и вытерла влажную ладонь о свою юбку.
  - Если так и дальше пойдет, то кому-то придётся отправиться в Страну Мертвых, - сказала она. - Сейчас мне повезло... повезло, что ты, Кья-па, оказалась сметливой. Но... везёт не всегда. Лев выбрал нас своей добычей и врят-ли отступится. По крайней мере, этой ночью нам придётся забыть об отдыхе. Он ушёл недалеко. Это уже понятно, и скоро снова будет здесь. Он будет изводить нас до тех пор, пока мы не совершим какую-нибудь ошибку и тогда... В следующий раз он будет действовать наверняка! Хорошо бы было развести несколько костров вокруг хижины, но на это у нас не хватит запаса дров: их и так едва хватит до утра.
  Она посмотрела на нас, а затем спросила:
  - Что думаете?
  Я отодвинулся за мамино плечо.
  - Нам бы только до рассвета дотянуть, - ответила мама. - А там станет светло и он уйдёт. Может и Старшие братья вернутся. Но ночь длинна. И лев где-то рядом... Я не знаю что делать! - в отчаянии крикнула она.
  Ойты прищёлкнула языком. Мама подобралась к Го-о.
  - Бабушка! - воскликнула она; её лицо излучало тревогу. - Го-о весь горячий. Как бы ему хуже не было! И дышит еле-еле...
  Ойты перебралась к ней и стала осматривать раненного. Её сосредоточенное лицо мельком повернулось в мою сторону и, в свете костра, я заметил, как по нему прошла тень печали. Что-то неуловимое и страшное мелькнуло в её глазах, но всего лишь на краткий миг, а потом она стала прежней.
  - Надо повязку сменить. И помолись духам.
  - Ну что? Что с ним? - мама пыталась заглянуть в лицо старухи, но та старательно и как бы невзначай избегала этого.
  - Ничего. Лучше ему пока не стало. Смочи траву и приложи ему ко лбу: это снимет жар. - Ойты посмотрела на меня. - А мы с тобой, дружок, станем разбирать стены. Снимай лапник и складывай в кучу. Давай, живее!
  Я встал и нерешительно потянулся к зелёной стене.
  - Зачем это? - спросила мама.
  Ойты уже была на ногах и торопливо выдёргивала колючие ветви, летевшие ей под ноги.
  - Крышу оставим: вдруг дождь пойдёт. А всё остальное снимай. Вот так. Мы уберём стены, - ответила она маме. - Огонь будет освещать луг и лев не посмеет подойти слишком близко. А если и решится то мы заранее, ещё издали, увидим его и будем готовы отразить нападение. Ты не волнуйся, Кья-па, займись раной Го-о. Мы тут сами справимся. Дождь пойдёт - сильно не замочит. Правда, холодно будет, но, зато, живы останемся. Живей, малыш! - подбодрила она меня.
  На землю полетел сырой лапник. В воздухе стоял густой запах мокрой хвои. Мы работали без перерыва, подгоняемые страхом и холодом. Вглядываясь сквозь образовавшиеся дыры в темноту, я вздрагивал, принимая неясные тени за крадущегося хищника. Холодный воздух леденил кожу. Но, вспоминая клыкастую пасть пещерного льва, я вынужден был признать, что Ойты права: лучше трястись от сырости и холода, чем почувствовать как эти клыки разрывают твоё тело. Работали споро. Вскоре, посреди тхерема выросла большая куча влажного лапника; остались одни только голые шесты, да небольшой клочок веток над головой. Огонь, не встречая препятствий, освещал поляну далеко вокруг, чему способствовал и усилившийся ветер, сорвавший туман и развеявший его по лесу.
  Покончив с разбором своего жилища, мы с Ойты помогли маме подтащить тхе-хте к огню и уселись около него, прислонившись спина к спине: так было легче сохранять тепло и переносить скребущие до костей порывы ветра. Мама сняла свою безрукавку и отдала её мне. От холода соски её набухли и торчали в разные стороны, точно какие-то диковинные грибы. Хотелось спать. Но я боялся закрыть глаза, боялся, что если усну, то лев обязательно меня утащит.
  Резкий западный ветер очистил весь небосвод, и мы даже могли наблюдать звездопад. Как искры, летящие от костра, стремительные огоньки пересекали небо, прочёрчивая его белыми полосами. Это души опускаются на землю, чтобы войти в тела новорожденных зверей и людей. Звёзды уже переместились по чёрному полю, что подсказало нам о близком исходе ночи.
  Лев приходил ещё несколько раз. Но мы замечали его приближение ещё издали. Увидев подозрительную тень, мы подкидывали в огонь лапник, и взметнувшееся трескучее пламя отгоняло хищника прочь. Лев поднимался из травы и обиженно урча, убирался прочь. Ойты нашла правильное решение. Наверное, единственно возможное. Мы мучались от холода и усталости, но зато лев не мог к нам приблизиться. Иной раз, заслышав где-то в отдалении его рычание, мы вскакивали с места и начинали громко кричать и хлопать в ладоши, и тогда зверь снова уходил.
  Ойты, благодаря быстроте и решительности действий мамы, избежавшая страшной участи, была несколько возбуждена и всё время разговаривала то с нами, то сама с собой. Временами она кидала на маму взгляд полный благодарного участия. Я был очень горд за свою мать и, чувствуя (быть может и напрасно) её силу, был спокоен.
  Мама часто проверяла тхе-хте, пригибаясь к его лицу и вслушиваясь в хриплое дыхание. Она обеспокоено прикладывала ухо к его груди и тяжко вздыхала. И мне больно было наблюдать за ней, видеть, как она мучается от того, что не в силах ничего сделать для своего мужа. А Го-о был всё так же неподвижен: только нижняя челюсть едва заметно дрожала. Безучастный ко всему, он лежал под грязным и истрёпанным одеялом, не помня себя, не зная где находится, что происходит вокруг, борясь с духами, завладевшими его душой и телом. Я невольно протянул руку и коснулся его пальцев, высовывавшихся из-под одеяла: они были холодны. Я отдёрнул руку и посмотрел на маму.
  - Плохо ему, сынок, - она нервно заелозила руками по своим коленям.
  Ойты кашлянула и отодвинулась от нас. Взяла из очага горящую ветку, подползла к тхе-хте и начала осматривать его.
  - Сними повязку, - приказала она маме и та немедля повиновалась. - Так! - старуха щурила глаза, а её пальцы ощупывали вздувшиеся края раны. Подняла лицо к звёздам, сверкавшим сквозь дымоход, и что-то едва слышно пробормотала. - Да, рана очень плохая. Тяжёлая. Тут не обошлось без вредоносных чар злых духов: заговорённым оружием его ранили. Нужно немножко колдовать. Я попытаюсь изгнать скверну из его тела. А вы отодвиньтесь и рты закройте, чтоб духи, которых я буду выгонять, не проникли в вас.
  Мы с мамой отползли подальше. Старуха села у изголовья Го-о, взяла его голову в руки и тихо запела, покачиваясь из стороны в сторону. Я наложил на губы обе руки - так-то духи точно не заберутся внутрь - и с трепетом наблюдал за старухой. Мама отстранённо глядела в темноту. Изгоняющая хворь песня, что исполняла Ойты, походила то на завывания ветра, то на стон падающего дерева. Её голос проникал в меня и будил дрожь в моих мускулах. Спутанные волосы старухи развевались на ветру, придавая её и без того пугающему облику ещё большую выразительность. Пение старухи резко оборвалось и снова повисла тишина. Ойты опустила голову Го-о и встала. Потом проковыляла к огню и бросила в него несколько кедровых лап. Пламя взметнулось вверх, едва не опалив крышу.
   - Всё... Сделала всё что умею. Большим помочь не могу. Теперь всё зависит от того, были-ли услышаны мои слова Проматерью. Если да - поможет..., - она пошамкала пересохшими губами и тихо прибавила: - надеюсь...
  Через некоторое время после совершения обряда, жар отпустил Го-о. Он задышал ровнее, щеки его залил лёгкий румянец. Неужели Великая Мать услышала мольбы? Мама посмотрела на Го-о и насупленные брови её разгладились. Я улыбнулся.
   ... Перед самым рассветом его душа покинула тело и отошла в Страну Теней. Мой тхе-хте Го-о умер.
  
  Глава четвёртая
  
  Слёз не было. Была одна лишь опустошённость, словно душу мою высосали комары вместе с кровью. Сердце и разум оставались холодными, даже когда взгляд мой обращался к ложу, где навеки застыло тело тхе-хте. Я впал в оцепенение, усугубляемое усталостью от пережитой бессонной ночи, и долго сидел не шевелясь на груде хвойных веток, наблюдая как светлеет и наливается красками небо, и тени отступают в глубину леса. Из зелёного, небосвод постепенно стал жёлтым, а потом начал наливаться глубокой лазурью. Вершины холмов озарились ярким светом вернувшегося из своего путешествия Небесного Огня. Ожили птицы, загудели насекомые. Было прохладно: с холмов в долину стекал холодный, ещё не разогретый солнцем, воздух. Я смотрел на сверкающие от влаги деревья, на луг, погруженный в серую тень, на голубое небо: всё было каким-то новым, другим, совсем не привычным; будто что-то в Мире изменилось, а значит, изменилось и во мне. Смутно, я связывал это с нашествием неведомого врага и смертью тхе-хте, получившего смертельную рану в стычке с ним. Но если Мир меняется, должен меняться и я, но как? Я не знал. Догадывался только, что теперь всё будет по-другому: ещё бы. Ведь Го-о больше нет. Но боль, которой я боялся, так и не пришла: кончина тхе-хте почему-то не вызвала бурю чувств, которой должно было бы появиться. Но это вовсе не значит, что мне было всё равно в силу особой бесчувственности и чёрствости, вовсе нет. Просто чувства мои в тот момент притупились. Я в полной мере осознавал постигшую нас утрату, но принял это спокойно, как должное. ... Может, сказалось то потрясение, что я испытал в те трудные дни нашего бегства: я отрешился, словно отошёл в сторону, от смерти Го-о, как будто умер кто-то другой, незнакомый мне. Слёз не было. Была пустота... "Никогда уж не будет как прежде..." - нашёптывал мне изнутри чей-то голос.
  С наступлением утра, лев покинул широкую луговину Долины Каменных людей и оставил нас в покое. Мы знали, что теперь, днём, нам не стоит его бояться; главное не углубляться в лес. К тому же, мы ожидали скорого возвращения Старших братьев, зная, что их запах заставит хищника держаться далеко в стороне. Поэтому-то я все посматривал в сторону Сау-со, надеясь первым заметить появлении мамонтов, тем более, что мама и Ойты были заняты н"Го-о. Но Старшие братья не спешили обрадовать нас в это утро своим посещением и я, с печалью, переводил взгляд на торчащие к небу каменные зубцы, сереющие на фоне тёмно-зелёного леса, и вдыхал прохладный воздух, отчего по телу моему пробегала мелкая дрожь.
  Вот солнце коснулось дальнего края поляны, выходящего на равнину, высветило старый, изломанный бурями кедр, как страж, охраняющий подступы в священную долину, и Ойты, на миг оторвавшись от забот, связанных с подготовкой покойника к путешествию в Страну Мёртвых, тяжело вздохнула, распрямляя горбатую спину. Мама продолжала, сидя в ногах нашего мёртвого тхе-хте, шептать таинственные заклинания и намазывать его ступни красной охрой, извлечённой из поясного мешочка. Старуха, ухватившись за ближайший шест, поднялась на ноги и сняла подвешенные к перекладине берестяные черпаки. Я поймал её взгляд и она кивнула мне в сторону видневшейся в вершине долины скалы. Я с опаской покосился на заросли, но, стремясь хоть ненадолго оставить холодное тело н"Го-о, с готовностью вскочил с места. Ойты сунула мне в руки один из черпаков и мы пошли на родник. Никакого оружия у нас не было. Но страх перед львом, с его острыми когтями и огромными клыками, не шел ни в какое сравнение с ледяным ужасом близости мертвеца... Хоть Го-о и был мне родным человеком, после смерти он вызывал во мне лишь непреодолимое отвращение... Мне стыдно в этом признаваться, но таковы были тогда, быть может в силу незрелости, мои ощущения. Я просто не мог находиться под одной крышей с покойником.
  Нам повсюду попадались следы, оставленные львом ночью: он нимало покружил вокруг нашего тхерема - вся земля вокруг была покрыта отпечатками больших лап; размятая от дождя почва запечатлела все перемещения большого хищника. Вот тут он бежал рысцой, а вот тут распластался на брюхе и ползком подбирался к одинокой хижине, а вон следы его отступления - идут прямо к густому черёмушнику, ветка обломленная болтается - листья только вянуть начали. У кустов, прикрывающих родник от постороннего глаза, мы приостановились и долго вслушивались в звуки леса: кто-то тихо, почти невесомо, прошуршал по самой земле (должно быть, какая-то совсем маленькая зверушка), со скалы, возвышавшейся над нами, сорвалась и, трепеща крыльям, улетела какая-то птица; журчали воды... Ойты знаком приказала мне сохранять тишину и, осторожно раздвинув ветви, пошла по узкой тропе. Я почесал затылок и, оглянувшись на далёкую хижину, в которой, видимая даже отсюда, согнувшись, передвигалась мама над телом н"Го-о, и поспешил за старухой, уже скрывшейся за покачивающейся листвой. На влажном бережке лужи мы вновь увидели отпечатки когтистых лап, но, как поторопилась заверить меня Ойты, лев приходил сюда ещё глубокой ночью. Не мешкая, чтоб не подвергать себя излишней опасности, мы торопливо зачерпнули воды и покинули тенистый полог леса. Я почти вылетел на открытый луг и, не дожидаясь Ойты, зашлёпал босыми ногами по холодной земле, направляясь к тхерему.
  Едва войдя под ветхую кровлю, я сразу заметил перемену в облике матери: её лицо было испачкано сажей из костра, а на обоих щеках ножом она сделала по глубокому надрезу, из которых обильно изливалась кровь, смешиваясь с сажей и капая ей на грудь. Всё это она сделала в наше отсутствие, и Ойты взглянув на её лицо, грустно вздохнула.
  - Сикохку! Тебе бы тоже намазать лицо, - заметила мама из-под нависших распущенных волос. - Таков обычай. Ты уже большой и должен соблюдать заветы предков.
  Повинуясь её словом, я запустил руки в седые угли у стенки очажной ямы и, ткнувшись в ладони лицом, стал размазывать ещё тёплый пепел по щекам и лбу. После, тем же самым занялась и Ойты, в то время как мама, поместив один из черпаков в яму, выхватила с помощью палок несколько раскалённых камней из пламени и бросила в воду.
  Когда вода нагрелась, мама и старуха, взяв по пучку травы и окунув их в берестяной сосуд, начали омывать тело усопшего. Я отвернулся, так как был не в состоянии наблюдать за их действиями и, прислонившись виском к шесту, закрыл глаза: может быть сон придёт?.. Но ожидания мои были напрасны: сон так и не навестил меня в это утро. Просидев некоторое время неподвижно, я встал и вышел наружу, окидывая поляну скучающим взором. Ничего примечательного. Мама вместе с Ойты всё ещё тёрли податливую мёртвую плоть, очищая грудь и лицо н"Го-о от грязных подтёков. Я прошёлся вокруг нашего, лишённого стен, тхерема, осмотрел место, где лев едва не задрал старуху и стал кругами ходить по траве, следуя по отпечаткам лап хищника. Солнце уже залило весь луг своим теплым согревающим светом и оттого, я почувствовал, что не мешало бы подкрепиться, когда в животе немного заурчало. Хоть бы ягоды какой набрать, что-ли? Я осмотрелся и, заприметив неподалёку большой куст кислицы, увешанный тяжёлыми гроздями красной спелой ягоды, поспешил к нему. Но прежде чем подойти к зелёной стене леса, уже не казавшегося таким уж страшным, я всё же остановился и хорошенько пошарил глазами по сторонам, чтобы не быть застигнутым врасплох нападением льва. Не найдя в зарослях ничего подозрительного, я подошёл к кусту и, разостлав мамину безрукавку в траве, стал отрывать и кидать на неё сорванные упругие ягодки. Сзади послышался окрик и я обернулся: Ойты, приложив руку ко лбу, наблюдала за мной. Я потряс кистью, усеянной красными бусинками в воздух; старуха успокоено махнула рукой и вернулась под свод тхерема.
  Срывая ягоды, я не забывал едва ли не половину из них закидывать в рот и, смачно чавкая, с наслаждением глотал кисловатую мякоть. Но, несмотря на это, вскоре, раскинутая на земле безрукавка, почти скрылась под плотным слоем ягоды. Удовлетворенно хмыкнув и, высыпав на язык ещё одну добрую пригоршню кислицы, я присел и стал подбирать полы безрукавки; хорошая добыча, подумал я, пробуя на вытянутой руке тяжесть своих трудов, - будет чем угостить маму и Ойты. И тут сзади что-то зашумело, словно куст зашевелился и ожил, затрещала сломанная ветка и, в следующий миг, что-то наскочило на меня и сбило с ног. Я в ужасе закричал, уткнувшись головой в траву и ощутив на губах вкус мокрой земли. Мысленно я уже попрощался с жизнью, не видя, но явственно представляя себе, занесённую для удара огромную лапу льва и его оскаленную вонючую пасть. Что-то холодное тукнулось мне в лицо и я зажмурился, мой крик перешёл в дикий вой. Я отчаянно замахал руками, хотя и знал, что все мои попытки защититься от такого хищника, как пещерный лев, были тщетны. Я подобрал ноги и сильно толкнул мохнатое тело и, к моему удивлению, оно отлетело в сторону и заскулило. Я замолчал и затих, всё ещё не смея открыть глаза. Издали до меня долетали крики, поднятые мамой и Ойты. Потом и они смолкли. Я приоткрыл веки: тот, кого я от себя отпихнул, был где-то позади и я не мог его рассмотреть, но зато стоящих у полуразобранного тхерема женщин я видел. Почему-то их лица показались мне какими-то странными. Я поморгал: нет, глаза меня не обманывали, - они улыбались. Я набрался храбрости и стал приподниматься.
  Сзади раздалось приветственное весёлое тявканье. Я обернулся, упираясь руками в землю: передо мной стояла мокрая Со, наша собака. Я протянул руку и позвал её. Собака игриво взвизгнула и бросилась ко мне, тыча носом в глаза, губы и щеки; её теплый липкий язык облизал мои щёки и плечо. Я обнял её за шею. Со закрутилась и высвободилась. Над поляной разнесся её утробный радостный вой. Я снова обхватил её и притянул к себе, теребя за ушами, и повалил набок. Мы начали кувыркаться в траве.
  Мы всё ещё продолжали бороться, когда на нас пала тень подошедшей Ойты. Старуха улыбнулась.
  - Это наша Со! - радостно сказал я ей, отмахиваясь от наседавшей собаки, ласково покусывающей мои руки. - Она потерялась...
  -Что ж, - ответила Ойты. - Собака - это очень даже неплохо... Особенно в нашем теперешнем положении. Надежный защитник! - она наклонилась и провела ладонью по рыжему загривку разыгравшейся собаки. Та звонко гавкнула и прытью помчалась к стоявшей у хижины маме, такой грустной и сгорбленной, с красными заплаканными глазами на испачканном сажей и кровью лице. Собака подлетела к маме и, высоко подпрыгнув, лизнула её влажным языком в кончик носа, тявкнула, заскулила, забегала, завертелась вокруг, прижимая уши и виляя хвостом; потом прижалась к ноге своей хозяйки и затихла, наблюдая, как мы с Ойты приближались к тхерему. Когда мы подошли, мама грустно улыбнулась.
  После омывания тела н"Го-о, мама и Ойты насобирали душистых трав и растерев их между камней, намазали тхе-хте их соком. Запах душистых притираний заполнил воздух прелестными ароматами и, закрывая глаза и вдыхая их, я думал вовсе не о смерти...
  Когда с приготовлениями н"Го-о к путешествию в иной мир было покончено, мы решили немного подумать и о себе: принялись за еду. Я ел мало, так как уже успел порядком набить свой желудок, мама тоже едва клевала, как птичка, а вот Ойты ела не стесняясь, да ещё нас подгоняла, говоря, что горе - вовсе не причина терять и без того подорванные силы. Со сидела между мной и мамой и недоумённо поглядывала то на неё, то на меня, то на кислицу, которую мы ели, будто спрашивала: как вы это едите? Следя за нашими руками, мелькавшими от безрукавки ко ртам, она забавно крутила головой и из её горла доносилось щенячье поскуливание. Не выдержав созерцания нашей, как она наверняка считала, глупости (это надо же - есть какие-то кислые противные шарики?), она вскочила и побежала к лесу. Я окликнул её, но Со лишь махнула хвостом. Пригнув голову к земле, она быстро удалялась прочь и вскоре скрылась в кустарнике.
  - Должно быть, лев далеко, - заметила Ойты. - Собака ни за что не пошла бы в лес, если б хищник был рядом.
  После еды мама и Ойты взялись чинить волокушу: нам предстояло перенести тело н"Го-о к месту последнего пристанища - той самой скале в верхней части долины, у подножия которой бил среди камней прозрачный источник. Мама подтягивала разболтавшиеся ремни, а Ойты закрепляла на шестах моё одеяло. Я тем временем, с содроганием сердца думал о том, что вот-вот мне придётся помогать им перетаскивать н"Го-о на волокушу: я буду прикасаться руками к его мёртвому холодному телу... Думая об этом, я поскрипывал зубами и нервно потирал вспотевшие пальцы. Потом прибежала Со и быстро прошмыгнула в тхерем. Я посмотрел на неё и увидел, что её зубы что-то сжимают: что-то маленькое, бурое. Собака подошла к очагу и нежно опустила на землю бездыханное тельце бурундука. Потом отошла на несколько шагов и с торжествующим видом уставилась на нас. Ойты оторвалась от дел и подмигнула мне.
  - Сегодня на ужин у нас будет мясо, - сказала она.
  Мама рассеяно осмотрелась вокруг и снова склонилась над одним из узлов. Я вздохнул, потёр щёку и посмотрел на почерневшие от золы и ягодного сока пальцы. Потом потрепал за ушами Со, благодаря её за заботу, и вновь с тоской посмотрел на устье Долины Каменных людей: когда же вернутся мамонты?
  Закончив с починкой волокуши, мама и Ойты, чего я так и опасался, позвала меня помочь им переложить на неё мёртвого тхе-хте. Я набрал в лёгкие воздуха и, стараясь не смотреть на н"Го-о, тем не менее, с готовностью взялся им помогать. Но, едва дотронувшись кончиками пальцев до остывшей утратившей упругость кожи покойного, я весь содрогнулся и кости мои заломило, а язык прилип к нёбу. Я всё же поборол подступившую тошноту, зажмурился, задержал дыхание и крепко схватил за ноги тхе-хте; за одно мгновение, показавшиеся мне вечностью, моя душа успела провалиться в бездну, где сердце мое сжались в комочек от ужаса, и выбраться из этой бездны навстречу спасительному ощущению, что я отдаю последний долг своему тхе-хте - долг каждого сына перед своим отцом... И это ощущение заполнило всё моё существо, я стал спокоен и дрожь в руках прекратилась; я сделал всё как надо. Мы с мамой взялись за шесты и поволокли н"Го-о через луг к месту, которое приютит теперь его прах навеки. Ойты замыкала шествие. Одна только Со не понимала что происходит: она сидела наклонив лобастую голову и тянула носом. Лишь когда мы прошли почти половину расстояния до скального останца, собака нагнала нас и пошла рядом, недоверчиво посматривая на подпрыгивающее на кочках тело мёртвого хозяина (не знаю, понимала ли тогда Со, что Го-о мёртв: возможно что и нет, хотя мне трудно это представить, ведь обоняние никогда её не поводило). Собака, шагающая рядом с волокушей, оставалась невозмутимой и, как всегда, жизнерадостной. Но это было до поры, до времени.
  Мы подошли к изломанным после посещения источника мамонтами кустам и остановились. Положи волокушу на землю, по указанию старухи, мы начали отвязывать одеяло от жердей. Затем, завернули в него н"Го-о. Мама взяла иголку с ниткой и зашила полы одеяла. Осмотрев шов, она ткнула наслюнявленным пальцем в мешочек с охрой и нарисовала на серой от грязи и копоти заскорузлой коже красный круг. Ойты, наморщив нос, велела поднять н"Го-о и мы с мамой бережно взялись за края сшитого одеяла: я подхватил ноги, а она встала в изголовьи. Я тут же почувствовал, как заныла спина. К счастью старуха пристроилась рядом со мной, видя, что сил моих явно недостаточно, чтобы нести по тропке через кустарник тяжелую ношу. Выйдя к источнику, мы опустили завернутого в одеяло тхе-хте на камни и немного отдохнули. Я напился из лужи и смочил вспотевший лоб.
   Вокруг стоял старый замшелый лес, притягательный и, в тоже время, грозный, пугающий своей первозданной дикостью и величием. Из густого подлеска выглядывали высветленные солнцем шершавые, с бугристой корой и длинными сучковатыми засохшими ветками, похожими на руки скелетов, лишённые плоти, стволы елей и кедров, вздымающих к небу пушистые кроны. У их подножия, почти сокрытые пышной растительностью, лежали затянутые густым пушистым мхом, сгнившие брёвна, заполненные превратившейся в труху древесиной. Из травы настороженно выглядывали серые валуны. А прямо над нами возвышалась скала, приподнявшая на своих плечах округлый бугор. "Самое место для усопших и духов, охраняющих их покой," - подумал я, с опаской озираясь вокруг. Помимо пещерного льва и других опасных хищников, в таком лесу мог таиться и сам Горный дух: он любит такие места - затаится в чёрных дебрях и поджидает там удобного случая, чтоб схватить зазевавшегося, неведомо куда забредшего, человека. Да что там духи... Лев выслеживает нас... Но Со пока что была спокойна, а ведь собака почуяла бы зверя ещё до того, как он приблизится. Значит, остаётся бояться только духов... Я тогда и сам не мог разобраться точно, кого стоит бояться больше: хитрых зловредных духов или существа воплоти, обладающего неутомимой жаждой крови. Пока мы сидели у родника, всматриваясь в окружающую нас со всех сторон чащу, я не мог отделаться от ощущения собственной ничтожности и бессилия: я знал, что могу всецело положиться на мудрость и опыт старой Ойты и на отвагу матери, но, не нужно было быть прорицателем, чтобы понять, как мало они могут сделать, даже собрав все свои силы, чтобы противостоять серьёзной опасности. Со львом нам повезло, но неизвестно какие ещё препоны мы встретим в своих блужданиях.
  Мама тронула меня за плечо и высвободила из плена мрачных размышлений. Пора было двигаться дальше. Снова мы взялись за края сшитого одеяла и потащили его в обход скалы, забирая вверх по склону каменистого бугра. Не буду рассказывать, сколько сил мы потратили на этот подъем, сколько намучались, сколько синяков и ссадин появилось на наших руках и ногах, пока мы, упираясь в скользкие камни, волокли мёртвого тхе-хте наверх; скажу только, что когда мы всё же втянули его на покатую площадку на вершине скалы, то уже мечтали только о том, как бы побыстрее закончить дело. Наших сил явно недоставало, равно как и умений, чтобы соорудить настил из жердей в развилке какого-нибудь дерева, как велит обычай. Поэтому мы просто втащили н"Го-о на кряжистый кедр, закрепив его тело между толстых, загнутых кверху сучьев. На последок мама ножом нарезала из подола своей юбки ремней и туго привязала н"Го-о к стволу дерева. Когда всё было готово, мы спустились на усыпанную опавшей хвоей землю, где нас поджидали Ойты и Со и, усевшись кружком, затянули печальную песню, что поют, когда кто-то покидает этот мир насовсем. На моих глазах появились слёзы, но, в этот раз, я не стыдился их... Со, видимо только теперь осознавшая горечь утраты, протяжно завыла, вторя нашему пению.
  Немного посидев у корней кедра, на ветвях которого покоились останки н"Го-о, мы заторопились вниз. Почти бегом мы скатились к роднику и, не оглядываясь, пошли к тхерему. Солнце уже перевалило за полдень. Было жарко. Влага, напитавшая зелень и землю, уже обсохла. Дойдя до хижины, мы без сил повалились на охапки лапника. Мама тихонько плакала, Ойты сопела, а я просто лежал, устремив взгляд на проглядывающий сквозь дымоход кусок голубого неба и теребил Со за ушами; собака поскуливала и облизывала шершавым языком мои неловкие руки.
  Немного погодя мама уснула, а мы с Ойты принялись разделывать бурундука. Чтобы он не пропал зря, ведь нас было трое, а мяса едва хватило бы и ребёнку, мы решили его сварить. Пока старуха, вооружившись маминым ножом, свежевала тушку, я наломал дров, развёл огонь и начал калить камни. Ойты разделала бурундука на мелкие части и кинула мясо в берестяной сосуд, вставленный в лунку у очага. Я подождал пока камни накалятся докрасна и кинул их в воду. Пока нагревалась следующая порция камней, мы с Ойты успели сходить на родник и по пути выкопать несколько луковиц саранки. Бабушка очистила их и тоже бросила в нагревающуюся воду.
  
   * * *
  - Мне трудно вспоминать об этом, - тихо промолвил старик, подкладывая дрова в огонь, - а ещё труднее говорить... Ты уж извини, Чаа"схе , если рассказ мой сбивчив и непоследователен. Печальные были дни, - мутный взгляд говорившего заскользил по стенам маленькой хижины и остановился на лице собеседника, напряжённом и хмуром. - Тяжело нам было. Поэтому, тяжело и вспоминать. Ты прости старика..., - голос жреца дрогнул, в нём слышалось явное волнение и смятение чувств. - Прости... Но сегодня я не в силах рассказывать более. Очень... тяжело... Всё пережитое стоит у меня перед глазами... как - будто это было только вчера... А ведь вся жизнь прошла... Но боли меньше не стало... Она лишь угасла, угасла надолго, а вот теперь снова разбередила сердце. Я даже думал, что уже свыкся со смертью своих близких.., но теперь чувствую - нет. Человеку, сколько бы он ни прожил, как бы ни был стар, никогда не привыкнуть к утратам родных: это всегда остаётся с тобой. Боль лишь притупляется, но она в любое время может вернуться с прежней силой... Вот, видно, сегодня этот день настал для меня. - Старик замолчал и схватился за ворот рубахи, встряхнул волосами и они рассыпались по плечам, закрыв слезящиеся глаза. - Дурно мне, Чаа"схе. Ты иди, Джья-сы, должно быть, заждался тебя. Иди, иди не бойся, со мной всё в порядке. Я тут посижу, подумаю, глядишь успокоюсь. Иди.
  Чаа"схе, и без того уже не знавший куда деться от ощущения неловкости, быстро поднялся и пошёл к выходу, перешагнув через свернувшуюся кольцом рыжую собаку жреца. Он уже отодвинул полог, когда старик окликнул его:
  - Приходи завтра. Я продолжу рассказ.
  Чаа"схе учтиво кивнул и вышел под звездное небо. С озера тянуло холодом. На фоне синего неба покачивались раздвоенные вершины кедров. Земля утонула во мраке. Только в стороне, где стояли тхеремы людей Джья-сы, виднелось слабое мерцание небольшого костерка: значит, кто-то ещё не спит. Осторожно нащупывая ногами дорогу, юноша направился на огонёк. У костра он увидел худую фигурку старейшины, сидящего на расстеленной медвежьей шкуре скрестив ноги. Держа тонкий прут в одной руке, он шевелил им угли в кострище. Порывы ветра развевали пламя и оно, точно безумный зверь кидалось то в одну, то в другую сторону. Где-то шлёпал незакреплённый полог. Чаа"схе вышел из темноты и собаки, прикорнувшие поблизости от огня, недовольно заворчали. Джья-сы поднял на него глаза и улыбнулся.
  - Я думал ты у него останешься, - сказал он, указывая юноше место рядомю - Садись, посидим немного. Хочешь взбодриться? - Чаа"схе недоумённо выпятил губу. - У меня тут кое-что есть. На, вот, держи. - Старейшина вытащил из-за спины наполовину опустошённый бурдюк с веселящим напитком. - Держи, держи! - только сейчас юноша заметил, как блестят глаза у Джья-сы. Он взял бурдюк и отхлебнул холодной жидкости. По спине пробежали мурашки. - Как он? - спросил Джья-сы после некоторого молчания. Чаа"схе промычал в ответ что-то неопределённое. - Значит, нормально. Это хорошо. Силы ему понадобятся. Нас ждёт тяжёлая тропа: в прошлом году у собак мор прошёл, так у нас их всего треть осталась. Раньше больших псов много было: хоть весь свой скарб таскай по горам, а теперь... - старейшина вздохнул и сокрушённо покачал головой. - Теперь берём с собой только самое необходимое, без чего никак не обойтись, а всё остальное оставляем в хранилищах. - Джья-сы покрутил повислый ус, взглянув на сверкающие в вышине звёзды, грустно сказал: - Близится зима...
  Чаа"схе тоже ощутил в душе нарождавшуюся тоску. Да, скоро земля оденется в белую пушистую шубу, исчезнут подо льдом и снегом реки и озёра. Не будет гусей и уток, заберутся в дремучие леса оленьи стада. Люди разбредутся в разные стороны и попрячутся от лютого холода по тхеремам, где, глядя на жарко пылающий огонь, будут вслушиваться в завывания вьюги и с надеждой ждать наступления новой весны. Обжигающий ветер, мороз, сугробы - всё это будет уже очень-очень скоро. И как же не хочется, чтобы зима была такой длинной! Чаа"схе с раннего детства любил время, когда, кружась, с серого неба на землю опускаются первые снежинки, предвестники надвигающихся холодов, и покрывают бурую траву седым налётом. Но потом, когда тхерем заметало сугробами, и лес трещал в ночи, он мечтал о лете.
  - Пей, брат, - Джья-сы опять пододвинул ему бурдюк. - Завтра станем собираться. И так уже засиделись: небось, последними придём. С утра пойду к Котла Вей-нья и потороплю его. Чего ждём - снега что ли? Так тогда уже и идти не нужно будет. На празднике и без нас обойдутся...
  Джья-сы ещё долго что-то бурчал под боком, но юноша не слушал его. Прохладный напиток разогрел его кровь, она заиграла, забурлила по жилам, всколыхнула сердце: перед глазами его вновь встал образ Кэлтэ и затмил всё вокруг. И не было ни звёзд в синем небе, ни шумящих на ветру кедров, ни тхеремов, даже старейшина куда-то подевался. Была только она. Была только его Кэлтэ. О, Кэлтэ! Ты так близко (если прислушаться, то можно даже услышать её дыхание сквозь тонкую стенку тхерема), но так недоступна! Чаа"схе облизнул губы и тут же вытер их рукавом, боясь, как бы на холодном ветру они не обветрились. А Джья-сы продолжал что-то говорить: он улыбался, подсмеивался своим шуткам и то и дело подталкивал локтем юношу. Тот кивал, тоже улыбался, но не слышал ни единого слова, на которые именно сегодня Джья-сы был столь охотлив. А потом образ Кэлтэ начал рассеиваться: он стал прозрачным, потом стал расползаться, пока не исчез вовсе, точно утренний туман над озером. Вместо ясноокой дочери Джья-сы перед глазами Чаа"схе возникло сморщенное лицо старого Котла Вей-нья. В глазах жреца стояли слёзы, навеянные воспоминаниями о прошлом. И внезапно Чаа"схе ощутил его тоску, ощутил так же ясно, как и пронизывающий ветер, что налетал от воды. Юноша задрожал всем телом и прикрыл глаза.
   - Ты что, брат! - встревоженный голос Джья-сы вернул его к действительности, разорвал завесу мыслей. Юноша обернулся. Джья-сы стоял рядом и тряс его за плечо: - Ты чего это? Питьё в голову ударило? Это ничего, пройдет. Пошли-ка спать. Хватит на сегодня, - старейшина потряс зажатым в руке бурдюком. - Нам всего этого не одолеть... Пошли.., - и, повернувшись на пятках, нетвёрдо направился к занавешенному шкурой входу в тхерем.
  
  Глава пятая
  
   Когда-то давно, в Стародавние Времена, у Начала Мира, когда земля была ещё совсем-совсем молодой, а Небесный Огонь был много ярче, чем нынче, и совсем не было ночи, у Ге-тхе и Матери родились дети. И были они разными, совсем не похожими друг на друга, но все, как один, походили на своих родителей. "Тебя будут звать Большой Мамонт, и будешь ты самым сильным существом на земле, и будешь ты защищать слабых! - сказал своему первенцу Отец. - А твоё имя будет Бизон: ты не умён, но упрям, а значит, будешь помогать Старшему, - сказал следующему. - Ты - Лев, ты - Медведь, ты - Олень, ты - Заяц, ты - Птица, ты - Рыба..." - перечислял Ге-тхе, принимая из чрева Матери всё новых и новых детей. Детей было много: долго пришлось говорить Отцу, совсем устал. Наконец, живот Проматери перестал содрогаться, схватки отступили. Ге-тхе зевнул и потянулся. Он уже собирался, было, прилечь отдохнуть, но Мать позвала его и сказала, что внутри у неё ещё что-то шевелится. Ге-тхе удивился. Засунул руку в её лоно, нащупал там что-то непонятное и вытянул на свет. "Экий неказистый ребёнок! - удивился он, рассматривая последыша. - Не пойму - кто это? Четыре лапы, хвоста нет, голова раздулась как барабан, того и гляди - лопнет! И пальцы чудные... Что за странное существо? - Отец покрутил сына в руках, разглядывая его со всех сторон, задумался, наморщил лоб, а потом сказал: - Ты - Человек, ты слаб, но зато очень умён и хитёр. Ты сам о себе позаботишься!" - сказал так и ушёл спать, стряхнув Человека на землю. Мать подобрала своё уродливое чадо и стало утешать его.
   Дети росли дружно: вместе играли, вместе ходили собирать ягоды и купаться в реке, ложились под одно одеяло. Мать пела им песни, заботилась о них и открывала им великие таинства мира. Она учила их, как отличать добро от зла, показывала, что можно делать, а что нельзя, помогала разгадывать загадки природы и наставляла жить всегда дружно.
   Осамин горел в очаге. Ге-тхе сам подкармливал его, никого к нему не подпускал, а когда ложился спать, то убирал Огонь на небо, чтоб дети не дотянулись до него и не обожглись. Прикасаться к Огню Отец строго-настрого запретил: "Иначе быть беде," - сказал он. Все дети согласно кивнули, все, кроме одного, самого хитрого, который стоял в стороне и, склонив круглую голову набок, лукаво улыбался. Но никто этого не заметил, даже Мать.
   Как-то раз, спустя много дней, а может быть и лет! (время тогда было не властно над земными созданиями), Семья вернулась из леса уставшая. Все улеглись спать: Мать прижала детей к себе; Отец водрузил солнце на небо и тоже лёг спать. Стало тихо-тихо. Все уснули. Но все ли? Нет. Один ребёнок не спал. Дождавшись, когда Отец с Матерью и остальные дети крепко уснули, он встал и, посмотрев наверх, туда, где лучился в синеве Осамин, осторожно прокрался к высокому дереву, что росло рядом. Быстро, как ласка, он вскарабкался на самую его вершину и, отломав длинную ветку, потянулся к Огню. От жара он хмурил брови и щурил глаза. Он подцепил Осамина своей палкой и потянул на себя. Но смолистый сучок вспыхнул. Осамин покачнулся. Неразумный отпрыск попытался вернуть огненный круг на место, но обгоревшая палка надломилась, искры полетели во все стороны и рассыпались по небу. Осамин полетел вниз и с размаху ударился о землю, покатился и, подпрыгнув на кочке, угодил на голый живот Ге-тхе. Отец пробудился, закричал. Поняв, что произошло, он рассвирепел.
   - Кто посмел ослушаться моего запрета?! - загремел он и горы задрожали от страха. - Не греться вам больше у Огня. - С этими словами он подхватил солнце с земли и размахнувшись, запустил его к горизонту. - Будет теперь Осамин летать по небу и вы никогда не сможете его достать. И будут на землю опускаться холодные зимы - наказание за большой грех.
   Дети в испуге смотрели на него и жались поближе к матери. Напуганный и дрожащий, ослушник, как белка соскользнул с дерева и, спрятавшись в густых зарослях, наблюдал как Отец в гневе рвёт на себе волосы. А в руке неродивого сына всё ещё тлела палка, которой он смахнул Осамина с небес.
   - Кто ослушался меня? - гремел отец, Оглядывая в страхе прильнувших к материнскому боку детей. - Ты - Рыба? - гневный взгляд его упёрся и придавил к земле трепешущее блестящее тельце. Рыба дрожала-дрожала, да и юркнула в реку: только брыги разлетелись в разные стороны. - А может быть ты - Птица? - Ге-тхе замахнулся и Птица сорвалась с земли и взмыла в голубое небо. - Ты, Гиена? - Гиена взвыла и прыгнула в сторону, стараясь проскочить мимо Ге-тхе, но он дотянулся и сильно пнул её; волоча подкосившиеся задние лапы, Гиена скрылась в кустах. - А, может быть, это был ты, Мамонт?! - старший сын опустил большие глаза и не пошевелился. Разъяренный Отец ударил его поперёк спины и Мамонт тяжко застонал, а когда Ге-тхе поднял руку, то на спине его первенца выпер большой горб.
   Долго бесновался Великий: крушил горы, ломал лес, метал молнии и подымал страшный ветер. Всех детей разогнал. И тут только вспомнил, что не видел Человека.
   - Человек! - закричал Ге-тхе. - Я теперь знаю, что это ты нарушил запрет. Ты самый хитрый из моих детей и самый трусливый. Выходи и прими наказание!
   Но Человек был очень умным: он не вышел на зов своего Отца. Он тихонько прокрался поглубже в лес, а когда отошёл достаточно далеко, чтобы его не услышала чуткое ухо Ге-тхе, бросился бежать со всех ног. Палка, которой он ковырял Небесный Огонь, всё ещё была при нём; от неё шёл дым, а на конце тлели угольки. Уйдя далеко-далеко, Человек остановился и развёл (теперь уже свой собственный) огонь. Сел возле него и широко улыбнулся...
   С тех пор все дети Ге-тхе отвернулись от Человека. Он предал их, опорочил в глазах не прощающего обид Отца. Это по его воле Отец оборотил на них свой страшный гнев, из-за него, Человека, навеки лишились они места у жаркого Осамина и разлучились с Матерью. Он во всём виноват - Человек! И только Старший Брат помнил родство своё с Человеком; он лишь грустно вздыхал, сожалел об утраченном счастье, рассыпавшемся как прах из-за несдержанности его младшего братишки. А люди теперь боятся грозы и прячутся, куда-подальше, едва завидев сверкающие в небе молнии - стрелы Ге-тхе. И солнце, теперь, брошенное сильной рукой Отца, летает вокруг земли и не даёт того тепла, что было раньше, а ночью с чёрного неба на разбредшихся по свету детей взирает заплаканное лицо Матери.
  
   Мы сытно поели, когда мама проснулась, и её переживания немного улеглись. Она была всё так же печальна и ничего не говорила. Ойты пыталась как-то её утешить, заговорить с нею, но мама не отвечала ей, поглощенная своими мыслями. Наша собака рыскала по траве вблизи тхерема и ловила вёртких полёвок, показывая чудеса охотничьей сноровки. Я наблюдал, как она стремительно бежит по ровному полю, преследуя мышь, останавливается, кидается в противоположную сторону, врезается передними лапами в кустики полыни и с рычанием набрасывается на затравленную добычу. Это было очень забавно и я, отвернувшись, чтобы не видела мать, улыбался, хлебая бульон из берестяной чаши, которую мы с Ойты поделили надвоих, передавая из рук в руки. Старуха, устав тормошить мать, невнятно ворчала о том, что неплохо было бы вырезать ложки, но кто это будет делать? - одна плачет, другой - ребёнок, а у неё самой слишком нетвёрдые руки, потому что всю свою жизнь она трудилась, не покладая их. Я в пол-уха слушал её бормотание, но, как и мама, обращал на него не больше внимания, чем на жужжание мух, проносившихся мимо.
   Ойты всё ещё бубнила, мама запрокинув голову, допивала остатки наваристого бульона, а я облизывал опустошённую миску, когда беззаботно кружащая по поляне Со вдруг замерла на месте и потянула носом воздух, текущий с равнины. Шерсть на её загривке встала дыбом, из оскаленной пасти вырвалось угрожающее рычание, хвост задрожал и опустился к земле. Мы все тревожно напряглись: уж не лев ли снова пожаловал? Ойты потянулась к дровам и подкинула в огонь несколько палок. Со, утробно ворча, развернулась и мелкой рысцой побежала к нам. Мы поднялись и вышли из-под навеса. Что же спугнуло нашу собаку? Очень уж нам не хотелось, чтоб повторились события давешней ночи. Мы были не уверены, что сможем столь же удачно отражать нападки хищника, как прежде, ведь все мы устали и, кроме того, огонь днём не кажется таким ярким и горячим, как в темноте.
   Неожиданно Ойты хитро сощурила глаза и с подозрением поглядела на спрятавшуюся за нашими спинами Со. Собака прижала уши к голове и испуганно смотрела то на нас, то на устье долины. Тонкие губы старухи тронула лукавая улыбка. Мы с мамой выжидающе воззрились на неё.
   - Собака почуяла зверя, - сказала Ойты. - Лев охотится по ночам. Значит, Со учуяла кого-то другого. А ведь мамонты бродят где-то недалеко...
   Она недоговорила, так как со стороны Сау-со, подтверждая её слова, до нас долетел трубный клич Старших братьев. Со от испуга подпрыгнула и жалобно тявкнула. Старуха засмеялась, мама облегчённо перевела дух, а я, опустившись на корточки, обнял трепетавшую как лист на ветру Со и начал успокаивать её, гладя по вздыбившемуся загривку и нашептывая ласковые слова.
   Мамонты шли медленно и тяжело. Их массивные тела при каждом шаге сотрясались и ноги продавливали мягкую землю. Стадо слегка замедлило движение в устье долины: вокруг старой самки, возглавлявшей шествие, сгрудились ещё несколько более молодых животных, мамонтята сбились в кучку и переместились под защиту толстых и смертоносных бивней своих матерей и тёток, в центр движущейся колонны. Видимо, наш запах тревожил Старших братьев. Когда стадо мамонтов приблизились, мы почувствовали, как гудит земля под их ногами, хотя, вопреки ожиданиям, ступали они очень мягко, слышен был лишь мягкий шорох потревоженной травы, да в воздухе разносился аромат втоптанной в землю полыни. Взрослые исполины сурово посмотрели на нас, будто бы мы непременно должны были совершить какую-то наглую выходку по отношению к ним, а ярко-рыжие, почти огненные мамонтята с любопытством выглядывали из-под лохматых животов своих матерей и шумно втягивали воздух хоботками, фыркали и в испуге шарахались. Ойты спохватилась и, всплеснув руками, подбежала к огню.
   - Надо тушить. Старшие братья не любят дыма, - сказала она и присыпала пылающие ветки землёй. - Нам пока огонь всё равно не нужен.
   Большая старая самка с пожелтевшими бивнями остановилась у края леса и посмотрела на нас. Со сорвалась с места и с глухим рычанием побежала бочком к кустам. Я пытался позвать её назад, но собака была слишком сильно напугана. Два молодых самца встали рядом с мамонтихой. Все втроём они неторопливо направились в нашу сторону. Я затаил дыхание. Стадо остановилось в ожидании.
   - Бабушка, они к нам идут, - жалобно промолвила мама, заслоняя меня от надвигающихся чудовищ. - Страшно...
   - Не показывайте им своего страха и ни в коем случае не бегите, - сказала старуха, затушив последнюю головню. Она тоже была взволнована, так как, видно не ожидала такого поворота событий.
   Три исполина остановились, когда до тхерема оставалось расстояние равное одному броску копья. Я с ужасом смотрел на их вздымающиеся при дыхании волосатые бока, на нервно переступающие толстые ноги - брёвна, на шевелящиеся уши и на тёмные большие глаза, устремленные, как мне казалось, в самую душу. Самцы были напряжены: они громко сопели и фыркали, всё время покачивая головами. Самка вела себя более спокойно; лишь хвост её извивался змеёй, да глаза перебегали по нам с одного на другого. Мамонты стояли долго и так же долго не двигались мы. Постепенно самцы успокоились и, развернувшись боком, стали поглаживать друг дружку хоботами, игриво подгибая колени. Самка помедлила ещё некоторое время, а потом развернулась и побрела к ожидающему её сигнала стаду. Самцы заспешили за ней.
   - Ну вот, всё обошлось, - Ойты провела тыльной стороной руки по вспотевшему лбу. - Фу! Они нас не тронут. Хе-хе-хе.
   Я сел на охапку лапника. Колени у меня тряслись. Какие же они всё-таки страшные, эти мамонты! Мама взяла нож и содрала запёкшиеся коросты с разрезов на щеках. Кровь снова выступила на её испачканном лице. Ойты нахмурила брови, но ничего не сказала - таков обычай.
   Стадо по дуге обогнуло наш тхерем и устремилось на водопой, пробивая зелёный чащобник; движение его сопровождал зычный треск ломаемых кустов. Когда из пышной зелени торчали одни только покатые спины мамонтов, откуда-то возвратилась Со: вся шерсть её была усыпана мелкими колючками, лапы мокрые и грязные, на нос налипли какие-то гнилушки. Собака крадучись подошла к тхерему, повела носом, заворчала и прокралась к очагу за мамину спину, которая вновь затянула траурную песню. Мы с Ойты уселись в тени, отбрасываемой тхеремом, и не сводили глаз с мамонтов, напролом передвигающихся по опушке леса. Позабыв всякую осторожность, по поляне пронеслись мамонтята, толкаясь, прыгая друг на дружку и швыряясь пучками сорванной травы; тонкие ещё хоботки их вертелись туда-сюда, посылая в зазевавшихся собратьев землистые комья, болтающиеся на вырванной траве. Мамонты громко пофыркали, приглушённо ревели, уже не обращая на нас никакого внимания.
   - Они совсем нас не боятся, - кивнула старуха на Старших братьев. - И это даже к лучшему. Так безопаснее: Лев к нам не подойдёт. Духи услышали наши молитвы...
   - Да уж, услышали! - передразнила мама, оборвав пение. - Забрали Го-о...
   Ойты замолчала, покачала головой. Я с жалостью посмотрел на маму. Она опять плакала. Руки, лицо, грудь её опять блестели от свежей крови. Я не мог на это смотреть и быстро отвернулся.
   Мамонты выбрались из кустов и разбрелись по лугу. Со опять улизнула. Старшие братья и их дети спокойно паслись на поляне. Некоторые подходили совсем близко к хижине, но ни один из них не делал попытки нам навредить.
   - Они умные, - говорила Ойты. - Они понимают, что мы безобидные и сами боимся их. От того и стараются нас обходить, чтоб не тревожить лишний раз. Они помнят о нашем родстве.
   До самого вечера сидели мы с Ойты у хижины и наблюдали за мамонтами. Солнце медленно совершало свой путь, тени удлинялись, становились резче и отчётливее, из белого, свет опускающегося солнца стал ярко-жёлтым. Стало прохладно: с гор спускался холодной ветерок. Старшие братья мало-помалу стали стягиваться в одно место, неподалёку от сочащегося из-под скалы родника: их дети устали и нуждались в отдыхе. Отовсюду неслось птичье пение; над травой порхали белые бабочки, стрекотали кузнечики. Спокойствие вечера навевало дремоту.
   - Сегодняшняя ночь будет спокойной, - задумчиво сказала Ойты, любуясь на яркую игру зелени в лесу, обступившем тесной стеной долину. - Мамонты остаются здесь. Будем спать спокойно. Никакой хищник, даже пещерный лев, не посмеет к нам приблизиться. Сила Старших братьев охраняет нас. - Она замолчала, а потом, сверкнув глазами, добавила: - только глупая собака не понимает этого! Хе-хе!
   Я отвернулся. Было обидно, что она назвала нашу любимую Со глупой. Со глупой никогда не была. Мен"ыр и Го-о часто хвалили её. Зачем же так говорить?
   Со стороны Сау-со прозвучал рёв мамонта. Что это? Ещё одно стадо? Неужели Старших братьев так много? Целое племя?
   - Сожрите мою печенку, духи! - воскликнула Ойты, вскакивая на кривые ноги. - Неужели ещё идут?
   Я тоже вскочил. Наши взоры устремились к проходу между холмов. Трубный призыв послышался ещё раз. Мамонты забеспокоились. Старая самка тряхнула седой чёлкой и выступила вперёд. И снова рёв пролетел над долиной. Потом показался и тот, кто его издавал. Это был огромный (я видел это даже с такого расстояния), много больший других Старших братьев, мамонт. Он шёл к устью долины, вывернув из-за леса. Его белые бивни были круто загнуты кверху. Но шёл не спеша и всё время трубил. К старой предводительнице стада подошло ещё несколько мамонтов. Они замерли на месте, устремив подслеповатые глаза в сторону, откуда доносился рёв. Потом самка подняла свой массивный хобот и тоже затрубила. Ответом её был ещё более громкий рёв приближающегося животного.
   - Это самец, - сказала подошедшая сзади мама. - Он очень большой. - Последние её слова были обращены к Ойты, так как старуха вряд - ли видела того, кто приближался к нам.
   - Самец.., - глухо и недовольно повторила Ойты. - Плохо. Растревожит стадо, уведет за собой. От старых самцов не знаешь что ждать. Они нервные и своенравные. Лучше бы он прошёл мимо. Зачем только эта самка его позвала?
   В проходе меж лесистых склонов самец остановился: человеческий запах заставил его изменить свои намерения. Ещё раз призывно протрубив, он развернулся и зашагал прочь.
   - Так-то лучше, - сказала Ойты, облокотившись руками в колени. - Пускай идёт. Нам он здесь не нужен.
   Мамонты, растревоженные появлением этого нового гостя, долго не могли успокоиться. Самка прохаживалась вокруг стада и тревожно поводила ушами. Но самец больше ни разу не взревел. Он скрылся за поворотом и уже не показывался. Неужели наш запах так напугал его? "Наверное, не хочет связываться с людьми, - подумал я. - Дождётся, когда стадо выйдет из долины утром и присоединится к нему".
   - Это старый самец, - сказала Ойты, позже, когда мы сидели в тхереме, с грустью поглядывая на остывшие угли очага. - Он пришёл за самками. Теперь чего-доброго уведёт всё стадо. Ох, плохо, плохо это.
   Солнце ушло из долины. Стало холодно. От леса тянуло сыростью. Вернулась Со, прижалась к земле и закрыла глаза. Должно быть, хорошо набегалась. Ойты сказала, что нам неплохо бы заново покрыть тхерем, пока ещё светло, и мы с ожесточением взялись за дело. Когда над долиной разлились сумерки, хижина была готова. Правда, входное отверстие получилось больше (мы ведь прошлой ночью сожгли часть лапника, обороняясь от домогавшегося до нас льва), но это нас не пугало: ветер уже не блуждал под сводом и этого вполне хватало. Мы тесно прижались друг к другу и улеглись спать.
  
  
  
   Когда рассвело, я, первым делом, выскочил из тхерема, чтобы убедиться, что мамонты всё ещё находятся в долине. Стадо уже проснулось и проследовало на водопой, где рыжие детёныши обливали друг дружку из хоботов, а их более старшие товарищи жевали мясистые стебли пучки. Я справил нужду и присел у хижины. Мамонты, хотя и заметили, не обращали на меня особого внимания: лишь те, у кого были детёныши, когда последние подбегали слишком близко к тхерему, не довольно пофыркивали, подзывая озорников к себе. Но долго высидеть я не смог: тело била противная дрожь. Я вернулся под свод нашего жилища и стал торопливо разводить огонь. Раздул угли и, подбросив охапку веток, уселся у очага, ожидая когда разгорится пламя. Мама и Ойты всё ещё лежали, прижавшись спина к спине. Они спали. Когда огонь разгорелся и тхерем наполнился его теплом, заворочалась Ойты. Перевернулась на бок, протёрла слипшиеся глаза и громко зевнула, широко открыв рот. Потянулась и скорчилась от боли, лицо её передёрнулось.
   - Всё болит, - пожаловалась она и стала растирать локти. Проснулась мама и с тревогой стала прислушиваться к стонам старухи.
   - Нужна тёплая одежда, лето кончилось, - ворчала Ойты, с трудом заставляя своё больное тело принять сидячее положение. - У меня всегда кости ломит от холода. - Потом повернулась к маме. - Слушай, Кья-па! Нужно было одежду н"Го-о себе оставить: повязка, чи... Негоже так поступать, но...
   Мама сделала рукой знак, отводящий беду.
   - Что - ты, что - ты! - зашептала она. - И говорить не о чем. Нельзя так делать. Только духов гневить. Никто никогда так не поступает. Нельзя!
   - Знаю что нельзя - огрызнулась старуха и пошамкала губами. - Но мы не у себя дома. Осень подошла, а нам и одеться не во что. Посмотри на Сикохку: вся одежда - поясок на бёдрах - много таким нагреешь! Чего доброго, заболеет. Я вот тоже уже чувствую, что злые духи вцепились в меня. Плохо, когда ходишь полуголый в холод. Так не годится. Нужно взять одежду с н"Го-о...
   Мама вскочила и выбежала вон, кусая сжатый кулак. Ойты проводила её тяжёлым взглядом.
   - Ничего, отойдёт. Надо было раньше подумать об этом. Да я стара - всего не упомню, а вы - как бабочки: порхаете, порхаете, пока мороз не ударит и не лишит вас жизни. Нужно думать о себе. Так мы никого не дождёмся: все заболеем и помрем здесь. Охотники только кости обглоданные зверями найдут. Надо идти и взять одежду.
   Но привести свои слова в исполнение Ойты так и не решилась. Поворчала - поворчала, да и успокоилась. Выбралась на солнышко и пригрелась. Трудно человеку переступить через обычай, тем более, если обычай этот касается умерших. Пока было ещё не настолько холодно, чтобы идти на такие меры: днём грело солнце, ну а ночью... ночью можно прибиться к соседу и так неплохо выспаться.
   К полудню откуда-то нагнало тучи. Они закрыли собой пол-неба и солнечный свет померк. Тут же стало прохладно. Ойты выглянула из тхерема и поцокала языком.
   - Быть дождю, - грустно сказала она, вернувшись к весело потрескивающему огню. - Плохо.
   Мамонты не торопились покидать долину. Они медленно обошли прогалину по краю леса и остановились у выхода на Сау-со. Ойты сказала, что это они боятся встречи с большим самцом, который приходил прошлым вечером. Старая самка с белёсым налётом на чёлке, часто отходила от остальных и подолгу стояла, повернувшись головой к равнине, поднимала хобот и нюхала воздух. Да и всё стадо держалось сегодня как-то настороже: даже неугомонные рыжие детёныши жались к ногам матерей и не устраивали бесшабашной беготни как накануне. Старуха рассудила, что всё это нам на руку: если мамонты не покинут долины, значит, и лев не вернётся.
   Немного погодя, мы с Ойты, под начавшим накрапывать дождём пошли к лесу, намереваясь собрать что-нибудь из съестного и пополнить запасы воды. Со, весело виляя хвостом, бежала рядом, но морда её была обращена на устье долины, туда, где толпились мохнатые гиганты. Мы накопали немного луковиц сараны, нашли упавшую с кедра синеватую шишку, насобирали кислицы, набрали воды на роднике и двинулись к тхерему. Я уже выбрался на поляну, миновав рваную полосу потоптанного Старшими братьями кустарника, когда услышал за спиной негромкий оклик Ойты. Я остановился и повернулся на зов. Старая женщина стояла запрокинув голову и глядя на прилепившийся над скалой кедр, на ветвях которого темнел большой свёрток. Я тут же угадал её мысли и меня пробрал холодок. Ойты закусила нижнюю губу и нахмурила брови. Опустила голову, посмотрела на меня, точно спрашивая, что я обо всём этом думаю.
   - Боишься? - голос её прозвучал сухо и тихо. - Правильно делаешь... Но нам кое что нужно...
   Я выронил из рук берестяной сосуд и попятился. По лицу Ойты прошла судорога. Она подскочила ко мне, приобняла и, заглянув в глаза, сказала:
   - Нет, нет! Не бойся, Сикохку! Мы не станем туда ходить и тревожить дух твоего тхе-хте, - её костлявые пальцы сильно сжали моё плечо. - Пойдем скорее отсюда. Ни к чему нам здесь задерживаться.
   Она отпустила меня, подобрала лежащий у моих ног черпак, набрала в него воды и мы пошли к тхерему. Никто из нас не обмолвился о происшедшем ни словом. Я не хотел расстраивать маму, да и Ойты было жалко (она старалась не смотреть на меня и я понял, что лучше промолчать). Пока нас с Ойты не было в хижине, мама снова расковыряла траурные надрезы на щеках и, когда я посмотрел на неё, она опять вся была в крови: лицо, руки, безрукавка, даже на юбку упало несколько тяжелых капель. Ойты, заметив, как обильно изливается кровь из потревоженных ран на щеках мамы, скрестила пальцы на руке и сплюнула, отгоняя злых духов. Её глаза прищурились, губы вытянулись в полоску. Очень строго и холодно, она заговорила:
   - Соблюдение кэрхи - дело хорошее и достойное. Это заставляет людей задуматься о вечном. Иначе, для чего нужны все эти обычаи? Но, правильно ли, если человек, следуя этим обычаям, забывает о своих близких, не щадит своей жизни, которая так им нужна? Вредить себе, когда на него и только на него ложатся надежды других людей - глупо, Кья-па! - она заговорила громче. - Залепи раны смолой и больше не прикасайся к ним. Твой траур мы и так видим, тебе не перед кем красоваться. Мы здесь одни. Не спорь, так лучше, - подняла руку старуха, увидев, что мама хочет что-то возразить. - Так будет лучше. Не хватало ещё, чтобы ты втёрла в раны чёрную болезнь! Духи простят тебе то, что вместо положенных четырёх дней, ты увечила себя всего один. Поверь, для них эти раны - не главное, они видят больше и глубже: им понятны твои страдания. А шрамы и так останутся - Ойты резко откинула пряди волос назад и растянула морщинистую кожу на щеке: четыре белёсых полоски показались под её пальцами. - Я всех своих уже схоронила... Пусть боль точит твоё сердце, но не дай ей поселиться в твоем теле: плоть слаба, помни это.
   Мама опустила голову и смотрела на свои окровавленные руки. Из глаз её капали прозрачные слёзы: всё было понятно, старуха всё сказала так как нужно. Она не должна изводить себя, ведь на её плечах лежала забота о нас, обо мне и о старой Ойты; сами по себе, без её силы и ловкости, мы пропадём, бесследно сгинем в дремучих дебрях. Мама закрыла лицо руками и повалилась на бок у очага, а мы сидели рядом и смотрели, как подрагивают её узкие плечи от сдерживаемых рыданий, сидели и молча смотрели, не смея утешить её.
   Со снова порадовала нас: притащила маленького зайчёнка.
   - Вот это да! - воскликнула Ойты, когда Со опустила свою добычу около мамы, сидящей в задумчивости на охапке лапника. - Смотри, что она принесла, умная собака!
   Мама тоже обрадовалась. Она оживилась, тут же взялась за нож и быстро освежевала тушку.
   - Я буду готовить, - сказала старушка, - а ты займись шкурой: хоть и маленькая, да сгодится на что-нибудь.
   Мама согласно кивнула и, достав из потайного мешочка маленькое скребло, принялась за выделку. Я развёл огонь побольше и стал нагревать варильные камни. Ойты тем временем чистила корневища сараны от грязной шелухи. Когда камни раскалились, я бросил часть из них в воду. Ойты разрезала тушку, дала мне пожевать кусочек сырой печени, а остальное отправила вариться. Потом посмотрела на облизывающуюся собаку:
   - Прости, охотница. Ничего тебе не оставила. Жди костей.
  Со заскулила, обиделась и опять побежала по поляне, ведя носом по траве.
  - Найдет чего-нибудь, - сказала старуха, протирая слезящиеся от дыма глаза.
  Дождь разошёлся. Но в тучах тут и там виднелись большие, обрамленные ослепительно сверкающей на солнце пеленой, голубые просветы. Вода мощными струями хлестала деревья и землю. Ветер порывами набрасывался на шаткие стенки тхерема. Прибежала мокрая взлохмаченная Со. На этот раз охота была неудачной. Собака отряхнулась на входе и прошла вглубь хижины, где и улеглась.
  - Скоро кончится, - сказала мама, выглядывая на светлеющее небо. - Ветер рвёт тучи. Солнце будет.
  Пока шёл дождь, сготовилась еда. Мы принялись есть, когда последние капли ударились о землю. Снаружи всё блестело от яркого света Осамина. Ветер шелестел в лесу. Запели птицы.
  Когда мы ожесточённо жевали плохо проварившиеся мясо и хрустящие куски сараны, со стороны равнины послышался отдаленный голос трубившего мамонта. Я подумал, было: неужели стадо далеко ушло? Но Ойты разъяснила мои сомнения.
  - Старший Брат пожаловал. К стаду идёт. - Она покрутила в засаленных пальцах прядь волос. - Уйдут они. Зовёт сильно самец. Уйдут. Там, дальше на север есть болото. Туда пойдут. Там корма больше.
  - Может и не пойдут, - возразила мама.
  - Пойдут. Скоро зима, им кушать больше надо. Они всегда там собираются, так старики говорили, когда я была совсем маленькой.
  - А далеко это, - робко поинтересовался я.
  - А кто его знает, - пожала плечами Ойты. - Может да, может, нет.
  - Но если они уёдут, - заговорила мама, проглотив очередной кусок. - Если они пойдут за самцом и не вернутся сюда, то что же будет? Лев - то всё ещё близко. Он вернётся. Нам повезло тогда, но это не значит, что так будет и впредь. Он достанет кого-нибудь из нас, может и всех передавит. Что же нам делать?
  Ойты поморщилась.
  - Кья-па, - осадила она маму. - Дай хоть поесть спокойно! После думать станем. Пока надо свой собственный желудок набить, а уж потом про льва беспокоиться. Там видно будет.
  Снова прозвучал далёкий рёв мамонта. И тут, совсем близко, ему ответило сразу несколько голосов.
  - Разговаривают, - промямлила набитым ртом Ойты.
  Насытившись, мы высыпали наружу и, выстроившись рядком у тхерема, стали смотреть на волнующееся в устье долины стадо. Животные ходили, переступали с ноги на ногу, беспокойно поводили большими ушами, кивали головами, тревожно ревели. Рыжие крохи, сбитые с толку странным поведением взрослых, не знали что им делать: то ли бежать, то ли стоять на месте; они толкались, наскакивали друг на дружку, боязливо повизгивали. Старшая самка держалась несколько в стороне от остальных и, подняв над головой толстый морщинистый хобот, раскачивалась всем телом. А по равнине, направляясь к Долине Каменных людей, шёл огромный мамонт-самец, похожий издали на неведомо как плывущую но разнотравную глыбу. Я опять видел его загнутые полукольцом бивни, (такими, и взаправду, как говорится в легендах, можно свернуть горы и процарапать на теле Земли глубокие реки), его прямой, как ствол кедра, хобот, хлопающие по загривку, обросшие темно-бурой шерстью, уши. Он приближался мелкой рысцой, забавно выкидывая вперёд колени и, чем ближе он был, тем более внушительным и страшным казался нам. Его раздутые бока часто вздымались, из легких вырывался глухой хрип: тяжеловесный мамонт устал от долгого бега. Самка неспешно пошла ему навстречу и всё стадо сдвинулось за ней. Опять воздух над долиной разорвал разноголосый рёв мамонтов: краем глаза я заметил, как мимо прошмыгнула перепуганная Со. В стаде началась сутолока: животные неуклюже толкались, сопели, перешагивали через испуганных детёнышей и беспорядочным скопом спешили навстречу пришельцу.
  - Они уходят... уходят... - сорвалось с маминых губ.
  Мамонты быстро удалялись. Расстояние между стадом и одиноким самцом быстро сокращалось: они спешили. Должно быть, самец часто навещал стадо, быть может, он был отцом многим из тех, кто его составлял, по крайней мере, они друг друга наверняка знали, в этом нельзя было усомниться. И они радовались встрече. Самка далеко опередила своих сородичей и вскоре остановилась напротив самца. Некоторое время оба просто стояли, нюхая воздух и покачивая головами, поджидая подхода остальных. Потом, когда стадо сгрудилось за спиной своей предводительницы, самка, почувствовав поддержку своих родичей, сделала пару шагов к самцу- исполину. Тот стоял не шевелясь. Самка помедлила и придвинулась ещё ближе. Потом ещё и ещё. Большой мамонт протянул к ней хобот, она ответила тем же. Их хоботы соединились, обвились. А затем, тишину, повисшую вокруг, разогнал их совместный рёв. Самка подошла к мамонту и тиранулась боком о его плечо. Стадо приветственно замахало хоботами и обступило их со всех сторон.
  Ойты повернулась к нам с мамой. В глазах её светилась неподдельная тревога, которую не могла скрыть даже улыбка, играющая на устах. Старуха шмыгнула, вытерла нос. Было видно, что она что-то обдумывает, прежде чем произнести свои мысли в слух.
  - Теперь нам надо что-то решать. - Она глянула через плечо в сторону взволнованного стада мамонтов. - Старшие братья, возможно, уйдут. Может, не сегодня, но они уйдут. Это точно. Сейчас у них - время встреч. Они собираются все вместе. И это стадо рано или поздно оставит долину, тем более, что еды для них здесь осталось маловато. - Она снова уперлась маленькими глазёнками в наши растерянные лица. - Теперь нам надо обсудить, что же мы будем делать дальше.
  Мама нервно почесала подсохший рубец на щеке.
  - Когда уйдет стадо, - продолжала Ойты, - вернётся и пещерный лев. А у нас нет даже оружия, кроме твоего ножа, Кья-па. - Услышав своё имя мама вздрогнула: старуха вновь, не скрестив пальцев, нарушила обычай. - Нам нечем защищаться. Нам повезло в первый раз. Но повезет ли ещё! Не знаю, - она вновь шмыгнула. - Если останемся здесь, то придётся уповать лишь на помощь духов-покровителей. Но можно поступить иначе...
  - Как? - мама шагнула к ней.
  - Как? Очень просто: надо идти за ними. За мамонтами. Так мы обезопасим себя от пещерного льва. Под защитой стада нам ничто не угрожает. Оставшись здесь, мы подвергаемся опасности быть разорванными на куски.
  Мама задумалась, отошла в сторону. А я хлопал глазами. Идти вместе со стадом Старших братьев! Вот это да! О таком даже в легендах не говорится. Вот это будет дело! Чего же тут думать? Мне совсем не хотелось ещё раз испытывать судьбу: перед глазами у меня всё ещё стоял образ разверстой львиной пасти с большими жёлтыми клыками, с капающей на землю слюной... Ну уж нет: оставаться здесь - безумие. Нужно идти. Идти с мамонтами!
  Мама подошла к тхерему, потрогала увядшую хвою на его покрытии, грустно вздохнула и обернулась к нам. На лице её, только что выглядевшем по-детски напуганным, теперь держалась непоколебимая уверенность. Она подошла к Ойты и встала, гордо распрямив спину.
  - Мы пойдём за стадом, - решительно заявила она и пошла в тхерем. Ойты хмыкнула.
  - Надо собираться, - сказала она и последовала за исчезнувшей в темном входом проёме мамой. Я остался один: стоял всё на том же месте и смотрел на мамонтов. Стадо медленно отходило прочь, забирая вправо. Первый восторг, вызванный радостной встречей и сопровождавшийся некоторой суматохой, поутих и мамонты вытянулись в цепь. Убедившись, что мамонты действительно уходят, я влетел в тхерем.
  - Они уходят! - закричал я. - Уже уходят!
  Ойты подняла руку, и я замолчал.
  - Нужно идти, - сказала она. - Жаль покидать эту долину, так и не дождавшись наших. Но ничего не поделаешь. Надо! Мы оставим знаки, чтоб, когда они придут сюда, смогли по ним найти нас.
  Мама недоверчиво глянула на неё, но ничего не сказала. Я понял природу её сомнений: знаки могут увидеть и наши враги, если случайно заберутся сюда. Тогда нам несдобровать! Ойты лишь развела руками.
  - Иного выхода у нас нет, - сказала она.
  Действительно, мамонты не стали более задерживаться в Долине Каменных людей (а ведь мы так рассчитывали на это!); они спешили на север, к болотам, где, как сказала Ойты, они собирались из разных концов Сау-со каждую осень. Нам не повезло. Мы надеялись, что дождёмся появления наших охотников в этой долине, но, вопреки нашим желаниям, всё сложилось несколько иначе. Теперь нам придётся покинуть пределы гостеприимной священной долины и вслед за стадом Старших братьев, идти неизвестно куда. Мы решили, что будем держаться мамонтовой тропы один день, не больше: этого вполне хватит, чтобы лев потерял всякий интерес преследовать нас (вокруг было много другой, более легкой, чем мы, добычи и мы сомневались, что свирепый хищник станет выслеживать именно нас). Так мы думали, собираясь в дорогу. Мама уложила наши нехитрые пожитки в суму, мы с Ойты сходили на родник и набрали воды в берестяные туеса (ведь в пути мы могли долго не встретить другого источника). Мы вышли их тхерема и с тоской оглядели долину, навсегда связавшую нас невидимыми нитями печали и скорби. Беззаботное звучание птичьих голосов, шум покачивающейся на ветру листвы, удушливый запах смолы и хвои... Торчащие, точно пальцы, каменные останцы... Могила н"Го-о... Мы помедлили, потолкались и пошли вслед скрывшемуся за поворотом стаду мамонтов - нашей единственной надежды на спасение от страшных зубов и когтей пещерного льва. И горло моё сжала горькая боль: здесь, в этой самой долине, помнящей о великих деяниях седой древности, я потерял отца; слёзы застлали мои глаза, всё вокруг смешалось в жёлто-зелённую мешанину, по щекам покатились горячие струйки, обжигая раскрасневшуюся кожу. Сердце рвалось из груди. Я понял, вдруг, что никогда больше не услышу весёлого смеха Го-о, не увижу его подходящего к нашему тхерему согнувшись под тяжестью добытой дичи... Передо мной вдруг со всей очевидной ясностью открылась горечь утраты: я потерял отца, потерял навсегда, и ничего с этим не поделать, ничего не изменить; с этим придётся жить дальше... придётся, рано или поздно, смириться.
  Мама шла впереди. За ней, опираясь на клюку, ковыляла старая Ойты. Я шёл позади и нёс берестяные сосуды, наполненные студёной родниковой водой. Со бежала рядом. Когда мы подошли к выходу из долины, мама обернулась, чтобы в последний раз посмотреть на утёс, где оставила Го-о. Мы уходили, оставив охотникам рода весточку о себе: в тхереме, у погасшего очага, была воткнута в землю палка, указующая вымазанным охрой концом на Сау-со - это было всё, что мы смогли и успели сделать перед своим поспешным бегством. Так закончилось моё знакомство и пребывание в Долине Каменных людей.
  Следуя вдоль глубоких рытвин, оставленных во влажной земле толстыми ногами Старших братьев, мы вышли из долины и свернули на север. Справа, вверх по склону, уходил тёмнохвойный лес, прореженный голыми каменистыми проплешинами, а гребень гряды венчал неровный строй лишённых хвои лиственниц с почерневшими до середины стволами - след бывалых пожаров. Повсюду виднелись небольшие выступы породы, но не столь впечатляющие, как в долине, которая осталась за нашими спинами. Перемежающиеся лысые увалы, да лесистые ложбинки, тянулись вдоль холмов насколько хватало глаз. И ничего, что могло бы привлечь внимания, кроме медленно движущегося вдалеке стада мамонтов. А слева раскинулась, ещё более дикая и пугающая безликой пустотой и безбрежными просторами, Сау-со. Равнина подступала к самому лесу и длинными языками захлёстывала склоны, тесня низкорослые корявые кедры. У самой подошвы холмов лежали выбеленные временем и солнцем сухие стволы деревьев, точно кости ещё более чудовищных животных, нежели Старшие братья. Пышная полынь, образуя широкие заросли, покачивалась на ветерке. Под ногами хрустел брусничник. Сухая, клочьями топорщившаяся трава, сплошь покрывала землю. Кое-где торчали серые, покрытые ржавыми отметинами лишайников, большие глыбы, с которых с громким свистом, заметив нас, бросались к спасительным норам бурундуки и суслики. Размокшая от дождя почва была испещрена неглубокими промоинами, перечертившими пологие склоны темными линиями. Дальние западные горы сливались с мрачными клубящимися тучами. По равнине медленно плыли синеватые тени проносящихся по небу рваных облаков. Что же это за место такое - Сау-со? Почему здесь нет деревьев, одна только трава? Где же здесь спрячутся звери, чем укроется человек? А ведь раньше, говорят, наш народ здесь жил; чем же они топили очаг - тут и дров не сыщешь. Наверное, мучались наши предки, от того и переселились в леса, где нашли и кров и пищу. Неудивительно, что в легенде, что рассказала Ойты про Долину Каменных людей, люди голодали: что же тут добудешь, кроме мышей?
  Со убежала далеко вперед и, взобравшись на гребень, крутила по сторонам головой. Мы с мамой и бабушкой шли неспеша, отчасти от того, что в этом не было особой необходимости, отчасти потому что у Ойты сегодня ныли суставы. Она всем телом опиралась на свой посох и тихо пыхтела, тоскливо посматривая вперёд, на медленно уходящее вдаль стадо мамонтов. Мы с мамой частенько нагибались к траве и срывали в изобилии растущие ягоды. Похоже, всё-таки, нашим предкам иногда перепадало кое-что в пустынной степи, думал я, облизывая посиневшие от ягодного сока губы.
  Детское сердце не может долго предаваться печали и, наверное, это к лучшему. Вскоре мы с Со затеяли весёлую игру в догонялки: я мчался, взбивая жёсткую траву от собаки, радостно рычавшей за моей спиной, а когда её голова показывалась сбоку, останавливался, пропуская Со вперёд и уже гнал её. Степь оглашалась задорным смехом и громким тявканьем. Мама улыбалась, наблюдая нашу игру, а Ойты даже покрикивала, подбодряя то одного, то другого из нас. Нам с Со было так весело, что даже ссадины, полученные от падения, когда я с разбегу налетал на собаку, не омрачали её.
  Стадо Старших братьев скрылось из виду, обогнув далеко вдававшийся в равнину отрог холмистой гряды. Мы остались совсем одни.
  - Не отстать бы, - сказала мама, наблюдая как последний мамонт исчез за невысоким гребнем.
  - Следы приведут нас куда нужно, - успокоила её Ойты. - Рано или поздно мы их нагоним, не беспокойся.
  - Хорошо бы до ночи нам это удалось.
  - Хорошо бы, - поддакнула старуха и нахмурила брови. Ей тяжело было осознать свою ущербность, не дающую нам двигаться с надлежащей быстротой.
  - Ничего, догоним, - сочувственно сказала мама, заметив грусть в глазах Ойты.
  Мы с Со притихли. Старуха попросила у меня воды и я подал ей туес. Она сделала два больших глотка и вернула мне сосуд.
  - Хотелось бы ещё, да потерплю, - сказала она и улыбнулась вымученной улыбкой. Я тоже улыбнулся: мне было жаль её.
  Мы подошли к гряде, заслонявшей от нас мамонтов, и остановились для отдыха.
  - Что это? - крикнула мама и указала куда-то вдаль. Там, на равнине, что-то двигалось, большое и тёмное. - Мамонты?
  - Слишком быстро идут. Это не Старшие братья. Куланы или сайгаки, - ответила Ойты, щурясь на солнце. - Их тут много. Большие стада.
  Со тоже заметила перемещавшееся по равнине тёмное пятно: забеспокоилась, заскулила, вертясь на месте.
  - Зовёт нас поохотиться! - засмеялась старуха, хлопнув себя по коленям. - Сейчас бы тугой лук, да сил побольше...
  Мы с мамой поглядели на неё и тоже засмеялись - очень уж потешно выглядела Ойты: она присела на корточки, прикрыла глаза от яркого света, а другой рукой сосредоточенно покручивала мочку левого уха. Она прямо тряслась вся от возбуждения.
  - Отохотилась уж я, - улыбнулась старуха, оборотив грустный взор в нашу сторону.
  Я вспомнила родное стойбище, где у каждого тхерема торчали, увешанные сушёным мясом и рыбой, вешала и замолчал. Стало грустно. Как жалко, что всё это изобилие, казавшееся всегда само собой разумеющимся, нынче недосягаемо: не мы, а грязные чужаки довольствуются щедротами наших лесов. Снова нахлынули думы об умершем тхе-хте. О, духи, как же мне хотелось повернуть все вспять: хотелось, чтобы все оставалось по-старому, чтобы никаких чужаков и Пыин-ли не было, а если бы и были, то жили б они подальше.
  На выступе скалы, у подножия гребня, который хорошо был заметен издали, мы поставили ещё один знак для наших охотников, точно такой же, что и в покинутой хижине в Долине Каменных людей. Лучшего места для знака и придумать было сложно: камень, где мы установили знак, было видно ещё от выхода из долины. Из озорства, я взобрался на него и горделиво распрямил плечи, ожидая заслуженной похвалы за проявленную удаль.
  - Слезь, слезь от туда, Сикохку! - закричала старуха. - Знак свернешь, слезай немедленно.
  - Ха! Я вижу их! - крикнул я, заглядывая за неровность гребня. - Мамонты там. Впереди болото. Они идут к нему. Это совсем недалеко... - Мама стащила меня вниз и сама вскарабкалась на глыбу.
  - Сикохку правду говорит. До болота мы дойдем к вечеру. Там, должно быть, распадок с ручьём имеется: откуда-то ведь вода в болото течет. Хорошее место подыщем и остановимся. Это то самое болото, бабушка?
  Старуха почесала нос.
  - Должно быть, - ответила она. - Если так, то мы пришли. Тут нам будет спокойно.
  Мама заулыбалась. Я тоже просиял: оказывается, земля такая маленькая - вот уже и до болота дошли. Но внезапно в мою душу закрались сомнения.
  - Мама, а лев сюда не придёт? - спросил я.
  - Он нам не страшен, сынок. Мы будем под защитой Старших братьев. К нам подойти никто не посмеет.
  - У болота стадо задержится надолго, - уверенно сказала Ойты. - До снега будут там. Корма много - куда им идти? Так что... Будем жить там.
  - До снега? Мы что, до зимы одни будем? - всполошился я, испуганно заглядывая маме в глаза.
  - Нет, сынок. Конечно же, нет. Охотники найдут нас много раньше, - мама погладила мои волосы. А в глазах Ойты я увидел совсем другое - нечто, что заставило меня усомниться в словах мамы. Она, Ойты, ни сказала вообще ничего, но я ощущал кожей то, что не слетело с её уст.
  - А всё -таки хорошо, что долго идти не пришлось, - заявила мама, немного погодя, когда мы вновь пошли по следам мамонтов. - Нас найдут, скоро найдут!
  Я почему-то сразу приободрился. И то правда: нас найдут, не могут не найти. От Долины Каменных людей нас отделяет расстояние, которое взрослый охотник пройдет с рассвета, до середины утра, то есть, совсем немного. Теперь уже мы не спешили: болото, к которому подходило стадо, было рядом, беспокоиться не о чем, мы доберемся до него самое большее, учитывая малоподвижность Ойты, когда сядет солнце и начнут сгущаться сумерки. Со оторвалась от нас и убежала далеко вперёд: с болота доносился клёкот гусей и уток, который и привлёк внимание собаки; если ей посчастливится, то на ужин у нас будет жареное нежное мясо. От одной лишь мысли об этом мне стало хорошо и легко: приятно плотно поесть на ночь - не будут мучить голодные сны. Со быстро удалялась, а потом вовсе исчезла из вида, скрывшись в густой траве. Мы продолжали идти и в одном месте наткнулись на крупный медвежий след.
  - О, духи, за что нам это: сначала чудовища в обличие людей, потом лев, теперь еще и медведь! - воскликнула мама, закатив глаза к небу. - Когда же всё это кончится?!
  - Следы старые, их дождь размыл. Медведь, может, и не живёт здесь, а может, случайно проходил. Что толку волноваться раньше времени...- Ойты нетерпеливо отмахнулась от маминых слов.
  Миновав ещё несколько гребней и распадков мы наткнулись на ровную полянку, устланную, точно пол шкурами и одеялами, густым ковром брусничника. Здесь мы снова сделали привал и стали собирать ягоду в сумку, висевшую у мамы за спиной. Вообще-то, собирали мы с мамой, а Ойты просто сидела на земле и охала, перекладывая с места на место свои распухшие ноги. Мы ползали по земле и коленями давили сочную ягоду, весело подшучивая друг над другом и беззаботно посмеиваясь. Как же приятно было снова видеть маму такой же весёлой, как прежде! Но я понимал, что это всего лишь мимолётный проблеск, который вскоре будет снова затянут хмурыми тучами глубокой печали; спеша воспользоваться им, я старался быть как можно ближе к ней, чувствовать теплоту и нежность, пропитавшие воздух вблизи неё. Ах, моя бедная, бедная мама!
  Ползая на корточках по упругому ягоднику, я почему-то подумал, что за последнее время напряженное состояние грозящей отовсюду опасности так тесно вплелость в нашу жизнь, и стало не просто привычным, а само - собой разумеющимся: нужно было всегда, каждое мгновение, кого-то бояться - то человека, то зверя, - но, неизменно, всегда. Будто духи или злой колдун наслали на нас какое-то неведомое, очень сильное заклятие, от которого никуда не деться, никуда не убежать, будто теперь наша судьба превратилась в одно сплошное бегство: и нет ему конца... Сейчас мы бежим от грозного пещерного льва, так же, как раньше бежали от чужаков, разоривших наше стойбище. Пока не снимутся с места мамонты в поисках пригодного для зимовки места, мы будем спокойно сидеть на месте, но как только Старшие братья затрубят отход - кончится и для нас безмятежное существование, и нам снова придётся убегать от какой-нибудь новой беды. ...Если, конечно, родичи, вопреки всему, не отыщут нас.
  А может и искать-то нас уже некому. Может, подобно толстухе Мы-оль, следопыту Сы и его брату, Кья, Го-о и всем прочим, чью смерть мы видели собственными глазами, убиты и все остальные? Возможно, мы единственные Сау-кья, оставшиеся в живых, чудом избежавшие чудовищной расправы. Неужели, навеки холмы Ге-эрын лишились своих исконных хозяев и новая речь теперь зазвучит под пологом великого леса? В это с трудом верилось, в голове не укладывалось, что такое может вообще быть, но, тем не менее, я осознал, что подобное всё же могло статься: ведь не верю же я... нет, вернее, не могу избавиться от ощущения, что наш тхе-хте Го-о, умерший на наших руках, всё же вернётся, придёт снова к нам, и тогда состоится новая встреча, полная радости и смеха, хотя разум подсказывал совершено иное...
  Безмятежный покой, повисший над предгорьями, был нарушен громким гоготом, поднявшихся над чёрными водами, поросшего осокой, болота бесчисленным множеством птиц, заметавшихся в воздухе. Мама встревоженно подскочила на ноги, придерживая сумку, до половины набитую красными ягодами.
  - Не бойтесь, не бойтесь, - сказала старуха. - Это Со промышляет. Она вспугнула гусей и уток.
  Но мама продолжала с тревогой всматриваться в грязно-бурое пятно болота.
  - Да, это Со, - со вздохом облегчения сказала она позже. - И она что-то несёт...
  - Будет, чем усладить брюхо! - торжествующе откликнулась Ойты, с сухим шелестом потирая ладони. - Будет у нас сегодня вечером большой пир!
  Я проследил направления куда смотрела мама и тоже увидал семенящую по высокой траве Со. Да, действительно, она что-то несла в зубах. Я ликующе закричал и запрыгал на месте.
  ...А вечером, в сгущающихся сумерках, мы уже сидели в наскоро сооружённом у ручья шалаше, крытом травой и ветвями ивы, у яркого горевшего костра, наслаждаясь живительным ароматом поджаривающегося на огне гусиного мяса. На небе, просматривающемся в широкое входное отверстие, уже проступили первые звёзды. Мерно покачивались ветви кустов. Они упирались в толстую подстилку из пушистого зелёного мха. Было тепло. Место для шалаша мы выбрали у самого ручья, густо заросшего кустарником, на небольшой площадке, образованной нагромождением окутанных мхом плоских глыб. Рядом гремел по узкому распадку ручей. Редкие одиночные ели и кедры обступили каменистое ложе ручья. Всё вокруг казалось диким, но в то же время, приветливым и дышащим величавым спокойствием. Место нам сразу понравилось, хотя, имей мы больше времени на то, чтобы хорошенько осмотреться вокруг, возможно выбрали бы другое. Но и это было весьма не плохим. Вокруг густой чащебник - надёжная защита от внезапного нападения, много дров (в русле ручья и по его берегам валялось много омытых водой сушин - далеко ходить не надо), близость воды. В общем, место вполне годилось, чтобы приютить нас, по крайней мере, до утра. И расположено неплохо: высоко над раскинувшимся у подошвы холмов болотом - значит, не будет досаждать вездесущая мошкара. Сам распадок, по которому протекал ручей, был узок, имел крутые склоны и резко уходил вверх. Конечно, с уютной Долиной Каменных людей, он не шёл ни в какое сравнение, но и тут можно было как-то устроиться, лишь бы никто не помешал. Наши защитники, на которых мы всецело полагались, - мамонты, находились внизу, на широкой луговине, поросшей сочной травой, по которой, выходя из каменистого распадка, струился шумный ручей.
  На небе таяли последние отблески дневного света. Земля тонула во мраке. Чётче проступили островерхие пики стоящих поблизости старых елей. С гор потянуло холодом. Встрепенулось пламя, запахло палёными листьями. Тонкие ломтики мяса, нанизанные на прутья, весело шкворчали над огнём. Пристроившись у входа, посапывала отведавшая потрохов и гусиных лап Со. Ойты, привалившись спиной к куче валежника, запрокинув голову назад, негромко похрапывала, сломленная мучениями дневного перехода; старуха так и не дождалась еды, заснула. Мама, нагнувшись поближе к мечущемуся свету костра, вооружившись иглой и нитками, починяла свои избитые, разошедшиеся по швам чи. Я ковырял палкой угли и смотрел как медленно ползёт по ней робкий трепещущий огонёк, да изредка поднимал глаза, чтоб посмотреть, не поспело ли мясо. Спать не хотелось, хотелось есть. Где-то позади, на сучке, висела набитая брусникой и черникой сума, но я берег место для куда более вкусной и изысканной пищи и потому весь вечер ни проглотил ни ягодки; я испытывал неясное удовольствие, от предвкушения предстоящей трапезы и это прельщало меня гораздо больше, как я предполагал, самого ужина. Есть некая притягательная сила в таком ожидании чего-нибудь, к чему тянешься всем существом, но которое боишься разрушить неверным действием или помыслом, зная, тем не менее, что оно никуда не ускользнёт.
  
  
  Утром зарядил проливной дождь. Крыша почти сразу же пропиталась водой и протекла во многих местах: мы жались поближе к костру, который больше дымил, чем горел, от того, что дрова отсырели, но и здесь капающая сверху вода находила нас. Вскоре мы промокли насквозь, хотя, если говорить обо мне, промочил я не так уж и много - свою единственную одежду - набедренную повязку. Мы сидели тесной кучкой, а под нашими согнутыми в коленях ногами пыталась укрыться от дождя мокрая и холодная Со. Мы так и не смогли осмотреть окрестности и весь день напролёт провели в промозглой сырости своего жилища. Дождь хлестал по замшелым глыбам, зеленой листве кустарников и целые, вновь образовывающиеся потоки, не сдерживаемые ничем на этих скудных землях, устремлялись по логу и вливались в ручей, рокот которого постоянно усиливался, временами доносился даже перестук сдвинутых с места бурным напором воды камней. Жизнь вокруг словно замерла: даже мыши - и те, не шебуршали в траве у корней тальников; вся природа покорно и терпеливо переносила капризы погоды: ни зверь ни пройдет, ни птица не пролетит. И лес, и холмы, и степь были окутаны дремотным оцепенением.
  - В этом году осень наступит раньше, чем обычно, - сетовала Ойты. - Гляди: вот и птицы уже начали собираться - верный знак того, что холода скоро наступят. Это только начало, - она тряхнула головой в сторону выхода, в котором серые струи дождя прозрачным пологом отгородили подступающие к моховой полянке кусты. - Это только начало...
  Мы ничего не ответили. Старуху опять донимала ломота в костях, и она всё время ворчала, находя любой повод выразить своё неудовольствие: то у неё костёр чихает искрами, то я проявляю чрезмерную медлительность в таком простом деле, как подать ей напиться. Стоило маме учтиво осведомиться о том, как она себя чувствует, Ойты сразу вся ощетинилась и зашипела, точно недовольная росомаха. "Какая же она, всё-таки, вредная, - думал я, слушая её монотонное бормотание. - Всем плохо, зачем же делать ещё хуже?" А Ойты всё не унималась: то спина затекла - помоги прилечь, то бока отлежала - подыми обратно; точно на зло делает! И что за бес в неё вселился? А когда речь зашла о еде, то и вовсе началось такое... Гусиное мясо мы съели ещё вчера и остались только собранные накануне ягоды и Ойты, вспомнив об этом, заартачилась: не буду есть и всё тут. Мяса ей подавай! Да где же его возьмешь, ещё и в такую погоду? Даже Со наружу носа не высовывала, не то что мы. А старуха свирепела всё больше: нужно было вчера к болоту спуститься, может, добыли бы ещё чего. Мы с мамой молча переносили её нарекания и попрёки: это всё от болезни, что поделаешь - старость... Дед у меня такой же был: вечно ворчал попусту. Но, как худым скребком не выделаешь кожу, так и пустыми словами, как известно, ничего не исправишь. "Сама на себя злится, вот и нас достает", - шепнула мне мама и я перестал обращать внимание на Ойты. Немного погодя старуха задремала и мы смогли перевести дух, но, когда, она вновь пробудилась, стало ещё хуже: она стонала, вытягивала то руки, то ноги, требовала нагреть воды, потом налегла на ягоду, но, проглотив несколько горстей, сердито отшвырнула сумку, просыпав матово-синие и бордово-красные бусинки на пол. Мама безропотно выполняла все её прихоти, ни разу не упрекнув.
  Раздвигая ветки, образующие кровлю нашего шалаша, я пытался разглядеть сквозь сырую дымку болото и пасущихся возле него мамонтов. Но от земли поднимались густые испарения, скрывающие всё вокруг; серые, как дым, они ползли по распадку и оседали в чащебнике. Я тоскливо моргал и вдыхал холодный мокрый воздух: когда же он кончится, этот несносный дождь?! Так сильно хотелось мне вновь увидеть сияние жаркого Небесного Огня, ощутить его тепло, что с радостью отдал бы всё за это. Но дождь всё шёл, шёл и шёл, не стихая, словно хотел затопить своими водами весь мир. И я по-прежнему тихо вздыхал, прижавшись щекой к холодным жердям хижины, выглядывая в брешь меж увядших листьев. Только Со, казалось, была довольна находиться в этот день у очага, дарующего хоть какое-то тепло: зажмурив глаза и прикрыв лапами грязный нос, собака крепко спала.
  Дождь лил весь день и всю следующую ночь. Лишь к утру шум капель, бьющих по листьям и земле начал стихать, а когда рассвело и взошло солнце, то и вовсе стих. Запели птицы. Мама отстранила меня (ночью я тесно прижался к её горячему животу) и встала, зевнула и развела огонь. В распадке было сумрачно, но сквозь просветы в крыше я видел, что яркий солнечный свет играет на вершинах островерхих елок. Когда тепло и дым костра развеяли скопившийся в шалаше холод я тоже поднялся и, протирая слипшиеся глаза, выглянул наружу. Отовсюду подымался туман, цепляясь за кусты и нижние ветки деревьев, трава и листья казались седыми от влаги. Переполненный ручей звонко шумел за хижиной. У кустов что-то выкапывала Со; заметив меня она подняла перепачканную морду и завиляла хвостом, но тут же вернулась к своему занятию. Мама стала будить Ойты: старуха заворчала что-то осипшим голосом и поднялась. По её осунувшемуся лицу я понял, что ей не лучше, чем вчера. Обогревшись у весёлого огня, мы взяли сумку и все втроем вышли из шалаша: нужно было идти пологие склоны за ягодой - единственной пищей, которую мы способны были добыть самостоятельно. Мама позвала Со и мы полезли через кустарник, осыпавший нас градом ледяных капель. Когда мы выбрались на каменистый склон, покрытый мелкой травой, с нас струями стекала вода. Ойты хныкала как ребёнок и жаловалась Проматери на козни злых духов и недальновидность и безответственность некоторых людей, не заботящихся о благополучии и здоровье себе подобных. Мама, слушая её разглагольствования, хмурила брови. А мне было смешно. Забегая вперёд, я осматривался по сторонам и указывал удобную дорогу, где не было бы вырывающихся из-под ног камней и глубоких промоин. Нет-нет, да и посматривал за спину, где, покрытое огненной рябью, сверкало болото. Где-то там, в лесу, обступившем заболоченную низину, укрылись Старшие братья. Мы перевалили невысокий отрог и наткнулись на разросшийся брусничник. Ойты тут же уселась на выщербленный валун и вытянула ноги, подставив Осамину худую грудь, а мы с мамой начали собирать ягоду. Живительные лучи светила нагревали наши плечи и вновь возвращали в тело растраченное за холодную ночь и предшествующий день внутреннее тепло.
  К полудню, когда мы перебрались уже к третьему ягоднику, на небе вновь появились тяжёлые тучи. Солнце померкло, подул ветер. Посмотрев вверх, мама покачала головой.
  - Дождь будет, - сказала она, вытирая красные от сока руки о обтянутые юбкой бёдра. - Надо возвращаться.
  Мы ещё не дошли до распадка, где пряталась наша новая хижина, как снова пошёл дождь. Вернувшись в так и непросохшую хижину, мы развели огонь и принялись поедать собранные ягоды (пока собирали, мама запретила мне есть, сказав, что надо набрать их как можно больше). Сегодня Ойты не артачилась и ела быстро и жадно. Дождь не унимался и мы так и просидели у плохо горевшего огня до тех пор, пока глаза не начали закрываться.
  Ночью пошел настоящий ливень, который был столь сильным, что залил огонь. По полу струилась вода и стекала в очажную яму. Мы прижимались друг к другу, стучали зубами, молили и кляли духов. А дождь не переставал. Пасмурное утро застало нас за вычерпыванием воды из углубления очага. Дождь перестал и мама ушла собирать дрова. После, вооружившись ножом, она строгала и щепила их, добираясь до незатронутой влагой сердцевины. Потом развели огонь и мы расселись вокруг него, отпихивая льнущую к ногам Со: только её здесь не хватало - мокрой и грязной собаки, пахнущей гнилой шкурой. Впрочем, Со оказалась незлопамятной и принесла нам затравленного зайца. Тут уж и Ойты не могла более сохранять свой унылый вид: едва помятая тушка легла на истоптанный мох, старуха подпрыгнула на месте, хлопнула в ладоши и начала славить духов и нахваливать разинувшую пасть Со. Уже позже, когда дымящееся испечённое на углях мясо лежало на камне и мы смачно жевали его, утирая с подбородков блестящий жир, Ойты всё не могла униться и гладила Со, которой всё это уже изрядно надоело. В конце концов, собака не выдержала столь обильно изливающихся на неё ласк и убежала из хижины.
  В середине дня туман, окутавший лог, рассеялся и мы смогли увидеть стадо мамонтов. Мокрые и взъерошенные, они встряхивались и, подняв хоботы, тянули воздух. Рассыпавшись нестройной цепью, они направились к болоту. Наблюдая за их медленным передвижением вдоль кромки темной воды, я коротал время до самого вечера, покуда они паслись.
  После, ещё два дня, шли дожди. Низкие пепельные тучи клубились над самой землёй, задевая за острый гребень каменистой горы. Ручей переполнился и его бурные перекаты пенились едва ли не вровень с площадкой, где стоял наш шалаш. Поток стал столь мощным, что временами мимо нас протаскивало целые стволы деревьев, цепляющиеся за кусты и камни. Болото вышло из берегов и подтопило луг. Мамонты вновь забрались в тёмную чащу ельника. Мы дважды наваливали на шалаш груды веток и охапки травы, надеясь утеплить и сделать непромокаемой кровлю, но всё было тщетно: вода, как капала нам на головы, так и продолжала капать. Зато дым от костра, уходивший раньше сквозь многочисленные щели, теперь колыхался внутри, не желая уходить из хижины.
  На шестой или седьмой день нашего пребывания на новом месте, вновь показалось солнце: к полудню сырую дымку развеял крепкий западный ветер, и небо очистилось от туч. Только вот бледную голубизну летнего неба теперь сменила насыщенная синева осеннего...
  
  
  Лысые склоны холмистой гряды и равнина, раскинувшаяся у их подножия, сверкали под солнцем: влага после прошедшего накануне вечером мелкого дождика ещё не успела обсохнуть. Земля чавкала под ногами, расплываясь, обволакивала мои голые ступни (правда, мама пообещала в скором времени, если Со поймает ещё одного зайца, сшить мне новенькие чи), трава холодила щиколотки. Мама отдала мне свою безрукавку, а сама оделась в безрукавку Ойты (старуха идти с нами отказалась, сославшись на ломоту в ногах). Со, весело помахивая хвостом, трусила чуть впереди. Мы вновь шли за ягодами, шли, как обычно в сторону Долины Каменных людей. Ближние ягодники мы уже обобрали и теперь, с каждым разом, приходилось уходить всё дальше и дальше. В этот день мы взобрались повыше по склону и не прогадали: ягоды здесь было куда больше, чем у подножия холмов. Брусника стала водянистой и невкусной, но выбирать не приходилось: сгодится и такая. Пока мы рвали ягоду, Со промышляла мышей, гоняясь за ними по каменистым осыпям. Вскоре спина моя заныла и я прилёг отдохнуть, прислушиваясь к словам песни, что негромко напевала мама. Я сразу узнал эту песню: не раз я слышал её от своей бабушки, да и мама частенько исполняла её, пока мы жили в родном тхе-ле.
  
   - Чи-кья молила Мать,
  Кляла родных.
  Она была одна в густом лесу,
  И Осамина свет не достигал земли, -
  пела мама, покачивая в такт головой. Её приглушённый, но ровный голос звучал отчётливо и внятно. Слова песни вернули меня в моё раннее детство: я вновь видел лицо своей давно умершей бабушки, склонившейся надо мной, её дребезжащий голос пел ту же самую песню...
   - Ей некуда идти, она одна.
   И родичей уж след ей не найти.
   Оставили её на милость духам,
   Погибели её хотели все...
   Я, мысленно опережая слова песни, вспоминал историю бедной Чи-кья, которую бросили родичи, испугавшись её умения понимать язык духов (слыхано ли - женщина колдунья!). Они связали её, поставили на муравейник и ушли. Её крики не остановили их. А она молилась, молилась и ей явилась Мать. Она пришла в образе гиены и освободила молодую женщину, после чего исчезла.
   - И в чреве у неё росло дитя.
   И с неба на неё смотрела Мать.
   И родилось дитя в лесной глуши.
   И Мать всего живого коснулась его лба.
  
   Он рос, мужал.
   Был быстрым, как олень и сильным, как бизон.
   Его стрела разила орла средь облаков,
   Его копье не раз вонзалось в сердце льва.
  
   Сын Чи-кья вырос большим и сильным. Он поклялся перед Ге-тхе и Проматерью отомстить за мать её родичам. Мать отговаривала его, просила остаться, но он не слушал её, упрекал в ненужном милосердии. Он не умел прощать. Он взял оружие и отправился искать своих родичей, которых никогда не видел. Но злые духи нашептали родичам, что он идёт за их кровью и те, устроив засаду, схватили сына Чи-кья. Отобрали оружие, связали и ушли спать, собираясь покончить с ним утром. Но Урэг-этаг (так звали сына Чи-кья) ночью разорвал путы (ведь он был очень силён, сильнее большого медведя) и голыми руками убил всех мужчин пленивших его, всех тех, кто некогда хотел убить его мать.
   Я слушал песню и сердце моё наполнялось гордостью за Урэг-этага: он был настоящим воином, не знающим страха, доблестным и беспощадным. И мне виделось, что когда-нибудь, когда я стану большим, я, как и сын Чи-кья, пойду и отомщу страшным чужакам и глупым Пыин-ли за смерть своего тхе-хте. Воображение рисовало передо мной образ смелого и сильного воина, отрубающего головы врагам; этим воином был я... "Я стану как Урэг-этаг! - думал я, слушая пение матери, - я отомщу, обязательно отомщу!". Мои кулаки сжали хрупкие стебли брусники и вырвали их с корнями: так велика была моя ненависть!
   - Он отомстил за свою мать.
   Чи-кья вернулась к людям.
   Никто не смел её прогнать.
   И сын её прославил племя.
   И улыбнулась Мать с небес.
  
   Со ткнулась мне в плечо. Я нехотя поднялся. У её ног лежала маленькая серая тушка.
   - Мама, Со нам мясо принесла! - закричал я и, схватив пищуху, подбежал к маме.
   - Это хорошо. Сегодня сварим похлёбку, - мамины глаза лучились радостью. - Ещё немного - и у тебя будут новенькие чи! - весело добавила она кивнув на мои грязные ноги. Я смущенно потёр нога об ногу.
   - Мама, - сказал я спустя некоторое время. - Хорошо бы нам ещё мяса добыть. - Мой взгляд был обращён на невысокий отрог, закрывающий от нас болотистую низину. - Я возьму Со и пойду к болоту: может добудем чего-нибудь.
   Мама строго посмотрела на меня. Сердце моё упало: не отпустит, побоится, что со мной что-нибудь случится... На мамином лбу залегла морщинка. Колкий взгляд её больших глаз изучающее скользил по моему лицу.
   - Хорошо, Сикохку, иди, - неожиданно для себя услышал я. - Со - отличный защитник. Но всё равно, будь осторожен. Местность незнакомая..., - она умолкла и махнула рукой. - Иди, иди, а то сейчас напугаю сама себя! Иди!
   Я широко улыбнулся: спасибо Мама! - и поманив Со побежал вниз по склону, распинывая траву и грязь. И пока бежал, в моих ушах всё ещё звучала песня о могучем Урэг-этаге. Со, помахивая хвостом и радостно порыкивая, скакала, точно расшалившийся оленёнок, рядом. Я как настоящий охотник иду промышлять дичь, даже собака у меня есть! Сердце моё было переполнено чувствами: мама, как взрослого, проводила меня на охоту! Я совсем большой стал. Теперь всегда буду искать добычу. Жаль лука нет; тут бы и мой, детский, сгодился: утку подбить, что - большой силы не надо. На бегу я оглянулся и махнул маме рукой: она, перекинув через плечо лямку раздутой сумки, уже шагала по направлению к нашей хижине. Она тоже помахала мне. Я торжествовал.
   Спустившись почти до самой равнины, я умерил шаги и повернул направо. Начал взбираться на крутой гребень. Ноги скользили. Споткнулся, ткнулся плечом в грязь. Со, виляя хвостом, смотрела сверху: ну что же медлишь, охотник? Я поднялся и полез дальше. С возвышенности посмотрел вперёд: ещё пара увалов и дойдем. Собака подставила голову под мою руку и я почесал у неё за ухом: опять каких-то колючек нацепляла.
   - Ну что, Со? Будем охотиться? - Собака, смахнув мою руку, подпрыгнула и лизнула в лицо. - Тьфу, Со! Ты чего? Пошли.
   Снова бегом мы спустились в лощину и опять начали подъем. Я посмотрел наверх: нет, мамы не видно, обзор закрывал высокий бугор, увенчанный, как шапкой, каменистой грядой. Со что-то вынюхивала в траве. Наверное, зверь, какой, прошёл. Почти у самой верхушки отрога остановились передохнуть. Со вертелась рядом.
   - Скоро уж дойдём, - сказал я, переводя дыхание. - Недалеко... - Я начал обтирать грязь с ладоней.
   Вдруг Со зарычала. Я поднял глаза. Что такое? Шерсть на загривке у Со встала дыбом. Кого-то почуяла. Может мамонтов? Я вспомнил, как она убегала при их приближении.
   - Глупая, чего боишься, - я засмеялся и попытался дотянуться до неё, но Со уклонилась от руки и, не переставая рычать, смотрела на возвышавшуюся над распадком скалу. Я почесал затылок: должно быть, не мамонтов чует собака, какого-то другого. Если б это был олень или баран, рассуждал я, кинулась бы наверх, погнала. Что-то завибрировало внутри: холодок стал расплываться по телу, недоброе предчувствие коснулось разума. Как упрёк, всплыли мысли об Урэг-этаге: тоже, захотел стать таким он! У Урэга не затряслись бы ноги. Борясь с приступом страха, до тошноты сжимавшим горло, я встал и, косясь взглядом на утёс, побрёл дальше. Со пошла рядом. Когда взобрались на косогор, Со немного успокоилась. Уже не рычала, загривок стал гладким. Вот, дурёха! Перепугала чуть не до смерти. Я глянул на утёс. Ничего, пусто. Наказали же духи глупой собакой! Хотя, может, волков унюхала: их тут, пожалуй, не мало. Стало стыдно. Мама поверила мне, думала не мальчика - юношу отправляет на охоту, а я ... Чуть не описался от страха, как дитё. Захотелось поддать Со ногой, но сдержался: чего с неё взять? Кто знает, что у неё в голове крутится? Я встряхнулся и бодро зашагал вниз: вон за той гривой лежит болото. Со семенила по пятам. Я уже чувствовал приносимый слабым ветерком гнилостный запах запрелой травы и тины. Нужно быть осторожным, чтобы не вспугнуть птиц. Нам надо приблизиться к ним вплотную, а для этого продвигаться следует медленно и бесшумно. Я погрозил Со и прошептал:
   - Иди тихо.
   Низину прорезала глубокая промоина, окаймленная пышными кустиками разросшейся полыни. Тут было сыро. Ступни проваливались в глинистую почву. Со, с разбегу, легко перемахивала через извилистую канаву, промытую в рыхлой земле бурными потоками и уткнулась в траву, шумно сопя носом. Снова услышал я её приглушённое ворчание. Ну что опять? Я торопливо подошёл к осыпающемуся краю рытвины; мелкие комочки подсохшей грязи упали на влажное дно. Невольно, перед тем, как переступить канаву, я посмотрел вниз и охнул: на непросохшем ещё иле отчётливо отпечатался крупный след, чтобы узнать который мне не потребовалось много времени. Недавно, находясь в Долине Каменных людей, я мог видеть точно такие же следы едва ли не на каждом шагу. Сомнений не было: здесь прошёл пещерный лев. Я закусил губу и почувствовал сладковатый привкус крови во рту. Он был здесь совсем недавно. Рваные края львиного следа немного затянулись, а в рытвинах проступила вода. Со, прижимая к голове уши, припадая на брюхо, заскулила. Я дрожащей рукой вытер испарину со лба, торопливо перепрыгнул через промоину и едва не наступил на Со, заметавшуюся меж ног. Хотел прикрикнуть на неё, но быстро спохватился: нельзя. Уже знакомое чувство охватило меня: всё тот же ужас, который, как я надеялся, мне уже не придётся вновь испытать. Спотыкаясь, судорожно сжимая и разжимая пальцы, с выпученными глазами, я пошёл к последнему подъему, изо всех сил сдерживая себя, чтобы не побежать сломя голову. Со скулила и не отставала ни на шаг; я всё время чувствовал, как её отсыревшая шерсть елозит по моему колену. По тому, как она себя вела, я понял, что лев либо был здесь совсем недавно, либо, как бы не хотелось мне этого, все ещё находится неподалеку. Может, как раз с того самого утёса, на который рычала Со, он только что наблюдал за мной. Выходит, что я, отправившись на охоту выслеживать дичь, сам превратился в неё? Глаза защипали предательские слёзы, но я сумел побороть себя и даже не всхлипнул: Урэг-этаг никогда не плакал, не заплачу и я. Если суждено умереть, то встречу смерть, как подобает мужчине. Подбородок дёрнулся, губы скривились, как от судороги. О, духи, а умирать-то совсем не хочется! Да ещё такой страшной смертью. Босые ноги скользнули по чему-то холодному: я посмотрел на землю и увидел, что влетел в брусничник; по траве и по пальцам ног расплывались красные капельки ягодного сока. "Вот так и моя кровь падёт на эту траву..."
   Постепенно мои ноги начинали переступать всё быстрее и быстрее. Сам не замечая того, я вскоре уже не шёл, а почти бежал. Взобравшись на увал, я осмотрелся. Внизу, под каменистым замшелым склоном с редкими кустами, протекал ручей. Чуть ниже начинался ярко-зелёный луг, поросший сочной травой, переходящей в топкие, заросшие осокой и камышами, берега болота, поверхность которого, точно пухом припорошили, кишела плавучими островами из приткнутых крылом к крылу перелётных птиц. Уходить туда? Но был ли смысл. Мамонтов я не видел: они, наверное, ушли куда-то, должно быть, вон за тот лесистый отрог, узким мысом вдающийся в сырую низину. Или где-то повыше луговины забрались в чащу в поисках переспелой пучки и сараны. Эх, были бы они здесь, пошёл бы к ним: лев ни за что бы, ни решился последовать за мной. Я обернулся и посмотрел вверх по ручью. Где-то там, скрытая густой зеленью ивняка, притаилась наша хижина. Наверное, подумал я, мама уже повесила на шест полную ягодой сумку и пристраивается у очага, где, насупив седые брови, сидит надутая Ойты. Может к хижине пойти? Это разумно. Но Со, когда смотрит на склоны поднимающейся от равнины гряды Гэ-эрын, всё время скалит зубы и рычит. Значит, опасность скрывается там. Что же делать?!
   Ноги понесли меня вниз. На середине склона я повернул наверх и косогором пошёл к шалашу. Со, покусывая мои худые икры, бежала за спиной, жалобно повизгивая. На солнце нашла серая тучка, и всё вокруг как-то сразу померкло. В голове всё смешалось, точно вместе с солнечным светом туча заслонила от меня всякую надежду на спасение. Я старался теперь смотреть вперёд, боясь заметить то, или того, от чего, или от кого, бежал. Я понимал, что так нельзя, что это только ухудшает моё и без того отчаянное положение, но ничего поделать не мог. Идти было нелегко: зазубренные камни, трещины, прикрытые травой и мхом, колючки, всё это затрудняло подъём. Дыхание учащалось, я стал задыхаться, припал к земле, упершись руками в выступающий из склона валун. Со прижалась к моему плечу и лизала горячим языком мое ухо. По моим догадкам, до хижины оставалось не так уж и далеко. Но кричать бесполезно: шум мечущегося между глыб каскада заглушал все звуки вокруг. Ничего было и думать, что мама и Ойты услышат мои призывы. Вон там, где торчат вялые, избитые ураганами ёлки, находился наш шалаш. Так близко, и так далеко для меня! Когда коленки перестали дрожать и лёгкие уже не разрывало от боли, я снова пошёл вверх.
   Вот вдоль ручья потянулись кусты. На ёлках, под которыми стоял наш шалаш, можно было без труда пересчитать ветки. Вдруг Со, идущая шаг в шаг со мной, остановилась, подняв уши торчком, спина ее выгнулась, а из пасти донеслось громкое рычание. Мой взгляд испуганно заметался по сторонам. Собака рычала на кусты у ручья. Я, пригнув голову, попятился. Неужели ошибся, выбрал неправильное направление: надо было, однако, спускаться к болоту, там как-нибудь бы укрылся ... Но долго размышлять не пришлось.
   Кусты, обступившие шумный поток, зашевелились.
   - Мама... - срывающимся голосом пробормотал я и, не дожидаясь появления того, кто продирался по ивняку, сделал отчаянный прыжок назад, перевернулся в воздухе и без оглядки рванул вниз. Из-под ног с шумом вылетали плоские неустойчивые камни и сырые ошмётки мха. Мимо, опережая меня, рыжим комом прокатилась Со и, перемахнув ручей понеслась к бурым зарослям камышей. Следуя за ней, я прыгнул с большой глыбы, но что-то нерасчитал и тяжело шмякнулся на камни, больно ударившись боком. Застонав, я перекатился на спину и глянул в сторону шевелящихся зарослей. Превозмогая боль в ушибленном боку, я поднялся с земли и, припадая на левую с рассаженным в кровь коленом ногу, побежал дальше. Справа, со стороны ручья, раздался треск проломившейся под чьим-то тяжёлым телом сухой ветки. Чтобы достичь камышей , мне нужно было вслед за Со перепрыгнуть по камням ручей. Лев, если это был он, будет двигаться мне наперерез. Всё это я оценил в одно мгновение, понял свою уязвимость, но ничего лучшего придумать не смог. Вокруг голые склоны, укрыться негде: ни скал, ни кустов, ни дерева, на которое можно было бы взобраться. Когда я подбежал к ручью, то оглянулся: кусты раздвинулись и в тёмном проёме шевелящихся тёмно-зеленых теней показался мой преследователь. Пригибаясь к земле, впившись в меня холодным взглядом почти оранжевых, в бликах вновь показавшегося светила, глаз, он мягко переступил через валежину и на мгновение, готовясь к рывку, замер. А много выше него, на лысом склоне, у тех самых ёлок, где пряталась хижина, я увидел маму и Ойты. Они наблюдали за мной, но как видно, не понимали что происходит (ведь льва-то, выходящего из кустов, они не видели): почему я, словно сайга, прыгаю с кочки на кочку. Я ожесточённо замахал руками, закричал, стараясь привлечь их внимание, но моя суета лишь подтолкнула к действиям замешкавшегося хищника. Грозно приподнявшись на передних лапах, он тряхнул гривастой головой, громко прорычал и, щёлкнув хвостом о землю, ринулся на меня. Я в два прыжка перемахнул неширокий в этом месте ручей, отталкиваясь ногами от лежащих в воде омытых каменных глыб, и со всех ног побежал через луг к шелестящим камышам. Мой истошный, полный безумной жажды жизни, вопль потряс окрестности и вспугнул птиц, отдыхающих на воде; утки и гуси галдящей стаей поднялись над камышами и, со свистом рассекая крыльями воздух, понеслись над низиной. Хотя я больше не оглядывался, но знал точно - расстояние между мной и хищным зверем неуклонно сокращается; я будто видел, как это мощное мускулистое тело рывками, едва касаясь земли, стремительно мчится за мной. Я думал только об одном: скорее достичь камышей, потому как, только укрывшись там, я мог рассчитывать на спасение; как бы не боялся я водного духа, я готов был с головой окунуться в воду, лишь бы не стать добычей свирепого льва.
   Камыши были уже совсем близко. Но за спиной я слышал, как чавкает грязь под тяжестью моего преследователя. И тут я понял: не добегу, не успею. Перед глазами встали лица всех родных и друзей. Снова я сидел на коленях у бабушки, слушал её ровный и тихий голос, шептавший мне на ухо что-то ласковое и приятное, наблюдал как дед чинит рассохшееся копьё; видел как к тхерему с добычей подходят мои тхе-хте; видел маму... Потом улыбающееся лицо мамы вдруг исказила гримаса ужаса - это она увидела мою смерть. Я захныкал, глотая слёзы. Вот он - конец!
   И тут случилось невероятное - наверное, сам Ге-тхе оторвался от своих великих дел и вмешался в дела земные. Я ощущал, что лев вот - вот наскочит на меня, и его острые когти в миг располосуют мне спину, когда увидел, что ивняк, обрамляющий луговину со стороны холмов, вдруг расступился, и на прогалину с рёвом выбежали Старшие братья. Хоботы их были подняты кверху, могучие бивни сверкали на солнце, а толстые ноги сотрясали землю. Я круто повернул и побежал им навстречу. Наверное, это и спасло меня. Едва я свернул, на то место, где только что я был, опустился хищник. Он промахнулся. Три мамонта, к которым я кинулся, не сбавляя хода, неслись прямо на меня. Быть может, в другое время я бы испугался быть раздавленным этими массивными животными, но близость смерти заставила меня искать у них спасения. Да и другого выхода, конечно же, просто не было.
   Мамонты пронеслись мимо, старательно избегая столкновения со мной. Я остановился и оглянулся. Мамонт, что был впереди (в нём я без труда узнал того самого самца, который увёл стадо из Долины Каменных людей), опустив голову и выставив изогнутые бивни, бежал прямо на льва. Лев растерялся и присел в траве. Потом очнулся, метнулся в сторону, но там путь ему уже отрезала старая самка. Лев зарычал. И тут на него налетел, как сорвавшаяся с горы глыба на хрупкую былинку, огромный самец. Голова мамонта резко дёрнулась, один из его бивней поддел пещерного льва; хищник, кувыркаясь подлетел высоко в воздух, перевернулся несколько раз и шмякнулся оземь. Мамонт же, не дав ему опомниться и подняться, встав на задние ноги, грузно опустился на льва. Долину потряс дикий предсмертный рёв раздавленного хищника и победный трубный клич победителя.
   Не в силах ещё осознать что спасён, я стоял на месте и тупо смотрел на мамонта, неистово топтавшего уже бездыханное тело. Мимо, выходя из зарослей, проходили другие мамонты. Обходя меня, они громко фыркали и недоверчиво сопели.
   Падая в траву, совершенно обессиленный, я, наконец, осознал, что жив и буду жить, что страшный лев повержен и уже никогда не причинит вреда ни мне, ни кому-либо вообще. А потом я потерял себя в дремучей темноте.
  
  
   На исходе дня, когда солнце коснулось края земли на западе, я очнулся. Мне снилось, что я убегаю от льва, что, как ни стараюсь, я никак не могу добежать до спасительных зарослей на берегу болота; лев вот-вот настигнет меня. Пробудившись, я закричал и вскочил на ноги. В глазах закружились светлячки, голову точно обручем сдавила невыносимая боль. Я вскрикнул и со стоном повалился на землю. От маленького костерка, что горел рядом, ко мне бросилась мама. Из красного тумана, клубящегося перед глазами, выплыло её встревоженное лицо.
   - Сынок, сынок! - зашептала она и приникла к моей груди. - Хвала духам, ты очнулся. Живой, живой. Живой!
   Она обхватила мою голову руками и прижала к своему животу.
   - Теперь всё будет хорошо, - твёрдо сказала она, а потом расплакалась.
   - Надо бы его ощупать хорошенько, - услышал я сухой голос Ойты. - Я осмотрела его, но, возможно, кроме ссадины на ноге и распухшего бока ещё что-нибудь есть.
   И тут же я почувствовал, как её сильные пальцы стали ощупывать меня. Когда она коснулась рёбер над левым боком, я, не вытерпев приступа острой боли, закричал.
   - Тихо, тихо, Сикохку, - строго приказала старуха. - Всех Старших братьев распугаешь. Лежи спокойно, отдыхай.
   Туман перед глазами рассеялся. Ойты посмотрела на маму и сказала:
   - Похоже, рёбра треснули. Надо перевязать туго. Да ещё приготовить отвар, снимающий боль. Ну, а вообще... - она склонилась надо мной и улыбнулась, - вообще-то ты легко отделался, Сикохку! Сломанное ребро, разбитая коленка - и всё! Счастливый ты! Кья-па, ты чего расселась? Накорми сына!
   Мама торопливо встала и куда-то пошла. Вернулась, подсела у моего плеча и поднесла к губам горсть ягод.
   - Ешь, ешь, маленький!
   Я протянул руку и взял несколько ягод и положил в рот. Какими же вкусными они мне показались тогда! Я с радостью осознал, что, несмотря на полученные раны, остался жив. Ойты права, я ещё легко отделался. Духи - покровители спасли меня. Ну и мамонты, конечно. Без них, Старших братьев, быть бы мне добычей пещерного льва. Лежали бы сейчас мои обглоданные косточки на залитой кровью траве, а рядом, с набитым брюхом, блаженно катаясь в грязи, сладко облизывался бы мой убийца.
   - Где мы, мама? - спросил я, проглотив ягоды.
   - Мы около болота. Почти там, где... где... Где ты упал, - запинаясь ответила она. - Я сейчас отвар приготовлю и напою тебя. Тебе сразу легче станет.
   - Не надо, мама. Мне и так хорошо, - слабо запротестовал я.
   - И слушать не стану! - воскликнула она и опять отошла в сторону.
   - Завтра отведаем львятины! - Ойты опять оборотилась ко мне. - Интересно, какая она на вкус? Не знаешь? И я не знаю. Вот завтра и увидим. Может, понравится, так и будем одних львов промышлять. Хе-хе-хе! Улыбнись же, Сикохку! Ты жив, это главное. Поправишься, заживёшь лучше прежнего. Он хотел съесть тебя, этот лев, а теперь сам станет твоим обедом! Ха-ха-ха!!!
   Это было последнее, что я услышал в этот день. Свет снова померк и я опять утонул в вязкой черноте.
  
  Глава шестая
  
  Солнце стояло прямо над головой, когда на следующее утро, так и не отдохнув за ночь, я проснулся. Голова гудела от мрачных и недобрых мыслей, связанных со вчерашними событиями, которые едва не стоили мне жизни. Но чудесное избавление от смерти не принесло желанной радости в сердце, всё казалось скучным и серым, подобно облакам, что полупрозрачными клочьями проносились высоко-высоко в небе, была лишь тихая печаль, боль, ноющая и тягучая, в боку, да чувство глубокой досады. Сам себе удивлялся: чего горевать - веселиться надо! Живой, почти здоровый, ан-нет: гадко на душе, будто короеды, точат мозг дурные думы. Попытался понять, осмыслить, что же не даёт мне покоя, но не смог: не разобрался в тесной толчее образов кружащихся в голове. Ничего не понятно. Может причиной всему боль в рёбрах? Да нет, вроде не то. Какое-то отвращение (к чему?) поднимается, рвется из груди наружу.
  Я оглядел пышный луг, ивы, склонившие надо мной свои густые ветви, хмурую равнину на той стороне болота, по охряной поверхности которой ползли широкие тени отбрасываемые плывущими в небе облаками. И что я здесь делаю? Нет, не то чтобы я забыл, где нахожусь, вовсе нет; мы стояли на том же самом месте, где и вчера, вблизи стада мамонтов. Просто, я вдруг понял, как надоели мне все эти скитания, как хочется мне снова вернуться в наше спокойное тхе-ле на берегу двойного озера, снова ощутить близость множества родных людей. Потому-то, наверное, и неспокойно мне. Устал. Пожалуй, я не испугался бы сейчас даже предстать перед самим Ге-тхе и попросить его вернуть всё, что было раньше, до того, как нашу землю начали топтать ноги врагов. Это была тоска, тоска по спокойной, может быть, однообразной, но такой привычной, и милой жизни в родном стойбище, тоска по покойному Го-о, по невесть куда запропастившемуся Мен"ыру, по друзьям. Я поднялся с ложа из травы и веток и посмотрел на копошащихся у жарко пылавшего огня Ойты и маму. Они здесь, они со мной. Но и это не радовало. Не радовало, потому, что с их присутствием я свыкся, точно они стали частью моего тела, меня самого: чего радоваться близости руки или ноги? От таких мыслей, вредных и даже опасных, стало тошно. И что на меня нашло?
  Ойты обернулась ко мне, её морщинистое, землистого цвета лицо, расплылось в улыбке. Она помахала мне рукой, почмокала губами, показывая какое вкусное угощение меня ожидает. Я потянул носом: мясо, жареное мясо. Есть не хотелось. Я равнодушно пожал плечами. Ойты, приняв моё движение за тягость ожидания, ободряюще сказала:
  - Скоро готово будет. Мясо придаст тебе сил. - Она отвернулась и склонилась над жарившимися на прутьях ломтиками, что-то замурчала себе под нос.
  Я пропустил её слова мимо ушей и тяжело поднявшись, разогнав замелькавшие перед глазами красные пятна, пошёл к деревьям. Очутившись под пологом леса, я прислонился к искривлённому стволу и сквозь густые, скрученные точно в судорогах ветки, недоверчиво, с опаской стал вглядываться в подымавшийся за ними склон. Не скрывается ли там какая-нибудь новая угроза? Прислушался: пели птицы, шуршали в траве грызуны, да ветер шелестел листьями. Потоптавшись на месте, уняв сомнения, я всё же зашёл за ближайший куст.
  - Садись. Вот твоя еда, - встретила меня Ойты, когда я вышел из леса и вернулся к огню; она подала мне прут с насаженными на него кусочками ароматного мяса. От их запаха меня замутило. Но я сдержался и присел у костра. Рядом села мама, чуть подтолкнув меня плечом. Её глубокие лучистые глаза улыбались; она кивнула мне.
  - Ешь - ешь!
  Ойты уже стаскивала с почерневшего прута горячие ломтики и, орудуя ножом у самых губ, почти не жуя, проглатывала их. Сбоку аппетитно похрустывала хрящами мама. Я лениво стянул с рожня, зубами, маленький кусочек мяса и запихнул в рот.
  - У- у, как хорошо, - протянула ухмыляющаяся Ойты. - Да, вот это еда - пир, да и только! А львёночек совсем не плох, - добавила она, проглотив ещё кусок и облизнув с пальцев блестящий жир. - Хоть Старшие братья и потоптали его изрядно, можно сказать вмяли в землю, но он все еще очень даже не дурён! - Мама хихикнула.
  Я с удивлением посмотрел на мясо: так вот откуда оно! Значит, мы львятину уминаем за обе щеки. Я вспомнил слова, сказанные Ойты накануне, до того как я потерял сознание. И почему-то сразу стало легко. Захотелось есть. "А он ещё хотел сожрать меня", - я презрительно шмыгнул носом. А вышло всё совсем наоборот: это не он меня, а я буду обгладывая его косточки, швырять их на землю. Вот это да!
  Поглядывая между делом на влажный луг выходящий к болоту, на каскадами спадающий с гор ручей, я вспомнил вчерашние события, чувствуя, как по ногам и спине пробирают колики. По взрытой земле, подавленной и взбитой траве я глазами нашёл место, где встретил свой конец грозный пещерный лев, так опрометчиво приблизившийся к мамонтам: чёрные пятном зияло как дыра это место; над травой, взмахивая крыльями, зло каркая друг на друга, скакало жадное до падали вороньё, а в небе кружилось несколько коршунов, видимо уже утоливших свой голод. Удивительно, что не было более крупных хищников - лис и гиен; скорее всего, запах дыма от нашего костра, да близость Старших братьев отпугивали их.
  - Сегодня перенесём стоянку, - сказала мама. - Тут небезопасно. На запах мертвечины к ночи сюда стекутся все кровожадные твари. Их и мамонты не напугают.
  - Куда пойдем? - Ойты говорила сквозь сжатые зубы: она с остервенением тянула какую-то нежующуюся плёнку.
  - Наверное, поглубже в лес, где нет ветра, но не очень далеко от Старших братьев. - Мама посмотрела на меня. - Я больше не хочу пережить что-нибудь подобное тому, что произошло вчера...
  Старуха шмыгнула носом и засопела.
  На дальнем берегу болота, над камышами, покачивающимися на ветру, маячили рыжие бугры - спины Старших братьев - самых сильных в мире существ. Я про себя поблагодарил исполинов за то, что они, спасли меня от когтей льва. Конечно, я понимал, что моё спасение - случайность, скорее всего мамонты посчитали, что лев угрожает их детёнышам, потому и набросились на него, убили. Мне хотелось верить, что это не так, что, как в какой-нибудь красивой легенде, они заступились именно на меня, но такое объяснение было маловероятным: кто я для них? Один из плутов-потомков Первого Человека, который своим коварством обрёк их на скитания. Но, так или иначе, я был спасён ими и не мог не благодарить их за это.
  Я съел несколько кусков мяса и почувствовал, что уже вполне насытился. В лунке подле очага стоял берестяной сосуд полный воды и я немного попил. Ойты заметив, что я отложил остатки мяса в сторону, сказала, что мне нужно есть больше. Я поблагодарил её и осторожно поднялся на ноги, снова ощутив горячее жжение в рёбрах; повязка из полосы кожи, которую мама отрезала от полы своей юбки, сильно давила, из-под неё выглядывала краснота.
  Пока я спал, мама с Ойты разделали останки пещерного льва, и теперь куски мяса коптились в дыму насаженные на длинные заостренные жерди. На некоторое время заботы о пропитании отлегла: у нас был изрядный запас мяса, может ни такого вкусного и нежного, как баранина или оленина, но, тем не менее, весьма питательного. Может быть, даже рёбра проступившие у нас из-под кожи, немного подзарастут жирком. Со тоже не теряла времени даром. Как рассказали мне мама и Ойты, ещё с вечера она убежала к мертвому льву, а возвратилась совсем недавно, перед тем как я проснулся. Сейчас она лежала в траве под кустом и сладко посапывала, а из её полу-разинутой пасти торчал розовый язык; она точно улыбалась во сне.
  Я прилёг было, но не смог сомкнуть глаз. Было скучно, и я решил пройтись. Мама, после некоторых сомнений, всё же отпустила меня (чему поспособствовала старуха, обронив как бы невзначай, что будущему охотнику не к лицу держаться за женский подол), велев взять с собой деревянное копьё с обожженным острием, которое она сделала поутру. Я подхватил увесистую, не ободранную от коры жердину, и пошёл через луг к болоту. Проходя мимо места, где пиршествовали падальщики, я приостановился. От трупа льва уже остались одни кости да грязная исклеванная шкура. Вороны, вспугнутые моим приближением, поднялись в воздух и возмущенно загалдели. Я погрозил им копьем и пошел дальше, пересёк луг и свернул влево, намереваясь обойти болото. Подойдя к месту впадения ручья, по камням перескочил на другой берег. Я шел неспешно, стараясь не очень пугать нервных уток, скрывавшихся в гуще стеблей. Вязкий берег болота был испещрён следами множества животных: были тут и мелкие, едва различимые звездочки птичьих следов, и отпечатки когтистых лапок горностая, очень много лисьих и волчьих следов. Но моё внимание привлекли не эти, привычные для глаза отметины, а следы, оставленные острыми копытами. Интересно, кто их оставил: олени, бараны или, быть может, кто-то другой? По помету, попадавшемуся то тут, то там, я понял, что это вовсе не бараны, да и на оленей не похоже. Может, здесь были те самые куланы или сайгаки, стада которых мы недавно видели издали, о которых я и раньше много слышал, но не знал как они выглядят.
  У одинокого камня, вклинившегося в мутную воду, я нашел кучку гусиного пуха и перьев: наверное, лиса изловила неосторожную птицу . Я взял несколько перьев и закрепил в волосах, посмотрел в воду и улыбнулся: молодой па-тхе! Я выпятил грудь, покрепче ухватил копье. Я воин. Колеблющееся отражение показало мне маленького худого мальчика с заостренной палкой в руках. Нет, не очень-то на воина похоже, не то, что на пат-хе. Я разочарованно вздохнул и, закинув копье на плечо, пошел дальше. Я обогнул болото и оказался на противоположной его оконечности - там, где оно вдавалось в равнину широкими затянутыми тиной лужами, перемежавшимися бугристым кочкарником. Я вышел из-за поросли камышей и остановился. Срывая пучки травы, по колено в воде, здесь паслись Старшие братья. Неугомонные, полные детского озорства, их детеныши в искрящихся на солнце брызгах, носились тут же по мелководью. Между косматыми исполинами, фыркая, поводя головами и настороженно поглядывая на раззадорившихся мамонтят, ходили красивые изящные животные с черными гривами и увенчанными пышными кисточками тонкими хвостами. Их гладкая рыжая шерсть отливала огнём. Это были куланы. Немного поодаль, держась большими тесными группами, бродили странного вида существа. Горбоносые, с загнутыми тонкими рожками, с телом оленя, они точно шагнули в этот мир из сказок. От тхе-хте я много слышал о них, раз даже пробовал их мясо. Как зачарованный уставился я на странных животных, которые, заметив моё внезапное появление, насторожились и подняли уродливые морды. Бочком - бочком, они стали отходить подальше. Я сделал несколько шагов; вот и куланы, вслед за сайгаками, потянулись прочь. Только мамонты оставались по-прежнему спокойны и безучастны ко мне, осознавая свою силу и превосходство над любым существом. Очень осторожно, не делая резких движений, я стал приближаться к ним, не до конца понимая, что делаю. Какое-то наваждение, чары тянули меня вперед и, не в силах сопротивляться им, я шаг за шагом, подходил к мамонтам всё ближе. Я остановился лишь тогда, когда земля под ногами кончилась и одной ногой я ступил в холодную воду. Крупный самец, тот самый, что увёл стадо из Долины Каменных людей, а вчера первым бросившийся на льва, стоявший ближе других, повернул ко мне свою большую лохматую голову и поднял уши. И было столько величия в его движениях, плавных и неторопливых, столь грозно вздымались его лихо закрученные бивни, что я, пораженный, замер на месте. Я не посмел шевельнуться и тогда, когда его длинный, толстый как ствол дерева, хобот вытянулся в мою сторону и шумно втянул воздух. Большие глаза мамонта были устремлены на меня. Мамонт неспешно повернулся всем массивным телом и сделал несколько шагов ко мне. Сердце заколотилось от страха: точно так же, как вчера льва, он мог сейчас растоптать и меня. Но тот же охвативший меня страх, настойчиво шептал оставаться на месте. Поспешное отступление лишь ускорит гибель. Грязь под ногами исполина запузырилась. Самец остановился в двух десятках шагов и, повернув голову боком, стал разглядывать меня одним глазом. Я не выдержал, попятился было назад, но поскользнулся, выронил копье и плюхнулся задом в лужу. Мамонт грустно, понимающе кивнул и отступил. Неужели почувствовал мой страх? Я встал на ноги, убедился, что мамонт по-прежнему смотрит на меня, и вытянул руки ладонями к нему и, неожиданно для самого себя, заговорил.
  - Большой, мудрый Старший Брат! Спасибо тебе за то, что спас меня от страшной смерти. Я никогда, сколько буду жив, не забуду этого и всегда буду тебе благодарен. Ге-тхе наделил тебя большой силой и ты, как и подобает старшему, защитил меня от грозного льва. Да благословит Великая Мать тебя и твоих потомков!
  Мамонт опустил голову и прислушался. А я говорил и говорил, видя его внимание. Самец опустил хобот в воду.
  - Ты подарил мне жизнь. Это великий дар. И если когда-нибудь тебе или кому-то из твоих родичей будет нужна помощь, я обязательно приду...
  И тут вдруг, мамонт резко вскинул хобот и выбросил из него мощную струю воды в мою сторону. Я заорал и замахал руками. Вода ударила мне в лицо и грудь. Я попятился по кочкам и упал в лужу. Мамонт торжествующе затрубил. Я сел, вытер мокрое лицо рукой, сплевывая горьковатую болотную воду. Мамонт кончил трубить и снова смотрел на меня. Его хобот опять был погружен в воду. Я встал и, уже ожидая что сейчас последует, отпрыгнул в сторону. Струя воды ударила в пустое место. Я ликующе засмеялся и замахал руками. Мамонт замахал хоботом и стал игриво покачиваться с боку на бок. Я, не мешкая, подхватил оброненное копье.
  - Спасибо, Старший Брат! - я поднял руку и помахал ему. - Спасибо за всё. И, помни мои слова. Я развернулся и быстро зашагал по своим следам. Мамонт выпустил струю мне в спину, но я был уже далеко. Несколько куланов, торопливо отступили с моей дороги и, семеня стройными ногами, отбежали в сторону. Я потряс над головой оружием. Снова затрубил мамонт. Я оглянулся. Самец всё еще раскачивался всем телом, а потом, точно сбитый ветром, завалился на один бок и плюхнулся в жижу. Из его хобота вырвалась пенистая струя и ударила в спину, пробегавшего мимо мамонтёнка, и сбила его с ног. Детеныш кубарем покатился по водной глади. Я улыбнулся.
  Возвращаясь к стоянке, я всё думал о своей встрече с большим мамонтом. Вот это да, я разговаривал со Старшим Братом и (без сомнения) он услышал мои слова. Мы даже играли. Такого я и представить себе не мог. Я и огромный мамонт, мы играли! Невероятно. Вот удивятся бабушка и мама, когда расскажу им обо всем. Не поверят, наверное... Стало немного досадно. Ведь и вправду могут не поверить, скажут - придумал всё. Я стал нервно покусывать губы. Конечно, кто бы поверил в такое? Времена теперь другие, это в легендах люди разговаривают со зверями и понимают друг друга. Но те времена давно прошли теперь всё не так, по-другому.
  Когда я подошел к стоянке, навстречу мне вышла Ойты. Её строгий задумчивый взгляд ощупал меня с ног до головы. Мама сидела у еле теплившегося очага и сосредоточенно строгала палку (делала ещё одно копье); она лишь мельком подняла голову, когда я подошёл и тут же вновь опустила её, делая вид, что очень занята. Я недоуменно захлопал глазами. Что случилось? Я сел на землю рядом с мамой и стал дожидаться, когда она закончит своё занятие, намереваясь рассказать ей о своей теплой встречей с мамонтами. Но мама, едва отложив копье и нож, взялась поворачивать рожни с коптящимся мясом. Потом опять взяла в руки копье и стала обжигать его острие. Она знала, что я что-то хочу сказать, но делала вид, что не замечает этого. Ойты, пожёвывая луковицу саранки, тоже притихла. Я несколько раз ловил на себе её не то боязливой, не то благоговейный взгляд. Может, знают всё? Ну и что же? Почему злятся? Пожалуй, мама волновалась за меня и от того осерчала и не хочет говорить? Я тоже надулся и, подперев руками подбородок, уставился вдаль, на болото, где были видны движущиеся спины мамонтов. Ну и пусть себе молчат, думал я, и я не скажу ни слова.
  Мама доделал копье и, отложив его в сторону, всё ещё стараясь не смотреть мне в глаза, сказала, потягиваясь:
  - Нужно собираться. Отыщем в лесу удобное место и поставим шалаш. Бабушка, снимай мясо с жердей. Сикохку... - она запнулась: мои глаза всё же поймали ее взгляд. - Сикохку, забери копья. Я возьму сумку и чаши.
  Ойты набила сумку мясом и подала её маме. Я подхватил копья. Всё было готово, можно было отправляться. Мама пригасила костер, указала рукой в лес и первая вошла в тень старых ив. Я позвал Со и пошел за ней.
  - От ручья далеко отходить не будем, - сказала мама, когда мы начали взбираться на склон. - Ни к чему бегать далеко за каждым глотком воды.
  Мы прошли совсем немного.
  - Вон там хорошее место, - мама указала рукой вверх и вправо. Там из покатого склона выступал округлый каменистый бугор, увенчанный несколькими раскидистыми кедрами. - Там и встанем. Ручей рядом, - мама кивнула в сторону зарослей кустов, откуда доносилось глухое клокотание потока.
  - Место удобное, - бормотала Ойты, когда мы уже стояли на бугре и осматривали редколесье на склоне. - Наш прежний шалаш совсем недалеко отсюда, чуть выше по ручью. Отсюда и болото видно, и луг. Хорошее место. И сильного ветра не будет, а сквозняк отгонит мошкару. Хорошее место.
  Мама тут же принялась собирать палки и сучья, годные для постройки шалаша. Я стал ей помогать, а Ойты взялась рвать траву, чтобы застелить ею пол нашего будущего жилища. Вскоре на бугре, в окружении кедров с усохшими белесыми вершинами, вырос каркас хижины. Мама и Ойты пошли к молодым пышным елочкам, чтоб наломать лапника, а я пошел за водой. Признаюсь, что, подходя к темной чащобе, обступившей ручей, я пару раз останавливался и долго прислушивался. Во мне всё еще был силён испытанный вчера ужас. Вдруг из кустов на меня опять кто-нибудь кинется? Я попросил помощи у духов и нерешительно вошёл в заросли. В кустах я никого ни встретил, спокойно набрал воды и вернулся к стоянке, где мама и Ойты уже начали крыть шесты лапником.
  Когда тени от деревьев начали удлиняться и от болота в степь потянулись нестройные вереницы куланов и сайгаков, хижина была готова. Ойты устало развалилась внутри, а мы с мамой стали развешивать на ветвях кедров полосы львиного мяса, ещё не до конца просохшего. Мама даже завела со мной какой-то разговор по житейским пустякам, но в её поведении ничего не изменилось: она по-прежнему избегала смотреть мне в лицо. А я продолжал молчать и обиженно дул губы.
  Вечером Ойты позвала меня на ручей.
  - Сходим вместе. А то у меня что-то ноги затекли. Надо пройтись, - сказала она. Мама подозрительно на неё посмотрела. Старуха положила свою сухую руку мне на плечо. - Пойдем, Сикохку.
  Когда мы подошли к ручью и я наклонился, чтобы зачерпнуть воды, Ойты остановила меня.
  - Подожди, мальчик, успеешь. - Её холодный голос несколько напугал меня. Я торопливо поднялся с колен. - Когда ты ходил за болото, - начала она, - твоя мать взобралась вверх по склону и стала следить за тобой. Потом она позвала меня. Как ни болят мои ноги, но я, заметив страх в её глазах, последовала за ней. И знаешь, что мы увидели?
  Я заморгал глазами. Коленки мои затряслись. Неужели я вёл себя неправильно, как-то не подобающе... Или, быть может, нарушил какой-нибудь запрет, сам того не зная. У меня затряслись поджилки. Но Ойты вновь положила руку мне на плечо.
  - Я много пожила, много видела, но такого... я даже не слышала ни о чем подобном... Мы с твоей мамой сильно перепугались. Но я-то, поразмыслив, кое-что поняла, а вот бедная Кья-па... Она напугана, ты уж её прости. Она теперь не знает как ей себя вести в твоем присутствии. Будь терпелив. Не каждой матери случается застать своего ребенка за таким занятием. Хе-хе-хе! - её смех вернул мне самообладание. Я улыбнулся в ответ.
  - Значит, вы всё видели? - дрожащим голосом спросил я, и Ойты кивнула.
  - Ладно. Набирай воду, да пойдем назад. Не нужно лишний раз заставлять маму волноваться. - Когда мы вышли из кустов и подходили к хижине, около которой у разведенного костра сидела мама, Ойты наклонившись к моему уху, прошептала. - Старшие братья недолюбливают людей, но тебе, похоже, удалось развеять их опасения!
  Когда мы подошли, мама указала нам рукой вверх по склону. Мы глянули туда и недоуменно раскрыли рты. Наша Со бежала среди мелкой поросли и нюхала землю. Она то припадала на задние лапы, то снова вскакивала и начинала крутиться по кустам. Мы, ничего не понимая, следили за ней. Я позвал собаку, но Со лишь заскулила и опять закружилась вокруг себя. Потом присела и завыла, грустно и протяжно, будто стонет кто. Затем снова немного пробежалась, опять присела. Над распадком вновь зазвучал тоскливый вой.
   - Это она расплачивается за свою жадность: так объелась вчера, что теперь всё вылезает у неё с обратной стороны! - закричала Ойты, засмеялась, захлопала ладонями по бедрам. - Это ж надо так... Хе-хе-хе! - За старухой засмеялись и мы с мамой: смеялись долго, надрывно, до боли в животе.
  И сразу все встало на свои места. Отчуждение, возникшее днем между мамой и мной, рассеялось как дым в ясном небе: мама больше не отводила глаза, когда я на неё смотрел, говорила безумолку, точно сорока трещала.
  Когда стало темнеть, мы поели, а затем я первым отправился в новое жилище, где и растянулся на мягкой подстилке. Всё ещё болели ребра: видно, правду, говорила Ойты, что они треснули при падении. От чего-то не спалось. Я крутился с боку на бок, никак не мог лечь удобно: то голова слишком низко, то ноги затекают. Прошло довольно много времени, когда снаружи до меня донеслись голоса матери и старой Ойты. Я хотел-было выйти к ним, но услышанные мной слова, произнесенные Ойты, заставили меня остаться на месте. Она говорила обо мне.
  - Простому человеку подобное не доступно. Я прожила долго, но не видела прежде ничего такого, даже не слышала ни о чем похожем. Точно вернулось давно минувшее, словно на наших глазах рождается новая легенда... Сикохку - необычный мальчик. Ты уж поверь мне, Кья-па. Очень необычный. Не бойся, не бойся! Это вряд-ли опасно... Но.., но... Такого еще не бывало, никогда не бывало...
  - Что ты, что ты такое говоришь, бабушка?! - голос мамы, приглушенный, тем не менее, прозвучал, как отчаянный крик. - Не говори таких слов. Сикохку хороший, самый хороший, самый добрый мальчик... Такой как все, только... только... он мой!
  - Конечно, твой. Успокойся, Кья-па! - я представил, как нахмурились брови старухи. - Ты разбудишь мальчонку! Не шуми. Я,вроде, и не говорила, что Сикохку злой колдун. Вовсе не об этом я тебе говорю.
  Мама что-то забормотала (задабривает помощников, догадался я). Треснула ветка в костре.
  - Ты все видела сама, - продолжала старуха. - Тут не обошлось без вмешательства духов. Перестань ты! Вот женщина! Я же не говорю, что это были злые духи. Успокойся! Мальчик разговаривал с мамонтом! А потом они играли. Как вспомню, мурашки по коже идут. Но это не зло, поверь. Я умею распознать Злую Силу. Тут было нечто другое. Сикохку - особенный. Раньше я этого не замечала. Хотя... Если хорошенько вспомнить... Знаки наверняка были, просто никто их не распознал вовремя. Не было в стойбище знающего человека. А я проглядела. Ты же знаешь, я не колдунья. Многое знаю, но не достаточно, чтоб распознать знаки.
  - Может, знаки и были, - поддакнула мама. - Я помню, как Сикохку однажды отогнал друзей от ящерицы, которой те хотели причинить вред!
   Это давно было. Мои друзья поймали двух ящериц на осыпи и стали думать, что же с ними делать. Я тоже был там и сразу сказал, что надо их отпустить, ведь они никому ничего плохого не сделали. Но все были против. Кто-то схватил одну из ящериц за хвост, но не успел что-либо предпринять, как под пальцами его вдруг что-то щелкнуло, и ящерица упала в траву и, прежде чем мальчишки опомнились, шмыгнула в ближайшие кусты. В руках у незадачливого мальчишки остался только ее извивающийся хвост. Все закричали и кинулись за беглянкой, но было уже поздно: она уже успела забиться в какую-то щель. Кто-то предложил отомстить второй ящерице за побег её подружки. Появился нож. Мальчишки распластали ящерицу на камне и решили разрезать ей живот. Я налетел на них, выхватил ящерицу и отбросил далеко в кусты. Ох и шуму там было! Меня даже хотели поколотить, хорошо, я умел быстро бегать!
  - Может ты и права, Кья-па, - донеся голос Ойты. - Наверное, то и был знак. А знаешь, о чем он гласил?! - и, не дав маме произнести ни звука, сама же и ответила: - Сикохку разговаривает с животными! Он знает их язык, понимает их... - похоже, она сама испугалась того, что слетело с её губ. В воздухе повисла тишина.
  О чем они говорят? Какой еще язык я знаю? Я говорил с мамонтом так же, как разговариваю со всеми, как с сородичами. Никакого иного языка, кроме языка своего народа, я не знаю. А вот звери мне никогда ничего не говорили... Понимал ли я их? Да, конечно, я понимал, что ящерице будет очень больно, если её начнут резать. Так разве это удивительно?! Каждый должен понимать.
  - Мальчик умеет общаться со зверями, - уверенно заключила Ойты. - Духи раскрыли ему тайну общения с ними. Одно это уже можно назвать чудом... Но я думаю, что это ещё не всё. Мы увидим что-то ещё... Тебе обязательно надо показать сынишку знающим людям - жрецам. Они помогут Сикохку разобраться в самом себе. Если у него есть дар, они обязательно помогут.
  Они надолго замолчали. Я опустил голову на подстилку из трав и вздохнул, пытаясь осмыслить услышанное.
  - Сикохку, мой бедный сынок! Духи завладели твоей душой. - долетел до меня печальный голос мамы. - Ты права, бабушка: надо показать его сведущим людям, чтобы они избавили его от порчи...
  - Какая же ты, Кья-па! - Ойты хлопнула себя по коленкам, не скрывая досады. - Ничего ты не поняла... Ну да ладно... Нет смысла говорить с тобой об этом! Пойду спать.
  Я торопливо отодвинулся к стенке и притворился спящим, чтобы Ойты не узнала, что я всё слышал. Старуха, согнувшись, вошла в шалаш и, тяжело вздыхая, начала устраиваться напокой. А мама ещё долго сидела под сверкающими на тёмном небе звездами: ей было, о чем поразмыслить.
  
  
  На рассвете меня разбудила Ойты.
  - Вставай, Сикохку. Просыпайся, - сказала она, теребя моё плечо. - Вставай, вставай.
  Я с трудом приподнял голову от ложа, заморгал залипшими глазами, зевнул. Чего это она ко мне пристала, зачем будит в такую рань? Мама ещё спала, отвернувшись к стенке. Со лениво поглядывала на нас из-под полуприкрытых век. И что только пришло в эту седую голову? От Ойты всего можно ожидать: ей что день, что ночь - всё одно... старость... Я хотел, было, снова улечься, но Ойты еще настойчивее затрясла меня.
  - Не спи, Сикохку. Пошли со мной. Тут недалеко, - заметив недоумение на моем лице, добавила. - Спустимся к болоту. Старших братьев посмотрим.
  Было жалко обижать старуху отказом и я, нехотя, встал. Вслед за ней направился к выходу. Ойты взяла меня за руку и настойчиво потянула за собой.
  -Эй, вы куда это собрались? - раздался невнятный спросонья голос мамы. - Чего шумите? - мама щурилась и часто моргала. - Куда вы?
  - Пойдем вниз, на поляну. Мамонты просыпаются, посмотрим, - ответила Ойты. - Ты спи, Кья-па, спи, не беспокойся.
  Мама, наверное, полночи просидевшая у костра, спорить не стала и, пробурчав что-то нечленораздельное, отвернулась. Со тоже не пошла с нами, а осталась в шалаше. Вдвоем с Ойты, опиравшейся на клюку, мы, не забыв захватить на всякий случай копье, начали спускаться в низину по сырому от обильной росы неровному склону. Я вздрагивал от холода и мыслями переносился обратно в хижину, где было хотя бы сухо и мягко. Сослепу налетел на острый сучок, запрыгал на одной ноге. Ойты оглянулась.
  - Тише, - буркнула она. - Пошли.
  На небольшой прогалине мы задержались. Ойты начала рвать траву и мне приказала делать тоже. Я удивился, но спорить не стал.
  - Больше рви, больше, - говорила старуха, видя как я лениво нагибаюсь к земле. - Надо нарвать большую охапку. Трава в этом месте была еще зеленой и сочной. Мы рвали её и кидали в кучу. Потом Ойты отыскала несколько луковиц сараны.
  - Им понравится! - сказала она.
  Кому понравится? Я не мог понять, зачем мы рвем траву. Может, старая, какой-то обряд затевает? Ведь духам леса иногда делают подношения; правда, чтобы духов задабривали обыкновенной травой я не знал. Ум у неё, что ли помутился? Поживи с её - и не такое делать начнешь.
  Куча росла на глазах. Я все подносил и подносил к ней новые охапки. Ойты устала и стояла рядом, вытирая вспотевшее лицо.
  - Все, хватит. Теперь бери траву и ступай за мной. - Она подхватила изрядную охапку и пошла вниз. Я не мешкая, но, все еще не понимая что происходит, к чему вся эта суета, пошел за ней. Через лес мы спустились на луг и на опушке, справа, увидели выстраивающихся мамонтов. Старшие братья недавно проснулись и немного отошли от леса, лениво помахивая хвостами и хоботами. Ойты кивнула мне и пошла прямо к ним. Я остановился, в нерешительности, потоптался на месте. Ойты оглянулась и настойчиво мотнула головой: "Иди же!" - приказывала она. И я пошел. Пошел на нетвердых ногах, охваченный благоговейным трепетом, таким же, как и вчера. Медленно и осторожно мы приблизились к стаду и остановились недалеко от передних животных. Старая седая самка и похожий на гору самец с огромными бивнями вышли навстречу. Ойты сделала пару шагов к ним и воздев руки с травой заговорила:
  - Сильные и мудрые, Старшие братья! Мы пришли отблагодарить вас за помощь и защиту, которые вы оказали нам, ничтожным. Примите наши скудные дары в знак великой благодарности.
  Мамонты зашевелили ушами. Ойты опять пошла к ним навстречу.
  Мы подошли еще ближе, опять остановились. И снова Ойты повторила свои слова. Потом опять пошли к мамонтам. Старая самка заволновалась, начала пофыркивать. Самец поднял голову и подозрительно принюхался. Теперь нас отделял от мамонтов полет копья, не больше. Могучий мамонт наклонил голову и пошел на нас. Я обмер от страха: вчера он играл со мной, выпуская струи воды из носа, но сегодня он может и убить, вертелось у меня в голове, когда я наблюдал за приближением гиганта. И здесь, на открытой местности, нам не будет спасения. Он растопчет нас задолго до того, как мы добежим до ближайших деревьев. Ойты приказала мне встать рядом.
  - Он тебя уже знает. Так лучше.
  Я, уже не чувствуя ни страха, ни трепета, опустошенный как бурдюк, в котором кончилась вода, повиновался. Как и старуха, я вытянул руки, показывая траву надвигавшемуся гиганту. Самец приблизился и остановился. Потом тихонько подошел почти вплотную. Плавно вытянул хобот. Я затаил дыхание. Толстый хобот с розовым кончиком скользнул по моей руке, обдав горячим дыханием пальцы, взял пучок травы. Я посмотрел на Ойты: она улыбалась, а глаза её горели огнем торжества. Мамонт, отправив траву в рот, потянулся за следующей порцией. Старуха сомкнула свои руки с моими: мамонт взял и из ее рук. Сзади зашевелилась седая самка. Подошла к самцу, но брать траву не стала, лишь навострила уши и в упор смотрела на нас. Потом мамонт отошел. Мы сложили оставшуюся траву (не так уж много ее и осталось) на землю. Я подобрал брошенное на землю копье, Ойты - свой посох, и мы пошли к лесу, оглядываясь и помахивая Старшим братьям руками.
  Когда мы рассказали маме, чем занимались на лугу у болота, она не поверила, даже засмеялась. Но Ойты удалось убедить ее, что всё, о чем мы рассказываем - чистая правда. Лицо мамы стало серым, как камень, глаза потускнели.
  - Сумасшедшие! Не дело, когда человек начинает дружить со зверями, - сказала она. -Духи не любят такого.
  Ойты махнула рукой и сердито сплюнула.
  - Опять туда же!
  А я снова ощутил внутренний холод, почувствовал, что мама вновь отгораживается от меня стеной неодобрения и страха перед неведомым. Мне стало жалко маму, жалко себя. Я понимал, что пугает ее (это меня самого пугало), но не мог простить ей отчуждения, коим она отталкивала меня от себя. Это было неправильно, ведь я ни в чем повинен не был.
  
  Глава седьмая
  
  Шло время. Беззаботные солнечные дни сменялись тусклыми дождливыми, ровный безмятежный покой рвали жестокие ветры, нередко приносившие ледяные белые градины. Трава чахла и увядала, грязными лохмотьями стлалась по размокшей земле. Лист на кустах и деревьях сменил насыщенный зеленый цвет сначала на блеклый, а после и вовсе пожелтел. Потянулись на юг перелетные птицы: их гомон будил нас утром, висел над головой днем и провожал, когда мы отправлялись спать. Собрали свои снопы пищухи и забили ими все трещины в окрестных осыпях. На гребнях ревели круторогие бараны и с бешеной злостью кидались друг на друга. У болота с утра до ночи кричали, кидая вызов соперникам, самцы куланов и сайгаков. Из степи подошло еще два небольших стада мамонтов, которые смешались с пришедшими ранее и теперь, все вместе, они бродили по опушке леса, оглашая предгорья громоподобным звуком своих голосов. Всё реже выпадали действительно теплые дни; чаще от солнца не было никакого толку - висит цельный день в небе, а тепла, что от остывшей золы. "Великая Мать начинает беречь дрова на зиму", - частенько говорила Ойты, пялясь слезящимися глазами ввысь и мама, слушая её слова, горестно вздыхала, откладывала работу и долго сидела понурая и задумчивая.
  А задуматься было над чем. Вот кончилось лето, а мы все ещё живём совершенно одни, если не считать Старших братьев и остальных зверей пасущихся у болота, в этой дикой глуши, а о наших охотниках ничего не слышно. Это не могло нас не беспокоить. Времени до зимы оставалось всё меньше и меньше, запасов, чтобы хоть как-то скоротать зиму у нас не было и навряд - ли, как не переставала напоминать въедливая старуха, они у нас будут, не было у нас и тёплой одежды, не было хорошего оружия. Мы не представляли, как будем жить дальше и жили одним днем, погружённые в насущные заботы, скитаясь по окрестностям в поисках пропитания, но смутно надеясь на чудо; нам очень хотелось, чтобы оно, это чудо, свершилось: сидя у вечернего костра, когда и лес и горы и расстилавшаяся внизу равнина тонули во мраке, мы часто рассуждали о том, как будем мы радоваться, когда нас, наконец, найдут. Иной раз, мы настолько увлекались этими разговорами, что ненадолго нам представлялось, что это уже произошло, что охотники пришли за нами и мы начинали смеяться, и тогда морщинки на впалых щеках Ойты разглаживались, тень сходила с маминого лица и мы, взявшись за руки, начинали плясать вокруг сыплющего горячими искрами костра. А после, когда мы валились с ног от усталости, с хрипом вдыхая холодный воздух разгоряченными легкими, приходило горькое осознание того, что всё это было лишь игрой нашего воображения, миражом, ненадолго заслонившим непроглядную тоску тяжкого ожидания. И тогда становилось ещё хуже. Приходили гнетущая опустошенность и печаль. Мы придвигались друг к другу и долго не могли говорить, снедаемые понятным каждому страхом. А вдруг, нас не найдут? Вдруг, все, кто мог бы это сделать, уже отошли из этого мира? Что если мы - последние Сау-кья, а быть может, единственные кто уцелел из всего нашего народа? Что тогда?.. От таких дум хотелось рыдать и кричать, проклиная духов, погрузивших наши земли в черноту Великого Хаоса; хотелось бежать, куда глаза глядят, не оглядываясь, не останавливаясь, покуда хватит сил, а потом упасть на холодную сырую землю и, под шум ветра в мохнатых вершинах елей и кедров, тихо умереть. Страх перед одиночеством лишал сил и отнимал разум. Медленно, но неотвратимо, забираясь в самые потаенные уголки сознания, он начинал своими мерзкими, всепроникающими щупальцами завладевать всем существом и душить и без того хрупкую надежду на спасение, которая ещё давала нам силы, чтобы жить и бороться.
  Что нам делать, мы не знали. Мама и Ойты, бывало, заводили разговоры, что дольше оставаться на месте нельзя, что это лишь приближает нас к неменуемой гибели от холода и голода, они говорили о том, что надо сняться с места и самим идти на поиски уцелевших сородичей, которые ,быть может, ещё укрываются где-то в дебрях Ге-эрын, или пробиться сквозь вражеские заставы к зимнему стойбищу, или даже податься в земли других родов. Так говорили они, закончив дневные дела, когда уставшие за день ноги гудели от утомительной ходьбы, когда сполохи пламени отражались в их глазах, но стоило наступить новому утру, и всё шло привычным чередом: мы снова отправлялись на ягодники и рыскали по округлым увалам до самого вечера, чтобы добыть себе скудное пропитание. И когда мы отдыхали у коптящего очага, то снова начинались разговоры о том, как помочь самим себе. Но дальше досужих рассуждений дело не шло. Всё оставалось неизменным.
  Но бывало, что на нашу долю выпадали и радости, хотя и мимолетные, на которые в обычной жизни редко обращали внимание: то наша славная Со принесёт чего-нибудь вкусного, навроде задавленного в камышах гуся, или добытого на току глухаря, и мы устроим маленький пир; то кому-нибудь из нас посчастливится подбить копьем или камнем зазевавшегося зайчонка; то, вдруг, после нескольких дней непогоды, небо прояснится и из-за гребня выплывет солнце, прогоняя тоску и вселяя уверенность, что всё будет хорошо, и то, что казалось унылым и мрачным, преображалось, наполняя душу уверенностью в необходимости борьбы. Хотя бы ради возможности увидеть новый рассвет, а после проводить Осамина за край земли и с легким сердцем отправиться на покой. И хотя радостей у нас было не так уж много, и выпадали они куда реже, чем невзгоды, но запомнились они куда ярче и ещё долго, после того как миновали, эти незатейливые события согревали душу и дарили внутреннее успокоение.
  Но, пожалуй, самой большой радостью для меня стали новенькие чи и безрукавка из мягких заячьих шкурок, которые мама долго собирала и выделывала. Когда мама положила их к моим ногам, как это делают женщины перед взрослыми охотниками, я едва не расплакался, а потом, когда первое волнение улеглось, долго смеялся, то снимая, то вновь примеряя обновки. И моя мама, наблюдая за мной, не могла сдержать улыбки, а глаза её лучились добротой и любовью. Даже Ойты, заразившись моим весельем, прыгала на одной ноге, что, впрочем, не замедлила сказаться на её вечно ноющих суставах. А я, безмерно благодарный маме, с раскрасневшимися от гордости и озорства щеками, всё ходил по площадке, вокруг выложенного камнями очага, подставляя маме и старухе на обозрение то один, то другой бок. Ойты даже, помнится, сказала что-то про распушившегося тетерева, не замечающего ничего вокруг, кроме себя самого. Но я не обиделся. Пусть говорит что хочет: это она из зависти, потому что нет у неё таких чудесных мягоньких и легких чи и такой теплой, льнущей мехом к телу, безрукавки. Одежда была, конечно же, незатейлива, лишена всяких украшений, если не считать узорчатого переплетения сухожильных нитей по швам (кстати, мама истратила на пошив моей одежды весь имеющийся у неё запас этих самых нитей), была не слишком ноской, но очень добротной и, главное, сделанной с величайшей заботой и страстным старанием и от того была для меня дороже самых дорогих и нарядных праздничных одеяний.
  Помню, как-то, когда листья уже пожелтели, несколько дней шел мелкий промозглый дождь. Мы с утра до ночи, пока не укладывались спать на влажную от витавшей в воздухе влаги подстилку, сидели в своем шалаше и грелись у очага. Одежда тоже напиталась сыростью и совсем не грела, источая едкий запах, раздражающий ноздри. Все приуныли и были какими-то потерянными, не находили себе занятия и места, переползая по земле вокруг слабо теплящегося огонька. Стояло полное безветрие и тучи, зацепившись за гребень горы, всё изливали и изливали на землю потоки воды, а она, захлебываясь, уже не в силах была принять в себя неисчислимые потоки, сбегающие по крутым склонам и скапливающиеся в низине огромными грязными лужами. Мы поочередно выглядывали наружу в серую морось, в надежде обнаружить хоть какие-то перемены в погоде, но, возвращаясь на мельком покинутое место у костра, сокрушенно качали головами. "Совсем прохудилось небо, - приговаривала мама, - Великая Мать иглу и нитки потеряла, нечем залатать дыры", - но ни я, ни Ойты, не откликались на её шутки.
  - Дождь кончится не сегодня, так завтра. Рано или поздно он закончится, - сказала Ойты на второй или третий день, выглядывая наружу. - Но это будет не последний дождь в эту осень. Смотрите, - она указала на подвешенную к сучку сумку, - пока что у нас есть еда. Но чем дольше будет идти дождь, чем чаще это будет, тем меньше нам придется кушать. Мы сидим здесь весь день, подперев руками бороду, точно каменные, не шевелимся. Еда у нас завтра кончится и если дождь не перестанет, будем голодать. А что если, дождь будет идти не один, не два, не три дня, а долго-придолго? Что тогда? С голоду умирать что ли?
  - Ну, тогда и под дождем будем собирать коренья и ягоды, - неуверенно подала голос мама. Старуха отмахнулась.
  - В холодное время ягодой не насытишься. Посмотри на мальчика, на меня, на себя. Мы и сейчас худые, животы к хребтине пристали, а ведь вчера у нас было мясо, хвала неутомимой Со. Нам нужно мясо, понимаешь, много мяса, чтобы есть его мы могли не раз в несколько дней, да помалу, а все время и, чем больше - тем лучше.
  Я лежал, рассматривая мокрые ветки, покрывающие наше жилье, и притворялся спящим, но ловил каждое её слово. Что опять она придумала?
  - Нам нужно мясо, - продолжала старуха. - Нельзя всецело полагаться на расположение духов и ловкость Со. Удача может и отвернуться, да, и, кроме того, собака добывает не так уж много. Нам нужно самим всерьез взяться за дело.
  - О чем ты говоришь бабушка? У нас нет ни луков, ни стрел, копья и те кривые и тупые - палки, а не оружие. Разве добудешь зверя? - мама развела руками, и я из-под полуприкрытых век видел, как она растеряна, не понимая, к чему Ойты завела этот разговор. Признаться, и я не очень понимал, зачем. Все и так понятно: нет оружия - нет и добычи. Просто и ясно.
  - Я говорю о том - ты не ошиблась, Кья-па! - я говорю, что надо действительно самим добывать себе пищу. К ягодам и кореньям, которых, хвала духам, здесь пока предостаточно, нужно добывать еще и мясо. В холодную пору без хорошей пищи никак нельзя: помрешь. Когда люди недоедают, к ним подбираются осмелевшие духи и насылают болезни. Хорошая пища - единственное снаюобье, которое отпугнет злую нечисть.
  Я не выдержал и повернулся к ним. Мама посмотрела на меня и недоуменно пожала плечами: о чем говорит старая?... Мы никак не могли взять в толк, что она хочет сказать, но понимали, что попусту Ойты не будет трясти языком, это не её духе. И потому ждали и маялись. А старуха вдруг замолчала, задумалась, словно и позабыла о том, что только что сказала. Долго сидела молча, накручивая на мизинец седую прядь.
  - Кья-па, - Ойты внезапно подняла глаза, - нужно найти хороших, ещё не одеревенелых прутьев. Сейчас, в дождь, самое время. Собирайтесь, нужно идти.
  - Что ты, бабушка, - взмолилась мама. - Промокнем, заболеем. Нельзя. Пусть дождь пройдет...
  - Нет, нет, ждать нельзя. Пока прутья мокрые и разбухшие - самое время их набрать. У ручья много кустов, туда и пойдем. Не спорь, не спорь, Кья-па, - остановила она поджавшую губы маму. - Сикохку, быстро собирайся! Давай поживей!
  Я и мама переглянулись. Мы ничего не понимали. Ойты снова что-то задумала и, как всегда, ничего толком не объяснит. Я обул чи, затянул завязки, набросил на плечи новую безрукавку.
  - Пошли, - Ойты дотянулась до посоха и поднялась. Пошла к выходу. Выставила под дождь ладонь. - Да.., - сплюнула и вышла.
  Мы с мамой торопливо пошли за ней. Со лениво повела носом, но не пошла с нами: очень гадко было под открытым небом.
  Ойты повела нас прямо к ручью, где заставила выискивать молодые коричневатые побеги и ломать их. Она всё время подгоняла нас, а мы недовольно огрызались. Вот дурость, думал я, вытирая воду с бровей: дождь, холод, самое время забиться куда - подальше, а мы бродим по сырой траве. Но что-то подсказывало мне, что труды наши не пройдут даром и я старался, не отставал от мамы и Ойты, всё кидал и кидал сломленные ветви под ноги.
  - Ну, достаточно. Пока и этого хватит, - сказала Ойты.
  Мы собрали все побеги и перенесли в шалаш.
  - Кипяти воду, - приказала старуха. Мама начала торопливо разводить угасший костер. Кинула в пламя камни, я сходил за водой.
  - Будем варить их, - Ойты поднесла один прут к глазам и стала придирчиво его осматривать. - Этот не пойдет - больно суковат. - Отбросила в сторону и взяла другой. - А этот вроде ничего. - Взяла следующий, затем еще и еще, пока не осмотрела все. Она очень тщательно перебирала наломанные побеги. - Эти сожги, - старуха пододвинула маме ворох не понравившихся ей стеблей. - Никуда не годные, только маята напрасная.
  Когда вода закипела, Ойты собственноручно стала запихивать в неё прутья. Они медленно размягчались, и она укладывала их по кругу вдоль бортов берестяного туеска, вкопанного в землю.
  - Пусть варятся. Их долго варить надо. Ты за огнем следи, Кья-па, камни кали. Вода всё время должна кипеть, - наставляла старуха. - Одни сварятся, положим другие. Когда сварятся эти, ты их вытащи и мни меж камней. Долго мни, чтоб стали гибкими, как тетива лука. Это не легко, но зато полезно. Вот увидишь! - на губах Ойты заиграла хитрая ухмылка.
  Неужели мы такие глупцы, что до сих пор не поняли, зачем это она заставляет нас заниматься таким странным делом? Зачем ей эти прутья? Зачем их варить, потом мять? Есть их, что-ли, собралась? Говорила про мясо, а варим ивовые прутья! Вот чудачества! Но Ойты была серьезна как никогда: раздавала указания, суетилась, бегала туда сюда, сама всё проверяла, трогала. Нет, не всё так просто. Что-то будет!
  Ивовые прутья мы варили весь день. Вечером, все втроем, мы начали мять разбухшие распаренные побеги, а на ночь опять положили их в воду. С утра, едва успев перекусить сухими ягодами, Ойты опять заставила нас с мамой продолжить вчерашние занятие: и снова мы до ночи возились с прутьями, так что следующим утром поднялись поздно.
  Ярко светило солнце. По небу плыли большие кучевые облака, гулял прохладный ветер. И лес, и вся земля дышали сыростью: воздух был наполнен густым запахом прелой травы и листьев. На болоте кричали гусиные стаи. Ойты в хижине не было. Мы с мамой вышли наружу. Старуха сидела у маленького костерка и плела веревки из хорошо размятых волокон. Она едва взглянула на нас: пальцы её быстро перебирали белесые жгуты, скручивая тонкие жгуты. Мама присела рядышком и взялась помогать. Я не умел плести и потому, стоял в стороне, просто наблюдая за их работой. Да, Ойты очень умна! Теперь я стал догадываться, для чего мы потратили предыдущие два дня. Моя догадка вскоре подтвердилась.
  К середине дня было готово с десяток гибких веревок, не очень длинных (примерно в мой рост), но не хуже тех, что получаются из кожаных ремешков, которыми мы привыкли пользоваться.
  - Ну вот, готово, - Ойты облегченно перевела дух и распрямила, насколько это вообще было для неё возможно, плечи. - Теперь пойдем ставить силки.
  Ха, я оказался прав! Всё было неспроста. Я верно угадал: старуха делает веревки для петлей, которые мы расставим на заячьих тропах.
  На этот раз Со с радостью откликнулась на мой зов. Обгоняя нас, она побежала вверх по склону, где мы, на уже заранее известном месте собирались ставить ловушки. Правда, нашей собаке пришлось вскоре покинуть нас: Ойты отогнала её прочь палками и камнями. Мы с мамой не вступились за Со, зная что её запах наверняка напугает зайцев. Несколько петель мы поставили в кустах у ручья, а остальные перекрыли узкие дорожки немного в стороне.
  - Всё готово. Остается только дождаться, когда зайцы сами попадутся, - сказала Ойты, когда мы возвращались к стоянке.
  Весь остаток дня я с волнением поглядывал на уходящий вверх склон, точно надеялся заглянуть за завесу кустов и деревьев и увидеть, что происходит на заячьих тропках. Мне хотелось уже сегодня проверить силки, хотя я прекрасно понимал, что ходить туда не стоит даже и завтра: нужно было, чтобы наш запах полностью выветрился (чему, кстати, весьма поспособствует, то, что Ойты, как заправский охотник, намазала петли растертыми в кашицу листьями).
  Первый улов был невелик, но показал нам, что труды наши все же не пропали даром: попался всего один молодой заяц. Но и это вызвало у нас целую бурю восторгов: теперь - то уж голод нам не страшен, больше он не сможет незаметно подкрасться к нашему очагу. Теперь мы сами будем добывать себе мясную пищу, а значит, уже не будем всецело зависеть от удачливости Со. Мама и Ойты переставили петли на другое место, где как выяснилось, зайцы пробегали куда чаще. На второй обход ловушек мы отправились все вместе и к своему восторгу вытащили из удавок целых три тушки. Вот это да! Мы стали настоящими охотниками! Зайцев здесь, как мы заметили, водилось чрезвычайно много, и мы ожидали и в будущем хорошего их улова. И не ошиблись. Теперь, когда бы мы не пошли проверять петли, всегда находили в них по два - три зайца и редко возвращались с пустыми руками. Один раз в петлю попала и удушилась даже маленькая хромая кабарожка: наверное, у неё из-за слабости от свежего увечья (как выяснилось, нога у неё была сломана) не хватило сил разорвать петлю. Так или иначе, но петли из ивовых веревок существенно облегчили нашу жизнь. Нам даже удалось, правда, понемногу, начать заготавливать мясо впрок.
  Несколько раз мы с Ойты ходили к мамонтам и, как и в то памятное утро, приносили им сочную траву, собранную у ручья. Мамонты по-прежнему нам не слишком доверяли и прежде, чем принять подношение, долго топтались на месте, но тем не мене, не выказывали явного неудовольствия. Однажды, прогуливаясь водиночку по берегам болота, я увязывался за стадом и ходил за ним, и никто из мамонтов не пытался меня прогнать. Подолгу, пристроившись где-нибудь на кочке поблизости, я наблюдал, как они пасутся или играют. Часто большой самец подходил почти вплотную ко мне и долго напряженно вглядывался в глаза, точно искал какого-нибудь подвоха с моей стороны. Я уже не боялся за свою жизнь, когда толстый хобот тянулся ко мне и начинал обнюхивать. Бывало, что я ловил себя на мысли, что мне очень хочется до него дотронуться, но я всегда останавливал себя: это может быть неверно понято и, кто знает, чем тогда обернется таковой поступок. Всё же однажды, я решился это сделать.
  Я сам подошел к мамонту и встал так, чтобы он заметил меня. Самец навострил уши и прекратил рвать траву. Долго смотрел на меня. Я ждал. Мамонт потянулся ко мне хоботом, а я выставил навстречу ему свою руку. Влажный кончик его хобота тянулся всё ближе. Я замер. Когда холодный розовый, казавшийся таким чувствительным, он коснулся моей руки, я почувствовал, как подпрыгнуло в груди сердце. Я осторожно, плавным движением погладил его. Мамонт фыркнул, но не отстранился. Всей громадой он возвышался прямо надо мной, и казалось, тоже был очень взволнован и сосредоточен. Вокруг нас собралось ещё несколько мамонтов: все они напряженно наблюдали за нашим общением. Я потрогал хобот самца ещё раз. Мамонт потрогал меня за плечо и отстранил хобот. Постоял, поглазел и отвернулся.
  Не помня себя от радости, я побежал к хижине, и всё рассказал маме и Ойты. Старуха похвалила меня, а мама, напротив, не сказала ни слова, только головой покачала. Но я не обратил на неё внимания: понятное дело, опять волнуется. А вот Ойты понимает, что это хорошо. Эх, мама! Так уж устроено твоё любящее сердце...
  
  
  Как-то, во время своих частых прогулок с Со по окрестностям, я взобрался, следуя вверх по ручью, на гребень и оказался на господствующей высоте. За гребнем начинался лес, который, по мере понижения склона, становился более густым. Моё внимание привлекли кусты рябины с прогнувшимися от обилия ягод ветвями. Я быстро снял свою безрукавку и нарвал в неё оранжево-красных лепешек ягоды, обламывая их с черенками, и поспешил вниз, к шалашу. Известие о том, что я обнаружил рябину, весьма обрадовало и старуху, и маму: появился еще один источник пищи (к тому времени брусника и черника уже отошли, а все съедобные травы усохли). Поэтому, на следующий день, взяв сумку и мешок, сделанный из сшитой кабарожьей шкуры, и две плетеные корзины, мы полезли в гору. Вернулись, отягощенные тяжелой ношей. И после, много раз ходили к избитым ветрами, с трепещущей лохмотьями корой, старым рябинам и всегда набирали столько ягоды, сколько могли унести. Ойты развешивала гроздья на перекладине под крышей, где они сушились, превращаясь в крохотные, твердые, зуб сломаешь, комочки: ягода становилась невкусной, но зато могла долго храниться (зимой бросишь в кипяток - разбухнет, станет мягкой - вот тебе и угощенье). Бывало, утомленные сбором, мы садились под рябинами и всматривались в направлении восхода солнца, в подернутые дымкой дали, туда, где отделенное лесистыми холмами и болотистыми низинами, располагалось родное стойбище. И тогда на сердце накатывала, как туча на солнце, печаль. Что же там, в нашем тхе-ле? Ушли ли кровожадные дети демонов, разметавшие по лесам наших сородичей или всё еще спят на наших постелях, едят нашу еду, обнимают наших женщин и побивают мужчин? Заглянуть бы за синеющие вершины, да узнать, что там все- таки происходит. Но человеку, в отличие от бестелесных духов или птиц, таковое недоступно, человеку отпущено ходить ногами по земле. Мама несколько раз заводила разговор о том, что нам нужно попытаться в обход стойбища, идти на пэ-тойо, или пробиться в земли других родов и там искать помощь, а, быть может, найти и кого-нибудь из наших мужчин, кто-то ведь мог убежать к Гэнчжа, Ге-ч"о или Кья-тхе, чьи земли граничили с нашими. Мама была теперь почти уверена: раз нас до сих пор никто не нашел - значит не кому, наверняка уцелевшие мужчины подались к братскому роду Кья-тхе. Но Ойты была осторожней. Она говорила, что путь к соседям долог и опасен: на тропах могут стоять засады, а возможно, что война идет не только в Ге-эрын. На пэ-тойо идти, как уверяла старуха, тоже не стоит: там, как она считала, враги уже побывали и ограбили все дочиста.
  - Если уж настанет крайняя нужда или придет зима, - подытожила Ойты, - тогда и будем думать. А пока лучше находиться подальше и затаиться. Пусть чужаки думают, что уже всех перебили или взяли в плен. Может к зиме они и вовсе уйдут.
  И мама вынуждена была отступать, пожимала плечами и опускала глаза: Ойты умела убеждать.
  Часто где-нибудь в стороне по гребню мы замечали одиноких, или пасущихся небольшими стадами горных баранов. Осторожные животные все время находились настороже и мне с Со никак не удавалось к ним подобраться: еще издали они замечали наше приближение и заблаговременно отходили, так что я не мог рассчитывать даже на то, чтобы хотя бы посмотреть на них вблизи, не говоря о том, чтобы попытать завалить молоденького барашка. Тут нужно было хорошее охотничье оружие, которого у нас не было.
  Пару раз мы с мамой искали пригодные для изготовления наконечников стрел и копий камни вдоль гребня, но вынуждены были признать, что подходящего материала здесь нет. Не из чего было сделать и тетиву для лука: нужны крепкие сухожилия, а добыть крупного зверя мы не могли. Поэтому, приходилось довольствоваться расставленными на косогорах петлями и тем, что в них попадалось.
  Как-то Ойты послала нас в сторону Долины Каменных людей, чтобы подправить знак, указующий направление, где нас следует искать. Придя на место, мы обнаружили, что палки упали, а краска давно смыта дождями. Мама быстро починила знак, поставила новые отметки красной охрой. Я заторопился обратно к хижине.
  - Слушай, сынок. А не проверить ли нам знак в долине? - спросила мама; спросила и тут же испугалась, зажала рот руками. -Ой, ой, нет! Туда не пойдем. Далеко это... Вдруг на врагов наткнемся.
  Мы оборотили взоры в даль, где за каким-то из отрогов скрывалось устье Долины Каменных людей. Да, действительно, идти туда не очень хотелось. Там могли быть враги. Но не это пугало нас. Там нашел свое успокоение наш тхе-хте: не гоже людям ходить в такие места. А вот гнева Ге-тхе мы уже не боялись: мы прожили в запретной долине достаточно и с нами ничего не случилось... Нет! А как же лев, который нападал на нас там и на новой стоянке? Не послан ли он Великим Отцом? Что если это и было проявлением гнева Прародителя за то, что мы нарушили священный запрет, оставили без внимания устои кэрхи. Об этом не хотелось и думать. Рассудив так, мы повернули обратно.
  В дни, когда разгулявшаяся непогода не давала выйти из хижины, Ойты рассказывала нам о себе и о временах своей молодости, рассказывала с упоением, глаза её делались глубокими и задумчивыми. Она смотрела на нас, но была где-то далеко, в другом времени и в ином месте - там, где осталась её цветущая юность. Ойты умела находить такие слова, умела так сказать, что мы с мамой слушали её разинув рты и не могли сойти с места, пока старуха не закончит рассказ. Заражаясь её историями, мама тоже начинала вспоминать интересные случаи из своей жизни, все больше смешные, и наши посиделки у вечернего костра под перестук капели заканчивались приглушенным, еле сдерживаемым смехом. И хотя мама не могла так же умело сплетать узор из слов в своей речи, как это делала Ойты, мне нравилось слушать их обеих.
  Из одного из разговоров я узнал, что, оказывается, Мен ыру и Го-о пришлось побороться за право ввести маму в свой тхерем. К своему удивлению, я впервые узнал, что её сватал еще один мужчина - отважный охотник из рода Гэнчжа: он был лучшим бойцом на палицах и вряд ли нашелся бы кто-то, кто решил бы попробовать одолеть его. Родители мамы хотели отдать её за этого Гэнчжа, но Го-о и Мен"ыр, тогда еще совсем молодые, едва прошедшие обряд посвящения, сумели выкрасть маму и увести в стойбище Сау-кья. Вышел большой скандал. Кья-тхе, род к которому принадлежала мама, требовал вернуть похищенную девушку родителям, Гэнчжа взывали к справедливости, настаивали, чтобы вопрос кому будет принадлежать Кья-па, был решен в ходе поединка (они не сомневались кто выйдет в нем победителем). Сау-кья были сильно напуганы и готовы были выдать молодых на расправу. Но Го-о и Мен"ыр собрали большой откуп и отдали его Кья-тхе. Родичи мамы поворчали, поворчали, да и успокоились: грех было жаловаться - Мен"ыр и Го-о принесли несколько больших кремневых наконечников копий, выменянных у Малого Народа, а братья собрали им целый ворох мехов, кто-то даже отдал ожерелье из когтей и клыков волка. Обиженным Гэнчжа ничего не оставалось, как признать, что всё было решено согласно обычаю, и поступиться своей гордостью. Вот какие у меня тхе-хте, думал я, слушая сбивчивый рассказ мамы; они у меня самые лучшие: сильные, хитрые и... лучше них нету!
  А ведь Го-о больше нет... Теперь у меня остался один Мен"ыр.
  Ойты рассказала забавный случай из своего, как она заметила, "дремучего" детства. Как-то тхе-хте и мать взяли её с собой, чтоб задобрить духа-помощника. Они повели её в лес. Ей показалось, что шли они бесконечно долго (а ей так хотелось поскорее вернуться назад в стойбище, где остались её подружки!). Всю дорогу она хныкала, оглядывалась и дула губки. Отец и мать привели её на большое кочковатое болото, заросшее высокими травами и пышными кустарниками. К болоту подходил невысокий холм, обрывавшийся широкой осыпью: камни скатились к самому берегу и глубоко зарылись в землю. Вокруг стоял густой пихтовый лес, отражаясь в широких лужах стоячей скверно пахнущей воды. Родители пошли задобрить духа, а дочь оставили на залитом солнцем бережке. Уходя, отец строго-настрого запретил Ойты подходить к воде: утянут болотные духи. Пока отец с матерью, зайдя за обступившие болота деревья, на осыпи, отправляли обряд, девочка, вопреки наказу тхе-хте, спустилась к воде, посидела, вглядываясь в мутную глубину, осторожно поставила одну ногу в воду: вода была теплая; ил неприятно защекотал пятку. Ойты вытащила ногу и бегом бросилась к зарослям малины. Срывая ягоду за ягодой, она всё дальше отходила от болота и всё глубже забиралась в лес, сама не замечая того. Вскоре мохнатые ветви за её спиной сомкнулись и закрыли ржаво-зеленую проплешину болота.
  Отец с матерью вскоре завершили жертвоприношение Помощнику, оставив на плоском широком камне, с нарисованным на нем охрой кругом, обломок галечного ножа, кусок сухожильной нитки, кусочек мяса, пучок увядшей зелени, да ошметок покоробленной кожи, и вышли на берег. Но дочери на берегу не оказалось. Охотник припал к земле, стал торопливо рассматривать следы; глаза его расширились от предчувствия беды. Его жена подскочила к воде, стала вглядываться в лохматое от осевшего на коряги и листья ила дно. Тхе-хте подошел к ней и ахнул: на тонкой земле у самой воды остались отчетливые отпечатки маленьких детских ножек. Несчастный отец взвыл и упал на колени, голова его ткнулась в травяную кочку. Мать запричитала, заломила руки, в страстной мольбе испрошая духов за что те погубили их дочь.
  Вернувшись в стойбище, они сразу пошли к жилищу жреца. Сородичи выходили из тхеремов и молча провожали их сочувствующим взглядами: все сразу поняли, что случилось какое-то несчастье. Старик выслушал родителей Ойты, подумал и заявил, что виной всему стала жадность, которую проявили они же сами: Помощнику не понравились их скупые дары и он, в отместку, отдал их дочку болотным духам. Чтобы предотвратить дальнейшие беды, объяснил жрец, нужно как можно скорее произвести еще одно кормление и задобрить духа-заступника, умилостивить его, чтобы он поменял гнев на милость и не наказывал больше неразумных людей. Если этого не сделать, заметил старик, глядя, в напряженное лицо охотника, удача навсегда покинет их дом. Родители исчезнувшей Ойты испугались и заторопились назад к жертвеннику у болота. Старик пошел с ними, сославшись на то, что надо проверить правильно ли будет исполнен обряд.
  Каковы же были удивление жреца, растерянность охотника и радость его жены, когда на том самом камне, где всё еще лежали принесенные Помощнику дары, они обнаружили спящую Ойты, с красным заплаканным лицом. Девочка лежала на боку, поджав ноги, и тяжело дышала, даже во сне из её горла вырывалось надрывное бульканье. Счастливые родители подлетели к камню и подхватили своё чадо. Ойты проснулась и зарыдала навзрыд. Жрец, почувствовал, что на этот раз, видимо, слишком поспешил с выводами, дал промашку, но, чтобы скрыть замешательство, сказал, что духи сжалились над нерадивыми родителями, нечаянно оскорбившими Помощника, и вернули им дочь, дав понять тем самым, что впредь нужно более тщательно подходить к своим обязанностям. Старик тут же ушел.
  Позже Ойты рассказала матери, что её никто не похищал, что она заблудилась, а когда отыскала путь к болоту, то ни на берегу, ни на осыпи уже никого не было. Она долго бегала по лесу звала, плакала (тропы к стойбищу она не знала), а потом уснула, устроившись на жертвенном камне. Отцу решили не говорить об этом - пусть думает, что его дочь, которая теперь стала ему еще в два раза дороже, родилась заново.
  Мы с мамой долго смеялись, дослушав рассказ Ойты. Сама старуха тоже была довольна. Но, не дав нам опомниться, она подкинула в огонь дровец, и тут же начала рассказывать ещё одну быль. Красные блики маячили на ее лице, по освещенным кронам деревьев метались черные тени. Дождь прекратился и на небе высыпали звезды. Как живо рисует мое воображение те прекрасные, такие незатейливые, но сладкие мгновения! Слегка выпученные глаза на сморщенном, как кора старой лиственницы, лице, сухие, узловатые точно сучья, руки, мелькающие в воздухе, шевелящиеся губы - вот она - Ойты! Она опять передо мной... И время вновь возвращает меня назад И вновь я слушал её голос, начинающий новое сказание о давно минувшем...
  Однажды случилось событие, которое едва не привело к братоубийственной войне: лишь мудрость людей, стоящих во главе нашего народа, помогли избежать кровопролития. Большой Сход, вообще явление довольно редкое (он бывает не каждый год или с большими перерывами), по такому поводу вообще не собирался ни разу на памяти живых: обычно Сход превращался во всеобщее гуляние, когда девушки выбирают себе женихов, мужчины состязаются в стрельбе из лука, метании копий и шуточных боях на дубинах и в борьбе. Но такого Схода, о котором рассказывала Ойты, наша земля еще не знала.
  Род Ка-вья поспорил с Гэнчжа из-за озера, откуда берет свое начало речушка Па-а. Когда-то на этом озере ставили свои тхеремы люди Гэнчжа, но потом перешли далее на восток и забросили свои исконные охотничьи угодья. И как-то само - собой получилось так, что Ка-вья стали каждый год приходить сюда на летовку: били зверя, заготавливали рыбу и сочные коренья на зиму. Поэтому, когда в тот год пришла весна, сородичи Ойты снялись с зимнего стойбища и по привычке пришли на озеро. Стояла теплая погода, в небе ярко сияло солнце, и под его живительными лучами на деревьях лопались почки. Поставив на крутом берегу тхеремы, люди занялись промыслом, как всегда это делали на протяжении нескольких последних лет.
  И так случилось, что именно в это лето о своих прежних владениях вспомнили Гэнчжа. В начале лета они переправились через Пыин и, перевалив холмы, пришли на озеро и с удивлением обнаружили, что место их старой стоянки уже занято Ка-вья. Гэнчжа с криками ворвались в тхе-ле и заявили свои права на приозерные угодья, на что родичи Ойты ответили, что они уже много лет подряд приходят сюда, а Гэнчжа уже давненько не появлялись здесь: сами отказались - чего же теперь ворошить остывший пепел в поисках углей? Два рода стали друг против друга: Ка-вья на одном берегу, Гэнчжа - на другом. Мужчины обоих родов всячески старались навредить соперникам: то поломают ловушки, то спугнут дичь, а то и вовсе отнимут добычу у зазевавшихся охотников. Всё грозило перерасти в открытое столкновение. Терпение у людей подходило к концу: даже женщины стали цапаться. Гэнчжа даже предложили устроить поединки силачей: чей поединщик победит к тому роду и отойдет озеро и земли вокруг него. Вождь Ка-вья, зная, что Гэнчжа всегда славились своими богатырями, не стал искушать судьбу и предложил созвать Сход. Гэнчжа сначала воспротивились, но по прошествии некоторого времени, поразмыслив, решили, что это правильно. Решили, потому что были уверены, что Совет вынесет решение в их пользу.
  По горам и долам, по лесам и степям, от стойбища к стойбищу, побежали во все концы земли Тхе-Вей гонцы, созывая племя на Сход. К озеру потянулись люди, сопровождая своих па-тхе. Для последних Ка-вья и Гэнчжа поставили на лысом бугре большой тхерем. Этот шатер стоял на равном расстоянии от стойбищ двух спорящих родов. Вокруг него встали шалаши свиты великих вождей, выросло маленькое разношерстное тхе-ле: тут мелькали высокие островерхие шапки Пыин-ли, гремели деревянными подвесками Ге-ч"о, красовались красными поясами охотники Су-тхе.
  Едва расположившись на месте, мудрейшие из мудрых, па-тхе всех родов племени, окруженные старейшинами, прошли обряд очищения и приступили к разбору неслыханного дотоле происшествия. Ойты вместе с мамой и с другими женщинами тхе-ле наблюдали за тхеремом Совета издали, а мужчины расселись полукругом на площадке посредине становища па-тхе и немигая смотрели на занавешенный вход.
  Долго спорили и рядили па-тхе о том, у кого больше прав на приозерные земли: у Гэнчжа, которым эта земля досталась от предков, или же, у Ка-вья, которые заняли его в силу отчуждения первыми. Шли дни, вожди и старейшины спорили и никак не могли договориться. Люди уже начали роптать: вот до чего дожили - уже и Совет не может разрешить спор. Бывало ли такое раньше? Слыхано ли это?
  Одним утром, после, вопреки ожиданиям, недолгого совещания, па-тхе и старейшины вышли из тхерема Совета и объявили свою волю собравшимся. Отныне, Гэнчжа и Ка-вья будут пользоваться этими землями вместе: одно лето озеро с окрестностями будет принадлежать Гэнчжа, другое - Ка-вья. А так как первыми в этом году сюда пришли Ка-вья, то им здесь и оставаться до зимы. Огласив решение, па-тхе засобирались в дорогу: им предстоял длинный путь в свои стойбища. Ни Ка-вья, ни Гэнчжа не были довольны приговором Совета, но спорить не смел никто, ведь воля па-тхе, вынесенная в совместном обсуждении, неколебима; она как кэрхи. Отменить её нельзя. Поэтому, люди успокоились и разошлись. Вечером был устроен большой пир, где па-тхе блистали своими пышными нарядами: "Перья так и топорщились на них, как на взъерошенных гусях", - закончила свой рассказ Ойты и улыбнулась.
  
  
  Наступил вечер. Я вылез из шалаша и сидел, скрестив ноги на утоптанной земле возле кострищной ямы. На затянутом серой мглой небе зиял большой просвет, сквозь который на влажную равнину падали косые лучи солнца. В прореху были видны громоздящиеся белые клубы облаков, невероятной яркостью своей слепящие глаза, привыкшие за последние дни к постоянному сумраку: все время лил мелкий холодный дождь. А сердце так истосковалось по свету и теплу, что хоть волком вой, верещи бурой сеноставкой! Сейчас эта дыра в облаках снова сомкнется, померкнет свет, словно это Ге-тхе прятал от нас Осамин, чтобы жизнь не казалась нам чересчур уж легкой, снова с востока накатят тяжелые, напитанные водой тучи и прольются холодным дождем. Так будет, я это знал. Стоило лишь повернуть голову чтобы убедиться в этом: из-за гребня уже выглядывал край иссиня-черной тучи. Снова дождь... Я еще раз закатил глаза к небу и слегка прищурился, когда взгляд мой проник в просвет; и еще сильнее ощутил тоску по ушедшему лету. Летом - что: дожди короткие, долго в тхереме сидеть не приходится. Налетит туча, выплеснет из себя всю злобу и рассеется, быстро, даже опомниться не успеешь. Не то, что осенью: льет день, льет два, три... так и грибами порости недолго. Скука. И ничего не остается, кроме как спать, да есть, есть и спать. Спать можно, сколько хочешь, а вот есть... Мясо опять кончилось, вернее, кончилось свежее (сушеное еще есть, но мама его не дает, припасла напотом), теперь жуем скисшую рябину, да скукожившуюся бруснику. Просвет начал суживаться. Светлое пятно, ползущее по Сау-со, уменьшалось, постепенно блекло. Я нахмурил лоб, обнаженной спиной уже ощущая осклизлое дыхание нового дождя.
  - Ну что там? - во входном проеме показалось лицо старухи. - Тучи разошлись?
  Я, не оборачиваясь, покачал головой.
  - О духи, за что нам ... Кья-па, смотри: со стороны рождения света опять дождь идет, - закричала Ойты. - Тучи уж больно тяжелые, словно гроза будет. Да для грозы что-то поздновато... Тут уж снега со дня на день ждешь.
  Из хижины вышла мама, заложив руки за голову и потягиваясь, зевая на ходу. Она подошла ко мне, прислонилась коленом к моей спине.
  - Ого! Тучища-то какая! - воскликнула мама, наблюдая как черные клочья лезут из-за холма, бросая на землю синеватую тень.
  - Не иначе - буря будет, - Ойты тоже выбралась на свежий воздух и уселась на влажную подстилку из опавшей хвои. - Точно, буря. Иногда в это время такое бывает. С востока приносит, издалека. Наверное, там живут самые могущественные духи, творящие дождь. Плохо! Бури нам еще не хватало!
  - Может снег, или ледяные камни? - мама тревожно вздернула брови. - От кусков льда, падающих с неба, наш тхерем не защитит.
  - Обождем - увидим!
  Я поднялся с земли. Первые редкие капли ударили по желтым листьям. Пора было залезать в шалаш, который мама и Ойты так смело называют "тхеремом". Просвет унесло далеко на запад и угадать что он все еще есть, можно было только по светлому пятну под ним на гладкой поверхности равнины. Закачались от налетевшего с гребня резкого порыва ветра разлапистые вершины вековых кедров, где-то глухо простонала сухостоина, зашелестели кусты над ручьем. Капли посыпались чаще.
  - Скорей, скорей забегайте, - закричала Ойты, неловко, на карачках, заползая в хижину. - Да вход заслоните.
  Мама кивнула мне: давай, мол, поторопись. Я вздохнул и вместе с нею протиснулся в низкий проход. Стали уже заслонять входное отверстие плетеным из ивовых веток и лапника щитом, как в хижину ворвалась Со. В зубах собака что-то держала.
  - Мокрая, вонючая! - вскричала Ойты, когда Со, обегая треплющееся на сквозняке пламя в очажной яме, теранулась об неё боком. - Иди отсюда! Выкиньте её из тхерема! - крикнула бабка нам, потрясая кулачком. - Не место грязной псине на наших постелях!
  Я поймал заметавшуюся в панике Со и прижал к ногам. Она зоворчала и нехотя улеглась. Раскрыла пасть.
  - Мышь, - мама скорчилась. - Эх, Со, неужели не могла найти что-нибудь повкуснее да побольше? - заглянула в умные глаза собаки - Эх, Со! Спасибо и на этом.
  - Мышь? Гм... Сварите. На бульон хватит, - сказала Ойты, укладываясь на нашем общем ложе. - Только шкуру как-нибудь снимите.
  Мы с мамой засмеялись.
  - Зачем же тебе, бабушка, мышиная шкура понадобилась? Уж не хочешь ли ты сшить себе пэ-мэ на зиму? Не велика ли шкурка будет? - мама едва договорила это, потом повалилась на бок, увлекая и меня. Мы долго смеялись, слушая как недовольно ворчит обиженная Ойты:
  - Смеяться только и умеете. Ничего умнее не придумали! Шкуру не надо варить, шерсть... А, ну вас...
  А мы закатывались еще пуще прежнего.
  - Мышиная шкура... пэ-мэ, - сквозь приступ хохота бормотал я, с трудом глотая воздух.
  
  
  Многие считают, что внезапное, неуместное веселье, похожее на истерику, - предшественник беды. Так ли это - не знаю. Всякое бывает. Случается, что и так.
  ... Шум дождя становился все громче и громче. Ливневые струи хлестали по крыше шалаша, едва не пробивая её насквозь. Из щелей нам на плечи и головы падали тяжелые капли. На вершине гряды выл неистовый ветер, раскачивая мохнатые кедры, срывая с кустов листву. Иной раз, как плач или предсмертный стон, до нас доносился скрип сушины, едва сдерживающей напор ветра. Шквал за шквалом, разыгравшаяся буря скатывалась по склону и сквозь редколесье вырывалась на широкие просторы Сау-со. При каждом порыве, наш шалаш содрогался, шесты ходили ходуном. Мы, притихшие, вслушивались в звуки ненастья и следили, как хлопает закрывающий вход плетень, из-под которого внутрь просачивалась вода. Серый дым от разложенного костра стлался по потолку: буря не давала ему подниматься вверх, загоняла обратно. Где-то над головой с треском обломилась ветка и с шумом стукнулась оземь. Со подняла голову и зарычала.
  - Как бы не пришибло, - взволновано прошептала мама, недоверчиво осмотрев хлипкую кровлю. - Того и гляди - дерево рухнет...
  - Не зазывай беду, - перебила её Ойты и хлопнула по руке, а потом, уже более спокойно, добавила: - Пока все в порядке. Волноваться не о чем.
  Я подкидывал в огонь дрова, но прорывавшийся сквозь щели в стенах ветер выдувал тепло и воздух в хижине никак не мог прогреться. Вновь резкий порыв пронесся по полу и шалаш сильно качнуло; снаружи с кедров посыпались шишки и ветки. Мама вскрикнула, Ойты сжалась, вскочила собака. Но хижина устояла: шесты надежно были закреплены камнями у основания. Только с крыши сорвало несколько веток, и в образовавшуюся брешь тут же полил ливень.
  - Этак нас к утру совсем зальет, - всплеснула руками мама.
  - Надо залатать, - поддакнула Ойты, шмыгнув носом.
  Мы с мамой выдернули охапку лапника из лежанки и стали закрывать дыру. Покончив с этим, снова уселись у очага, вытирая мокрые лица. Ойты выложила на плоский камень мешочек с сушеными ягодами, пару кедровых шишек.
  - Пожуем, пока похлебка готовится.
  Я с тоской посмотрел на шипящее в углублении варево. Старуха как раз засыпала туда какие-то сухие коренья. Мама подцепила палочками накаленный в костре камень и опустила его в туес. Вода забурлила.
  Я придвинулся к покачивающемуся плетню и стал выглядывать сквозь узкую, то уменьшающуюся, то расширяющуюся щелку. Снаружи все потемнело. Сквозь потоки дождя невозможно было разглядеть даже кусты на берегу ручья, а сам шум его тонул в вое урагана. Где-то в стороне сверкали отдаленные молнии, но грома слышно не было. Холодные брызги от разбивавшихся о стенку капель обдали мне щеку и я отодвинулся.
  Снова угрожающе колыхнулись стены. Камни держащие шесты съехали. Мама вскочила и ухватилась за жерди, испуганно оглянулась.
  - Сдует тхерем! - крикнула она.
  Я подлетел к ней.
  - Поправляй камни, Сикохку. Бабушка, камни! - мама упиралась ногами в землю, еле сдерживая напор ветра. Ойты на корочках подползла к нам и привалилась плечом к стене.
  - Нужно больше камней, - сказала она. - Идите и принесите. Я буду держать.
  Для споров времени не оставалось. Мы с мамой отодвинули заслон и вылезли из хижины. В лицо тут же ударил ветер, а глаза залила вода. В двух шагах ничего не было видно. Только когда вспыхивали всполохи молний, из серого сумрака выступали силуэты раскачивающихся деревьев. Спотыкаясь, мы с мамой стали шарить ногами вокруг себя в поисках камней. Через некоторое время мама потянула меня к себе, заставила сесть. Я увидел вросший в землю валун, который мама тщетно пыталась выдернуть в одиночку. Она, орудуя ножом и какой-то палкой, подкапывала землю вокруг камня. Я начал шатать неподатливую каменюгу. Возились мы долго. Наконец камень был извлечен из своего гнезда и мама подкатила его к тхерему, навалила на шест. А я уже искал дальше. Так, когда в одиночку, когда вдвоем, мы натаскали камней к нашему хрупкому жилищу и стали выкладывать из них защитную стенку, обкладывая вкопанные в землю основания шестов. Изнутри нам что-то кричала Ойты, но мы не могли толком расслышать её слов. Потом мы с мамой подобрали с земли свеже сломленные тяжелые ветви и придавали ими кровлю шалаша.
  - Всё, пойдем, - прокричала мне в ухо мать и мы, мокрые, будто искупавшиеся не снимая одежды, в реке, забрались обратно в тхерем. Ойты оглядела стену, потрясла, проверяя крепость жердей и повернулась к нам.
  - Вроде, ничего.
  Мы с мамой торопливо разделись и подвесили свои безрукавки и чи над огнем. Я сел к огню, весь дрожа от холода, сунул остывшие пальцы в подмышки. Мама посмотрела на меня и улыбнулась, подсела рядом и обняла одной рукой. Понемногу я начал отогреваться. Вскоре поспела еда. Выхлебав маленькими берестяными черпаками бульон и разделив на троих крохотный мясной комочек - добычу Со - мы вновь сбились в кучку у потрескивающего очага. Мне захотелось спать. Я закрыл глаза и тут же, привалившись к маминому плечу, уснул.
  Среди ночи, меня разбудил ужасающий треск над головой: будто небо, не выдержав сокрушающей силы бури, лопнуло. Над хижиной прокатился раскат грома. Треск, не прекращаясь, нарастал.
  - Бежим! - завопила над ухом Ойты. Мать схватила меня за руку и впереди себя выкинула из хижины в холодную тьму. Спросонья я кувыркнулся и угодил в заполненную водой наружную очаговую яму. С треском и шумом рядом шлепнулось о землю что-то большое и тяжелое, обдав меня липкой грязью и каким-то мусором. Я закричал и обхватил голову руками.
  - Сикохку, где ты? - услышал я голос мамы. Я ответил и она подбежала ко мне. - Хвала духам...
  - Будь они прокляты! - это говорила Ойты. - На наш тхерем упал кедр!
  Я посмотрел в сторону, где должна была находиться хижина, но кромешная темнота мешала видеть; я и маму-то с Ойты едва различал: два черных силуэта. Вокруг крутилась испуганная повизгивающая Со. Содрогаясь от холода, я поднялся из лужи.
  - Пойдемте вверх, там есть утес. Под ним спрячемся! - прокричала мама. Я ухватился за её руку, Ойты сжала мои пальцы.
  - Так не потеряемся, - буркнула старуха.
   Так, вцепившись друг в друга, мы вслепую побрели вверх, спотыкаясь и скользя по каменистому склону. Маме, ведущей нас вповоду, было труднее всего: ей приходилось тщательно выбирать дорогу, чтобы мы с Ойты ненароком не напоролись на острый, твердый как каменный наконечник, сухой еловый сучок, не повредили ноги, угодив в какую-нибудь рытвину, или споткнувшись о выступ скалы. Ветер сбивал нас с ног, мы припадали к земле, пережидая наиболее сильные его порывы. Один раз, впотьмах, мы наткнулись на поваленное ураганом дерево и долго его обходили. Наверное, именно тогда и сбились с пути, потому что мама вскоре остановилась и сказала, что надо искать утес, что он где-то близко. Но разделяться было опасно. Лучше, продолжая держаться за руки, искать его всем вместе. Рассудив так, мы свернули сначала влево, но, порыскав среди деревьев, поняли, что выбрали неверное направление. Пришлось разворачиваться и идти назад. Вскоре ноги наши почувствовали холодную поверхность оголенного камня: это была осыпь. Мама уверенно потащила нас вверх. Мы запинались, падали, поднимали выдохнувшуюся Ойты и снова шли по мокрым камням. Я, не говоря о старухе, совершенно выбился из сил, когда, наконец, выставив вперед ладони, уткнулся в гладкую стену скалы. Скала слегка нависала над осыпью и у её основания, под карнизом, обнаружилась небольшая ниша, куда мы тотчас же втиснулись. И хотя по скале сочилась вода, а земля под нами была сырой и холодной, мы были довольны и этим, ведь теперь нас не били струи дождя и не хлестали порывы ураганного ветра. Обхватив друг друга, мы сидели в темноте, дрожа от сырости и холода. Наша собака легла в ногах и, свернувшись клубочком, заснула. А мы втроем так и не заснули, всю ненастную ночь просидели с открытыми глазами и стучащими зубами.
  Где-то перед рассветом ветер начал стихать. Сначала прекратился ужасный вой, а после успокоились и шумящие мохнатыми ветвями деревья. Но дождь еще некоторое время шел с прежней силой и потерял её только, когда темнота превратилась в полумрак. Ливень превратился в мелкую морось, сквозь которую мы увидели обступавшие осыпь ели и кедры. Со первой выбралась наружу и, потянувшись, завиляла хвостом. Мы выбрались из укрытия и огляделись.
  По небу с бешеной скоростью проносились серые тучи, устремляясь в сторону далекого западного хребта, осыпая землю невесомой изморосью. От земли подымались клубы синеватого тумана, причудливо обвиваясь меж густо-зеленых лесных великанов. Земля, камни - все вокруг, было устлано сорванными желтыми листьями; трава прибита и взлохмачена; напитавшийся воды мох на валунах вздулся пышными зелеными шапками. Повсюду валялись обломанные ветки и макушки деревьев, которые не пощадила прошедшая буря. По склонам бежали звонкоголосые ручейки, пробивая глубокие рытвины меж камней и кочек. Всего за одну ночь природа преобразилась до неузнаваемости, словно и холмы, и лес, и равнина внезапно постарели, лишившись своей юной красоты и пышности.
  Ойты сделала шаг и, застонав, осела, схватившись за торчащую глыбу.
  - Не могу идти. Ноги совсем... - она захлебнулась и я заметил, как на её глазах выступили слезы.
  Мама подхватила её под руку.
  - Бабушка, нужно спускаться. Не сидеть же тут! Там все наши вещи...
  - Не очень-то их и много, бросить не жалко. Идите, а я здесь побуду.
  - Ну нет. Сикохку! Держи бабушку с другой стороны. Дойдем потихоньку.
  Выполняя повеление мамы, я подставил старухе плечо. Ойты виновато улыбнулась. Мы медленно пошли по осыпи. Ойты закусила нижнюю губу и сильно сопела, с трудом удерживаясь от слез, выдавливаемых непереносимой болью. Нетерпеливая Со недолго следовала за нами: ей быстро наскучила наша возня и она, помахивая хвостом, побежала вниз и вскоре скрылась среди кустарников.
  Когда мы подошли к месту, где еще с вечера стоял шалаш, то при виде зрелища, представшего нашим взором, невольно зашептали слова молитвы, обращаясь к духам-заступникам. На груде мокрых пожелтевших веток, что служили кровом тхерему, лежал кусок ствола могучего кедра с обгоревшей черной вершиной и страшной безобразной трещиной, вьющейся по разбухшей коре. Изуродованный обрубок упал прямо на тхерем и, если бы мы замешкались ночью, непременно бы нас всех раздавил. Раскидистые ветви его разметались по земле и тянули к верху увенчанные синими смолистыми шишками пушистые кончики. А рядом торчал, вцепившись толстыми узловатыми корнями в каменистый склон, наполовину обломанный расщепленный ствол: всего несколько живых веток уцелело на нем. Со копалась в куче лапника и с урчанием что-то жевала.
  - Мясо! - воскликнула мама и кинулась отгонять собаку. - Она сожрет все наши запасы. Сикохку, скорей собирай мясо. Вон мешок торчит.
  Со, прижав к голове уши и облизываясь, виновато посматривала на нас карими глазами. Ойты погрозила ей палкой. Мы с мамой откидывали лапник и извлекали на свет наше имущество. Вот показались берестяные туеса, нож, сумка. Я вытащил переломленный надвое посох старухи и показал ей. Ойты наморщила нос.
  - Видно, мы чем-то прогневили Ге-тхе, - задумчиво проговорила она, взяв из моих рук оба обломка. Покрутила бесполезные деревяшки и откинула прочь. - Стрела Прародителя едва не поразила нас...
  Я видел, как при её словах у мамы задрожали руки и она вдруг осела назад. Лицо её посерело.
  - Но у кого-то из нас сильные покровители, - продолжала старуха, глядя куда-то в сторону болота. - Они отвратили от нас оружие Ге-тхе, он промахнулся и попал в дерево, но и им хотел нас убить, обрушив на тхерем. Опять духи спасли. У кого такие сильные Помощники? Про своих я точно не знаю, но, кажется, супротив Ге-тхе устоят вряд - ли. Ты, Кья-па, простая женщина и, насколько помню, твой Покровитель - оленуха... - Ойты поцокала языком и повернулась к нам; мама замерла, боясь даже вздохнуть. - Первому Человеку помогал Старший брат, когда Ге-тхе насылал на леса и горы полчища львов, волков и других зверей. Старший брат всегда выручал людей. Все это знают.
  Я заволновался. Судорожно сглотнул, подавился и закашлял. Мама постучала мне по спине, стараясь помочь справиться с приступом кашля. Ойты, чему-то улыбаясь ("должно быть радуется нашему смятению", - подумал я, вытирая выступившие слезы), вращала сверкающими глазами.
  - Сикохку! - она торжественно подняла вверх руку. - Ты обрел могучих хранителей. Быть может даже... - Ойты прикусила палец. - Нет-нет! Не мне об этом судить. Пусть скажут это знающие люди.
  После этой неприятной для нас с мамой речи старой Ойты, мы раскидали остатки хижины и извлекли все свои пожитки; пришлось попрощаться с парой плетеных корзин, напрочь раздавленных упавшим деревом, да с одним копьем. Но мы не слишком опечалились: потери оказались небольшими, много меньшими, чем мы ожидали. Пока мама укладывала наши пожитки, мы с Ойты взялись разводить огонь, для чего наломали из свежего слома на лежащем кедре сухих смолистых щепок. Других дров не было - всё вокруг было мокрым - поэтому костерок получился очень маленьким. Над ним мы воткнули жерди и развесили для просушки одежду, оставшись едва ли не нагишом. На жерди мы навалили побольше веток, чтоб они хорошенько просохли, перед тем как положить их в огонь. Ойты сидела на кедре и все время строгала щепки, которые я подбирал и подкидывал в костер.
  - Надо идти на осыпь, - сказала Ойты. - Там сеноставки держат свои запасы. Они, эти травки и веточки, всегда сухие. Ты бы сходил, Сикохку...
  Я посмотрел на маму: что она думает? Мне самому не очень хотелось вновь пробираться по мокрому лесу.
  - Иди, сынок. Костер большой сделаем, согреемся.
  Я вздохнул и пошел вверх, к той самой осыпи, над которой вздымался отвесный утес, давший нам приют на время бури. Как и сказала Ойты, там я нашел целую гору сухого топлива. Собрав охапку, я спустился к стоянке, а потом снова вернулся на осыпь. Так я проделывал несколько раз, а когда принес последнюю охапку, то мама с бабкой уже сидели у ярко горевшего огня.
  
  
  Вся местность вокруг, после пронесшейся над Ге-эрын бурей, преобразилась. С гор сбегала вода: ручей вышел из берегов и бурлил среди валунов, с корнем вырывая кусты тальника и перекатывая упавшие сухостоины. На склонах появились темные трещины - следы многочисленных оползней. И повсюду - сорванная листва, обломанные сучья, вывороченные с корнями деревья. Мы оглядывались по сторонам и не узнавали уже ставших привычными мест: та сухостоина, что указывала нам путь к тихой заводи, где мы обыкновенно набирали воду, была сброшена ветром в неистовый поток; торчащий из склона как столбик скальный выступ, на который я частенько взбирался, издали наблюдая за стадом мамонтов и за передвижениями других травоядных, был обрушен сползшей массой земли; плотный кустарник теперь, лишенный своего нарядного убранства, выглядел невзрачно и жалко. Всё, всё вокруг изменилось всего за одну (но какую!) ночь.
  После еды мы немного поспали и теперь, проснувшись, были приятно удивлены тем, что тучи начали рассеиваться и в просветы выглядывало свежее голубое небо, а веселые лучи Осамина играли на мокрой земле, камнях и испещренной трещинами коре старых деревьев. Пора было подумать о восстановлении разрушенного жилища. Мама ушла нарубить новых шестов взамен сломанным, а мы с Ойты принялись собирать лапник с разрушенного жилища, разметанный по бугру ураганом и нами, когда мы отыскивали свои вещи, и ломать пушистые ветки с упавшего кедра. На этот раз мы решили построить более крепкий шалаш, хорошо укрепив крупными камнями его основание, а на кровлю навалить как можно больше увесистых веток и жердин; шесты для этого тоже следовало выбрать потолще. Мы не хотели еще раз испытать все прелести непогоды под высоким утесом, сидя в луже ледяной воды. Одну за одной, мама подтаскивала к стоянке толстые жерди, а мы с Ойты сваливали в кучу лапник. Немного позже я уже таскал к вкопанным в землю шестам крупные валуны, выколупывая их с помощью уцелевшего копья из раскисшей земли бушующего ручья. Мама принимала у меня из рук тяжелую ношу и умело обкладывала ими остов тхерема. Получалось неплохо. Ойты бралась за жерди и пыталась их трясти, после чего удовлетворенно кивала большой головой. Работа спорилась. Вот мы уже обкладываем лапником нижнюю часть покатых стен, пропуская колючие ветки между дополнительными тонкими шестами (так будет крепче, уверенно заявили мне мама и бабушка). Я не спорил: пусть работы прибавилось, зато спать можно будет в таком жилище куда как спокойнее, чем в прежнем.
  К середине дня шалаш был готов. Мы придирчиво осмотрели свое новое жилище, потрогали, потрясли: получилось неплохо. Правда, этот тхерем был несколько меньше раздавленного деревом, но места вполне хватало. Ойты залезла в хижину и заявила, что будет спать. Мы с мамой закинули внутрь вещи, взяли копье и пошли побродить по склону, дабы узнать какой урон нанесла буря нашим петлям, расставленным на заячьих тропах. Кроме того, как напомнила Ойты, уже развалившись на свежей подстилке, нужно бы поправить сигнальный знак - тот, что на пол-пути к Долине Каменных людей.
  Мы с мамой спустились нахоженной тропой к ручью, где по камням собирались пересечь его, но вынуждены были искать иной путь. Ручей превратился в довольно широкий бурный поток, переправа через который была рискованной: камни, которые еще вчера торчали из воды то тут то там, сегодня скрылись в стремительных пенных каскадах. Посовещавшись, мы пошли вверх по ручью, следуя вдоль зарослей ивняка. Мы решили, что сначала восстановим знак, а на обратном пути проверим ловушки. Прошли мы совсем немного: обнаружили большой завал из бревен, карабкаясь по которым можно было без труда перелезть на противоположный берег. Недолго думая, мы смело ступили на сучковатые стволы и, хватаясь за ветви, осторожно пошли вперед. Где-то внизу под завалом клокотали обезумевшие воды ручья. Заглянув в широкую брешь, я увидел пенный, плюющийся брызгами водоворот; ощутив головокружение, я отстранился и поскорее полез дальше. Я нагнал маму, и мы быстро закончили переправу. Когда ноги наши ступили на твердую землю, сзади раздалось призывное тявканье; это Со, заметившая наше исчезновение со стоянки, пошла следом за нами. Собака бегала по оставленному нами правому берегу ручья, путаясь среди кустов, и жалобно лаяла, не решаясь ступить на скользкие бревна. Мама закричала на неё и, подобрав с земли палку, метнула её в собаку. Со отскочила в сторону и понурила голову. Немного постояла, опустив хвост, а потом медленно поплелась обратно. Выбравшись из чащобника, мы полезли на лысый бугор, где сделали легкую передышку и осмотрели окрестности. Я все больше поглядывал на раздавшееся болото. Меня интересовали Старшие братья. Вскоре я их заметил: они паслись к северу от вышедшего из берегов болота, у небольшой, образовавшейся после бури лужи. Больше ничего примечательного на всем пути к каменной глыбе, где был установлен знак, мы не встретили. Поправив сбитые ветром палки, мы повернули назад, забирая немного вверх по склону, чтобы подойти к зарослям кустов, где находились расставленные нами петли.
  Как и ожидали, ловушки оказались пусты. Несколько дней, пока лил дождь, зайцы отсиживались в кустах и расселинах. Многие петли были сорваны ветром и нам пришлось потратить немало времени, чтобы сызнова их навострить. Когда солнце начало опускаться, мы переправились через ручей все по тому же залому и вернулись к хижине.
  Ойты мы застали сидящей перед входом в тхерем. Рядом синели кедровые шишки, сорванные с упавшего дерева, и целая гора мусора: старуха шелушила орехи. На разостланной безрукавке темнели рассыпавшиеся коричневые с желтоватым навершием орешки. Глаза старухи были плотно закрыты, но губы шевелились: она что-то напевала. Но едва заслышав наши шаги и радостное тявканье Со, она подняла веки и вздохнула.
  - Наверное, заячьи духи-покровители оказались сегодня на редкость сильны, раз вы вернулись с пустыми руками, - пробормотала она, беря в руки целую смолистую шишку, взамен обшелушенной.
  Мама устало распрямила плечи, отставила копье и присела возле старухи.
  - Бурей все петли посбивало. Пришлось заново ставить. Наверное, проверять через день пойдем.
  Ойты хмыкнула.
  - Это ничего. Со оказалась поудачливее вас. Притащила двух сеноставок. Они там, в тхереме, висят. Надо бы приготовить. Зайчатина конечно лучше, но...
  А вечером, после плотного ужина, состоящего из мясного бульона, ломтиков сушенного мяса, ягод и кедровых орешков, я спустился на луговину, чтобы посмотреть на мамонтов, возвращающихся на ночь к лесу. Я присел на поваленную ветром лесину и стал ждать. Вскоре, сытые и утомленные, мамонты вывернули из-за зарослей ивняка и направились в мою сторону. Я медленно поднялся, чтобы они заметили меня, и поприветствовал Старших братьев, подняв руки, ладонями вперед. Шедшие впереди старая самка и огромный самец замедлили шаг, но, почуяв мой запах, уже знакомый им, успокоились. Я помахал им и отправился к тхерему.
  - Ну как? - спросила Ойты, едва я ступил на площадку у очага. - Как поживают Старшие братья?
  - Они сыты, пришли спать.
  - Хорошо. Дружба с мамонтами - хорошее дело. Дорожи этой дружбой.
  Я кивнул и опустил глаза. Мама опять надулась. Ей, почему-то, не нравилось, что я часто хожу к Старшим братьям и общаюсь с ними. Почему?
  В течение всего вечера мы шелушили орехи и вспоминали жизнь в стойбище. Шутили, смеялись, припоминая забавные случаи. Но мне под конец стало как-то грустно. За разговорами я вспомнил своих друзей, Мэн"ыра, Го-о. Как мне всех их не хватало! Сердце рвалось из груди. И снова мысли вернулись к главному: увижу ли я когда-нибудь своих родичей? Придет ли то время, когда мы снова увидим близких и сможем, отдавшись радости, поплакать, прижавшись к надежному плечу близкого человека.
  
  ЧАСТЬ ВТОРАЯ
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  Глава восьмая
  
  Чаа"схе сидел на высоком мысу и смотрел на тихо накатывающие на камни волны. Поросшие зеленым мхом валуны, торчащие из воды, словно нарочно спустились с берега для омовения и теперь беззаботно плескались в холодных брызгах. Из залива тянуло запахами гнили и смолистой кедровой хвои. Чуть колыхались стебельки сухих трав у его ног. Юноша проводил над ними ладонью, чувствуя, как они щекочут кожу. На губах его играла легкая задумчивая улыбка. Он посмотрел на запад, туда, где сокрытое серым кучевым облаком солнце высвечивало его края белым блеском, напоминая о скоротечности и непостоянстве осеннего дня: еще недавно чистое голубое небо, теперь, с наступлением вечера, покрылось облаками, а закатный край неба тонул в темно-синей пелене надвигающихся туч. Наверное, завтра снова пойдет дождь. Тогда весь день они проведут на этом месте. Идти в дождь - худо: промокнет вся одежда, все вещи. А осенью просушить что-либо хорошо - очень трудно. Но Чаа"схе не слишком тяготился возможной задержкой у озера. Еще бы: он сможет слушать быль о жизни великого жреца из его собственных уст. Кроме того, здесь, совсем рядом, была дочь Джья-сы, ясноокая Кэлтэ. Разве при таких обстоятельствах можно грустить?!
  Да, Кэлтэ! Сегодня, когда начались сборы на том далеком берегу, где стояло летнее стойбище Сау-кья, когда женщины торопливо стягивали покровы с тхеремов и плотно увязывали их, отдавая в руки мужчин, которые переносили весьма внушительный скарб обитателей селения к плотам, и позже, когда груженные плоты отошли от прибрежных камней и поплыли вдоль берега, направляемые сильными движениями охотников, отталкивающимися шестами от дна, он, Чаа"схе, все время был рядом с дочерью старейшины. Он специально выбрал место рядом с семьей Джья-сы. Сел за спиной старейшины и, почти не отрываясь, смотрел на Кэлтэ. Та смущалась, краснела и старалась не замечать его взгляда. А после, когда плоты с шуршанием уткнулись в берег под нависшими над водой ветвями кедров и люди начали сносить груз на берег, Чаа"схе, опережая других, стал принимать поклажу из рук девушки и носил её наверх по скользкому откосу. Кэлтэ, сначала подчеркнуто отстраненная, с нахмуренными бровями и плотно сжатыми в линию губами, вскоре начала отвечать на его взгляды и даже улыбнулась. Когда плоты вновь пошли к стойбищу, чтобы забрать оставшихся людей и собак, Чаа"схе стал помогать обустраивать стоянку. Котла Вей-нья сказал ему, что в путь они двинутся только завтра утром, сегодняшнюю же ночь проведут здесь. "Мы всегда так поступаем, - добавил старик - Испрашиваем у духов благоволения, приносим жертвы. Да и люди, и собаки должны набраться сил для тяжелого перехода". Женщины начали ставить легкие палатки (жерди для них оказались спрятанными еще с прошлых кочевок здесь же, неподалеку). Кэлтэ с матерью поставили хижину даже быстрее остальных, столь ловко и слаженно они работали. Чаа"схе порадовался, наблюдая за тем, как работает Кэлтэ: быстрые, не суетливые, движения её завораживали Чаа"схе: "Какая же она ловкая, умелая... Хорошей женой будет..." Но сам испугался такой мысли и зашептал заклинание, чтоб таившаяся в сердце надежда на счастье не рассеялась и не расплылась, подобно туману под лучами восходящего Осамина. Жена Джья-сы отправила Кэлтэ за дровами и юноша, как благородный хозяевам гость, вызвался ей помочь. Она шагала впереди, а Чаа"схе плелся следом, сгорая от желания заговорить и, в то же время, боясь сделать это. Точно язык его вдруг одеревенел. Кэлтэ шла, не оборачиваясь, подбирая сухие ветки. Чаа"схе знал, что должен что-то сказать, но не знал что: все мысли куда-то рассыпались, остался только страх выглядеть глупо да смущение. Руки его сами собой отламывали сучья с толстых трещиноватых стволов. Он так и не смог произнести ни слова. В молчании они набрали по охапке дров и так же, не разговаривая, вернулись к стоянке, где уже хлопотали жена Джья-сы и еще пара женщин у общего очага. Бросив дрова на землю, Кэлтэ обернулась и вызывающе посмотрела на юношу: ну что, будто спрашивала она, храбрец - мужчина?! Девушки испугался! Чаа"схе поспешно отвел глаза.
  Но зато, когда поспела еда, Кэлтэ сама поднесла ему плоскую дощечку с запеченным мясом. И как посмотрела! С души Чаа"схе тут же скатилась тяжесть и он вновь воспрял духом. Правда, стесняясь матери, Кэлтэ ни разу не взглянула на него во время обеда. Джья-сы что-то рассказывал, все смеялись, а когда трапеза была закончена, тихо сказал гостю:
  - Сегодня Котла Вей-нья будет ждать тебя вечером.
  Вот от того-то, Чаа"схе, сидя на каменистом голом мысу, был в отличном расположении духа.
  Недавно вернулись охотники с плотами: они привезли собак и две оставшихся семьи. Теперь там, где мыс отходил от берега, выросло небольшое походное стойбище. Люди, уставшие за день от хлопот, отдыхали, забившись в палатки. Даже собаки, предчувствуя наступление тяжелого завтрашнего дня, вели себя смирно. Юноша через плечо взглянул на притихший стан. Какая-то женщина сушила у очага промокшие детские чи; больше никого не было видно. Начнет смеркаться и самое время идти к жрецу. Трудности завтрашнего дня Чаа"схе не пугали: выспаться всегда успеешь. Он не думал об усталости, ведь завтра перед ним раскроются новые незнакомые еще просторы высокогорья.
  Над заливом, справа, прокричал ворон. Юноша быстро нашел его глазами: птица сидела на полуусохшей ветви и обозревала окрестности. Чаа"схе довольно ухмыльнулся. Удача на его стороне.
  Чаа"схе встал с плоского камня, потянулся и вздохнул полной грудью. Нет, не зря он затеял это путешествие, совсем не зря!
  
  
  Котла Вей-нья сгорбился на выбеленном стволе давно упавшего дерева и, теребя мохнатую бровь, всматривался сквозь просвет меж ветвей в даль, на серевшие в отдалении округлые вершины Бодойрын, покрытые розоватыми осыпями и бурыми точками редкорастущих кедров. По небу стлались низкие серые тучи, вот-вот готовые пролиться мелкой отвратительной моросью. Было как-то тоскливо на душе у старого жреца: может от того, что вновь пришла осень, а впереди предстоит долгая однообразная зима, а может от дум, что навевало на него ожидание прихода юноши из рода Пыин-ва. Котла Вей-нья вновь погрузился в грустную и одурманивающую пелену воспоминаний. Перед его внутренним взором вновь проплывали яркие образы давно минувшего, в ушах звучали радостные, до боли в груди, знакомые голоса родных и друзей, тех кто давно переселился в Мир Духов; и нос его вновь вдыхал удивительно смачные запахи леса и стойбища, воспринимать которые он уже давно утратил былую способность. Он всегда воспринимал действительность не только посредством глаз, но так же и через запахи: какое-то событие из жизни всегда имело свой запах. Например, лето пахло сочной травой, ягодами, грибами и свежей рыбой; осень - чадящей копотью от плохо горевших подмокших дров; зимой пахло сушеными травами, пучки которых свисали с жердей вокруг дымохода, да неповторимой морозной свежестью; весна приносила с собой ароматы влажной, высвобождающейся из-под снега, земли, кисло-сладкое дыхание хвойного леса и вонь выступающих на проталинах вокруг стойбища отбросов. Даже менее важные вехи его длинной жизни, и те имели какой-то свой собственный запах: стоило Котла Вей-нья уловить в воздухе что-нибудь, как в памяти воскресал тот или иной образ. Запахло древесной стружкой, и сразу вспоминаются склонившиеся у вечернего костерка его два тхе-хте, старательно выстругивающие древки для стрел; потянуло сараной, и он уже видит мать, лихо орудующую копалкой на опушке густого леса. Запах мхов и подгнившего дерева вновь вернул его в детство, когда он с матерью и старой Ойты скитался по лесам и холмам Ге-эрын. И сердце снова заныло, в уголках глаз выступила влага. Как тяжело было ему вспоминать все это, но, тем не менее, его влекло туда: всеми фибрами своего тела он стремился вернуться назад в те нелегкие, но столь памятные дни...
  Рука старика потянулась к мешку с фигурками, лежащему у его ног, но наткнулась на гладкую шерсть рыжей собаки. Котла Вей-нья вздрогнул от неожиданности, а собака, свернувшаяся на его поделках, завиляла хвостом. Жрец шмыгнул носом и улыбнулся. Собака заискивающе моргала темными глазами, пока рука хозяина нежно поглаживала её плоскую голову.
  
  * * *
  
   То лето выдалось для нашей семьи удачным: Го-о и Мен"ыр успели набить много оленей и баранов, заготовить изрядный запас рыбы, а мама и я собрали много коренья и ягод. Будет с чем пережить долгую суровую зиму; наше хранилище на зимнем стойбище было полностью забито разнообразной снедью, все даже и не влезло, пришлось часть оставить в тхереме. И еще, тогда в нашу хижину вошло счастье: с середины лета мама перестала ходить в женский тхерем, куда ходила каждый месяц. Я, правда, ничего этого не заметил, потому что был мал, но это так; зато Мен"ыр и Го-о, конечно, знали об этом.
   Все обитатели стойбища, мал по малу, начали готовиться к осеннему переходу на зимнее стойбище, расположенное к востоку, в густом хвойном лесу на берегу узкого извилистого озера. Мужчины обновляли каркасы тхеремов, носили тюки с сушенной рыбой и мясом, связки кореньев и корзины с ягодами. Их жены со своими подрастающими дочерьми выделывали и кроили шкуры, заготавливали сухожильные нити, сушили траву, которую позже будут запихивать в зимнюю обувь, не забывая при этом о своих каждодневных домашних обязанностях.
   Накануне того памятного дня наши охотники заметили недалеко от стойбища в холмах стадо баранов. Вернувшись в лагерь, они поспешно сообщили эту новость остальным и все мужчины без исключения стали собираться на охоту. Го-о и Мен"ыр взялись за починку стрел: где перья нужно подклеить рыбьим клеем, где закрепить разболтавшийся каменный наконечник; проверили ножи, дали подлатать чи маме. Я все время крутился рядом, наблюдая за сборами, и думал: когда же придет мое время первый раз пойти на настоящую охоту? Как я ни просил, не умолял тхе-хте, они никогда не брали меня с собой, говорили, что я еще слишком мал. Вот и на этот раз обо мне даже не вспомнили. Раздосадованный, я устал прыгать по тхерему, тщетно стараясь привлечь внимание тхе-хте, и уселся на ложе. Как плохо быть маленьким! Прежде, чем тхе-хте позовут меня с собой, предстоит еще пройти Посвящение, а это еще не скоро... Мама, починяя разошедшийся шов на чи Мен"ыра, все посматривала на меня и сопереживающе вздыхала. Это было уже слишком: не дело, когда женщина видит печаль мужчины. Я поспешно встал и вышел из хижины.
   От тхерема к тхерему ходили охотники. Все они были заняты подготовкой к предстоящему походу: кто заглядывал в хижину соседа справиться, нет ли у того крепких жил, кто спешно починял затупившийся наконечник. Женщины выглядывали из входных проемов и что-то кричали им. Дети, собравшись в тесную группу, сидели у очага на центральной площадке и, позабыв про игры, наблюдали за своими отцами. Ну, хоть не один я такой, опечаленный! Вон и Уныр с Леи сидят повесив носы. Вон идет Ге-пья. Кажется, прямо к нам. Точно: в наш тхерем идет. Когда он зашел, ко мне вышла мама: женщине не пристало слушать тайные речи мужчин, собирающихся на зверя - этим можно нанести оскорбление духам. Она помялась немного, да пошла по стойбищу, а я присел немного в стороне и стал прислушиваться (оставаться прямо возле тхерема я не решился, боясь наказания), но тхе-хте и Ге-пья говорили слишком тихо.
   К ночи, когда Го-о и Мен"ыр уже совершили над своим оружием священный обряд, все охотники собрались вместе и пошли к лесу, где предварительно развели большой костер, мечущийся в темноте. Я наблюдал за ними, пока они, не скрылись за кустами тальника. Охотники ушли ворожить и испрашивать духов благоволения, а так же, чтобы задобрить Хозяина. Хозяин... Тогда я еще не знал имени этого Хозяина. Мои тхе-хте входили в один союз и Хозяин был у них один. У нас в роде только двое мужчин состояли в другом обществе (они как раз и ушли к Пыин-ли на какой-то праздник в честь своего Хозяина). Опять я страшно захотел поскорее стать взрослым: если б мне было побольше лет и пройди я Посвящение, уже сидел бы рядом с тхе-хте у этого ночного огня и слушал бы завораживающие заклинания, обращенные к тому, чье имя не знают женщины и дети.
   Полночи из леса доносились звуки заунывной песни, которую затягивал один, а подхватывали остальные охотники. Слышались мерные удары в барабан. А потом я уснул, забившись с головой под теплое одеяло.
  
  
   О том, что произошло с нашими охотниками потом, я знаю из рассказов своего тхе-хте Мен ыра и матери, а так же по тому, чему был свидетелем сам, что видел собственными глазами.
   ... Было еще темно, когда Кья-па, моя мать, растолкала Мен ыра и Го-о. Развели огонь и стали жевать сушеное мясо: ведь голодный охотник - обуза для остальных. Чтобы не разбудить меня (мои родители проявляли редкую заботу обо мне - своем единственном ребенке) - ели молча. Меж тем, небо на востоке просветлело. Вскоре совсем рассветет. Тхе-хте встали, взяли оружие и походные сумки, и вышли из тхерема. Было свежо, даже холодно. Лето, прекрасная благодатная пора, подходило к концу. Ночью уже бывало очень холодно, а по утрам с озер стлался густой туман. Вот и в это утро, его сизые языки уже наползали на травянистый берег. На центральной площадке уже начали собираться мужчины. Они перекликались приглушенными голосами. Го-о сразу зашагал к ним, а Мен ыр что-то замешкался, оглянулся и уперся взглядом в остановившуюся позади жену. Кья-па как-то робко улыбнулась. Вчера она отказала ему, когда он хотел разделить с ней ложе. Наверное, думает, что он сердится. Мен-ыр никогда не умел долго держать в сердце обиду. Улыбнулся в ответ, привлек Кья-пу к себе. Она обвила руками его плечи. Мен-ыр слегка дотронулся кончиком носа до её щеки и стиснул хрупкий стан. Го-о поторопил его и Мен"ыр, потрепав жену по плечу, зашагал к охотникам готовым выступить в путь.
   Как только последний припоздавший вышел из хижины, Ге-пья дал сигнал к началу похода. Мен ыр и Го-о не оглядывались, когда шли по тропе вдоль берега озера ведущей к лесу, но были уверены, что Кья-па провожает их. Её бесполезно было отговаривать, она всегда так делала: тихонько, неторопливо идет вслед за охотниками до того места, где тропа раздваивается. Так было всегда и они привыкли к этому; привыкли и другие, поначалу отпускавшие колкие шуточки на её счет. Теперь никто не обращал на это внимания. Когда вошли под полог леса, Мен ыр оглянулся. Кья-па стояла на оконечности сырого луга и смотрела им вслед. Вокруг клубились клочья тумана. И Мен ыру она показалась такой одинокой и заброшенной, что он едва сдержался, чтобы не поддаться внезапному порыву и, позабыв о приличае, не броситься к ней, не прижать её голову к своей груди. Мен ыр согнул пальцы в священный знак.
   Быстро светало. Ночные тени поползли в глубины леса, туда, где под частокол стволов и переплетение ветвей никогда не проникали солнечные лучи. Небо на восточной стороне зарделось: вот-вот покажется вновь рожденный Осамин. С холмов по распадкам стекал холодный воздух, забираясь под безрукавку и неприятно щекоча спину. Ничего, взойдет солнце - сразу станет теплей. Поверх голов Мен ыр посмотрел вперед. Сы и его брат вели отряд. За ними шел рослый Ге-пья; его широкая сутуловатая спина покачивалась из стороны в сторону. За главным охотником семенил хлипкий, худенький Пе-тла. А он - то зачем пошел? Ведь кроме рыбы в озере ему никого не добыть. Года два назад его ударил по голове массивный сук сломленный ураганом. Когда его нашли лежащим на тропе, перепачканного кровью, издающего нечленораздельный рев, думали помрет. Но Пэ-тла выжил, и не только выжил, но, после выздоровления, доказал, что не станет обузой для своей семьи. Покалеченный охотник (зрелище из него теперь было совсем никудышным) стал лучшим рыболовом тхе-ле. Ни дня не проходило, чтобы Пэ-тла вернулся к жене и детям с пустыми руками; даже зимой, сидя у проруби, умудрялся добыть какую-нибудь рыбину. И ловушки на зайцев ставил лучше всех. Молодец, Пэ-тла, ничего не скажешь, но для охоты на крупного зверя уже не годится. Ушло его время. Зачем только Ге-пья позволил ему идти на охоту. Может для удачи? Все знают, что калек и юродивых духи никогда не обходят своим вниманием и заботой. Всё равно зря.
   Ноги скользили по раскисшей тропе. Кто-то из впереди идущих даже хлопнулся задом в лужу, вызвав в рядах сородичей нестройное озорное бульканье (громко выражать свой восторг было нельзя - добыча может уйти).
   На вершинах холмов заиграли первые лучи всходящего солнца. Легкий ветерок всколыхнул оцепеневшие ветви осин и берез, стряхнув на землю пока еще редкие пожелтевшие листочки. Ожили, пробудились птицы. Где-то цикнул бурундук: предупреждает охотников, чтобы были начеку. Проскребла коготками по шершавой коре бурая белка. Отряд спустился в сырую ложбинку и охотников тут же облепил жужжащий рой мошкары. Мен"ыр вслед за другими, бегом миновал место ставшее приютом безжалостных кровопийц. На небольшой возвышенности остановились, обступили Сы и его младшего брата. Сы говорил, что здесь нужно сойти с тропы и взять круто на запад. Там вырисовывался сквозь стволы деревьев крутой холм. Указав на его вершину, Сы сказал, что бараны находятся там. Ге-пья властно разделил мужчин на две группы: одни, во главе с Сы, пойдут по одной стороне холма, а остальных по другой поведет сам Ге-пья. Условились, что обе группы, достигнув вершины и обнаружив стадо, попытаются взять его в кольцо и, посеяв панику среди животных, набьют сколь смогут баранов.
   Мен-ыр и Го-о шли рядом, шагая за могучим Ге-пья. По заросшей пышными высокими елями низине подошли к склону, покрытому редкими лиственницами и тоненькими березками и начали подъем. Приходилось все время смотреть под ноги, так как склон был каменистым: любой, даже самый маленький камушек, вырвавшийся из-под ноги, мог наделать много шума. Ветер тянул с запада. Это как нельзя лучше благоприятствовало охоте: животные не почуют опасности, пока охотники не приблизятся к ним, а там будет уже поздно - лишь бы рука не дрогнула, да глаза не подвели. Поднявшись до середины склона, растянулись цепью. Следов присутствия баранов пока что не попадались, но все знали, что добыча находится где-то очень близко. Из-под ноги Ге-пья с шумом вылетел рябчик, беспорядочно взмахивая короткими крыльями; все замерли, вглядываясь в колышущиеся заросли кустарников на гребне. Удостоверившись, что всё спокойно, двинулись дальше.
   Поднявшееся над холмами солнце застало охотников на покатом гребне, уходящим вверх. Подъем занял много времени, даже больше, чем предполагали. Нужно спешить, а то отряд под началом Сы обнаружит стадо раньше них. Ветер изменил направление и задул сбоку. Ге-пья обернулся и, окинув взглядом собратьев, нахмурился: ветер мог выдать их. Нужно торопиться. Они вновь растянулись в цепь и пошли вдоль гребня, обрамленного кустами акации и бузины. Но не прошли они и шести десятков шагов, как зеленая поросль зашевелилась и на залитый солнцем склон выскочило несколько баранов. Растерявшиеся охотники замешкались, пытаясь разобраться соружием. Бараны остановились и закрутили головами. Мен ыр приложил стрелу к тетиве и прицелился в крупного самца, чью голову венчали огромные, круто загнутые, блестящие в бликах солнечного света, рога. Несколько самок с детенышами кинулись в сторону, намереваясь прорваться, но дорогу им заступили охотники из отряда Сы. Засвистели стрелы. Звякнула тетива - Мен ыр тоже выстрелил: стрела вонзилась в грудь вожака. От удара баран покачнулся и припал на одно колено. Но тут же встал, вращая налившимися кровью глазами. Мен"ыр приложил вторую стрелу, но его опередили: сразу две стрелы пробили бок самца и он медленно опустился на землю, запрокинул голову и глухо заревел.
   А вокруг началась настоящая бойня. Взятое в кольцо стадо, металось по лысому склону, не находя места, где можно было-бы укрыться от разящих смертоносных стрел: уже три барашка и две самки лежало на траве, а охотники все метали и метали свои стрелы и копья в обезумевших животных. Внезапно в середину круга прыгнул Ге-пья и замахал руками, давая тем самым понять, что охота окончена. Чья-то стрела пролетела над самой его головой. Ге-пья испуганно пригнулся. Мен"ыр поднял глаза и увидел сконфуженно остановившегося с глупой улыбкой на лице Сы. Ге-пья погрозил ему кулаком и Сы совсем смутился. Охотники расступились и остатки стада на полном ходу хлынули в образовавшуюся прореху и быстро скрылись за изгибом гребня.
   Охотники ходили вокруг добычи и весело переговаривались, разглядывая чьи стрелы торчали в тушах. Мен"ыр подошел к поверженному вожаку, так и замершему, лежа на подогнутых ногах; голова его свесилась и уткнулась в траву. Деловито и неспешно Мен"ыр, помогая себе ножом, начал вытаскивать глубоко увязшую в плоти стрелу. К Мен"ыру подошли По-на-ло и младший брат следопыта Сы - это их стрелы торчали из ребер мертвого вожака стада. По-на-ло, грузный, широкий в костях, строго насупил брови и громко засопел, выражая неудовольствие. Брат Сы был спокоен и, присев рядом с Мен"ыром, тоже стал извлекать свою стрелу.
   -Эй, сначала надо решить, чья добыча! - крикнул По-на-ло, оборачиваясь к другим охотникам. - Они уже печенку вырезать собрались.
   Привлеченные его восклицанием, к телу мертвого вожака, у которого копошились Мен"ыр и брат Сы, подошли остальные мужчины. Ге-пья сразу определил причину негодования По-на-ло.
   - Чья стрела первой попала в барана? - присаживаясь на корточки и рассматривая раны, спросил он.
   - Кто его разберет, - промямлил По-на-ло. - Может моя, а может кого-то из них.
   - Нет, - решительно махнул рукой брат Сы. Он хитро прищурился, погладив едва наметившиеся усы под носом, и, глядя прямо в глаза По-на-ло, сказал: - Первым в вожака попала стрела Мен"ыра, в грудь попала. Его добыча. Мы лишь уложили барана, помогли Мен"ыру. Вожак и так бы помер, но мог еще и на кого-нибудь кинуться, поэтому я и стрелял. По-на-ло, должно быть, так же думал. Ведь так?
   Колкий взгляд молодого, но удачливого охотника, продолжал сверлить По-на-ло.
   - Так ли все было? - спросил Ге-пья, повернувшись к По-на-ло.
   - Да, так, - бросил тот и, развернувшись, отошел в сторону.
   - Твоя добыча, Мен"ыр. Ты и угощать будешь, - Ге-пья хлопнул себя широкой ладонью по коленке и поднялся.
   Мен"ыр достал нож, примерился и полоснул барана под ребрами. Брызнула кровь. Мен"ыр расширил рану, запустил в неё руки и вытащил колеблющуюся горячую печенку. Поднес ко рту и, схватив край зубами, полоснул ножом. По подбородку заструилась еще горячая кровь. Потом передал печень своему заступнику. Тот проделал тоже самое и предложил долю Ге-пья. Так печень обошла всех по кругу; не отказался и По-на-ло, хотя в глазах его засела обида. Когда каждый отведал свежей бараньей печенки, начали собираться в обратный путь. Прикрепили туши к копьям и потащили вниз; молодых барашков несли на плечах. Мен"ыр нашел плоский камень и, положив на него остатки печени в дар духам, поспешил за остальными.
   Спустившись во влажную низину, сделали привал у крохотного пробивавшегося из камней в корнях старой ели родничка. Здесь надлежало провести обряд. Отыскали старое кострище, которым иногда пользовались во время охотничьих походов и, собрав валежника, развели огонь. По-на-ло отрезал ляжку от одной из туш и, насадив её на шест, подвесил над костром. По воздуху поплыл дразнящий запах жареного мяса. Обряд надлежало произвести под звездами, потому, Мен"ыр отошел немного в сторону и, выбрав ровное местечко, присыпанное опавшей хвоей, присел отдохнуть; когда мясо поспеет, его позовут, так что можно и вздремнуть.
   ... К ночи, когда стемнело и в вышине замигали первые звезды, охотники собрались у костра, чтобы, согласно законам кэрхи, произвести обряд Благодарности. Охотники разбавляли красный порошок и мазали друг друга краской. Подбросили в огонь дров и его сполохи взвились к черным кронам; по стволам взметнулись пятна света, задвигались уродливые тени. Мужчины встали вокруг костра с оружием в руках. Ге-пья резко вскинул руки, сжимавшие лук, кверху и громко запел. Вслед за ним песню подхватил Сы, затем запел следующий и так, пока к пению не присоединились все. Затем, перекрывая общий хор голосов, Ге-пья забормотал таинственные слова древнего языка, звучавшие мрачно и чуждо, но наделенные особым смыслом. Главный охотник, в такт заклинанию, припадая то на одно, то на другое колено, пошел вокруг костра, все убыстряя шаг. Охотники, все еще подвывая утробными голосами, присоединились к нему и вот, вокруг мечущегося пламени, закружился нестройный хоровод. Шаги их становились все более частыми и вскоре перешли в прыжки. Пение превратилось в громкие выкрики, а потом, по сигналу Ге-пья, все замолчали и остановились, тяжело переводя дыхание.
   Ге-пья вместе с Мен"ыром подняли на вытянутых руках отделенную от туши голову барана - самца и понесли в темноту, следуя вдоль тихо струящегося родника. Охотники, прихватив пылающие головни, в полном молчании последовали за ними. Там, где студеная вода выходила из замшелых валунов, был сооружен жертвенник: на два крупных камня был положен третий, совершенно плоский. Сюда и направились Ге-пья и Мен"ыр. Осторожно поставили они мертвую рогатую голову на холодный камень и отошли, почтительно склонив головы. Ге-пья попросил у Первого Барана прощения за то, что им пришлось убить его отпрысков.
   - Но мы никогда бы не убили их, если бы не нужда. Впереди злая зима и нам нужно много мяса. Не держи на нас зла. Вспомни: мы все братья, все дети Ге-тхе и Проматери. Мы не должны ссориться друг с другом. Прости нас. Мы чтим тебя, славим твоих детей и желаем им благополучия.
   По его знаку Сы с братом поднесли бараньей голове по пучку травы. Всё, обряд был окончен. Охотники отвернулись от жертвенника и пошли на свет большого костра.
  
  
   Утро застало их быстро шагающими по тропе, ведущей к тхе-ле. Они торопились поскорее вернуться в стойбище, где их с нетерпением ждали жены и дети. Никто этой ночью не выспался, но, не смотря на сковывающую движения усталость, охотники в душе были довольны: они идут домой, нагруженные богатой добычей. Тропа змеилась меж величавых деревьев, обходила разросшиеся кусты черемухи и серые каменистые осыпи, перепрыгивала через промоины и терялась впереди за пышной зеленью. Ношу несли попеременно, но вскоре всё равно пришлось сделать краткую остановку у заросшего ручейка. Мужчины расселись на земле. Мен"ыр вытянулся и смежил воспалённые веки. Хотелось спать. Ничего, дома можно будет отдохнуть, а пока не время. Он встал и, присев у журчащей воды, умылся. Сон как рукой сняло.
   Передохнули. Солнце начало пригревать. Ге-пья дал сигнал продолжать путь. До стойбища осталось совсем немного: пару холмов обогнуть, к полудню дойдут. Тропа впереди нырнула за распластанный старый черемуховый куст. Охотники обошли его и вышли на большую прогалину. Деревья здесь расступились и на образовавшейся поляне буйно разрослись пучка и сарана. Яркое солнце играло на влажных листьях и траве, ещё не обсохших от обильной росы. Звонко пели птицы.
   Что это там? Кажется, справа от тропы качнулось ветка. Может, показалось?
  - Что там? - послышался голос Кья, заметившего, как Мен"ыр приостановился.
   - Духи с моими глазами играют, - пошутил Мен"ыр. Кья улыбнулся и кивнул.
   С ними поравнялся Го-о.
   - Что, задумался над тем, как встретит тебя Кья-па? - насмешливо спросил он Мен"ыра. Всегда так: в этом весь он - только бы шутить. - Не печалься, хте-эн. Кья-па будет добра к нам. - Го-о весело осклабился и загадочно провел пальцем Мен"ыру по носу (Мен"ыр до самой старости со смехом вспоминал это, очень уж хорошо Го-о изобразил нежность, присущую матери; правда, после этого тхе-хте всегда печально вздыхал: ведь это был последний раз, когда он слышал голос Го-о).
   Отряд быстро миновал прогалину и передние уже подошли к деревьям, когда кусты по бокам тропы вдруг зашевелились. Сы с братом и Ге-пья, шедшие впереди, отшатнулись. Над поляной разнесся страшный вой и из засады поднялись более двух десятков вооруженных людей. "Людей ли?", - успел тогда подумать Мен"ыр. Лица этих воинов были густо испещрены непонятными знаками, нанесенными чёрной и белой красками. На Сау-кья были направлены натянутые луки невиданных размеров: в рост человека высотой. Когда первое потрясение прошло, охотники Сау-кья стянули ряды. Незнакомцы по прежнему целили в них длинными стрелами. Мын"ыр неожиданно осознал, что почти все эти воины, почти на голову выше его сородичей. Но были и другие. По одежде и высоким шапкам он узнал в них Пыин-ли.
   Вперед, отодвигая Сы с братом, попытался выйти Ге-пья.
   - Вы, что, братья, - обратился он из-за спины Сы к вооруженной толпе. -Что удумали? Мы же Сау-кья!
   Он хотел еще что-то добавить, но его голос потонул в новой волне воя. А следующее мгновение на них с трех сторон обрушился град стрел...
  
   * * *
   - Не стану пересказывать то, что тебе уже известно. Мои сородичи были смяты и рассеяны по лесу... - Старик умолк и сплюнул. Почесал бороду и, поморгав, посмотрел на темнеющее небо.
   Они сидели у крохотного костерка в стороне от стоянки. Рядом, свернувшись в калачик, лежала рыжая псина жреца, временами подергивавшая во сне лапами и скаливавшая влажные клыки. От озера, пересмеиваясь на ходу, шли девушки, неся в руках полные бурдюки. Среди них была и Кэлтэ. Чаа"схе не разглядел её, но отчетливо слышал её голос. Чтобы не показать излишнего интереса к девушкам, юноша поспешно отвернулся, но Котла Вей-нья все же что-то успел подметить.
   - Наши девушки очень хороши, - словно невзначай сказал он и улыбнулся.
   Чаа"схе торопливо глотнул воды из берестяной миски.
  
   * * *
  
   Вместе с Ге-пья, Мен"ыр бежал на север. Вдвоем они все дальше и дальше уходили в сторону от места, где была устроена вражья засада. Откуда-то издалека всё ещё доносились крики и боевой клич. Пробежав порядочное расстояние, запыхавшиеся, они остановились. Погоня, если она и была, уже прекратилась: врагам трудно будет гнаться за ними по незнакомому лесу, выслеживая в траве следы. Передохнув, они запутали следы, а после вышли на каменистый курумник и стали взбираться на холм. Опасность более им не угрожала. Достигнув вершины, они повалились на моховую подстилку под кедрами.
   В то, что только что произошло, трудно было поверить. Они видели настоящих врагов, видели, как по-настоящему (это не какие-нибудь там россказни из старых легенд!), сраженные стрелами, падали их друзья. И как-то не верилось, что подобное могло происходить в действительности. Но это не было легендой. Это случилось на самом деле.
   - Они напали на нас вблизи стойбища, - заговорил Ге-пья, повернув к Мен"ыру разгоряченное лицо. - Это значит...
   Мен"ыр похолодел.
   - Они ждали нас. Значит в тхе-ле уже наведались... Горе нам! - Ге-пья закрыл лицо широкими ладонями. - Горе нам..., - ещё раз повторил он и замолчал.
   - Что же нам делать? - спросил Мен"ыр, перед глазами которого вставали страшные видения того, что, возможно, натворили враги в его доме. Что случилось с Сикохку и Кья-пой? Живы ли?
   - Пойдем вниз. Вечером, когда всё успокоится. Поищем своих. Потом посмотрим на тхе-ле: надо узнать, что там делается. Потом пойдем на пэ-тойо... Дальше не знаю, что будем делать. - Ге-пья умолк потупив взор.
   - На пэ-тойо должны быть наши. Там рыбачат братья По-на-ло. Надо их разыскать. - заговорил Мен"ыр, сам не слыша своего голоса; в голове кружились тяжелые думы.
   - Так и сделаем.
   Когда тени от деревьев удлинились, они спустились вниз и пошли к тропе. Продвигались, соблюдая величайшую осторожность, но все же, спугнули рябчика, который с шумом сорвался с места и улетел в сумрак леса. Охотники упали на животы и долго не решались подняться. Но время шло, а им до наступления темноты, предстояло ещё покрыть большое расстояние, разыскивая своих.
   Выйти на тропу они не решились и по кустам стали пробираться вдоль неё: враги могли быть где-то поблизости и идущий по тропе человек стал бы для них легкой добычей. По мере приближения к месту, где произошла стычка, они всё более сбавляли шаг. Требовалось двигаться очень осторожно, чтобы не стать мишенью для стрел Пыин-ли и неведомых великанов с их страшным оружием.
   - Дальше не пойдем, - шепнул Ге-пья на ухо Мен"ыру, когда они подошли к повороту, за которым открывалась прогалина. - Слишком опасно. Подождем здесь немного.
   Они залегли под раскидистым кустом и стали вслушиваться в голоса леса. Кроме пения самца голубя, усевшегося на усохшей еловой ветви над тропой, да шороха листьев, не было слышно ни звука. Ничего другого они и не ожидали: и враги, и их сородичи (если кто и уцелел), должно быть, затаились. Они вслушивались и вглядывались в сумрак меж деревьями достаточно долго.
   - Здесь никого нет, - шепнул Мен"ыр. - Пошли к стойбищу. От туда сразу отправимся к пэ-тойо.
   - Тихо, - Ге-пья предостерегающе поднял руку.
   Мен"ыр заткнулся и прислушался. Со стороны тропы до него долетел шорох шагов: кто-то двигался с севера. Охотники вжались в сырую землю, усыпанную пожухшим листом и опавшей ягодой. Вдруг шаги стихли: шедший остановился. Мен"ыр вытащил из колчана стрелу. Потом человек пошел снова. Вот среди листвы Мен"ыр увидел его ноги. Человек шел крадучись. Мен"ыр привстал и натянул тетиву лука. В просвет он увидел лицо человека...
   - Пэ-тла, - сорвался с его губ облегченный вздох и руки, державшие оружие опустились.
   До слуха шедшего по тропе долетел голос Мен"ыра, произнесшего его имя, и Пэ"тла оглянулся. Его округлившиеся глаза устремились на зеленую стену. Ге-пья и Мен"ыр вышли из своего укрытия. Пэ-тла вытер выступивший на лбу пот.
   - Хвала духам - это вы. А я уж думал конец пришел, - Пэ-тла отступил на шаг и попытался куда-нибудь присесть. Ге-пья сжал его плечо и удержал на ногах.
   - Ты видел кого? - спросил Ге-пья.
   Пэ-тла отстранился и, поводя худым плечом, ответил:
   - Нет. Я один. Никого не видел. В кустах валялся недалеко отсюда.
   - Теперь пойдем к тхе-ле, - заявил Ге-пья. - По тропе не пойдем. Там может быть засада.
   - А как же мертвые... - заикнулся было Пэ-тла.
   - О них позаботятся духи...
  _______________________________________
  
   Когда солнце опустилось к верхушкам деревьев, трое охотников Сау-кья лежали в густом ивняке на окраине широкой поляны, выходившей на озеро. Белели покрышки тхеремов, озаренные солнцем, вились многочисленные струйки дыма. Истошно лаяли на прохаживающихся по стойбищу чужаков собаки. Пленников согнали в большой загон, сооруженный из свежесрубленных стволов молодых осинок и талин, а вокруг выставили сильную стражу. Загон располагался на окраине стойбища, слева от того места, где залегли Ге-пья, Мен"ыр и Пэ-тла, но подобраться к нему поближе было невозможно: напротив загона лес отодвинулся еще дальше от берега. Пришлось довольствоваться наблюдением издали. Ге-пья заметил среди плененных своих родных и сообщил подслеповатому Пэ-тла, что и его жена с ребенком тоже здесь. Маленький охотник, услышав эту весть, скорчился и запустил в волосы обе пятерни. Кья-пу и сына Мен"ыр, как ни старался, разглядеть в толпе сидящих женщин и детей, не смог, но полной уверенности, что их нет в загоне, у него не было. (Потом он признался, что подумал даже о том, что нас убили). Он заторопил Ге-пья: нужно поискать следы в стороне болота; он помнил, что женщины собирались пойти туда для сбора ягоды.
   Подсчитать точное количество вражеских воинов они, как ни старались, не смогли: те непрестанно сновали по стойбищу и, тот, кого они только что видели в одном конце тхе-ле, вскоре появлялся на другом. По их соображениям, получалось, что врагов здесь было не менее трех десятков, и это не считая караулов и засад, наверняка выставленных по округе.
   Трое охотников углубились в лес и, обойдя стойбище, вышли на пересечение троп. Здесь обнаружили несколько человек из рода Пыин-ли. Мен"ыр с товарищами обошли их и направились на болото. Там, из-под прикрытия деревьев они осмотрели кочковатую прогалину и увидели тела убитых. Совсем рядом лежала толстуха Мы-оль с младенцем: их тела уже облепили мухи, а вокруг деловито прохаживалась пара ворон. В отдалении они увидели еще четыре тела. Подойдя к ним поближе, Мен"ыр убедился, что наших тел среди них нет. Пыталясь отыскать хоть какие-нибудь следы, могущие прояснить нашу судьбу, он убедился, что сделать это не так-то просто: вся земля вокруг была изрыта множеством отпечатков человеческих ног, отыскать среди которых следы Кья-пы и мои не представлялось возможным. Вскоре утомленные Ге-пья и Пэ-тла заставили Мен"ыра оставить бесплодные поиски и повернуть в сторону пэ-тойо.
   Но едва отойдя немного в сторону, они наткнулись на отчетливый следы трех человек, прятавшихся в кустах. Осмотрев влажную землю, все трое пришли к выводу, что здесь притаился один ребенок и две женщины, причем одна из них была очень старой.
   - Ойты, - кивнул головой Ге-пья. - Её среди пленных нет. Я думал её убили, но, похоже, она спаслась. Кстати и жены нигде нет. Наверное, все они, и Ойты, и твоя жена с сыном, скрываются где-то в лесу. Может, мы найдем их на пэ-тойо. Куда еще они могли бы уйти? Пошли, пошли брат, - Ге-пья хлопнул Мен"ыра по плечу. - Солнце уже село. Скоро темно будет; следов все равно не распутать, а нам еще сколько идти!
   Мен"ыр стиснул зубы и, с трудом пересилив себя, пошел за Ге-пья и Пэ-тлой. Он понимал, что поступает правильно, но сердце, дурманя разум, кричало о другом. Хотелось бежать по лесу, кричать, призывая Кья-пу и сына, обшарить каждый уголок леса в поисках их следов. А может и прав Ге-пья: они могут быть и на пэ-тойо.
  
   * * *
   Едва дымил прогоревший костер, ветер подхватывал и кружил седой пепел, шипел крохотный уголек. На темном небе мигали яркие звезды.
   - Подкинь-ка дров, - прервал рассказ Котла Вей-нья.
   Чаа"схе пошарил рукой в траве и, подхватив охапку хвороста, положил в очаг. Стало совсем темно, но не надолго: вскоре ветки затрещали, показались желтые язычки пламени. Старик прикрыл ладонью глаза, а Чаа"схе отодвинулся, чтобы горячие искры не падали на штаны и рубаху. Зашевелилась собака; встала, покружилась на месте и снова улеглась.
   - Ты знаешь, Чаа"схе, они были в смятении, - жрец сделал паузу и, взглянув на юношу, понял, что тот ничего не понимает. - Я говорю о своем тхе-хте, Ге-пья, Пэ-тле... Знаешь, когда случается такое, не всякий, далеко не всякий сможет остаться сильным и рассуждать трезво. Они были в смятении, были страшно напуганы и растеряны, не знали как себя вести, что предпринять... Они, как и я, как моя мать, как Уныр, Мы-оль, Сы, Го-о, Ойты, Кья - они, как и все мы, не знали, что такое война!
   Чаа"схе почувствовал, как по его спине побежали мурашки и тонкий холодок приподнял волосы.
   - Герои легенд всегда умеют справиться с любой опасностью, в чьем бы обличие она не явилась, будь то человек или дух. Древние всегда сильны и мудры. И жизнь свою они отдают не задумываясь, если считают, что это поможет их близким. Да, так происходит в легендах, которые мы любим слушать, сидя у жаркого очага, когда за стеной тхерема рвет и мечет снежная буря. Но не в жизни. Жизнь - она другая. Гораздо проще и суровее, чем легенды. Мы - люди, а не герои, обладающие неистовой силой и пользующиеся покровительством духов; наша сила - это всего - навсего сила простого человека, наша удача невелика, наш разум - человеческий... а страх у нас, как и у всех детей Ге-тхе - животный. Мы - всего лишь люди... Мы поступали так, как подсказывал нам наш слабый разум, ведь мы не можем знать наперед, что следует препринять. Чтобы все вышло удачно. Тебе, слушающему меня, может показаться, что все мы, свидетели тех событий, малодушничали. Да, это так, но в тоже время и нет. Не осуждай нас. Мы были как слепые щенята, на которых напал лев. Мы не умели воевать, мы не умели сопротивляться...
   Жрец замолчал и отвернулся от юноши к огню. Чаа"схе видел, как трепетали ноздри старика, выдавая охватившее его волнение. Котла Вей-нья взял в руки прут и зачем-то стал ворошить горящие головни.
   - Мой рассказ о людях, а не о героях. Помни, что это всего лишь люди. Попытайся понять...
   С озера накатила волна студеного воздуха; пламя затрепетало, качнулись пушистые ветви кедров, колыхнулась трава. Чаа"схе вжал голову в плечи.
   - Чаа"схе, принеси из моей палатки одеяло, что-то прохладно.
   Юноша встал и скользнул в черный проход, на ощупь нашел истертое одеяло и вернулся к костру. Жрец накинул шкуру на плечи и вздохнул.
   - Садись, Чаа"схе. Пора слушать, что произошло дальше...
  
  * * *
   На подернутом белой рябью небе, светило неяркое солнце, но утренний холодок ещё давал о себе знать. Мен"ыр, не до конца проснувшийся, поджал остывшие ноги. Залипшие глаза никак не хотели раскрыться. Ге-пья спал рядом, завернувшись в шкуру, которую достал вечером из своего хранилища. Спал и Пэ-тла, несмотря на то, что с рассвета он заступил на стражу: он прикорнул поодаль от остывшего костра, под наклонно растущей елью. Какой из Пэ-тлы сторож? - Рядом мамонт пройдет - он не заметит. Мен"ыр скинул одеяло, вскочил и запрыгал, чтобы размяться. Потом сбежал к воде и умылся. Взбираясь на крутой берег, услышал, как недовольно крякает утка в осоке у противоположного берега. У костра его уже поджидал Пэ-тла. Он смущенно улыбнулся, когда подошелт хе-хте, и стал раздувать огонь. Мен"ыр встал над Ге-пья, заслонив собой солнце.
   - Что там? - послышался сонный голос из-под шкуры.
   - Мир уже проснулся, - ответил Мен"ыр, отступив в сторону.
   Ге-пья развернулся и приподнялся на локтях, недовольно огляделся. Насупил брови.
   - Значит, все это правда... А я-то думал приснилось...
   Пэ-тла раздул огонь, и бледные языки его лениво поднялись над охапкой дров. Из мешка, лежащего рядом, достал сушеного мяса и, насадив на прутья, начал разогревать их над огнем. Запахло горелым.
   Мен"ыр оглянулся на торчащие из травы (за лето всё пэ-тойо сильно заросло) остовы тхеремов и помосты, закрепленные на деревьях, где хранились запасы. Если б ничего этого не случилось, через одну луну он бы со всей семьей перешел сюда. Вон стоит их зимнее жилище...
   Пэ-тойо нашего рода было расположено на открытом северном берегу Длинного озера. Вокруг стоял густой лес, защищающий стойбище от зимних буранов. В озере было много рыбы, а на берега его часто захаживали оленьи стада; дальний конец озера упирался в замшелое болотце, где животные любили пастись. Хорошее было место: тихое, светлое, уютное. На сухом пне был вырезан строгий лик Покровителя стойбища.
   Сегодня Мен"ыр чувствовал себя немного лучше, чем накануне. Им удалось выяснить, что его жена и сын, не обнаруженные ни среди убитых, ни среди пленных, живы и скрываются где-то в лесу. От сердца отлегло, правда он не совсем понимал, почему Кья-па не пошла к зимнему стойбищу. Но главное - они живы, а значит, он обязательно их найдет (Позже, Мен"ыр часто говорил мне о своей уверенности в том, что найти нас не составит особого труда). Представив себе мгновения скорой встречи, он едва не улыбнулся: к суровой действительности его вернул хмурый вид его спутников; да, ничего не скажешь, им повезло меньше - их жены и дети в плену. Но могло быть и хуже...
   Мясо поспело и Пэ-тла разделил его между троими. Они поели, после чего, пошли по тропе в сторону захваченного тхе-ле, намереваясь выяснить, не идут ли по их следу враги. Поднявшись на первый холм, они остановились. Похоже, Пыин-ли и чужаки не стали углубляться в лес по малоприметной тропе. Значит, пока охотники Сау-кья были в безопасности. Они вернулись на пэ-тойо и занялись обычными мужскими делами: осматривали и, если было нужно, подправляли оружие. Время от времени кто-либо из них вставал и уходил осмотреть подступы к пэ-тойо. Враги не показывались: этого и следовало ожидать.
   Солнце поднялось высоко и утренее, еле уловимое тепло его перешло в полуденный зной: ветра совсем не было и над поляной завис сухой жар. Мен"ыр и его товарищи перебрались поближе к деревьям, где можно было укрыться в тени.
   Мен"ыр спустился к воде с берестяным черпаком и вспугнул черно-белую утку; птица с большим шумом поднялась в воздух и полетела вдоль озера. Тхе-хте зачерпнул воды и полез назад, когда его вдруг окликнули со спины. Он подавил испуг и удержал в руках едва не выскочившую из трясущихся пальцев посудину. Обернулся и увидел в просвете между тальниками по ту сторону неширокого озера знакомое лицо Т"оло, брата По-на-ло. Т"оло широко улыбался и махал ему рукой. Потом за спиной первого брата, показалось лицо второго - Мо-кья, как всегда насупленное.
   - Ты что тут делаешь? - крикнул Т"оло, молодой плотный охотник с узкими глазами.
   Мен"ыр закрыл рот ладонью, призывая к тишине, но Т"оло не понял этого жеста.
   - С рыбами в молчанку играешь?
   Мен"ыр ожесточенно замахал рукой.
   - Да ты что, брат: ума тебя, что-ли, духи лишили...
   Братья скрылись среди зелени и Мен"ыр облегченно вздохнул. Подскочили Ге-пья и Пэ-тла.
  - Кто кричал? - в один голос спросили они, с недоверием поглядывал на дальний берег.
  - Братья По-на-ло, - ответил Мен"ыр. - Они сейчас будут здесь.
  Охотники торопливо взобрались на обрыв и стали поджидать двух братьев. Те пришли быстро. Сбросили корзины с потрашеной подвяленой рыбой к своим ногам и, распрямив усталые спины уставились на сородичей.
  - Рыбачить пришли? - поинтересовался Т"оло и покосился на Мен"ыра.
   - Нет, - мрачно и холодно ответил Ге-пья. - Не до рыбалки. Случилась беда.
  Оба брата как по команде ринулись к нему.
  - Что-то с братом? - спросил Мо-кья, пронзив взглядом главного охотника.
  Ге-пья выдержал этот взгляд и покачал головой.
  - Мы не знаем. В стойбище враги. Всех пленили, а кого не смогли - убили. Мы были на охоте. Они устроили засаду...
  Ге-пья кратко рассказал обо всем случившимся братьям и позвал их к костру. Т"оло был крайне взволнован: еще бы - у них с Мо-кья в стойбище оставалась молодая жена, которую они привели в начале весны. Лицо его раскраснелось, глаза, и без того узкие, совсем утонули в щеках, пальцы судорожно перебирали шов на безрукавке. Мо-кья, стройный мускулистый охотник, воспринял известия более спокойно, по крайней мере внешне он не изменился: лицо его, как и всегда, выражало угрюмое сожаление. Лишь в глазах вспыхнул какой-то таинственный огонек; он только шаркнул по земле ногой, да и то сделал вид, что устраивается поудобней.
  - Что с братом? - спросил упавшим голосом Т"оло, мрачно обводя взглядом Ге-пья, Мен"ыра и Пэ-тлу.
  - Не знаем. Мы его не видели, как и остальных со вчерашнего, когда на нас напали и погнали в лес.
  Т"оло громко засопел. Потом выхватил из-за пояса нож и кинулся к ближайшему дереву. Нож вонзился в кору и переломился надвое.
  - Убью, убью! - закричал он и отпрянул назад, подбежал к сородичам и схватил за руку Ге-пья. - Надо что-то делать! Нельзя сидеть. - Схватил копье.
  - Стой! - оборвал его Ге-пья. - Успокойся. Не теряй головы. Врагов много. Мы ничего не сделаем. Напрасно погибнем.
  Мо-кья положил руку на плечо Т"оло и тот вдруг весь обмяк и осел на землю. Он беспомощно всплеснул руками и, подняв глаза к небу, простонал:
  - Горе нам, горе!
  ... А вечером пришел По-на-ло. Пришел один. Наседавшим к нему со всех сторон с распросами сородичам, он отвечал, что о судьбе остальных ничего не знает. Как Пэ-тла, Мен"ыр и Ге-пья, он видел, как упали Сы и его брат. Больше не видел ничего, потому-что, как заяц (при этих словах По-на-ло опустил глаза) бросился сломя голову наутек. До вечера по холмам бегал, следы заметал. Переночевал у болота, на дальней стороне.
  - Видел следы: одни детские были, точно, - закончил рассказ По-на-ло. - Кто еще шел - не знаю. Не было времени разглядеть...
  - Куда шли? Куда следы вели? - Мен"ыр едва не вцепился По-на-ло в толстые щеки.
  - Да ты что, дикий?! - отстранился По-на-ло. - На закат люди шли.
  Мен"ыр и Ге-пья переглянулись.
  - Странно.., - пробормотал главный охотник. - Зачем туда пошли?
  Мен"ыр отошел в сторону и, еле сдерживая готовые заструиться слезы, сжал пальцы в охранительном знаке. "Хоть бы это были они!"
  До глубокой ночи охотники просидели у костра, по очереди отправляясь на тропу, охранять подступы к пэ-тойо. Когда костер потух и наступила его очередь нести стражу, Мен"ыр отправился в лес, чтобы сменить Мо-кья. Брат По-на-ло встретил его неприветливо: проворчал что-то насчет нерасторопности Мен"ыра и ушел, громко шаркая ногами.
  
  Глава девятая.
  
  Утром, посовещавшись, Сау-кья решили дойти до захваченного врагами стойбища, чтобы попробовать еще раз подсчитать число врагов и выяснить, как враги поступают с пленниками. Каждый из охотников хотел хотя бы еще раз, перед отходом в сторону земель Ге-ч"о, взглянуть на своих родных. После этой разведки охотники собирались сразу сняться с места и скорей идти к соседям, у которых рассчитывали найти помощь, тем более, что семь охотников Сау-кья, в это время находились там, приглашенные на собрание тайного союза.
   Наскоро перекусив, шестеро охотников направились в строну стойбища. К полудню, умело миновав расставленных по лесу караульных, Сау-кья уже сидели в зарослях тальника и в просветы листвы оглядывали тхе-ле. Громко тявкали собаки, кружась вокруг тхеремов, не давая покоя чужакам, самовольно и нагло ворвавшимся в стойбище. Последние кричали на ощерившихся зверюг, подбирали с земли палки и кидали в них. У костров, разложенных под открытым небом, жарилось мясо.
   Как и все остальные, взгляд Мен"ыра был прикован к загородке из тонких древесных стволов, расположенной между хижинами и лесом. Двое Пыин-ли раздавали женщинам и детям еду и поили водой из пузатого бурдюка. Пленные уныло, с опаской озирались по сторонам, подходили к своим ухмыляющимся мучителям и, получив свою долю, смиренно отходили в сторону, уступая место другим. Охотники, затаившиеся в чащобе, хмурили брови. Лежащий подле Мен"ыра По-на-ло, тяжело вздыхал, наблюдая за унижениями своей жены и ребенка. На его толстые щеки наполз румянец, а с губ срывалось приглушенное шипение. Кусты надежно скрывали маленький отряд Сау-кья от глаз врагов; ничего не подозревающие Пыин-ли и чужаки преспокойно шатались по лагерю, пинали подвернувшихся под ногу собак, и насмехались над пленными. Двое Пыин-ли раздававших пищу пленным, громко обсуждали достоинства и недостатки женщин, жавшихся друг к другу в дальнем углу загона. Воины, без дела бродившие вокруг загоролки ( все без исключения - могучие чужаки ), не скрывая похотливого вожделения, также таращились на пленниц. По всему было видно, что враги чувствуют себя хозяевами на земле Сау-кья, и к пленным относились как к любой другой добыче - рассматривают и оценивают, чтобы прибрать к рукам приглянувшийся кусок.
   Мен"ыр поскрипел зубами и попытался сосредоточить внимание на том, что происходило всамомстойбище, среди тхеремов, но волей-неволей, его взгляд снова и снова, возвращался к лишенным свободы сородичам: они были похожи на попавшегося в ловушку зверя, который, уже понимая, что ему не уйти, смиренно ждущего конца, - сидели опустив головы и грызли подгоревшие кости. Те Пыин-ли, что подавали им еду, перелезли через изгородь и направились к толпе женщин и детей. Двое наглецов растолкав детей и женщин постарше, под одобрительные крики чужаков, подступивших к самой загородке, схватили за волосы двух молоденьких девушек и потащили их из загона. Одна из пленниц покорно пошла за схватившим ее воином, а другая, в силу ли присущего ей мужества или, напротив, перепуганная до смерти, стала брыкаться, отталкивать второго Пыин-ли, хватаясь за плечи других пленниц. Пыин-ли, упираясь ногами в землю с большим трудом выдернул ее из толпы и, сильным ударом ноги повалил на землю, заломил руку несчастной за спиной. Девушка взвыла и что было сил пихнула его свободной рукой в живот. Пыин-ли упал на спину, но тут же поднялся и, выхватив из-за пояса палицу, стал избивать ею строптивую жертву. Он бил ее по спине, рукам и голове. Женщины и дети, наблюдавшие это, в страхе прижались к жердям загона. Чужаки тут же взялись за копья и, орудуя древками, оттеснили пленных подальше от хлипкой стены. Видя, что в загоне происходит нечто необычное, со всех сторон к нему начали подтягиваться любопытные. На лицах врагов читалось злорадство в предвкушение доброй потехи.
   - Гнусные черви - услышал Мен"ыр шепот По-на-ло. - Они хотят надругаться над нашими женщинами!
   Мен"ыр узнал пленницу, которую избивал Пыин-ли. Это была молодая жена Т"эмо.
   Ге"пья сделал знак и По-на-ло замолчал.
   Тем временем первый Пыин-ли подвел свою добычу к загородке и стал перетаскивать ее наружу. Он, по всей видимости, ослабил хватку на ее волосах и девушка, мотнув головой, легко вырвалась и кинулась к группе пленников. Пыин-ли кинулся за ней. Девушка, как загнанная лань, заметалась из стороны в сторону, наткнулась на воина, избивающего жену Т"эмо, и сбила его с ног, сама тоже распласталась на траве. Пыин-ли, гнавшийся за ней, тотчас оказался рядом и, вновь схватив ее, намотал волосы девушки себе на руку, кулаком ударил ее по лицу. Девушка дернулась и затихла.
   Второй Пыин-ли тоже поднялся и, нагнав избитую жену Т"эмо, ползущую к своим, вновь обрушил на нее свой гнев. Женщина повернулась к нему лицом и засучила ногами, стараясь защититься от града сыплющихся на нее ударов. Пыин-ли обернулся к собравшимся воинам и позвал на помощь. Три или четыре человека, легко перепрыгнув через загородку, побежали к нему на выручку. Они схватили обеих женщин за руки и за ноги и потащили к изгороди.
   - Что же, мы - так и будем смотреть на это?! - вновь зашептал По-на-ло. Его братья тоже заворчали.
   - Тихо! - Ге-пья стукнул ладонью по земле. - Не двигаться! Мы не поможем им.
   По-на-ло встал на четвереньки и отошел назад. Он более не в силах был наблюдать за происходящим. Грудь охотника тяжело вздымалась и из раздувающихся ноздрей вырывался тяжелый сап. Он был вне себя от гнева и досады, не в силах что-либо изменить.
   Двух женщин вытащили из загона и прижали к земле. До притаившихся в кустах Сау-кья доносились их плач и причитания, больно ранившие уши мужчин. Мен"ыр ткнулся лицом в сырую землю. Среди его товарищей прошел ропот.
   - Берите оружие, - велел Ге-пья, держа натянутый лук наизготовку. Охотники, все как один, поднялись с ним рядом. Оставалось сделать всего шаг, чтобы оставить поросль и выйти на удобную для выстрела прогалину.
   И именно в этот момент со стороны тропы, ведущей к горам, послышались громкие крики. Сау-кья вновь припали к земле. Со стороны леса, огибая крутой берег озера, двигался большой отряд чужаков. Они шли в строгом порядке. Лица всех чернели от сажи, а на обнаженных руках и шее извивались при ходьбе, словно живые, непонятные белые знаки. На головах красовались берестяные конусы. Немного впереди основной массы шел настоящий великан, воин могучего сложения, выделявшийся от остальных круглой шапочкой, с притороченным к ней длинным хвостом лошади. В правой руке он сжимал большую плоскую палицу, утыканную обломками камня. На левом плече он нес длинный лук. Короткий кожаный плащ чуть колыхался за его спиной. Во всех его движениях чувствовалась сила и крепкая воля. Поравнявшись с тхеремами, он поднял палицу и опять что-то прокричал: точно ворон прокаркал. Пыин-ли и чужаки, загнавшие двух девушек, разом отпрянули в сторону.
   - Это их вождь, - прошептал кто-то рядом с Мен"ыром.
   Великан быстрыми шагами приблизился к месту, где лежали избитые женщины и, не проронив ни слова, вдруг взмахнул палицей и ударил ею стоящего ближе к нему Пыин-ли - одного из тех двоих, кто издевался над пленницами. Тот со сдавленным стоном присел и схватился за плечо, по которому пришелся удар. Остальные отступили. Вождь чужаков опять что-то сказал и пленниц, подхватив под руки, водрузили обратно за загородку загона. Потом он круто повернулся и скрылся среди хижин. Воины начали расходиться.
   Охотники Сау-кья приникли к прорехам среди листвы, выжидая, что же будет происходить дальше. Они ожидали, что Пыин-ли вступятся за своего сородича, который получил ощутимый удар от вождя чужаков: дело даже не столько в самом ударе, сколько в том, что его можно было считать оскорблением. Но, к их удивлению. За обиженного никто не вступился. Пыин-ли лишь сбились в кучку у одного из тхеремов и, как ни в чем не бывало, разговаривали между собой. Это было странно. Обычно Тхе-вей не позволяли, за исключением поединка, когда все идет по давно устоявшимся правилам, бить кого-либо. А тут вождь пришельцев, совсем чужих людей, на глазах у всех, безнаказанно ударил Пыин-ли и спокойно ушел. Странные люди... Тхе-хте, вспоминая это, всегда удивлялся. Он говорил, что тогда все они сильно испугались: если чужаки так обращаются со своими союзниками, то можно представить что ожидает их врагов.
   Когда в тхе-ле улеглось оживление и у загонов остались лишь одни сторожа, охотники Сау-кья окружили Ге-пья. Все ждали, что скажет он, их предводитель. Ге-пья был хмур. Он долго не мог собраться с мыслями, а когда заговорил, его приглушенный голос дрожал.
   - Мы не можем оставаться здесь, как бы не желали поскорей освободить своих жен и детей. Сейчас мы только навредим им. Пора уходить к Ге-ч"о и просить у них помощи. Они поймут нас, ведь враг, захвативший наши земли позарится и на их охотничьи угодья. Мы соберем побольше мужчин и вернемся, чтобы отомстить чужакам. Я не знаю, что еще вам сказать. Это все... - Ге-пья мотнул головой, смахивая со лба черную прядь.
   По-на-ло сплюнул. Его брат Мо"кья поковырял кончиком лука прошлогоднюю листву.
   - Надо всеже забросить к ним по одной стреле, чтобы было за чем возвращаться, - пробормотал он и исподлобья взглянул на охотников. Ге-пья покачал головой и Мо"кья разочарованно засопел.
   Со стороны стойбища снова послышался какой-то шум. Привлеченные им, Сау-кья приникли к просветам в листве. На первый взгляд все было спокойно. Вот только мальчиков, тех что постарше, отделили от остальных пленных и согнали в самый центр загородки, где около них встали четверо вооруженных палицами воинов, по одному на каждого мальчишку. Что-то было не так. Это сразу заметили Сау-кья и решили повременить с отходом. Здесь что-то назревало...
   В глубине стойбища, среди тхеремов, началось какое-то движение: из хижин выходили воины. Нестройно и медленно они потянулись к загону, где замерли напуганные пленники. Лица врагов были серьезны, никто не смеялся. Все были при оружии, словно собирались куда-то идти. Они подходили к загородке и располагались на траве. Чуть впереди других сели старейшины чужаков. Последним, в сопровождение одного Пыин-ли и нескольких воинов, подошел вождь чужаков. Сразу стихли все разговоры и над поляной повисла тишина. Даже собаки, и те, уняли свое ворчание. Вместе со своей свитой, вождь прошелся перед рядами воинами, остановился у группы вождей и, повернувшись к собравшимся, громким зычным голосом заговорил, обращаясь к ним, все лица повернулись в его сторону, все внимательно слушали. Потом вождь обернулся и указал рукой на пленных. По рядам воинов прошел сдавленный ропот.
   Закончив свою речь, великан уселся на приготовленое ему место среди старейшин, из числа которых поднялся худой человек преклонных лет, чьи волосы уже тронула седина. На его щеках белой краской было намалевано два четырехугольника. Он степенно расправил сбившийся плащ и тоже заговорил. Говорил он негромко, но не было сомнений, что все его слышат. Воины слушали его, пожалуй, с еще большим вниманием, чем своему вождю. Легкий ветерок бренчал множеством костяных пластинок на его одежде. Под конец, седоволосый воздел руки к небу и прокричал какие-то слова. Взмахнув полой плаща, мужчина вернулся в круг старейшин.
   Снова встал вождь. Он отдал какие-то распоряжения и несколько человек живо перепрыгнули в загон и направились к подросткам Сау-кья. Стражи стоявшие рядом, подняли мальчишек на ноги и передали подошедшим. Те отогнали детей в сторону. Еще несколько чужаков подбежали к женщинам и детям, сбившимся в угол, и стали древками копий и палицами подымать их и толкать к изгороди перед собравшейся толпой. Потом по знаку вождя воины схватили одну женщину и вытащили ее из загона, поставили перед взволновавшимся сборищем. Это была немолодая женщина с уже изборожденным морщинами лицом, жена Мелк"кья, у которой было двое детей. К ней подошел Пыин-ли, что сопровождал вождя чужаков и что-то спросил. Женщина указала на толпу пленных: там из-за изгороди выглядывали двое ее детей - мальчик лет шести и девочка чуть постарше. Пыин-ли подошел и вытащил их, подвел к женщине. Вождь подошел к женщине и жавшимся к ее бедрам ребятишкам. Осмотрел их и обратился к своим воинам, что-то объясняя. Воины заулыбались, защелкали языками; кто-то вытолкнул рядом стоявшего соседа на открытое место, последний, смущенно поморгал глазами, снова вернулся назад. Вождь громко захохотал и воины поддержали его. Напуганные их гоготом собаки вновь залаяли. От группы старейшин отделился тот самый седоволосый человек в осыпанной украшениями одежде, что недавно держал слово и подошел к женщине и детям. Вождь одобрительно кивнул.
   - Ступай за этим человеком. Он теперь твой хозяин, - закричал на напуганную женщину Пыин-ли, сопровождавший вождя чужаков.
   - Это же Су-оп! - зашептал Ге-пья, узнав говорившего. - Вождь Пыин-ли.- Мен"ыр кивнул; он вождя Пыин-ли раньше не видел, но в словах Ге-пья не сомневался: Ге-пья знал многих, бывал повсюду, ему виднее.
   Су-оп подтолкнул жену Мелк"кья к степенно стоявшему седоволосому чужаку.
   - Великий человек тебя избрал, чтоб ты вошла в его хижину. Он жрец Неба! - Су-оп подпрыгнул от своих слов. - Иди!
   Жрец протянул ей руку и женщина безропотно подала свою. Седоволосый повернулся и повел свою новую женщину в тхе-ле и вскоре они скрылись за спинами галдевших воинов.
   - Да они же делят наших женщин! - гневно зашептал По-на-ло. - эти черви станут осквернять наших жен!
   На место только что ушедшей со жрецом чужаков женщины и ее детей тут же вытолкнули следующую женщину, ту самую, которую раннее избивали - жену Т"эмо.
   - Кому нравится эта женщина, носящая в своем чреве ребенка, братья? - говоривший Су-оп обернулся к своим сородичам. - Вождь наших друзей предлагает делать свой выбор и вам. Смотрите на эту женщину и, если понравится, забираете ее.
   Один из Пыин-ли сделал шаг вперед и поднял руку. Вождь чужаков сумрачно глянул на него и обернувшись к своим, что-то спросил. Тут же с земли поднялся и вышел вперед один из его воинов, угрюмый и мрачный, с толстыми кряжистыми, как сучья старого кедра руками. Он зло взглянул на осмелившегося выйти Пыин-ли и тот затрепетал, отвел глаза в сторону. Вождь подошел к старейшинам и они стали совещаться. Потом подозвали Су-опа и стали что-то ему объяснять.
   Пыин-ли, что осмелился сделать выбор, напряженно ждал решения старейшин, а могучий чужак презрительно оглядывал его и переговаривался с друзьями. Наконец от старейшин вернулся Су-оп.
   - Брат! - громогласно заговорил он. - Ты можешь забрать ее. Один из наших друзей уже взял себе женщину, и мудрейшие решили, что теперь пришла наша очередь сделать свой выбор.
   Обрадованный таким оборотом Пыин-ли, с горящими глазами подскочил к женщине и вцепившись ей в руку, потащил в сторону. Но жена Т"эмо заартачилась, уперлась в землю, не желая идти. Тогда на помощь собрату пришли его друзья. Вместе, они быстро сломили упорство девушки и поскорей увели ее прочь. Могучий чужак недоуменно крутил головой, пораженный решением вождей. Вождь крикнул на него и тот вернулся в толпу. А вслед неудачнику полетели задорный смех и злые шутки соплеменников.
   За первыми пленницами последовали другие. Их выводили по одиночке и с детьми, и быстро отдавали в руки желающих. Ряды пленников быстро редели. Когда из загона выпихнули жену По-на-ло, лицо последнего посерело. Женщину, вместе с ребенком взяли сразу двое чужаков, совсем еще молодых воина. Старший сын По-на-ло, Мья, отделенный вместе с тремя сверстниками от других пленников, хотел было кинуться за матерью, но его удержали, мальчик заплакал и опустился на корточки. По-на-ло вскочил. Глаза его вращались, а из ноздрей вырывалось горячее дыхание. Если бы не Ге-пья, который вовремя удержал его, По-на-ло выскочил бы из укрытия и бросился бы на врагов.
   - Спокойно, брат! - зашептал Ге-пья ему в самое ухо. - Твои жена и дети живы. Наших жен и детей уже раздали. Крепись, крепись, как это делаем мы. Мы вернемся и обязательно их освободим.
   Жену и детей самого Ге-пья уже отдали двум Пыин-ли. А одного сына охраняли, как и мальчишку По-на-ло.
   Мало-помалу женщин и детей разобрали, осталась только хромая Тона с тремя маленькими детьми, да престарелая Маналы. Их угнали в стойбище под охраной двух воинов. В загоне остались только подростки и их стража.
   Вожди снова собрались вместе. Вокруг все еще толпились воины и не торопились расходиться. Значит, ждали чего-то еще. Охотники Сау-кья тоже не тронулись с места, догадываясь, что враги обсуждают судьбу мальчишек, отобранных у матерей. Ведь зачем-то же их отделили от остальных! Долго ждать не пришлось. Вождь снова встал перед воинами и заговорил, а Су-оп, вождь Пыин-ли, как мог, переводил его слова.
   - Братья! - начал Су-оп. - Вождь великого народа Кагаа благодарен вам за помощь в борьбе с родом Сау-кья. Сегодня старейшины и па-тхе Кагаа решили оказать нам великую честь. От имени своего народа, лучшие люди Кагаа просят нас совершить священный обряд МЕДЧАН. Здесь стоят дети Сау-кья, чьи сердца уже никогда не очистить: они отравлены гневом и жаждой мщения. Поэтому, в жертву духу войны будут отданы именно они, те, кто, если дать им вырасти, обратят свое оружее против нас. Их кровь должна пролиться прямо сейчас и, если будет на то воля духов, - Су-оп запнулся и чуть прикрыл веки, - эта кровь станет последней, в этой войне... - Су-оп умолк.
   Мен"ыр видел (вождь Пыин-ли стоял к нему в пол-оборота), как Су-оп нервно вытер губы и смахнул выступивший на лбу пот. Видно и для него, того, кто воюет со своим народом честь, оказанная Кагаа, была не лучшим подарком...
   Мен"ыр от только что услышанного замер. По спине его забегали мурашки и заныли корни волос на голове.
   - Неужели, они в самом деле сделают это? - услышал Мен"ыр шепот Ге-пья.
   - Выведите их сюда, да держите покрепче, - глухим голосом добавил Су-оп и распрямил опустившиеся плечи.
   Несколько Пыин-ли тут же перепрыгнули через загородку и пошли к подросткам сидевшим под охраной Кагаа. Мальчишки попытались уклониться от протянутых к ним рук, начали отбиваться, звать на помощь своих матерей. Стражи Кагаа помогли Пыин-ли усмирить детей и вытащить их из загона. Но едва их поставили на ноги по другую сторону ограды, мальчишки с отчаянным напором вновь попытались освободиться. Врагам пришлось пустить в ход палицы. Уже избитых, покрытых ссадинами и кровоподтеками, Пыин-ли прижали маленьких храбрецов к земле.
  
   Охотники Сау-кья взяли луки наизготовку...
   Вождь Кагаа крикнул и из толпы вышел седоволосый жрец. В руках у него был какой-то сверток. Жрец на вытянутых руках передал его па-тхе Кагаа. Великан быстро развернул шкуру и извлек из нее большой обсидиановый нож. Он подозвал к себе Су-опа и отдал ему оружие, потом улыбнулся и провел рукой по шее, показав что требовалось сделать... Мен"ыр, мой тхе-хте, рассказывал мне что он навсегда запомнил лицо Су-опа, когда тот принимал нож из рук вождя Кагаа. Тхе-хте говорил, что Су-оп был бледен, как снег, глаза его застыли, устремленные на сверкающее лезвие, а руки слегка подрагивали...
   Одолев слабость, Су-оп взял протянутый ему нож и направился к притихшим пленникам. Мальчишек положили на спину и крепко держали за руки и за ноги. Вождь Пыин-ли на негнущихся ногах пошел к первому из них, сыну Маналы. Мальчик заскулил как щенок. Он уже все понял... Су-оп хотел было присесть, чтобы примериться для удара, но внезапно изменил решение: отдал нож одному из сородичей, а сам занял место последнего, державшего ногу жертвы.
   - Это его брат - Нья-тхе, - пробурчал Ге-пья и Мен"ыр нацелил свою стрелу в шею Пыин-ли держащего в руке страшный нож Кагаа.
   Нья-тхе, видимо, не был столь впечатлительным, как его брат. Он широко улыбнулся, пару раз подкинул нож, поиграл им и уселся на живот мальчишке, схватил его за волосы и высоко поднял оружие. Нож, влекомый рукой, стремительно пошел вниз... Мальчик истошно закричал...
   Просвистело несколько стрел и Нья-тхе упал на свою жертву. В его спине торчало сразу три стрелы Сау-кья. Нож выпал из его рук и отлетел далеко в сторону. Пыин-ли и Кагаа, державшие подростков, повскакивали. В следующий миг еще двое из них упали в траву. Раздались крики; враги заметались по сторонам; одни бросились вперед, снимая оружие, другие, наоборот, побежали к тхеремам. Началась суматоха.
   С громкими криками из зарослей на поляну выскочили Сау-кья и бросились на врага, пуская на ходу стрелу за стрелой. Вождь Кагаа пытался остановить своих, бросившихся на утек воинов, но это ему не удалось. Тогда он развернулся и тоже побежал к хижинам, где и укрылся.
   Сау-кья добежали до загородки и остановились. Мальчишки, еще не пришедшие в себя от страха перед, казалось бы, неизбежной гибелью, вяло побежали им навстречу, Сау-кья продолжали пускать стрелы в бегущих в панике врагов. Ге-пья и По-на-ло подскочили к телу Нья-тхе и отрезали ему голову тем самым ножом, которым он хотел разрезать горло сыну Маналы. Они подобрали оброненное кем-то копье и, насадив на него голову, воткнули в землю.
   - Быстро назад! - закричал Ге-пья, понимая, что скоро враги опомнятся. Помогая бежать мальчикам, Сау-кья кинулись к зарослям. Вокруг них начали падать стрелы, а сзади неслись разъяренные вопли врагов.
   ...Вечером они уже шагали по тропе в сторону Бодойрын, в земли рода Ге-ч"о. Перед тем как уйти с пе-тойо, на которое они добрались после стычки обходными путями , Сау-кья перенесли часть припасов поглубже в лес и спрятали: они понадобятся, когда охотники вернутся, чтобы отомстить врагам. На то, что пэ-тойо останется не ограбленным ко времени их возвращения, никто не надеялся: рано или поздно Пыин-ли и Кагаа доберутся до берегов уединенного озера.
   Уходя, Мен"ыр перед духами поклялся, что обязательно найдет меня и маму. Надежды на встречу с Го-о, как он позже признался, у него было мало: раз тхе-эн не вышел и пэ-тойо, как это сделал По-на-ло, значит, уже не мог, лишенный ли жизни, или раненый.
  
   * * *
   Старый жрец замолчал. Чаа"схе почесал за ухом и оглянулся: все потонуло в кромешном мраке. С озера поднялась дымка и заволокла небо. Как бы погода завтра не испортилась. Юноша чувствовал, что усталость берет верх над его молодым телом, страстно хотелось спать: огонь, на который он смотрел, расплывался и, как Чаа"схе не тер глаза, лучше от этого не становилось. Старик молчал. Он вообще, казалось, заснул: густые брови опустились, лицо обвисло, руки безвольно лежали на подобранных коленях. Юноша некоторое время выжидал, а потом решил толкнуть жреца. Едва он поднялся, старик встрепенулся.
   - Вижу, устал ты, Чаа"схе. Ступай в мою хижину и спи. Вам, молодым, не ведомо, что такое бессонница. Ступай. А я еще посижу.
   Чаа"схе хотел было возвразить, сказать, что у него еще есть силы, но подумав, лишь кивнул и шагнул в темноту. Растянувшись на шкуре, перед тем как сон оторвал его от реальности, юноша слышал тихий голос старика, разговаривающего со своей собакой под бодрый треск сучьев.
  
  
  
   По кожаной покрышке тхерема барабанили капли дождя. Не размыкая век Чаа"схе потянулся. В хижине горел небольшой костерок - значит, старик уже встал. Юноша зевнул и повернулся набок. Со входа подуло и струя холодного воздуха защекотала лицо. Чаа"схе чихнул и открыл глаза. В хижину вошел жрец. С его одежды стекала вода. В руках он нес охапку отсыревших дров. Едва он склонился к огню, как от его одежды закурился пар. Старик шмыгнул носом и протянул озябшие руки к теплу. Полог за его спиной колыхнулся и из проема показать собачья морда. Собака бесшумно проскользнула внутрь и свернулась у входа, привалившись спиной к раздутому тюку. Котла Вей"нья хотел было прогнать ее но сжалился и махнул рукой: очень уж печальный вид имела его любимица. Не замечая, что Чаа"схе уже не спит, Котла-Вей"нья о чем-то задумался, выпучил глаза, глядя в потолок, и забавно оттянул пальцами нижнюю губу. Юноша зашевелился и старик неловко зашевелился: потянулся за мясом, висящим на перекладине, уронил его в золу, тихо выругался.
   - Проснулся? - спросил он, вытирая мясо о штаны. - А там дождит. Все затянуло. Тучи прямо на землю стелются. Сегодня уж не пойдем. Если, конечно, не раздует. Но это навряд ли: хорошо дождь разошелся. Так что не торопись подниматься, можешь спать дальше.
   Чаа"схе все же встал: сильно саднило внизу живота. Он быстро выскочил под дождь и, едва покончив с первейшим утренним делом, влез обратно.
   - Грейся, - позвал старик и подвинулся, пропуская юношу к веселому костру. - Разогрей себе мясо. - Сам Котла Вей"нья уже потихоньку что-то пожевывал. - В такую погоду лучшее - закутаться в теплое одеяло да спать. Не выйти никуда...
   Чаа"схе еще не отошел ото сна и был молчалив, старик ни как не мог его разговорить и скоро сдался. Поели молча. Потом жрец взялся выстругивать свои фигурки, а юноша прилег, заложив руки за голову.
   Он думал о той, что находилась сейчас совсем недалеко - в тхереме Джья-сы. " Кэлтэ..." - беззвучно повторяли губы заветное имя. Почему-то именно сейчас, под звуки сыплющейся с неба воды, было особенно приятно думать о ней, вспоминать лихой изгиб ее бровей, ровный овал выпуклых губ. И лежа на мягкой постели внутри закопченного дымом жилища, он в своих мечтах бродил с девушкой по лесным тропам, пересекал реки, взбирался на заснеженные гольцы. Везде и всюду он представлял себя только с нею. Как было бы хорошо чувствовать тепло ее тела рядом с собой...
   Неизменно и плавно мечты перетекли в сон, сквозь который Чаа"схе слышал, как в тхерем жреца кто-то приходил, но посмотреть кто это был, юноша не нашел в себе сил: так хорошо и тепло ему было под одеялом. Пришел в себя он далеко за полдень.
   В тхереме никого не было, зато снаружи слышались голоса. Неужели дождь кончился? А утром казалось, что это надолго: все серое, дальше, чем на бросок копья ничего не видно. Юноша быстро встал, покачнулся и, откинув полог, вышел на свежий воздух. Дождь действительно перестал. Тучи поднялись выше гор и посветлели, кое-где уже намечались разрывы. Но на земле все было сырым. От леса пахло смолой и гнилью. Жреца у хижины не было: луда-то ушел по своим делам. По стойбищу ходили люди. Чаа"схе , не зная чем себя занять, уселся на белесый ствол и подпер голову руками. По тому, как вели себя люди, по их спокойствию, - никто не начал даже вещи укладывать - он понял, что выход отложили до завтрашнего утра, несмотря на то, что погода начала налаживаться. Лучше бы сборы начались сейчас. Хотелось двигаться, хотя бы и с тяжелой ношей за плечами, только бы не сидеть. Бездействие тяжкой глыбой давило на его душу.
   - А, проснулся. Хорошо, крепко спишь Чаа"схе! - услышал он голос жреца, а в следующую секунду увидел и его самого. - Долго валялся! Устал что ли? Да ладно, не хмурься.
   Старик присел рядом с ним и поцокал языком, на губах его играла улыбка.
   - А тут к тебе приходили. Только ты спал. - Юноша поднял голову. Старик смотрел на покачивающиеся над головой почерневшие связки сараны. - Кэлте была. Хотела позвать тебя вечером на костер. Просила, чтобы ты обязательно пришел. Будут хороводы водить. - Котла Вей"нья повернул голову и подмигнул Чаа"схе. - Ну как, ты пойдешь? - и засмеялся, - хорошее дело - хоровод, молодое...
   Чаа"схе только брови нахмурил: для вида, конечно. В душе он ликовал. За ним приходила Кэлтэ. Сама пришла, по своей воле, никто ее не посылал. Вот здорово!
   - Еще сказала, что Джья-сы просил узнать от чего не зашел. Тебя ждали. Ты зайди к нему, он человек добрый, - старик опять заговорщески подмигнул. - Сам с Кэльтэ все и обсудишь.
   ... Вечером на высоком мысу горел большой костер... Ветер рвал пламя и взметал его ввысь. Шумел кедровый лес. А над землей летела песня: многоголосая, нестройная, слегка грустная. Это девушки и женщины пели об осенней поре, полной забот и тихих радостей. Чаа"схе сидел среди Сау-кья, ребрами ощущая острый локоть Джья-сы. Старейшина покачивал головой и, вторя женщинам, шептал слова старой песни. Чаа"схе оглядывался вокруг: и спереди, и сбоку, и сзади видел задумчивые лица, да чуть подрагивающие губы. Все пели. Не пел только он один, потому что не знал слов. У его рода были другие песни. Сидя в кругу этих людей, он вновь ощущал себя чужим здесь. Сейчас они все объединены этой песней, слились с ней воедино, и он, даже сидя в тесном кругу, был одинок, он был не с ними.
   Когда песня оборвалась, все поднялись и взялись за руки, повели хоровод. Джья-сы, улыбаясь, схватил его справа, а кто-то из женщин - слева и Чаа"схе пошел кругом. Все опять запели, но уже весело, вдохновенно. Чаа"схе пытался повторять их слова, сбивался, торопился догнать. Стало весело, легко. Улыбка Джья-сы уже не казалась насмешливой, и люди сразу стали как-то ближе. Танцевали до тех пор, пока не сбилось дыханье. Тогда, уставшие, с горящими лицами, снова опустились на траву. Джья-сы стал рассказывать легенду о Северных Колдунах. Дети сразу притихли, глазенки расширили. Эту легенду знали все, знал ее и Чаа"схе, но слушал, как и всегда, с интересом и почтением. Чаа"схе отыскал в толпе Кэлтэ. Она опять была со своими подругами. Но на этот раз они не пересмеивались, как обычно, а сосредоточенно внимали рассказу Джья-сы.
   Но вот, легенда закончилась. Взрослые потянулись к тхеремам. На берегу, под темным, затянутым тучами, небом остались только дети и молодежь. В костер подкинули дров. Поднялись девушки и стали с веселым смехом прыгать через огонь. За ними в игру включились мальчишки. Только совсем маленьких не допускали до прыжков. Чаа"схе сидел чуть в стороне, надеясь, что его не заметят, потому что знал, что за ним будут следить, и любой промах с его стороны будет осмеян. Но Кэдтэ с подругами о нем не забыли. Сначала подошла одна девушка и пригласила присоединиться к веселью, потом другая, а потом все вместе они потащили его к костру. Криками девушки стали подбадривать его. Чаа"схе, зло тряхнув головой, разбежался и легко перемахнул через ревущее пламя. Дети подняли писк. Молодежь подхватила его и снова подтолкнула вперед. Он снова прыгнул, но на этот раз менее удачно: зацепился ногой за горящий сук и кубарем покатился по земле. Над мысом раздались раскаты смеха. Но Чаа"схе это не обидело. Ему самому было смешно...
   До глубокой ночи веселились молодые Сау-кья и Чаа"схе вместе с ними. Потом он отправился в тхерем жреца, где и уснул на расстеленной у очага шкуре.
  
  Глава десятая
  
   Шагая по раскисшей тропе, ведущей по кочковатой равнине к далекому лесу, темной полосой проступающему на горизонте, сгибаясь под тяжестью связки огромных тюков, вытирая руками со лба обильно льющийся пот, Чаа"схе вспоминал своё посещение рода Ге-ч"о полтора года тому назад. Рядом тявкнула и заскулила навьюченная собака, кто-то прикрикнул. Юноша надеялся, что за этим последует остановка для отдыха, но был разочарован: впередиидущие не замедлили шага. Значит, нужно подсобраться, поднажать... А натруженные плечи уже не просто болели: с них будто кто сорвал кожу, а образовавшиеся раны поливал кипятком. И еще хотелось пить. И чтобы хоть как-то отвлечься, хоть ненадолго, пусть не забыть, но смириться с невыносимой болью, он вернулся в мыслях к своей встрече со стариком Таг-лы. Перед помутневшим от напряжения и страданий внутренним взором Чаа"схе проступили грубые черты старца: его широкие, обтянутые обвислой продубленой кожей скулы, выступающий крючковатый нос, раздутый, затянутый бельмом правый глаз, кустистые седые брови. Ему, пожалуй, было гораздо меньше лет, чем жрецу Сау-кья, но выглядел он много старше. Чаа"схе знал: такое бывает. Трудности и лишения зачастую сильно старят людей.
   Это было ранней весной, когда над землей начинают дуть теплые ветры, когда днем снег подтаивает, а за ночь успевает покрыться твердой ледяной коркой. Чаа"схе по настоянию своего учителя ходил к жрецу Ге-ч"о, чтобы передать какие-то таинственные амулеты, завернутые в шкуру и запакованные в берестяной короб, раскрывать который ему было строго-настрого запрещено, под угрозой изгнания и кары духов-помощников Мана-кья. Жреца Ге-ч"о он нашел глубоко в лесу, в стороне от стойбища, где этот, не старый, еще крепкий, мужчина жил вместе со своими женами и многочисленными потомками в просторном тхереме. Рядом стояла бедная хижина, где приютились два молодых охотника, в чьи обязанности входило добывать пищу для семьи жреца и исполнять все его желания и прихоти, которых, кстати сказать, было немало. Чаа"схе вышел на стоянку жреца уже в темноте, еле живой от холода и усталости. Передал жрецу короб, отправленный Мана-кья и уселся у жаркого очага. Жрец открыл короб, развернул шкуру и, убедившись, что ему доставили именно то, что требовалось, велел удивленному и обиженному юноше отправляться на ночлег в бедную палатку своих охотников, где его уже ждал ужин. Чаа"схе приложил руку к груди и почтительно удалился.
   Парни накормили и обогрели гостя, приготовили мягкую постель. Они были добродушны и, как показалось Чаа"схе, вовсе не тяготились своими обязанностями. В разговоре за сытным ужином они непереставая говорили ему о том, что через год - другой обязательно обзаведутся общей женой, для чего расширят свой тхерем. Они много шутили и вообще вели себя свободно. Правда, когда из тхерема жреца раздался недовольный оклик, оба притихли.
   - Он спать рано ложится, - шепнул Чаа схе один из юношей, невысокий и смуглый, как уголек, - ты и так разбудил его своим приходом. Мой дед говорит, что таких лежебок ещё поискать надо. И духи, говорит, у него такие же ленивые, как и он сам.
   Чаа"схе вежливо кивнул, стараясь показать, что слушает внимательно, хотя сам думал лишь о том, как свалится на постель и забудется крепким умиротворяющим сном. А юноша меж тем продолжал.
   - Мой дед не зря говорит, ты не думай. - Он понизил голос, прислушался, а затем продолжал: - Но и не ругает он нашего жреца. Духи у него, хоть и ленивые, хоть их и надо долго задабривать да уговаривать, чтобы они что-нибудь сделали, но они очень сильные. С их помощью Он, - юноша с опаской посмотрел на входное отверстие, - убил двух человек, своих недругов. Вот какие духи у него в помощниках... Эти двое чем-то прогневили жреца и он очень быстро свел с ними счеты, наслав какую-то болезнь... А дед не боится этих духов: говорит, что пока они собирутся его наказать, он уже к тому времени отойдет в Страну Мертвых. - Молодой охотник боязливо захихикал. Его друг тоже ухмыльнулся, отчего тоненькая полоска усов над его верхней губой натянулась. Улыбнулся и Чаа"схе.
   - Твой дед мудрый человек, - сказал Чаа"схе заканчивая еду и утирая губы. - И шутник хороший...
   - Да, - кивнул собеседник. - Мой дед молодец. Он в колдунах и духах толк знает... Да и не только в них. Многое видел, многое пережил.
   - Ага, - вступил в разговор второй охотник. - Он и на рогах у оленя покатался...
   - Было и такое, - согласился его друг. - Всякое бывало. - Он почесал на виске и задумался. - Про войну любит рассказывать, - припомнил он немного погодя, когда Чаа"схе уже влезал под меховое одеяло. - Много рассказывал. Про Пыин-ли, про Кагаа... Его отец погиб в этой войне.
   С Чаа"схе мгновенно слетел сон. Он замер и обернулся.
   - Скажи, брат Су-оло, действительно ли твой дед знает что-нибудь про эту войну? - спросил Чаа"схе у смуглого юноши.
   Тот кивнул.
   - Я же говорю! Знает. Многое знает. И поговорить об этом любит.
   - А ты можешь рассказать о том, что слышал от него?
   - Он забывает, что вчера было, а ты его о таком спрашиваешь! - весело вставил друг Су-оло.
   - Надо бы вспомнить...- неуверенно ответил тот, уязвленный шуткой друга. - Ну, он много говорил. Про войну... Про то, как они жили, про то, как отец погиб. Про отца ему, конечно, другие рассказали, сам-то он еще мал был, едва бегать научился. А ты зачем меня об этом спрашиваешь? - внезапно насторожился Су-оло, сверкнув глазами.
   Чаа"схе пожал плечами, не зная, что ответить. Начнешь говорить о том, что он вот уже целый год, как по крупицам собирает воспоминания стариков и предания о том времени - не поймут, еще и высмеют. А может и того хуже... (Не любят люди, когда к ним пристают, начинают ковырять прошлое). Но что-то ответить нужно.
   - Да я так, люблю старые предания, - неопределенно ответил он, не глядя в глаза собеседнику.
   - Ну, тогда тебе надо к моему деду идти. Он и расскажет. А я что? Я ведь только от него и слышал, да позабыл многое.
   - И неудивительно, - опять кивнул его усатый приятель.
   - Ты, если хочешь, сходи к деду. С ним тебе говорить надо. Только он у меня старый, ты пойми. Ворчит, ругается, ну, его разговорить надо. Но с тобой, думаю, поговорит, ведь ты человек духов. - Вдруг лицо парня изменилось, на губах заиграла заискивающая улыбка. - Слушай, брат. Ты если соберешься.., нет ты сходи обязательно... Так вот, если... вернее, когда пойдешь, то передай от меня матери кое-что, ладно? Передай. Ты сходи... И тебе интересно и мне нужно. Хорошо? Сходи...
   Чаа"схе задумался. В родном стойбище его ждет Мана-кья, который не любит, когда он где-нибудь задерживается. Но с другой стороны... Рискнуть можно. Мана-кья он что-нибудь соврет: например, скажет, что заболел. Мана-кья поворчит-поворчит, да и успокоится. А к тому старику сходить нужно, обязательно нужно сходить.
   - Как его зовут, твоего деда?
   - Таг-лы.
   - Хорошо, я схожу.
   Разговор на этом закончился, и они улеглись спать.
   Утром, не задерживаясь со сборами, Чаа"схе, взяв из рук Су-оло гостинец для его матери, отправился в путь. Снова на снегоступы комьями налипает снег, идти тяжело, дыхание постоянно сбивается, особенно, когда начинается подъем. Юноша часто останавливался и подолгу стоял, опершись на ствол дерева. Он надеялся дойти до стойбища Ге-ч"о засветло, хотя вчера ему не хватило светлого времени дня. Нет, его не пугало то, что ночь может опуститься раньше, чем он дойдет до тхе-ле. Просто не хотелось подымать незнакомых людей среди ночи, особенно старого Таг-лы, для встречи с которым, он, собственно и решил зайти на обратном пути к Ге-ч"о. К полудню яркое солнце заволокло хмарью, стало холодней. Мокрая от пота одежда начала покрываться ледяной коркой. Пришлось остановиться и развести огонь, чтоб обсушиться и погреться.
   Ближе к вечеру по вершинам холмов прокатился гул: это задул крепкий северный ветер. Лишенные лесной растительности самые высокие вершины закурились: плохой знак. Собиралась пурга. Этого еще не хватало. До тхе-ле еще далеко. По ручью, долиной которого он шел, он доберется до места уже глубокой ночью: ручей петлял между крутых гребней, что значительно увеличивало расстояние. Здесь была удобная тропа. Значит, придется срезать: сойти с тропы и, пробираясь снежной целиной, перевалить высокий гребень - озеро, где стояли тхеремы Ге-ч"о, прямо за ним. Чаа"схе понимал, что это рискованно, но все же решился. Сошел со своего вчерашнего следа и, обходя мелкие елочки, направился к поднимавшейся горе. А ветер там, наверху, завыл пуще прежнего. Чаа"схе испросил помощи у духа-покровителя и полез в гору. Когда поднялся до половины склона, вокруг уже вовсю бушевала метель: качались кедры-великаны, стонали, размахивая ветвями, голые лиственницы; вершина скрылась в белом вихре. Чаа"схе устроился под ветвями кедра и вытер облепленное снегом лицо. Ничего, ветер пока не такой уж и сильный, можно идти. Главное, чтобы наверху его не застал настоящий буран: тогда смерть. До вершины поднимался долго - мешал снег, забивающий глаза, - много дольше, чем предполагал. "Лучше бы ручьем пошел..." Но думать было некогда: надо спешить, иначе можно и взаправду околеть, тем более, что мороз еще более покрепчал, чему способствовал и ветер. У него стыли руки; он все время засовывал их прямо с рукавицами в рукава. Ноги тоже пощипывало. На округлой покатой вершине совсем негде было укрыться. Да он и не пытался: сверни он за какой-нибудь выступ, чтобы отдохнуть и можно в пурге потерять направление - будешь бродить по кругу в белом мареве, пока усталость и холод не сожмут сердце. Пригибаясь от ветра, он медленно шел вперед. Стало темно, правда, не так как ночью, ведь до нее еще далеко: будто сумерки надвинулись.
   Но вот, вроде бы, и спуск.
   Нет, обманулся. Оказалось, просто впадина, за которой поднимался новый отрог. Опять полез вверх. Ног уже не чувствовал, совсем окоченели. Хотелось присесть, но юноша понимал, что стоит ему поддаться искушению и остановиться - конец. Это станет его последним отдыхом. Он все больше ругал себя за необдуманное решение. Казалось, что перевалить гору не составит труда, ан-нет. Гора оказалась выше, чем он ожидал. Наверное, по ручью быстрее бы дошел.
   Вконец изможденный, он все же взобрался на вершину. Начался спуск. Может опять низина перед следующим подъемом? Страшно было даже думать об этом. Через некоторое время он вышел на какой-то гребень, полого спускающийся в невидимую долину. Снега здесь почти не было. Бежал в снегоступах прямо по камням: побоялся остановиться, чтобы снять снегоступы - наверняка околел бы. Вскоре стали попадаться чахлые деревца, и он с облегчением вздохнул: если станет совсем невмоготу, то, добравшись до леса, заночует. Вот впереди темной массой проступил кедрач. Снова он шел по снегу.
   Остановился только в чаще, где ветер был не так силен. Что делать? Остановиться и развести, если удастся, костер, или, подобно медведю, зарыться в сугроб? Силы еще не совсем покинули его: значит, надо идти. Лес внезапно кончился. Чаа"схе понял, что впереди озеро. Стал припоминать: по его расчетам он находился где-то справа от стойбища, значит нужно идти на восток вдоль берега. Правильно, ведь ручей то там, в его устье и стояло тхе-ле.
   Надвигалась ночь. Он уже ничего не видел. Шел наугад. Шел, потому что знал, что люди рядом. Осталось немного; поворот, другой и он подойдет к стойбищу.
   В тхе-ле вошел незаметно для себя. Те же сугробы, так же воет ветер. Почуял дым. Подумалось, что стойбище впереди. Сделал пару шагов и натолкнулся на собаку. Та загавкала. Ближайший высокий сугроб содрогнулся. Показался свет. А в следующий момент, он услышал человеческие голоса. Чаа"схе бросился на яркий свет огня, столкнулся лоб в лоб с кем-то, упал. Чьи-то сильные руки рванули его вперед и он оказался в тепле. Вокруг засуетились люди, но он их не видел, лежал с закрытыми глазами, на которых таял лед. Его начали вертеть, стягивать заскорузлую одежду, потом уложили на что-то мягкое и накрыли. Чаа"схе тот час же уснул.
  
  
   Его разбудили голоса. Казалось, что кто-то говорит над самым его ухом. Он осторожно пошевелился и открыл глаза. Над ним кто-то склонился и что-то спрашивал. Чаа"схе потряс головой.
   - Ну что, отошел? Кто ж в такую погоду по лесу бродит?
   Юноша сел, откинув одеяло, но тут же натянул его обратно: оказывается, вчера с него сняли всю одежду, и он был абсолютно наг. Смущенно опустил голову.
   - Одежда вот, рядом лежит. Да ты не торопись, лучше тебе еще полежать.
   Говорил мужчина. Чаа"схе поднял глаза и уперся в суровое лицо человека средних лет.
   - Ты откуда взялся?
   - К жрецу ходил, - ответил Чаа"схе.
   - А, так это ты был здесь пару дней назад? Тогда понятно. Домой идешь?
   Юноша кивнул.
   - А почему ты не по тропе шел? Сбился?
   Чаа"схе почесал голову.
   - Срезать хотел. Через гору полез.
   - Да ты что? - мужчина присел на корточки. - В такую -то метель! Видно, Горный Дух твой разум смутил. Хотел завладеть твоей душой.
   От его слов озноб прошел по плечам Чаа"схе.
   - Да ты не бойся. Теперь-то ты здесь, в тепле, среди людей. Сейчас моя Голэнь придет, накормит тебя. Ушла к сыну. Тебя как зовут-то, странник?
   - Чаа"схе...
   - Ты, вроде, Пыин-ва будешь?
   - Да...
   - Занесло же тебя! Видно что-то важное заставило идти в такую даль. Да ты не бойся - никаких ваших секретов мне не надо! Я просто так спросил.
   "Хозяин что-то больно любопытный," - с досадой подумал Чаа"схе и нехотя процедил:
   - Наставник послал. Вот и ходил.
   - Наставник? Ну да, ты же, вроде, ученик жреца? Вроде, Мана-кья, твой наставник? Он совсем о тебе не думает, уходи от него. Это надо же, погнал мальчишку зимой в такую даль!
   Чаа"схе только засопел. Что он мог сказать? Да, Мана-кья злой человек, о нем он не думает, вернее думает не больше, чем о скребке или снегоступах, которые использует для своего удобства. Как объяснишь этому человеку, что не может он, Чаа"схе, просто так взять да уйти от жреца, что терпит все его выходки вполне осознанно, двигаясь к намеченной цели. Да и нужно ли объяснять? Все равно не поймет.
   - Мое имя Атнь, - вновь заговорил мужчина, подкидывая дрова в очаг. - А ты - мой гость. Тебе, наверное, нужно идти к своему наставнику. Но ты не торопись: обогрейся, наберись сил. Да и куда пойдешь - столько снега навалило. Я и сам-то вчера еле успел до пурги домой вернуться; петли смотрел на дальней стороне озера, - он погладил подбородок. - Ничего не поймал, зря ходил.
   - Атнь, а ты знаешь человека по имени Таг-лы? - спросил Чаа"схе.
   - Конечно, это брат моего отца. Он там живет, ближе к берегу, с сыном моим. А что?
   - Если так, то Су-оло - твой родственник.
   - Да, он сын моего брата, - ответил Атнь. - ты его ищешь?
   - Хочу поговорить с Таг-лы.
   - Хорошо, я тебя к нему отведу. - Атнь поковырял начавший было затухать костер. - Интересно, зачем ученику жреца говорить с Таг-лы? - и хитро посмотрел на Чаа"схе, но тот не стал отвечать,лишь виновато хлопал глазами.
   Вскоре пришла Голэнь, полная добродушная женщина с румяным лицом, которая тут же окружила Чаа"схе своим, пожалуй (как подумал Чаа схе), даже чрезмерным, вниманием. Разогрела ему бульон, подала в берестяном черпаке, справилась, хорошо ли нагрелся отвар; поднесла мясо. А потом, когда он уже уплетал поданное за обе щеки, все не могла успокоиться и подсовывала ему все новые и новые лакомые кусочки. Добрая женщина.
   После завтрака Чаа"Схе осведомился, где живут родители Су-оло. Он пояснил, что должен им кое-что передать от сына.
   - Ну, я сама отнесу, - сказала Голэнь. - А ты отдыхай.
   Чаа схе отдал ей сверток.
   - Мы к Таг-лы пойдем, - ответил за Чаа"схе Атнь, хлопая себя по коленкам руками. Жена хотела что-то спросить, но Атнь лишь мотнул головой: не спрашивай, мол. Женщина снова накинула поверх глухого пэ-мэ пушистую шкуру и вышла из тхерема. Засобирались и мужчины.
   Тхерем сына Атня, где жил и старик Таг-лы, стоял на высоком берегу озера под сенью старого кряжистого не очень высоко кедра. Как и другие, тхерем был доверху заметен свежим снегом; лишь наверху, где через отверстие в кровле выходил дым, снег успел уже почернеть от копоти. Чаа"схе, собираясь с мыслями, приостановился напротив входа: ведь нужно было с чего-то начинать разговор с незнакомым человеком.
   - А почему Таг-лы живет с твоим сыном? - спросил почти шепотом Чаа"схе.
   - Не знаю, - пожал плечами Атнь. - Так само собой получилось. Старик любит моего сына, ну а тот очень привязан к Таг-лы.
   Они подошли к входному проему, и Атнь вежливо зацокал, давая понять хозяевам, что к ним пожаловали гости. Внутри кто-то завозился, раздалось хихиканье женщины.
   - Входите, - произнес грубоватый молодой голос и они вошли.
   В тхереме было жарко и душно. Но после мороза, покусывающего нос и щеки, они с удовольствием присели у тлеющего костерка, в который были закинуты большие округлые камни (от них-то и шел весь жар). Едва они вошли, женщина выскользнула из постели, которую делила с молодым парнем и, поспешно натянув пэ-мэ, подбросила в огонь немного сушняка. Стало светлее. В дальнем конце тхерема заворочались маленькие дети.
   Старик, как видно, уже давно не спал: сон его был мимолетен и короток. Он сидел около очага замотанный в одеяло чуть не до самих бровей и грел руки. Его осунувшееся лицо с отекшими крупными веками было сумрачным и печальным. Во всем его облике чувствовалось далеко зашедшая дряхлость и немощь. Костлявые дрожащие пальцы никак не могли обрести покоя: они сталкивались между собой, цеплялись один за другой и извивались, как черви на гнилом мясе. А Чаа"схе, почему-то, представлял Таг-лы совсем другим. И слепой правый глаз тоже неприятно поразил юношу, когда старик устремил свой взор на них.
   - Тхе-хте, - обратился сын к Атню, - с чем пришли?
   - Это Чаа"схе из рода Пыин-ва, ученик жреца Гэнчжа, Мана-кья. Он ходил к нашему жрецу, а теперь возвращается обратно.
   - Так скоро? - сын Атня, казалось, был не очень доволен их приходом, но, как сообразил Чаа"схе, это ему только так показалось на первый взгляд: видимо таков он был всегда, потому что Атнь совсем не казался стесненным неприветливостью своего отпрыска.
   - У людей, что посвятили себя духам много забот неведомых нам, - отшутился отец. - Чаа"схе пришел в этот тхерем, чтобы поговорить с Таг-лы.
   Лицо молодого парня вытянулось. Он был удивлен, возможно, даже немного испуган таким интересом гостя. Но промолчал, лишь кивнул.
   Старик же, услышав, что незнакомец, знающийся с другим миром, пришел именно к нему, откинул с лица складки одеяла и весь обратился в слух.
   - Ну, вы говорите, а я пойду, - сказал Атнь, отступая к выходу. Его рука легла на плечо Чаа"схе. - Ты после приходи: будем есть. Голэнь что-нибудь вкусное приготовит; она умеет, - он улыбнулся напоследок и вышел.
   - Мы и сами сможем накормить гостя, - буркнул его сын вдогонку.
   Таг-лы все еще смотрел на него и Чаа"схе, не находя себе места, переминался у входа. Старик жестом предложил ему сесть. Юноша поспешно, судорожно обдумывая, с чего начать разговор, присел рядом с каменной обкладкой очага. Его смутило присутствие в тхереме семьи сына Атня; он думал, что будет говорить с Таг-лы один на один, и теперь был немало озадачен. Старик же напряженно ждал.
   - Подайте гостю бульона, - прошамкал он беззубым ртом. Женщина засуетилась, проверяя бурдюк с застывшим варевом.
   - Не нужно, я сыт, - сказал Чаа"схе.
   - Сыт ты, да голоден я, - ухмыльнулся Таг-лы, чуть подвигаясь к юноше. - Скажи, с чем ты пришел?
   Чаа"схе поморгал, поцарапал ногтем кончик носа. Он так и не упорядочил ход своих мыслей. Молчание затягивалось. Сын Атня поднялся и, натянув одежду, вышел в белый день, уже заполненный звуками пробудившегося тхе-ле. Дети тоже встали и тут же разогнали нависшую в тхереме тишину: забегали, зашебуршали, голося наперебой. Мать попыталась их угомонить, но дети не унимались.
   Дверной полог вновь распахнулся и огонь высветил лицо Голэнь.
   - Пойдемте-ка к нам, мышата, - сказала она, когда дети сразбегу подлетели к ней и приникли к бедрам. - Атнь зовет вас всех. Пускай Чаа"схе и Таг-лы поговорят...
   Мать быстро закутала детей и вместе с Голэнь они вышли, где столкнулись с сыном Атня и увлекли его за собой.
   Когда голоса уходивших затихли в отдалении, Таг-лы потянулся к бурдюку с бульоном, превратившемуся за ночь в вязкую жижу.
   - Чаа"схе, ты поставь его в яму. Будем греть. Без еды как-то скучно.
   Юноша поместил бурдюк в углубление и, палкой выколупнув из огня окатанные голыши, закинул их в бурдюк. Запахло паленным и зашипело. Старик потянул носом и хмыкнул.
   - Я видел Су-оло, там, у колдуна, - начал Чаа"схе, усаживаясь на прежнее место. - Он рассказал мне о тебе. Говорил, что ты многое знаешь и помнишь.
   Старик кивнул.
   - Помню многое, это правда. Что же привело тебя сюда, человек духов, зачем тебе понадобились мои знания? - в его голосе Чаа"схе уловил какое-то напряжение. Значит, старик держится настороже. - Не Тьян ли послал тебя сюда?
   Чаа"схе замотал головой: Тьян, жрец Ге-ч"о, его не посылал.
   - Может, Мана - кья?
   - Нет, Таг-лы. Никто меня не посылал. Я пришел по своей воле.
   - Ну и хорошо. А то я уж подумал, что наш жрец решил сообщить мне, что старому Таг-лы пора собираться в Страну Теней, где его уже давно ждут.
   Чаа"схе не смог сдержать улыбки.
   - Су-оло сказал, что ты можешь рассказать мне о Большой войне...
   Старик как-то сразу помрачнел. Морщины на его лбу обострились, стали глубже. Веки опустились, рот сжался в линию.
   - Мое сердце болит, когда я возвращаюсь в свое детство, - сказал он и замолчал.
   Чаа"схе подкинул в бурдюк следующую партию раскаленных камней.
   - Почти готово, - сказал он.
   - Что именно ты хочешь от меня услышать?
   - Хочу знать, как все началось.
   Старик отвернулся и задумался. Пальца его стали перебирать складки на тонкой усохшей шее. А потом он заговорил. Слова потекли целым потоком, как вышедший из берегов в весенние половодье ручей, нахлынули на Чаа"схе, закружили и унесли в седую старину.
  
  
   Отец Таг-лы был другом и родичем Савай Вей"нья, величайшего па-тхе Ге-ч"о. Они всегда отправлялись на промысел вместе и в тхе -ле их всегда видели идущими рука об руку. К тому времени к словам Савай Вей"нья прислушивались все па-тхе народа Тхе-Вей, а род его невероятно возвысился над другими. Решения Сходов всегда опирались на волю Савай Вей"нья, за ним было последнее слово. Тхе-ле Ге-ч"о стояло тогда на берегу Большого Кривого Озера, у подножия Бодойрын. Один берег этого озера, где и располагалось стойбище, был покрыт старым лесом, а с другого к нему подходила холмистая равнина, где паслись неисчислимые стада бизонов, куланов и лошадей. Род ни в чем не знал нужды. Каждый день охотники уходили в степь и окрестные леса и всегда возвращались нагруженные добычей, каждый день рыбаки на плотах отходили от берега и к вечеру привозили в стойбище богатый улов. Так было всегда. И люди были сыты и довольны; жизнь текла плавно и неторопливо.
   Но однажды с поросших светлым осиновым лесом берегов реки Пыин, от Пыин-ва и Су-тхе, пришли недобрые вести: неизвестный многочисленный народ двигался на них с юга. Говорили, что уже пали под натиском его копий охотники Лесного племени и что Пыин-ли то и дело встречают чужаков на окраинах своих владений. Кто были эти загадочные пришельцы - никто не знал. Никто о них раньше ничего не слышал.
   А потом началась война. Она пришла неожиданно, как обычно приходят все войны, хотя о близком начале её можно было догадаться уже давно. Но людям свойственно не замечать очевидное, так уж устроен человек.
   Это было уже после Схода на реке Пыин. Люди разбрелись по своим стойбищам и занялись обычными делами, готовясь к осеннему промыслу. Враги снова зашевелились. Их отряды, которые раньше лишь сновали по окраинам земель Тхе-вей, внезапно обрушились на Пыин-ва и Су-тхе. Гонцы из этих родов взывали о помощи. Но Ге-ч"о и их соседи не торопились. Они выжидали: может все обойдется и без их вмешательства? Потом до Кривого озера дошли вести, что Су-тхе покинули свои земли и ушли в степь, а Пыин-ва уходят вверх по Пыину, бегущему из северных гор. Что сталось с Пыин-ли никто не знал: за все время от них ни разу не являлись вестники.
   Затихло большое стойбище Ге-ч"о. Люди с опаской обращали свои лица в сторону, откуда надвигалась неведомая угроза. Савай Вей"нья послал своих людей к па-тхе Генчжа, Кья-тхе и Ка-вья, созывая их на сход, но гонцы возвращались ни с чем. Па-тхе выжидали. А Ге-ч"о готовились. Небольшие отряды разведчиков денно и ночно стояли у границы владений, готовые предупредить, если вдруг враги вздумают двинутся в сторону тхе-ле Ге-ч"о. Охотники сидя у очагов по вечерам починяли оружие, выстругивали новые древки для копий и стрел.
   В конце лета на берег озера пришли Су-тхе. Они разбили стойбище на степном берегу и их вождь явился к Савай Вей"нья. Тхе-то, па-тхе Су-тхе, попросил у Ге-ч"о разрешения остаться на зиму около озера. От Су-тхе люди Ге-ч"о узнали о силе и жестокости нового врага, о том, как они убивали всех, кого встретят на своем пути. Их луки, большие, в рост человека, били далеко и многие мужчины Су-тхе погибали прежде, чем успевали поднять свое оружие. Пришельцы охотились за людьми, как за дичью: подстерегали на тропах, устраивали засады у реки, на лесных озерах, облавы на вышедших на сбор ягод женщин и детей. Су-тхе не знали покоя, боялись выходить в лес, боялись оставаться в тхе-ле. Над стойбищем разносился плачь и причитания, потому что не проходило и дня, чтобы кто-нибудь не пал от вражьих стрел и копий. Су-тхе не могли противостоять хитрому и многочисленному противнику и однажды бежали. Уходили в степь, а им вслед из зарослей летели стрелы. Падали мужчины, прикрывавшие отход, падали женщины и дети... Враги оставили их только тогда, когда Су-тхе покинули лес и углубились в голые холмы.
   Пыин-ва затаились в горах и упрекали Ге-ч"о в трусости, в том, что последние вовремя не пришли напомощь. Па-тхе Пыин-ва, Намуг Вей"схе не отвечал на предложения Савай Вей"нья собраться на Совет.
   Пыин-ли по-прежнему не объявлялись и все думали, что враги попросту их перебили.
   Про врагов говорили много. Говорили разное, иногда невероятное - то, во что трудно было поверить. Су-тхе рассказывали об их нечеловеческой, воистину, медвежьей силе: эти люди огромные - никто, даже самый высокий человек Тхе-Вей, не мог сравниться с ними в росте и силе. И оружие у них большое, подстать им самим: их палицу тяжело поднять даже самым сильным охотникам племени, не говоря о том, чтобы ловко крутить ими над головой, как это делают чужаки. Су-тхе рассказывали, а Ге-ч"о слушали, не перебивали, кивали головами, но не верили. Да и как поверишь в такое? Ведь враги, кто бы они не были - все же люди. Все знали Лесных людей, Малый Народ: они, хоть и не походили на Тхе-Вей внешне и обычаи имели тоже свои, все-же были людьми. А тут Су-тхе рассказывают о каких-то сказочных великанах.
   Таг-лы помнил и о том дне, когда в их тхе-ле появились охотники Сау-кья. Он тогда вместе со своими братьями играл у тхерема. Мальчишки метали свои тупые маленькие копья в растянутую для просушки шкуру, метали тайком от матери. Он вспоминал, как внезапно в той стороне стойбища, которая была обращена к лесу, залаяли собаки, послышался шум голосов. Побросав свое оружие, они, дети, побежали в ту сторону. Обеспокоенные волнением люди выходили из своих хижин и шли в том же направлении. А шум людских голосов двигался им навстречу, становился громче и громче. В центре стойбища Таг-лы и его братья столкнулись с толпой. Люди стояли на площадке, вертели головами, громко разговаривали. А где-то там, в толпе этой, что-то происходило. Это было видно по тому, как взволнованы были взрослые. Мальчишки, вместе с другими людьми стойбища, стремились пробиться ближе, пытались протиснуться между лесом из ног стоявших сородичей, но их не пускали. Так и простояли они за спинами своих матерей, отцов и старших братьев и сестер до тех пор, пока толпа не начала расходиться.
   Уже вечером, когда вся их семья сидела в тхереме и ужинала, возвратился из палатки па-тхе отец и сообщил, что в стойбище пришли Сау-кья. Он стал рассказывать о войне, пришедшей на их земли, о том, как враг разбил и рассеял по лесу охотников, как захватил женщин и детей. Оставшиеся в живых, изможденные дальним переходом через горы, большие и малые реки, Сау-кья пришли к Ге-ч"о просить о помощи. Отец сказал, что в тхереме Савай Вей-нья их предводитель обратился к старейшинам с просьбой созвать мужчин и вернуться в земли Сау-кья, чтобы отбить их близких из плена и отомстить за погибших. Если же Ге-ч"о их не поддержат, то они уйдут одни. Этих Сау-кья было шестеро и с ними было четыре мальчика, которых им удалось спасти. В то время в стойбище Ге-ч"о гостило еще семеро Сау-кья: они пришли на собрание тайного общества. Эти семеро сразу поддержали своих сородичей, выразив решимость возвратиться в Ге-эрын ибиться с врагами.
   Отец Таг-лы сказал своим жене и детям, что Савай Вей-нья отправил гонцов к па-тхе всех родов с предложением немедленно собраться на Совет Он велел передать им, что враг уже совсем близко и что времени на то, чтобы подготовиться к его приходу, почти не осталось. А тем, кто не подчинится и не явится через три дня после получения известия, Савай Вей-нья велел передать,что приведет таковых силой.
   Несколько последовавших дней стойбище жило в напряженном ожидании. По повелению старейшин на высоком лысом бугре над плешущимися водами озера поставили большой белый тхерем Совета. Покрывавшие его шкуры были испещрены магическими знаками и таинственными образами. Жрец и его помощники две ночи очищали тхерем от скверны и никого к нему не подпускали.
   Таг-лы и его братья не послушались предостережений жреца и одним ранним утром, когда над озером и его берегами стлался густой туман, осторожно, чтобы не потревожить спящих родителей, вылезли из хижины и в обход направились к возвышенности, где сквозь разрывы в пологе тумана белел тхерем Совета. Они обошли спящих у костра помощников жреца и подобравшись к самому тхерему, стали разглядывать непонятные изображения на покрывавших его шкурах. Потом, набравшись смелости, они подкрались ко входу и, приотворив занавешивавщий его полог, заглянули вовнутрь. У очага спал, завернувшись в одеяло, жрец. Он мерно похрапывал лежа на боку, спиной к ребятишкам. На жердях, связками и поодиночке, были развешаны священные амулеты. Тогда Таг-лы впервые в жизни увидел окутанные завесой тайны реликвии народа, о которых до этого знал только понаслышке: здесь, на почетном месте напротив входа, висела старая истертая сума, украшенная причудливым плетением, где хранилось ожерелье предков, принесенное ими со своей Первой Земли; под сумой висел древний посох с костяным навершием, который Первые Люди наказали хранить своим потомкам; на поперечной перекладине, высоко над головой, был размещен берестяной короб, где, как рассказывал отец, хранился Небесный Камень, который Ге-тхе метнул в стародавние времена с небес, пытаясь поразить им коварных людей. И Таг-лы тогда понял, что его род, древнейший из родов Тхе-вей, воистину велик. Теперь он знал, знал наверняка, что и он сам, как частичка рода Ге-ч"о, обладает силой, исходящей от вещей, завещанных предками; ни один род, даже Гэнчжа, не мог сравниться с Ге-ч"о в своем величае.
  
   Жрец начал просыпаться. Его пробуждению предшествовал мощный храп, похожий на рев самца-оленя во время осеннего гона. Жрец заворочался, забормотал. Ребята отпрянули от входа и поползли прочь. И как раз вовремя: туман стал оседать на землю и таять под лучами поднимающегося солнца. Проснулись и помощники жреца. Маленькие ослушники прокрались в мелкий березняк и, никем незамеченные, вернулись обратно в свою хижину, где все еще спали их отец и мать.
   А на следующее утро начали стекаться гости.
   Первыми пришли Су-тхе. Их было много. Одетые в нарядные одежды, с копьями украшенными перьями, они стройными рядами вошли в тхе-ле и направились к тхерему Савай Вей"нья. Впереди шел их вождь - Тхе-то, грузный маленький человек. Лицо его было обильно смазано охрой. Они расположились на ровной площадке у лика хранителя стойбища. К полудню появились Генчжа: человек десять сопровождали своего па-тхе и жреца, по имени Лу-хья. А вслед за ними явился и вождь Пыин-ва со своими старейшинами. Гостям подносили обильное угощенье. Савай Вей"нья важно ходил от одного к другому, приветствовал и разговаривал с ними. Вечером должен был начаться Совет. Все ждали Кья-тхе и Ка-вья. Но их не было. Только когда солнце склонилось к западным холмам, в стойбище пришел гонец от Кья-тхе. От Ка-вья никто так и не явился и Совет решено было провести без них.
  
  * * *
   Для отдыха они остановились у пары старых кедров, низко стлавших свои ветви над побуревшей землей. Чуть моросило: это был скорее даже не дождь, а туман, легкой завесой прикрывший далекие горы. До леса было еще далеко. Он лишь слегка приблизился, поднялся над голой равниной. А те кедры, около которых они сделали привал, были лишь его вестниками, дающими путнику надежду на добрый приют под пологом леса. На земле сидели и лежали вперемежку усталые люди и собаки. Тяжелый груз лежал рядом. Дети, которым возраст еще не позволял нести тяжести, тоже притихли, утомленные долгой ходьбой. Чаа"схе, едва сбросив с плеч тюк, повалился в сырую траву и долго лежал, глядя в серую высь. Рядом устроился Котла Вей"нья. Старик надрывно дышал, часто сплевывал вязкую слюну. Чаа"схе подумалось, что старику этот переход дался куда как труднее, чем ему самому, не смотря на то, что он нес громадный тюк, а старик шел налегке. Юноша вздохнул и приподнялся на руках. Жрец искоса посмотрел на него и улыбнулся вымученной улыбкой.
   - Далеко до леса, - протянул он, всматриваясь в мутную даль. - Но к вечеру дойдем. Там вода. Там и отдых. Тебе не стоило столько нести на себе. Совсем измучился. Надо поделить часть твоего груза с кем-нибудь.
   Чаа"схе отрицательно покачал головой.
   - Я справлюсь.
   - Не сомневаюсь, что справишься. Дойдешь до леса. - Старик не глядел на него. - Ты молод и крепок. Но только сможешь ли ты идти завтра? А потом? Надорвешься. Болеть будешь. Обузой станешь. Еще и тебя придется тащить на себе, - старик усмехнулся в седые усы.
   Чаа"схе не ответил, чувствуя его правоту.
   - Расскажи мне о Совете в стойбище Ге-ч"о, - после некоторого молчания попросил он жреца. - Как это было. Ведь твой тхе-хте присутствовал там.
   Котла Вей"нья поморгал глазами и глубоко вздохнул.
  
  * * *
  
   Мой тхе-хте, Ге-пья, Пе-тла и По-на-ло с братьями были приглашены на Совет, чтобы рассказать о том, как вторглись Кагаа на их земли и что учинили. Был поздний вечер, когда в хижину, отведенную им гостеприимными хозяевами стойбища, вошел человек и позвал их в тхерем Совета. Они быстро оделись в заранее починенную одежду и вышли под темнеющее небо, где над горизонтом сверкал нарождающийся месяц. За своим провожатым, они прошли через освещенное огнями стойбище и вышли к берегу. Там, на бугре, так же пылали костры, около которых толпились люди. Сау-кья направились к ним. Первым шел, как и полагалось, Ге-пья, старший среди своих. Мен"ыр дышал ему в спину. Едва они поравнялись с толпой, им навстречу вышла группа пышно-одетых жрецов и старейшин. Сау-кья молча приветствовали их поднятыми руками. Первые среди людей ответили тем же. А вокруг гудела и шевелилась толпа. Плотно сбитый па-тхе Ге-ч"о пригласил их в большой белый тхерем. Вся процессия последовала за ними. Помощник жреца, стоявший у входа торопливо откинул полог, пропуская входящих. Вожди, старейшины и жрецы подходили к очагу и рассаживались на приготовленные мягкие шкуры, ворохом лежащие на земляном полу. Сау-кья уселись напротив них, спиной ко входу. Как только все заняли свои местам, помощники жрецов ударили в большие круглые бубны. Тхерем наполнился их вибрирующим звоном, отчего показалось, что задрожала сама земля. Несколько ударов и все стихло. Затем снаружи заговорили барабаны, и по оставшейся там толпе прошел ропот. Потом опять все стихло. Встал жрец Ге-ч"о и подозвал пару учеников с бубнами, обошел тхерем кругом, помахивая каким-то талисманом. Ученики еще раз ударили в бубны и отошли в тень. Совет начался.
   Едва умолк грохот бубнов и установилась тишина, па-тхе Ге-ч"о, сидящий напротив входа, поднял руку, призывая к вниманию.
   - Приветствую вас, братья! - торжественно начал он. - Приветствую вас, лучшие люди родов Гэнчжа, Су-тхе, Пыин-ва, Кья-тхе, - произнеся последнее родовое имя он сделал паузу и подозрительно посмотрел на притихшего старейшину этого рода, скромно отодвинувшегося от света (он был единственным представителем Кья-тхе на Совете и знал, что вождь Ге-ч о этим крайне недоволен). - Приветствую вас, храбрые охотники Сау-кья. Сегодня с нами нет никого от рода Ка-вья и это печально; мы не можем знать, что помешало им прийти на Большой Совет, но надеемся, что они примут любые его решения, ибо Совет лишь закрепляет волю народа. Наступили темные дни для нашего народа, на наши земли пришла беда. Сегодня мы должны решить, как нам следует поступать, что сделать, чтобы беда не разрослась еще больше. Это касается всех нас, никто не может стоять в стороне. Мы уже пытались выждать и знаем, к чему это привело, - Савай Вей"нья опустил глаза. - Из-за нашей разобщенности первыми пострадали Пыин-ва и Су-тхе. Теперь настала очередь Сау-кья. О Пыин-ли говорить не стану, ибо вы все услышите из уст этих охотников, - па-тхе указал на тихо сидящих Сау-кья. Все взоры, сочуственные, удивленные, любопытные устремились на них. А Савай Вей"нья продолжал: - В том, что происходит на наших землях - наша вина: мы были слишком беспечны, не оглядывались по сторонам и жили каждый своими заботами. Теперь пришло время исправить свои ошибки. Нам нужно держаться вместе, помогать друг другу и идти вперед с одними мыслями. Кое-кто перестал ходить на Сход и поплатился за это: Сау-кья ничего не знали о тех, кто вторгся на наши земли и стали легкой добычей для врагов. Пусть это послужит уроком всем нам, дабы впредь мы не допускали ничего подобного.
   Теперь устыдится настал черед Сау-кья. Ге-пья низко опустил голову, слушая колкие слова па-тхе Ге-ч"о, а его товарищи затаили дыхание.
   - Но не будем искать виноватых, мы все наказаны, - Савай Вей"нья встал. - Итак, враг на нашей земле. Его силу уже испытали на себе Су-тхе, Пыин-ва и Сау-кья. Давайте же выслушаем тех, кто испробовал горя на вкус.
   Савай Вей"нья опустился на прежнее место. Поднялся Намуг Вей-схе. Он слегка щурил глаза, от чего рот его все время кривился, а один ус задирался к верху. Он говорил много тише па-тхе Ге-ч"о, но все внимательно слушали его речь. Он поочередно перечислил все стычки с врагами, рассказал о потерях, понесенных Пыин-ва, и их отходе в горы. Намуг Вей-схе был скуп на слова и его рассказ был короток. Он быстро закончил и уступил место па-тхе рода Су-тхе.
  
   Тхе-то вышел вперед, заложил пальцы за пропитанный красной охрой пояс и начал рассказывать о злоключениях постигших его род. Он говорил быстро, сбивчиво, часто запинался, терял мысль и с трудом снова ее находил.
   - Наш род потерял много своих братьев и сестер, много крови впитала в себя земля. - Тхе-то громко кашлянул и остановился, не зная, что еще сказать.
   - Спасибо, брат, - Савай Вей"нья выручил Тхе-то и предложил ему сесть. - Твои слова нам понятны. Понятно и твое горе. Теперь пусть скужут свое слово Сау-кья.
   Ге-пья крякнул и поднялся на ноги. Его взволнованное лицо раскраснелось. Он впервые был на Совете (ведь за Сау-кья всегда выступал род Кья-тхе) и от того был сильно смущен своей ролью и тем вниманием, что было обращено к нему. Пугливо посматривая по сторонам, он поприветствовал собравшихся и глубоко вздохнул.
   - Не умею красиво говорить, - Ге-пья слегка поморщился, - но, надеюсь, что вы не станете осуждать меня за это. Я буду рассказывать, как умею и, если вам что-нибудь будет неясно, я отвечу на ваши вопросы.
   И Медленно, тщательно подбирая слова, он стал повествовать о том, как одним утром охотники оставили тхе-ле и ушли в горы; как на женщин, собирающих на болоте ягоды и коренья, напали враги; как потом устроили засаду на тропе и разбили возвращавшийся охотничий отряд.
   - Нас осталось шестеро, - рассказывал Ге-пья, стряхивая пот с лица. - Мы остались одни. Мы не знали, жив ли еще кто-нибудь из наших братьев. Почти все наши женщины и дети попали в плен. Мы не знали что делать. Решили идти к Ге-ч"о, чтобы искать помощи. Но прежде, мы напоследок навестили захваченное врагами тхе-ле.
   Он замолчал и задумался.
   - Вы все ломаете голову над тем, что же сталось с Пыин-ли, - Ге-пья усмехнулся. - Савай Вей"нья уже знает... Я говорил ему накануне. Теперь настала очередь узнать об этом всем. Когда мы возвращались с охоты нагруженные добычей домой, то из засады выскочили не одни только чужаки; с ними были и Пын-ли!
   Целая волна гневных выкриков и удивленных возгласов поднялась под сводом тхерема. Многие повскакивали со своих мест. Загудела толпа за тонкими стенами.
   - Тихо, тихо, братья, дайте Ге-пья договорить, - перекрикивая шум крикнул Савай Вей"нья. - Пускай продолжает!
   Шум стал стихать, перешел в шепот, который, впрочем, тоже быстро прекратился.
   - Да, - снова заговорил Ге-пья, - Пыин-ли стали друзьями наших врагов. Мои слова подтвердят мои братья. Они все видели сами. Никакой ошибки тут нет. Пыин-ли обратили свое оружие против нас.
   Его слова вновь потонули в возгласах. На этот раз Савай Вей"нья понадобилось гораздо больше усилий, чтобы успокоить взволнованных людей и установить хоть какой-то порядок.
   - Продолжай, - попросил он Ге-пья.
   - Теперь Пыин-ли действуют заодно с этими чужаками. Когда мы перед отходом сюда заглянули в тхе-ле, то увидели, как враги делят наших жен и детей. Нам было очень трудно смотреть на это... - голос Ге-пья осекся и он замолчал. Затем обвел присутствующих горящими глазами. - От других пленных они отделили мальчиков постарше, тех, что пришли с нами - наших сыновей. Они прижали их к земле. Су-опу, вождю Пыин-ли, была оказана "великая" честь: вождь чужаков передал ему большой нож, чтобы он совершил страшный обряд...
   - Медчан, - подсказал Мен"ыр.
   - Да, медчан. Так они говорили...
   -А что, чужаки говорят на нашем языке? - спросил Лу-хья и усмехнулся.
   - Нет, - запнулся Ге-пья. - Нет. Но Пыин-ли знают их язык. Су-оп говорил, а мы слушали. Су-оп и взял нож, но сам побоялся пустить его в дело. Отдал брату. Тот оказался посмелее. Они хотели принести наших детей в жертву богу войны...
   Новая буря захлестнула тхерем. Люди кричали, проклиная Су-опа иего сородичей. За стеной тхерема заволновалась толпа. Савай Вей"нья даже не пытался теперь успокоить кого-либо: он сидел задумчивый и спокойный (Ге-пья рассказал ему все еще до начала Совета).
   - Мы не дали им провести обряд, - почти закричал Ге-пья и все звуки разом стихли. - Их обряд не удался. Когда Нья-тхе поднял нож и хотел ударить первого мальчишку, мы напали на них. Враги не ожидали этого и бросились бежать, а мы осыпали их стрелами. Мы убили Нья-тхе, отрубили ему голову... Вот так... - Разгоряченное лицо Ге-пья было все усеяно каплями пота, а пальцы сжались в большие кулаки.
   Савай Вей"нья кивнул и поднял руку. Ге-пья отступил на шаг и сел. Па-тхе Ге-ч"о обвел вождей, старейшин и жрецов суровым взглядом и заговорил:
   - Вы все слышали, великие люди Тхе-Вей. Теперь вам известно, что сталось с Пыин-ли. Они примкнули к нашим врагам - народу, носящему имя Кагаа. Это жестокий и сильный противник. Некоторые из нас уже довелось испытать это. - Савай Вей"нья сделал паузу, чтобы слова его поглубже засели в ушах слушателей. - Я собрал вас для того, чтобы всем вместе решить, что делать. Всем понятно, что бездействие нас губит. Если сидеть, накрыв голову одеялами, то дождемся только удара по этой самой голове. Наш враг опасен. Он не собирается останавливаться, он ненасытен, как голодная волчья стая. Мы для них - добыча, добыча, которую упускать нельзя. Им нужны наши женщины, им нужна наша земля, наша кровь. Поэтому я призываю вас, первых среди равных, подумать о судьбе своего народа и выбрать правильный путь. Сегодня охотники Сау-кья обращаться к вам с просьбой помочь им отвоевать пленных и изгнать, если будет на то соизволение духов, Пыин-ли и Когаа с их земли. Подумайте и решайте. От вашего слова зависит многое.
   Когда Савай Вей"нья окончил, вновь подал голос Ге-пья.
   - Братья! Сегодня разбили нас. Мы пришли к вам и взываем о помощи. Но думаем мы не только о своих близких, которых схватили враги. Нет. Мы думаем о будующем. Если нам удастся сходу опрокинуть Пыин-ли и Кагаа одним ударом, то они уже никогда не повернут свое оружие против нас. Они уйдут. Ждать нельзя. Надо сделать это сейчас, до того, как перевалы закроются, и придет зима. Пока враги не закрепились. Решайте!
   Он замолчал и пригнул голову. Мен"ыр подобрался к нему и положил руку на плечо.
   - Думайте и высказывайте свои мысли, - повелительно повторил Савай Вей"нья.
   Старейшины и вожди зашептались. Жрецы сбились вокруг Лу-хья. Нагретый огнем воздух зашелестел от пересудов, будто листва на осеннем ветру. Только охотники Сау-кья молчали, ожидая, когда окончится обсуждение и Совет вынесет свое решение.
   Первым заговорил седой, остроносый Лу-хья. Он сидел по правую руку Савай Вей"нья: так всегда сидели па-тхе этих двух родов, когда созывался Совет, - двух древнейших родов Тхе-Вей. Лу-хья не стал подыматься со шкур, да этого и не требовалось: его слушали и так.
   - Прежде, чем что-либо сказать, я должен все обсудить со своими людьми. Не может па-тхе решить все сам, как ему взбредет в голову. Это не правильно. Но уже сейчас я скажу, что ты, Савай Вей"нья, прав, считая, что мы не имеем права трястись от страха по своим тхе-ле. Мы люди, а не мыши. Мы мужчины, мы воины. Мы умеем держать в руках оружие и сейчас или совсем скоро мы должны будем доказать это. Войны не избежать. Не избежать никому.
   Лу-хья умолк и в тишине слышался только перестук его костяных четок. Все видели, что жрец и вождь Генчжа хочет еще что-то добавить к сказанному.
   - Из того, что я узнал об этих Кагаа, - Лу-хья сощурил маленькие глазки. - Я понял, что это страшные люди. Их обычай, как ты его назвал? - жрец спросил Ге-пья, но кто-то из сидевших рядом старейшин шепотом напомнил Лу-хья позабытое слово и тот продолжал. - Медчан. Так вот, их обычай не просто дань уважения духам. Они оставляют себе женщин и маленьких детей, а тех мальчиков, которые уже не смогут забыть своих отцов, не смогут отступиться от своего родства, - убивают. Так они избавляют себя от лишних неприятностей: не сделай Кагаа этого, мальчики, превратившись в мужчин, могут отомстить. Так что Кагаа очень опасны.
   Пораженные его холодной рассудительностью, люди молчали. Только потрескивание дров в огне, да тихий перестук четок.
   - Высказывайтесь, братья, - Савай Вей"нья обращался ко всем. - Мнение каждого члена Совета будет учтено. Говорите что думаете.
   Встал вождь Су-тхе.
   - Мы думаем так же, как Гэнчжа. Мы готовы отомстить врагу за пролитую кровь. Но... - он запнулся и замолчал. Савай Вей"нья строго посмотрел на него. - Скоро настанет время большой охоты. Если мы сейчас уйдем на войну с Кагаа и Пыин-ли, то упустим хорошее время и останемся без еды. А впереди зима...
   - Нас тоже волнует это, - кивнул головой Лу-хья. - Если, как предлагают Сау-кья, уйти сейчас, мы обречем на голод наших жен и детей.
   Собравшиеся одобрительно закивали.
   - Это правильно, - сказал Савай Вей"нья. - Мы не можем пропускать охоту. Но верно и то, что за это время Кагаа могут добраться и сюда. Надо сделать так: собрать военный отряд и идти в земли Сау-кья. Но пойдут не все. Каждый род сам решит скольких мужчин он отправит воевать, а скольких оставит в тхе-ле, чтобы набить достаточно дичи. Я не вижу в этом больших сложностей.
   - Но мы и Су-тхе потеряли немало охотников в стычках с Кагаа, - заговорил Намуг Вей-схе приподымаясь. - У нас каждый мужчина на счету.
   - С вами поделится наш род. И Генчжа, наверное, тоже не откажутся. - Савай Вей"нья обернулся к жрецу. Лу-хья озадаченно дернул рукой, но промолчал. - В наших родах много охотников, мы всегда сможем прокормиться, тем более, что рыбы в этом году было больше, чем обычно.
   Вождь Су-тхе пожал плечами и сел.
   - Тогда нужно, чтобы Совет обязал Генчжа и Ге-ч"о помочь нам, - не унимался па-тхе Пыин-ва. - Ведь может всякое случится...
   Савай Вей"нья нетерпеливо прервал его.
   - В моих словах еще никто не сомневался, Намуг Вей-схе! Мы поможем. Лу-хья подтвердит.
   Жрец колебался. Это было видно по тому, как замерли его глаза и перестали тренькать костяшки на шнуре, которыми он поигрывал. Савай Вей"нья насупил брови.
   - Да, так, - сухо процедил, наконец, Лу-хья, не выдержав испытывающего взгляда па-тхе Ге-ч о, и кивнул.
   - Ты доволен, Намуг Вей-схе?
   - Да, па-тхе, я удовлетворен. Воинов мы выделим.
   - Теперь я хочу услышать мнение Кья-тхе, - па-тхе Ге-ч"о отыскал глазами старейшину Кья-тхе и тот заерзал на месте. - Скажи нам, как думает поступать твой род?
   Старейшина, сухой, невысокий человек с тонкими ниточками усов, свисающими с верхней губы, робко поднялся.
   - Скажи нам, что думаешь, - повторил Савай Вей"нья.
   - Я не могу решить все в одиночку, - боязливо заговорил старейшина. - Мне велено передать, что Кья-тхе будут уходить в сторону просыпающего Осамина. - Он говорил, опустив глаза в пол, говорил глухим голосом, чувтвуя, что за такие слова его, если и не накажут, то уж точно наградят всеобщим презрением. - Так мне наказали сказать наши старейшины и па-тхе. Так они решили. Я лишь передаю вам их волю. Никто не думал, что вы соберетесь идти на войну. Поэтому так и решили. А теперь я не знаю...
   Савай Вей"нья встал и быстро подошел к нему.
   - Чего ты не знаешь?! Хотите уйти?
   - Но Ка-вья уже ушли, - попятился от него старейшина Кья-тхе, - Мы думали, что уходят все...
   - Ка-вья уже бежали? - Савай Вей"нья опустил сжатые в кулаки руки, а старейшина торопливо продолжал.
   - Да, они ушли. Сказали, что не будут ждать, пока враги нападут на них. Поэтому мы тоже решили идти на восток, подальше.
   - Подожди, - Савай Вей"нья пошел к своему месту. - Сейчас ты можешь уйти. Ты пойдешь к своим и передашь волю Совета: вы должны прислать сюда, на Кривое озеро часть своих охотников. Такова воля Совета. Передай это своему па-тхе и скажи, что если через пять дней охотники не придут, мы станем поступать с Кья-тхе, как с врагами. Все, иди!
   Старейшина облизнул пересохшие губы, повертелся на месте, а потом выскользнул из тхерема.
   Савай Вей"нья долго смотрел ему вслед и молчал. Молчали и остальные.
   - Горячим словом можно повредить делу, - подал голос Лу-хья. - Ты зря так сказал ему. Теперь не знаешь чего и ждать. Ты, почти что обвинил их в трусости, да еще и обозвал врагами. Нельзя было так говорить.
   Савай Вей"нья опустил голову.
   - Я и сам уже жалею о сказанном, но я так сказал. Будем ждать. Если они не придут и последуют за Ка-вья, что ж, пускай уходят. Значит, они нам не братья.
   - Главное, - Лу-хья закатил глаза кверху, - чтобы они не поступили, как Пыин-ли...
  
  
   После окончания Совета в стойбище Ге-ч"о начался пир. Ночную тишину разорвал грохот баранов и глухие удары бубнов. Люди расселись у больших костров возле белого тхерема и стали поглощать обильное угощение (еще с утра на вертелах жарились целые туши бизонов, добытые удачливыми охотниками Ге-ч"о накануне). Хозяева и гости угощались горьким настоем из лесных ягод, дурманящим голову, танцевали, пели песни. Только перед рассветом, еле держась на нетвердых ногах, утомленные бурным весельем, люди, держа друг друга под руки, потянулись к окутанным тьмой хижинам.
  
  * * *
   Снова они бредут к лесу под усилившимся дождем. Вязнут ноги. Чи и штаны до колен промокли насквозь. А до леса все еще не добрались. Груз на спине, хотя и несколько уменьшенный по настоянию Котла Вей-нья, давит к земле. Зад тоже уже мокрый: поскользнулся и сел в лужу, людям на смех; перемазался, что и не отмоешь. А тут еще и дождь полил вовсю. Укрыться негде. Где-то позади надрывно заплакал ребенок; молодая мать забормотала что-то сладким голосом, но это не помогло, малютка зарыдал еще громче, потом закашлялся. Шмыгнул носом старик. Чаа"схе не видел, так как повернуть голову мешал большой тюк, но знал, что Котла Вей-нья идет рядом, чуть поотстав.
   Вдруг заворчали завьюченные псы. Пара молоденьких сук, которые были еще слишком слабы, чтобы нести поклажу, метнулись к островку молодого черемошника справа от тропы. Вьючные собаки кинулись за ними, но далеко не ушли: зацепившись жердями, волокли друг дружку, столкнулись, некоторые кубарем покатились по траве, завизжали; раздался треск - это ломались шесты и лопались постромки. От кустов, прочь от шума и визга метнулся олень. За ним бежали и тявкали две собаки; их не было видно, лишь покачивание разнотравья указывало их путь.
   К сбившимся в кучу собакам, кувыркающимся на ворохе скарба, подскочили мужчины, стали распутывать этот клубок. На оленя никто и не смотрел, сейчас не до охоты. Собак подымали на ноги, вытаскивали из прочных пут, заново приторачивали ношу.
   Чаа"схе сел вместе с тюком, распрямил ноги. Опять задержка. Он сильно устал, но торопился скорее продолжить путь: лучше скорее дойти - только там, в лесу под кедрами, будет настоящий отдых. Котла Вей-нья, с котомкой за плечами, ходит вокруг и озабоченно громко сопит, как росомаха, что-то шепчет себе под нос, трясет жидкой бороденкой. Злится. Но в слух ничего не сказал: люди сами знают что делать и не нуждаются в его потаканиях. Движения охотников были расчетливы и быстры, но собаки сильно запутались, понадобилось много времени, чтобы привести все в надлежащий порядок. Одна волокуша оказалась полностью негодной к дальнейшему использованию: обе жерди переломились, скрепляющие ремни разорвались. Пришлось часть груза распределить на другие волокуши, а остаток прикручивать к спине незадачливого пса, затравленного хлопающего глазами. Наконец можно трогаться. Мужчины, женщины поднялись с травы и вся процессия, длинной вереницей растянувшаяся по тропе, снова двинулась дальше. Об убежавших собаках не волновались: к ночи устанут от бестолковой беготни и вернутся, по следу нагонят людей.
   Снова перед глазами чавкающая грязь под ногами; тюк не дает посмотреть вперед. Идти тяжело, но от сознания того, что каждый шаг приближает к цели, идти веселее.
  
   Чаа"схе снова вспомнился Таг-лы.
   Вот он сидит перед жарким очагом. Одеяло сползло с его худых костлявых плеч, обнажило спину. Старик доволен и весел. Он говорит без остановки, его уже не унять. Единственный зрячий глаз горит, брови, подобно волнам на озере в шквальный ветер, то вздыбливаются вверх, то снова опадают. Он весь поглощен воспоминаниями. Чаа"схе даже не приходится задавать вопросов, старик сам изливает ему свою душу - нужно лишь просто сидеть и слушать! Наверное, бедному Таг-лы, давно уже не удавалось найти такого собеседника, который бы только сидел да слушал. Наверное, вообще, со стариком родные разговаривали мало, свыклись с его присутствием и не замечали, как какой-нибудь предмет домашнего обихода, ставший настолько привычным, что не обращаешь на него внимания. И вот, наконец, с приходом Чаа"схе, старик нашел выход своему страстному желанию выговориться, вспомнить былое.
   ...Его отец собрался на войну вместе с Савай Вей"нья. Он правил стрелы, поставил новую тетиву на свой добрый лук, починял и вострил наконечники, запас которых намеревался нести с собой. Мать шила ему запасные чи: мужчине, собирающемуся надолго оставить свой тхерем, обязательно нужно положить в заплечник пару, а лучше даже две, сменной обуви. Мало ли что: а вдруг ноги промочит, вдруг порвутся те, что на ногах. Еще заботливая женщина залатала разошедшиеся швы на штанах и куртке, проверила огненные палочки и трут. У её мужа будет все, как положено: ничего лишнего и все только самое необходимое, без чего не обойтись.
   Таг-лы и его братья были довольны: их отец идет на войну! Он сильный и смелый, врагам не устоять. Отец будет убивать их, как слепых мышат, ну, или кого чуть поболе. Разбегутся, побросав оружие, грозные Кагаа, падут на колени, моля о пощаде, Пыин-ли!
   В стойбище каждый день наведывались Су-тхе. Они приходили целыми группами, обычно со своим па-тхе. А через два дня подошли Пыин-ва. Они пришли всем родом и остановились на длинном мысу немного в стороне от Ге-ч"о. Прислал своего гонца Лу-хья: Генчжа уже набрали отряд, придут к назначенному сроку. А от Кья-тхе вестей нет. Не ушли ли вслед за Ка-вья?
   Большое многолюдное стойбище Ге-ч"о кипело и бурлило, как набитый раскаленными до красна камнями бурдюк. Люди перебегали от тхерема к тхерему, гурьбой выходили на площадку посреди тхе-ле, упражнялись в стрельбе из лука и метании копья, устраивали поединки. И говорили в эти дни только о предстоящем походе: мысли всех, от мала до велика, были обращены к войне с Кагаа.
   Каждый день тхерем Савай Вей"нья был забит охотниками. Обсуждали все подробности предстоящего выступления, обговаривали все мелочи, обсуждали возможные затруднения. Жены па-тхе не успевали готовить угощения для гостей, его дети жили у брата. Намуг Вей-схе все время находился в хижине вождя Ге-ч"о.
   Стойбище жило сборами и снаряжением мужчин в военный поход.
   Бедный Таг-лы! Он опять вернулся в волнующие дни своего детства. Сейчас, когда он рассказывал Чаа"схе все это, он перестал быть дряхлым стариком: он снова превратился во взъерошенного, с перепачканным грязью лицом, сорванца. Даже руки Таг-лы перестали трястись. Он переменился в лице, весь ожил, казалось, даже помолодел. Бедный Таг-лы. Его давно уже нет в живых. Он умер той же весной, так и не дождавшись, когда вскроются реки и пробудятся от долгого зимнего сна первые цветы. Но, как думалось юноше, умер он все же счастливым. Ведь его окружали заботливые родичи, хоть иногда и не слишком внимательные. О смерти старика Чаа"схе узнал только летом на Сходе, когда все рода собрались в устье реки Бо-аргинь, вливающей свои воды в Голубое озеро.
  
  Глава одиннадцатая
  
   На землю падал пожелтевший лист. Ярким огнем в лесу полыхала рябина. Потянулись в Страну Вечного Солнца косяки перелетных птиц. На вершинах холмов ревели и дрались олени-самцы, бились толстыми лбами круторогие бараны. Люди в стойбищах готовились к большой осенней охоте.
   Военный отряд шел по широкой тропе через горы Бодойрын в земли Сау-кья. Ге-пья и его товарищи возглавляли отряд: они торопились поскорей добраться до знакомых мест и вступить в бой, в бой за своих павших и плененных сородичей. На каждом привале Мен"ыр отходил в сторону и страстно молил духов сохранить свою потерянную семью. Надежда, что я и мама все еще живы, не оставляла его. Они гдг-то в лесу: прячутся полуголодные и оборванные, но они живы. Мой тхе-хте твердо решил разыскать нас, если надо, остаться в Ге-эрын даже после того, как будут освобождены пленники; пусть даже он останется совсем один, он обойдет все холмы, все болота, заглянет на каждое лесное озеро, дойдет до крайних отрогов, впадающих в Сау-Со.
   Тхе-Вей собрали большой отряд: четыре по пять охотников выделили Ге-ч"о, столько же послал на войну старый Лу-хья, Пыин-ва отрядили пятнадцать человек, а Су-тхе десять. Прибавить тринадцать Сау-кья и получится внушительная сила. Хотя, Кагаа и Пыин-ли, даже в одном только стойбище Сау-кья, больше, а сколько их всего - и подумать страшно. Но у них, Тхе-Вей, есть одно преимущество, на которое и был сделан расчет - это внезапность. Они нападут на врагов стремительно и так же быстро уйдут. На долгую войну не хватит сил, не хватит и продуктов, взятых с собой. Хранилища на пэ-тойо наверняка уже подверглись разорению, значит, рассчитывать на них не стоит.
   Кья-тхе так и не появились. Савай Вей"нья послал было к ним гонца, но тот вернулся и сказал, что место бывшего стойбища Кья-тхе опустело; следы вели на восток. За это с Кья-тхе, после возвращения из похода, будет взыскано. И с Ка-вья тоже. Ведь оба рода пошли против решения большинства в Совете, а кэрхи велят всем следовать его воле. Но разбираться придется потом.
   Продвигались быстро, хотя тропа часто натыкалась на полноводные реки и ручьи, переправа через которые, сопряженная с известными трудностями, отнимала немало времени и сил. Савай Вей"нья все время подгонял людей и те не жаловались, понимали что так надо. На третий день пути внезапно исчезли три молодых охотника Гэнчжа. По следам быстро определили, что они повернули обратно. Узнав об этом, Савай Вей"нья помрачнел и задумался, но не сказал ничего. К верху того же дня, поотстав от основного отряда, ушли назад еще двое и опять Гэнчжа. На этот раз Савай Вей"нья не смог удержаться и объявил, что если кто еще вздумает бежать, то он, как один из предводителей отряда, догонит таковых и они узнают силу его стрел. А после, на ночном привале, отозвал в сторону старейшину Гэнчжа и долго с ним говорил. Старейшина вернулся к кострам мрачный и молчаливый.
   Выступив ранним утром в последний переход, все держались настороже, вперед выслали дозор. Теперь на их пути могли оказаться засады Кагаа и Пыин-ли. Если враги узнают о продвижении к ним большого отряда Тхе-Вей, то планы о внезапном нападении рассыплются, как трухлявая палка при ударе о мощное дерево. Во время движения вожди запретили разговаривать, а на отдыхе нужно было обходиться без костров. Мен"ыр сам вызвался идти с разведчиками. С ним пошел Мо-кья и трое Су-тхе. Они далеко опередили отряд, так как шли без ноши, имея за плечами лишь луки, да колчаны со стрелами. Тропа начала распадаться на рукава. На каждой новой развилке они оставляли метки для движущегося следом отряда. Вот они прошли сворот, которым Сау-кья пользовались, чтобы попасть на Пыин, в земли, ранее принадлежавшие Пыин-ва; а вот тропа к каменным гольцам, в страну Малого Народа: ею редко кто пользовался и она порядком заросла, лишь обломанные ветки на еловых стволах, да голые избитые корни указывали на то, что раньше эта тропа была куда более оживленной.
   Немного дальше от этой последней тропы они увидели следы врагов. Под кедром, укрываясь от дождя, разведчики Кагаа развели костер и переждали здесь ненастную ночь. О том, что это были Кагаа, Тхе-Вей узнали по странно сложенному очагу, совсем не похожему на те, какие принято делать в их племени: это была ямка с покатыми склонами, на которых и лежали плоские камни, ограждавшие огонь. Су-тхе с удивлением рассматривали отпечатки больших ступней на влажной мшистой земле и цокали языками, не веря своим глазам. Мо-кья, глядя на них, зло ухмылялся. Враги, судя по следам, были здесь несколько дней назад, видимо проверяли тропу. Наверное, Кагаа потихоньку начали обживать угодья Сау-кья, проникая все глубже в таинственный сумрак дремучего леса. Скорее всего, нападения они не ждут: думают, что уцелевшие Сау-кья убежали с концами и уже не вернутся. Такое вполне могло быть: враги чувствовали свою силу, тем более, что их набеги на Пыин-ва и Су-тхе всегда оставались безнаказанными. Считают, что Тхе-Вей не способны на сколько-нибудь значительное сопротивление. Сейчас это только радовало.
   Прошли еще дальше. Следы врагов стали попадаться чаще. Но все они были еще более старыми и разведчики, не задерживаясь, проходили мимо. Им еще нужно было осмотреть пэ-тойо. Теперь стало ясно, что Кагаа все же добрались до зимника, раз побывали и на тропе, начинающейся от него: сомнения в том, что запасы перешли к Кагаа и Пыин-ли подтверждались. На спуске с холма в долину, где за стеной мохнатого леса пряталось Длинное озеро, они наткнулись на странный знак, вырезанный на коре кедра, стоявшего у самой тропы. На белой затеске был нанесен грубыми зарубками вытянутый лик: дырка для рта, для носа, да две узкие полоски вместо глаз. Похоже на лик хозяина стойбища, что есть в каждом тхе-ле и пэ-тойо, но сделан грубо, неискусно и находится посреди темного леса.
   - Владения метят, - буркнул Мо-кья и сердито ударил плоское лицо кулаком.
   К пэ-тойо подходили медленно, благоразумно сойдя с тропы. Засели в кустах и долго прислушивались, прежде чем выйти на поляну. Над озером висела мертвая тишина: ни птица не прокричит, ни мышь не прошуршит по пожухлой траве. Стройные ели и пушистые кедры кидали на водную гладь густую тень, кривыми щупальцами наплывающую на отражение небесной синевы. Тишина пугала, хотя глаза не замечали ничего подозрительного, разве что раскиданные шесты тхеремов и хранилищ, разломанных врагами. Охотники долго не решались покинуть свое укрытие, а когда, набравшись смелости, все же вышли, то двигались скованно, настороженно оглядываясь по сторонам. Мен"ыру, пока они осматривали следы разорения на зимнике, все время казалось, что за ними кто-то следит из бурого сумрака, застоявшегося меж шершавых стволов.
   - Иди навстречу отряду и передай, что все спокойно, - сказал Мо-кья одному из Су-тхе. Тот кивнул и быстро скрылся из глаз.
   - Надо осмотреть место, куда мы переносили запасы перед тем, как ушли к Ге-ч"о, - предложил Мен"ыр.
   Вдвоем с Мо-кья они углубились в лес и после недолгих поисков вышли к расходящемуся от самой земли тремя стволами кедру, на котором, на высоте чуть выше человеческого роста, был устроен небольшой настил. Мен"ыр быстро взобрался туда и обнаружил, что запасы целы, лишь тот мешок с рыбой, что лежал скраю, был погрызен какими-то мелкими хищниками. Удовлетворенные, они вернулись к берегу озера, где их дожидались Су-тхе.
   Чтобы полностью убедить себя в том, что поблизости нет никакой опасности, Мо-кья и Мен"ыр прошли немного по тропе в сторону родного стойбища. Свежих людских следов не попадалось, хотя думать о том, что враги совсем позабыли об осторожности, было бы слишком опрометчиво. Они, видимо, изредка все же совершали далекие обходы, чтобы удостовериться, что вокруг все спокойно. Нужно будет обязательно выставить здесь, на далеких подступах к пэ-тойо караул, чтобы не быть застигнутыми врасплох.
   Военный отряд подошел, когда Осамин уже завершал свой дневной переход. Воины выходили из леса, подходили к высокому берегу, бросали под ноги поклажу и сами валились на землю. По настоянию Сау-кья несколько человек отправили на тропу к стойбищу. Остальные, превозмогая усталось почти четырехдневного пути, стали готовиться к ночлегу: одни собирали и таскали дров и разводили огонь; несколько человек собирали разбросанные по поляне шесты и пытались соорудить из них под защитой деревьев навесы на случай непогоды. Жечь костры не боялись, до тхе-ле, где засели Кагаа и Пыин-ли еще далеко, дым не заметят, тем более, что скоро станет темно, а скрывать следы своего присутствия Тхе-Вей не собирались: завтра же они нападут на врагов и уйдут обратно к Кривому озеру. Кагаа и Пыин-ли долго преследовать их не осмелятся: дойдут до пэ-тойо, да повернут обратно, ведь они тоже понимают, что на тропе их может подстерегать западня.
   Мен"ыр спустился к воде и стал умывать лицо и руки. Холодная осенняя вода бодрила. Он разулся и, усевшись на торчащее из берега бревно, свесил ноги в озеро, облегченно вздохнул, чувствуя как ледяной ил просачивается между пальцами. Мимо него пробежало несколько совершенно голых охотников Ге-ч"о: они с шумом и криками влетели в воду и поплыли вдоль берега, то исчезая в расходящейся мутными кругами воде, то вновь показываясь над дрожащей поверхностью Мен"ыр, глядя на них, зябко повел плечами. Зачем они так делают? Хозяин озера ведь может утянуть на дно. А Ге-ч"о, вволю наплюхавшись в воде, спокойно выходили на берег и, весело переговариваясь, шли мимо него наверх. Один из них посмотрел в сторону Мен"ыра и кивнул на озеро.
   - Нет, не пойду, - буркнул Мен"ыр и лицо Ге-ч"о осклабилось, а другой, шедший рядом сказал:
   - Да они же тонут в воде, точно камни!
   Мен"ыр отвернулся от них.
   - Дети водяного, - услышал он рядом голос Ге-пья. Главный охотник стоял у самой воды и качал головой. - Заговоренные они...Живут у своего озера, из воды только на ночь выходят. Потому и плавают как рыбы.
   Солнце опустилось за край земли. Лес помрачнел, озеро подернулось мелкой рябью, небо стало зеленым. Люди расселись у небольшого костерка и взялись за скромную походную еду.
   ...А к ночи, когда все вокруг уже спали под шаткими полупрозрачными навесами, Мен"ыр вновь вышел к озеру. Стоя над черной водой, он обращался к духам с просьбой, помочь ему найти свою семью... Он обращался и к Матери, чей неполный еще лик висел над черными верхушками елей, чтобы она защитила его Кья-пу и Сикохку; к ней он простер руки и обнял ее ладонями. "Услышь мою просьбу.." - беззвучно шептали его губы.
   Внезапно в ночной тишине прозвучал далекий, похожий на стон, вой волчицы. Всего на мгновение он повис над уснувшим лесом, а потом растворился во влажном воздухе осенней ночи. И Мен"ыр понял: это знак. Да, знак. Но что таит он в себе - плохое или хорошее - не знал. Об этом мог поведать только человек духов...
  
  
   К стойбищу выступили еще до рассвета. Охотники шли в полном молчании, общаясь друг с другом только жестами; оружие было готово к бою. Добравшись до места, где коротали ночь разведчики, отряд ненадолго остановился: па-тхе обступили караульных и хорошенько расспросили их, не было ли чего подозрительного. И сразу же по веренице людей шепотом было передано повеление двигаться дальше. Мен"ыр, Ге-пья, Пе-тла, По-на-ло с братьями и остальные Сау-кья шли опять в голове отряда, рядом с вождем Ге-ч"о. Мен"ыр все еще ломал затуманенную сном голову над тем, что предвещал для них всех (и, конечно-же, для него самого), слышанный ночью волчий вой. Хотелось верить, что песня серого хищника не таила в себе предвестия беды, а была, напротив, залогом будущих успехов (рассказать о поданном ему знаке, он не решился даже Ге-пья, боясь посеять сомнения в души воинов, потому как знал, что если все будет истолковано как предупреждение об ожидающей их угрозе, военный поход можно будет считать сорванным) . Сородичи, шедшие впереди и за его спиной, были угрюмы: мысли всех перенеслись вперед, туда, где за холмами на широкой луговине, окаймленной лесом и непроходимыми зарослями тальника, дремало в предрассветной мгле стойбище на берегу Двойного озера. Ге-пья низко наклонил голову и от этого плечи его казались еще шире, чем обычно. Он быстро шагал рядом с вождем Ге-ч"о. Последний выглядел и вел себя как человек, которому чувство страха неведомо: он был расслаблен, но во всех его движениях чувствовалась сила и непоколебимая уверенность в себе; казалось, что он идет не на свидание со смертью, а бодро шагает навстречу какому-нибудь торжеству. Лицо его, время от времени оборачивающееся чтобы взглянуть на отряд, не выдавало волнения, он был бодр и спокоен, такой каким его привыкли видеть всегда. Удивительный человек! Глядя на него, Мен"ыр дивился и завидовал умению этого человека сдерживать и управлять своими страстями, его трезвому рассудку и каменной воле. "Духи позабыли вложить в него хотя бы капельку страха", - много раз слышал он от разных людей, пока находился на Кривом озере. И это, очевидно, была чистая правда. Это должно было быть правдой, потому что рядом с таким человеком, и ты чувствовал себя сильнее.
   Мой тхе-хте Мен"ыр, человек спокойный и рассудительный, про каких говорят "словно водная гладь", не был трусом, но как и большинству людей, ему был ведом страх. Не тот бешенный неуправляемый ужас, что заставляет каменеть сердце и сковывает волю, лишает сил к борьбе. Совсем не тот. Но страх, заставляющий быть осторожным и осмотрительным, который в самый трудный момент делает тебя ловчее и быстрее, заставляет твой разум и сердце искать правильный путь к спасению. Ведь и водная гладь, такая спокойная и безучастная, кажущаяся податливой и слабой, может тоже покрыться волнами, захлестывающими грузный плот. Таким был Мен"ыр. Он не был трусом.
   Ему хотелось одного: чтобы поскорее все началось и закончилось. Пусть Кагаа и Пыин-ли дрогнут и побегут. Их не нужно преследовать, не нужно выискивать в лесу - пускай уходят. Главное, освободить своих сородичей и найти родных. Может статься, что Кья-па вместе с сыном уже пойманы и тоже находятся в стойбище, в плену у врагов. Это пугало его, но в то же время давало надежду на скорую встречу. Ведь, рассуждал он, если мы прячемся где-то в лесу, то найти нас будет не так-то легко: троп много, откуда узнаешь, по какой из них нужно идти?
   Вперед опять выслали разведчиков. Но, как не рвался Мен"ыр пойти с ними, Ге-пья оставил его при себе, не доверяя его видимому спокойствию: он-то, как никто другой, знал, что творится у Мен"ыра внутри. Знал и не мог отделаться от мысли, что Мен"ыр, как впрочем, и По-на-ло, не смогут сдержать себя при встрече с врагом и могут раньше времени выдать присутствие Тхе-Вей. Это обидело тхе-хте, но он не спорил. Это было бы еще хуже: Ге-пья перестал бы считать его своей опорой. Может, виной тому был и его вид: трудная ночь, плохой сон и мрачные думы заложили глубокие тени под его глазами и сделали лицо его бледным и осунувшимся. Мен"ыр прикусил губу, но сдержал готовые сорваться с языка слова упрека. Стерпел.
   ...Вот отряд начал подниматься на последний холм, отделяющий их от болотистой долины, где сквозь густой лес, то тут, то там, проступали большие и мелкие озера. На вершине остановились и стали поджидать возвращения высланных разведчиков. Те вскоре появились и сообщили, что в стойбище волнения не наблюдается: враги не подозревали о подходе отряда; на тропе стоят несколько Пыин-ли; в лесу так же видели воинов, но сколько их - неизвестно. Савай Вей"нья тут же созвал совет. Было решено, что сначала нужно, не поднимая лишнего шума, убрать выставленные в лесу заслоны Кагаа и Пыин-ли, а уже потом, подкравшись к тхеремам, молниеносно напасть на врагов. Воины торопливо натерли лица и руки сажей, проверили оружие и по сигналу вождей, торопливо зашагали вниз, навстречу своей судьбе - победе или поражению...
  
  * * *
   Чаа"схе уже знал, что случилось потом, когда отряд Тхе-Вей спустился в долину и стал продвигаться среди деревьев к стойбищу.
   Он слышал все это от Пья-ши, своего сородича, дед которого был тогда вместе с Намуг Вей-схе в этом первом походе на Кагаа. Пья-ши - друг отца Чаа"схе, частенько бывал в их тхереме. Он не был искусным рассказчиком, да и вообще, говорил мало. Но его скупые неказистые рассказы о временах Большой войны смутными образами запечатлелись в памяти Чаа"схе с раннего детства, а спустя лет десять Чаа"схе сам пришел к Пья-ши и просил повторить ему все, что слышал когда-то в детстве. Пья-ши был добрым человеком и без излишних понуканий выполнил его просьбу. Собственно, именно с рассказов Пья-ши, и начались для Чаа"схе поиски истины. Легенда, рассказывающая о великах деяниях мальчика, которого вместе с матерью и старухой Кагаа загнали в самое сердце холмов Ге-эрын, пробудила в нем живой интерес к событиям этой жестокой войны. Поэтому он и пришел к Пья-ши, поэтому после он ходил к другим людям и все только ради одной цели - побольше узнать о Войне и о тех, кто сам проливал на ней кровь.
   И хотя Котла Вей"нья умел говорить много лучше простоватого Пья-ши, но именно по рассказам последнего Чаа"схе составил для себя представление о тех событиях что произошли в то утро на берегах Двойного озера. А многословное повествование старого жреца лишь дополнило и напитало новыми красками те впечатления, что заложил в душу юноши неуклюжий на язык Пья-ши.
   Чаа"схе зашел в тхерем Пья-ши вечером, когда Мана-кья, его наставник, был занят поглощением обильного угощения у очага па-тхе Пыин-ва и совсем позабыл о своем подопечном. Юноша воспользовался отсутствием внимания жреца и, дождавшись сумерек, прокрался к хижине Пья-ши. Он мог бы зайти и к отцу с матерью, которых уже давно не видел, но поборол себя: ничего, зайдет утром, все равно захмелевший Мана-кья будет спать как медведь, долго и крепко. По матери и отцу Чаа"схе успел сильно соскучиться: еще бы! - ведь до стойбища Пыин-ва от угодий Гэнчжа не один день пути, а Мана-кья редко отпускал его от себя больше, чем на один - два дня. Но, тем не менее, Чаа"схе рассудил, что если он не встретится с Пья-ши сегодня, то потом вряд ли вообще ему представится случай поговорить с ним.
   Пья-ши узнал его и, несмотря на позднее время, пригласил разделить с ним ужин. Чаа"схе не стал, как лиса, ходить вокруг да около, а сразу обратился к нему с просьбой и Пья-ши уступил его желанию. Сначала, правда, по обыкновению, он пожаловался на свое косноязычие, а уж потом заговорил.
  
  * * *
   "Это случилось, когда мой дед был немногим старше тебя. Он только прошел Посвящение и вступил в тайный союз Ча-фья; он успел побывать только на одном собрании, на котором охотники и решили идти на войну. У деда была горячая кровь, он, не задумываясь, решил идти с остальными. Родители его не отговаривали: он был уже совсем взрослым - значит, сам знал что ему делать. И вот, Намуг Вей-схе повел воинов к Ге-ч"о, откуда надо было выступать в Ге-эрын. Савай Вей"нья собрал много воинов от всех родов Тхе-Вей. Только Ка-вья убежали и спрятались, как пугливые бурундуки. Кья-тхе тоже упрямились, но чем все кончилось - не знаю.
   Савай Вей"нья повелел идти на Кагаа и подлых Пыин-ли, отступивших от своего народа. По пути бежали Гэнчжа, но не все. Отряд уменьшился. Па-тхе Ге-ч"о строго наказал всем вождям следить за своими воинами.
   Когда вошли на земли Сау-кья, то увидели, что враг силен: всюду были их многочисленные следы, все тропы были истоптаны.
   Не мешкая, военный отряд пошел к Двойному озеру, к стойбищу Сау-кья. В лесу встретили вражьи заслоны. Сау-кья были злы на чужаков и Пыин-ли и еле сдерживались, чтобы не пустить в них стрелы. Стали окружать караульных. Их было много по лесу. Но все они вели себя беспечно, совсем не смотрели по сторонам. Потому и не заметили наших воинов, крадущихся от куста к кусту, от дерева к дереву; стояли и болтали кто о чем.
   Мой дед шел рядом с Намуг Вей-схе. С ними были два охотника Сау-кья. Эти Сау-кья хорошо знали лес и потому, продвигались быстро, дед и па-тхе едва поспевали за ними. Вскоре в тенистом осиннике они увидели двух очень высоких мужчин. Ближний стоял спиной и, размахивая руками, о чем-то оживленно говорил второму, тому, что широко улыбался. Дед на всю жизнь запомнил его расплывшееся в оскале лицо. Наши охотники разошлись и стали обходить врагов. Свои луки Кагаа опрометчиво оставили на земле; если б они знали тогда как, близок их конец!
  
  Вот все заняли свои места. Можно было стрелять. Но никто не решался первым пустить стрелу: слишком велик был риск промахнуться или не сразить врага наповал, чтобы он не успел криком предупредить своих. Первым стрелял Намуг Вей-схе. Он хорошо прицелился: стрела, со свистом пролетела по пологой дуге и ударила одного Кагаа прямо посередь спины: Кагаа успел лишь руками взмахнуть и упал лицом в траву. Второй, метнулся было в сторону, но один из Сау-кья выстрелил и попал ему в шею: Кагаа, корчась и издавая ужасные хрипы, покатился по земле. Тогда дед прицелился и пустил в него свою стрелу, но попал в плечо раненому. Тут выскочил из кустов стрелявший ранее Сау-кья и с копьем в руке бросился на врага. Кагаа заметил его и, хватаясь за траву, пополз. Дед видел его лицо: раненый Кагаа плакал как ребенок. Сау-кья без труда настиг его и поднял копье, готовясь к удару. Кагаа перевернулся на спину и вытянул руки, не то моля о пощаде, не то тщетно пытаясь защититься. Копье опустилось, поднялось и снова опустилось. Кагаа шумно выдохнул и затих. Сау-кья повернулся к подходившим соплеменникам: лицо его и одежда были забрызганы кровью. Он вытер лицо рукой и недобро усмехнулся. Дед не стал смотреть на мертвых. Намуг Вей-схе дал знак, и они направились в сторону стойбища.
   Они добрались до становища Сау-кья первыми, остальные еще не подошли, занятые охотой на караульных.
   В стойбище все было тихо и спокойно. Над тхеремами поднимались дымки, мирно лежали в траве собаки, тявкали щенки, женщины несли от озера бурдюки с водой. У одного из тхеремов стояло несколько Кагаа и Пыин-ли. Врагов было мало. Наверное, многие ушли на охоту в лес.
   Начали подходить остальные охотники Тхе-Вей. Небольшими группами они выходили из леса и укрывались в ивняке, растягиваясь в линию. Все ждали, когда подойдет Савай Вей"нья. Дед рассказывал, что когда они там лежали, глядя на стойбище, то руки у него дрожали. Он был страшно напуган и не понимал, как остальным удается сохранять хладнокровие.
   Вдруг где-то в отдалении раздались крики. Тхе-Вей замерли на местах. Кагаа и Пыин-ли всполошились, забегали. Из кустов на поляну выскочил Кагаа и кинулся к своим; вслед ему летели стрелы. Враги бросились к тхеремам, чтобы взять оружие.
   И тут над лесом прогремел, точно гром, голос Савай Вей"нья:
   - Вперед, Тхе-Вей!
   И все бросились на врага. Побежал со всеми и мой дед. Убегающий Кагаа так и не успел укрыться среди тхеремов: его сбили сразу тремя стрелами. Дед оглядывался по сторонам и всюду видел потрясающих оружием соплеменников. Он тоже кричал, пускал стрелы. Подобно неистовому урагану, налетели воины Тхе-Вей на стойбище. Враги выбегали из хижин и тут же падали под ударами копий и палиц. Дед бежал рядом с Сау-кья, который убил в лесу Кагаа копьем. На копье до сих пор блестела кровь. Они вдвоем подскочили к крайнему тхерему и на них, откинув полог, выскочил Пыин-ли, вооруженный палицей. Сау-кья уклонился от удара, а деду повезло меньше: оружие врага скользнуло по его голове и ударило в плечо. Дед выронил лук и от боли присел. Казалось, еще мгновенье, и его череп расколется от удара тяжелой дубинки. Но тут вмешался Сау-кья. Он ловко метнул копье и оно пропороло Пыин-ли живот: аж кишки вывалились. Пыин-ли заревел, как раненый зверь, и упал на колени. Глаза его бешено вращались, изо рта текла кровь. Он пытался пальцами удержать вываливающиеся на землю внутренности. Сау-кья подскочил к нему, поднял оброненную палицу и с размаху ударил Пыин-ли по загривку. Тот захлебнулся ревом и повалился на бок. Сау-кья помог деду встать и заглянул ненадолго в тхерем. Вышел он вместе с растрепанной девушкой.
   - Беги к лесу и жди нас, - сказал ей Сау-кья и девушка, широко расставляя ноги, побежала через поляну.
   А дед и этот самый Сау-кья побежали к центру стойбища, где вовсю кипел бой. Мимо пронесся очертя голову Кагаа и кинулся в озеро. Его никто не стал преследовать: лучше пусть бегут, чем сражаются - время дорого.
   У изваяния Хозяина стойбища кипел бой. Два десятка Кагаа и Пыин-ли, сомкнув ряды, смело отражали натиск Тхе-Вей. Повсюду на земле лежали убитые и корчились раненые. Раненые кричали и звали на помощь. Страшно было на это смотреть. Враги не отступали, хотя наших было больше: они отбивались палицами и копьями. Дед и воин-Сау-кья остановились поодаль и натянули луки. Выстрелили: упали сразу двое; одного из них, видимо раненого, враги оттащили за спины сражающихся. Сау-кья отложил лук, покрепче перехватил копье и кинулся на врагов. За ним бросилось еще несколько воинов и враги дрогнули: Тхе-Вей вклинились в их ряды, рассекли надвое. Кагаа и Пыин-ли начали отступать.
   Дед не решился сражаться с одним копьем в руках - он был слишком молод. Он стрелял из лука. Правда, больше ни в кого не попал.
   Вскоре враг ударился в бегство. Впереди себя, убегающие гнали детей и женщин Сау-кья. Увидев это, часть Тхе-Вей устремились им на перехват вдоль озера, чтобы отрезать врагов от леса и отбить пленников. Они уже почти настигли отступавших врагов, когда впереди из-за деревьев выступил большой отряд Кагаа. Тхе-Вей остановились и повернули обратно. Но Кагаа за ними не последовали. Они подождали своих сородичей, гнавших пленников и опять скрылись в лесу.
   Опьяненные победой Тхе-Вей, метались по стойбищу, добивая раненных врагов. Воины были взбудоражены и отход Кагаа считали полной победой. Но вожди стали призывать их к отходу: опытные Савай Вей"нья и Намуг Вей-схе понимали, что едва враги дождутся подмоги - начнется новый бой, в исходе которого можно было не сомневаться: Тхе-Вей были уже измотаны и не смогли бы противостоять свежим силам Кагаа. Воины начали подбирать раненных и убитых, созывать освобожденных женщин и детей, которые во время боя разбежались во все стороны. Оказалось, что большую часть пленных врагам удалось увести в лес: Тхе-Вей освободили всего около полутора десятков человек.
   Тхе-Вей добрались до пэ-тойо и встали здесь на ночь. На тропу и в лес были высланы дозоры. Вечером похоронили убитых. Их было не очень много, но все же потери значительно ослабили отряд, тем более, были еще и раненые.
  
  * * *
   - Мен"ыр убил двух человек и одного ранил, - рассказывал Клтла Вей-нья, когда вместе с Чаа схе, поздним вечером, они сидели у маленького костерка в наскоро раскинутом в глухом кедровом лесу лагере. Люди за день так устали, что даже не стали ставить палатки: обошлись навесами из жердей и шкур. Чаа"схе и старик отошли немного от спящих и устроились у подножия большого кедра. Дождь почти кончился: лишь иногда мелкие капли, пробившись сквозь густую крону, падали на замшелую землю. Собака жреца по обыкновению свернулась в ногах своего хозяина и дремала, поводя обвислыми ушами.
   Чаа"схе полулежал на толстом шершавом корне и подкидывал в костер мелкие палочки, наблюдая, как веселое пламя тут же пожирает их.
   - Много наши охотники убили врагов в тот день. Правда, потеряли тоже немало. Были убиты По-на-ло, Мелк-кья и Пэ-тла. Ге-ч"о потеряли двух человек, Пыин-ва - одного, Су-тхе - двух. Больше всех повезло Гэнчжа - ни одного убитого и только двое раненных. Видно, Лу-хья, их жрец и па-тхе, послал с охотниками часть своих духов в помощь. Убитых похоронили в лесу недалеко от Длинного озера. Раненных было много: больше всего - у Пыин-ва: даже Намуг Вейсхе получил удар копьем в плечо.
   Старик притих и отхлебнул из берестяного черпака дымящегося варева, которое они сварили в бурдюке, вставленном в плетеную корзину. Чаа"схе уже насытился и давно отложил свою посудину; теперь, на полный желудок, слушать рассказ жреца ему казалось верхом блаженства. Позади трудный дневной переход, в теле накопившаяся усталость (не хочется шевелить ни рукой, ни ногой), глаза слипаются, но спать еще не охота. И голос говорящего, такой спокойный и ровный, звучит в ушах, как приглушанная мелодия. Юноша наслаждался умиротворяющим покоем.
   - Среди освобожденных оказалась жена По-на-ло с маленьким ребенком, жена Т"оло и Мо-кья; спасли и жену Мелк-кья. А Ге-пья своих родных вернуть не удалось: Кагаа и Пыин-ли успели увести их в лес. Наш тхе-хте, показавший в бою беспримерную доблесть (его храбрость отметил даже Намуг Вей-схе, с которым они вместе убили по одному караульному на подступах к стойбищу); в тхе-ле он убил еще одного Пыин-ли, когда проверял свой тхерем: он выпустил ему кишки; ранил еще одного врага и вообще, шел в числе первых. Но все это мало заботило Мен"ыра. Он думал совсем не об этом. Он все еще не нашел нас. В тхе-ле нас не было, в этом он убедился точно, когда гнался за врагами, уводящими пленников в лес: там он видел жену Ге-пья, родных Пэ-тлы и других охотников, но мамы и меня среди них не было. Теперь у него не осталось сомнений, что мы избежали пленения. Правда, живы ли мы до сих пор, или наши кости уже давно глодают дикие звери, он не знал. Знал, только, что, покуда жив будет, - будет искать нас по всему Ге-эрын. Так он и сказал своим сородичам.
   Вечером Савай Вей"нья созвал совет. Вожди ушли в сторону от лагеря, на мыс, вдававшийся в озеро, и долго совещались у большого костра. На совет был приглашен Ге-пья.
   И знаешь, что решили па-тхе и старейшины? О, тебе стоит послушать!
   Первым выступил старейшина Гэнчжа. Он сказал, что его воины решили уходить. Он говорил, что, как и было решено ранее, еще на берегу Кривого озера в большом белом тхереме, они напали на врагов и отбили, пусть и не всех, пленных; на этом поход должен закончится. Отряд уже ослаблен потерями и оставаться в Ге-эрын дольше - равносильно самоубийству. Сегодня Тхе-Вей повезло: враги, подошедшие на подмогу своим, не стали вступать в бой. Но завтра все может быть по-другому. Может не повезти. И тогда их победа будет напрасной. Надо уводить женщин и детей в Бодойрын, подальше отсюда, подальше от стрел Кагаа и Пыин-ли. Гэнчжа будут уходить, даже если остальные решат остаться.
   Потом выступил вождь Су-тхе: он был тоже против продолжения войны; сказал, что, если нужно, можно вернуться к первому снегу, когда воины оправятся от ран, а в стойбищах окончится промысел. Тогда можно привести отряд побольше, чтобы уже наверняка раздавить чужаков с их союзниками - изменниками Пыин-ли.
   Когда слово взял Ге-пья, старейшина Гэнчжа и Тхе-то опустили глаза. Ге-пья не глядел на них. Его слова и так звучали прямым укором их желанию поскорей уйти из разоренных владений Сау-кья. Ге-пья говорил недолго: сказал, что Сау-кья благодарят своих братьев за оказанную помощь и просят духов вознаградить всех, кто проливал кровь за жен и детей охотников Сау-кья. Больше он не сказал ни слова. Опустился на холодную землю и отвернулся к озеру.
   Савай Вей"нья говорил, по привычке, долго. Он сказал, что всем сердцем рвется помочь Сау-кья, но, видят духи, сейчас не в силах ничего изменить. Он с радостью бы остался здесь, будь у него побольше воинов и не будь здесь женщин с детьми. Но сейчас лучшее, что все они могут сделать, это уйти. Уйти не навсегда, уйти, чтобы, едва закончатся хлопоты промысла, вернуться и изгнать врагов из Ге-эрын. Так он сказал и замолчал. Больше говорить было не о чем, но старейшины и вожди еще долго сидели под ночным небом у жаркого, чихающего искрами, костра.
   А на рассвете Гэнчжа, Су-тхе, Пыин-ва, Ге-ч"о и часть Сау-кья с женщинами и детьми ушли с берегов Длинного озера. На пэ-тойо осталось лишь семеро охотников Сау-кья. Женщины, дети и трое охотников уходили в стойбище Савай Вей"нья, где им должны будут оказать радушный прием и окружить заботой. Семеро охотников вышли провожать уходивших и еще долго, после того, как смолкли звуки удаляющихся шагов, стояли у начала тропы на опушке леса. Потом, подобрав оружие и заплечные мешки, покинули зимнее стойбище и растворились в желтом ивняке под струями мелкого утреннего дождя.
   Так закончился этот первый поход на Кагаа.
   Чаа"схе потянулся. Мышцы отозвались тупой болью. Хотелось спать. Он чувствовал, что дольше бороться со сном не в силах. Старик широко зевнул, вытер выступившие в уголках глаз слезинки, улыбнулся.
   - Пора на покой. Завтра опять будет трудный день. Тебе нужно хорошо отдохнуть, - сказал он. - Путь не близкий. Завтра идти по камням; будет трудно. Нам бы до завтрашнего вечера дойти до Ак-тыын. У нас считают, что там обитают духи. Страшное место, но красивое. Там много идолов, которые еще в древние времена поставил Малый Народ. Посмотришь... Есть на что. Зешь, это больше всего похоже на страну Северных Колдунов из древних преданий...
   Старик замолчал и потер слезящиеся глаза. Чаа"схе сел, запустил пальцы в пышные волосы. Голова тяжелая, в висках ломит.
   - Там приносят жертвы древним богам, - жрец крякнул и поднялся на ноги. - Туши огонь. Спать пойдем.
   И не дожидаясь пока юноша исполнит его приказание, поплелся, шаркая ногами, к навесам, где для них подготовила сухое теплое место жена Джья-сы. Чаа"схе не двинулся с места. Почему-то не хотелось идти к людям. Гораздо приятнее было сидеть здесь, у костра, под пушистыми ветвями кедра. Проснулась собака и заковыляла за своим хозяином. Чаа"схе остался один. Он обошел костер и прилег на мягкий ковер из опавшей хвои. Вытянулся, почувствовал, как расслабилась уставшая за день спина. Вот и еще один день прожит. Нелегкий день перехода. Впереди еще такие же дни, наполненные трудами и заботами. Но это не печалило, не навевало грусть. Наоборот, он чувствовал воодушевление. Здесь, в горах, он нашел добрых людей, которые дали ему кров, позволили вместе с ними преодолевать невзгоды кочевой жизни, посвятили его, пришельца из далека, человека, принадлежавшего к другому роду, в свои тайны, поделились душевным теплом. Он сжился с ними: ел из одного бурдюка, пил из одной чаши, слушал их песни, танцевал... Он наконец-то почувствовал себя, после нескольких лет жизни с Гэнчжа, возле всегда хмурого, вечно недовольного Мана-кья, среди близких себе людей, почувствовал свою нужность, свою сопричастность с ними. И теперь его не тяготили насмешки детей, улыбки женщин и хитрый прищур глаз Джья-сы. Они были... были родными ему, очень близкими. Как семья...
   Он засыпал под веселый трескучий говорок кедровых дров, под шепот ветра в могучих вершинах, под шелест листвы на кустах смородины. Вдыхал сладкий запах прелой земли и был счастлив.
  
  Глава двенадцатая
  
   До Ак-тыын в тот день они так и не дошли. Они вообще никуда не пошли, остались на целый день в кедровом лесу: утром когда начались сборы, Котла Вей"нья пожаловался на сильную боль в коленях. Он даже не смог встать со своей постели, только кряхтел и глухо постанывал. Джья-сы почесал в затылке и велел ставить палатки и готовить еду; переход был отменен. Дети радостно заверещали и умчались собирать валежник; женщины облегченно вздохнули - выпал еще один спокойный день - можно заняться своими делами; охотники хмурились - нужно идти вперед, чтоб поспеть ко сроку, ведь нужно еще подготовиться к празднику. Но никто не роптал, все приняли известие о задержке молча: слишком велико было уважение людей к Котла Вей"нье, чтобы кто-то всерьез винил его; что делать, старость... Для жреца поставили небольшую палатку, внутри развели жаркий костер и накалили большие камни. Котла Вей"нья забился под меховое одеяло и тихо постанывал. Чаа"схе все время находился подле него, выполняя все его просьбы и подкладывая в очаг дрова, которых перед палаткой лежала целая куча - позаботились мальчишки. Котла Вей"нья время от времени просил разогреть ему бульон, вскипятить отвар из трав. Пару раз к ним наведывалась жена Джья-сы и растирала распухшие колени старика мазями. Приходил и сам старейшина: советовался со жрецом о предстоящем пути.
  - Собаки вернулись. Те, что вчера оленя гоняли, - сообщил он перед уходом. - Совсем избегались, даже есть не стали. Спят теперь.
  В промежутках между едой, растираниями и варкой, Чаа"схе подсаживался к ложу Котла Вей"нья и слушал рассказы о прошлом. Часто жрец внезапно замолкал и, оторвавшись от созерцания играющего пламени Чаа"схе замечал, что веки его закрыты и он спит. Тогда, ненадолго, юноша выходил из палатки и дышал холодным осенним воздухом. Иной раз ему удавалось мельком переглянуться с Кэлтэ. Девушка, проходя мимо, на мгновение ловила его взгляд и едва заметно, самыми уголками губ, улыбалась. И тогда Чаа"схе чувствовал прилив тихой радости, сердце начинало биться быстрее; и в шуршанье ветра чудилось ему мягкое пение, успокаивающее и ласкающее душу. После этого он уже не замечал улыбок случайных прохожих и мечты уносили его в пленительное счастливое будущее.
  Потом он снова входил в душный полумрак палатки и присаживался на нагретые шкуры. Старик уже не спал. Пожевав губу, он спрашивал, на чем они остановились, и продолжал прерванное болезненным забытьем повествование. И Чаа"схе слушал, просто слушал, не задавая вопросов. У них так повелось - если ему что-то было непонятно, то юноша мог спросить уже после того, как старик замолкал и подавал знак, что на сегодня рассказ окончен. Слушая Котла Вей"нья, Чаа"схе ловил себя на том, что сравнивает скупые слова легенды с полными ярких подробностей воспоминаниями жреца, ищет схожести, примечает различия, размышляет над причинами, побудившими людей включить в легенду тот или иной эпизод и выбросить, умолчать о другом. Где-то на краю сознания появилась смутная догадка, что это делалось неспроста. Но зачем, почему? - откуда узнаешь...
  Правда, подобная тревога обычно терзала Чаа"схе недолго: увлеченный хитросплетением слов в плавной речи жреца, он забывал об закравшихся в голову сомнениях и только слушал, рисуя в воображении живые образы ушедших в небытие людей и их деяний.
  * * *
  Прихватив с собой побольше съестных запасов, Сау-кья направились в обход Длинного озера, тщательно маскируя и скрывая свои слезы: то шли тальником, то вдоль уреза воды, где отпечатки ног тут же заплывали илом, то осторожно шагали по какому-нибудь стволу упавшего дерева. Враг не должен знать, что кто-то остался в Ге-эрын, пускай думает, что отряд ушел туда, откуда явился, удовлетворившись малым. Пусть думают, так лучше.
  Остановились только к полудню. Дождь начал стихать. Выбрали среди елей удобное место и стали сооружать тхерем. Поверх натянули захваченные на пэ-тойо шкуры и набросили лапника. Получилось неплохо. Под дымоходом соорудили очаг и разложили маленький костерок. Стали греть еду. Все были молчаливы и почти не разговаривали друг с другом. Никто не знал что делать. Они остались, чтобы попытаться хоть что-то сделать для освобождения сородичей, но что и как делать - не знали. От того и молчали.
  Весь день просидели в хижине. Дождь пошел с новой силой. Выходить не хотелось. Кто спал, кто просто сидел, задумчиво глядя в стену. Мен"ыр починял прохудившиеся чи. Орудуя костяной иглой и сухожильной нитью, думал, что у его Кья-пы получилось бы намного лучше. Но её нет рядом, придется довольствоваться только своими умениями, которых, как оказалось, было в этом деле не так уж много. Ге-пья и Мо-кья выстругивали деревянные наконечники для стрел: завтра собирались пойти на охоту. Ге-пья работал сосредоточенно и ловко; сопел, кряхтел, вытирал пот со лба. Сделанные новенькие наконечники складывал в охотничью сумку. Мо-кья не обладал усидчивостью Ге-пья, часто откладывал заготовки в сторону, долго сидел, нервно втыкая нож в землю, хмурил брови и что-то неслышно шептал. Слишком беспокойный. Но настырный. Снова брат По-на-ло брал заготовку начинал строгать, нервно и резко; стружки летели далеко и падали на сидящих вокруг охотников.
  Покончив с правкой чи, Мен"ыр подобрал небольшой клочок шкуры, вымочил его под дождем и стал нарезать на тонкие полоски, из которых потом связал длинный шнурок. Затем взял копье и с помощью шнурка стал закреплять разболтавшийся после боя наконечник: разогрел на огне рыбий клей и хорошенько промазал им новую обмотку. Теперь долго прослужит.
  Серый промозглый день плавно перетек в темную ненастную ночь: ветер с дождем бился о кровлю тхерема и только на рассвете все стихло. Рассеявшиеся тучи открыли яркое голубое небо и солнце. Проснувшиеся охотники взялись за сооружение хранилища, куда они намеревались перенести запасы от пэ-тойо. Покончив с устройством настила, Ге-пья и Мо-кья удалились на охоту. Остальные остались у хижины: было решено, что ходить в этот день к пэ-тойо не стоит - враги, переждав непогоду, могли обыскивать лес. Нужно было повременить, чтобы все улеглось. Вечером вернулись Ге-пья и Мо-кья, неся за плечами завернутое в шкуру мясо: им удалось выследить и убить молодого оленя.
  Когда темнота вновь загнала всех в тесный тхерем - к теплу очага и горячему ужину, охотники приступили к обсуждению своих дальнейших действий. Они остались здесь, в Ге-эрын, для того, чтобы, если представится таковой случай, вызволить из плена Кагаа и Пыин-ли, по возможности , больше своих сородичей. Если же этого не удастся до появления военного отряда соплеменников, то можно будет, по крайней мере, разведать слабые места врага, выяснить их численность и пути передвижения. Быть может, начать охоту за их разведчиками и охотниками. Мен"ыр высказался за создание в разных концах леса хранилищ на будущее: когда вернутся Тхе-Вей и начнется настоящая война, это поможет воинам свободно перемещаться на большие расстояния, не испытывая недостатка в пище и, что немаловажно, имея не одно, а несколько мест для стоянок - обнаружив одно из них, враги не лишат Тхе-Вей запасов пищи, а значит, и возможности продолжать борьбу. Все одобрительно закивали, а Ге-пья признал, что именно это и должно стать их главным делом, вплоть до подхода основных сил. Если за это время удастся еще и кого-нибудь освободить, что ж, это будет совсем неплохо, но, прежде всего, они должны заготовить как можно больше мяса и рыбы, чтобы их запасов хватило на длительное время: не было никакой причины сомневаться в том, что война будет длинной.
  Перед тем как все улеглись спать, Ге-пья велел завтра же высушить принесенное мясо и начать заготовку рыбы на небольшом озере, спрятавшимся в густом лесу неподалеку. Сам он хотел опять отправиться на охоту. Мен"ыр вызвался идти с ним.
  На следующее утро, ближе к полудню, Мен"ыр и Ге-пья с луками за спиной вылезли из тхерема и пошли попытать охотничьего счастья. Перед уходом Ге-пья велел Мо-кья и Т"оло пробраться на пэ-тойо и разузнать, не появлялись ли там враги, а если будет возможно, пройти и до самого тхе-ле. Сами же отправились в сторону солнца, обошли озеро, где уже рыбачили двое охотников и взобрались на холм. Но следов оленей, или какой-либо другой дичи, не попадалось. Тогда, следуя изгибом гребня, пошли на север, намереваясь дойти до тропы, ведущей к захваченному стойбищу и по ней вернуться к своим. Недалеко от тропы они подняли оленя, но выпущенные стрелы пролетели мимо цели и олень целым и невредимым скрылся в чаще. Охотники еще некоторое время побродили по округе, но вынуждены были отказаться от дальнейших поисков. Пора было возвращаться. Они не стали выходить на тропу, а пошли вдоль нее, чтобы не оставлять явных следов. Они спустились с холма. Где-то совсем недалеко впереди было Длинное озеро; может, там все еще находятся братья По-на-ло?
  Вот впереди засверкали яркими красками просветы. Что-то мелькнуло на тропе. Охотники остановились и стали всматриваться. Человек. Плохо видно кто это, но это однозначно человек. Ге-пья и Мен"ыр, на всякий случай держа оружие наготове, стали догонять впереди идущего. Окликать не стали: вдруг это был враг, а может и не один. Почти настигнув путника, они с удивлением обнаружили, что это женщина; более того, по лохмам, в которых уже попадалась седина, они оба узнали в ней Маналы, чьего сына они спасли от жертвенного ножа в руках Нья-тхе, брата вождя Пыин-ли. Охотники вышли на тропу позади женщины и кликнули её. Маналы вздрогнула, чуть присела на подогнувшихся ногах и резко обернулась. В любое мгновение она была готова, испуганной оленихой, метнуться в сторону. Но вот напряженные черты её исхудавшего лица разгладились: Мен ыр и Ге-пья были узнаны.
  Они подошли к ней и женщина кинулась сначала на грудь одному, потом другому. Забормотала что-то неразборчивое, заглядывая в глаза. Ге-пья свободной рукой крепко взял её за плечо и потряс, стараясь вернуть ей спокойствие.
  - Ты откуда здесь? - спросил он, все еще сжимая плечо Маналы. Женщина в ответ заулыбалась, из глаз её потекли слезы, оставляя светлые дорожки на грязном лице.
  - Убежала, - прошептала она, смахнула пальцы Ге-пья с плеча и, закрыв лицо ладонями, заплакала.
  - Потом плакать будешь. Теперь пойдем. - Ге-пья подтолкнул её и они пошли к озеру.
  Мо-кья и Т"оло на пэ-тойо не оказалось: наверное, уже давно вернулись к тхерему, спрятанному в лесу. Пока шли - не разговаривали, занятые сокрытием своих следов: много петляли, переходили по лежащим стволам, прыгали по камням. На подступах к тхерему встретили Т"оло. Охотник, увидев Маналы, тоже немало удивился, но спрашивать ничего не стал. Вернулись на маленькое стойбище вчетвером. Их сразу обступили взволновавшиеся сородичи.
  Маналы сбивчиво рассказала, как ей удалось сбежать.
  Женщин Сау-кья погнали собирать ягоду на большом болоте. Наполнив свою корзину, Маналы спряталась в кустах и сидела там до тех пор, пока все не ушли. Трое Пыин-ли, что сопровождали их, не заметили исчезновения одной из своих подопечных, а женщины не стали её звать. Вот так и получилось, что она оказалась на свободе.
  Потом Маналы стала спрашивать о своем младшем сыне, которого спасли охотники, и, узнав, что он в стойбище Ге-ч"о, целый и невредимый, воздела руки к небу и поблагодарила Великую Мать. Спросила про мужа. Ге-пья ответил ей, что мужа её уже давно никто не видел: он вместе с другом еще летом ушел к Пыин-ли и с тех пор ни о том, ни о другом ничего не было слышно. Маналы заплакала. Охотники отошли в сторону, оставив её одну. Скорее всего, думали они, её муж уже отошел в Страну Теней. Теперь у Маналы остался только малолетний сын. Старший жил с Ка-вья: несколько лет назад он нарушил какой-то запрет и был изгнан из родного стойбища.
  Немного погодя беглянку накормили и уложили спать. Мужчины же отправились на озеро продолжать рыбную ловлю, послав одного человека к пэ-тойо для наблюдения.
  Ещё дня три Сау-кья жили в своем новом убежище, и каждый день совершали обходы небольших озер и ручьев. Маналы сушила пойманную рыбу, полосовала ножом мясо на тонкие ломтики и развешивала его под дымоходом. Постепенно хранилище заполнялось. Запасти удалось немного, но с тем, что они перетащили из своего прежнего хранилища, получился вполне приличный запас, которого могло хватить большому отряду на несколько дней . Вечером третьего дня решили выступить в поход к Сау-со, к Долине Каменных людей, чтобы сделать хранилище и там. Мен"ыр так взволновался, что не смог сомкнуть глаз почти всю ночь до рассвета: он скорее рвался вперед, к Сау-со, где он рассчитывал отыскать нас с мамой. И Го-о тоже. Возможно, размышлял он, его тхе-эн уже нашел нас и теперь, все вместе, мы скрываемся на окраине Ге-эрын, куда враги еще не успели добраться.
  
  
  К Сау-со шли кружным путем: чтобы как можно дальше обойти стойбище, пришлось идти вдоль большого болота, на что затратили целый день. По дороге Маналы рассказывала, что тела убитых женщин и детей они сожгли, трупы мужчин Сау-кья, что остались после боя на охотничьей тропе, были отданы на растерзание зверям. Маналы говорила, что когда их гоняли к болоту, они всегда проходили мимо кучи обгоревших костей, но почти не обращали на это внимания. Враги даже подвесили один из почерневших закопченных черепов на сучок у тропы и всегда здоровались с ним, когда шли мимо; их это очень забавляло. Захоронить, как полагается, останки сородичей пленникам так и не дали: "Пускай лежат, чтоб вы помнили о той участи, которая вас ожидает, если попытаетесь бежать", - сказал на их просьбы Су-оп, вождь Пыин-ли. После недавнего нападения Тхе-Вей, Пыин-ли и Кагаа подтянули к стойбищу все силы, разбросанные по лесам и тропам. Теперь тхе-ле было надежно защищено: вокруг тхеремов устроили заградительные валы из сучьев и бревен. Женщин Сау-кья заставляли трудиться над их сооружением вместе с вражескими воинами. Вообще, в плену к ним относились плохо: часто били без повода, ругали, насиловали. Всем было трудно. Детей кормили как собак, кидая предназначенную им еду на землю. Маналы слышала, что вскоре в Ге-эрын должны были прийти женщины и дети Пыин-ли и все огромное племя Кагаа. Поговаривали, что это случится еще до снега. Слушая её, охотники грустно вздыхали и цокали языками. Все, что она рассказывала, звучало печально и предостерегающе: пленникам живется плохо, враги издеваются над ними. А известие о том, что вскоре в их землях осядет весь народ Кагаа, их по-настоящему встревожило: как же тогда быть? Врагов и сейчас много, а, по словам Маналы (так ей рассказывал один из Пыин-ли), Кагаа очень многочисленны, и если они придут в Ге-эрын, то их уже не выбить отсюда; Тхе-Вей по сравнению с ними - крохотное слабое племя, подобное Лесному и Малому народу. Плохая новость сделала охотников еще более угрюмыми и молчаливыми. Им казалось, что духи совсем отвернулись от них и только радуются несчастьям, обрушившимся на плечи Тхе-Вей. Хватит ли сил у народа противостоять грозному и многочисленному врагу?
  Ночевали у болота, не разводя огня. Пожевали сухую жесткую рыбу и улеглись спать под открытым небом. Их разбудил дождь. Замерзшие и мокрые, они взобрались на холм и по гребню направились в сторону Страны Сна, куда Осамин уходит каждый вечер. К полудню немного отклонились к северу, выбирая кратчайший путь к Долине Каменных людей.
  Ге-пья расспрашивал Маналы о своей жене и детях. Маналы рассказывала, что живут они с двумя молодыми Пыин-ли, живут неплохо, их даже не бьют. Мен"ыр тоже пытался вызнать у нее хоть какие-то сведения, касающиеся нашей судьбы, но женщина ответила, что видела маму только в то утро, когда враги напали на стойбище: она побежала за мной, когда враги вышли к большому болоту. "Больше их никто не видел, как и старой Ойты, остававшейся в тхе-ле: ни живыми, ни убитыми не видели". Мен"ыр вспомнил рассказ По-на-ло о следах, на которые он наткнулся в лесу, когда бежал после нападения врагов на охотничий отряд. Нет, никаких сомнений быть не может... Еще Маналы вспомнила, что так же пропала и Сечжи с сыном и старшая дочь Мы-оль.
  - Они живы, - заключил Ге-пья, уверенно тряхнув головой. - Они живы. - Он хлопнул Мен"ыра по плечу и ободряюще улыбнулся: - Их много, они живы. В лесу есть, чем прокормиться, особенно в это время. Мы их найдем!
  - Пусть духи услышат твои слова, - прошептал Мен"ыр. - И пусть помогут нам отыскать их и освободить других...
  Переходя с гребня на гребень, они продвигались к равнине. К вечеру с вершины холма они уже видели выженную солнцем степь. Они остановились и долго смотрели на плоскую гладь Сау-со и синеющие вдали горы.
  - Ну, вот и дошли, - сказал Ге-пья. - Долина Каменных людей там, - он указал немного вправо. - Обойдем тот холм и будем на месте.
  На ночь расположились в низине, в стороне от священной долины, боясь оскорбить духов: среди них была женщина, для которой доступ в долину был запрещен кэрхи предков. Охотники наскоро соорудили навес меж близко растущих елей, а Маналы разогрела мясо. Наскоро перекусив, улеглись спать, тесно прижавшись друг к другу, ведь ночи были уже совсем холодными.
  Туманным утром, оставив в лагере Маналы и одного охотника, мужчины пошли в Долину Каменных людей. Они собирались осмотреть её на наличие каких-нибудь следов присутствия сородичей, а так же поохотится поблизости. Мен"ыр рвался вперед: он далеко опередил остальных и тем приходилось то и дело окликать его. Мо-кья сердито ворчал, что если они так и будут бежать, то непременно изувечат себе ноги - Небесный Огонь им все равно не обогнать.
  Выйдя на луговину, обрамленную лесом, они направились к остову тхерема, где обычно происходили тайные обряды. У покосившихся, разболтанных ветром, шестов они обнаружили разбросанный лапник. Порылись в очаге.
  - Тут кто-то жил. Мы не ходили сюда с весны. Лапник мы не носили, - сказал Ге-пья, деловито осматриваясь вокруг. - Люди здесь были, это точно.
  - А это что, - Мен"ыр подобрал с пола оструганную палку, на конце которой виднелись следы охры. Ге-пья взял её и долго разглядывал.
  - Как она лежала? - спросил он и Мен"ыр показал, где подобрал палку. - Так... Это знак. Он указывает дорогу. Похоже на Сау-со. Точно не узнаешь, ветер и дождь сбили знак. Но, похоже, туда. - Он посмотрел в узкий, стиснутый склонами проход, выходящий на равнину. - Наверное, они ушли из долины, а нам оставили знак, чтоб знали, где искать.
  Они стали искать следы, но их не было: дожди и ветры хорошо поработали здесь, уничтожив все, за что мог бы зацепиться опытный взгляд охотников.
  - Нет ничего, - Мо-кья поднялся с колен. - Что делать будем?
  - Кто же это был? - спросил кто-то.
  - Наши, - уверенно ответил Ге-пья. - Знак - то наш. Кагаа, наверное, другой бы поставили. Да и не пойдут они сюда - далеко.
  - Прийти бы пораньше, - пробормотал Мен"ыр.
  - Тут следы Старших братьев, - окликнул их Т"оло, бродивший вокруг развалившегося тхерема. - Много, много следов.
  Охотники присоединились к нему и действительно увидели многочисленные глубокие рытвины в земле, оставленные грузными животными. Ге-пья почесал затылок.
  - Неужто, их Старшие братья прогнали? - он пожевал губу.
  Мен"ыр отделился от остальных и пошел к выходу из долины. Долго осматривал изрытую ногами мамонтов землю. Потом вернулся.
  - Ничего, - сообщил он и уселся на охапку лапника. Охотники обступили его со всех сторон. - Не понятно, куда люди пошли. Старшие братья направились на север.
  - Видно, нелегко будет их найти, - сказал Ге-пья после долгого раздумья. - Надо будет сходить на юг, потом по следам мамонтов, осмотреть все долины и ручьи - все места, где было бы удобно спрятаться. На это уйдет немало времени. Сейчас, я думаю, надо вернуться. Там все обсудим и решим.
  Они пошли к лагерю. Шли вдоль кромки леса, направляясь к салистому уступу, из-под которого вытекал ручей. Еще издали увидели на кедре, стоящем на скале, что-то темное, бесформенное. Подойдя ближе - остановились. На дереве, закрепленный на толстых сучьях, находился кожаный мешок.
  - Это покойник, - вырвалось у кого-то.
  - Нужно обойти.
  Мен"ыр рванулся вперед, быстро вскарабкался на утес по замшелым камням и встал у подножия старого дерева.
  - Надо посмотреть кто это, - крикнул он оторопело замершим внизу сородичам, испуганно уставившимся на него.
  Охотники попятились. На месте остался только Ге-пья. хмуря брови. Помедлив, он влез вслед за Мен"ыром на скалу.
  - Ты прав, брат. Надо посмотреть.
  - Нельзя! - закричал им снизу Мо-кья. Они угрюмо посмотрели на него. Брат н"По-на-ло делал знак, отводящий порчу. - Так не хорошо. Нельзя тревожить дух умершего и гневить духов.
  - Уходите, - сказал им Ге-пья. - Все уходите. Духи увидят, что вы ни в чем не виноваты.
  Охотники смущенно переглянулись и молча пошли в сторону. Ге-пья и Мен"ыр остались около захоронения одни. Мен"ыр подошел к стволу и взялся за обломок сучка. Ге-пья встал рядом.
  - Вместе полезем, - сказал он.
  С бешено колотящимся о грудину сердцем, Мен"ыр стал карабкаться вверх, к развилке, на которой был закреплен покойник. Ге-пья был рядом. Вот Мен'ыр подтянулся и закинул на толстый сук ногу, затем вторую, подал руку Ге-пья. Закрепленный ремнями труп слегка покачивался. Охотники подобрались к его изголовью. Переглянулись. Мен"ыр кивнул. Ге-пья достал нож и полоснул по шву. Из мешка вырвалось спертое зловоние. Они торопливо отвернулись и задержали дыхание. Потом Мен"ыр, превозмогая головокружение и страх, заставил себя заглянуть в дыру. Одного взгляда ему хватило, чтобы опознать останки. Он почти кубарем скатился на землю и сел, сжимая голову руками.
  - Тхе-эн... Мой бедный тхе-эн... - забормотал он и слезы хлынули у него из глаз.
   Спустившийся с дерева Ге-пья, встал в стороне, чтобы не мешать товарищу излить свое горе. Плечи Мен"ыра сотрясались от сдерживаемых рыданий; он тяжело надрывно дышал, даже не дышал - всхлипывал. Потом закашлялся. Ге-пья подошел к нему и остановился за спиной.
   - Пойдем, - тихо сказал он и чуть тронул друга. Мен"ыр вздохнул и опустил руки. Шмыгнул носом, рукавом вытер слезы.
   Они заспешили прочь, подальше от кедра, ставшего могилой Го-о. Мен"ыр шел вслед за Ге-пья, не разбирая дороги; его товарищ сам выбирал путь. Наверное, если бы его не было рядом, Мен"ыр сам сразу же потерял тропу и шел бы просто так, куда несут ноги.
   Весь остаток дня провели в лагере. Ге-пья собрал охотников и сказал, что завтра надо идти на охоту и построить где-нибудь поблизости хранилище. Мен"ыру он пообещал, что заодно они будут искать и нас с мамой.
   Но на утро их планы были разрушены. Выйдя на отроги спускающиеся к Сау-со, где они надеялись поохотится на баранов, охотники увидели вдалеке на юге множество подымающихся к небу дымов. Сначала подумали, что это пожар. Долго смотрели в ту сторону, сидя на скальном выступе. К полудню струйки дыма растаяли в воздухе и вскоре в отдалении они различили множество точек, направлявшихся вдоль холмов в их сторону. Ге-пья послал им навстречу Мо-кья и Т"оло. Вернувшись, братья рассказали, что это движутся всей ордой Кагаа.
   - Их много, как муравьев. Столько людей я еще не видел, - говорил Мо-кья, вращая глазами. - Мужчины, женщины, дети, собаки - целое племя идет. Ведут их проводники Пыин-ли. Со скарбом на волокушах идут. К вечеру, должно быть, будут здесь.
   Ге-пья выслушал его и велел скорее возвращаться.
   - Придется уходить отсюда. Хранилище будем строить где-нибудь в другом месте, - сказал он.
   На подходе к лагерю их встретили Маналы и Т"оло, остановившиеся у навеса. Они сообщили, что видели неподалеку небольшой отряд Кагаа, направлявшихся к Долине Каменных людей.
   - Идут навстречу своим, - мрачно пробурчал Ге-пья и сплюнул. - Пора убираться отсюда куда-подальше.
  
  
   Они ушли на юго-восток. И там, затерявшись в темной чаще, они охотились, заготовливая припасы в хранилище, делали нечастые вылазки к стойбищу и к Долине Каменных людей, где теперь раскинулся огромный лагерь Кагаа и Пыин-ли: стоя на вершине холма, или скрываясь за стволами деревьев, они наблюдали за мирной жизнью врагов, изредка видели своих пленных сородичей и ничего не могли поделать. Мен"ыр рыскал по холмам к северу от стойбища, продолжая поиски меня и мамы, но, видно, духи заводили его в другую сторону и он никак не мог отыскать желанного следа, который мог бы привести его к нам. Когда месяц желтых деревьев подходил к концу, Сау-кья перешли на другое место и продолжили утомительный промысел. Снова бродили они по холмам, гоняясь за стадами баранов, ставили сети на озерах и ловушки в лесу. В постоянных трудах и заботах не замечали, как летит время. Иногда кто-нибудь из них ходил на пэ-тойо, посмотреть не пришел ли Савай Вей"нья с отрядом, ведь время осенней охоты уже миновало. Но никаких следов соплеменников в Ге-эрын не было. Все оставалось по- прежнему без изменений. Мужчины впали в уныние, а Маналы рвалась к сыну.
   Мо-кья стал открыто выражать свое недовольство дальнейшим "бесполезным", как он выражался, пребыванием здесь: они ничем не могут помочь пленникам, а ждать подхода военного отряда, по его мнению, было бессмысленным занятием, Тхе-Вей отказались от войны, никто не придет. Так говорил Мо-кья и его слушали. Слушали, потому как ни Мен"ыр, ни Ге-пья ничего не говорили. Правда, пока еще с Ге-пья никто не смел вступить в открытое противостояние, выразить свое неудовольствие его решениями. А он все молчал.
   - Сначала уйдет Мо-кья, - говорил он Мен"ыру, когда они как-то остались совсем одни на берегу заболоченного озерка, где стояли их плетенные сети. - За ним потянутся остальные. Люди теряют надежду и я не в силах вернуть её им. Я не знаю, не могу знать, вернутся ли сюда воины Тхе-Вей, или предпочтут остаться в своих стойбищах. Мне это неведомо, точно так же, как и тебе, брат. Я не могу обещать вам, что все будет хорошо. Возможно, счастье давно отвернулось от нас. И я не могу никого осуждать, если кто захочет уйти. Я не стану отговаривать от этого людей. Каждый сам волен решать, что для него важней. Мо-кья и Т"оло соскучились по молодой жене, Маналы - ей здесь совсем не место - должна идти к сыну. У каждого, наверное, есть своя причина. Нет её только у меня... Я должен остаться.
   - Как и я, - вздохнул Мен"ыр и оперся о плечо друга.
  
  * * *
   Старик кашлянул и вновь пробудился. Уже вечерело. Люди, сидя в палатках, готовили еду. Чаа"схе наводил мазь из зеленого порошка, который принесла ему жена Джья-сы. Котла Вей"нья потянулся, откинул одеяло и выставил худые белые ноги к огню. Чаа"схе повернулся к нему. Старик махнул рукой - ничего не надо; дотянулся до своей длиннополой куртки, натянул чи и пошатываясь вышел из тхерема. Послышались удаляющиеся шаги. Чаа"схе вновь погрузился в работу: он, добавляя понемногу воды, растирал порошок, превращая его в студенистую массу.
   Полог откинулся и в проем просунулось женское лицо. Чаа"схе вздрогнул.
   - Где он? - спросила внезапно появившаяся жена старейшины.
  - Вышел.
  - Пусть заглянет к нам. У сынишки что-то живот разболелся. Передай ему.
  Чаа"схе кивнул. Женщина ушла.
  Жреца не было долго. Когда он вернулся, юноша передал ему просьбу жены Джья-сы. Старик сел у очага, потирая коленки.
  - Я знаю. Был там. У их мальчишки живот вспучило. Ничего страшного, завтра пройдет. Сказал, чтоб отвар сварили и поили его.
  - Скажи, Котла Вей"нья, а много ли Кагаа пришло в Долину Каменных людей? - спросил Чаа"схе подсаживаясь к жрецу. Он взял на ладони мазь и стал втирать их в худые костлявые коленки старика.
  - А кто знает? Я не видел. Мне тхе-хте рассказывал. Говорил, что сосчитать невозможно, нет такого числа. Тхеремы Кагаа, как грибы после дождя, покрыли всю священную долину. Ведь все племя пришло. Они не считались с тем, что долина - сокровенное место. У них были иные боги и, наверное, очень сильные.
  - А зачем они вообще пришли в наши земли?
  - Этого я тоже не знаю. Могу лишь догадываться. Наверное, там, где они жили раньше, что-то случилось. Может, дичь исчезла, может, их выгнал более сильный народ - я не знаю. Но они пришли. Пришли и стали убивать нас, как диких зверей. Знаешь, когда-то Тхе-Вей точно так же напали на Малый и Лесной народы. Зачем это было нужно - не знает никто, легенды тоже молчат. Люди не могут жить в мире с другими народами. Так заведено. Северные Колдуны изгнали нас, мы побили Малый и Лесной народ, нас - Кагаа. Это круг. Все в жизни идет по кругу, как Осамин, летающий вокруг земли. - Жрец задумался, пожевал грязный палец. - Может причина в богах?... Ге-тхе не любит людей и, может, от того и сталкивает их друг с другом, чтобы они убивали друг друга и число их уменьшалось.
  - Но Праматерь защищает людей, - возразил Чаа"схе.
  - Верно. Поэтому после любой войны всегда наступает мир. Иначе люди давно бы перевелись. Мать любит своих детей и потому Ге-тхе никак не удается нас уничтожить. Ну да ладно. - Жрец зевнул. - Нам неведомы мысли Ге-тхе и Праматери, как непонятны и их деяния. - Он хитро взглянул на юношу и неожиданно спросил: - Как поживает Кэлтэ?
  Чаа"схе смутился. Открыл было рот, опять закрыл. Надо было бы отшутиться, но в голове все перепуталось: слишком неожиданным был вопрос. Котла Вей"нья улыбался и все смотрел на него.
  - У Кэлтэ много почитателей, её нелегко удивить. Она знает себе цену, - старик засмеялся в седые усы, а потом добавил, уже без улыбки: - Знает её и Джья-сы...
  Чаа"схе закончил втирать мазь и отвернулся. Он по-прежнему чувствовал себя неловко. Больше они не разговаривали: жрец взял свой резец и стал строгать деревянных человечков, а Чаа"схе подправлял шов на штанах, вооружившись сухожильной нитью и иглой. Так и просидели допоздна.
  
  Глава тринадцатая
  
   Налетевшая на Ге-эрын буря сорвала с берез и осин осенний наряд. Лес потемнел, стал глубоким, потерял свежесть. И тогда в завещанные прадедами владения Сау-кья вернулся военный отряд Тхе-Вей. На этот раз Савай Вей"нья, Намуг Вей-схе и Тхе-то привели много воинов - десять раз по десять. Гэнчжа пришли во главе с младшим сыном Лу-хья - Со-тхаем. Но, что было самым удивительным, так это то, что здесь были и Кья-тхе: более двух десятком охотников привел за собой па-тхе Кья-тхе Моо-тын. Охотники Сау-кья тогда промышляли неподалеку от пэ-тойо и, заглянув туда как-то по утру, обнаружили там своих соплеменников. Савай Вей"нья пригласил Ге-пья в свою походную палатку, которую занимал вместе со своими братьями и угостил свежим жаренным мясом и веселящим напитком.
   После, когда Сау-кья собрались у ночного костра, Ге-пья поделился с товарищами тем, что услышал от па-тхе Ге-ч"о. Савай Вей"нья рассказывал, каких неимоверных усилий ему стоило склонить к походу Лу-хья и Тхе-то. Жрец Гэнчжа не хотел посылать воинов в этот второй поход: говорил, что скоро зима, а Кагаа все равно никуда не двинутся до весны, а значит самое лучшее - это сидеть дома. Ге-ч"о чуть не каждый день посылали к нему гонцов, но ответ был прежний. Тогда Савай Вей"нья сам пошел к Лу-хья и долго разговаривал с ним. Пришлось даже пойти на хитрость, чтобы сломить неуступчивость старого жреца: Савай Вей"нья пообещал ему в случае победы свою долю военной добычи, а так же обещал отдать одну из своих дочерей в жены сыну Лу-хья Со-тхаю. Были трудности и с Су-тхе: они жаловались, что их род уже и так понес тяжелые потери и им не по силам отправлять на войну своих мужчин, которых осталось и без того мало. Но Савай Вей"нья был суров и Тхе-то сдался.
   Кья-тхе пришли сами. Моо-тын пришел с отрядом в стойбище Ге-ч"о и вручил Савай Вей"нья богатые подарки. От всего рода просил отворотить от них гнев и забыть старые обиды. Па-тхе Кья-тхе уверял, что теперь его род будет неотступно следовать за всеми, и что воля Совета для него - закон. Савай Вей"нья смягчился и принял дары, понимая, как глупо было бы сейчас проявлять строптивость и гнев: ведь, в конце концов, Моо-тын сам пришел, его никто не тащил силком и не стоило отталкивать Кья-тхе сейчас. Им, для успеха общего дела, нужны были люди. И хорошо, что Кья-тхе одумались, хорошо, что пришли сами. Глядишь, после и Ка-вья последуют их примеру.
   О последних никто ничего не знал. Моо-тын говорил, что Кья-тхе долго шли по их следу на восток, останавливались на местах, где ставили тхеремы Ка-вья, но их самих так и не догнали. Далеко ушли. Неизвестно куда. Кья-тхе не знали этих мест, никто здесь не был прежде. Было страшно: духи, что обитали в тех лесах, могли рассердиться и наказать непрошенных гостей. Жрец каждый вечер бил в бубен, отпугивая их от стойбища. Но это не помогло. Начали болеть дети, двое из них умерли. Тогда-то и решили возвращаться в исконные земли народа. Дурной знак, когда вот просто так, непонятно от чего болеют и погибают люди. И Кья-тхе повернули на запад. Сейчас они стоят у границ владений Гэнчжа.
   Как только все заботы по подготовке к зиме были закончены, Тхе-Вей выступили в поход. На переправе через бурный Пыин утонул один человек, сорвавшись с перекинутого через бушующий поток бревна. Ничего страшного бы не случилось - ну промок бы - но охотник ударился головой о камень, и пока его выловили ниже по течению, все было кончено. Дурной знак. Но Савай Вей"нья и Намуг Вей-схе удалость заставить замолчать роптавших. Жрец Ге-ч"о, сопровождавший отряд, всю ночь после происшествия общался с духами, а на утро сообщил, что духи предсказывают благоприятный исход похода. Тревожный шепот сразу стих: все остались довольны.
   А Лу-хья, перед тем как отпустить мужчин на войну, гадал: "Духи будут вместе с Тхе-Вей", - сказал он. Больше ничего не сказал. Большинству этого было достаточно, чтобы уверовать в победу, но были и такие, кто задумался: "Наши духи - с нами, но Помощники есть и у Кагаа..." Сомнения закрались в робкие души. Но таковых было немного и их не услышали. "Духи будут вместе с Тхе-Вей".
   Слушая Ге-пья, Мен"ыр только кивал головой. Ему хотелось верить, что духи действительно помогут его соплеменникам одержать победу, но, вспоминая орды Кагаа, наводнившие холмы Ге-эрын, он не мог отделаться от неприятного ощущения обреченности. Но верить в победу очень хотелось. О плохом думать просто нельзя.
   На Совете, который устроил Савай Вей"нья в своей палатке, вожди и старейшины высказывали свои мысли насчет врага. Было известно, что в Долине Каменных людей теперь стоит огромный лагерь и что в стойбище у Двойного озера врагов не так уж много. Об этом поведал Ге-пья: его слушали молча, а когда он кончил, засыпали вопросами. Никто не мог поверить, что Кагаа действительно так много, как рассказывал Ге-пья. "Да может ли такое быть?!" - воскликнул Тхе-то, негодующе взмахнув руками. Ге-пья лишь криво усмехнулся. Тхе-то сел.
   Говорили вожди еще долго. Савай Вей"нья послал в захваченное стойбище Сау-кья разведчиков, чтобы узнать что делают враги. На завтра было назначено выступление.
   - Готовьте оружие, - сказал под конец Савай Вей нья. - А после - спать. Хороший сон - залог победы. Пусть утром ваши руки будут сильны, а глаза станут зоркими. Как у коршунов.
  
  
   ... В полдень отряд выступил к стойбищу. Вернувшиеся вечером разведчики сообщили, что в тхе-ле мало вражеских воинов и никаких волнений не наблюдается. Это удовлетворяло Тхе-Вей, даже белее чем: возможна еще одна легкая победа; неужели Кагаа ничему не научились? Воины, хорошо отдохнувшие за ночь, были бодры и полны решимости сокрушить чужаков и их друзей Пыин-ли. Шедшие впереди Намуг Вей-схе и Савай Вей"нья о чем-то тихо переговаривались и смеялись; и как всегда глядя на них, воины крепли духом. Па-тхе Пыин-ва потрясал жидкой бороденкой и забавно морщился; Мен"ыр, шедший позади, хоть и не видел этого, но отчетливо представлял, как сминается его смуглое лицо.
   Отряд вошел в лиственный лес, подходивший к поляне на берегах Двойного озера. Вперед опять были посланы разведчики. Воины остановились и стали их ждать. Вопреки всему, разведчики вернулись быстро. Они направились к вождям и старейшинам. Ге-пья оставил своих товарищей и заторопился им навстречу.
   - Пусто. В стойбище нет ни одного человека, - сообщил он, возвращаясь к своим. - Кагаа и Пыин-ли ушли. С тхеремов сорваны покровы, они все унесли.
   Тхе-Вей вышли из леса и направились к опустевшему стойбищу, щетинившемуся остовами покинутых жилищ. Воины крепко сжимали оружие: не хитрая ли это уловка? Савай Вей"нья разослал по округе разведчиков, чтобы они осмотрели лес и тропу. Воины ходили по утоптанной земле, подбирали брошенные обломки утвари, клочки одеял, сломанные лезвия и скребки; враги унесли все, что было хоть мало-мальски полезно, ничего не оставили. Мен"ыр подошел к месту, где еще недавно стоял его тхерем: теперь здесь остался только серый круг лысой земли, да голые палки, от очага, засыпанного белой золой еще исходило слабое тепло. Мен"ыр, присев на одно колено, приложил руку к каменной обкладке очага, ЕГО ОЧАГА. Он опять вернулся к тем дням, когда все мы собирались в хижине и грелись около огня, на котором шкворчала и шипела сочная оленина. Теперь очаг прогорел, а тхерема вообще не было... В пыли он заметил обломок костяной иголки. Дрожащими пальцами попытался поднять его, не смог. Ковырнул ногтем. Поднес к глазам. Тоскливо вздохнул. Протер иглу, покрутил в пальцах и бережно убрал в мешочек, висящий на поясе. Это была частичка той, прежней, счастливой жизни. Он склонил голову и, приложив руку к камням очага, поклялся перед Ге-тхе и духами жестоко мстить врагам, разрушившим его счастье. И еще он поклялся найти нас с мамой, чего бы это ни стоило, пообещав духам большую жертву, если они окажут ему содействие.
   Подошел Ге-пья. Мен"ыр поднял глаза. Ге-пья кивнул в сторону центра тхе-ле.
   - Сходи, посмотри, - сказал он и отвернулся к тихим водам озера.
   Мен"ыр встал, отряхнул колено и пошел к толпе, собравшейся в середине мертвого стойбища. Воины стояли тесным кольцом и ему стоило большого труда, протиснуться вперед. Пробившись меж сомкнутых плеч, остановился: прямо на него глядело обезображенное лицо Хозяина стойбища. Враги били его копьями и камнями, лежащими тут же, у подножия истукана. Вместо правого глаза Хозяина зияла здоровенная вмятина, нос сколот, губы избиты. Мен"ыр замер на месте: "Как у них руки-то поднялись?!" Он обошел идола, чувствуя, как накатывает гнев, шаркнул ногами по земле и пошел прочь. За ним пошли остальные Сау-кья.
   Все вместе (с отрядом Тхе-Вей пришли и те Сау-кья, что уходили к Ге-ч"о после первого набега) они собрались возле своего предводителя. Ге-пья сидел на пожухшей прибитой дождями траве и жевал ломтики сушенного мяса. Сзади к ним тихо подошла Маналы и присела в сторонке. Ге-пья проглотил последний кусок и, не глядя на сородичей, пробормотал:
   - Мы отомстим им, обязательно отомстим. Клянусь!
   Охотники гордо вскинули головы, а Маналы зашептала слова заклинания. Ге-пья вскочил с места и широким шагом направился к вождям и старейшинам, стоявшим на месте, где раньше располагался загон для пленных: теперь не осталось ничего - Кагаа все разобрали на дрова. Воины, разбившись на мелкие группы, оставались поодаль, ожидая распоряжений от своих предводителей, которые обязательно последуют после короткого совещания. Мен"ыр наблюдал за вождями сидя у останков своего тхерема. Вот заговорил Савай Вей"нья: он сопровождал свои слова широкими взмахами рук, то подавался вперед всем телом, то отклонялся назад; наверное, что-то доказывал. Потом говорил Тхе-то; стоял не двигаясь, только губы шевелились. Вперед выступил Со-тхай. Заносчивый и резкий, он стоял, выпятив грудь, опершись на длинное копье. Савай Вей"нья не смотрел на него, точно не замечая. Потом слово взял Намуг Вей-схе: и бороденка его вновь тряслась, как пучок соломы на ветру.
   Отряд направился к лесу, в обход озера. У тропы, ведущей в горы подождали разведчиков. Вожди выслушали их, после чего Савай Вей"нья обернулся и подал сигнал продолжить движение. Воины зашагали дальше. Вдруг передние ряды смешались, послышались неясные восклицания. Отряд снова остановился. Люди нарушили строй, заволновались; затем, валом двинулись вперед. Мен"ыр, вместе с сородичами, последовал за ними. Люди галдели и толкались, заслоняя спинами то, что и вызвало весь этот переполох. Сау-кья не стали ломиться сквозь толпу, решив дождаться момента, когда страсти немного поутихнут. Из-за спин показался Савай Вей"нья. Он шел прямо к Сау-кья. Мен"ыр почувствовал в его взгляде что-то недоброе.
   - Вам лучше бы не смотреть на это. - Па-тхе провел ладонью по лицу. - Там такое!... Я поведу отряд дальше, а вы... вы... сами сделайте все, как надо.
   Сау-кья недоуменно переглянулись. По тону Савай Вей"нья они поняли, что там, впереди, их действительно ожидает нечто невероятное, жуткое, что-то такое, что потрясло даже такого неведающего страха и сомнений человека, как Савай Вей нья. Мо-кья шагнул было по направлению к толпе, но Савай Вей"нья остановил его поднятой ладонью. Мо-кья нахмурился, но остановился.
   - Мы пойдем дальше. Остановимся где-нибудь на тропе. Вы нагоните, - сказал Савай Вей"нья и зашагал к воинам, зычным голосом отдавая распоряжения.
   Воины медленно потянулись по тропе, постепенно вытягиваясь в цепочку. Место, вокруг которого они стояли, потихоньку освобождалось от людей. Сау-кья, пропустив вперед Ге-пья, неуверенно потянулись туда.
   Слева от тропы, на траве, усыпанной бурой листвой, в луже собственной крови, перепачканные в грязи лежали женщина и двое детей. На их шеях зияли огромные резаные раны, располосовавшие кожу от уха до уха. Женщина лежала на спине, ноги её, согнутые в коленях, были разведены в стороны, юбка задрана до самой груди, обнажая весь низ живота. Лицо женщины было искажено, на один глаз прилип влажный листок: под ногтями виднелась черная грязь. Все свидетельствовало о том, что здесь произошла борьба. Один ребенок, девочка лет восьми, лежала рядом, сжимая худенькими ручонками полы разодранной на плечах одежды. На лице её застыли страшный испуг и удивление: она умерла быстро, так и не поняв, что же произошло. Маленький мальчик неловко завалился на лежащий ствол березы и так и остался на месте: кровь, вытекавшая из раны, большой бурой коркой покрывала траву.
   Мен"ыр часто-часто заморгал глазами, прогоняя жжение. Убитых он узнал: это была жена Мелк"кья и его дочь, а так же сын Пе-тлы.
   Послышался стон: это Маналы не то плача, не то воя, плюхнулась на землю и заголосила. Охотники стояли в суровом молчании. Ге-пья потирал подбородок, нервно теребя пальцами складки своей рубахи. Никто не мог выговорить ни слова, так потрясло их увиденное.
   "Что же это: медчан, или же просто жестокое убийство? Может быть, эти трое пытались бежать и враги, сначала поиздевавшись, жестоко убили их?" Могло быть и то и другое. Мен"ыр закрыл глаза, так как слезы не давали смотреть. "Не должно быть так: не должны погибать женщины и дети..."
   - Утром убиты, - сказал Ге-пья, поворачиваясь к своим. - Когда уходили из стойбища. Не хотели идти, вот и убили... Надо их похоронить.
   Охотники стали сооружать помост на деревьях, немного в стороне от тропы. Застучали тяжелые топоры, затрещали деревья. Маналы, дойдя до озера и набрав в бурдюк воды, омыла лица и руки покойников, как могла, почистила их одежду; жаль, что завернуть их было не во что. Мужчины вскоре вернулись, и, подхватив бездыханные тела, понесли их к уже готовому помосту. Убитых положили всех вместе, хотя обычно Тхе-Вей хоронили людей поодиночке: для сооружения сразу трех настилов потребовалось бы слишком много времени, а его-то как раз не было.
   Своих они нашли за поворотом тропы, где воины расположились на отдых. Савай Вей"нья сказал, что нужно послать разведчиков к Долине Каменных людей: Кагаа и Пыин-ли наверняка ушли туда.
   - Лучше вас Ге-эрын не знает никто. Так что вам и быть разведчиками, - закончил он. - Но оружия в ход не пускайте: только испортите все. Вам сейчас трудно, но вы должны держаться. Это все. Решайте сами, кто пойдет. Отряд будет ночевать... - он запнулся и огляделся по сторонам, - будет ночевать где-то здесь. Где вода есть.
   - Вода там, дальше по тропе. Мы покажем, подсказал Ге-пья.
   Савай Вей"нья кивнул и удалился.
   В разведку пошли Мо-кья и Т"оло. Остальные повели отряд к ближайшему ручью, находящемуся за тем местом, где в конце лета Сау-кья попали в засаду Пыин-ли и Кагаа. Здесь остановились на ночевку. Палаток не ставили, костров не разжигали. До самого вечера отдыхали. Когда солнце зашло, начали готовиться к военной пляске. Савай Вей"нья вежливо просил Сау-кья присоединиться к танцу, но Ге-пья отказал: они только что похоронили сородичей и были нечисты. Па-тхе Ге-ч"о понимающе опустил глаза и сказал, что это правильно. Сау-кья отошли от лагеря и, устроившись на небольшой прогалине, расселись кружком и запели погребальную песню, чтобы проводить души убитых в Страну Мертвых. Им никто не мешал и до темноты они пели, а когда небо налилось чернотой и показались звезды, над лесом загремели трещотки и началась военная пляска Тхе-Вей. Сау-кья держались подальше, как повелевал обычай. Когда пляска окончилась, Тхе-Вей затушили факелы, которыми освещалась поляна, где происходило священнодействие, и улеглись спать. Возвращения разведчиков ждали только к утру, поэтому Мен'ыр с сородичами так же заснули, чтобы набраться сил для завтрашнего, как представлялось, нелегкого дня.
   Утром явились Мо-кья и Т"оло. Они донесли, что, как и предполагалось, Кагаа и Пыин-ли из стойбища на берегу Двойного озера ушли в дДлину Каменных людей. Много ли в стойбище врагов они не знали: был уже вечер и враги вкушали ужин в своих тхеремах, о чем свидетельствовали лишь прозрачные дымки, поднимавшиеся над отверстиями дымоходов. Вокруг большого стойбища расставлены сторожевые. И еще, добавили Мо-кья и Т"оло: они проходили мимо места, где покоился н"Го-о, и увидели, что тела там нет. Они даже поднялись на скалу, предположив, что труп упал с кедра, но и там ничего не нашли, кроме отпечатков множества ног, да обрезков ремня на ветвях дерева; враги, дабы избавить себя от неприятного соседства, куда-то перенесли тело н"Го-о, а быть может, сожгли его. Но последнее было не более, чем предположение: братья не стали искать пропавшее тело, так как быстро темнело.
   На Мен"ыра известие о том, что враги потревожили покой его тхе-эна, да еще и куда-то подевали прах покойного, подействовало как брошенная в огонь сухая ветвь: глаза загорелись огнем лютой ненависти, рука потянулась к ножу. Он готов был рвать и метать от бешенства. Мен"ыр стал торопить товарищей. Только Ге-пья удалось, да и то не сразу, несколько успокоить его, внушив уверенность в том, что враги вскоре понесут заслуженную кару.
   - Буйная голова - плохой советчик. Олень, яро брыкающийся на охотника в осеннюю пору, быстро погибает от стрелы или копья. Охлади пыл. Приди в себя. Мы успеем.
   Мен"ыр обиделся и уселся на траву. И пока шли сборы, пока воины в последний раз осматривали оружие и собирали походные сумы, он так и не двинулся с места. Красный, как налившаяся кислица, он яростно сопел и рвал пальцами пучки травы.
   На коротком совете, собранном по прибытии разведчиков, вожди рассудили так: Ге-ч"о, Пыин-ва и Сау-кья подойдут к Долине Каменных людей с севера, а Гэнчжа, Су-тхе и Кья-тхе с юга. По уговору, едва явившись на место, оба отряда с помощью гонцов, известят друг друга о подходе. После этого, первыми на стойбище Пыин-ли и Кагаа должны будут напасть Су-тхе; они должны попытаться выманить врага от палаток к лесу. Остальные, дождавшись удобного момента, атакуют стойбище со всех сторон. План был прост: вражеские воины, погнавшись за людьми Тхе-то, оставят лагерь беззащитным и Тхе-Вей с легкостью освободят пленников и захватят много женщин Кагаа и Пыин-ли.
   На исходе дня, Сау-кья, Пыин-ва и Ге-ч"о подошли к Долине Каменных людей. Остановившись в низине за холмом, отряд выслал разведчиков. Мен"ыр и Ге-пья пошли с ними. Они взобрались на холм и, укрываясь за деревьями, подошли к самому гребню, откуда всю долину можно было рассмотреть как свой собственный живот. Пока добирались до места, миновали пару вражеских дозоров.
   То, что они увидели, поразило их.
   В священной долине, где раньше стоял только один тхерем, необходимый для совершения магических обрядов, теперь выросло огромное стойбище: несколько гругов, образованных хижинами и навесами, сплошь заняли все свободное пространство. Повсюду ходили люди: высокорослые Кагаа и их союзники Пыин-ли. Ге-пья и Мен"ыр, напрягая зрение, пытались в этой сутолоке разглядеть своих, но все женщины, что попадались им на глаза, были чужими, а детей Сау-кья, на таком расстоянии, было невозможно отличить от остальных. Однако, не было сомнений, что пленные находятся здесь же, так как больше им находиться было попросту негде.
   Между островерхими хижинами Кагаа и приплюснутыми тхеремами Пыин-ли, сплошь и рядом стояли вешала, прогнувшиеся под тяжестью мяса и рыбы; на жердях было растянуто множество шкур куланов и сайгаков: враги вовсю запасались к зиме. И еще раз сердце больно кольнуло: враги ведут себя на земле, принадлежащей Сау-кья, как ее полноправные хозяева; слишком сильные, чтобы бояться кого-либо, они ходили по холмам и долинам, убивая зверей и выуживая рыбу в озерах, им не принадлежавших. Неужели незнаком им обычай не брать ничего чужого, а если взял, то отдать свое, равноценное. Похоже, чужаки привыкли только брать, не просить, а именно брать.
   "Сколько же здесь народу?" - удивлялись разведчики, оглядывая стойбище. Не сосчитать. Один Ге-тхе знает. А может и он не ведает: люди ли они - эти Кагаа; они дети своих богов и Ге-тхе не властен над ними. Ничего, скоро всем станет ясно, чьи боги сильнее...
   Время шло. Ге-пья отослал одного из воинов к Савай Вей"нья, чтобы узнать, пришел ли гонец от второго отряда. Пора было начинать. Солнце уже коснулось края далеких гор, вот-вот скроется. А осенний вечер короток: не успеешь заметить, как совсем стемнеет и придет черная ночь. "Что же медлят Су-тхе? - Мен"ыр поцарапал ногтем древко копья. И Савай Вей"нья пора было бы уже подвести охотников поближе и снять вражеские заставы в лесу. - Не случилось ли чего?"
   Со стороны Сау-со в долину вошло несколько Кагаа, несших на шестах неразделанную еще тушу какого-то копытного - не то лошади, не то кулана. До слуха Тхе-Вей донеслось веселое пение удачливых охотников. На встречу добытчикам от стойбища вышла группа женщин и детей: они обступили мужчин со всех сторон, громкими криками выражая свое уважение и радость. Женщины приняли тяжелую ношу на свои плечи и торопливо пошли назад к хижинам. Охотники в окружении оравы лопочущих на все голоса детей, пошли следом. Громко лаяли собаки, кричали люди: в лагере началась суматоха. Из тхеремов выходили мужчины и степенно приветствовали проходящих мимо охотников. Вся процессия двигалась к центру стойбища.
   "Сейчас начнется дележ добычи", - едва успел подумать Мен"ыр, как с противоположной стороны долины вдруг донеся пронзительный боевой клич Тхе-Вей. Стоящий рядом Ге-пья даже подпрыгнул от неожиданности. Остальные трое - Пыин-ва - выглядывавшие из-за густого куста смородины, завертели головами, как глупые воронята, сидящие в гнезде. Мен"ыр оперся ногой о изгибающийся корень и, прижавшись к стволу кедра, вытянулся на носочках, чтобы лучше видеть. Из-за деревьев, подступивших к прогалине, выскочило десятка полтора Су-тхе, размахивающих палицами и копьями и набегу вскидывавших изогнутые луки. Впереди бежал Тхе-то: Мен"ыр узнал его по шапке, на которой развивался беличий хвост. Несколько женщин, расположившихся на земле у растянутой кверх мездрой шкуры, подняли головы и, завидев стремительно приближающихся Су-тхе, подняли крик, сорвались с места, побросав инструменты, и кинулись под защиту тхеремов. Большая толпа, сопровождавшая вернувшихся охотников к центру стойбища, заволновалась: мужчины подались вперед на вой бегущих женщин, заплакали маленькие дети, заголосили их матери; началась сумятица. Повинуясь единому порыву, пробужденному внезапным испугом, толпа вдруг сдвинулась, рассыпавшись на отдельные рукава, и лавиной покатила прочь от яростных воплей Су-тхе. Кагаа и Пыин-ли не видели врага, так как тесно стоявшие тхеремы закрывали обзор, и от того опасность показалась им куда большей, чем была на самом деле. Кое кто, посмелее, пытался успокоить остальных, заставить мужчин вернуться и взять оружие, но ужас уже лишил людей разума и они пробегали мимо, шарахались в сторону, если им заступали дорогу. Вожди тщетно колотили их дубинками, умоляли - никто не остановился. Передние Су-тхе, не добежав шагов двадцать до крайних тхеремов, приостановились и выстрелили в высунувшихся из хижин людей. Раздались крики, кто-то ничком упал прямо в проходе своего жилища. Двое Кагаа выскочили с луками наизготовку и пустили стрелы в Су-тхе, перебежали в сторону и опять выстрелили. Один из бегущих рядом с Тхе-то воинов вскинул руки и повалился на спину. Су-тхе ворвались в лагерь, под их ударами пали двое смелых Кагаа. Кто-то ударил палицей бегущего мимо ребенка и тот, перевернувшись в воздухе, зарылся в ворох домашней утвари у стены хижины. Двое охотников Су-тхе выволокли откуда-то женщину и стали её убивать. Остальные стати подрубать опорные шесты тхеремов и заваливать их набок. Из под рушившихся палаток стали выбираться затаившееся было внутри люди. Не давая им опомниться, Су-тхе стали наносить им жестокие удары копьями и палицами, не разбирая ни мужчин, ни женщин, ни детей.
   Женщины и дети все еще метались по стойбищу, но мужчины Кагаа и Пыин-ли стали приходить в себя: они останавливались, брали оружие, образуя разрозненные мелкие группы, и боязливо продвигались в сторону, откуда неслись крики и стоны их соплеменников и громогласный боевой клич Су-тхе. Одна из групп врагов, наиболее многочисленная и сплоченная, в которой, судя по развивавшимся конским хвостам на головных уборах, было немало вождей и старейшин, быстро приближались к беснующимся воинам Тхе-то. Тхе-Вей, наблюдавшие за происходящим с вершины холма, поняли, что Су-тхе, увлеченные избиением перепуганных до полусмерти чужаков, и не подозревают о приближении неприятеля. Вот сам Тхе-то и два воина подскочили к очередному тхерему и, выдернув из земли вкопанные концы жердей, опрокинули его на землю. Повалил дым, показалось пламя: иссохшие шкуры покрышки тхерема угодили прямо в пылающий очаг. Заголосила женщина. Мен"ыр видел, как она пыталась выбраться из-под груды жердей и тяжелых шкур, по которым быстро распространялся огонь. Кто-то из Су-тхе пнул женщину и она упала, другой ударил дубиной. Женщина, запутавшаяся в горящем полотнище покрова хижины, из- под которого валил черный удушливый дым, затихла. Су-тхе, потыкав её копьем, бросились к следующему тхерему.
   В это время крупный отряд Кагаа наконец достиг оконечности стойбища, где хозяйничали Су-тхе. Рослые воины, вооруженные огромными луками выскочили на оголенную прогалину, заваленную останками жилищ и усеянную телами их убиенных соплеменников и нос к носу столкнулись с Су-тхе.
   Вдруг за спиной у разведчиков раздался крик, эхом раскатившийся над долиной. Мен"ыр вздрогнул и обернулся. В нескольких шагах от себя он увидел молодого Кагаа. Ге-пья уже целился чужаку в грудь из своего лука. Слева показался еще один враг. Он также натянул тетиву и был готов спустить ее. Разведчики Тхе-Вей, сопровождавшие Ге-пья и Мен ыра, пригнув головы, боялись пошевелиться, а Кагаа, заметив их нерешительность, стал отступать, бочком подвигаясь к своему старшему товарищу. Ге-пья повернулся к последнему, которого справедливо посчитал более опасным. Они стояли и не мигая смотрели друг на друга и луки, стиснутые побелевшими пальцами, мелко подрагивали. Молодой Кагаа подошел вплотную к своему собрату и замер, сжимая тяжелое копье. Несколько долгих мгновений никто не двигался. Потом Кагаа начали отходить, все еще держа перепуганных Ге-ч"о на кончике стрелы.
   Ге-пья выстрелил. Стрела поразила лучника Кагаа прямо в сердце, но и он успел выстрелить. Один из Ге-ч"о вскрикнул и схватился за плечо, по которому чиркнул острый наконечник стрелы. Молодой Кагаа завизжал, как женщина и бросился бежать, наскочил на корягу и повалился на каменистую землю. Мен"ыр кинулся к нему. К луку уже была приставлена разящая стрела. Кагаа перевернулся на спину и уставился на него взглядом затравленного олененка. Мен"ыр медленно, не торопясь, наступал на него. Чувствуя близкую смерть, Кагаа надсадно задышал. Копье его отлетело далеко в сторону и руки, как у слепого, беспомощно шарили по земле, пытаясь его отыскать. Мен"ыр подошел и остановился в нескольких шагах от него. Тетива лука была оттянута назад и беззвучно подрагивала. Его глаза смотрели на перекошенное страхом лицо Кагаа.
   - Стреляй же! - крикнул Ге-пья. - Чего медлишь?
   Мен"ыр до скрипа натянул лук.
   И тут увидел, что его враг - всего лишь мальчишка, подросток. Ростом он был с Пет-лу, но ведь все Кагаа много выше Тхе-Вей. Детское лицо врага подтвердило его догадку.
   - Стреляй! Ты что!? - вновь крикнул Ге-пья.
   Мен"ыр медлил.
   Тут за его спиной раздался страшный рев. Это Ге-пья с копьем в руке кинулся на лежащего врага. Мен"ыр опустил лук и закрыл глаза, а когда открыл их, увидел, что место, где только что лежал Кагаа, опустело: только кусты покачивались, как от ветра. Ге-пья точно ураган пронесся мимо него, пытаясь настичь беглеца. Мен"ыр отвернулся. Ге-ч"о тупо и удивленно глазели на него вытаращенными глазами. Мен"ыр, словно не замечая их, прошел мимо и тяжело опустился на выступавший замшелый валун. Вскоре вернулся Ге-пья. Исподлобья угрюмо глянув в сторону Мен"ыра, он подошел к Ге-ч"о.
   - Удрал. Даже следа не оставил, - сказал он и вновь зыркнул горящим взглядом на Мен"ыра. Тхе-хте не решился встретиться с ним глазами, сознавая свою вину. Сердце щемило. Он отпустил врага, подвел соплеменников, скорее всего, хотя точно он этого не знал, нарушил заветы предков. Как такое могло случиться, он и сам до конца еще не понял. Наверное, разум помутился. Он вновь увидел молящие глаза юного Кагаа... "У кого рука не дрогнула бы?" А может это духи - Покровители Кагаа - помешали ему лишить жизни врага?
   Он вновь взглянул в долину. Там маленькая кучка Су-тхе поспешно отступала к лесу под натиском превосходящего в численности врага. Воины Тхе-то на бегу отстреливались от Кагаа и Пыин-ли, не давая им приблизится. Те, в свою очередь, так же пускали стрелы, но из-за спешки, ни тем, ни другим не удавалось попасть точно в цепь. Из леса, со всех сторон, бежали дозорные Кагаа, привлеченные шумом и переполохом в долине.
   - Эй, чего ждете? - услышали они знакомый голос у себя за спинами. - Идемте вниз.
   Это был Савай Вей"нья. Десятки воинов вышли из леса и остановились около разведчиков.
   - Да у вас тут весело было, - сказал па-тхе Ге-ч"о, заметив труп Кагаа с торчащей меж ребер стрелой. - Как там? - он кивнул на стойбище.
   - Су-тхе уже бегут к лесу, - ответил Ге-пья. - пора и нам обагрить свое оружие вражьей кровью.
   Савай Вей"нья кивнул.
   - Пора. Все уже на местах. Гэнчжа и Ка-вья отправили гонца. Они готовы, - он взмахнул рукой, и нестройные ряды воинов зашагали вниз.
   Мен"ыр поднялся с земли и вздохнул. Скрестил пальцы на удачу и поспешил за своими.
  * * *
   - Мой дед был там, - подтвердил Пья-ши. Они сидели у раскаленного очага в теплом тхереме, попивая из берестяных чаш теплый мягкий бульон. За пологом бушевала метель, то и дело через полуприкрытое отверстие дымохода внутрь залетали колючие снежинки и таяли в воздухе, опадая на волосы мелкими каплями. Пья-ши замолчал и прислушался к вою ледяного ветра на вершинах увалов, поморщился и вновь приложился губами к чаше. Чаа"схе тоже вяло хлебнул: он был сыт и ел только из уважения к хозяину и его жене, которая нянчила младшего ребенка сидя перед ширмой, отгораживающей колыбельку из березовой коры. Женщина слегка раскачивалась и до сидевших у очага Пья-ши и Чаа"схе, долетал её едва слышимый шепот.
   - Маленький... - смущенно произнес хозяин, заметив интерес гостя к тому, что происходило у ширмы. - У Ко-оло-кья молока - то совсем нет. Жена старшего сына ходит кормить.
   Чаа"схе понимающе кивнул. Кивнул именно понимающе, а не просто так. За годы, проведенные в хижине жреца, он успел узнать многое о женских заботах и печалях, равно, как и о их тихих радостях. Нет у Ко-оло-кья молока: ничего поделать нельзя, ведь она совсем немолодая женщина, иначе и не бывает... Что ж тут поделаешь? Тут никакой жрец или ведун не помогут, даже Мана-кья. Чего об этом печалиться? Главное - в такие свои годы ребенка родили. Подобное редко случается.
   Они некоторое время молчали. Пья-ши сосредоточенно жевал какую-то жесткую пленку, выловленную в отваре и, казалось, позабыл о юноше. Чаа"схе ждал. Ждал, потому что знал наверняка, что рассказ будет: Пья-ши ни за что на свете не отпустит его до тех пор, пока не придет время, когда сказать будет уже действительно нечего. Сейчас он собирается с мыслями: вспоминает, подбирает (хотя, тот кто не знает Пья-ши, может подумать, что он способен говорить лишь то, что само слетает с языка) нужные слова; лишь челюсти торопливо пережевывают неподатливый кусок.
   Ко-оло-кья кашлянула и отодвинулась от младенца, мерно посапывающего в люльке. Она провела ладонью по лицу и встряхнула всклокоченными лохмами, затем достала костяной гребень и начала расчесываться. Чаа"схе искоса наблюдал за ней. Как хорошо иметь свой собственный тхерем, в котором всегда тепло и уютно, где заботливая женщина всегда встретит тебя нежной лаской и горячим ужином. Счастливец Пья-ши! Женщина между тем привела жесткие волосы в подобие порядка и перехватила их на затылке кожаным шнурком. Повернулась к Пья-ши. Тот, не замечая её, хлебал густой бульон, шлепая пухлыми губами.
   Запахло паленым. Ко-оло-кья вскрикнула и, подскочив к мужу, стряхнула шипящую на его штанах искру. Пья-ши заворочался, как сонный медведь, пролил на себя горячий бульон, заухал как филин, поспешно отставил чашу и, торопливо поднявшись на ноги, замахал руками. Ко-оло-кья прыснула тоненьким смехом и стала стягивать с него промокшую рубаху. Пья-ши громко сопел и отдувался, широко разевая рот. Сденул рубаху и откинул её прочь. Его жена прикрыла улыбку рукой и отошла в сторонку. Чаа"схе наклонил голову: он чувствовал, что Пья-ши неловко и не хотел смущать его еще больше. Заворочался ребенок. Ко-оло-кья метнулась к нему, стрельнув в мужа колким взглядом. Пья-ши снова сел на застланный шкурами пол, подогнул ноги и потянулся к берестяной чашке, где еще оставалось немного бульона.
   Младенец захлюпал носом, заголосил. Чаа"схе втянул голову в плечи: может лучше уйти? Может в другой раз поговорить?
   - Покормить надо, - буркнул Пья-ши.
   Ко-оло-кья, качая на груди ребенка, ходила вокруг очага и что-то негромко бормотала, пытаясь утихомирить зашедшееся в плаче чадо. Малыш бил ножками и хватался крохотными пальчиками за замшевую безрукавку матери. Женщина прижималась к нему щекой и гладила по спине, утешала и баюкала.
   - Есть хочет, - вновь проворчал Пья-ши.
   - Ел он, ел, - ответила Ко-оло-кья, продолжая ходить по кругу. - Может, болит что? У тебя что-нибудь болит? - спросила она, обращаясь к сынишке, который щурил залитые слезами глазенки. - Что болит у маленького?
   Она вновь уложила ребенка в колыбельку и потрогала его живот.
   - Вроде ничего, - сказала она. - Тахэ, может быть, ты посмотришь?
   Последние слова её предназначались Чаа"схе, так как другого взрослого мужчины, к кому можно было бы так обратиться, в тхереме не было. Юноша был немного удивлен, потому что таким образом женщины называли обычно друзей своего тхе-хте, взрослых охотников. А он, Чаа"схе, был еще слишком молод; его впервые называли "тахе". Он покраснел, встал и подошел к Ко-оло-кья, весь трепеща от возбуждения и затаенной гордости. Потрогал живот малыша, потрогал головку.
   - Нет ничего... мне кажется, - робко сказал он и посмотрел на женщину.
   - Да спать он хочет, а заснуть не может, вот и плачет, - Пья-ши отставил опустевшую чашу и, смачно срыгнув, почесал большой живот. - Ты, Ко-оло-кья, позабыла уже, что значит быть матерью, вот и не можешь справиться с ребенком. Учись заново!
   Женщина не ответила, но Чаа"схе заметил как дрогнули её губы и обострились черты от обиды на упрек мужа. Он, Пья-ши, в присутствии чужого человека напомнил ей, что она уже немолода, да еще, вдобавок и неопытна. Юноша благоразумно вернулся к очагу и сел подальше от Ко-оло-кья, подобравшейся, подобно готовой к прыжку рыси.
   Вскоре малыш успокоился: плач его стих, затем перешел в отдельные всхлипы, а после и они прекратились. Пья-ши довольно хмыкнул и подмигнул Чаа"схе: "Ну вот, я же говорил!" - прочитал юноша в его смеющихся глазах. Ко-оло-кья достала из сумы, висящей под самым потолком, широкий нагрудник, прошитый крашеным шнуром, образующим великолепный узор, но еще не завершенный и, взяв иглу и проколку, приступила к любимой своей работе, которой посвящала все свои вечера, когда управлялась со всеми домашними делами и выпадало хоть немного свободного времени. Чаа"схе был восхищен красотой вышивки и, не скрывая интереса, вытянул шею, чтобы получше рассмотреть праздничный нагрудник. Ко-оло-кья заметила это и улыбнулась, но так, чтобы не заметил Пья-ши, а затем вновь склонилась над рукоделием.
   - Ко-оло-кья делает красивые нагрудники, - сказал Пья-ши. - Она этому научилась от своей матери - она ведь у меня родом из Малого народа. Большая искусница, моя Ко-оло-кья, всем на зависть. Ты когда собираешься привести себе женщину в тхерем, обязательно попроси, чтобы моя жена сделала и для неё нагрудник, - и, заметив, как загорелись щеки Чаа"схе, весело прибавил: - только не тяни слишком долго с этим, а не то мы состаримся, у Ко-оло-кья будут слишком сильно трястись руки и она не сможет управляться с иголкой! - Пья-ши рассмеялся, зажимая рот ладошкой, чтобы не разбудить кроху-сына.
   Чаа"схе вскинул поникшую было голову.
   - Не слушай его, тахэ, - сказала женщина, - Пья-ши всегда одни глупости болтает. А девушке, которую ты выберешь, я и вправду могу сшить прекрасный нагрудник!
   - Скажи, Ко-оло-кья, - спросил Чаа"схе, подавшись вперед, - скажи, а знаешь ли ты великого жреца и па-тхе Сау-кья?
   - Ты спрашиваешь о Котла Вей нья? - женщина склонила голову и внимательно посмотрела на него, стараясь угадать, что у него на уме. - Тебя он интересует?
   - Да, - Чаа"схе стукнул себя по коленке: получилось даже больно. - Именно Котла Вей"нья. Ты видела его?
   - Видела? Конечно, ведь он - па-тхе! Видела его каждую весну и каждую осень, когда Сау-кья собирались на Сход.
   - А... - Чаа"схе осекся.
   Женщина вопросительно глядела на него.
   - А что это тебя так заинтересовал старик? - вдруг вмешался в разговор Пья-ши.
   - Я знаю про его подвиги из легенды... - Чаа"схе задумчиво почесал в затылке, соображая что сказать.
   - Ну, - кивнул Пья-ши. - Все знают об этом. Великий человек, нечего сказать.
   - Что ты хотел знать о па-тхе Сау-кья, тахэ? - спросила Ко-оло-кья, откладывая в сторону иглу и кожаный шнурок.
   - Он... он такой..., - Чаа"схе не решался спросить: ему казалось, что его вопрос прозвучит по-детски наивно и глупо. Но что делать, его действительно это интересует. Значит, надо спросить, хотя причину своего любопытства он оставит при себе. Собравшись с духом, он все же спросил: - Он, правда, такой, как говорится о нем в предании? - спросил и сразу почувствовал, что его поняли именно так, как он и предполагал. Лицо Ко-оло-кья расплылась в умильной улыбке, которой обычно награждают детскую любознательность.
   - Конечно он такой. Как же еще? Ведь о простом человеке такого не скажут. Пья-ши тоже кривил губы.
   Чаа"схе утер подбородок и от досады стиснул пальцы в кулак: косточки затрещали. "Приняли за дите!"
   Некоторое время молчали. Ко-оло-кья вновь погрузилась в плетение замысловатого узора, а Пья-ши, судя по задумчивости, сквозившей в затуманенном взоре, вновь собирался с мыслями. Чаа"схе теребил мешочек с талисманами на поясе.
   Скажи, Ко-оло-кья, - прервал молчание Чаа"схе, потирая нос, чтобы скрыть волнение, - какой он - Котла Вей"нья.
   - Какой? - женщина закатила глаза. - Ну... не знаю... Он глубокий старец. Седой... Мудрый... Но когда говорит с кем-нибудь, ведет себя просто. И лекарь хороший, многим помог. Люди его любят, уважают. - Она замолчала и пожала плечами. - Какой он? Ну ты и задал вопрос!
   - А чудеса? - юноша прикусил губу, ожидая ответа, пока озадаченная Ко-оло-кья, в свою очередь, чесала затылок.
   - Чудеса?
   - Да. Ты видела какие-нибудь чудеса, которые он делал?
   Женщина задумалась.
   - Разве не чудо - исцеление больных и страдальцев? - это заговорил Пья-ши. - А как насчет девочки, которую он привел из леса, когда она заблудилась и все думали, что духи уже прибрали её душу? Мне Ко-оло-кья рассказывала об этом.
   - Да, - подтвердила его жена, нервно поигрывая тонкой бровью.
   - Это ли не чудеса?! - Пья-ши хлопнул в ладоши. - А ты спрашиваешь, ха!
   Чаа"схе посмотрел на огонь, извивающийся в пластичном завораживающем танце: языки пламени, причудливо изгибаясь на толстых поленцах, то вытягивались вверх, то плавно опадали и тогда тени от сидящих людей раздувались и покрывали почти все стены хижины. Чаа"схе вздохнул: нет, это совсем не те чудеса. Может быть, для Ко-оло-кья и Пья-ши помощь больным и случай с заблудившейся девочкой и казались чудесами, но он, Чаа"схе, не видел в этом ничего удивительного; скоро он сам будет лечить людей, когда закончит обучение у Мана-кья. А что до девчонки - то ей просто повезло. Разве такими бывают чудеса? Разве можно их сравнить с теми, о которых говорит предание? Конечно же, нет. Вот то - действительно чудеса!
   - Котла Вей"нья - человек духов, - Ко-оло-кья для пущей убедительности своих слов потрясла в воздухе указательным пальцем. - Это всем известно. Правда, кое-кто сомневается в этом... - она хитро сощурила и без того узкие глаза. - Мана-кья очень не жалует старика.
   Чаа"схе закивал головой, а потом, заметив, что и Пья-ши и Ко-оло-кья выжидательно на него смотрят, сказал:
   - Да, я знаю. Но я слушаю далеко не все, о чем говорит мне наставник. Он не всегда прав... - тут юноша испуганно хлопнул себя по губам. - То есть, я хотел сказать, что я не всему верю...
   - И правильно. Такой может очернить, кого захочешь, - Пья-ши радушно заулыбался. - Мана-кья - злой человек. Ты, Чаа"схе, не обижайся на меня. Мана-кья обладает большой силой - это верно, но помыслы его недобры. Он на врагов своих насылает смерть.
   А это - чистая правда. Чаа"схе не раз слышал об этом. С сильными духами водит дружбу жрец Гэнчжа.
   - Но до Котла Вей"нья, да хранят его духи, ему далеко, - жена Пья-ши даже подпрыгнула на месте и радостно прижала руки к груди. - Котла Вей"нья велик и деяния его славны!
   Муж одобрительно посмотрел на жену и снова заулыбался. Чаа"схе понаблюдал за ними и громко кашлянул, Пья-ши обернулся.
   - А где найти Котла Вей"нья?
  -В землях Сау-кья и Малого Народа, там, в горах, - махнул рукой Пья-ши. - Где же еще?
   - Это я знаю, тахэ. А где, там, в горах, - Чаа"схе невольно повторил жест собеседника, - где находится его стойбище?
   - Ты можешь найти его на озере Танчу-ын, где он проводит каждое лето, или на озере Малого народа - где они собираются каждую осень. Собираются все наши люди, - ответила Ко-оло-кья, так как вопрос гостя предназначался именно ей. - Там его и найдешь, если захочешь. - Лицо её вдруг помрачнело. - Он уже так стар...
   Больше Чаа"схе не стал расспрашивать хозяев о жреце Сау-кья. Ко-оло-кья снова орудовала проколкой и иглой, а Пья-ши, наконец, начал свой рассказ к большой радости юноши.
   - Мой дед старался не отставать от Намуг Вей-схе. Наш отряд, вместе с Ге-ч"о и Сау-кья спустился в долину и сходу набросился на врага. Тхе-Вей вклинились в селение и разметали вышедших к ним навстречу немногочисленных врагов. Кагаа и Пыин-ли спешно отступали, прикрывая отход женщин и детей. Наши воины, позабыв о враге, врывались в палатки и грабили их. Всем казалось, что победа уже в руках. Но враги быстро опомнились: Кагаа, что преследовали Су-тхе, развернулись и поспешили назад к стойбищу; от леса бежали поодиночке и мелкими группами дозорные; от Сау-со двигался большой отряд Пыин-ли, возвращавшихся с охоты. Кагаа и Пыин-ли соединились и под предводительством вождей, устремились на бесчинствующих в стойбище Тхе-Вей. Ударили и опрокинули наших. Вместе со всеми отступили и Пыин-ва. Наши откатились к лесу. Враги, укрываясь за тхеремами, посылали вдогонку тучи стрел, гудящих в воздухе как стая слепней. Тхе-Вей укрылись в лесу и от-туда наблюдали за стойбищем.
   Вождь Кагаа вышел из-за тхерема и стал что-то кричать. Тут же к нему вышло несколько десятков воинов и он повел их вперед. На ходу Кагаа стреляли их своих луков: несколько стрел достигли цели - послышались крики, перешедшие в протяжные стоны. А потом Нагаха, вождь Кагаа, побежал, увлекая за собой воинов на заросли, в которых укрылись Ге-ч"о, Пыин-ва и Сау-кья. Это было страшное зрелище! Дед говорил, что многие молодые воины испугались и начали взбираться вверх по склону. Едва они показывались на какой-нибудь прогалине, видной снизу, как стрелы Кагаа настигали их и они падали, кубарем проламываясь сквозь густой кустарник.
   Намуг Вей-схе и Савай Вей"нья приказали сомкнуть ряды, взять копья на перевес. Враги приближались. Когда до тальников, где находились Тхе-Вей им оставалось два-три десятка шагов, Савай Вей"нья приказал покинуть укрытие и выступить навстречу врагу. Две орды столкнулись, но тут же откатились друг от друга. На земле корчились раненые. Воздух гремел от воинственных криков.
   Но затишье было недолгим. Снова враги кинулись друг на друга и схлестнулись, будто волны на озере. Мой дед, напуганный и подавленный, держался позади, стараясь лишний раз не подставляться под брошенное копье или стрелу, ищущую жертву. Но вскоре два воина, что сражались впереди него, пали и на деда бросился, распихивая сражающихся, здоровенный Кагаа, потрясающий чудовищной палицей. Дед метнулся было в сторону, но Кагаа был проворнее и заступил ему дорогу. Дед выставил копье. Кагаа со страшным оскалом на лице сделал выпад - дед увернулся и палица просвистела у его плеча. Тогда дед, не думая, ткнул врага копьем и отскочил назад. Придя в себя от испуга, он с удивлением увидел, что Кагаа только что грозивший снести ему голову, катается по земле, зажимая кровоточащую рану внизу живота; он орал диким голосом, пытаясь удержать вываливающиеся кишки. Дед засмеялся: он убил своего первого врага! Он достал костяной нож и, подойдя к Кагаа, который быстро слабел и уже едва шевелился, ударил его в шею. Кагаа дернулся и затих.
   Намуг Вей-схе с десятком Пыин-ва и Ге-ч"о прорвал ряды Кагаа и оказался за их спинами. С победными криками они начали наносить удары в спины врагов. Но те быстро опомнились и взяли прорвавшихся Тхе-Вей в плотное кольцо. Закипела жестокая схватка. Савай Вей"нья пытался помочь Намуг Вей-схе, но ему не давали пробиться вперед.
   Постепенно, Тхе-Вей начали сдавать. Сил, чтобы противостоять врагу, явно не хватало. Почему-то не видно было Су-тхе и Гэнчжа. Кья-тхе вышли из леса в верховьях долины, но остановились на опушке, задержанные стрелами Кагаа, и боязливо толпились на одном месте. Где же Гэнчжа?! У них большой отряд, чего же они медлят?
   Намуг Вей-схе бился как бешеный. Его копье разило врагов. Он весь был забрызган их кровью. Воины, сражающиеся с ним плечом к плечу, один за одним, оседали на землю. Савай Вей"нья, собрав вокруг себя побольше воинов, еще раз попытался прорваться на выручку соплеменникам. Дед был в их числе. В отчаянном порыве Тхе-Вей навалились на Кагаа и Пыин-ли. Намуг Вей-схе и воины, оказавшиеся вместе с ним в окружении врагов, заметив, что к ним пробиваются свои, бросились на врага, не щадя сил. Дед получил тогда глубокую рану в бок. Он упал и пополз в сторону от сражающихся. Его подхватили и унесли к лесу. А вскоре Тхе-Вей обратились в бегство. Хорошо, еще, что друзья моего деда вспомнили о своем раненом товарище и захватили его, когда пробегали мимо.
   Уже по темноте подошли к стойбищу Сау-кья на Двойном озере. Там уже было много народу и воины продолжали подходить. Деду стало совсем плохо, он то терял сознание, то снова приходил в себя. К нему привели жреца, тот промыл рану, перевязал и ушел, сказав, что деду немного осталось. Хорошо, что сам он, дед, этого не слышал, так как от боли, которую причинил ему жрец, промывая рану, вновь утратил связь с миром. Ночь провели здесь же, не разводя огня, а утром ушли на зимнее стойбище Сау-кья.
   Раненых несли на носилках, сделанных из жердей и шкур. В этот день дед совсем не открывал глаз, бредил и бился в жару. Друзья уже приступили к подготовке погребального обряда: натерли одеяло, в которое намеревались завернуть деда, охрой, выпросили у жреца Ге-ч"о какие-то амулеты, натерли себе лица сажей. Но дед не умер. На третий день он пришел в себя.
   От пэ-тойо Сау-кья отряд перешел уже подальше в лес, к старому озеру, превратившемуся в болото: травы там было много больше, чем чистой воды. Деда уложили в маленькой палатке. За ним ухаживала женщина - Сау-кья, единственная женщина в отряде. Говорили, что она сумела улизнуть из цепких лап Кагаа. В этот день дед начал есть. Рана его начала зарастать. Тот самый жрец, что прочил деду скорую смерть, зайдя в палатку и осмотрев раненого, лишь развел руками: "Живой!" - только и смог он сказать.
   Друзья рассказали деду, как закончился бой. Последний натиск Тхе-Вей позволил вызволить Намуг Вей-схе и еще одного воина: остальные погибли. Намуг Вей-схе был тяжело ранен: у него, ударом палицы, была сломана ключица, а правую ногу пробило копье, зацепившее кость. Он был очень плох. День и ночь над ним ворожил жрец: пел песни, призывающие духов исцеления, мазал рану мазью, поил па-тхе живительным отваром. Но ничего не помогало. Намуг Вей-схе становилось все хуже и уже. Он уже никого не узнавал, говорил непонятное, часто кричал; духи смерти уже проникли в его тело.
   После того, как Тхе-Вей сумели пробиться к Намуг Вей-схе, мужество оставило их. Несмотря на грозные окрики Савай Вей"нья и старейшин, воины стали быстро отступать. Почувствовав, что Тхе-Вей уступают, Кагаа и Пыин-ли усилили натиск. Вскоре, наших уже оттолкнули к кромке леса. Еще немного и они побежали. Савай Вей"нья, как после рассказывали, ушел с поля боя последним. Кья-тхе, увидев издалека бегство соплеменников, так же поспешили удалиться.
   Кагаа и Пыин-ли праздновали победу, а Тхе-Вей три дня зализывали раны.
   Еще не село солнце в тот день, когда мой дед почувствовал себя лучше, а над становищем разнеслась печальная весть - Намуг Вей-схе умер. Воины рыдали как женщины, оплакивая погибшего вождя. Еще один помост появился у лесного болота. Воины намазали лица сажей и всю ночь распевали хвалебные песни, славя великого па-тхе Пыин-ва.
   Гэнчжа так и не появились. Разведчики донесли, что они наткнулись на следы большого отряда на тропе, ведущей в Бодойрын: Со-тхай увел своих воинов домой. Что касается Су-тхе, то они оставались с отрядом: Тхе-то привел своих потрепанных людей к пэ-тойо на следущее утро, после схватки в Долине Каменных людей. Тхе-то рассказал, что после своего отступления, Су-тхе наткнулись в лесу на Гэнчжа. Со-тхай заявил, что не станет вступать в бой - врагов слишком много, Тхе-то пытался уговорить его, а когда кончилось терпение, даже пригрозил. Но сын Лу-хья лишь рассмеялся ему в лицо.
   Вскоре моего деда, вместе с другими ранеными, отправили на Кривое озеро.
  
  
   Уже после разговора с Пья-ши, Чаа"схе много думал о том, почему не вступили в бой воины Гэнчжа. Спрашивал он об этом и у Пья-ши: может дед что рассказывал? Но нет. Пья-ши только пожимал широкими плечами: ответа он не знал, а что-либо домыслить, по-просту, не мог. "Это и правильно, - размышлял юноша, - Пья-ши - охотник, а не жрец; его дело - гонять зверя, а не ломать голову над загадками, что подкидывает жизнь". Вот, Мана-кья, пожалуй, смог бы помочь ему, но Чаа"схе ни за что бы не решился приставать с подобными расспросами к своему наставнику, боясь вызвать его раздражение, а может даже и гнев (очень уж раздражителен жрец Гэнчжа, раздражителен и заносчив). Мана-кья не стал бы говорить с ним об этом, ведь по существу Чаа"схе - всего лишь прислужник, да и тема эта вряд ли понравилась бы жрецу.
   Встреча с Котла Вей"нья, его рассказ, снова вернули юношу к тем дням, когда он подолгу сидел в темноте в хижине своего наставника, после того, как тот уже отходил ко сну (ложился Мана-кья обычно рано), строя самые невероятные предположения и сам же разрушая их, понимая всю безосновательность своих догадок. Старый па-тхе Сау-кья был именно тем человеком, который не просто знал все, что только можно знать, но мог и поделиться своими знаниями. Поэтому, едва Котла Вей"нья закончил говорить о поражении Тхе-Вей, которое постигло их в Долине Каменных людей (кстати, рассказ его мало, чем отличался от того, что слышал Чаа"схе от Пья-ши), как юноша, не давая жрецу передохнуть, пристал к нему с расспросами, что так давно не давали ему покоя.
   - Молодец! - похвалил его Котла Вей"нья, отмахиваясь от искр, сыплющих от костра под дуновением свежего ветра. - Видишь далеко! Выйдет из тебя толк.
   Лицо старика потускнело, взгляд притупился и померк. Он накручивал на палец седую бороденку, нервно облизывая языком уголки губ. Потом сжал кулак, но тут же разжал пальцы, точно вспомнив о своей немощи. Поднял дряблые морщинистые веки.
   - Мысли твои глубокие, тахэ, и я думаю, что ты спрашиваешь не просто так, - Котла Вей"нья запнулся и покусал ноготь. - Хорошо, что ты умеешь думать и задавать непростые вопросы. Нужные вопросы. Гм... Тут сразу и не ответишь.
   Старик замолчал и стал теребить обкусанным ногтем нижнюю губу; лицо его выражало глубокую задумчивость. Он наклонился к огню и кожа его стала оранжевой от ярких бликов. Глаза превратилась в узкие щелочки. Чаа"схе не смел пошевелиться.
   - Давнишняя это история, - подал наконец голос Котла Вей"нья, отодвигаясь от жаркого пламени. - Нет человека на свете, который бы помнил, с чего все началось. Ты знаешь, что род Гэнчжа - один из древнейших, тебе, верно, не раз говорил об этом наставник. Гэнчжа очень гордятся и любят всем напоминать об этом. Иногда, забывая, что все мы - дети одного Отца. На Советах па-тхе Гэнчжа нередко имели решающий голос, к их мнению всегда прислушивались: может быть от того Гэнчжа и поверили в свою исключительность. Ну, ты сам должен об этом знать. С Мана-кья, я думаю, ты тоже поверил в это. - Старик притушил ногой вывалившийся из костра уголь. - Но не менее древним является и род Ге-ч"о. Оба рода всегда, явно, или укрываясь за видимой благожелательностью, соперничали друг с другом: на Советах вожди Гэнчжа и Ге-ч"о спорили, не находя решения, которое удовлетворило бы оба рода, выступали не как братья, но как непримиримые соперники; верх в спорах одерживали то одни, то другие. Так было всегда. Вожди и жрецы спорили и этому не было конца.
   По темному усеянному звездами небу пронеслась горящая точка, оставляя за собой длинный белесый след. Котла Вей"нья поднял брови и проводил падающую звезду, пока она не погасла.
   - Духи благоприятствуют нам, - сказал он, указывая пальцем в небо. - Это хорошо. Пусть путь наш будет недолог и прост! Так вот... Споры между Гэнчжа и Ге-ч"о тянулись с незапамятных времен. Так было, есть и будет, покуда горят эти звезды и покуда живет наш народ. Так было и во времена моей юности. - Старик усмехнулся. - Тогда не было согласия между Савай Вей"нья и старым Лу-хья. Но не думаю, что Гэнчжа действовали по наущению своего па-тхе. Во всем был виноват властолюбивый сын жреца Со-тхай. Я думаю что это так. Ему пришло в голову, что, потомку славного рода, вовсе не обязательно подчиняться решению Совета. Чтобы досадить вождю Ге-ч"о, он не выступил в тот день на врага. Подождал в лесу, а после увел воинов. Потому-то, Тхе-Вей и проиграли сражение. Озлобленность и тугоумие Со-тхая стали всему виной. Не знаю, что мог бы сказать тебе об этом Мана-кья, не покривив душой, но я считаю, что было именно так.
   Чаа"схе вдруг стало понятно отношение его наставника к па-тхе Сау-кья. Все было настолько просто и очевидно, что он даже испугался: испугался того, как пустяшны и незначимы причины, коими руководствовался Мана-кья, осуждая и понося Котла Вей"нья: Мана-кья просто ревновал к человеку, чьи способности, превосходившие его собственные, возвели Котла Вей"нья и сделали его в глазах народа героем. Этого жрец Гэнчжа не мог простить никому.
   - Вот так все и получилось, - старик развел руками и нахмурил густые брови. - Нет здесь ничего загадочного и непостижимого: причина заключалась в простом человеческом тщеславии. Гэнчжа, конечно никогда не признают этого, но это так. Но не стоит о них плохо думать. Виноваты не люди, вернее не все. Виноват один человек, который посчитал, что его желания и прихоти стоят много выше блага всего народа, и потому решившийся пойти наперекор его воле, озвученной Советом. Кровь мужей, погибших в тот день в Долине Каменных людей, запачкала и его руки. Он не помог братьям, когда был в силах сделать это и потому никогда не найти ему успокоения даже в Стране Мертвых. - Лицо старика раскраснелось и пошло лиловыми пятнами. - Никогда, никогда. Никогда! - зло повторял он, сбивая палкой пламя, выскочившее из углубления, в котором горел костер и начавшее жадно пожирать подсохшую траву.
   - Со-тхай - плохой человек. Пусть головы наших воинов, отсеченные врагами от тел и насаженные на шесты между тхеремами врагов, вечно преследуют его злую душу.
   Чаа"схе потупился, испугавшись внезапной вспышки гнева, охватившей старого жреца; все еще были слишком свежи были его воспоминания о том, как произошла его первая встреча со стариком. Котла Вей"нья отвернулся от костра, засопел и вперил взгляд в темноту, где в неясных отсветах то проступали, то вновь исчезали суровые лики древних идолов. С озера доносился слабый всплеск накатывающей на берег воды. Погруженное во тьму, сейчас оно было невидимо, но Чаа"схе знал, что сокрыто от глаз, так как пришли они сюда еще засветло: крохотное круглое озеро, стиснутое со всех сторон высоким курумом, по склонам и гребню которого, меж огромных, окатанных льдами валунов, стояли редкие одиночные кедры с развилистыми, точно всклокоченные шевелюры, вершинами. Покрытые лишайниками массивные глыбы обрамляли глубокую впадину заполненную стоячей водой, всегда спокойной и гладкой, так как любой сильный ветер, гуляющий в горах, разбивался о морену и превращался в слабое, едва ощутимое дуновение. С севера к каменистой гряде подходили покатые горы, по глубокому ущелью меж которых громыхал неистовый ручей, питавший озеро (сейчас можно было слышать лишь утробный клекот потока, струящегося глубоко под камнями). Идолы были повсюду: одни стояли на гребне, наклонившиеся и обтрепанные непогодой, другие замерли у самой воды; было много и таких, что уже давно упали и наполовину истлели от времени. Изваяния были незамысловаты: толстый столб, обтесанный из бревна, с неумело высеченным ликом на самом верху. Люди, делавшие их, не слишком утруждали себя и потому идолы получились мрачными и суровыми, подстать тому месту, где их разместили. Пока на западной стороне неба еще полыхал закат, Чаа"схе обошел все озеро и осмотрел жертвенники, усыпанные остатками подношений - обрывками шкур, мелкими косточками от съеденной духами пищи, обломками древков стрел, порчеными ножами и наконечниками - всем тем, что уже негодно для людей, но до чего так охочи всевозможные духи. Угрюмая величественность озера понравилась юноше и вернувшись к Сау-кья, разбивавших лагерь по ту сторону гряды, он предложил Котла Вей"нья переночевать на его берегу. Старик сначала не одобрил его предложения, жалуясь на больные кости, но после согласился. Они поставили палатку на небольшом ровном участке вблизи рухнувшей сухостоины. Жена Джья-сы принесла им жареного мяса и сушеную рыбу.
   Старик повел плечами.
   - Подбрось дров, - попросил он, вновь поворотясь лицом к огню. - Завтра принесем жертвы духам.
   Юноша положил в огонь толстый сук и кивнул. Завтра ему предстоит помогать Котла Вей"нья при исполнении обряда. Он был горд и доволен, правда, немного побаивался совершить какую-нибудь ошибку на глазах людей, на глазах Кэлтэ.
   - А давно здесь стоят эти идолы? - спросил Чаа"схе, заглядывая в подернутые сонной пеленой глаза жреца. - Кто их сделал?
   - Известно кто - Малый Народ, - ответил старик.
   - А когда?
   - Не знаю. Давно. Сам видишь, какие они древние.
   Он почесал нос и фыркнул, а потом добавил.
   - Я спрашивал стариков, но они лишь ответили, что идолы стояли здесь и в их детстве. Всегда стояли. А почему, зачем их здесь поставили - не знают. Говорят - святое место. Духи здесь обитают. Вот и все. Все, кто проходят мимо, должны оставить им что-нибудь. Ну а жрецам надлежит исполнять обряд. - Котла Вей"нья повел головой, взглянул на палатку и вздохнул. - Завтра с утра будем готовиться к обряду, так что спать долго не придется. Дел много, все должно быть правильно.
   Они посидели еще некоторое время, потом старик встал и направился в палатку.
   - Знаешь что, - сказал он, вдруг остановившись. - Есть у Малого Народа одна легенда... - Он вернулся к огню и уселся на охапку из мха, заботливо собранного Чаа"схе перед ужином. - Я плохо её помню, потому что слышал очень давно. В ней говорится про это место. Да, да... - он закивал головой. - Точно, ведь другого такого нет. Это давно было. Так вот, там говорится, что на озере жили какие-то люди. Они и ставили идолов. Только кто они - эти люди - не знаю. Я тебе говорил, что Северные Колдуны некогда изгнали наш народ. Люди перешли через горы и расселились на землях Малого Народа. Была война. Так вот, и в предании, о котором я тебе рассказываю, тоже говорится об этой войне. Те, кто поселился на этом озере, тоже пришли с гор. Но Малый Народ с ними не воевал. Я всегда думал, что это были их соплеменники. Но сейчас... В наших легендах тоже говорится об идолах, о священных местах, где их было много. Их делали Колдуны. Вот и думай теперь. - Он криво усмехнулся и вновь пошел к палатке, где для него было приготовлено мягкое ложе. - Вот и думай.
   Чаа"схе еще долго сидел у огня. Он думал о тех, кто в глубокой древности сделал это место таким, какое оно есть теперь. Что же это были за люди? При воспоминаниях о страшных историях про Северных Колдунов, у него холодела спина, а при взгляде на проступающие из темноты жесткие грубые лица идолов, начинало сильнее биться сердце. "Ух, страшные!" А почему же, если их создали Северные Колдуны, идолам приносят жертвы?
   По вершинам кедров прошелся ветер: деревья закачались, зашумели. Из ущелья потянуло холодом. Чаа"схе встал, спустился к воде и, присев на корточки, опустил неё кончики пальцев. Черная вода лизнула его руки. Юноша умылся и поплелся меж валунов к живительному свету костра.
   А Ак-Тыын - священное озеро Малого Народа - тихо нашептывало вслед ему слова предания о давно забытых временах и людях...
  
  
   Старик, сидя на охапке мха, покрытого шкурой, растирал каменным пестиком охру, насыпанную в углубление на плоской глыбе. Рядом стояла берестяная чаща, из которой он то и дело плескал на порошок несколько капель воды. От усилий его лицо раскраснелось, а на лбу и шее вздулись вены, он тяжело сопел и время от времени нервно покашливал. Рядом, заискивающе заглядывая под его свисающие лохмы, сидела преданная собака. Когда старик утирал со лба обильный пот и поднимал отекшие за ночь веки, она как безумная, начинала неистово колотить хвостом о каменистую землю. И тогда в глазах жреца вспыхивал теплый живой огонек.
   Чаа"схе сидел поодаль и нашивал на разостланную на камне длинную жреческую рубаху новые украшения, те самые, что так старательно вырезал Котла Вей"нья в последнее время: по всей рубахе, от груди до подола в несколько рядов уже были подвязаны маленькие человечки, звери, птицы и рыбы. На обшлагах рукавов красовались гладкие костяные диски - символы вечного Огня - Осамина. Чаа"схе только закончил с фигурками и теперь копался в ворохе тонко нарезанных кожаных шнуров, которыми ему предстояло украсить швы на рукавах одеяния старика, чтобы эта бахрома помогла Котла Вей"нья, когда он будет исполнять ритуальный танец, приманить духов и заворожить их.
   Тут же стоял нарядный головной убор с пучком черных вороновых перьев, взятых, как догадывался юноша, стариком у своего пернатого питомца и помощника. Вспомнив о птице, Чаа"схе взглянул в подернутое серой дымкой небо: ворон, расставив крылья, плавно парил в невидимых потоках воздуха, спускающегося с гор. В последнее время ворон по большей части сидел в корзине, которую открывали лишь тогда, когда дневной переход заканчивался и люди начинали ставить походные палатки; он истомился по воле, которой так внезапно и решительно его лишили, и уже со вчерашнего вечера не давался в руки даже своему хозяину и покровителю и все летал и летал над черными водами маленького озера. Теперь, как подозревал юноша, обиженную птицу будет не так-то легко снова заманить в его временное жилье, тем более, что сам ворон предпочитал оставаться свободным. Чаа"схе посмотрел на багровые вмятины на тыльной стороне ладони и усмехнулся. Ворон сегодня утром клюнул его, когда юноша нахально потянул к нему руку, пытаясь погладить по лоснящейся упитанной спинке.
   - Шаспу высоко поднялся - хороший знак, - сказал жрец, тоже наблюдавший за полетом ворона. - Духи не гневятся на нас.
   Чаа"схе учтиво кивнул, беззвучно произнося странное имя, данное птице: "Шаспу, Шаспу". На языке Малого Народа это означало "птичка", не "птица", а именно "птичка", маленькое существо о двух крыльях. Странно. Дать ворону такое имя. Хотя, что странного. Важный степенный Шаспу жреца, сей час крупный ворон, гордо вздымающий широкий клюв, действительно был крохотным, внушающим лишь жалость "шаспу", когда Котла Вей"нья нашел его на земле в ворохе прутьев и соломы упавшего с дерева разоренного кем-то гнезда. Так и привязалось к нему это имя - Шаспу. Ручную птицу жреца любили все: каждый старался чем-нибудь угостить ворона, едва он оказывался поблизости; он охотно брал из рук людей красивые камешки, осколки блестящих раковин, что приходили по обмену с родами, живущими вблизи степенных рек, всевозможные бусины и иглы. Всё это Шаспу сносил в хижину жреца и складывал в какой-нибудь укромный уголок, подальше от людских глаз. Старик рассказывал, что в прошлом году, когда снимались для кочевки, он обнаружил под шкурами, что пролежали без дела всю зиму, целый ворох всякой всячины.
   Ворон покружил над озером, а потом опустился на толстый сук дерева, стоявшего на гребне морены и громко каркнул, будя затаившееся в камнях эхо. Старик улыбнулся и помахал ему рукой. Шаспу задвигал хвостом, переступая с ноги на ногу, и снова прокричал, еще более громко, с вызовом.
   - Ну вот, - произнес Котла Вей"нья, подымаясь с колен и вытягивая над головой руки. - Краска готова. Теперь не мешало бы проверить бубен. Ты как: скоро закончишь? Мне твоя помощь потребуется.
   - Тут еще много, - Чаа"схе подбородком указал на клубок спутавшихся шнурков.
   Старик почесал живот, надавил ладонями на поясницу и закряхтел. Выплеснул окрасившуюся охрой воду из чаши и пошел к воде. Вернулся с полной чашей и стал жадно пить. Утирая капли с клочковатых усов и бороды, подошел к Чаа"схе и склонился над ним, наблюдая за старательными движениями юноши.
   - Руки у тебя умелые, как у женщины, - сказал он. Чаа"схе зарделся. - Ты не обижайся, тахэ. Это я так сказал. Просто получается у тебя очень хорошо. Обычно я просил это делать жену Джья-сы. Теперь вижу, что вполне могу обойтись без её помощи.
   Он по-доброму улыбнулся и пошел к палатке. Вскоре оттуда донеслось ворчание, а потом он снова вылез наружу, сжимая в руках старый потертый бубен.
   - Вот только этот взял. Остальные залобазил на озере Танчу-ын. Надо было другой взять, да не уследил, когда отбирали что взять с собой, а что оставить. Прохудился уже, - костлявые пальцы скользили по туго натянутой на обруч коже. - А, - махнул рукой, - сгодится...
   Чаа"схе отложил иглу и подсел к Котла Вей"нья.
   - Надо смочить кожу, - сказал жрец, крутя бубен перед глазами, - подтянуть, а после - просушить. Тогда сойдет.
   Юноша взял бубен у него из рук и спустившись к озеру, опустил его в воду.
  - Пусть чуток полежит, - крикнул ему жрец. - Я сам просушу.
  Чаа"схе придавил бубен камнем, чтобы подводное течение не утащило его к водяному, и вернулся к оставленной работе. Котла Вей"нья сидел перед слабо дымящимся кострищем и скучающе крутил головой.
  - Шаспу полетел к лагерю, - заметил он, следя за полетом большой птицы. - Наверное, еду почуял.
  Чаа"схе, не отвечая, кивнул. Старик что-то еще говорил, что юноша пропустил мимо ушей, крепко задумавшись о своем.
   - А когда мы дойдем, наконец, до Озера Малого Народа? - спросил он, отложив иглу и разминая уставшие пальцы. Котла Вей"нья обратил на него взор и ответил, покручивая прядь волос:
  - Думаю, если чего не приключится, дня через два будем стоять на его берегу. Немного осталось. Хорошему ходоку хватило бы и одного дня, но мы идем с большой поклажей, с нами дети и... старики, - он криво усмехнулся, - а это, как понимаешь, сильно задерживает продвижение. Там будет болото, тропа забирает далеко в сторону. Если б не это, то дошли бы гораздо быстрее. Да...
  Он закусил ноготь и замолчал. Молчал и Чаа"схе.
  Старик и юноша разом оглянулись, заслышав шум крыльев: Шаспу летел к ним. А наверху, на гребне, они увидели стройную девушку, торопливо скакавшую по камням.
  Чаа"схе вскочил. Старик сощурился, пытаясь разглядеть девушку.
  - Кто это? Что стряслось? - бормотал он, силясь подняться, но слабые ноги его не слушались. - Чего молчишь? Кто идет?
  Ответить Чаа"схе не успел. Девушка была уже рядом.
  - А, Кэлтэ! - приветствовал её жрец, поспешно принимая степенный вид. - Что привело тебя к нам? Тхе-хте послал?
  Девушка запыхалась. Она подошла к ним и протянула небольшую корзинку, укрытую куском шкуры. Глубоко вздохнув, ответила:
  - Нет, тхе-хте меня не посылал. Мама просила передать вам вот это. Здесь свежее мясо. Утром мальчишки ходили на зайцев. Еще горячее, только с огня. Поешьте.
  - Спасибо, - поблагодарил старик, принимая корзину. - Спасибо. Скажи Джья-сы, чтобы привел людей, когда на небе появится первая звезда.
  Кэлтэ зыркнула горячим взглядом на юношу. Чаа"схе растерялся. Неужели за что-то сердится? А что он сделал? Вот так всегда, её не поймешь: то улыбается, журчит как куличек, а то ощетинится рысью и смотрит как на назойливого комара.
  - Я передам, - сказала девушка, отводя взор от Чаа"схе. - Обязательно передам. А вы ешьте, а то совсем заработались, так и с голоду немудрено...
  Котла Вей"нья недовольно покачал головой.
  - Не клич беду, дочка, - заметил он наставительно. - Мы поедим, не беспокойся. Ступай назад. Нам еще многое нужно успеть до вечера. Матери скажи, что мы благодарны ей за заботу. Ну все, иди.
  Кэлтэ вздернула носик, еще раз посмотрела на оторопевшего юношу (в её взгляде сквозила усмешка) и зашагала прочь.
  Прокричал ворон: Шаспу опустился на островерхую глыбу возле палатки и с высоты поглядывал на людей, поворачивая голову то так, то этак.
  Собака, хитро опустив уши, подлезла под локоть жреца и, облизываясь, заглядывала в корзину, с которой он уже скинул шкуру.
  - Садись, тахэ, пока горяча еда надо поесть, - старик захихикал и протянул Чаа"схе зажаренную заячью лапку. - Сегодня много дел, забудь на время о ней, - он кивнул вслед удаляющейся девушки. - Еще успеешь, придет время!
  Чаа"схе взял мясо, но оно показалось ему безвкусным, сухим. Невеселые думы вновь охватили его и тень печали легла на лицо. А старик украдкой все поглядывал на него изподлобья и беззвучно посмеивался.
  
  ЧАСТЬ ТРЕТЬЯ
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  Глава четырнадцатая
  
   Как-то, погожим утром, мы проснулись рано; солнце едва встало и лучи его играли на влажной поверхности равнины. Ойты развела огонь и воткнула вокруг очага ивовые прутья с нанизанными ломтиками сушеного мяса, чтобы немного подогреть их. Она хранила загадочное молчание, лишь мельком хитро поглядывая то на меня, то на маму, пока мы поспешно растирали озябшие плечи, подымаясь с теплого ложа. Что у неё на уме? Может кости болят? Я вышел из шалаша, а когда вернулся, то старуха протянула мне прутик с дымящимся мясом. Пока ели - молчали. Со лежала у входа, свернувшись клубочком, пряча черный нос в пушистом хвосте.
   - Ну что, - заговорила Ойты, отирая руки о потертую юбку, - наш молодой охотник готов?
   Я вскинул голову. Ойты, прищурившись, смотрела на меня смеющимися глазами. Вспомнилось, как вчера вечером я говорил, что пойду гонять глухарей. Сидел и хвастался: мол, возьму копье и набью их сколько угодно. Я - то уже забыл об этом, а вот Ойты все помнила.
   - А что, кто-то видел глухарей? - недовольно спросила мать и глянула на старуху. - Кто видел? Нет их. Значит, и ходить не зачем.
   Я отложил последний недоеденный кусочек и посмотрел на прислоненое к стене копье.
   - Я посмотрю, - буркнул я, досадуя на самого себя: кто же вытягивал из меня вчера опрометчивые слова?
   - Ищи их на вершине, - напутственно сказала Ойты отворачиваясь.
   Я отхлебнул воды из бурдюка и, прихватив простенькое копьецо, выбрался под яркое осеннее небо.
   Сверху тянуло холодом. Здесь, на склоне гряды, было еще сумрачно; косые тучи солнца пригревали лишь Сау-со, едва касаясь дальнего берега болота, где отчетливо виднелись пасущиеся стада косматых лошадей и короткохвостых куланов. Мамонтов видно не было: очевидно, паслись в каком - нибудь распадке, что во множестве вклинивались в Ге-эрын, образуя узкие и короткие долины, богатые кормом. Я потоптался на месте, выбирая направление, куда можно было бы пойти, пожал плечами и зашагал просто наверх: там разберусь. Над головой, перепархивая по верхушкам деревьев и по кустарникам, чирикали птицы; по траве сновали бурундуки и мыши, а с осыпей доносился звонкий свист сеноставок. Поигрывая копьем (единственным, что уцелело после того, как стрела Ге-тхе обрушила на нашу хижину старое дерево), я неспеша подымался к гребню, не забывая зорко оглядываться вокруг. Вскоре я вышел к утесу, где недавно мы провели ночь под завывание ураганного ветра и хлещущими струями дождя. Я обогнул скалу и по крутому склону достиг её вершины, где присел передохнуть на мягкую подстилку из пышно разросшегося мха. Отсюда, сквозь редколесье, спускающееся донизу, открывался великолепный вид на болото и его окрестности. На воде покачивались бесчисленные стаи перелетных птиц; с такого расстояния отдельные птицы казались точками, которые постоянно перемещались, обходили одна другую, волновались и всей массой двигались вдоль кочковатого берега. Следовало бы не переться в гору, а спуститься туда и, вооружившись камнями, попытаться добыть хоть одну птицу. Но винить было некого: сам же говорил, что добуду глухаря. Табун лошадей вошел в воду, и потревоженные гуси и утки всем скопом взмыли вверх. Справа, из-за кустов тальника, вывернула небольшая группа Старших братьев. Я почувствовал, как вспотели мои ладони. Я находился высоко на склоне, а сердце мое стремилось вниз, навстречу мамонтам. Но, помня, что настоящий мужчина обещает лишь то, что в силах выполнить, я не смел поддаться манящему соблазну, а значит должен хотя бы попытаться найти и подбить глухаря. Таково было мое решение и я не мог отступиться от него. Больше всего, конечно, меня пугали насмешки старой Ойты, что обязательно посыпятся на мою голову; откажись я от своих слов. Придется идти наверх.
   От утеса я свернул влево, забирая в сторону от ручья. Я намеревался взойти на гребень несколько севернее, и потом вернуться. Я обследовал открытый бугор, где, как мне казалось, обязательно должны были находиться глухари, но не обнаружил даже их следов; одни только разбитые дятлом шишки, устилали землю под уродливым обрубком сухостоины. Вдоль отрога я поднялся на гребень и здесь еще раз отдохнул, выставив взмокший лоб встречь холодному ветру. Ну, все, подумал я, с охотой на глухарей покончено, здесь я их не найду; они слетели в долины и спрятались в самой чаще леса. Вокруг было пусто и тихо, только деревья шумели. Я встал и направился к рябиннику, где собирался полакомиться ягодой. Потом спущусь на болото, в обход лагеря, чтобы меня никто не заметил. Хорошо бы, конечно, Со прихватить, ну да ладно, как-нибудь обойдусь. Попытаю счастья в другом месте.
   Пролетевшая над Ге-эрын буря сдула с рябин их красный наряд и только у самой земли на нижних ветках еще трепетали редкие уцелевшие листочки. Некоторые кусты были сильно изломаны: на земле лежали целые стволы, к которым я и направился, завидев доступные красные гроздья, выглядывающие из примятой травы. Я улегся на выступающий камень и, отломив усеянную ягодами веточку, стал неспешно жевать горьковатую мякоть.
   Взгляд мой медленно скользил по округлым вершинам опушенных лесом гор: буро-зеленые вблизи, холмы вбирали в себя сизую синеву и где-то вдали почти сливались с голубым небом. Страна лесов и озер, Ге-эрын, раскинулась передо мной во всем своем великолепии. Лес шумел и раскачивался, точно звал меня вернуться в его душные объятия. Где-то там, далеко - далеко, укрытое вековыми елями и кедрами, находилось озеро, на берегу которого приютился мой дом. Духи Ге-эрын звали меня к себе, прочь от голой равнины, поближе к могилам предков, туда, где была моя родина, в единственное место, где душа моя могла найти такой желанный покой и отдохновение.
   Я устал от режущей глаз пустоты Сау-со, от её широких просторов, лишенных всего привычного, от ветра, вечно гуляющего над степью, от запаха полыни, от неопрятного вида взбирающегося по каменистым отрогам криволесья. Душа моя томилась, не чувствуя рядом закрывающих небо ветвей деревьев, не ощущая дразнящего запаха пихтовой смолы. А ведь все, по чему я соскучился, было совсем рядом - нужно лишь спуститься в низину, чтобы вновь оказаться в привычном мире. Но мы вынуждены прятаться на окраине его, дабы избежать плена врагов, вторгшихся на нашу землю. Сидя на холодной и твердой поверхности камня, я ловил в дуновении ветра дразнящие запахи леса и чувствовал, как что-то сдавливает горло, мешает дышать. Засвербило в глазах; я торопливо почесал их кулаком, боясь прослезиться (только этого не хватало!).
   Я поднялся на ноги. Посмотрел на свое копье. Пора идти. Напоследок я еще раз окинул далекие холмы печальным взором и вдруг, неожиданно для самого себя, вскрикнул. То что я увидел, заставило меня позабыть о своих неудачах, про хитрую ухмылку Ойты и о стаях перелетных птиц, отдыхающих на болоте.
   Над ближайшим холмом подымался легкий, похожий на струйку тумана, прозрачный дымок. Он стремился вверх, но ветер пригибал его к земле и разметывал по верхушкам деревьев. Он возник внезапно - ведь только что я оглядывал Ге-эрын и ничего не видел - и своим появлением сильно испугал меня, удивил. Дым означал одно: где-то совсем близко от нашего прибежища были люди. Я стоял и хлопал глазами, пытаясь сообразить, кто были те люди, что развели огонь, и что мне нужно предпринять. Копье выскользнуло из моих дрожащих пальцев и упало на влажную траву. А дым все наползал, цепляясь за вершины кедров, опадая в низину, и вновь взмывал к небу; вскоре устойчивый запах гари достиг моего носа.
   Это как удар, вернуло мне силы. Я быстро подхватил лежащие у ног копье и бросился к гребню. Надо бежать и скорее предупредить маму и Ойты. Привести их сюда и показать дым. Мои мысли путались в голове. Кто эти люди? Свои или чужие? Кто развел этот огонь: может быть те, кто ищет нас, кто, как и мы, жаждет вернуть утерянное счастье; а быть может, это враги, рыщущие в надежде чем-нибудь поживиться на чужой земле, алчущие крови невинных? Я бежал вниз, перепрыгивая через камни и кустарник. Вскоре я увидел дымок нашей стоянки, плавно растекающийся над гремящим ручьем.
   Я остановился в ужасе. Этот дым, клубящийся над нашим очагом, могли заметить и те неведомые люди. Я закричал и побежал дальше. Послышался грозный лай Со. Собака кинулась мне навстречу, щетиня рыжий загривок, но, признав своего, остановилась, поводя носом. Как бешеный вихрь я влетел в тхерем, перепугав женщин.
   - Что с тобой? Что там? О, духи, говори же! - закричали они, когда я плюхнулся на землю перед самым огнем.
   - Люди... - выдавил я из себя слабый хрип.
   Мама вмиг подлетела ко мне и вцепилась в плечо, затрясла.
   - Какие люди, где? Говори же, сынок, - взмолилась она, не разжимая пальцев, стиснувших мое плечо. - Говори!
   Старуха неуклюже забарахталась на ложе.
   - Я видел дым, - ответил я, робко посматривая на маму. - Я был у старых рябин. Оттуда увидел дым. Кто-то жег огонь.
   - Где?
   - Это за холмом. - Я почувствовал, как к глазам подступают слезы. - Мама! Я боюсь! Они тоже могут заметить нас по дыму...
   Я заскулил как щенок и ткнулся ей в грудь. Но она отстранила меня и заглянула в глаза. Ойты торопливо плеснула на огонь из бурдюка. Повалил густой пар, смешанный с удушливой копотью. Старуха зачихала и начала причитать.
   - Теперь-то уж точно увидят, - глухо сказала мама и потянула меня наружу, где прыгала взволнованная собака. Ойты последовала за нами. - Жди здесь, бабушка, - сказала мама оглядываясь. - А мы с Сикохку полезем на гору.
   Старуха, протирая ужаленные дымом глаза, кивнула. Мама подобрала оброненное мной у хижины копье и подтолкнула меня.
   - Веди.
   Мы быстро пошли вверх.
  
  
  - Надо что-то делать. Нельзя сидеть и ждать. Это может кончиться плохо.
  Так говорила мама, когда мы с ней вновь спустились к тхерему. Ойты, будто пришибленная, сидела у входа и смотрела в землю. Над тхеремом все еще вился слабый дымок. Мы с мамой не могли усидеть на месте и ходили по площадке, оглядываясь по сторонам.
   - Надо бежать. Они уже погасили огонь, идут сюда. Зря ты заливала огонь! - Ойты лишь ниже склонила голову, услышав упрек. - Что делать?
   Мама остановилась и посмотрела на поникшую старуху; по маминому лицу прошла тень.
   - Берите корзины с едой, - тихо сказала Ойты. - Будем уходить.
   Мама кинулась в хижину, оттолкнув Ойты.
   - Держи, Сикохку, - она выставила корзину, до половины наполненную сухой ягодой. Ойты подвинулась, пропуская меня. - Что же еще взять? - донесся из темноты голос мамы. Она зашебуршала, что-то посыпалось. - Ну вот, - сказала она, выходя обратно с еще одной корзиной в руках. - Тут шкурки, мясо и немного лечебной травы. Всё, что есть...
   Она вновь поглядела на старуху, продолжавшую сидеть на прежнем месте.
  - Что же ты, бабушка? Вставай! Идем!
  Ойты запрокинула голову и посмотрела на нее.
  - Я стара. Ноги не держат. Идите. Я буду только задерживать вас. Тогда всех схватят. Идите на север, вдоль гребня, а потом перевалите за него, укройтесь в лесу.
  - Ты что... - мама осела на землю. - Ты что?!
  Она положила голову Ойты на плечо и нежно обняла старуху. Глаза её увлажнились.
  - Хватит. Идите, - строго приказала Ойты, стряхивая мамины руки. - Идите и всё. Я запутаю следы.
  - Так нельзя, - сказала мама, подымаясь. - Нельзя. Как мы без тебя будем жить в лесу? Ты знаешь, что тебя ждет, когда враги тебя найдут? Знаешь?
  Старуха кивнула и ухмыльнулась.
  - Уж точно не потащат меня в кусты, чтобы насладиться моей красотой, - сказала она, похлопывая по бедру.
  - Бабушка, тебе не спрятаться от них. Мы видели, их много. Они уже близко. Должно быть, поднимаются к вершине.
  - Так что же вы стоите? Идите скорей. А лучше - убегайте.
  Старуха расширила глаза и взмахнула руками, прогоняя нас. В другой раз это вызвало бы улыбку, но сей час для забав времени не было. Я попятился, устрашившись её вида.
  Мама вернулась в тхерем, затем вышла, держа охотничью сумку н"Го-о.
  - Не спорь, бабушка, пошли, - сказала она. - Если ты не пойдешь, останусь и я. Пусть Сикохку один идет. Пускай один рыщет по лесу, пока зима не заморозит его сердце.
  Я похолодел от ужаса, услышав мамины слова. Да что же она такое говорит? Как может? Идти не хотят? Скоро семеро чужаков спустятся сюда и всех перебьют. А им и дела нет!
  - Ты не пойдешь, значит, и я буду ждать врагов наших, - твердо сказала мама и присела напротив старухи. - Будем ждать. А ты Сикохку, можешь идти.
  Старуха засопела и недовольно повернулась к маме.
  - Послушай, Кья-па...
  - Нет, это ты послушай, Ойты, - мама придвинулась к ней. - Мы либо все вместе пойдем, либо останемся. Решай.
  Ойты плюнула на землю.
  - Подымай меня. Но не жалуйся потом, что я вас не предупреждала, - сказала она и подала маме руки. - Подумай еще.
  Мама встала и потянула старуху за руки.
  Я закинул за спину корзину и просунул руки в лямки. Мама сделала тоже.
  - Мне - то что-нибудь дадите? - спросила Ойты, шаря вокруг слезящимися глазами. - Все себе взяли, а мне ничего и не оставили...
  - Ты свой посох возьми, бабушка, тебе хватит. А нам не тяжело, - ответила мама. - Ну всё, идем.
  Она напоследок окинула взглядом весь бугор, кедры, стоящие вокруг и наш маленький тхерем: печально вздохнула.
  - Пошли, Со, - сказала она собаке и шагнула прочь. Мы с Ойты пошли за ней.
  ...Мы не шли, мы убегали. Даже Ойты торопилась и не жаловалась как обычно на свои больные ноги. Мама часто отходила в сторону, возвращалась назад, ломала ветки кустов, ковыряла землю: она путала следы, чтобы сбить врагов с толку. Иногда она совсем скрывалась из виду, уходя то вниз по склону, то сворачивая к какому-нибудь бугру. Если следы будут хорошо запутаны, то мы сможем выиграть время и перевалить хребет. Тогда враги не пойдут за нами (нам хотелось в это верить), побоявшись углубиться в незнакомую местность. Кроме того, мы надеялись, что враги будут бегать вокруг нашего лагеря достаточно долго и лишь к вечеру поймут, что их нарочно сбивали со следа. Мы же будем идти не останавливаясь; мама сказала, что ночью мы так же не должны отдыхать - надо уйти как можно дальше, чтобы быть уверенными в том, что погоня отстанет. Но до ночи еще нужно было дожить. Нужно было хорошенько исходить округу, натоптать ложных троп, чтобы суметь избежать пленения, ведь нас преследовали опытные охотники.
  При мысли о близости чужаков становилось жутко, в животе щекотало, а по спине проходил холодок. Мы с мамой видели их, когда забрались на холм. Дым от их костра уже рассеялся в небе и вместо него, у подножия склона, с которого мы смотрели, мы увидели выходящих на опушку леса людей. Рослые, сильные, с большими луками и сверкающими на солнце наконечниками копий из каменного льда, мужчины настороженно подымали лица наверх, в нашем направлении. Мы прижались к земле и, вытянув шеи, выглядывали из-за кустов. Семь человек: здесь были и чужаки, и Пыин-ли. Тот, что шел впереди, широкоплечий воин с выпирающей грудью, имел на головном уборе пышный лошадиный хвост и несколько вороньих перьев. Мама потянула меня обратно и мы поспешно ушли. И вот теперь мне было очень страшно сознавать, что эти люди, во главе с человеком в головном уборе вождя, идут за нами. Они, наверное, уже перевалили узкий гребень и теперь спускаются вниз, к нашему тхерему. Я в испуге оглянулся и стал всматриваться назад, пытаясь разглядеть среди деревьев хоть что-нибудь. Ойты, шедшая следом, подняла на меня глаза.
  - Они еще далеко, - сказала она успокаивающе. - К тхерему они будут подходить осторожно, боясь каких-нибудь неожиданностей, а потом еще полдня будут бегать где-то здесь, разыскивая нужный след. Мы успеем уйти. Не бойся.
  Я встряхнул корзину за плечами и пошел дальше. Но слова Ойты мало утешили меня. Опасность где-то рядом, совсем близко. А высокий холм с уплощенной вершиной, который нам предстояло покорить, был все еще впереди; до него нужно было еще дойти. Мы вышли из криволесья и оказались посреди открытого пространства. До распадка, над которым едва вздымались верхушки деревьев, было небдизко. Я взглянул вниз и увидел стадо мамонов, пасущееся на окраине густого серого ивняка. Сердце вздрогнуло. Увижу ли я их еще - моих спасителей, Старших братьев? Я приостановился и стал отыскивать среди лохматых животных старую самку и гиганта-самца.
   - Чего встал колодой? - Ойты, шедшая опустив голову, ткнулась мне в спину. - Пошли скорей!
  - А где мама? - я стал всматриваться в сумрак между деревьями, из-под которых мы только что вышли. - Я не вижу её.
  - Нам не нужно за неё беспокоиться, ответила старуха. - Кья-па крепка на ногу. Она нас нагонит. Пусть лучше путает следы. Кроме того, с ней Со. Она предупредит твою мать, если враги приблизятся. Пошли дальше.
  Мы пересекли прогалину и начали спускаться в лесистую лощину. Земля была скользкой и нам пришлось прижиматься к траве, чтобы не скатиться кубарем вниз и не расшибиться о крупные валуны, устилавшие дно распадка. Лес принял нас в свои объятия и мы немного успокоились.
  - Здесь нужно начинать подъем, - сказала Ойты, остановившись у дерева. - Немного передохнем.
  - Дождемся маму? - робко спросил я.
  Старуха покачала головой.
  - Нет. Надо идти. Мама нагонит нас. Со приведет её к нам.
  Она оперлась на посох и уткнулась лбом в сложенные руки. Я слышал, как тяжело она дышит.
  Мы начали подниматься в гору. Шли медленно. Я забегал вперед, а потом подолгу ждал отставшую Ойты. Взобравшись на какой-нибудь бугор, я останавливался и вглядывался назад, пытаясь отыскать глазами мать и Со. Но их все еще не было видно: они находились в лесу по ту сторону прогалины. Я волновался все больше: не случилось ли чего? Но Ойты, догнав меня, успокаивающе говорила, что все идет как надо.
  Мы присели отдохнуть у последнего дерева. Дальше уходил крутой гребень, совершенно лысый, рассеченный местами скальными выступами. До верха нам придется идти под его прикрытием, чтобы враги не заметили нас издали.
  - Смотри, мама идет! - хлопнула меня по плечу Ойты.
  Я посмотрел вниз и увидел, как по прогалине двигается маленькая человеческая фигурка, рядом с которой вертелась яркое рыжее пятнышко: "Мама и Со!" - возликовал я, вскакивая на ноги. Я замахал руками, стараясь привлечь внимание мамы. Но она не ответила. Я разочарованно топнул ногой.
  - Они найдут нас, Сикохку. Мама спешит укрыться в лесу. Нас не видит. Скоро она будет рядом. - Ойты поцарапала нос и потянулась. Грустно посмотрела на посох, лежащий у её ноги. - Пора подыматься.
  Мы свернули и, обогнув гребень, пошли с его северной стороны. Подъем стал еще круче. Лямки корзины впились в плечи. Я оттягивал их руками, но это плохо помогало. Стали чаще останавливаться. Теперь уже и я устал, не говоря об Ойты. Старуха держалась мужественно, но я видел, как ей тяжело снова делать первые шаги после очередного привала. Я предлагал ей остановиться и отдохнуть подольше, но Ойты только трясла подбородком.
  - Надо идти, - только и твердила она.
  И мы снова поднимались вверх, все выше и выше.
  Где-то к середине подъема нас догнала Со. С отвисшим языком, теряя обильную слюну, она подбежала к нам сзади и жалобно заскулила. Мы остановились и собака стала прыгать на нас, виляя хвостом. Я увидел маму: она была еще далеко от нас, но шла быстро. Мне хотелось окликнуть её, но, помня о грозящей опасности, я не стал этого делать; поднял руку, но, усомнившись, что она заметит это движение, быстро опустил. Но мама мое движение заметила: приостановилась, подняла голову и помахала нам. Ойты заулыбалась.
  - Я же тебе говорила: мама нас обязательно догонит.
  Мы стояли у подножия гладкого утеса, который скашивал гребень; отсюда открывался вид на покинутый нами редкий лес, где стояла наша хижина, и где сейчас находились семеро вооруженных мужчин - наших врагов. Я присел на корточки и подобрался к краю утеса: вдруг отсюда я их увижу? Я шарил глазами по увалам, отороченным кривыми кедрами, но ничего не мог разглядеть - расстояние было слишком большим. Подошла мама и, тяжело дыша, опустилась на увядшую траву, сбросив с плеч корзину, потянулась, высоко вскинув руки, и легла. Я подбежал к ней и потерся носом о её горящую огнем щеку, ощутив, как сильно бьется её сердце. Мама погладила меня по спине и ласково отстранила.
  Ойты, постукивая своей палкой о камень, стояла в сторонке. Мама села и поджала ноги; грудь её все еще часто вздымалась. Я устроился напротив, напряженно ожидая, когда она, наконец, отдышится и заговорит. Со сидела тут же, потирая морду лапой.
  - Ну и как? - Ойты не выдержала первой. - Что враги?
  Мама покосилась на неё и, откинув мокрую прядь со лба, ответила:
  - Врагов не видела. Бегала по лесу, натоптала много. Думаю, долго искать будут. - На лице её засветилась торжествующая улыбка. - До ночи не управятся.
  Старуха многозначительно промычала.
  Мама поднялась и подошла к тому месту, откуда я только что обозревал окрестности.
  - Ой, смотрите! - крикнула она и в испуге покачнулась. - О, духи! Что же это?
  Мы с Ойты подлетели к ней (причем каким-то чудесным образом Ойты оказалась даже проворнее меня) и посмотрели, куда она указующе ткнула пальцем. Далеко - далеко, на южной стороне, где холмы становились сизыми, поднимались многочисленные дымы: казалось даже, что это горит лес. Но утренний ветер утих, и дым подымался отдельными тонкими струйками.
  - Так горит огонь в очаге, - пробормотала Ойты и тут же поправилась: - во множестве очагов, как в большом стойбище.
  - Ага, - кивнула мама, - Это в Долине Каменных людей, точно. Вон там камень, где мы ставили знак, значит там - священная долина. Да, да, это точно.
  - Наверное, ты права, хотя я с трудом вижу этот дым.
  - Мама правду говорит, - подтвердил я мамины слова. - Это точно в Долине Каменных людей. Но чье это стойбище?
  Старуха усмехнулась.
  - Известно чьё! - колко сказала она. - Недаром за нами гонятся чужаки. Враги осквернили долину!
  Мама тряхнула головой и схватилась за грудь. Мне показалось, что ей стало плохо.
  - Что же нам теперь делать? - тихо пробормотала мама, заламывая руки. - Что же теперь будет?
  Я не понял смысла её слов, но, взглянув на её лицо, заметил в глазах страх и отчаяние.
  - Надо бежать, - ответила старуха, потирая сухую мочку уха. - Теперь нам здесь нечего делать. Свои сюда не придут. - Она опустила голову и зашагала назад. - Надо уходить. И чем дальше - тем лучше. Если кто из наших жив - так ушел из Ге-эрын. Пора и нам уходить. Духи отвернулись от Сау-кья.
  Её слова обескуражили меня. Внутри как будто что надломилось: спасения не будет, надежды рухнули. "СПАСЕНИЯ НЕ БУДЕТ!" И сразу нахлынули горечь и сожаления от того, что худшие наши опасения сбылись: Сау-кья или перебиты дочиста, или оставили Ге-эрын нечестивым чужакам и подлым Пыин-ли, позабыв о нас. Было жутко осознавать, что, может быть, мы - единственные живые Сау-кья. Это пугало и отнимало силы бороться за свою жизнь. "Духи отвернулись от Сау-кья", - гремели в ушах тихие слова Ойты, оброненные как бы невзначай.
  Белые стволы дыма четко выделялись на фоне синеющих лесом холмов, но становились едва различимыми в светло-голубом воздухе, таяли и растворялись в его глубине. Зрелище, которое обычно радует глаз, обещая встречу с человеческим жильем и собратьями, сегодня представлялось грозным предзнаменованием о том, что устои нашего мира пошатнулись, что привычное становится иным - чуждым и даже опасным; мог ли я предположить, что когда-нибудь дым костра - верный признак близости людей (а людьми, в моем понимании, являлись только Тхе-Вей, да еще в какой-то степени, Малый Народ, ведь о существовании иных племен я, пожалуй, и не подозревал) - вызовет во мне жгучий страх и отторжение, стремление скрыться, оказаться где-нибудь подальше, чтобы ничто не напоминало об этих самых людях, иноплеменниках, готовых нас убить. Наблюдая за ровно подымающимся дымом, я обхватил маму руками вокруг бедер и застыл как камень. Ойты стояла позади нас, постукивая кривым посохом о камень, нетерпеливо сопела и покашливала. Подошла Со и ткнулась носом в мое колено, вопросительно заглянув в глаза.
  - Пойдемте, нам нечего здесь сидеть, - изрекла Ойты. Я оглянулся и увидел, как она захромала вверх по склону, с усилием налегая на палку. Я потянул маму. Она кивнула. Мы подобрали корзины и полезли за старухой, еще не успевшей далеко отойти.
  Вскоре мы нагнали её, а еще позже то я, то мама оглядывались через плечо, чтобы удостовериться, что она все еще держится на ногах. С каждым шагом идти по довольно крутому склону было все трудней, ноша давила на плечи и тянула назад и я испытывал сильное желание сбросить её. Если так тяжело нам, думал я, смотря под ноги, на каменистую землю, покрытую чахлой травой, то каково же бабушке? Она еле поднимала ноги, шаркая по щебню, по лицу разметались мокрые седые лохмы, слышно как натужно она дышит, с сиплым придыхом.
  - Жаль, воды не взяли, - печально заметила мама, когда мы снова остановились на ровном бугре. Я провел языком по пересохшему нёбу: да, глоток - другой воды совсем бы не помешал. Мама подошла к краю бугра и взглянула на Ойты, которая несколько подотстала и все еще взбиралась к нам. - Подымайся, бабушка, тут отдыхать будем, - сказала она, берясь за лямку корзины, чтобы спустить её на землю.
  Я подошел к камню и сел, привалившись на свою корзину: не хватило духу даже на то, чтобы снять её. Над бугром показалась всклоченная макушка старухи, потом её потемневшее и осунувшиеся лицо. Мама подала ей руку и помогла преодолеть последние шаги подъема. Ойты запрокинула голову и часто задышала. Ноги её дрогнули и она повалилась набок, мама едва успела подхватить её, иначе старуха упала бы прямо на острый камень. Мама положила её на землю, а сама села рядом, поглаживая по вздымавшейся спине. Отдышавшись, Ойты опять начала причитать, жалуясь на злую судьбу, понося врагов и прося нас оставить её здесь, а самим продолжать бегство. Мама, как могла, успокаивала её, говорила, что до вершины осталось уже совсем ничего, скоро начнется спуск. Но Ойты, словно не слышала её, продолжала жалобно хныкать.
  К середине дня мы, наконец, достигли покатой вершины. В изнеможении (теперь уже не только Ойты обессилила, но и мы с мамой еле держались на ногах) легли на холодную землю. Только Со оставалась все такой же подвижной и перебегала от одного из нас к другому, помахивая хвостом и подлезая носом под руку, в поисках ласки. Но мы были слишком утомлены тяжелым подъемом, чтобы обращать на неё внимание. Мне вспомнился наш путь через холмы с волокушей, на которой лежал раненый Го-о, когда я тоже сильно устал. Во рту я ощущал горький вкус крови. Страшно хотелось пить. Рядом стонала Ойты.
  Через некоторое время мы с мамой поднялись на ноги и стали осматривать пройденный путь. Даже не верилось, что мы смогли подняться на эту вершину: все окружающие холмы были значительно ниже. С высоты все открывалось как на ладони: бурые кедры, рассыпавшиеся нестройной чередой по склонам, темное пятно болота, желто-коричневая равнина. Отсюда даже западные горы казались выше, чем обычно и гораздо ближе. Все выглядело по-другому. Но нас занимало не это: мы искали глазами своих преследователей, осматривая каждую неровность склона, ощупывая каждый выступ или дерево.
  - Им пора бы уже появиться, - шепнула мама и бросила настороженный взгляд на Ойты: старухе и так тяжело, не стоило её лишний раз волновать. - Смотри лучше, Сикохку. У тебя глаза получше моих будут.
  Я вгляделся и тут же увидел на прогалине перед распадком заросшим лесом, откуда мы начали подъем в гору, двигающиеся точки: одна, две, три... пять... семь, насчитал я, загибая пальцы, - ровно столько, сколько было врагов. Точки медленно двигались по открытому лугу то, разбредаясь в разные стороны то вновь собираясь вместе.
  - Вот и они, - протянула мама, покусывая ссохшиеся губы. - Ищут следы. Эх, - она вздохнула и похлопала Со по спине. - Надо бежать дальше. Наше спасение - в ногах наших. О, духи, - она оттолкнулась руками от колен и встала. - Пошли, сынок.
  Мы подошли к Ойты, которая, не шевелясь, все еще лежала на земле.
  - Вставай, бабушка. Нельзя больше отдыхать. Нужно идти, - сказала мама.
  Я хотел, было сказать старухе, что мы только что видели врагов, и уже даже раскрыл рот, но мама сжала мое плечо и покачала головой.
  - Не стоит пугать её, - еле слышно прошептала она, приложившись к моему уху. А потом громко добавила: - До ночи хорошо бы еще столько же пройти, и остановится где-нибудь у ручья.
  Старуха подняла голову и вымученно посмотрела на нас. Но не произнесла ни слова. Мы помогли ей встать.
  - Поглядите, - воскликнула мама, указывая в сторону Ге-эрын, - там озеро!
  Мы с Ойты посмотрели, куда она нам показывала, и увидели светящийся водный лик небольшого озерка, зажатого между холмом, на котором мы стояли и еще двумя возвышенностями. В озеро впадала речка, вытекающая из скалистого ущелья, затененного темным хвойным лесом.
  - Там мы найдем покой, - сказала мама, улыбаясь.
  Но Ойты покачала головой.
  - Погибель свою там найдем. Враги будут искать нас именно там, - мрачно сказала она. - Там, где есть удобное место для стоянки. Нам нужно уйти в другом направлении. Но не мешало бы опять попутать следы. Ты, Кья-па, иди к озеру и оставляй за собой хороший след. Мы же с мальчишкой пойдем к северу, а после будем спускаться. Ты пойдешь вдоль той реки, что впадает в озеро. Там и встретимся. Мы будем тебя ждать.
  Мама как-то странно посмотрела на старуху: не то с недоверием, не то с опаской.
  - Не лучше ли идти всем вместе, - промолвила она, поднимая корзину. - Я, конечно, запутаю нашу тропу, но разделяться, по-моему, не стоит.
  - Если пойдем вместе - нас догонят. Я медленно хожу. Ты должна хорошо постараться, чтобы сбить погоню. Они должны обязательно пойти по твоему следу. Слышишь: обязательно! И завести их ты должна подальше. Чтоб у них отпала охота гоняться за нами.
  Я просунул руки в лямки корзины и уже сделал пару шагов вслед за Ойты, шаркающей по щебнистому гребню на север, когда меня за шиворот остановила мама.
  - Сикохку, сынок, - сказала она поворачивая меня лицом к себе. - Если случится такое, что враги пойдут не за мной, а за вами - беги. Оставь Ойты. Сам убегай, беги так быстро, как только можешь. Беги, как олень. Беги к реке. Там я обязательно тебя найду. Только ты должен убежать. Пообещай мне, слышишь, - она затрясла меня за безрукавку. - Пообещай! Не задерживайся с бабушкой: чуть почуешь беду - беги. Обещаешь? - она устремила на меня пытливый взгляд. Внутреннее возмущение, всколыхнувшееся во мне, пока она говорила, в миг сошло на нет: я опустил ресницы, шмыгнул и только кивнул головой. - Я надеюсь на тебя, сынок, - сказала она и заспешила вниз по поросшему густым кустарником склону. Со, помахав мне на прощанье хвостом, поспешила за ней.
  Я пошел за Ойты, на ходу подбегая к краю кряжа и вглядываясь вниз, где искали наши следы враги. К моему разочарованию чужаки и Пыин-ли уже начали восхождение. Я сказал об этом старухе. Она нахмурилась и поплевалась.
  - Надо спешить, - сказала она. - Если я начну отставать, меня не жди. Иди один. Дойдем вон до той скалы, - она показала на утес, выступающий из горы впереди, немного ниже по наклону гребня, - и начинай спускаться, только не прямо, а вдоль склона. Потом пойдешь к реке.
  - Вместе пойдем, - ответил я, поднимая на нее полные решимости глаза. Она лишь прищурилась.
  Положение наше оставалось серьезным. Было понятно, что враги поднимутся на гору гораздо быстрее нашего: если нам повезет, то они пустятся по ложному следу, но если этого не произойдет, то все обернется большой бедой. Они догонят сначала Ойты, потом меня, быть может, и маму схватят. О, духи! За что нам такая немилость? За какие грехи?
  И так мы шли с Ойты, не делая остановок (благо, путь наш был легок), спеша поскорее добраться до леса, что темнел далеко внизу. Мы обогнули ту самую скалу, про которую говорила Ойты, и оказались на дне распадка, уходящего в нужном нам направлении, по дну которого и пошли. Теперь, даже если врагам, когда они взберутся на гребень, вздумается осмотреться, они нас не увидят. Появилась пока еще слабая надежда, что нам удастся благополучно завершить задуманное и мы сумеем оторваться от погони, затерявшись в чаще.
  
   --------------------------
  Солнце зашло за большую гору (ту самую, через которую мы бежали от преследования врагов) и озаряло небо рассеянным желтым светом. Лес вокруг стал мрачным, тени быстро густели. По небу, не видимые нами, тревожно перекликаясь, летели сбившиеся в клин гуси. С низовьев небольшой речушки, гремящей по каменистому дну, в окружении скальных выступов и утесов, тянуло холодной сыростью: с озера накатывал остывший воздух и волнами растекался по округе. От маленького костерка шло приятное мягкое тепло, которое расслабляло натруженные мышцы и навевало сладостную негу. Крепкий запах свеже- наломанного лапника щекотал ноздри, напоминая о том недалеком мгновении, когда, наконец, можно будет завалиться на мягкую подстилку и отдаться сказочным чарам живительного сна. Но пока еще спать было рано и я настойчиво прогонял от себя тягучую полудрему, вслушиваясь в разговор Ойты и матери.
  Старуха, совсем обессилившая после дневного бегства по горам, лежала на спине, подложив под голову какую-то гнилушку. Мама сидела у её ног, натирая колени и ступни Ойты лечебной мазью с терпким и неприятным запахом разложения: у озера, правильно рассудив, что Ойты к вечеру сильно ослабнет и заболеет, мама набрала сырого прибрежного ила и, завернув его в лоскут срезанной бересты, принесла на стоянку. Мы только что перекусили и теперь мама оживленно рассказывала о том, как сбила преследователей с толку, завела их далеко в сторону, а мы молча слушали.
  Она едва успела достичь леса в низине, когда заметила показавшихся на вершине врагов. Бегом бросилась к озеру, но потом, оправившись от внезапного страха, решила еще более запутать их. Свернула вправо и сделала широкую дугу. Только когда солнечные лучи освещали вершины гор, вышла к озеру с топкими болотистыми берегами. Здесь немного передохнула, насобирала ила для бабушки. Погони она больше не опасалась: скоро станет темно и враги будут вынуждены остановиться, чтобы дождаться утра. А может, они и вовсе откажутся от сомнительной погони. Со вела себя спокойно, что доказывало, что чужаки и Пыин-ли еще далеко. Мама запутала следы, исходив все вдоль и поперек вокруг озера, а потом по каменистому ложу речушки пошла мимо круто нависших скал, чтобы отыскать нас. По пути взобралась на высокий утес и увидела крохотные точки, взбирающиеся на гору, отделявшую лес от Сау-со: враги возвращались восвояси, потеряв надежду догнать беглецов.
  - Теперь нам ничего не угрожает, - заключила мама, сильными движениями разминая мозолистые ступни Ойты. - Враги ушли.
  Старуха закряхтела и блаженно вздохнула.
  - Хорошо бы они не вернулись больше, - тихо сказала она, поглаживая рукой по бедру. - Силы оставили меня. Я теперь не смогу идти так же...
  - Мы отдохнем, сколько потребуется, а уж после уйдем подальше, - быстро проговорила мама, сочувственно глядя на охающую старуху. - Торопиться некуда: враги ушли. Нам и остается - набираться сил, да думать о будущем, о том, что нам делать дальше, как жить.
  Ойты усмехнулась, но как-то грустно, неестественно, а потом заметила:
  - Да, тут есть, над чем призадуматься. Как жить двум женщинам, одна из которых к тому же совсем одряхлела и стала похожа на гнилое дерево, и маленькому мальчишке, оставшимся совершенно одинокими в лесу, да еще накануне зимы без еды, без теплой одежды, без оружия, без крова над головой; что же им делать?
  Мама перестала мять её ноги и опустила руки. Лицо её помрачнело. Мне тоже не понравились слова Ойты и тон, которым она их произнесла: будто всю вину, за то, что снами случилось, она возлагала на маму. Я обиженно засопел. Мама почесала нос, сморщилась, а потом вновь стала втирать мазь в ступни Ойты.
  - Нам надо двигаться к людям, - сказала она после долгой паузы. - До зимы надо найти кого-нибудь.
  - Наши люди далеко. Ты представь: надо пересечь Ге-эрын и углубиться в Бодойрын, где находятся стойбища Ге-ч"о и Ка-вья. Здесь уже никого нет. Мне это ясно. Наших либо полонили, либо убили, или же они разбежались кто куда. Здесь нам делать нечего. Надо уходить. Зима приближается. - Ойты кашлянула и подергала себя за отвислую складку на шее. - Я стара и больна. Идти быстро не могу. Не знаю, смогу ли вообще добраться до Бодойрын...
  - Конечно, сможешь, - подхватила мама. - Мы отдохнем здесь, ты поправишься, мы с Сикохку наберемся сил, а после все вместе пойдем...
  - Если по пути мне станет совсем плохо... - старуха понизила голос, - вы должны... вы должны оставить меня, как того требуют кэрхи. Не спорь, Кья-па, - она резанула ладонью воздух. - Так надо. Вы молодые, вы должны жить. А я уже достаточно прожила на этом свете. Я останусь. До того, как на землю лягут сугробы, вы должны выбраться из земель Сау-кья. Так нужно.
  Мать бешено завертела головой.
  - Мы уйдем вместе, если на то будет воля духов, - резко сказала она.
  Ойты склонила голову на бок и прошептала, но отчетливо и достаточно громко:
  - Если будет на то воля духов!
  Не слушая её, мама продолжала:
  - Мы пробьемся в Бодойрын и обо всем расскажем Ге-ч"о. Их вождь, Савай Вей"нья, мудр и храбр. Он соберет мужчин и приведет их в Ге-эрын, чтобы освободить наших сородичей и изгнать пришельцев и Пыин-ли с земли Сау-кья. И тогда все станет по-старому: мы опять обретем дом... - голос её сорвался, послышались всхлипы и мама вдруг разрыдалась.
  Ойты приподнялась на локтях. Я подскочил к маме и обнял её трясущиеся мелкой дрожью плечи.
  - Так будет, так будет, - пробормотала Ойты. - Мы дойдем до Гэ-ч"о и приведем помощь. Так и будет...
  Но в голосе её я уловил сомнение и неуверенность.
  Вскоре мы уснули у попыхивающего жаром костерка, с жадностью пожирающего сухие еловые сучья, под тихое шуршание ветра в холмах и тявканье хозяйки этих мест - рыжей лисицы, потревоженной нашим грубым вторжением в её владения.
  
   -----------------------------
  Холод, спустившийся по горному ущелью, разбудил нас очень рано: солнце еще не взошло. Долину опутывал синий сумрак и пришедший с озера туман. Костер давно погас и даже зола в нем успела остыть. Мы с мамой наломали побольше хвороста и заново развели огонь. Мы пристроились около разгорающегося пламени и долго грели озябшие руки и лица, потом повернулись к огню спинами. Почувствовав себя лучше, мы посмотрели на Ойты.
  Она не шевелилась, хотя моргала отекшими за ночь глазами. Мама поманила её к огню. Старуха не ответила и продолжала неподвижно лежать на мохнатом ложе. Мама вдруг метнулась к ней и запричитала.
  - Бабушка! Бабушка! Что с тобой? - заголосила она, перепугав дремавшую в ногах старухи Со. - Почему не отвечаешь, почему не встаешь.
  Она стала ощупывать Ойты. Старуха закашлялась и стала отбиваться от мамы.
  - Жива я, жива! - прошептала старуха. Мама сделала охранительный знак.
  - Хвала духам!
  - Вот только сил нет подняться, - скрипучим голосом сказала Ойты. - Ломит все тело, знобит и голова... словно на неё камень давит... Помогите мне, - вяло попросила она, протягивая к нам руки.
  Мы помогли ей подвинуться к огню и она снова легла и застонала.
  - Кости мои совсем разболелись. Ног не чувствую, спину ломит, даже пальцы, и те, болят. Ой, ой, ой! - заскулила она. Со, прижимая уши, полезла к ней, облизывая языком. - Тьфу ты, Со! Уйди, - отпихнула её старуха. - Куда же ты лезешь?
  Ойты грубо отпихнула собаку и откинулась на спину, задышала глубоко и часто. Мама высыпала на камень зеленый порошок, сбегала за водой под крутой берег и, вернувшись к стоянке, начала готовить мазь. Ойты нетерпеливо посматривала на нее, а когда мама начала втирать приготовленное зелье в её кожу, старуха облегченно заурчала, подставляя дряблые коленки.
  Я сходил к реке и немного посидел на куске скалы, упавшем в воду, вглядываясь в её прозрачные пенящиеся струи. Правда, быстро почувствовал себя неуютно и заспешил назад под сень деревьев, где было не так сыро и холодно. Мама уже окончила натирать Ойты и теперь отправилась за берестой, из которой собиралась смастерить короб, в котором можно будет варить еду; кожаный мешок, который мы ранее для этого использовали, остался в нашем тхереме у болота. Ойты снова заснула, а я сидел у костра, подкладывая дрова и дожидаясь маму.
  Она вернулась и сообщила, что у нас будет дневка, возможно даже, что здесь мы простоим и дольше - пока Ойты полностью не оправится и не будет готова снова продолжать путь. Она бросила на землю пару широких полос бересты, посмотрела на Ойты. Затем вновь подхватила березовую кору на руки и пошла к реке, чтобы хорошенько её вымочить. Перед уходом она велела мне наломать побольше лапника, пояснив, что придется сооружать шалаш.
  Туман все еще не рассеялся и было неясно хорошая ли будет погода или небо уже заволокло тучами. Я натаскал сырого от испарений лапника, наломал и принес жердей и сел у костра, голодными глазами ощупывая корзины с едой. Вскоре появилась мама. Бересту она положила в воду и придавила камнями. Заметив мое беспокойство и, правильно угадав его причину, она подтащила корзину с сушеной ягодой и орешками.
  - Ешь, - сказала она и принялась сооружать шалаш.
  Пока я ел, она установила жерди и кое-как связала их куском кожаного ремешка, стала укладывать лапник. Немного погодя я присоединился к ней и, когда туман начал таять, шалаш был готов. Мы растормошили Ойты и помогли ей перебраться в новое жилище, где уже была готова мягкая лежанка из травы и мха, а в лунке у входа теплился маленький, обложенный камнями очаг.
  Тот день был скучен и неинтересен. Мама до самого вечера возилась с берестяной бадьей, которая вышла какой-то кособокой и, несмотря на все старания мамы, имела течь. Маме пришлось собирать смолу и промазывать ей туес по всем швам, чтобы он хоть на какое-то время стал пригодным для варки пищи. Серые тучи над головой временами посыпали нас мелкой моросью и тогда мы забирались в шалаш, где мучилась и стонала Ойты. Ей не помогали даже травы, из которых после ужина мама сделала отвар: боль не проходила. К ночи старухе стало совсем невмоготу, она впала в забытье и начала бредить. Отведя меня в сторону мама с грустью сказала, что, возможно, завтра нам придется готовить бабушку к путешествию в другой мир. Спать я ложился с тяжелым чувством. Мне было до слез жалко Ойты. Я уже привык к её постоянному ворчанию, к её скрипучему смеху и колким шуткам. Засыпая, я понял, что она стала для меня совсем родной.
  Ночью меня разбудил шепот Ойты.
  - Никогда бы не подумала, что доживу до такого. Лучше б мне умереть молодой. Только бы не мучиться самой и не мучить других. За что духи так наказали меня? А может, такова их воля, таков замысел Творца? Что если так? Не хочу такой жизни. - Она всхлипнула. - Сикохку, совсем еще сопливый ребенок, подружился со Старшими братьями... Это не случайно. Это имеет какой-то смысл. Может, и для меня нашлось место в промысле таинственных Сил? Потому-то я еще и жива...
  
  
  На берегу лесной реки, текущей по скалистому ущелью, мы провели еще два дня, дожидаясь, пока Ойты окончательно не окрепнет. Мама постоянно поила её отварами и натирала целебными мазями. На второй день нашего пребывания в лесу, старуха начала подыматься с ложа, хотя и с нашей помощью, а к вечеру третьего уже сама выходила из хижины. Силы вернулись к ней, духи болезни, проникшие в её тело, ушли. "Теперь совсем, как молодая! - восклицала Ойты вытягивая для обозрения свои неестественно бледные ноги, - Совсем не болят. Добрые у тебя руки, Кья-па!" Мама краснела и смущенно отворачивалась.
  Я вместе с Со сумел добыть трех куропаток. Я кидал в них камнями, а Со подхватывала падающих птиц и приносила мне. Свежее мясо очень порадовало нас и думаю, что именно благодаря здоровой пище Ойты вернулась к жизни.
  
  Глава пятнадцатая
  
   Утром по холодной росе мы покинули шалаш в еловом лесу, и пошли по крутому склону, обрывающемуся скалистыми уступами над рекой. Глубокое ущелье справа постоянно грозило поглотить нас, сделай мы неверный шаг или хоть ненадолго оторви взгляд от каменистой земли, испещренной трещинами и выбоинами, о которые легко было споткнуться. Со бежала впереди и показывала нам наиболее удобный путь, руководствуясь неведомым чутьем, помогающим ей безошибочно избегать самых опасных мест. Временами у кого-нибудь из нас из-под ноги вырывался валун и с шумом, увлекая за собой лавинки каменного крошева, летел вниз где, пропадая из глаз, с глухим стуком падал на дно ущелья. Мы вздрагивали и прислушивались к раскатам эха, прыгающего по долине, стиснутой холмами. Вокруг теснились высокие деревья, нижние ветви которых, сухие и белые, тянулись к нам и цеплялись за одежду подобно костяным пальцам скелетов. Ойты озиралась по сторонам и качала головой. Даже горевшее на небе солнце не могло развеять неясную тревогу витавшую во влажном воздухе. Такие места называют гиблыми: здесь обязательно должны водится духи. Я с затаенным дыханием оглядывался по сторонам, боясь найти рубашку Горного Духа, самого злого и хитрого из духов леса.
   Иногда на нашем пути выступали из земли скалы и нам приходилось взбираться выше по склону, чтобы обогнуть их и продолжать путь. Местами склон становился настолько крутым, что мы пробирались вперед прижимаясь к земле и цепляясь руками за кустики и пучки пожухлой травы. Только Со, казалось, не испытывала особых затруднений: она легко взбегала по кручам, перескакивала с одного выступа скалы на другой, протискивалась меж скученными стволами деревьев. Ведомые ею, мы преодолевали препятствия и все дальше углублялись в незнакомую местность. Здесь даже Ойты не была никогда за свою долгую жизнь и не смогла сказать, куда выведет нас ущелье.
   - Нам главное - до тропы дойти, - говорила она, медленно перебираясь через сухой ствол упавшего дерева. - Там станет ясно, где мы находимся.
   Мы с мамой молча согласились с нею. Да, дойдя до тропы, ведущей в Северные горы, мы, по крайней мере будем знать, что не заблудились и куда нам идти, чтобы пробиться к Бодойрын. Как мне говорила накануне мама, путь этот будет неблизким и сопряженным с явной угрозой наткнуться ненароком на врагов. Нам предстоит приложить все усилия и соблюдать большую осторожность, чтоб таких встреч, если их избежать не получится, было как можно меньше, и чтобы они были столь же безобидны, как та, что произошла три дня тому назад. Мама пообещала каждый день приносить жертвы Праматери, чтобы она покровительствовала нам во время пути и, как и прежде ограждала от опасностей, подстерегающих нас на каждом шагу. Я подумал тогда, что было бы действительно хорошо, если б Праматери удалось нас уберечь от хитрых умыслов Ге-тхе и злых духов, что помогают ему вредить людям.
   - Река выведет нас в предгорья, - продолжала рассуждать Ойты. - Придется немного пройти по тропе в сторону стойбища: боюсь сбиться с правильного пути. Вблизи тхе-ле я все знаю и смогу вывести вас на тропу в Бодойрын. Главное - не попасться в руки этих сынов Тьмы.
   ... Достигнув поворота долины, где река уходила на северо-восток, мы с облегчением отметили, что крутые обрывы начинают понижаться и где-то впереди переходят в отдельные островерхие утесы, подступающие к самой воде. Зато стало больше упавших деревьев, то и дело преграждавших путь. Кое-где лес редел, и на образовавшейся плешине вздымались целые завалы из облупленных стволов, пробраться через которые не представлялось возможным. К полудню мы спустились к реке, и пошли по окатанным валунам вдоль мелкой гремящей воды. По берегам, у основания склона, густо разросся черемошник: лысые черные ветви образовывали непроходимую стену, сквозь которую не могла пробиться даже наша собака.
   Привал мы сделали в расширении долины, где река распадалась на три вершины. Мы осмотрелись и решили, что пойдем по правому истоку, так как остальные два уходили прямо к Северным Горам, где нам было нечего делать. Третий же должен вывести нас навстречу рождающемуся Осамину. Мы перекусили сухими ягодами, попили студеной чистой воды из реки и, дав передышку старушке, снова отправились в путь.
   Мы перешли на другую сторону потока, где берег был более пологим и открытым. Редкие деревья не заслоняли даль и мы видели, что речушка по протяженности своей невелика: задолго до того, как солнце коснется холмов на западе, мы будем стоять на плоском увале меж двух крутобоких холмов, откуда и берет, как мы предполагали свое начало шумный поток. Долина начала подниматься, мы замедлили шаг, так как Ойты не поспевала за нами с мамой. Со, виляя хвостом, отбегала от нас, шаря в траве в поисках отъевшихся ленивых мышей; то и дело мы слышали приглушенное рычание охотницы, то нетерпеливое, когда она готовилась к прыжку, то обиженное, если добыча успевала ускользнуть. Посматривая на неё, мы не могли удержаться от улыбок.
   ... Как странно, думал я, совсем недавно мы в ужасе бежали от врагов, потом печалились у ложа разболевшейся Ойты, не находя ни сил, ни времени для радости, а теперь вот, улыбаемся незатейливым причудам нашей Со. В эти мгновения, все плохое как бы отлетело прочь, осталось в прошлом; сейчас было так хорошо и легко, что думать и вспоминать о чем-то, что может навеять грусть, совсем не хотелось. Оглядываясь по сторонам, купаясь в ярких лучах солнца, вдыхая ароматы леса и влажной земли, я был почти счастлив...
   За ручьем, на вершине холма, лишенной леса, мама заметила небольшой табунок баранов, которые безмятежно паслись на открытом месте, медленно передвигаясь на фоне чистого голубого неба. Мы загляделись на этих сильных и ловких животных и долго стояли на одном месте, под жалобное поскуливание Со, недоумевающей, почему мы не бежим гонять такую лакомую добычу; от волнения Со забежала в ручей, ткнулась носом в прибрежный кустарник, тявкнула и вернулась обратно, с наивным недоумением заглядывая в наши лица.
   - Нет, Со, - сказала мама, поглаживая её по голове, - охоты сегодня не будет.
   Старуха опустилась на замшелый, совершенно зеленый пень и заохала. Мама испуганно повернулась к ней, но Ойты успокаивающе усмехнулась.
   - Не бойтесь, помирать пока не собираюсь. Устала, просто, маленько.
   - Перевалим на ту сторону и станем на ночь, - сказала мама, подходя к ней и присаживаясь на землю. - Спешить не будем. Потихоньку дойдем.
   - Жаль, нет с нами охотников, - Ойты смотрела на баранов и хищно облизывала губы: розовый кончик языка мелькал в уголках рта, будто ласка, выглядывающая из норки. - Да, жаль. Ни мужчин с нами нет, - она запнулась и посмотрела на меня. - Взрослых мужчин, - поправилась она, - ни оружия... Оборванцы!
   Они повздыхали, пожаловались на суровую судьбу, вспомнили сытые дни, что всегда выпадали осенью, когда охотники каждый день приносили в тхе-ле обильную добычу. Я, слушая их вполуха, продолжал наблюдать за медленным неторопливым передвижением баранов и мечтал о том времени, когда стану большим и сильным, и буду сжимать в руках крепкий тугой лук. Вот тогда они у меня побегают; я погрозил кулаком в сторону стада.
   ... К вечеру мы перевалили возвышенность, где брал свое начало ручей, и спустились в следующую долину, узкую и скалистую, по которой тек крохотный ручеек, теряющийся в вывороченных камнях. Редкий лес, состоящий из елей и кедров, не доходил и до середины склонов высоких холмов; вдоль ручья тянулась поросль мелких кустов и тоненьких березок, на которых еще трепетали отдельные совсем пожухшие листочки. Мы пошли вниз по ручью, где, отражая синеву неба, светилось небольшое, окруженное пышной осокой, озерцо, на дальнем берегу которого темнел густой лес. Мы шагали по узкой, хорошо набитой зверовой тропе, перешагивая через камни и лысые корни. Распадок был узким. Вокруг подымались утесы и нагромождения скал, испещренные глубокими трещинами и выбоинами.
   Осматриваясь по сторонам, Ойты что-то неслышно бормотала себе под нос, часто останавливалась и чему-то улыбалась. Мы с матерью переглядывались, не понимая, что с ней происходит.
   - Знаете, - сказала, наконец, Ойты, - я раньше уже бывала здесь. Правда, давно это было, когда я еще совсем молодой была. - Она зажмурилась и широко улыбнулась, вспоминая, должно быть что-то очень приятное её сердцу. А потом добавила. - До тропы недалеко. Завтра до полудня уже будем шагать к стойбищу. Теперь же надо найти место, где мы проведем ночь.
   Мы остановились и осмотрелись по сторонам. Можно было встать хоть прямо здесь, на тропке, но сооружать шалаш было уже поздно: солнце село и по земле ползли тени. Лучше всего было найти какое-нибудь укрытие, ведь, кто знает, может назавтра погода испортится. Мама предложила спуститься к озеру и заночевать в лесу, но Ойты снова хитро улыбнулась и потянула нас к скалам, что вздымались слева от тропки. Мы прошли вдоль шершавых холодных откосов, миновали пару черных расщелин и оказались у зияющей у самого основания скалы, широкой, но низкой впадины.
   - Вот здесь я провела не одну ночь, - сказала Ойты, гордо подбоченившись. - Тут сухо и ветра нет. Грот, хоть он и не глубокий, но от дождя хорошо защитит.
   Она, пригнувшись, ступила под каменный свод и поскребла по нему ногтями.
   - Вот и сажа осталась от нашего костра. Мы с тхе-хте здесь были, на баранов охотились. - Ойты снова хмыкнула. - Проходите, чего остановились? - позвала она нас.
   Мы с мамой подошли к ней и опустили корзины на усыпанный мелкой каменной крошкой пол.
   - Надо собрать дров, - сказала мама. - Пошли, сынок.
   ... Вскоре по черным закопченным сводам нашего нового убежища заплясали желтые отблески веселого пламени, точно вдохнувшие в мертвый камень дыхание жизни. Дрова весело потрескивали, а метавшийся в очаге огонь прогонял прочь спустившийся снаружи мрак, откуда доносилось баюкающее журчание ручья. Я лежал на охапке сухой травы, поджав ноги к подбородку и представлял себя в родном тхереме: будто тхе-хте куда-то вышли, а в гости к нам заглянула старуха. Я слушал их разговоры и воображал, что ничего не случилось, что никаких врагов не было, что наши сородичи не испытали на себе силу и остроту их оружия. С этими мыслями я и уснул.
  
  * * *
  
   Ойты разбудила нас на рассвете и заставила подниматься. Даже поесть не дала, сказала, что остановимся где-нибудь по пути. Затушила еще теплившиеся угли, подвинула нам корзины и вышла под холодное серое небо, держась обеими руками за свой посох. Со уже вертелась подле неё, возбужденно подвывая. Преодолевая слабость, я натянул на плечи лямки и потащился за мамой и Ойты по тропе, спускавшейся к озеру. Его мы обошли стороной, чтобы не мочить ноги в гнилых рытвинах между кочками. Пройдя через кедрач, оказавшись на каменистой гряде, за которой начиналось понижающееся к востоку плоскогорье, поросшее смешанным лесом. Ойты уверенно шла впереди. Сегодня она не казалась такой старой и слабой, как обычно, будто вместе с воспоминаниями о молодости к ней вернулась и былая сила. Мы не узнавали старуху и дивились её резвости.
   Мы вошли в светлый березовый лес, где стали часто попадаться маленькие болотца или просто лужи стоячей воды; такие места очень любят олени, где они лакомятся белесым мхом, покрывающим кочки и гнилые коряги. Действительно, оленьих следов здесь было чрезвычайно много: добрый охотник ни за что не ушел бы отсюда с пустыми руками. Опять нам оставалось только сокрушенно вздыхать, да клясть злую судьбу и врагов. Бараны, олени - сколько дичи вокруг! А взять её мы не можем. Горечь жгла сердце. Голодные, без крова над головой ходим по богатой земле, по СВОЕЙ земле. А враги наши, веселятся и жируют, топчут кости наших сородичей, глумятся над детьми и насилуют женщин Сау-кья.
   На веселой полянке у крохотного озерца, питаемого подземными источниками, мы сделали привал, расположившись на свеже сломанном стволе березы (последствия пронесшейся над Ге-эрын бури видны были и здесь). Не разводя костра, быстро перекусили и немного повалялись в траве. Сквозь дымку облаков прорвалось солнце; сразу стало теплее, мы повеселели. Со побежала вдоль берега и скрылась в кустах. Когда мама подала знак, что нам следует отправляться дальше, я с трудом заставил себя оторваться от мягкой земли: легкая сытость и тепло разморили, меня потянуло в сон. И вот снова за плечами болтается уже изрядно полегчавшая корзина, подмокшие где-то чи трут пятки. Мы идем по берегу, перешагивая через нетолстые стволы поломанных деревьев.
   Быстро обошли озеро и залезли в тот самый кустарник, где ранее скрылась Со. Продравшись сквозь цепкие колючие ветви, мы оказались на ровной площадке, усыпанной серой пожухлой листвой.
   - Ох, ты! - воскликнула мама и остановилась, уставившись под ноги.
   Мы с Ойты поспешили к ней и увидели выступавшие из земли камни обкладки очага: они уже покрылись лишайником, а яма, меж ними, заросла травой.
   - Стойбище тут когда-то было, - задумчиво проговорила старуха, потрогав ногой один из камней. - Должно быть, охотники давно - давно останавливались.
   Мы все притихли и молча смотрели на старый очаг, давно не знавший огня и, должно быть, позабывший о своем предназначении. Было как-то грустно. Я подумал, что такая же судьба ждет и наше разоренное стойбище, если враги покинули его. Когда-нибудь, кто-то, придя на наше озеро, увидит такие же вот каменные кладки, да полуистлевшие жерди, разбросанные по земле, и будет думать, что же за люди здесь раньше жили. Я смотрел под ноги и чувствовал, как жгучая боль рождается где-то в груди и, поднимаясь, сжимает горло.
   Но вид этой старой стоянки наших сородичей, будил в душе еще и какое-то сладкое томление, напоминая о том, что мы находимся на своей земле, где из поколения в поколения жили наши предки. Дикие, необжитые места остались позади, мы возвращались к людям. Пусть мы не встретим Сау-кья, уйдем в далекое Бодойрын к Ге-ч"о, но мы все же будем среди людей близких нам по крови, а быть может, найдем там и кого из своих... И этот давнишний очаг являлся как бы тем знаком свыше, говорившим о том, что мы, хотя и заброшенные волею духов или Ге-тхе в безлюдные просторы, были все же не одиноки: где-то за далекими горами все еще жили наши соплеменники. "Мы - Тхе-Вей! Мы найдем своих, обязательно найдем", - шептал я, когда мы оставили стоянку у озера и направились дальше.
   Откуда-то появилась Со и снова побежала рядом, тыкаясь носом в заросли и под затянутые травой колдобины. Шли долго; Ойты замедлила шаг, дыхание её стало сбиваться. Мы с мамой начали уговаривать её остановиться и отдохнуть, но старуха лишь сердито фыркала и недовольно трясла лохматой головой. Мы продолжали идти. Был, наверное, полдень (серые полупрозрачные тучи вновь заволокли небо и закрыли намечавшиеся было просветы, сокрыв Небесный Огонь), когда она внезапно остановилась перед крутым спуском во влажную низину, где глаза упирались в непроглядную темень густого ельника.
   - Ну вот, - протянула старуха, многозначительно воздев ладонь с растопыренными пальцами к небу, - вот мы и дошли. Тропа там - внизу.
   Мы с мамой встали подле неё и заглянули вниз. Кроме колючей зеленой стены ничего видно не было. Видя наше волнение, Ойты запустила палец в рот, пососала ноготь и спокойно добавила:
   - Она там, за деревьями.
   - Надо посмотреть что там и как, - сказала в раздумье мама, стягивая с плеч корзину. - Вы постойте здесь, а я быстренько спущусь и разведаю.
   Ойты кивнула, соглашаясь. Я тоже снял корзину, горя желанием присоединиться к маме, но она погрозила мне и велела оставаться с бабушкой; затем, зажав в обеих руках короткое копье, она перемахнула через гнилое бревно и быстро скрылась среди старых серых стволов. Я уселся на землю и насупил брови: отказ мамы взять меня с собой, сильно огорчил и уязвил мое самолюбие, так как со мной обошлись как с малым ребенком, а ведь я считал себя уже взрослым и вполне годным для такого дела. Ойты пыталась удержать Со, рвущуюся за мамой, но не смогла и разжала сомкнутые на шее собаки руки, испугавшись её грозного рычания и дрожания верхней губы, обнажавшей крепкие клыки. Со вильнула хвостом и устремилась вниз, нагонять ушедшую хозяйку.
   Немного успокоившись и придя к выводу, что своим пыхтением я все равно ничего не добьюсь, я начал прислушиваться к звукам леса. Я волновался за маму и это чувство было куда как сильнее, чем мимолетная обида на её излишнюю, как мне показалось, резкость. Совсем близко от нас, тонко и пронзительно, свистел бурундук, то ли подзывая самочку, то ли радуясь безмятежному покою; с холма, что подымался по другую сторону низины, долетал раскатистый перестук - это дятел колотил клювом сухостоину; ветер донес далекое мычание барана, бросающего вызов противникам с какой-то вершины или утеса; ветерок шевелил голые ветки берез и хилых осин. И, все же, взгляд мои не мог проникнуть сквозь сизый полог леса дальше, чем на бросок копья - деревья стояли слишком часто. Оставалось ждать, сгорая от нетерпения и свербящей тревоги. Время тянулось медленно. Становилось невмоготу. Все мускулы моего худого тельца напряглись. "Ну, где же она?!" - готов был прокричать я, вцепившись в осклизлый ствол гнилушки: кончики пальцев натолкнулись на что-то мерзкое и я поспешно отдернул руки. Должно быть, какого-нибудь слизняка раздавил, хотя представлялось, что-то более гадкое.
   - Сейчас вернется, - тихо пролепетала Ойты, успокаивающе улыбаясь. Потом поперхнулась и затряслась в булькающем кашле, который не смогла сдержать.
   Я тревожно стрелял глазами, будто враги были где-то совсем рядом. Ойты присела и вжала красное лицо в колени, продолжая вздрагивать и давиться кашлем. Я пригнулся и спрятался за бревном, чтобы, в случае чего, злая стрела не угодила в меня.
   - Вы что тут делаете? - услышали мы голос мамы.
   Я высунул голову из-за бревна и увидел, что она уже подходит к нам. Со выскочила у меня из-за спины и стала лизать мои руки, приседая сразу на все четыре лапы.
   - Вы так распугаете все зверье в округе, - весело добавила мама, упираясь руками в зеленый ствол, за которым я прятался. - Медведя, и того напугаете!
   Заметив, что с Ойты творится что-то неладное, она замолчала. Старухе, наконец, удалось прочистить горло и она подняла влажные глаза на маму, сплюнула и шумно втянула воздух ртом.
   - Тьфу... - фыркнула она, утирая слюну с губ и подбородка. - Позабыла, как дышать... вот и закашлялась, - с тяжким придохом, проскрипела она и захихикала.
   - Пугаешь нас, бабушка, - мама воткнула копье в землю и присела на скользкий ствол. Ойты смущенно отвернулась, выкручивая пальцы. - А это не хворь? - лицо мамы вдруг напряглось.
   Старуха махнула рукой.
  - Глупости. Подавилась просто... Что там... на тропе?
  - Мама пожала плечами.
  - Ничего. Давно никто не ходил, кроме оленей да волков. Тихо. Враги, похоже, досюда еще не добрались.
   Ойты оживилась.
   - Вот и хорошо. Можно спокойно идти, аж до завтрашнего вечера - до тхе-ле далеко, - подхватила она, тряся руками. - Идемте прямо сейчас.
   - Да, да, - отозвалась мама. - Но я все же на всякий случай пойду впереди, чтобы... - она запнулась, подбирая слова.
   - Ага. Правильно. Надо так и сделать, чтоб не наткнуться на кого-нибудь, - закончила за неё старуха, поднимаясь.
   Я тоже встал и схватил корзину. Мама уже подняла свою, взяла копье и глянула на нас.
  - Ну что, пойдем? - бодро спросила она.
  - Давай, - тряхнула сединой Ойты.
  И мы начали спускаться в тенистую низину, упираясь ногами в неровный склон. Внизу, за елками, мы вышли на тропу - хорошо набитую черную полоску, прорезавшую бурую землю. "Мы снова идем к людям!" - возликовал я. Мама быстро ушла вперед и скрылась за поворотом тропы. Со побежала с нею.
  Мы же с Ойты шли медленно: к моему неудовольствию, она не спешила, шаркала ногами и заглядывалась по сторонам. Наверное, устала. Но я все равно злился. Понимал, что это глупо и нехорошо, но злился. Мне хотелось быть возле мамы, вместе с нею обследовать тропу, перепрыгивая мелкие лужи, всматриваться в густую тень у дальнего изгиба тропы. А тут приходится усмирять свою прыть, следить за тем, чтобы старуха незаметно не отстала.
  - Ох ты, а это что такое?! - услышал я оклик Ойты за спиной и развернулся к ней; старуха наклонилась и указывала на землю пальцем. - Сикохку, а ну-ка посмотри , - велела она, рассматривая что-то под ногами.
  Я подошел нехотя. Опять какую-нибудь глупость придумала! Но, всмотревшись во вмятины на грязи, я удивился: похоже, тут прошел человек. И прошел совсем недавно. Возможно даже, и не один: вмятин много, только все какие-то заплывшие, не первой свежести. Я потрогал неглубокие рытвины ногтем.
  - Подсохшие уже, - сказал я старухе.
  - Надо же, - ответила Ойты. - Как это наша Кья-па просмотрела такое? Ну, ладно, пошли скорей. Догоним её и расскажем. Люди были здесь несколько дней тому назад.
  Мы заторопились. Ойты пыхтела, но упорно шла след в след за мной, хотя я заметно прибавил шагу, позабыв о её летах и слабости. Но, вывернув из-за куста черемухи, я столкнулся со спешащей к нам навстречу мамой. От испуга я шарахнулся и наступил на ногу Ойты, которая вскрикнула и оттолкнула меня.
  - Надо быть начеку, - заговорила мама. - Видели следы? Тут были люди. Мне кажется, что это не наши. Так что следует быть осторожней.
  - Да, да, - промычала старуха, прыгая вокруг посоха на одной ноге; вторую она поджала и потирала рукой. - Следы мы видели, только подумали, что ты их не заметила. Ошиблись.
  - Ага. Следы не свежие. Мне показалось что, по крайней мере, один из них очень уж большой. Человека с такой ногой среди наших мужчин точно нет, даже у По-на-ло следы гораздо меньше. Поэтому - то я и подумала, что это враги: эти страшные великаны. - Она утихла и со страхом посмотрела в темную чащу. - Я подумала, а вдруг они все еще где-то поблизости, может, охотятся. а может устроили засаду на тропе. Вот и вернулась, чтоб предупредить вас. Идите не спеша. Я побегу вперед.
  - Правильно рассудила, - похвалила Ойты, становясь на обе ноги. - Пробегись, посмотри. Потом дождись нас. На ночлег лучше встать где-то в стороне от тропы, твои суждения могут оказаться правильными: враги могут быть где-то здесь.
  - А где Со? - спросил я, заметив отсутствие собаки.
  - Где-то там, впереди. Бурундуков гоняет, - ответила мама на мой вопрос и вновь обратилась к Ойты: - Ладно, я пойду дальше. А вы идите спокойно. Я вас дождусь где-нибудь.
  Старуха кивнула. Мама развернулась и, задев плечом ветки черемухового куста, побежала по тропе. Ойты что-то промычала и дотронулась посохом до моей ноги.
  - Пошли, Сикохку.
  Я встрепенулся и тронулся с места.
  - Не беги, - строго окликнула меня Ойты. - Слышал, что мать сказала? Потихоньку. У тебя ноги молодые, здорово несут. Но ты и обо мне должен помнить: я стара и быстро устаю. А если ты убежишь, то кто же будет меня охранять?
  В её голосе я услышал усмешку и опять обозлился. Вот несносная старуха! Всё делает не так и говорит тоже. От досады я сгоряча наступил в лужу: во все стороны полетели грязные брызги.
  - Ты что, медведь! Осторожней! Смотри под ноги.
  Я сжал кулаки, пытаясь успокоиться. "Какая же она!"
  Прошли мы совсем немного. У поворота заметили маму, присевшую у группы молоденьких елей. Она заметила нас и жестом приказала замереть. Мы остановились. Около мамы находилась Со: она прижала хвост, а шерсть на её загривке встала дыбом. Ойты потянула меня в сторону и, стащив с тропы, увлекла в чащу, за прикрытие густого подлеска. Я пробовал, было, упираться, но Ойты намотала мои волосы себе на кулак и прошипела в самое ухо:
  - Не дури, Сикохку! Там опасность!
  В лесу она заставила меня опуститься на землю.
  - Сиди тихо, - прошептала она, стараясь разглядеть что-нибудь в просветы между ветвями. Мама находилась совсем неподалеку, но мы не видели её, не видели, что происходит на тропе. Я пошевелился и зашуршал корзиной по кустам. Ойты шикнула на меня и для острастки погрозила кулаком. Я закусил губу: какая еще напасть обрушилась на наши головы? На кого рычит Со, против кого выставила мама свое копье?
  - Эй, вы где? Выходите? - я узнал мамин голос и, чтобы Ойты не успела дотянуться до меня своими костлявыми пальцами, ломанулся через кусты к тропе. Зацепился ногой за корень и кубарем выкатился на тропу, угодив одной рукой в вязкую жижу. Я стал подниматься. Подбежала мама помогла мне.
  - Что там? - спросила, выбираясь к нам старуха.
  - Со унюхала, побежала дальше. Падалью пахнет. Может, дохлятина где лежит - медведь припрятал, - ответила мама. - Вот принюхайтесь, как раз подуло...
  Я втянул носом и ощутил в воздухе крепкий дух мертвичины. Мама позвала Со и собака показалась на повороте тропы, помахивая хвостом. Если собака ведет себя так спокойно, значит, ничего страшного поблизости нет и нам ничего не угрожает. Мы пошли к ней. Со опять скрылась за елками. У поворота зловоние усилилось.
  - Фу, как воняет! - заметила старуха, шедшая позади.
  Мама отодвинула ветки и свернула влево. Я вприпрыжку нагнал её и мы оказались на неширокой поляне, заросшей высокой лесной травой, совсем пожелтевшей, из которой торчали серо-зеленые обломки стволов осин, сокрушенных ураганом. За поляной долина опять начинала круто подниматься, и сквозь расступившиеся деревья открывался вид на подернутые дымкой холмы, за которыми, где-то далеко, скрывалось наше тхе-ле. Мохнатые ели отступали от тропы и прикрывались порослью молодой ольхи, еще сохранившей мелкие клочья своего роскошного осеннего наряда. Там, где тропа подходила к крутому скату, высился могучий кедр, дуплистый серый ствол которого кверху начинал расстраиваться и ветвиться множеством отростков на месте старого слома; от этого дерево казалось корявым обрубком, прикрытым сверху мощной пушистой шапкой. Под развилкой виднелся прорубленный в коре лик, совсем свежий, даже смола до сих пор сочилась из косых щелей, изображающих глаза и рот: этот лик сработанный очень грубо был вырублен не нашими охотниками; мы сразу поняли - его оставили на старом кедре совсем другие люди. Он отличался какой-то неумелой простотой и совсем не походил на те, что делал в своих стойбищах наш народ: это были просто зарубки, имевшие лишь отдаленное сходство с лицом.
  Но не само дерево и лик, высеченный на нем, привлекли наше внимание. Здесь находилось нечто другое, что сразу бросилось нам в глаза и от чего у нас едва не подкосились ноги. К бугристому стволу под мертвенным суровым ликом, были туго прикручены веревками три человеческих тела, полуистлевших от времени и изрядно потрепанных хищными зверями и птицами. Нас отделяло от страшного дерева расстояние в два десятка шагов и запах, исходящий от тел, был просто невыносимым. Я вдруг согнулся пополам и меня вырвало. За спиной заохала старуха. Мама, не отрывая глаз от жуткого дерева, сняла с плеч корзину и, бросив её на землю, пошла к нему. Я вытер рот тыльной стороной и распрямился, все еще чувствуя странное головокружение. Ойты коснулась моего плеча и чуть отодвинула меня в сторону, сама же последовала за мамой, глазея на покойников. Я остался на месте, боясь пошевелиться: так и стоял, склонившись вперед, ожидая нового приступа тошноты.
  И хотя, судя по всему, мертвецы висели здесь уже давно, крупные хищники еще не успели их потревожить, иначе, после своего посещения, они оставили бы просто груду перемолотых зубами костей у корней уродливого кедра.
  - Их мучили, - как из-под земли донесся до меня голос мамы, что уже подошла к дереву вплотную. - Им пальцы резали и... и глаза...
  Я всмотрелся в лица покойников: из пустых глазниц, с которых птицы склевали даже веки, торчали острые оструганные ножом палочки, носы были почти начисто срезаны, как и уши. Я ужаснулся и взгляд мой скользнул вниз к зияющим дырам распоротых животов (о том, что животы были вскрыты ножом, свидетельствами ровные края ран, подходившие узким клином под ребра). Вокруг, на сучках, болтались сухие ошметки извлеченных из трупов внутренностей. При их виде я отвернулся и меня снова стошнило.
  - Уходи отсюда, Сикохку, - вдруг закричала старуха, разворачиваясь и кидаясь ко мне. - Бежим отсюда! - завопила она, размахивая зажатым в руке посохом.
  Меня упрашивать не пришлось. Я как стрела полетел назад по тропе и нырнул в поворот, слыша за собой отчаянный вой Ойты. Мимо пронеслась Со. С поляны кричала мама, но я не мог разобрать ее слов.
  - Беги, беги, Сикохку! - орала совсем близко обезумевшая старуха. - Духи гонятся за нами.
  Холодея от страха, я бежал во всю прыть. Корзина мешала и давила спину. Я сбросил её и тут же услышал громкий вскрик и звук падения чего-то большого.
  Отбежав на всякий случай еще подальше, я остановился и посмотрел назад. На тропе валялась сброшенная мной корзина, а рядом корчилась и стонала старуха. Я сделал несколько неуверенных шагов к ней, но затем остановился. Ойты кричала про духов, что они уже где-то рядом и если я стану ей помогать, то они и меня схватят. Я попятился. Ойты продолжала хныкать.
  Тут показалась мама. Она не бежала, но быстро шагала по тропе, помахивая копьем и неся на одном плече свою корзину. Поравнявшись с Ойты, мама поставила корзину в траву, отложила копье и наклонилась к ней, попробовала повернуть ее к себе. Ойты закричала, забила руками. Мама увернулась от кулака и позвала меня. Я, видя спокойствие мамы, позабыл о злых духах, что гнались за нами, и чувствуя за собой вину в том, что приключилось с Ойты, покорно пошел к ним.
  - Ты что же корзину бросил? - укоризненно сказала мама. - Вот бабушка споткнулась и упала.
  Я виновато шмыгнул носом.
  Ойты начала затихать: перестала стонать и теперь лишь всхлипывала, лежа на боку, подтянув к подбородку ушибленную ногу. Мама положила руки ей на плечо и что-то тихо нашептывала. Я осмотрелся и увидел рядом со старухой выступающий из земли острый камень, заляпанный чем-то красным. Трава и облетевшая сухая листва вокруг, тоже были закапаны кровью. Я толкнул маму и показал на темные пятна на глыбе.
  - Бабушка, бабушка! - заговорила мама испугано, - давай-ка, покажи, что там у тебя.
  Я отодвинулся подальше, осознав, что последствия моего проступка куда как более серьезны, чем просто падение или ушиб: Ойты была ранена и, судя по обилию крови на камне и земле, достаточно сильно. Мама попыталась разжать руки Ойты, которыми она зажимала рану, но та вновь закричала. Мама вскочила и сердито топнула ногой.
  - Да что же ты, бабушка! Как маленькая лежишь и хнычешь. Показывай скорей ногу.
  Старуха замолкла и повернула к ней заплаканное лицо, стала потихоньку поворачиваться, все еще боясь расцепить пальцы, сомкнутые на голени. Я увидел, что все руки у нее перепачканы кровью. Мама вновь села около старухи, заслонила от меня её ноги.
  - Да, плохо дело, - сказала мама, рассматривая рану.
  - Кость... кость... - попыталась что-то сказать Ойты.
  - Кость, вроде бы цела, - откинулась мама, - но рана большая, крови много течет. Сикохку, - позвала она. - Нарви с веток бородатого мха. Да побольше.
  Я оглянулся и поспешил к ели, на нижних ветвях которой белели лохмы седого лишайника. Нахватав их полную охапку, я вернулся к матери.
  - Хорошо, - сказала она, - теперь найди черпак у меня в корзине и принеси воды.
  - А где же она? - осторожно спросил я.
  - Найди сам, - резко ответила мама.
  Я побежал в ельник, где, как мне казалось, мог течь ручеек. Но нашел, только пересохшее русло, по которому вода, по всей вероятности, текла только во время таяния снега. Вышел на тропу, выбрал лужу поглубже да почище и зачерпнул воды.
  - Нет ручья, только лужи, - сказал я, подавая маме берестяной черпак.
  - Плохо, - пробормотала мама. - Но промыть все равно надо.
  Она склонилась над раной. Ойты уже лежала на земле, вращая глазами. Руки, покоящиеся у неё на животе, мелко дрожали. Я сел возле корзины.
  Прибежала Со. Она обнюхала землю и заскулила, почуяв свежую человеческую кровь, подошла к маме и уселась рядышком, сочувственно глядя на старуху.
  Мои мысли вернулись к страшному дереву у тропы. Страшный лик, сочащийся мутной смолой, тела трех изувеченных мертвецов, подвешенные на веревках, ужасный, невыносимый смрад, колышущийся над поляной. Я созерцал это ужасное зрелище всего несколько кратких мгновений, но и за это время успел узнать тех, кого здесь пытали и убили враги. У меня не закралось ни единого сомнения в том, чьи тела были прикручены к мрачному дереву у тропы. Не знаю, что помогло мне их опознать: клочки ли одежды, свисающие с полуразложившихся трупов, изувеченные ли лица, в которых еще угадывались черты некогда знакомых и близких людей, или, быть может, запах и дух родной крови. Сухая высокая Сэчжи, её сын, мой друг, Уныр, да старшая дочь покойной толстухи Мы-оль, что вместе с ребенком была убита на болоте вблизи стойбища. Вот кто они - эти мертвецы. Я вспомнил, как мы встретились с ними в лесу, как после отстали... Злая судьба. Почему-то мне думалось, что им, после того как мы расстались, повезло больше нашего, думалось, что это мы, такие неудачники, скитаемся по Ге-эрын, а Уныр с матерью и дочкой Мы-оль давно нашли наших охотников и ушли куда-нибудь подальше. А оказывается, их нашли. Нашли и зверски убили. Такой смерти нельзя было себе представить даже в самом ужасном кошмаре: внутренности, развешанные на обломанных сучках, отрезанные пальцы, лежащие на мху под ногами... Сколько пришлось им вытерпеть, прежде чем смерть желанной заступницей пришла на помощь. Я представил себе, как все это совершалось: размалеванные черно-белым лица воинов, потрясающих оружием перед искаженными болью и страхом лицами пленников; стоны, крики, молчаливые вершины деревьев; хищный кровожадный взгляд какого-то чужого бога, вместе с ликом вселенный людьми в древнее дерево; кровь, брызжующая из ран на увядающую траву...
  Стало жутко. Я покосился в сторону поворота тропы, где за молодыми елками затаилась в погребальной тишине маленькая поляна, ставшая свидетельницей совершившегося злодеяния, кровавого пира людей-демонов.
  Мама промыла рану Ойты, приложила к ней мазь, какие-то травки, сверху покрыла их принесенным мною мхом и, оторвав от своей юбки кусок кожи, обмотала им ногу. Кровь все еще не свернулась и продолжала тонкой струйкой вытекать из глубокой раны, что очень беспокоило маму. Она качала головой и что-то бормотала сама себе. Ойты впала в какое-то оцепенение: она лежала, не шевелясь и не говоря ни слова, лишь из груди её вырывалось тяжелое дыхание. Мама управилась с раной и устало откинулась спиной на корзину, закатив глаза к небу. Я сидел, потупив взор: мне было неудобно смотреть на старуху, увечье которой, хотя бы частью, было на моей совести. Я пытался убедить себя в том, что она сама виновата: зачем было подымать весь этот шум и бежать от покойников, ведь никто на нас не нападал, а она... Видите ли, духи за ней гонятся. Так-то оно так, но вот только корзину, сбившую её с ног, сбросил с плеч никто иной, как я, а значит и вина моя.
  Мы долго так просидели. Со от скуки стала поскуливать и тыкаться носом в пятки, желая заставить нас подняться. Ойты даже задремала, но собака, толкнувшая в больную ногу, вернула её к действительности.
  - Что ж, - заговорила она, пытаясь улыбнуться, - будем валяться на траве? По-моему, это глупо, да и опасно.
  - Как нога? - перебила её мама. - Болит?
  Ойты подтянула правую, пораненную ногу и скуксилась, заскрипела зубами. Мама нахмурила брови.
  - Значит, болит, - выдохнула она. - А как думаешь - идти сможешь?
  Ойты пожала плечами.
  - Надо попытаться...
  Мы с мамой взяли её за руки и подняли с земли. Старуха стояла на здоровой ноге, не решаясь опустить больную. Она нервно облизывала губы и смотрела то себе под ноги, то на маму.
  - Опускай потихоньку, - шепнула мама, немного отстраняясь от Ойты, но продолжала крепко держать её за плечо.
  - Ой-ой! - взвыла Ойты, едва её нога ткнулась о землю. Но, тем не менее, она устояла. Я заметил, как из глаз её брызнули две тонкие струйки и просочились куда-то в складки у носа. - Вот, стою...
  - Плохо! - мама подлезла ей под руку. - Придется тебя так вести.
  Мы снова посадили старуху на траву. Я стоял, растерянно глядя то на ее сгорбленную спину, то на маму, которая стояла возле, переминаясь с ноги на ногу. Ойты подняла голову и, заглянув маме в глаза, спросила упавшим бессильным голосом:
  - И что теперь?
  
  Глава шестнадцатая
  
   Я смотрел в темную воду под берегом, подернутую прозрачной корочкой хрупкого льда, цепко сковавшего торчащие над поверхностью стебли трав. Склонившись пониже, я вытянул руку и потрогал пальцем узорчатый ледок, постукал, поскреб ногтем: холодный и твердый. Я надавил сильнее: лед промялся, под ним забегали пузыри, заскользили в разные стороны. Я улыбнулся и отдернул палец. Во льду осталась крохотная дырочка, протаявшая от тепла моего тела. Подняв глаза, я взглянул на круглое озерцо. Тонкое ледовое покрывало едва затянуло крохотные заливчики, а там, где прибрежные травы кончались, колыхалась и переливалась серо-синими отблесками открытая вода, отражавшая мрачное небо. Воздух, холодным потоком, спускавшийся по долине, шевелил верхушки кедров и гнал по воде мелкую рябь. Из низких туч сыпал мелкий снег, вперемежку с дождем. Я втянул замерзшие руки в короткие рукава; мама еще до холодов успела пришить их к безрукавке, правда, шкурок добытых зайцев на всю длину не хватило - левый рукав получился короче и едва прикрывал локоть. Мерзли голые коленки и выглядывавшие сквозь расползшиеся швы на обуви пальцы. Я резко подхватил толстую палку, что принес с собой, и хлопнул по льду; с дальнего, лесистого берега сорвалась напуганная куропатка и с пронзительным криком понеслась над землей. Я проводил её взглядом, а затем стал расширять отверстие во льду. Тонкие льдинки со звоном разлетались во все стороны. Я взял бурдюк и наполнил его водой. Потом, зачерпнув полные пригоршни, умылся и, громко отфыркиваясь, стал обтирать лицо об одежду. "Вот и зима подошла", - подумал я, поднимаясь с колен и с грустью оглядывая унылую мокрую низину. Трава совсем полегла, и теперь кочки походил на лохматые головы, высовывающиеся из земли. Деревья казались особенно потрепанными и жалкими. Только скалы, громоздкими утесами выпирающие из крутых склонов, - равнодушно и безучастно взирали в небо: им были нипочем ни ветер, ни дождь, ни колючий снег.
   Я затянул шнурок на бурдюке и пошел по узкой тропинке вверх по ручью, мимо одиноких островерхих елей. Ручей весело шумел, перескакивая с камня на камень, брызги опадали на травинки и тонкие ветки кустов и застывали на них, превращаясь в ледяные гроздья. Под ногами хрустела прихваченная ночным морозцем земля, но стоило чуть замедлить движение, как в дырки в обуви проникала влага; поэтому я торопился поскорее вернуться в тепло. Тропка, вьющаяся у подножия острых скал, вывела меня к высокому утесу. Вход в грот, давший нам надежное пристанище, теперь был перегорожен стеной, сделанной из жердей, лапника и пластов коры, содранной с засохших кедров, сквозь которую просачивались лохмотья голубоватого дыма. Скорей в тепло! Трясущейся рукой я отодвинул небольшой плетеный щит, закрывавший отверстия входа и торопливо полез в полумрак, пропитанный едким смолистым дымом, от которого саднило в горле. Я сунул бурдюк в протянутые руки, высунувшиеся из этого дыма, и прикрыл за собой заслонку. Из глаз потекли слезы. В глубине отсвечивал огонь, и я пошел на его мягкий свет. Пригнувшись, пролез в маленький шалаш, что стоял у дальней стены и сразу оказался у жаркого очага, где полулежала на охапке сухой травы Ойты, а мама суетилась у огня, поджаривая на вертеле заячью тушку. Со при моем появлении, лениво потянулась, закрыла морду передними лапами и перекатилась на другой бок. Здесь, внутри шалаша, дыма почти не было, его весь вытягивало, и он скапливался у перегородки, удушливым облаком скапливаясь под каменным сводом.
   Скинув промокшие чи, я подсел к огню, жадно поглядывая на преющее в собственном соку мясо и облизнулся, поймав слюну, готовую сорваться из уголка рта. Мама поворотилась ко мне и велела натянуть чи на прутья, воткнутые вокруг очага для просушки вещей. Я немедля исполнил её повеление, так как боялся вспышки ее негодования в случае промедления, как это часто теперь случалось. В последнее время все мы вообще мало разговаривали между собой, все больше молчали. Очень часто Ойты и мама начинали спорить, кричать друг на друга, хотя видимой причины этому, казалось, не было. Старуха, мучаясь приступала болей в суставах и ране, полученной на тропе, стала совсем злобной и замкнутой: когда мы к ней обращались, она отвечала коротко и сухо, огрызалась, точно мы были виноваты в том, что она чувствует (от части, это было так: ведь именно я бросил на тропу корзину, о которую она запнулась и ударилась о камень). Нередко и мама выходила из себя под воздействием слов старухи, срывалась, начинала ругать Ойты. Во время таких перепалок я старался куда-нибудь удалиться, лишь бы не слышать потоки бранных слов. Я боялся этих внезапных и сильных ссор, не мог смотреть на искаженные гневом лица близких людей.
   В это утро мы, по обыкновению, молчали, чтобы лишним словом не задеть друг друга. Я взял нож и стал подстругивать затупившиеся копья. От этих палок было немного проку, но я все равно ухаживал за ними, помня наказы тхе-хте, которые говорили, что у хорошего охотника оружие всегда должно быть исправно. Соскребая каменным лезвием стружки с заостренной деревяшки, я мечтал о настоящем оружие, которое, как я думал, когда-нибудь у меня обязательно будет: в моем воображении возникало то прекрасное, увенчанное искусно выделанным наконечником, копье, то стройный, круто изогнутый лук и полный великолепных стрел берестяной колчан впридачу.
   Еда поспела, и мама прервала ход моих мыслей призывом к вкушению пищи. Она сняла тушку с вертела и, взяв у меня нож, начала кромсать её на мелкие кусочки, сочащиеся расплавленным жиром. Ели в полной тишине. Ойты ножом отрезала от мяса мелкие крохи и долго их пережевывала, мяла беззубым ртом. Со не поворачивалась и продолжала спать: с раннего утра она уже успела поохотиться в кустах у ручья и теперь была сыта и довольна.
   Посасывая нежное заячье мясо, я думал о том, как неплохо мы устроились: добротное, сухое и теплое жилье, неплохая охота ( мы расставили много петель по округе и они с достаточным постоянством снабжали нас добычей) - в общем, все что и было нам нужно. Мы с мамой, с первого дня пребывания в долине у озера, успели запасти изрядное количество ягод, корневищ сараны и кедровых шишек: теперь все это лежало у стены грота, и мы в любое время могли воспользоваться своими запасами. Все было вроде бы неплохо, кроме одного: мы все еще были в Ге-эрын, хотя ранее надеялись к этому времени дойти до стойбища Ге-ч"о в Бодойрын. Неожиданное ранение Ойты заставило нас пересмотреть свои намерения и в спешке искать какое-нибудь убежище. Через день после случившегося, когда мы стояли лагерем недалеко от тропы, Ойты стало хуже. А тут еще пошел дождь. Тогда-то мама и предложила идти в ту самую долину с круглым озером, где мы недавно ночевали под защитой скального навеса. Мы сделали волокушу из жердей и лапника и, водрузив на нее бабушку, пошли назад, уже пройденным путем. Но до озера добирались целых три дня, так как у Ойты начался сильный жар, она бредила. Мы соорудили шалаш на берегу лужи, где наткнулись на останки старого стойбища и здесь провели более суток. Мама избегала весь лес, собирая лечебные травы, снимающие жар и изгоняющие черную смерть из ран; варила их, готовила отвар, делала примочки, отсасывающие гной из раны. К утру Ойты стало лучше: со лба ушла испарина, дыхание стало ровным. Мы дали ей хорошенько выспаться, и лишь к вечеру продолжали путь. Вот так мы и очутились снова в пещере. Ойты пролежала несколько дней и все это время мама ухаживала и убирала за ней, нянчилась со старухой, будто с ребенком. И маме, в конце концов, удалось вырвать её из цепких лап смерти: рана перестала гноиться, а затем, закрылась и начала зарастать. Силы начали возвращаться к старухе, но ходить она все еще толком не могла: прыгала на одной ноге, едва касаясь земли больной. Конечно же, ни о каком походе не могло быть и речи. Это понимали все. Понимала и Ойты: из-за этого и злилась. Уже несколько раз пыталась отправить в Бодойрын нас одних, но мама твердо заявила, что мы не оставим её на верную смерть и если и пойдем к Ге-ч о, то только все вместе, когда она оправится от недуга.
   Я очень страшился надвигающейся зимы: скоро снег застелит землю, начнутся морозы - тогда уж идти будет поздно. А оставаться здесь на зиму... это, по моим соображениям, было равносильно самоубийству. Мы не сможем выжить: как могут прожить в лесу совсем одни, да еще зимой, две женщины и ребенок? Такого еще не бывало. У нас нет ни запасов, ни путнего оружия. Есть, правда, ловушки, но ведь и в них дичь попадает не всегда. Утешала меня лишь слепая вера в благоразумие мамы: она знает, как поступить и если станет совсем невмоготу, она сможет сделать решительный шаг. По крайней мере, я на это надеялся.
   Хотелось верить, что все будет хорошо: нога Ойты вскорости заживет и мы все подадимся в земли Ге-ч"о. И не придется никого оставлять за спиной...
   К середине дня распогодилось. Небо посветлело, тучи разверзлись широкими пробоинами и на мокрую землю упало солнце: все заблестело, засверкало, земля точно умылась. Я сидел у приоткрытого проема в стене и слушал шелест легкого ветерка, совсем не похожего на тот ветер, что раскачивал деревья поутру. Из шалаша в темной глубине грота вышла мама, потягиваясь и зевая. Постояла рядом со мной, протирая воспалившиеся от дыма глаза, и пошла к ручью умываться. Я вышел вслед за ней в потоки живительного света и вздохнул полной грудью, откинув руки за голову. Из пещеры выскочила Со и вильнув хвостом, побежала к маме, шумно хлюпающейся в холодном ручье.
   - Что ж это вы? Зачем настежь-то открывать? - послышался ворчливый голос старухи. Я оглянулся и увидел её отекшее лицо, проступившее сквозь рассеивающийся дым во входном отверстии. Она захлопнула откинутый щит. Послышались её удаляющиеся шаркающие шаги и стук палки о неровный пол убежища.
   Подошла мама. С её лица и рук падали блестящие капельки. Вытерев рукавом влагу со лба и щек, она широко улыбнулась, не то мне, не то солнцу в небе. Смеющиеся глаза скользнули по громаде сал, что возвышались за моей спиной, и остановились на мне.
   - Сынок, - сказала она вдруг, торжественно и важно, подняв руку к небу. - Земля очистилась, готовясь к встрече зимы. Мир умылся перед долгим сном. Не стоит ли и нам пройти очищение? Тем более, что это послужит и укреплению наших сил?
   Я судорожно сглотнул, медленно осознавая значение её слов. Очищение - значит омовение. А мыться я не любил. Я бочком, подтянув к животу сжатые в кулаки руки, готовый защищаться, начал пятиться.
   - Крепко натопим в пещере, смоем всю грязь и, кто знает, может быть, тогда духи станут к нам более внимательными, - продолжала мама, не обращая внимания на мои действия. - И для Ойты это будет очень полезно. Прогреет свои кости. И нога, глядишь, скорее заживать станет. - Она взяла меня за руку и развернула лицом к стене, загораживающей отверстие грота. - Пошли, скажем об этом бабушке - вот увидишь, она обрадуется. Старики любят тепло. - Она подтолкнула меня в спину.
   Ойты встретила предложение мамы всплеском бурного веселья: она закудахтала как куропатка, заерзала, громко заговорила. Все озлобление и пасмурность слетели с неё, как сухая грязь с запачканной юбки. Предстоящей помывке не радовался только я один.
   Вскоре, все пространство в пещере заполнилось густыми клубами едкого пара, а в шалаше и вовсе стояла белесая мгла, сквозь которую мигал жаркий огонь. Раскаленные докрасна камни мы поливали водой, которая с шипением испарялась. Время от времени слышались звонкие щелчки, когда от трещеноватых глыб откалывались небольшие куски. В широком берестяном сосуде, врытом дном в землю и заложенном камнями, мы нагрели воды; под потолком висел наготове еще целый бурдюк. Правда, мама продолжала сетовать, что воды маловато: нужно будет еще разок-другой сбегать к ручью.
   Первыми мылись мы с мамой. Сбросив одежду около шалаша, мы голышом полезли в него и прикрыли вход охапкой лапника, чтобы жар не уходил понапрасну. Мы, пригибая к земле головы, где было легче дышать, подползли к самому очагу и уселись возле пышущих горячим дыханием глыб. Я уперся лбом в колени и обхватил голову руками. Пот катился по моей спине жгучими струйками, лицо щипало и стягивало. Мама захрустела дровами, плеснула на камни пригоршню холодной воды из бурдюка. Меня тут же обдало жаром. Я зафыркал и отодвинулся, потирая ужаленную раскаленным воздухом лодыжку. Мама засмеялась. Некоторое время мы просто сидели и ждали, когда пар выжмет из нас всю грязь. Потом, мама подсела ко мне и вцепилась в волосы, намазывая их глиной, которую наковыряла у входа в пещеру. Я закричал от боли и страха. А мама захихикала, стиснула меня ногами. Я пытался высвободиться, но она еще сильнее прижимала меня к земле. После она окатила меня водой. Отплевываясь, стряхивая с себя остатки вязкой глины, я пополз к выходу, откинул лапник и часто задышал, подставив лицо стлавшейся по полу прохладной струе воздуха. Затем, выбрался из шалаша и упал на подстилку из трав рядом с ожидавшей своей очереди старухой. Ойты хлопнула меня ладошкой по спине и рассмеялась своим обычным кашляющим смешком. Я отмахнулся от неё и вновь уронил голову.
  
   Из шалаша выглянула мама и позвала Ойты. Старуха встала, опираясь на палку и начала стаскивать с себя одежду: на холодный пол упала сначала её безрукавка, а потом и юбка. Сквозь полуприкрытые ресницы я глянул на её бледное морщинистое тело, сгорбленную с выпирающими бугорками позвонков спину и дряблый зад. Старуха обернулась ко мне и ехидно ухмыльнулась. Я смущенно отвернулся, а она полезла в шалаш. Я отдышался и сел. За спиной слышались тяжкие вздохи Ойты и веселое бормотание мамы.
   - Сикохку, сходи за водой, - мама подала мне в протянутой руке опустевший бурдюк.
   Я оделся и откинул заслонку, вылез под открытое небо. Голова закружилась. Я сделал неверный шаг и запнулся об Со. Собака взвизгнула и отпрыгнула в сторону. Я погрозил ей кулаком и, шатаясь, побрел к ручью. Холодный воздух дурманил голову. Во всем теле чувствовалась приятная слабость. У ручья я напился, наполнил бурдюк и немного посидел, дав ветерку обдуть влагу с волос. Сей час воды в ручье заметно прибавилось, не то, что утром, когда все было сковано льдом и пришлось бежать на озеро. Послышались призывы мамы, и я заспешил обратно.
   Пещера вновь встретила меня духотой и жаром. Я скинул рубаху и лег на подстилку. Долго еще из шалаша долетали звуки льющейся воды, совинное уханья старухи и звонкий мамин смех.
   Первой вылезла Ойты. Увидев меня, она прикрыла низ живота и грудь руками и, подхватив одежду, стала быстро одеваться. Я смотрел в сторону.
   - Сходи-ка еще за водой, - сказала она мне. - Возьми у мамы бурдюк. Сейчас будем варить целебный настой.
   Когда я вернулся, мама, раздетая до пояса, уже бегала по пещере, выискивая в связках нужную траву. Вход был раскрыт и из шалаша лез густой пар. Мама юркнула в него и вскоре вновь появилась.
   - Ну вот, - сказала она, засунув палец в ухо. - Сейчас сготовится отвар и мы его выпьем: станем сильными, и никакие хвори больше к нам не пристанут, духи болезни будут обходить нас стороной.
   Мама вытащила гребень и принялась расчесывать меня. Я терпел, понимая, что она все равно не отстанет. Потом тоже самое она проделала с Ойты и только после этого занялась своими волосами. Теперь мы были чистыми и красивыми. Я уже отвык от подобной чистоты и удивлялся ощущению свежести во всем теле. Мама сразу помолодела: пылающие щеки её излучали здоровье, а в глазах полыхало озорное пламя. И Ойты стала какой-то другой. Я еще никогда не видел её столь посвежевшей. Довольные и немного утомленные, мы сидели на ворохе соломы и втягивали носом пряный аромат готовившегося отвара.
   В пещеру, осторожно поводя носом, вошла Со. Прошла к маме и улеглась у её ног.
   ...Мы напились душистого отвара и, притворив вход в пещеру, улеглись, чтобы немного поспать. В шалаше горел костер, а в посудине варились заячьи кости, приправленные кореньями и ягодами.
   Свое жилище мы сушили до самого вечера. В пещере горело сразу два костра, не считая огня в шалаше. Постепенно сырость улетучилась, и мы смогли залезть в шалаш, уже обсохший, где нас ждала еда, в которую мама все время подкидывала горячие камни, чтобы не дать вареву остыть.
   После сытного ужина, еще посветлу, мы с мамой и Со пошли проверять петли, расставленные в верховьях ручья и по густому кустарнику, покрывающему склоны холмов. Обследовав все ловушки, мы нашли в них только одного зайчонка и разочарованные пошли к своему логову. Может завтра повезет больше, вздыхали мы, спускаясь в сумерках по тропе.
  
  
   Но нашим надеждам не суждено было оправдаться. За ночь с востока нагнало тяжелые тучи, подул сильный ветер, разыгралась настоящая пурга; всю ночь мы слышали её жуткие завывания и нам мерещилось, что это кружатся в неистовом танце злые духи. К утру ветер немного утих, но снег валил сильный. Едва проснувшись, я сразу же побежал поглядеть, что творится снаружи. Толкнул входной щит, но он уперся во что-то. Я навалился, и мне удалось отодвинуть его немного; в образовавшийся проем посыпался снег. Я заработал руками и ногами и выбрался из пещеры, пробившись через наметенный сугроб. Все вокруг преобразилось: всюду был снег - земля, деревья, скалы и холмы - все было белым. Снег сыпал из низких туч, распадок тонул в рябой дымке, а озера, внизу, вообще видно не было. Я отошел к кустам, покрутился, заслоняясь от режущего ветра, и быстро вернулся в пещеру, где меня встретила мама.
   - Надо расчистить выход, - сказала она. - Помоги мне. А то Ойты не сможет выйти и опять придется ей ходить в туесок. А он у нас один остался, тот, что для варки. - Она улыбнулась.
   Мы вылезли наружу и стали ногами раскидывать сугроб и утаптывать площадку перед входом. Когда все было готово, вышла старуха, а с нею и наша заспавшаяся собака. Мама повела старуху за ближайшее дерево - одинокую ель с редкими полусухими ветками, а Со менее застенчивая и привередливая, справила нужду прямо на расчищенной от снега площадке, за что получила от меня ощутимый пинок под зад. Собака дернула хвостом, тявкнула и убежала за выступ скалы.
   Собравшись у очага, мы принялись за приготовление пищи: я сходил за водой, мама освежевала заячью тушку, а Ойты тем временем раздавала направо и налево ценные наставления. Мама смеялась над ней и говорила, что Ойты очень похожа на голодный желудок, который сам ничего не делая, заставляет работать руки и ноги, чтоб поскорее заполучить пищу. Старуха несколько смутилась такому сравнению и поутихла.
   Весь день мы провели в жилище, стараясь как можно реже выходить на холод. Мама чистила шкурку добытого зайчонка, а я коротал время, слушая рассказы Ойты о давно минувших днях.
   А вот следующий день выдался на славу. Безоблачное голубое небо, свеже неметеные сугробы, кухта на деревьях и не ветерка, легкий бодрящий морозец. Мы поднялись поздно, разморенные духотой под сводами своего жилища. Перекусили остатками вчерашней трапезы и выбрались на свет. Солнце играло желтыми бликами на покатых сугробах, от деревьев и кустов по земле тянулись насыщенные голубые тени. Громко кричал ворон, прохаживаясь по ветке полузасохшего кедра у озера, все было чистым и обновленным: пришла зима. Ге-эрын погружалась в зимнюю спячку. И чудилось нам, что мы единственные живые существа во всем мире, кого не коснулись волшебные силы уснувшей природы. Мы стояли по колено в снегу и от охватившего нас восторга не могли вымолвить ни словечка, а над нами витала великая, всеобъемлющая тишина, хранящая какую-то тайну.
   Я прошелся по гулко хрустящему снегу и, остановившись у куста, потряс опушенную ветку; снег с легким шорохом съехал вниз.
   - Хорошо бы сегодня переставить ловушки, - назидательно заявила Ойты, кутая голые руки в безрукавку. - Вам надо бы пойти, да откопать их. Мы ведь совсем без еды остались. Да и новые шкурки не помешают, - она вытянула покрытые крупными мурашками руки. - Брр... - Ойты передернула плечами и заковыляла за ель.
   Мама проводила её глазами.
   - Бабушка правильно говорит, сынок. Пора нам с тобой заняться делом. Беги за копьями.
   Я с радостью кинулся в жилище и быстро вынырнул от-туда, держа в каждой руке по копью - одно для себя, другое, побольше, для мамы. Мы распрощались с Ойты и пошли вверх по долине, пробиваясь через глубокий снег, укрывший тропу и даже ручей. За нами чинно ступая по проторенной дороге шла Со. Достигнув истока ручья, мы начали шарить по кустам, пытаясь отыскать ловушки. Но вместо пяти петель, нашли всего три. Мама покачала головой.
   - Придется плести новые.
   Мы отошли подальше от развороченного нами места и вновь навострили западни, после чего последовали дальше. Пошли в гору, с трудом, отдуваясь, перелезали через заваленные снегом упавшие деревья и крупные валуны. Снова были поиски, снова потери. Так, переходя с места на место, мы ставили западни на свежих заячьих тропках. К середине дня обход был закончен, и мы усталые и замерзшие побрели домой. Спустившись в низину, мы ускорили шаг, так как идти по собственному следу было гораздо легче, чем торить целину. Со оторвалась от нас и быстро скользнула за поворот распадка, где скалы подходили к самой тропе.
   - Хорошо ей на четырех-то ногах! - пошутила мама и хотела, было еще что-то добавить, чтобы ободрить меня, но тут впереди послышался задорный лай собаки, а вслед за ним что-то белое метнулось от утесов и упало в снег по другую сторону ручья. Тут же к лунке прыгнула Со. Началась свалка: снег и клочья пожухлой травы полетели во все стороны. Потом раздался дикий писк, отразившийся в скалах, и опять залаяла Со. Вновь белый комочек вылетел из снежного облака, а вслед за ним из белой кутерьмы выпрыгнула собака и на лету перехватила добычу, зарылась в снег, взвизгнула, припала на передние лапы и... гордо выпрямилась, держа в оскаленной пасти толстую куропатку, бездыханно свесившую крылья и голову к земле.
  - Хей-хоу! - крикнул я, втыкая копье в снег и хлопая в ладоши. - Птица!
  Я бросился к собаке, но та вдруг перехватила добычу зубами и шарахнулась в сторону. Застряла в сугробе, провалившись в ручей, тявкнула. Я подбежал к ней и протянул руки, пытаясь выхватить удушенную куропатку. Со ударила меня по руке лапой и в следующее мгновение, как стрела, выпущенная из лука, вырвалась из сугроба и одним прыжком достигла тропы. В недоумении я хлопал глазами, стоя на четвереньках в снегу и чувствуя, как по моим ногам течет ледяная вода. Со остановилась и с любопытством посмотрела на меня; положила добычу между передних лап и вновь выпрямилась. Барахтаясь в снегу, я вылез на тропу, где меня уже поджидала мама, держа оба копья.
  - Что это с ней? - обиженно спросил я, нахмурив брови. - Взбесилась, что-ли?!
  Мама обошла меня и твердой походкой направилась к ожидавшей наших дальнейших действий собаке. На ходу она ласково просила Со отдать ей добытую куропатку. Со выжидающе стояла на месте, чуть опустив вперед голову. Но едва мама приблизилась к ней на десять шагов, как она тут же схватила добычу зубами и отбежала подальше, где снова остановилась, повиливая хвостом. Мама, а за ней и я, опять пошла к ней. И опять повторилось тоже самое. Мама всплеснула руками.
  - Да она играет с нами! - сказала мама уже сердито. - Со! Со! - позвала она собаку, остановившуюся вдали. - А ну иди сюда, негодная! Ишь, чего придумала - добычу таскать!
  Мы быстро пошли на неё, но Со, подпустив нас, снов улизнула. Мы уже бегом следовали за ней. Со бежала неторопливо, изредка оборачиваясь, чтобы удостовериться, что мы не подошли слишком близко и, если ей казалось, что расстояние между нами слишком мало, ускоряла бег.
  Мы вывернули из-за очередного изгиба долинки и заметили фигуру Ойты, черным пятном выделяющуюся на фоне ослепительного белого снега.
  - Бабушка! - закричала мама. -Поймай её! У неё куропатка. Нам в руки она не дается!
  Ойты подпрыгнула на месте, напуганная невесть откуда донесшимся криком, завертела головой. Потом заметила нас и замахала руками. Со была уже на пол -пути к ней.
  - Держи её, бабушка! - вновь заголосила мама, тыча пальцем в удаляющуюся Со. - Она уносит наш ужин!
  Ойты, наконец, разобралась в происходящем и замерла на месте. Собака быстро приближалась к ней, не сбавляя хода, поглощенная интересной игрой. Мы поняли, что она вовсе не собирается останавливаться у пещеры, а решила бежать дальше, до озера, синим пятном продырявившим снежную гладь. Теперь все зависело от старухи: поймает она собаку или же жирная куропатка будет съедена Со в одиночку.
  Собака поравнялась с Ойты замедлила шаг, косясь на старуху. Та стояла спокойно и тихо что-то приговаривала. Со приостановилась. Старуха вдруг, проявив чудное проворство, взмахнула своим посохом и испуганная Со отпрыгнула назад, выпустив добычу из крепких зубов. Старуха тут же прыгнула к куропатке и навалилась на неё всем телом.
  - Ха! - радостно завизжали мы и бросились опрометью к лежащей старухе.
  Со разочаровано завыла и побежала к озеру, поджав хвост.
  Ойты со смехом поднялась и стала отряхать налипший на юбку снег. Мы подошли и приветствовали её ловкость и смекалку, которыми она сумела спасти наш ужин.
  - Теперь будет, чем набить животы, - сказала Ойты, поднимая добычу Со за крыло; на красивом оперении куропатки проступали пятна темной крови.
  Мы поспешили в пещеру, подкинули двор в затухающий огонь, положили в очаг камней, чтоб они накалились. Мама и Ойты начали ощипывать птицу, а меня послали за водой. Куропатку сварили и быстро съели, так как все были голодны. Вернулась Со и улеглась у стены между двух корзин. Мама посмотрела на неё и вздохнула.
  - Кости не будем Со отдавать, - сказала она и потрепала собаку. - Не известно, когда в петли попадут зайцы. А нам завтра есть будет нечего. Со сама о себе позаботится.
  - Будем грызть орешки, - поддакивала Ойты.
  Я ощупал мелкие ранки на деснах и языке и сморщился: вчера вечером перед сном щелкал орехи и изрезал себе рот их острыми скорлупками. Ойты заметила мою мину и усмехнулась.
  - Орехи - добрая пища: и сыт будешь и здоровьем крепок, - сказала она.
  Я фыркнул в ответ. Брови старухи поползли вверх. Она подалась ко мне и строго заметила:
  - Орехи - великий подарок людям. Не гоже смеяться над этим.
  Я тряхнул головой, показывая свое пренебрежение к её словам.
  - Орехи научила есть Человека белка, - продолжала старуха серьезно. - Это было давно. Первый Человек только что похитил Небесный Огонь и бежал от гнева Ге-тхе.
  - Послушай, послушай бабушку, - вставила мама, поглаживая себя по сытому животу.
  - Он не знал что есть, ведь он не успел собрать в дорогу еды. Целый день ходил по земле и пробовал все, что попадалось, но все было худое, несъедобное. Совсем устал Человек и лег под дерево спать. На другой день снова пошел искать еду. Но в лесу не было ни тех чудесных ягод, что показывала ему и его братьям их Мать, ни плодов, что можно было есть.
  Я поутих, захваченный её рассказом. Посмотрел мельком на мать и увидел, что она тоже внимательно слушает Ойты. С моих губ сбежала усмешка, мне стало как-то не по себе за то, что я так нехорошо вел себя.
  - Но ни в тот день, ни на следующий, Человек ничего не нашел. Отчаяние овладело им. Зачем он похитил огонь и опозорил себя? Зачем навлек гнев Отца своего? Зачем бежал в лес, испугавшись наказания? Не лучше ли было бы повиниться и принять заслуженную кару? Так спрашивал себя Человек, устало передвигая ноги. Нашел мягкую подстилку из опавшего мха и опустился на землю. Лег и заплакал. Долго плакал и причитал он, потом успокоился и решил дожидаться смерти. Долго так лежал, аж бока и спина заболели. И тут вдруг, с дерева, под которым он лежал, упала ему на голову большая синяя шишка. Человек поднялся и посмотрел вверх. Сквозь ветви он различил на самой вершине рыжую белку, которая в лапках держала точно такую же шишку, что ударила его по голове.
  - Ты чего лежишь? - спросила белка. - Полдня проплакал, а теперь молчишь, как неживой.
  Человек поднял с земли шишку и показал её белке.
  - А ты зачем кидаешься в меня чем попало? - ответил он. -Вот сейчас возьму да швырну её в тебя, - он подбросил шишку на ладони.
  - Зачем кидаться? - спросила белка, хитро посматривая на Человека. -Да еще и едой. Ты лучше поешь.
  Человек удивился словам белки и стал с удивлением рассматривать шишку. Попробовал на зубок: твердая.
  - Обманываешь? - спросил Человек, замахнувшись шишкой.
  - Ха - ха - ха! - засмеялась в ответ белка. - Ты чего? Шишку чистить нужно, орехи достать, расколоть их, а потом и есть. Вот смотри. - Она, прыгая с ветки на ветку, спустилась к Человеку с шишкой в лапах. Стала шелушить ее, доставать орехи и щелкать скорлупки. Достала семечко и с наслаждением отправила в рот. - Попробуй.
  Человек отколупнул орешек из своей шишки, положил в рот, надавил зубами, вытащил расколовшуюся скорлупку и попробовал сладковатую мякоть.
  - Ох ты! - воскликнул он, восхищенно всплеснув руками. - Вот это да! А я уже помирать собрался!
  - Вкусно? - спросила белка.
  - Ага.
   - А ты как думал? Вот тебе еще одна шишка, - сказала белка и подала Человеку свою, - а будет мало - достанешь сам. Вот на таких деревьях растут съедобные шишки.
   Сказала это и убежала, оставив Человека одного. И теперь уже Человек не боялся голода, ибо кедровый орех дает много силы.
   Ойты замолчала и подкинула дров в огонь. Мы с мамой молчали, осмысливая слова старой легенды. Мы посидели, а потом я захотел выйти, но старуха внезапно подняла глаза.
   - Это еще не все, - сказала она и почесала за ухом, собираясь с мыслями. Я опустился на место. - Как-то, когда шишки еще не поспели, Человек опять вспомнил о том, что такое голод. Снова бродил он по лесу, не зная, что ему есть. И опять повстречал белку.
   - Мне нечего есть, - пожаловался он ей, грустно вздыхая.
   - Делай запасы, - ответила ему белка. - Вот как я, тогда и голодать не будешь. Запасай шишки впрок.
   Сказала и шмыгнула в дупло. Долго Человек звал её и просил поделиться с ним своими запасами, но белка не отвечала. На его крики прилетела птичка. Она спросила, что так встревожило Человека и он рассказал ей о своей беде. Птичка выслушала его, а потом сказала:
   - Беги за мной. Я покажу тебе, что еще можно есть, кроме орехов.
   И Человек побежал за летящей птичкой. Остановился на поляне, где птицы сидели на кусту.
   - Это ягода. Посмотри под ноги. Бери и ешь её, - сказала она.
   Человек упал на колени и стал ползать по траве и хватать ртом ягоду. А птица летала вокруг и показывала, какую ягоду можно есть, а какую нельзя. И теперь Человек совсем не боялся голода и, помня слова белки, делал запасы на будущее.
   Ойты хлопнула себя по коленкам.
   - Вот так люди научились от зверей есть орехи и ягоды. Научились делать запасы. Но Человек - не белка и не птица и одними ягодами и орехами жить не может, - старуха сделала паузу и набрала в легкие побольше воздуха. - Случилось так, что как-то, бродя по лесу, Человек повстречал Коршуна и Волка. Они долго наблюдали за человеком, видели с каким наслаждением он ест орехи и ягоды, а потом вышли к нему и сказали:
   - Почему ты ешь это? Ведь орехи и ягода не дают сытости. От них только живот пухнет.
   Человек удивился.
   - А разве можно есть что-то еще? - спросил он, недоуменно посматривая на Волка и его товарища.
   - Конечно! - сказал Коршун. - Пошли - я покажу.
   И они пошли к озеру. Коршун взвился в высоту и стал парить над водою. Потом круто скользнул вниз и выхватил из воды рыбу. Приземлился на берегу и отдал свой улов Человеку. Человек попробовал рыбу: ему понравилось.
   - Я знаю кое-что получше! - шепнул на ухо Человеку Волк. - Пойдем со мной - покажу!
   И Человек побежал вслед за Волком в густую чащу. Там они притаились в кустах и стали ждать. Долго-долго ждали они и Человек не вытерпел.
   - Чего мы здесь сидим? Что ты хочешь мне показать? Как сидеть в кустах? Пойду лучше к Коршуну рыбу ловить.
   - Посиди со мной еще немного и сам все увидишь. Не пожалеешь! -сказал Волк и Человек сел.
   До самой ночи прятались они в кустах, а когда землю окутал мрак, у кустов, где они сидели, показался олень.
   - Хватай, рви, ешь! - закричал Волк и кинулся к оленю, вцепился зубами ему в шею и задавил его. Потекла кровь.
   Человек испуганно попятился, но Волк успокоил его и подвел к добыче.
   - Попробуй это, Человек! - сказал он и дал Человеку кусок мяса, сочащийся кровью. Человек попробовал и воскликнул:
   - Вот это да! Это по-настоящему вкусно! Вкуснее всего! Теперь стану есть рыбу и мясо.
   Так Человек впервые познал вкус крови и с тех самых пор стал охотником и рыболовом. Но не забыл так же уроков белки и маленькой птички. С тех самых пор люди едят и растения, и мясо и делают запасы на зиму.
   Ойты утихла. Она смотрела на пляшущие языки пламени, о чем-то задумавшись.
   - Ну, завтра мы принесем мяса, а пока будем довольствоваться пищей белок и птиц, - сказала мама и подмигнула мне.
   Да...- кивнула головой старуха, но было видно, что она не слышала, что говорила мама. Почесав снова за ухом, она устремила свои колючие глазки на меня и сказала:
   - Все это я говорю к тому, чтобы ты понял: есть нужно все что можно и все что имеешь; сегодня у нас выбор невелик, и нужно довольствоваться этим. Орехи, ягоды и коренья - неплохая пища. Придет время, и мы будем есть мясо. Много мяса.
   Я потупился. Она дала мне понять, что я просто-напросто капризный мальчишка, не желающий смирить свои прихоти.
   ...Уже вечером, когда Ойты мирно похрапывала, отвернувшись к стене, мама приблизилась ко мне и сказала, что такой сказки она раньше никогда не слышала.
   - Возможно, она из тех историй, что бабушка сочинила сама? - спросила саму себя мама и задумчиво пожала плечами.
   Ночью я открыл глаза и увидел, что Ойты сидит перед тлеющими поленьями в очаге. Я привстал. Она повернулась ко мне и усмехнулась. Я протер глаза.
   - Бабушка, - шепотом позвал я. - Скажи - откуда эта сказка? Кто её придумал?
   Ойты открыла рот, но не смогла выговорить ни слова. Я ждал её ответа, а она казалось, находилась в замешательстве.
   - Так рассказывают, - сказала она, отводя глаза в сторону. - Так было... или было что-то вроде этого... ну, или, так могло бы быть... Чего ты пристал ко мне? - вдруг вспыхнула она. - Ложись и спи! Завтра вам идти осматривать ловушки и снимать улов. Береги силы. Спи, давай!
   Для пущей строгости она погрозила мне кулаком. Я изобразил испуг, а потом улыбнулся и опустился на ложе. Но еще долго не мог уснуть и тайком наблюдал за старухой. Ойты сидела у очага покачиваясь из стороны в сторону. Спустя некоторое время она тихо запела. Я закрыл глаза и стал слушать её песню, в которой не было слов, но было столько тоски и боли, что слова были и не нужны, все и так было понятно: Ойты переживала утрату своего мира, нашего мира, столь привычного и теперь особенно - до боли в груди - пленительного...
  
  
   Дождавшись полудня, мы начали собираться в путь. Я быстро оделся, чтобы не задерживать маму, которая уже захватив копья и натянув рубаху, вылезла из шалаша, глотнул воды из бурдюка и попрощавшись с Ойты направился к выходу.
   - Пусть удача стоит за вашими спинами, - сказала напоследок старуха, поглаживая пораненную ногу. Я засопел носом, показывая, как занят и что для разговоров у меня нет времени и полез за мамой.
   - Ну что, пошли? - мама уже стояла у приоткрытой заслонки. В пещеру проникал слабый свет серого дня.
   В освещенном отблесками костра входном проеме шалаша показалась заспанная морда Со. Собака потянулась и попыталась последовать за нами, но мама цыкнула на неё и попросила Ойты позвать Со к себе.
   - Нам от нее только помеха: все пооблазит - потом зайцев не найдешь.
   - Иди сюда, иди-иди, Со, - позвала собаку старуха, - А вы вход подоприте чем-нибудь, чтоб она за вами не выскочила!
   Мы вылезли наружу, закрыли проход плетеным щитом и заложили его увесистыми жердинами из запасов дров, валяющихся возле пещеры, уперев их концы в землю.
  - Надеюсь, это её остановит, - сказала мама, потирая ладони, и мы пошли.
  Все кругом было мокрым. Небольшие сугробы сохранились лишь у подножия скальной стены, да у стволов деревьев. Моросил мелкий дождь. Серое небо опустилось к самой земле, и рваные тучи застилали вершины холмов.
  - Нам повезет, если хоть один заяц застрял в наших петлях, - мрачно заметила мама на ходу. Я погрустнел. Хотелось большего. Сколько можно довольствоваться малым?
  Я ждал целое утро, не находил себе места - так торопился поскорее отправиться на осмотр расставленных ловушек, а теперь, оказывается, рассчитывать на сколько-нибудь весомую добычу не приходится. Как же так? Опять происки духов? Или самого Ге-тхе... А может, все же, нам повезет? Надежда вновь защекотала сердце. Не может быть, чтобы во все наши ловушки совсем никто не попался. "Терпение, терпение, - успокаивал я себя. - Все не так уж и плохо. Даже если не сегодня, добыча обязательно будет".
  Сегодня переполненный талыми водами ручей звенел особенно громко. Вода билась о камни и пенилась. Из-за шума воды нельзя было услышать ничего более. Мы не торопясь поднимались вверх, чувствуя как ноги увязают в грязи. Впереди темнел ельник, у подножия которого, в густом кустарнике были поставлены наши петли. Чем ближе мы подходили, тем быстрее билось мое сердце, и тем быстрее хотелось мне узнать велико ли наше охотничье счастье.
  Первая петля, которую мы проверили, оказалась пуста. Мы осмотрели заячьи следы и поняли, что хитрые зверьки обходят нашу западню. Мама тут же переставила её.
  - Теперь не уйдут, будут наши, - сказала она, удовлетворенно осматривая ловушку.
  Пустой была и следующая ловушка. Поставлена она была неплохо и мы не стали её трогать. Пошли к третьей и по пути нашли утерянные раннее, после снегопада.
  - Ну вот и пропажа отыскалась, - радостно сказала мама. - Духи вернули нам то, что наше по праву.
  Я тоже повеселел: это казалось хорошим знаком, каким-то обещанием. Мы навострили найденные петли и пошли искать следующие. Подходя к месту, где была установлена очередная западня, еще издали поняли, что она сработала. Я бегом бросился к западне, не обращая внимания на возмущенный оклик мамы, позабыв, что настоящий охотник не должен топтать зверовых троп. Так и есть: над землей, покачиваясь на гибком стволе распрямившейся березки, висел задушенный заяц, красуясь великолепным, почти белым мехом. Я пригнул ствол и торопливо стал высвобождать добычу, но непослушные от волнения пальцы, срывались с петли. Подоспевшая мама помогла мне. Мы вновь поставили петлю, только уже чуть в стороне, мама подняла зайца за задние лапы и мы пошли дальше. Отойдя немного в сторону, мама остановилась и строго сказала мне:
  - Впредь следи за собой. Мы не играем, а ловим зверей. Тут нет места детским шалостям. Оставь их для дома.
  Я все понял. Стал подчеркнуто серьезным, даже плечи пригнул, изображая охотника идущего по следу чего-то покрупнее зайца. Это не ускользнуло от внимания мамы и на привале, что мы устроили на подъеме на холм, она долго смеялась надо мной. Я тоже был доволен и весел. Теперь не стыдно вернуться в пещеру: хотя бы на сегодня, но мы обеспечены пропитанием. Мы обошли склон, проверили все петли, но ничего не нашли.
  - Может, на другом склоне что найдем, - сказала мама, пытаясь меня утешить.
  Мы вновь спустились к ручью и полезли на соседний холм. Удача вновь улыбнулась нам.
  - Иди вперед, ты счастливый, - подтолкнула меня мама под локоть, когда мы подходили к ловушкам. Я улыбнулся.
  Какова же была наша радость, когда в одной из петель мы нашли еще одного зайца, а в другой - половину третьего. Мама, осмотрев следы на окровавленной земле, заявила, что здесь поживился горностай.
  - Плохо это, - заключила она, - теперь повадится нашу добычу таскать.
  Но так как сделать мы все равно ничего не могли, чтобы предотвратить набеги мелкого хищника, мы навострив петли, пошли домой. Выходя из кустов, мы заметили свежий, утренний след крупного оленя. Остановились и долго смотрели.
  - Олени спускаются с гор, - пробормотала мама и взглянула на свое убогое копьецо. Глаза её сделались какими-то тусклыми.
  Когда мы дошли до ручья и стали спускаться к пещере, из-за поворота на нас выскочила Со. Собака запрыгала вокруг, тыкалась носом в добычу и радостно подвывала и тявкая. Я тряс перед её мордой зайцем, которого нес. Со облизывалась и чуть приоткрыв пасть, терлась об него мордой. У пещеры Со оторвалась от нас и с лаем кинулась в приоткрытое отверстие входа. От-туда послышалось кашлянье и неразборчивое бормотание Ойты. Мы остановились перед загородкой, поджидая её. Сначала из темноты выскочила Со, а уже вслед за ней, показалось потемневшее от копоти лицо Ойты. Увидев добычу в наших руках, она заохала, прижимая руки к груди.
  - Я молилась Праматери и она услышала мои молитвы! Духи снова с нами! - кричала она, пытаясь вылезти наружу.
  - Пошли назад, бабушка! - сказала мама, останавливая старуху в проходе. - Будем готовить славный ужин.
  - И воздадим почести Праматери, - подхватила Ойты, отступая на пару шагов, чтобы пропустить нас.
  - Обязательно...- кивнула мама.
  Пока готовился ужин, мама рассказывала бабушке о нашем походе: про ловушки, что мы потеряли и снова обрели, о том, как завидев улов, я кинулся вперед, о горностае, что повадился портить нам добычу; не забыла сказать и о виденных нами следах оленя. Старуха слушала очень внимательно и кивала головой. Потом заметила:
  - Олени идут, потому что холод чуют. В лес спускаются. Верная примета - зима пришла. Затрещат скоро кедры от крепкого мороза...
  
  Глава семнадцатая
  
  Поздняя осень - печальная и тоскливая пора: из низких туч, застилающих небо, то хлещет холодный проливной дождь, то сыплет снег; заморозки сменяются затяжными оттепелями; ветер чуть не каждый день меняет направление и приносит то холод, то слабое тепло. Все реже и реже выпадают погожие светлые дни, и все чаще непогода напоминает о грядущей зиме, что надолго скует землю лютым морозом и припорошит толстым снежным покровом. Тонкая ледяная корка на день-другой прихватит грязь, а уже следующим утром под ногами опять зачавкает да засвистит; от мокрой травы и мха чи промокают насквозь, едва выйдешь из теплого и сухого жилища. Всюду грязь, слякоть и опротивевшая до мозга костей сырость. Да еще холод. Плохая одежда не греет: зябнут руки, спина. Холод проникает в отсыревшие обутки и постепенно все тело начинает стынуть и дрожь, озноб пробирает до самых лопаток. Едва выберешься из согретого теплом очага грота, покрутишь по сторонам головой, уклоняясь от ветра, и уже мечтаешь поскорее вернуться обратно в тепло, под защиту каменных стен и свода. Так просто: повернуться и пролезть в узкий проход плетеной загородки, - что может быть легче? - но нужно идти... идти, то за дровами, которые, как назло кончились именно сегодня, когда пробрасывает ледяной моросью и крепкий ветер едва не сбивает с ног, то за водой, то приходит время осматривать расставленные ловушки, чтобы добыча не досталась лесным хищникам, да мало ли что еще! Я замечал, что все с большей и большей неохотой исполняю возложенные на меня обязанности, особенно те, что были связаны с выходом под открытое небо; какая-то непонятная мне самому лень сковывала мое тело и застилала серой пеленой мысли. Хотелось лежать, ничего не делать и с утра до вечера пялиться на прыгающее в каменной теснине очага пламя, просто лежать и смотреть на огонь, ни о чем не думая и не тревожась. Все чаще на меня накатывала сонливость и вялость; даже мама и Ойты начали это подмечать, озабоченно справляясь о моем здоровье. А я не знал, что им ответить: болен я, или здоров? - ответа не было...
  Мы с мамой по-прежнему ходили проверять петли, но редко приносили достаточное количество мяса обратно в пещеру: очень часто приходилось довольствоваться каким-нибудь одиноким зайчишкой-неудачником, задушившимся по глупости, в силу скорее недостатка опыта, нежели наших умений настораживать ловушки; а иногда не было и этого - и тогда мы оставались ни с чем. Когда такое происходило дважды, мы с мамой собирали петли и переносили их на новое место, где длинноухие были менее осторожными и еще не распознали людскую хитрость. Мама заставляла меня ломать ивовые прутья и носить в жилище, где по вечерам мы подолгу варили и разминали их. Это делалось для того, чтобы изготовить как можно больше заячьих ловушек, так как имеющегося у нас количества явно недоставало, для того чтобы мы могли себя обеспечить и позабыть о мрачных голодных днях. Помимо этого, мы ходили собирать палую кедровую шишку, урожай которой в этом году, на наше счастье, выдался чрезвычайно богатым.
  Я уже устал спрашивать у мамы о том, когда же мы наконец отправимся в Бодойрын. Я, конечно же, видел что Ойты еще не оправилась от ранения, и что до полного выздоровления еще очень и очень далеко, но все равно приставал к маме. Она задумчиво закатывала глаза и говорила что-нибудь такое, что хоть ненадолго избавляло ее от моих докучливых распросов. Но постепенно, по мере того, как время шло, а мы по-прежнему оставались на том же месте, и мои приставания к ней усиливались, мама стала мрачнеть. Она, выслушав меня, спокойно отводила глаза в сторону и молчала, всем своим видом показывая, что она сильно занята каким-нибудь делом. Я сердился и уходил.
  А здоровье Ойты, по-прежнему вызывало больше опасения. Нога никак не заживала: рана, вроде бы уже покрывшаяся тоненькой красноватой пленочкой, вдруг, ни с того ни с сего, снова открывалась и начинала кровоточить и нагнаиваться. Мама как-то шепнула мне, что на ноге Ойты образовался какой-то нарост. В те дни, когда старухе становилось хуже, мама не отходила от её ложа, все время, готовя лечебные мази и вливая в больную, черпак за черпаком, изгоняющий "черную" смерть отвар. Ойты охала и жаловалась днем, и стонала и плакала ночами. Я стал понимать, что не только телесная боль была причиной её страданий. Её затянувшаяся болезнь мешала нашему уходу из Ге-эрын, заставляла нас ждать. И она, Ойты, будет виновата в том, что мы будем встречать зиму совершенно одни. Теперь молчание мамы и её нежелание отвечать на мои назойливые расспросы тоже стали понятны. Неужели мы будем зимовать здесь?
  Я не мог себе представить, что мы сможем пережить зиму одни, в дали от людей. Нет ни запасов, ни оружия - как же мы будем добывать себе пищу? Ловушки? Но они и сейчас едва снабжают нас тем количеством мясо, которого хватает лишь на то, чтобы не умереть с голоду. А зимой мы будем обходить их редко, ведь лютые холода и метели, возможно, подолгу не будут выпускать нас из пещеры. Да и как выйдешь на мороз, если ты одет по-летнему? В голову начинали лезть дурные мысли, мало обнадеживающие предчувствуя и опасения: вот вернутся весной в Ге-эрын наши охотники, случится им заглянуть сюда, и найдут они в каменной нише под скалой три белеющих костяка, обглоданных мышами да горностаями; и все - больше нас не будет. Только кости, не погребенные, никому не нужные, потому что никто не признает в них старую Ойты, Кья-пу и её сына...
  Серые однообразные дни вытягивались в длинную вереницу и проходили мимо. Становилось все холоднее. Давно отзвучали заунывные песни последних перелетных птиц, спешащих поскорее умчаться прочь от надвигающейся зимы. Все живое вокруг торопливо заканчивало приготовления к суровым испытаниям, что приготовил им Творец всего сущего на земле. А мы тем временем мечтали о теплой меховой одежде - настоящих пэ-мэ, с капюшонами и глухими ноговицами, об оружии, которого, похоже, у нас никогда не будет, и об обильной пище. Время шло, и кружащиеся в воздухе снежинки напоминали нам о слабости человека перед лицом великого Мира, чуждого слабостям и жалости к тем, кто не может о себе позаботиться.
  Бывало, когда я уходил из пещеры, мама с Ойты устраивали тайные обряды, обращаясь с мольбами и просьбами к Праматери, чтобы она дала нам сил в неравной борьбе со злыми духами, строившими козни и препоны на пути нашего благополучия. Женщины пели, стенали, плакали; жгли благовония, приносили жертвы, пытались распознать по знакам ответ Великой Матери; даже гадали на костях, съеденных нами зайцев. Нередко, воротясь из леса, я заставал их за этим делом и мама поспешно начинала собирать развешанные по жердям амулеты и разбрасывать, сложенные в каком-то замысловатом порядке, заячьи косточки, пытаясь замести следы своих таинств. Я ни о чем не спрашивал смущенную мать и взволнованную Ойты, но догадывался, чем в мое отсутствие они занимались. Часто, подходя к пещере, я присаживался на сухостоину, валявшуюся у входа, с которой мы обламывали ветки для очага, и подолгу прислушивался к печальному пению и словам заклинаний, доносившихся из нашего жилища. Я не хотел мешать. Сидел под холодным ветром или осклизлой моросью, дожидаясь, когда женщины выполнят не предназначенный для мужских глаз обряд до конца.
  Однажды Ойты подошла ко мне и заглянула в глаза. Я сидел у прохода в шалаше и, подумав, что она хочет выйти, подвинулся. Но она покачала головой. Мамы в это время в пещере не было. Я слегка отодвинулся, чувствуя нарастающее беспокойство: чего хочет от меня старая? А Ойты продолжала стоять, нависая надо мною. Мне стало как то не по себе, от ее затянувшегося молчания: на какой-то миг ко мне даже вернулись давно позабытые мысли о одержимых похотью старухах, соблазняющих маленьких мальчиков, но я тут же прогнал их от себя.
  - Слушай, Сикохку, - резанул меня по ушам её скрипучий голос; я посмотрел на неё и понял, что она хочет сказать нечто очень важное. - Ты вот что... Знаешь, ведь мы с мамой обращаемся с мольбами к Праматери и добрым духам удачи, чтобы заручиться их поддержкой. Знаешь? - Я кивнул и уперся спиной в колючую стену хижины. А Ойты, помяв губы, продолжала. - Так вот! - она повысила голос. - Я думаю, что и тебе стоит попросить о помощи своих духов-помощников - Старших братьев. Они сильны и могущественны. Обратись к ним.
  Она замолчала, все еще не сводя с меня своих колких глаз. Я понял, что она ждет от меня ответа.
  - А как? - спросил я, чувствуя замешательство. - Неужели мне нужно к ним идти? Они ведь так далеко...
  Увидев неподдельный испуг в моих глазах, Ойты захихикала, прижав кулак к губам.
  - Да ты что, Сикохку!? - она никак не могла унять сдавленный смех. - Ты что... подумал, что я отправляю тебя... в Сау-со? - Ойты покачала головой. - Ты не понял. Помолись им. Ведь твой дух-помощник - Старший брат, понимаешь? Даже когда мамонтов нет рядом, дух их всегда рядом с тобой. Тебе стоит просто позвать его и попросить о чем-нибудь. Понимаешь? - Она перестала хихикать и склонилась ко мне.
  До меня стал доходить смысл её слов. Я торопливо закивал. Ойты выпрямилась и одобрительно засопела. Потом отвернулась и пошла к своему ложу.
  - Бабушка, - позвал я. - А как я обращусь к ним? Что мне нужно делать? Какие слова говорить?
  Ойты приостановилась, повернула голову и задумчиво посмотрела на маленький огонь в очаге, покусывая грязный ноготь.
  - Не знаю, - сказала она, разводя руками. - Путь к своему Помощнику ты должен отыскать сам. Может, тебе стоит начать поститься? Я не знаю. Ты попробуй обратиться к нему, а потом жди ответа. Если не отвечает, ну... знаки не подает, то попробуй что-нибудь другое. Духи капризны. Одних можно просто попросить; другие требуют, чтобы к ним обращались один на один и людям, в таком случае, нужно где-нибудь уединиться; другие вообще жаждут какой-нибудь жертвы: если не дашь, то и говорить не станут. - Она внезапно притопнула ногой. - Придумай что-нибудь сам! Это твое дело, это твой Помощник. Значит, тебе об этом и думать. Не забивай мне голову!
  Ойты уселась на свою лежанку и уперлась взглядом в потолок. Ее большие ноздри, из которых топорщилась реденькая седая поросль, широко раздувались. Она выглядела такой сердитой, что я не решился заговорить с нею, хотя в голове у меня уже роилось великое множество вопросов. " Сама ведь начала, а теперь еще сердится! " Ойты помолчала, пошлепала оттопыренными губами, а потом сказала:
  - Ты должен понять, что это очень важно. Тебе обязательно нужно попросить своего духа помочь нам. Возможно, все сразу изменится. И будет лучше, если ты поспешишь. Скоро придет зима... - она тяжело вздохнула и замолчала.
  Я задумался. И думал целый день. И вечером, когда мы поели, и мама с Ойты ложились спать, я все сидел у огня и обдумывал слова Ойты. Теперь уже и я сам чувствовал, что обязан обратиться к духу-покровителю. Но как? Я ломал голову и все больше убеждался в правоте старухи: только я - сам, без чьей либо помощи, - должен отыскать дорогу к своему Покровителю. И я понял так же, как это будет нелегко сделать. Нужно пробовать и так, и этак. Я не знал даже с чего начать. И не было никого, кто мог бы направить меня в нужную сторону. Когда мама позвала меня спать к себе, я лишь понуро покачал головой.
  - Я еще посижу.
  - Ты не болен? - приподнялась мама на своей постели.
  - Нет. Просто спать не хочу, - буркнул я и, надув губы, вернулся к своим невеселым размышлениям.
  
  
  А на утро я еле открыл глаза, когда мама растормошила меня, чтобы я сходил за водой и дровами. Оторвав от меховой заячьей шкурки тяжелую голову, я насилу продрал слипшиеся глаза и оглядел шалаш затуманенным взором. Ойты и мама уже ободрали хиленькую тушку, попавшегося накануне в силки большеухого, нащелкали кедровых орешков, почистили корешков и ждали когда я принесу воду, чтобы начать варку.
  - Долго спишь, соня, - кольнула меня своим острым язычком хитрая старуха. - Уж светает, а ты все храпишь; как медведь - в спячку впал. Иди пополощись в ручье - мигом сон собьешь.
  Я взял бурдюк и, покачиваясь, задевая плечами все неровности стен, побрел за водой. Вышел на холод и подпрыгнул: дыхание перехватило, руки и ноги заходили ходуном. От озера вверх по распадку тянуло густые клочья тумана. Земля под ногами тихо похрустывала. Изо рта валил пар. Я ударил себя руками по бокам и вприпрыжку побежал к ручью. Опустился на корточки у переката, и, стряхнув с обвислых веточек смородинного куста сосульки, мешавшие подступиться к воде, стал умываться, ухая, точно филин от давящего виски холода.
  Вернувшись в жилище и передав бурдюк маме, я сел у огня, подставляя теплу замерзшее лицо и озябшие, плохо ворочающиеся пальцы. Вскоре запахло едой. Я стал ловить носом горячий ароматный пар, облаком повисший между застланной лапником землей и сводом.
  Со поднялась из-за корзин, потянулась и выскользнула из шалаша; зацарапалась у выхода из пещеры. Я сходил и отодвинул заслонку, выпустив её. Сам сел у входа, решив подождать собаку, зная, что, сделав свои дела, она захочет вернуться. Снова задумался о том, что накануне говорила Ойты. Бессонная ночь, которую я провел, ворочаясь на ложе, не дала ответа. Просветления не пришло. Как же мне обратиться к своему Покровителю? Уйти постись? Может быть. Но это пугало меня: поститься - значит уйти подальше от жилья и провести ночь, а может быть даже ни одну и не две, в лесу, на холодном осеннем ветру, под дождем или снегом. Еды с собой брать нельзя. Желательно, и огня не разводить. А смогу ли я выжить? Не замерзну ли насмерть? Ночью, как я знал, вокруг постящегося собираются духи: в темноте они подходят совсем близко, касаются человека. И если ты слаб - обязательно утащат твою душу. Даже сильный человек может погибнуть, если к нему не явится Помощник. А я? Сильный я или слабый? Смогу ли противостоять полчищам страшных духов? Дождусь ли Помощника или буду замучен злобными бесами и не увижу появления солнца? Я оглядел рванье, в которое был одет и грустно опустил глаза: нет, не пережить мне и одной ночи вне пещеры - холод в кулак сожмет сердце и заберет жизнь, если этого к тому времени не успеют сделать духи. Нет, с постом подождем. Для начала лучше попробовать просто позвать Покровителя, помолиться, как сказала Ойты. Кто знает, может быть он и придет. А если нет - что ж, тогда и посмотрим: если нужно ничего другого не остается - буду поститься. "Хоть бы мама меня не пустила", - мелькнула спасительная мысль.
  Я встал, отворил загородку и выглянул наружу. Со рядом не было. Я окликнул её пару раз, захлопнул вход и пошел к очагу.
  - Ты что-то грустный, - посмотрела на меня мама. - И вчера такой же был. Что с тобой: от чего грустишь? Раз ты не болен, то тебя мучает что-то другое.
  - Со мной все хорошо, - буркнул я и прилег.
  Мама испытывающе смотрела на Ойты. Та молчала, склонив голову на колени. Мама вздохнула и принялась помешивать варево.
  После еды мы долго обсуждали вопрос о том, стоит ли сегодня осматривать петли. Ойты мотала головой и уверяла, что это бесполезно: вчера обходили и всюду еще держится наш запах, нужно подождать. Мама, напротив, говорила, что надо проверить расставленные ловушки: нам очень нужно мясо, да и, кроме того, горностаи, колонки и прочее зверье совсем обнаглели - таскают и портят нашу добычу. Я молчал. По привычке: знал, что они сами все решат, без моего вмешательства. Мама говорила горячо, сопровождая свои слова жестами, но Ойты на все находила отговорки.
  - Чего ходить- то зря? Ноги только мочить. Подожди до завтра, - убеждала она маму.
  Мама, в конце концов, сдалась и уступила. Нахмурилась и стала собирать у нас кости для Со.
  - Я могу сходить и посмотреть, не попалось ли чего, - сказал я. Женщины уставились на меня. Мама открыла рот, но Ойты опередила её.
  - Ха! Это правильно. Сходи один. Зачем мать будет таскаться? Сходи. Ноги разомнешь. Ты ведь будущий охотник, а охотник должен быть сильным. Негоже ему сидеть все время с женщинами у очага, да слушать их трескотню. - Она хитро прищурилась и подмигнула мне. - Сходи. Это будет вернее всего.
  Я подхватил одно из наших копий, подтянул завязки на чи и поспешил поскорее покинуть пещеру, от чего-то, вдруг, почувствовав себя неуютно. Наверное, из-за Ойты. Ведь не просто так она согласилась со мной, хотя только что говорила совсем иное. Я вылез под холодное серое небо и свернул вверх по ручью, решив сначала проверить западни, расставленные там, а потом спуститься к озеру, где мы с недавнего времени тоже расставляли свои силки. Я медленно поднимался к вершине распадка, рассматривая громоздящиеся справа скалы и все больше думал о том, как бы мне найти путь к общению со своим Покровителем. Нет, не зря Ойты так по душе пришлось мое желание идти самому: она хотела, чтобы я ушел - ушел и попробовал обратиться к духу Старшего Брата - духу Первого Мамонта. Старуха хитра и никогда ничего не делает и не говорит просто так. Она подтолкнула меня вперед, видя, что сам я слишком много думаю, а делаю мало. Ну и отлично! Все получается само собой.
  Беда была лишь в том, что я все еще не знал, что же мне надлежит предпринять. Понурый я взбирался по тропе, опустив голову, снедаемый смутными опасениями и сомнениями.
  В одной из петель на склоне холма я обнаружил пойманного зайца. Радостный, я размотал добычу и снова настроил ловушку. Долго разглядывал пойманного зверька, гладил его шелковистую шерсть. Как обрадуются женщины, когда я, чинно ступая, войду в шалаш и положу тушку зайца у очага! Как настоящий охотник, вернусь домой с добычей. От охватившего меня возбуждения, я даже позабыл, что нужно еще сходить на озеро. И про Помощника тоже забыл. Начал спускаться к тропе, но потом спохватился, замедлил шаги. Остановился. Посмотрел на зайца, которого держал за задние лапы. Нет, возвращаться рано. Я еще не сделал главного.
  Осмотревшись кругом, я заметил небольшой выступ скалы недалеко от себя, на котором стоял невысокий, но раскидистый кедр. Хорошее место. Начал накрапывать дождик. Я поспешил к утесу. Раздвигая кусты, стал пробиваться под кедр. Ступив на покрытую мхом скалу под деревом, придирчиво осмотрелся. Место и вправду недурное: тут и поститься можно. Густые ветви хорошо укрывали от ветра и дождя; мох под ногами был сухим. Я бросил зайца на землю и сел сам, опершись спиной о могучий ствол. Снова задумался, почесывая обоими руками виски. Что же делать? Я напрягал голову, но ответа не находил. Стал вспоминать то, о чем накануне говорил со старухой, о чем думал сам.
  "Что же сказать? Как заставить духа явиться ко мне?" - думал я, до боли дергая себя за волосы. Порывался заговорить, но тут же останавливал себя, чувствуя сильное смущение. Досадовал на самого себя, ругал за трусость.
  - О духи! Как же трудно... - шептал я, поднимая лицо к просвечивающему среди мохнатых ветвей небу. - Помогите мне... Хочу найти дорогу к своему Помощнику. - Губы сами шептали слова. Точно и не я вовсе говорил. - О, Покровитель мой! Услышь меня и предстань передо мною. Малю тебя, о дух! Не знаю нужных слов, но знаю, что ты нужен мне. Никто не научил меня, как обратиться к тебе. Прости меня. Приди и вразуми того, кто связан с тобой одной судьбой. Будь милостив ко мне. Я всего лишь... - хотел сказать "маленький мальчик", но передумал: разве дух станет говорить с таким? Подумал и прошептал: - Я всего лишь... человек.
  Я согнуся в поклоне, но сделал это слишком торопливо - с размаху стукнулся головой о выступающий камень.
  - О-ой! - вскрикнул я и потер ушибленный лоб. Теперь вот еще и шишка будет. Время теряю! Лезу туда, сам не зная куда. Мальчишка! Надо бросить все это, да идти к пещере. Жрецы и те не сразу могут вызвать духа, а я-то куда?.. Лоб саднило. Я вновь откинулся назад и почесался спиной о грубую кору дерева. Хотел сразу встать и идти к тропе. Но не встал. Продолжал сидеть, тупо уставившись в камень, о который только что ударился. Внутри разрастались жгучая злоба и жалость к себе.
  - О, Дух-Покровитель! - опять заговорил я, но уже громко. - Приди ко мне. Приди и выслушай, ибо хочу просить тебя о помощи. Помоги мне и моей маме. - Тут я вспомнил и про старуху. - Помоги мне, маме и старой Ойты. У нас мало еды: зайцы обходят наши западни, оружие наше слишком слабо, чтобы идти с ним на добрую дичь. Помоги нам. Скоро настанет зима. Мы совсем одни. Нет среди нас взрослого мужчины - добытчика, что смог бы позаботиться о нас. Вступись хоть ты, о дух. Не на кого больше уповать нам. Приди ко мне!
  Я замолчал. Отзвуки эха отразились от противоположного склона и стихли. Я ждал. Ждал хоть чего-нибудь. Услышаны ли мои слова? Может быть, дух подаст какой знак? Я затаил дыхание, чтобы ничего не пропустить. Но вокруг стояла глухая тишь. Я почесал голову. Ничего не выходило. Что-то я делаю не так, решил я. На глаза попался трупик зайца. "Может, духа смущает вид добычи?". Я встал и перенес зайца за дерево, постоял, поразмыслил, и убрал туда же копье. Снова сел и вытянулся по земле, растопырив руки. Покосился на каменный выступ.
  - О, Дух! Услышь меня! Наши судьбы связаны, и мы не можем жить друг без друга. Когда одному плохо, то и второму не по себе. Услышь мою молитву, обращенную к тебе, и внемли моим просьбам. Приди ко мне и помоги, я нуждаюсь в твоем совете и покровительстве. Не оставляй меня одного. Прости за то, что зову тебя столь неумело. Но я не знаю, как нужно это делать. Приди ко мне, услышь меня... О, Дух мой Помощник!
  Я припал лицом ко мху, почувствовав, как колются опавшие хвоинки. Сжал в кулаках мягкую дресву. Стал снова вслушиваться. Ничего. Дух не отозвался. Я продолжал лежать, надеясь, что слова мои все же дойдут до Покровителя и он как-то проявит себя. Вновь злость вернулась ко мне. Я задергал плечами и встал. Походил по площадке, пригибая голову, чтоб не задеть низких ветвей. Подошел к краю утеса, заглянул вниз: вдруг дух там прячется. Но у подножия скалы лежали лишь замшелые камни. Я распрямил плечи и, набрав в легкие побольше воздуха, воздел к серым тучам руки и вновь обратился к духу. Говорил долго. Эхо разносило мои слова по округе. После замолчал, но продолжал, не шевелясь, стоять на краю утеса. Помощник молчал.
  Я опустил руки. К глазам подступили слезы. Я вернулся к подножию дерева и прилег на пушистый мох. Смахнул слезинки, шмыгнул влажным носом: "Ничего не получается!" В отчаянии я саданул кулаком по земле. Вспомнилась ухмылка Ойты. Ох уж эта дряхлая старуха! Это все она! Надоумила глупого идти в лес искать встречи с духом. Вбила мне в голову, будто бы Старший брат является моим Покровителем. Дурость все это! Я еще слишком мал, чтобы духи заметили меня. Не говоря уже о том, чтоб кто-то из них стал моим Помощником. Кому нужен мальчишка, что едва оторвался от подола матери, да и оторвался ли?
  Я стал биться затылком о ствол дерева; посыпалась ободранная кора. Я обхватил голову руками и перекатился на бок. Из глаз текли слезы. Я уже не пытался скрыть их, плакал и тихонько стонал, испытывая унижение оттого, что Ойты, когда я вернусь, едва увидев меня, сразу все поймет, еще и посмеется. Я закрыл глаза, и слезы брызнули еще сильнее. Я стал шептать слова охранительного заклинания; шептал и шептал, зажав уши руками, чтобы ничто не отвлекало меня. Но вот язык мой начал заплетаться, слова искажались, приобретая совсем иное звучание, а потом и вовсе застыли...
  
  И я увидел Духа.
  Я шел по выгоревшей траве; из-под ног поднималась пыль. Вокруг была пустота. Только прохладный ветер шевелил жесткие стебли полыни и пригибал их к земле. Где-то вдали чувствовалось большое движение: за бугром находилось невидимое мне стало буйных куланов; я не видел их, но знал, что они там. И почему-то радовался их близости. Впереди круто поднимались ввысь поросшие криволесьем холмы Ге-эрын. Я направился прямо к ним. Тальник у опушки хвойного леска становился все ближе; он раскачивался на ветру, только как-то странно: ветер был слаб, а кусты гнулись, будто на них налетал ураган. Это было странно, но я не боялся, а смело шел к зеленым зарослям. Над ухом гудел толстый овод. Вот он сел мне на плечо. Я хлопнул ладошкой и почувствовал что-то влажное. Стало смешно. Я хохотнул и, подняв глаза к ярко голубому небу, по которому плыли клочковатые белые облака, раскинул руки и стал падать. Но не упал: меня подхватил ветер и понес к холмам, навстречу раскачивающимся кустам. Ветер игриво щекотал мою спину; на душе было легко, я беззаботно отдался переполнявшей меня радости..., нет, даже больше - счастью. С хрустом вломился я шевелящийся, словно оживший ивняк. Перед глазами закружилась зелень и тонкие гибкие ветви. Я ударялся о них, ломал, но мне не было больно. Кувыркаясь в чащобнике, я натолкнулся на что-то мягкое и упал на влажную землю,
  Передо мной стоял мамонт - старая самка, в пышной гриве которой поблескивали седые пряди. Она стояла ко мне боком и удивленно таращилась одним глазом. Потом взгляд её стал теплым. Самка улыбнулась, узнав меня. Мотнула головой, в знак приветствия. Я протянул руки и она дотронулась до моих ладоней нежным кончиком своего хобота. Я засмеялся. Самка подняла хобот, но вместо того, чтобы протрубить, вдруг заговорила:
  - Тебе туда! - и указала хоботом в гору.
  Я встал, улыбнулся ей еще раз и стал взбираться на высокий и крутой холм. Снова попытался лечь на ветер, чтобы он донес меня до вершины, но не смог. Пошел своими ногами.
  А вокруг порхали разноцветные бабочки, гудели жуки и мухи; от деревьев доносилась суетливая стрекотня птиц; в вышине парил коршун. Я взбирался все выше и выше. Вот лес остался далеко за спиной. Впереди, до самой вершины, тянутся привольные луга, громоздятся величавые утесы. Я поднимаюсь, но гора словно растет, вершина поднимается почти до самых облаков. Но я настойчив: продолжаю карабкаться вверх. Совсем измучился. Задышал тяжело. Присел на камень. Смотрю на далекий гребень.
  И вижу Его.
  Он стоит, облитый ярким светом Небесного Огня. Его рыжая шерсть словно охвачена пламенем. Бивни сверкают. Он стоит на самой вершине и, подняв хобот, громко трубит. И зовет меня. Зовет человеческим голосом. Я различаю свое имя.
  И я продолжаю подъем. Кажется, гора перестала расти. Я тороплюсь. Мамонт все ближе. Еще немного. Я уже вижу его большие печальные глаза. Он улыбается мне. Ну, еще, еще немножечко! Я хватаюсь за траву, ползу по почти отвесному склону. Все трудней подниматься. Старший Брат стоит недвижимый и спокойный. Он ждет меня. Вот рука моя дотягивается до верха. Я начинаю подтягивать тело.
  Но что это? Гора снова начинает расти. Мамонт подымается надо мной. Он начинает тревожно трубить, бьет ногой сухую землю. Я кричу ему, чтобы он не уходил, дождался меня. Он понимает, кивает большой-пребольшой головой. Зовет меня. Тоскливо и обреченно. А вершина горы уплывает все выше и выше. Мы отдаляемся друг от друга. Склон стал совсем крутым. Я изо всех сил цепляюсь за выбоины, боюсь провалиться в бездну. А мамонт уже под облаками, там, где парит коршун. Он все еще зовет меня. Ему вторит пернатый хищник. Но я уже понимаю, что не смогу добраться до них. Мамонт уходит в облака...
  Печальный стон доносится из белой пелены.
   Проснулся. Вскочил как ужаленный. Протер глаза. На ладони ощутил влагу: это накапало с веток. Вспомнил овода, что прихлопнул во сне. Что это было? Сон? Видение? Как жаль, что я так и не поговорил с мамонтом! Не смог. Но зато увидел его. Увидел! Значит, есть путь! Права была старуха: надо только искать. Я ошалело посмотрел по сторонам. Сколько же я спал? Уже давно пора возвращаться домой. У меня ведь есть добыча. И духа-Покровителя увидел. Будет, чем похвастаться! Я заглянул за дерево, взял копье, подобрал окоченелого зайца. Стал спускаться.
  Бегом продрался через кусты. Выскочил на тропу. Грудь тяжело вздымалась, сердце учащенно билось. Кружилась голова. Взбудораженные мысли вихрем метались в тесном черепе. Душа звенела, как натянутая тетива. Теперь - скорее в пещеру! Я снова бегом бросился вниз по петляющей тропке. Скорее бы обо всем рассказать маме и Ойты. Вывернув из-за поворота, откуда уже была видна наша пещера, я заметил Со. Собака смотрела в мою сторону, но, не узнавая, низко опустила голову и широко расставила лапы. Я издал торжествующий крик и помахал зажатой в руке добычей. Со подняла уши, завертелась на месте, завыла хрипло. Я на всем скаку подлетел к пещере; Со едва успела отскочить в сторону, чтобы не быть сбитой и опрокинутой мною. Открыв загородку я проскользнул в темноту, бросил копье на каменный пол, полез в шалаш, откуда доносились встревоженные голоса женщин. Увидев меня, они успокоились. Я поднял зайца. У Ойты вырвалось радостное восклицание, мама широко улыбнулась:
  - Ха! Вот какой у нас охотник! - закричала Ойты, стараясь дотянуться рукой до моих волос. Я смущенно и, вместе с тем, гордо отстранился. - Ай да парень!
  Старуха облизнула губы и убрала руку. Я положил добычу к очагу, как и подобало охотнику, возвратившемуся с удачного промысла. В глазах матери я прочитал торжество.
  - Не только добычу принес я, - я выпятил вперед грудь и воззрился на старуху. - Я видел своего Покровителя!
  На лице Ойты скользнуло недоверие, уголки губ поехали книзу. Мама насторожилась, замерла.
  - Я видел его, правда, - подтвердил я, начиная понимать, что мне не поверили. - Это было видение...
  Сбивчиво я начал рассказывать им о том, как, проверив петли на холмах, взобрался на утес и уснул под старым кедром, о том что мне приснилось. Мама и Ойты слушали меня, затаив дыхание, глаза их были широко открыты. Меня никто не перебивал, ждали, когда я терял мысль и подолгу подбирал слова. И я видел, что они верят мне. Значит, все было не напрасно!
  - Но я не смог дотронуться до него, не смог попросить помочь нам... - я вздохнул и замолчал.
  - Ты знаешь, уже и это неплохо. Твой Помощник знает тебя. Просто, что-то помешало вам встретится, - сказала старуха, покачивая подбородком. - Твой сон - Видение. Это несомненно. В нем заключается великий смысл. Все, что происходит с тобой в Видении, имеет значение. Надо только правильно истолковать все, что ты видел. Жрец смог бы это сделать. - Она склонила голову на левое плечо. - Что-то помешало вам поговорить. Но что - не знаю. Не спроста росла гора, не спроста. Да... - протянула она и в раздумье выпятила нижнюю губу.
  - Сынок, - заговорила мама. - Ты говоришь, что молился, чтобы дух пришел к тебе. А что хотел ты у него попросить?
  - Защиты и помощи, - ответил я. - Чтоб он помог нам добывать мясо. Чтобы залечил бабушкину ногу -тогда мы смогли бы идти к Ге-ч"о.
  Мама кивнула, строго посмотрела на старуху, должно быть догадываясь откуда в моей голове возникли мысли о том, что надо обратиться к Покровителю. Ойты не смотрела на неё, взгляд её шарил по сводчатому потолку. Мама сделала нетерпеливое движение рукой.
  - Тебе еще рано общаться с духами, - сухо сказала она. - Это дело взрослых.
  - Нет-нет, - вступилась за меня Ойты, - Мальчик все сделал правильно. А Видение, что явилось ему, - доказательство, что он действительно обрел сильного Покровителя.
  Мамино лицо залила краска. Губы её задрожали. Заметив это, Ойты вжала голову в плечи и сгорбилась.
  - Мой сын начнет говорить с духами только тогда, когда настанет положенный срок. Не раньше, - мамины глаза сверкали как раскаленные угли. - Он повзрослеет и как все найдет путь к Покровителю. Но не ты, никто другой не посмеет толкать моего сына на необдуманные поступки, - она сверлила притихшую старуху мечущими искры глазами. - Когда придет время, все решится само собой. Он будет поститься и все сделает согласно обычаю.
  Она отвернулась и, взяв нож, принялась свеживать принесенного мной зайца. Мы все молчали. Ойты забилась в свой угол и угрюмо посматривала от-туда на маму. Я сидел перед горящим в очаге пламенем, совершенно подавленный от маминых слов. Кто бы мог подумать, что они поссорятся из-за меня. Уж лучше бы я ничего не рассказывал. Лучше бы и Видения этого не было!
  
  -----------------------------------------
  После, в течение двух-трех дней, ненадолго покидая теплую пещеру, я пытался вновь встретиться со своим Помощником. Я молился, просил, умолял, делал все, что считал нужным. Как и в первый раз, пытался уснуть под тем самым кедром, но из этой затеи ничего не вышло - сон не шел ко мне. Видение не повторилось. Но я упорно призывал дух Старшего Брата, даже сидя у очага, когда мама и Ойты хлопотали по хозяйству, я тихо шептал свои просьбы. Совершая все это, я исполнял наказы Ойты, которая сказала мне тайком, чтобы я не оставлял попыток вызвать Покровителя из Другого Мира.
  - Вы связаны, у вас одна судьба. И вы, рано или поздно, непременно найдете друг друга, - говорила старуха, щуря глаза и шевеля желваками на щеках. - Пытайся...
  Как-то, я вновь осматривал петли в верховьях долины. Я бродил по кустам, отыскивая и осматривая ловушки, переставлял их с места на место, проверял хорошо ли они навострены. Я старался все делать быстро и не сидеть подолгу, так как в тот день, несмотря на проглядывающее сквозь облака солнце, было очень холодно; временами пробрасывало ледяным снежком. Уже долго петлял я по склонам холмов, сжимающих узкую долину с ручьем, где в скалах пряталось наше жилище, но предстояло еще идти к озеру. Петель теперь у нас было много: в последние дни мы с мамой хорошо потрудились и сплели около двух десятков и расставили их повсюду, расширив тем самым свои промысловые владения. Чем выше я поднимался вверх по лысому, покрытому лишь мелкой порослью кустарников склону, тем сильнее напирал холодный ветер, заметавший редкие снежинки в выбоинки между корней деревьев и под камни. Я пригибался к земле, пытаясь укрыть уже замершее лицо от порывов ветра. Надо еще немного подняться: где-то там стоит еще несколько ловушек, последних; надо поскорее осмотреть их и спускаться вниз, где тише и теплей, рассуждал я, глядя под ноги. Снова выглянуло солнце. Ветер стал заметно слабее. Рваные лохмотья травы расцветились охранными бликами. Я остановился и пригнулся к земле: в рыхлой почве я заметил отпечатки множества копыт. А вот и кучка круглых катышков - оленьего помета. Вот здесь кто-то отщипнул зубами веточку. А тут опять следы. Они совсем свежие. Я завертел головой. Да нет, олени уже где-то далеко. Просто проходили мимо. Я перешагнул через следы и разыскал оставшиеся еще непроверенными петли. У одной из них обнаружил клочки заячьей шерсти. Опять лиса побывала. Кончиками пальцев я поднял из-под кустика пушистый комочек - заячий хвост, осмотрел его на весу и откинул подальше. Теперь придется переставлять эту западню. Я отошел подальше, натер петлю землею, чтобы не осталось запаха смерти, насторожил её и начал спускаться в низину, поросшую лесом. Туча заслонила Небесный Огонь и все вокруг снова стало бурым и серым. Опять меня ударил в спину шквальный порыв ветра. Пригнувшись, я припустил бегом.
  У истока ручья задержался. Издали мне показалось, что видел лису около кустов, где были расставлены ловушки. Я раздвинул ветви и осторожно двигаясь, чтоб не сбить привязанные к ветвям силки, начал обход. Вроде, все в порядке. А лиса... да была ли она? Я сунул озябшие руки под рубаху; живот вжался от леденящего прикосновения. Я стиснул плечи и недовольно оскалился; по спине пробежала дрожь. Нет, надо скорее в пещеру: отогреться, а уж потом спуститься к озеру. До вечера далеко, успею. Я поднялся с колен, подобрал копье и через кусты взглянул вперед - туда, где под синеющими утесами находилась тропа. Взглянул и обомлел. Невольно опустил голову на уровень кустов, затаил дыхание; дрожь в теле сразу прошла.
   Чуть выше утесов, по склону, между молоденьких темно-зеленых елочек и бурых кустарников шло около двух десятков оленей. Рогатые головы на коротких толстых шеях мерно покачивались, под серой с темными подпалинами шерстью перекатывались крепкие как жгуты мускулы. Впереди шел большой широкогрудый самец, гордо вскинув морду и запрокинув рога себе на лопатки. Движения его были ленивы и уверены, шел он не торопясь, поглядывая по сторонам черными с отблеском глазами. "Вот это красавец!" - восторженно подумал я, скрываясь в кустах, и подтянул копье. Самки, меньшего размера, чем вожак, и несколько детенышей растянулись вереницей по склону; их головы были низко опущены, они едва не доставали мясистой губой до земли; оленята пошатывались и спотыкались. Олени были утомлены длинным и, наверняка, тяжелым переходом по горам. Я встал на четвереньки и на коленках пополз к тропе, чтобы попытаться приблизиться к стаду. Осторожно раздвинул ветви руками и выглянул.
  Олени замедлили движение. Мешая друг другу, стали напирать на вожака, важно осмотривающего утесы. Вот он остановился и фыркнул. Остановились и самки с детенышами. "Ищут спуск", - решил я и оказался прав. Как раз в том месте, где остановился вожак, утесы раздвинулись в стороны и образовали крутой, по вполне пригодный для спуска проход крутым изгибом, точно язык, выходящий прямо к тропе. Вытянув передние ноги с большими копытами, обрамленными густой длиной шерстью, вожак осторожно ступил вперед. Мышцы на спине его вздулись буграми, заходили ходуном. Шаг, другой, третий... Одна нога сорвалась, олень съехал немного ниже. Вновь фыркнул и захрапел, точно злился на свою неосторожность. Вот он немного передохнул, нащупал копытом какой-то уступ и спустился еще ниже. Сделал сильный рывок и оторвался от земли. Звонко цокнули, взметая влажный мох и куски черной земли, копыта - олень оказался внизу. Все стадо сгрудилось наверху. Самки приглушенно мычали. Напуганные оленята протискивались меж их ног, и останавливались на краю крутого спуска. Самец чинно прохаживался внизу, как бы говоря: "Ну что же вы? Я, такой большой и грузный, спустился, а вы боитесь". Одна из самок последовала его примеру. Неуверенно она съехала на растопыренных ногах немного вниз; задние ноги её все еще были наверху. Замычала. Кто-то из товарок задел её и самка, издав глухой вздох, заскользила вниз, срывая тонкий мягкий покров со скалы. На середине спуска ей удалось найти твердую опору, и она зависла головой вниз. Вожак подбодрил её храпом. Самка двинулась дальше, но поскользнулась, припала на подвернувшуюся ногу и, упав на бок, скатилась к ногам самца. Тут же вскочила и заплясала рядом с ним. Вслед за первой потянулись и остальные. Вот две молодые самочки одновременно подались вперед. Сделали три зигзагообразных прыжка и уже стояли внизу. Олени заволновались, замычали и всем скопом устремились в узкий проем между острых зубцов скалы.
  Я схватил копье: медлить нельзя. Сейчас или никогда! Решение возникло само собой: выбежать из укрытия и попытаться добыть маленького олененка (взрослое животное поранить моим оружием было попросту невозможно), сначала метнув в него копье, а потом попытаться задушить его руками.
  Олени, наскакивая друг на друга, падая, кувыркаясь в воздухе, посыпались, как орехи из прохудившегося мешка, вниз. Началась всеобщая свалка и суматоха. Копыта, рога, головы - все смешалось в общую мычащую и храпящую кучу, которая катилась по крутому склону. Олень и три самки, что спустились раньше, в испуге отскочили подальше. Клубок из переплетенных тел завис на миг в воздухе, а потом с глухим стуком ударился оземь. Тут я и выскочил из кустов. Рука с копьем ушла назад. На полном бегу я метил в поднимающихся животных, выбирая цель. Вот прочь метнулся белый олененок. Вот несколько самок поднялись на ноги и понеслись к замершим в отдалении сородичам во главе с вожаком стада. Тяжело встала старая самка, из-под неё показалась голова олененка: я понял, что это то, что мне нужно. Оленуха неуклюже вскинула тонкие ноги, ударила себя под зад копытами, заметив меня, и прыгнула в сторону. За ней сорвались с места остальные. Остался лишь тот олененок, на которого завалилась старая самка. Он начал было подниматься, но ножки подогнулись, и он упал на бок; видно сильно ударился и еще не пришел в себя после падения. Я стремительно приближался. Когда до жертвы оставалось шагов двадцать, я метнул копьецо. Олененок уже встал на все четыре ноги. Но, то ли бросок мой был не совсем точен, то ли в последнее мгновение олененок подался в сторону, - копье мое, стремительно разрезав воздух, лишь слегка задело его по загривку, и отскочило далеко в сторону, забрякав по камням. Олененок издал истошный, похожий на человеческий, крик и высоко вскидывая коленастые ноги, бросился к стаду, которое, напуганное моим внезапным появлением, спешило скрыться за поворотом лощины. Я бросился было на перерез, надеясь, что у меня еще есть шанс не упустить добычу, но вдруг заметил, что большой бык остановился и глядит в мою сторону. Я тоже остановился. Бык ударил копытом о валяющуюся гнилушку, разбив её вдребезги, зарыл ногами землю, захрапел, показывая свои великолепные рога, вполне годные на то, чтобы если и не убить, то серьезно покалечить противника.
  Я испугался и сделал шаг назад: это стало моей ошибкой: олень бешено заревел и, выставив вперед кустистые рога, устремился с быстротой сорвавшегося с горы камня прямо на меня. Я растерянно замахал руками, оглянулся, пытаясь обнаружить копье. Потом понял что, оно не поможет, и кинулся к скалам. Олень широкими скачками быстро покрывал разделяющее нас расстояние. Я с разбегу прыгнул на скалу, схватился за камень, но он не выдержал, обломился под моим весом. Я обернулся и закричал от ужаса: бык был совсем рядом. Мой крик сбил его с толку, он чуть замедлил бег, и это спасло меня: я нашел в себе силы вновь попытаться влезть на узкий карниз на высоте человеческого роста, докуда олень не мог дотянуться. Я что есть силы цеплялся за мелкие выступы, просовывал пальцы в трещины, подтягивал тело на одних руках и все же успел влезть на карниз прежде, чем взбешенный бык ткнулся рогами в скалу. Он тут же отскочил назад, покрутил головой, очевидно отыскивая меня, заревел, вновь подошел к каменной стене и почесал о неё рога. Потом, вздернув короткий хвост, посеменил к замершему в отдалении стаду. Я перевел дыхание и вытер крупные капли пота со лба.
  Сразу спуститься на землю я побоялся и потому немного выждал. Когда понял, что олень не вернется, соскользнул вниз и подобрал копье. Да, сегодня оно меня подвело. "А может мама и Ойты тоже охотятся на оленей?" - мелькнула мысль и я скорее побежал по тропинке. Я выскочил за поворот, но оленей уже не было. Достиг следующего и увидел следы, сворачивающие вправо, вверх по склону. Значит, ушли. Я почуял запах дыма, что несло от нашего убежища. Все стало ясно: олени испугались и отвернули в сторону. Преследовать их мне было незачем; я уже и так сделал попытку поохотиться на них и понял, что это мне не по силам. Поэтому, понурив голову, пошел к пещере. Немного погодя услышал заливистый лай Со где-то в лесу: видно собака облаивала уходящее оленье стадо.
  У жилья меня встретила мама. В руках её был крупный, с острыми сколами камень, которым она рубила ствол сухостоины. Гулкие удары эхом отдавались от окружающих скал. Я помог ей и мы вместе вошли в пещеру. В шалаше, как обычно, полулежала Ойты. Она разложила перед собою пучки сухой травы и что шептала над ними. Наше появление в проходе заставило её отложить свои заботы.
  - Сикохку вернулся, - сказала мама и, перешагнув через пахучий сухоцвет, прошла к очагу и положила на пол дрова. Я подал ей остальные.
  - Ну, как там? - спросила Ойты, занятая своими мыслями.
  - Оленей видел, - ответил я и начал рассказывать о своей неудачной охоте на олененка, едва не обернувшейся бедой для меня самого. Женщины смотрели на меня во все глаза, и я был горд тем вниманием, коим они меня наградили.
  - Сейчас Со их гоняет по холмам, - закончил я свой рассказ, скорбно вздыхая и косясь на свое копье.
  - Такое случается, - участливо заметила мама, беря меня за руку. - Не каждый бросок приносит удачу.
  - Да... - отозвалась старуха, покачивая головой. - Твой Покровитель не услышал просьб, обращенных к нему. Он не знал, чего ты от него хочешь. Поэтому так случилось. Да, да... Ищи путь к своему Помощнику, если хочешь, чтоб невзгоды обходили тебя стороной. Подумай об этом, мальчик! Нет, нет, Кья-па, не перебивай меня, - остановила она маму, что возмущенно подняла брови. - Тут есть, над чем подумать. Возможно, нужно умилостивить духа. Принести жертву. Может поэтому Покровитель Сикохку молчит, - добавила она строго поглядев на маму. - И ты не права, запрещая сыну обращаться к духу, ибо это залог его успехов в охоте и вообще в жизни. Будет снисходителен Покровитель - будет и счастье у человека. Коль уж случилось так, что мальчика отметили духи, так нечего противиться этому. Когда-нибудь, надо показать его жрецам, быть может, он Избранный... А пока, Сикохку, тори дорогу к своему Покровителю. Тогда и олени не избегнут удара твоего разящего копья! - Ойты сморщилась и захихикала.
  
  
  По совету Ойты, следующим же утром, я направился в лес, поднявшись несколько выше истоков ручья, и устроил из камней маленький жертвенник. С собой мама дала мне нож. Я положил его около плоского камня, на котором собирался оставить свое подношение Покровителю, и начал молиться. Молился неистово и отреченно, как тот, кому ничего другого не осталось: припадал к земле, простирал руки, подымал глаза к небу. Когда дыхание сбивалось и я не мог уже произнести ни слова, то останавливался и отдыхал, а потом опять с головой погружался в моление, взывая к духу-Покровителю.
  На мои завывания прибежала Со и устроилась поблизости, участливо посматривая на меня своими черными глазами. А я продолжал говорить: это была даже не молитва, а, как и прежде, просто длинная-предлинная речь, которой, как мне казалось, я смогу обратить внимание духа к себе. Ойты научила меня, что я должен пожертвовать Помощнику, чтобы он непременно явил на меня свою благодать. После долгого и утомительного моления, я взял мамин нож, подвинулся к самому жертвеннику и полоснул себя холодным зазубренным лезвием по ладошке. Побежала кровь, горячие капли упали на серый камень. Я поклонился еще раз и, обтерев нож о набедренную повязку, поднялся на ноги. Со подошла и ткнулась носом в жертвенник, испуганно отдернула морду и посмотрела на меня. Я улыбнулся и, зажимая кровоточащую влажную ладошку, пошел к дому. В душе я был очень доволен.
  
  
  Примерно в это время, мы стали подмечать, что на заячьих тропах у озера появились следы волков. Нас и до этого беспокоили наглые набеги лисиц и другого зверья, но приход в долину стаи волков взволновал нас по-настоящему: было очевидно, что мы не отделаемся от них одним - двумя зайцами из наших ловушек, нет, тут под угрозой оказался уже весь промысел. Волк не уйдет, пока не убедится, что добычи больше не будет; покуда зайцы будут попадаться в наши силки, волки будут держаться рядом. Они по праву сильного, будут забирать себе всю нашу добычу, а когда сожрут всех зайцев, то, кто знает, могут взяться и за нас. Об этом мы вели речи, собираясь вечерами у очага в нашем теплом и уютном жилище. Все чаще и чаще, находя следы кровавых пиршеств устроенных серыми хищниками на наших ловчих тропах, мы все с большей тревогой всматривались в свое и без того туманное и хмурое будущее: что ждет нас завтра? Представлялось, что вскоре мы совсем позабудем вкус мясной пищи и будем пухнуть с голоду: если волки задержатся в наших местах надолго, это будет означать, что в ближайшее время поголовье зайцев сильно уменьшится и мы уже не сможем добывать их даже в том количестве (кстати, весьма небольшом), что имели до прихода кровожадной стаи. Рано или поздно, когда запасы пищи подойдут к концу, волки перейдут на другое место, но это может наступить слишком поздно, когда нам уже ничего не будет нужно, когда наши души переселятся в Страну Теней. Нам было ясно, что мириться с близким соседством волков нельзя - они объедят нас и доведут до голодной смерти; нужно было что-то придумать. Понятно, случись такое в нашем родном стойбище, мужчины немедля взялись бы за оружие и устроили бы облаву на хищников. Но что могли сделать мы?.. Должно было свершиться, по крайней мере, какое-то чудо, которое заставило бы волков покинуть наши охотничьи угодья. Но в чудеса что-то не очень верилось. Удача и так нечасто к нам заглядывала. Нужно было приложить немало усилий и смекалки, чтобы заставить её вспомнить про нас. Но что предпринять для этого мы не знали. Молчала Мать - Прадительница, молчали и наши Помощники. Ойты с мамой устраивали моления, чадили дымом священных трав, приносили жертвы; я тоже вопрошал к Помощнику - столь же безуспешно.
  Волки, обчищавшие наши ловушки на берегах озера, пока еще не добрались до истоков ручья, и это спасало нас. Почти всегда, возвращаясь с обхода, мы приносили в пещеру одного или двух зайцев, а вот на озере петли все время были пустыми. Это продолжалось довольно долго: мы не решались их сразу снять и перенести, опасаясь, что волки тотчас последуют за нами, и будут кормиться вообще со всех наших ловушек. Когда же я порывался спуститься к озеру, мама запрещала мне делать это, говоря, что волки бывают очень опасны. Я не спорил, делая вид, что мне все равно, что волки пугают меня не больше, чем свора назойливых комаров, но на деле испытывал душевный трепет, вспоминая рассказы, слышанные от тхе-хте о коварстве и хитрости серых лесных охотников. "Один волк, что лиса - не опасен, наставлял меня как-то Го-о, - Но, когда они собираются в стаю, лучше не попадаться им навстречу". Так что, нам ничего не оставалось, как смириться, хотя бы временно, с присутствием волков на своих угодьях.
  Но вскоре, тягостное соседство с волчьей стаей стало приносить свои недобрые плоды, оживляя зловещие образы старинных преданий.
  А началось все так...
  
  
  В один из холодных пасмурных дней, когда под напором ветра землю хлестали жгучие струи мелкого дождя, смешанного со снегом, мы с мамой и Ойты, настоятельно попросившей взять её с собой, отправились к озеру, чтобы, наконец снять злополучные, не приносящие пользы петли и перенести их в более богатое дичью место, подальше от пронырливых хищников. На всякий случай мы взяли с собой копья. Со тоже отправилась с нами: оставлять её одну в жилище было бесполезно - все равно вырвется, а пока будет искать выход, перевернет все вверх дном; еще и шалаш обрушит на горящие угли. Мама и Ойты, которую она поддерживала на ходу, шли позади меня, неумолчно разговаривая, а я в сопровождении Со, спускался гораздо быстрее них и уже достиг озера, когда женщины только появились из-за поворота распадка. Я помахал им и подозвал Со, пошел по припорошенным снегом кочкам к воде, ходящей ходуном под сильными шквалами непогоды.
  Лед на озере исчез: его разметало волнами. От воды веяло мертвенным холодом. Черные волны ударялись об одиночные горбатые глыбы, выступающие из берега, и утеряв силу, откатывались назад. На земле, свободной от бурых лохмотьев гнилой травы, я различил большую вмятину и присел, чтобы лучше её разглядеть, хотя уже понял, чей это след. "Есть в лесу звери, что пострашнее любого волка", - подумал я, поднимая глаза и оглядываясь по сторонам. Хотя след был старый, подтверждением чему было спокойствие собаки, не проявившей особого интереса к отпечатку на мокрой земле, тем не менее, в груди моей колыхнулась тревога. Лучше уж дождаться, когда мама и бабушка подойдут, и всем вместе идти на лесную сторону озера, где стояли силки. Мало ли, вдруг тот, кто оставил здесь след, затаился среди деревьев.
  Мама и Ойты не торопились. Старуха все еще ходила с большим трудом, волоча раненую ногу. Пару дней назад рана закрылась и было похоже, что она начала по-настоящему подживать. Опираясь одной рукой на посох, а другой - на мамино плечо, Ойты неуклюже спускалась по каменистой тропе, стараясь не поскользнуться на мокрых корнях, густым переплетением прикрывавших тропу.
  Едва они подошли, я показал им обнаруженный след и стал ждать, что они на это скажут. Мама присела на одно колено, потрогала землю, подумала, потом поднялась на ноги. Взглянула на Ойты, что стояла рядом и трясла подбородком.
  - Этого еще не хватало! - прошептала старуха, морщась и посапывая носом. - И медведь повадился. Этот не только зайцев поест, но и до нас с удовольствием доберется, а пещеру нашу себе под берлогу возьмет.
  - Да нет, - ответила мама. - След старый. А свежих не видно. Он уходил от зимы, что уже началась высоко в горах. Мимо шел. Не он наша забота, а волки. Эти уж точно не оставят нас в покое.
  Но мамины слова не прогнали с хмурого лица Ойты глубокой озабоченности; старуха, опершись на посох, продолжала покачивать головой. Мама тронула её за плечо.
  - Надо идти, - сказала она и подставила старухе плечо.
  Мы продолжили движение. Медленно обошли озеро и оказались на опушке леса, где буйно разросся колючий кустарник. Мама усадила Ойты на побелевший трухлявый ствол лежащий в траве, а сама вместе со мною пошла, снимать петли. Как и ожидалось, сняв штук пять ловушек, мы не обнаружили в них ничего; правда, около одной, сработавшей, валялось несколько клочков серого пуха. Мама поджала губы и пошевелила пух носком своего чи. Я только вздохнул.
  - Ну что там, - долетел до нас голос Ойты из-за кустов, - нашли что-нибудь?
  - Петли пустые, - отозвалась мама и, распрямившись, помахала ими над головой. Ойты промычала что-то и притихла.
  Мы сняли еще несколько петель. Одна из них оказалась порванной и мама откинула её прочь. Со бегала вокруг нас и нюхала землю. Мама свистнула её и мы, обойдя одинокий кедр, вышли на прогалину, по краю которой были установлены оставшиеся пять или шесть западней.
  - Я сниму их, - сказал я, - а вы с Ойты собирайтесь.
  Мама посмотрела на меня строго, потом её взгляд смягчился и она кивнула. Развернулась и пошла к старухе, которая начала звать нас. Я проводил маму глазами, хотел потрепать Со, но она отпрыгнула и отбежала в сторону. Я усмехнулся и побрел к ловушкам.
  Снять их не составило большого труда. Я накрутил петли на руку и поднялся с колен. Взгляд скользнул по неспокойной поверхности озера. Дождь прекратился. Немного посветлело, но ветер по-прежнему трепал кусты и раскачивал мохнатые ветви деревьев. В просветы хвои кедра я разглядел медленно удаляющихся мать и Ойты; мелькнул над кустами пушистый хвост Со. Я положил копье на плечо и направился к берегу озера, где не нужно было лезть через кусты, и где шла зверовая тропа. Выбравшись на неё, я передернул плечами: здесь сильно дуло, а от воды пахнуло сырым зябким холодом. Я заспешил догнать ушедших вперед женщин, что к этому времени уже огибали озеро. Но земля под ногами расплывалась, что затрудняло движение. Пришлось снова забирать в сторону, поближе к кустам, где почва была более твердой. Мама и Ойты были уже далеко - подходили к тому месту, где я обнаружил медвежий след. Они остановились и стали смотреть на меня. Я приподнял копье. Мама помахала в ответ, но Ойты почему-то схватила её и принудила опустить руку. Я сбавил ход и стал наблюдать за ними. Они смотрели на меня. Даже Со стояла подняв морду. "Чудно это", - подумал я и, покачав головой, пошел дальше, раздвигая рукой густые ветки. Я шел вдоль берега и все поглядывал на стоявших без движения маму и старуху. Пробовал еще раз им помахать, но они не отвечали. Может, их разозлило что? Может опять поругались, как это часто бывало, а может я им чем-нибудь не угодил? Подойду - выяснится: сами все скажут. Наверное, недовольны, что я так долго управлялся с ловушками. Ворчать будут. Я нахмурился и опустил глаза. Под ногами взбивалась мокрая взлохмаченная трава, задевая голые щиколотки.
  Кусты кончились, я вышел на бугристую плешь и, прыгая по кочкам и выступающим глыбам, быстро направился к поджидающим меня женщинам. Мама пошла мне навстречу, крепко сжимая копье в обеих руках. Что-то тут не так, подумал я,нервно покусывая кончик языка: чего это мама идет на меня, точно на врага. Не доходя друг до друга шагов десять мы остановились. Я недоверчиво поглядывал на её копье. Она смотрела куда-то через меня.
  - Хвала духам, сынок, ты цел! - сказала она и, в два прыжка очутившись рядом, обняла меня за плечи.
  Я удивленно хлопал глазами. К нам подошла Ойты в сопровождении Со, шерсть на загривке которой встала дыбом.
  - Ушли, - хмыкнула старуха, останавливаясь и опираясь на посох. - Духи на твоей стороне, маленький Сикохку! Не иначе, не иначе...
  Мама освободила меня из своих объятий. Я оглянулся. Позади все было чисто. Перевел недоумевающий взгляд на маму. Она вздохнула, опустила копье острием к земле и, отводя взор, сказала.
  - Все хорошо. Волки ушли. - Она вытерла лоб тыльной стороной ладони. - А я так боялась за тебя! - Она вновь приникла ко мне.
  - Не стоит здесь стоять. Кто может сказать, что у них на уме, - заговорила Ойты. - Надо идти к пещере. И сюда больше ходить не будем. Слышите? Никто не будет ходить к озеру. Слишком опасно. Сегодня нам повезло. В другой раз все может обернуться иначе...
  - О чем вы говорите? - закричал я; холод гулял по моим лопаткам, в голове засвербело. - Я ничего не понимаю!
  Мама положила руку мне на плечо, заглянула в глаза, но продолжала молчать.
  - Волки шли за тобой, - ответила за неё старуха, сплевывая на землю. - Шли от самого леса. Мы боялись крикнуть тебе: вдруг, испугавшись, ты бы побежал. Тогда волки кинулись бы на тебя, как на оленя... Они отстали там, у кустов, - она мотнула головой в сторону противоположного берега. - Постояли и ушли. Нам было страшно за тебя, Сикохку! Ой, как страшно! - её сухие заскорузлые пальцы легли рядом с маминой рукой мне на плечо; глаза её заблестели.
  
  
  Через день с утра мы все вышли из пещеры, вооруженные большими заостренными камнями. Мы перешли ручей и углубились в лес, росший на склоне холма, намереваясь запасти топливо для очага. Мама еще с вечера отыскивала у подножия утесов камни, годные для рубки сухостоя, не слишком большие и тяжелые, но достаточно увесистые, чтобы вгрызаться в дерево. Вблизи пещеры сушняка и валежника уже не было - мы давно скормили их своему огню - поэтому, пришлось взбираться выше и углубляться в самую гущу низкорослых замшелых пихт и елок. По пути мы подрубали и сламывали тонкие сухостоины, обламывали ветки и скидывали в кучки, которые потом намеревались сносить вниз, к жилищу. Ойты быстро утомилась и вскоре уселась на поломанные палки. Мы с мамой взялись рубить высокую увядшую на корню пихту. Со вилась вокруг и мешала маме хорошенько размахнуться.
  - Ах ты, негодная! - прикрикнула на собаку мама и, шутя, замахнулась камнем. Но Со испугалась и побежала мимо сидящей Ойты в лес. Мама позвала Со, но та, сильно обиженная, даже не оглянулась. - Пусть побегает, а то еще зашибем, - сказала мама, глядя на каменюку в своих руках.
  Мы начали рубить твердый, обглоданный ветрами ствол. Сверху посыпалась шелуха отставшей коры и мелкие ветки. Звуки ударов наших камней о неподатливое дерево разлетались над холмами. Вроде бы не толстый ствол - толщиной всего-то в две руки - поддавался плохо: камни лишь надрывали волокна на поверхности и нисколько не заглублялись.
  - Как каменное, - заметила Ойты, деловито шелуша подобранную где-то шишку. - Долго рубить будете. Тут и за день не управиться.
  - Что делать, бабушка? - отозвалась мама, опуская камень на землю. - Что делать? Дрова нам нужны и много. Скоро холода, снег выпадет: куда пойдешь, где дров достанешь? Надо запастись...
  - Да... - печально кивнула Ойты.
  И мама, и я прекрасно знали, что старуха сильно переживает, что из-за неё мы вынуждены все время откладывать свой отход в сторону Бодойрын. Нога её, хотя и поджила, но все еще сильно болела, даже после недолгой ходьбы. Трудный и долгий переход - не для неё: сейчас она едва может добрести до озера в низовьях распадка, да и то, превозмогая острую болью, что поселилась в её ноге.
  Мама рассеяно кашлянула, посмотрела на валявшийся под ногами камень, от тяжести которого у нее заболели руки. Утерла нос и шмыгнула.
  - Больше натаскаем, заключила она и подмигнула приунывшей старухе, - теплей в пещере будет!
  Ойты улыбнулась в ответ и вновь склонилась над шишкой, выколупывая орехи и складывая их в подол своей юбки. А мы вновь обрушили на дерево град ударов, которые, в конце концов, должны были сломить его и обрушить на землю. Стучали долго, выдохлись и умаялись. Мама бросила свое орудие у комля дерева и пошла к куче валежника, на которой восседала Ойты, опустилась на корточки.
  - Надо таскать дрова к пещере, - сказала после долгого отдыха мама, упираясь в коленки ладонями и медленно разгибая спину. - Ты, Сикохку, носи, а я буду рубить.
  Я кивнул. Быстренько набрал большущую охапку хвороста и побежал вниз по склону, подскакивая на камнях, покрытых толстыми подушками мха. Спустившись к жилищу, я сбросил свою ношу на землю у входа и побежал в гору. На пол-пути я сбавил свой бег: дыхание перехватило, в груди бешено стучало сердце: как жреческий бубен на празднике. Совсем запыхавшийся, шумно отдуваясь, я подошел к Ойты и матери. Остановился, чтобы перевести дух.
  - Устал? - усмехнулась Ойты, поднимая на меня слезящиеся глаза.
  Я вдохнул полной грудью и, подойдя к куче, стал торопливо собирать ветки и тонкие стволики пихт. Ойты засмеялась, что-то пробурчала, но я не стал ее слушать, а поднялся на ноги и зашагал вниз.
  - Молодец! - крикнула вдогонку неугомонная старая насмешница. - Таким и должен быть настоящий мужчина: настырным и гордым!
  Когда я вновь взобрался до того места, где стучала топором мама и мяла в крючковатых пальцах кедровую шишку Ойты, ноги мои подогнулись, и я устало привалился к гнилому зеленому стволу упавшего дерева. Лицо мое раскраснелось, изо рта шел пар. Я уронил голову на коленки, и сипло втягивал воздух; голова кружилась.
  - Зачем бегаешь как сумасшедший? - спросила мама, откладывая вновь камень и потирая затекшую спину. - Береги силы: таскать - то еще много. Тут куча, там внизу еще одна...
  Я не ответил, все еще не придя в себя. Мама, прохаживаясь взад-вперед, о чем-то оживленно беседовала со старухой; та смеялась, шутила. Я не слушал их, отвернувшись в другую сторону.
  Вдруг, со стороны озера донесся заливистый лай Со. Я вздрогнул и поднял голову, смахнул с лица опавшую прядь. Лай повторился: на этот раз под конец он перешел в вой, после чего все надолго стихло. Мама и Ойты прекратили свою трескотню и тоже завертели головами, прислушиваясь.
  - Неужто, медведя спугнула? - со страхом и беспокойством в голосе пробормотала Ойты.
  - Не дай то духи! - взмолилась мама и бросила взгляд на наши рубильные камни, оставшиеся поодаль.
  - Пойдемте, посмотрим, - предложила Ойты, после недолгого, но напряженного молчания.
  Мама взяла свой камень, я свой. Мы помогли встать Ойты, а потом заспешили вниз, петляя между тесно растущими деревьями и подростом.
  Выйдя на небольшую прогалину, мы остановились и вновь прислушались. Где-то в вышине шумел ветер, доносивший протяжный скрип трущихся друг о друга деревьев. Внизу шумел бурный после вчерашнего проливного дождя ручей. Видно ничего не было: кругом сочная зелень хвойного леса. Наша собака голоса больше не подавала.
  - Не вернуться ли нам? - прервала тревожное молчание Ойты, ероша посохом влажный мох. - Еще поработаете.
  - Нет, - покачала головой мама. - Сначала в пещеру пойдем, отдохнем немного, поедим. После мы с Сикохку перетащим все дрова к жилищу. А дерево рубить затра будем.
  Мы возобновили спуск. Но не сделали и десяти шагов, как наверху, у покинутой нами только что стойкой сухостоины и кучи валежника, загремел лай Со. А вслед за этим чуть в стороне между деревьями промелькнуло два серых тела. Ойты издала невнятное восклицание; мама отступила на шаг и подняла к груди свой камень; я чуть не осел к земле, почувствовав слабость в ногах.
  - Волки, - выдавила из себя мама.
  Справа раздался треск, будто кто-то вломился в гущу молодого, но крепкого лесного подроста. Я увидел мелькнувший хвост Со. Собака тявкнула. Мама позвала её. Со рыжим комом бросилась к нам. Но внезапно ей наперерез выскочил матерый волчище темной, почти что черной масти, и сделав два мощных прыжка, ударил нашу собаку мощной грудью. Со полетела кубарем, ударяясь о камни и торчащие корни; взвыла, как укушенная. Показался второй волк. Он бежал сзади, Со не видела его: приподнявшись на лапах, она затрясла головой, приходя в себя после падения. Черный волк, не давая ей опомниться, вновь налетел на Со и схватил клыками за загривок.
  - А-а-а! - закричала мама и, вскинув над головой камень, побежала на выручку собаке.
  Со визжала, как перепуганный щенок, крутилась, извивалась, стелилась по земле, стараясь вырваться из страшных зубов своего врага. Но волк был много сильнее неё и гораздо массивнее; он цепко держал свою добычу, намереваясь немедля расправиться с ней. Второй волк был уже близко. В это самое мгновение мама и кинулась на подмогу Со. Хищник, боровшийся с Со, испуганный ее приближением, разжал окровавленную пасть и отпрыгнул в сторону, второй замедлил бег и свернул. Оба грозно зарычали, скаля белые зубы. Воспользовавшись заминкой преследователей, собака, издав истошный, жалобный вой, сорвалась с места и дала стрекоча. Не дожидалась, пока мама к ним приблизится, волки погнались за ускользающей жертвой. Мама закричала и, что есть силы, метнула им вслед свой камень. Грозное оружие врезалось в землю меж гибких тел, взметнув в разные стороны черные комья. Волки разбежались в разные стороны и скрылись среди влажной зелени леса.
  Мы с Ойты стояли, широко открыв рот. Все, что свершилось на наших глазах, произошло столь быстро, что мы не успели ни понять, ни предпринять чего-либо. Мы смотрели то на маму, в бессильной ярости вцепившуюся в свои волосы, то друг на друга, глупо хлопая глазами и робко пожимая плечами. Мама пнула ногой лежавшую палку и та отлетела к красноватым кустам смородины, росшим неподалеку.
  - Ну, чего же вы стоите?! - закричала она и быстрыми шагами направилась в нашу сторону. Подошла, выхватила у меня камень и заспешила вниз, куда скрылись Со и оба волка. - Собаку ведь потеряем!
  Я покосился на Ойты.
  - Беги с мамой. Мне за вами уж точно не угнаться, - сказала старуха и хлопнула меня по плечу.
  Мама уже исчезла, растворилась в лесу. Я побежал за ней. Вновь послышался вой Со. Он доносился не снизу, а откуда-то сверху: видимо, смышленая собака сделала большой круг, пытаясь оторваться от наседающей погони. Мы развернулись и побежали вверх. Натолкнулись на Ойты, но не остановились.
  - Возьми какую-нибудь палку, - на ходу крикнула мне мама.
  Я пошарил глазами по сторонам, увидал торчащий сук и, подбежав к дереву, попытался отломить его от ствола пихты - не тут-то было: смолистый сучек лишь гнулся, но не поддавался. Я оставил его, судорожно завертелся, заметил какую-то упавшую лесину, подскочил, ухватился за тонкую макушку. Сухое дерево треснуло и я упал на спину. Поднялся и увидел, что мама уже далеко опередила меня и вот-вот скроется из глаз. Снизу вопила Ойты.
  Я взбирался в гору и слышал, что за деревьями происходит борьба: визг, рычание, лай, мамины крики. Вот уже где-то совсем недалеко. Осталось обогнуть густую поросль молоденьких пихт. Я уже мог различить, что происходит за ними на том месте, где лежала груда валежника, собранного нами: я видел мельтешение мохнатых тел, кувыркающихся на земле, видел маму, пытающуюся разобраться в этом клубке; над головой она держала наготове камень, чтобы опустить его на спины волкам, но скорее всего боялась задеть Со. Я обежал заросли и оказался возле мамы, точно в обрядовом танце, кружащей вокруг сцепившихся намертво собаки и двух волков. Я дико закричал и поднял палку, утыканную острыми, точно наконечники стрел, сучками, бросился на подмогу нашей собаке. Первый мой удар оказался неудачным: заметив угрозу с моей стороны, волк вовремя увернулся и тем самым избегнул удара. Этим воспользовалась мама и метнула в него камнем: грузный булыжник с глухим стуком угодил хищнику в бок. Волк взвизгнул и припал к земле. Потом поднялся и нетвердой походкой стал отходить прочь. Но второй волк еще терзал нашу собаку. Мама попыталась откинуть его ногой, но получила решительный отпор: черный волк хватанул её за лодыжку, показалась кровь. Мама не удержала равновесия и упала на бок. Я вновь поднял свое оружие и швырнул его в зверя. Тот отпрыгнул. Со тут же поднялась на лапы и бросилась под мою защиту. Чувствуя, что добыча ускользает от его зубов (мама к этому времени уже поднялась и твердо стояла на ногах, готовая к продолжению борьбы: в руках её уже был зажат камень, которым она прогнала первого волка), волк обиженно зарычал и пригнул голову к земле. Его глаза, устремленные на нас, горели диким зеленоватым огнем безумной жажды крови.
  Со стороны ветер донес протяжный волчий вой, потом еще и еще один. Мама оглянулась, все еще держа камень наготове. Я стоял за её спиной, а у моих ног лежала на животе и грозно скалилась вся перепачканная кровью и мокрой землей Со. Волк стоял недолго: видя, что не сможет совладать с нами, он начал тихонько отступать. Пятился задом, угрожающе рычал, а потом скользнул меж низко склонившихся ветвей ели. Мама опустила камень.
  - Стая на подходе. Надо скорее бежать к пещере. Там еще где-то Ойты... - мамино лицо исказилось от муки.
  - Тебе больно? - спросил я, глядя на сбегающую по её ноге мелкими струйками кровь.
  - Нет... - отмахнулась мама. - Помоги Со, - велела она мне, заметив что собака пытается встать, но не находит для этого сил: лапы её подворачивались, голова тыкалась в мох и Со, поскуливая, оседала. - Не для того отбивали мы её от волков, чтобы теперь им же и оставить.
  Я попытался поднять истерзанную собаку, но не смог: она так жалобно скулила, пыталась скалить зубы, одновременно облизывая мои руки, что я совсем растерялся. Я боялся причинить ей боль.
  - Дай я сама возьму, - сказала мама, отодвигая меня в сторону и подавая в руки камень. - Ты будешь идти впереди, но следи и за тем, чтоб на нас со спины не напали. Нужно спешить. Как бы волки на нашу бабушку не напали...
  Мы побежали вниз: я впереди, с камнем в руках, а мама позади, взвалив на плечи, хныкающую, будто больной ребенок, собаку. Мы спускались все ниже и ниже, но Ойты не было. Куда же она подевалась: может, от страха спряталась куда?
  - Бабушка! Где ты? - прокричала мама.
  Снизу донеся ответ старухи:
  - Я здесь. У пещеры...
  Мама облегченно вздохнула. Мы миновали разросшиеся частоколом тонкие ёлки и увидели чуть пониже сверкающую воду ручья; на тропе, позади него, стояла всклокоченная Ойты, поблескивая белками глаз. Мы перешли ручей и посмотрели на лес, из которого только что вышли. На опушке остановились пять крупных волков: они тянули носами воздух и настороженно и зло смотрели на нас. Мы поспешили к пещере.
  Эти две встречи с серыми хищниками явились началом малоприятного, но к счастью для нас недолгого общения с волчьей стаей. С той поры, едва мы с мамой выходили из пещеры, сразу замечали серые тени среди кустов у ручья или на опушке мрачного леса. Волки следовали за нами повсюду, куда бы мы не пошли, но держались в отдалении, мгновенно исчезая в чаще, как только мы нарушали невидимую границу, установленную зверями. Проверяя петли, мы убеждались, что вскоре вовсе останемся без мясной пищи: волки съедали почти всех зайцев, что путались в наших силках. Мы пробовали переносить ловушки, но это не помогало: вездесущие волки не спускали с нас глаз и, поэтому, прятать от них ловушки было пустым занятием. Редко, выпадали дни, когда мы успевали снять улов до пронырливых и хитрых хищников; большей частью возвращались в пещеру с пустыми руками, где нас встречала грустными вздохами Ойты и слабым биением хвоста о пол израненная Со.
  Собаке изрядно досталось: большой волк разорвал ей загривок, прокусил шею, но не слишком глубоко, порвал одно ухо, отхватил клок шкуры на боку. Когда мы принесли её в пещеру сразу же после схватки, уложили на мягкое ложе и стали осматривать повреждения, что нанесли ей волки, я, признаться, глядя на её измазанную кровью шерсть, считал что Со осталось недолго: думал издохнет до заката. Так думала и мама. Пока старуха и мама промывали собаке раны, я, сидя в стороне, тихо плакал, мотая сопли и слезы на кулак. Мне было жаль нашу милую, иногда смешную и такую умную собаку. Покойный Го-о всегда хвалил Со за её уменье распутывать звериные следы и неутомимость, говорил что такую собаку надо еще поискать. И вот теперь она лежит на земле, недвижимая, грязная, испуская какой-то тяжелый незнакомый запах страданий и страха. Она еще дышит, сердце все еще бьется в её груди, но слабо, едва заметно. Из ран вытекает густая темная кровь... Я плакал до тех пор, пока не уснул.
  Проснулся лишь к вечеру, когда снаружи уже потемнело и в рваных просветах облаков заиграли звезды. Первым делом я проверил дышит ли еще Со. Она была жива и это приятно удивило меня, ведь в мыслях я уже похоронил её. Я присел рядом с маминым ложем, где лежала собака, и долго сидел, легонько поглаживая её мягкую спину. Со спала.
  - Будет жить, - уверенно сказала мне Ойты. - Раны не такие серьезные, как нам показалось поначалу. Вот только крови вытекло много. Немало времени пройдет, прежде, чем она снова будет твердо стоять на лапах.
  Я выскользнул под звездное небо и быстро вернулся. Сердце мое учащенно забилось. Я был рад, что наша Со жива и поправится, пусть не скоро, но поправится. Но было и еще кое-что, что заставляло мою кровь быстрее струиться по жилам. Я узрел Видение. Пока я спал, на меня снизошло Просветление: я сразу понял, что это не просто сон, но настоящее Знамение. Сны были сначала и после него. Но они, как это часто бывает, улетучись из моей головы. А Видение осталось. Яркие образы будоражили сознание и я едва сдерживался, присев у очага, чтобы, перед тем как рассказать обо всем маме и Ойты, все переосмыслить и подобрать нужные слова. Я напряженно следил за игрой пламени в очаге и попытался сосредоточиться. Лицо мое, наверное, выдавало тяжкие внутренние муки, ибо Ойты заподозрив что-то неладное, поинтересовалась, не повстречал ли я входа в пещеру Горного Духа. Я помотал головой и ответил:
  - Нет. Духа я не видел. Я рад, что мы спасли Со от волчьих клыков, рад, что сами остались целы.
  - Рад? - переспросила Ойты, склонив голову набок. - Ой-ли?! Что-то не похоже. Ты мрачен как туча, красный, как раскаленный уголь, того и гляди - начнешь метать искры! - она ехидно усмехнулась, бросив взгляд в сторону притихшей мамы.
  Я заметил, что на ноге мамы, в том месте, куда её хватил черный хищник, появилась повязка из пушистого древесного мха, стянутого размятыми волокнами ивы.
  - Я рад, что и ты, мама, сильно не пострадала, хотя тоже получила рану, - сказал я торжественно и перевел дыхание.
  Мама лишь пожала плечами и отмахнулась.
  - Пустяки.
  Мама палочками достала из очага раскаленные камни и опустила их в похлебку. Запахло едой. Ойты вожделенно втянула носом белый прозрачный парок.
  - Я узрел Видение!
  Мой голос повис в тишине. Мама выронила палки из рук, Ойты испуганно оглянулась. Я поднял голову и, глядя поверх пламени в темноту, молчал. Мама завозилась. Ойты прочистила горло и нервно затеребила прядь седых пепельных волос.
  - Что ты говоришь, Сикохку? - спросила она, недоверчиво щурясь. - К тебе явился Помощник? Ты его видел? Где? Снаружи, когда писать ходил?
  - Нет, - усмехнулся я. - Когда спал.
  Старуха почесала макушку.
  - Скажи, а как же ты узнал, что это Видение, а не просто сон? С чего ты взял? - в её вопросах сквозило сомнение.
  - Все было таким ярким, таким...Так во сне не бывает!
  - Может, хватит вам о духах думать! - воскликнула мама, но тут же зажала рот рукой и взглянула на вздрогнувшую собаку у себя за спиной.
  Ойты жестом остановила её.
  - Что ты видел, мальчик? - спросила она, пытливо сверля меня колючими, как еловые сучки, глазами. - Рассказывай.
  - Я видел много. Видел небо: яркое - яркое. Видел снег, скалы. Лес, раскачивающийся на ветру. Я знал, что вот-вот придет зима. Видел волков: много-много волков; они были повсюду. Весь лес кишел ими, как комарами, и, как и они, волки жаждали крови, большой крови. Мне было страшно, когда я видел их, спина холодела. И чем дольше я на них смотрел, тем их становилось больше. Они рыскали между деревьями, продирались через кусты, оставляя на ветвях и иголках клочки серой шерсти. За ними шла кровь. Точно кто землю ею забрызгал. И понял я, что их не остановить, понял, что нет такой силы, что смогла бы с ними совладать. И тогда мне стало горько: никто не спасется от их острых клыков, они пожрут все, что движется. Я понял, что тоже погибну. Но...- я замолчал и поднял руку; мама и Ойты слушали меня, подавшись вперед. Я смутился. Так слушают женщины охотника, когда тот рассказывает о том, что приключилось с ним на охоте, но никак не малолетнего мальчика. Я заволновался, поперхнулся, чихнул. Ойты нахмурилась, осуждающе зацокала языком, призывая меня скорее продолжать. Мама закусила палец и с величайшим напряжением следила за мной. Я шмыгнул, утер выступившие слезы, но никак не мог начать, потеряв мысль.
  - Что же дальше? - не утерпела старуха, взмахивая руками; задетые кончиками пальцев лохмы, рассыпались веером над её головой. - Продолжай!
  Я кивнул. Потрогал горло, которое сильно першило, громко сглотнула. Мама сняла бурдюк с водой и подала мне. Я отпил несколько больших глотков и сразу почувствовал себя лучше.
  Поблагодарил маму и продолжал прерванный рассказ.
  - Что-то потом изменилось. Стало по-другому. Волки стали еще злее, чем раньше. На все кидались. Вижу, что идут целым скопом они к нашей пещере, уже весь распадок и вся долина вокруг озера ими заполнены: все серое, шевелится и рычит. Я стал плакать...
  - Да, - перебила меня Ойты, хлопнув в ладоши, - ты хныкал во сне, но мы не стали тебя будить, думали только хуже будет...
  - Я взмолился своему Помощнику, просил заступиться... Призывал Ге-тхе, чтобы он, с высоты небес, поразил волков своими огненными стрелами. Я уже слышал грозное рычание хищников у себя за спиной, чуял их дух. И тут - я запнулся, широко открыл глаза, не зная как продолжить. Беспомощно посмотрел на маму. - Я уже был не в пещере, а смотрел откуда-то сверху... Как Ге-тхе... - я сам удивился этому сравнению, внезапно возникшему у меня в голове, и даже испугался немного, с опаской посмотрел вверх - не высматривает ли меня с облака грозный Отец всего сущего, но взгляд мой уперся в свод шалаша. - И вот вижу я, что, точно талая вода, со склонов сорвался серый поток и обрушился на долину, затопив её до краев. А после, когда все очистилось, я не увидел волков. Их не было. Пошел снег и укрыл землю и лес. Стало чисто-чисто. И мне было радостно...
  Я опустил плечи и замолчал. Я был страшно горд. Мне, совсем мальчишке, явилось Видение. Вот это да! Пусть теперь старуха дует губы! У меня сильный Покровитель, ни у кого нет такого, и обрел я его много раньше других.
  - Что ты думаешь об этом, Кья-па? - спросила старуха, ковыряя заусенец на пальце.
  Мама оцепенело молчала, не подымая глаз от очага. На лице её играли отблески пламени.
  - Что скажешь? - вновь спросила старуха и, как и предыдущий, вопрос её повис в воздухе. Она отвела хмурый взгляд от мамы и обратилась ко мне. - Ты видел многое, мальчик, но я не вижу причины, чтобы назвать это чем-то большим, чем просто сон! - я почувствовал, как проваливаюсь в темную яму, будто подо мной разверзся каменный пол; жар ударил в лицо: "Да она мне не верит!". А Ойты продолжала: - Нет-нет, Сикохку, ты не думай, я не считаю, что ты говоришь неправду, нет. Но... Видение? Не ошибся ли ты? Что за поток может смыть волков? Зима вот-вот нагрянет, а у тебя снега талые... Как-то не так. - Она утихла и задумалась.
  - Это Видение! Я точно знаю! - обиженно процедил я сквозь зубы. - Видение!
  - Не знаю, - пожала плечами старуха. - Вот когда ты после молитвы узрел своего духа - это действительно было Видением. А здесь... Я не уверена. Тебе могло показаться.
  Я сердито засопел и, в поисках поддержки, посмотрел на маму, но она отвернулась от нас и занялась похлебкой. Я в бессильной злобе сжал кулак. Потом расслабил побелевшие пальцы и откинулся на спину, чтобы Ойты не увидела, что глаза мои заблестели.
  - Волки в долине и их трудно отсюда выжить. Разве что в долину придет пещерный лев или, как тебе приснилось, Ге-тхе начнет забрасывать их огненными стрелами. Вот что я думаю.
  Я шаркнул ногой по полу и перевернулся на бок, уставившись в стену. Ойты шмыгнула носом.
  
  Глава восемнадцатая
  
   Голод все чаще заглядывал в наше жилище. В петлях мы уже совсем ничего не находили. Мама и Ойты говорили, что их стоило бы снять вовсе: волки разленились и уже не хотят сами охотиться - пользуются нашей добычей, поэтому так надолго и задержались здесь. Чтобы заглушить боль в желудках, варили орехи и ягоды, но такая пища лишь ненадолго приносила чувство сытости, после которого приходил еще больший голод. Мы осунулись и похудели, стали угрюмыми и раздражительными, шипели друг на дружку, едва подворачивался малейший повод. Как и прежде, особенно усердствовала в этом старуха: день и ночь она жаловалась на тяжелую учесть, на которую обрекли её злые духи, и стоило маме напомнить старухе, что страдает не только она, Ойты тут же осыпала её упреками и угрозами. Мама тоже не молчала и, как правило, в таких случаях все заканчивалось шумной и яростной перепалкой. Дав волю языку, выговорившись, они надолго замолкали, уходя каждая в свой угол, и в шалаше поселялась зловещая тишина. Они уже давно забросили свои моления Праматери и почти ничего не делали вместе. Эта их разобщенность не лучшим образом сказывалась и на мне: я стал скрытным и вспыльчивым.
   Только быстро поправлявшаяся Со, казалось, не утеряла, не смотря на тяжелое время, своей жизнерадостности и по-прежнему любила всех нас вместе и каждого в отдельности. Мы, отрывая от себя, кормили её варевом из костей, что в большом количестве валялись в дальнем конце грота, где мы устроили мусорную кучу; каждое утро мама подымалась затемно и начинала готовить для Со похлебку; потом осматривала затягивающиеся раны и смазывала их целебными снадобьями. Благодаря её заботам, уже на третий день после побоища с волками, Со начала подыматься на лапы и даже выходила наружу. Правда, - и это было заметно со стороны - давалось ей это очень тяжело. Конечно, ей недоставало хорошей мясной пищи чтобы заживление шло быстрее; силы её восстанавливались медленно, ведь она потеряла очень много крови. Ойты, иной раз, приносила ей охапки травы и собака, подползая на брюхе, долго рылась в ней, выбирая необходимую.
   По вечерам, когда после плохенького ужина женщины по обыкновению рано ложились спать, я подолгу, иногда по пол ночи просиживал у слабого костерка, вглядываясь в потемневшее лицо мамы. Я молча смотрел на её впалые щеки, на бороздки тонких морщинок, что залегли на лбу, и думал о том, недалеком пока еще прошлом, когда эти щеки пылали здоровым румянцем, а кожа на мамином лице была ровной и бархатистой, как только что выделанная замша. И я грустил, видя, как безвозвратно лишения и невзгоды сосут из неё силы и отнимают молодость.
   Переводя взгляд на старуху, я еще больше мрачнел. Да, за последние дни она сильно сдала. Стала совсем худой, какой-то маленькой и хрупкой. Неудивительно, что её нога так плохо заживает. В чем еще только жизнь держится? Худые ноги, похожие на палки, разметались по свалявшейся грязной подстилке; тонкие руки, угловатые плечи, кудлатая, совсем седая, шевелюра, маленькое, морщинистое лицо. Голод убивает её. Это было видно с одного взгляда. Каждое новое утро ей все тяжелее подыматься с постели; все реже встает она на ноги, и то, делает это только по крайней необходимости. Если так пойдет и дальше, то недалек тот день, когда она уже не сможет больше подняться.
   Грустные думы терзали мое юное сердце и разъедали разум. Я пытался найти какой-нибудь выход из создавшегося положения, но мой ум был слишком слаб (если уж мама и Ойты, умудренная опытом, ничего не смогли придумать, то мои попытки разобраться в хитросплетении событий, были не более, чем шагом отчаяния). Я призывал Помощника, молился ему. Но дух не слушался меня и оставался в стороне. Мне уже казались верными слова старухи, когда она говорила, что увиденное мною во сне - никакое не Видение, а просто кошмар, навеянный сильными переживаниями, не имеющий никакого отношения к Миру Духов.
   И все же, хотелось верить...
   Решение наше снять ловушки и выжить тем самым волчью стаю из окрестностей нашей пещеры крепло день ото дня и, в конце концов, подтолкнуло нас к действиям. Как-то, после завтрака (мы без особого удовольствия дохлебали мутное варево из орехов, ягод и каких-то корешков, оставшиеся со вчерашнего) мама взяла в руки копье, повернулась ко мне и приказала быстро собираться.
   - Петли снимать пойдем, - заявила она и направилась к выходу.
   Я догнал её уже на тропе. Мы медленно шли вверх по распадку, настороженно поглядывая на темную, таящую скрытую угрозу, стену темно-зеленого леса, пытаясь заметить в брешах её какое-нибудь движение, которое могло бы указать на близость хищников. Стояло полное безветрие. Накануне прошел дождь и все вокруг было сырым и дышало влагой. Ветви елей и кедров приобрели белесоватый оттенок от скопившихся на иглах капелек. В тревожной тишине не было слышно ни звука, только мерное чавканье наших шагов. Со с собой мы не взяли, опасаясь как бы её присутствие не побудило волков к нападению; на нас они, скорее всего, напасть не решатся, но вот собака могла бы вызвать в них желание убивать. Поэтому, Со осталась в пещере, привязанная на короткую кожаную веревку под присмотром старухи, тем более, что она еще полностью не оправилась от трепки, учиненной над нею волками и не смогла бы себя защитить. Уходя все дальше от жилища, мы слышали её затихающий обиженный вой.
   Мама шла впереди, зорко всматриваясь в чащу. Я шел почти вплотную к ней; мне постоянно казалось, что кто-то наблюдает за нами, я чувствовал, как меня ощупывают чьи-то глаза. Но было ли это в действительности так, или же причиной моих ощущений явился страх, сказать уверенно не могу.
   Мы дошли до истоков ручья и свернули на склон. Начался довольно крутой подъем. Лес, а с ним и наши страхи, остался позади. Сразу задышалось как-то свободней. К нашему удивлению, в одной из петель мы обнаружили зайца. Обрадованные, мы кинулись его вытаскивать. Повеселели. Мама даже заговорила о том, правильно ли мы рассудили, решив снять петли. Но сомнения сразу рассеялись, едва мы вспомнили, как волки шли за мной у озера, и схватку с ними, произошедшую вскоре после этого.
   - Лучше снять до поры, до времени, - вздохнула мама, закидывая расслабленную петлю на плечо. - После опять навострим.
   Мы бродили по склону, отвязывая ловушки от кустов. Больше в них ничего не нашлось, не считая клочков заячьего меха. Зато во множестве попадались волчьи следы, новые и старые.
   - Сколько же здесь волков? - озадаченно спросил я, присев на корточки около крупных отпечатков когтистых лап. Я вложил ладонь в след: да, здесь прошел крупный зверь, наверное тот, черный, что укусил маму и едва не задрал нашу бедняжку Со. Подошла мама, встала позади и заглянула через мое плечо. - Большой, - пробормотал я, отряхивая пальцы. - Страшный.
   - Волков может быть и не много, - в раздумье сказала мама, подозрительно оглядываясь, - но вполне хватает, чтобы они лишили нас еды. И, похоже, и это самое скверное, они чувствуют свою силу и наш страх. Это плохо. - Я заметил, что она всматривается куда-то вправо. - Знаешь, сынок, пошли скорее снимать петли вон у тех камней, да перейдем на другой холм. А то мы до вечера не управимся. Да и не нравится мне что-то здесь.
   В её голосе я уловил скрытую напускным безразличием тревогу. Опять почувствовал на себе чей-то пристальный взгляд. Это подстегнуло меня поторопиться за мамой, которая уже поднималась выше. Собрав все ловушки, расставленные на склоне, мы вновь спустились вниз и, перейдя тропу, начали взбираться на соседний холм. Мы вошли в лес. Мне стало жутко: за каждым деревом и кустом мерещились затаившиеся в засаде волки. Лес протянулся неширокой полосой у подошвы холма. Нам предстояло пересечь его и выйти на открытый склон, где находились еще десяток - полтора поставленных нами петель. Силки, стоявшие у истоков ручья, мы собирались снять в последнюю очередь, когда будем возвращаться в пещеру. Путь через лес показался мне мучительно долгим. Страх сковывал мои движения: яркие воспоминания о яростной схватке с двумя (всего с двумя!) волками были еще сильны и от этого наша вылазка представлялась сопряженной с большим риском: я каждое мгновение ожидал услышать волчий вой, вслед за которым последует немедленное нападение, чреватое бесславной смертью. Но все прошло благополучно. Мы вышли из леса и оказались на поросшем густым и высоким кустарником склоне. Здесь, пригибаясь к земле, мы ползали под перелетающимися ветвями и отыскивали свои ловушки. Двух ловушек мы не досчитались: вероятно, волки похитили их вместе с добычей и утащили в укромное место.
   Утомившись от ползанья на четвереньках, мы выбрались из кустарника, и присели отдохнуть возле чахлой ели. Теперь оставалось лишь снять петли в истоках ручья. Погода разгулялась. Серая тяжелая хмарь рассеялась, и в просветы проглянуло игривое солнце; по земле поплыли яркие пятна. Я сидел, расставив ноги; передо мной лежал добытый заяц. На моих губах играла счастливая улыбка. Солнце и клочки голубого неба, мелькавшие меж расходящихся облаков, вернули мне хорошее расположение духа. Я любовался пушистым зверьком, угодившим в наши силки и думал о том, что не далее как сегодняшним вечером, буду вкушать наваристую мясную похлебку, сдобренную горьковатыми корешками и ароматными приправами, в которых Ойты знала толк; а кости мы обязательно отдадим Со: ей нужно поправляться. Удручало лишь одно: мы сняли петли, а это значит, что заяц, которого мы сегодня съедим станет последней мясной пищей на неопределенно долгое время. Но, так как думать об этом вовсе не хотелось, я прогнал тревожные мысли прочь. Зачем они, когда так ярко светит Осамин?! Я поднял лицо к небесному светилу и зажмурился; сквозь веки полыхало оранжевое зарево. Как хорошо. Я вспомнил о лете, вспомнил, как с мальчишками прыгал по кочкам на озере, как бегал по заросшему высокой травой лугу перед тхе-ле... Образы прошлого тронули мою измученную душу. Я раскрыл глаза. Мой взор уперся в зеленую массу старого леса.
   С боку зашевелилась мама. Она тихонько тронула меня за плечо. Я начал вставать.
   - Иди спокойно, - тихо сказала мама.
   Я обернулся и увидел её серьезное сосредоточенное лицо: лоб ее прорезала глубокая борозда. Она смотрела мимо меня, куда-то влево. Я почувствовал недоброе. Нерешительно огляделся, но кроме сплошного сизо-коричневого покрова кустов на склоне ничего не разглядел. Но и без того понял, что мама волнуется не просто так. Единственное слово, пришедшее на ум, было "волки". Я поднял зайца за задние лапы, перехватил копье. Мама кивнула в сторону леса.
   - Нам пора уходить!
   Мы пошли вниз. Я то и дело прибавлял шагу, и маме приходилось меня останавливать.
   - Будь спокоен. Бежать нельзя. Ни в коем случае! - поучала мама, но от её слов было мало толку: я торопился поскорее достичь тропы. В голове саднило от мысли, что прежде, чем идти к пещере, нужно еще снять ловушки в вершине распадка.
   Мы поравнялись с первыми деревьями, когда позади нас раздался шорох мелких камней. Мы порывисто обернулись, выставив оружие. У края зарослей кустарника стоял большой черный волк и, пригнув голову, наблюдал за нами своими, как мне показалось, налитыми лютой злобой глазами. Из-под его лап катился и шуршал щебень. Мама чуть опустила копье. Волк тут же поднял голову и навострил уши. Из-за кедра, у которого мы только что отдыхали, вышло еще два волка; они безбоязненно пялились на нас и тянули воздух, принюхиваясь. Мама отступила на шаг. Волки заволновались. Черный засуетился; два его собрата выдвинулись немного вперед и стали нюхать землю, где лежал мертвый заяц. Черный волк спустился ниже. Мама толкнула меня и шепнула: "Иди". Я, поборов охвативший меня трепет, отвернулся от хищников и начал спускаться.
   - Не торопись! - процедила сквозь зубы мама за моей спиной. Я остановился. Оглянулся.
   Волки шли за нами, растянувшись в полукольцо. Я вздрогнул: теперь уже вместо трех, за нами следовало по пятам не менее десятка волков. В центре шел черный вожак стаи - большой и широкогрудый зверь, размером не уступающий взрослому человеку. Его мощные лапы мягко ступали по влажной земле, когти цепляли траву и волочили её за собой. Он не сводил с нас глаз. Пасть приоткрылась, обнажив ровный ряд зубов на нижней челюсти и розовый язык. На груди перекатывались мощные мускулы. Лапы ступали бесшумно, но тяжело. Он был воистину страшен, этот волк! И, наверное, не даром, занял он почетное место вожака среди своей стаи. Это был грозный зверь и опасный противник. От него веяло величием и силой. "И как только нашей Со удалось выжить после схватки с ним?" - подумал я, приметив большие клыки, выглядывающие из-под его верхней губы.
   Волки остановились в трех десятках шагов от нас. Они нюхали землю, тыкались носами друг в друга, крутились на месте, словом, вели себя, так словно нас здесь и не было. Но стоило нам повернуться к ним спиной и сделать несколько шагов к лесу, как они тут же придвигались ближе, а едва мы останавливались, замедлялись и они. Я так разволновался, что весь трясся и едва сдерживал слезы. Мама держалась все время рядом, стараясь не отпускать меня ни на шаг, шептала ободряющие слова и в то же время старалась находиться между мной и волками. Когда мы вошли в лес, хищники, находившиеся по краям вереницы, вдруг исчезли. Я понял, что они обходят нас. Поняла это и мама. Лицо её посерело. Она приказала остановиться. Взглянув на неё, я понял, что она растеряна и не знает что предпринять. Оставшиеся хищники, во главе со своим вожаком, подошли еще ближе. Теперь они уже не скрывали своих истинных намерений: оскаленные пасти, рычание, молниеносные выпады и такие же стремительные отступления - все замелькало перед глазами. Я помню, как прижался спиной к торчащему обглоданному ветрами высокому пню. Вокруг метались волки. И мама, сжимавшая в руках копье. Она скакала рядом со мной, кричала и метилась копьем в особо настырных. Сквозь слезы я стал молиться Помощнику, припомнил и Ге-тхе, который хоть и отказался от людей, но все же был и оставался их Отцом. А потом вдруг я оказался возле матери. И мое копье тоже было нацелено на оскаленные пасти хищников. Я видел горящие глаза Черного, его подрагивающие губы, клыки, вставшую дыбом шерсть на загривке. Он стоял против меня и выжидал удобного для нападения момента. Сбоку раздался визг: это мама ударом древка отогнала одного из волков, подкрадывавшегося ко мне исподтишка. Первым не выдержал я: заметив, что Черный отвлекся на мамин выпад, я бросился на него с занесенным над головой копьем. Волк успел увернуться и я, подавшись вперед, едва не упал. Черный тут же использовал мою оплошность и налетел на меня. Только подоспевшая мама спасла меня от его зубов, готовых сомкнуться на моем горле: сильным пинком она отбросила его прочь. Я поднялся и, подобрав копье, встал рядом с мамой, готовый снова ринуться в бой. Под ногами было что-то мягкое. Я посмотрел и увидел добытого нами зайца, поднял его и потряс перед волками. Засмеялся как одержимый (мама после призналась что, услышав мой смех, она похолодела и подумала, не лишился ли я рассудка). Хищники угрожающе зарычали. Над ухом я услышал шепот: мама призывала Помощника. Я тоже позвал дух Старшего Брата. Мертвый заяц упал к моим ногам.
   Волки прохаживались вокруг нас с утробным ворчанием. Они были злы и голодны. Я начал понимать, что нас вряд ли что-либо спасет, если волки всем скопом накинуться на нас; одного-двух мы, может, и сумеем убить, но остальные обязательно нас растерзают. Мама, не сводя глаз с волков, заговорила:
   - Нам нужно подойти ближе к деревьям. Мы взберемся повыше, и волки нас не достанут. Правда, не знаю, как долго мы просидим на ветках. Я слышала, что волки очень терпеливы.
   - Я буду сражаться, - твердо ответил я ей.
   Мама не ответила. Я слышал только ее учащенное шумное дыхание.
   Волки начали сжимать кольцо. Решающий миг последней схватки приближался. Я почувствовал внутреннее сожаление: не от страха перед смертью, нет, но от того, что еще ничего не сделав стоящего в этом мире, вынужден буду покинуть его. Но про себя строго решил, что дорого отдам свою жизнь. Сжал покрепче копье и отыскал глазами черного вожака. В последний раз губы мои зашевелились: я прощался с Помощником и с Миром. Мама посмотрела на меня и в её глазах я прочел тоже смирение перед неизбежным.
   Несколько хищников начали подкрадываться к нам сзади, стараясь отвлечь внимание на себя, чтобы дать возможность передним сделать смертельный бросок. Мама повернулась к ним, а я остался лицом к лицу с вожаком и еще четырьмя волками. Я потверже уперся ногами в замшелый склон и направил копье в грудь Черному. В воздухе повисло тягостное напряжение, мгновения тянулись, как подстывающий топленый жир. Волки готовились к нападению; я напряг руки и плечи. Сзади уже слышался волчий визг и мамины вздохи, отражающей копьем наскоки хищников. Черный подобрал лапы, кинулся в сторону, пытаясь сбить меня с толку, но острый конец моего копья следовал за ним. Вожак тявкнул и отбежал, помахивая хвостом от досады, что не сумел меня перехитрить. Вдруг черный вожак вытянул шею и заворчал, всматриваясь куда-то в лес позади себя. Остальные волки тревожно заводили ушами.
   Сверху, от покрытого кустами склона, донеслось громкое угрожающее рычание. Волки начали отступать, сразу позабыв о своем намерении пустить нашу кровь: одни заметались, поджав хвосты, и бросились в лес, другие, в их числе и черный предводитель стаи, остались и ответили на вызов. Что-то тяжелое покатилось вниз, загромыхали камни, захрустели кусты. Мощный рык волной ударил в смешавшихся волков, они дрогнули и попятились. Мы в замешательстве уставились на поросль кустарника, проглядывавшую сквозь деревья.
   Вскоре показался и тот, кто своим внезапным появлением, расстроил охоту волчьей стаи. Разбрасывая во все стороны сухие ветки, из серых кустов выкатился огромный бурый, с седыми подпалинами на боках, комок шерсти - старый и большой медведь. Завидев волков, медведь поднялся на задние лапы и, запрокинув морду, зарычал. Волки зарычали в ответ, но как-то недружно и несмело.
   Мама схватила зайца и потащила меня вниз, подальше от места назревающей свалки. Я все время оглядывался и старался как-то замедлить бег, чтобы посмотреть, чем все закончится. Я видел, как медведь, опустившись на лапы, двинулся на волков, слышал бешенное, срывающееся на сухой хрип, рычание последних, а нос мой втягивал крепкий звериный запах, не предвещавший ничего доброго. Мама шипела на меня, заставляя идти быстрее, толкала, а когда совсем потеряла терпение, ударила меня ладошкой наотмашь по лицу. Я вскрикнул от неожиданности и острой боли, заморгал глазами. Но это помогло. Точно пелена, застлавшая мое сознание, сползла, и я отчетливо почувствовал, в какой опасной близости мы находимся от разбушевавшихся зверей. Надо было скорее убираться от сюда подальше. Я еще раз оглянулся: медведь стоял на задних лапах перед волками, которые, стелясь по земле, все же не хотели уступать более сильному противнику. В последнее мгновение, прежде чем сгустившиеся деревья закрыли обзор, я увидел, как на медведя кинулся черный вожак. Потом раздался глухой удар, визг и звуки начавшейся борьбы.
   Мы сбежали к тропе и, не задерживаясь, поспешили к пещере. Забежав внутрь, поскорее закрыли за собой вход и полезли в шалаш, где горел приветливый огонек. Мама положила добычу у очажных камней и прошла к своему ложу, закинула копье в изголовье и села. Со радостно завиляла хвостом и облизнулась, поглядывая на зайца. Ойты осмотрела нас с ног до головы, прищурила один глаз.
   - Все сняли? - спросила она после затянувшегося молчания, когда поняла, что по своей воле мы ничего не расскажем.
   - Нет, - ответила мама. - Волки помешали...
   Они долго разговаривали, обсуждая случившиеся. Потом когда мама принялась свежевать зайца, а я, пристроившись возле все еще привязанной Со, начал задремывать, разморенный нежным теплом, старуха сказала:
   - Голод делает зверей безумными. Волкам, видать, совсем туго пришлось, раз они отважились напасть на людей и не побоялись вступать в битву с медведем. Голодно в Ге-эрын этой осенью. Я думаю, что олени задержались в горах, и у волков не удалась охота. От того-то они так и свирепствуют. Снег что-то долго не ложится. Пастбища в горах открыты. От этого и все беды. В прошлом году в это время над землей уже кружились метели...
   После её слов я надолго задумался. Теперь мне уже не казалось, что волки, подгоняемые злыми духами, вредят нам. Нет, здесь сокрыто иная и, пожалуй, более простая причина их поведения: голод довел хищников до полного отчаяния. Я вспомнил отвагу черного вожака, кидавшегося на наши копья, рискуя поплатиться за это собственной жизнью, вспомнил его горящие глаза; что же в них было: гнев, злость или блеск отчаяния и обреченности?
   Через день, который мы безвылазно провели в пещере, выпал снег. Утром мы высыпали из своего жилища и стали оглядывать преобразовавшуюся землю. С серого неба, кружась, осыпались большие снежинки, было тихо, мороза не было. Снег сыро хрустел под ногами. Со отошла к тропе и нюхала подымавшийся по ручью воздух. Что-то её волновало. Это было заметно потому, как подрагивал кончик её зажатого меж задних лап хвоста. Ойты взглянув на собаку, покачала головой, а потом, указывая на меня пальцем, сказала:
   - Я говорила тебе, Сикохку, что виденное тобою, было всего лишь сном. Волки по-прежнему здесь и Со это знает точно: она их чует - вот, посмотри. Снег сегодня сырой, но даже если он растает, вряд ли потоки талой воды смоют и унесут волков. Вам с матерью удалось спастись от них - с помощью ли своих Покровителей, или ценою случая - но избавиться от волков ни вам, ни мне вместе с вами не удастся!
   Сказав эти пророческие слова, она на полусогнутых ногах пошла через сугробы к ближайшим кустам. Я опустил голову, обиженный и подавленный. А мама, вдруг, засмеялась. Я вскинул брови. Посмотрел на Ойты и тоже зашелся в приступе смеха.
   - Посмотрите-ка на эту прорицательницу! - давилась мама. - Ойты у нас - жрец, толкователь снов и Видений, властелин духов!..
   Мы с мамой долго смеялись, а затем стали бутузить друг друга и валять в снегу. Подошла Ойты и недовольно остановилась в стороне.
   - Ну что, бабушка? - крикнула ей мама, одной рукой прижимая меня к земле. - Иди скорее к нам. То, что ты жрица, мы уже знаем, но, может быть ты еще и замечательный воин?! Чего стоять в стороне, поборись с нами! Покажи свою силу!
   Мы опять дружно рассмеялись. Я бил снег ногами и руками, и его хлопья разлетались во все стороны. Ойты, утерев с лица холодные брызги, осторожно обошла нас и направилась к загородке.
   - Глупцы, - обронила она, а когда одной ногой переступила через порог, добавила: - Как дети возитесь. Не иначе - злые духи помутили ваш разум.
   Мама швырнула в неё пригоршню снега. Комок ударил прямо в широкий зад старухи. Она торопливо юркнула в темноту. Мама покатилась по земле, держась за живот и давясь неуемным смехом.
   Когда внезапный всплеск веселья поутих, мы поднялись, отряхнули друг дружку, и пошли было к пещере, но тут мама заметила, что Со нигде не видно.
   - Бабушка! - позвала она Ойты и, дождавшись, когда из сумрака донеслось сердитое ворчание, спросила: - У тебя Со нету?
   - Нет! - прозвучал ответ.
   Мы подошли к месту, где только что стояла, обнюхивая выглядывающие из снега тоненькие веточки какого-то куста, наша собака. Следы вели вниз по распадку и скрывались за поворотом. Мы пошли по ним. Признаюсь, мне было страшно. Нападение хищников сильно поколебало мою веру в собственные силы, хотя, как мне казалось, в битве с ними я держал себя вполне достойно. Зачем Со пошла туда, думал я, заглядывая вперед из-за маминого плеча, что её потянуло? Неужели ей мало той трепки, что задал ей Черный вожак? Я вспомнил крепкую стать вожака стаи, его горящие зеленым огнем глаза, капавшую из оскаленной пасти густую слюну... Мы обогнули выступавший утес и прямо за ним обнаружили спокойно сидящую возле присыпанного снегом валуна собаку. Со лишь мельком взглянула на нас, вильнула хвостом и снова уставилась вдаль. Мы поравнялись с нею и остановились. Глаза наши расширились от удивления...
   По белому склону холма, находящегося по левую руку от нас, в долину, к темнеющей глади озера, перетекала целая лавина из серых тел, над которой мельтешил, покачиваясь, целый лес ветвистых темных рогов. Поток тел, омывая выступавшие скалы, направлялся к озеру, где уже скопилось немало оленей, и все еще продолжал извергаться с вершины лысой горы. Пораженные, мы не могли оторвать от него взгляда. Поток казался неиссякаемым, на место начинавшим спускаться животным, на гребне тут же показывались другие, за ними еще и еще. Оленей было великое множество, столько, сколько, как я потом думал, можно было собрать только по всему Миру. Олени останавливались у воды и, уставшие и ослабленные, тут же опускались на снег. Вокруг стада, чинно рассекая копытами сугробы, рысцой бегали олени-самцы. Воздух и земля под нашими ногами дрожали от топота бесчисленных копыт. Слышалось приглушенное мычание телят, боящихся отстать от своих матерей. Все двигалось и шевелилось.
   Со вскочила и побежала к стаду, потом остановилась, взглянула на нас, завыла, тявкнула. Мама покачала головой. Собака вернулась к нам, стала тыкаться в наши руки холодным и мокрым носом, поскуливая и заглядывая в глаза. Она звала нас, звала на охоту. Но мы не могли ответить на её горячий порыв, хотя и очень хотели...
   А олени все напирали. И не было им конца и счета. У озера уже было не протолкнуться. Олени стояли так часто один к другому, что, пожалуй, между их спинами не просунешь и ладони. За самками и детенышами приглядывали самцы, но их было немного.
   Мы долго стояли, наблюдая за неспешным и внушительным движением огромного оленьего стада. За спиной послышался скрип снега. Со мельком оглянулась и, вильнув хвостом, снова вся обратилась во внимание. Подошла Ойты.
   - Вот это да! - восторженно пробормотала она, щуря глаза. - А там, на горе, что - тоже олени? Ого! Сколько же их тут? Эх, нет среди нас охотников. Сколько бы мяса добыли! На всю зиму хватило б.
   - Волки следят за стадом, - сказала мама.
   Я встрепенулся, стал ощупывать глазами лес вокруг озера, кустарник на опушке.
   - Они там, на склоне, - указала мама.
   И я увидел. Шесть или семь волков бегали около спускающегося вниз стада. Олени обходили их, стараясь не приближаться но, в общем, вели себя достаточно спокойно. Я знал, что делают хищники: они высматривали себе легкую добычу - больных или ослабленных долгим переходом оленят. Волки бежали рядом с оленями почти до половины спуска, потом резко заворачивали и мчались к вершине. Иной раз кто-нибудь из них забегал в толчею стада, тогда слышалось пугливое всхрапывание потревоженных маток и блеяние напуганных оленят. Но хищники никого не трогали, они пока лишь приглядывались. Вот из стада выскочил тонконогий олененок. Завидев перед собой волков, он на миг замер, после чего, заслышав призывное мычание матери, дал стрекоча. Волки не сделали даже попытки отбить его от основной массы оленей. Только проводили его глазами. Олененок, взбивая снег, помчался вниз и вскоре присоединился к мохнатой низкорослой матке, поджидавшей его поодаль.
   - Будет сегодня пир у волков, - заметила старуха. - Будет пир, а после него волки уйдут. - И вдруг, изменившимся голосом, она поспешно добавила: - Сикохку, малыш! Да ведь твой сон сбывается! Волки уйдут за оленями. Это тот самый поток, что смыл и унес их в твоем сне. Видение... Это все же было Видение! А я, глупая, ошибалась...
   По моему телу прошли мурашки. Выходило, что я оказался прав. Пришли олени. Теперь волкам нечего воровать зайцев из наших ловушек (хотя, при случае, они обязательно сделают это вновь), незачем выслеживать нас, рискуя жизнью: в леса Ге-эрын возвращалась их излюбленная добыча - олени. Послание духа- Покровителя не обмануло.
   Мы продолжали наблюдать за прибывающими оленями. Постепенно ряды их начали редеть, образовались бреши. Поток разделился на узкие рукава. Животные вереницами спускались с горы и вливались в стадо, отдыхающее в долине. По мере того, как число оленей стало уменьшаться, поведение волков изменилось: они задвигались быстрее, стали подходить к разрозненным скоплениям оленей ближе, их вылазки в гущу движущихся тел участились и уже не казались столь невинными. Они толкали оленей мордами, рычали, хватали зубами, правда пока игриво, телят и маток за бока и за ноги. Пару раз они пробовали отогнать оленят от сородичей, но пока неудачно. Теперь уже было видно, что волки готовятся к решающему броску. На вершине показалась достаточно большая группа оленей, среди которых более половины были детенышами. Волки начали подниматься наверх. Олени, не замедляя шага, начали спускаться. Волки оживились. До нас долетели обрывки их грозного рычания и гортанный лай. Со заерзала на месте, её хвост забил по снегу. Тем временем, волки начали наседать на оленей разом со всех сторон. Оленята заметались. Пора или тройка из их числа, выскочили на открытое пространство, но, не растерявшись, стремглав полетели вниз. Один из волков попытался, было преследовать их, но быстро отстал и вернулся на подмогу своим. Олени остановились, ощетинились лесом рогов. Оленята сбились в середину группы. Волки завыли.
   Сверху хлынула новая масса оленей, подперла остановившихся, началась ужасная свалка: олени падали на колени, валились на бок, снова подымались, мычали, храпели. Волки только этого и ждали. Число их увеличивалось (видимо остальные находились в зарослях кустарника, что рос ниже и терпеливо выжидали нужного момента), они усилили натиск. Олени в панике бросились в сторону, вправо, и понеслись в нашу сторону.
   Ойты переступила ногами, её посох звонко стукнул по камню. Мама тоже забеспокоилась. Со вскочила.
   - Они нас раздавят. Сейчас как дождь посыплются с обрыва на наши головы, - забормотала старуха, начиная, пятится. - Пошли, пошли отсюда скорее.
   Она уцепилась за мамину руку и потянула. Мама окликнула меня, я позвал Со. Мы начали поспешно отступать. Только Со не хотела уходить: шерсть на её загривке поднялась, в пасти заклокотало.
   Олени стремительно приближались. Охваченные ужасом, они неслись прямо к обрывам. Позади них мелькали среди снежной пыли преследователи. Уже сворачивая за скалистый уступ, я увидел, как два волка (мне показалось что я узнал в одном из них Черного), повалили наземь олененка: комок сцепившихся тел покатился по склону и врезался в редкую поросль кустарника.
   Мы бежали к пещере. Но до неё было еще далеко, когда позади мы услышали отчаянное мычание и тяжкие звуки ударов о землю. Мы остановились и обернулись. От поворота к нам мчалась перепуганная Со.
   - Отсюда ничего не видно, - в досаде воскликнула Ойты, стукнув своей палкой по дереву, возле которого мы остановились.
  - Олени падают, - сказала мама, прислушиваясь к доносившимся звукам.
  Вдруг из-за поворота выскочила крупная олениха, но, завидев нас, ломанулась к лесу по ту сторону от ручья. Собака бросилась за нею, но завязла в ручье и вернулась обратно. Над головой, над обрывами, послышался топот копыт. Мы подняли головы и увидели оленей, мчавшихся над выступами скалы. Они быстро исчезли из глаз, их бег сопровождал звонкий хруст ломаемого кустарника. Затем все звуки стихли, и наступила глубокая тишина.
  Мы переглянулись.
  - Надо посмотреть под обрывом, - первая спохватилась Ойты, шагнув в сторону закрывающего нижнюю часть распадка утеса. Но раненная нога подогнулась и старуха повисла на посохе. Громко застонала. - Бегите и посмотрите! - крикнула она, превозмогая боль. Потом сползла в снег и, зажмурив глаза, застонала.
  Я, мама и Со бросились вниз по тропе. Обогнули острые разломы скалы и остановились (вернее, остановились мы с мамой, а Со скачками понеслась дальше). Под высокими утесами, на взбитом и окровавленном снегу, среди оголившихся обломков камня, лежало три бездыханных олененка и две оленухи; одна из них все еще слабо брыкала ногами. Мы радостно закричали и под радостные завывания Со крепко сжали друг друга в объятиях.
  
  До вечера мы успели перетащить туши погибших животных ко входу в пещеру, освежевать их и разрубить на части. Развели костры, устроили кое-как вешала и стали коптить мясо. Все потроха мы с мамой отнесли подальше в лес по другую сторону ручья и закопали в камнях. Со спала в пещере, туго набив брюхо свежениной. Мама до ночи скребла снятые шкуры и выделывала снятые с ног и спины оленей сухожилия. На площадке перед пещерой и под её сводами в этот день надолго задержались суета и веселье.
  Олени, отдыхавшие у озера, ушли сразу, после начала волчьей охоты, но мы, пока перетаскивали туши разбившихся при падении с обрыва оленей, видели, как отдельные жидкие вереницы оленей продолжали спускаться с гор и растворялись среди мохнатых кедров.
  С этого дня мы больше не видели волков в долине и окрестных лесах. Исчезли и их следы. Хищники ушли. Мы снова расставили петли и ходили проверять их в прежнем порядке. Из снятых шкур мама, наконец, сшила себе и мне пэ-мэ и начала сшивать заячьи шкурки на теплую одежду для старой Ойты. И еще: теперь у нас появилось настоящее охотничье оружие - тугой и добротный лук, вполне пригодный для охоты. Последнее обстоятельство, как и наличие внушительного запаса мяса, благотворно подействовало на нас: мы стали больше улыбаться, начали безбоязненно заглядывать в будущее и даже строить кое-какие планы. Тоска и уныние оставили наше жилище. По вечерам в нашем шалаше слышны были оживленный говор, смех или пение.
  Я не забыл своего Покровителя и, как-то по утру, разыскал свой жертвенник и оставил на нем обильные приношения, сдобренные кровью и жаркими словами благодарности.
  
  Глава девятнадцатая
  
   Наш новый лук оказался неплохим оружием, в чем мы скоро убедились на деле; еще бы! - ведь мама вложила в его изготовление столько трудов. На него пошел ствол гладкой и прямой рябины, в поисках которой мы с мамой блуждали по лесу вдали от пещеры почти целый день. Потом, уже сидя у очага, мы очищали палку от коры, чтобы тело будущего лука не повело от излишнего жара или, того хуже, оно не треснуло. На тетиву пошли лучшие сухожилия. Когда оружие было готово, мама показала его Ойты и та не скрывала своего восторга по поводу маминого умения и смекалки. Пока мама занималась луком и шила зимнюю одежду, я готовил стрелы. Я старался, как мог, но все же они не получились такими гладкими и прямыми, какими им надлежало бы быть. Мама помогла мне сделать для них настоящие наконечники из сухой и твердой как камень лиственницы. Мы даже нанесли на них полоски охры, как это полагалось для нового оружия. Стрел, правда, вышло не много - всего с десяток, но на первое время, как мы рассудили, этого количества было вполне достаточно. А если случится так, что часть из них мы потеряем в снегу или они сломаются - что ж, быстро сделаем новые - не велика работа.
   Наша пещера превратилась в настоящее хранилище: повсюду с вновь устроенных вдоль стен и по потолку вешал, свисали ломтики тонко нарезанного мяса. Опасаясь вороватого характера нашей любимой собаки, мы разместили мясо как можно выше, но все равно довольно часто замечали, что то одного, то двух ломтиков в каком-нибудь месте не достает: повинна ли в этом наша Со мы не знали, возможно, что к нам наведывался кто-то еще - колонок, горностай или верткая ласка. Но пока что мяса было вдоволь и похищения не достигали угрожающих размеров, так что мы не сильно волновались, тем более, что рассчитывали теперь на пополнение своих запасов: петли и лук должны обеспечить нам безбедное и сытое существование.
   Утром, последовавшими за двумя днями, занятыми трудами по изготовлению лука и стрел, мы все выбрались из душного мрака пещеры под ясное голубое небо и желтое сияние солнца, искрящееся на заснеженной земле. Выйдя из тени, отбрасываемой утесами, мы остановились на утоптанной тропе. В моих руках был лук и приложенная к тетиве стрела. Мама держала остальные стрелы. Ойты насмешливо поглядывала на нас, и её тонкие губы беззвучно шевелились. Со подпрыгивала на передних лапах и улыбалась во всю ширину своей розовой пасти.
   - Будем стрелять в это дерево, - сказала мама, указывая на ближайшую ель с облупившимися нижними ветвями, стоящую на камнях около ручья.
   Я потоптался на месте, пытаясь встать потверже, протер глаза, помахал руками. Затем выпрямился, поднял лук и приложил к тетиве стрелу. Мама ободряюще кивнула. Ойты встала так, чтобы видеть весь полет стрелы. Её глазки по-прежнему были хитро прищурены. Я и без того волновался, а заметив её внимание, и вовсе потерялся. Сумею ли поразить цель? Я начал натягивать тетиву. Она поддавалась плохо: лук оказался через чур тугим. Я напряг руку, ощутил дрожь в мышцах. Попробовал прицелиться: плоский наконечник плясал перед глазами, оказываясь то слева, то справа от серого ствола, в который мне надлежало попасть. Я набрал побольше воздуха, раздул щеки. Тетива задрожала в моих слабых пальцах, готовая сорваться. Медлить было нельзя. Я постарался нацелиться тщательнее, уже чувствуя, что пальцы вот-вот разомкнутся.
   Выстрелил. Махнул от досады рукой: стрела прошла мимо и, проскакав по запорошенным камням, завалилась в какую-то щель.
   - Ничего, - пробормотала мама, бросаясь на поиски стрелы.
   Ойты ухмыльнулась и начала сверлить снег своим посохом. Я старался не обращать на не внимания, смотрел мимо. Воротилась мама.
   - Еще попробуешь? - спросила она, останавливаясь рядом со мной. - Держи стрелу. - Она протянула мне хрупкое древко в мокрых пятнышках от растаявшего от её теплых рук снега.
   Я покачал головой. Мама поняла и взяла у меня лук, сложив лишние стрелы на снег.
   - Туговат, - сказала она, пробуя тетиву. - Но ничего, привыкнем.
   Ойты молчала. Со пристроилась у её ног и с любопытством наблюдала за происходящим, готовая по первому зову на свой лад вступить в эту игру, чем-то похожую на настоящую охоту.
   Мама выпрямила руку, с усилием натянула тетиву. Стрела дрогнула и остановилась. Раздался звон и стрела понеслась к цели. Удар, и вот уже стрела торчит прямо в центре ствола. Мама ликующе вскрикнула и побежала к елке. Упершись в ствол обоими руками, она с трудом выдернула стрелу, проверила наконечник. Я поднял с земли оброненный ею лук. Мама вернулась к нам.
   - Да, так наконечник долго не продюжит, - сказала она. Покрутила стрелу меж пальцев и подала мне. - Давай, сынок - стреляй еще.
   Я взял стрелу, снова встал против дерева. Поглядел, как бы невзначай на небо, а сам в это время неистово молился Покровителю. "Помоги мне, о, Дух! Помоги, на зависть старухе!" Я встряхнул плечами, потянулся, внешне оставаясь спокойным. Я чувствовал на себе жгучий взгляд Ойты. Меня бесило её молчание. Казалось, что она злорадствует (это, конечно, было не так, но тогда я был слишком молод, чтобы уметь разбираться в людях). Резко натянул тетиву и выстрелил...
   - Охотник! Охотник! - закричала мама, бросившись обнимать меня. Вокруг запрыгала Со. Восторженные крики и лай сотрясали воздух.
   Потом мама сходила и извлекла стрелу, торчащую из ствола на две ладони выше устилавшего подножие ели снега; попал, хотя и не туда куда метил, но, все же, попал. Ойты подошла ко мне со спины и потянула за рукав пэ-мэ.
  - Молодец, Сикохку, - проговорила она и улыбнулась. Затем отошла в сторону. Я так и не понял, серьезно она говорит, или опять смеется.
  
  
   Хорошо еще, что снег был пока неглубокий. Мы с мамой, часто перебирая ногами, уходили по увалу, опоясывающему холм; давно уже позади остался распадок, где притаилась наша пещера; теперь мы были по другую сторону холма. Со бежала немного выше по склону, между молоденьких елей и клочковатых кустов. Мы искали следы оленей, которых теперь часто видели в округе. Пару раз мы уже пересекли их тропы, но даже не остановились: следы были старыми. Мы шли и шли, а солнце белым пятном плывущее по серому небосклону, напоминало о том, что скоро придется поворачивать назад. Я злился. Мама шла все медленнее, и на её лице я все чаще замечал грусть и усталость. Лук и кожаный колчан со стрелами бесполезно бился о её спину.
   Мама остановилась у скалистого выступа, воткнув в снег копье. Я подошел к ней и тоже встал. Со забежала на скалу и сверху поглядывала на нас; хвост её нервно подрагивал. Мама стряхнула снег с камня и уселась на него, широко расставив ноги, опустила голову. Я отвернулся и начал обозревать окрестности.
   Внизу белела узкая долинка, проглядывавшая сквозь сгущающуюся зелень ельника. Противоположный склон тонул в густом лесу, тянущемся до самой вершины. Ничего не было видно, никаких признаков жизни: только деревья, камни да снег. Я засопел и со злостью пнул по заснеженному кустику.
   - Все хватит, нужно возвращаться, - печально сказала мама, выглядывая из-под распущенных волос. - Много походили сегодня, но попусту. Если хочешь, можем завтра попробовать. Вечером принесем жертву духам и, глядишь, они одарят нас счастьем.
   Я сердито насупился. Не хотелось ждать до завтрашнего дня: так и подмывало схватить лук и пустить в ход весь наш запас стрел. А добыть некого.
   Со заворчала. Мы посмотрели на неё: собака вытянула вперед шею и навострила уши. Мы тут же подскочили к утесу: пытаясь запрыгнуть на него, заелозили по камням, ища опору. Утес, хоть и небольшой - чуть выше человеческого рост - был крутым и скользким от налипшего льда.
   - Туда, - мама махнула рукой и побежала в обход скалы; я поторопился за ней.
   Поравнявшись с её острым выступающим краем, закрывавшим обзор, мы упали животами на снег и осторожно поползли вперед: мама чуть впереди, а я, держась за нею. Сверху по-прежнему доносилось тихое ворчание нашей собаки. Мама подняла голову и цокнула языком. Я поскорее нагнал её и тоже выглянул из-за кочки. Мама опустила руку на мою макушку и пригнула её немного пониже.
   Далеко впереди, по склону продвигалось небольшое стадо оленей. Животные неспешно обходя колючую поросль, медленно поднимались к вершине холма. Легкий ветерок дул с их стороны и поэтому нас они не почуяли. Оленей было пять: все, как успела шепнуть мне мама, оказались самками. На ходу они пощипывали мох, разгребая копытами тонкий снежный покров. У небольшой рощицы, вставшей приградой на пути сквозившего ветра, они остановились. Покрутились на месте, рассыпались. Видно, решили передохнуть, а заодно и подкрепиться.
   Со бесшумно спустилась со скалы и, припадая к земле, незаметно подкралась к нам; тихо заскулила. Мама погрозила ей и собака умолкла, улегшись рядом: наши тхе-хте часто бравшие её в свои охотничьи походы, приучили Со терпению и осторожности. Наша собака была отличной охотницей и знала как вести себя, когда рядом находится зверь. Олени преспокойно паслись, все больше забирая вверх. Вскоре они скрылись за деревьями. Мама потянула меня к скале. За ней мы поднялись с земли и стряхнули с одежды снег. Со вертелась меж нашими ногами, нетерпеливо заглядывая в глаза.
   - Побежим наверх и устроим засаду, - вполголоса быстро заговорила мама, озираясь по сторонам, словно её кто-то подслушивал. - Вернемся немного по своему следу, а потом в гору. Пойдем наперерез им и где-нибудь засядем. Такого случая упускать нельзя!
   Мы поспешили исполнить свой план и побежали по проторенному нами же снегу. Когда выступающий бугор скрыл склон, где находились олени, и утес, у которого мы за ними наблюдали, мама знаком показала, что пора сойти с тропы; сама первая вошла в кустарник и полезла через него вверх. Я снова оказался догоняющим. Из-под ног вырывались небольшие камни и щебень, ступни скользили, срывались с гладких корней; мешало копье, хотелось отшвырнуть его в сторону, чтоб не цеплялось за что ни попадя. Мама быстро уходила вперед, а я, как ни старался угнаться за ней, все более и более отставал. Со я уже и вовсе не видел: она наверняка была уже на полпути к вершине, если маме не удалось сдержать её страсть. Спотыкаясь и ругая себя, я вылез на бугор, где меня поджидала мама. Я поднял на неё вспотевшее лицо - она сделала знак, чтобы я сохранял тишину. Мы чуток передохнули и двинулись дальше. Оленей видно не было, так как склон был неровен и бугры, и увалы прорезали его тут и там. Мы прошли несколько рощиц стелющихся елей с обмерзшими верхушками, обошли стороной пару широких осыпей, чтоб не выдать оленям своего присутствия (камни, если бы вырвались из под ног, покатились бы с грохотом, который мог выдать наше присутствие), перебрались через завал из полуистлевших черных стволов, некогда уничтоженных пожаром кедров, и вышли к открытому подъему. Склон дальше был почти совершенно гол: ветер слизал с него снег, а мелкие кустики не могли бы укрыть собой даже нашу собаку. Мама остановилась, покусывая палец и осматриваясь по сторонам.
   - Пойдем вдоль этого леска. Олени, я уверена, еще не прошли его. Вот и устроим им на опушке горячую встречу! Только надо поспешить. - Мама шептала быстро и я едва успевал разобрать и осмыслить её слова. - И еще вот что: будь внимателен и осторожен, как крадущаяся рысь! Смотри под ноги и следи за мной. Едва я подам знак - останавливайся и прижимайся к земле. Понял?
   Я сдержано кивнул. В душе же я весь кипел, как бурдюк, в который накидали раскаленных камней: чего это она вздумала меня учить? У меня что, совсем головы нет? Вечно эти взрослые считают себя самыми умными!
   Мама зашагала дальше. Я, совладав со своей ущемленной гордостью, пошел за ней. Со бежала немного впереди нас: ей надлежало первой обнаружить оленей и дать нам знать, что добыча близка. У охотничьей собаки много работы: ей после того, как она обнаружит зверя, надлежит выгнать его на охотника, а с этим наша Со всегда справлялась хорошо, это мы точно знали, правда, только из рассказов тхе-хте. Теперь нам представилась возможность убедиться в её умениях воочию. Мама сняла с плеча лук и вытащила из колчана стрелу. Свое копье сунула мне в руки. Мы больше не разговаривали и изъяснялись жестами.
   Со начала выказывать признаки беспокойства: пробегала шагов десять и останавливалась, подымала голову, поводила ушами, нюхала воздух, потом снова бежала и опять останавливалась. Все это указывало на то, что мы сближаемся с оленями. Мама взяла лук наизготовку. Я перехватил правой рукой копье, готовый метнуть его, едва покажется стадо. Мы спрятались у большого выворотня, за кучей камней, заросшей тонкими еловыми побегами. Ниже нас расположился редкий лесок. Сидя позади мамы, я выглядывал через её плечо, стараясь увидеть сквозь череду пушистых стволов какое-нибудь движение. Вскоре мне это удалось: я увидел, как покачиваются и движутся между деревьями серые силуэты - оленухи приближались. Со тронулась с места и поползла, забирая немного вправо, прижимаясь к истлевшему, припорошенному снегом бревну, хоронясь за тонкоствольным еловым подростом; она намеревалась зайти оленям в тыл. Мама плавно приподнялась, встала на одно колено. Я тоже потянулся, но она предупредила мое движение взмахом руки: "Оставайся на месте"- означал ее жест. Мама подняла лук, стрела легла на тетиву. Мы замерли, поджидая, когда животные подойдут ближе.
  
   Первой, из-за чахлой поросли, появилась старая самка с обломленным по корень рогом. Она остановилась на бугорке и повернула к нам однорогую голову, но, не заметив ничего подозрительного, вновь зашагала по каменистому склону: копыта звонко зацокали, загрохотали потревоженные обломки скалы. Мама отвела назад правую руку, оттягивая тетиву. Но было еще рано: нужно было дождаться, пока все олени не выйдут из низкорослого леса и пока Со не отрежет им путь к отступлению. Старая оленуха прошла мимо нас в пяти десятках шагов, а после повернулась к лесу и зафыркала, подзывая подотставших товарок. Остальные олени ответили ей тихим храпом и их копыта застучали чаще. Вот на открытое место вышли и они: четыре молодых оленихи, еще не приносивших ни одного потомства. Они шли гораздо ближе к нам, торопясь на зов своей предводительницы. Вдруг олени насторожили уши и начали попеременно оглядываться. Старая матка захрипела. Мы поняли, что они обнаружили Со.
   Мама поднялась во весь рост и пустила стрелу. Тонкое древко, увенчанное остроконечным наконечником, глубоко вошло под лопатку ближайшей оленихи; та сделала рывок в сторону, запуталась в кустарнике и повалилась на бок; вниз поехали камни. Остальные олени шарахнулись было вниз, но выскочившая с лаем из леса Со завернула их обратно. Мама вскинула лук и пустила еще одну стрелу. На этот раз выстрел был неудачным: стрела, не задев никого, пролетела между животными и врезалась в снег. Мама отбросила лук, выхватила у меня копье и бросилась на оленей. Те в замешательстве завертелись на месте. Старая однорогая самка сорвалась с места и крупными скачками понеслась в гору. Я подхватил лук, торопливо выдернул из колчана, который мама для удобства сняла с плеча, стрелу и прицелился в животных. Они, завидев бегущую к ним маму, ломанулись через кустарник в сторону.
   Моя стрела ударила нерасторопную лениху, упустившую всего лишь мгновение, в круп и та, споткнувшись, кубарем покатилась под уклон. К ней тут же подлетела Со и вцепилась в горло. Олениха засучила ногами, пытаясь встать. Со отпрыгнула, увертываясь от смертоносных копыт. Оленихе наверняка удалось бы отбиться от собаки и уйти, если б не подоспевшая вовремя мама. Она подбежала и вогнала копье под ключицу пытавшейся подняться перепуганной оленихе, навалившись на древко всем телом. Со вновь вцепилась в её косматую шею. Короткая борьба и несчастная жертва испустила дух.
   А вдаль уносился снежный вихрь, поднятый двумя животными, избежавших смерти; а старая матка уже скрылась за недалеким гребнем.
   Довольные, мы осмотрели добычу, подобрали стрелы. Получалось неплохо: нам удалось добыть двух оленей. Оставалось только доставить их туши к пещере.
   - Возьмем одну, - сказала мама, - а вторую припрячем. Только шкуру сразу снимем. Боюсь, что медведь может найти, или росомаха попортит.
   Мама достала скребок и нож и присела у туши сраженного ею оленя; ту олениху, что мы добыли общими усилиями, решили волочить до пещеры. Освеживание туши не заняло много времени: мама ловкими и быстрыми движениями сделала все нужные надрезы, а потом, с моей помощью, стянула шкуру, свернула её и приторочила к колчану. Потом мы завалили мясо камнями и присыпали снегом. Со наблюдала за всем этим издали; мама влепила ей ощутимую затрещину, когда Со попыталась урвать от добычи кусок. Покончив со всем этим, мы взялись за задние ноги оленихи и потащили её наверх, так как посчитали, что таким образом мы быстрее достигнем своего жилища по ту сторону холма. Но мы ошиблись: лучше бы нам спуститься до своего следа и по ровному, без излишних усилий, доставить добычу к пещере. К сожалению, мы слишком понадеялись на свои силы. Когда мы добрались до округлой вершины, день уже уступал место ночи. Спуск мы начали в быстро сгущающихся сумерках.
   До пещеры добрались уже к ночи. Прямо за загородкой мы наткнулись на спящую Ойты. Открыв глаза, она вскочила и обняла нас, а потом, завидев добычу, пришла в такой восторг, что нам насилу удалось ее утихомирить: она суетилась вокруг нас, как муха возле тухлой рыбы, и все просила нас раз за разом повторить рассказ об удачной охоте. Только далеко за полночь старуху свалила с ног усталость и мы сами получили возможность поспать.
  
  
   На следующее утро повалил густой снег, но, несмотря на это, мы с мамой вылезли из пещеры и пошли за оставленной за холмом добычей. Мы оказались правы, решив снять с оставленной оленихи шкуру: туша оказалась сильно поеденной. Хищники, которых, судя по следам, здесь побывало не меньше трех, напрочь отъели живот и одну ногу оленю, да погрызли шею. Раздосадованные, мы подобрали остатки росомашьего пира и потащили их по снегу к пещере. На этот раз шли в обход. Вечером мы разрезали мясо на тонкие полоски и развесили для просушки вблизи очага и под дымоходом
  
  
   Снег шел почти каждый день: иногда он просто сыпал из низких туч, то крупными хлопьями, застилая окружающее, то редкими вертлявыми снежинками, а иной раз начиналась настоящая пурга. Сугробы росли. Нам все труднее было проверять свои петли: чтобы сходить в вершину ручья, подняться на оба склона, а потом вернуться к пещере уходило все время от рассвета до заката. Мы поняли, что нужно всерьез подумать о снегоступах и добротной теплой обуви. Снегоступы мама и Ойты начали плести из гибких ивовых побегов, за которыми, кстати, нам с мамой пришлось спускаться к той речке, вдоль которой мы осенью уходили в горы. Наш поход за тальником занял два дня. Ночевали в лесу у большого костра, запалив целый еловый пень и кусок лежащего рядом ствола. Ойты хоть и не хотела и боялась нас отпускать, но вынуждена была признать, что это необходимо (к тому времени мы все еще не утратили надежду, что скоро пойдем в Бодойрын, пусть даже зимой, а для этого нам не обойтись без хороших снегоступов). По возвращении из похода с огромными вязанками прутьев (на всякий случай мы взяли их много - мало ли еще для чего понадобится!) мы два дня парили их, а затем мама и Ойты, имевшие хороший опыт в таком занятии, начали плести снегоступы. Я тоже пробовал помогать, но, не обладая положенной усидчивостью и терпением, делал это неважно, если не сказать хуже. Снегоступы получились хорошие. Едва мама подала мне первую пару, я тут же затянул на ногах лямки и выбежал из пещеры, прошелся по снегу, попробовал пробежаться: все как надо. Уж теперь-то, думал я, никому не уйти от нас: у нас есть великолепный лук, а теперь еще и снегоступы в придачу. Завязнет олень в сугробе - мы быстро догоним его и убьем.
   Так, постепенно мы налаживали свою жизнь. Своими трудами добывали пищу, делали запасы, кроили одежду, заготавливали дрова, обростали различными мелочами, необходимыми в быту, и незаметно наша пещера из простого прибежища для трех напуганных и затравленных беглецов и их собаки превратилась в настоящий дом; здесь нам было хорошо и уютно, здесь мы все вместе радовались, грустили, боролись с неурядицами и полюбили свое новое жилье и тот дух истинного человеческого тепла, что витал под его сводами: мы стали семьей. Мы обвыклись, пообтерлись и научились принимать друг друга такими, какие мы есть, прониклись единым желанием сохранить наш новый очаг и надеждой на счастливый исход своего изгнания. Конечно, не только будущее и настоящее объединяло нас: гораздо сильнее нас сплачивало общее прошлое. Мы принадлежали одному роду, у нас была одна судьба, одна доля. И коль уж нам суждено было жить вместе, то так оно и должно было быть. Общие печали и хлопоты соединили наши судьбы в одну.
   Обращаясь ко всему пережитому ранее, мы с удивлением находили, что начало зимы явилось для нас, в отличие от осени, временем сытости и покоя. Всю осень мы только и делали, что куда-то бежали, судорожно цепляясь за жизнь, недоедали, на каждом шагу сталкивались со всевозможными препонами, которые, иногда становились для нас непреодолимыми. А сейчас, когда землю накрыли снега и воздух звенел от мороза, у нас началась воистину, благодатная пора: мы, наконец-то, хорошо одеты, имеем теплое и надежное жилье, оружие и изрядный запас пищи, который все время пополняется. Могли мы мечтать о чем-то подобном, когда прятались в Долине Каменных людей или у болота, где паслись Старшие братья, не зная что делать, на что опереться? Могли ли ожидать, что сумеем перебороть сомнения и слабость и крепко встать на ноги, используя только собственные силы и умения? Конечно, сам человек ничего не может. Тут не обошлось без вмешательства духов. Сначала они были злы к нам, но после, когда мы по их разумению, достаточно намучались, они смирились с нашим присутствием в лесу, тем более, как горделиво считал я, теперь они боялись моего Помощника.
   Да, кроме всего прочего, у нас отныне был великий заступник - мой дух-Покровитель. Он помогал мне, а значит и всем нам. Наши успехи я всецело относил на его счет: это благодаря его воле мы позабыли о голоде, избавились от назойливого соседства стаи волков, получили лук и стрелы. Кто же, как не он, являлся первопричиной всему? Я верил в это. И Ойты частенько мне напоминала о том же. Старуха даже маму уговорила поверить в это. Мы все вместе ходили на сооруженный мною жертвенник в верховьях ручья и оставляли для духа кусочки жареного мяса, которые я всегда окроплял своей кровью. Этим мы благодарили его за помощь.
   Ойты стала чаще выходить из пещеры. Нога её поджила. Она уже могла ходить с кем-нибудь из нас осматривать и снимать улов из петель. Правда, ходила еще нетвердо и медленно.
   Я спрашивал у мамы скоро ли мы пойдем в Бодойрын, но она не могла ответить мне ничего вразумительного. Старуха еще не оправилась, надо подождать, говорила она. Я с сомнением склонял голову и косился на занятую домашними делами Ойты. Мне казалось, что она уже вполне здорова. Правда, когда погода менялась, ей становилось хуже. В такие дни она лежала на своей постели и тихо постанывала. И я соглашался с мамой, что долгий и тяжелый путь в Бодойрын по глубоким снегам ей все еще не под силу. Это печалило меня. Я стосковался по людям, по удобствам настоящего тхерема и по суетной жизни большого тхе-ле. Как мне снова хотелось слышать шум стойбища, многоголосый говор, лай перекликающихся собак, хотелось, выглянув из жилища, увидеть приветливые лица. Мне даже представлялись эти лица - лица давно знакомых людей, тех кого я знал всю свою жизнь - моих друзей, их отцов и матерей. Я понимал, что это несбивчивая мечта, так как все изменилось, когда в Ге-эрын пришли чужаки и Пыин-ли, но все же видел именно тех, кого хотел видеть, к кому привык, по ком тосковало сердце. Мой род погиб - теперь я уже четко понимал это - но в своих сокровенных думах я видел все так, как это было до злополучного дня, до того, как кровь Сау-кья пала на пригретую лучами Осамина землю.
  
   Только начавшиеся вскоре лютые морозы, заставили меня отказаться от мыслей о скором походе в Бодойрын, которыми я все чаще докучал матери и Ойты. Теперь трудно было даже ходить на проверку ловушек - все тело быстро коченело, не согревал даже пэ-мэ, - не говоря о том, чтобы отправиться в многодневный переход в земли Ге-ч"о. Стужа сковала землю и загнала нас в пещеру.
  
   Долгое время люди охотились только при помощи копий и палиц, не зная, что такое лук и стрелы. Не каждая охота приносит охотнику удачу, а если нет лука, то и подавно. Трудно жилось людям: часто голодали, помногу дней оставаясь без пищи. Звери и птицы знали все повадки и хитрости людей и научились избегать уготованной им засады. Мужчины без устали скитались по лесам и горам в поисках добычи и нередко возвращались в тхе-ле с пустыми руками. Жены ворчали, дети плакали, просили есть, старики угрюмо молчали, отодвигаясь подальше от очага. Тяжело жилось людям.
   Жил когда-то охотник по имени Анг, и были у него жена и младенец. И вот, наступила как-то трудная пора, стали недоедать. У жены Анга стало пропадать молоко. Женщина загрустила, ребенок часто плакал. Понял Анг, что дальше тянуть некуда. На все его молитвы духи отвечали молчанием. Пошел Анг на охоту. Шел лесом, выискивая следы оленей. Только лес пустой был: сорока успела предупредить оленей о том, что Агн идет к ним, чтобы убить. Долго ходил охотник по лесу, но ничего не нашел. Пошел в горы. Бродил по ущельям, карабкался на утесы, торил тропу по снежникам - все впустую. Ни оленей, ни баранов; всех успела предупредить сорока. Отправился тогда Анг на равнину: может сайгак какой повстречается? Но и степь была пуста.
   На кривом дереве сидела и смеялась сорока.
   - Ух! Лучше бы Ге-тхе покарал Первого Человека, тогда не было бы сейчас так худо! Не было бы людей, не было бы меня и моего сына. Ух! - ругался охотник, грозя черно-белой птице копьем...
   Придется возвращаться домой без добычи, печалился Анг. Снова будет горько вздыхать жена, снова будет надрываться от плача ребенок. Как давно уже Анг не видел счастливого улыбающегося лица жены, не слышал довольного гуканья сына. Беды камнем давили на них. А во всем виноват был он, Анг: это он не может подбить зверя, не может принести в тхерем жирного и сладкого мяса.
   Грустный поплелся Анг к дому.
   По пути Анг остановился на поляне посреди густого леса, чтобы передохнуть: долго ходил - устал сильно. Сел возле ручейка, попил холодной воды. Решил поспать немного. Прилег на пушистый мох, закрыл глаза. И вдруг слышит: идет кто-то. Вскочил Анг, схватился за копье. Стал по сторонам смотреть.
   Видит, идет к нему человек: маленький совсем, худенький. А в руках несет пару толстых гусей. Анг опустил наконечник копья, задумался. Тщедушный человек остановился на опушке, утер пот со лба и улыбнулся. Анг осмотрел его с ног до головы: "Эко, какой маленький!" Человек поднял в приветствии руки, для чего опустил обоих гусей на землю у своих ног.
   Анг не ответил. Брови его хитро прогнулись, а уголки рта скривились в усмешке. Он видел, что пришелец вооружен какими-то тонкими палками: на боку мешок с оперенными прутьями, а на плече палка побольше, со стягивающей её концы сухожильной веревкой. "Что за оружие? Такими палками разве что рыбку лучить, да лягушек".
   Маленький человек перестал улыбаться, и все смотрел на Анга, по-прежнему не выпускавшего из рук копья, Анг поднял копье. Тщедушный человек напрягся, потянулся к своим палкам. Анг ухмыльнулся.
   "Вот убью этого человека, а добычу его себе возьму: жену порадую, - подумал Анг, - Он совсем махонький, с ним легко справиться".
   Решив так, Анг направился к незнакомцу, грозно потрясая копьем. Маленький человек выставил ладони.
   - Стой Анг! - закричал он приближающемуся охотнику. - Я зню, что ты задумал: убить меня, а добычу мою забрать себе. Я иду с миром, а ты поднял на меня копье. Я хоть и меньше и слабее, чем ты, но оружие мое много лучше твоего. Одумайся! Ты поступаешь нехорошо.
   Анг остановился и громко засмеялся.
   - Что ты говоришь, глупый человек! Ты слаб и жалок, а я большой и могучий. Что можешь ты сделать мне со своими палками? Я насажу тебя на копье и втопчу в землю!
   Сказав это, опять пошел на маленького человека. Тот взял в руки палку с сухожильным шнурком, приставил к ней вторую, оперенную.
   - Не подходи, Анг! - крикнул он и шагнул навстречу противнику. - Не делай этого, иначе оставишь жену без мужа, а сына без отца.
   Но Анг лишь скривил губы в оскале. Вскинул копье, отвел руку для замаха. Маленький человек натянул тетиву и пустил стрелу. Она полетела быстро-быстро, быстрее ветра. Пролетела у самого уха Анга и сбила пролетавшую мимо птицу.
   Птица упала. Анг остановился. Копье выпало из его руки. Маленький человек приставил к тетиве вторую стрелу.
   - Ты видел, как умеет бить мое оружие. Если не хочешь, чтобы с тобой стало тоже, что с этой птицей - оставь злые мысли.
   Сказав это, маленький человек опустил свое невиданное оружие. Анг уселся на землю.
   - Прости, маленький человек, - сказал он показывая пустые ладони. - Поверь: я оставил дурные мысли, мое сердце открыто. Голод, что мучает моих жену и сына, заставил меня поднять на тебя копье. Только это. Прости! Подойди ко мне и сядь рядом. Клянусь, более не держу злого умысла. Садись и расскажи мне про свое оружие, раскрой его тайну.
   Маленький человек улыбнулся, поверив Ангу. Безбоязненно подошел и сел напротив, заговорил:
   - Забудем то, что было. Вижу, что ты неплохой человек: нужда толкнула тебя на недоброе дело. Вижу, что ты изнурен голодом. Скажу только: не стоит тебе меня убивать, чтоб добраться до моей добычи. Я и сам поделюсь с тобой. В знак того, что не держу на тебя зла, я даю тебе одного гуся. На, держи, - и маленький человек подал Ангу гуся, что был побольше и пожирней, - пусть жена твоя поест досыта и накормит ребенка.
   Анг склонил голову и благодарно принял дар.
   - Благодарю тебя, маленький человек, - сказал он. - Скажи мне свое имя, чтобы я знал, за кого должен помолиться духам.
   - Мое имя ничего тебе не скажет. Зови меня просто Друг.
   Анг кивнул.
   - Спасибо тебе, Друг, за добро, - вновь заговорил Анг. - Уважь другую мою просьбу: открой тайну своего чудесного оружия. Вижу, что тебе не ведомо что такое нужда: в любое время можешь ты добыть себе пищу. Наверное, и жен у тебя потому очень много!
   Маленький человек улыбнулся. Потом положил около Анга свое оружие и стал рассказывать:
   - Это - стрела, - он указал на оперенную палку, - она поражает цель, подобно твоему копью. А это, - он показал на палку, концы которой соединяла тетива, - лук. Он кидает стрелу сильно и далеко. Любого зверя свалить может. Это лучшее оружие. Вот смотри!
   Маленький человек взял лук и стрелу, прицелился и выстрелил в дерево. Подошел к торчащей из дерева стреле.
   - Попробуй выдернуть, - позвал он Анга.
   Анг подошел, дернул стрелу. Она не поддалась.
   - То-то же, - засмеялся маленький человек. - Сильно бьет и много дальше, чем твое копье. Имей ты такое оружие, то любая дичь стала бы тебе легкой добычей. Я хочу подарить тебе свой лук, чтобы нужда никогда больше не входила в твой дом и чтобы семья твоя всегда была сыта. Возьми мой лук и иди домой. Покажи его всем своим родичам: пускай посмотрят и сделают себе такие же. Пусть никогда больше не голодают. Бери мой лук. Он теперь твой!
   Маленький человек отдал свое чудесное оружие Ангу и исчез, растворившись в лесу, как бестелесный дух.
   - Спасибо тебе, Друг! - крикнул в пустоту охотник и, подхватив гуся и оружие, поспешил в стойбище, чтобы скорее рассказать сородичам о своей встрече с маленьким человеком, который подарил ему лук и стрелы.
   С тех самых пор люди не знают нужды: если у человека есть лук и стрелы, то он никогда не останется без пищи, ни один зверь от него не уйдет. Чудесный дар Друга сделал людей счастливыми. По сей день мы помним и чтим маленького человека, который отдал Ангу свою добычу и оружие. Дар его бесценен: он научил людей нашего народа делать лук и стрелы. Настоящего имени Друга никто не знает, но многие думают, что это был Ге-тхе, сжалившийся как-то раз над своими отпрысками. По разному люди рассказывают, а так это или нет, не известно.
  
  Глава двадцатая
  
   Мы увеличили число своих ловушек, и теперь некоторые из них стояли достаточно далеко от пещеры: много их было в долине реки, где мы заготавливали ивовые прутья. Правда, до озера мы не доходили, боясь наткнуться на вражеский отряд. Чтобы обойти все ловушки, мы с мамой обычно разделялись: кто-то проверял петли вблизи жилища, а другой ходил за перевал, в долину реки. Чаще всего на дальние охотничьи угодья ходила мама, а я снимал улов с ближних западней. Ойты выполняла всю работу по дому: ломала принесенные к пещере дрова, укладывала их в аккуратные кучки перед хижиной в глубине грота, варила еду, выделывала шкурки; иногда сопровождала кого-нибудь из нас в ближних обходах и при заготовке дров, но, в общем, старалась по возможности не покидать надолго жилища.
   Сильные морозы миновали. Сразу после них началась оттепель: снова пробросило мелким дождем, перешедшим в мокрый снег. Сугробы у ручья подтаяли, обнажив камни; утесы обволокло тонкой прозрачной корочкой, а на озере потемнел еще не устоявшийся лед. По небу плыли низкие влажные облака; солнца не было совсем. Снег стал ломким, и по нему было очень неудобно ходить даже в снегоступах. Было похоже, что зима, не успев начаться, уступила место весне. Но мы понимали, что это всего лишь хитрость, с помощью которой злые духи пытаются одурачить людей и зверей, чтобы потом, когда холода вернуться, позлорадствовать вволю над теми, кто поддался их обману.
   И действительно, вскоре стало холодать. Снег затвердел, укрылся новым рассыпчатым покровом. Мы облегченно вздохнули - все возвращалось к нормальному своему состоянию, звери вышли из чащи, где укрывались от ветра и мокрого снега, зайцы набегали свежих тропинок, не боясь поранить нежные лапки о заскорузлый наст. Оттепель во время зимы - плохое дело: быстро портится одежда, особенно обувь; охота не сулит хорошей добычи.
   Ойты опять мучилась своими старыми болячками: суставы распухли и ныли. В шалаше вновь запахло притираниями и размоченной дресвой, которыми мама выхаживала больную. Бабушка ругала злых духов, что насылают на землю то дождь и тепло, то снег и морозы, от чего она вынуждена терпеть сильные боли и валяться в постели. Особенно худо ей было во время оттепели. Ночами она даже плакала.
   Когда снова пришли холода, ей стало легче. По вечерам они с мамой дружно пели веселые песни, с горящими глазами вспоминали осенние праздники, что каждый год отмечались всем стойбищем, и сожалели о том, что нынешняя осень, не в пример предыдущим, принесла только горечь и слезы...
   Я, по большей части, был занят своими мыслями. Не проходило дня, чтобы я не доходил до своего жертвенника и не оставлял духу-Покровителю, хотя бы небольшого подношения, молитвы и капельки крови, выжатой из крохотной ранки процарапанной на пальце острым обломком кости. Бывало, что я добирался и до утеса, где под ветвями кедра ко мне явилось первое Видение; я садился на хрусткий промороженный мох, прижимался спиною и затылком к стволу и, закрыв глаза, подолгу оставался неподвижен, прося Духа явиться ко мне или послать Видение о будущем, о том, что нас ждет впереди. Я хотел узнать, поправится ли бабушка, пойдем ли мы в Бодойрын и, если пойдем, то когда; просил рассказать мне о тхе-хте Мен"ыре, о чьей судьбе мы совсем ничего не знали, и вообще, о том, как живут теперь Тхе-Вей: смог ли наш народ отразить набег чужаков или, подобно Сау-кья, сгинул под ударами копий и палиц злых и хитрых врагов. Да, обо всем этом я просил поведать мне Покровителя через Видение, но Дух молчал. Видение не приходило.
  
   Однажды утром, когда мы с мамой должны были идти осматривать петли, она пожаловалась на тошноту. Старуха подсела к ней. Они долго шептались. Я сходил за дровами, развел костер, перекусил остатками ужина.
   - Мать сегодня останется. Не может идти, - сказала мне Ойты. - Ты один сходи.
   - Да, сынок, - кивнула мама, глядя на меня печальными глазами. - Нездоровится что-то. Ты сходи. Иди на ту сторону, к речке. На холмах петли завтра проверим. Не к спеху. А те, дальние, уже давно стоят.
   Я обеспокоился. С чего это маме вдруг стало худо? Начал расспрашивать её, но Ойты оборвала меня.
   - Такое случается. Да, с женщинами такое случается. Иди. Завтра пройдет, - она усмехнулась и хитро посмотрела на маму.
   Я пожал плечами. Быстро натянул поверх повязки и рубахи меховой пэ-мэ, взял лук со стрелами и копье. На прощание женщины, как это полагается, пожелали мне удачи, и я оставил их у жаркого очага.
   - Возвращайся с большой добычей, - крикнула Ойты, когда я уже шагал вверх по тропе, неуклюже переставляя ноги с привязанными к ним снегоступами.
   У жертвенника, где я остановился, чтобы каплей крови задобрить Помощника, меня нагнала Со. Я не стал её прогонять: вдвоем веселее. Наверное, мама и бабушка нарочно прогнали её со мной. Я немного задержался у камней, расчистил плоскую плиту, утоптал вокруг снег. Расколупал не поджившую ранку, выдавил кровь, помолился. Посидел, осматриваясь по сторонам, а потом поднялся и, подозвав рыщущую по кустам Со, побрел к перевалу сквозь редкий лес.
   Снег уже глубокий, сильно замедлял продвижение. Выбиваясь из сил, помогая себе копьем, я пробирался к видневшемуся где-то впереди просвету - вершине увала, с которого начнется спуск в долину ручья - одного из истоков речушки. Со шла следом за мной, так как самой ей было не пробраться через сугробы. Она постоянно тыкалась мне под коленки или наступала на задники широких снегоступов, от чего я едва не падал. Я ругал её, отпихивал, чтобы она шла помедленнее, но этого хватало ненадолго: спустя короткое время все начиналось сначала. В общем, когда я, наконец, достиг пологой седловины, то совсем выбился из сил и был зол как голодный медведь. Усевшись на какой-то вывороченный пень, я погрозил устрошейся чуть в стороне Со кулаком и устало перевел дыхание.
   Надо было поесть побольше, подумал я, поглядывая на расстилавшийся внизу занесенный сугробами склон: идти еще так далеко, а сил будто и не осталось совсем. Я откинул капюшон и утер пот со лба.
   После недолгого отдыха, мы начали спуск. Я сразу повеселел. Снега здесь было меньше, так как чахлый молодой лесок был доступен ветрам, и потому больших сугробов не скапливалось. Даже Со сошла с моего следа и бежала отдельно. Я стал напевать какую-то песенку, которую много раз слышал от своих тхе-хте, когда они, готовясь к очередному походу, чинили оружие и одежду. Песня была веселой, и я заулыбался.
   На небе посветлело. Тучи поднялись выше, и через них проступило бледное солнце. Спустившись в лог, я без труда отыскал наш старый, припорошенный след, и пошел вдоль заметенного ручья, петляя между кустами и деревьями. Полоса ловушек начиналась в устье ручья, где он соединялся с более широким потоком, и тянулась немного вверх и вниз по течению последнего.
   Со подотстала, занятая розыском мышиных гнезд и нагнала меня лишь на середине пути до устья, где я остановился на отдых. Виляя хвостом, она приблизилась ко мне и положила на снег у моих ног маленький мокрый комочек - задавленную мышь. Я от души рассмеялся и погладил собаку. Она, в восторге стала прыгать на меня, стараясь лизнуть в лицо. Я поднял мышь и запихнул в колчан: потом отдам её Со, когда она позабудет, что это её собственный подарок. Да, а ведь было время, и не так уж давно, когда мы радовались и такой добыче, что приносила нам Со; хвала духам, теперь мы добываем себе много мяса, а мыши, пищухи и бурундуки остались лишь воспоминанием.
   Я осмотрел ловушки в устье, но в них оказалось пусто. Несколько петель я снял и навострил на других местах, где были натоптаны новые тропки. Потом вышел к речке и прошелся вверх по течению, где за елками стояло еще с десяток западней. Там нашел сразу двух зайцев. Пока увязывал их к поясу, повалил густой снег. Я поправил петли и повернул назад: осталось проверить ловушки ниже впадения ручья.
   Вместе с Со мы дошли до поворота речушки, где она скрывалась за открытым бугорком, на котором и находились петли. Я стал взбираться на крутой подъем, хватаясь обоими руками за торчащие березовые стволики. Со побежала по застывшему руслу и скрылась из глаз. Пусть себе бегает, подумал я, переводя дыхание.
   Пока я на четвереньках лазал по кустам и в мелком осиннике, то мельком видел Со, бегающую вдоль берега по ту сторону застывшей реки. Потом она скрылась за выдающимся из крутого склона холма утесом. Хотел окликнуть её, но передумал: ладно, уж, пускай набегается вдоволь; у нее ведь и своих дел много. Тут, на бугре, пришлось повозиться: петли утонули в снегу и их пришлось откапывать и устанавливать заново, что отняло у меня не мало времени. Снег усилился. Теперь, вглядываясь в долину речки, я уже не различал ни Со, ни того, утеса где видел её в последний раз. Обследовав и навострив все петли я, весь мокрый от пота, отвалился на спину, подставив влажное лицо под сыплющий снег. "Всего два зайца, - с сожалением думал я. - В прошлый раз мама принесла четырех. Стоит ли расставлять тут западни? Не лучше ли перенести их ближе к пещере?" Я затратил весь день на этот поход, а вернувшись из него, подам маме всего-то двух зайцев. Плохая здесь охота; дичи совсем нет.
   Я сел, подтянул лямки на снегоступах, поднял колчан и лук, подобрал копье. Что ж, пора возвращаться. Больше тут делать нечего. В следующий раз пойдем вместе с мамой и, если добыча опять будет невелика - снимем ловушки.
   Я огляделся. Снег застилал даже противоположный склон: сквозь его пелену проступали невесомые серые силуэты деревьев. Собаки не было видно. "Не погналась бы, за каким зверем, - заволновался я. - Удерет куда-нибудь и потеряется. Снег-то какой! Своих следов не сыщешь!" Я спустился к реке и побрел по заметенному льду к утесу. Что-то случилось. Я ощущал это всем телом.
   Когда впереди смутно проступила громада скалы, остановился, прицепил к петле на поясе копье, снял лук и вытащил стрелу. От скалы веяло какой-то опасностью; казалось, что за ней притаилась какая-то неведомая опасность. Я приставил стрелу к тетиве. Медленно пошел дальше. Хруст снега под ногами угрожающе отражался от утеса. Я старался идти тихо, но ничего не получалось.
   Вот я поравнялся со скалой. Приблизился к ней, посмотрел вверх. Ничего. Начал осторожно обходить утес. Вот впереди большой обломок скалы, перегородивший пол русла. Я поднял лук. Снег налип на ресницы, я стал моргать, стараясь смахнуть его. И тут краем глаза увидел, как что-то несется на меня от заснеженной глыбы. Я вскрикнул, отступил, вскинул лук, но было уже поздно: пушистый ком остановился прямо у моих ног, накатившись на снегоступы. Со... Со!!!
   Я замахнулся на неё, потом стал ругать, напугавшую меня собаку. "Вот дурная псина: а я-то подумал, уж не лев ли это!" Со, увертываясь от моих пинков, отошла в сторону и виновато прижала к голове уши.
   Я топнул ногой. Посопел, испепеляя провинившуюся собаку взглядом.
   - Пошли домой, - сказал я и круто отвернулся.
   Со тявкнула. Я остановился и оглянулся. Собака стояла позади и виляла хвостом.
   - Ты чего?
   Я снова развернулся. Со только этого и ждала. Отбежала на несколько шагов и снова тявкнула. Я недоверчиво повел плечом. Тогда Со подбежала, лизнула мои пальцы и снова побежала к камню, выступающему на ровной поверхности промороженного русла, затем остановилась и заскулила. Она звала меня за собой. Как только это дошло до моего взбаламученного испугом сознания, я заинтересовался. Интересно, что там? Куда она меня зовет? Зачем? Но чтоб ответить на эти вопросы, нужно было следовать за собакой. И я пошел. Со тут же успокоилась и побежала вперед, показывая дорогу. Мы миновали камень, обошли утес. Когда я отставал, Со останавливалась и терпеливо дожидалась пока я не подойду на столько, чтоб без труда увидеть её в белом снежном мареве. Утес остался далеко позади, а мы продолжали идти. Я уже начал подумывать, не стоит ли повернуть назад: плохо будет, если ночь опустится раньше, чем мы доберемся до пещеры; в темноте и заплутать можно. Но Со вдруг свернула к правому берегу. Я поспешил за ней и уткнулся в заросли ивняка. Собака выскочила откуда-то сбоку, заскулила. Я пошел за ней. Прорвался сквозь чащобник и оказался в осиннике. Со стояла около причудливо изогнутого до земли деревца.
   Не веря своим глазам, я бегом подскочил к ней и отодвинул в сторону. Глаза мои, должно быть, широко открылись. Так и есть: это была чья-то ловушка. Одного взгляда мне было достаточно, чтобы понять, что эта петля была установлена совсем недавно, уже после оттепели и предыдущего снегопада. Рядом виднелся и почти заметенный след человека. У меня закружилась голова. Со веселая и довольная крутила хвостом.
   Когда первое волнение улетучилось, я принялся осматривать петлю, сделанную из тонкой полоски кожи. Нет, у нас так не делают: узлы не такие, да и привязывают к дереву совсем не так. Сау-кья ставят ловушки по-другому. Неужели я наткнулся на ловушку наших врагов? Это открытие обдало меня холодом. Я вскочил. Надо бежать отсюда! Я вновь заложил на тетиву стрелу. Взгляд мой забегал от дерева к дереву. Сердце тревожно забилось.
   А Со отбежала уже к следующему деревцу, пригнутому к земле. Я осмотрелся и увидел еще пару ловушек. Со тявкнула, привлекая мое внимание. Не выпуская из стиснутых пальцев лука и стрелы, я пошел к ней. Приблизившись, я сразу понял, что эта ловушка сработала. Со лежала на снегу, а перед её носом болтался удушенный молодой заяц. Я осмотрелся по сторонам. Закинул лук за плечо, убрал стрелу. Руки потянулись к закоченевшей тушке. Я усмехнулся.
   Воровство - тяжкое преступление. Человек может взять чужую добычу, если испытывает крайнюю нужду. Но когда такое происходит, хозяину добычи после обязательно возвращают то, что взяли, или нечто, имеющее такую же цену. Но тут было иное. Передо мной ловушки чужаков, разоривших родное тхе-ле, убивших моего тхе-хте. На врагов обычаи не распространяются. Значит, то, что я брал добычу из их ловушек вовсе и не воровство. Я должен мстить врагам за кровь тхе-хте и остальных сородичей, коих они загубили, и кража их добычи - это тоже месть. Не знаю, может быть из осторожности, и не стоило этого делать, но в то мгновение, я об этом не думал. Навредить, навредить кровным врагам - вот что руководило мною, когда я торопливо высвобождал зайца из затянувшейся петли. Так что получалось, что я вовсе не ворую, а борюсь, по-своему, как могу, но все же борюсь с пришельцами, побивающими мой народ.
   Прицепив зайца рядом с уже висевшей парой, я проследовал к следующей западне. Потом к следующей. Со указывала мне их и я, злорадствуя, снимал чужую добычу. Петель было много. Я обошел немногим более десятка и вытащил трех зайцев. Со побежала вдоль кустов, заслоняющих речку, но я позвал её к себе. Пора было уходить. Не только потому, что день уже давно перевалил за середину, но и потому, как я здраво рассудил, чужаки уже давно не проверяли ловушки и могут явиться сюда в любое время, хоть прямо сейчас. Со идти не хотела. Отбежала от меня и заскулила. Мои призывы она не хотела принимать и звала меня дальше. Видно ловушек было еще много. Но я был тверд. Я прикрикнул на неё и зашагал прочь. Пояс оттягивала приятная тяжесть. Выйдя на лед, я отвязал копье и быстро зашагал вверх по реке, не оглядываясь. Сзади завыла Со...
   Она нагнала меня в устье ручья. Обиженная, не поднимая глаз, она пробежала мимо меня и пошла по тропе, вьющейся вдоль скрытого снегами потока.
   Перед крутым подъемом на перевал я остановился. Ноги уже устали: день ходьбы по снегу сильно утомил меня. Я достал из колчана ранее припрятанную мышь и подозвав Со, бросил её на снег. Со подошла, понюхала заиндевевший комочек, облизнулась, роняя слюну: она тоже устала и проголодалась. Щелкнув пару раз зубами, она проглотила мышь и завиляла хвостом. Я был прощен. Она подошла и прижалась к моим коленям.
   ...К загородке, закрывающей вход в пещеру, я подошел уже в сумерках. Мама, поджидавшая меня внутри, заслышав мои шаги, отодвинула щит и вышла навстречу. Со налетела на неё и довольно заурчала, упершись лапами в мамин живот. Я подошел и остановился.
   - Тяжело дышишь, - сказала мама. - Много принес?
   Я кивнул и повернулся спиной, показывая добычу. Мама что-то залепетала, стала стягивать мой пояс. Почувствовав, как с поясницы ушла тяжесть, я выпрямил ноющую спину и вслед за мамой шагнул во мрак, клубящийся под каменным сводом.
   - Мама, - позвал я, но она повернулась и цыкнула.
   - Бабушка только уснула. Не надо её тревожить. Весь день ноги болели, вся слезами изошла. Тише.
   Мы пробрались в шалаш, где мама сразу принялась свежевать зайцев. Я скинул снегоступы, стянул заскорузлый пэ-мэ, повесил его на перекладину под кровлей и уселся на ложе. Снял обувь, пошевелил распухшими натруженными ступнями. "Хорошо"...
  
   Я не заметил, как заснул. А ведь хотел рассказать маме и про то, как проверял наши петли в долине горной речки, и про то, как Со вывела меня к ловушкам иноплеменников, и как я украл у них добычу. Но усталость взяла верх, и веки мои закрылись, чтобы вновь открыться лишь поздним утром следующего дня. Я проснулся и испугался. Плохой сон явился мне ночью. Я встал весь мокрый от пота и, накинув пэ-мэ, выскользнул наружу, чтобы справить нужду. Возвращаясь, задержался у входа, делая вид, что отряхаюсь от снега, который, кстати, сыпал с неба столь же густо, как и накануне. Стоит ли говорить маме и Ойты о том, что мы с Со обнаружили присутствие чужаков вблизи нашего убежища? Ойты болеет... А ведь стоит ей и маме узнать обо всем, как такое начнется! И зачем я только воровал добычу из ловушек пришельцев? Они обязательно обнаружат, что петли кто-то опустошил, ведь я не удосужился поправить их после того, как вытащил из них зайцев. Снег, конечно, укроет мои следы, но они могут разослать дозоры во все стороны, чтоб обнаружить таинственного вора. О, духи, что же я наделал? Получается, что я навлек на нас опасность, неотвратимую, грозящую смертью... Что же теперь делать? И еще сон: я видел, как враги гонятся за мной; страшные, огромные, в берестяных шапочках, целятся в меня из больших луков...
   Все слишком сложно. Слишком сложно, чтобы в этом мог разобраться маленький мальчик. Понятно одно: я совершил большую ошибку. Мой необдуманный поступок вверг нас в отчаянное положение. Я вертел и так и эдак: получалось, что все равно нужно обо всем рассказать хотя бы маме (о том, что Ойты будет присутствовать при этом, я боялся даже подумать: она съест меня живьем, просверлит дырку в моей голове своим жгучим взглядом). Тут другого не придумаешь: придется во всем признаться. Но как? Что я скажу, как объясню, что же заставило меня сделать такую глупость? Ой, лучше бы ничего этого не было вовсе! Не пришлось бы тогда, как теперь, ломать голову, отыскивая какой-нибудь выход, и не силиться оправдаться перед самим собой, перед мамой и старой Ойты. Надо было всего лишь уйти, после того как Со показала мне эти ловушки. Ведь не трудно же было. Просто развернуться и уйти. Зачем полез, куда не следует? И Дух ничего не подсказал, не предостерег, не отвратил мою руку, дерзнувшую взять добычу из чужих ловушек. Все случилось словно под чьим-то влиянием, будто я делал это, повинуясь какому-то наваждению...
   Я давно отряхнул снег с чи и с ноговиц пэ-мэ, но все еще продолжал сидеть у входа, глядя на белые просветы в плетеной загородке. Мама и Ойты о чем-то громко разговаривали в шалаше. А я продолжал сидеть, перебирая в руках палку, что служила для сбивания снега с обуви.
   Я понимал, что промедление может оказаться не просто пагубным, но даже смертельно опасным. Я не мог долго молчать. Нужно было открыться маме. "Но как, - думал я, оглядываясь на шалаш в глубине грота. - Как подойти к ней и заговорить, когда тут же сидит Ойты?" Если позвать маму из шалаша, не объясняя причину, не заподозрит ли Ойты недоброе? Как же мне быть?! "О, Покровитель, дай мне сил!" Пока я сижу здесь, не решаясь заговорить, враги, быть может, уже разыскивают нас, бродят по логам и взбираются на холмы, чтобы увидеть дым - верный признак близости людей. Чем дольше тянуть - тем хуже: нам надо все обсудить и подумать, что делать дальше.
   А где-то глубоко-глубоко внутри трепетала, как желтый лист на осеннем ветру, предательная мысль о том, что, возможно, все и так обойдется - само собой: лучше ничего никому не рассказывать, а просто подождать. Враги побегают, поищут да и успокоятся. Надо просто побороть страх и ничего не говорить женщинам. И еще принести жертву духу-Покровителю. Эта слабая, боязливая мысль начинала расти и шириться, рождая ложную надежду. Но ложную ли? - спрашивал себя я. Может, все будет именно так, как мне того хочется. "Подожди, не спеши!" - шептал тихий боязливый голосок в моей голове. Кто же это разговаривает со мной - Помощник или какой-нибудь недобрый дух?
   Я судорожно потрогал шею, сглотнул. "Что же делать?!" В горле застрял комок. Я кашлянул. Не помогало. Зачесалось где-то за языком. Я подавился и залился кашлем. Тут же из шалаша донесся голос мамы. Я встал и поспешил на зов. Залез в шалаш и начал скидывать пэ-мэ, продолжая кашлять, чтобы прочистить горло. Ойты недовольно зацокала. Мама смотрела на меня, но я махнул ей, мол, все в порядке. Они опять заговорили. Я отдышался и подсел к огню, опустил глаза, стараясь ни на кого не глядеть. Сзади подобралась Со, но я оттолкнул её. "Все из-за тебя!" - с досадой подумал я, но тут же устыдился и потрепал собаку между ушами. Мама предложил мне зайчатины. Я жевал мясо вяло, не замечая вкуса. Глядя на огонь, я пытался понять, что мне надлежит делать, но пламя не могло мне ничего подсказать и мною все более овладевало смятение. Хотелось вскочить и закричать смеющимся над какой-то шуткой маме и бабушке, что на нас идут враги, что нам нужно спасаться, бежать... И в то же время гадкий леденящий страх окутывал мое сердце; становилось стыдно. Я поел и отдал кости ожидающей в сторонке Со. Затем, стараясь держаться спокойно и невозмутимо, я начал одеваться. Мама, заметив мои сборы, спросила, куда я направился. Я замешкался, потом ответил, что схожу к жертвеннику. Она кивнула и напомнила, чтобы я обязательно захватил с собой копье, а когда я полез к выходу, сунула мне в руку кусок сушеного мяса. Я попытался улыбнуться.
   До жертвенника дошел, не помня себя. Сел в сугроб и стал откапывать плоскую каменную плиту. Долго искал: снег выпал большой, все замело, вокруг ровно. Наконец пальцы уткнулись во что-то твердое. Еще немного и глазам моим предстал холодный серый камень. Я стал молиться.
  Просил прощения у своего духа за свои горячность и недальновидность, навлекшие беду на головы своих близких. Просил отвести опасность. Испрашивал Покровителя подсказать мне как исправить все, что я умудрился сотворить. Клялся со слезами на глазах, ругал себя. Потом положил на жертвенник серый ломтик мяса, достал острый осколок кости и царапнул по ладони, сильно и глубоко, чтоб почувствовать боль. Как наказание. Кровь тонкой струйкой сбежала по пальцам, и горячие капли упали на остывшую поверхность камня...
  Дух опять промолчал.
  Я побродил вокруг жертвенника, осмотрел и подправил несколько ловушек, потом начал спускаться к пещере. Как не хотелось мне идти в тот миг в жилище и сидеть рядом с ничего не подозревающими мамой и Ойты! Я часто останавливался, вертел головой. Мне хотелось, чтобы сейчас на меня напали волки: я бы бился с ними не на жизнь, а на смерть, погиб бы без сожаления... Но лес был пуст. Только снег с тихим шуршанием опускался на землю.
  Вернувшись в пещеру, я нашел, что мама поджидает меня. Она оделась и, едва я протиснулся в шалаш, замахала рукой.
  - Долго ходишь, сынок. Нам еще петли осматривать, - и вытолкала меня из жилища.
  Мы поднялись до жертвенника. Обнаружив, что я уже переставил петли, мама нахмурила брови.
  - Что ж ты не сказал, что уже все проверил? - в её голосе прозвучало раздражение.
  - Я не все осмотрел. Только здесь.
  Мама не ответила и свернула к холму. Она шла не спеша, пригибая голову, чтобы не задеть за заснеженные ветви, твердо, и уверено шагая по нетронутому свежевыпавшему снегу. Я смотрел ей в спину и чувствовал, что ненавижу себя все сильней.
  Мы осмотрели петли на одном холме (как и ожидали, ничего в них не обнаружили), потом пошли на соседний холм. Там тоже было пусто. Что ж, так и должно быть: зайцы начнут бегать только когда окончится снегопад.
  - Хорошо, что ты вчера принес добычу: мяса у нас уже и так много, но всякое бывает. Еда лишней быть не может, - сказала мама, когда мы начали спускаться в невидимую из-за снега низину.
  Мы шагали через густой хвойный лес, тот самый, где до наступления зимы, выдержали натиск волчьей стаи. И тут я решился.
  - Мама, - позвал я и остановился. Мама обернулась.
  - Ты чего встал?
  Я смотрел на неё, пытаясь, что-то сказать; губы мои беззвучно шевелились. Мама встревожилась, подошла ближе.
  - Что такое? - потрясла меня за плечо. - Ну, не молчи, говори!
  Я утонул в её глазах, как в глубоком озере. И все рассказал. Ничего не утаив. Все как было.
  Потрясенная, она, дослушав до конца мой рассказ, села на колени и опустила голову. Я молчал, и слезы катились по моим щекам.
   Долго молчали.
  - Бабушке ничего не говори, - наставляла мама, когда мы шли по тропе к пещере. - Она ничего не должна знать. А завтра, если враги не появятся здесь уже сегодня, мы с тобой пойдем на реку и все разузнаем. Бабушке скажем, что просто проверим и переставим петли.
  - Она не поверит. Снег шел два дня. Какие сейчас зайцы, - слезливо промямлил я.
  - Поверит. Если нет - все равно пойдем. А теперь утри слезы! - это прозвучало как угроза. Мне стало нехорошо: мама считает меня жалким, ничтожным человеком. Неужели я и в самом деле такой? Сначала натворил невесть что, а теперь плачу!
  Я торопливо начал вытирать длинным рукавом лицо. Перестал шмыгать носом.
  - Ни слова об этом. Делай вид, что ничего не произошло, - прошептала мне мама, когда мы подошли к загородке, из-за которой доносилось радостное повизгивала Со.
  В шалаше было жарко натоплено и пахло удушливыми ароматами очистительных трав, которые Ойты в наше отсутствие жгла на каменной кладке очага. Она встретила нас улыбкой.
  - Ну как? Ничего? Ну и ладно, - засмеялась она, берясь за скребок и принимаясь скоблить мездру на заячьей шкурке, расстеленной между колен. - Какой сейчас промысел? Духи погоду портят, снегом метут. Нечего делать в лесу.
  Мы разделись и сели. На наших лицах и спинах выступил пот. Мама скинула рубаху и осталась в одной подрезанной юбке (в длиной забираться в пэ-мэ было неудобно и мама её укоротила). Я вдруг заметил, что грудь её стала больше, чем раньше. Показалось?.. Я отвлекся и уже не думал об этом: кто их знает, этих женщин?!
  Мама, немного отдохнув, тоже взялась за шкурки. Я прилег на ложе и только сейчас почувствовал, что оно стало жестким: должно быть слежалось. Надо будет как-то его обновить, подумал я. А потом опять нахлынуло уныние от сознания собственной вины. Но, я заметил, что теперь, после того как я поделился своим отчаянием с мамой, мне стало значительно легче. Остались досада и чувство горького сожаления о содеянном; отчаяние отступило, впереди засветилась надежда на то, что все еще можно уладить. Как? Я не знал. Но теперь печаль делила со мной мама, и это успокаивало и грело растревоженную душу.
  ... Вечером, накинув рубаху, я вылез из шалаша и по темноте добрался до загородки. Там я долго просидел прислушиваясь. Все так же тихо, едва слышно, шуршал снег. Других звуков не было и, как я не напрягал слух (для чего даже закрывал глаза) - ничего расслышать более не удалось. "А может, враги уже здесь? - спрашивал я себя. - Притаились и ждут, когда мы уснем, чтобы потом разделаться с нами. Они же и не догадываются, что в пещере находятся женщины и ребенок..." Сидя на сквозняке, в наполненном дымом гроте, дрожа от холода и вытирая выступавшие на глаза слезы, я боялся встать, боялся каким-нибудь шорохом обнаружить себя: ведь тогда враги наверняка накинутся на меня и сразу убьют. Я стращал себя, все больше мерз, но никак не мог отойти от загородки: как дух-хранитель очага я сидел у входа в жилище и бдительно следил за тем, чтобы ничто и никто не мог пробраться внутрь.
  Меня вспугнула мама, собравшаяся выйти наружу. Отодвинув переплетенные ветки, закрывающие входное отверстие, она стала вылезать из шалаша, за что-то зацепилась, ойкнула. Я вздрогнул и поднялся на затекшие ноги; ступни заломило. Мама направилась к выходу и мимоходом велела мне полезать в тепло: "Не хватало еще, чтоб ты простыл. Чего сидишь на холоде? Быстро в шалаш - и греться!" Я покорно склонил голову.
  "Значит, она все еще злится на меня", - подумал я и не удивился: было за что. Удивительно было другое: то, что она не исколотила меня палкой там, в лесу, когда я ей все рассказал. А вот если б исколотила - мне, пожалуй, было бы куда как легче, я даже обидеться бы не смог - одно слово: виноват.
  Я боязливо шмыгнул в шалаш и улегся поближе к стенке, чтобы лишний раз не попадаться на глаза маме и чтобы Ойты ни в коем случае не заподозрила чего недоброго, ненароком взглянув в мое лицо. Накрывшись разогретым пэ-мэ, я растянулся на ложе и, всматриваясь в мерцание отблесков на кровле, думал о случившемся, не веря, что это действительно произошло. Мама и Ойты не ложились допоздна: все сидели и разговаривали, а я слушал их, как мне казалось, пустую болтовню и никак не мог уснуть, ворочаясь с боку на бок. Сон пришел только после полуночи, когда я уже совсем отчаялся заснуть.
  А едва забрезжил рассвет, мама разбудила меня и велела собираться.
  
  
  Ойты, хоть и поворчала для порядка, но отпустила нас, видимо действительно поверив в то, что мы идем переносить петли. Мы сильно не объясняли, а она не спрашивала. Утром она встала раньше нас и пожарила нам зайчатины, которую мы не успели завялить и хранили в расщелине под сводом пещеры. В дорогу старуха подала нам сумку, куда заботливо положила палочки для добывания огня и сушенную оленину, чтобы мы могли отогреться и перекусить, если на то будет время. Сборы длились недолго. Снаружи посветлело и мы вышли из пещеры. Ойты остановилась в проходе и пожелала нам удачи. Мама отшутилась и мы пошли по свежевыпавшему снегу, утопая в нем почти по колено, несмотря на одетые снегоступы.
  Перед тем как заметенный выступ скалы закрыл от нас вход в пещеру, я обернулся, чтобы посмотреть на Ойты. Я подумал тогда, что, быть может, это будет в последний раз, когда я ее вижу. Старуха уже не смотрела на нас; она опустила голову и что-то высматривала у себя за пазухой; седые лохмы закрыли её лицо. Я улыбнулся. "Какая она все же смешная!" - подумал я и побежал за мамой. Рядом, фыркая и разбрасывая снег прыгала Со.
  У жертвенника, по моему настоянию, мы задержались и я, по заведенному обычаю, оставил на камне маленький кусочек мяса и каплю крови. Пока я раскапывал камни и делал подношения Покровителю, мама стояла в стороне, отвернувшись к лесу: она так и не смогла примириться с тем, что её сын общается с духами, хотя теперь уже не высказывалась по этому поводу. Она понимала, что заручится поддержкой такого сильного духа, каким был мой Помощник, было совсем не лишним, тем более в тех обстоятельствах, в которых мы теперь находились, и потому не торопила меня. Мама терпеливо дождалась пока я не закончу молитву и только тогда, да и то тайком, думая, что я этого не замечу, недовольно покачала головой. Я оставил это её движение без внимания.
  После молитвы стало легче. Волнение, охватившее меня с момента пробуждения, ослабело, я уверенней поднял голову. "Не так уж все и плохо. Будь иначе - Дух бы предупредил", - утешал я себя. А так как Видения не было, значит, нет и угрозы, по крайней мере, существенной. Нет, конечно же, чужаки обнаружили, что часть их ловушек была ограблена, это несомненно, но снег скрыл следы вора и потому они не могли предположить где его искать; а соваться в лес наугад они скорее всего не станут - они ведь не знают сколько человек побывало у их западней. Это было просто и понятно. Другое дело, что чужаки могут выставить засаду, на случай, если вдруг похитители решат еще раз наведаться. И засада эта может находиться на полосе уже наших ловушек, на которую чужаки могли наткнуться точно так же, как наткнулся я на их петли. Такой возможности тоже нельзя было исключать - могло быть все что угодно.
  По пути мы с мамой пытались строить догадки и предположения, старались придумать какой-нибудь четкий план, по которому следует действовать. Поэтому, дойдя до спуска в долину реки, мы остановились, чтобы все хорошенько обсудить и не стать легкой добычей чужаков. Мы уселись на корточки напротив друг друга и принялись обсуждать свои дальнейшие действия.
  Первое к чему мы пришли, было, решение идти в обход: мы не станем спускаться к ручью, а пойдем по правой стороне распадка, укрываясь в густом лесу. Спустимся к реке и осмотрим место, где стояли наши ловушки; если ничего подозрительного обнаружено не будет - снимем их. Потом... А вот что потом, мы никак не могли придумать. Стоит ли идти к ловушкам врагов или лучше сразу, во избежание излишнего риска, повернуть обратно. Это конечно было бы лучше всего, но встал вопрос: как мы узнаем что затевают, если вообще затевают, наши враги; встревожила ли их пропажа части добычи, или они не придали этому значения, чувствуя себя слишком сильными, чтоб бояться нападения. Может, они уже ищут нас или только собираются это делать? И хорошо было бы узнать сколько их, где расположено их стойбище. Ведь если они стоят где-нибудь поблизости, то рано или поздно мы с ними столкнемся: они либо случайно, во время своих охотничьих походов, выйдут к пещере, либо наткнутся на наши следы. Это только дело времени. Мама высказала мысль, что чужаки могут и испугаться: не зная, кто украл улов из петель они, из осторожности, могут вообще снять ловушки и перенести их отсюда. Но это в том случае, если их отряд малочисленный и находится вдали от большого стойбища. А ведь, как мы знали, стойбище могло уже стоять на озере, куда впадает речка: там отличные места, хороший лес и охота, должно быть неплохая. Если так, то нам небезопасно будет долго оставаться в пещере. Возможно, что теперь нам придется всерьез обдумать свой отход в Бодойрын. Тянуть с этим не стоит. Главное, чтобы Ойты смогла идти. Морозы и метели, конечно, страшны, но гораздо более опасно оставаться на месте: не стоит уют и тепло нашей пещеры риска быть затравленными врагами в ней, подобно спящим в берлоге медведям.
  - В любом случае, - сказала под конец мама, потирая виски, - нужно уходить. Враги охотятся поблизости и нам не следует слишком полагаться на духов, какими бы сильными они не были. Человек должен уметь сам о себе позаботится. Нам одна дорога - в Бодойрын.
  На этот раз спуск показался мне не таким легким, как в прошлый раз: снег, что выпал за последние два дня еще не слежался и мы увязали не менее, чем по колено. Дойдя до середины склона, мы повернули вправо и углубились в густой еловый лес, намереваясь таким образом дойти до реки. Внизу, сквозь косматые ветви елок просматривалась узкая долина ручья. Никаких следов мы не видели, хотя, наверное, с такого расстояния мы бы их и не заметили, даже если бы они были. Гораздо важнее было то, что Со не проявляла признаков беспокойства: она шла по проторенной нами тропе, опустив голову, понуро развесив уши. Значит, собаку ничего не тревожит, здесь никого нет.
  Когда до изгиба холма, за которым пролегала скалистая долина реки, оставалось совсем немного, из туч опять повалил снег. Мама запрокинула голову к серому небу, открыла рот и, поймав языком снежинку, улыбнулась.
  - Ну вот, - сказала она, указывая раскрытой ладонью на небо, - твой Покровитель принял молитву и наслал снегопад, чтобы сокрыть наши следы.
  Я тоже заулыбался: мне польстили её слова. Хотелось ответить ей: "Вот видишь, мама, какой добрый и могущественный у меня Помощник! Он знает, что делать, всегда найдет способ помочь!" - но я сдержался. Не время хвастаться. Мы только в начале своей тропы, еще не известно, что последует дальше.
  Впереди вырос лысый бугор. Мы обошли его и взобрались на вершину, откуда открывался вид на устье ручья и на долину реки. Отвязав снегоступы, подползли к крутому спуску и посмотрели вниз. На ручье, на реке и её берегах лежал нетронутый чисто белый снег. Как ни старались, мы не увидели ничего: ни врагов, ни вереницы их следа. Похоже, здесь никого не было. Но можно было предположить, что засада все же существует: люди могли затаиться где-нибудь в чаще еще со вчерашнего дня и снег просто скрыл их следы. Осмотр ничего не дал. Мы так же ползком вернулись назад, к тому месту, где оставили снегоступы, снова привязали их к ногам и после короткого отдыха, начали медленно и осторожно спускаться в долину, туда, где были расставлены наши петли.
  Деревья закрывали обзор и мы боялись, что не увидим поджидающих нас врагов. Но посматривая на Со, мы успокаивались: собака по прежнему вела себя спокойно, чего не могло быть, если б поблизости кто-то прятался. Так, борясь со страхами, мы спустились к берегу и начали рыскать по кустам, разыскивая ловушки. Собрав их, мы устроились под елками, скрывающими нас со стороны реки. Мама достала из сумки два кусочка сушеной оленины и один из них подала мне. Я вытянул пятерню из длинного рукава (рукавиц у нас еще не было, мама только начала кроить заячьи шкурки под них) и вцепился пальцами в скудную пищу. Есть я еще не хотел, но отказываться не стал. Запихнул холодный ломтик в рот и начал торопливо жевать, глотая обильную слюну. Из-под опушки капюшона я поглядывал на маму, ожидая, что она скажет. Но мама была задумчива и, судя по блуждающему взгляду, растеряна.
  Со покрутилась вокруг и, так и не дождавшись подачки, побежала по берегу, вверх по течению реки. Я проводил её взглядом. Рыжее пятно мелькнуло пару раз среди кустов и исчезло.
  - Снимем оставшиеся петли, а после покажешь место, где нашел чужие ловушки, - прервала молчание мама. - Только пойдем не по реке, а по лесу, берегом.
  Я кивнул. Предложить мне было нечего, оставалось только согласиться.
  Мы поднялись на ноги, и пошли вдоль пышной поросли ивняка и черемухи, следуя по течению реки. В устье ручья задержались: здесь было много ловушек, а после снегопада разыскать их было делом нелегким. Перерыли все кусты и недосчитались трех. Зато в одной петле, к своему удивлению, нашли задушенного молоденького зайчишку. Мама забросила его в сумку. Оставалось снять ловушки с бугра. Мы уже направились, было туда, но тут тишину повисшую в долине, разорвал напористый и резкий звук: залаяла Со.
  Мы с мамой обмерли. С моего плеча съехали собранные петли и посыпались в снег. Мама потянулась за луком и стрелой. Лай стих так же неожиданно, как и начался. Мы переглянулись. У меня затряслись губы: ну, вот оно, дождались! Мама сделала знак молчать и потянула меня к молоденькому ельнику. Я попытался зацепить свободной рукой упавшие петли, но мама так тряхнула меня за шиворот, что я едва не обронил и копье. Бегом мы кинулись к лесу и едва успели скрыться в нем, как снова послышался лай, но уже значительно ближе.
  Толкнув меня в глубокий снег, где я завалился на бок, мама отложила копье, взяла лук и приставила к тетиве стрелу, осторожно выглянула из-за заснеженной ветки. Я зашевелился, пытаясь сесть, но мама цокнула языком и подняла руку с зажатой в кулаке стрелой. Я мигом притих, даже дыхание задержал. Мама напряглась, отодвинулась от деревца, за которым укрывалась, подняла лук, потянула тугую тетиву... Меня затрясло: ноги запрыгали сами собой; я прижал к губам ладонь, стараясь заглушить стук зубов.
  Вдруг мама опустила оружие. Оглянулась на меня и сказала:
  - Оставайся здесь. Похоже ничего страшного. Я проверю.
  Под её ногами зашуршал снег и она, стряхнув плечом кухту с тонкой елки, пошла к берегу. Я отнял ладонь ото рта и почувствовал на губах вкус крови: я даже не заметил, как в приступе неудержимого ужаса, прокусил себе руку. Кровь тонкой, но обильной струйкой покатилась в рукав. Я тряхнул кистью и опустил её в снег. Ладонь защипало; я с присвистом втянул воздух сквозь стиснутые зубы.
  Мама вернулась вместе с собакой, которую погоняла луком. Со прижимала уши к голове, и все поглядывала назад, но идущая за ней мама взмахом оружия пресекала всякие её попытки остановиться. Я поднялся, подобрал свое и мамино копье, попрыгал, отряхивая снег, и выбрался из ельника. Воткнув копья в сугроб, я принялся подбирать петли. Мама остановилась рядом. Со обошла меня и уселась так, чтобы я заслонял её от мамы. На собаку было жалко смотреть: большие грустные глаза, обвислые уши, опущенная голова, поджатый хвост - все в её виде говорило о том, что она обескуражена и обижена, сбита с толку не заслуженным, как ей, видимо, казалось, наказанием. Я уже догадался, что случилось и, заметив, что мама не на шутку раздражена, не стал задавать излишних вопросов.
  Мама некоторое время постояла, дожидаясь пока я копался в снегу, а когда все петли были собраны, кашлянула, закинула лук на плечо, а стрелу убрала в колчан, взяла свое копье.
  - Соболя гоняла. Он от нее по кустам, да с дерева на дерево, а она, дуреха, за ним. Лает, бегает. - Мама точно оправдывалась. - Нагнала страху!
  Я поглядел на Со. Собака сидела спокойно, повернувшись к нам спиной. Мама вновь закашляла.
  - Не нужно, конечно, было её бить, она ведь правильно поступила: нашла зверя и гнала его. Плохо... Ты, сынок, никогда так не делай. А я побоялась, что её лай услышат враги, вот и поддала ей, - мама вздохнула, - ...Погорячилась.
  Она подошла к Со и присела на корточки. Медленно протянула руку и коснулась загривка собаки. Со вздрогнула, оглянулась, но тут же снова уставилась вдаль. Мама погладила её, потом и вовсе прижала к груди. Со высунула язык, вильнула хвостом. Мама поднялась с колен. Со ткнулась в её руку носом, давая понять, что не держит зла на свою хозяйку.
  - Ну, вот и славно, - улыбнулась мама. - Пошли дальше.
  Облазив бугор, мы припрятали все снятые петли под старой елью с обломанной вершиной и берегом, держась за линией кустов, пошли вниз по течению. Вскоре мы поравнялись со скалистым выступом, за которым находились ловушки чужаков, которые я ограбил в прошлый раз. Остановившись напротив скалы, мы долго сидели в кустах, всматриваясь в лес на противоположном берегу. Со залегла под боком у мамы и, поводя носом, непонимающе поглядывала на нас. Неужели ничего не чует? Мама озабоченно почесывала лоб, не отрывая взгляда от противоположного берега. Мне надоело сидеть: я начал ерзать, сопеть. Мама посмотрела в мою сторону.
  - Похоже, там никого нет, - сказала она и закусила ноготь. - Что делать станем?
  Я сел на снег и пожал плечами.
  - Вот что! - мама поднялась, вытянула руку, указывая на кусты за ровной поверхностью реки и толкнув Со, приказала ей: - Ищи, Со! Ищи!
  Собака поднялась, потянула воздух, поджала губы, хвост ее завернулся лихим кольцом. Мама слегка подтолкнула её вперед.
  - Ищи!
  Со сорвалась с места и понеслась через реку: в несколько прыжков одолела открытое пространство и скрылась в серой чаще. Мы поднялись на ноги, прислушались. Ничего. Мама подхватила копье. Я встал рядом.
  - Идем, - прошептала мама. - Держись за мной. Чуть что - беги.
  Я безропотно кивнул, и мы вышли из-за кустов. Медленно пошли по веренице собачьих следов. На середине реки мама остановилась, отдала мне копье, сама взяла лук наизготовку. Снова шуршание снега под ногами. Дойдя до берега, мы вновь остановились. Мама подняла лук. Кусты покачнулись и к нам выбежала Со. Виляя хвостом, она остановилась напротив нас и с любопытством воззрилась на маму, словно хотела спросить: "На кого это вы охотитесь?"
  Мама опустила оружие. Махнула мне и пошла в чащебник. за кустами мы быстро нашли ловушки. Я указал маме те, из которых украл добычу: они были заново насторожены и готовы к действию. Остановившись около одной из них, мама задумалась.
  - Значит, они не ушли. Наверное, это охотничий отряд. Они, конечно, заметили, что кто-то вытащил у них добычу, но все же оставили ловушки. Видимо, их много, раз они не испугались. - Мама говорила быстро и все посматривала по сторонам. - Странно... Почему не выставили засаду? Непонятно... Они ведь знают, что здесь есть люди, так почему не ищут?
  Мы снова спустились к берегу. Мама взяла у меня копье, встала, опершись на него, и уставилась под ноги. Потом обнажила голову. Белые снежинки, кружась в стылом воздухе, опускались на её черные, как уголь волосы; наблюдая, как они постепенно таяли, я вспомнил об Ойты: как она там, одна? Стало жаль её: что бы ни произошло сегодня, каковы бы ни были результаты нашего с мамой похода, ясно одно - нужно уходить отсюда подальше. Ясно, что лучше всего идти к Ге-ч"о, неважно, сколько времени на это понадобится - десяток дней, или больше - уходить надо. У нас-то с мамой хватит сил, тем более, если мы захватим с собой запас сушеного мяса, да и лук со стрелами не дадут нам погибнуть - всегда накормят. Но вот Ойты... Ведь она не сможет преодолеть всех тягот перехода: на больных ногах далеко не уйдешь; тут и здоровому человеку такой переход по снегу не показался бы легким, куда уж ей - больной и старой! Сколько дней выдержит она, пока не свалится совсем? Половину того времени, что нужно, чтобы достичь Кривого озера, или упадет в первый же день?
  Мама тряхнула головой, поправила сумку на боку, после чего кивком указала на другую сторону реки. Мы пошли по своему же следу и, взобравшись на откос, забрались в гущу кустарников. Мама все еще молчала, сосредоточенно что-то обдумывая. Под защитой кустов мы перекусили.
   - Домой пойдем? - спросил я, пытаясь вызвать маму на разговор, хотя не был уверен, что мне это удастся. - Чужаков нет. Что нам здесь делать?
  Мама усмехнулась, почесала кончик носа, фыркнула.
  - Нет, сынок. Домой еще рано. Мы пойдем к озеру и разведаем что там. А уж после вернемся к бабушке. Надо узнать, чем живут наши враги, чего можно от них ждать и каковы их силы. - Она замолчала. Поглядела на меня, а потом нахмурилась. - Нет! Ты, Сикохку, пойдешь к пещере. Там расскажешь обо всем Ойты и станешь собирать вещи. Пусть бабушка тебе помогает. А я одна подкрадусь к стану чужаков, посмотрю. Разузнаю все и уйду. Но вы должны быть готовы к моему приходу сразу выступить. Всякое может статься. Если я пойму, что нам ничего не угрожает, что ж, можно будет еще немного помедлить с отходом в Бодойрын. Ты все понял?
  У меня затряслись губы. Мама опять решила взять все на себя: так уже было по осени, когда мы бежали от чужаков из Сау-со, когда она путала следы, уводя погоню в сторону. Подвергала себя опасности, чтобы уберечь нас с Ойты. Теперь опять. Я боялся за нее, не хотел отпускать одну. "Слушать меня не станет!" - понял я, глядя на решительную складку меж её бровей. Мама уже все решила и никаких возражений не допустит, это точно. Но, тем не менее, отступаться просто так я не хотел.
  - Хорошо, - сказал я, помахивая копьем. - Пусть будет так. Но я провожу тебя немного: до первого изгиба реки. Потом пойду к Ойты.
  Мама подняла брови. Казалось, сейчас она обрушится на меня, как буря на крохотную былинку, но она сдержалась. По лицу её прошла судорога, уголки губ подогнулись книзу.
  - Хорошо! - сказала она, выдержав борьбу противоречивых чувств.
  Встала и, хлопнув по коленкам, зашагала через кусты. Я вздохнул и поспешил за ней.
  Пройдя немного вдоль кустов, мы стали взбираться в гору. Мама решила, что лучше выйти на гребень и по нему дойти до озера, не подвергая себя опасности встречи с вражеской засадой. Лезть в гору в зимней одежде и в снегоступах было нелегко: несколько раз мы останавливались и отдыхали. Даже Со утомилась. Взобравшись на вершину, мама велела мне поворачивать к пещере. Я попытался сказать, что до поворота долины мы еще не дошли, но она лишь отмахнулась.
  - Нельзя терять времени. Зимний день короток - поспеши. Идти далеко, а вам еще нужно собраться. Помни, что от этого зависит наша жизнь. Ступай! - Мама говорила все это спокойно, но тоном, не допускающим иного толкования её слов. - Соберетесь - ждите меня. Если не вернусь до ночи, спать не ложитесь. Ждите. Если и к утру не...- она запнулась на полуслове, подумала, а затем уже тихо добавила: - Ойты сама все поймет. Ты ее слушайся...- Она невесело улыбнулась и провела пальцами по моей щеке.
  Мне оставалось только подчиниться. Мама отдала мне сумку и свое копье, оставшись налегке. Я пошел в одну сторону, а она с Со в противоположную. Пройдя немного я оглянулся, но уже не увидел их. Я пожал плечами и быстро зашагал дальше.
  
  
  Идти по гребню оказалось проще, чем по заснеженным распадкам. Вскоре я вышел к спуску к ручью, впадающему в реку и завернул к его верховьям. Перешел седловину и начал спускаться к тропе. У своего алтаря остановился, раскорябал ранку на пальце и выцедил на камень немного крови. Отправив молитву духу-Покровителю, заспешил к пещере. Сомнений не было: я выполнял повеление мамы и потому меня больше не пугала необходимость рассказать всю правду о случившемся еще раз - для Ойты. Её косые взгляды и ругань, которая, как я предвидел, неминуемо последует, как только я окончу рассказ, а может и раньше, теперь не казались такими страшными, как накануне. Я знал, что ничего страшного со мной не случится; а ругательства Ойты - это заслуженное и справедливое наказание за мое безрассудство. Тем более, что ничего, кроме как обругать меня, она предпринять не сможет.
  Но вопреки моим ожиданиям Ойты выслушала мой рассказ весьма сдержано. Сидела, потупившись в землю и внимательно слушала: только горбатая спина вздымалась от глубоких, но тихих вздохов. Когда я закончил рассказывать, старуха совсем поникла: голова упала на грудь, ладони бессильно свисли с колен. Она молчала. Нависшие пряди волос закрывали её лицо и я не мог разобрать какие чувства на нем отразились в это мгновение. Она казалась спящей. Я сидел насторожившись, ожидая, что вот-вот за этим мнимым затишьем, грянет настоящая буря. Робость вновь пробралась в мое сердце. В тишине громко и весело потрескивал большой костер. Я ждал, но ничего не происходило. Не зная зачем, я подкинул в и без того высокое пламя еще несколько палок. Вверх взметнулся сноп обжигающих искр. Ойты подняла глаза. В них стояли слезы. Я отшатнулся и прижал ладони к губам.
  - Осторожней, Сикохку, а то шалаш спалишь, - проскрипела Ойты сиплым голосом, ощупывая мутным невидящим взглядом внутреннее убранство нашего жилища. - Да, хорошее жилье придется оставить. Чудно здесь жилось. Что ж, станем собираться, хотя кроме мяса, нам и брать-то нечего. Ничего не нажили: не успели. Только свободно дышать стали - надо бежать. Ох, не дают нам покоя ни духи, ни злые люди!
  Ойты старательно вытерла слезы, шмыгнула носом, потянулась и встала. Вытащила из угла одну из корзин, стала снимать из-под потолка связки сушеного мяса и бросать в нее.
  - Хорошо хоть успели одеться, да снегоступы сплести. А то, как бы теперь уходили? Далеко бы не убежали, уж это точно, - приговаривала она, с необычной бодростью снуя от одной стены шалаша к другой. - Вот ведь как получается! Только-только отъелись и обжились - на тебе: уходи! И как только Помощники допускают подобное? Молишься-молишься, жертвы даешь - все без толку. О-ох! Далеко нам теперь шагать. Но зато в конце этого пути мы окажемся среди людей, среди своих. Это даже лучше, что все так обернулось, так ведь, Сикохку? А то это ж сколько сидеть-то здесь можно! Сидим себе, жир набираем... Совсем позабыли, что мы не дикие звери, а люди, что у нас есть к кому идти. Надо же! - Она прикусила губу, потом, проходя мимо, дотронулась до моего плеча. - А ты отдохни, мальчик. Отдохни и поешь. Вон там бульон - ты похлебай. А я сама управлюсь. Все соберу.
  Я попытался помочь ей, но она усадила меня и заставила взяться за еду. А сама все говорила и говорила. Вылезла из шалаша, начала шарить там и все ворковала, как старая гусыня. Зайдет - выйдет; голос то громкий, то вновь приглушенный. Суетится, даже не верится, что у нее ноги больные. Как тут не подумать, что морочила нам голову своими болячками! Но даже мне, несмышленому ребенку, было ясно, что все это напускное: это она ради меня старается, чтоб я не впадал в отчаяние, хотя, думаю, внутренне, она тогда была гораздо ближе к нему, нежели я.
  "А ведь она не дойдет", - подумал я и понял, что Ойты знает, о чем я думаю, глядя на нее, потому и ведет себя так: решила встретить судьбу с высоко поднятой головой, а заодно и нам показать, что на смерть можно пойти без стенаний и трепета. Я почувствовал, что больше не могу есть. Из глаз потекли слезы. Я отставил черпак и положил голову щекой на подогнутые колени, и стал наблюдать, как Ойты собирает наш нехитрый скарб в дальнюю дорогу, в свой последний путь...
  ...А мама вернулась уже по синим сумеркам; вернулась одна, без Со. Прошла к самому очагу, не отряхивая снега с обуви (успела лишь снегоступы сбросить при входе), уселась на корточки и протянула застывшие руки к трепещущему пламени. Посидела, отдышалась. Согрелась немного. Осмотрелась.
  - Ну что, собрались? Это хорошо, - сказала она, покачивая подбородком. - Уходить прямо сейчас будем.
  Ойты шагнула к ней, схватилась за грудь.
  - Как же это - сейчас? Ночь уж пришла. Куда пойдем? Человеку не положено ходить по ночам...
  Мама нервно потерла друг о друга ладонями, убрала волосы со лба. Ойты стояла подле неё и медленно опускала вскинувшиеся было руки. Я сидел в сторонке, у собранной поклажи; чувствовалось, что мама не уступит, так твердо смотрела она на Ойты. Неужто, погонит в лес ночью, когда над землей одни духи летают? Страшно... Я робко посмотрел на маму: что она скажет?
  Мама поднялась, дотронулась ногой до собранных нами с Ойты корзин, тряхнула кистью.
  - Поднимай корзину, - бросила она мне; голос её прозвучал устало и отрешенно. - Я вторую возьму. А ты, бабушка, собери что-нибудь в сумку и пойдем. - Она подала старухе охотничью сумку, а сама взялась за корзину и быстро водрузила её на плечи. - Ну, вы чего? - мама подняла брови, заметив, что мы не сдвинулись с места. - Давайте скорее! Времени ждать, у нас нету: торопитесь. Утром здесь будет полно чужаков с луками и копьями. Сикохку, чего сидишь?! Живо бери корзину!
  Я подпрыгнул, стал подымать набитую сушеным мясом, кедровыми шишками и заячьими шкурками корзину. Ойты заметалась по шалашу с сумкой в руках, судорожно соображая, что же еще можно захватить с собой; собрала с перекладин пучки пожухлой травы, какие-то обрывки шкурок и другую мелочь. Мама пристально наблюдала за ней и сдержанно сопела. Когда все были готовы, она кивнула на выход.
  - Костер тушить? - спросила запыхавшаяся старуха, одевая сумку через плечо.
  - Не нужно. Пусть себе горит. Так враги не поймут, что мы ушли ночью: угли утром будут еще теплыми.
  Мама закрепила на ногах снегоступы, то же сделали и мы; Ойты, правда, это далось нелегко: тесемки так и норовили выскользнуть из её неуклюжих пальцев.
  - Мама, - позвал я, - а где Со?
  Мама уже протискивалась во входное отверстие, приостановилась, провела ладонью по волосам, а потом сухо бросила через плечо:
  - Поймали её должно быть. Потом расскажу, по пути. А теперь - идемте.
  Мы с мамой вышли из пещеры и остановились на утоптанном снегу около входа, поджидая Ойты. Мамам подошла к заметенной почти до верху загородке, потрогала незакрытую снегом жердь, дернула её, проверяя на крепость. Я втянул голову поглубже в подшитый к пэ-мэ колпак, ощущая как холод проникает за пазуху. В темноте закряхтела Ойты; её снегоступы гулко застучали по каменному полу. Тяжело переваливаясь через высокий порог, она вышла к нам и, приблизившись, бодро встряхнула седыми лохмами.
  - Ну, вот. Можно идти, - сказала она. - Маленько замешкалась, но теперь не отстану. Проторим тропу в Бодойрын!
  И мы пошли. Пошли вниз по распадку к озеру, а потом все дальше и дальше, через темный лес, по холмам и падям.
  
  Когда я повернул в сторону пещеры, спеша исполнить мамино повеление начать сборы в далекий путь, сама мама вместе с Со, пошла по хребту, вдоль которого протекала речка, стремясь побыстрее добраться до озера, где, как мы предполагали, располагался лагерь чужаков. Перейдя два увала, мама взобралась на высокий облысенный бугор и с него увидела небольшую долину, покрытую густым лесом, посреди которой белела широкая белая прогалина - замерзшее озеро. Снег почти прекратился и мама отчетливо и ясно различила подымавшиеся над деревьями дымы. Их было три. Со потянула носом и завиляла хвостом: она была рада людям. А мама поцокала языком и проверила хорошо ли натянута тетива на луке. Значит, враги действительно стоят у озера. Оставалось лишь узнать, сколько их и что они намерены делать. Мама похлопала Со по загривку и они пошли дальше.
  Спустились с бугра и вошли в лес. Следуя через него, миновали еще два увала и вновь оказались на открытом, обдуваемом ветрами гребне. Пришлось немного спуститься к лесу, так как чужаки теперь уже могли заметить их, случайно бросив взгляд на поднимавшийся над долиной холм. Мама уже не выпускала из рук оружия, готовая пустить его в ход в любое мгновение: мало ли что - ведь кто-нибудь из врагов мог находиться в этом же лесу, собирая дрова или обходя вереницу ловушек, что могли быть здесь расставлены. Вскоре некоторые мамины предположения подтвердились: Со вывела её на узкую прогалину, откуда начиналась цепочка силков. Тут же виднелись совсем свежие следы человека, который утром проходил вдоль них, а так же собаки, сопровождавшей его. Последнее обстоятельство весьма встревожило маму: собака могла почуять их с Со издали и предупредить своих хозяев. Подходить слишком близко к стоянке опасно. Даже спускаться к озеру, как мама намеревалась сначала, не стоило - слишком велик был риск. Пройдя по следу до выдающегося в сторону озера бугра, мама остановилась и позвала собаку, которая весело побежала дальше вдоль цепочки следов, повернувшей вниз. Но Со лишь оглянулась, повиляла хвостом, не подходя к маме. Мама опять позвала её . Со заскулила.
  - Со, иди сюда. Нельзя туда ходить. Со!
  Встревоженная мама сделала несколько шагов в сторону собаки, но та, поняв все по-своему, еще раз взмахнула хвостом и припустила вперед.
  - Со!.. - мама едва подавила готовый сорваться крик.
  Собака скрылась.
  Некоторое время мама не знала что предпринять. Опустошенная, она замерла на месте, глядя в серое небо и глубоко вдыхая морозный воздух.
  ...Позже, взбираясь на бугор, с которого, как рассчитывала, она сможет увидеть вражий охотничий стан, мама корила себя за то, что не смогла предусмотреть опасной выходки Со. А ведь предположить, что истосковавшаяся по общению с себе подобными собака пойдет по следу, можно было. Более того - было нужно. Нельзя было её брать. Сейчас она, конечно, побежит прямиком в лагерь и там поднимет переполох. Ожесточенно работая руками и ногами, мама взбиралась на крутой склон, но, как ей казалось, очень медленно. А нужно было действовать быстро. Достигнув верха, мама отдышалась. "А нужно ли идти?" - подумала она. Со уже наверняка достигла становища чужаков, её заметили, и быть может, поймали. Теперь пойдут по её следам, чтобы посмотреть, откуда она прибежала. Кража из ловушек, собака, да к тому же сытая и здоровая, все это не может не вселить во врагов опасений, что где-то поблизости от них находятся люди - рассеянные по лесу с осени Сау-кья. Конечно же, враги пойдут на поиски. Может не все сразу, но пойдут, чтобы выследить и уничтожить скрывающихся иноплеменников. Так может, стоит прямо сейчас повернуть обратно, дабы успеть предупредить своих? Мама не знала что делать. Она боялась. Боялась больше за нас с Ойты, чем за самое себя.
  Но что-то все же заставило её идти вперед, а не повернуть восвояси.
  Она прошла по бугру и залегла за крайними деревьями, на краю обрывистого скалистого склона, спускающегося в лесистую долину. Впереди среди гущи деревьев светлела заснеженная гладь озера. Оно находилось совсем недалеко: дойти до него, все равно, что спуститься от моего жертвенника, в вершине нашего распадка, до пещеры. Ближний берег озера закрывал густой серо-бурый лес, в то время как противоположный был совершенно открыт. На белом снегу, чуть притемненном молодой осиновой порослью, темнело три, поставленных друг против друга, тхерема. Они были какими-то странными, мало похожими на те, что делали наши люди: то ли более высокими, то ли просто с более отвесными стенками. Около прокопченных жилищ сновали человеческие фигурки. Их трудно было сосчитать, так как они постоянно перемещались, то скрываясь за тхеремами или в них, то вновь появляясь, но мама поняла, что в охотничьем стойбище находится не менее полутора - двух десятков чужаков. А так как особой суеты не наблюдалось, она заключила, что Со еще не достигла становища; вероятно идет лесом в обход озера. Что-то будет, когда её приближение заметят собаки, находящиеся в лагере. Вот тогда начнется!
  Маме стоило уходить немедля. Она узнала точное местонахождение стойбища, число, хоть и весьма приблизительное, чужаков, узнала где проходит еще один круг их ловушек - вообще все, что надлежало узнать. Но волнение за судьбу Со заставляло её отсрочить время отхода, хотя это и грозило ей самой большой бедой. Она решила ждать.
  Ждать ей, правда, пришлось недолго. Вдруг она заметила какое-то волнение в стойбище. Черные точки - люди забегали, засуетились. Потом до неё донесся одинокий лай. Это был голос Со. Мама сразу узнала его. Вслед за этим залаяли собаки чужаков, дружно и звонко. Люди сбились в нестройную массу и переместились на одну сторону лагеря: вероятно ту, куда вышла Со. Рыжее пятнышко, мельтешившее на опушке леса, не оставило в этом сомнений.
  - Глупая Со, - выдохнула мама. - Ты погубишь нас всех!
  Но вовсе не собаку винила мама. Прежде всего - себя: за неосмотрительность, за недальновидность, за то, что не хватило ума отослать собаку со мной в пещеру. Кабы сделала так, все было бы куда как проще.
  А в стане чужаков началось нечто невообразимое. Крохотные фигурки людей заметались по широкой поляне на берегу озера, донеслись приглушенные расстоянием крики. Лай собак усилился. Рыжий комочек выскочил на ровную поверхность озера, за ним в рассыпную понеслись черные точки - свора собак. Они настигли рыжее пятнышко, бросились на него всем скопом, затем разлетелись в разные стороны, а потом опять набросились на Со. Подоспели люди. Началась всеобщая свалка, из которой выкатывался то один, то другой комок, чтобы тут же вновь влиться в общую кучу.
  Со схватили. Мама видела, как рыжий комочек тащили за собой (должно быть, на привязи) два человека. Постепенно лай и людские крики начали стихать. Люди начали расходиться.
  Мама поняла, что и ей пора уходить. Делать ей больше здесь было нечего: Со она все равно ничем не поможет. Её поймали и привязали. "Пропала собака"... Но, уже приподнимаясь на коленях, мама снова заколебалась. Что-то должно было последовать за всем этим, она это чувствовала.
  Вскоре от тхеремов отделилась большая группа людей и пошла к лесу, к тому самому месту, откуда появилась Со. Мама поняла, что чужаки выступили в поход, чтобы по следу пришедшей собаки найти её владельца.
  Мама поднялась, отряхнулась от снега, прошептала молитву своему духу-Покровителю и Великой Матери, развернулась и спешно пошла прочь. Уже на спуске с бугра, до нее долетел жалобный, полный мольбы, далекий вой Со. Он точно подтолкнул маму и она перешла на бег...
  
  
  Обо всем этом мы услышали от мамы во время ночного бегства. Слушая её рассказ, я плакал, не скрывая слез. Мне было жаль нашу добрую, веселую Со, нашу помощницу и защитницу. Все что случилось с ней - моя вина. Не будь я так глуп - никогда бы не полез в чужие петли, не было бы тогда нашего с мамой похода, не была бы теперь Со в руках свирепых чужаков, не обрушились бы на нее их побои. Виноват я, больше никто. Но горечь не могла отвести навязчивую мысль, что все случилось по велению свыше и что не во мне дело. Пусть бы я не украл добычу у чужаков, пусть. Но произошло бы тогда по иному? Мы с мамой все равно пошли бы снимать свои петли в долине реки. И тогда все бы произошло именно так, как оно и случилось. Все равно! А если б я с Со не наткнулся бы на ловушки чужаков? Может быть, тогда все было бы иначе? Может так и жили бы себе спокойно в пещере, не зная горя и новых утрат. А может, это привело бы к еще более худшему? Ответ знает разве что Ге-тхе, больше никто. И уж точно на все эти вопросы не мог ответить я.
  ...Тучи на небе рассеялись, показался бледный лик, горящий холодным светом. Стало значительно холодней: лицо обжигало легким движением студеного воздуха. Я подобрал в кулаки длинные рукава и через них сжимал ледяное древко копья. Шли один за другим: впереди мама, потом Ойты, я замыкал шествие. Мама старалась не идти слишком быстро, часто сбавляла шаг или вовсе останавливалась, чтобы старуха могла подкопить силы для нового рывка. Так и брели мы через темную и страшную чащу, не видя ничего вокруг, стараясь держать на восход солнца, от одной остановки до другой, под тяжелое сопение Ойты, переходящее в надрывные вздохи, означающие, что пришла пора подумать об отдыхе.
  На привале, когда мы вышли к узкой долине, по которой проходила охотничья тропа, мама и Ойты, отвернувшись от меня, стали совещаться. Говорили они шепотом и я не слыхал о чем, да мне, честно говоря, было не до того. Я так устал, утомленный за целый день беготни по горам, что хотел только одного: улечься на мягкую постель у очага и заснуть. Веки мои смыкались, спину пробирал озноб. Я готов был упасть в снег и, позабыв обо всех своих страхах, забыться.
  Ойты поворачиваясь, чтобы подняться, сильно толкнула меня. Дрема уже завладевшая моим телом, тут же слетела. Я стал протирать глаза.
  - ...так-то и получается, - продолжала разговор с мамой старуха, - что Тхе-Вей разбиты. Иначе чужаки ни за что бы не простили кражи из своих ловушек. А так, подумали, что это какой-то изголодавшийся одиночка, от которого немного вреда. Вот и не обеспокоились. И только когда к ним прямо на стоянку заявилась собака, сообразили, что возможно, людей здесь побольше. Испугались, что на них нападут, вот и решили, более не мешкая, нанести удар сами. Так и есть. Не спорь, Кья-па. Кабы не обмануться нам в своих ожиданиях найти в Бодойрын Ге-ч"о. Может, устланы леса и горы косточками Тхе-Вей. И мы последние кто остался.
  - Не говори так бабушка, это грешно. Духи подслушают. Не могли враги побить всех. Не могли. У нас много мужчин. Одолеют чужаков.
  - Много то много, да вот только есть Ге-ч"о, а есть Генчжа. И ни за что не станут они делать что-либо вместе, сообща. Лу-хья - великий хитрец, с ним не совладать даже Савай Вей"нья, - возразила старуха, подбирая свою клюку. - Ну что, воин, - обратилась она ко мне (я не смотрел в её сторону, но знал, что сейчас её губы собрались в насмешливую улыбку), - пора в путь. Подымай бабку, а то, как бы не примерз у нее зад! Тяни, богатырь Сау-кья!
  Но ни я, ни мама не засмеялись её шутке. Не до того было. Подняли старуху за руки и стали спускаться к тонущей во мраке долины тропе.
  
  Часть четвертая.
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  Глава двадцать первая.
  
  О том, что происходило на землях Сау-кья после большого побоища в Долине Каменных людей, рассказывают разное: каждый говорит свое и не понятно, кому можно верить, а кому не стоит. Сколько людей - столько и мнений. Чаа"схе многих расспрашивал об этом, но ничего вразумительного ему никто не ответил. Может от того, что он говорил с людьми других родов, а не с самими Сау-кья, для которых те события были гораздо ближе и роднее. Правда, случалось ему как-то встречать молодых охотников Сау-кья на одном из летних Сходов, но тогда, по молодости лет, его мало интересовали призрачные образы давно минувшего, голова была занята другим: ожиданиями и надеждами на недалекое будущее, сулившее почет и уважение соплеменников: тогда он готовился к, пожалуй, самому важному событию в своей жизни - приобщению к миру духов. Когда отзвучит музыка и смолкнут песнопения, когда поутихнет и успокоится после бурного веселья люд, отмечающий долгожданное воссоединение племени, которое происходит всего один раз в году, ближе к осени отец собирался отвести его к жрецу Генчжа, где он должен будет занять почетное место ученика. Тогда, конечно, голова была занята совершенно другим. Хоть он уже и знал сказания о великом Жреце Сау-кья, но не думал, что когда-нибудь захочет узнать об этом таинственном человеке, о котором ходили многочисленные слухи, побольше. Нет, тогда он, не без трепета, ожидал встречи с Мана-кья, своим будущим наставником, не зная, что это за человек, в воображении рисовавшийся ему как мудрый и справедливый муж, наделенный самыми большими добродетелями. Знал бы тогда Чаа"схе, как примет его Мана-кья, не стремился бы так приблизить это событие. Все оказалось совсем не таким, каким представлялось: иллюзии рухнули, едва он, подталкиваемый сзади сильными руками тхе-хте, переступил порог тхерема жреца.
   Но, с другой стороны, именно пребывание в доме Мана-кья, злые и хвастливые речи жреца Генчжа, его суждения и честолюбивые планы, заставили Чаа"схе усомниться в избранности этого человека. Тогда-то он и вспомнил о жреце Сау-кья, том самом, которого восхваляли люди и так яро ненавидел его учитель. И тогда же в сердце Чаа"схе зародилось одно тайное желание, пока еще слабое, казавшееся несбыточной мечтой. Он ни с кем не делился этим, но потихоньку, с оглядкой, начал выспрашивать у разных людей про па-тхе Сау-кья. По мере того, как он узнавал все новые и новые подробности, начали вкрадываться и сомнения... А не лукавят ли люди? Захотелось во всем разобраться и, прежде всего, правдива - ли сама легенда о подвигах и жизни Котла Вей нья.
   Те люди, с кем ему, удалось говорить о событиях Большой Войны с Кагаа, знали о жреце немного, все больше рассказывали о самой войне. Но Чаа"схе был доволен и этим. Ему хотелось знать все. Не только потому, что юноши любят слушать о подвигах, но еще и потому, что все было так или иначе связано с именем жреца Сау-кья, со временем, когда он впервые соприкоснулся с таинственными Силами. О самой войне, как и ожидалось, он услышал многое, ведь она затронула каждый род, каждую семью. Наверное, не найдется среди Тхе-Вей человека, который мог бы сказать, что его семью миновала карающая длань той войны, собравшая кровавую дань с народа. У каждого была своя история, но все они, эти истории, походили одна на другую и сплетались в нечто единое. Ведь правильно говорят: судьба народа складывается из судеб людей. События выстраивались перед Чаа"схе в стройной последовательности, одно за другим, открывая всю широту и размах происшедшего когда-то; от тех, кто пережил то нелегкое время сам, и от их потомков, молодой Пыин-ли черпал знания о борьбе народа с грозным врагом, о тяжелых испытаниях, горечи поражений, скорби, а также нечастых, но таких желанных и нужных победах. О многом узнал Чаа"схе: о начале войны, когда несметные орды Кагаа захлестнули Равнинные леса и вторглись в Ге-эрын, о том, как после война перекинулась в Бодойрын, к берегам Кривого озера, как покатилась дальше. Обо всем рассказывали люди. Только о событиях первой зимы никто толком ничего не знал. Рассказывали, как от военного отряда откололись Гэнчжа во главе с сыном Лу-хья Со-тхаем, потом потянулись Су-тхе, а затем ушли остальные. Говорили, что в холмах остались только немногие уцелевшие воины Сау-кья. Кто-то говорил, что было не так: остались еще Ге-ч"о с Савай Вей-нья и даже Кья-тхе. Другие же вовсе считали, что ушли из Ге-эрын все, а вернулись уже потом, позже, когда окончательно лег снег. Кому верить? Предание же обо всем этом умалчивало.
   Одним из немногих, кто знал правду о событиях первой зимы, наступившей после начала нашествия Кагаа, был никто иной, как Котла Вей нья. Он знал правду со слов своего тхе-хте Мен-ыра, бывшего участника тех самых событий. От него-то, человека, коего народная молва наделила необычайными качествами и умениями, а главное, щедро одаренного Силой, - па-тхе Сау-кья, Чаа"схе узнал все доподлинно, так, как оно было на самом деле... Старик поведал юноше все, что знал сам, все, что рассказывал ему тхе-хте: "Почти что, - грустно улыбнувшись добавил жрец, - слово в слово, подобно птице, что перепевает песню своей товарки точно так, как услышала ее." И у Чаа"схе не возникало сомнений, что Котла Вей нья говорит правду: не зачем ему врать или искажать правду. Вот Мона-кья - тот обязательно бы приврал, потому что человек он такой. Совсем иное - Котла Вей нья! Этот - прямодушен и не покривит душой; тот, кто не боится потерять почет и уважение - не станет юлить и изворачиваться. Это Чаа"схе уже понял: Котла Вей нья говорил ему только правду, не опасаясь, что ее узнаю от молодого Пыин-ва другие люди. Откровенность старого жреца порой сильно тревожила юношу: а что, если бы его рассказы услыхал не он, Чаа"схе, а какой-нибудь худой человек? Ведь многое из услышанного можно было обратить во вред Котла Вей нья. Смелый, однако, он человек! И это не смотря на то, что Чаа"схе был учеником Мона-кья! Правда, в том, что касалось войны как таковой, не было ничего, что кто-нибудь мог бы использовать против жреца Сау-кья: здесь все просто - кровь. Зато все, что касалось скитаний маленького Сикохку, его матери и Ойты в горах - другое дело: тут было, где разгуляться коварному разуму, дойди до такового все то, что услышал от старика Чаа"схе.
   А война - что? - страсти людей взявшихся за оружие, да алая кровь, окропившая землю. Знай себе: перечисляй сражения, да загибай пальцы по именам убитых. На то она и война...
   В битве у стойбища Кагаа в Долине Каменных людей погибло много народу, еще больше было раненных и покалеченных. Ушел в другой мир вождь Пыин-ва Намуг Вей-схе. Был ранен Савай Вей нья, правда легко: получил удар палицей по ребрам. Раненных без промедления отправляли на Кривое озеро: кто мог - шел сам, остальных положили на носилки. С раненными ушло много народу: ведь кто-то же должен был помогать им (ведь, среди них было много и таких, кто сам передвигаться не мог, кого приходилось нести), охранять. Па-тхе собрались на совет. Старейшины Пыин-ва просили распустить отряд, так как все нуждались в отдыхе, а самим Пыин-ва необходимо было избрать нового вождя. Поражение народа слишком жестоко, говорили они: после такого побоища нужно подымать новых людей, взамен раненым и убитым, иначе оставшимися силами Кагаа не одолеть - слишком сильным и многочисленным оказался враг. Мен-ыр рассказывал, что Савай Вей нья на этом совете молчал. Всех выслушал, а сам ничего не сказал. Тхе-то и Моо-тын, па-тхе Кья-тхе, сказали, что сделают так, как решит совет. Ге-пья от своих воинов выступил с речью: Сау-кья, говорил он, готовы продолжать борьбу. Когда высказались все, наступила тишина. Все ждали решения великого па-тхе Ге-ч"о. Но тот, по-прежнему, молчал. Наверное, не знал, на что решиться, высказывал предположения Мен-ыр. Потом Савай Вей нья осмотрел тех, кто сидел вокруг него возле костра Совета, взглянул на изможденные лица воинов, что сгрудились позади вождей и старейшин.
   "Кто хочет - может уйти. Кто хочет - оставайтесь, - громко сказал па-тхе. - Но все вы должны вернуться, как только соберется новый военный отряд. Война только началась. И эта первая битва, которую мы проиграли, должна лишь укрепить нас, как тяжкое, но неизбежное и нужное испытание."
   Больше суровый вождь Ге-ч"о не сказал ни слова. Отошел от костра в темноту, дав людям возможность самим все обдумать и решить как себя повести.
   На следующее утро люди потянулись по тропе, ведущей в Бодойрын. Ушла часть Ге-ч"о и Кья-тхе, но их вожди остались. Ушли на Кривое озера и оба брата По-на-ло, ушли к ожидающим их возвращения после похода женщинам - своей жене и жене покойного брата. Простились сухо. Мо-кья ни разу не обернулся, так как еще с вечера повздорил с Ге-пья. Т"оло же, напротив, то и дело оглядывался и махал рукой своим товарищам. С ним ушла и Маналы. Теперь, после ухода братьев и отправки одного раненного к Ге-ч"о несколькими днями ранее, отряд Сау-кья сократился до семи охотников. А вот Су-тхе, отослав раненных, остались вместе со своим вождем, чего от них мало кто ожидал. Пыин-ва ушли. Тех, кто уходил, не осуждали: люди измотались, а впереди была зима. Большая война возобновится все равно только к весне, не раньше. Пока же оставалось беспокоить врага мелкими вылазками да хитростью попытались высвободить из плена женщин и детей, а для этого больших сил, вообще-то и не требовалось. Небольшим отрядом действовать даже сподручнее.
   Как только последние из уходящих в Бодойрын скрылись на лесной тропе, Савай Вей нья отдал приказ уходить. Нестройный отряд потянулся к северу, где воины надеялись скрыться в густых хвойных лесах, откуда намеревались наносить колкие удары врагу.
   К вечеру вышли на ручей и остановились. Па-тхе разослал разведчиков на соседние холмы, чтобы Кагаа не застали отдыхающий отряд врасплох. Несколько дней Тхе-Вей ничего не предпринимали. Требовалось время, необходимое для того, чтобы люди восстановили растраченные силы. Воины лежали в палатках, сидели у маленьких костров (топили осиной, чтобы было поменьше дыма), отъедались и отсыпались. Теперь, как полагали па-тхе и старейшины, торопиться не стоило. Каждый новый шаг должен быть обдуман и взвешен, чтобы не подвергать понапрасну риску и без того малочисленный отряд.
   Во время этого безмятежного отдыха не сидел на месте только Мен-ыр. С разрешения Ге-пья и ведома Савай Вей нья, принявшего близко к сердцу беду молодого охотника Сау-кья, он в первый же день отправился на поиски следов своих жены и ребенка. Обследовал все большие и малые тропы, пролегавшие поблизости от лагеря, взбирался на холмы, продирался сквозь черемошник в глубоких распадках, избил все ноги на осыпях. Вечером вернулся ни с чем и на все расспросы только разводил руками. А на следующее утро снова ушел из лагеря. В этот день рыскал по лесу далеко к западу, вдоль охотничьей тропы, отходящей от берегов Двойного озера. Все искал следы. Далеко ушел, почти до предгорий, так что засветло вернуться не успел, заночевал в лесу под обгорелой валежиной, на мягкой подстилке из пушистого мха. Лишь к полудню возвратился к своим. По настоянию Ге-пья этот день провел в лагере. После сытной трапезы прилег, как сказал, ненадолго, а проснулся только на рассвете следующего дня - так устал от свои бесплодных поисков. В этот день Мен-ыр опять никуда не пошел: все вокруг он уже обошел. Теперь следовало идти дальше, а на это требовался не один день; к тому же, Савай Вей нья велел готовиться к скорому выступлению.
   Через два дня Тхе-Вей снова выступили в поход. Вышли на охотничью тропу в стороне от разоренного стойбища Сау-кья, прошли немного на север, после чего углубились в лес, держа путь к Сау-Со. Ночью остановились у болотца в какой-то низине и, не разводя костров, улеглись спать. Утром сторожевые донесли, что за соседними холмами поднимается дым. Савай Вей нья скомандовал подъем и Тхе-Вей, вслед за дозорными, ушедшими вперед, направились к замеченному дыму. Обогнув холмы, они сходу обрушились на охотничий лагерь Кагаа и, окружив врагов, всех их перебили. Потом в лесу поймали еще одного и забили камнями. Отрубили всем покойникам головы и насадили на шесты. Забрали оружие врагов, в том числе и несколько больших луков. Теперь следовало опять затаиться где-нибудь в глуши, чтобы переждать облаву, которую Кагаа наверняка устроят, разгадав тайну исчезновения охотничьего отряда. Тхе-Вей опять откатились к востоку, к одному из хранилищ, устроенных еще до листопада Ге-пья и его сородичами.
   Вскоре после этого, когда враги снова успокоились. Тхе-Вей вновь появились вблизи их стойбища и за пару дней совершили четыре нападения на небольшие группы Кагаа и Пыин-ли, впрочем, ни причинив последним почти никакого вреда, за исключением легких ранений нескольких человек. Совершив этот набег, Тхе-Вей опять скрылись. Но на Кагаа и Пыин-ли это подействовало: они стали более осмотрительными и уже не отходили от стойбища маленькими отрядами; разослали дозоры и даже снарядили целый отряд, который постоянно бродил по холмам вокруг Долины Каменных людей, чтобы отразить еще один внезапный натиск хитрых Тхе-Вей.
   А Савай Вей нья вновь отвел своих воинов подальше даже не думая вступать с Кагаа в открытый бой, зная, что это будет гибельно для его отряда. Тхе-Вей всячески избегали встречи с мощными отрядами врагов, охранявшими подступы к священной долине, но всякий раз возникали словно из ниоткуда, стоило только Кагаа и Пыин-ли зазеваться, и осыпали ошеломленных врагов и их союзников стрелами. Появлялись и тут же вновь растворялись в лесах, умело уходя от преследования.
   За это время снег несколько раз ложился на землю и таял. Всякий раз казалось, что после того как на землю ложилось белое покрывало, тепла больше не будет, что вот и пришла зима. Но на небе снова показывалось солнце, тяжелые снеговые тучи уходили и земля набухала от талых вод. Вновь возвращалось тепло.
   Мен-ыр всегда ходил в дозор. Не мог дожидаться неизвестно чего на месте, всюду хотел быть первым. Кто знает, вдруг ему повезет и он случайно наткнется на следы своих близких? Иногда вместе с тхе-хте Котла Вей нья ходил в разведку и Ге-пья. Как-то вдвоем они подобрались к стойбищу Кагаа и с высокого уступа, откуда только что сошел дозорный Пыин-ли, заметили группу пленных женщин, которых вывели на окраину лагеря, где они мяли и скоблили целый ворох свежих. лоснящихся от жира шкур. Среди них Ге-пья узнал и свою жену. Ге-пья закусил губу, вытянул шею и следил за ней. Мен-ыр опасался, что его товарищ не сможет сдержаться и кинется выручать свою жену, но, к облегчению, ошибся. Ге-пья был спокоен, по крайней мере, он не собирался совершать ничего необдуманного. Пленных охраняли несколько воинов с большими луками, а вблизи них играли в кости еще несколько мужчин. Пытаться отбить женщин в таких условиях, было полным безрассудством. "Еще не время!" - сказал Ге-пья, когда они с Мен-ыром спустились с утеса.
   - Настанет время и все будет по старому, - сказал Ге-пья, на привале, который они устроили неподалеку от Двойного озера. - Мы вернем их. Всех вернем.
   Мен-ыр взглянул ему в лицо и заметил, что в уголках глаз вожака охотников блестят слезы...
   Военный отряд Тхе-Вей не задерживался подолгу на одном месте; воины переходили от одного хранилища к другому, по возможности охотились и пополняли запасы. Но большую часть времени тратили на переходы. Как-то, когда отряд временно расположился на берегах маленького озера вблизи пэ-тойо, у того самого, где Сау-кья уже останавливались, дожидаясь возвращения военного отряда, несколько человек Ге-ч"о пришли к своему вождю и попросили разрешения уйти в родное стойбище. Савай Вей нья не стал их разубеждать и отпустил. А с вечера, после их ухода, засобирались человек пять Кья-тхе.
   - Ничего не могу сделать, - жаловался потом Моо-тын Савай Вей нья и Ге-пья, когда они сидели у костра. - Детишки у них малые. Беспокоятся. Не успели ведь толком поохотиться. Весь промысел пропустили. Приходится отпустить.
   Отряд таял, как снег на солнце. Через несколько дней ушли Су-тхе. Тхе-то напоследок поклялся, что по весне приведет в стойбище Ге-ч"о много молодых воинов, чтобы продолжать войну. Савай Вей нья отпустил и его, поблагодарив за помощь. В отряде осталось около трех десятков человек, немногим поменьше.
   А потом снег лег окончательно. Теперь делать вылазки в сторону Долины Каменных людей стало опасно: оставались следы, по которым Кагаа без труда могли бы нагнать Тхе-Вей. Стали ходить к стану врагов окольными путями, даже заглубляясь в Сау-Со, и потом поворачивая назад к холмам. Ходили по нескольку человек, чтобы не подвергать опасности весь отряд. Но чем глубже становился снег, тем меньше оставалось надежды на освобождение пленников. Многие стали с тоской посматривать на восток, мечтая лишь о том, когда же вожди решат, что пора уходить из Ге-эрын. Сау-кья понимали, что вскоре, когда морозы окрепнут, соплеменники их покинут. А что же делать им? Уходить, так и не довершив дела, не хотелось. Но осталось ли им что-нибудь другое? Придет зима, а у них нет ни хорошей одежды, ни жилья, чтобы переждать холода. Еды, конечно, вполне достаточно. Но что они смогут сделать одни - всемером?
   Тяжелые думы все более одолевали Мен-ыра. Надежда что он отыщет жену и сына угасала с каждым днем. Неужели они погибли, затерявшись в лесах? Или их давно уже убили Кагаа? Мен-ыр позднее признавался жене, что уже не надеялся увидеть ее и сына живыми. Казалось, он потерял их навсегда. Может лучше уйти? Все уже робщут и наушничают Савай Вей нья об отходе в Бодойрын. Может, хватит изводить себя? Ничего он не сможет сделать, как и все остальные: его семья, вероятно, погибла, а пленных они все равно не освободят.
   Но все же, шло время, а Тхе-Вей, надев снегоступы, по-прежнему бродили по заснеженным холмам, нападая изредка на небольшие группы охотников Кагаа и Пыин-ли. А раз чуть сами не угодили в ловушку.
   Дозорные заметили лагерь на берегу Двойного озера. В нем было около десятка Пыин-ли. Решили напасть. Начали окружать врагов. Тут-то и увидели следы большого отряда. Выслали разведчиков и те, вернувшись, подтвердили: в леске, недалеко от Пыин-ли, притаились Кагаа. Хорошо хоть вовремя заметили. Иначе много крови пролилось бы зазря. Успели отойти.
   Однажды, придя на одно из хранилищ, что было за болотом, воины Тхе-Вей обнаружили его разрушенным и разграбленным. Первые подозрения о том, что здесь поработал медведь или другой крупный хищник развеялись едва они подошли ближе. На одном из деревьев, на которых раннее возвышался обрушенный помост, белел свежевырубленный лик, точно такой, что был вырублен врагами у тропы на Бодойрын. Кагаа оставили его, чтобы у Тхе-Вей не осталось сомнений, кто разорил их запасы. Это был вызов. Савай Вей нья подошел к стволу, с которого смотрела личина, достал из походной сумки заостренный кусок камня для рубки мяса и стал остервенело колотить им по деревянному лицу. Бил до тех пор, пока лицо не исчезло в череде трещин и в лохмотьях рваных волокон. Воины обступили его полукругом и в молчании созерцали его буйство. Когда рука па-тхе с камнем опустилась, подошел Ге-пья и тронул Савай Вей нья за локоть. Тот поднял на боевого товарища затуманенный взгляд и ухмыльнулся.
   Восстанавливать хранилище не стали: незачем. Враги теперь знали его расположение и могли в любой момент сюда наведаться. Воины развернулись и удалились прочь.
   Новое хранилище поставили далеко в стороне, на острове посреди поросшего редколесьем болота. Несколько дней оставались около него и охотились на редкую дичь. Начали припасать меха, чтобы пошить более теплую одежду; осенняя уже почти не спасала от холода. Савай Вей нья, да и другие, начали уже подумывать не отправить ли кого на Кривое озеро специально для того, чтоб принести пэ-мэ для всех воинов. Но его опередили.
   Как-то, проходя мимо пэ-тойо, они наткнулись на свежие человеческие следы. Пройдя по ним, они обнаружили в лесу место ночевки. Пошли дальше. След вскоре вывел их на прогалину, где у деревьев лежали раздутые мешки. Вокруг никого не было. Разведчики пустились по следу, отходившему назад, в сторону озера, на берегу которого располагалось зимнее стойбище. Охотники подошли к мешкам и начали щупать их и тыкать копьями. Затем руки потянулись к вязкам. Каково же было удивление охотников, когда они извлекли из мешков новенькие пэ-мэ. Мужчины смеясь и толкаясь стали тут же разбирать одежду и залезать в нее. Вожди отошли в сторонку и глядя на суетящихся соплеменников, засовещались. И правда, было не понятно, откуда пришли те люди что принесли одежду, кто они? Наверное, кто-то из соплеменников. Если б это сделали со злым умыслом враги - то здесь была бы засада. А ее не было; лес уже обыскали - никаких следов большого отряда.
   К полудню вернулись разведчики, а с ними и те, кто принес пэ-мэ: десять человек - восемь Ге-ч"о, а так же двое Сау-кья, те самые о которых думали, что они давно отправились в мир теней. Это были муж Маналы Чаан и его друг Сы-чжи, которые в середине лета ушли на Тайное Собрание в тхе-ле Пыин-ли. Сау-кья встретили друзей радостными криками и объятиями. Но Савай Вей нья не дал воинам слишком долго предаваться веселью. Вскоре отряд, захватив поклажу, направился дальше на восток, чтобы подыскать место подальше от пэ-тойо.
   Чаан и Сы-чжи вечером, сидя в палатке, где собрались все Сау-кья, рассказали о том, как спаслись от Пыин-ли.
   Они пришли в стойбище нынешних союзников Кагаа перед намечающимся собранием Тайного общества, на которое они были заранее приглашены. Все шло хорошо. Но вдруг, когда до священнодействия оставалась какая-то пара дней, в хе-ле пришли какие-то странные люди: высокие, в странных одеждах, держа в руках диковенное оружие. Они вели себя как хозяева, брали что приглянулось, покрикивали на Пыин-ли, запросто заходили в тхерем вождя Су-опа. Сау-кья стали выспрашивать у знакомых что это за люди, говорящие на чужом языке. Им ответили, что это Кагаа - пришельцы из далеких земель, расстилающихся за Сау-Со. На следующее утро, когда два друга хотели выйти из отведенного им гостевого тхерема, их не пустили: у входа стояло три охотника Пыин-ли при полном вооружение. На вопрос Чаана, что происходит, они лишь рассмеялись и ударили его древками копий и втолкали обратно в жилище. До вечера просидели Сау-кья в тхереме, мочась в висевший на перекладине бурдюк. Им даже не принесли еду. А вечером их выволокли из тхерема и отвели в хижину вождя. Су-оп сообщил им, что они теперь пленники и что им придется отправиться вместе с пришельцами. Еще па-тхе Пыин-ли говорил о какой-то войне. Толком понять ничего было нельзя, так как Су-оп был пьян и говорил несвязно. После пленников отвели вновь в гостевой тхерем и привязали к затащенному внутрь бревну. Внутри же расположилась на ночь и стража.
   Утром Чаана и Сы-чжи растолкали и вывели на серединную площадку стойбища, где они увидели двух мужчин и трех женщин из рода Пыин-ва, сидящих на коленях со связанными за спиной руками. Здесь уже собралось все стойбище. Вышел Су-оп и высокие пришельцы в коротких плащах за спинами. Один из них, отличающийся могучим сложением, встал подле Су-опа.
   Су-оп заговорил. Он говорил, что началась война. Доблестные Кагаа гонят Тхе-Вей прочь на восток. О том, что Пыин-ли примкнули к доблестному народу и теперь будут воевать на его стороне. Рядом с ним стоит вождь славного народа Кагаа - Нагаха. Он пришел, чтобы увести пленных. После его речи Нагаха подошел к пленным, осмотрел их. Велел своим воинам поднять на ноги женщин и отвести в сторону. Потом показал огромной палицей на одного из Пыин-ва и что-то прокричал. Чужаки тут же схватили несчастного, повалили на землю и крепко прижали. Нагаха подошел к Пыин-ва, отложил палицу, достал большой сверкающий нож и резким ударом воткнул его в сердце пленника. Тот захрипел, тело задергалось. Нагаха схватил умирающего за волосы и, орудуя ножом, стал живьем отрезать ему голову. Весь перепачканный кровью, Нагаха поднялся с колен и, подняв высоко отрезанную голову, помахал ею в воздухе и издал гортанный крик. Его тут же поддержали соплеменники. Чаан и Сы-чжи в страхе прижались к траве.
   Но больше чужаки никого не тронули. Подняли на ноги и погнали вон из стойбища. Пыин-ли моча провожали процессию до опушки леса. На всех лицах Чаан и Сы-чжи видели страх. Кагаа же напротив были веселы и бодры, шагали споро и подгоняли пленных легкими ударами по спинам и плечам.
   ... А на шесте, посреди стойбища Пыин-ли, скалилась, покачиваясь на шесте, облитая кровью мертвая голова.
   Кагаа повели связанных Тхе-Вей на запад от реки Пыин, куда-то в сторону Сау-со, окаймлявшей лесистое нагорье. Чаан и Сы-чжи были сильно напуганы и в первый день даже не разговаривали, только исподлобья наблюдали за воинами невиданного племени Кагаа. Те были беззаботны и самоуверенны. Вперед не выслали даже разведчиков. Воины то и дело приставали к женщинам Пыин-ва, хватая их то за волосы, то за грудь, при этом смеялись и оживленно переговаривались между собой. Бедные женщины к вечеру совсем приуныли. Когда остановились на ночлег у заболоченного озерка, к отряду примкнуло еще человек десять Кагаа. Кагаа потащили женщин к своим кострам, а мужчин Сау-кья побили. Что потом творилось у костров Чаан и Сы-чжи боялись даже вспомнить. Утром оказалось, что одна из женщин была кем-то нечаянно убита. Ее тело так и бросили в лесу на съедение диким зверям, не удостоившись даже завалить его камнями или валежником. Через день их привели в небольшое стойбище Кагаа , где были их женщины и дети. Пленных отвели в загон и выставили караул. Ночью Кагаа устроили праздник и веселились до утра, упиваясь пьяным зельем. В полдень в лагерь пришел еще один отряд Кагаа с пленными. Последних также поместили в тот же загон, где уже сидели Тхе-Вей.
   На следующую ночь, когда Кагаа продолжили буйное празднество с обильными возлияниями, охотники Сау-кья бежали. Сы-чжи удалось перетереть веревки и он помог освободиться Чаану. Остальных пленников они спасти не успели: внезапно от хижины отделилась толпа пьяных Кагаа и направилась к загону. Сау-кья едва успели перемахнуть через изгородь, за которой мирно посапывала стража.
   А дальше было долгое бегство. Была и погоня, от которой насилу оторвались, да и то лишь потому, что Кагаа побоялись идти за беглецами через топи. Чаан и Сы-чжи стали спешно пробираться на восток, в сторону холмистых равнин. Путь туда был долог и нуден: лес кишел врагами. Отряды Кагаа и Пыин-ли шастали по лесам и болотам взад и вперед. Поэтому, шли только ночью. Выйдя в земли Су-тхе, они обнаружили, что Тхе-то увел своих людей, а на стойбище хозяйничали чужаки.
   Выбравшись на равнину, они укрылись в глухом скалистом ущелье, откуда не выходили почти целую луну, питались яйцами птиц и мышами. Только осенью начали продвигаться на север. Отряды Кагаа, весь конец лета охотившиеся на равнине, ушли и открыли беглецам путь на Кривое озеро. Но продвигались Сау-кья очень медленно: оба сильно ослабли и подхватили простуду. Особенно тяжело было Сы-чжи. Товарищ нес его на спине, сам еле передвигая ноги. Их спасли сами враги: изможденные Сау-кья наткнулись на остатки облавной охоты Кагаа - плохо ободранные туши бизонов. Недалеко была березовая роща, в ней Чаан и соорудил нехитрый шалаш, в котором они провели много-много дней и ночей. Враги на равнине больше не показывались и двоим Сау-кья жилось неплохо. Стали потихоньку поправляться, благо в еде не нуждались.
   Оправившись от болезни, пошли в сторону леса, чтобы разузнать, что там происходит, но нашли только стойбища Кагаа и Пыин-ли, рассеянные по берегам озер и рек. Враги были повсюду. Потратив много времени на поиски хоть каких-нибудь следов соплеменников, охотники Сау-кья отправились на север, к Бодойрын. Так они, после долгих скитаний, и добрались до тхе-ле Ге-ч"о, от которых и узнали о судьбе своего рода. Они хотели тут же идти на подмогу сражающимся, но старейшина Ге-ч"о не отпустил их, считая еще слишком слабыми. А потом пришла Маналы. После того, как старейшины решили снабдить военный отряд Савай Вей нья теплой одеждой, Чаан и Сы-чжи вызвались исполнить их волю. Так и оказались два скитальца, которых уже давно проводили в Мир Духов, в Ге-эрын.
   Помимо одежды, в мешках был доставлен небольшой запас каменных наконечников для стрел. Это оказалось как нельзя кстати: воины порядком подрастеряли свои стрелы, а новые делали с деревянными наконечниками, убить которыми человека было делом большой удачи. Савай Вей нья сразу же распределили этот запас вместе с одеждой между членами отряда.
   Наутро восемь Ге-ч"о, вместе с которыми пришли Чаан и Сы-чжи, отправились в обратный путь на Кривое озеро. С отрядом остались только оба Сау-кья. Провожать уходивших вышли всем скопом. Проводили аж до тропы на Бодойрын, а потом вернулись в лагерь. Теперь, после того, как каждый обзавелся доброй зимней одеждой и заменил часть деревянных наконечников на каменные, воины повеселели. Смолкли толки об отходе из занятого врагами Ге-эрын, вновь послышались храбрые речи о возобновлении войны. Теплей стало в палатках от внутреннего воодушевления людей; они снова почувствовали значимость того, ради чего они все собрались.
  
  
  
   Чаа"схе вместе с рыжей Со, собакой жреца, бродил вдоль края большого болота, тянувшегося до самого подножия северного хребта. Он оглядывал кочковатую поверхность, покрытые огненной ржавчиной топи и каменные островки, на которых тесно стояли исхлестанные ветрами кедры с отмершими от стужи верхушками. Где-то там летал Шаспу: с утра выпустил его Котла Вей нья из тесной корзины и ворон, радостно прокричав, сразу же взмыл в небо. Уже собрались выступать, как старик заартачился, начал жаловаться на боли в спине. Пришлось людям сгружать уже уложенную на волокуши поклажу и снова ставить палатки. Жена старейшины и сам он тоже забрались в хижину жреца и стали натирать его целебными травами, а Чаа"схе поняв, что выступление откладывается по крайней мере до завтра, пошел погулять по округе, захватив с собой лук и колчан со стрелами, да сумку, в которую положил немного сушеного мяса. Вышел из лагеря, раскинутого на опушке леса, и пошел вдоль болотины. Пошел без всякой цели, просто спасаясь от одолевавшей скуки. Бросил Джья-сы, уходя, что попробует пострелять уток, но это скорее, чтобы не приставали. Было грустно: он-то думал, что к вечеру, или, хотя бы, к завтрашнему полудню они доберутся до озера Малого Народа, а вышло вон как. Закапризничал чего-то старик, захныкал как ребенок. Отмучились бы сегодня, зато дошли бы до места родового Схода. Теперь же придется еще раз ночевать на болоте. Осталось-то всего ничего, а они вынуждены задержаться. Ох и вредный же он, однако, старик, этот Котла Вей нья! Чаа"схе усмехнулся и, поклонившись, погладил подошедшею собаку по шерсти.
   Со он заметил не сразу. Уже далеко отошел от стоянки, побродил по узкому мысу, вдающемуся в болото, снова вышел на берег, сел перекусить; тут-то, на запах съестного, к нему подошла собака жреца. Сам поел немного и ее угостил. Со пока еще не слишком доверяла ему: наотрез отказалась брать мясо с рук. Кинул на землю - вмиг подхватила. И гладить себя сильно не позволяла: проведешь раз рукой по спине и все, отходит в сторону, а начнешь прижимать - ворчит и уходит. Что же, он новый для нее человек. Новый для всех. Ведь никто его толком не знает. Поэтому и чураются: долго не разговаривают, хотя, как к гостю, относятся дружелюбно; дети смеются над ним, даже дразнят. Но это ничего. Скоро привыкнут, не будут тыкать пальцами. И собака привыкнет. Пошла ведь за ним.
   Уже несколько раз Чаа"схе видел стаи уток на болоте. Но они были слишком далеко, не подберешься. И он все дальше уходил от стойбища. "Скоро, наверное, уж и болото кончится". Все искал перелетных птиц. Раз даже спугнул одного селезня: прямо из-под ног выпорхнул, из-за кочки, не успел даже лук с плеча снять. Теперь оружие держал наготове, да только напрасно: не попадались больше птицы. Глухаря видел, да тот улетел в лес, едва завидел вдали приближающегося человека и собаку. Видно, без добычи придется возвращаться, что поделаешь. Духи не дали удачи, потому что увидели, что он в плохом настроении вышел на охоту, а так нельзя. Уже заполдень, а возвращаться не охота. Что там делать, в лагере? Старик замучает: подай то, подай это, сходи туда, сходи сюда; так и будешь бегать до вечера, выполняя пустяковые поручения, да утешая жреца. Нет, уж лучше ходить до вечера. А там, глядишь, старик повеселеет, начнет рассказывать.
   Котла Вей нья уже почти все рассказал, его история подходила к концу. Чаа"схе уже кое-что знал, осталось уточнить немногое. Как раз на пару вечеров осталось. Лишь бы старик не стал упрямиться, а то дойдут они до озера, там другие дела начнутся, не до разговоров о прошлом. Придется тогда ждать, пока отшумят праздничные дни.
   Чаа"схе дошел до зарослей ольховника и остановился на залитой солнцем полянке. Было тепло. Ветра здесь не чувствовалось: лес забирал к северу и прикрывал небольшой залив от ветра. Вода была черной, у берегов затянутая рязкой, все еще зеленая. Юноша опустился на пожухлую траву и вытянулся на спине. Со посмотрела на него, покрутилась у кустов, что-то вынюхивая и побежала в лес. Пусть побегает. Чаа"схе стал глядеть в бездонное голубое небо, жмурясь от яркого солнца. Пришло успокоение. Он закинул руку за голову, чтоб было удобней лежать.
   Вдруг неподалеку хрустнула ветка, послышалось что-то похожее на тихий говор. Люди? Чаа"схе встрепенулся и сел. Повернулся к лесу, откуда доносились звуки. Точно, люди. Идут прямо к нему. Кто же это, подумал юноша, оглядывая, идущих меж толстых стволов кедров, охотников: какие-то чужие люди. Даже не Сау-кья. Чаа"схе поднялся на ноги. Его уже заметили, так что прятаться было бесполезно. Да и нет здесь врагов. Чувствуя некоторое смущение, оттого, что его застали врасплох, он сделал несколько шагов в сторону подходивших. Те подняли растопыренные ладони над головами. Чаа"схе также приветствовал незнакомцев. Их было человек десять. За спинами у каждого висел кожаный мешок, в руках держали копья. Выйдя из-под тени, отбрасываемой деревьями, люди остановились.
   "Ге-ч"о", - догадался Чаа"схе, осматривая одежду пришельцев.
   Вперед вышел человек средних лет в шапочке украшенной собачьим хвостом. Улыбнулся, кивнул. Чаа"схе переступил с ноги на ногу.
   - Приветствую тебя, тахэ, - сказал Ге-ч"о, рассматривая юношу с головы до ног.
   - И вам удачи, - пробормотал торопливо Чаа"схе.
   Тут из леса с громким лаем выскочила Со. Все оглянулись. Собака заметалась по прогалине, облаивая вновь прибывших незнакомцев.
   - Ух, какая злая! - усмехнулся старший среди Ге-ч"о. - Хорошая охотница, наверное?
   Чаа"схе кивнул и начал подзывать собаку, но та словно оправдываясь за то, что не заметила приближения отряда и не предупредила, никак не унималась. Мужчины начали подсмеиваться, а Чаа"схе залился краской.
   - Чужая, должно быть, собака? - спросил предводитель Ге-ч"о, улыбаясь.
   - Да, не моя. Увязалась, - оправдывался смущенный юноша, продолжая подманивать разбушевавшуюся Со.
   - Мы идем к озеру Малого Народа, - уже серьезно заговорил Ге-ч"о, поправляя свободной рукой лямки на плечах. - Идем на праздник, на обмен. Я - Сайны-ныр, сын па-тхе рода Ге-ч"о, а это мои люди. Принесли кое-что с собой, - он покосился на мешок, - для мена. Ты, тахэ, значит, тоже путь к озеру держишь? Нам по пути.
   Чаа"схе замотал головой.
   - Нет... Вернее - да. Тоже на озеро иду... Идем. Я не один.
   Ге-ч"о пошарил взглядом по сторонам, поднял брови. Усики над его верхней губой дрогнули.
   - А, понимаю, - сказал он, поглаживая потный подбородок, - ты с собакой...
   Охотники, обступившие их полукругом, загоготали. Чаа"схе тряхнул головой.
   - Нет. Я не один. И не только собака со мной, - заговорил он, пытаясь не обращать внимания на смех Ге-ч"о. - Я - Пыин-ва. Пришел к па-тхе Сау-кья. С ним и иду на озеро Малого Народа. Па-тхе приболел и мы стали лагерем вон там, - он кивнул в ту сторону, где далеко за лесом расположились на дневку Сау-кья.
   - Ого! - улыбчивое лицо Сайны-ныра вытянулось. - Значит ты идешь с Котла Вей"нья? Вот это удача! Тхе-хте передал со мной хороший подарок для него. Ты можешь проводить нас до стойбища?
   Чаа"схе, незаметно перевел дух и кивнул. Мужчины, столпившиеся вокруг больше не смеялись. Со отбежала подальше и все еще огрызалась, скаля белые зубы. Юноша подобрал с земли колчан и лук.
   - Ну, тогда пойдем, - сказал он важно и Ге-ч"о расступились, давая ему дорогу.
   Чаа"схе повел их тем же путем, каким и пришел сюда - берегом болота. Сайны-ныр пристроился рядом, остальные Ге-ч"о вытянулись один за другим. Со бежала позади и все еще злобно рычала. На ходу Сайны-ныр, как выяснилось, вожак охотников, все выспрашивал у Чаа"схе много ли Сау-кья насобирали прозрачного камня в горах и хороша ли была осенняя охота. Чаа"схе отвечал только то, что знал, а насчет камня сказал, что точно не знает, видел только запасы Джья-сы.
  - А, Джья-сы, - уныло протянул Сайны-ныр. - Он хитер как лиса. С ним плохо вести мен: отберет все, а тебе даст крохи, но при этом будет говорить, что это превосходный обмен и ты только выиграл, а он сам обрел большой убыток. Знаем мы его!
   Взглянув на нахмуренные брови собеседника, Чаа"схе учтиво кашлянул. Да, Джья-сы обставит всякого, он знает как не обжечься об огонь! Такого не проведешь. Чаа"схе сразу понял, что старейшина Сау-кья не какой-нибудь там простак, нет: это скорее рысь, играющая с олененком. И в качестве олененка у него, похоже, побывал не один человек. Сайны-ныр, кажется, был одним из таких.
   - А что, жрец сильно болен? - поинтересовался Ге-ч"о.
   - Нет, ноги болят... Стар он.
   Сайны-ныр что-то промычал в ответ.
   Шли долго. Мимо мохнатого леса, травянистым берегом, едва подымавшимся над поверхностью бескрайнего болота. Тяжелая ноша стесняла Ге-ч"о и они уже пару раз останавливались.
   - Да, далеко ты ушел от стоянки, - сказал Сайны-ныр некоторое время спустя. - Неудивительно, что утомился и решил поспать! - На губах его вновь промелькнула улыбка. - Нам, пожалуй, легче было бы сразу идти к Озеру. Как думаешь, тахэ?
   Чаа"схе пожал плечами. Он не мог ничего сказать поэтому поводу. Может и правда Ге-ч"о лучше было идти на озеро, а не заворачивать к Котла Вей"нья. Откуда знать?
   - Не знаю, - ответил он. - Я никогда здесь не бывал раньше.
   Дальше шли молча. Со где-то пропала. Чаа"схе подозревал, что она обогнала их и уже достигла стоянки, где на свой собачий лад пытается рассказать всем о приближении отряда чужих людей. Но её не поймут, разве что её четвероногие сородичи, не люди, не хозяин.
   Дойдя до стойбища, встретившего их громким собачьем лаем и приветственными криками обитателей, Ге-ч"о сбросили на землю свою поклажу и сами повалились рядом, вконец изможденные. Чаа"схе отдал их на попечение говорливой толпы, а сам поспешил в палатку жреца, чтобы сообщить ему о неожиданном приходе гостей. Он нисколько не удивился, когда у входного отверстия наткнулся на отдыхавшую в тени Со. Собака вильнула ему хвостом и отползла в сторону.
   Старик лежал вытянувшись на спине. В хижине было темно, так как жир в светильнике давно прогорел. Чаа"схе прислушался: дышит, значит спит. Юноша осторожно продвинулся к ложу жреца и, протянув руку, дотронулся до его плеча. Старик чмокнул губами, вздохнул, но не проснулся. Чаа"схе потряс сильнее. Котла Вей"нья открыл глаза и уставился на него. Поморгал, открыл рот.
   - Это я, Чаа"схе, - пробормотал юноша, видя, что жрец еще окончательно не пробудился, застряв где-то между миром снов и миром людей.
   Напряженное лицо жреца разгладилось, губы влажно сомкнулись. Он поднял голову, оглядываясь.
   - К тебе гости, па-тхе! Ге-ч"о пришли. С ними Сайны-ныр, сын па-тхе Ге-ч"о, - стал объяснять Чаа"схе.
   Старик ровно сел на постели. Протер грязными кулаками глаза.
   - Зажги свет, - приказал он нетерпеливо. - И говори потише. Я ничего не понял. Кто пришел? Почему Ге-ч"о сюда пришли? Им на озеро Малого Народа надо, чего они сюда заявились?
   Чаа"схе раздул угли в очаге, подхватил палочками один из них, зажег жирник. Повернулся к жрецу.
   - Я говорю: пришли Ге-ч"о. Среди них Сайны-ныр. Они шли на озеро, но узнав, что ты здесь - решили пойти со мной. А я ходил у болота, хотел утку или гуся подбить...
   Старик запустил пятерню в седые, нечесаные со вчерашнего утра космы, скривил рот, пошамкала губами.
   - А... А зачем ему я, этому ... как ты сказал?
   - Сайны-ныр, - напомнил юноша. - Он хочет тебя видеть, а зачем - скажет сам.
   Котла Вей"нья потянулся, откинув одеяло, оправил куртку. Пошарил глазами по полу.
   - Зови этого... Ге-ч"о.
   - Сайны-ныра?
   - Да... Нет. Постой. Сначала скажи Джья-сы, чтоб дал чего-нибудь для угощения гостя. Все, иди.
   Чаа"схе бегом выскочил из хижины. Заглянул к Джья-сы, передал просьбу жреца и побежал к Ге-ч"о, вокруг которых происходила толкотня и сутолока. С трудом протиснувшись среди галдящих людей, схватил за руку Сайны-ныра и потащил за собой. За ними двинулись и остальные Ге-ч"о, а за ними и Сау-кья. Тут из своего тхерема вышел Джья-сы и велел проводить гостей в свою палатку, где уже готовилось угощение. Толпа завернула и Чаа"схе вместе с вожаком охотников Ге-ч"о спокойно пошли к хижине жреца.
   Соблюдая положенные по обычаю нормы приличия, Чаа"Схе первым вошел в тхерем жреца и доложил, что у порога ждет сын па-тхе Ге-ч"о. Старик велел пригласить гостя. Юноша выглянул наружу и, откинув шкуру, пропустил Сайны-ныра внутрь. Ге-ч"о вошел и поднял ладонь, приветствуя вождя Сау-кья. Тот приподнялся в ответном приветствии, а потом пригласил гостя сесть. Чаа"схе замешкался у входа, не зная остаться ли ему, или удалиться. Котла Вей"нья строго взглянул на него.
   - Сядь, Чаа"схе, из рода Пыин-ва, - сказал повелительно жрец и юноша опустился на шкуру, постланную у очага. Старик повернулся к гостю, молча ожидавшего вопросов. - Значит, ты сын па-тхе?
   - Да, мое имя Сайны-ныр, я сын па-тхе рода Ге-ч"о. Мы уже виделись как-то...
   - Да, я припоминаю. Ты тогда помоложе был... - жрец почесал бороденку. - Вы держите путь на озеро Малого Народа, так? - Ге-ч"о кивнул и жрец продолжал: - Это хорошо. Значит, кое-что собрали для обмена. Мы тоже. Хорошо, что зашел ко мне. Будем пить дурманящий напиток! Я давно знаю твоего отца: хороший человек. И сын, вижу, весь в отца пошел, раз уже заслужил честь ходить воглаве охотников.
   Ге-ч"о, несколько смущенный похвалой, опустил глаза.
   - Спасибо тебе, па-тхе, за добрые слова. И мой тхе-хте, и я всегда считали тебя человеком справедливым и мудрым. В знак дружбы и уважения, па-тхе Ге-ч"о передал со мной дар для тебя...
   - Подожди, Сайны-ныр! Подожди с подарками. Дай мне сначала накормить тебя и воздать почести гостю, как полагается, - остановил его Котла Вей"нья, заметив, что полог на входе шевельнулся и в отверстии показалась голова жены Джья-сы. - Раздели со мной трапезу, воздай уважение духам Сау-кья!
   Он взмахом руки позвал женщину пройти к очагу. Та, держа в руках деревянную доску, на которой парилось свежеиспеченное на камнях мясо, прошла между мужчинами и поставила свою ношу около хозяина тхерема.
   - Садись ближе, Сайны-ныр, угощайся - пригласил старик гостя и немного подвинулся. - Ты, Чаа"схе, тоже подходи. Таа-чи, принеси нам ягодного пития, да покрепче! - обратился он к жене Джья-сы и та, не поднимая глаз, выскользнула из хижины.
   Когда женщина удалилась, мужчины принялись за еду. Сайны-ныр ел жадно, как и надлежало человеку, уставшему в долгом переходе. Вскоре снова явилась Таа-чи и подала в протянутые руки жреца бурдюк с забродившим ягодным сиропом. Старик улыбнулся, поблагодарил женщину и отпустил.
   - А скажи-ка мне, сын моего друга, почему этим летом не было Схода родов на Бо-аргинь? Или это только ко мне не прислали гонцов? Мы вот тут все думаем с Джья-сы и не можем ничего придумать. Скажи мне.
   Сайны-ныр положил жирный кусок оленины обратно на дощечку, прожевал и отпил из предложенного бурдюка. Чаа"схе следил за ним и от него не ускользнула тень, пробежавшая по лицу Ге-ч"о.
   - Да, Схода не было. Жрецы сказали, что в этом году созывать его необязательно: духи не велят, - начал объяснять Сайны-ныр. - Вернее, Сход был, только собирались одни жрецы, да кое-кто из па-тхе. Мой тхе-хте не ходил, я тоже. Мана-кья созывал всех. И нашего жреца позвал, Тьяна. Только о чем они там говорили, что решили - мне не ведомо. Доходил слух, правда, что Мана-кья обеспокоен, что у Тхе-Вей нет своего Первого Человека, кто бы начальствовал над всеми. Но ты, па-тхе, знаешь, что об этом он говорит уже давно.
   Сайны-ныр замолчал и вновь взялся за угощение. Старик посопел, глотнул из бурдюка и передал его Чаа"схе.
   - Да-а... - протянул Котла Вей"нья, утирая руки.
   - А после того, как люди увидели следы Старших братьев на равнине, многие заговорили, что не Мана-кья быть среди Тхе-Вей Первым. Все знают, что Старшие братья - не его Покровители! - Сайны-ныр лукаво улыбнулся и многозначительно глянул на жреца. А тот быстро зыркнул на Чаа"схе: неужели до сих пор не верил ему? Неужели только услышав о мамонтах от другого человека, наконец, понял, что юноша его не обманывал? Ну и старик! Такие соображения Чаа"Схе не понравились. Он поджал ноги, подсобрался и даже тихонько отодвинулся от очага.
   - Не знаю, - заговорил Котла Вей"нья, глядя на огонь в очаге, - Нужен ли нашему Народу всесильный па-тхе, как это заведено у Кагаа. Жили мы всегда по заветам наших отцов и дедов и правил нами Совет. Зачем же нам главный вождь над всеми? - Старик поднял веки и заглянул собеседнику в глаза. - Знаю я лишь одно: не мне и не Мана-кья быть этим вождем, если Народу он действительно будет нужен. Я стар и скоро отправлюсь... - он не договорил, кашлянул. - ... А Мана-кья... Не тот он человек. Заведет Тхе-Вей - не выберешься. А про этого Первого Человека над всеми не мне решать. Вы уж как-нибудь сами.
   Жрец тряхнул головой.
   - Ладно, все это чушь, - улыбнувшись, снова заговорил он. - А тхе-хте передай, чтобы не слишком доверял красивым речам Мана-кья. Он ядовит, как гадюка! - Старик засмеялся. - Давай лучше выпьем, дорогой гость!
   Запрокинул бурдюк и сделал пару больших глотков. Чаа"схе забеспокоился: сейчас наберется старый и завтра снова идти не сможет. Сам Чаа"схе пил мало, едва прикладывал бурдюк с пьяным зельем к губам: не хотел, чтобы вечером голова болела, да и опасаясь, что если не будет воздерживаться, назавтра переход станет вдвойне тяжелым.
   Закончив с едой, Ге-ч"о тяжело отвалился назад, поглаживая вздувшийся живот. Котла Вей"нья все улыбался, вращая осоловевшими глазками. Чаа"схе тихо сидел около доски, на которой остались одни объедки.
   - Теперь разреши, па-тхе, вручить тебе подарок, что отослал со мною тхе-хте, - заговорил Сайны-ныр, сыто рыгнув.
   Котла Вей"нья приосанился, напустил важности на разгоряченное лицо. Ге-ч"о полез за пазуху. Покопался там, достал небольшой мешочек и торжественно протянул его жрецу. Тот взял подарок и положил на подвернутые щиколотки.
   - Спасибо тебе, тахэ, сын моего друга! - ответил он и начал торопливо развязывать стягивающие мешочек тесемки. Справившись с узлами, Котла Вей"нья заглянул в мешочек, а потом высыпал на руку горсть красивых разноцветных раковин.
   - О- о! - промычал он, горящими глазами уставившись на раковины. - И откуда же они?
   - Издалека. Выменяли у Тсай-тхе, а тем они достались от соседей с южной стороны. Говорят, эти раковины с далекой реки, что течет за Великими равнинами.
   - Да... - старик тряс ладонью и раковины перекатывались в его пальцах, издавая мелодичный перестук. - Дорогой подарок! Передай тхе-хте, великому па-тхе Ге-ч"о, мою благодарность. И в ответ прими для него подарок и от меня...
   Старик посмотрел на Чаа"схе, кивнул на мешок за своей спиной. Юноша встал и подтащил мешок к ногам жреца. Котла Вей"нья заботливо ссыпал раковины обратно в маленький мешочек, завязал и отложил в сторону. Затем раскрыл свой мешок, стал копаться в нем. Гость терпеливо ждал. Старик извлек из мешка несколько фигурок, выточенных из кости и протянул их Сайны-ныру со словами: - Это мой подарок твоему тхе-хте. Это духи - защитники. Пусть добро послужат вам.
   Ге-ч"о слегка поклонился, принимая подарки.
   После этого Котла Вей"нья и Сайны-ныр еще выпили, потом пошли в хижину Джья-сы, где продолжили пирушку. Чаа"схе тоже сходил к старейшине, но пробыл в душной палатке старейшины, куда набилось много народу, недолго. А поздно вечером, когда вернулся изрядно захмелевший жрец, юноша постелил ему постель и уложил спать. Засыпая, старик велел разбудить его на рассвете.
   На завтра было назначено выступление.
  
  Глава двадцать вторая.
  
  Несколько дней стояли сильные морозы. Люди не выходили из хижин, боялись обморозиться. В лесу замерла жизнь, звери попрятались в густой чаще. Палатки промерзли насквозь: не спасал даже огонь; шкуры покрышек затвердели и покрылись ледяной коркой. Ложась спать, воины не снимали одежды, а утром растирали остывшие руки и ноги. Савай Вей"нья вынужден был снять даже дозоры. Все сидели в ветхих палатках и ждали, когда духи смилостивятся и унимут холод. Многие приносили жертвы.
   Когда морозы спали, Тхе-вей дружно высыпали из заскорузлых палаток и стали собираться в поход.
   - Не для того мы здесь, чтобы греться у очага, - сказал воинам Савай Вей"нья, потрясая копьем, - Мы пришли воевать. Значит, воевать и будем!
   Па-тхе Ге-ч"о созвал совет, на который пригласил всех вождей и старейшин. Было решено идти к Сау-со, чтобы напасть на стойбище Кагаа. Все были исполнены решимости.
   Вечером того дня, Тхе-вей совершили обряд очищения: в одной из палаток развели большой огонь, нагрели валуны, вскипятили воду. Все мужчины, один за другим, входили в хижину и совершали омовение, чтобы очистить тело и душу, перед великими делами, что им предстояло свершить, от скверны. Мен-ыр, как и все, тоже вошел в палатку, скинул одежду, подсел к очагу, плеснул на камни воды и долго сидел в клубах горячего пара. Затем обмылся, натер тело медвежьим жиром, оделся и чистым и обновленным вылез наружу и протер лицо снегом. Очищение воинов затянулось допоздна, но все были довольны, так как каждый давно мечтал хорошенько отмыться от вьевшейся грязи. Спать ложились довольными. В эту ночь тхе-хте приснились мы с мамой и Го-о. Он видел во сне, как мы всей семьей ходили к какому-то озеру и ловили рыбу. Го-о, как всегда, был бодр и весел, много шутил. Мы наловили много рыбы, сложили ее на берегу, начали чистить и развешивать на сушилах. Потом Го-о стал с нами прощаться. Мен"ыр хотел, было, удержать его, но хте-эн растворился в воздухе и образ его унесло ветром. Тогда Мен-ыр обернулся к нам с мамой и хотел подойти, но мы вдруг отодвинулись далеко-далеко. Он стал звать нас, мы что-то кричали. Мен-ыр побежал к нам, но ноги двигались медленно, тяжело. А мы уплывали все дальше и дальше, пока не исчезли...
   Мен-ыр проснулся в холодном поту. Было еще темно, только небо, глядящее в прорезь дымохода, из черного, стало синим. В палатке было холодно. Мен-ыр встал, раздул огонь. Стали просыпаться остальные. А когда небо на востоке стало зеленым, ожил и весь лагерь. Мужчины, наскоро перекусив сушеным мясом, разбирали палатки, увязывали немногочисленные пожитки, а те, кто справился с этим раньше остальных, толкались у небольшого, но жаркого костра, разведенного прямо на снегу. Савай Вей"нья, вместе с Моо-тыном, переходили от одной группы воинов к другой, раздавая последние распоряжения.
   Идти намеревались к Сау-со, к одному из хранилищ, сокрытых в дремучем лесу. Едва собрались, па-тхе Ге-ч"о выделил из числа воинов четырех разведчиков и они тотчас же ушли вперед по намеченному пути, в их числе пошел и Мен-ыр. Тхе-хте не мог удержаться от того, чтобы не пойти среди первых: он рвался в бой. Точно олень-бык в сезон гона, готовый на все , даже расстаться с жизнью, лишь бы действовать, лишь бы был противник, с которым можно померяться силой. Ноги, обутые в снегоступы, торили снег. Тхе-хте шел все быстрее и быстрее и вскоре товарищи отстали от него.
   В середине дня он достиг хранилища и, осмотрев окрестности, присел передохнуть. Отдышавшись, начал рубить жерди для палатки; за этим делом его и застали подотставшие разведчики Ге-ч"о. Вчетвером, они быстро заготовили нужное для обустройства лагеря количество жердей, наломали дров и стали дожидаться подхода остального отряда. Савай Вей"нья привел воинов к лабазу только вечером, когда серое небо уже начало темнеть. Началась суета: охотники принялись ставить палатки. Мен-ыр помогал своим сородичам и когда маленький тесный тхерем был готов, они все залезли в него и развели маленький костерок. Уже темнело и Тхе-вей не боялись, что дым от их костров будет замечен врагами.
   Утром были отправлены дозоры в сторону Долины Каменных людей. До их возвращения вожди дали людям отдохнуть после вчерашнего нелегкого перехода. Мен-ыра на этот раз в разведку не пустили, сославшись на то, что он и так ходил вчера и должен восстановить силы.
   - Возможно, завтра или даже сегодня придется взять в руки оружие, а ты будешь еле ноги волочить, - сказал Ге-пья, когда Мен-ыр попытался воспротивиться.
   Пришлось тхе-хте залезать обратно в палатку. Он сел у очага и помолился за тех, кого потерял: за н"Го-о, за нас с мамой. У Ге-тхе попросил мужества и отваги, если придется встретиться с Кагаа в открытом бою. Даже кровь пустил в очаг, на дотлевающие головни (костры днем жечь запретили), чтобы жарче горел огонь в большой хижине Ге-тхе высоко на небе. Сидевшие тут же Чаан и Сы-чжи тоже полоснули себя ножами по рукам и выдавили крови на угли, ратуя за удачу в схватке с жестоким врагом. В очаге зашипело, треснула крикливо головня - принял жертву Старик. Расплылось в улыбке круглое лицо Сы-чжи.
   - Побьем Кагаа! - весело сказал он и отодвинулся от очага.
   ... Разведчики вернулись под вечер. Не задерживаясь и не отвечая на оклики взволнованных соплеменников, тут же вошли в палатку, что занимали вожди. Ге-пья поспешил за ними, оставив Мен-ыра, с которым до того разговаривал о правилах охоты на оленей, одного перед входом в тхерем Сау-кья. Мен-ыр встал и присоединился к толпе, обступившей хижину па-тхе и старейшин. Прислушался: глухо звучали голоса, не разобрать, а под самое ухо еще бубнил какой-то пухлый н-Ге-ч о. Ждали долго. Мен-ыр, чтобы разогнать поостывшую кровь, стал подпрыгивать, подгибая руки и ноги. Но вот из палатки донеслось шарканье шагов. Воины, ожидающие снаружи, притихли. Откинулся полог и из тхерема вышел сначала Савай Вей"нья, а за ним и все остальные, кто находился в хижине. Глаза па-тхе сверкали торжественным огнем. Мен-ыр поспешил протиснуться ближе.
   - Ну вот, тахе, и пришло наше время! - торжественно заговорил Савай Вей"нья. - Добрую весть принесли дозорные. Кагаа небольшим числом вышли из Долины Каменных людей на север. Ведет их сам Нагаха. С ними женщины, среди которых есть и дочери нашего народа. Духи услышали наши молитвы! - он широко улыбнулся. - Теперь дело за нами! Кагаа вздумали бить оленей, что пришли с гор: бить оленей на землях Тхе-Вей! Да при том хотят заставить наших женщин разделывать добычу. Потерпим ли такое?
   - Нет! - ответил ему громогласный крик.
   - И я думаю так. Пришло время Нагаха ответить за все беды, какие он и его народ навлекли на Тхе-Вей. Правьте и крепите оружие, воины. Завтра выступаем.
   Под гомон голосов Савай Вей"нья и Моо-тын удалились. Мен-ыр дождался, пока к нему подойдет Ге-пья и вдвоем они поспешили к своей хижине. По пути к ним присоединились остальные сородичи.
   - Кто еще не принес жертву Ге-тхе и духам, поторапливайтесь, - сказал вожак охотников, опускаясь на колени перед тлеющим очагом. - Эй, Чаан, подкинь дров уже темнеет. Будем кормить огонь нашей кровью!
   Ге-пья, достав нож, стал закатывать рукав на левой руке. Чаан, Сы-чжи и Мен-ыр отошли в сторону, пропуская тех кто желал принять участие в таинстве.
   Перед тем как лечь спать, воины хорошо поели и напились отвара из трав, который должен был завтра придать им сил и храбрости. Сидя у жарких очагов в палатках, вспоминали древние придания о могучих героях, сказания о войне с Малым и Лесным народами, говорили о былых стычках с Кагаа. Припоминали и страшный обычай врагов - МЕДЧАН - кровавое жертвоприношение духам войны; и сразу потемнели лица, полыхнули глаза, пальцы собрались в кулаки. А потом зазвучала печальная песня про тех, кто уже погиб в этой войне. Песня была совсем новой, ее недавно сложили сами воины, те, кому посчастливилось обмануть смерть, те, кто хоронил своих друзей и братьев. Пели и в тхереме Сау-кья: плавно звучали хриплые мужские голоса, тихо лилась грустная песня...
   Утром воины, в обычном порядке - выслав вперед разведчиков - вышли в поход, следуя вдоль гребня, отделяющего их от Сау-со. Разведчики шли по ту сторону гряды, по следам охотничьего отряда Кагаа, и должны были извещать Савай Вей"нья о всех остановках врага. Шли весь день: один за одним, дыша в спину друг другу, наступая след в след; за собой оставляли хорошо набитую широкую тропу. Время от времени к отряду, переваливая холмы, подходил кто-нибудь из разведчиков и сообщал, где Кагаа останавливаются на отдых, как ведут себя, нет ли опасности быть обнаруженными. Савай Вей"нья выслушивал донесения и отпускал разведчика обратно. Так и шли: поворот за поворот, от осыпи к осыпи, от увала к увалу.
   На ночь остановились в темном лесу в глубокой долине, которую со всех сторон окружали круто стоящие холмы. Вернулись разведчики и рассказали, что Кагаа встали на ночь немного севернее, у болота, где осенью любят собираться Старшие братья.
   - Пусть отдыхают. Нам еще рано показываться: Долина Каменных людей не- далеко. Если нападем, к врагам может подоспеть подмога. Да и мало ли что: вдруг поблизости еще какой их отряд бродит? - так говорил Савай Вей"нья, когда все собрались у костра, ожидая его решения.
   Мен-ыр, услышав слова па-тхе, помрачнел: хотелось окунуться с головой в битву, забыться от тяжелых мыслей, утолить страшную жажду человечьей крови. Если б не Ге-пья, который просидел с ним рядом возле вяло горящих бревен, положенных одно поперек другого, не известно что бы было: мог бы натворить каких-нибудь бед.
   По замыслу Савай Вей"нья, было решено, идти за Кагаа до места, где они собирались встать охотничьим станом на промысел. Раньше этого - не нападать. Пусть поверят, что вокруг никого нет, пусть начнут охоту на оленей, поставят петли на зайцев и соболей. Пускай их глаза застилает обманчивая пелена мнимого спокойствия. А Тхе-Вей будут рядом и подождут удобного момента, чтобы покончить с ненавистным Нагаха, проливающим невинную детскую кровь, одним ударом.
   * * *
  
   На другое утро старик разболелся: девала знать о себе брага, которой жрец выпил немало, славя гостей. Чаа"схе рано проснулся, начал увязывать вещи в узлы, выносить из тхерема - все надеялся, что переход состоится. Но время шло. Старик, по прежнему спал, отвалившись на спину, раскинув руки; из открытого рта его доносилось влажное бульканье и храп. Юноша сел снаружи у входа, откинув полог, чтобы выветрить из хижины тяжелый дух. Стойбище медленно просыпалось. Вот из крайней палатки вылезли ребятишки, повертелись тревожно и босыми, в одних набедренных повязках побежали к кустам. Вот какая-то женщина, потирая виски, потащилась с пустыми бурдюками к болоту. Появился охотник: прошелся по лагерю, разминая ноги, пнул валявшуюся на земле куртку, поднял, осмотрел и бросил к одному из тхеремов, чтобы хозяин, проснувшись, подобрал. Заворчала собака у соседней палатки, потянулась, с привыванием зевнула. За спиной Чаа"схе кто-то зашевелился. Юноша не успел обернуться: Со, рыжая собака жреца, вышла, поводя ушами и принюхиваясь. Чаа"схе хотел приласкать ее, но Со, вздрогнула, попятилась и побежала вдоль хижин по своим собачим делам.
   К полудню вышли из тхерема Джья-сы помятые гости. Сам старейшина не показывался. Зато жена его, Таа-чи, бегала от тхерема к тхерему и испрашивала у всех какие-то травы: видно ее тхе-хте здорово вчера повеселился! Ге-ч"о быстро собрались. Сайны-ныр подошел к Чаа"схе, осведомился о здоровье жреца.
   - Спит он. Еще не вставал, - грустно промычал в ответ юноша.
   - Ну что ж, - закусил Ге-ч"о нижнюю губу. - Бывает... Ты передай ему мою благодарность, да берегут его добрые духи, и скажи, что мы пошли на озеро Малого народа. Там и встретимся вновь. Пусть отдыхает па-тхе, он уже не молод.
   И улыбнувшись на прощанье широкой белозубой улыбкой, Сайны-ныр заспешил к своим сородичам, поджидавшим его на окраине стойбища. Чаа"схе проводил их мрачным взглядом до опушки леса, а потом залез снова в тхерем попроведать старика. Тот лежа на боку, лицом к солнцу, пробивающемуся через входное отверстие. Веки его были по-прежнему плотно закрыты. Он тихо сопел и чавкал языком. Юноша вздохнул. Стало понятно, что сегодня Сау-кья опять не двинутся с места. Снова придется весь день сидеть у этого болота.
   Чуть погодя заглянул Таа-чи. Принесла варева в берестяном туеске и пару больших сушеных рыбин. Остановилась у ложа жреца, склонилась над изголовьем.
   - Ну как он? - спросила она, всматриваясь в отекшее, красное лицо Котла Вей"нья. - Так и спит весь день, не встает?
   Чаа"схе только грустно покачал головой и отвернулся. Женщина всплеснула руками, запричитала.
   - А мой-то тоже вчера лишнего хлебнул, - пожаловалась она. - Все утро рвало его, не успевала убирать. Зелье варила, чтоб всю болезнь из него вывести. Сейчас лежит, дуется сам на себя, не разговаривает. А кто виноват? Кто его заставлял пить столько. Чуть в костер не упал на глазах Ге-ч"о. Так ему и надо!
   Она вновь всмотрелась в потемневшее лицо жреца.
   - Ты бы помог мне, Чаа"схе, - попросила она. - Надо бы его растолкать, покормить. А то как бы худо ему не стало - столько спать!
   Вдвоем они начали пихать старика, хлопать по щекам. Но тот лишь мычал что-то неразборчивое и ухал, как филин.
   - Ай-ай! - приложила к губам ладонь Таа-чи. Глаза ее наполнились тревогой. - Совсем плох старик. Надо его лечить, отпаивать травами. Вот что! Ты грей камни, а я схожу за водой. И траву найди, придающую сил. Она у него есть, я знаю. Давай, Чаа"схе, разводи огонь.
   Она сняла бурдюк, привешенный к сучку на одной из жердин и выскочила наружу. Чаа"схе стал ломать ветки. Он едва успел развести огонь, как жена Джья-сы опять вошла в хижину. Налила из бурдюка в кожаный мешок, установленный в ямку, мутной ржавой воды.
   - Камни-то бросай в огонь, - сказа она Чаа"схе, принявшемуся искать в тюках связки лечебных трав. - Что ж ты, как не живой! Шевелись скорей!
   Чаа"схе кинул в пламя несколько небольших камней, подбавил дров. Опять начал рыться в мешках.
   - По прошлой осени, помню, говаривали, что один человек так и умер: напился на празднике, лег спать. Его не будили, он спал-спал, да и помер, - говорила Таа-чи, палкой переворачивая в огне камни. - Семья только к вечеру спохватилась, когда все воротились из леса. Так и помер человек.
   Чаа"схе тоже забеспокоился. Нашел, наконец, нужный тюк, развязал, вывалил его содержимое. Стал копаться в ворохе связок и мешочков, отыскивая нужные травы. К нему подсела и Таа-чи.
   Вскоре уже в мешке врытом в землю, булькало и клокотало мутное варево. Чаа"схе и женщина вновь стали тормошить старика. Валяли туда-сюда, толкали, трясли. Наконец он заворочался, засопел. Рывком посадили его на ложе. Жрец приоткрыл глаза. Поднял вялую руку, но опять обмяк.
   - Худо ему, - пробормотала Таа-чи, взглянув на юношу.
   Чаа"схе окунул берестяной черпак в парящийся мешок и подал женщине. Та приставила питье к губам старика.
   - Пей, па-тхе, пей. Это поможет. В миг на ноги встанешь.
   Старик простонал что-то, отвернул голову.
   - Горячее, - сорвалось с его бледных губ.
   - А ты дуй и пей потихоньку, - поучала его Таа-чи, точно ребенка заботливая мать. - Дуй и пей.
   Влив на силу в него несколько глотков отвара, жена Джья-сы вновь уложила его. Затем встала и, велев Чаа"схе попозже снова напоить старика отваром, пошла домой.
   Чаа"схе печально посмотрел на жреца, который, отвернувшись к стене, надрывно постанывал, покачал головой и взялся за принесенную Таа-чи еду.
   Силы стали возвращаться к жрецу лишь к вечеру, когда солнце, склонилось к лесу, подернутому белесой дымкой. Он встал, сходил до ольшаника, потом немного поел, попил предложенного юношей отвара. Чаа"схе вынес шкуры из тхерема, расстелил их на земле и, выведя Котла Вей нья под пригревающее солнце, усадил его на них: пускай подышит воздухом, погреется. Старик долго сидел, молчал, не глядя на юношу. Проходившим мимо людям степенно кивал бородкой. Потом попросил пить. Чаа"схе подал ему бурдюк с отстоявшейся болотной водой.
   - Дрянная вода. От такой только живот разболится. Засиделись мы тут. Завтра двинем на озеро, - сказал он, отдавая бурдюк Чаа"схе. - Два дня здесь сидим, не двигаемся. Людям насмех! Осталось пройти самую чуточку, а мы сидим. Ты Чаа"схе, дойди до Джья-сы, скажи ему чтобы собирались все: на рассвете выступим.
   Юноша повеселел. Он, честно говоря, опасался, что и следующий день они проведут у болота, думал, что старик, ослабленный болезнью, вызванной чрезмерным потреблением веселящего напитка, не захочет идти. Но, хвала духам, Котла Вей"нья не стал долго отлеживаться. Оно и правильно: такая хворь от ходьбы и труда скорее проходит. Значит, остался один день пути, после чего они окажутся на озере. Чаа"схе прыжками, как разыгравшийся молодой олень, поскакал к тхерему старейшины. Перед занавешенным входом кашлянул, чтобы дать знать хозяевам о своем приходе; его позвали. Откинув полог, юноша протиснулся сквозь узкий вход (во время похода тхеремы ставили небольшие, дабы их было легче и быстрее сворачивать, от того и вход оставляли узким) и, пригнувшись, шагнул к очагу. Таа-чи приветливо улыбнулась. Кэлтэ подняла огненные глаза. Чаа"схе - в который уже раз! - зарделся, едва поймав этот взгляд, хотя, перед встречей с девушкой, всегда готовился внутренне стойко выдержать его. Подавив неловкое ощущение, снова поднял глаза.
   - Ну, как там наш па-тхе? - спросила Таа-чи, поворачиваясь к вошедшему.
   - С ним все хорошо, хвала духам. - Юноша взглянул на Таа-чи и добавил: - Па-тхе просил меня отблагодарить за угощение.
   Женщина кивнула, все еще продолжая вопросительно смотреть на гостя. Кэлтэ насупилась, подтянула губки и отвернулась, делая вид, что Чаа"схе ей безразличен. Юноша обиженно облизнул губы.
   - Я пришел к Джья-сы, - сказал он, стараясь, чтобы его голос не дрожал. - С повелением от Котла Вей"нья.
   Позади Таа-чи и Кэлтэ что-то зашевелилось.
   - Кто там, жена, - проскрипел слабый голос, в котором Чаа"схе с удивлением узнал Джья-сы. - Кто пришел? Чего хочет?
   Старейшина отодвинул край закопченого одеяла, приподнялся на локте.
   - А, Чаа"схе, - вздохнул он и успокоился. - Тебе чего?
   - Па-тхе послал меня, - отозвался юноша. - Просил передать тебе, чтобы завтра на рассвете все были готовы к походу. - Он пожал плечами: вроде бы все сказал.
   Еще раз глянул в сторону Кэлтэ, но та копалась в корзине и была всецело поглощена этим занятием. Юноша шагнул задом ко входу, нечаянно задел какой-то туес, перевернул. Кинулся было поднимать, но смех Таа-чи остановил его. Зажимая рот ладонью, она сказала:
   - Не нужно тахе, я сама подберу. Спасибо, что предупредил. Скажи Котла Вей"нья, что все будут готовы.
   - Да-да, - прокряхтел Джья-сы, переворачиваясь на другой бок. - Всех предупредим.
   Чаа"схе выскользнул из хижины и, низко опустив голову, быстрыми шагами пошел к тхерему жреца. По пути ругал себя. Опять опозорился; Таа-чи не зря смеялась: заметила, поди, его косые и пылкие взгляды? Что скажет Джья-сы? Не оскорбил ли он семью старейшины? Ведь так могут и вовсе погнать в шею прочь из земель Сау-кья.
   В тхерем он вошел мрачный: прошел мимо возлежавшего на шкурах жреца, даже не взглянул на него. Уселся у очага, запустил пальцы в волосы.
   - Ну, как там они? - спросил из-за стенки хижины жрец.
   - Я передал, - откликнулся юноша, вытирая выступивший от волнения пот со лба.
   - Как Джья-сы?
   - Лежит.
   До слуха Чаа"схе донесся хлюпающий смешок старика.
   ... После того, как огненный диск Осамина скрылся за лесом, Котла Вей"нья и Чаа"схе, разведя костерок позади стойбища, уединились от посторонних глаз, дабы ничто не мешало им вновь погрузиться с головой в хитросплетение событий, относящихся ко временам детства старого жреца. Только преданная хозяину Со присутствовала здесь и, улегшись под облетевшим кустом, прядала ушами с обвисшими кончиками, прислушивалась к негромкому голосу старика. Хворь уже отпустила жреца, он хорошо отоспался за день и теперь, к великой радости Чаа"схе, готов был безумолку рассказывать хоть до самой зари. Юноша разложил перед собой на куске подранной и изъеденной мышами кожи сухие мясные ломтики и неторопливо жевал их, слушая неторопливый поток слов. Глаза его были обращены в сторону заката и он любовался огненно - желтым заревом на небе, да лиловыми, с розоватыми проблесками, клочьями мелких облаков. День угасал, но тоски в сердце не было; хотелось только глядеть и глядеть на это вечеряющее, играющее яркими красками осеннее небо. Уже недолго осталось: отгорит сверкающее зарево, поблекнут оранжевые сполохи и мир потихоньку окунется во мрак, уснет, чтобы завтра, когда взойдет светило, вновь пробудиться к неугомонной, звонкой и крикливой жизни.
  
   * * *
  
   На следующий день Кагаа перевалили хребет и спустились в долину, посреди которой белело круглое озеро с лесистыми берегами. Как оказалось, здесь их уже поджидал отряд, ушедший на промысел ранее. Разведчики немедля доложили об этом Савай Вей"нья и тот остановил продвижение отряда. Теперь врагов было слишком много, чтобы рассчитывать, что нападение на них сулит успех. За станом Кагаа установили наблюдение: все воины Тхе-Вей по очереди ходили в дозоры. Кагаа же были спокойны и мелкими группами ходили в холмы добывать несметных и несчитанных оленей, пришедших в леса на зимовку. Осторожно ходили Тхе-Вей по округе, примечая, где ставят силки Кагаа, куда ходят за оленями, издали наблюдали за стойбищем; день и ночь в походную палатку вождей поступали все новые и новые сведения. Савай Вей"нья медлил.
   Многие уже начали поговаривать, что ждать нет смысла: надо или сейчас нападать, не дожидаясь пока, закончив промысел, враги возвратятся в Долину Каменных людей, или же убираться в Бодойрын и считать дни до весны. Слушал их суровый па-тхе Ге-ч"о и выжидал. Медленно тянулись дни, не принося ничего обнадеживающего. Истомились воины: руки ныли от бездействия; только ноги топтали зря, таскаясь по холмам в разведку.
   А потом часть Кагаа, нагруженная добычей, повернула вспять: собрались как-то по утру, да ушли. Воины пришли к Савай Вей"нья, просили послать их в бой, чтоб побить немногочисленный отряд, уходивший в Долину Каменных людей, да захватить их добычу. Но Савай Вей"нья был тверд.
   - Не затем мы пришли сюда, чтобы стащить мясо и шкуры у Кагаа, но затем, чтобы отбить жен Сау-кья и выпустить кровь из сердца Нагаха. Потому останемся здесь. Нагаха не собирается уходить, будет продолжать охоту, значит, время у нас есть. И в Бодойрын до настоящей стужи успеем уйти.
  С этим распустил воинов. Разбрелись они унылые по палаткам, разлеглись печально у тлеющих жирников.
  А после ухода части Кагаа, на следующий день, повалил густой снег. Сидели Тхе-вей в палатках, не выходили наружу, не зная куда руки деть.
  - Как бурундуки, по норам попрятались, да грызем запасы, - ворчали недовольные; горевали о том, что зря послушались Савай Вей"нья и не напали на отходивших Кагаа. - Хоть не с пустыми руками домой бы вернулись: все захватили бы чего...
  Уж и Моо-тын стал беспокоиться: так ведь действительно можно дотянуть до того, что Нагаха закончит охоту, да пойдет в большое стойбище: где тогда нападать на него? - только когда хребет переходить станут, потом уж поздно будет - подадут Кагаа дымовой сигнал своим, живо выручка подоспеет. Хмурился Савай Вей"нья, но от своего не отступал, велел воинам потерпеть немного. Да и куда идти воевать в такой-то снегопад?
  Снег шел два дня кряду.
  Затем вдруг, забеспокоились Кагаа. Какая-то сумятица в их лагере произошла, донесли разведчики. Отправился к озеру и сам Савай Вей"нья, встревоженный этими известиями. Отправились с ним и Мен-ыр с Ге-пья. Обошли холмы, вошли в долину и, приблизившись к озеру; посмотрели на стойбище Кагаа, раскинувшиеся на дальнем берегу. По пути пересекли собачий след, но не придали этому значения: собаки всегда бегают вокруг стана, чего удивляться? Кагаа действительно были чем-то встревожены: все ходили из палатки в палатку, теснились вокруг своего вождя, которого Тхе-Вей признали по плотной высокой фигуре и пышной шапке на голове, украшенной конским хвостом.
  Вернувшись к своим, Савай Вей"нья усилил дозоры вокруг вражеского стана, приказал воинам проверять оружие и быть готовыми выступать в любое время, по первому его зову. А сам засел в палатке, да стал дожидаться сообщений дозорных.
  Вскоре те действительно явились - два Ге-ч"о - и сообщили, что заметили в лесу след человека, видимо женщины, уходившей к гребню гряды, идущей вдоль речушки на север. Это не беглянка из лагеря Кагаа, заверили дозорные, так как ни одна женщина не покидала палаток. Но по ее следу пошли Кагаа. Сам Нагаха повел людей, несмотря на то, что уже вечерело. Савай Вей"нья тут же собрал воинов и передал им слова разведчиков.
  - Собирайте палатки: пришло время повеселиться! - приказал он.
  Услышав эти вести, Мен-ыр заволновался. Какая-то женщина одна бродит в лесу. Ясно, что это кто-то из Сау-кья: зачем бы тогда ловили ее Кагаа. А может это его Кья-па? Неужто, уберегли ее духи, защитила Праматерь?! Своими мыслями тхе-хте поделился с Ге-пья. Тот выслушал его и хлопнул по плечу, улыбнулся и весело сказал:
  - Услышали духи твои молитвы, вняли жертвам! - потом вдруг помрачнел. - Главное, чтобы Кагаа ее не нашли раньше нашего...
  Тхк-Вей выступили незамедлительно. Еще не смеркалось, когда подошли к озеру. Встретили еще двух разведчиков. Те сказали, что Кагаа, оставили в лагере женщин и пятерых воинов, остальные, во главе с Нагаха, ушли. Савай Вей"нья отдал приказ окружить стойбище. Воины, разделившись на два отряда, разошлись, чтобы сойтись у противоположного берега озера. Сау-кья пошли с Кья-тхе.
  Кагаа, оставшиеся в охотничьем лагере, ничего не подозревали, не видели, что над их головой уже нависла беда. Сидя у большого костра посреди стоянки, они кидали на утоптанном снегу окатанные острогалы баранов, смеялись, шутили, толкали друг дружку, поздравляя с выигрышем или утешая при проигрыше. Совсем заигрались и не видели, что из-за деревьев за ними уже следят Тхе-Вей, натянувшие луки.
  Стоял за ближайшей к палаткам елкой, целясь во врагов, и Мен-ыр. Он осматривал палатки, над которыми вились тонкие струйки горячего дыма, собак, что гонялись друг за другом по ровной глади озера. Он, как и все, ждал условного сигнала, чтобы спустить тетиву: Савай Вей"нья трижды должен был прокричать совой. Мен-ыр покосился на соседнее дерево: толстую лиственницу с облетевшей корой, за которой скрывался Ге-пья. Лицо вожака охотников побагровело, глаза налились кровью, но, перехватив взгляд тхе-хте, он успокоился. "Точно лев перед добычей - страшный, я сам испугался - говорил мне после Мен-ыр, - глаза злющие, зубы оскалил..."
  Взгляд Мен-ыра опять оборотился к палаткам Кагаа. Из одной из них вышла женщина - обмер Мен-ыр, признав в ней жену Ге-пья. Вожак охотников даже рот открыл, задрожал в его руке лук. Мен-ыр знаком показал ему, чтоб не двигался. Тот тряхнул головой, прижался щекой к промерзшему стволу дерева. А женщина, держа в руках берестяную миску с какой-то требухой, пошла к соседней палатке, опустилась на колени рядом с накрытым снеговой шапкой пнем, позвала кого-то. Из-за пня показалось что-то рыжее. Мен-ыр потянулся на цыпочках чтобы получше рассмотреть: собака. Собака? Собака вышла из-за пня, оттягивая веревку, которой была крепко привязана к тому же пню; потянулась, облизнула клыки. Настала очередь удивиться и Мен-ыру: жена Ге-пья кормила его собаку - его рыжую Со.
  Кто-то из Кагаа заметил женщину, крикнул ей что-то, погрозил кулаками, в которых сжимал игральные кости. Жена Ге-пья ответила ему на чужом языке, усмехнулась. Кагаа расплылся в улыбке и бросил кости во вкопанную доску: они брякнули и разлетелись в разные стороны.
  Мен-ыр ждал, не трогаясь с места. Вот-вот раздастся сигнал и его стрела, в числе многих, понесется в сторону резвящихся Кагаа, позабывших об осторожности, уязвимых на открытом месте...
  ...Со, приникнув к миске, хватала зубами мясные обрезки и сухожилия. Жена вожака охотников поднялась и распрямила спину. С озера залаяли собаки, побежали к палаткам: должно быть ветер донес до них чужие запахи. Подняли головы и посмотрели на несущихся к ним собак Кагаа...
  Над лесом пронесся троекратный крик совы, пролетел над озером и отразился от дальних холмов.
  
   * * *
  
  На следующее утро, как и было условлено, Сау-кья свернули тхеремы, уложили на волокуши поклажу и снялись с места. Небо было серым, низким, но дождя не было. С гор дул холодный ветер, качая пушистые ветви кедров и стряхивая с березок редкую желтую листву; колыхалась трава на болотных кочках. Собаки с волокушами шли резво: хорошо отдохнули за пару дней, проведенных на берегу болота, окрепли и сами уже рвались вперед, навстречу большому празднику, где можно будет вдоволь отъесться, подраться сколь хватит сил и, возможно, найти себе пару. Спешили на сход все - и люди, и собаки, торопились скорее выйти к озеру, где скоро вырастет большое стойбище, что вберет в себя большие и малые кочевья и гостей из других родов
  Шли лесом, где было посуше. Как солнце поднялось над деревьями, сделали
  привал, отпустили собак побегать. Поели люди, покормили собак и опять в путь. Снова нацепили мешки с лямками, взгромоздили корзины на спины, впрягли собак в волокуши, примотали к ним тюки.
   Тучи поднялись выше, показались белые, освещенные солнцем, их края, затем появились голубые просветы. Но холодный ветер по-прежнему дул со снеговых вершин, не давал солнцу нагреть землю. По земле плыли тяжелые синие тени. С кедров сыпалась шишка; между корней сновали полосатые бурундуки и сносили орехи, что выгрызали из шишек, в свои норы, на долгую зиму; прыгали с ветки на ветку облинявшие белки. На каменной гряде посреди болота паслись олени; завидя людей, заволновались. Но люди шли мимо, только посматривали на оленей и ничего не предпринимали. Животные успокоились и принялись дальше щипать ягель, пышными шапками устилавший серые валуны.
   Лес стал редеть. Отступили назад разлапистые вековые кедры, стало больше берез да елок, показались луговины, тянущиеся ровным пологом до самых округлых сопок Бодойрын. Болото отодвинулось влево, к севру, земля стала суше. К полудню опять подошли к болоту. Чаа"схе уже думал, что прошли его, но нет: вывернули из леска и уперлись в широкую лужу гнилой воды. Стали обходить. Вот впереди вроде бы сухой луг. Подошли ближе - болото. "Топи", - сказал Джья-сы, шагающий рядом. Болотина тянулась далеко на юг. Шли, шли, а конца-края ей не было. Чаа"схе приуныл. Сколько ж идти? Наверное, до вечера не обойти. Но к его радости вскоре передовые повернули, казалось в самое болото. Дойдя до места, Чаа"схе увидел, что здесь трясину прорезает узкая полоска земли; по ней и перешли на другой берег, поросший кустами и березовым криволесьем. Березовая поросль была настолько густа, что пришлось обходить и ее.
   Появились озерки с чистой водой, на поверхности которой покачивались на мелкой волне утки и гуси. Охотники грустно переглянулись: эх, жаль несподручно сейчас охотиться, руки заняты, да луки убраны. Собаки тоже жалобно поскуливали и посматривали на хозяев. Но люди только вздыхали и продолжали идти мимо. Чаа"схе тоже заскучал; лямки давно уже оттянули плечи, кожу жгло, ныла шея, устали ноги. Мечталось об отдыхе, но спросив старейшину далеко ли еще до Озера, узнал, что еще полпути впереди, возможно даже, не дойдут за сегодня.
  К вечеру вдали, за луговинами и березняками показалась темная полоса леса. Котла Вей-нья сказал, что озеро Малого Народа находится за этим самым кедрачом. Только большой он, далеко тянется. Сегодня точно не дойти, хоть бы к лесу дотащиться. Люди уже и без того устали, а собаки вообще еле волокутся, шатаются под тяжестью груза. Да, действительно, - Чаа"схе огляделся вокруг себя - дети приуныли и уже не было слышно их задорных окриков и переливчатого смеха; перестали шептаться девушки, насупились женщины; мужчины, которым досталась самая тяжелая ноша, молчали с самого утра - языки не ворочаются, не до того.
  Усталые, они подошли к кромке леса лишь, когда солнце скрылось за горизонтом. Сыпал мелкий дождь. И люди, и собаки, вся поклажа - все и вся промокло. Женщины наскоро вкапывали в землю шесты, растягивали на них покрывала из шкур, сооружали навесы - тхеремы ставить не стали, решив не тратить понапрасну время - быстро смеркалось. С трудом разыскав в чаще сухие дрова, развели несколько костров, сгрудившись вокруг них, начали готовить еду. Собаки жались к хозяевам, забираясь под навесы, несмотря на стлавшийся дым - все лучше, чем лежать под дождем.
  Для жреца и его нового помощника поставили отдельный навес, но еду принесли от одного из общих костров. Принесла опять Таа-чи. Поблагодарив ее, старик сразу же взялся за еду и пригласил Чаа"схе поскорее, пока он один все не съел, присоединяться. Для Со достали сушеную жесткую рыбу и бросили на землю. Уставшая собака - на которую с утра навьючили целых два тюка - по одному на каждом боку - только немного погрызла предложенную пищу, после чего свернулась на траве и уснула.
  По кожаной покрышке навеса барабанил разошедшийся дождь. Чаа"схе уже поел и пристраиваясь на боку возле огня, терпеливо ждал, пока жрец закончит набивать свой впалый живот. Уже совсем стемнело, за освещенным костром кругом не было видно низги: и лес, и болото, и луговину окутал кромешный не- проницаемый мрак. Юноша достал нож и от нечего делать строгал им палку, нанося на гладкую ее поверхность череду мелких зарубок. Вот столько дней он уже находится у Сау-кья. Чаа"схе посчитал зарубки: не много, почти что совсем ничего. А столько всего успел узнать от старого жреца, а сколько еще узнает! Опять взялся за нож, полетели мелкие стружки. А вот столько времени прошло, как он, простившись с родителями, ушел в горы. Давно... Путь был неблизкий, а вспомнить почти что нечего: все пролетело как один день. У Сау-кья недолго гостит, а тем не менее, впечатлений хоть отбавляй: первый вечер, когда он вышел к стойбищу Котла Вей"нья, когда все обитатели вышли его встречать и чуть не на руках унесли его к палаткам; поход в горы, где били оленей; подарок Джья-сы - кусок великолепного прозрачного камня (он сейчас покоится в сумке, завернутый в кусок оленей шкуры, перетянутый ремешком) ; первая встреча с па-тхе, его гнев, когда он узнал, что к нему пришел ученик Мана-кья; горячие как угли, манящие глаза Кэлтэ, ее улыбка, вздернутая высокая грудь под одеждой, плавное покачивание бедер при ходьбе... Чаа"схе мечтательно закатил глаза, нож остановился в его замерших пальцах.
  - Хорошо тебе? - раздался голос жреца. Чаа"схе встрепенулся, с лица сбежала блаженная улыбка. - Для радости силы еще остались? Не устал за сегодня? Видно, ноша у тебя слишком легкая была. Хе-хе-хе!
  Чаа"схе тоже хмыкнул.
  Жрец пожевал еще немного, попил воды из бурдюка и сыто крякнул. В корзине с закрытым верхом зашевелился Шаспу. Старик охнул, торопливо развязал вязки, открыл корзину. Шаспу прыгнул ему на локоть и влез по руке на плечо, закрутил головой. В суете, пока ставил лагерь, о нем совсем позабыли. Бедная птица натряслась за день и теперь потребовала заслуженной свободы. Несколько раз встряхнув крыльями, Шаспу сорвался с плеча жреца и порхнул в темноту.
  И тут же появилась Кэлтэ. Она подошла так внезапно, что Чаа"схе от неожиданности взвизгнул. Поднял голову.
  - Ты что, дочка; бродишь потемну? - повернулся к ней жрец. - Уж ваши и огонь погасили.
  Кэлтэ опустила глаза, скромно сложила руки на животе.
  - Тхе-хте сказал мне, что ты рассказываешь о войне с Кагаа, па-тхе, - проговорила она, тщательно подбирая слова. - Я вот хотела попросить тебя дозволить и мне слушать твою речь.
  Жрец раскрыл рот, удивился.
  - Хочешь послушать, значит? Ну что ж, садись. Мне скрывать нечего, а Чаа"схе, я думаю, будет только рад, если ты проведешь вечер у нашего костра, - улыбнулся Котла Вей"нья.
  Девушка раскраснелась, присела у огонька, погладила собаку, лениво приподнявшую голову. Со заурчала и снова успокоилась. Чаа"схе зыркнул на Кэлтэ, поймал ее взгляд. Девушка чуть заметно улыбнулась одними уголками рта, стараясь, чтобы этого не заметил старик.
  
  Глава двадцать третья
  
   Мен-ыр обтер лицо рукой и вышел из-за дерева, краем глаза заметив, как свои укрытия по сигналу вождя покидают и остальные; совсем рядом захрустел снег под ногой Ге-пья. Кагаа, завидев появившихся, словно из-под земли, врагов, замерли; брошенные о доску кости рассыпались по снегу, но никто более на них не глядел. Жена вожака охотников Сау-кья, стоявшая спиной к лесу, медленно обернулась и вскрикнула, вскинув руки к лицу. С озера несся дружный собачий лай. Со, оставив еду, распласталась на животе, заворчала утробно и грозно. Один из Кагаа, тот, что был всех ближе, вдруг поднялся с корточек и развернулся к воинам Тхе-Вей, обступившим маленький лагерь со всех сторон. В глазах его не было страха, смотрел он прямо, с вызовом. Подлетели собаки, рассыпались меж тхеремов, не решаясь, однако, напасть на чужих людей, лишь злобно рычали и лаяли. На шум из палаток выглянули женщины и тут же испуганно спрятались. Жена Ге-пья смотрела то на Кагаа, боящихся сдвинуться с места, то на соплеменников, среди которых она увидела своего тхе-хте; губы её дрожали. Вдруг, она сделала шаг навстречу Ге-пья, простерла к нему руки. Мен-ыр испуганно повернулся к товарищу.
   В это время молодой Кагаа начал пятиться к озеру. Вышедший вперед Савай Вей"нья крикнул ему, чтобы он не трогался с места, но Кагаа не понял. Звякнула тетива и он, схватившись за горло, которое насквозь пронзила оперенная стрела, с глухим стоном опустился на колени, потом упал на бок, закричал, как подбитый заяц, пополз в сторону. На снегу заалела кровь. Остальные Кагаа молча наблюдали за всем этим. Кто-то из Тхе-Вей засмеялся.
   - Убьем их всех! - крикнули в толпе Ге-ч"о.
   Савай Вей"нья поднял руку.
   - Не гоже убивать их так, - услышал Мен-ыр приглушенный голос Ге-пья. - Пусть хоть что-то сделают...
   И точно в ответ на его слова, Кагаа, который смело стоял лицом к Тхе-Вей, заслоняя собой сородичей, большой и сильный детина, вдруг рванулся вправо, намереваясь укрыться в палатке, или за ней. И тут же засвистели стрелы. Двое Кагаа отлетели в сторону, сплошь утыканные тонкими древками поразивших их стрел. Один из врагов не растерялся и упал ничком в снег и этим избежал смерти. А тот, что метнулся к тхерему, завопил и споткнулся: в его бедро тоже вонзилась стрела. Но это лишь на мгновение задержало его. Отпихнув стоявшую на пути жену Ге-пья, он прыгнул в занавешенный вход палатки и исчез в ней.
   Кагаа, который успел упасть на землю прежде, чем полетели стрелы, теперь вскочил и побежал по полого спускавшемуся к замерзшему озеру берегу. Несколько Тхе-Вей, отбросив луки и достав палицы и копья, бросились ему вдогонку, подзадоривая себя громкими криками. За ними побежали и собаки. Осталась только Со, прижавшаяся к пню и ощерившая клыкастую пасть; крепкий кожаный ремень не пускал её, давил шею.
   Тхе-Вей начали стягиваться к палатке, куда успел запрыгнуть раненый Кагаа. Они обступили её кольцом, выставили вперед луки и копья. Кто-то постучал по заскорузлой покрышке и прокричал:
   - Выходи! Мучить не станем: пырнем копьем, да палицей по макушке - для верности!
   Засмеялись громко.
   Ге-пья уже обнимал жену, упавшую в его объятия и заливавщуюся счастливыми слезами. Женщина всхлипывала и что-то сбивчиво говорила своему тхе-хте, а тот, выронив лук, все гладил её по собранным в хвост волосам. Мен-ыр отвернулся от них, чтобы не мешать. Посмотрел на озеро.
   Несколько воинов Тхе-Вей настигли беглеца на его середине. Мен-ыр видел, как кто-то толкнул Кагаа и тот полетел в снег. Затем воины сгрудились над своей жертвой. До слуха тхе-хте донесся отчаянный визг, в котором не было ничего человеского, после чего воздух потряс боевой клич Тхе-Вей. Мен-ыр потряс головой. Убрал лук, снял с вязок копье и подошел к соплеменникам, окружившим палатку, в которой укрылся последний Кагаа. Воины уже начали подымать покров, выдергивая его из-под снега, стряхивая камни, прижимающие края сшитых шкур к земле; кто-то встал на колени и заглянул в тхерем, но тут же вскрикнул, откатился под ноги стоящих вокруг, умываясь кровью из рассеченной брови. Воины заволновались, закричали, грозя лютой смертью хитрому врагу.
   - Валите, валите тхерем! - закричали в толпе. - Чего ждете? Замнем его, копьями поколем!
   Воины навалились на жерди, налегли изо всех сил. Медленно, как бы нехотя, тхерем заходил ходуном, пошатнулся, поехал на одну сторону. И тут, прорвав покров, из тхерема вылезло копье и кольнуло одного Кья-тхе в печень; тот закричал, осел на подогнувшихся ногах, корчась от боли, прошел сквозь расступившееся кольцо товарищей и сел около пня, где все еще щетинила загривок и поджимала верхнюю губу, скаля зубы, Со. Отступившись было, воины с яростью налетели на тхерем и повалили, стали рвать шкуры, вытаскивая из-под них бьющегося Кагаа. Выволокли на середину стойбища, заломали руки, поставили на колени, кто-то пнул пленника в лицо, кто-то в грудь. Захрипел Кагаа, харкнул кровью.
   Савай Вей"нья, Ге-пья и Моо-тын попытались пробиться в толпу, но их оттеснили. Мен-ыр был подле пленника. Видел, как один его сородич достал нож, подскочил к пленнику и всадил каменное острие ему в шею; пачкаясь обильно льющейся кровью, стал живьем отрезать несчастному Кагаа голову. Пена и кровь падали на белый снег...
   А потом, разом, все отступились. Остался на изрытом снегу только обезглавленный труп.
   Мен-ыр пошел мимо притихших людей к берегу озера, а на встречу ему шли воины, подкидывавшие голову Кагаа, которого убили на льду.
   ... Головы поверженных врагов насадили на жерди от поваленного тхерема, затем подожгли весь лагерь. Освобожденных женщин Сау-кья, - таковых, вместе с женой вожака охотников, оказалось всего четыре - а так же одну женщину Кагаа, с кое-каким захваченным у врагов скарбом, Савай Вей"нья немедля отправил в сопровождении десятка воинов по направлению к пэ-тойо. Успели даже собак Кагаа переловить.
   - Старайтесь и ночью идти, - сказал он воинам. - Чем дальше успеете уйти - тем лучше. Ждите нас на зимнем стойбище Сау-кья. Мы же будем преследовать Кагаа до конца. Нагаха не должен ускользнуть, не должен остаться живым!
   Мен-ыр подошел к Ге-пья. Вокруг него толпились все Сау-кья; никто из них не пожелал идти с женщинами на пэ-тойо.
   - Мы еще не отомстили за своих убитых, - сказал Ге-пья Савай Вей"нья, когда па-тхе Ге-ч"о предложил охотникам Сау-кья охранять освобожденных пленниц. - Когда кровь Нагаха обагрит наши руки - тогда, и только тогда мы успокоимся.
   Савай Вей"нья спорить не стал. Молча кивнул и пошел к своим, чтобы похоронить погибшего от копья прятавшегося в тхереме врага сородича.
   Мен-ыр отвязал Со. Собака узнала хозяина и ластилась к нему, радостно и возбужденно подвывала.
   - Откуда она здесь? - спросил Ге-пья, тоже узнав собаку.
   - Её сегодня поймали, - ответила ему жена. - Сама пришла. Кагаа привязали её. А вон она, - кивок в сторону пленницы-Кагаа, - говорила, что там нашли чьи-то следы. По ним и повел Нагаха своих воинов.
   Мен-ыр присел рядом собакой, взял её за щеки.
   - Где Кья-па, где Сикохку, Со? Веди меня к ним. Нужно скорее их найти.
   Со только виляла хвостом и лизала его лицо и руки.
   Савай Вей"нья отдал приказ и женщины в сопровождении десяти охотников потянулись к лесу. Ге-пья в последний раз обнял жену. Мен-ыр видел, как она что-то сказала ему и лицо вожака охотников запылало красным огнем.
   - Они убили мою дочь, - сказал Ге-пья, подходя к Мен-ыру. - Не успокоюсь, пока не перебью всех Кагаа! Пойдем, тахэ, Савай Вей"нья, вон, уж рукой машет.
   Мен-ыр поманил Со и они пошли за отрядом, уже вышедшим на след Нагаха. Со тявкнула, обернулась к хозяину, помахала хвостом и побежала вперед. Мен-ыр попытался остановить её окриками, но собака не послушалась, скрылась среди покачивающихся на тропе людей. Тхе-хте стал обгонять воинов, быстро поравнялся с возглавлявшим отряд па-тхе Ге-ч"о.
   - Твоя собака? - спросил тот Мен-ыра.
   - Моя...
   - Вон она, вперед ушла. Должно быть, знает куда идет, знает за кем гоняется Кагаа. Ничего, - успокоил он, - вовремя нагоним Нагаха, не дадим в обиду соплеменников.
   Савай Вей"нья ободряюще улыбнулся. Но волнение не оставило Мен-ыра после слов па-тхе. Сердце учащенно билось в его груди и вовсе не от быстрой ходьбы вверх по склону занесенного снегом холма. Душа ныла, но не от отвращения к тому, что случилось на охотничьем стане Кагаа: кровавая расправа над беспомощными врагами осталась уже позади - в прошлом; сейчас его волновало другое: кто тот человек, с кем пришла Со и за кем идут воины свирепого вождя Кагаа, Нагаха? И еще: успеют ли Тхе-Вей спасти его, не нагонят ли его Кагаа первыми? "А что если это Кья-па?" - все время спрашивал себя Мен"ыр, торопливо переставляя снегоступы по рыхлому снегу.
   Снег, летевший из облаков весь день и немного ослабевший к вечеру, сейчас повалил опять с прежней силой. Уже трудно было различить впереди рыжую шерсть Со, ходко шедшей впереди отряда. Собака временами останавливалась, поджидала людей, а затем снова исчезала в белой дымке кружащихся снежинок. Быстро темнело. Но Савай Вей"нья не остановил отряд: след к утру может совсем замести и тогда его будет уже не найти. Движение замедлилось. Теперь шли почти на ощупь. Взобрались на холм. Здесь след повернул на север, по гребню. Идти по выдувам стало легче, ноги не увязали в снегу. Со выныривала из темноты, тыкалась носом в руки тхе-хте и вновь исчезала во мраке. Мен-ыр, опираясь на копье, настырно шагал вперед, уже опередив остальных.
   Позже, когда на землю опустился ночной мрак, его нагнал Ге-пья.
   - Поворачивай, поворачивай, - сказал он, кладя тяжелую руку на плечи Мен-ыру. - Савай Вей"нья остановил людей: воины устали. Надо передохнуть, а то к утру оружие поднять никто не сможет.
   Мен-ыр нахмурился, протер длинным рукавом обмерзшее лицо, смахнул ледышки с ресниц и бровей.
   - Холодно, - повел плечами вожак охотников. - Пойдем, там, наверное, костер уже развели.
   Они вернулись по следу. За небольшим бугорком, у поросли молодых елок, горел костер. К нему, тесня друг дружку, сбились усталые и озябшие воины. Мен-ыр и Ге-пья протиснулись к огню, протянули заиндевевшие пальцы к жару.
   - До утра отдохнем, потом дальше, - шепнул вожак охотников. - Снег меньше идет. К утру перестанет вовсе.
   Охотники поели сушеного мяса, смешанного с белым жиром, попили отвара из бурдюка, ловко пристроенного кем-то меж двух горящих лесин, начали укладываться. Савай Вей"нья расставил сторожевых, которых надлежало сменить в середине ночи, чтоб тоже успели хоть немного отдохнуть, и сам тоже привалился к тлеющему стволу, улегшись на груду наломанного лапника. Мен-ыр, кутаясь в пэ-мэ, тоже старался уснуть. Завтра понадобится силы, много сил. Завтра будет бой. Нужно хорошенько отоспаться, чтобы лук не дрожал в руках. Только вот внутри от волнения все подпрыгивает, щемит сердце, никак сон не идет. Тхе-хте ворочался, подставляя то один, то другой бок теплу, исходящему от потрескивающего огня, никак не мог удобно улечься: то ветка колола, то затекала рука.
   Среди ночи прибежала Со. Разбудила Мен-ыра, позвала с собой: тыкалась мордой в его лицо, тащила зубами за рукав. Мен-ыр, хотел было, поймать её, привязать ремнем к ноге, но не успел: собака выскользнула из рук и растворилась во мраке.
  
  
   На рассвете мы остановились: Ойты совершенно вымоталась и, усевшись в сугроб, отказалась идти. Мы подошли к ней и молча воззрились на её раскрасневшееся лицо. Старуха морщилась и потирала колени и поясницу.
   - Бабушка, - обратилась мама к Ойты, - сейчас передохнем, я натру тебе ноги мазью. А когда пойдем, отдашь сумку мне.
   Сухие пальцы старухи вцепились в сумку, висевшую у неё на боку.
   - Зачем? Я сама понесу. У вас и так поклажи немало. - Рука её разжалась, опустилась бессильно. Она покачала головой. - Дело тут вовсе не в сумке, - сокрушенно сказала Ойты, - дело во мне. Я задерживаю вас, как уже не раз бывало до этого. Я старая и совсем больная. Даже если выбросить суму - ты ведь понимаешь, Кья-па, - ничего не изменится: все равно, буду плестись позади и вам придется поджидать меня.
   Мама отворотила от старухи лицо; губы её зло зашевелились. Я втянул голову в пэ-мэ.
   - Сколько же об этом говорить-то можно?! - выдохнула мама и ударила копьем по заснежено еловой ветке; снег зашелестел и осыпался.
   Ойты тут же затихла, даже стонать перестала.
   - Сикохку, - крикнула мама, - ломай ветки, будем костер разводить. Надо согреть бабушку, да мазь сготовить.
   Я поднял на неё испуганные глаза.
   - Давай-давай, поторапливайся. Дымом от костра мы себе не навредим: враги все равно по следу идут.
   Я стал сламывать сухие сучья, при каждом их треске ощущая, как по спине пробегают мурашки. Снег с потревоженных деревьев осыпался мне на голову и плечи. Мама уже достала из сумки травы, растерла их в порошок. Я развел огонь; от волнения делал это нескладно и долго. Мама тяжело сопела. Когда пламя поднялось над маленькой кучкой хвороста, мама достала нож, срезала бересту, свернула из нее черпак. Из ветки, расщепив её повдоль, сделала длинную рукоять. Набрала в черпак снега и подставила его над пламенем. Ойты мрачно наблюдала за нашей суетой, покачивая подбородком. Когда снег в черпаке растаял, мама отлила немного воды на снег, а в чашу насыпала порошок из трав, начала размешивать грязно-зеленое зелье палочкой.
   - Холодная, потерпи, - сказала она, подсаживаясь к старухе. Помогла Ойты вылезти из пэ-мэ, задрала её обшарпанную юбку. Старуха поежилась от холода. Мама быстрыми и ловкими движениями натерла приготовленной мазью её коленки. - Теперь одевайся и подсаживайся к огню.
   Ойты оделась, мама подвела её к костерку. Потом мама вытащила из корзины несколько кусочков сушеного мяса.
   - Поешьте, - сказала она, пихая нам в руки скудную еду. - И ты бабушка, обязательно поешь. Нам нужны силы.
   Мы пожевали холодное, безвкусное мясо, потушили костер, натянули на плечи лямки корзин. Мама взяла у Ойты сумку. Я помог старухе встать на ноги, подал посох.
   - Теперь вперед! - взбодрила нас мама и пошла вдоль края густого ельника. Мы пошли за ней.
   Из хмурых туч над головой опять посыпался снег. Вскоре он разошелся настолько, что скрыл за своей пеленой окружающие холмы. Мы шли наугад, но я не сомневался, что мама ведет нас точно на восток, следуя не то приметам, которых я не замечал, не то какому-то неведомому чутью. Я оглядывался по сторонам и мне казалось, что мы уже давно заблудились среди заснеженных лесных просторов Ге-эрын. Мы шли глубокими распадками, перелезали через гулкие осыпи, взбирались по крутым склонам. Как же здесь не сбиться с правильного пути? Но мама уверено вела нас все дальше и дальше.
   Мы шли уже достаточно долго. Обогнули холм, спустились в узкую долину, сплошь заваленную буреломом. Идти стало тяжелее, приходилось петлять меж завалов коряжника. Мама значительно опередила меня и Ойты, скрылась в зарослях сизого осинника.
   - Эй! - долетел до меня окрик.
   - Эй! - ответил я, давая знать, что мы идем за ней.
   - Эй! - отозвалась за спиной Ойты.
   За осинником я нагнал маму. Она поджидала нас на краю осыпи, зияющей черными провалами меж заснеженных камней. Мы стали ждать Ойты, изрядно подотставшую где-то сзади. Ждали долго. Мама начала волноваться. Наконец, даже за луком потянулась.
   - Заждались? - Из-за осинника показалась Ойты, медленно переваливающаяся с боку на бок. - А я там присела отдохнуть. Думала вы дальше пойдете. Все равно остановитесь где-нибудь и я вас нагоню.
   Она говорила это с улыбкой, но старалась не смотреть на нас. Мама поджала губы.
   - Ты так больше не делай, бабушка, - сказала мама, подступая к остановившейся подле нас старухе. - Если устала - говори, все остановимся. Но так не делай.
   Ойты в смущении опустила глаза, развела руками.
   - Хлопоты вам одни со мной, - буркнула она и мы начали взбираться вверх по склону, решив оставить трудно проходимую низину.
   Подъем оказался долгим. Склон был крутым, каменистым, да еще сплошь покрытым кустарником. До вершины мы так и не дотянули. Едва до половины поднялись и упали на снег. Отдышавшись, стали всматриваться вдаль, пытаясь разглядеть своих преследователей. Но только не увидели мы ничего: снег, падавший из низких туч, закрывал обзор, растворял леса и холмы.
   - Наверное, они где-то близко, - упавшим голосом сказала мама. - Если, конечно, идут за нами. Кто знает, может, не найдя нас в пещере, они не пошли дальше.
   - Да, - кивнула Ойты. - Должно быть так. Иначе давно догнали бы. Ведь это я не даю вам идти скорее.
   Мама укоризненно посмотрела на неё, но на этот раз ничего не сказала.
   Налетел порыв ледяного ветра, разорвал белую пелену. Показался холм, который мы только что огибали. Мама привстала и вдруг вся задрожала.
   - Сикохку! - тихо позвала она.
   Я поднялся на ноги, посмотрел на холм. Мама указала рукой на лес, темнеющий у его подножия. Я вытер прилипший к ресницам снег, вгляделся попристальнее. Снег опять начал заволакивать все вокруг, но я успел заметить какое-то движение на краю леса. Я испуганно глянул на маму, она зашипела на меня и жестом приказала молчать. Я опустился на подогнувшиеся колени.
   То, что я успел разглядеть, пока снег не скрыл от моих глаз опушку леса, повергло меня в ужас. Там были люди. Я, конечно, не успел их пересчитать, да в этом и не было смысла. Ясно было одно: погоня близка и враги, почти что, нагнали нас. Мама повернулась к Ойты, наигранно беспечно улыбаясь. О, духи, она еще и улыбается! УЛЫБАЕТСЯ!
   - Ну что, бабушка, отдохнула? - спросила она, неторопливо подходя к старухе.
   Ойты насупилась.
   - Ну, что видно? - спросила она.
   - Ничего. Показалось... - мама, все еще растягивая губы, потянула Ойты за руку, помогая подняться. - Пойдемте. А то ветер крепнет. Метель начинается. Обогнем склон и в лес спустимся. Там тише будет.
   И опять потянулись мы по глубокому снегу. Ветер бил и хлестал нас колючим снегом, мешал идти. Одежда трепетала под его порывами и не спасала от холода. Пригибаясь к земле, мы брели по неровному склону под подбадривающие окрики мамы, пробивающей тропу. Я шел прямо за ней и нет-нет, да и наступал на её снегоступы, но мама не ругалась, не просила меня подотстать на два-три шага. А ветер дул еще пуще прежнего. Разыгралась настоящая снежная буря. Мама внезапно остановилась и обернулась, притянула меня к себе.
   - Спускаемся. Здесь оставаться больше нельзя. Погибнем, - услышал я сквозь завывания пурги её надрывный голос.
   Сзади в меня врезалась Ойты. Мама рукой показала ей вниз. Ничего не видя вокруг, мы начали спускаться. Вот уже появились первые приземистые елки с обмерзшими неживыми верхушками. Мама остановилась. Я поравнялся с ней. Ойты закашляла сзади. Мы с мамой стояли на самом краю скалистого обрыва, не очень высокого, но вполне достаточного для того, чтобы, упав с него, расшибиться если не насмерть, то во всяком случае изрядно покалечиться. Внизу топорщились острые камни и сухостоины, а за ними все терялось в серой пелене. Мама потянула меня вправо в обход опасного места. Ойты замахала руками, давая понять, что согласна. И мы опять пошли.
   Миновав обрыв, мы начали спускаться по сыпучей осыпи. Снегоступы не держались на мелком камне, вырывавшемся из-под ног. Мы с трудом сохраняли равновесие. Похожи мы были больше на медведей, вставших на задние лапы, чем на людей. Долго спускались. Я несколько раз падал и отбил себе все коленки. Наконец, впереди проступили первые большие деревья. Мы рванулись к ним: лес обещал укрытие от хлестких ударов бури. Мы залезли поглубже в лес, выбрали кедр, нижние ветви которого были погребены в снегу и забрались под него. Обтирая покрытые ледяной коркой лица, стали располагаться на отдых.
   - Сегодня лучше никуда не ходить, - заметила Ойты и пристально посмотрела на маму. Та смутилась, заерзала на месте. - Нам ведь ничто не угрожает? Погоня если и была, теперь уж точно поворотится. Так? - Мама поежилась под её взглядом, отвернувшись, закусила губу.
   - Так... - слабым голосом ответила она и уронила голову на грудь.
   Ойты хмыкнула что-то себе под нос, но я заметил, что тень недоверия все еще держится в ее глазах. Старуха разгребла неглубокий снег у основания ствола и прилегла на оголенную замшелую землю. Широко зевнула, потянула ноги, заворчала.
   - Хорошо бы костерок развести, - пробормотала она и опять - быстрый взгляд на маму. - Что думаешь, Кья-па?
   Мама пожала плечами. Растерянное лицо её было обращено на меня.
   - Так что: костер будет? - Голос старухи задрожал от раздражения.
   - Рано еще. Сейчас посидим немного и дальше пойдем. Лучше уйти подальше от пещеры. До вечера-то далеко еще...
   Старуха спорить не стала. Прикусила язык и откинулась на спину.
   Прислушиваясь к вою ветра, я боялся обнаружить в нем какие-нибудь посторонние звуки. Казалось мне, что враги уже спускаются с холма по нашему следу и все ближе и ближе подступают к нашему убежищу, хотя я понимал, что враги, как и мы, застигнутые внезапной бурей, отсиживаются где-нибудь в лесу; лезть на лысую гору, куда уходила наша тропа, где негде укрыться и где ветер особенно силен, было бы полным безумием: Горный дух может так заиграть с человеком, что он и не поймет, что заблудился, а когда схватится, будет уже поздно - замерзнет, сгинет в снегах. Да, Горный дух коварен. Где-то заскрипела сухая лесина, треснул сук на дереве. Ловя ухом каждый новый звук окружающего леса, я содрогался от страха. Враги-то совсем близко. А вдруг не убоялись Горного духа (кто знает, как сильны их Помощники?), не испугались пурги и продолжают гнать наш след. Тогда можно ждать их совсем скоро. Если, конечно, след не заметет. "Хорошо бы", - одними губами прошептал я и помолился духу-Покровителю.
   Долго отсиживаться под пологом из заснеженных ветвей кедра мама нам не дала. Поднялась, погнала нас из укрытия опять под натиск снежной бури. Ойты причитала и стонала, хмурила брови, закатывала глаза к небу и просила Праматерь образумить несносную Кья-пу. Вновь взгромоздили мы с мамой на спины корзины, набитые едой и шкурами, взяли копья; Ойты подняла свой посох, нахохлилась, последней покинув гостеприимный кедр.
   Мама более не скрывала волнения, и все время подгоняла нас. Теперь я шел впереди, выбирая, как умел, дорогу, а мама замыкала шествие, помогая старухе перелезать через сокрытые под снегом коряжины. Ветер немного стих, но снег шел по-прежнему плотный. На одном из привалов мама незаметно отвела меня в сторону и шепнула, что враги наверняка уже идут по следу.
   - Не знаю что делать, - призналась она. - Думаю, не уйти нам. Бабушка уже совсем выдохлась...
   Тем не менее, мы все шли и шли. Не обращая внимания на жалобы Ойты, мама не давала ей останавливаться, гнала и гнала её вперед, точно ленивую собаку. Потом я завел нас в такой бурелом, что маме пришлось снова вставать впереди и выводить нас оттуда. Ойты снова оказалась в конце и быстро отстала. Оборачиваясь, я следил, чтобы силуэт её не скрылся из глаз. Миновав широкую поляну, окруженную смешанным лесом, мы свернули на юг: мама решила, что нам надо бы сменить направление, чтобы враги подумали, что мы, идя на восток, делали просто далекий обход и что цель наша на самом деле находится где-то в Ге-эрын.
   Прошагав еще немного, мама остановилась.
   - Будете идти до того холма, а после свернете на восток - туда, - указала она направление, - влево свернете. А я попытаюсь запутать врагов. - Она заглянула мне за спину и вдруг вся изменилась в лице. - А где бабушка?!
   Её крики заглушил нарастающий вой ветра. Я оглянулся: Ойты не было...
  
  
   Утром отряд Тхе-Вей подошел по следам Кагаа к узкому скалистому распадку, спускающемуся к заснеженной поверхности небольшого озера. Соблюдая осторожность, воины начали спускаться вниз. Чтобы не угодить в ловушку, Савай Вей"нья выслал вперед разведчиков. В вершине распадка, у самого леса набрели на заснеженный жертвенник. Долго разглядывали, очищая камни от снега.
   - Такие наши люди делают, - уверенно сказал Савай Вей"нья. - Кагаа складывают камни по-другому.
   Все согласились. Жертвенники Кагаа встречали и они действительно выглядели иначе: низенькая загородка из мелких камней, с трех сторон закрывающая большую плиту, куда и клали подношения. А здесь все было привычно: широкий камень покоился на двух валунах поменьше.
   - Наверное, тут где-то их тхерем стоял... - сказал кто-то, но оканчивать фразу не стал, заметив как заволновались Сау-кья.
   Савай Вей"нья нахмурился. Провел пальцем по бровям, смахивая снег.
   - Не опоздать бы, - сказал он и повел отряд дальше.
   За несколькими поворотами догнали прижимающихся к каменной стене разведчиков. Те сообщили па-тхе, что впереди виден вход в пещеру. Мен-ыр, присоединившись к Савай Вей"нья, выглянул из-за уступа. В скале увидел черное закопченное отверстие, перед которым были раскиданы остатки жердяной загородки, клочки шкур, связки трав и прочая мелочь. Никого видно не было. Только многочисленные следы на утоптанной площадке перед входом в пещеру. Враги похозяйничали в пещере, перевернули и поломали все, что было можно и двинулись дальше, о чем говорила широкая тропа, уходившая вниз по распадку.
   - Там никого нет, - шепнул Савай Вей"нья и, обернувшись к ожидавшим его воинам, махнул рукой. Отряд вслед за передовыми, направился к пещере. Мен-ыр первым вошел в неё и стал осматриваться по сторонам. Как и снаружи, здесь были разбросаны останки утвари, меха, оленьи рога, обломки искромсанных костей. В глубине пещеры он обнаружил разваленный шалаш из пересохшего лапника, который насобирали, должно быть, еще по осени: он успел пожухнуть и полностью пожелтеть. По тому, как сильно были закопчены стены и свод пещеры, тхе-хте определил, что люди здесь жили достаточно продолжительное время.
   Кто-то за спиной Мен-ыра поджег разбросанный лапник. Взвившееся вверх пламя осветило пещеру. Из полумрака выступили разбросанные останки тхерема, кедровые шишки и ягоды, устилавшие щебнистый пол.
   Тхе-хте прошел в самый дальний конец пещеры и поднял поломанную стрелу. Поднес к свету. Его тут же обступили со всех сторон.
   - Сделана плохо, - заметил Ге-пья, трогая древко пальцем, - но стрелять можно - и добавил, взглянув на затупившийся наконечник, выточенный из лиственницы. - Не Кагаа делали. На наши походит, только хуже.
   - Так ведь женщина была... След-то был женский, - напомнил Савай Вей"нья , беря находку Мен"ыра в свои руки. - От того и неумело стрела сделана. Значит, охотников среди них не было. Женщины скорей всего. - Посмотрел на Мен-ыра и поспешил добавить: - Может и с детьми...
   Тхе-хте почувствовал, как задрожали губы. Провел ладонною по лицу, чтобы скрыть волнение и торопливо вышел под серое низкое небо, бросающееся снегом. Перевел дух.
   Снизу из долины донесся крик ворона - условный знак: разведчики сообщили, что путь свободен. Воины дружной гурьбой вышли из пещеры и потянулись по тропе. Мен-ыр был уже на середине спуска до озера, пытаясь догнать разведчиков, скрывшихся в кедраче на дальнем его берегу. Его никто не попытался остановить: каждый понимал, что Мен-ыр спешит по следам своей надежды.
   Тхе-хте скатился к озеру, пересек его, вошел в мрачный кедрач, присевший под тяжестью пышной пихты. Впереди вилась тропа и Мен-ыр быстро и легко шагал по ней, подумывая даже снять снегоступы, чтобы двигаться еще быстрее, но, заметив маячившие где-то впереди спины разведчиков Ге-ч"о, не стал слишком спешить: обгонять их он не станет, без разрешения па-тхе, да и здравый смысл подсказывал, что подобный поступок будет неразумным, так как сейчас любым необдуманным шагом можно было испортить все. Заметят его Кагаа и тогда один Ге-тхе всевидящий знает, что станется. Тут надо действовать осторожно, наверняка. Мен-ыр догнал разведчиков и вместе с ними продолжил преследование вражеского отряда.
   Снег усилился. К полудню поднялся ветер.
   К этому времени Мен-ыр и передовые Ге-ч"о уже перешли тропу, ведущую от стойбища Сау-кья на Двойном озеро в горы. За тропой след врагов повел прямиком на восток. Посовещавшись, разведчики двинулись дальше, но вскоре остановились. Один их них обратил внимание, что на следах Кагаа кое-где видны отпечатки собачьих лап.
   - Со, - решительно заявил Мен-ыр. - Моя собака. Она с ночи убежала. Идет за Кагаа.
   Осмотрев следы по-пристальнее, разведчики пришли к выводу, что следы совсем свежие: их еще не сильно замело, отпечатки были отчетливыми.
   - Надо дождаться Савай Вей"нья, - заявил старший из Ге-ч"о. - Он скажет как быть.
   Как не хотелось Мен-ыру скорей бежать дальше, как не щемило сердце, но и он вынужден был согласиться с остальными: лучше так - пусть Савай Вей"нья сам решит, как надлежит действовать, не время горячить кровь. Они остановились под елью у тропы и стали поджидать пока подойдет отряд.
   Ждать пришлось недолго. Вскоре среди деревьев завиднелись силуэты людей. Разведчики вышли им навстречу, рассказали Савай Вей"нья, что нашлась собака Мен-ыра и что следы Кагаа недавние.
   - Ну что ж, - сказал па-тхе Ге-ч"о, выслушав сбивчивые объяснения воинов. - Держите оружие крепче: Кагаа уже рядом!
   Оттеснив других, к Савай Вей"нья подступили Сау-кья. Вперед выступил Ге-пья.
   - Па-тхе, - начал он. - Дозволь нам идти впереди. Мы не закончили начатое: еще бьется сердце злого Нагаха, еще не отведали наши стрелы и копья его крови. Погибшие сородичи наши жаждут отмщения, взирая на нас из Страны Теней. Дозволь идти первыми.
   Савай Вей"нья погладил подбородок, стряхнул с шапочки снег, обвел всех семерых Сау-кья холодным взглядом. Кивнул.
   - Идите, но будьте осторожны и не лезьте в бой сами, не дождавшись подмоги. Идите!
   Сау-кья не заставили повторять сказанное дважды. Круто повернулись и побежали по умятому врагам снегу. Только деревья, проступавшие сквозь густой снегопад, мелькали мимо, да похрустывал снег под ногами.
  
  
   Тхе-хте не говорил, что он чувствовал, когда уходил по убегающему в холмы следу. Он вообще не любил говорить о своих чувствах и переживаниях. Про таких говорят, что сух, как старый кедр. Но я знал своего тхе-хте. Он был не таким. Мягким он был человеком. Просто многого не показывал на людях, от того и считали его, если не угрюмым, то черствым. Люди часто ошибаются, равняя всех по себе. Мен-ыр был таким, каким был: недоступным для окружающих, но добрым и заботливым в семье. И переживать умел. Гораздо сильнее переживал, если что случалось в доме, чем Го-о. Тот весь на виду: что внутри, то и снаружи. Если Го-о грустил, то все об этом знали, а если радовался, то умел завести и остальных. Разные они были, мои тхе-хте. Как только сошлись вместе, да еще и жену взяли одну на двоих? Чудно бывает в жизни.
   Я догадываюсь, что Мен-ыр не находил себе покоя и утешения ни в охоте, ни в битве, все время, пока искал нас. Дабы не срамиться перед людьми, он уходил в лес, где и мог только выплеснуть свои горести, открыть духам свое сердце. Не думаю, чтобы он плакал, да и не в этом дело. Усох он от долгой разлуки с нами, когда почти потерял надежду вновь увидеть и обнять нас с мамой. Сам признавался: кабы не обернулось все так, как случилось - увял бы, как осенний листок на осине. От дурных мыслей увял бы.
   В детстве своем, еще до того злополучного дня, как на землю моих предков ступила нога Кагаа, я всегда хотел, когда вырасту, быть таким, как Го-о: бесшабашным, веселым, с утра до ночи окруженным друзьями, ловким добытчиком, безрассудно смелым в драках бойцом. Глядя на Го-о, который все умел обернуть выгодой для себя, я считал, что таковым и только таковым должен быть настоящий мужчина. Отчасти, оно конечно так. Но... Спокойный и тихий Мен-ыр, уже и тогда не казался мне хуже Го-о, нет. Он просто был другим. Всегда рассудительный точный в словах и поступках, заботливый, он привносил в мою детскую душу покой и умиротворение. Я всегда стремился бывать больше с Го-о, но тому обычно, было не до меня, и получалось, что гораздо чаще со мной нянчился Мен-ыр и на коленях у него я провел гораздо больше времени. Кого из них я любил больше? - плохой вопрос. Любил я их одинаково сильно, но каждого по-своему: Го-о - за его пылкость и неуемную волю к успеху, а Мен-ыра за его умение находить простые радости в любых обстоятельствах.
   И покуда я взрослел, чем старше становился, начал замечать, что меня гораздо более привлекают в людях терпение и умение трезво рассуждать - те качества, которыми сполна был наделен Мен-ыр, а не безрассудная самонадеянность и непоколебимая вера в свое превосходство над другими.
   От того, наверное, я обратился от Мира людей к Миру духов. А может, наоборот, общение с теми, кто стоит на грани двух Миров, изменило меня. Не знаю...
   Но думаю, что именно Мен-ыр заронил в мою душу понимание того, что для того, чтобы быть настоящим мужчиной, одной только силы, ловкости и бахвальства маловато; нужно еще нечто иное. То, что живет только глубоко в сердце, но чем большинство людей пользоваться не умеют - умение сопереживать ближнему и заставить его душу неминуемо откликнуться.
   И Мен-ыр умел это делать.
   Поэтому, его невозможно было не любить. Мы любили его, он нас. Потому и страдал: боялся больше всего, даже больше собственной смерти, найти нас мертвыми. Он уже потерял своего тхе-эна, Го-о, а если б знал наверняка, что и мы погибли, решил бы тогда, что и ему самому больше нечего делать в этом мире. Зачем жить, если ты никому не нужен, если все что имел - у тебя отняли?
   Об этом я услышал от своей матери, уже после смерти Мен-ыра; не любил мой тхе-хте говорить о чувствах: что попусту тратить слова, если и так все понятно?..
  
  
   Да, обернувшись, мы поняли, что Ойты нет, она где-то отстала. Я испуганно выставил копье, полагая, что это подкравшиеся со спины враги утащили старуху в лес и теперь подбираюся к нам, пользуясь деревьями для прикрытия. Мама тоже была напугана и судорожно хватала ртом воздух. Мы во все глаза всматривались в лес, откуда пришли, стараясь хоть что-нибудь различить сквозь снежную пелену. Медленно текли мгновения одно за другим; ничего не происходило: ни врагов, ни Ойты. Только ветер шумел в вершинах деревьев, да подвывал высоко на холмах. Мама повернулась и посмотрела на меня: щеки её раскраснелись. Я с надеждой вглядывался в её глаза, пытаясь найти в них ответ на то, что произошло. Мама затрясла головой.
   - Бабушка отстала, - проговорила она. - Наверное, устала и присела передохнуть где-нибудь под елкой... Не доглядели мы с тобой, сынок, недоглядели...
   Потом она схватила меня за плечо.
   - Вот что, Сикохку, сынок! Ты сейчас пойдешь, как и договаривались к тому холму. Там немного подождешь. Если не вернусь... - мама запнулась, оглянулась по сторонам. - Мало ли что? Может бабушка где-то далеко. Ты не бойся. Ты подожди маленько, а потом поворачивай на восток и иди. Иди не останавливаясь. Еда в корзине у тебя есть, огненные палочки тоже. Не пропадешь, заночуешь в лесу. Если что - рой себе берлогу в сугробе, как медведь, тогда никакой мороз будет тебе не страшен. Залезешь, выспишься. Если и утром не нагоним тебя, ты не жди. Иди дальше. А мы - за тобой: по следу как-нибудь догоним.
   Я смотрел на неё и не верил своим ушам. Она говорила понятно и правильно: так и нужно делать. Это я понимал. Но, глядя на мать, я чувствовал, что за словами её сокрыто другое: она прощалась со мной. На всякий случай. Опасность совсем близко. Возможно, Ойты уже нет в живых или же её пленили. Если мама пойдет её искать, то и сама может попасть в лапы врагов. Тогда я останусь один. Ведь ничего не смогу сделать, не смогу помочь.
   Я смотрел на мать и плакал: тихо, беззвучно. Слезы катились из моих глаз и застывали на щеках. Мама наклонилась ко мне, потерлась носом о мои брови.
   - Не бойся, сынок. Все будет хорошо. - Она попыталась улыбнуться. Потом сняла лук и колчан со стрелами, подала мне.
   Я затряс головой и сквозь душившие слезы выдавил:
   - Оставь при себе...
   Мама вздохнула. Опустила глаза на оружие, помолчала и кивнула. Потом присела и прижала меня к груди.
   - Ничего, сынок. Все будет хорошо. Иди. - Легонько отстранила меня, подтолкнула вперед. - Ступай.
   Я начал всхлипывать, глотая слезы, пошел медленно и неохотно. За спиной раздался хруст снега - это мама повернула назад по проторенной тропе. Где-то впереди был холм, до которого мне следовало дойти, сейчас невидимый из-за вихрящегося снежного марева. Я по краю обошел ельник, остановился под одиноко стоящим деревом. Повернулся и осмотрел оставшуюся за мной колею следов. Вытер лицо. Злой ветер ударил в спину, качнул меня, сбросил с елки примороженную кухту. Я недовольно посмотрел наверх: ух, разыгрались духи ветра! Меня пробрало холодом и, когда налетел следующий порыв ветра, я залез под ель и присел на корточки, сжался в комочек, пытаясь согреться.
   Я сидел и ждал. Мама велела мне уходить, но я не последовал её указанию: волновался за неё и за Ойты, боялся, что могу остаться один: вдруг мама отыщет Ойты, они станут меня искать, а следы мои заметет пурга. Что тогда? Вдруг мне явится Горный дух? Когда людей несколько - он не показывается на глаза. Но если я буду один в лесу... Одним словом, я просто испугался оказаться в полном одиночестве. Будь что будет, решил я и остался под елкой, поглубже запихнув холодные руки в подмышки.
   Буря усиливалась: вой её нарастал, деревья гнулись и глухо стонали. Я шептал молитву своему Покровителю и пытался вглядеться в даль. С елки падали сломленные сухие ветки и втыкались в снег вокруг меня. По прогалине пробежался снежный вертящийся вихрь и бросил мне в лицо снежную пыль. Я зажмурился и почувствовал, как ледяные снежинки впились в кожу. Поморщился. С опаской взглянул на вереницу своих следов: не замело ли?
   "Может маму поискать?" - пришла мне в голову шальная мысль. Но я тут же отверг её, а потом устыдился: испугался ведь. Боюсь двинуться с места: идти за мамой, значило идти и навстречу врагам, а уходить к холму, что находился теперь где-то за спиной, значит обречь себя на одиночество, которое, в чем я нисколько не сомневался, кончится моей гибелью. Хотелось думать, что если я пойду на восток один, мама рано или поздно меня отыщет, но внутренний голос подсказывал, что там, среди холмов, я и сгину. Буря заметет следы и никто никогда не узнает, куда я ушел.
   Ветер сменился, ударил сбоку. Я отодвинулся за ствол, привалился к нему спиной. Натянул капюшон, поглубже вжал шею в пэ-мэ, чтобы было теплее, уткнул нос в пушистый мех.
   Шло время. Я сидел, окончательно утвердившись в мысли дождаться матери здесь. Стыли ноги. Я покосился на корзину, которая стояла рядом; желудок заурчал. Ох, сейчас бы чего горяченького, подумалось мне. Жевать промороженное сушенное мясо не хотелось. Сейчас бы отведать жирной похлебки! Я с сожалением вспомнил покинутое жилище - теплый тхерем в глубине грота. От этих мыслей стало еще холодней, накатили грусть и уныние. Стало жалко самого себя: позабыв об опасности, которая угрожала и мне, и маме с Ойты, я думал о том, как же мы будем жить дальше. Что будет с нами, посреди зимы, оставшимися без крова над головой? Сможем ли мы еще раз преодолеть вновь свалившиеся невзгоды или же погибнем, на радость злым духам?
   Я вздохнул и утер ставший влажным нос, который прятал за пазухой. Распрямил затекшую спину, пошевелил пальцами на ногах. Так и обморозиться можно. Поднялся на ноги, попрыгал; горячая кровь скатилась к ногам. Стараясь не поворачиваться лицом к ветру, стал всматриваться в лес, откуда должна была появиться мама. Одна или с Ойты. Сколько же я ждал? Казалось, что очень долго. Но солнца не было и, потому, я не мог определить, сколько времени провел под елью; все было серым, как в сумерках. А над землей завывал ветер, заглушая обычные звуки леса.
   Я снова прижался к стволу, но садиться не стал. Стоял, переминаясь с ноги на ногу, и смотрел на снегоступы, то выглядывающие из снега, то вновь ныряющие в него. Нечаянно, я зацепил корзину и опрокинул набок: в снег посыпались ломтики мяса, синеватые кедровые шишки и крохотные комочки ссохшейся ягоды. Я заохал, опустился на коленки, поднял и поставил корзину, начал торопливо собирать высыпавшуюся снедь, копаясь в снегу. Руки покраснели: заломило кончики пальцев, но я упорно продолжал просеивать ладошками снег, извлекая из него наши припасы и ругая себя и злых духов, позабавившихся надо мной.
   А немного позже, ко мне вновь вернулся страх. А вдруг с мамой что-то случилось? Может старую Ойты пленили, а потом схватили и маму, отправившуюся на поиски старухи. Чужаки уведут пленниц и я останусь один в этой дремучей, скованной стужей глуши; буду сидеть под деревом, боясь тронуться с места и ждать неизвестно сколько и неизвестно чего: ждать, покуда холод не убьет меня. О, духи, о, Ге-тхе! Сделайте так, чтобы с моей мамой не случилось ничего худого и, чтобы, она поскорее вернулась! Об этом и, только, об этом, думал я, разгребая снег скрюченными пальцами.
   Когда собрано, как мне казалось, было все, я поднялся с колен, отряхнулся и посмотрел на прислоненное к веткам копье. "А Го-о и Мен-ыр пошли бы искать маму, - от злости на самого себя я сжал кулаки и ударил по дереву, да только зашиб руку: из треснувшейся кожи засочилась кровь. - Трус!" И чуть не заскулил от боли; согнулся пополам, прижимая пораненную ладошку к животу. Сквозь стиснутые зубы проклинал злых духов. "Сам виноват!"
   Вдруг за шумом ветра в лесу мне почудился какой-то посторонний звук. Я вскинул голову, прислушался. Вот опять: ухо уловило что-то похожее на голоса. Может снова духи играют? Или мама? Я привстал, начал шарить глазами у подножия смутных силуэтов деревьев. Ага! Вроде и вправду люди говорят... Или ветер так подвывает? Рука сама собой дотянулась до копья, крепко обхватила древко. Мама бы не стала кричать: ей зачем, когда враги близко? Я опасливо укрылся за дерево, ногой подвинул и корзину, чтоб не было видно издали. Глаза от напряжения заболели, а странный звук совсем стих: только буря подвывала, да метала в лицо колючим снегом. Я, не зная, то ли радоваться, то ли грустить, напряженно выжидал. Интересно, рассуждал я, если мне не послышалось, то кому принадлежат голоса: чужакам, или переговаривающимся на ходу маме и Ойты. Я снова выступил из-за ствола, отодвинул мешающие ветви. И снова услышал человеческую речь; на этот раз отчетливо: люди были близко. Говорили мужчины. От этого открытия, я едва удержался на ногах: шагнул в сторону, но врезался в толстый сучок, чуть не упал. Начал оседать вдоль ствола, вперед выставил копье - простую заостренную палку. И увидел их - чужаков. Они были уже рядом, нас разделяло расстояние равное полету стрелы. Они продвигались по моим следам неспешно, но уверенно. В руках сжимали луки с уже приставленными к тетивам стрелами; вскинь - да стреляй! Шли, пригнув головы, лишь изредка поглядывая впереди себя: видно не подозревали, что я настолько близко от них. Впереди шагал широкоплечий человек, высокий и сильный (даже через толстую меховую одежду можно было разглядеть, как на его груди сотрясаются могучие мускулы). Обхватив ствол ели руками, я весь вытянулся, стараясь получше рассмотреть чужаков. В это мгновение передний из них повернулся в мою сторону. Я замер, ожидая, что сейчас над лесом раздастся крик и враги бросятся прямо ко мне. Перед собой я видел застывшее, вымазанное сажей лицо вождя чужаков ( я узнал его, невзирая на боевую раскраску - по фигуре и степенной походке, а так же потому, как держались с ним остальные - шли гуськом, немного поотстав), думал - заметит. Но снег помешал великану различить меня среди гущи переплетающихся ветвей; мгновение он смотрел прямо мне в глаза, а потом снова опустил голову. Я почувствовал, как несмотря на крепкий мороз, по моим лопаткам побежали капельки обжигающего пота. Всего одно мгновение смотрели мы друг на друга, глаза в глаза, а мне показалось, что прошла целая вечность!
   Я поспешно отпрянул назад. Схватил копье, потянулся к корзине, даже ухватил за лямки, потом плюнул, разжал пальцы: надо спешить, а с корзиной далеко ли уйдешь, если преследователи налегке? Я выпрямился, еще раз оглянулся на приближающихся врагов (сколько их было - не знал: не успел пересчитать, но немного - далеко не весь отряд, что я видел с холма, когда еще не началась снежная буря) и, стараясь чтобы меня заслоняла от них ель, пустился , сломя голову, наутек. Бежал, раскидывая и взрыхляя снегоступами сугробы, перепрыгивая через выступающие лесины и петляя между молодой еловой порослью. "Хорошо, что не стал брать корзину, - на ходу отдуваясь, думал я, - а то, наверняка, не ушел бы!"
   Не помня себя от страха, я вломился в рощу молодых осинок и зарылся носом в сугроб, зацепившись за пригнувшийся под тяжестью смерзшегося снега стволик. Обернулся: чужаки еще не показались. На четвереньках, мотаясь из стороны в сторону, как неуклюжий щенок, я начал пробираться дальше.
   Сзади послышались крики: враги отыскали корзину и мои следы под елью. Я обернулся, увидел, как они копошатся в снегу, вскочил на ноги и напролом бросился через осинник. Захрустели ветки. На мое счастье, чужаки в мою сторону не смотрели, а пурга заглушила звуки.
   За осинником лежало открытое пространство и чтобы снова оказаться в лесу, нужно было его пересечь. Пригнувшись, я быстрехонько побежал по заснеженной прогалине. Глубокий снег мешал мне: снегоступы глубоко увязали в нем и мне казалось, что я утопаю в болоте, еле переставляя ноги в зыбуне, не находя твердой опоры. Но на самом деле, двигался я довольно быстро, правда, недостаточно, чтобы достичь леса раньше, чем меня заметят. Не оглядываясь более назад, чтобы от охватившего меня страха не лишиться сил, я бежал и бежал вперед, где сквозь снежную пыль проглядывали первые деревья темного густого леса, где я мог бы обрести надежду на спасение. Ноги ломило, дахание сбилось, я надрывно хрипел, но не сбавлял хода, решив перевести дух, только лишь когда укроюсь среди темнохвойных кедров и елей. Но - опять козни злых духов? - снег становился все глубже и глубже: я уже увязал по пояс, только опираясь на копье, мог продолжать движение. От отчаяния, сквозь стиснутые губы, я просил помощи у Покровителя. Где-то на середине прогалины мне все же пришлось остановиться, так как одеревеневшие ноги уже не подымались. Я присел, повиснув на копье, тяжко хватая ртом воздух, которого никак не хватало. В висках стучала кипящая кровь. Я потер лицо снегом, представив врагов, пробирающихся через осинник, и, сжав пальцы в кулак, поднялся на обмякших ногах.
  
   Я почти успел. До первых деревьев, раскачивающихся под напором ледяного ветра, оставалось четыре десятка шагов, когда я вновь услышал крики за своей спиной. "Все: конец!" - подумал я и остановился. Медленно распрямил плечи, перехватил обеими руками свое никчемное копьецо. Внутри меня росла решимость принять смерть, как полагается настоящему мужчине, воину - с оружием в руках, без страха и сожаления. Я помолился Ге-тхе и повернулся лицом к врагам, отбросив все страхи. В Стране Теней меня ждал н"Го-о. И еще многие: те, что погибли от рук чужаков да предки, ушедшие в иной мир ранее, своей смертью. "Увижу ли добрую свою бабушку? Своего ворчливого деда?"
   Чужаки стояли на опушке серой рощицы тонкоствольных осинок, обратив на меня свои размалеванные, скалящиеся торжествующие рожи. Стояли, опустив оружие, и смеялись. Их зло улыбающиеся лица были похожи на хищные голодные морды волков, загнавших жертву и готовящихся к последнему решительному броску. Впереди стоял их могучий вождь, сжимая в больших кулаках огромный лук и прижатую к нему длинную стрелу.
   Сердце мое, при взгляде на них, снова затряслось. Твердость и решимость, которые я обрел лишь какое-то мгновение тому назад, снова оставили меня; по спине прошел холодок, защекотало под языком. Умирать не хотелось. Я начал отступать, не отводя взгляда от чужаков. Они совсем развеселились, начали подзадоривать меня насмешливыми криками, а когда я неосторожно запнулся и ухнул спиной в снег, они и вовсе пришли в неистовство: гоготали, хватаясь за животы и передразнивали меня. Поджав губы, я поднялся, опять выставил впереди себя копье. Тогда старший из чужаков махнул рукой, останавливая всеобщее веселье, что-то резко сказал. Воины, пожимая плечами, повернулись и зашагали прочь - туда, откуда пришли. Остался только их предводитель. Он проводил своих товарищей долгим испытующим взглядом, а когда они скрылись из глаз, перевел глаза на меня. Улыбнулся. Закинул лук за спину, стрелу неспешно вернул в колчан. Из-за пояса достал большой переливающийся матовым блеском обсидиановый нож и что-то приговаривая, двинулся на меня. Я снова попятился, но теперь уже то и дело оглядывался через плечо. Широкими шагами чужак быстро приближался. Я закричал и бросился наутек. Враг взревел за моей спиной точно дикий зверь. Потом засмеялся и от этого смеха мне стало жутко. Я почти добежал до деревьев, когда мимо, над самым ухом, пропела длинная стрела и ушла в снег далеко впереди. Я скрестил пальцы, призывая удачу, и поблагодарил Покровителя за то, что отвел стрелу. Но радоваться было слишком рано. Я знал, что через мгновение враг будет готов выстрелить еще раз. Так и случилось: я едва успел свернуть за кедр, как стрела зацепилась за складку одежды и рванула меня в сторону. Я оглянулся: чужак, сжимая в одной руке лук, в другой - стрелу, большими прыжками бежал по моему следу. Я выдернул запутавшуюся в пэ-мэ стрелу и побежал дальше, не разбирая направления, занятый лишь одной мыслью: спасти свою жизнь.
   Я долго петлял по лесу. От того, что обзора не было, врагу приходилось держаться цепочки моих следов, так как, не видя меня, он не мог и срезать расстояние. Только это и спасло меня, только это. Я кружил между деревьями, пробовал, подобно зайцу, переплести вереницы своих следов: пусть подольше распутывает их чужак, а я тем временем уйду далеко вперед.
   Лес начал редеть. Стали появляться большие валуны, прикрытые толстыми шапками снега. Впереди посветлело: "Значит, опять прогалина," - с досадой подумал я. Обошел последние деревья и вышел на край широкой осыпи, уходящей вверх, где она терялась в сплошной шумящей белизне. Я огляделся по сторонам: осыпь тянулась далеко, её не обойти. Придется лезть в гору. Я ступил на камни, но едва не упал: ходить в снегоступах по осыпи было неудобно и даже опасно. Я присел и начал развязывать тесемки на ногах. Потом подвязал снегоступы сзади к поясу, поднял копье и поскакал по валунам. Ноги то и дело проваливались в глубокие узкие трещины, от чего продвигался я медленно. "Эх, хоть бы чужак подольше в лесу плутал, - просил я у духов, пробираясь по качающимся и глухо ворчащим шатким глыбам. - Злые духи любят глумиться над людьми, так пусть окажут мне услугу - пускай чужак поплутает подольше!" Иногда приходилось опускаться на четвереньки, чтобы перелезть через особенно широкий провал, не рискуя упасть и расшибить себе голову. Я повыше закатал рукава, хватался руками за обжигающие холодом глыбы и упорно лез наверх: скорее, подальше от леса, откуда скоро должен был появиться враг. Пальцы мерзли, мешало копье, выскальзывающее из рук. Я помню, что сильно ругался, клял злых духов и призывал в свидетели своих мучений Ге-тхе. Прыгая с одного раскачивающегося камня на другой, я не удержал равновесие, закачался, теряя равновесие, беспомощно взмахнул руками в воздухе и упал, сильно ткнувшись ребрами в острый край вступающего из-под снега камня, вскрикнул и откатился на спину, выпустив из рук копье; оструганная деревяшка застучала по камням. Я сжался и, превозмогая боль, бросил быстрый взгляд в сторону леса.
   Поздно...
   Стрела ударила меня в плечо и меня вновь швырнуло на камни. Я даже не смог закричать, настолько неожиданно обрушилась новая сильнейшая боль; лишь сдавленно захрипел, пялясь на все еще подрагивающее в ране длинное древко стрелы. Снизу, от леса, долетел торжествующий крик чужака. Я в ужасе стал цепляться за камни, пытаясь подняться. Ноги беспорядочно елозили по камням и вместо того, чтобы встать, я стал сползать еще ниже. "Дзинь!" - ударилась о глыбу вторая стрела. Я подскочил - откуда только силы взялись! - и заорал. Попытался подтянуть кончиком чи копье, но только отпихнул его еще дальше. Боясь дольше оставаться на одном месте, я перелез через валун и, заметив краем глаза, что враг уже целит другой стрелой, побежал скрючив у груди руки, не решаясь дотронуться до стрелы, огнем жгущей тело. Чужак что-то закричал, требовательно и настойчиво: наверное, подумал я, требовал, чтобы я покорился судьбе и сдался, отказавшись от борьбы. Не знаю, может я так бы и сделал, по крайней мере, считая, что смертельно ранен; я действительно был готов остановиться и принять смерть от руки врага - "Зачем тянуть время?" - но боль и страх, даже не страх, а ужас или агония, кои я испытывал, не дали мне остановиться, заставляя пробираться между камней все выше и выше. И получилось это у меня довольно неплохо: я значительно опередил своего, обутого в снегоступы, преследователя. Я бежал, надрывно дыша, позабыв об осторожности, перепуганный, с глазами навыкат, плакал, стонал и подвывал, как подбитая собака. А позади, ругаясь и потрясая оружием над головой шел чужак, решивший во что бы то ни стало добить меня.
   Ветер стал крепчать. Снег застлал мне глаза и я вынужден был остановиться и отереть залипшие ресницы. Глаза уперлись в тонкое гибкое древко стрелы. Осторожно, кончиками пальцев, я дотронулся до неё - рана отозвалась новой волной боли, пробравшей меня до мозга костей. Я жалобно застонал, скорее даже не от боли, а от отчаяния, что погибаю так рано, еще не начав по-настоящему жить. Я оглянулся. Снег скрыл преследователя. Значит, он меня не видит.
   "Надо выдернуть стрелу, а то мешать будет - шатается на ходу - больно". Я вновь взялся за древко. Помедлил, еще раз взглянул вниз. "Вот так - одним рывком: раз - и все!.." Я потянул древко и тут же упал на колени. В глазах стало черным- черно, в висках застучало. По щекам покатились тяжелые капли. "Нет, не пойдет: крепко сидит, не выдерну, а если и выдерну, то свалюсь и чужак живьем будет кромсать своим страшным ножом мою обмякшую податливую плоть".. Сердце дернулось в груди, когда я все это себе представил: холодное, в светлых бликах лезвие, капли крови на снегу, злая и довольная улыбка на губах чужака... Я часто задышал, глянул в ту сторону, откуда должен был показаться враг: его все еще не было видно. Тогда я крепко, сжав до хруста челюсти, взялся за стрелу у самого плеча, куда она засела, а другой стал гнуть гибкую палку. Я напрягся, закричал на выдохе и переломил древко. Тут же упал на спину, чувствуя, как заходила подо мной земля, и закружилось серое небо. Я размахнулся здоровой правой рукой и отшвырнул обломок стрелы далеко в сторону. Ну что ж: надо подниматься, а то, похоже, будет поздно.
   Превозмогая слабость и головокружение, я заставил себя подняться на ноги, сделать первые неверные шаги. Потом пошло легче, разошелся. Левую руку, чтобы не так сильно болело плечо, правой прижимал к животу. Опять пошел по брякающим камням.
   Снежная завеса за моей спиной снова разошлась и, оглянувшись, я увидел, что враг мой присел на корточки и снимает свои снегоступы, стесняющие продвижение по осыпи. Он был далеко и отклонился несколько левее, чем шел мой след: видимо, сбился с него, пока валил густой снег. Я набрал в легкие побольше воздуха и еще скорей пошел в гору. А чужак тем временем, уже увязывал снегоступы на пояс.
   Валуны начали мельчать, появились кривенькие, облепленные кухтой деревца, за которыми я, впопыхах, и скрылся, дабы избежать вражьих стрел. Склон, по которому я пробирался, неожиданно стал пологим, а затем и вовсе выровнялся. Вокруг меня сгрудились могучие кряжистые кедры. Судя по неистовому вою ветра где-то над головой, я заключил, что до вершины недалеко. У меня не было особых соображений на тот счет, как мне спастись от врага: я просто знал, что должен бежать, лезть в гору, покуда хватало сил. Вперед и вперед, шептал внутренний голос, который мое помутившиеся от страха и боли сознание, принимало за наставления духа-Покровителя. Повинуясь этому зову, я быстро продирался через сугробы. О снегоступах, притороченных к пояснице, я совсем позабыл, брел, проваливаясь едва ли не до живота. Откуда-то сверху сорвалась тяжелая ветка и упала неподалеку; я едва взглянул в ту сторону; сейчас не до того. Если и размозжит голову - все лучше, чем погибать от ножа чужака, лучше, чем видеть гладкое, отражающее бледный свет лезвие, которое вот-вот погрузится в твою плоть и достанет до самого сердца... От таких мыслей меня передергивало, и засевший в плече наконечник пошевеливался и доставлял мне неимоверные страдания. Я постанывал и останавливался, чтобы набрать побольше воздуха в легкие.
   Пугало еще и то, что я начал слабеть: тело стало вялым и неподатливым; чтобы поднять ногу и сделать очередной шаг, приходилось серьезно поднапрячься. В голове шумело, веки отяжелели, и еще - не хватало воздуха, точно кто крепко-накрепко обхватил меня за плечи и сильно сдавил. "Доберусь ли до верха? - спрашивал я себя. - А если доберусь: что будет потом? Чужак-то, наверное, совсем рядом". И в подтверждение моим мыслям сзади донесся перестук камней на осыпи: враг был уже недалеко.
   Низкорослый, изломанный неистовыми бурями, проносившимися над холмами, кедрач внезапно кончился, и я очутился на оголенной прогалине у подножия нагромождения почти отвесных скал, поднимавшихся вверх и прячущих свои верхушки в густом дрожащем мареве снежинок. Пораженный, я остановился и выпучил глаза: куда же теперь? Утесы громоздились и слева, и справа от меня. Можно попытаться обойти их, но что-то (или кто-то?) подсказывало, что скалы могут стать надежным заслоном между мной и преследователем. Если я сумею вскарабкаться наверх, то кто знает, чужак, возможно, оставит погоню и повернет вслед за своими соплеменниками: бродить в снежную бурю по лесу - дело нешуточное и небезопасное - собьешься со следа, и именем твоим назовут первого же младенца, появившегося после твоей смерти.
   Я подошел к скале, дотронулся до изъеденного мелкими трещинами камня. Оглянулся. Поднял ногу и начал нащупывать ею подходящий уступ, от которого можно было бы оттолкнуться. Пошарив взглядом среди деревьев и не найдя там ничего, я вновь оборотился к скале. Трещин и выступов было много: словно Великий Создатель нарочно сотворил эти скалы для лазанья. Но одними ногами по скале не пойдешь - тут не обойтись без помощи рук, а у меня теперь осталась только одна. Я ступил на первый уступчик, подобрал вторую ногу, распрямился, здоровой рукой разгреб снег в расселине, ухватился покрепче и стал карабкаться выше, усиленно отталкиваясь ногами. Ослабевшая левая рука лишь мешала. Плохо шевелящимися пальцами её я пытался хоть немного помогать себе при подъеме, но это получалось плохо. От резких движений, толчков и рывков, я испытывал сильнейшие боли. Слезы застилали мне глаза, сознание помутилось, тело полыхало огнем. Я даже не заметил, как добрался до первого уступа на котором можно было передохнуть. Прижавшись к скале спиной, я первым делом посмотрел вниз: оказалось, что я взобрался уже довольно высоко - кедр, что рос ближе всех к скале, глядел на меня черным зевом дупла, расположенного как раз на середине ствола. Боль сдавила плечо, перекинулась к шее; я зажмурился и сильно сжал челюсти, аж до хруста, дыхание перехватило, от напряжения даже пальцы на ногах подвернулись внутрь. Мне показалось, что я сейчас умру. Я поспешно распахнул веки, боясь, что духи утянут меня в темноту. И тут же заметил движение среди деревьев - чужак приближался; сердце мое затрепетало как у бурундука, почуявшего подкрадывающуюся лисицу.
   Враг шел пригнув голову и плечи, поигрывая большим луком с приложенной к тетиве стрелой; вглядывался в мои следы и совсем не глядел по сторонам: он знал, что не подвергает себя опасности - что может сделать ему, взрослому, полному сил мужчине, маленький испуганный мальчик? Выйдя из кедрача, он остановился, поднял голову и уперся взглядом в подымавшиеся утесы. Недоверчиво посмотрел сначала в одну сторону, затем в другую; но следы вели прямо к скале. Он задрал голову и стал отыскивать меня среди нагромождения скал. Это ему не удалось: снег так облепил меня, что одежда моя слилась с окружающим. Но чужак знал, что я где-то совсем близко: не мог раненный мальчишка уйти далеко. Враг постоял, поглядел туда-сюда, и подступил к скале. Искоса посмотрел наверх, убрал стрелу, закинул лук за спину, проверил на поясе нож и начал взбираться вверх.
   Я понял, что если не помешаю ему, все кончится прямо сейчас: ему, чужаку, требовалось всего несколько мгновений, чтобы добраться до меня, а там... потечет горячая кровь, заструится по стылому камню...
   Я приподнялся, подобрал ноги. Рукой задел за снегоступы, привязанные к поясу. Попытался развязать ремешки, но одной рукой сделать этого не смог. Снял весь пояс, сдернул с него снегоступы. Поудобнее перехватил один из них и прицелился в покачивающуюся шапочку чужака. Медленно отвел я руку за голову и метнул один из снегоступов в голову врага. Чужак как раз поднял лицо и в последний миг заметил меня; губы его даже растянулись в торжествующей ухмылке. Тут-то мой снегоступ и угодил ему прямо промеж глаз. Чужак вскрикнул и отпустился руками от скалы, забарахтался в воздухе и грузно шлепнулся на спину у подножия скалы, застонал.
   Подхватив оставшийся снегоступ, я начал карабкаться выше. Враг, оглушенный падением и ударом моего "оружия", обескураженный, приходил в себя долго. Мне удалось продвинуться значительно выше - я добрался до узкого выступа, что шел в обход совершенно неприступной стены и, остановившись, увидел что чужак уже поднялся на ноги. В руке он держал переломившийся надвое лук. Бешено зарычав, он откинул его в сторону, скинул колчан, потоптался на нем и выхватил из-за пояса нож. Обратив кверху вымазанное сажей лицо, казавшееся мокрым (видно запущенный мною снегоступ рассек таки ему бровь) он закричал что-то на своем непонятном языке, взмахнул ножом и стал снова взбираться по скале.
   Теперь он был осторожнее: все время посматривал на меня, стараясь укрываться за выступами. Я не стал поджидать, пока счастье улыбнется мне снова, чтобы я смог еще раз подбить его оставшимся снегоступом, тоже полез вверх. Но, обойдя отвесную кручу, я понял, что уже совершенно выбился из сил. А чужак уже стоял на том месте, где я отдыхал перед тем, как он вышел из леса. Он показал мне свой нож в вытянутой руке и поманил к себе другой, очевидно обещая быструю смерть. Я затряс головой, начал отползать от края. Рукой нащупал россыпь камней. "Хорошо!"
   И почему-то стало легко. Теперь у меня было, чем встретить грозного чужака. Камень - не снегоступы: если угодить им по черепу - мало не покажется, можно и убить. Но для начала я все же решил использовать оставшийся снегоступ: чего добру пропадать?!
   Чужак ухмылялся и потешался надо мной: пробираясь от выступа к выступу, выглядывал из-за камней, присыпанных снегом, смеялся и дразнил меня. И все время показывал, какой у него нож - острый, большой. А я ждал, напряженно следил за его кривляниями, выбирая удобное мгновение, когда он, утратив бдительность, отвернется от меня.
   Вот чужак подобрался к широкому пролому, который я обошел стороной, а он решил преодолеть напрямик. Вытянув руки, он уперся руками в края выбоины и начал подтягивать ногу. Голова его прильнула к скале. Я воспользовался его заминкой и запустил снегоступ. Но враг был готов к этому, с легкостью увернулся. Перекрывая шум ветра, загремел его злой хохот. На память пришли воспоминания о том дне, когда мы с мамой и Ойты вышли к тропе и нашли на кедре останки сородичей, зверски замученных чужаками. Но даже это не испугало меня: живым не дамся, лучше сброшусь со скалы. Пусть себе хохочет, но поиздеваться над собой живым я не дам. Все равно не выживу, подумал я, рана тяжелая, смертельная. Так что у меня был выбор: либо меня убьет чужак, причем, в этом я нисколько не сомневался, постарается растянуть удовольствие (возможно, смерть моя будет столь же ужасна, как смерть Уныра, его матер Сэчжи и дочерью Мы-оль: он выпустит мне внутренности и развесит их на камнях), либо я сам покончу с жизнью. Выбор невелик, но выбирать, все же, было из чего.
   Чужак благополучно миновал темную щель провала, закинул ногу на выдававшийся камень и осторожно подтянулся. Стоя на коленях, он поиграл ножом у меня на глазах и вновь черное лицо его прочертила ослепительно белая щель оскала. Я пододвинул увесистый камень поближе к себе, но так, чтобы этого не заметил враг, крепко сжал его пальцами. Спокойно я оглядел кедрач, шумевший внизу, острые угловатые утесы; я прощался с Миром, прощался, потому как понимал, что сейчас я приму смерть. Страх совсем покинул меня, подкатило сожаление. Подумал, что жить, несмотря на трудности и невзгоды, все же хорошо. Предо мной, как уже бывало, промелькнули образы, запечатлевшиеся в памяти за всю короткую жизнь: люди, события, родное тхе-ле на берегу Двойного озера, с которым было связано все, что я знал; мирные счастливые дни промысла рыбы, когда всей семьей мы уходили на маленькое лесное озеро за Большим болотом; веселые игры с друзьями на залитом солнцем лугу; тихие зимние вечера, когда тхе-хте рассказывали о своих охотничьих странствиях; тяжелая рука деда; ласковый голос бабушки... Неужели я снова увижу всех тех, кто ушел из этого мира? Уныра, его сварливую мать, толстуху Мы-оль, Го-о, бабушку? Неужели так будет? Я вздохнул: "Да, так и будет, потому что так всегда бывает!"
   Чужак, не скрывая своих чувств, упивался своим превосходством: надменно поглядывая на меня, он что-то оживленно говорил и по всему было видно, что он очень доволен, что наконец загнал меня в ловушку. Он более не торопился, каждый шаг его был преисполнен сознания собственной силы и уверенности в себе. Он был уже близко, чуть ниже уступа, на котором я восседал, когда поскользнулся и припал на одно колено. Я воспользовался тем, что он на краткое мгновение упустил меня из вида и швырнул камень. Но то ли рука дрогнула, то ли чужак немного подвинулся - камень пролетел мимо него, да так, что враг и не заметил этого. Снова поднявшись на ноги и стряхнув со штанины снег, он ухмыльнулся. А моя рука уже нащупала следующий валун, много больший, чем первый. Вот только хватит ли оставшихся сил, чтобы поднять его одной рукой и докинуть до чужака? "Пусть подойдет поближе", - решил я и замер на месте.
   Нас разделяло уже не более двух десятков шагов: еще немного, и рука чужака обхватит мою свешивающуюся с уступа голень. Предвкушая скорую развязку, чужак хищно облизывал губы. Кровь на его лице уже запеклась и от того оно лоснилось, точно намазанное свежей краской. Я приготовился: как только поднимется к самому утесу - запущу ему в морду тяжелый камень. Тогда посмотрим!.
   Признаться, я боялся, наступления этого мгновения: ведь тогда придет время действовать, а размышления и сомнения нужно будет оставить позади. И действовать придется наверняка. Если промахнусь, нужно будет быстро вскочить на ноги ("А смогу ли?", - спрашивал я себя) и прыгнуть со скалы, чтобы умереть от удара о землю. Главное - успеть.
   Я задышал быстрее. Заметив это, чужак, должно быть, подумал, что я обезумел от страха и потому опять показал мне нож. Решив подыграть ему, я подобрал ноги, плотнее прижался спиной к скале, а сам тем временем уже начал готовиться к броску. Десять шагов теперь разделяли нас.
   И тут чужак, точно заподозрив что-то неладное, вдруг остановился. Его взгляд был прикован ко мне. Мы смотрели друг другу в глаза: охотник и его жертва. "Только кто же из нас добыча?!" Сейчас все и решится: погибну либо я, либо он, иного не дано.
   Я мало верил в то, что выйду победителем в схватке с опасным и сильным противником: он был здоров и ловок, а у меня в плече засела стрела; через рану, вместе с вытекающей кровью, тело мое покидали жизненные силы. Шансов на то, что мне удастся сбить с ног врага, метнув в него тяжелый валун, было немного. Я это отлично понимал. Я был готов вложить в бросок всего себя, а дальше - будь что будет: если промахнусь - нужно будет, всего-то навсего, сделать один шаг, чтобы полететь вниз, к подножию утесов, ударяясь о смертоносные выступы, торчащие из откоса. "Пусть будет так!".
   Чужак пригнул голову к плечу. Он не решался идти вперед: видимо мой вид натолкнул его на какие-то подозрения. Наверное, его смутило то, что я был слишком спокоен. Несколько долгих мгновений мы, не мигая, смотрели друг на друга и я уже начал подумывать, что план мой провалился. "Придется прыгать", - подумал я, и перед глазами моими возникло грустное лицо мамы. Но вот, чужак снова растянул губы в уродливой улыбке и шагнул вперед, прервав ход моих мыслей.
   Более я не колебался: время раздумий ушло, настал черед действовать. Я крепко уперся ногами в уступ, напряг руку и приподнял камень. Враг снова остановился. Лицо его выражало растерянность. Я поднял камень до плеча, замахнулся и на выдохе запустил его в оторопевшего воина. Он не успел сделать ничего. Камень на излете ударил его в скрещенные перед лицом для защиты руки, чужак завопил и кубарем полетел вниз. Я слышал, как хрустели его кости, пока он падал, и звук этот, достигший моего сознания сквозь красную пелену боли, от которой я даже не мог дышать, вызвал во мне отвращение и... жалость...
   Снизу донесся глухой стук: чужак, сброшенный мной со скалы, достиг земли. Я сразу понял, что он погиб: по-другому и быть не могло. Однако, силясь приподняться, я долго вслушивался в мерное завывание снежной бури, пытаясь уловить ухом хоть что-нибудь.
   Но ждал я напрасно.
   Только замерз весь. Пот, впитавшийся в пэ-мэ, застыл и одежда покрылась ледяной коркой. Я поднялся на ноги. Голова кружилась. Хотелось спать. Я посмотрел по сторонам и зашатался, приник грудью к скале. Отдышался, вцепился левой рукой в пояс, чтоб не тревожить плечо и полез вверх, так как понял, что не смогу спуститься. Вскоре подъем стал менее крутым, утесы глубже ушли в землю. Наверху, по-прежнему, завывала вьюга, и я решил, что мне лучше не лезть на гору, а попытаться в обход спуститься к лесу. "Разведу огонь, отогреюсь".
   ...Шел я еще долго. Силы покидали мое тело. Временами я терял сознание, а когда приходил в себя, не мог припомнить, долго ли провалялся в снегу. Я начал бредить. Мне казалось, что вокруг меня находятся какие-то люди; я разговаривал с ними, пытался что-то им объяснить. Они были и впереди и сзади меня. Кто это были, я не могу сказать. Лиц я не видел. То чудилось, что рука об руку со мной шагает Ойты, то вдруг, я видел перед собой согнутую под тяжестью корзины мамину спину. Страшно не было. Все эти люди были своими, родными. Они не хотели причинять мне зла. Возможно, это были души предков, пришедших помочь мне. Но тогда я об этом не думал.
   И еще: я не видел глазами, но знал, что там наверху, среди снежных вихрей стоит и взирает на меня мой Помощник - Старший Брат.
   Спустился я в лес, когда стало темнеть. Попробовал наломать сучьев для костра, да не хватило сил рыскать от дерева к дереву. Постоял с палкой в руках, глянул по сторонам, да и откинул её в сторону. Заметил выворотень и стал копать под ним: пришлось вспомнить уроки Го-о и Мен-ыра, которые учили меня, что нужно делать в лесу зимой для того, чтобы не замерзнуть, когда невозможно развести огонь. Докопался до самой земли, расширил снежную пещеру и, свернувшись клубком, заснул под лихую надрывную песнь разгулявшейся бури.
  
   Следы отряда Кагаа вывели их на прогалину у подножия крутого холма. Отсюда они поднимались вверх. Враги прошли здесь совсем недавно. Там, позади, был их бивак, где они пережидали особенно сильную метель. И еще: было там и кострище, но огонь в нем жгли не Кагаа. Этот огнь люди развели еще ранним утром. Это были те самые беглецы, чье жилище в пещере подверглось разорению Кагаа. Мен-ыр долго разбирал следы у потухших углей костра, которые еще хранили тепло, растопившее снег, но так ничего особенного и не заметил; чужаки изрядно потоптались там и следы тех, первых, он так и не нашел. И вот теперь, стоя у подножия холма, чувствуя близость кровных врагов, он ощущал сильное волнение. Скоро все станет ясно. Наверняка еще до вечера он узнает, кто были те люди, что бегут сейчас от Кагаа (бегут ли? - может быть их уже настигли и учинили кровавую расправу). Успеют ли они помочь беглецам?
   Ге-пья махнул рукой и Сау-кья, один за другим, стали взбираться на гору через поредевший лес. Снег, летящий с порывистым ледяным ветром, мешал разглядеть то, что находилось впереди, а потому воины продвигались медленно, боясь ненароком наткнуться на врагов, которые вполне могли устроить привал среди низкорослых елей, прячась от бури. Чем выше поднимались Сау-кья в гору, тем сильнее крепчала пурга: духи бесновались так, что казалось, будто мир снова возвращается к Первозданному Хаосу; будто порядок, установленный Ге-тхе, рушится и на смену ему вот-вот придет пучина всепоглощающего Мрака, который проглотит все сущее, и от которого нет, и не бывает спасения. Но, не смотря на трепет, что они испытывали пред величаем бури, Сау-кья, шаг за шагом, продвигались по следу врагов, потому что иначе поступить не могли. Сейчас их уже не могло остановить ничто: ни гнев Ге-тхе, ни даже Кромешная Тьма, разбивающая миры.
   Временами в заснеженных рытвинах человеческих следов Мен-ыр, шедший впереди своих сородичей, различал легкие отпечатки собачьих лап: значит Со идет попятам за Кагаа, но не решается их обогнать, чтобы найти тех, с кем прожила всю осень и начало зимы. "Кто же они, эти странники? Среди убитых и пленных не было Сечжи, её сына Уныра и... кого-то еще, сейчас и не припомнишь", - рассуждал Мен-ыр поглядывая под ноги.
   На покатой вершине ветер свирепствовал особенно сильно. Ничего вокруг видно не было; снег так хлестал охотников, что они продвигались пригнувшись к земле, держа друг дружку за пояса, чтобы не сбиться с едва различимого следа. Шли и шли, пока не оказались на краю обрыва. Дальше следы вели в обход пропасти. Тропа начала снижаться. Внизу затемнел лес. Ге-пья дал знак соблюдать осторожность. Но это было излишне: воины уже готовили луки, растянувшись в цепь. Спускались долго, но виной тому была уже не буря, а близость врага.
   Под деревья входили поодиночке: сначала один охотник осторожно прокрался вдоль распушившейся ели, затем другой. Мен-ыр шел третьим. Миновав ельник, они поняли, что враги здесь не задерживались, а продолжали путь. Снова собравшись вместе, Сау-кья торопливо побрели дальше. Вскоре петлявшая тропка привела их к старому кедру. Снег вокруг был измят. Мен-ыр заглянул под придавленные сугробами нижние ветви - здесь кто-то отдыхал: неглубокий снег был потревожен, местами даже виднелась земля, присыпанная серыми, давно осыпавшимися иголками. Присев на корточки Мен-ыр долго ползал под деревом. Но Кагаа делали тоже еще раньше него. Тхе-хте уже хотел было оставить осмотр, когда увидел у самых корней отпечаток, оставленный днищем плетеной корзины. Он протянул дрогнувшие пальцы к отпечаткам, потрогал осыпающийся снег. На лбу выступила испарина. Неужели тут сидела его Кья-па? Отставила корзину, облокотилась спиной о шероховатый ствол, распрямила усталые ноги... Едва это видение пронеслось пред его внутренним взором, он подскочил на ноги и проворно вынырнул под режущий мириадами крохотных льдинок ветер к своим.
   - Поторопимся! - прокричал он, чтобы голос его был слышен всем. - Враги могут настичь беглецов. Нельзя терять время, его и так уже нет!
   Через некоторое время за прогалиной сплошь заваленной буреломом, тропа вдруг раздвоилась. Одни следы вели по-прежнему на восток, а другие повернули на юг. Сау-кья в недоумение остановились у развилки. Ге-пья, задумчиво почесывая покрытый редкими волосками подбородок, уставился на Мен-ыра. Тхе-хте нетерпеливо поигрывал зажатым в кулак луком.
   - Разделимся, - буркнул Ге-пья. - Ты поведешь охотников в сторону Осамина, а я прямо.
   Так и сделали: четверо воинов пошли за вожаком на восток, а трое, вместе с Мен-ыром, свернули на юг. Мен-ыр бежал впереди, а остальные пыхтели следом.
   - Не торопись так, не вышло бы чего худого, - заворчал сзади Сы-чжи.
   - Итак ничего не видно, а ты летишь, словно заяц! - поддакивал ему Чаан.
   Мен-ыр порывисто оглянулся, сверкнул зрачками. Хотел было ответить как-нибудь грубо, но сдержался. Третий охотник, из тех, что пошли с ним, совсем подотстал. Правы Сы-чжи и Чаан: слишком торопится он, совсем об осторожности позабыл. Вот растянутся они, да и угодят в ловушку.
   Стали идти потише. Это сберегало силы, да и времени осмотреться по сторонам стало побольше. Вскоре снегоступы застучали о прикрытые снегом камни. Земля пошла под плавным уклоном вверх: они приближались к какому-то холму. Мен-ыр всмотрелся в следы. "Да они же свежие совсем! Еще и снегом не замело". Он подозвал товарищей и велел им готовить стрелы. Воины через его плечо взглянули на глубокие рытвины в снегу и дружно закивали, соглашаясь.
   - Ну, потечет сейчас вражья кровь! - с придыханьем проговорил Сы-чжи и утер выступившую под носом влагу. Он всегда мокроносым был, даже летом. В детстве его мать думала, что он чем-то болен, показывала его знахарям и жрецам, поила целительными отварами, но все бестолку: как шмыгал Сы-чжи раньше, так и сейчас шмыгает широким и плоским носом. И здоров как баран-вожак, никакая хворь к нему не пристанет.
   А вот снова показался след Со. Собака, оказывается, бегала где-то по лесу, а затем вышла опять на людской след. Мен-ыр улыбнулся, подумав о своей любимой охотничьей собаке, хоть и не к месту были эти мысли.
   Вчетвером они пробирались сквозь лес, окутанный белесой пеленой, прислушиваясь к шуму ветра в мохнатых елях и кедрах. Впереди показался просвет. Охотники ускорили шаги. Остановились только, когда достигли крайних деревьев перед широкой прогалиной, забиравшейся вверх - погребенной под снегом осыпи. Сау-кья затаились за елью и стали вглядываться в мелкий кривой ельник, что начинался сразу за осыпью. Здесь следы чужаков расходились в разные стороны. Мен-ыр увидел, что они охватывают ельник, неширокой темной полосой подымавшейся по косогору. Судя по следам, Кагаа не торопились: они были уверены в своих силах и терпеливы. Об этом говорили глубокие и почти ровные рытвины их следов, какие остаются, когда человек идет неторопливо и ровно. Они не сомневались в своем успехе: вероятно человека, за которым они шли, они почти что нагнали и потому действовали хладнокровно и слажено, решив поймать беглеца в том самом ельнике, что подымался над осыпью. Иного места, где мог бы укрыться человек, перешедший осыпь не было: дальше шел совершенно лысый склон. Ельник был густым и, как ни всматривались в него Сау-кья, ничего заметить им не удалось. А может, там и не было никого: может Кагаа уже сделали свое дело и ушли отсюда другим путем, ведь им нужно было соединиться с теми своими соплеменниками, что направились в сторону рождения Небесного Огня.
   Мен-ыр обошел последнее дерево и ступил на шаткие камни осыпи. Над прогалиной разлетелся громкий перестук камней. Сау-кья замерли. Мен-ыр приложил к тетиве стрелу. Ему, как и остальным, показалось, что скрежет камней, вырвавшихся из-под его ноги, разнесся далеко вокруг и был услышан врагами. Тхе-хте поднял лук и наставил его на непроницаемую стену тесно стоящих елок...
   Над головой по-прежнему завывала пурга. Больше - ни звука.
   Мен-ыр осторожно переступил на другой камень. Оглянулся на своих. Кто-то шумно вздохнул. Сы-чжи скривился в ухмылке, показав щербину в зубах (что он был щербатым, я слышал от Мен-ыра: говорили, что зуб у него выбили Кагаа, когда они вместе с Чааном находились в плену). Чаан кивнул на лесок.
   Разойдясь в разные стороны, они ступили на осыпь и направились к ельнику, стараясь охватить его полукольцом. Они потратили много времени, прежде чем поняли, что здесь никого нет. Оглядываясь друг на друга, они с опаской подошли к топорщившемуся мелкими иглистыми ветками ельнику, долго ловили ухом подозрительные шорохи, потом еще дольше пробивались между деревьями до того места, где вновь открывался лысый заснеженный склон. Здесь они вновь сошлись, так как и следы Кагаа здесь тоже соединялись. Мен-ыр нашел несколько пятен крови в рыхлом снегу. Это крайне встревожило охотников: получалось, что враги все же нагнали беглеца или беглянку. Наверное, избили плененного, да поволокли за собой (возможно, по следу другого человека, уходившего от погони). О том, что настигнутый Кагаа человек все еще жив, говорило отсутствие тела, которое враги непременно бы бросили тут же, если бы произошло убийство. Посовещавшись, Сау-кья пошли по следам Кагаа, вознамерившись во что бы то ни стало, даже если чужаков будет очень много, отбить попавшего к ним в руки беглеца.
   И опять Мен-ыр был впереди, опять не давал сородичам сбавлять шага. Тяжело дыша четверо мужчин пробирались через сугробы, прикрывавшие широкую осыпь. Следы постепенно клонились книзу и вскоре охотники вступили в лес.
   За деревьями Мен-ыра нагнал Чаан.
   - Там что-то есть, - он указал рукой вправо. - Я видел, как что-то мелькнуло. Но не человек.
   - Зверь? - спросил Мен-ыр. Он не понимал, почему это встревожило Чаана и начинал злиться.
   - Может и зверь, - Чаан, видя, что лишь досадил Мен-ыру, начал замедлять шаг. - Может и собака... Вон, смотри!
   Мен-ыр повернул голову в сторону, куда указующе вытянул руку Чаан. И сразу заприметил подкрадывающуюся к ним собаку. По лицу его расплылась счастливая улыбка.
   - Со, Со! - негромко позвал он.
   Собака взвизгнула и бросилась к нему; подскочила, ткнулась лапами в грудь. Мен-ыр обнял собаку, как дорогое, родное существо, прижался щекой к её мохнатой голове.
   - Веди нас, Со! - сказал он и оттолкнул собаку, показал ей след Кагаа. - Веди.
   Со послушно пригнула голову, вильнула хвостом и поскакала по пробитой через сугробы тропе. Охотники, помогая себе копьями, ходко побежали за ней. Снова начался спуск. Сау-кья пытались вглядеться сквозь редко растущие деревья в низину, но на расстоянии нескольких десятков шагов лес снова густел и все превращалось в сплошную серую мглу. Собаки они уже тоже не видели, но след четко указывал, что она идет перед ними. Склон стал еще более крутым. Выбирая, куда бы поставить ногу, Мен-ыр замешкался и идущий позади Чаан ткнулся ему в спину, зацепился снегоступами за ногу тхе-хте и они вместе упали и покатились вниз, врезались в торчащую из сугроба хиленькую елочку; комья снега, оставляя тонкие дорожки, покатились дальше. Мен-ыр укоризненно поглядел на Чаана, тот нахмурился: виноват, зазевался, говорили его глаза. Из леса выскочила Со, остановилась рядом. Мен-ыру было достаточно одного взгляда на верную собаку, чтобы понять - она торопит их: стоит, прижав уши, пристально смотрит в глаза. Мен-ыр поднялся, встал и Чаан.Тхе-хте глянул на стрелу, которую сжимал в руке...Совсем скоро она понесет на себе смерть какого-нибудь Кагаа.
   Они настигли их на дне распадка. Более десятка Кагаа остановились у края леса и сгрудились в одну тесную кучу. Они громко, не таясь, кричали, смеялись, толкая друг дружку и игриво потрясая оружием. Их лица, как и лица Сау-кья, темнели от сажи.
   Мен-ыр и трое его сородичей затаились за вывороченным давнишним ураганом кедром и из-за комля стали наблюдать за врагами. Те продолжали возбужденную толкотню и совсем не смотрели по сторонам. Мен-ыр даже усмехнулся: совсем обнаглели чужаки - возомнили себя хозяевами на земле Сау-кья. И горечь обожгла его сердце. Он приладил оперенный конец стрелы к тетиве. Остальные, по его примеру, сделали тоже самое.
   Кагаа вдруг расступились. Двое из них волокли что-то тяжелое по снегу. Остальные загоготали. "Человек" - подумал Мен-ыр. Да, так и было: Кагаа тащили человека. Они подняли его под руки и с силой швырнули в снег. Человек ткнулся в сугроб, вяло зашевелился. Один из врагов, взяв в руки палицу, решительно шагнул к пленнику. Мен-ыр вскинул лук. Кто-то из Кагаа потянул воина с палицей, усеянной острыми осколками камня, за рукав и что-то крикнул. Его поддержало еще несколько голосов. Кагаа начали спорить: вероятно, решали, убить ли пленника прямо сейчас, или тащить его за собой и далее. Тот, что был с палицей, кричал больше других, угрожающе размахивал оружием; он даже чуть было не полез в драку с теми, кто пытался его остановить, его схватили за руки и кое-как усмирили. Он откинул палицу, подошел к пленнику, который пытался подняться на четвереньки и сильно пнул его. Человек повалился на бок. "Женщина? - Мен-ыр заметил, что пленник был небольшого роста: таких маленьких охотников в их стойбище не было. - Точно женщина. Но не Кья-па... Кто же?" Он вглядывался сквозь снежную пелену, но никак не мог признать пленницу. Знал только одно: это кто-то из Сау-кья, других здесь быть не может.
   Вновь от толпы отделились два Кагаа и стали поднимать пленницу, которая слабо шевелила руками и ногами. Враги снова начали потешаться над своей жертвой, пока их не остановил окрик воина в островерхой шапке, отороченной лисьим мехом. Смех сразу затих. Старший отдал какие-то распоряжения, Кагаа начали разворачиваться в вереницу. Пленницу под руки повели двое крепких мужчин.
   Мен-ыр поглядел на товарищей, ждущих от него сигнала, погладил ощетинившийся загривок Со. Собака тихо рычала. Мен-ыр не занл, что делать и потому медлил. Было опасно стрелять в Кагаа: их много больше, а луки их стреляют намного дальше, чем у Сау-кья. Открытая схватка представлялась не просто опасной, но даже безнадежной: врагов много, они окружат четверых охотников и без особо труда перебьют их как угодивших в загородку оленей. Придется усмирить свой гнев и идти за врагами; может быть подоспеет Савай Вей"нья с отрядом и тогда уже дело повернется совсем по иному. Мен-ыр поделился своими соображениями с сородичами, и те согласились с его доводами.
   Тем временем Кагаа уже начали движение. Они шли вдоль леса по неширокой поляне, забирая к северу, чтобы выйти на след тех соплеменников, что пошли на восток вместе с Нагаха. Пленницу поместили в середине шествия; было видно, что она уже еле идет - только что ей весьма крепко досталось и она едва держалась на ногах, хотя отряд и двигался достаточно неспешно. Тот Кагаа, что пытался расправиться с нею, шел позади и то и дело бил её по спине древком копья.
   И тут все планы Сау-кья разом нарушила Со. Она неожиданно завыла, выпрыгнула из-за выворотня и устремилась к отходившему вражескому отряду. Мен-ыр успел только дернуться; стрела выпала из его рук. "Вот оно!"- с досадой подумал он. А сам глядел, как его собака мчится вслед Кагаа, громким лаем оглашая прогалину. Враги обернулись, выставили оружие, в их рядах произошло смятение. Но когда они увидели, что причиной поднявшегося шума явилась всего-навсего обычная собака, то успокоились: вид её им уже был знаком. Кто-то поднял лук и выстрелил. Мен-ыр перестал дышать, следя за полетом стрелы. Мимо... "Хвала духам, он промахнулся". Но тут же еще несколько Кагаа изготовились пустить стрелы.
   Мен-ыр сжал зубы, рванулся вперед. Товарищам успел крикнуть, чтобы отходили назад, а сам выпрыгнул на открытое место и тут же, почти не метясь, спустил звонкую тетиву. Стрела его даже не долетела до врагов, ушла в сторону и исчезла в зеленых ветвях, окружавших прогалину деревьев. Но это спасло Со: враги растерялись при его неожиданном появлении. Собака их больше не занимала. А Со остановилась чуть поодаль и продолжала злобно рычать и лаять. Мен-ыр торопливо вытянул из колчана следующую стрелу.
   Чужаки опомнились быстро: встрепенулись, стали натягивать луки. Мен-ыр позвал Со, прижавшуюся задом к присыпанному снегом пню, и едва успел отскочить в сторону, как сразу три стрелы, выпущенные врагами, пролетели мимо. Мен-ыр присел. Выхватил стрелу из колчана, взглянул на Кагаа. Отряд остановился; несколько воинов рванулись к нему, на ходу снимая из-за плеч луки и перехватывая в руках копья. Тхе-хте привстал на одно колено, навел стрелу в грудь ближайшему Кагаа. Но его опередили: остававшиеся до этого в укрытии Сау-кья, с громкими криками выскочили из-за выворотня и пустили в Кагаа стрелы: один упал сразу, сраженный насмерть, еще один схватился за ногу и, жалобно застонав, осел. Тхе-хте тоже выстрелил, но опять промахнулся. Тут же перекатился в сторону, чтобы не быть легкой целью для Кагаа, и бросился к плотной стене леса. За спиной его вновь прошелестели летящие стрелы. Его товарищи, все так же подвывая, продолжали стрелять в приближавшихся врагов, но из-за горячности все время мазали. Вот уже передние Кагаа почти поравнялись с Мен-ыром. Тхе-хте быстрехонько юркнул в чащу зеленого подлеска. Все: теперь враги отрезали его от сородичей.
   Крики все еще раздавались на поляне, но, судя по голосам, Сау-кья поспешно отступали. Лай Со смолк. Мен-ыр осторожно раздвинул ветви еловой поросли и выглянул. Враги стояли к нему спиной и пускали стрелы в направлении деревьев. Лишь те Кагаа, что держали пленницу, оставались на месте. Мен-ыр прикинул: стрела, пожалуй, достанет, надо только приладиться хорошенько. А можно и поближе пробраться - лесом, пока основная часть вражеского отряда занята его сородичами. Так он и сделал.
   Осторожно стал пробираться среди деревьев поближе к Кагаа, что охраняли пленницу. Может, ему посчастливится выручить её? Лес был густой и надежно скрывал его от глаз Кагаа. Вот он выглянул снова, чтобы убедиться, что те двое по-прежнему там, где он только что их видел. Пленница совсем ослабела (наверное, крепко досталось ей от побоев): она свисала с рук Кагаа, поддерживавших её, точно тюк, полный кедровых шишек. Мен-ыру даже показалось, что она уже испустила дух.
   Вскоре, когда он почти поравнялся с врагами и повисшей на них пленницей, тхе-хте наткнулся на Со. Вернее, она сама нашла его, выскочив из-за дерева. Мен-ыр жестом, который умная собака знала со щенячьего возраста, приказал ей сохранять тишину, а сам поднял лук и приблизившись к просвету в ветвях, начал целиться в одного из врагов.
   За этим его и застал один из Кагаа, который, отделившись от соплеменников, перекидывающихся стрелами с Сау-кья на той стороне прогалины, пошел по следу Мен-ыра. Тхе-хте заметил его краем глаза и успел отпрыгнуть, проломив стену из хвойного подроста, и выкатился, точно медведь, на поляну, напугав стерегущих женщину чужаков. Стрела пролетела мимо. Мен-ыр вскинул лук и выстрелил в ответ, даже не надеясь попасть. Затем подскочил к подрястерявшимся врагам и с размаху ударил одного луком в лицо, а другого просто оттолкнул. Поверженные враги покатились по снегу, а их жертва, лишившаяся опоры, упала. Мен-ыр присел возле неё и быстро повернул ее лицом вверх...
   - Ойты! - воскликнул он и отпрянул.
   Старуха его не признала, замахала руками, застонала, как подраненная кабарга. Мен-ыр попытался было её поднять, но заметил, что Кагаа, занятые боем с его товарищами, повернулись в его сторону. Сау-кья видимо отошли. Мен-ыр поднялся. Бросил быстрый взгляд на обессиленную старуху, лежащую у его ног. Нет, не поднять ему Ойты, не сможет уйти с ней. Он сплюнул и вытер губы рукавом. Еще раз разочарованно посмотрел на старуху: а он-то надеялся, что это Кья-па...
   Мен-ыр выставил изготовленный для стрельбы лук, начал отступать. Враги тоже не спешили: все их оружие было направлено на него. Те, которых он сбил с ног, уже успели подняться, но к оружию, упавшему в снег, притронуться не решались; стояли и испуганно смотрели на Мен-ыра широко открытыми глазами. Они стояли между ним и остальными Кагаа; быть может, поэтому те, последние, до сих пор не выстрелили в тхе-хте. Показался и тот, что пытался подстрелить Мен-ыра в лесу.
   Мен-ыр сделал еще шаг назад и услышал за спиной грозное рычание: Со была с ним. Чужаки, что стояли ближе, начали пятиться, втянув головы в плечи и всем своим видом показывая, что и не думают браться за оружие. Мен-ыр смотрел мимо них, словно не замечал, но был готов пустить стрелу, если они вдруг посмеют что-либо предпринять; сам же напряженно следил за остальными Кагаа: готовился отпрыгнуть в сторону, если кто из них пустит в него стрелу.
   Ждать долго не пришлось. Мен-ыр отступил к лесу, но когда до деревьев оставалось совсем немного, один из Кагаа спустил тетиву. Тхе-хте увернулся, правда стрела все же оцарапала ему кисть левой руки, которой он сжимал свой лук. Мен-ыр выстрелил в ответ, но его стрела тоже угодила в пустоту. Двое Кагаа, что остались без оружия, развернулись и побежали прочь мимо своих соплеменников. Мельком тхе-хте заметил, что трое Кагаа уже готовы выстрелить в него и резко рванулся к ближайшему дереву. Стрелы прошли за спиной.
   Он едва успел завернуть за большую елку, как болтающийся сзади колчан его пробила еще одна вражья стрела. Мен-ыр круто развернулся, не удержался на ногах, упал, на него налетела Со, кувыркнулась и тоже завалилась на бок. Тхе-хте тут же вскочил и сквозь редкие ветви увидел бегущих к нему Кагаа. Они страшно вопили. Мен-ыр выстрелил в ближайшего, попал тому в бедро и враг, крутанувшись вокруг себя, упал, схватившись за ногу. Мен-ыр выхватил еще одну стрелу из колчана, опять прицелился. Над головой просвистело несколько стрел, одна ударила в дерево. Он выстрелил еще раз, стрела задела одного из врагов и все они остановились. Воинственный вой их затих. Теперь они только перекликались, медленно заходя с разных сторон. Мен-ыр обернулся. Надо было спешно уходить. Иначе убьют; их много, а он один - где уследишь за всеми? Недолго думая, побежал к следующему дереву, потом к следующему. Враги не видели, что он стремительно уходит и продолжали окружать высокую ель. А тхе-хте тем временем во весь дух мчался по заметенному глубокими сугробами лесу.
   Впрочем, скоро враги обнаружили, что дерзкий Сау-кья оказался хитрее них. Кагаа, видно, обошли дерево и увидели след, уходящий прочь. До бегущего, что было сил, тхе-хте долетел их полный негодования боевой клич. Он понял, что враги идут за ним.
   Мен-ыр бежал, покуда не сбилось дыхание. Присел за крупной глыбой, судорожно перебирая в пальцах лук и стрелу. Он понимал, что вот-вот Кагаа будет здесь. А бежать-то некуда: вокруг осыпь, а за нею начинается голый, лишенный даже кустарниковой поросли, склон. Здесь негде укрыться от разящих стрел. Если он побежит, его наверняка подстрелят, ведь луки чужаков бьют очень далеко. Но пока он находится за укрытием, он неуязвим для них. Пока не кончится запас стрел, чужаки не смогут к нему приблизиться. Ну, а там... будь что будет. Есть еще копье и палица. Правда, последней воспользоваться вряд-ли придется: как только метнет копье, Кагаа окружат его и убьют при помощи стрел, просто потому, что так легче и проще; не станут они вступать с ним в единоборство - и так много времени потеряли.
   От леса донеслись негромкие крики чужаков. Они приближались. Но Мен-ыр знал наверняка, что они, как и он, устали и сразу в бой вступать поостерегутся. Но какая от этого польза ему? Какая разница, умереть сейчас, или оттянуть развязку на какое-то время? Конец один: он падет под их стрелами. Можно не прятаться, смысла в этом немного.
   Прислушиваясь к звукам приближающейся погони,Мен-ыр заметил, что шерсть на загривке Со, прятавшейся за камнем вместе с ним, вновь поднялась, а в груди её клокочет сдавленное рычание. Он осторожно выглянул и сразу же увидел чужаков, выходящих из-за деревьев; судя по всему, они устали - бег по глубокому снегу дело непростое, даже для них, длинноногих. Мен-ыр высунулся и стал целиться в них из лука. Стрела как раз долетит. Может, удастся кого-нибудь отправить в Мир Теней, прежде, чем он сам туда попадет.
   Звякнула туго натянутая тетива и стрела стремительно, с дребезжащим свистом, понеслась в сторону Кагаа, ударила одного из них в плечо. Раненый Кагаа застонал, схватился за древко; стрела впилась в его тело неглубоко, так как попала в цель уже на излете. Чужак выдернул её и со злобой переломил пополам, а обломки отшвырнул в сторону. Предводитель их, старейшина, начал отдавать какие-то указания. Чужаки растянулись в стороны и начали окружать укрытие Мен-ыра. В воздухе зачастили длинные стрелы. Тхе-хте припал на колени и скрылся за глыбу, по которой тут же заскрежетали каменные наконечники. Когда обстрел прекратился, Мен-ыр выглянул, но уже с другой стороны. И тут же стрела Кагаа вошла в снег в локте от его головы. Он отпрянул назад. Послышались торжествующие крики. "Уже недолго осталось", - как-то слишком спокойно подумал Мен-ыр. Набрался храбрости, снова высунулся и выстрелил: впустую. Но это испугало врагов и охладило их пыл. Они замедлили продвижение.
   ...Мен-ыр отбивался от врагов до последней стрелы в колчане. Кагаа теперь были совсем близко: прятались за камнями и буграми всего в нескольких десятках шагов от его укрытия. Стрел у них было много, а настроены они были решительно; тем не менее, на рожон понапрасну не лезли. Чем меньше оставалось стрел в колчане, тем реже пускал их Мен-ыр. И враги быстро поняли, что скоро он останется не способным причинить им вред. Время им благоволило: знали, что рано или поздно, но они его достанут. Знал это и Мен-ыр. Потому и стрелы последние пускал только в тех случаях, когда замечал, что кто-нибудь из Кагаа, оставляя одно прикрытие, спешно пробирается к другому. Вот только не везло ему: все стрелы летели мимо и чужаки подходили все ближе и ближе. Мен-ыр прижимал к себе собаку, закрывал плечом от падающих вокруг вражьих стрел; потом вскакивал, отвечал чужакам и снова скрывался. Так продолжалось долго. Но... стрелы кончались. Вот его пальцы вытянули из опустевшего колчана последнюю стрелу. Он положил её на ладонь, посмотрел с сожалением, погладил потрепанное оперение, медленно приладил к тетиве. Посмотрел в небо, из которого сыпалась белая пыль. Подумал с внезапным любопытством, наблюдает ли за ним сверху Ге-тхе? Видит ли все, что здесь происходит? Захотелось, чтобы Великий Отец - Прародитель видел как он умрет: он покажет, как умеют умирать Тхе-Вей! Ведь он - потомок Первого Человека. А эти, Кагаа, кто они? Если он потомок Ге-тхе, то кто эти чужаки, чьи они дети? Неужели тоже Ге-тхе? Вот потому-то, наверное, Отец никогда не вмешивается в дела людские; все они его отпрыски, да при том нелюбимые. Потому и позволяет им убивать друг друга.
   Враги зашевелились, по камням застучали их снегоступы. Прижавшись к камню лопатками, Мен-ыр осторожно высунулся и увидел одного из них, заходящего сзади. "Ого!" - удивился тхе-хте и сердце его, предчувствуя скорый конец, застучало чаще. Поднял лук. Чужак слишком поздно заметил, что Мен-ыр уже целится в него, заметался, но спрятаться было некуда. Залопотал что-то, поднял руку. Мен-ыр усмехнулся. Уже хотел отпустить тетиву, но тут справа появился еще один Кагаа и с воплем кинулся к тхе-хте. Со зарычала и бросилась ему навстречу. Мен-ыр едва успел пустить стрелу, иначе копье, что уже занес для броска враг, пробило бы ему грудь. Кагаа схватился за лицо, упал, снова вскочил, взревел по-медвежьи, побежала вниз, разбрызгивая кровяные капли: стрела скользом вышибла ему глаз. Мен-ыр поморщился от отвращения.
   Кагаа, который пытался подойти к нему сзади, что-то прокричал и поднялся со снега: он-то видел, что стрел у Мен-ыра больше не было. Тхе-хте, косясь на ухмыляющуюся черную личину врага, выглянул из-за глыбы. Кагаа подымались на ноги и медленно шли в его сторону, уже зная, что лук его теперь совершенно безвреден.
   Со, скаля зубастую пасть, стояла в сторонке, прижав хвост к земле. Мен-ыр цыкнул и велел ей поскорее уходить.
   - Ищи Ойты! - громко сказал он. - Иди. Ойты! Ойты!
   Со повела ушами, склонила голову, все еще продолжая клокотать, как вскипевшая похлебка.
   - Ищи Ойты! - прокричал Мен-ыр. Очень ему не хотелось, чтобы Со вновь попала в руки Кагаа: пусть лучше своим послужит. Он замахнулся. Со часто заморгала, попятилась. Он зачерпнул пригоршню снега, смял его и кинул в собаку. Со отбежала и села. Мен-ыр махнул рукой, вздохнул: авось убежит.
   Кагаа придвинулись еще ближе. Мен-ыр напрягся, выставил копье острием вперед. В стороне он заметил того, кому выбил глаз: тот сидел между двух полуприсыпанных сугробами глыб и прикладывал к зияющей красной ране катышки снега; все вокруг него было красным от крови. Мен-ыр перевел взгляд на предводителя отряда - старейшину с густой, высветленной сединой бородкой, и понял - пощады не будет. Его, в отличие от старой Ойты, враги не потащат к себе в стойбище, убьют здесь же, не сходя с места. Он улыбнулся своим убийцам и задумчиво покачал головой; разжал руки, сжимающие тонкое прямое дерево копья, и оно брякнуло по камням. Запрокинул голову к серому низкому небу, развел руки в стороны, подставляя грудь под стрелы врагов. Посмотрел на раскачивающиеся кедровые макушки, прислушался к вою ветра в холмах. А вспоминалось совсем другое: шелестящие желтой листвой березки на берегу Двойного озера, солнечные блики на рябой воде, Кья-пу, сидящую рядом и разминающую свежую оленью шкуру... Вспомнил и снова заулыбался.
   Кагаа натянули луки. Взвыла отбежавшая к опушке леса Со: протяжно и тоскливо. Сердце защемило: нужно готовиться к смерти. Не видать ему больше этих лесов, не бить горных баранов, не удить лоснящуюся рыбу в озерах, не бывать с любимой женой, не видать сына...
   Старейшина Кагаа что-то прокричал хрипло и Мен-ыр понял, что пришло последнее мгновение его жизни. Напрягся, приготовившись к ударам стрел.
   И тут лес наполнился гиканьем и неистовым воем, заглушившими даже шум ревущего ветра. В Кагаа полетели стрелы. Двое свалились в снег, остальные, позабыв про Мен-ыра, побежали прочь, бросая на ходу свои длинные луки и копья. Радостно залаяла Со. Мен-ыр, все еще не опуская рук, повернулся лицом к лесу: из-за деревьев к нему бежали соплеменники, размахивая над головами оружием.
   - Ну что стоишь? - крикнули ему пробегавший рядом Савай Вей"нья. - Хватай лук и айда за нами: будем бить Кагаа, покуда сил хватит!
   Мен-ыр тряхнул головой, завертелся. Подхватил копье и побежал вместе с тремя своими сородичами, приведшими отряд ему на выручку, за удаляющимся шумом боя.
  
  
   - Где Кья-па? Где? Где она? - почти кричал Мен-ыр, тряся слабо брыкающуюся старуху за складки пэ-мэ.
   Ойты обхватила его запястья тонкими холодными пальцами. Глаза её блуждали, силясь остановиться на лице Мен-ыра. Тхе-хте тяжело дыша, продолжал трясти ей.
   - Тише, тише, так и голову мне отвернешь, - взмолилась Ойты. - Я же сказала, что отстала от них. Где они теперь - одному Ге-тхе известно. Ты.. ты не волнуйся: живы, поди... Должны быть живы! - она наконец поймала взгляд Мен-ыра. Руки его разжались, он отпустил старуху и она снова осела на постланную на разрытый снег истрепанную шкуру, зашлась кашлем, застонала.
   Мен-ыр сжал кулаки и ударил себя по бедрам. На плечо его легла тяжелая рука. Он оглянулся: Савай Вей"нья сощурил глаза и кивнул:
   - Мы их отыщем.
   Мен-ыр не ответил.
   Савай Вей"нья стал созывать воинов. Надо было скорей идти по следам, ведущим на восток: Ге-пья и его малочисленному отряду возможно требовалась помощь. Может и Кья-па с ребенком отыщется...
   Мен-ыр поднял с земли лук, закинул за спину колчан, вновь набитый собранными стрелами, среди которых были и короткие, принадлежавшие его сородичам и несколько длинных, что побросали при бегстве Кагаа (Мен-ыр подобрал их, чтобы испробовать, вот только большой лук не успел захватить - спешил поговорить с Ойты, которую они нашли на той же поляне, где Сау-кья пытались отбить ее у Кагаа).
   Захрустел под ногами снег, забряцали стрелы в колчанах. Рядом с Мен-ыром, впереди отряда, ходко бежала по рыхлому снегу неутомимая Со...
  
  Глава двадцать четвертая
  
   Маму отыскали только под вечер, уже после того, как отряд Тхе-Вей разогнал остатки Кагаа по холмам, перебив большинство из них. Тех, кто из-за ранения не мог уйти от погони и пытался вымолить себе пощаду, убивали без жалости: накидывались толпой и били палицами и топорами, пока от тела врага не оставалось сплошное кровавое месиво. А потом шли дальше, чтобы снова догнать кого-нибудь и точно так же расправиться. Так что немногим Кагаа в тот день удалось спастись. Почти весь отряд их был уничтожен. Много крови врагов пролили в тот день Тхе-Вей, но никто и не подумал, что это было излишне жестоко: они мстили Кагаа за своих соплеменников, за те жизни, что враги отняли, за тех детей, что еще не успели родиться - мстили за кровь своего народа. Каждый из воинов хотел обязательно приложить к этому свою руку и, не колеблясь, бил, видя перед собой врага, неважно, стоит он с оружием в руках или ползает по земле, униженно обнимая ноги победителей: конец у всех был один - смерть, страшная и неотвратимая. Ни Савай Вей"нья, ни Моо-тын, ни старейшины, даже не пытались остановить взбешенных соплеменников, ибо понимали, что неистовый гнев их - единственное, что может помочь Тхе-Вей в будущем победить и изгнать Кагаа из Ге-эрын; надолго запомнят враги эту бойню в холмах, под свист ураганного ветра в их вершинах. Пусть воины сполна выместят свою боль и злость на врагов, повинных в том, что многие из Тхе-Вей потеряли за минувшую осень своих родных и близких. Теперь пусть женщины Кагаа оплакивают своих убитых мужей и сыновей, пусть горе, которое сами они и породили, возвернется к ним с еще большим размахом. Пусть знают, на чьей стороне духи и кто прав.
   Убивал Кагаа вместе со всеми и Мен-ыр. Убивал и радовался. В голове его помутилось, а глаза застлала пьянящая пелена, вызванная густым запахом крови и страха врагов. Он, точно взбесившийся зверь, метался по лесу с копьем в руке; завидя вдали спешащего поскорей раствориться в чаще Кагаа, он сломя голову кидался в погоню и в эти мгновения для него больше ничего и никого не существовало: был только он и тот, кто пытался от него уйти, не ведая, что тем самым лишь распаляет охотничий пыл своего преследователя.
   Когда стали уплотняться тени среди деревьев, Со отыскала маму. Узрев жену еще издали, Мен-ыр весь задрожал; в уголках его глаз выступили слезы, а дыхание перехватило. Он побежал к ней, а остальные остались на месте, чтобы не мешать. Прыгая на задних лапах, звонко тявкала и поскуливала Со. Мен-ыр подбежал к жене, хотел обнять, но оробел и встал как вкопанный, глядя в её черные, полные грусти глаза. Затем опустился перед ней на колени и обнял её ноги. Кья-па положила ладони ему на плечи, и заплакала беззвучными слезами... Долго так простояли, не двигаясь. Воины, смущенные, отвернулись.
   Уже потом, когда прошло первое потрясение от встречи, мама рассказала тхе-хте о том, что оставила меня в лесу одного. Мен-ыр, признаться, найдя жену одну, без меня, подумал что я давно погиб, а услышав, что я жив, по крайней мере был жив, когда Кья-па видела меня в последний раз, подскочил на месте, стал созывать охотников. Сбивчиво растолковал все что услышал от жены Ге-пья и Савай Вей"нья. Выслушав его, Ге-пья, водивший сородичей к востоку, заявил, что меня не видел - Кагаа, на которых они напали и обратили в бегство, были одни: меня он не видел среди них; иначе непременно бы освободил; внезапное нападение Сау-кья из засады обескуражило врагов и они даже не думали оказывать хотя б мало-мальское сопротивление - сразу кинулись врассыпную. Это говорило о том, что меня либо убили, либо же я все еще нахожусь где-то в лесу. И что странно, Нагаха тоже никто не видел. А ведь он, как-никак, и вел отряд Кагаа.
   Поразмыслив, решили немедля, пока не спустились сумерки, в которых невозможно продолжать поиски, выступать. Кья-пу в сопровождении Чаана отправили к Ойты и тем, кто остался её охранять, а отряд побрел через лес к тропе, пробитой мной и мамой и утоптанной Кагаа, гнавшимися за нами. И, как и прежде, Мен-ыр был впереди, вместе с преданной Со, указывающей дорогу. Снова тяжкое дыхание и хруст снега...
  
   После того, как мы с ней расстались, мама поспешила обратно по нашему с нею следу. Она торопилась: ведь нужно отыскать бабушку и скорее поворачивать - враги идут по пятам, того и гляди напорешься прямо на них. На повороте, где вереница следов огибала рощицу тесно растущих елей, она остановилась и посмотрела на меня: я как раз сходил с тропы, чтобы укрыться от снегопада под старой раскидистой елью. Отвернулась и пошла дальше.
   Все скорей и скорей шла она по свежевзрыхленному снегу. Ойты, как оказалась, отстала давно. И как это сразу не заметили, что её нет позади? Мама ожидала увидеть старуху совсем скоро, но мимо проплывали деревья, поворот уходил за поворотом, а старухи все не было. Мама не на шутку разволновалась. Враги, должны были уже перевалить гору и спуститься в лес. Не приключилось бы беды. Надо бы позвать Ойты, да услышит ли она: так сильно ветер воет, что кричи не кричи, а в десяти шагах ничего не услышишь. Мама всматривалась в мутную даль и с содроганьем души осознавала, что времени на поиски у неё остается все меньше и меньше; возможно, его нет совсем - что если, враги уже шагают ей навстречу вон за теми кедрами? Она приладила к тетиве стрелу, что далось ей нелегко, так как пальцы дрожали мелкой дрожью, точно она промерзла до самых костей, хотя на самом деле, она запыхалась, и пот катился градом по её раскрасневшемуся лицу.
   Вскоре она набрела на то место, где Ойты остановилась. Здесь старуха потопталась некоторое время на месте, а потом повернула назад. Мама прочитала это по оставленным ею следам. Значит, Ойты решила ценой собственной жизни спасти нас: отдаться в руки врагов и, тем самым, дать нам время уйти подальше. Мама не стала задерживаться более, и решительно направилась по следам Ойты. Старуха была слаба и шла медленно, сильно загребая снегоступами; возможно, еще можно её перехватить, прежде, чем это сделают чужаки. Мама перешла на бег. Много раз спотыкалась, едва не падала, но продолжала бежать, понимая, что медлить нельзя.
   Пока бежала, пришли сомнения. Ойты устала, еле волочит одеревенелые больные ноги; что же ей делать со старухой, если удастся ее догнать? Ведь от врагов Ойты не убежит. Поди, совсем уже выдохлась и сидит где-нибудь под деревом. Как с ней уйдешь от преследования? Только погибнут обе напрасно.
   Все это мама отлично осознавала, но настойчиво продолжала двигаться дальше, повинуясь законам предков - кэрхи, которые гласили: "Не оставляй человека, единого с тобою рода, в беде!". И мама шла. Знала она, конечно и то, что кэрхи не всегда нужно слепо исполнять, тем более, если человек сам пожелал уйти, чтобы помочь тем самым своим близким. Но такие отговорки были не для мамы: она не могла переступить через себя, не могла оставить Ойты на волю духам или чужакам. Потому-то и продолжала бежать; а когда воздуха уже не хватало, то переходила на шаг, чтобы снова, слегка переведя дыхание, возобновить бег. Что ею двигало тогда - не знаю, но точно не трезвый рассудок: он-то подсказывал ей совсем другое. Ойты ей не спасти; можно оттянуть время, даже пустить стрелу-другую во врагов, когда они появятся, но изменить ничего не удастся: ей придется оставить старуху в лесу. Может, хотя бы нож успеет ей сунуть, перед тем как уйти: пусть сама решит свою участь, рассуждала набегу мама.
   Мама бежала и плакала: жалко было добрую бабушку, которая по собственной воле сделала первый шаг по той тропе, что ведет в Страну Теней. "Что же ты наделала, Ойты?!"
   Вдруг впереди она заметила человеческие фигуры. Из-за снега было плохо видно, но мама и так все поняла: впереди враги. Она метнулась назад, пробежала немного и остановилась, прислушалась. Эх, не придется больше увидеться с Ойты! Никому не придется: заколют её копьями враги - на что им старуха. Разве что потешаться сначала, но все равно убьют. Посмотрела мама на свой лук, взглянула на оставленную тропу. Нет, не спасти Ойты. Уходить надо. Вытерла холодным рукавом слезы и пошла в лес. Теперь на уме её было другое: убежать самой и отыскать меня. Понимала, что одному в лесу мне не выжить. Может быть, если б не забота обо мне, так подождала бы чужаков, пока приблизятся, да и пустила бы в них стрелы. Пусть потом убьют, пусть. Зато хоть как-то отомстила бы им за их злодеяния. Теперь же нужно попытаться запутать следы, а это очень просто, особенно зимой. Надежда только на быстрые ноги, да на бурю, что заметет следы, если ей удастся оторваться от чужаков подальше. Там и попетлять можно.
   Побегать ей на этот раз пришлось хорошо. Позабыв про усталость, что мучила её еще со вчерашнего, она бегом удалялась прочь от чужаков. Добежала до того места, где отдыхала Ойты и свернула вправо, протолкнувшись плечом через еловый подлесок. Вновь оказалась на открытом месте, побежала еще быстрее, хотя ноги уже с трудом поднимали снегоступы. Мама кидалась то в одну, то в другую сторону, стараясь сбить преследователей с толку, увести их подальше от меня. Но при этом понимала, что враги могут и разделиться: одни пойдут за ней, а другая их часть может проверить след, ведущий на восток. Время для сомнений миновало. Сейчас оставалось только действовать на свой страх и риск, как в игре в кости: либо выиграть, либо проиграть.
   Долго она петляла, путая следы, как уходящий от лисицы или волка заяц. Обегала все кругом, даже взобралась немного вверх по склону и снова спустилась вниз - пусть подольше рыщут чужаки по её следу, пусть помучаются: авось, расхочется им искать беглецов, вернутся в свое стойбище на берегу круглого озера. Пока бегала, чужаков не было видно. Устала, села отдохнуть на корточки у заметенного снегом высокого пня. Она находилась на каменистой осыпи у подножия склона, немного возвышавшейся над низиной. Отсюда открывался хороший обзор... Вернее, открывался бы, кабы не снежная занавесь. Врагов, потому, заметила поздно, уже, когда они начали карабкаться на глыбастый курумник. Мама едва не вскрикнула. Хотела бежать, но, взглянув на длинные луки чужаков, подзадержалась: а то, как увидят - тогда уж ей точно не уйти: стрела догонит. Прижалась щекой к шершавой коре обломанной лесины и присмотрелась. Поначалу ей показалось, что чужаков много, но к своему облегчению, обнаружила, что их всего двое. Потом усмехнулась: чему радоваться? Не все ли равно: двое, пятеро, семеро... какая разница? - все одно - не совладать ей с ними. Даже с одним. Они вон, какие, здоровенные: наверное, любой из них запросто бы перекинул толстого По-на-ло через плечо. Куда ей тягаться с ними. А оружие у них такое, что любого достанет: далеко летит длинная стрела из огромного лука.
   Наблюдая за карабкающимися вверх врагами, ей оставалось лишь ломать голову над тем, как это им так скоро удалось распутать её следы. Или времени прошло много? Может, от усталости еле плелась, да не заметила того? Чужаки устали. Остановились на середине подъема, присели на камни, подложив под зад походные сумы, чтоб не подморозиться. Стали громко, не таясь, о чем-то говорить. Мама подождала немного, и стала осторожно, чтобы не наделать никакого шума, пятиться. Быстро сбежала по обратному склону куркмника, завернула вбок, к лесу. Едва забежала за деревья, остановилась и стала вглядываться назад.
   Так и есть: её заметили. Чужаки, прыгая с камня на камень, бежали прямо за ней.
   Вновь началась утомительная гонка.
   Много раз теряла мама из вида своих преследователей, много раз думалось ей, что уже все - оторвалась она от них. Но проходило какое-то времени и она снова замечала их пугающие своей неовратимостью силуэты среди векового леса. И снова приходилось бежать. Снова несут ее ноги напролом через ельники, заросли чахлого осинового молодняка, через гремячие осыпи, по глубоким сугробам. И так снова и снова.
   В конце концов, побежала прямо на солнечную сторону. Лишь одна мысль билась в её голове: "Увести хотя бы этих двух подальше. Сама погибну, но и они заблудятся". Думала и про меня: успею ли уйти далеко? Она видела, что в отряде было не двое, а гораздо больше чужаков. Значит, остальные пошли ко мне. "Хоть бы бежал не останавливаясь!"
   За холмом повернула. По склону стала взбираться вверх. Когда низина растворилась в белом пологе, пошла назад, к тропе.
   Долго блуждала. Все путала следы. Но и чужаков больше за спиной своей не видела. Заплутали, должно быть.
   Обессиленная, добрела она до какой-то поляны, села под деревьями на поваленный давнишними бурями коряжистый ствол, согнулась пополам и заплакала.
   ... Там её и нашли.
  
  
   Вечером буря начала стихать. Сначала ослаб и выдохся ветер, потом и снег пошел реже. Со уверенно вела охотников вперед. К месту, где я сидел у дерева, после того как мама отправилась разыскивать Ойты, вышли, когда стало почти что темно. Мен-ыр порывался идти дальше, но Савай Вей"нья остановил отряд.
   - Утром искать будем. Убежит Со по следу - нам её не догнать и следов не найти. С рассветом пойдем дальше, - решительно сказал он тхе-хте. - А сын твой должен выжить в лесу и один: огонь-то наверняка развести сумеет. - Па-тхе ободряюще улыбнулся и хлопнул Мен-ыра по плечу. - Завтра найдем его, едва поднимется над землей Осамин.
   Мен-ыр смирился. Опустил глаза и молча подчинился. Сел у разведенного кем-то из воинов огня, протянул руки к тугим языкам пляшущегося на охапке хвороста пламени.
   В эту ночь он едва смежил веки: сон отгоняло трепетавшее в груди сердце. Наконец-то, он нашел свою Кья-пу, а завтра непременно найдет и ребенка. Он искренне верил, что я жив. Не мог Ге-тхе совсем отвернуться от него, не мог отнять его надежду на будущее - единственного сына. Временами, когда все остальные, включая и расставленных сторожей, спали, Мен-ыр садился на колени перед костром и начинал яро молиться Отцу. Обещал принести в его честь обильную жертву, если тот поможет сохранить меня. Под конец, когда на восточной стороне неба появились неясные блики и звезды вокруг померкли, он пустил себе кровь, испрашивая помощи и у своего духа-Покровителя. Закончив обряд, он прилег на постланный на протаявшем снегу лапник и, прислонившись к чьей-то спине, прикрыл глаза, чтобы хоть немного отдохнуть до недалекого уже рассвета.
   И снились ему хорошие и добрые сны, в которых все надежды его исполнились, и где он был по-настоящему счастлив, окруженный самыми близкими и дорогими его душе людьми.
   А к животу его прижималась избегавшаяся Со и сны ей тоже снились только хорошие.
   А едва посветлело небо и отступили ночные тени, Савай Вей"нья поднял отряд и велел выступать. И снова повела Со людей по припорошенной снегопадом цепочке следов.
  
   * * *
   Дядя его отца был там. Сидя в палатке жреца, поставленной на окраине большого стойбища, раскинувшегося на берегу Озера Малого Народа, Сайны-ныр, размахивая руками, рассказывал Чаа"схе и Котла Вей"нья слышанное им когда-то давно от родного тхе-хте. Подавшись всем телом вперед, Чаа"схе следил за каждым его жестом, настороженно ловил каждое слово (слушать он любил, а главное - умел). Руки его от волнения мяли край кожаного одеяла. Старик, напротив, вел себя сдержанно, даже несколько отстраненно, будто рассказ гостя его вовсе не волновал : отодвинулся от жарко пылавшего огня, небрежно привалился спиной к туго набитому мешку, запрокинул голову и смотрел куда-то поверх головы Сайны-ныра, устало сощурив глаза. Рядышком с ним, по обыкновению, свернувшись калачиком, лежала его собака, опустив голову на передние лапы. Она дремала, но когда говоривший повышал голос, открывала глаза, поводила одним или другим ухом и шумно вздыхала. Тогда сухая ладонь хозяина опускалась на её загривок и успокаивающе теребила пушистую шерсть.
   Лицо Сайны-ныра раскраснелось от рябиновой браги, выпитой им в тхереме Джья-сы, а от напряжения на шее вздулись толстые вены. Он то и дело проводил тыльной стороной ладони по жидким усам, вытирая испарину, но ни разу не прервал рассказа. Пьянящие пары все еще не выветрились из головы и он был возбужден и сам увлекся рассказом. Твердый голос его звучал звонко и напористо: нравилось Сайны-ныру, что его так внимательно слушают люди, избравшие главным делом своей жизни общение с духами. Он все посматривал на лениво жующего корочку поджаренного сала Котла Вей"нья, стараясь уловить на его лице хоть какой-то отклик на то, о чем так бойко рассказывал. Но жрец был по-прежнему задумчив и, казалось, не обращал внимания на говорившего. Видя, что старика ничто не пронимает, Сайны-ныр хмурил брови и поворачивался к Чаа"схе, обнаружив, что этот слушатель более податлив и внимателен. Через мгновение разочарование проходило и, глядя в горящие глаза ученика жреца, Сайны-ныр снова оживлялся и говорил еще громче прежнего. Снова подымала уши Со и снова жрец теребил её загривок.
  
   - Утром набрели на него. Собака навела, - говорил Сайны-ныр, расширив и без того большие глаза. - С самого рассвета все рыскали по лесу, искали потерянный след; буря ведь была, вот и перемело все новыми сугробами. Выступили скоро, но очень быстро пришлось замедлить движение: слишком глубок был снег, проваливались почти до пояса. Собака тоже вымоталась: бегала-бегала, все носом вела. Уже посветлело, когда к осыпи вышли. Собака побежала вверх по склону. Воины пошли за ней. Дядя моего отца, Пун-то, как и многие, считал, что они напрасно ноги мнут: мальчишка, - при этих словах Санйны-ныр испытующе заглянул в глаза сонно жующего Котла Вей"нья, - думали, уже и не живой. - Если его не поймали и не убили Кагаа, то наверняка это сделал лютый мороз, что пришел на землю под утро, когда разъяснило небо. Пун-то с сородичами несколько раз за утро подходил к Савай Вей"нья и просили его, чтобы он развернул отряд: "Зачем маяться зазря? - спрашивали они тихонько, так чтобы Сау-кья не услышали. - Мальчик уже отправился в Страну Теней. Туда и мы попадем, если не станем возвращаться сейчас же в Бодойрын. По приметам морозы большие начинаются. Лучше бы нам поторопиться с отходом". Савай Вей"нья слушал, кивал, но так и не отдал приказа оставить поиски. Говорили, что приглянулся ему тхе-хте потерянного мальчика и мудрый па-тхе не хотел его расстраивать.
   Долго шли по осыпи. Собака даже стрелу отыскала. Стрела принадлежала Кагаа. Когда осыпь прошли, в лесу оказались. А за лесом скала подымалась. Собака стала гавкать. Все подбегала к ней и пыталась взобраться. Сильно лаяла. Воины подошли, стали смотреть, как бы лучше подняться. Кое-кто уже по трещинам стал карабкаться. А тут собака вдруг отошла от скалы, снег нюхать начала, потом рыть стала. Пун-то, по словам моего тхе-хте, подумал тогда: "Все - отыскались. Пацан, поди, полез на скалу, да и сорвался. Снегом то его и примело".
   Охотники обступили собаку. Сау-кья встали на колени, копьями помогали откапывать. Что-то затемнело в снегу. Охотники отложили копья и теперь копали руками, осторожно откидывая снег в сторону. Быстро поняли, что человека отрыли. Но то не мальчик был: взрослый мужчина. Лежал он спиной вверх. По одежде поняли - Кагаа. Сау-кья поднатужились и перевернули тяжелое окоченевшее тело. Послышались удивленные восклицания, зацокали языками.
   Пун-то, стоявший поодаль, пробился вперед, чтобы посмотреть, что так удивило остальных. Когда протиснулся, увидел что перед покойником уже сидел, опустившись на колено Савай Вей"нья и качал головой.
   "Нагаха! - сказал па-тхе, разглядывая лицо убитого. - Точно, Нагаха. То-то мы его не видели, среди тех, кто бежал от нас. Мы-то его достать хотели, а он уже давнехонько отпустил душу в Страну Теней. - Савай Вей"нья поднялся, отряхнулся от налипшего снега и заулыбался.
   Воины по очереди склонялись над мертвым вождем Кагаа и разглядывали его, некоторые трогали его древками копий. Чудно было видеть этого страшного и сильного человека недвижимым. Такой в одиночку мог в рукопашной схватке свалить пятерых. И вот он лежит мертвый с обезображенным при падении о камни лицом, обезображенным, но все же узнаваемым. Пун-то тоже смотрел на мертвеца, а затем, подражая другим, отрезал ножом прядь волос с его головы, чтобы позднее сделать себе могучий оберег.
   Его оставили там же, где и нашли. Глаза его уставились в зелено-голубое небо, согнутые в локтях руки торчали над снегом, точно хотели оттолкнуть от себя кого-то невидимого. Так закончил свою жизнь страшный вождь Кагаа Нагаха: глупо и бесславно. Погиб, когда пытался влезть за беглецом на скалу... Так думали тогда, не зная, что это... - Сайны-ныр заволновался и вновь покосился на жреца. - Не зная, что помог ему уйти в другой мир тот самый мальчик...
  
   Котла Вей"нья встрепенулся, заерзал, подымаясь, кашлянул, скрывая смущение. Собака подняла голову и преданно посмотрела на своего хозяина. Жрец покряхтел, потирая поясницу, потоптался у очага и направился к выходу, склонив голову на грудь. Собака тоже встала, потянулась и побрела следом. Полог вскинулся и снова опустился за спиной старика. Чаа"схе и Сайны-ныр, огорченно хлопающий глазами, остались в палатке одни. Ге-ч"о надолго замолчал, уставился на верткие языки огня, задумался, потирая вспотевший подбородок. Чаа"схе опустил глаза, не зная как себя повести.
   И чего это Котла Вей"нья ушел? Непонятно. Может, рассказ Сайны-ныра его взволновал и, чтобы не показывать этого, он и вышел из тхерема? Все равно, если даже и так, не гоже бросать гостя, не хорошо это.
   Сайны-ныр вздохнул, почесал в затылке.
   - Да, - протянул он, покусывая нижнюю губу. - Тогда никто и предположить не мог, что кровожадный Нагаха, в которого вселились все злые духи, на самом деле убит тем мальчиком, что потом вырос и превратился в великого жреца. Вождь Кагаа вступил в единоборство с мальчиком, за чьей спиной стояли старшие Братья и пал от его руки в честном поединке, свидетелем которого был только Ге-тхе, смотрящий с облаков. Когда истина открылась людям, они восславили героя и сделали его жрецом, а потом и па-тхе над родом Сау-кья. - Он немного помолчал, а потом очень тихо, подвинувшись к Чаа"схе, добавил:
   - Говорят, они стали друг против друга на утес на самый вершине: Нагаха держал большое копье и метился юному Котла Вей"нья в грудь, а тот был безоружен. Но на помощь ему пришли старшие Братья и Ге-тхе. Великий Отец вложил в руки мальчику... не помню, как его звали тогда... Да, Ге-тхе вложил в его руки молнию и ей-то он и поразил Кагаа, а Дух Старшего Брата столкнул Нагаха в пропасть. Вот! - Сайны-ныр поднял палец и многозначительно потряс им перед лицом Чаа"схе. - Так говорят...
   Юноша поморщился.
   - Многое говорят люди, - ответил он.
   - Так говорит предание, - многозначительно сказал Ге-ч"о. - А в преданиях звучит только правда!
   В голосе Сайны-ныра было столько уверенности в своей правоте, что Чаа"схе не нашел ничего лучшего, как опустить глаза к полу.
   - Правда... - тихо повторил он за Сайны-ныром и в глазах его мелькнул озорной огонек, которого собеседник, впрочем, не заметил.
   - Да! - торжественно заключил Сайны-ныр. - То-то и оно!
   Они еще немного посидели, а затем гость стал собираться.
   - Пойду я. Поздно уже. Пусть Котла Вей"нья отдыхает. Намаялись вы за сегодня. Переход был трудный. Отдыхайте. А я еще наведаюсь к Джья-сы... Звал он, говорил у него еще есть бурдюк с веселящим напитком: подарил ему друг в честь встречи, - он ехидно ухмыльнулся. - А может... пошли со мной, если хочешь?
   - Не-ет! - затряс головой Чаа"схе. - Точно ты сказал: устали мы, отдыхать надо.
   - Ну, как знаешь. А я пошел, а то Джья-сы один все выпьет. Он мастак! - и, проглотив тонкий смешок, Сайны-ныр поднялся на ноги. - Пусть сон твой будет крепок, тахэ!
   Чаа"схе поблагодарил гостя и тот торопливо ушел.
   Юноша, все еще находящийся под впечатлением от рассказа Сайны-ныра, походил по тхерему, задумчиво глядя на свою движущуюся по стенам тень, остановился у очага, поглядел на слепящий свет пламени.
   - Правда, - прошептал он, покачивая головой, - где же она, эта правда?..
   Снаружи послышались шаркающие шаги, затем у входа раздалось покашливание. Чаа"схе быстро сел. Вошел жрец, жмуря глаза. За ним проскользнула Со и, пробравшись в свалку тюков и сумок, брошенных как попало, затихла. Старик сел напротив Чаа"схе и влажными глазами посмотрел на него. Едва заметная усмешка скользнула по его губам.
   В тишине, повисшей в палатке, жадно потрескивал смолистыми кедровыми сучьями огонь; терпкий приятный запах разливался под сводами тхерема и клонил ко сну...
  
   * * *
   Меня нашли уже далеко за полдень. Со откопала под выворотнем. Охотники сначала даже испугались: никак медведя поднять надумала; не за этим они шли. Мен-ыр даже попытался её оттащить, но потом, увидев в дыре что-то непохожее на медвежью шерсть, позволил собаке рыть дальше. Подозвал товарищей. Все вместе стали отгребать плотно сбитый, прихваченный морозцем снег. А когда на руках осторожно подняли меня из ямы, Мен-ыр заплакал, потому как подумал, что я уже умер. Но Ге-пья приложил руку к моему рту, почувствовал дыхание.
   Ничего этого, а так же и того, пока семь дней мы пробивались в Бодойрын, я не помню, потому как не приходил в себя. Со мною и днем, когда меня тащили на волокуше, и ночью, в палатке у костерка, неотступно были мама и Ойты, натиравшие мазями рану в моем плече, из которой старуха извлекла каменный наконечник, и отпаивающие меня настоем из трав. Кабы не их заботы и любовь, я, пожалуй, внял бы призыву духов, которые все то время, пока меня выхаживали, звали меня с собой. В видениях, я как наяву, бродил среди пышных залитых солнец лугов за стадом старших Братьев, с ними ел набухшую пучку, валялся в траве, играл на водопое; с ними всегда тепло и светло, сытно и весело.
   Но старания старой Ойты и нежная забота матери вернули меня в мир живых, вырвали из объятий сладких грез. В одно прекрасное утро я очнулся.
   Было уже светло. Я лежал в жарко натопленном тхереме под толстым одеялом из бизоньей шкуры. Сквозь приоткрытое отверстие дымохода пробивался бледный свет. Пахло жаренным мясом и душистой похлебкой. Я осторожно пошевелился, почувствовал как заныла затекшая спина, заломило ослабевшие мускулы на руках и ногах. Я попытался подняться на ложе, но тело неподатливо отозвалось на мое желание: руки в локтях дрогнули и я опять упал. Голова закружилась. Я застонал. Вновь собрался с силами, приподнял голову; шея дрожала.
   В хижине никого не было. Я был совершенно один. "Где я? Почему в тхереме?" - удивился я, осматриваясь по сторонам. Все внутреннее убранство хижины было чужим: какие-то корзины, мешки с затейливой вышивкой, одежда, развешанная по стенам. Я отлично помнил, как сражался с врагом на скале, как метнул в него камень и как он полетел вниз. Может, я у врагов в становище? Может, к себе забрали? Но зачем? Зачем нужно было меня лечить, подымать на ноги. Я глянул на тугую повязку, стягивающую плечо. Дотронулся пальцами и поморщился от боли. Рана еще не зажила. "Где же я?"
   Над входом заметил лук и колчан со стрелами. Таких у врагов нет. Такое оружие делают наши охотники. А может я в палатке у предателей Пыин-ли? Я поморгал глазами, присмотрелся. И вдруг сердце мое подпрыгнуло в груди: я узнал метку своего тхе-хте Мен-ыра на изогнутом тулове лука. "Неужто..." - заволновался я, опять пытаясь подняться. Напряг руки и сел. Перед глазами все поплыло, потемнело. Я зажмурился, часто задышал, но стерпел, не опустился на мягкую постель, заставил себя удержаться. Снова открыл глаза. Красный туман медленно расходился, пляшущие искряные точки поблекли. Я снова посмотрел на лук: да, так и есть, знак Мен-ыра!
   Я попытался позвать кого-нибудь, но голос сорвался, сухой кашель заставил меня согнуться пополам. Слезы затмили глаза.
   Полог шевельнулся, пропустив свет, и снова погасив его. Я поднял лицо, пытаясь рассмотреть, кто же вошел и услышал тонкое поскуливание, а потом почувствовал, как кто-то лизнул меня в нос. Я фыркнул, отодвинулся.
   - Со! - прохрипел я.
   Услышав мой голос, собака полезла ко мне, опрокинула на постель, стала лизать лицо. Я был не в силах с ней совладать, а потому, просто уткнулся в её шерсть и закрыл глаза.
   Тут с наружи послышались голоса. Но я уже не мог подняться, так как собака придавила меня. Откинулся с шуршанием полог, кто-то вошел в тхерем.
   - Сынок, - услышал я взволнованный вскрик матери. - Ты проснулся?! Хвала духам! Праматерь услышала мои молитвы.
   Она подскочила ко мне, отстранила Со, подняла, стиснула в объятиях. Заплакала, тронув кончиком носа мою щеку.
   - Ну, раскисла совсем! - заговорила, остановившаяся у входа Ойты. - Ты, чем слезы лить, лучше бы накормила мальчонку. Он, поди, совсем ослаб и оголодал. Столько-то времени пролежать!
   Мама отстранилась, виновато утирая слезы, посмотрела на меня.
   - Ай, и верно! Чего это я? Ты ведь есть хочешь. Хочешь ведь, сынок? - она на четвереньках попятилась в сторону, зашуршала чем-то.
   Подошла Ойты, склонилась надо мной.
   - Ну, как? Живой? - она хитро улыбнулась. - Давай-ка садись, Сикохку. Будем тебя кормить. - Она подтащила набитый чем-то тюк, помогла мне сесть и подоткнула мне его под спину. - Так-то...
   Мама подала мне чашку с бульоном; сама держала её и поила меня, как ребенка. Потом стала заталкивать мне в рот тонкие ломтики жирного жареного мяса. Я медленно жевал, но не получал от еды никакого удовольствия. Глотал с трудом. А мама, наперебой с Ойты, рассказывали мне о том, как случилось, что мы попали на берега Большого Кривого озера в тхе-ле Ге-ч"о. Все рассказали: и про бегство, и про то, как нашли вождя чужаков, народ которых называется Кагаа, под скалой, поверженного мною; про то, как долог и труден был путь из Ге-эрын, как плакали они ночами, глядя на меня, метавшегося в бреду на колючем ложе из лапника. Обо всем рассказали, не умолчали и о том, что своим спасением я обязан Со: ведь это именно она учуяла меня под выворотнем.
   Я повернулся к собаке, преданно пристроившейся у меня в ногах, потянулся и погладил её промеж ушей. Со облизнулась и приветливо и благодарно завиляла хвостом.
   - Ты всем обязан, - посмеивалась старуха, грея над огнем разбухшие как погремушки пальцы. - Все спасали тебя: Мен-ыр с воинами, Со, потом мы с мамой. Но... - она сделала паузу, а потом добавила уже серьезно: - Но и ты, малыш, не оплошал: ты избавил наш народ от страшного вождя Кагаа. Теперь наши враги ослабли духом и, возможно, весной мы сокрушим их и изгоним навсегда из Ге-эрын. И в этом твоя заслуга!
   Я почувствовал, как краснею. Подавился бульоном, черпак с которым мне вновь подала мама, закашлялся, чихнул. Старуха залилась тихим смешком.
   Пока я ел, они еще долго говорили между собой. Я слушал их в пол-уха, но когда Ойты обронила что-то про будущего ребенка, насторожился и оставил еду. Заметив это, Ойты сказала:
   - А ты что, не видел, что у мамы живот растет?
   Я испуганно воззрился на маму: сначала заглянул в её глаза, а потом посмотрел на скрытый складками одежды живот.
   - Да, Сикохку, - чмокнула губами старуха. - Водиться тебе скоро с малым братиком или сестренкой! Хе-хе-хе...
   Оглушенный этой новостью, почувствовав головокружение, я опустился на ложе, подвинув мешок, что помогал мне сидеть, под голову. Вот это да, подумал я, неужели же это правда? Было и радостно и боязно одновременно. Я приподнял голову и еще раз поглядел на мамин живот. Что-то ничего не видно. Может Ойты издевается надо мной.
   Но в тот раз я об этом так и не узнал наверняка. Мне вдруг стало дурно, перед глазами поплыли круги. Я едва успел повернуть голову, как меня вырвало на пол. Женщины заголосили, запричитали, бросились ко мне. Стали успокаивать, вытирать мне лицо.
   - Ничего страшного, - говорила мама. - Так бывает. Ты сильно ослаб, а съел много. Ничего.
   - Это пройдет. Попозже еще поешь, - кивнула Ойты. - Ты убери с пола, - сказала она, обращаясь к матери. - А я пока схожу и попрошу у жреца кое-какого снадобья, чтобы это не повторилось в следующий раз.
   Она встала и, покряхтывая, зашаркала ногами. Полог откинулся, в тхерем ворвалась волна свежего студеного воздуха. Я глубоко вздохнул. Глаза мои сами- собой закрылись и через мгновение я уснул.
   ... Проснулся я от того, что в тхерем кто-то вошел. Не открывая веки, я лежал и прислушивался.
   - Пришел? - спросила мама.
   В ответ невнятное мычание.
   - Спит? - тихо спросил до боли знакомый голос.
   - Спит, - так же тихо ответила мама.
   Я распахнул глаза, повернул голову: у очага стоял, осыпанный белыми, еще не стаявшими снежинками, тхе-хте. Я вскрикнул, протянул к нему руки. Лицо Мен-ыра осветилось счастливой улыбкой и он подскочил ко мне и, подхватив подмышки, выдернул меня из-под одеяла и приподнял в воздухе на вытянутых руках; желваки на его щеках вздулись от напряжения; он продолжал широко улыбаться, глядя на меня немигающими глазами. По моим щекам потекли слезы.
   Долго сидел тхе-хте рядом со мной и обнимал за плечи. Они шумно разговаривали с мамой и вновь появившейся Ойты, но я не слушал их. Сидел, привалясь к горячему боку Мен-ыра, ощущая покой и безмятежность, о которых успел позабыть за время скитаний по бескрайним дремучим лесам.
   Наша семья снова была вместе, под одним кровом; вот только Го-о с нами не было... Но зато была Ойты и тот, кому еще только предстояло появиться на свет...
   Радостно и хорошо было всем нам в тот день. Мен-ыр пару раз выводил меня за тхерем, так как сам я ходил еще очень плохо из-за слабости, не покидавшей тело. Мама и Ойты опять варили какое-то зелье и поили меня им, а к вечеру сготовили вкусный ужин, на который, в честь моего выздоровления, пригласили своих родичей. Надо отдать им должное, те надолго не задержались, понимая что нам нужно побыть одним. Заглянул и Савай Вей"нья, когда мы уже ложились спать. Он тихо прошел к очагу, отведал немного мяса, запеченного в чесноке, перебросился парой слов с тхе-хте, а после подсел к моему ложу и сказал:
   - Я рад, что ты поправляешься. Твои родители могут по праву гордиться тобой, ибо ты - настоящий мужчина. Ты сумел одолеть в честном бою взрослого воина. Да не просто воина, а могучего, как старый кедр, вождя Кагаа, Нагаха! И за это я от имени Народа благодарю тебя. - Па-тхе приложил руку к груди, потом коснулся своего лба и поклонился мне. Затем, обращаясь к тхе-хте, добавил: - Гордись, тахэ, твой сын стал мужчиной и воином, раньше, чем прошел обряд Посвящения! Отмеченный духами, будет отмечен и людьми!
   Он еще раз поклонился мне, встал и вышел их тхерема. Я смущенно опустил глаза. Мен-ыр застыл и смотрел на маму. Ойты хитро и самодовольно ухмыльнулась.
   За стенкой палатки фыркала и чихала возвращавшаяся с прогулки Со.
  -----------------------------------------------------------------
   Когда дни стали удлиняться, спокойная и тихая жизнь в нашем тхереме закончилась: после тяжелых родов к нам явился новый человек - мой младший брат. По взаимному согласию отца и матери, после гадания, его нарекли Пыин-шаяш. Потом, когда он вырастет и пройдет Посвящение, он должен будет принять имя покойного Го-о, как велел того обычай. И Мен-ыр, и мама были счастливы его появлению, все время нянчили и баюкали его. Я же относился к своему новорожденному брату с опаской, боясь навредить ему неосторожным движением, помня, что все другие мои братья ранее рожденные, умирали.
   Примерно в то же самое время я предстал вместе с еще парой ребят постарше перед жрецами и старейшинами в поставленном далеко в лесу тхереме Возмужания и прошел Посвящение, получив взрослое имя Котла.
   К тому времени все стойбище уже только и говорило, что о том подвиге, который я совершил. Женщины косились на меня с опаской, дети шушукались за спиной, мужчины степенно и уважительно кивали при встрече головами и обращались ко мне не иначе, как "тахэ". Поначалу это мне нравилось и даже немного забавляло: теперь я был знаменитым, все меня узнавали и уважительно приветствовали. Но потом я стал замечать, что люди начинают меня сторониться, не решаются заговорить первыми, а когда я сам начинаю разговор, то стараются, хотя и учтиво, побыстрее отделаться от моего общества. Я начал злиться и замкнулся в себе.
   А позже я узнал, в чем заключалась причина столь странного отношения ко мне людей.
   Как-то вечером, возвращаясь с тхе-хте с обхода ловушек, мы проходили меж тесно стоявших тхеремов и услышали голос Ойты, что-то с интересом рассказывающей собравшимся в палатке людям. Мы приостановились и прислушались. А Ойты говорила обо мне. Говорила о том, как снизошла ко мне Волшебная сила от моего Помощника, что именно при помощи нее, да с дозволения Ге-тхе, поразил я злого Нагаха в честном единоборстве, одолев и его самого и злых духов, что ему помогали. Срывающийся скрипучий голос старухи вещал о том, что я человек не обычный, но Избранный Миром Духов, отмеченный Великим Отцом и Чудодейственной Силой.
   Я повернулся к затихшему за моей спиной Мен-ыру и в неверном бледном свете луны заметил неподдельный испуг в его устремленных на меня глазах. Он открыл рот, намереваясь что-то сказать, затем, передумав, замотал головой, пальцы сложились в отводящем дурное знаке. С опаской глянув через плечо на наш тхерем, стоящий поодаль, за росшими от одного корня тремя елками, тхе-хте протянул руку и схватил меня за руку.
   - Пойдем отсюда, - прошептал он и дернул меня за собой.
   А Ойты все продолжала говорить. Её голос уже почти перешел в крик. Мне казалось, что говорит безумный. Я пытался упираться, но Мен-ыр не выпускал моей руки и продолжал волочить за собой. Мне оставалось лишь ловить ухом затихающие, по мере нашего удаления, обрывки фраз. Я и до сих пор слышу эти слова.
   - Возвращается время Героев... Сильный Помощник... Он один из них, разве вы не видите этого... Котла, тот, кто еще недавно бегал и играл со сверстниками между тхеремов. Избранный... Старшие братья... Ге-тхе... - долетало до меня.
   Тхе-хте втолкнул меня в наш тхерем и сам вошел следом, расставленными руками заслоняя выход, хотя я даже не пытался выйти, а сразу прошел к своему ложу и, не обметая с одежды снег, плюхнулся на мягкие шкуры. Мен-ыр постоял немного у входного отверстия, тяжело дыша, а потом тоже опустился на пол. Посидел, посопел и начал снимать пэ-мэ. В тхереме никого не было. Остывшая еда лежала на широкой доске перед очагом. Мамы не было. Мы долго молчали, а затем тхе-хте оборотил ко мне лицо, на котором читалась сильная внутренняя борьба.
   - То, что говорит Ойты... - начал он вытирая капельки пота со лба, - ... ты не верь, не слушай. Она стара и многого не понимает и потому придумывает то, чего не было. Ты её не слушай. То, что ты победил Нагаха - это деяние достойное великого мужа, это так. Но ты убил его камнем, а не молнией, правильно? - он пристально и строго смотрел мне в глаза. Я понурил голову и кивнул. А он продолжал: - Вот! А она? Надумала себе чего-то, а теперь еще и другим головы мутит. - Глаза его налились кровью, он отшвырнул пэ-мэ куда-то в сторону, скрипнул зубами. Я поежился, подобрал ноги. - А с ней я поговорю. Обязательно поговорю. Пусть не болтает лишнего.
   Он встал, пнул подвернувшуюся охотничью сумку, заходил туда-сюда.
   Через некоторое время снаружи до нашего слуха долетели голоса и хруст снега: люди возвращались по домам их тхерема, где вещала старая Ойты. Затрепетал полог, чуть приоткрылся и с облаком пара в палатку ввалилась мама. Увидев нас, в мрачном молчании сидевших у очага, всплеснула руками, заохала, не раздеваясь, принялась греть еду. Воспользовавшись её приходом, который отвлек внимание тхе-хте от меня (признаюсь, в тот момент я его боялся: очень грозный был у него вид), я разделся и забился под одеяло, натянув его до самых глаз.
   Когда мясо поспело, мать позвала нас ужинать. Только после этого она сняла с себя верхнюю одежду, оставшись в одной набедренной повязке.
   - А где малыш? - спросил Мен-ыр.
   - Сейчас схожу. Накормлю вас и схожу. Отнесла его жрецу, чтоб посмотрел. Что-то плакал много, - ответила мама. - Зачем только раздевалась?
   - А у вас женщин всегда так. Делаете все не то, и говорите пустое, - тхе-хте выплюнул обломок кости, попавшийся в мясе.
   - Это ты о чем? - мама опустила руки, уже потянувшиеся к одежде.
   - А просто. Вот Ойты! Чего удумала? Зачем болтает всякие глупости про нашего Сикох... - он поморщился. - Котлу? Зачем дурит людей? И ты, поди, слушаешь её бредни?
   - Не бредни это, - сквозь зубы процедила мама.
   - Не хочу об этом больше ничего слышать, - тихо, но грозно сказал Мен-ыр. - И ты не слушай и не дозволяй никому говорить такие вещи.
   Доедали мы в молчании. Мама сидела потупясь, а когда мы закончили, быстро прибралась и убежала за Пыин-шаяшем.
   А поздно вечером, когда тхе-хте уже спал, мама подсела к моему ложу.
   - Не спишь? - потрогала она мои волосы.
   - Нет еще.
   - Я, знаешь, тоже не люблю все эти разговоры про духов, про Избранных. Сам знаешь. Но... в том, что говорит Ойты есть что-то... - она воззрилась в темноту, а рука её нежно перебирала мои волосы. - Она, конечно, многое выдумала, но есть в её словах и истина. Ни я, никто другой не могут закрыть на это глаза; теперь я поняла, что ты действительно отмечен духами. - Её рука на моей голове замерла. - Ойты советует показать тебя знающим людям. Они разбираются в этом и точно все рассудят. Вот только, тхе-хте наш, что-то больно сердится...
   Она замолчала.
   Я лежал и думал над её словами. Было не по себе: холодок ходил по позвоночнику.
   Мама встрепенулась.
   - Да, Ойты говорит так, что заслушаешься. Недаром я думала, что её сказки, которые она рассказывает, многие из них - сама же и сочинила. - Она устало потянулась, зевнула. - Вот и о тебе сложила предание...
   Она торопливо затушила тлеющие в огне угли и легла рядом с посапывающим тхе-хте. В тхереме повисла черная, глубокая тишина.
  
   К весне меня начали собирать в дорогу. В палатке только и разговоров было, что о моем скором уходе. Тхе-хте навещали сородичи и друзья из Ге-ч"о и Кья-тхе, поздравляли и дарили подарки: никто не хотел остаться в стороне от проводов, в которые всецело погрузилась наша семья, позабыв о других заботах. Мама шила мне новые одежды: зимнюю, в которой я отправлюсь к жрецу Генчжа, и летнюю, которая уже скоро понадобится; в небольшом узле лежали три пары новеньких, украшенных плетением, чи; на шесте, под дымоходом, покачивалась великолепная, расшитая деревянными бляшками шапочка. Отец тоже не остался в стороне: целых десять дней изготовлял для меня настоящий лук, с которым мне предстояло в дальнейшем отправляться пытать охотничье счастье; в берестяном колчане, что он так же успел сделать, помещалось десять новых, еще совсем белых, только что оструганных стрел с великолепными костяными наконечниками. Ойты, заглянувшая в тхерем как-то по- утру, когда ни меня, ни Мен-ыра дома не было, оставила несколько оберегов от порчи и болезней, что вьются за человеком везде и повсюду, попросила маму передать для меня её пожелание усердия на нелегком ученье у Лу-хья, а так же радостей и удачи.
   Старуху я больше не видел никогда. Позднее когда я немного подрос, я часто жалел о том, что не уделил ей должного внимания и почтения: сначала был слишком обижен за то, что она распустила обо мне невероятные небылицы, в результате чего родители решили отдать меня в ученики жрецу, да к тому же, жрецу из другого рода; потом было как то не до того: хлопоты и новые интересы поглотили мое внимание и я с трудом выделял денек-другой, чтобы в заранее оговоренное время, встретиться с мамой и тхе-хте, которые иногда наезжали с собаками и волокушами в тхе-ле Гэнчжа. А вот с Ойты я больше не встретился, хотя много слышал о ней от матери и других людей. И всегда слышал о ней только хорошее.
   - Она так волнуется за тебя, Котла, - бывало, говорила мне мама при редких встречах. - Волнуется и гордится. Говорит: "Вот какой большой человек вырос из маленького Сикохку. А ведь мы вместе сним скитались по лесам Ге-эрын; я хорошо его знаю и люблю как родного внука". Всем так говорит и все время нахваливает.
   Я грустно кивал головой и обещал маме, что как только появлюсь в стойбище - непременно навещу старушку, на которую зла больше не держал.
   Но, так уж получилось, что свидеться нам более не удалось. Видно, не было на то соизволения Ге-тхе и Праматери. Как-то я спросил мать, как там поживает Ойты. Мама вдруг потемнела лицом, опустила дрогнувшие веки.
   - Нет больше Ойты, - ответила мне она. - Духи забрали её и отдали Духу пещерного льва, чтобы он проводил её до Страны Теней. Умерла она. Но перед смертью поминала тебя. Хотела увидеть. Но не довелось. Просила тебя быть мудрым и справедливым.
   Я слушал маму и тихо, украдкой, плакал; мы сидели у задней стенки тхерема и любовались звездами, что бывают особенно яркими осенней холодной ночью...
   ... Помню, накануне моего отхода в стойбище Гэнчжа, где ждал меня мой будущий наставник - хитрый и нервный Лу-хья, тхе-хте вывел меня из тхерема. Уже вечером: солнце опустилось за край леса на узком мысу и синие тени поползли по еще несовсем освободившейся от снега земле. Мен-ыр провел меня мимо соседнего тхерема, вывел за стойбище. Мы прошли вдоль опушки черного леса, устроились на берегу залива, в который с шумом несла свои воды река, развели небольшой костерок. Отец молчал, только все смотрел и смотрел по сторонам, да иногда, полный затаенной грусти, взгляд его останавливался на мне; тогда он вздыхал, жевал бледные тонкие губы и опять оборачивался на потемневшую от полыней поверхность озера. Я следил за костром и вел себя тихо, ожидая, когда тхе-хте сам начнет разговор. О том, что разговор будет, я знал наверняка: зачем бы иначе Мен-ыр тащил меня из тхерема к озеру? Но шло время, тени сгущались, а он продолжал молчать, только изредка торопливо погружал кисть руки за пазуху, точно собирался что-то вытащить от-туда, да все никак не решался.
   На костерок прибежала Со со своим новым женихом: коренастым, черного окраса, псом с лихо закрученным пушистым хвостом. Со подбежала к нам и начала ластиться, а её друг устроился на проталине немного в стороне и терпеливо дожидался, когда Со снова подойдет к нему.
   Тхе-хте молчал. Молчал и я, подбрасывая сухой валежник в огонь. Сумерки сгущались.
   Он прервал молчание неожиданно, хотя и он, и я знали, что это произойдет и оба внутренне готовились к непростому разговору.
   - Уходишь завтра, - проговорил он грустно, продолжая вглядываться в даль. - Добрый путь выбрал ты себе. Не каждому такое дано. - Он шаркнул ногой по оголенным голышам и поерзал на длиной коряге. - Ни я, ни твоя мать, не хотели бы отпускать тебя, но так будет лучше. Люди волнуются: Ойты хорошо постаралась. Я тут заходил к Савай Вей"нья и он удивлялся, почему это я до сих пор не отвел тебя к Лу-хья; даже упрекнул, что я тебя не пускаю нарочно. Но это не так. Знай, Котла, что мы с матерью провожаем тебя с печалью у сердца, но с великой гордостью, потому как видим, что так оно будет лучше, если и не для нас, то для тебя уж точно. Я вижу, что все это тебе не по душе, но поверь, мы знаем, что делаем. Когда станешь постарше - сам все поймешь. Не держи на нас обиды. Мы бы рады оставить тебя, но... - Он помял губы, подыскивая нужные слова. - Но... так нужно. Сами духи хотят, чтобы ты посвятил себя служению им. Ты пока не осознал этого сам, тебя пугает неопределенность, но ты справишься с сомнениями и страхами и после, вспоминая о том, что чувствовал, будешь смеяться над собой. Я знаю, - продолжал он уже твердым голосом, - это не легкий шаг, но верю в тебя: ты справишься. Ты уже совсем взрослый: вот, даже имя получил. - На губах его промелькнула мимолетная горделивая улыбка. - Тебе помогает добрый и сильный дух - покровитель, значит ты все преодолеешь. Не страшись трудностей, ибо, только преодолевая испытания, познаешь ты силу духа и станешь настоящим человеком.
   Он вновь замолчал. И опять рука его погрузилась за ворот пэ-мэ и пальцы начали что-то нащупывать в складках одежды. Но когда он вытащил руку, пальцы его были по-прежнему пусты.
   - У тебя воистину сильный Помощник и ты вряд-ли нуждаешься в еще какой-то помощи, но... - он замялся, рука опять исчезла за воротом; Мен-ыр глубоко вздохнул и извлек из пэ-мэ какой-то мешочек. - Я сделал этот талисман, чтобы отдать его тебе после Посвящения, но решил немного повременить, потому, как знал, что ты уйдешь. Вот, - он протянул мне мешочек, - держи. Здесь волосы врага, убитого тобой в поединке. Этот оберег принесет тебе удачу и придаст сил, когда они тебе потребуются.
   Я взял из его руки трепешущими пальцами маленький стянутый шнурком мешочек и, положив его на раскрытую ладонь, стал внимательно рассматривать. Ничего особенного в нем не было: обычный мешочек, даже без плетеного узора - просто кусок оленьей шкуры, очищенной от шерсти. Но то, что было в нем, обладало великой значимостью. Я знал, что древние герои носили такие обереги.
   Тхе-хте посмотрел на меня и улыбнулся.
   - Теперь сердце мое спокойно: талисман защитит тебя, отведет напасти. Это конечно не много, но большего сделать я не в силах. Я простой человек, а тебе уготован иной путь, путь, который возвысит тебя над людьми. Пусть этот оберег всегда будет при тебе. Может от него и немного толку, ведь Дух Старшего Брата охраняет тебя, но я хочу, чтобы, глядя вот на этот мешочек, ты иногда вспоминал о нас с мамой и знал, что мы всегда рады тебе.
   Внезапно он встал, поднял меня, после чего сжал в крепких объятиях. Со недоуменно завертела головой; пес навострил уши.
   Потом тхе-хте отстранил меня и оглядел пытливым взглядом.
   - Сын..., - пробормотал он, выпустил мои плечи и поскорей отвернулся, пряча увлажнившиеся глаза. После добавил: - Веди себя достойно, слушайся во всем своего наставника, даже если тебе будет казаться, что он не прав, потому как он мудр и отмечен духами.
   ... Зарево кровавого заката отгорело. Небо налилось глубокой синевой, проступили звезды. А мы продолжали сидеть у костра, наслаждаясь ночным спокойствием и безмятежностью.
  
   * * *
   Старик положил на ладонь Чаа"схе затертый слипшийся комочек шкуры. Юноша внимательно его оглядел, помял указательным пальцем.
   - Они там, - кивнул старик, - волосы Нагаха. Исполняя завет тхе-хте, я бережно хранил оберег и ни разу с ним не расставался: так и проносил на шее всю жизнь. Пообтрепался он, но очень мне дорог: не хочу даже мешочек заменить. Теперь уж мне не долго осталось, - жрец хмыкнул и потер нос, - а после, когда заберут меня духи, и оберег схоронят вместе со мной.
   Чаа"схе вернул ему оберег, все еще ощущая вобранное им тепло от груди старика.
   - Так вот. - Старик задумчиво потрогал бороденку. - Так и прошла жизнь. И я всегда старался выполнять наказы тхе-хте и не оскорбить, ни словом, ни делом, его добрую память. В этот-то оберег и верил, пока был учеником у Лу-хья: столько там натерпелся, одна только вера и помогла.
   В темном углу, в корзине, куда сам залез еще с вечера, пошевелился Шаспу. Со повела ушами. Старик погладил её.
   - И вот собака еще у меня есть. Тоже, кажись, как талисман. Она ведет свой род от той самой Со, с которой мы с мамой и Ойты скитались по Ге-эрын. Старик заулыбался, глядя на свою собаку, преданно виляющую хвостом.
   - Вот состарится она, оставлю себе её щенка, тоже суку, и назову её также, как и раньше делал.
   Чаа"схе участливо кивнул.
   Снаружи послышались шаги. Вошла Таа-чи, принесла завтрак. Запахло вареным мясом. Шаспу тут же выкарабкался из корзины, взмахнул крыльями, прогоняя дрему. Забеспокоилась Со. Старик, довольный тем, что ожидание окончено, приветливо улыбнулся женщине и живо взялся за еду. Чаа"схе тоже не стал ждать, пока его пригласят, а сам потянулся к большому куску. Жена Джья-сы прошлась по палатке, откинула подальше к стенке тюки, свернула разбросанные по полу одеяла, поправила плохо висящую на сучке шапку, подбросила дров в костер и откинула полог, чтобы прохладный ветер прогнал вязкую духоту из жилища.
   У Старого па-тхе Сау-кья, должно быть, в это утро проснулся зверский голод, так как мясо уплетал он, не в пример обыкновению, за обе щеки, аж жир тек густыми каплями по бороде и капал на одежду. Не замечая этого, жрец смачно вгрызался в сочный, хорошо проваренный ломоть оленины и довольно щурил маленькие глазки. Чаа"схе, встречаясь с Котла Вей"нья глазами, старался улыбнуться, показывая тому что и он тоже доволен.
   Хлопнув крыльями, на плечо жреца взгромоздился ворон и стал заглядывать в рот своему покровителю. Старик засмеялся, погладил птицу по широкой спине ,что ей явно пришлось не по душе, так как Шааспу даже легонько ущипнул клювом Котла Вей"нья за большой палец. С другой стороны к жрецу подползла Со и заискивающе прижалась к его ноге, выпучив просящие жалобные глаза. Пришлось Котла Вей"нья угощать своих питомцев, отрезав от своего ломтя несколько небольших ломтиков еще дымящегося мяса. Обмакивая их в берестяной туес наполненный студеной озерной водой, чтобы немного остудить, он попеременно поворачивался то к Шаспу, то к Со и скармливал им эти кусочки. На губах его играла добрая улыбка. Чаа"схе, сидя напротив, наблюдал за этим действием.
   Жрец, угостив Шаспу, повернулся опять к собаке, держа зажатый кончиками пальцев серый ломтик. Ворон вдруг забил крыльями, перепрыгнул с одного плеча старика на другое и, вытянув шею, выхватил уготованный не ему кусочек мяса из-под самого носа Со. Собака обиженно заскулила. Юноша усмехнулся, Таа-чи, прибиравшиеся по тхерему, распрямила спину и потерла руками поясницу.
   - Ешьте, не жалейте: мяса много, - сказала она, направляясь к выходу. - Это Сайны-ныр постарался: вчера вернулся с охоты. На тот берег озера ходил. Я позже зайду и выгребу угли из очага. И как это вам за день удалось нажечь столько дров? Ночами, видать, сидите, все о чем-то разговариваете. Поди, спать-то только к рассвету и ложитесь.
   Напоследок окинула взглядом тхерем и вышла. Чаа"схе наблюдал через открытый вход, как она неспешно удалялась, томно покачивая бедрами. Из-за тхерема Джья-сы выбежали дети и повисли на её руках. Юноша улыбнулся: "Добрая она, заботливая". Вспомнив о Кэлтэ, подавил тяжелый вздох. Что-то ее сегодня не видать, должно быть отослали куда-нибудь или по хозяйству управляется.
   Через дымоход влетела жирная, иссиня-черная муха, с жужжанием заносилась над головой. Чаа"схе отмахнулся от неё, но назойливая муха не унималась. Старик недовольно поморщился. Юноша взял какой-то кусок шкуры, и проворно поднявшись, выгнал муху через входное отверстие.
   Жрец отрезал еще ломтик мяса и снова протянул его Со. Но Шаспу оказался быстрей: перебежал по руке Котла Вей"нья и выхватил пищу почти из самой собачьей пасти. Со лязгнула зубами и обиженно взвизгнула; попыталась лапой вызволить кусок предназначавшийся ей и так бесцеремонно у неё отнятый, но Шаспу ущипнул её клювом и отодвинулся подальше. Старик скривил губы в улыбке и потрепал незадачливую собаку по загривку.
  
  Заключение
  
   Утро было туманным и холодным. Озеро дышало сыростью, а от леса, окаймлявшего широкую луговину, на которой раскинулись палатки рода Сау-кья, наносило густой гнилостный запах мхов. Где-то за мысом плескалась о каменистый берег мелкая крутобокая волна; за облетевшими кустами ольховника и зарослями усохшего разнотравья, со скрученными гирляндами почерневших листочков, тихо и боязливо журчал в валунах мелководный ручей. Невидимая в клубах белого тумана, надрывно вскрикивала гагара. В мокрой траве шебуршали собаки, выискивающие многочисленных мышей.
   Чаа"схе встал рано. Еще до рассвета развел огонь, вскипятил воду, стал варить мясной бульон. Проверил развешанную на шестах с вечера праздничную одежду жреца: туже затянул показавшиеся ослабленными тесемки с нанизанными на них плоскими фигурками деревянных зверей и птиц; потрогал бубен; нет, пока еще рано греть его над огнем, пусть повисит до полудня. Потом, пока Котла Вей"нья сладко посапывал под толстым одеялом, подправил свои избитые чи, почистил залепленные грязными пятнами штаны.
   Томившееся в земляной лунке варево заволокло тхерем испарениями, вдыхая которые, юноша то и дело сглатывал обильно скапливающуюся слюну.
   Снаружи посветлело. Чаа"схе несколько раз выходил из палатки и подолгу стоял, озираясь по сторонам. Стойбище спало; ни дыма, ни людского голоса. Только собаки временами выныривали из клочкастой травы и разглядывали Чаа"схе, да тянули носом дразнящие запахи вареного мяса. Пристроившийся на вешалах Шаспу, покачивая хвостом, нетерпеливо ходил по жердям, тонко постукивая о дерево коготками. Со не было.
   ... Когда поднялось солнце и своими лучами пронзило в нескольких местах над водой неровные, тянущиеся куда-то вбок, кружева тумана, стоявший у кучи набросанных у стенки тхерема дров молодой Пыин-ва заслышал шорканье обутых ног и, повернув голову на звук, увидел проходивших немного в стороне мимо молчаливых тхеремов девушек, несших гроздья опустевших полупрозрачных бурдюков. Они прошли, так и не заметив его. Чаа"схе с любопытством глянул на палатку Джья-сы, прислушался: Кэлтэ тоже вот-вот отправится на ручей. Из соседнего тхерема, что занимали гости-Ге-ч"о, доносился дружный здоровый храп молодых охотников. Чаа"схе ухмыльнулся и, подобрав охапку дров, протиснулся в жилище жреца.
   Когда совсем разъяснило и остывший за ночь воздух начал нагреваться, юноша закинул полог на кровлю тхерема и приподнял края кожаной покрышки, чтобы дать прохладному сквознячку разогнать густой чад, скопившийся под сводами. От прикосновения влажного утреннего ветерка пробудился старик. Кашлянул, пошмыгал носом, довольно крякнул, взглянув в сторону пышущей парком похлебки.
   Под задранный край покрова хижины вползла, сочно облизываясь, Со: прокрутилась среди наваленных тюков и улеглась, уставилась влажными глазами на просыпающегося хозяина. Котла Вей"нья зевнул, прикрывая ладонью беззубый рот, подвигал челюстью, почесал пальцами бороденку, рассеянно осматриваясь; затем встал и, одернув рубаху, понуро вышел под яркий солнечный свет. Шаспу гортанно каркнул, приветствуя его появление. Старик что-то пробормотал в ответ, тряхнул рукой и поплелся к кустам. Чаа"схе достал берестяные миски для себя и для жреца, зачерпнул в них варево и поставил на плоский камень. Сам сел рядом, дожидаясь возвращения старца, и все посматривал на тхерем Джья-сы, над которым уже вился легкий голубоватый дымок.
   Вот зашевелился полог: чья-то рука нащупывала выход. Чаа"схе привстал, вытянул шею. Таа-чи... Юноша весь осел. Женщина завидела его и приветственно кивнула. Чаа"схе ответил тем же и тут же отвел взгляд, но снова поднял глаза, едва услышал звонкий и бодрый голос старшей дочери Джья-сы. Она звала мать из хижины. Таа-чи остановилась, поворотилась назад. Кэлтэ выпрыгнула из тхерема стремительно, словно молоденькая самка рыси, сжимая в каждой руке по бурдюку, едва касаясь земли, на цыпочках добежала до матери и потом вместе с нею, уже спокойно, пошла к ручью, к которому со всех концов стойбища тянулись по одиночке или группами женщины и девушки. Чаа"схе расширил глаза и ловил каждое движение Кэлтэ, жадным взглядом ощупывал её стройную фигурку, ерзал на месте и крутил мочку уха, не обращая внимания на боль, которую себе тем самым причинял. "Заплетенные волосы, что блестят на солнце подобно камням, которые добывают Сау-кья в горных ущельях... Спина с легким изгибом, широкие бедра..." Юноша прикусил губу и сглотнул.
   Кэлтэ, точно почувствовав на себе его взгляд, обернулась, пристально посмотрела в полумрак палатки жреца и вздернула носик; на её губах пробежала самодовольная ухмылка. Тряхнула косицами и вместе с матерью завернула за гостевой тхерем. Чаа"схе облегченно перевел дыхание, чувствуя, как по телу его волнами проходит мелкая дрожь. "И что это она так улыбается: не поймешь - зло или добро?"
   Заслышав тяжелую поступь жреца, Чаа"схе поскорее отодвинулся от входа, напротив которого сидел, и сделал вид, будто занят чем-то у бурдюка с варевом. Котла Вей"нья вошел, роняя холодные капли с вымытых рук и лица, сел подле очага, потянулся к берестяной чашке. Юноша поторопился услужить и пододвинул миску. Старик учтиво закивал головой.
   - Все ли у нас готово? - спросил жрец, отхлебывая через край густой наваристый бульон. - У, как вкусно! И где это ты научился так готовить?
   Чаа"схе, польщенный похвалой, улыбнулся.
   - В тхереме Мана-кья мне приходилось заниматься не только общением с духами и познанием основ Мира Сущего.
   - Ну, знаешь, оно и к лучшему, - хмыкнул старик, прищурив один глаз. - Знать, и жена тебе не нужна, раз ты сам со всем справляешься. А вокруг столько молодых и красивых девушек! - он засмеялся, а потом добавил. - Кстати, о девушках... Попроси попозже зайти ко мне Кэлтэ.
   Брови Чаа"схе поползли вверх: его удивила просьба жреца.
   - Хочу, чтобы она нанесла мне раскраску, - пояснил Котла Вей"нья, - очень уж хорошо у неё получаются всякие узоры.
   Чаа"схе кивнул. Да, причудливые плавные линии, которыми Сау-кья расписывают себя, не каждый сумеет вывести. Все рода Тхе-Вей просто мажут себе лица охрой, если хотят показать свое доброе отношение к какому-нибудь событию, а Сау-кья поступают по-иному: разрисовывает свое тело и лицо множеством узоров, смысл которых для Чаа"Схе пока неизвестен (а то, что узоры что-то означают, он знал понаслышке еще от своего прежнего наставника). Сау-кья переняли эту премудрость от Малого Народа, с которым жили уже давно.
   - Так как там, - вновь заговорил жрец, отирая жир с бороды, - все готово к Празднику?
   - Одежда готова. Вечером вставил перья на шапку, а сегодня проверил подвязки с фигурками. Осталось только бубен подсушить, чтоб пел громче, да раскрасить его, - ответил юноша, показывая пальцем на раскинутое на горизонтальных жердях праздничное одеяние Котла Вей"нья.
   - Ну и отлично. А сам-то успел почиститься? Да? Тоже хорошо. Ай да Мана-кья: многому тебя научил! - старик опять захихикал, прикрывая щербатый рот. Обжог губу, зафыркал, зажмурился; отставив чашу, затряс руками.
   - У-ух, - погрозил он деревянному изваянию хранителя очага, - небольшому, грубо вырезанному из цельного куска дерева истукану с круглыми черными дырами глазниц. - Куда ж ты смотришь? Духи пробрались в тхерем, шутят над людьми, а ты спишь. - Снова засмеявшись, старик озорно посмотрел на Чаа"схе. - Плохой он, надо кому-нибудь отдать: пусть и другим послужит! - Потом, посерьезнев, добавил, снова берясь за чашу с похлебкой: - Ближе к полудню займись бубном Чаа"схе. Он у меня старенький, много заботы требует.
   Юноша заверил жреца, что все исполнит как надо.
   Позавтракав, старик удалился на сбор в Священный белый тхерем, чтобы обсудить с младшими жрецами ход предстоящего Празднования. Чаа"схе вновь остался один. Выбравшись их тхерема, прихватив чаши, чтобы ополоснуть их в ручье, он задержался у хижины, обвел взглядом близкий кустарник, за которым клокотали бурные студеные струи, да и уселся на кучу дров. Повернувшись в сторону озера, над которым, из рваных клочьев тумана, вздымались островерхие пики, сверкавшие снежниками на ярком утреннем солнце, он вновь вернулся мыслями к ясноглазой дочери Джья-сы: сейчас ему снова очень-очень сильно захотелось её увидеть. Даже в груди все зачесалось. Может, еще покажется? (Пока они с Котла Вей"нья ели, он слышал, что Кэлтэ с матерью вернулись, но в присутствии па-тхе не осмелился оглянуться, чтобы хоть мельком взглянуть на девушку, боясь вызвать его неодобрение). Посидев еще немного и совсем позабыв про посуду, которую собирался помыть, он зашел в тхерем, взял бубен, отыскал мешочек с порошком охры и вновь вышел наружу. Уселся перед входом, подложив под зад засаленный кусок шкуры, который, по правде говоря, давно уже надо было выбросить, но вот, смотри-ка ж - сгодился. Юноша взял берестяную миску, налил в неё немного воды, засыпал охры и стал старательно перемешивать комкастую массу, при этом, посматривая на грязно-желтую кожу, натянутую на бубен, на едва проступающие стершиеся узоры и знаки, которые ему надлежало подправить. Занятие нетрудное, правда, кропотливое: надо чтоб не дрогнула рука, линии должны быть четкими.
   Из тхерема старейшины вышли дети, покрутились вокруг, подошли к Чаа"схе, присели напротив, наблюдая за его старательной работой.
   - Будешь раскрашивать бубен? - спросил мальчуган, шмыгая мокрым носом.
   Чаа"схе кивнул, продолжая растирать охру. Мальчишка прикусил губу, почесал спину, забавно изогнувшись. Девочка молчала, не поднимая глаз на юношу.
   - А ты будешь танцевать со жрецами? - опять спросил сынишка Джья-сы. - Ты ведь тоже... человек духов...
   Чаа"схе отставил берестяную миску и, подняв голову, отрицательно покачал ею.
   - Нет, - ответил он. - Я танцевать со жрецами не буду. - Выдержав паузу, добавил: - Не могу: ведь я из другого рода. Да и танца этого не знаю. Посмотреть схожу.
   - У-у, - протянул мальчик, засадив грязный мезинец в широкую ноздрю. - А мы тоже пойдем.
   Юноша улыбнулся.
   - И Кэлтэ пойдет, - сказал сын старейшины. - А ты с нами будешь? К ночи будет самое веселье: через костер прыгать будем, хороводы водить. Будешь с нами веселиться?
   - Наверное, - ответил Чаа"схе, пододвигая поближе к себе бубен. - Если позовете, то пойду.
   - Позовем! - весело отозвался мальчуган и глаза его залучились. - Конечно, позовем. Я скажу Кэлтэ, что ты пойдешь с нами. Вот весело будет! Скажи! - он игриво подтолкнул локтем сестренку.
  
   Девочка заулыбалась, смущенно хлопая длинными (такими же как у Кэлтэ) ресницами. Глядя на детей, Чаа"схе тоже улыбнулся. Часэй и Куаши - сын и дочь Джья-сы - ему нравились: добрые и смышленые дети. Часэй, конечно, ужасный неряха, но такой любознательный и простодушный. Куаши тихая, скромная, но очень умная. Как-то на привале, когда они шли к Озеру, Чаа"схе разговорился с нею и то, как она рассуждала о жизни и о многих других вещах, её составляющих, заставило его крепко задуматься. Повезло Джья-сы с детьми, нечего сказать.
   Вскоре Куаши позвала мать и она, не поднимая головы, удалилась. А Часэй остался, заворожено глядя, как юноша, обмакивая палец в миску с охрой, выводит причудливые пересекающиеся линии на жреческом бубне. Чаа"схе, сдерживая дыхание, старательно вырисовывал непонятные знаки, водя указательным пальцем точно по тем линиям, что с вечера нанес угольком поверх старых узоров Котла Вей"нья, и следил за тем, чтобы краска не подтекала, нанося её на продубленную кожу ровным тонким слоем (если краски будет много, она отвалится, когда по бубну станут стучать колотушкой, а если нанести слишком мало - то знаки получатся бледными и будут плохо различимы). Юноша поднимал глаза на сидящего рядом Часэя и на губах его мелькала улыбка: мальчик, сосредоточив все свое внимание на красных знаках, разрастающихся по гладкой поверхности растянутой кожи, совсем забылся и, сощурив один глаз, грыз грязные обломанные ногти. Чаа"схе был рад, что мальчик выказывает такой интерес к его работе. Ему льстили те трепет и неподдельный восторг, которые он читал на лице маленького сынишки Джья-сы - еще бы: ведь, наблюдая за Чаа схе, он стал свидетелем разворачивающегося прямо на его глазах священнодействия, приоткрывающего завесу перед таинственным и непознанным, с чем обычному человеку соприкасаться доводится нечасто. Разглядывая расползающиеся, похожие на поросль какого-то грибка, переплетения магических узоров, Часэй боялся даже пошевелиться. Чаа"схе был доволен и не пытался этого скрыть: он действительно выполнял важное дело, обойтись без которого невозможно, и понимал, что от его усердия зависит многое. Если знак будет не верным, то духи не поймут жреца, когда он обратится к ним через священный танец. Похоже, понимал это и Часэй.
   Прилетел и вновь устроился на вешалах, отлетавший куда-то по своим птичьим делам, ворон. Внимательно посмотрел на занятых, чем-то непонятным, юношу и мальчика и, пройдясь по жерди, примостился на дальнем её конце; покрутил головой, почистил широким клювом играющее солнечными бликами оперение и затих.
   - Часэй, где ты? - донесся из тхерема Джья-сы голос Кэлтэ. Затем она, пригнувшись, выглянула и, увидав меньшого братишку, пристроившегося подле Чаа"схе, позвала: - Иди скорее, мама зовет.
   Часэй нахмурился, нехотя поднялся.
   - Ну, чего ты там? - голос Кэлтэ стал резче. - Иди сюда!
   Юноша осторожно выглянул из-за бубна, который для удобства поставил на ребро перед собой, и встретился с огненными глазами девушки. И кровь тут же отлила от сердца, ударила в голову, разлилась румянцем по его щекам.
   - Пойду, а то зовут, - пробормотал Часэй и, встряхнув гривой пышных волос, повернулся на пятках и прыжками побежал к своей хижине.
   Кэлтэ вышла из тхерема, пропуская его, отстранилась и, снова поглядев на Чаа"схе, который пытался напустить на себя чрезмерно занятой вид, медленно направилась к нему. Чаа"схе заволновался еще больше. Палец, вымазанный охрой, соскользнул; юноша от досады протяжно застонал, уставившись на перечеркнутый неуместной чертой только что, с таким усердием, выведенный знак. Теперь придется его смыть и рисовать сызнова.
   Кэлтэ остановилась поодаль, постояла, посмотрела, затем горделиво вскинула носик и решительно зашагала к центру тхе-ле, откуда доносился негромкий гул пробудившегося стойбища. Чаа"схе проводил её взглядом и вновь склонился над бубном. "Что-то у неё в голове? - промелькнула тревожная мысль. - Опять видно, нашло..." Он сокрушенно покачал головой, повздыхал, почесал на затылке и стал усердно стирать нечаянно испорченный знак. Вскоре досада прошла: он весь был в работе и не замечал ничего вокруг. Мимо проходили люди, издали наблюдали за ним, иные подходили ближе, но никто ни разу не помешал ему, не отвлек расспросами: им и так, без всяких слов, было понятно, что к чему - сегодня, под зычные удары этого самого бубна, па-тхе исполнит хвалебный танец в благодарность духам, даровавшим удачу людям на осеннем промысле.
   Таа-чи пригласила к Джья-сы Ге-ч"о и те, чопорно вышагивая под лукавыми девичьими взглядами, прошествовали в палатку старейшины. Сайны-ныр, проходя мимо, кивнул Чаа"схе, на миг оторвавшемуся от миски с краской. Снова показались Часэй и Куаши: но на этот раз не подошли к юноше, а, вклинившись в стайку своих сверстников, весело и возбужденно гомонящих, словно токующие тетерева, побежали к тихим водам озера.
   Когда солнце стояло уже высоко и от нагретой земли начал подыматься прозрачный парок, Чаа"схе отложил бубен и встал, потягиваясь, на ноги. Голова закружилась. Он замотал ею, пытаясь разогнать плавающие перед глазами красные круги. Подволакивая затекшую от долгого сидения ногу, прошелся по истоптанной, вбитой в грязь траве, вдыхая свежий прохладный воздух. Дремавший доселе на вешалах Шаспу, зашевелился. От залива долетело, усиленное эхом, карканье. Ворон жреца прошелся по жерди, прислушался, затем каркнул в ответ и, взмахнув крыльями, тяжело сорвался с места, пронесся над самой землей, едва её не коснувшись и, взмыл в лазурную вышину. Подхваченный сильным воздушным течением он начал подниматься, все выше и выше. С могучего кедра по ту сторону залива, навстречу ему взлетел другой ворон. Чаа"схе невольно залюбовался плавным полетом птиц. Да, сразу видно, что здесь собрались жрецы. Вон еще два ворона прохаживаются по белесому выворотню, замытому до половины в илистую косу на берегу. Держали воронов жрецы и из других родов, но Сау-кья в этом превзошли всех: каждый имел при себе птицу, почитавшуюся священной - поводыря в затейливом хитросплетении дорог, ведущих в Мир духов, покровителя счастья и удачи во всем.
   Чаа"схе наклонился и поднял бубен с земли. Осталось только высушить его над открытым огнем. Самое время. Скоро уже Котла Вей"нья воротится, начнет наряжаться: там уж надо быть на подхвате: то подать, поднести это, подтянуть вязки, поправить ворот. К полудню все должно быть готово.
   Повернув голову, Чаа"схе заметил, что от леса к стойбищу по пробитой среди высокой травы тропке идут три девушки. Он не удивился: там, среди деревьев притаилась Женская хижина, где женщины проходили очищение, дабы не трясти скверной, что раз в месяц заводится у них в животе, по стойбищу. В одной из девушек Чаа"схе узнал Кэлтэ. Одна из ее подруг как раз вчера ушла в палатку Очищения и дочь Джья-сы наверняка носила для нее еду. На ходу они громко разговаривали, не стесняясь пары старух, что приютились на солнцепеке под облетевшими кустиками ольхи. Кэлтэ рассказывала что-то смешное, и девушки громко посмеивались. Старухи до этого ведшие тихую и спокойную беседу, неодобрительно покачивали головами и возмущенно цокали. Чаа"схе приостановился. А девушки, тем временем приближались.
   Чаа"схе, стоя с бубном в руках, который, точно что-то самое дорогое, что есть на свете, прижал к груди, во все глаза следил за той единственной, что так внезапно растревожила его сердце. С того момента, как он видел её в последний раз., когда она, проходя мимо, даже не удосужилась его поприветствовать, она успела преобразиться (очевидно, в ход пошли побрякушки и затейливые вещицы, временно изъятые у одной из подружек): волосы её были заплетены в косы с вплетенными в них красными шнурами; лоб украшала широкая тесьма с бархатистыми неровностями выпуклых узоров; на груди болталась целая связка ожерелий из желтых, просвечивающих на солнце, камешков - символов Небесного Огня; красные же шнурки перехватывали её запястья и щиколотки; лицо и руки лоснились, смазанные жиром. Кэлтэ была еще более прекрасна, чем прежде: невозможно было даже помыслить о том, чтобы оторваться от созерцания её, воистину, неземной красоты.
   Юноша стоял у входа в тхерем, позабыв, зачем шел и даже не заметил, что дал старухам повод закудахтать еще пуще прежнего: гневно сверкая глазами, они следили за ним.
   Когда девушки подошли поближе, до Чаа"схе долетели обрывки фраз из их разговора: они смеялись над каким-то Пэ-эгом.
   - Такой смешной: ходит как медведь, переваливается, - говорила одна из товарок Кэлтэ, раздувая щеки, должны быть в подражание тому, как это делал Пэ-эг, ставший мишенью для их насмешек.
   - Да-да, - вторила ей другая: - ноги кривые и живот большой!
   - Зато, как охочь до девушек! - отозвалась Кэлтэ, после чего все разом засмеялись.
   Чаа"схе чуть отступил: какое-то новое, незнакомое чувство засвербило в груди: кто такой этот Пэ-эг? Что ему нужно?
   - Ага, - продолжала говорить первая. - Таскается за всеми, но больше всего ему приглянулась ты, - сказала она, теребя Кэлтэ за рукав. - Смотри, пришлет к твоему тхе-хте пата-элтэ, вот тогда посмеемся.
   Чаа"схе вздрогнул.
   Так вот оно что! Этот Пэ-эг решил опередить его. Уже в открытую пристает к Кэлтэ. Чаа"схе от негодования закусил губу и сжал пальцы правой руки в кулак "Ну, берегись, Пэ-эг! Ради такой девушки можно и помахать палицами!"
   Девушки поравнялись с ним и он пожалел, что услышал их разговор и не сумел придать своему лицу невозмутимое выражение: успел только кулак спрятать за спину.
   - Чаа"схе, Чаа"схе, - зашептали Кэлтэ на ухо девушки. Дочь Джья-сы на мгновение вспыхнула. Но лишь на мгновение. Она быстро справилась с собой и на губах её вновь заиграла усмешка. Потянув подруг, она замедлила шаги.
   - А, Чаа"схе из рода Пыин-ва! - громко сказала она, глядя куда-то сквозь него. - Хвала и честь тебе!
   Юноша дрожащими губами пробурчал что-то наподобие приветствия. Девушки, заметив его смущение засмеялись сильнее прежнего. И вновь обида ужалила Чаа"схе в самое сердце. Хотел сразу уйти, но почему-то не смог, замешкался, туповато улыбнулся.
   - Почтишь ли ты своим присутствием наше торжество? - продолжала издеваться Кэлтэ. - Или старый па-тхе приготовил для тебя кое-что поинтереснее, навроде того, чтобы почистить и починить прохудившееся чи, или сварить угощение для его гостей? Да, - она скривила губки и печально закивала головой, - у него ведь нет жены: некому за ним приглядеть. Вот и оставил себе Чаа"схе, заместо неё: пускай смотрит за тхеремом, починяет одежду и выбивает жуков из тряпья.
   Подружки, прикрывая ладонями рот, закатились раскатистым звонким смехом: точно внезапно народившийся ручеек запрыгал, загремел по камням. Юноша угрюмо сдвинул брови, втянул голову в плечи. Да, уж лучше ему сегодня было не встречаться с Кэлтэ! Это ж надо! Издеваются воткрытую, на глазах у людей. Он с неудовольствием отметил, что вокруг уже начали собираться любопытные зеваки, предвкушая забавное зрелище: интересно, что сделает этот Пыин-ва? Чаа"схе тупо смотрел на развеселившихся девушек и нервно поигрывал бровями.
   - Ой, смотрите какой он робкий, этот Чаа"схе из рода Пыин-ва? - заголосила одна из товарок. В стороне раздался сдавленный смешок, перешедший во влажный всхлип.
   Чаа"схе побагровел от гнева. Ишь, чего удумали: потешаться над ним прилюдно! Рука сама - собой собралась в кулак.
   - Ох! - Кэлтэ игриво всплеснула руками. - Да он, похоже, сейчас бить нас будет. Пойдемте скорее отсюда. Чаа"схе только бы с девушками воевать... А вот Пэ-эг...
   Все вместе подружки снова засмеялись.
   Тут за их спинами произошла какая-то возня. Чаа"схе поднял глаза и рука его расслабилась: сквозь собравшуюся уже немалую толпу, бесцеремонно проталкиваясь локтями, продвигался Котла Вей"нья. Девушки тут же приутихли, потянулись бочком за тхерем.
   - Ух, баловницы, - улыбаясь, сказал старый жрец. Кэлтэ и её подруги заулыбались. - Ну, как, все готово? - обратился он к Чаа"схе, перебирающему в руках бубен.
   - Осталось просушить.
   - Поторопись! - жрец указующе поднял палец к небу. - Скоро начнется Праздник.
   Чаа"схе наклонил голову и шагнул в тхерем. Чуть помедлив у входа, провожая глазами удаляющихся насмешниц, Котла Вей"нья рассеяно покрутил жидкий седой ус и, улыбнувшись чему-то, последовал за юношей, уже присевшим подле присыпанного золой очага.
   ...Неистово рокотали бубны и деревянные барабаны, к рвущему небо гулу которых примешивались писклявые подвывания свирелей. Многоголосое пение и топот множества ног сотрясали, казалось, и лес, и глубокие темные воды озера, плескавшиеся об окатанные глыбы, и даже громадные твердыни Северных гор. Бесновались люди в стремительном и неудержимом танце, обращенном к Творцу сущего, Вседержателю Ге-тхе и духам, что помогают человеку или же чинят препятствия и козни: ко всем взывали Сау-кья, всех чтили, обо всех вспоминали, как и полагается по священным заветам предков - кэрхи.
   Кто-то, будто раненый зверь, надрывно взревел; за стойбищем залаяла всполошившаяся собака. Бубен стих. А затем, уже медленно, вновь заговорил. Барабаны начали умолкать: теперь их было уже едва слышно. Поющие понизили голоса, стали монотонно подвывать, хлопая себя по коленкам. Затем ударили колотушки: точно посыпался с сухим шумом мелкий щебень со скалы; сильнее ударил бубен, еще и еще раз. Загрохотали остальные. Часто-часто зашлись вновь барабаны; снова окрепли голоса. И вновь над озером покатились раскаты, отражаясь эхом в далеких ущельях. Вой голосов крепчал: вот он уже достиг своего пика, превратился в высокий, ледянящий душу визг. Воздух точно сломался.
   И разом все смокло: и люди, и барабаны и бубен.
   Только поодаль заливалась испуганным лаем несмышленая молодая сука, торопливо, поджав облезлый серый хвост, поспешая к темному кедрачу.
  
  Но тишина была недолгой. Сначала первым тяжелым вздохом ухнул одинокий жреческий бубен, ему подшептали барабаны, с присвистом загудели деревянные дудки. Набравшись сил, люди вновь затянули священную песню. Сильней загремели барабаны, покатились громовые раскаты бубнов, зазвенели неистовые трещетки. Ударили, в такт мелодии, неутомимые ноги плясунов.
   Шум и гвалт разрастались, заполняя собой все окружающее, становились почти осязаемыми, захватывающими и сотрясающими все существо. Даже мурашки по спине бегали, и у корней волос пролетал холодок. Чудилось, будто кто-то все время находится где-то рядом, почти касается плеча.
   Чаа"схе заворочался. Зад засаднило: отсидел. Подобрал ноги и оторвался от засаленных жердей тхерема, на которые опирался. Передернул плечами, оглянулся по сторонам, осенил воздух отводящим злые чары знамением. Наверное, уж все духи явились на зов Сау-кья и блуждают, невидимые по стойбищу; тут надо глядеть в оба. Шум опять начал затихать. Чаа"схе прислушался: вот звучит бубен Котла Вей"нья, точно - сам же пробовал его после просушки. Юноша улыбнулся: хоть он и не присутствовал на обряде, но все же приложил свою руку к тому, чтобы он состоялся. Пускай Кэлтэ и её наглые подружки судачат, о чем угодно: он гордится тем, что помогает старику. И нет в этом ничего зазорного и постыдного. А говорят они так со злости или, быть может, от зависти, а может еще почему-то. Возможно, потому, что он здесь чужой. Главное не это, перетерпеть все можно. Ведь пришел-то он не просто так себя показать, за другим шел. Того и добился. А Кэлтэ... Кэлтэ, возможно не для него. Рассуждая так, он все еще чувствовал жгучую обиду на девушку за её унизительные издевки, злился, но в то же время и переживал, что чем-то не угодил ей, раз она так себя повела: скорее всего, думал он, виной всему явилась его чрезмерная робость, которую он испытывал в присутствии женщин. А вот Пэ-эг, о котором говорили девушки, наверное, не знает стеснения, от того и удачлив. Неужели, Кэлтэ он нравится, этот Пэ-эг?
   Он посмотрел на голубое небо, по которому неторопливо проплывало белое облачко тумана, поднявшегося с озера, и печально вздохнул. Скучно. И что не пошел на Праздник, когда старик звал? Зачем заупрямился? Котла Вей"нья развел руками, да и ушел один в Священный Белый тхерем, где должен был вместе с другими жрецами подготовиться к обряду. Все из-за этой Кэлтэ! Из-за неё и не пошел: народу много, еще начнет позорить при всех. Так и не пошел, а теперь жалел. Сейчас идти не хотел: раз решил не ходить, значит так и надлежит. Вообще-то, присутствовать на обряде он имел право, так как жрец сам его приглашал, но мог и отказаться, не боясь нанести обиду Сау-кья: это их праздник и духов они задабривают тоже своих.
   По земле проплыла тень. Чаа"схе поднял глаза и увидел ворона, парящего на высоте деревьев, приветливо помахал рукой. Ворон ответил криком, который, правда, едва долетел до ушей Чаа"схе, еле пробившись сквозь какофонию звуков, несущихся от центральной площадки тхе-ле. Сейчас вся жизнь большого стойбища переместилась туда, а тесно сбившиеся тхеремы, крытые посеревшими продубленными ветрами и непогодой шкурами, выглядели уныло и неопрятным видом своим напоминали о том, что все человеческое в этом мире недолговечно и суетно. Вечное там - на центральной площадке, где происходит священнодействие. Там люди хоть ненадолго могут соприкоснуться с незыблемым и неизменным Миром духов.
   В отдалении, между тхеремами, мелькнуло несколько пышно радостных людей: на шапках покачивались закрепленные шнурками вороновы и коршуновы перья. Чаа"схе попытался их разглядеть, но они проворно свернули и вошли в одну из хижин. Юноша снова осел, опустив плечи. Он ждал жреца. Если люди потянулись от площадки у Белого тхерема, значит священный танец - первое действо осеннего праздника - подошел к концу. Действительно: голоса смолкли; теперь только громко стучал бубен; барабаны и свирели так же на время угомонились. Значит, сейчас должен воротиться па-тхе: перед полуднем, облачаясь в торжественное одеяние, он говорил Чаа"схе, что, проведя камлание и танец умилоствования духов, он ненадолго придет в хижину, чтобы передохнуть: нелегко давалось старику общение с потусторонними силами - много собственных сил отнимало. Покуда, моложе был - оно все ничего, но с годами начал уставать от камлания и, непременно, свершив его, отправлялся на покой. Так что, не только жрец питается силой почерпнутой из Мира Духов, но и эти самые духи сосут из него живительные соки. Такое, как припоминал юноша, нередко случалось и с Мана-кья.
   Чаа"схе ждал и старался увидеть хоть что-нибудь между теснившимися одна к другой хижин. Вот прошли две женщины: размахивая руками, они о чем-то оживленно разговаривали и смеялись. А вон, в окружении мужчин, чинно ступая по умятой влажной земле, прошел один из жрецов: длинные косы его покачиваются, бьются о худые плечи, но идет он гордо вскинув голову, ни на кого не глядя. А старика все не видно.
   Завидев быстро идущих в его сторону Таа-чи и Кэлтэ, Чаа"схе незаметно поднялся и прокрался в тхерем. Не хотелось ему попадаться на глаза дочери Джья-сы еще раз. Спрятавшись за тонкой стенкой, он решил переждать здесь, пока они снова уйдут. Сейчас все люди расходятся по тхеремам, чтобы забрать приготовленное заранее угощение и снести его к Белому тхерему, где все уже подготовлено для всеобщего пиршества: он видел, как к небу потянулись густые дымы разведенных костров, на которых будут жарить мясо и рыбу. Кэлтэ и Таа-чи, зайдя в свою хижину, громко разговаривали: говорили что-то о празднике. Голос Кэлтэ был мягок и весел - совсем не то, что утром, когда с губ её срывались злые насмешки. И от звуков её голоса, ласкавших его слух, сердце Чаа"схе снова оттаяло.
   Снаружи раздалось спертое покашливание и звук шаркающих по траве шагов. Потом на порог легла тень. Юноша шагнул навстречу человеку и уткнулся в потное, покрасневшее усталое лицо старого жреца. Тот вымученно улыбнулся и отступил назад. Чаа"схе вышел из хижины и, ловя взгляд Котла вей"нья, остановился рядом. Старик, шумно переводя дыхание, отдуваясь и сплевывая густую белую слюну, устремил свой потухший взор на темнеющие за прогалиной кедры; он едва держался на ногах. Не глядя сунул в руки Чаа"схе бубен, потер рука об руку, пошамкал ртом. Плечи старика мелко вздрагивали. Юноша осторожно облокотил бубен на стенку палатки и замер, выжидая, что станет делать жрец. А тот застыл, точно оборотясь в деревянный идол и, казалось, совсем отрешился от окружающей действительности, будто какая-то часть его застряла где-то в Хаосе таинственного и необъяснимого Мира Духов.
   Чаа"схе нетерпеливо переступил. Хотел было потихоньку потормошить жреца, но тот внезапно встряхнулся как выбравшийся из пыльной норы бурундук и, прогнав оцепенение, живо повернулся к нему лицом. Глаза старика, которые только что были застланы мутной поволокой, теперь сверкали привычной живостью и ясностью сознания. Лукаво сдвинув унизанную перьями шапочку на затылок, он улыбнулся.
   - Хороший был танец, - проговорил жрец негромко. - Духи услышали наши молитвы. - Он убедительно кивнул головой и слегка потянулся; захрустели, словно кряжистые ветки на ветру, старые кости. - Теперь будем есть во славу Ге-тхе: вот уж попируем! - он слизнул выступившую в уголках рта слюну. - Только сначала отдохнуть бы немного, самую малость.
   Чаа"схе пропустил его в хижину. Старик остановился над ложем, снял шапку, которую юноша тут же подхватил и привесил на сучок, торчащий на жердине. Жрец начал стягивать через голову нарядное одеяние, гремящее навешанными на него бляшками и фигурками.
   - Ну вот. Ты растолкай меня, когда позовут. Таа-чи должна пригласить.
   Чаа"схе хмыкнул в ответ. Старик захотел сесть, но ослабевшие ноги подкосились. Юноша, стоявший тут же, едва успел подхватить его под руки и помог улечься. Жрец заохал, заворочался, пытаясь забраться под дырявую шкуру, засучил ногами, от чего стал похож на малое дитя, возящееся в колыбельке. Чаа"схе помог ему, подоткнул одеяло под спину. Старик тихо, слабым уже голосом поблагодарил его и, повернувшись к стенке, сразу же засопел.
   Молодой Пыин-ва развел небольшой костерок, опустил задранный кверху покров тхерема, осмотрел все ли в порядке и выбрался на свежий воздух. На вешалах прохаживался Шаспу, а от леса бежала собака жреца. Юноша улыбнулся ворону и погладил доверчиво подставленную ему голову Со.
   На тхереме Джья-сы затрепетал полог и из хижины вышли Таа-чи и Кэлтэ. Обе уставились на Чаа"схе, он на них. Женщина заулыбалась, спросила подошедшего юношу как чувствует себя Котла Вей"нья.
   - Вот всегда так: как повидает духов - так плохо ему. Куда ему уже, ведь не молод. Пора бы угомониться, - сказала она, неодобрительно нахмурившись. Затем просветлела. - Приходите на пир. Скоро уж готово будет. Я пришлю Часэя.
   Она подбросила в руках мешок, набитый до отказа шуршащей чешуей вяленой рыбой и направилась туда, откуда подымались большие столбы седого дыма. Кэлтэ подзадержалась, сделав вид, будто поправляет юбку, уронила перетянутый полоской кожи бурдюк, нагнулась чтобы поднять его, но Чаа"схе опередил это её движение.
   - Держи, - сказал он, подымая хлюпающий мешок и пихая его в руки Кэлтэ. Он не смотрел на неё, боясь навлечь на себя её злые шутки еще и теперь. Но девушка опять удивила его. Внезапно подавшись вперед, задев грудью его плечо, привстала на цыпочки и, приникнув к самому его уху, прошептала, опасливо кося глазом по сторонам (как бы никто не увидел):
   - Приходи скорей. Я буду ждать.
   Вслед за тем быстро отпрянула от него, смущенно захихикала и припустила за матерью.
   - Кэлтэ! - позвал её юноша.
   Девушка обернулась, помахала ему рукой и снова побежала догонять Таа-чи.
   - Кэлтэ! - прошептал взволнованный юноша, потирая плечо, опаленное нечаянным прикосновением девушки.
   А от центра стойбища, где спешно готовилось угощение, вновь доносилось дружное пение под простую незамысловатую мелодию деревянной дудочки (только теперь в песне пелось о простом житейском счастье, которого иногда так не хватает людям).
  
   К седине дня заявился Часэй со своей молчаливой сестренкой и позвал жреца и Чаа"схе на пир. Юноша в это время растирал худую спину старика, от чего тот громко постанывал и причитал. Продолжая мять кулаками поясницу Котла Вей"нья ,Чаа"схе кивнул детям, давая понять что они свободны. Но Часэй и Куаши продолжали мяться у входа.
   Куаши не вытерпела, подтолкнула локотком меньшого братишку в бок, от чего тот икнул и осветился дурашливой улыбкой.
   - Чего вам? - ворчливо спросил старик, недовольный тем, что дети отвлекли Чаа"схе, вследствие чего кулаки его съехали на сторону и причиняли уже не блаженство, но боль. - Чего стоите и глазеете, аль заняться нечем?
   Часэй в замешательстве взглянул на сестру, но та еще раз подпихнула его. Тогда мальчик, набравшись храбрости и даже покраснев от усилия, заговорил:
   - Хочу говорить с Чаа"схе - Пыин-ва!
   Старик ухмыльнулся.
   - Надо-же! Ай да молодец! - высвободил руку из под лежащего на ней подбородка, и почесал голое плечо. - Ну, так говори.
   Часэй затряс головой.
   - Не-а! Я должен сказать ему одному.
   Чаа"схе вопрошающе заглянул в лицо старика. Тот повел бровью, потянул носом, пошмыгал, пожевал губы.
   - Иди, - кивнул он и Чаа"схе поднялся с колен. Дети выскочили наружу.
   Едва юноша показался из тхерема, Часэй подскочил к нему, схватил за руку и отвел подальше от хижины. Повинуясь его жесту, Чаа"схе нагнулся и мальчишка, озорно подмигнув левым глазом, быстро затараторил:
   - Сестра Кэлтэ просила передать, что она будет тебя ждать у крайнего к берегу озера костра. Там все молодые собрались. Уже давно ждут тебя. Будет весело!
   Еще раз осклабившись, мальчишка развернулся и, нарочно наступив Куаши на ногу, припустил во весь дух к центру стойбища, где гудело множество голосов и раздавалась веселая музыка. Девочка от неожиданности вскрикнула и погналась за ним. Счастливый Чаа"схе улыбался, глядя как они, вихляя между теснящихся тхеремов, уносились прочь.
   - Ну что ж, пойдем, пожалуй, - сказал жрец вернувшемуся в хижину юноше. Он уже успел одеть свою обычную будничную рубаху и даже натянул до самых глаз шапочку. - Ты тут прибери. Да пойдем.
   Чаа"схе принялся собирать разбросанную одежду жреца, в которой он ранее совершал обряд, развесил её на жердях, поднял с пола бубен, краска на котором успела таки облупиться, поправил постель. Нагнулся над очагом, собираясь его потушить.
   - Чаа"схе, - сказал вдруг жрец и юноша замер, повернув голову к старику. - Ты пришел сюда, чтобы выслушать рассказ о моей жизни. Я говорил - ты слушал. Теперь настало время тебе все обдумать. Скажу честно, не таясь - ты приглянулся мне и я с удовольствием сделал бы тебя... - он сделал паузу и Чаа"схе почувствовал, как голова его закружилась. Старик прикусил губу, затряс подбородком. - Нет. Ты сам все скажешь. Ты ведь за этим и шел. Подумай хорошенько и дай мне знать, о чем думаешь. Все, - он хлопнул себя по коленке. - А теперь идем: нас уже заждались!
   По пути они встретили старуху Мэ и заглянули в её хижину, где она жила вместе с семьей своего сына. Старуха покопалась в тюках и подала старику мешочек с порошком.
   - От всех хворей костных избавит. Сама натираю колени каждое утро, - говорила Мэ, уставившись единственным зрячим глазом на Чаа"схе и с любопытством рассматривая его. - Хорошее снадобье, боли снимает и отеки.
   Неловко повернувшись, она крякнула как утка и схватилась за поясницу. Чтобы скрыть неловкую улыбку, юноша отвернулся.
   На праздник шли вместе. Старуха, уцепившись корявой рукой за локоть жреца, рассказывала ему новости, услышанные от какой-то своей знакомой, а юноша скучающе плелся позади. Жрец и старуха не торопились. Даже увязавшаяся следом Со вскоре разочарованно зевнула и, заискивающе посмотрев на хозяина, побежала вперед. У самой площади, когда юноша уже нетерпеливо отыскивал в толпе празднично одетых людей Кэлтэ, Мэ куда-то увела Котла Вей"нья. Чаа"схе оглянулся туда-сюда, пытаясь их отыскать, и побрел по кругу, подходя то к одному, то к другому костру, на которых, насаженные на вертела, жарились цельные оленьи туши. Толпа вокруг гудела. Помимо привычного языка Тхе-Вей слышалась чужая речь - то разговаривали люди Малого народа. Чаа"схе с интересом рассматривал последних, ища отличия между ними и Сау-кья во внешности, но не мог заметить ничего особенного: та же одежда, правда, сильно изукрашенная всяческим узорочьем и подвесками, обилие ожерелий, волосы, заплетенные в косы; выглядели люди из Малого Народа точно так же, как Сау-кья. Говорили разве что по-иному, как-то странно, ничего не разобрать. Вот только лица у них были немного другими: смуглее что-ли? А может, и нет. Что-то чуждое все же присутствовало в их облике, только это "что-то" было мимолетным и постоянно ускользало от внимания Чаа"схе.
   Были здесь на празднике помимо Ге-ч"о, пришедших с Сайны-ныром ,еще и Ка-вья, да несколько человек Гэнчжа и Кья-тхе. Осматривая гостей Сау-кья, Чаа"схе прикидывал, что же они принесли на обмен. Ведь пришли они сюда, в горы, не просто от нечего делать или из желания повеселиться на чужом празднике. Нет. Их влекли сюда черные прозрачные камни, из которых получались самые лучшие наконечники для стрел и копий и великолепные, не знающие износа, ножи. Молодому Пыин-ва стало тепло от мысли, что в его походной сумке лежит добрый кусок такого камня. Надо будет отдать его лучшему мастеру, чтоб сделал из него что-нибудь полезное.
   Сайны-ныр, когда Чаа"схе проходил мимо, заприметил и окликнул его. Юноша подошел к Ге-ч"о, пристроившимся на длинном бревне вблизи одного из костров. Сайны-ныр усадил его рядом с собой и предложил испить чашку браги. Чаа"схе отказываться не стал. Выпили. Посидели. Кто-то рядом запел охотничью песню. Остальные дружно поддержали; запел и Чаа"схе, чувствуя, как кровь живей заходила по телу. Пришел Джья-сы. Степенно приветствовал Чаа"схе и уселся на бревно по другую руку от сына па-тхе Ге-ч"о. Теперь уже наливал сам старейшина, часто и по- многу. Но Чаа"схе и не пытался угнаться за остальными: пока он тянул одну чашу, другие выпили по три. Опустел один бурдюк, принесли другой. Началась раздача мяса. Отовсюду слышались веселые разговоры, да смех. Вокруг, гоняясь друг за дружкой, шныряла проворная детвора: все чистые, вымытые, одетые во все новое - посмотришь и душа радуется.
   Много позже, когда над берегом озера опять разлилась песня, Чаа"схе вновь увидел жреца. Старик прохаживался рядом с невысоким, плотного сложения, человеком с черной линией усов над верхней губой. Они разговаривали, хлопали друг друга по плечу, смеялись. Юноша уже знал кто это. Еще с вечера жрец говорил, что здесь его сын. Свиделись после долгой разлуки...
   После сытного и обильного угощения, люди разбрелись кто куда. Чаа"схе же направился к озеру, чтобы освежить голову. Присел на крупный валун и умылся. Солнце уже клонилось к горам. Он посидел у воды, а потом вновь побрел по моховому кочкарнику к тхеремам, на звуки вновь оживших барабанов.
   ...От бешенного танца сбилось дыхание и ныли ноги. Чаа"схе присел поодаль от танцующих, отнекиваясь от настырных приглашений продолжать танец. Он устал. Пот градом струился по его лопаткам. Рубаха намокла. Но он был доволен. Он видел Кэлтэ. Она все еще была в хороводе, который мчался то в одну, то в другую сторону. И хотя, стиснутый с обеих сторон, он не смог к ней пробиться (его успели схватить за руки две какие-то незнакомые женщины), но он был рад и тому, что мог смотреть на Кэлтэ со стороны. Она тоже заметила его, даже помахала рукой, пока музыканты прикладывались к бурдюку с пахучей брагой. Женщины отвлеклись, и он вывернулся из их цепких рук и отошел в сторону, весь взмыленный, с заходящимся сердцем. Опустился на раздавленную корзину и тяжело дыша, уронив голову на подогнутые колени, наблюдая за происходящим со стороны.
   Ребятишки, в числе которых Чаа"схе увидел Часэя и Куаши, устроили свой отдельный хоровод. Бегали по кругу, наступали друг другу на ноги, толкались, дразнили кого-то. Возле группы музыкантов, собравшихся в кучку на дальнем конце площадки, около Белого тхерема, кривлялись худые старухи, тыча растопыренными пальцами в начавшее зеленеть небо. Музыканты раскачивались из стороны в сторону, сохраняя ритм, с завистью поглядывали на веселящихся сородичей: им и выпить-то толком не хватало времени; едва смолкала одна мелодия, как люди тот час требовали начать новую.
   Проталкиваясь через толпу, к Чаа"схе подходил Джья-сы. Юноша заметил, что его мотает из стороны в сторону, а застывшие глаза, обращены не на него, а куда-то мимо. На миг ему даже показалось, что Джья-сы сейчас налетит на него. Чаа"схе тревожно поднял голову. Старейшина пьяно заулыбался, поднял руку с наполовину опустошенным бурдюком.
   - Выпей, Чаа"схе,- закричал сквозь бурлящий шум Джья-сы, протягивая бурдюк юноше. - Выпей во славу духов и Прародителя!
   Отказаться Чаа"схе не смог, или не сумел. Приложился к бурдюку, отпил. Утер рот рукавом, поморщился: скисла брага-то у старейшины. Джья-сы опустился оземь, подогнув под себя ноги, ошалело повел горящим взором по сторонам. Юноша, чувствуя себя неуютно рядом с ним, напрягся, тоскливо взглянул на опускающееся к фиолетовым горам солнце.
   - Скоро зайдет Осамин, ночь настанет, - заговорил Джья-сы, склоняясь в сторону Чаа"схе, дохнул густым перегаром. - Гулянье будет. Небось, ждешь не дождешься? Ничего, успеете. Попрыгаешь еще через костер. Все успеете. - Он отвернулся и замолчал. Пытаясь уследить за быстро кружащимися в хороводе людьми, мотнул головой, срыгнул. - Молодые вы, все успеете.
   Снова повернулся к притихшему юноше, лукаво усмехнулся в усы, глотнул из бурдюка, сплюнул. Подал бурдюк собеседнику. Чаа"схе сделал вид что отпил, но на самом деле даже в рот не набрал. Да, до ночи еще далеко, а если он брагу пить начнет как Джья-сы, то не видать ему гулянья, не видать Кэлтэ: уведет её этот неведомый Пэ-эг. Отдал бурдюк старейшине. Тот, не глядя, отхлебнул еще.
   Тут кто-то сзади тронул Чаа"схе за плчо. Юноша вздрогнул и обернулся. Котла Вей"нья. Позади жреца топталась старая Мэ, жмуря на солнце близорукое око. Джья-сы тоже оглянулся, подвинулся, уступая подошедшим место. Жрец и Мэ опустились между старейшиной и Чаа"схе, чему последний был только рад. По лицу Котла Вей"нья, юноша понял, что старик находится в хорошем расположении духа. Рад встрече с сыном и внуками, подумал Чаа"схе.
   - Славного ты помощника себе нашел, па-тхе, - подал голос Джья-сы, когда музыка смолкла и уставшие люди начали опять подходить к кострам. - Сметлив и умен; хороший охотник, сильный.
   Юноша замер на месте, но Котла Вей"нья приветливо улыбнулся, успокаивая его и ответил:
   - Чаа"схе не помощник мне, а гость. Добрый гость.
   Джья-сы, выглянув из-за согбенной, упершейся глазом в землю, Мэ, удивленно выпучил глаза.
   - Как так? - спросил он, и опустил вскинутый, было, ко рту бурдюк обратно на колени.
   - Так, - кивнул Котла Вей"нья, не поведя даже бровью. - Гость мне Чаа"схе, нежданный, но добрый. Гость и все. Об остальном и разговора не было.
   На лице Джья-сы заиграло разочарование: не то он расстроился за Чаа"схе, подумав, что старик не желает видеть его своим учеником, не то вспомнился ему зазря отданный юноше, на которого он возлагал такие надежды, обсидиан. Что-то крутилось в его хмельной голове, только вот что - ясно не было.
   - Гость..., - проговорил старейшина, вновь скрываясь за Мэ. Булькнула брага в бурдюке, послышался его томный вздох. - Значит, гость...
   - Да, гость, - еще раз повторил жрец для пущей убедительности. - Пока что, так.
   Снова в бурдюке бултыхнуло.
   - Ты б поостерегся, - послышался тоненький скрипучий голосок Мэ. - Кто потащит до тхерема?
   Джья-сы буркнул что-то в ответ, опустил бурдюк промеж ног.
   Чаа"схе успокоился. Он уже испугался, что из-за Джья-сы, ему придется дать ответ Котла Вей"нья прямо сейчас, чего ему делать не хотелось: он хотел сделать это завтра, перед тем все обдумав, чтобы сказать то, что нужно и сказать красиво.
   Посидели еще - Котла Вей"нья и Джья-сы завели разговор, который пролетал у Чаа"схе мимо ушей. Мэ временами тоже что-то говорила. А юноша думал уже совсем о другом. Искал глазами, куда-то вновь запропавшую, Кэлтэ. Пару раз мимо уже пробегали две её подруги, улыбались ему на ходу, но он делал вид, что их не замечает (еще свежа была в сердце обида, которую простил одной только Кэлтэ). Почему-то дочери Джья-сы видно не было. Может, рассуждал Чаа"схе, ей не хотелось видеться с пьяным отцом, может, пошла к подруге в женский тхерем или.. - тут кровь его начинала закипать - ... или она милуется с Пэ-эгом. Надо бы посмотреть на него. Юноше казалось, что Пэ-эг наверняка высокий и сильный парень, раз о нем так много говорят девушки, и в глубине души сомневался, что сможет превзойти его в глазах дочери старейшины. Если Пэ-эг действительно таков, то все пропало: не видать ему милой сердцу Кэлтэ, единственной женщины, что пробудила в нем доселе неведомые, затаенные в глубине души страсти. Подумал - подумал Чаа"схе, да и так гадливо ему стало, что мочи нет. Встряхнулся.
   - ... Покровители-то твои вернулись, - продолжала говорить Мэ, когда Чаа"схе снова прислушался к их разговору. - То добрый знак. И гость твой явился сам с этой вестью. Что скажешь?
   Старик пожал плечами.
   - Что говорить: оно так. Знать, так должно было случиться.
   - То-то и оно, - кивнула старуха. - То-то и оно. Все сходится. А ты, - обратилась она к юноше. - Чаа"схе из рода Пыин-ва, что думаешь?
   Взгляд юноши вновь нервно заметался. Но жрец успокоил его, положив свою ладонь на колено гостя.
   - Он и правда думает. Крепко думает. Пускай хорошенько подумает.
   Старуха замычала, закряхтела, меняя позу, затихла.
   - Пойдемте ко мне в тхерем, - позвал вдруг всех Джья-сы. - Там праздновать станем.
   Жрец пожал плечами. Мэ заелозила задом по земле. Старейшина, тяжело покачиваясь, встал на затекшие ноги.
   - Ну, пошли, - поднялся, опираясь на заботливо подставленную Чаа"схе руку, Котла Вей"нья. - Нам через костры не прыгать...
   Они ушли, оставив Чаа"схе одного.
   ...До самого заката ходил он от костра к костру. Его угощали мясом, предлагали испить веселящего напитка. Он охотно ел, но пил мало, боясь запьянеть. В сгущающихся сумерках натолкнулся на Часэя. Мальчик обрадовался.
   - Пошли на берег, - весело заговорил он, ухватившись за руку Чаа"схе. - Там все собираются. Уж и костер развели.
   Юноша посмотрел на озеро. Действительно, на самом берегу, на щебнистой косичке, ярко горел, пока еще маленький, костерок, вокруг которого перемещались тени. Уговаривать его Часэю смысла не было: он и сам рвался туда, где была Кэлтэ. Они торопливо пошли на берег, обходя сидящих и перешагивая через тех, кто перебрал браги и, вдоволь натешившись, уже спал, вытянувшись на постланных шкурах или прямо на голой земле. От озера надувало сырой прохладой.
   Пока шли, казалось, что еще и не смерклось, но едва подошли к костру, как все вокруг погрузилось во мрак: и лес, и вода; даже горы, которые только что были различимы, исчезли, точно растворившись в черной пустоте. Только волна негромко шуршала по щебню. Да со стороны стойбища, от пиршественных костров, доносились голоса продолжавших веселое гуляние людей. Встретили их приветственными восклицаниями. Чаа"схе тут же усадили у огня, подали в руки бурдюк. Собралась здесь одна молодежь. Все много говорили и были веселы. Чаа"схе, видя, что его никто не задирает (даже подружки Кэлтэ не обращали на него особого внимания, только старались поймать его взгляд), успокоился и попробовал браги. Эта хороша, не то, что у Джья-сы. Часэй вместе со сверстниками кидал камни в воду, тревожа сон водяного; девочки помладше шушукались о своем за спинами парней и своих старших сестер. А Кэлтэ опять не было видно. Желтые языки пламени трепетали на ветерке, отбрасывая на лица и руки собравшихся оранжевые сполохи; сочно похрустывали дрова, брызжа горячими искрами. Девушки запели, дружно и слажено. Мальчишки, кидавшие в темные воды озера камни, прибежали к огню, протянули навстречу теплу озябшие руки. Чаа"схе невольно заслушался песней. Девушки пели о нелегкой, полной трудов и забот женской доле: в тягучих, немного печальных словах песни говорилось и о беззаботном, но недолгом детстве, и о том, как рано девочки начинают помогать своим матерям; о том как взрослеют, наливаются соком, словно поспевающая земляника, как приходит время выбирать среди отважных и ловких парней своего тхе-хте, с кем они будут жить, деля печали и радости, до самой старости; о том, как приходит пора рождения первенца... Обо всем говорилось в песне. Чаа"схе слушал и вспоминал родную палатку и стойбище в предгорьях, где родился и вырос. Точно так же, по вечерам, занятая шитьем или кройкой шкур, пела эту же самую песню и его мать; а маленькая сестренка, пристроившись рядом, и наблюдая, как быстро и умело управляются с работой материнские руки, тихим голоском подпевала незамысловатые, но такие близкие женскому сердцу слова.
   Чаа"схе погрузился в приятные воспоминания своего недалекого детства и все вокруг - и люди, и костер, и эта ночь, простершаяся над холодным озером высоко в горах - все это вдруг исчезло, как будто ничего и не было. Он снова был там, в своем родном стойбище. Лежал, свернувшись под одеялом и, приподняв его краешек, наблюдал за хлопотами своей матери. Тихо и спокойно лились слова песни. Пахло отсыревшими шкурами и похлебкой. Позади похрапывал уставший за день промысла отец: два дня уж дома не ночевал - трудился, не покладая рук, совсем намаялся; пришел вечером, разделся, да и лег спать, даже не перекусив напоследок. Снаружи крапал по листве дождь...
   Тут, неожиданно, в круг света вошла Кэлтэ. Она была не одна: за нею, точно верный пес, вышел из ночной темноты нескладный высокий детина, с длинными, чуть не до колен, руками, с вытянутым одутловатым лицом, на котором было написано не то недоумение, не то огорчение. Кэлтэ хитро улыбалась. Чаа"схе встретился с нею взглядом и понял, что сейчас она что-то скажет на потеху парням и девушкам. Нахмурился.
   - А, Чаа"схе приспел. А мы-то уж и не надеялись его увидеть, - сказала она громко, чтобы все слышали. С десяток лиц устремились к ней. - И как это тебя отпустили так поздно, да еще одного?!
   Вокруг засмеялись. Чаа"схе вскинул голову, готовый ответить дерзостью. Особенно его разозлило то, что тот парень, что пришел с Кэлтэ, тоже скривил губы. Чаа"схе посмотрел на него в упор, вскочил на ноги. Парень смутился, отступил, сразу стал каким-то жалким, как побитая собака; ухмылка мигом сошла с его лица. Чаа"схе уже готов был подступить к нему, хотя и сам не знал что бы делал дальше, когда кто-то сунул ему в грудь бурдюк.
   Он заморгал, обхватив его обеими руками.
   - Пей, - услышал чей-то голос и усмехнулся. Обида прошла. С вызовом взглянув еще раз на дочь Джья-сы, он высоко поднял бурдюк и сделал несколько больших глотков: знай, мол, наших! Кто-то застучал в барабан. Все вскочили, выхватили у Чаа"схе бурдюк, потянули за руки. Юноша оказался втянутым в хоровод. Он посмотрел вправо и увидел, что руку его держит Кэлтэ и улыбается ему, улыбается не ехидно, а по-доброму. И он тоже заулыбался и ноги, только что тяжелые, будто к ним были привязаны камни, понесли его вперед. Волосы Кэлтэ, заплетенные в косы, ударялись ему о плечо и грудь. Он втянул в себя её зовущий запах и закрыл глаза, всецело отдавшись танцу; ноги сами собой подпрыгивали и твердо ударяли о землю: только щебень летел во все стороны. А тот парень, что пришел с Кэлтэ, стоял, как потерянный, позади и печально взирал на танцующих. И Кэлтэ совершенно не обращала на него внимания, а улыбки её, все до единой, предназначались только Чаа"схе. И сердце его наполнилось радостью, он возликовал.
   ...Уставшие, рассаживались они вокруг огня и, утирая пот, передавали друг другу бурдюк. Чаа"схе, не стесняясь более, пил много, весело глядел по сторонам, смеялся шуткам и, чувствуя тепло придвинувшейся к нему Кэлтэ, блаженно закатывал глаза. А тот грустный парень, Пэ-эг, сидел напротив него и только грустно вздыхал, поднимая печальные по-оленьи глаза на ту, что сидела рядом с Чаа"схе.
   После еще много раз пускались в пляс, пели песни и угощались из бурдюков, которые едва брага кончалась в одном, заменяли следующим, раздутым и полным. А затем, уже плохо помня себя, Чаа"схе о чем-то долго разговаривал с Пэ-эгом, по приятельски обнимал его за плечи, трепал по косматой, нечесаной голове.
   К середине ночи он очнулся на берегу у самой воды, в которой отражались прыгающие огоньки звезд. За спиной шумело стойбище, слышались музыка и крики. Рядом сидели Кэлтэ и Пэ-эг; последний приткнул хмельную голову к его плечу. Сознание медленно возвращалось к Чаа"схе. Он тряхнул плечом и Пэ-эг, как мешок, сполз по его боку и уткнулся в землю. Кто-то, сидящий позади, засмеялся. Юноша наклонился, и с трудом удерживая равновесие, зачерпнул пригоршней воду и протер разгоряченное лицо. Кэлтэ, положив руку на его плечо, участливо заглядывала в глаза.
   Из темноты кто-то позвал её. Чаа"схе неуклюже поднялся, чувствуя, как задрожали не слушающиеся колени. Кэлтэ потянула его, и он с умилением поддался ей. Двое парней начали тормошить пьяного Пэ-эга, пытаясь разбудить его.
   Кэлтэ доверчиво вложила свою ладонь в руку Чаа"схе и крепко сжала пальцы. Юноша ответил тем же. Прильнув друг к другу, они медленно зашагали к костру, приветливо пылавшему в стороне. Идя бок о бок с дочерью Джья-сы, Чаа"схе внезапно осознал, как он счастлив и что большего ему и не нужно.
   ...Веселье продолжалось еще долго, пока на восточной стороне небосклона не начала разгораться заря. Все это время он ни на шаг не отходил от Кэлтэ и она отвечала ему тем же: они повсюду следовали вместе, держась за руки, вместе танцевали, вместе пели, вместе отходили от костра, чтобы полюбоваться выстланным звездным узорочьем глубоким ночным небом. Они, пожалуй, к обоюдному согласию, давно бы удалились подальше с глаз долой, но о них всегда вспоминали чуть раньше, чем они успевали отойти далеко, и поворачивали назад к костру, где все это время не смолкало шумное веселье. Когда начало светать, молодежь начала расходиться.
   В стойбище, на центральной площадке, догорали большие костры. Вокруг вповалку лежали те, кто побежденный веселящим напитком, не мог уже держаться на ногах; слышался храп и глубокие вздохи спящих.
   Чаа"схе проводил Кэлтэ до тхерема, где они в последний раз тесно прижались друг к другу и доверчиво потерлись носами.
   - Приходи в полдень к усохшему дереву у ручья - шептала Чаа"схе Кэлтэ, встав на цыпочки и прижавшись щекой к его вздрагивающей шее.
   - А ты придешь?
   - Не знаю, - озорно улыбнулась девушка, отстраняясь от него. - Может быть, и приду. Но ты жди.
   Она тоненько засмеялась, и игриво оттолкнув его, проскользнула в тхерем. Юноша постоял немного, прислушиваясь к шорохам, доносившимся из палатки Джья-сы, а потом и сам побрел в старую хижину жреца, чтобы отсыпаться.
   А небо уже полыхало оранжевым заревом, прогоняя ночные тени в предшествии нового погожего дня. От озера на низкий отлогий берег наплывал прозрачный седой туман.
  
  
   Утром его разбудил Котла Вей"нья и сказал, что идет на берег.
   - Одевайся и приходи, - сказал старик, многозначительно приподняв одну бровь, и, на ходу закутываясь поплотнее в накинутое поверх одежды одеяло, вышел.
   Чаа"схе протер глаза, потянулся и застонал, чувствуя, как по телу растекается тягучая ломота. Осторожно приподнял голову. Старик уже успел раздуть огонь в очаге, но остывший воздух еще не нагрелся и изо рта шел пар. Чаа"схе задрожал и обхватил себя руками. Вставать ужасно не хотелось. В голове еще держался дурман ночного веселья. Набрякшие веки сами - собой закрывались. Клонило в сон. Полежал - полежал, поворочался, почувствовал нужду - все, пора подыматься. Подтянул к себе сваленные в кучу в ногах штаны и рубаху, вылез из-под шкуры и, сотрясаясь от пробиравшего до костей озноба, начал торопливо одеваться. В открытой корзине, лежавшей на боку за ложем Котла Вей"нья, зашуршал перьями пробудившийся Шаспу, неторопливо вышел к очагу, встряхнулся, качнул деловито хвостом и, посматривая на неловко копошащегося с тряпьем юношу, покачиваясь, зашагал к выходу. Чаа"схе натянул, наконец, рубаху, выпутавшись из собравшихся складок. Затянул пояс на штанах. Стал обуваться. Одного чи не нашел. Поднялся, рассеяно пошарил вокруг мутными еще глазами: нет нигде. Стал ворошить постель, еще теплую, неудержимо манящую к себе. Опять нет. Да что же это? Неужто он снаружи, где потерял его с перепою. Не может же такого быть: заметил бы - земля-то уже совсем холодная, живо пятку бы застудил. Да и другие заметили бы. Еще раз потер глаза. Качнулся, подошел к самой стенке. Рукой оперся о жердь. Ха! Вот он где. Прямо под рукой - на сучке повис. Точно ведь, вспомнил: воротившись в тхерем, сел стал развязывать подвязки, долго мучался, пыхтел, ругался про себя, а потом с размаху швырнул один чи за спину, испсиховавшись, и разом разорвав шнурок. Чаа"схее потрогал обрывок тонкого ремешка, пришитого к обуви: чинить придется - вон, даже шов разошелся; надо же было дергать -то так. Вздохнул и, согнувшись пополам, натянул на ногу пострадавший чи.
   Снаружи было студено: должно быть, морозец на рассвете опустился с гор. А когда с Кэлтэ прощался вроде и не заметил. От озера дуло. Чаа"схе торопливо пошел к ближайшим кустам. Навстречу ему вышел, согнувши худые плечи, Джья-сы: лицо серое, осунувшееся, борода всклокочена, глаза - тоненькие щелочки - утонули в набрякших синих мешках. Видно было, что тяжело отходил старейшина от давяшних обильных возлияний. Но все же улыбнулся, завидев юношу. Чаа"схе приветствовал его и, чувствуя себя несколько неловко, скорее проскочил мимо. Джья-сы приостановился, посмотрел на сомкнувшиеся за спиной Чаа"схе кусты, ухмыльнулся, почесал синюшный нос и неспешно направился к своей палатке, где заботливая Таа-чи уже налаживала еду.
   Перед тем как податься на берег, где его ждал па-тхе, Чаа"схе заскочил в тхерем, немного погрел над огнем руки, достал из своей сумки круглую простенькую шапочку, одел её, захватил, как и жрец, одеяло и пошел к озеру.
   Стойбище, не смотря на позднее утро, еще спало; по пути Чаа"схе повстречал только двух женщин, спешащих с пустыми бурдюками по воду, да одноглазую Мэ, которая, не заметив его, что-то искала в примятой траве перед своей хижиной. Юноша не стал её окликать, а зашагал дальше.
   Подходя к центральной площадке, где вчера Сау-кья шумно праздновали окончание осеннего промысла, он замедлил шаги, почувствовав волнение перед предстоявшим разговором со жрецом. Он уже знал что скажет. Знал, потому что выслушал долгую историю старика, потому что поверил Ему: Котла Вей"нья ничего не утаил, рассказал как было. Не славил себя, не ругал других, что вообще - то встречается не так уж часто. Значит, доверял - ему, человеку пришедшему от Мана-кья, его заклятого недруга и недоброжелателя. И это неспроста. Знать, на то воля духов.
   И все же, как вынужден был признаться себе юноша, не это, или не только это, явилось главной причиной того, почему он решил именно так, а не иначе. Не нужно обманывать себя. Кэлтэ - вот из-за кого он не хотел уходить. Ночью, когда они отходили от костра, у которого танцевали и распевали песни девушки и парни, они успели поговорить. Смущались друг друга, но все же главные слова произнесены были.
   Отведя его к лесу, где их уже не было видно, и докуда доносились лишь приглушенные голоса веселящихся, Кэлтэ крепко сжала его пальцы и, остановившись у одинокого кедра, посмотрела прямо в глаза. Он весь затрепетал и даже попытался отстраниться, чувствуя непонятную робость. Но девушка не отпустила его, напротив придвинулась еще ближе. Он ощутил её горячее дыхание на своей шее. Подогретая брагой кровь в его жилах забурлила, ударила в голову. Он подался к Кэлтэ и она - о радость! - не отступила. Её набухшие соски, выпиравшие из-под одежды ,уперлись в его грудь. Дрожь прошла по всему телу Чаа"схе, он часто задышал.
   - Говорят, что ты скоро уйдешь, - зашептала Кэлтэ, прижав его руку к своей груди. - Говорят, старику, на старости лет уже не нужны ученики.
   - Кто говорит? - удивился Чаа"схе.
   - Многие, - неопределенно пожала плечами девушка. - Даже мой тхе-хте так думает. Поначалу он думал иначе, но сегодня весь вечер говорит всем так. - Она прижалась к нему еще сильнее: теперь нежный кончик её носа щекотал щеку Чаа"схе. - Скажи, это правда? Ты уйдешь?
   Кэлтэ замолчала и ждала ответа. А Чаа"схе, уже многое передумавший за день, боролся с собой, чтобы раньше времени не наговорить лишнего: сначала ему нужно было узнать, чего хочет от него Кэлтэ. Поэтому, он повел плечами, будто еще ничего не решил.
   - Не знаю. Я еще не говорил об этом с па-тхе. Только собирался.
   - А когда же будешь говорить?
   И снова юноша пожал плечами.
   - А ты хочешь уйти? - в голосе девушки он уловил звенящие нотки раздражения. - Хочешь?
   Чаа"схе сдался. Замотал головой, как ретивый молодой кулан, вцепился в обмякшую руку Кэлтэ. Она вопрошающе смотрела на него; в глазах её мерцали отблески далекого огня.
   - Я не хочу уходить, - пробормотал Чаа"схе, не выпуская её руки. - Не хочу, не хочу, не хочу!
   Кэлтэ опустила голову, отступила на шаг, посмотрела себе под ноги. Пнула, невидимую в темноте, старую шишку.
   - Ты хочешь учиться у Котла Вей"нья? - спросила она после долгого молчания, во время которого юноша боялся пошевелиться, уже догадываясь, о чем хочет спросить его девушка.
   Чаа"схе тряхнул в ответ головой.
   - И все? - спросила Кэлтэ, вновь поднимая голову.- Ты хочешь стать жрецом, потому и остаешься?
   Чаа"схе взмолился духам. Как ответить ей, чтобы не выдать своих чувств и в то же время не обидеть её. Закатил глаза к звездному небу, пробивавшемуся сквозь разлапистые ветви кедра, под которым они стояли.
   - Почему ты спрашиваешь? - вместо ответа спросил он ее.
   Кэлтэ склонила голову на бок, усмехнулась.
   - А что - нельзя?
   Чаа"схе почувствовал, что дал маху. Сейчас она опять что-нибудь наговорит. Развернется и уйдет, оставив его, жалкого и обиженного в одиночестве. Сердце в его груди подпрыгнуло, спину обдало жаром. Он разжал невольно руку, и её тонкие горячие пальчики выскользнули из его широкой влажной ладони. Чаа"схе спохватился, потянулся, но девушка, на губах которой продолжала играть усмешка, отступила еще дальше, избегая его прикосновения.
   - Кэлтэ, - позвал он её, бессильно опуская руку.
   - Скажи же, Чаа"схе, зачем ты хочешь остаться у нас, почему не уйдешь назад в предгорья в стойбище своего рода? - она уже говорила холодно и сухо и, понимая, что сейчас дорого каждое слово, Чаа"схе вздохнул и выпалил:
   - Я хочу остаться, потому что встретил здесь тебя...
   Наступила тишина. Чаа"схе отвернулся в сторону, уцепившись взглядом за пляшущее пламя костра на берегу притихшего в ночном мраке озера. От костра долетел раскатистый дружный хохот.
   Кэлтэ перебирала связки ожерелий у себя на груди: слышалось тихое бряканье мелких камушков, нанизанных на шнурок. Чаа"схе не поворачивал головы, боясь взглянуть в её сторону, боясь увидеть на её губах все ту же усмешку.
   Прочертив темную синь неба, над их головами пролетела падающая звезда. "К добру или к худу?" - подумал Чаа"схе, стараясь призвать своего Покровителя.
   Он продолжал смотреть в ту сторону, куда за горы упала звезда, когда его ушей достиг шорох шагов, а через мгновение его кто-то потянул за руку. Он повернулся и прилип глазами к обращенному на него лицу Кэлтэ. Девушка вновь держала его руку в своей. Чаа"схе затрепетал от нежданного счастья и подался вперед, обнял, прижался щекой к её заплетенным в тугие косицы волосам. Она потерлась носом о его шею и затихла...
   Вспоминая на ходу эти мгновения небывалой радости, Чаа"схе широко улыбнулся. Да, теперь он знает, что нужно делать. Осталось лишь подобрать нужные слова, что собственно, уже не казалось ему таким уж сложным: надо просто объявить свое решение, попросить жреца о заветном. Ещё раз вспомнив как они с Кэлтэ долго стояли под мохнатой кроной кедра, прижавшись друг к другу, боясь разрушить неосторожным движением очарование коротких мгновений безраздельного блаженства, он преисполнился внутренней решимости и, откинув все ненужные сомнения, он, теперь уже твердо и уверенно, зашагал вперед, навстречу своей судьбе...
  
  
   Вечерело. В прозрачном до того воздухе, повисла легкая влажная дымка, сгладив яркие краски и придав окружающему умиротворяющий и безмятежный вид. По синеющим за озером горам, в расщелинах и ущельях залегли мягкие лиловые тени; на воде играли, гоняясь и перепрыгивая через друг-дружку, желтоватые блики. Темный кедрач за ручьем под косыми лучами склоняющегося к горизонту солнца расцветился свежей пушистой зеленью; топорщился, поблескивая гладкой корой, облетевший уже кустарник, заслоняющий говорливый ручей; над тхе-ле, купаясь в потоках прохладного по осеннему воздуха, кружились вороны, зорким глазом следя за тем, что происходит на земле: ничто не ускользнет от их настороженного внимания - и мышку, снующую в колючем сухоцвете приметят, и сытую возню собак, отдыхающих под кустом, не упустят, не укроются от их вездесущего внимания и люди.
   Привалившись спиной к деревянной колоде со сьеденной гнилью сердцевиной, что притащили из лесу дети на дрова, сидел Джья-сы на разостланной на земле шкуре и тихо-мирно потягивал из берестяного туеска разбавленную стылой водой брагу. Глаза его, медленно скользившие по тхеремам, лучились затаенным удовольствием. Губы неслышно шевелились, а голова на тонкой шее, выглядывающая из узкого разреза кожаной куртки, плавно покачивалась вперед - назад. Рядом, раскидывая на траве одежду и одеяла для просушки, копошилась Кэлтэ. Старейшина все поглядывал на неё и довольно посапывал носом: какая красивая и хозяйственная удалась у него старшая дочь! "Самая красивая и умная. Хорошо воспитала её Таа-чи, хорошей женой будет своему тхе-хте". Да, жизнь улыбалась ему. То, о чем думалось в последнее время, за что, в тайне ото всех, переживалось, похоже, начинало сбываться. Далеко глядя, старейшина Сау-кья, многое загадывал. И снова и снова добросовестно молился Помощнику и ублажал подношениями духов. И, пожалуй, поймал удачу: грезы становились явью. Теперь главное, чтобы все шло своим чередом, без наскоков и ненужной пустой суеты. Нужно лишь подождать, постоять в сторонке, ни во что не вмешиваясь: оно и само свершится, если не мешать.
   Сегодня, после полудня, когда проспавшись и борясь с кислым и душным похмельем, Джья-сы приподнял полог и вылез из тхерема подышать свежим воздухом, проходивший мимо Котла Вей"нья остановился подле него, поинтересовался здоровьем, пожелал счастья, а заодно и сообщил ему приятную весть, о том что стал теперь Чаа"схе его учеником. И не знал даже старик, не догадывался, как услышанное из его уст порадовало Джья-сы. Сразу слетела куда-то непосильная тяжесть в ногах, отлегло от сердца; сразу ярче заискрилось на голубом небе солнце, громче и приветливее защебетали птицы.
   Неуверенность и тяжкие думы тут же оставили его, уступив место новым заботам. Первый шаг был осуществлен. Теперь нужно поглядеть, как все пойдет далее.
   Видел он сегодня как его дочь и удачливый Пыин-ва, вместе прохаживались по тхе-ле, пытаясь неумело, по детски, скрыть свою взаимную симпатию. Видел их смущенные лица, улыбался в бороду и поглаживал вшитый в подол длинной куртки чудодейственный амулет, который уже не раз приносил ему добро. И приятно было осознавать, что то же самое видели люди: пускай знают о Кэлтэ и Чаа"схе, сейчас это даже к лучшему, хотя в другое время, возможно, он отнесся бы к их отношениям по иному - показал бы им, что без его дозволения они не могут даже и посмотреть друг на друга, не то что ходить вдвоем рука об руку. И нравилось старейшине, что и люди не противятся такой дружбе. Теперь Чаа"схе - уважаемый человек: вон как ходит, грудь выпятив, запрокинув голову. Гордый, самодовольный, точно глухарь на току. И люди сразу зауважали его. Из гостя Чаа"схе тут же превратился в своего человека: ребятишки больше не дразнят его, уважительно здороваются мужчины и женщины, смущенно отводят глаза молодые девушки. Все видят, что серьезный это человек, полезный. Не просто так пришел в земли рода, но имел желание добиться своего. И ведь добился же! А не верилось поначалу. Знать, не разглядел в застенчивом простоватом пареньке той решимости, что сподвигнула его добиться задуманного.
   Джья-сы не удержался и дотронулся таки до дочери, которая, покончив с заботами, вновь направилась к хижине, где её ждали иные хлопоты; Кэлтэ улыбнулась. Отпил из туеска еще немного, смахнул прозрачные капли с усов.
   Теперь не станет он больше принимать у себя пата-элтэ, а то ведь наладились в нынешний год, и прохода от них нет. Да, красивая и добрая у него дочь, каждый хочет заполучить её себе, усадить на пышные белые шкуры. Хорошо все складывается. И этот дурень, Пэ-эг, поотстал. А то - людям на смех. И все туда же метит. Хоть и уважал Джья-сы отца Пэ-эга, но самого его терпеть не мог. А что, как явились бы от него пата-элтэ? Как откажешь давнишнему другу? А людям как в глаза смотреть? Засмеют... Скажут: "Ну и жених отыскался!" Походи-ка потом по стойбищу. Хвала духам, обошлось. А то пришлось бы отказывать отцу Пэ-эга. Нет, такого не надо, с содроганием подумал старейшина.
   Снова показалась Кэлтэ. На плече корзина. Вышла и зашагала куда-то по стойбищу: наверное, Таа-чи отправила с каким-нибудь поручением. Джья-сы подмигнул дочке, да вновь потянулся к браге.
   Да, видать, все было задумано свыше. Не зря спешил молодой Пыин-ва к па-тхе, не зря нес ему добрую весть. К старику вернулись духи. И очень хорошо, что и он, Джья-сы, тоже притерся ко всему этому бочком, через свою дочь. Верил он, что, если удастся все как задумано, то и ему перепадет кой-чего. Нельзя упустить такого случая. Пускай наслаждается Чаа"схе своей победой, пускай гуляет с Кэлтэ, но больше всего выгоды извлечет из случившегося пронырливый и хитрый Джья-сы. Станут они с Котла Вей"нья почти родственниками, потекут в тхерем старейшины богатства и почет. И заживется ему еще слаще прежнего!
   Так думал Джья-сы, все больше хмелея от выпитого. Хищно зыркал глазами туда-сюда, посмеивался в усы и улыбался прохожим. Чувствовал, почти наверняка, что вместе с Чаа"схе, пришло к нему расположение и участие добрых духов, что свершился большой поворот в его жизни. Радостно было ему и легко на сердце.
   Длинные тени все дальше ползли по неровной земле, протянулись через всю прогалину, на которой раскинулось стойбище. У дальнего берега озера закурчавились бледные нити влажных испарений. От гор потянуло прохладцей. Сгущался сумрак у корней вековечных кедров. Смолкали птахи. Покружив в небе, опускались к хозяйским палаткам большие черные птицы. Тихо над озером, даже волна не бежит. Притаилась в траве сносящая в нору запасы мышь.
   Потянулись к холодеющему небу стройные столбы дыма...
 Ваша оценка:

Связаться с программистом сайта.

Новые книги авторов СИ, вышедшие из печати:
О.Болдырева "Крадуш. Чужие души" М.Николаев "Вторжение на Землю"

Как попасть в этoт список

Кожевенное мастерство | Сайт "Художники" | Доска об'явлений "Книги"