Его рукава засучены, ручищи крепко сжимают рукоятку лопаты, на полштыка ушедшей в песок. В тени под полями шляпы лукаво щурятся глаза. В зубах зажат бледный цветок-звездочка. Их много здесь, а еще больше - на небе, как всегда, черном и большом.
- Надеюсь, - зеваю я.
Час ранний, и я никак не могу проснуться, хотя и проехал полмира на своей развалюхе. "Я тут вспомнил кое-что", - сказал Томас по телефону. Когда кто-то что-то вспоминает, это обязательно должен запомнить кто-нибудь еще, пока человек снова все не забыл. Вот я и поехал. Томас мой друг, и я должен ему помочь.
Спросонья мир кажется совсем странным. Заводные птахи на ненастоящих деревьях поют утренние песенки, шипя и фальшивя. Солнце восходит над дальним краем мира, на котором нарисованы заснеженные вершины. Солнце сегодня совсем тусклое, словно небо не отмыли дочиста. Я ищу взглядом в вышине хотя бы одну птицу-стеклочиста, но не нахожу. Непорядок. В последнее время везде непорядок.
- Вот окажется, что ты позвал меня из-за пустяка, заставлю платить за бензин и кофе. Я последний жетон жестянке отдал. А где еще взять - не помню.
Томас тоже говорит, что не помнит, и что надо спросить у старого Малкольма.
- Бензин просто дрянь, - говорю я. - Кофе тоже скверный. И делается все хуже. Жестянки никогда не научатся его варить.
- Что, совсем без души готовят? - смеется Томас и начинает копать.
Его старая ковбойка вытерлась на локтях до паутинной прозрачности. Сейчас, после смерти Клэр, штопать наши вещи некому.
Жестянки этого тоже не умеют.
- Нет. Наверное, просто жалеют зерен. Ни цвета, ни вкуса, ни запаха.
- Это ведь не настоящий кофе, забыл?
Забыл, да.
Мы позабыли очень многое. Когда-то мы были очень умными, а теперь едва ли умнее жестянок. Иногда я вспоминаю слова. Например, такие: "излучение звезды", "гамма-кванты" и "лучевая лоботомия". Я не помню, что они обозначают. Бессмысленно думать о том, чего не понимаешь.
Лопата Томаса ударяет о дерево.
Это оказывается большой деревянный ящик. Стенки ящика сделаны из трубчатых, с перемычками, стволов. Я вспоминаю о непролазных зарослях бамбука в оранжерее.
В ящике лежу я.
Мертвый.
Холодный, как жестянка. Сквозь лохмотья плоти видна кость. Зубы стертые, желтые. Но это я. На лбу еще сохранилась надпись: МАРТИН. Такая же, как у меня.
Это точно я.
Потом мы копаем рядом. В новой яме мы находим Томаса. Потом - еще раз меня, Томаса, старого Малкольма, снова меня и напоследок, когда устаем копать, Клэр. Клэр почти как живая, только на руках у нее ужасные порезы. Их она сделала сама после того, как поднялась на самодельном газовом пузыре до самого неба и выглянула наружу. Она сильно плакала, а потом порезала себя и умерла.
Вдруг я понимаю, что вокруг нас - кладбище. И что ненастоящие деревья - вовсе и не деревья. Так же, как бензин - не бензин, и кофе - не кофе. Я вспоминаю, что и солнце - вовсе не Солнце, но тут Томас говорит:
- Вот.
Он откопал дверь на дне одной из ям. Дверь прочная, врезана в железный пол, скрывающийся под тонким слоем песка, и называется люком. На двери железное колесо. Томас крутит его, и дверь открывается. За ней темнота. Потом я вижу лесенку из скоб и факел в конце пыльного коридора.
- Иди, - говорит Томас. - Я постерегу дверь.
- Зачем идти? - спрашиваю я.
- Так положено, - объясняет Томас. - В кино всегда надо идти в подземелье. Там могут оказаться сокровища. Или секреты. Или тайны.
- Ответы, - догадываюсь я.
- Да, - кивает Томас.
И я понимаю, что идти надо, потому что у меня есть вопросы. Только бы не забыть их в пути.
Очень долго я блуждаю в пыльной темноте заброшенных коридоров. Из труб под потолком со свистом вырывается пар. Местами потолок и стены подпирают бамбуковые распорки. Иногда мимо прокатываются жестянки. Некоторые из них останавливаются и мигают огнями, но я иду дальше. Жестянки глупые, они мне не помогут.
Коридор освещается редкими лампами и факелами. Жестянкам не нужен свет. Я понимаю, что факелы зажег кто-то еще, и мне мерещится мое собственное, заросшее волосом лицо в темноте одного из тупиков.
Потом я вижу в пыльном, затянутом паутиной зале огромный прозрачный чан. Он полон зеленоватой жидкости, а в жидкости плаваю я. А еще Томас, и Клэр, и все остальные, и даже старый Малкольм, только он сейчас вовсе не старый, а совсем молодой. За этим чаном вереница таких же. Некоторые затянуты изнутри льдом, в некоторых вода кипит, один разбит, сух и пуст. Но во всех остальных тоже плаваю я.
Я сплю, и мне снятся сны. Во сне я улыбаюсь, и улыбаются Томас, и Клэр, и все остальные.
Потом я нахожу дверь.
Дверь не похожа на ту, которую откопал Томас. На ней массивные запоры с тусклыми огоньками кнопок. За дверью хранится что-то важное.
Мне нужны ответы на вопросы, и я нажимаю кнопку.
Дверь вздрагивает. Под низким железным потолком вспыхивают красные лампы, и громкий голос начинает кричать что-то на незнакомом мне языке. Откуда-то прилетает порыв ветра, срывая паутину со стен. Ветер становится все сильнее, и у меня почему-то перехватывает дыхание.
Мне страшно.
Но мне нужны ответы.
Поэтому я остаюсь и жду, когда откроется дверь.