Хорват Эден фон : другие произведения.

Юность без Бога

Самиздат: [Регистрация] [Найти] [Рейтинги] [Обсуждения] [Новинки] [Обзоры] [Помощь|Техвопросы]
Ссылки:
Школа кожевенного мастерства: сумки, ремни своими руками
Оценка: 7.61*5  Ваша оценка:
  • Аннотация:
    Чудный детектив времен фашистской Германии

Эден фон Хорват

ЮНОСТЬ БЕЗ БОГА

Роман

(Перевод с немецкого А. Тихолоза)

  

Негры

25 марта

  
   На моем столе цветы. Как мило. Подарок домохозяйки: сегодня мой день рождения.
   Стол мне, однако, нужен. Я отодвигаю в сторону цветы вместе с письмом стариков-родителей. Мать пишет: "На твое тридцатичетырехлетие, мой милый мальчик, желаю тебе всяческого добра. Пошли, Всемогущий Господь, здоровья, счастья, чтобы ты был собой доволен и все были довольны тобою!" А отец написал: "На твой тридцать четвертый юбилей, мой сын, желаю тебе всего хорошего. Всемогущий Бог да пошлет тебе счастья, здоровья и чтобы ты был всем доволен!"
   Ну, счастье, пожалуй, никому не помешает. И здоров ты, слава Богу! Я стучу по дереву. Однако всем доволен?.. Нет, такого я о себе сказать не могу. Как и, пожалуй, никто на свете. Сев снова за стол, я откупориваю пузырек с красными чернилами и пачкаю при этом пальцы. Вот досада... Когда, наконец, изобретут чернила, что не будут пачкать!
   Нет, доволен -- это не про меня.
   Что за глупости! решительно отдергиваю я сам себя. Учитель городской гимназии с жалованьем и пенсионом по старости во времена, когда никто толком не знает, что будет завтра... Сколько народу на твоем месте руки бы целовали себе от восторга! Из десятков выпускников университета должность учителя получают лишь единицы. Так благодари же Бога! Без забот и хлопот сыт, одет, обут... Может быть, ты доживешь до ста лет, и о тебе напишут газеты: он еще молод духом... И все это время тебе будут платить пенсию! Одумайся же и не греши!
   Я не грешу, но берусь за дело. Двадцать шесть синих тетрадей передо мной, двадцать шесть четырнадцатилетних юнцов вчера на уроке географии писали сочинение -- я преподаю историю и географию.
   Солнце светит. Как, наверное, хорошо сейчас в парке! Однако долг есть долг. Я проверяю сочинения и в журнале фиксирую, у кого какие успехи.
   Предписанная школьным начальством тема: "Для чего нам нужны колонии". Да, для чего? Посмотрим!
   Фамилия первого ученика начинается с Б: Бауэр Фриц. В этом классе нет никого, кто начинался бы с А, зато аж пятеро начинаются с Б. Редкость, при двадцати шести! Впрочем, двое Б -- близнецы, так что... Заинтересовавшись, я просматриваю весь список. Почти так же много, как Б, только С -- четверо. Трое М, по двое Г, Е, Л и Р, по одному В, Н, Т, Ф, Х, Ц, но ни у кого фамилия не начинается с А, Д, Ё, Ж, З, И, Й, К, О, П, У, Ш, Щ, Ъ, Ы, Ь, Э, Ю, Я. Ну-с, Фриц Бауэр, для чего нам колонии?
   "Нам нужны колонии", пишет он, "потому что нам необходимы полезные ископаемые, без которых невозможно функционирование нашей высокоразвитой индустрии согласно ее внутренней сущности и ценности, в результате наш отечественный рабочий рискует снова оказаться безработным". Что ж, все верно, дорогой Бауэр! "Впрочем, важен не рабочий сам по себе". Вот как? "Важна целостность нации, ибо рабочие, в конце концов, тоже нация".
   Вот это да, какое замечательное открытие! Мне вдруг приходит на ум, как часто теперь прописные истины преподносятся в виде новейших откровений. Или уж всегда так было? Не знаю.
   И не хочу знать. Мое дело -- проверить двадцать шесть школьных сочинений, в которых из ложных посылок неправильными силлогизмами выводятся абсурдные умозаключения. Отучить бы этих юнцов от ложного и абсурдного, от пустых, бессмысленных фраз! Но как учитель гимназии, я не имею права бросить на эти фразы хотя бы тень сомнения. Даже если нестерпимо больно... Что может один против всех? Втайне сердится? Но я не хочу сердиться! Скорей, скорей, с глаз долой, из сердца вон! Ты еще хотел в кино.
   Вот пишет Н. "Негры ленивы, трусливы и коварны". Что за глупость! Так, это перечеркиваем. Я уже готов написать красным на полях "Безосновательное обобщение", но вдруг останавливаюсь. Подожди-ка! Этого дикого тезиса о неграх я нигде прежде не слышал? Ну да, по радио в ресторане! Он едва не испортил мне аппетит.
   Я оставляю фразу, как она есть. Какой учитель осмелится то, что говорит радио, перечеркнуть в ученической тетради! Я читаю дальше, и радио оживает в моих ушах. Оно мурлычет, щебечет, воркует, скулит, визжит, ревет и яростно лает. Эти животные извержения потом перепечатывают газеты, списывают в свои тетради гимназисты...
   Так! Я проверил Т, и уже следует Ц. А куда делось Ф? Я что, потерял тетрадь? Нет, Ф вчера вовсе не было в гимназии. Он в воскресенье простудился на стадионе, воспаление легких. Ну да! Отец известил меня письменно по форме. Бедняга Ф! Оно тебе нужно было, два часа сидеть на ветру и под ледяным дождем...
   Кстати! мелькает у меня в голове. Спроси-ка самого себя! Ты же сам в воскресенье был на стадионе и, как примерный мальчик, дождался финального свистка, хотя футбол, что нам показали, был, мягко говоря, скучноват. А прямо сказать, так они спали там с мячом на поле! Ну и чего же ради тогда сидел ты? А с тобой тридцать тысяч заплативших за билеты болельщиков...
   Да! Ради чего?
   Да ради того, что когда правый крайний обходит левую полузащиту противника и выходит на середину поля, когда нападающий, пробившись к площадке, отправляет мяч в дальний угол, когда полузащитник, забыв о своей роли в игре, делает передачу за передачей и идет на прорыв, когда верный гол отбивается с линии ворот, когда следует запрещенный силовой прием и игрок мячиком катится по полю, а судья показывает желтую карточку... Тогда, дождь ли, снег ли, для болельщика не существует ничего, кроме футбола. Он забывает обо всем.
   О чем -- обо всем?
   Мне становится смешно. Ну, наверное, о неграх!
  

Дождь идет

  
   Придя на другое утро в гимназию, я поднимался по лестнице в учительскую, как вдруг услышал шум на втором этаже. Я поспешил, перескакивая через две ступеньки. В коридоре второго этажа пятеро юнцов, Е, Г, Р, Х, Т, били одного, В.
   -- Это что такое! -- закричал я на них. -- Или вам как простолюдинам, силу девать некуда? Да ну хорошо, ради Бога! Деритесь, сколько вашей душеньке угодно! Только, по крайней мере, один на один. Пятеро на одного -- это же трусость!
   Они, ничего не поняв, уставились на меня, в том числе и побитый В. Оторванный ворот куртки свисал у него с уха.
   -- Ну и что он вам сделал?
   Однако пятеро героев молчат, как партизаны, и побитый В вместе с ними. Наконец я выясняю, что В тем пятерым ничего не сделал, наоборот: они отняли у него бутерброд. Не для того, чтобы съесть, а просто, чтобы его не было у В. Отнятое они выкинули в окно.
   Я выглядываю во двор. Вон он, бутерброд В, лежит на серой брусчатке. На улице моросит дождь, и свежий хлеб отчетливо белеет в мокрых сумерках.
   Может быть, тем пятерым дома не дают завтрака в школу? И их рассердило, что у В есть бутерброд... Оказывается, нет: бутерброды есть у всех, у Г их даже два.
   -- Так зачем же вы это сделали?
   Они и сами не знают. Стоят передо мной, смущенно ухмыляясь. Да, человек зол, это сказано уже в Библии. Когда прекратился дождь и схлынули воды потопа, сказал Бог: не буду впредь наказывать землю за человека, ибо желания его сердца злы от юности...
   Кстати, Бог сдержал слово? Трудно сказать. Я больше не спрашиваю, зачем те пятеро отняли у В бутерброд. Интересуюсь только, не известен ли им древнейший неписаный, но с начала человеческой эры свято соблюдаемый мужской закон: если драться, то только один на один. Быть рыцарственным!
   Я смотрю на них:
   -- Вам не стыдно?
   Нет, им не стыдно. Я для них словно с другой планеты. Смотрят, округлив глаза. Только побитый В улыбается. Этому я смешон.
   -- Закройте окно, дождь льет!
   Они закрывают окно.
   Что за поколение растет? Твердое и жизнеспособное, в отличие от нас? Или просто грубое...
   Я молча иду дальше, в учительскую. На лестнице, остановившись, прислушиваюсь: не дерутся ли снова? Нет, все тихо. Они удивлены.
  

Богатые плебеи

  
   С десяти до одиннадцати география. Я раздаю проверенные вчера сочинения. Уже знаю: их содержания лучше вообще не касаться, там все согласно предписаниям. Поэтому делаю замечания лишь по поводу стиля, орфографии и прочих мелочей. Одному Б говорю, что он должен слева оставлять поля. Р -- что он мог бы написать и побольше. Л -- что колонии пишутся через "о" и с одним "л". Не смог только сдержаться, когда возвращал тетрадь Н.
   -- Ты пишешь, -- сказал я, -- что мы по уровню культуры и цивилизации стоим над неграми. Это, должно быть, правильно. Однако зачем ты написал, что негры не достойны жить по-человечески? Негры ведь тоже люди!
   Он посмотрел в ответ довольно глупо, и по его лицу скользнула неприятная гримаса. Или мне показалось?.. Взяв свою тетрадь, с хорошей, впрочем, отметкой, Н поклонился, как положено, и сел. Вскоре я узнал, что мне не показалось.
   На следующий день в гимназию явился отец Н. У меня, как и у всех учителей, есть официально установленные часы для контактов с родителями. Те осведомляются об успехах своих отпрысков, жалуются на проблемы воспитания, как правило, незначительные. Все примерные граждане: чиновники, офицеры, коммерсанты. Ни одного рабочего.
   Со многими у меня возникает чувство, что о сочинениях своих чад, повторяющих истерические вопли радио, они думают так же, как и я. Однако мы только улыбаемся друг другу и говорим о погоде. Большинство отцов старше меня, один даже настоящий старец. Самому младшему пару недель назад исполнилось двадцать восемь. В семнадцать лет он увел дочь одного промышленника. Очень элегантен, ездит на спортивном автомобиле. Жена обыкновенно остается сидеть в машине, и я сверху, из окна, смотрю на ее шляпку, руки, ноги. Больше ничего не видно. Но я уверен, что она очень красива. У тебя тоже мог бы быть сын! думается мне тогда. Но я тут же благоразумно одергиваю себя. Сын? Боже упаси! Чтобы он погиб в очередной бойне...
   В этот раз передо мной стоял отец Н. Крепко держится на ногах, смотрит мне прямо в глаза.
   -- Я отец Отто Н.
   -- Рад познакомиться, господин Н, -- поклонился я.
   Как водится, предложил ему стул. Однако отец Н не сел.
   -- Мое здесь присутствие, -- начал он, -- имеет причиной одно чрезвычайно важное происшествие, чреватое самыми весомыми последствиями. Мой сын Отто с возмущением сообщил мне, что вы, господин учитель, позволили себе безответственные высказывания...
   -- Я?
   -- Именно вы!
   -- Когда же?
   -- Вчера на уроке географии. Писалось сочинение о наших колониях. И вы сказали моему Отто: "Негры тоже люди!" Надеюсь, вы понимаете, что я имею в виду?
   -- Нет.
   Я действительно не понимал. Он смотрел на меня испытующе. Господи, этот человек совсем глуп! думалось мне.
   -- Мое здесь присутствие, -- продолжил отец Н, внушительно чеканя слова, -- имеет своей причиной тот факт, что я с ранней юности стремлюсь к справедливости. Посему спрашиваю вас: то нелепое высказывание о неграх с вашей стороны, в такой форме и в такой взаимосвязи, действительно ли имело место? Да или нет?
   -- Да, -- отвечал я, не сдерживая улыбки. -- Так что ваше здесь присутствие не есть напрасно...
   -- Очень сожалею! -- резко возразил он. -- Но к шуткам я не расположен! Вы, похоже, не отдаете себе отчета в том, что означают подобные утверждения. Это же саботаж! О, до вас мне нет никакого дела! Мне слишком хорошо известно, какими коварными путями яд гуманистического краснобайства проникает в души невинных юношей, чтобы растлить их!
   Ну, это было уже чересчур!
   -- Позвольте-ка! -- возмутился я. -- Разве не стоит уже в Библии, что все люди -- люди?
   -- Когда писалась Библия, у нас не было колоний! -- отчеканил в ответ пекарь. -- Библию нужно понимать иносказательно, образно... Или совсем не пытаться понять! Не будете же вы в самом деле утверждать, что Ева родилась из Адамова ребра? Вот то-то же! Не смейте наговаривать на Господа, а не то я позабочусь...
   -- Да ни о чем вы не позаботитесь! -- сказал я, подталкивая его к двери.
   Гнать, так уж гнать -- в шею.
   -- Встретимся у Филиппи! -- крикнул он с порога и исчез.
   Через два дня я стоял перед Филиппи.
   Директор гимназии меня вызвал.
   -- Послушайте-ка, -- сказал он. -- Тут пришла бумага от нашего начальства. Некий пекарь Н жалуется, что вы допускаете определенные высказывания... Ну, мне все это более чем знакомо, можете ничего не объяснять. Однако, дорогой коллега, хочу вас предупредить, что подобное не должно повториться. Вы забыли тайное предписание 5679 у/33! Наша обязанность строго оберегать юношей от всего, что может негативно повлиять на моральный дух будущих воинов. Вам понятно? Мы готовим их к войне! Точка!
   Я смотрел на директора. Он улыбнулся, не иначе как угадав мои мысли. Поднявшись из-за стола, прошелся взад-вперед по кабинету. Красивый старик! подумалось мне.
   -- Вы удивлены, -- сказал он, останавливаясь, -- что я задудел в военную дудку? Что ж, вы удивлены по праву. Вы теперь думаете: смотри-ка, вот человек! Всего несколько лет назад он подписывал пламенные протесты, а сегодня?.. Сегодня зовет в бой!
   -- Я знаю, вы это делаете вынужденно, -- попробовал я его успокоить.
   Директор слегка вздрогнул и внимательно посмотрел на меня.
   -- Молодой человек! -- сказал он серьезно. -- Имейте в виду: ни о каком принуждении не может быть и речи. Пытаться противостоять духу времени, чтобы какой-нибудь пекарь отправил меня за решетку!.. Да, я мог бы уйти в отставку. Однако я не хочу уходить. Вот именно: не хочу! Я хочу в этой должности достичь положенного возраста и после получать полный пенсион.
   Куда как тонко! подумалось мне.
   -- Вы скажете, я циник, -- продолжил он, глядя на меня совсем уж по-отечески. -- О нет! Просто в нашем стремлении к высоким идеалам человечества мы забыли одно: время. Да, время, в котором мы живем. Дорогой коллега, проживете с мое, сами все поймете.
   Тебе легко говорить! пришло тогда мне на ум. Ты жил до войны. А я? Впервые полюбил лишь в последний год... И не спрашивай меня, что!
   -- Мы живем среди плебеев, -- кивнул директор печально. -- Помните, Древний Рим, 287 год до Рождества Христова? Исход противостояния патрициев и плебеев еще не ясен, но у плебеев в руках уже все важнейшие государственные посты.
   -- Позвольте, господин директор! -- осмелился я возразить. -- Но ведь, как известно, нами правят вовсе не бедные плебеи. Нами правят единственно и нераздельно деньги.
   Он снова посмотрел на меня пристально и лукаво улыбнулся.
   -- Верно. Но вы бы сейчас схлопотали у меня двойку по истории, господин историк! Разве, помимо бедных, не было также и богатых плебеев? Вспомните-ка!
   И я вспомнил. Конечно! Богатые плебеи отделились от народа Рима, чтобы объединиться с деградирующими патрициями и образовать новую чиновную аристократию, так называемых оптиматов.
   -- Не забывайте же о них!
   -- Не забуду.
  

Хлеб

  
   Едва снова войдя в класс, я сразу чувствую, что здесь что-то не так. Что, господа гимназисты вымазали мне стул чернилами? Нет. Почему тогда глазеют на меня с таким злорадством?
   Вот один поднимает руку. Подходит и с легким, как положено, поклоном вручает мне письмо.
   Это еще что такое?
   Я вскрываю его и быстро пробегаю глазами. Обуздываю жуткое желание тут же взвиться на дыбы и делаю вид, что читаю внимательно. Да, подписались все двадцать пять, Ф по-прежнему болен.
   "Мы не желаем более", стояло в письме, "чтобы вы были нашим учителем, потому что после того, что произошло, мы, нижеподписавшиеся, более вам не доверяем, и просим вас заменить".
   Я пристально рассматриваю нижеподписавшихся, одного за другим. Они молча отводят глаза. Справившись с раздражением, спрашиваю как бы мимоходом:
   -- А кто, собственно, это написал?
   Ответа не следует.
   -- Ну! Не будьте же трусами!
   Они не шевелятся.
   -- Ладно! -- говорю я, вставая. -- Мне не так важен автор сего послания, раз уж все подписались. Хорошо, я также не желаю преподавать в классе, где ко мне нет доверия. Мне хотелось по совести...
   Я вдруг умолкаю, заметив, что один из них под партой пишет.
   -- Что это у тебя?
   Он пытается спрятать.
   -- Дай сюда!
   Я отбираю листок, писавший глумливо ухмыляется. Он стенографировал меня, слово в слово.
   -- О, так вы собираетесь на меня настучать!
   Теперь они ухмыляются все.
   Ухмыляйтесь сколько хотите! -- я презираю вас. Мне, ей-богу, терять нечего. Пусть кто хочет, возится с вами.
   Директору я сообщаю о случившемся и прошу другой класс. Он улыбается:
   -- Думаете, другой будет лучше?
   Он идет вместе со мной. Кричит, ругается, буйствует -- великолепный актер! Какая наглость, орет он, позорище, возмутительно, олухи, кто дал вам право требовать себе учителей по вкусу, что еще за фантазии, или вы спятили... И все в таком роде. Затем он уходит. А я остаюсь один.
   Вот они, сидят передо мной. Ух, как они меня ненавидят! С каким удовольствием уничтожили бы меня с потрохами за одно только утверждение, что негр тоже человек. Да вы сами нелюди, нет!
   Ну погодите, дружочки! Чтобы я из-за вас заработал дисциплинарное взыскание? Потерял свой кусок хлеба? Чтобы мне стало нечего есть? Ни одеть-обуть, ни крыши над головой?.. Знаю: это то, что вам хотелось бы. Да только как бы ни так! Буду теперь долбить, что нет других людей, кроме белых, и пусть сами негры вас за это поджарят!
  

Чума

  
   В тот вечер мне было неспокойно. Тот стенографирующий каждое мое слово юнец стоял перед глазами... Да, детки хотят моей погибели.
   Как индейцы, привязать к столбу, жестоко пытать, а потом снять скальп. И это в величайшем душевном спокойствии.
   Они же убеждены, что я враг!
   Кошмарная банда...
   Или я их просто не понимаю? В тридцать четыре года я уже слишком стар, и пропасть между нами глубже, чем обычно между поколениями...
   Сегодня она кажется мне непреодолимой. Если б только эти детки просто отрицали все, что для меня свято... Но отрицая, они же ничего не знают об этом! И более того: не хотят знать...
   Всякая живая мысль им ненавистна.
   Плевать им на людей.
   Хотят быть машинами: винтиками, шестеренками, валами. Передаточными ремнями!
   Нет, даже не машинами -- боеприпасами.
   Бомбами, шрапнелью, гранатами.
   О, с какой радостью они бы погибли в бою!
   Собственное имя на военном памятнике -- сокровенная мечта их просыпающейся сексуальности.
   Хотя нет, подожди... Что-то я... Разве самопожертвование не есть высочайшая добродетель?
   Да, конечно. Когда за правое дело.
   А за какое дело эти юнцы собрались отдать свои жизни?
   То право, что нам по нраву, -- говорит радио. А что не по нраву, то и громи. Посему позволены убийство, разбой, поджог, лжесвидетельство... Хотя ни о каком позволении речи не идет. Что нам по нраву -- дай. Вот и все!
   Кредо преступника.
   Богатые плебеи прятались в неприступную башню диктатуры всякий раз, когда народ Рима грозил заставить-таки сенат облегчить налоговое бремя. Патриция Манлия Капитолина, пожелавшего из своих средств заплатить чужие долги, приговорили как врага отечества и сбросили с Тарпейской скалы. За всю историю человечество из самосохранения никогда не отказывалось от преступлений. Однако прежде подобные преступления замалчивались, приукрашивались, их стыдились.
   Теперь ими гордятся.
   Это чума.
   Мы все заражены, друг и враг. Наши души покрылись черными язвами и скоро отомрут. Тогда мы продолжим жить, но при этом будем мертвы.
   И моя душа уже слаба. Читая в газете о гибели одного из тех, думаю: "Мало! Слишком мало!" И разве я не воскликнул буквально сегодня: "Идите все к чертям!" --
   Так, стоп! Довольно рефлексий, иначе... Пойду-ка я лучше в кафе. Там сидят люди, с которыми можно говорить. Только вон из комнаты. Воздуха!!!
   Цветы, подарок домохозяйки, уже завяли. В помойку их! Завтра воскресенье.
   В кафе никого знакомых. Никого.
   Что делать?
   Я иду в кино.
   В недельном обозрении богатые плебеи. Они открывают памятники самим себе, выкапывают первую горсть земли при закладке и принимают парады личной гвардии. За плебеями следует рисованная мышка, побеждающая больших и злых кошек. Затем динамичный боевик, где много стреляют, однако добро в конце побеждает зло.
   Когда выхожу из кино, в городе ночь.
   Только не домой теперь. Моя комната внушает мне страх.
   Вон бар, где можно выпить. Дешевый бар.
   Да, там не дорого.
   Я вхожу. Незнакомая барышня хочет составить мне компанию.
   -- Вот как? -- с наигранной бодростью спрашивает она. -- Совсем один?
   -- Да, -- улыбаюсь я. -- К сожалению...
   -- Можно подсесть?
   -- Нет.
   Обидевшись, барышня удаляется.
   О барышня! Я не хотел причинить вам боль! Не сердитесь!
   Просто я один...
  

Эра Рыб

  
   С шестой выпитой рюмкой шнапса мне приходит в голову, что нужно изобрести такое специальное оружие, что лишало бы смертоносного эффекта оружие противника. Этакую противоположность оружия... Ах, будь я изобретатель, чего бы только ни изобрел! Осчастливил бы мир...
   Ладно, пусть я не изобретатель... Но разве мир не обеднел бы, не появись я на свет? Что сказало бы солнце? И кто стал бы жить в моей комнате?
   Эка дурь лезет в башку... Ты пьян! О чем говорить? Ты же все равно -- есть! Кто знает, была ли б вообще твоя комната, если б ты не был рожден. А твоя кровать до сих пор росла бы в лесу. Стыдись, старый осел! Осмеливаешься на метафизические аллюры, словно подросток, которого никак не просветят в вопросах любви. Не суй своего носа в вопросы любви! И не пытайся узнать потаенное, а лучше пей свой седьмой шнапс. Да, вот! Пей, пей... Дамы и господа, мир и покой мне не по нутру! Я желаю всем погибели, однако не простой, а изощренной! Нужно снова ввести пытки. Вот именно: пытки! Никто и никогда не признает своей вины до конца, ибо желания человеческого сердца злы от юности!..
   После восьмого шнапса я дружески киваю пианисту, хотя до сих пор производимая им музыка мне жесточайше не нравилась. Замечаю даже, что некто стоит передо мной и обращается с вопросом: раз, другой. Лишь с третьего раза до меня доходит.
   О, я узнаю его тотчас!
   Это наш Юлий Цезарь.
   Прежде почтенный коллега, классический филолог из женской гимназии, попал в передрягу: связался с гимназисткой и был уличен. Его долго не видели, затем прошел слух, что он торгует с лотка всякой дрянью, ходит от двери к двери. У него огромных размеров заколка для галстука: в виде человеческого черепа. Внутри лапочка, подсоединенная к батарейке в кармане. При нажатии на потайную кнопку глазницы вспыхивают красным. Это его шуточки. Маргинал.
   Вдруг он сидит за моим столиком и мы уже жарко спорим. Да, я был сильно пьян. Вспоминается только кусками.
   Юлий Цезарь сказал:
   -- Что за беспросветную чушь городите вы, почтенный коллега! Нет, пора, пора вам послушать человека, которому уже не на что надеяться и который именно поэтому объективно смотрит на вещи. Обратите внимание, коллега! Мы с вами представляем два разных поколения. А сопливые юнцы вашего класса, стало быть, составляют еще одно, третье. Мне шестьдесят, вам примерно тридцать, а тем соплякам по четырнадцать. Обратите внимание! В последующей взрослой жизни чрезвычайно велика роль впечатлений, полученных в период полового созревания. Особенно это касается мужчин.
   -- Вы только не усыпите меня вашей диссертацией, -- заметил я.
   -- Даже если вас потянет в сон, извольте слушать, иначе я взбешусь! Итак, главная и единственная проблема переходного возраста моего поколения была женщина. Имеется в виду: женщина, которая была недоступна. Сами знаете, тогда все было по-другому. Вот и вышло, что самым сильным эротическим переживанием для нас было самоудовлетворение. Да, да, то самое, со всеми обязательными душевными терзаниями, страхом перед последствиями для здоровья, как потом выяснилось, совершенно напрасными. Женщина явилась для нас камнем преткновения, споткнувшись о который, мы угодили прямо в котел мировой войны. Когда начался ваш переходный период, война была уже в самом разгаре. При тотальной нехватке мужчин женщины стали сговорчивей. Вы не успели оглянуться, как изголодавшаяся во всех смыслах, измученная страхом и одиночеством женщина набросилась на вас, чтобы жадно насладиться первыми нежными ростками вашей юности. Для вашего поколения женщина уже не была чем-то святым. И именно поэтому она не могла до конца вас удовлетворить, ибо в глубине души вы тосковали по той высокой, чистой, неприступной... Другими словами: по самоудовлетворению. В этом случае вы сами явились камнем преткновения для женщины, которая, споткнувшись о вас, угодила в феминизм и эмансипацию.
   -- Да вы эротоман, коллега.
   -- Как это?
   -- Вы же все мироздание рассматриваете как половую проблему! Впрочем, это как раз типично для вашего поколения да и, пожалуй, для вашего возраста. Так вылезайте же из постели, коллега! Раздвиньте занавески, впустите солнечный свет и выгляньте в окно!
   -- Да? И что я там увижу?
   -- Ничего хорошего, и тем не менее...
   -- Мне кажется, вы замаскированный романтик. Прошу вас, не перебивайте меня больше! Сядьте... Мы обратимся к третьему поколению, тем, кому теперь четырнадцать. Для них вообще нет такой проблемы, женщина, ибо нет больше женщины в изначальном смысле слова. Остались только поющие, шагающие в ногу, крутящиеся на турнике, гребущие на байдарках чучела! Вам не бросалось в глаза, что женщины перестают быть привлекательными?
   -- Вы односторонний человек!
   -- Да? А вы могли бы восторгаться Венерой с рюкзаком на плечах? Я нет! Да, да, несчастье нынешнего юношества в том, что у него нет правильного полового созревания! Эротически, политически, нравственно: все растрачено, разбазарено... Слишком много поражений празднуется как победы. Слишком часто по пустякам давят на интимнейшие чувства. При этом самим юнцам куда как удобно: списывай, что плетет радио, и отличная отметка обеспечена. Однако, слава Богу, есть исключения!
   -- Что за исключения?
   Он воровато огляделся, придвинулся ко мне и зашептал:
   -- Я знаком с одной дамой, у которой сын учится в реальной гимназии. Роберт, пятнадцати лет... Не так давно он прочитал одну книжку -- тайно! Нет, не эротика -- нигилизм. Называется "О достоинстве человеческой жизни". Строжайше запрещена!
   Подмигнув друг другу, мы выпили.
   -- По-вашему, стало быть, есть такие, что тайно читают?
   -- Я знаю это наверняка! У той дамы собирается целый кружок, она в шоке. Юноши читают все, однако для того только, чтобы посмеяться. Блаженствуют в раю глупости, их идеал -- насмешка. Грядут холодные времена, дорогой коллега. Эра Рыб!
   -- Эра Рыб?
   -- Я мало что смыслю в астрологии, однако, сколько мне известно, Земля не сегодня завтра вступит в созвездие Рыб. Тогда человеческая душа станет холодна и неподвижна, как рыбий лик. --
   Это все, что я помню из долгих разглагольствований Юлия Цезаря. Еще помню, как вспыхивали красным глазницы заколки-черепа, причем обязательно в тот момент, когда я пытался возражать. Очевидно, ее обладатель хотел сбить меня с толку и разозлить. Но я не поддался, хотя и был пьян как свинья.
   Я проснулся в незнакомой комнате, в чужой постели. Темно, я слышу чье-то сонное дыхание. Это женщина -- ага! Спит. Ты брюнетка, блондинка, шатенка, рыжая? Я не помню. Как ты выглядишь? Разве включить свет... Нет, не надо. Спи уж.
   Я осторожно встаю и подхожу к окну. Все еще ночь, ничего не видно, домов, тротуаров -- все только туман. Едва пробивается свет далекого уличного фонаря, и туман кажется водой. А мое окно словно бы на морском дне.
   Я спешно отстраняюсь. Пока не приплыли рыбы...
  

Вратарь

  
   Утром по возвращении домой меня встретила домохозяйка. Очень взволнована.
   -- К вам какой-то господин, -- сказала она. -- Он в салоне, ждет вас уже двадцать минут. Где вы были все время?
   -- У знакомых. Они живут в пригороде, а я опоздал на последнюю электричку.
   Я вошел в салон. Там возле пианино стоял небольшого роста, скромный человек. Он листал ноты, я узнал его не сразу. Красные, воспаленные глаза. Не спал ночь? подумалось мне. Или плакал...
   -- Я отец Ф, -- сказал он. -- Господин учитель, помогите, происходит страшное! Мой сын умирает!
   -- Что?!
   -- Да. Он так простудился неделю назад на стадионе... Врач считает, что только чудо может его спасти. Но ведь чудес не бывает, господин учитель! Мать еще ничего не знает, я не решаюсь ей сказать... У него горячка, он лишь изредка приходит в себя. И тогда настойчиво требует... он хочет видеть...
   -- Меня?
   -- Нет, не вас. Он хочет видеть футбольного вратаря, который в прошлое воскресенье так играл... Это его кумир! И я подумал: может быть, вы знаете, где найти этого вратаря? Может быть, если его попросить прийти...
   -- Я знаю, где он живет, -- сказал я, -- И поговорю с ним. Идите домой, я приведу вратаря!
   Он ушел.
   А я поскорее оделся и тоже отправился. К вратарю. Он живет поблизости. Тут рядом магазинчик спортивных товаров, который содержит его сестра.
   В воскресенье все было закрыто. Однако их квартира в том же доме, на третьем этаже.
   Он как раз завтракал. Комната полна спортивных наград. Он тотчас согласился пойти со мной. И даже оставил на столе свой завтрак. Побежал по лестнице вниз и, взяв такси, не позволил мне платить.
   В дверях нас встретил отец Ф, который словно стал еще меньше ростом...
   -- Он не в себе, -- сказал отец Ф тихо. -- Там сейчас врач... Однако прошу вас, проходите! Я очень признателен вам, господин вратарь!
   В комнате полумрак, широкая кровать в углу. Там лежал он. Раскрасневшееся, пышущее жаром лицо. Мне вспомнилось, что Ф был самым маленьким в классе. Его мать также небольшого роста.
   Верзила вратарь в смущении остановился. Вот, стало быть, преданнейший его поклонник. Один из тысяч, что так оглушительно орут в опасные моменты, ликуют при отбитых пенальти, знают наизусть его биографию, на каждом матче просят автограф. Что рады были бы всю игру простоять за воротами, но по его требованию служитель всякий раз прогоняет их. Вратарь тихо присел у кровати.
   Мать склонилась.
   -- Генрих! -- позвала она. -- Генрих, здесь твой вратарь.
   Он открыл глаза.
   -- Как здорово!
   Он улыбнулся.
   -- Я пришел, -- сказал вратарь. -- Ты хотел меня видеть?
   -- Когда вы играете с Англией? -- спросил юноша.
   -- Это знают боги! -- отвечал тот. -- В их лиге драка, сами еще не знают точной даты! Я полагаю, сначала мы сыграем с Шотландией.
   -- С шотландцами легче...
   -- Да какое! Шотландцы бьют с немыслимой быстротой из любого положения!
   -- Расскажи, расскажи!
   И вратарь рассказывал. О ставших знаменитыми победах и незаслуженных поражениях, о строгих главных арбитрах и продажных судьях на линии. Он показал, как однажды один за другим отбил два одиннадцатиметровых, для этого прямо в комнате двумя стульями обозначил ворота. Он показал шрам на лбу, полученный в Лиссабоне. Открыл страшную тайну, что в дальних странах есть святыни, оберегаемые как зеница ока. Что в Африке бедуины приходят на стадион с ружьями, а на прекрасном острове Мальта футбольное поле, увы, вымощено камнем.
   И во время рассказа заснул маленький Ф, тихо и мирно, с блаженной улыбкой на устах.
   Его хоронили в среду. В половине второго пополудни. Мартовское солнце светило. Не за горами Пасха.
   В открытую могилу уже был опущен гроб.
   Мы стояли вокруг: директор Филиппи и почти весь преподавательский состав за исключением физика, человека со странностями. Рядом родители и кое-кто из родственников. И патер с надгробной речью.
   А напротив нас, полукругом -- его одноклассники. Все двадцать пять.
   И еще -- роскошный венок среди цветов. На желто-зеленой ленте: "Последний привет твой вратарь".
   И пока патер говорил о прекрасных цветах, что ломает порывом бури, я обнаружил Н.
   Он стоял позади Л, Х и В.
   Я пригляделся. Лицо Н не выражало ничего.
   Даже когда он стал смотреть прямо на меня.
   Вот твой смертный враг! пронеслось в голове. Считает тебя, как негров -- недостойным жизни. И, став старше, уничтожит о тебе даже память!
   Очень бы хотел видеть тебя на месте Ф. Чтобы твою могилу сровнять с землей...
   Но не дай заметить, что ты знаешь его мысли! В сокровенной глубине души храни то, что тебе важно и дорого. Н не вечен! Придут другие времена, другие люди... Только не воображай, дружок Н, что ты переживешь мои идеалы! Меня -- может быть.
   И тут я почувствовал на себе еще чей-то взгляд. Я присмотрелся. Т!
   Он улыбался тихо, отрешенно и насмешливо.
   Этот проник в мои думы?
   Какая странная, застылая улыбка у Т!
   Два пустых круглых глаза, без тепла, без блеска.
   Рыба?..
  

Тотальная война

  
   Года три назад надзирающие за работой гимназий чиновные мужи спустили предписание, которым они практически отменили пасхальные каникулы. Теперь на пасхальные праздники гимназистам предписывалось в полном составе выезжать на природу. Но вовсе не для того, чтобы веселиться и устраивать пикники. А для того, чтобы пройти курс начальной военной подготовки.
   Десять дней они под присмотром учителя и специально для этой цели призванного унтер-офицера из отставников должны жить в солдатских палатках, маршировать, осваивать приемы ведения боя, а с четырнадцати лет еще и стрелять. Детки, разумеется, в восторге. Да и мы, учителя, не прочь снова поиграть в индейцев.
   Во вторник перед Пасхой, жители одной дальней деревни стали свидетелями нашего оглушительного прибытия. Шофер сигналил, как на пожаре, коровы мычали, куры, гуси и утки разлетались в стороны, собаки лаяли и все сбежалось.
   -- Вот они! Вот они из города!
   В восемь утра отъехали мы от гимназии. Сейчас половина третьего дня.
   Бургомистр вышел нам навстречу, жандармский офицер отдал честь. Деревенский учитель, конечно же, тоже на месте, и священник, полноватый и добродушный, припозднившись, спешил изо всех сил.
   Бургомистр показал на карте место, где должен быть наш лагерь. До него не больше часа хода.
   -- Фельдфебель, ваш военрук, уже там, -- сообщил жандармский офицер. -- И двое саперов с палатками. С самого утра!
   Пока наши мальчики выгружаются и разбирают свою поклажу, я подробнее рассматриваю карту. Деревня -- 761 метр над уровнем моря, наш лагерь еще выше. Предгорье, вокруг сплошь двухтысячники. Впрочем, до настоящих вершин, с белыми шапками вечного льда, отсюда еще далеко.
   -- А это что?
   Я показываю на комплекс зданий, обозначенный на карте к западу от деревни.
   -- Наша фабрика, -- отвечает бургомистр. -- Самая большая лесопилка в районе. Однако, к сожалению, остановлена в прошлом году. Из соображений рентабельности.
   С улыбкой он добавляет:
   -- Теперь у нас много безработных. Это нужда!
   Местный учитель вмешивается в разговор. По его словам, лесопилка принадлежит концерну, акционеры которого, судя по всему, учителю очень несимпатичны. Мне, впрочем, тоже. Деревня бедна, объясняет он, половина семей живет надомной работой с возмутительно низкой оплатой, треть детей голодает.
   -- Да, да, -- улыбается жандармский офицер. -- И это все на фоне прекрасной природы!
   Мы уже готовы выступить, когда деревенский патер отводит меня в сторону.
   -- Я только обращу ваше внимание на одну мелочь, -- говорит он. -- В полутора часах хода от вашего лагеря расположен замок, теперь собственность государства. Сейчас там поселили девочек возраста примерно как ваши парни. Бродят, где им вздумается, целый день, а иногда и ночь. Так что будьте начеку. Чтоб никаких жалоб!
   Он улыбается.
   -- Я буду начеку, -- заверяю я.
   -- Без обид, -- продолжает он. -- Однако проведя в исповедальне тридцать пять лет, я не очень верю, что полтора часа хода для них хоть какая-то преграда.
   Он смеется.
   -- Заходите как-нибудь, господин учитель, -- говорит он напоследок. -- У меня есть отличное вино!
   В три мы выступаем. Дорога минует лощину, и начинается подъем по почти отвесному склону. Террасами. Деревня отступает все дальше вниз. Пахнет смолой: на склоне хвойный лес. Наконец деревья расступаются. Перед нами лужайка -- место нашего лагеря. Мы у подножия гор.
   Фельдфебель и два сапера, устроившись на сложенных палатках, играют в карты. Они вскакивают при нашем появлении, фельдфебель представляется мне по-военному. Резервист лет пятидесяти, очки в простой оправе. Наверное, неплохой человек.
   Ну, начинается работа! Фельдфебель и саперы показывают мальчикам, как ставить палатки. Я ставлю вместе со всеми. Палатки мы располагаем по кругу, оставляя в центре кусок свободного пространства -- для построений. Укрепляем там флагшток со знаменем. Не проходит и трех часов, как возникает посреди леса палаточный городок. Когда все готово, саперы отдают честь и уходят вниз, в деревню.
   Фельдфебель приказывает к самому флагштоку подтащить большой и очень тяжелый ящик. В нем наши винтовки и патроны. Потом выставим и мишени: фанерных солдат в иностранных мундирах. Вечереет. Мы разжигаем костры и готовим ужин. Выходит ничего, вкусно. Насытившись, мы поем солдатские песни. Фельдфебель приложился к полевой фляжке и теперь похрипывает. Дует холодный горный ветер.
   -- Его принесло с ледяных вершин! -- с восторгом заявляют мальчики и кашляют.
   Я думаю о покойном Ф.
   Да, ты был самым маленьким в классе -- и самым добродушным. Может быть, ты один не написал бы ничего против негров. Потому-то тебе и не было места среди живых. Где ты теперь?
   Прилетел ли за тобой добрый сказочный ангел, чтобы унести в особый футбольный рай, где нескончаемо длится матч, где каждый игрок -- ангел, и вратарь -- тоже ангел, и даже арбитр, что свистит в свисток и яростно бьет крыльями, показывая угловой... На небе оно так! У тебя хорошее место? Еще бы! Ты сидишь на трибуне в первом ряду по центру, тогда как злой служитель, что гонял тебя от ворот, топчется за чужими спинами и совсем не видит поля...
   Наступает ночь.
   Мы отправляемся спать.
   -- Завтра начнем всерьез! -- обещает фельдфебель.
   Мы спим вместе в одной палатке.
   Я на секунду включаю фонарик, чтобы посмотреть на часы, и обнаруживаю на брезенте у самого лица коричнево-красное пятно.
   Что это?
   Утром начнем всерьез. Ну-ну... В большом ящике у флагштока спрятана война. Да, она там. Дремлет!
   Мы в условиях, приближенных к боевым.
   И я думаю об двух саперах, помогавших нам ставить палатки, и о резервисте фельдфебеле, которому все еще приходится командовать, и о фанерных солдатах, в которых будут стрелять; вспоминается Филиппи, наш директор, гимназист Н и его папаша, пекарь; и я думаю о лесопилке, что больше не пилит, и об акционерах, что, тем не менее, получают дивиденды; об улыбающемся жандарме и о ценителе вина патере, о неграх, которые жить не достойны, и о надомных рабочих, которым жить невозможно, о надзирающих за воспитанием юношества чиновниках и о голодных детях. И о рыбах.
   Мы в фронтовых условиях. Однако где же фронт? Шумит ночной ветер, громко храпит фельдфебель. Что это за красно-коричневое пятно? Кровь?
  

Венера с рюкзаком

  
   Яркое солнце в глаза. Мы выбираемся из палаток. Умываемся в ручье, готовим чай. После завтрака фельдфебель приказывает построиться в два ряда по росту и рассчитаться. Затем он делит их на взводы и отделения.
   -- Сегодня мы еще не будем стрелять, -- объявляет военрук. -- Но займемся боевой подготовкой!
   Он контролирует, строго ли выровнены ряды. Щурит левый глаз:
   -- Так, ты чуть вперед... А ты сдай назад! Ты, третий с краю... Оглох? На милю впереди всех.
   Третий с краю -- это Ц. Ему что, так трудно выровнять строй? Я удивляюсь. Слышу вдруг голос Н:
   -- Встань сюда, придурок!
   -- Ну-ну! -- вмешивается фельдфебель. -- Только без грубостей! Это в прежние времена офицеры раздавали солдатам зуботычины. А в нашей новой армии такого быть не должно! Уяснил?
   Н молчит. Краснеет, оглядываясь в мою сторону. Да, он задушил бы меня на месте, потому что опозорен. Я от души радуюсь, однако благоразумно стараюсь не улыбнуться.
   -- По-олк! -- нараспев командует фельдфебель. -- Шаго-ом... марш!
   Вот он уходит, полк. Впереди высокие, рослые, следом те, кто поменьше. И вскоре исчезают в лесу. Кроме меня, двое остаются в лагере: М и Б. Чистят картошку, варят для всех суп. При этом у обоих глаза так и горят от восторга.
   -- Господин учитель! -- вдруг восклицает М. -- Смотрите, там кто-то марширует!
   Я смотрю. На дороге, ведущей к нашей поляне, появляется колонна из примерно двадцати девочек. У каждой внушительных размеров рюкзак. Вскоре мы слышим, что они поют. Дрожащими сопрано грубые солдатские песни. Б громко хохочет. Вот они заметили наш лагерь и останавливаются. Вожатая, повернувшись, что-то говорит им и в одиночку направляется к нам. Примерно двести метров до них. Я иду навстречу.
   Мы знакомимся. Учительница женской гимназии со своим классом. Город, откуда они прибыли, побольше нашего. Их поселили в замке. Ага, значит, те самые, о которых говорил патер.
   Я провожаю коллегу обратно. Взгляды у девочек точно у коров на пастбище. Нет, его преподобие беспокоится напрасно: привлекательными эти создания никак не назовешь!
   Непричесанные, потные, в пыли...
   Их наставница, похоже, угадала мои мысли. Хоть это у нее от женщины...
   -- Мы ни во что не ставим мишуру и фальшивый блеск! -- заявляет она. -- Наш руководящий принцип -- достижение, а не потребление.
   Чтобы не дискутировать о руководящих принципах, я говорю:
   -- О да!
   В сравнении с этими бедными зверьками даже Н -- личность.
   -- Мы амазонки! -- продолжает наставница. -- Неустрашимые девы-воительницы...
   Да нет, амазонки -- это только легенда. Вы же, к сожалению, реальность. Сбитые с толку дочери Евы...
   Юлий Цезарь приходит мне на ум.
   Венера с рюкзаком ему не нравится... Мне тоже!
   Напоследок, прежде чем маршировать дальше, наставница мне сообщает, что на сегодня их задание -- искать сбитого летчика. Я вздрагиваю: так поблизости кто-то разбился? О, вовсе нет! Поиски сбитого летчика -- не более чем военно-спортивная игра для девочек. Большой кусок белого картона прячется в зарослях, задача играющих врассыпную прочесать лес.
   -- Придумано на случай войны, -- поясняет она. -- Если кого-то собьют, нас сразу же подключат к поискам. Разумеется, только в тылу. Женщин, к сожалению, не берут на фронт.
   К сожалению!
   Наконец девочки выстраиваются в колонну и маршируют дальше, я смотрю им вслед. От строевого шага короткие ноги делаются еще короче. И толще.
   Что ж, маршируйте, чеканя шаг, матери будущих героев! Ать-два, левой!
  

Сорная трава

  
   Нежно небо, бледна земля. Мир -- акварель под названьем "Апрель".
   Выхожу из лагеря на прогулку. Что там, за холмом?
   Дорога описывает большую дугу вокруг зарослей кустарника. Воздух непривычно тих, точно уснул: ничего не гудит, не зудит. Насекомые еще зимуют.
   За холмом обнаруживается низина, а в ней одинокий крестьянский двор. Не видно ни души, даже собака сбежала куда-то по своим делам. Я уже готов спуститься, но вдруг замираю, заметив за изгородью вдоль дороги странную троицу. Это дети, которые зачем-то прячутся: два мальчика и девочка. Мальчикам с виду лет по тринадцать, девочка двумя годами старше. Собственно, уже девушка... Все трое босы. Что делают они там, зачем прячутся? Я жду. Вот один из мальчиков выбирается на дорогу и направляется ко двору. Неожиданно чего-то пугается, ныряет снова за изгородь. Я слышу дребезжание телеги. Показывается тяжелая подвода со свежеспиленными бревнами, ее медленно тянут два могучих ломовика. Когда подвода скрывается за холмом, паренек снова выбирается на дорогу, подходит к двери крестьянского дома и стучит. Не иначе как дверным молотком: выходит очень уж громко. Прислушивается и ждет. Те двое за изгородью тоже, девушка даже выпрямилась во весь рост. Какая она стройная! приносится в моей голове. Паренек у дома стучит снова, настойчивей. Наконец дверь открывается и появляется сгорбленная старуха. Она опирается на палку. Вертит головой, словно принюхивается. Паренек у порога не издает ни звука.
   Внезапно старуха вскрикивает:
   -- Эй, кто здесь?!
   Зачем же кричать, если пришедший перед носом?
   Вот снова:
   -- Эй, кто здесь?!
   Старуха щупает палкой, делает два неуверенных шага. Парня перед собой как будто не видит. Она что же, слепая?! Девушка за изгородью повелительно указывает на открытую дверь. И паренек у порога на цыпочках прокрадывается в дом. Старуха все еще стоит и прислушивается. Да, она слепая. Вот звякает что-то в доме, похоже на разбивающуюся тарелку. Слепая содрогается всем телом и что есть мочи кричит:
   -- Караул! На помощь!
   Но девушка подскакивает, точно молния, и ладонью затыкает ей рот. Парень с краюхой хлеба и кувшином в руках выскакивает из двери. Девушка выбивает у старухи палку... Я уже бегу вниз. Слепая шатается, пытаясь сделать шаг, спотыкается и падает. Воровская троица исчезает.
   Я побегаю к старухе. Она скулит. Мужчина, хозяин дома, спешит к нам, он слышал крик. Вдвоем мы переносим старуху в дом. Я рассказываю, что видел. Тот не особенно удивлен.
   -- Ну да, они выманили мать и проникли в дом. Шайка, тащат как сороки, никак не могут их поймать. Разбойничья банда!
   -- Кто банда, эти дети?..
   -- И еще какая! В замке они украли половину комплектов белья, в деревне наведывались в лавку... Смотрите, они и к вам в лагерь пожалуют с визитом!
   -- Да нет уж, мы будем настороже.
   -- Да, да! Сорную траву нужно рвать с корнем!
  

Сбитый летчик

  
   Я иду в лагерь. Слепая, успокоившись, очень благодарила меня. За что? Разве не само собой разумелось, что я приду на помощь? Разбойничья банда!
   Я вдруг останавливаюсь, на душе как-то странно. Меня совсем не возмущает жестокость, с которой был украден хлеб. Только ли из сочувствия голодным детям я готов им это простить? Нет, как будто нет.
   Дорога выписывает петлю, я топаю напрямик через кустарник. Ничего, не потеряюсь. С ориентацией у меня вроде все в порядке.
   Раздвигаю широко раскинувшиеся колючие ветки. Да, вот она, сорная трава. Разрослась! Из головы не выходит девушка, как она, выпрямившись, смотрела из-за изгороди! Она их главарь... Какие у нее глаза? Нет, я не святой!
   Кустарник все гуще.
   Что лежит вон там?
   Белый картон. Надпись красным: "Самолет". Ах, сбитый летчик! До сих пор не найден.
   Вот, стало быть, место твоего крушения! Был ли это воздушный бой или тебя сбила зенитка? Ты был бомбардировщиком, нес полный боекомплект бомб... Теперь, вот, лежишь здесь: мертвый, изуродованный и обуглившийся. Картон, картон!
   Хотя, может быть, ты еще жив? Тяжело ранен, а тебя никак не могут найти. Ты вражеский или наш? За что умираешь ты, сбитый летчик?
   Картон!
   Вдруг я слышу голос:
   -- Никто не может этого изменить...
   Нежный девичий голос оттуда, из-за кустов. Так тихо и печально...
   Я осторожно раздвигаю ветки.
   Две девушки из замка. Толстые и короткие ноги. У одной в руке гребень, ее подружка рядом плачет.
   -- Ну почему все это!.. -- всхлипывает она. -- Маршировать, бегать по лесу... Посмотри, как распухли ноги! Да пропади он пропадом, этот сбитый летчик! А разве я не хочу жить? Надо бежать отсюда, Анни! Только не назад, в замок -- там тюрьма. Помыться, переодеться, сделать прическу...
   -- Успокойся! -- Анни любовно снимает слипшиеся пыльные патлы с заплаканного лица. -- Что можем мы, бедные девушки? Учительница на днях сама потихоньку плакала. Мама говорит, мужчины посходили с ума...
   Я прислушиваюсь. Мужчины?..
   Анни целует подругу в лоб, а мне становится стыдно. Как скор я был сегодня с насмешками над ними!
   Да, мама этой Анни наверняка права. Мужчины посходили с ума. А немногим сохранившим рассудок не хватает смелости на буйных безумцев надеть смирительные рубашки.
   Она права.
   Разве я сам не труслив?
  

Домой!

  
   Я возвращаюсь в лагерь. Картофель почищен, суп дымится на костре. Полк вернулся в расположение. Юноши бодры, только фельдфебель жалуется на головную боль. Он немного переусердствовал, однако не хочет признаваться. Неожиданно он спрашивает:
   -- Господин учитель, как по вашему, сколько мне лет?
   -- Около пятидесяти.
   -- Шестьдесят три! -- Он улыбается польщенно. -- Я уже в мировую войну был в ополчении.
   Я со вздохом в душе уже приготовился покорно внимать фронтовым воспоминаниям, однако нет!
   -- Лучше ну ее, эту войну, -- говорит фельдфебель. -- У меня трое взрослых сыновей.
   Он задумчиво смотрит на горы и глотает аспирин. Человек.
   Я рассказываю ему о разбойничьей банде. Он тут же подскакивает и командует общее построение. Следуют решительные приказы. На ночь расставить караулы! По четыре человека, смена каждые два часа! Восток, запад, юг, север! Защищаем лагерь до последней капли крови!
   Юноши в восторге кричат ура.
   -- Странно, -- молвит фельдфебель. -- Теперь у меня больше не болит голова.
   После обеда я спускаюсь в деревню. Нужно решить с бургомистром кое-какие формальности, доставку продовольствия в том числе. Ибо без еды какая ж война...
   У бургомистра я встречаю патера, который чуть ли не силой уводит меня дегустировать вино.
   Собственно, почему нет? Выпить я люблю, а патер приятный человек.
   Пока идем по главной улице, попадающиеся нам навстречу крестьяне здороваются. Но кратчайший путь ведет через узкий переулок. А здесь живут уже не крестьяне.
   -- Вот они, надомные рабочие...
   Патер возводит очи к небу.
   Серые строения точно прилепились друг к другу. В распахнутых настежь окнах сидят дети с бледными морщинистыми лицами и раскрашивают куклы. Внутри их жилищ серый сумрак.
   -- Экономят на свете, -- поясняет патер. И добавляет: -- Они не будут с нами здороваться. Слишком тупы и забиты...
   Он прибавляет шагу. Я охотно следую его примеру.
   Устремлены на меня широко раскрытые и странно неподвижные глаза. Нет, это не рыбы. Это не глумление, это -- ненависть. А причина ее -- нищета и скорбь в сумраке бедных жилищ. Они экономят на свете... Да у них просто нет света!
   Дом патера рядом с церковью. Сама церковь -- высокое строгое здание, за ней кладбище. За домом патера -- садик. Молчат до следующей службы на башне колокола, по соседству из дымохода вьется голубой дымок. Белые цветы за церковной оградой, в садике у патера высажены овощи. Там кресты и могильные плиты, здесь -- пестрый деревянный карлик. И отдыхающий олень. И гриб.
   В доме патера чистота, ни пылинки. Это по соседству, на кладбище, все обращается в пыль.
   Патер проводит меня в уютную гостиную.
   -- Присаживайтесь, я пока схожу за вином!
   Он идет в подвал. Я остаюсь один.
   Я не сажусь.
   Здесь картина на стене, мне она хорошо знакома.
   Такая же висит дома, у родителей.
   Они очень набожны.
   Я на фронте отрекся от Бога. Что ж, самый бунтарский возраст. Попробуй-ка, объясни восемнадцатилетнему юнцу, почему Бог допускает мировую бойню! Я как зачарованный рассматриваю эту давно знакомую мне картину.
   Бог на кресте, Он умер. Мария плачет, рядом Иоанн утешает Ее. Черное небо прорезала молния. Справа на переднем плане воин в шлеме и панцире. Римский офицер.
   Вдруг тоска по родному дому пронзает, как острие меча.
   И хочется снова быть маленьким. Из окна родного дома смотреть на приближающуюся грозу, на нависшие густые тучи, прислушиваться к ворчанию далекого грома и щелканью града по крыше.
   Как потемнел день!
   Мне вспоминается первая любовь.
   Ни малейшего желания повстречать теперь ту особу.
   Так что ж! Возвращайся домой!
   Мне вспоминается скамейка в парке, где я сидел и решал, кем хочу стать.
   Учителем или врачом? Лучше учителем. Больше, чем лечить больных, мне хотелось обучать здоровых. Маленький кирпичик в здание Будущего.
   Тучи все гуще, вот-вот повалит снег.
   Так возвращайся же домой!
   Чего искать тут? Учительство не радует больше.
   Домой! Домой!
  

В поисках идеалов человечества

  
   У вина, что принес патер, вкус солнца. Жалко, печенье пахнет ладаном.
   Мы устраиваемся с комфортом.
   Он уже показал мне дом. Его кухарка толстая, наверняка отлично готовит.
   -- Я немного ем, -- доверительно сообщает патер.
   Он что, угадал мои мысли?
   -- Однако пью, дай Бог!
   Он смеется.
   У меня ком в горле, вино безвкусно, как трава. Я стесняюсь, точно подросток. Да что со мной?
   -- Я знаю, -- молвит патер. -- Вы думаете о тех детях в окнах, что разрисовывают куклы и не хотят со мной здороваться.
   Да, о детях я тоже думаю.
   -- Удивлены, что я угадал? Ну, тут нет ничего сверхъестественного. Наш учитель тоже везде видит только этих детей, мы спорим при каждой встрече. Мне-то можно все говорить, я не из тех, кто или совсем не слушает, или раздражается, когда слышит не то, что хотелось бы. Я, подобно святому Игнатию, вхожу в душу ближнего через его дверь, чтобы выйти потом через мою собственную!
   Я виновато улыбаюсь и молчу.
   Патер допивает свой стакан.
   Я жду. Мне по-прежнему ничего не ясно.
   -- Причина нужды, -- продолжает он, -- вовсе не в том, что мы с вами пьем вино. А в том, что лесопилка стоит. Наш учитель убежден, что развитие техники требует усиления контроля над собственностью. И он прав. Чему вы так удивляетесь?
   -- Я могу говорить открыто?
   -- Валяйте!
   -- Я всегда считал, что церковь стоит на стороне богатых.
   -- Да. Так и должно быть.
   -- Должно?
   -- Можете назвать хоть одно государство, где правили бы бедные? Быть богатым и иметь деньги -- не совсем одно и то же. Не станет лесопильных акционеров, так объявятся другие богатеи. Богатство -- не обязательно акции. Всегда будут ценности, которых некий узкий круг людей будет иметь больше, как все остальные вместе взятые. Звезд на погонах, нашивок на рукаве, орденов на груди. Открыто или тайно... Бедные и богатые будут всегда, в точности как умные и глупые. Церковь, увы, не в силах сама управлять государством. Однако ее долг стоять на стороне государства, которое, к сожалению, всегда только богатые.
   -- Прямо-таки долг?
   -- Поскольку человек по природе существо коллективное, предопределена его связь с семьей, обществом и государством. Государство -- чисто человеческое устроение, имеющее целью обретение земного счастья. Государство необходимо по природе, значит, угодно Богу. Повиновение ему -- долг совести.
   -- Ах, вот как! Оказывается, наши министры только и думают о блаженстве своих подчиненных!
   -- Нет, конечно, ни в коем случае. Общество построено на себялюбии, коварстве и грубой силе. Что говорит Паскаль? "Мы желаем правды, но обретаем лишь неуверенность. Мы ищем счастья, но находим лишь нищету и смерть". Вы удивлены, что сельский священник цитирует Паскаля? Но, признаюсь вам, я отнюдь не простой сельский священник. Здесь я временно. Так сказать, сослан в наказание.
   Он улыбается.
   -- Да, да, никто не без греха. Редкому мудрецу не случилось однажды наделать глупостей. Притом что без милых маленьких глупостей прекратилась бы жизнь на земле!
   Он тихо смеется. Мне, однако ж, совсем не смешно.
   Его стакан снова пуст. Я внезапно спрашиваю:
   -- Когда, стало быть, государственное устройство угодно Богу...
   -- Не так! -- перебивает он. -- Не государственное устройство. Само государство необходимо по природе. Поэтому оно угодно Богу.
   -- Но это же одно и то же!
   -- Нет, не одно и то же. Бог сотворил природу. Стало быть, угодно Богу все, что необходимо по природе. Однако порождение сотворенной природы, -- в данном случае государственное устройство, -- результат действия свободной человеческой воли. Стало быть, только государство угодно Богу, но не государственное устройство.
   -- А когда государство гибнет?
   -- Государство само никогда не гибнет. В крайнем случае, уничтожается его общественная структура. Тогда ей на смену приходит другая. Государство само всегда в наличии, даже если погибают те, кто составлял его. Их место займут другие.
   -- Значит, сохранение общественной структуры не является необходимым по природе?
   Он улыбается.
   -- Нередко ее уничтожение даже угодно Богу.
   -- Но почему при таком уничтожении церковь всегда оказывается на стороне богатых? Вот сейчас: почему церковь поддерживает лесопильных акционеров, а не детей в окнах?
   -- Потому что богатые всегда побеждают.
   Я не сдерживаюсь:
   -- Хороша мораль!
   Патер остается совершенно спокойным:
   -- Правильно думать и есть первый принцип морали.
   Он снова опустошает свой стакан.
   -- Да, богатые побеждают всегда, потому что у них нет ни жалости, ни совести, ни стыда. Как в Писании сказано: скорее верблюд пройдет через игольное ушко, чем богатый в Царствие Небесное.
   -- А церковь? Она-то пройдет через игольное ушко?
   -- Нет, -- говорит он с улыбкой. -- Это уж никак невозможно. Ибо сама она и есть угольное ушко.
   Что за чертовски хитрый поп! думается мне. Однако ж он не прав. Он не прав!
   И я говорю:
   -- Церковь служит богатым, не думая о бедных...
   -- Она думает о бедных, -- останавливает он меня. -- Только иначе.
   -- Что, воздаяние на небе?
   -- И там можно оступиться.
   -- Кому?
   -- Иисусу Христу.
   -- Он же Бог! И что тогда?..
   Патер наполняет мой стакан и задумывается, глядя прямо перед собой.
   -- Это хорошо, -- молвит он тихо, -- что церкви теперь так трудно. Хорошо для нее самой.
   -- Возможно! -- Я вдруг обнаруживаю, что очень взволнован. -- Но вернемся к детям в окнах! Вы сказали, когда мы шли переулком: "Они не здороваются, они забиты". Вы же умный человек и прекрасно понимаете, что они вовсе не забиты. Им просто нечего есть!
   Он смотрит на меня пристально.
   -- Я сказал, что они забиты, -- медленно произносит он, -- потому что они больше не верят в Бога.
   -- Как вы можете это от них требовать!
   -- Пути Господни пролегли по всей земле.
   -- Да, и в тех переулочках тоже! Бог проходит, видит детей -- и не хочет им помочь?
   Мой патер молчит. Сосредоточенно допивает свое вино и снова смотрит на меня.
   -- Бог -- самое страшное, что есть на свете.
   Я таращу глаза. Я не ослышался?.. Самое страшное!
   Мой патер встает, подходит к окну и какое-то время задумчиво смотрит на кладбище.
   -- Он казнит, -- слышу я его голос.
   Как же ничтожен Бог, что казнит невинных детей!
   Патер принимается ходить по комнате.
   -- Не должно забывать о Боге, -- говорит он. -- Даже когда мы не знаем, за что Он казнит. Если б нам не была дана свобода воли!
   -- Вы имеете в виду первородный грех?
   -- Да.
   -- Я в это не верю.
   Он останавливается.
   -- Значит, вы не верите в Бога.
   -- Правильно. Я не верю в Бога.
   Меня вдруг прорывает:
   -- Послушайте! Я ведь преподаю историю. Ведь и до Иисуса Христа жили люди -- античный мир, Эллада. Мир без первородного греха!
   -- По-моему, вы заблуждаетесь, -- спокойно возражает патер.
   Он подходит к книжной полке, листает в какой-то книге.
   -- Как преподавателю истории вам не нужно напоминать, кто был первым греческим философом. Я имею в виду, самым ранним по времени.
   -- Фалес Милетский.
   -- Да. Но Фалес -- фигура полулегендарная, мы не знаем о нем ничего достоверного. Первый же дошедший до нас письменный фрагмент принадлежит Анаксимандру, также из Милета. Родился в 610 году, умер в 547... Только одна фраза.
   Он подходит к окну, чтобы лучше видеть в сгущающихся сумерках, и читает:
   -- "Вещи, откуда они возникли, туда же и исчезнут по своей судьбе; ибо они должны претерпеть расплату за вину своего существования по установлению времени".
  

Римский офицер

  
   Мы уже четвертый день в лагере. Вчера фельдфебель объяснял мальчикам механизм винтовки, учил разбирать его и чистить. Сегодня они, позабыв все на свете, возятся с оружием. Завтра будут стрелять. Выставленные на склоне фанерные солдаты ждут.
   Для мальчиков такая жизнь одно удовольствие. Чего не скажешь о нашем фельдфебеле: за четыре дня он постарел на десять лет. По возвращении домой будет выглядеть старше своих шестидесяти трех. Он еще и оступился где-то, вероятно, растянул сухожилие и теперь хромает.
   Но не смеет и пикнуть о своих болях. Только сказал мне вчера в палатке перед сном, что куда как с радостью гонял бы теперь шары в кегельбане, резался в карты, спал в постели, вечерами в кафе пощипывал официантку за задницу... Короче: был бы дома. Заснув, он захрапел.
   Ему приснилось, что он генерал и выиграл сражение. Кайзер вытащил все свои ордена и вешает их ему на грудь. И на спину. А императрица поцеловала ему ногу.
   -- Что бы это могло значить? -- спросил он меня рано поутру.
   -- Вероятно, сон желаний.
   Он возразил, что еще никогда не желал, чтобы императрица целовала ему ногу.
   -- Я напишу жене, -- сказал он задумчиво. -- У нее есть сонник. Пусть посмотрит, что означают генерал, кайзер, орден, грудь и спина.
   Пока он сидел перед палаткой и писал, прибежал один из мальчиков, а именно Л.
   -- Что случилось?
   -- Меня обокрали!
   -- Обокрали?
   -- Стащили мой фотик, господин учитель... мой фотоаппарат!
   Он был совершенно вне себя.
   Фельдфебель посмотрел на меня.
   Что делать? читалось в его взгляде.
   -- Объявим построение... -- Мне не пришло в голову ничего лучшего.
   Фельдфебель коротко кивнул. Приковылял к флагштоку, вытянулся в струнку и взревел, точно матерый лось:
   -- По-олк, стройся!
   Я повернулся к Л:
   -- Ты кого-нибудь подозреваешь?
   -- Нет.
   Полк построился. Я стал спрашивать, все молчат. Вместе с фельдфебелем осмотрел палатку, где Л спит. Его спальник как раз возле входа слева.
   Мы не нашли ничего.
   -- Пожалуй, исключено, -- сказал я фельдфебелю, -- что вор кто-то из своих. Тогда бы кражи случались у нас и раньше. Мне кажется, это работа той воровской шайки. Наши караульные проворонили...
   Фельдфебель со мной согласился, и мы решили следующей ночью проконтролировать посты. Вот только как?..
   Примерно в сотне метров от наших палаток стоял старый сенной сарай, откуда весь лагерь был виден как на ладони. Мы решили наблюдать за караулами по очереди: фельдфебель с девяти вечера до часу ночи, я с часу до шести утра.
   После ужина мы потихоньку выскользнули из лагеря. Я поудобнее устроился на сене.
   В час ночи будит меня фельдфебель.
   -- Пока что все в порядке.
   Я выбираюсь из сена и сажусь на его место, в тени сарая. В тени?..
   Ну да! Потому что полнолуние.
   Чудная ночь.
   Вон лагерь и караулы. Вот они сменяются. Заступившие на пост стоят или прохаживаются туда-сюда. Восток, запад, север, юг: по одному на каждую сторону света. Караулят свои фотоаппараты.
   Мне вспоминается картина, что висит у патера и у моих родителей.
   Идет урок.
   Я преподаю историю и географию.
   Должен объяснять строение Земли и толковать ее историю.
   Ну, Земля-то, слава Богу, все еще, как была, круглая. А вот ее история в наше время ощетинилась острыми углами.
   Сижу тут и не могу даже курить! Потому что караулю караулы...
   Действительно, учительство больше не радует меня.
   Почему та картина не выходит из головы? Из-за Распятого? Едва ли. Из-за Его Матери? Тоже нет.
   Внезапно я понимаю.
   Тот воин в шлеме и латах! Римский офицер...
   Что он там делал?
   Командовал казнью еврея. А когда еврей умер, сказал: "Воистину, так умирает не простой человек!"
   Да, он познал Бога.
   Ну, однако, и дальше?.. Что за выводы сделал римский офицер? Он остался спокойно стоять под крестом.
   Сверкнула молния, содрогнулась земля, разодралась надвое завеса храма... Он остался стоять.
   Он познал нового Бога, что умер на кресте. Знал теперь, что дни старого мира сочтены. И толку?..
   Погиб ли он в сражении? Думал ли о том, что гибнет за ничто?
   Радовала ли его профессия?
   Может быть, он дожил до старости и вышел на пенсию. Поселился в Риме или в провинции, где жизнь дешевле...
   В доме с садиком. И деревянным карликом. Иногда по утрам кухарка сообщала новости: вчера по ту сторону границы появились новые варвары. Люция господина майора видела их собственными глазами.
   Новые варвары, новые народы...
   Вооружаются, ждут.
   Римский офицер знал, что варвары придут и все уничтожат. Однако ж был спокоен. Для него все было уже давно уничтожено.
   Жил-был тихий военный пенсионер, который знал, что могучая Римская империя -- дерьмо!
   Луна висит над палатками.
   Два часа ночи. Кафе, наверное, еще полны.
   Что делает теперь Юлий Цезарь?
   Будет светить своей заколкой-черепом, пока его черт не унесет!
   Смешно: я верю в дьявола, но не в Бога.
   В самом деле?..
   Я не знаю.
   Хотя нет, знаю.
   Я не хочу в Него верить!
   Не хочу...
   Акт моей свободной воли.
   Единственная свобода, что мне позволена: верить в Него или не верить.
   Официально, конечно, все как положено.
   Лишь в душе: разок да, разок нет.
   Что говорил патер? "Долг служителя Господа подготавливать людей к смерти, избавлять их от страха смерти. Так им будет легче жить".
   Но сытым с этого не будешь!
   "В этом мире нужды и противоречий нас спасет единственно Божественная Милость и вера в Откровение".
   Сказал, так сказал!
   "Он казнит, но мы не знаем, за что". Спроси тех, кто у власти!
   И еще...
   "Самое страшное на земле -- Бог".
   Как верно!..
   Мысли, терзающие мое сердце, рожденные моим духом... Надев бальное платье, они танцуют, едва касаясь друг друга.
   Благородный бал. Избранные круги. Высший свет!
   В лунном свете кружатся пары.
   Трусость с Добродетелью. Ложь со Справедливостью. Ничтожество с Мощью. Коварство с Мужеством.
   Только Разум не танцует ни с кем.
   Он пьян в доску, потерял человеческий облик, всхлипывает, сидя в углу, и непрестанно повторяет: "Я идиот! Я идиот!"
   Весь в плевках и блевотине.
   Танцующие топчут его...
   А что за музычка у них для танцев! Уличная песенка под названием "Одиночка в дерьме"...
   Разделились по языку, расе, нации, прикидывают, кого из них больше. Воняют так, что сами затыкают носы.
   Дерьмо, везде дерьмо.
   Навоз!
   Кстати, отличное удобрение.
   Если хорошо унавозить, что-нибудь да вырастет. Лучше не цветы, лучше просто хлеб.
   Вы говорите, молиться?
   Но не дерьму же, которое вы жрете!
  

Ц и Н

  
   Я почти забыл, зачем сижу тут, не смея курить. Ну да, ну да. Караулить караулы...
   Я смотрю на лагерь: вон он.
   Восток и запад, север и юг.
   Все в порядке.
   Однако стоп! Что-то там происходит...
   Вон!
   На севере.
   Кто-то разговаривает с часовым. Кто часовой?
   Так, это Ц.
   А рядом с ним...
   Или это только тень от елки?
   Нет, не тень.
   Теперь светит луна: это парень. Не наш.
   Что там у них?
   Незнакомец, кажется, вручает что-то Ц и исчезает.
   Ц какое-то время неподвижен.
   Прислушивается?
   Оглядывается воровато по сторонам и вдруг вынимает из кармана письмо. О, так Ц получил почту!
   Он быстро вскрывает конверт и читает при свете луны.
   Кто пишет Ц письма?..
   Наступает утро. Фельдфебель осведомляется, не видел ли я чего подозрительного. Я отвечаю, что ничего. Часовые честно исполнили свой долг.
   Я умалчиваю о письме, потому что неизвестно, связано ли оно с кражей. Пока я это не выясню, не годится, чтобы на Ц падало подозрение.
   Как бы только прочесть это письмо!
   Мы входим в лагерь. Наши подопечные удивлены: когда это мы успели уйти?
   -- Когда? Посреди ночи! -- нагло лжет фельдфебель. -- Мы шли выпрямившись во весь рост, однако хоть бы кто из часовых нас остановил! А ведь я говорил: быть начеку! С таким войском не заметишь, как растащат весь лагерь до последней портянки!
   Он командует общее построение и строго спрашивает, не видел ли кто чего подозрительного.
   Юнцы молчат.
   Я наблюдаю за Ц.
   Он стоит неподвижно, как все.
   Как бы добраться до его письма...
   Оно, наверное, теперь у него в кармане. Я все равно прочитаю. Я должен его прочитать!
   Или спросить прямо?..
   Бесполезно. Он скажет, что не было никакого письма, и при первом же удобном случае его уничтожит. Оставит меня с носом. Может быть, уже уничтожил. Кто был тот незнакомый юноша? Пришел в два часа ночи, тогда как до ближайшей деревни час хода... Или он живет в той усадьбе со слепой старухой? Но и тогда... Я уже не сомневаюсь: это один из воровской шайки. Сорная трава, что надо рвать с корнем. Но тогда получается, Ц тоже сорная трава! Преступник, вор...
   Письмо! Я должен прочитать письмо! Это навязчивая идея...
   Бум!
   О! У них сегодня первый день стрельб.
   Бум, бум! -- После полудня подходит ко мне Р.
   У него просьба.
   -- Господин учитель, я очень прошу, поселите меня в другой палатке. Те двое, с которыми я вместе, дерутся как петухи, невозможно спать!
   -- Кто эти двое?
   -- Ц и Н.
   -- Ц?..
   -- Да. Но начинает всякий раз Н!
   -- Скажи обоим, чтобы пришли ко мне.
   Он уходит, и вскоре появляется Н.
   -- Из-за чего у тебя драки с Ц?
   -- Он не дает мне спать. Все время будит. Зажигает посреди ночи свечу.
   -- Зачем?
   -- Чтобы писать свои глупости.
   -- Он что-то пишет?
   -- Да.
   -- Что же? Письма?
   -- Нет. Он пишет дневник.
   -- Дневник?
   -- Да. Он дурак.
   -- Ну, дневник еще не признак отсутствия ума.
   Н бросает на меня уничтожающий взгляд.
   -- Писание дневника характерный признак переоценки собственного Я, -- говорит он.
   -- Что ж, вполне может быть, -- говорю я осторожно, потому что так сходу не могу вспомнить, не вещало ли как-нибудь эту чушь радио.
   -- Ц прихватил с собой в поездку особый сундучок, в который он запирает дневник.
   -- Пришли ко мне Ц.
   Н уходит, и приходит Ц.
   -- Почему ты дерешься с Н?
   -- Потому что он плебей.
   У меня перехватывает дыхание. Богатые плебеи...
   -- Да, -- говорит Ц. -- Он терпеть не может, когда кто-то размышляет о самом себе. Просто бесится. Я, собственно, веду дневник, который храню в особом сундучке. Не так давно Н хотел его разломать. Так что приходится прятать. Днем в спальнике, а ночью держу его в руках.
   Я попристальней вглядываюсь в него.
   И спрашиваю медленно:
   -- А где ты прячешь дневник, когда отправляешься в караул?
   Ничто не меняется в его лице.
   -- Опять же в спальнике.
   Честные глаза.
   -- Ты в эту тетрадку записываешь все свои впечатления?
   -- Да.
   -- Что видел, слышал... Все досконально?
   Он краснеет.
   -- Да, -- следует тихий ответ.
   Спросить теперь про письмо? Нет, зачем! Если есть дневник, я прочитаю дневник.
   Ц уходит. Я смотрю ему вслед.
   Юноша размышляет о самом себе?
   Что ж, почитаем, почитаем. Дневник Ц.
  

Адам и Ева

  
   Около четырех пополудни полк выступает снова. Даже кухонный персонал на этот раз уходит вместе со всеми, потому что фельдфебель решил объяснить, как окапываться и какая земля наиболее подходит для рытья окопов и укрытий. Охромев, он предпочитает объяснять.
   Я, стало быть, остаюсь один в лагере. И как только полк исчезает за деревьями, забираюсь в палатку Ц. Она же Н и Р. Три спальника на полу. На том, что слева, сверху лежит письмо. Нет, это не то письмо. "Господину Отто Н", написано на конверте. Отправитель: госпожа Элизабет Н. Ах, супруга пекаря!.. Я не могу удержаться. Что пишет мама?
   "Мой дорогой Отто! Спасибо за открытку, мы рады, что у тебя все хорошо. Так держать! Только смотри с носками, чтобы их опять не подменили! Стало быть, через два дня вы будете стрелять? Мой Бог, как летит время! Отец говорит: выйдешь на огневую позицию, вспомни о нем. Он был лучшим стрелком роты. Подумай только, вчера умер Манди. Позавчера только он весело скакал в своей клеточке, звонким щебетом наполняя дом, а сегодня все кончено. Это, должно быть, какая-то канареечная болезнь. Бедняжечка протянул ножки, и я сожгла его в кухонной печке. Вчера на обед была у нас великолепная оленина с картофелем, мы думали о тебе. В лагере вас хорошо кормят? Отец передает тебе сердечный привет. Не забывай сообщать ему про учителя, если тот еще ляпнет что-нибудь вроде того, про негров. Не дай сбить себя с толку! Отец переломит учителю хребет! Целую, мой Отто! Твоя дорогая мамочка".
   В спальнике рядом ничего не было. Здесь, значит, спит Р. А сундучок должен лежать в третьем.
   Там он и лежал.
   Шкатулка из голубой жести.
   Я отыскал кусок проволоки. Простой замок открылся на раз-два-три.
   Внутри письма, почтовые открытки. Тетрадь в твердом зеленом переплете. Золотыми буквами "Мой дневник".
   Я открыл.
   "От матери на Рождество".
   Кто мать у Ц? Кажется, вдова чиновника или что-то в этом роде.
   Первые записи еще про новогоднюю елку. Я листаю дальше, Пасха ведь прошла. Сначала Ц писал каждый день, потом через день. Через два, три... вот пропуски чуть ли не в неделю... Ага, вот письмо!
   Оно самое. Смятый конверт без адреса, без марки.
   Быстрее! Что там?
   "Сегодня не могу, приду завтра в два. Ева".
   И все.
   Кто такая Ева?
   Я знаю только, кто Адам.
   Адам -- это Ц.
   И я принимаюсь за дневник.

"Среда.

   Вчера мы прибыли в лагерь. Все очень рады. Теперь вечер, мне до сих пор было не до дневника, потому что все очень устали, ставили палатки. У нас также есть знамя. Фельдфебель -- старый муфель, не замечает, что над ним смеются. Мы бегаем быстрее. Учителя, слава Богу, почти не видим. Он про нас и думать забыл, бродит по лагерю со своей кислой миной. Н -- тоже муфель. Орет уже во второй раз, чтобы я погасил свечу. Однако я этого не сделаю, потому что так вообще ничего не напишу, а мне хочется, чтобы осталось что на память. Сегодня после полудня ходили далеко, почти до самых гор. По пути видели отвесные скалы и в них много пещер. Вдруг командует фельдфебель: врассыпную через кустарник! вплотную подобраться к противнику, закрепившемуся на высоте! крупнокалиберные пулеметы! Мы разбежались, но сначала не очень далеко друг от друга. Только лес становился все гуще. И вдруг никого вокруг, ни справа, ни слева, я заблудился и был отрезан. Снова скала с пещерой. Наверное, я прошел по кругу. Вдруг, откуда ни возьмись, девушка. Каштановые волосы, розовая блузка. Я удивился: откуда она здесь? Спросила, кто я. Я сказал. Двое с ней, босоногие и оборванные. У одного краюха хлеба в руках, у другого кувшин. Смотрят на меня враждебно. Девушка сказала, чтобы шли домой, она только выведет меня из леса. Я очень обрадовался, и мы пошли. Я спросил, где она живет, и она сказала, что там, за скалами. Однако на моей военной карте за скалами никакого поселка, и поблизости вообще никто не живет. Карта врет, сказала она. Так мы вышли на опушку, и я увидел лагерь. Тут девушка остановилась и сказала, что теперь пойдет обратно и что она меня поцелует, если я никому не скажу, что здесь ее встретил. Почему? спросил я. Потому что она этого не хочет, сказала она. Я сказал: не вопрос. И она поцеловала меня в щеку. Это не считается, сказал я, целовать надо в губы. Тогда она поцеловала меня в губы, при этом засунула мне в рот язык. Я сказал, что она свинья и зачем лезет языком куда не надо? Она засмеялась и снова меня поцеловала. Тогда я ее оттолкнул. В ответ она подняла камень и бросила в меня. Если б попала в голову, были бы мне кранты. Я сказал ей это. Она сказала, что ей все равно. Тогда тебя казнят, сказал я. Она сказала: будь что будет. Мне вдруг стало не по себе. Она сказала мне подойти близко-близко. Я не хотел показаться трусом и подошел. Она обхватила меня и опять засунула мне в рот язык. Тогда я рассердился, схватил сук и набросился на нее. Я бил ее по спине и по плечам, но не по голове. Она не издала ни звука, только вдруг упала. И осталась лежать. Я очень испугался, потому что подумал, вдруг она умерла. Я подошел и тронул ее. Она не пошевелилась. Если она мертва, подумалось мне, лучше оставить ее здесь и сделать вид, что ничего не произошло. Я уже собрался уйти, как вдруг заметил, что она симулянтка. У нее дергались веки. Я снова быстро подошел. Нет, она не была мертва. Я в жизни видел много мертвых, они совсем другие. В семь лет я видел мертвого полицейского и четырех мертвых рабочих, это была стачка. Ну, погоди! подумал я, хочешь меня испугать? Однако ж ты у меня подскочишь! Я осторожно взял подол ее платья и вдруг поднял его рывком. На ней не было панталон. Однако она все равно не пошевелилась, и мне стало совсем не знаю, как. Вдруг она вскочила и дико рванула меня к себе. Я уже знаю, что это. Мы занялись любовью. Как раз рядом был большой муравейник. Я еще раз пообещал ей, что никому ничего не скажу. Она убежала, а я совсем забыл спросить, как ее зовут.
  

Четверг.

   Мы расставили караулы от воровской шайки. Н орет снова, чтобы я погасил свечу. Если заорет еще раз, я его грохну... Вот он и получил. И не стал бить в ответ, трус. Придурок Р визжит так, словно это он получил по шее, оба трусы. Как я зол на себя, что ни о чем не договорился с той девушкой! Я бы охотно снова с ней увиделся. Так и чувствовал ее под собой, когда фельдфебель командовал "Лечь!" и "Встать!". Я все время о ней думаю. Только ее язык я не терплю. Но она сказала, что так положено. Как большая скорость при езде на автомобиле. Что за чувство эта любовь! Как будто летишь. Хотя взаправду лететь, наверное, еще сильнее. Я не знаю, мне хочется, чтобы она сейчас лежала рядом. Чтобы была всегда, мне так одиноко. И пусть уж засовывает язык.
  

Пятница.

   Послезавтра у нас первые стрельбы, наконец-то! Сегодня после обеда я подрался с Н, я его таки грохну. Р при этом тоже получил. Что, идиот, стоит на дороге! Впрочем, мне до них никакого дела, я думаю только о ней и сегодня еще сильнее. Потому что сегодня ночью она пришла. Внезапно, когда я стоял на посту. Сначала я испугался, потом ужасно обрадовался. И стало стыдно, что испугался. Она ничего не заметила, слава Богу! Она так пахла, какими-то духами. Я спросил, откуда у нее? Она сказала, из лавки в деревне. Это, должно быть, дорого, сказал я. Она сказала: ей это не стоило ничего. Затем обняла, и мы были вместе. Затем она спросила: что мы теперь делаем? Я сказал: занимаемся любовью. А будем мы еще когда-нибудь заниматься любовью? Да, сказал я, еще много-много раз. Тогда она спросила: а она не уличная девка? Нет! говорю, как могла такое подумать!.. Так, что лежит теперь ночью с парнем. Никто не святой, сказал я. Вдруг я увидел слезу на ее щеке, луна светила. Я спросил, почему она плачет. Она сказала: потому что вокруг так темно. Ну так что ж?.. А она спросила, стану ли я любить ее, если она заблудшая и падшая. Я ее не понял. И тогда она рассказала, что она сирота, в двенадцать лет пошла в домработницы, и хозяин часто поднимался к ней на чердак. Она не давалась, но, в конце концов, украла деньги и удрала, потому что хозяйка все время била ее по щекам из-за хозяина. Затем она попала в исправительное учреждение, однако и оттуда удрала. Теперь, вот, живет в пещере. Крадет, что только можно. Четверо парней из деревни не захотели больше раскрашивать куклы и теперь также с ней, она у них главарь. Однако я не должен никому про это говорить, потому что тогда она снова попадет в исправительное учреждение. Тогда мне стало ее ужасно жалко, и я вдруг почувствовал, что у меня есть душа. Я сказал ей это. А она сказала, что тоже чувствует, что у нее есть душа. И еще сказала, что я должен понять правильно, когда окажется, что пока мы были вместе, в лагере что-то пропало. Я сказал, что пойму это правильно. Только, по-моему, она больше не должна красть, потому что мы теперь принадлежим друг другу. Правда, сейчас надо расстаться, потому что скоро смена караула. Но завтра мы снова встретимся. Я теперь знаю, как ее зовут. Ева.
  

Суббота.

   Сегодня большой переполох: у Л украли фотик. Вот горе-то! У отца Л три фабрики, а бедная Ева живет в пещере. Сейчас хоть тепло. А что будет, когда настанет зима? Н снова орет из-за света. Я его грохну когда-нибудь.
   Где взять сил, чтобы дождаться ночи, когда она придет! Я хочу жить с ней в одной палатке. Но чтобы вокруг никакого лагеря! Только вдвоем... Наши учения больше не интересуют меня, это все пустое.
   О Ева, я навеки твой! Клянусь, ты больше не попадешь в исправительное учреждение! Я защищу тебя. Н опять орет, обещает завтра раздолбать мой сундучок. Пусть только попробует! В сундучке мои сокровенные тайны, которые никто не должен знать. Кто мой сундучок тронет, умрет!"
  

Приговорен

  
   "Кто мой сундучок тронет, умрет!"
   Я с улыбкой перечитываю фразу дважды.
   Какое ребячество!
   Надо бы как следует обдумать прочитанное, но времени нет: с ближней опушки слышен сигнал горна. Скорее! полк возвращается в расположение. Я быстро прячу дневник обратно в жестяную шкатулку, закрываю крышку и хватаю проволоку. Однако напрасно ковыряюсь загнутым концом в замочной скважине: замок не запирается, я его испортил. Что делать?
   Сейчас они будут здесь, наши мальчики. Я прячу оставшуюся незапертой шкатулку в спальник и выбираюсь из палатки. Мне не остается ничего другого. Вот и полк.
   В четвертом ряду шагает Ц.
   Так говоришь, у тебя есть девушка по имени Ева? И ты знаешь, что она воровка? Однако ты клянешься вечно ее защищать...
   Я снова не могу сдержать улыбки. Ребячество, жалкое ребячество!
   Вот полк останавливается. Фельдфебель командует:
   -- Разойдись!
   Теперь я знаю твои сокровенные тайны! мелькает в голове. Вдруг у меня пропадает желание улыбаться. Я вижу прокурора. Он листает дело. Обвинение: пособничество в краже. Не одна Ева, Адам также на скамье подсудимых. Мой долг -- немедленно арестовать Ц.
   Сказать все фельдфебелю и уведомить жандармерию. Или сначала поговорить с Ц?..
   Вон он, возле кухонных котлов. Осведомляется, что получит на обед. Его исключат из гимназии, а девка вернется в исправительное учреждение.
   Оба за решетку.
   Прощай, прекрасное будущее!
   И не такие господа ломали свою жизнь из-за женщины. Которая, кстати сказать, необходима по природе. А значит, угодна Богу.
   Как говорит наш патер?
   Самое страшное на земле -- Бог.
   И я слышу дикий шум, крики, удары. Все бегут к одной палатке. Ну да, той, где жестяная шкатулка. Ц и Н сцепились, их едва растаскивают.
   Н красный как рак, его губы кровоточат.
   Ц бледен.
   -- Н взломал его ящичек! -- издали кричит мне фельдфебель.
   -- Неправда! -- кричит Н. -- Я этого не делал, нет!
   -- А тогда кто?! -- кричит Ц. -- Скажите сами, господин учитель! Если не он, то кто?!
   -- Неправда! Неправда!
   -- Он это! Он мне грозил, что взломает!
   -- Но я этого не делал!
   -- Тихо!!! -- ревет фельдфебель.
   Становится тихо.
   Ц не спускает с Н глаз.
   Каждый, кто его шкатулку тронет, умрет!
   Невольно гляжу я наверх.
   Но небо мягко.
   И я понимаю: Ц убьет Н.
   Похоже, Н тоже это понимает. И смиренно подходит ко мне.
   -- Господин учитель, поселите меня в другой палатке.
   -- Хорошо.
   -- Я правда не трогал его дневник! Помогите мне, господин учитель!
   -- Я постараюсь.
   Ц смотрит на меня. Ты не сможешь ему помочь! читаю в его взгляде.
   Я знаю, что Н теперь приговорен.
   Но я же хотел только знать, не связан ли Ц с воровской шайкой! Я хотел, чтобы на него не падало лишних подозрений...
   Надо сказать ему, что это я взломал шкатулку.
   Нет, не теперь. И не перед всеми... Но я скажу, точно! Просто перед глазами этих юнцов мне стыдно. Один на один -- я скажу. Как мужчина мужчине! И поговорю также с той девушкой, сегодня ночью, когда у них встреча. Скажу, чтобы исчезла из этих мест, пока не поздно, а глупцу Ц как следует накостыляю. Так оно и будет! Точка!
   Вина, как хищная птица, кружит над нами. Хватает зазевавшегося...
   Однако я постараюсь, что Н будет оправдан.
   Он ничего не сделал.
   А Ц я помилую. И его девушку. Я не позволю казнить без вины! Мне ж неспроста дана свобода воли! Да, Господь страшен. Но я перечеркну его планы.
   Жирной чертой.
   И спасу всех.
   И пока все это вихрем проносится в моей голове, чувствую, как кто-то таращит на меня глаза.
   Это Т.
   Два пустых круглых глаза, без тепла, без блеска.
   Рыба! вздрагиваю я.
   Он смотрит на меня в точности как тогда, на похоронах маленького Ф.
   И улыбается тихо, отрешенно, насмешливо.
   Знает, что это я взломал шкатулку?
  

Человек на луне

  
   День нескончаемо длится. Наконец солнце, блеснув за деревьями, прячется за горизонт, вечер наступает. Но я жду ночи. С наступлением темноты прокрадываюсь из лагеря. Храпит в палатке фельдфебель, никто меня не видел. Над лагерем полная луна, лишь с запада плывут темные клочья облаков. То и дело становится темно, хоть глаз выколи. И все дольше приходится ждать, пока серебряный свет засияет снова.
   Там, где лес вплотную подступил к палаткам, будет он караулить, Ц. Там я устраиваюсь за деревом. И вижу часового.
   Это Г.
   Он прохаживается немного взад и вперед.
   Наверху спешат, тесня друг друга, облака. Внизу все уснуло.
   Наверху ураган. Внизу полный покой.
   Только время от времени потрескивает ветка.
   Вот насторожился Г, вглядывается в глубину леса.
   Там кто-то есть?
   Прямо передо мной глаза Г, но он не может меня видеть.
   Ему не страшно?
   Да, в лесу всегда кто-то есть. Особенно ночью.
   Время идет.
   Вот появляется Ц. Кивает Г, и тот уходит.
   Ц остается один.
   Он воровато оглядывается, затем смотрит наверх, на луну.
   А на луне, кстати сказать, кое-кто живет. Разве вы не знали?.. В ясные ночи, усевшись на самый краешек серпика, лунный житель посматривает на нас, покуривает свою трубку и не заботится ни о чем. Только время от времени сплевывает вниз. Может быть, он прав.
   В половине третьего появляется, наконец, девушка. И как бесшумно!.. Я обнаруживаю ее, только когда она уже рядом с Ц.
   С какой стороны появилась?
   Она просто вдруг оказалась тут.
   И обнимает его. А он ее.
   Они целуются.
   Девушка повернулась ко мне спиной, не видно лица. Но все равно... Похоже, Ева выше ростом, чем Адам.
   Теперь я пойду и буду с ними говорить. Я осторожно приподнимаюсь. Не дай Бог они услышат меня раньше времени! Ева тогда сбежит.
   А мне нужно и с ней поговорить.
   Они все еще целуются.
   Сорную траву нужно рвать с корнем.
   Слепая старуха спотыкается и падает.
   А Ева, высматривая, тянется из-за изгороди.
   У нее, должно быть, красивая спина.
   И глаза... Я хочу смотреть ей в глаза.
   Очередное облако закрывает луну, становится темно.
   Оно небольшое, это облако, светятся серебром края. Как только луна выглянет, я пойду к ним. Вот она и выглянула, луна.
   Девушка теперь голая.
   А Ц перед ней на коленях.
   Она очень бледна.
   Я жду.
   Она нравится мне все больше.
   Ну так иди же туда! понукаю я сам себя. Скажи, что это ты взломал шкатулку! Ты, а не Н! Иди же, иди!
   Я не иду.
   Теперь Ц сел на поваленный ствол дерева, а Ева ему на колени.
   У нее длинные и тонкие ноги.
   Иди же!
   Да, да... сейчас...
   Наплывают новые облака, гуще и больше. Без серебряных краев. Они закрывают землю, неба больше нет. Я ничего не вижу.
   Шаги раздаются где-то в лесу. Я замираю.
   Кто-то идет сюда?
   Или это ветер там, наверху...
   Я не вижу даже собственной руки.
   Где вы, Адам и Ева?
   В поте лица своего должны вы есть хлеб свой... Но как бы не так! Вместо этого Ева крадет фотоаппарат, а Адам клянется ее защищать.
   Завтра рано утром скажу этому Ц, что я взломал его шкатулку. Завтра мне уже ничто не помешает!
   Даже если Бог пошлет тысячу голых девок...
   Все злее ночь.
   Мрачная и тихая, она, однако ж, не отпускает меня.
   Нет, пора в палатку.
   Я осторожно ощупываю пространство перед собой.
   Вытянув вперед руки, касаюсь ствола дерева. Огибаю его.
   Щупаю дальше... и в ужасе отшатываюсь!
   Что это?
   Мое сердце замирает.
   С трудом сдерживаюсь, чтобы не завопить что есть мочи.
   Так что это?!
   Нет, это было не дерево!
   Вытянув вперед руку, я коснулся чьего-то лица. Я весь дрожу.
   Кто стоит передо мной?
   Я больше не осмеливаюсь двинуться дальше.
   Кто здесь?!
   Или мне показалось?
   Нет, я четко нащупал: нос, губы...
   Я сажусь на землю.
   Лицо все еще там?
   Жди, пока рассветет!
   Не шевелись!..
   За облаками дымит своей трубкой лунный житель.
   Тихо накрапывает дождь.
   Плюй, плюй на меня, человек на луне!
  

Предпоследний день

  
   Наконец серый рассвет.
   Никого возле меня. Лицо?..
   Я прокрадываюсь в лагерь. Фельдфебель спит на спине, приоткрыв рот. Дождь шуршит каплями по брезентовой стенке. Лишь теперь чувствую, как устал. Спать, спать --
   Когда я просыпаюсь, полк уже выступил. Что ж, скажу Ц, когда все вернутся.
   Сегодня предпоследний день.
   Завтра снимаем лагерь и возвращаемся в город.
   Дождь льет и льет, лишь временами ненадолго стихая. В долине плотный туман. Мы больше не увидим гор.
   В полдень возвращается полк, однако ж, не без потерь.
   Н отсутствует.
   Заблудился, наверное, пожимает плечами фельдфебель. Отыщется!
   Мне приходят на ум пещеры, описанные в дневнике Ц. Как знать...
   Это страх?
   Ну, теперь-то я должен сказать! Самое время...
   Ц в своей палатке пишет.
   Он один.
   При моем появлении захлопывает тетрадку и смотрит настороженно.
   -- Ах, мы снова пишем дневник! -- говорю я и пытаюсь улыбнуться.
   Ц молчит и смотрит на меня. Вдруг я замечаю, что его ладони изодраны в кровь.
   Поняв, куда я смотрю, он вздрагивает и прячет руки в карманах.
   -- Ты мерзнешь? -- спрашиваю я, не сводя с него глаз.
   Он молча кивает. Его губы чуть кривятся в насмешливой улыбке.
   -- Послушай, -- начинаю я медленно. -- Ты считаешь, твою шкатулку взломал Н...
   -- Не только считаю, -- перебивает он меня. -- Это так и было.
   -- Откуда ты можешь знать?
   -- Н сам мне это сказал.
   Я таращу глаза. Сам сказал?..
   Однако это невозможно, он же этого не делал!
   Ц смотрит на меня испытующе, впрочем, только одно мгновение. Затем продолжает:
   -- Он сегодня утром признался, что вскрыл сундучок. Проволокой. Но не смог потом закрыть, потому что испортил замок.
   -- А потом?
   -- А потом он попросил у меня прощения, и я его простил.
   -- Простил?
   -- Да.
   Он с видимым безразличием смотрит прямо перед собой. Я не знаю больше, что сказать, только опять вспоминается: "Кто мой сундучок тронет, умрет!"
   Да ну, глупости!
   -- Ты знаешь, где теперь Н? -- спрашиваю я внезапно.
   Ц остается совершенно спокойным.
   -- Откуда мне знать? Наверняка заблудился. Я тоже сегодня заблудился...
   Он встает, всем видом показывая, что не желает продолжать разговор.
   Тут я вижу, что изодрана также его куртка.
   Сказать ему, что он врет? Что Н не мог ему признаться, потому что я, я вскрыл шкатулку...
   Но почему тогда врет Ц?
   Нет, я не могу, не смею этого думать!
   Ну почему я не признался сразу! Еще вчера, когда Ц бил Н... Стыдно стало перед гимназистами. С благими намерениями... Ясно, ясно! А сегодня утром проспал. Ну да! Я же всю ночь просидел в лесу, не смея пискнуть. А теперь что толку...
   Слишком поздно.
   Да, это моя вина.
   Я камень, о который споткнулись, яма, в которую упали, скала, с которой сорвались... Почему меня утром никто не разбудил?! Я собрался спасти невинно приговоренного и дрых. Свобода воли! Жирной чертой перечеркнуть планы! А эти планы давно уже были действительностью...
   Хотел всех спасти, однако ж первый и утоп.
   В беспредельном море вины. Кто ж знал, что дурацкий замок сломается!
   Взял и больше не захотел запираться.
   Не важно! Захотел, не захотел... Я должен был сказать! Одна вина накладывается на другую, и уже не разобрать, где твоя, а где чужая...
   Гордиев узел.
   Лабиринт. Сад блужданий. Комната смеха с кривыми зеркалами. Ярмарка, ярмарка! Добро пожаловать, дамы и господа! Оплатите-ка вину вашего существования! Только без страха. Бояться теперь уже слишком поздно...
   После обеда мы выходим искать Н. Прочесываем кустарник, зовем: "Н!" -- и снова: "Н!". Однако никакого ответа. Я и не жду его.
   В сумерках мы возвращаемся в лагерь. Промокшие, продрогшие.
   -- Если дождь не остановится, -- ворчит фельдфебель, -- будет новый всемирный потоп!
   Да. И прекратился дождь, и схлынули воды потопа. И сказал Господь: Я не хочу впредь наказывать землю за людей.
   Ну так как же, сдержал Он слово? Дождь все сильнее.
   -- Придется известить жандармерию, -- говорит фельдфебель. -- Похоже, Н пропал.
   -- Завтра.
   -- Я не понимаю вашего спокойствия!
   -- Наверняка Н просто заблудился, и ушел очень далеко в неверном направлении. Сами же видите: лес, туман. Он переночует у кого-нибудь дома.
   -- Но поблизости нет никаких домов! Только пещеры.
   Я вздрагиваю так, словно получил пощечину.
   -- Хватит у него ума, -- говорит фельдфебель, -- забраться в пещеру, где хотя бы сухо. И будем надеяться, он ничего не сломал себе...
   Да, будем надеяться.
   Внезапно я спрашиваю:
   -- А почему вы не разбудили меня сегодня?
   -- Я вас не разбудил?! -- Он смеется. -- Я будил вас изо всех сил, однако вы лежали, как бесчувственное бревно!
   Правильно! Самое страшное на земле -- Бог.
  

Последний день

  
   В последний день к нам в лагерь явился Бог.
   Я ждал Его.
   Фельдфебель и все остальные как раз снимали палатки.
   Его явление было ужасно. Фельдфебель, схватившись за сердце, так и сел на месте. Мальчики, как овцы, сбились в кучу и дрожали. Снова обретя способность двигаться, они заметались, как угорелые.
   Все, за исключением Ц.
   Этот, глядя в землю, медленно ходил взад и вперед. Всего несколько шагов. Туда -- и тут же разворот. Обратно.
   Они все разом кричали, не слушали и перебивали друг друга.
   Только Ц молчал.
   Так что же случилось?
   Двое лесорубов пришли в наш лагерь, со своими рюкзаками, топорами и пилами. Они сообщили, что нашли тело. Передали жетон: школьное удостоверение.
   Это был Н.
   Там ямы возле пещер, недалеко от просеки. У парня голова разворочена, камень сверху попал или тяжелым тупым предметом.
   По любому, кранты. Мертвее не бывает.
   Это убийство, сказали лесорубы. Я спустился с ними в деревню. В жандармерию. Мы почти бежали. Бог остался в лагере. Из жандармерии позвонили в прокуратуру, а я послал телеграмму директору. Бригада следователей, прибыв из города, тут же направилась на место преступления.
   Там лежал Н -- в яме.
   На животе.
   Он был сфотографирован.
   Следователи обыскали все вокруг. На редкость тщательно. Искали орудие убийства и какие-нибудь следы.
   Они пришли к выводу, что Н был убит не в яме, а рядом, примерно в двадцати метрах: на земле отчетливый след, как его тащили. Нашли и орудие убийства, окровавленный острый камень. Еще нашли карандаш и компас.
   Врач констатировал, что удар был нанесен с большой силой и с близкого расстояния. И самым подлым образом: сзади.
   Н убегал?
   Убийству предшествовала ожесточенная драка: куртка на Н изорвана. А руки исцарапаны в кровь...
   Вернувшись вместе со следователями в лагерь, я увидел Ц. Он сидел в стороне. И его куртка изорвана! пришло мне на ум. И руки исцарапаны в кровь...
   Нет, никому не скажу. Хотя куртка и руки целы, но разве ж не я виноват во всем?
   Последовал допрос.
   Никто ничего не знал.
   Когда прокурор спросил, не подозреваю ли я кого-нибудь, снова явился Бог. Он вышел из палатки, где жили Ц, Н и Р. В руках у него был дневник Ц.
   И Он говорил с Р, при этом не спуская глаз с Ц.
   Маленький Р, казалось, только слышал Бога. И все шире становились его глаза, будто он увидел дальние страны.
   Прокурор не отставал от меня:
   -- Так говорите же! Кого вы подозреваете?
   -- Нет, нет! Никого...
   -- Господин прокурор! -- кричит вдруг Р, протискиваясь вперед. -- Н и Ц дрались все время! Н украдкой прочитал дневник Ц, и Ц стал ему смертный враг... Он ведет дневник, который прячет в ящичке из голубой жести!
   Все смотрят на Ц.
   Тот поник головой. Лица не видно: красное оно или бледное? Ц медленно подходит, прямо к прокурору.
   Становится очень тихо.
   -- Да, -- говорит Ц едва слышно. -- Я это сделал.
   И плачет.
   Я оглядываюсь на Бога.
   На Его лице улыбка.
   Почему?
   Вдруг я перестаю Его видеть.
   Бог снова вне нас.
  

Сотрудники

  
   Завтра суд.
   На террасе кафе я читаю газеты. Вечер прохладный -- осень.
   Газеты уже который день пишут о предстоящей сенсации. Одни называют ее "дело Ц", другие -- "дело Н". Печатают размышления, соображения, эссе, выискивают в пыльных архивах старые уголовные дела с участием несовершеннолетних. Говорят о молодежи вообще и о моих подростках в частности, проповедуют, строят гипотезы, целые системы, ухитряются, в конце концов, свести их к убитому Н и его убийце Ц.
   Сегодня утром сотрудник газеты побывал у меня. Интервью уже должно быть в вечернем листке. Вот только где он... Кстати, сотрудник меня сфотографировал. Да, вот и фотография. Гм! Я узнаю себя с трудом. Хотя, собственно, получилось не так уж плохо. Под фотографией заголовок: "Что говорит учитель?"
   Ну, что говорю я?
   "Один наш сотрудник сегодня утром посетил учителя городской гимназии, под непосредственным надзором которого весной находился палаточный лагерь, где и разыгралась та знаменательная трагедия среди несовершеннолетних. Учитель сказал, что происшедшее для него было и остается загадкой. Ц был неплохим учеником, и он, учитель, никогда не замечал в характере юноши каких-либо странностей, не говоря уж о патологических изменениях или преступных инстинктах. Наш сотрудник предложил следующий вопрос: не следует ли искать корни этого преступления в известном огрублении современной молодежи. Однако учитель с этим решительно не согласился. Сегодняшнее юношество, по его словам, ни в коем случае не огрубело; напротив, благодаря всеобщему оздоровлению общества, нашу теперешнюю молодежь отличает высокая сознательность, верность своему долгу, готовность на самопожертвование; она абсолютно национальна. Случившееся убийство вызывает сожаление, однако это не более чем единичный случай, рецидив отошедшего в прошлое либерализма. Звенит школьный звонок, учитель прощается с нами. Он идет в класс, чтобы продолжить дело воспитания молодого поколения в духе национальных ценностей. Слава Богу, дело Ц -- только отдельный случай. Нечаянный прорыв подлого преступного индивидуализма!"
   За моим интервью помещено еще одно, с фельдфебелем. И его фотография в газете. Только сделана она тридцать лет назад. Тщеславный человек.
   Ну, что говорит фельдфебель? "Наш сотрудник посетил также тогдашнего преподавателя военной подготовки юношей. Военный руководитель, коротко назовем его военрук, принял нашего сотрудника с изысканной вежливостью. Старый воин все еще бодр и полон сил. По его мнению, причиной преступления явилось отсутствие должной дисциплины в подразделении. Старый солдат подробно объяснил нам, где было найдено тело убитого и как оно выглядело. Он прошел всю войну, сказал военрук, однако такой ужасной раны еще не видел. "Как старый солдат, я за мир", закончил он свой пространный и содержательный рассказ".
   "Наш сотрудник посетил также президента Общества борьбы с детской беспризорностью, супругу трубочиста госпожу К. Госпожа президент высказала глубочайшее сожаление по поводу случившегося. Вот уже которую ночь она не может заснуть, заслуженную женщину терзают кошмары и галлюцинации. По ее мнению, самое время принять, наконец, решительные меры и приступить к строительству новых исправительных учреждений".
   Я листаю дальше. Ого, кто это тут? Ну конечно, пекарь Н, отец убитого! И его супруга Элизабет Н, урожденная С.
   "Я охотно отвечу на ваш вопрос", сказал пекарь сотруднику. "Неподкупный суд выяснит, не стал ли наш бедненький Отто жертвой преступного легкомыслия педагога. Нет, я имею в виду исключительно учителя гимназии, военрук здесь ни при чем. Justitia fundamentum regnorum. Я убежден, что необходима строжайшая чистка преподавательского состава, он просто кишит замаскированными врагами. Встретимся у Филиппи!"
   И супруга пекаря сказала: "Оттохен был моим солнцем. Теперь у меня остался только мой муж. Однако мы с Отто находимся в постоянном духовном контакте. Я посещаю спиритический кружок".
   Листаю дальше. Вот еще газета.
   "Госпожа Ц, мать убийцы, проживает в трехкомнатной квартире. Она вдова университетского профессора Ц, скончавшегося около десяти лет назад. Профессор Ц был известным физиологом. Его работы о реакциях нервных окончаний при ампутации вызвали много откликов не только в профессиональных кругах. Двадцать лет назад он был главной мишенью атак Общества против вивисекции. Госпожа профессорша Ц, к сожалению, отказалась что-либо сообщить нам по поводу случившегося. Она сказала: "Господа, я надеюсь, вы понимаете, каково мне теперь". Это среднего роста дама. Носит траур".
   В четвертой газете я нахожу интервью адвоката. Этот человек и со мной говорил трижды. Так и горит нашим делом!
   Молодой юрист. Куда как хорошо понимает, что для него этот процесс.
   Он привлек к себе внимание всех сотрудников.
   И вышло самое длинное интервью.
   "В этом сенсационном деле об убийстве, господа", говорит адвокат, "защита оказалась в весьма сложном положении, ибо вынуждена направить острие своего клинка не только против обвинения, но и против самого обвиняемого, которого, по логике вещей, должна бы защищать".
   "И почему же?"
   "Обвиняемый, господа, признался в совершении преступлении. Нанесении смертельного удара, а вовсе не самом убийстве, как я особенно прошу заметить. Однако несмотря на признание несовершеннолетнего обвиняемого, я твердо убежден, что убийца -- вовсе не он. Своим признанием обвиняемый кого-то выгораживает".
   "Не хотите ли вы сказать, господин доктор, что кто-то другой убил Н?"
   "Именно это, господа, я и хочу сказать со всей настойчивостью! Помимо, собственно, интуиции, так сказать, врожденного чутья исследователя-криминалиста, у меня есть самые веские основания для подобных заявлений. Ц не убивал. Подумайте, каковы получаются мотивы преступления! Убить одноклассника только за то, что тот без разрешения прочитал дневник... А кстати, помните, что стояло в том дневнике? Описание интрижки с уличной девкой. Ц клянется защищать ее и заявляет необдуманно: "Кто мой дневник тронет, умрет!" Конечно, конечно, это все говорит против него. Но в то же время, обратите внимание! Ну да, манера, с которой Ц признался в убийстве, не лишена некоторого налета рыцарственности. Но разве не бросается в глаза, что о собственно смертельном ударе Ц не может ничего рассказать? Ни словечка о том, как все происходило! Спрашивается, почему? Он говорит, что больше не помнит. Неправда! Он не помнит просто потому, что не знает, где, когда и как его достойный сожаления одноклассник был убит. Он знает только, что Н убили камнем. Ему предъявили для опознания несколько камней, но он не смог указать орудие убийства. Господа, он покрывает преступление кого-то другого!"
   "Однако разорванная куртка и царапины на руках?"
   "Конечно, Ц повстречал Н на скалах, и они подрались. Об этом он рассказывает в подробностях. А вот что он потом прокрался следом и нанес удар -- нет, нет! Н убил кто-то другой. Правильнее сказать, другая!"
   "Вы имеете в виду ту девку?"
   "Именно! Это падшее существо овладело нашим обвиняемым. Она все еще продолжает владеть им. Ц -- ее раб. Господа, мы также заслушаем психиатрическую экспертизу!"
   "Девка приглашена как свидетель?"
   "Конечно! Ее вместе с бандой арестовали сразу после убийства прямо в пещере и, собственно, уже состоялся суд. Так что мы увидим и услышим Еву. Может быть, уже завтра".
   "Как долго продлится процесс?"
   "Я полагаю, два или три дня. В деле немного свидетелей. Но повторяю: за обвиняемого буду биться до победного конца. Вы увидите: его приговорят за пособничество воровству -- и все!"
   Вот именно -- все...
   О Боге не сказано ни слова.
  

Дело Н или Ц

  
   Толпа человек в триста собралась перед Дворцом правосудия. Все хотели внутрь, у дверей давка. Но в зал пускали исключительно по приглашениям, распространенным неделю назад. Почти все по знакомству. Но строго подконтрольно!
   В коридорах суда едва протиснуться.
   Все хотят видеть Ц.
   Особенно женщины.
   Красивые и страшные, небрежно одетые и элегантные. У всех, однако, половое влечение к катастрофам. Даром что не будет детей...
   Извращенки... Как рады они переспать с чужим несчастьем!
   Балкон для прессы переполнен.
   В качестве свидетелей приглашены родители Н, мать Ц, наш фельдфебель, Р, живший с Н и Ц в одной палатке, оба лесоруба, нашедшие тело, следователи, жандармы, и так далее, и тому подобное.
   И конечно, я.
   И конечно, Ева.
   Ее, однако, еще нет в зале. Ее приведут особо.
   Прокурор и адвокат листают дело.
   Ева в одиночке ждет.
   В сопровождении охранника появляется обвиняемый.
   Внешне Ц почти не изменился. Только стал бледнее. И глаза мигают, часто-часто. Ему мешает свет. Челка пока еще на месте.
   На скамью подсудимых он садится, словно за школьную парту.
   Глаза всех в зале обращены на него.
   Ц быстро оглядывается, замечает мать, и мгновение не сводит с нее взгляда. Что думает при этом?..
   Его мать почти не смотрит в ответ.
   Или это только так кажется?
   Лицо госпожи Ц закрыто густой вуалью. Черное на черном...
   Фельдфебель здоровается со мной, спрашивает, видел ли я его интервью. Сидящий неподалеку пекарь Н оборачивается, услышав мой голос. Перекошенное от ненависти лицо.
   Этот тоже проломил бы мне голову.
   Черствой булкой.
  

Вуаль

  
   Председатель суда для несовершеннолетних входит, и все встают. Он садится в свое кресло и объявляет заседание открытым.
   Этакий добрый дедушка.
   Зачитывается обвинение.
   Ц вменяется не просто нанесение смертельного удара, но самое настоящее убийство при отягчающих обстоятельствах.
   Добрый дедушка в судейском кресле сокрушенно качает головой. Ох уж эти детки!..
   Затем поворачивается к обвиняемому.
   Ц встает.
   Спокойно называет свою фамилию, имя, дату и место рождения...
   -- Так, теперь расскажи биографию.
   Ц бросает робкий взгляд на мать и начинает заметно нервничать.
   У него в детстве было, как у всех детей, тихо начинает Ц. Родители не особо строги, как, собственно, и все родители. Вскоре отец умер.
   Да, он единственный ребенок.
   Мать носовым платком касается глаз. Однако не снимая вуали.
   Ц рассказывает, кем он мечтал стать. Великим изобретателем. Да! Только он хотел изобретать не пушки и бомбы, а какие-нибудь полезные мелочи. Защелкивающийся замок для рюкзака, например. Такой, чтобы не заедал и не ломался.
   -- Что ж, похвально, похвально! -- кивает судья. -- Ну, а если бы ты ничего не изобрел?
   -- Тогда я стал бы летчиком! Почтовым летчиком. Что летают за море.
   К неграм? невольно мелькает в голове. Ц рассказывает дальше. От своего так и не состоявшегося будущего переходит к имевшему место прошлому, вплоть до того дня, когда в наш лагерь явился Бог.
   Стрельбы, маршировка, веяние флага, фельдфебель. Обо мне он говорит странное:
   -- Воззрения господина учителя мне всегда казались слишком незрелыми.
   Судья удивлен:
   -- Как это?
   -- Господин учитель всегда говорил то, как должно быть, но никогда, как оно есть на самом деле.
   Судья смотрит на Ц озадаченно. Пришло на ум, что, пожалуй, эти вопросы уже прерогатива радио? Отброшены и втоптаны в грязь идеалы морали... Да, это он вовремя спохватился. И естественно, хочет уйти подальше от опасности. Потому спрашивает ни с того ни с сего:
   -- Ты веришь в Бога?
   -- Да, -- отвечает Ц не задумываясь.
   -- И ты помнишь пятую заповедь?
   -- Да.
   -- Раскаиваешься ли ты в содеянном?
   В зале становится очень тихо.
   -- Да, -- говорит Ц. -- Я очень раскаиваюсь.
   Странным образом, это звучит неискренне.
   Допрос переходит непосредственно ко дню убийства.
   Еще раз пережевываются всем известные подробности.
   -- В тот день мы выступили рано, -- в сотый раз рассказывает Ц. -- В лесу мы получили приказ в рассыпную продвигаться к занятой противником высоте. Вблизи пещер я случайно встретил Н. Мы были на скалах. Я был в ярости на Н, потому что он взломал мой сундучок. Правда, Н это по-прежнему отрицал...
   -- Стой-ка! -- перебивает его судья. -- Вот протокол допроса твоего учителя. Ему ты сказал: Н признался, что это он взломал сундучок.
   -- Учителю я только так сказал...
   -- Только так?.. Но зачем же?
   -- Чтобы когда все откроется, на меня не пало подозрение.
   -- Ага. Ну, дальше.
   -- Мы начали драться, и Н чуть не сбросил меня со скалы. В глазах все потемнело, какие-то красные пятна... Затем я вскочил и бросил в него камень.
   -- На скале?
   -- Нет.
   -- Тогда где?
   -- Это я забыл!
   Он улыбается.
   Он больше ничего не скажет.
   Он просто не помнит!
   -- Ну, а с какого места ты снова помнишь, что было дальше?
   -- Когда пришел в лагерь и сел писать в дневник, что подрался с Н.
   -- Да, это твоя последняя запись. Только ты оборвал ее на полуслове.
   -- Потому что мне помешал господин учитель.
   -- Что он хотел от тебя?
   -- Не знаю.
   -- Ну, я полагаю, он уж нам скажет...
   На столе для вещественных доказательств лежат дневник Ц, карандаш и компас. И еще камень.
   Судья спрашивает Ц, узнает ли он камень?
   Ц отвечает утвердительно.
   -- А чьи это карандаш и компас?
   -- Не мои.
   -- Ну, значит, это вещи бедняги Н! -- вздыхает судья, листая протоколы. -- Хотя нет! Н принадлежит только карандаш! Почему ты не скажешь, что компас твой?
   Ц краснеет.
   -- Я это забыл, -- извиняется он тихо.
   Тогда встает адвокат:
   -- Ваша честь, может быть, компас действительно не его?
   -- Что вы хотите сказать?
   -- Я хочу сказать, что этот роковой компас, не принадлежа Н, может быть, так же не принадлежит и Ц, но кому-нибудь третьему. Разрешите задать обвиняемому вопрос. Не присутствовал ли кто-то третий в момент совершения убийства?
   Он садится. Ц бросает на него короткий враждебный взгляд.
   -- Никого третьего там не было!
   Тогда вскакивает адвокат:
   -- Какже ты так твердо помнишь, что не было никого третьего?! При этом не можешь сказать, где, когда и как было совершено убийство!
   Тут вмешивается прокурор.
   -- Судя по всему, -- замечает он иронически, -- защита подводит нас к заключению, что вовсе не обвиняемый, а некий господин Икс совершил это убийство. Вот именно! Господин Икс...
   -- Я не знаю, -- перебивает его адвокат, -- можно ли уличную девку, что верховодила шайкой воров-беспризорников, назвать господином Иксом...
   -- Девка этого не делала! -- резко возражает прокурор. -- Видит Бог, мы ее как следует допросили! Кстати, следователь приглашен свидетелем. Послушайте, вам как будто мало, что обвиняемый во всем признался! Причем чистосердечно и сразу же, что свидетельствует в его пользу... Вы хотите представить дело так, будто убийца -- девушка, а Ц ее выгораживает. Но это же полный бред!
   -- Погодите минуту! -- улыбается его противник и поворачивается к обвиняемому. -- Скажи-ка! Разве у тебя в дневнике не стоит: она взяла камень и бросила в меня; когда б попала, были б мне кранты?
   Ц небрежно пожимает плечами.
   -- Я преувеличил. Это был только маленький камешек.
   Внезапно по его лицу пробегает судорога.
   -- Я прошу вас, господин доктор! Больше не защищайте меня! Я хочу быть наказанным за то, что натворил.
   -- Наказанным? -- кричит ему защитник. -- А о матери ты подумал? О ее боли? Ты сам не знаешь, что делаешь!
   Ц смотрит в пол.
   Вдруг он вскидывает голову и устремляет на мать испытующий взгляд.
   Все смотрят на нее. Однако ничего не видят из-за густой вуали.
  

Где живет Он

  
   Перед тем как приступить к допросу свидетелей, судья объявляет перерыв. Время -- около полудня. Зал постепенно пустеет, обвиняемого уводят. Прокурор и адвокат меряют друг на друга взглядами. Каждый предвкушает свою победу.
   Я иду прогуляться в скверик вокруг Дворца правосудия. Сегодня пасмурный день, сырой и холодный.
   Листья падают... Да, опять осень. Я заворачиваю за угол и вдруг на секунду замираю.
   На лавке сидит мать Ц.
   Неподвижно.
   Она среднего роста дама, -- приходит мне на ум.
   Я машинально здороваюсь. Но она не отвечает.
   Может быть, совсем меня не видит.
   Умом и чувствами где-то в ином измерении...
   Прошло время, когда я не верил в Бога. Сегодня я в Него верю. Однако я Его не принимаю. Я вижу, как в палаточном лагере Он говорит с Р и следит за Ц. У Него, должно быть колючие, злые глаза. Холодные, очень холодные... Нет, Он не добр.
   Почему Он заставляет страдать мать Ц? Она-то что Ему сделала? Чем виновата в том, что натворил ее сын? Прокляв сына, приговорил мать...
   Нет, Он не справедлив.
   Я хочу курить.
   Ощупываю карманы. Вот идиот, забыл дома сигареты!
   Я выхожу из скверика и смотрю, где бы их купить.
   В боковой улочке по соседству нахожу магазинчик.
   Совсем крохотный, его содержит очень пожилая супружеская пара. Проходит какое-то время, прежде чем старик открывает упаковку, а старуха отсчитывает десяток сигарет. Они неловко суетятся, то и дело сталкиваются и всячески мешают друг другу. Однако не теряют добродушия. Старуха по рассеянности дает мне слишком мало сдачи и сильно пугается, когда я с улыбкой обращаю на это ее внимание.
   -- Боже сохрани!
   Ну, если тебя хранит Бог, опасаться нечего! думается мне.
   В магазинчике не находится мелочи, и старуха бежит в соседнюю лавку к мяснику, разменивать.
   Оставшись со стариком, я закуриваю.
   Он спрашивает, не из судейских ли я, у них часто покупают судейские. И уже говорит о нашем убийстве. Случай, по его мнению, весьма показательный. Ясно видна рука Бога.
   Я вздрагиваю.
   -- Рука Бога?
   -- Да-да, -- кивает старик. -- В этом преступлении все виновны: фельдфебель, родители, учитель.
   -- И родители?..
   -- А как же! Не только молодежь, родители тоже забыли Бога. Они ведут себя так, будто бы Его совсем не было.
   Я выглядываю на улицу.
   Старуха от лавки мясника спешит дальше, к пекарю.
   Ага! Значит, мясник не смог разменять.
   Улица безлюдна. Вдруг странная мысль приходит мне в голову. Это неспроста, что мясник не смог разменять. Я для чего-то должен стоять здесь и ждать...
   Высокие серые дома вокруг. Я говорю:
   -- Знать бы, где Он живет, Бог.
   -- Он живет везде, где Его не забывают! -- слышу я голос старика. -- Он живет нашем доме, потому что мы никогда не ссоримся.
   Я сдерживаю дыхание.
   Что такое?..
   Был ли это действительно голос того старого лавочника?
   Нет, это был не его... это был другой голос!
   Кто же говорил со мной?
   Я не оборачиваюсь.
   Ибо снова слышу Голос.
   -- Когда тебя призовут в свидетели и ты присягнешь Моим Именем говорить правду, не умолчи, что это ты взломал шкатулку.
   Шкатулку?
   Нет! Нет! Меня же тогда накажут за то, что покрывал вора!
   -- Так и должно случиться.
   Но я же потеряю мою должность, мой кусок хлеба!
   -- Да, ты потеряешь. Но восстановится справедливость.
   А мои родители?! Я же кормлю их!
   -- Показать тебе твое детство?
   Мое детство?..
   Мать ворчит и злится, отец ругается. Они ссорятся непрестанно. Нет, Ты не живешь в этом доме, Ты проходишь мимо, ибо им не в радость Твой приход.
   Мне хочется плакать.
   -- Скажи это! -- слышу я Голос. -- Скажи, что это ты взломал шкатулку. Сделай Мне по сердцу и не гневи Меня больше!
  

Компас

  
   Суд идет. Теперь очередь свидетелей.
   Лесорубы, жандармы, следователь, фельдфебель. Также пекарь Н с супругой. По очереди клянутся сказать все, что им известно. Но им ничего не известно.
   Пекарь не преминул коснуться моего мнения о неграх. Стал метать громы и молнии по поводу подозрительного состояния моего ума, судья смотрел на него с досадой, однако не осмеливался прервать.
   Потом вызвали мать Ц.
   Судья объявляет было, что у нее, как у ближайшей родственницы обвиняемого, есть право не давать показаний, но она перебивает его. Она хочет говорить.
   И говорит. Однако ж не снимая вуали.
   У нее неприятный голос.
   Ц был тихим и послушным ребенком, рассказывает она. Однако у него случались приступы яростного гнева, он унаследовал это от отца. Болеть он никогда не болел, кроме обычных простуд.
   Психических расстройств в их семье также не было.
   Вдруг она перебивает себя:
   -- Ваша честь, можно задать ему вопрос?
   -- Пожалуйста!
   Она берет со стола компас и показывает Ц.
   -- С каких это пор у тебя есть компас? -- спрашивает она насмешливо. -- Мы же еще поругались перед твоим отъездом! Ты вопил, что у всех есть компасы, а у тебя нет, что без него ты заблудишься. Так откуда он у тебя взялся?
   Ц смотрит на нее и не двигается.
   Торжествуя, мать поворачивается к судье:
   -- Это не его компас! И убийство совершил тот, кто потерял этот компас!
   В зале волнение. Судья обращается к Ц:
   -- Ты слышал, что сказала твоя мать?
   Он все еще на нее смотрит.
   -- Да, -- говорит медленно Ц. -- Моя мать лжет.
   Адвокат вскакивает:
   -- Я требую психической экспертизы обвиняемого!
   Судья качает головой. Экспертиза будет проведена, но после.
   Мать фиксирует взгляд на Ц.
   -- Я лгу?
   -- Да!
   -- Я не лгу!!! -- внезапно взрывается она диким ревом. -- Я еще ни разу в жизни не солгала! Это ты лгал, всегда! Я говорю правду и только правду! А ты выгораживаешь эту грязную девку, эту опустившуюся шлюху...
   -- Она не шлюха!
   -- Закрой рот!!! -- Она визжит, становясь все истеричнее. -- Ты всегда думал только о девках и никогда о твоей бедной матери!
   -- В отличие от тебя, они того стоят!
   -- А ну прекратить!
   Судья возмущенно стучит по столу деревянным молотком. За оскорбление свидетеля он приговаривает Ц к двум дням ареста.
   -- Это нехорошо! -- выговаривает он Ц. -- Так обращаться с родной матерью! Вот, оказывается, каков ты на самом деле!
   Тут взрывается Ц.
   Тот самый унаследованный от отца ярый гнев.
   -- Да никакая она не мать! -- кричит он. -- Она никогда не думала обо мне! Целыми днями ругалась с прислугой...
   -- Его всегда тянуло к непотребным девкам, ваша честь! В точности как его отца!
   Мать Ц смеется, коротко и зло.
   -- Смешно тебе? -- не унимается сын. -- Тебе, может быть, напомнить о Текле?!
   -- Что еще за Текла?!
   -- Ей было пятнадцать, и ты измывалась над ней, как только могла! До одиннадцати ночи заставляла убирать, стирать, гладить, а утром в половине пятого снова подъем, и есть ты ей совсем не давала! Она, в конце концов, исчезла... Помнишь?
   -- Да! Она нас обокрала!
   -- Чтобы было на что сбежать! Мне тогда уже исполнилось шесть лет, и я хорошо помню, как пришел отец и сказал, что ее поймали и теперь отправят в исправительное учреждение. Ты в этом виновата, только ты!
   -- Я?!
   -- Отец так и сказал!
   -- Отец, отец! Он много чего говорил!
   -- Мой отец никогда не лгал! Вы тогда ужасно поругались, и отец на ночь ушел из дома. Помнишь? И как Текла, также и Ева... Нет уж! Я не хочу больше быть твоим сыном!
   В зале становится очень тихо.
   Наконец говорит судья:
   -- Я благодарю вас, госпожа Ц.
  

Шкатулка

  
   Теперь моя очередь.
   Как раз без четверти пять.
   Я принимаю свидетельскую присягу.
   Клянусь Богом по чистой совести говорить правду и ничего не утаивать.
   Вот именно -- не утаивать.
   Пока меня присягают, в зале начинается приглушенное волнение.
   Что там у них?
   Я на мгновение оборачиваюсь. И вижу Еву.
   Она уже на лавке для свидетелей. Рядом тюремная надзирательница.
   Когда-то мне очень хотелось заглянуть в ее глаза.
   Еще загляну, после. Когда придет ее черед говорить.
   Сейчас мне не до того.
   Сейчас передо мной Распятие.
   Его Сын.
   Я скашиваю глаза на Ц.
   Он улыбается.
   Улыбается ли она теперь за моей спиной?...
   Я отвечаю на вопросы судьи. Он касается моего высказывания о неграх... Да, мы понимаем друг друга. Я положительно характеризую Н, также и Ц. На момент убийства меня с ними не было.
   Судья уже готов меня отпустить, но я говорю:
   -- Еще одна мелочь, ваша честь!
   -- Пожалуйста!
   -- Ту шкатулку, в которую Ц прятал дневник, взломал вовсе не Н.
   -- Не Н? А кто?
   -- Ее взломал я. Открыл замок проволокой.
   Действие этих слов велико.
   У судьи выскальзывает карандаш из пальцев, адвокат вскакивает. Ц смотрит на меня открыв рот, его мать вскрикивает, лицо пекаря становится цвета тощего дрожжевого теста, он хватается за сердце.
   А Ева?
   Ее я не вижу.
   Только чувствую трепещущий страх где-то у меня за спиной.
   Шарканье, гул голосов.
   Прокурор, как под гипнозом, встает со стула и медленно указывает на меня пальцем.
   -- Вы?!. -- протягивает он.
   -- Да, -- говорю я, сам удивляясь своему спокойствию.
   Мне вдруг становится удивительно легко.
   И я рассказываю теперь все.
   Зачем взломал шкатулку и почему сразу не признался Ц. Да, мне было стыдно. Кстати, и трусил немножко.
   Я рассказываю все.
   Почему, прочитав дневник, не поспешил в жандармерию. Хотел перечеркнуть планы. Жирной чертой. Да, это было глупо! Я замечаю, что прокурор начинает записывать. Однако это меня не смущает.
   Только дальше, дальше!
   Все, все как было.
   И про Адама и Еву. И про облако с серебряными краями. И про человека на луне!
   Когда мой рассказ окончен, встает прокурор.
   -- Я хочу предупредить свидетеля, чтобы он не строил особых иллюзий касательно последствий своих столь интересных заявлений. Прокуратура намеревается вменить ему введение в заблуждение должностных лиц и пособничество воровству.
   -- Как вам угодно. -- Я слегка кланяюсь. -- Ведь я же поклялся...
   Я киваю на Распятие.
   -- ...Ничего не утаивать!
   Тут взрывается пекарь:
   -- Мой сын у него на совести! У него одного!
   Он падает, хватаясь за сердце.
   Пекаря выводят. Его супруга угрожающе поднимает руку.
   -- Бог накажет вас за это!
   Нет, я больше не боюсь Бога.
   Я чувствую, как все вокруг разом презирают меня. Только глаза...
   Они покоятся на мне, эти глаза. Огромные, тихие, как бездонные озера в лесах моей родины.
   Ева! Вот уж осень?..
  

Изгнание из рая.

  
   Еву не присягают.
   -- Знаешь ты, что это? -- спрашивает судья, высоко поднимая компас.
   -- Да, -- говорит она. -- Это показывает направление.
   -- Ну, а чей он?
   -- Не мой! Но я, кажется, знаю...
   -- Только без вранья!
   -- Я не вру. Я бы хотела сейчас тоже сказать всю правду. Как господин учитель.
   Как я?
   Прокурор иронически улыбается.
   Адвокат не спускает с нее глаз.
   -- Ну, валяй! -- молвит судья.
   И Ева начинает:
   -- Когда я встретила Ц возле нашей пещеры, там также был и Н.
   -- Ты, значит, была там?
   -- Да.
   -- Почему ж ты говоришь об этом только теперь? Почему во время следствия лгала, будто бы тебя не было, когда Ц убивал Н?!
   -- Потому что Ц не убивал!
   -- Не Ц? А кто?
   Ужасное напряжение. Все в зале так и подались вперед, сгрудились, словно решили задавить девушку. Она, однако, держится по-прежнему прямо.
   Ц очень бледен.
   И Ева рассказывает:
   -- Ц и Н дрались ужасно. Н был сильнее и сбросил Ц со скалы. Я подумала, теперь ему кранты, и сильно разозлилась. Я была уверена, что Н читал дневник и знает обо мне все. Я схватила камень, тот самый, что лежит на столе, и побежала следом. Я хотела ударить его по голове. Да, я хотела убить... Но вдруг из кустов выскакивает незнакомый юноша, вырывает у меня камень и устремляется за Н. Я видела, как он догнал Н, они о чем-то говорили. Это было на просеке. Свой камень незнакомец держал в руке. Я спряталась, потому что боялась, что они вернутся. Но они не вернулись. Они пошли в другую сторону, Н впереди. Вдруг незнакомец поднял камень и ударил Н сзади по голове. Тот упал и больше не шевелился. Незнакомец наклонился над ним, долго смотрел, затем подцепил тело и поволок. В яму. Он не знал, что я все видела. Потом я вернулась к скалам и встретила Ц. Он не убился при падении, только порвал куртку и изодрал руки.
   Адвокат первым обретает дар речи:
   -- Я прошу высокий суд на основании сделанного заявления снять с Ц обвинение в убийстве...
   -- Минутку, господин доктор, -- перебивает его судья.
   Он поворачивается к Ц. Тот с окаменевшим лицом все еще смотрит на Еву.
   -- Это правда, что она говорит?
   -- Да, -- тихо отзывается Ц.
   -- Значит, ты видел, как незнакомый юноша убивал Н?
   -- Нет, этого я не видел.
   -- Ну, стало быть!.. -- облегченно вздыхает прокурор и откидывается на спинку стула.
   -- Он видел только, как я схватила камень и побежала за Н, -- говорит Ева.
   -- Значит, ты его и убила, -- подытоживает адвокат.
   Однако девушка остается спокойной.
   -- Нет, это была не я. -- Она даже улыбается.
   -- Мы еще вернемся к этому, -- говорит судья. -- Теперь я хотел бы знать, почему вы оба до сих пор морочили нам голову. Ну?..
   Они молчат.
   Наконец Ева говорит:
   -- Ц все взял на себя, потому что думал, что это я убила. Он мне не поверил, когда я рассказала про другого.
   -- А мы должны поверить?
   Она снова улыбается.
   -- Я не знаю. Но я рассказала правду!
   -- И ты собиралась спокойно смотреть, как невинно приговорят Ц?
   -- Спокойно? Нет! Я столько плакала... Но мне было так страшно снова попасть в исправительное учреждение... И теперь, я же все сказала!
   -- Так почему только теперь?!
   -- Потому что господин учитель тоже все сказал...
   -- Интересно! -- усмехается прокурор.
   -- Ну, а если б учитель не сказал? -- не унимается судья.
   -- Тогда б я тоже промолчала.
   -- Вот как! -- саркастически замечает адвокат, -- Но мы же так поняли, что ты любишь Ц. Настоящей любовью это, конечно, не назовешь...
   Он улыбается.
   Ева какое-то время молча на него смотрит.
   -- Нет, -- говорит она чуть слышно. -- Я вовсе не люблю Ц.
   Тот вскакивает.
   -- И никогда не любила, -- добавляет она громче и склоняет голову.
   Ц снова медленно садится и зачем-то рассматривает свою правую руку.
   Он хотел ее защитить, но она его не любит.
   Он дал себя судить вместо нее, но она не любила его никогда.
   Это было только так. --
   О чем теперь думает Ц?
   О своих несбывшихся мечтах?
   Изобретатель... Почтовый летчик...
   Это было только так. --
   Скоро он возненавидит Еву.
  

Рыба

  
   --Ну-с, -- продолжает судья, обращаясь к Еве. -- Ты, значит, с камнем в руке бежала за Н?
   -- Да.
   -- И хотела его убить?
   -- Но я этого не сделала!
   -- А что же случилось?
   -- Я уже сказала, подскочил незнакомый юноша, оттолкнул меня и с моим камнем побежал за Н.
   -- Как выглядел этот твой незнакомый юноша?
   -- Все произошло так быстро, я не успела рассмотреть.
   -- Ну да, ну да! -- иронизирует прокурор. -- Господин Икс!
   -- Ты бы смогла его узнать? -- не дает сбить себя с толку судья.
   -- Наверное... Я хорошо помню, у него были очень светлые, пустые и совершенно круглые глаза. Как у рыбы.
   Я вздрагиваю, точно получил пощечину. Вскакиваю и кричу:
   -- Как... как у рыбы?!
   -- Что с вами? -- удивляется судья.
   И все тоже удивляются.
   Да, что это со мной?
   Мне приходит на ум вспыхивающая красными глазницами заколка-череп.
   Грядут холодные времена, слышу я голос Юлия Цезаря. Эра Рыб! Тогда человеческая душа станет холодна и неподвижна, как рыбий лик. --
   Два очень светлых, пустых и совершенно круглых глаза смотрят на меня. Без лучика тепла, без блеска.
   Это Т. Он стоит у могилы.
   А вот он в палаточном лагере, улыбается тихо, отрешенно и насмешливо.
   Знал ли он уже тогда, что это я взломал шкатулку?
   Читал ли он сам дневник?
   Прокрался следом за Ц и Н.
   У него такая странная застывшая улыбка.
   Я не шевелюсь.
   И снова обращается ко мне судья:
   -- Ну! Так что же с вами?
   Рассказать им про Т?
   Бессмысленно!
   Зачем Т убивать Н? Напрочь отсутствует мотив.
   И я говорю:
   -- Прошу прощения, ваша честь, я немного нервничаю.
   -- Оно и понятно! -- ухмыляется прокурор.
   Я покидаю зал.
   Я и так знаю: теперь они оправдают Ц и за убийство осудят Еву. Но почему-то уверен, что все еще станет на свои места.
   Завтра или послезавтра начнется и против меня расследование.
   Я буду уволен из гимназии.
   Потеряю место.
   Но не огорчаюсь ничуть.
   Нечего станет есть?..
   Смешно, но это меня совсем не беспокоит.
   Мне на ум приходит бар, где сидит Юлий Цезарь. Это дешевый бар.
   Только я не иду туда и не напиваюсь.
   Но возвращаюсь домой и ложусь в постель.
   Я больше не боюсь своей комнаты. Живет в ней -- Он?
  

Не клюет

  
   Вот, в утреннем листке уже напечатано.
   Ц по обвинению в пособничестве воровству при наличии смягчающих обстоятельств приговорен к небольшому сроку заключения. В убийстве Н прокуратура обвинила Еву.
   Через три месяца состоится новый суд.
   "Это достойное сожаления существо, правда, упорно клялось в своей невиновности", сообщает сотрудник из зала суда, "но едва ли ей кто-нибудь верит. Солгавший однажды, как известно, солжет и дважды! Обвиняемый Ц даже не подал ей руки, когда в конце заседания она, игнорируя окрик охранницы, вдруг рванулась и у самой скамьи подсудимых стала просить прощения за то, что не любила!"
   Ага, вот он ее уже и ненавидит!
   Теперь Ева совсем одна.
   Она все еще плачет?..
   Не плачь, я тебе верю!
   Подожди немного! Вот только поймаю рыбу!
   Знать бы еще, как...
   Надо поговорить с Т, и чем скорее, тем лучше!
   С утренней почтой приходит решение надзирающих за школьным процессом чиновников: мне запрещено появляться в гимназии все время, пока будет длиться расследование.
   Фактически навсегда. Меня признают виновным. И притом без всяких смягчающих обстоятельств.
   Однако что за дело мне!
   Я должен поймать рыбу. Чтобы не лились зря девичьи слезы...
   Моя домохозяйка приносит завтрак. Она ведет себя робко: в газете прочитала мои свидетельские показания и всю грязь газетных комментариев. Сотрудники пишут: "Учитель -- пособник воров". Кто-то умудрился написать, что я убийца в душе.
   Ни слова в мою поддержку.
   Добрые времена для пекаря Н. Если только черти не унесли его этой ночью! --
   В полдень стою у ворот гимназии, где мне запрещено появляться, и жду окончания занятий. Наконец появляются первые спешащие домой ученики.
   Также и некоторые коллеги.
   Они меня не видят.
   Вот и Т.
   Он выходит один, сворачивает ровно в мою сторону.
   Я медленно иду ему навстречу.
   Увидев меня, он вздрагивает.
   Однако ж, с улыбкой здоровается.
   -- Как хорошо, что я тебя встретил, -- начинаю я. -- У меня к тебе разговор.
   -- Пожалуйста!
   Он вежливо кланяется.
   -- Здесь на улице шумно, -- продолжаю я. -- Пойдем-ка в кондитерскую. Я приглашаю тебя на мороженое!
   Мы сидим в кондитерской.
   Рыба заказывает себе с земляникой и с лимоном.
   Уверенно работает ложкой.
   Он даже когда ест, улыбается! констатирую я.
   И решаюсь на первый выпад:
   -- Мне нужно поговорить с тобой о вчерашнем суде над убийцей.
   Он невозмутимо продолжает есть.
   -- Ну как, вкусно?
   -- Вполне.
   Мы молчим.
   -- Скажи-ка, -- начинаю я снова. -- Ты согласен, что это девушка убила Н?
   -- Да.
   -- Ты, стало быть, не веришь ни в какого незнакомого юношу?
   -- Нет. Его она выдумала, чтобы выпутаться из ситуации.
   Мы молчим снова.
   Внезапно Т перестает работать ложкой и смотрит на меня в упор.
   -- Вы что, собственно, хотите от меня, господин учитель?
   -- Я предположил, -- говорю я медленно, глядя прямо в его круглые глаза, -- что ты можешь знать, кто был тот незнакомый юноша.
   -- Как это?
   Я решаюсь на ложь:
   -- Ты ведь всегда за всеми следил...
   -- Да. -- Он и не пытается отпираться. -- И бывало, кое-что видел.
   И опять улыбается.
   Знал он и раньше, что я взломал шкатулку?
   Я спрашиваю:
   -- Ты читал дневник Ц?
   Он фиксирует меня взглядом:
   -- Нет. Однако вас, господин учитель, я видел, как вы крались из лагеря, чтобы подсматривать за Ц и его девушкой.
   Мне становится холодно. Он меня видел...
   -- Вы мне попали тогда рукой в лицо. И так перепугались! А я совсем не боялся.
   Он снова берется за мороженое.
   Я вдруг замечаю, что он, собственно, совсем не наслаждается моей растерянностью. Только время от времени бросает на меня короткий, как будто регистрирующий взгляд.
   Странно! Мне приходит на ум охотник.
   Такой, что долго и хладнокровно целится, но стреляет, лишь когда абсолютно уверен, что попадет.
   И при этом никакого наслаждения.
   Но зачем же тогда охотиться? Зачем? Зачем?!
   -- В каких, собственно, отношениях ты был с Н?
   -- В хороших.
   Но зачем же тогда убил? едва не выкрикиваю я. Зачем? Зачем...
   -- Вы так спрашиваете меня, господин учитель, -- вдруг говорит он, -- словно это я убил Н. Словно я тот незнакомый юноша. А ведь никто даже не знает, как он выглядел, если вообще был. Та девка говорит: у него рыбьи глаза...
   А у тебя?
   -- ...А у меня, господин учитель, совсем не рыбьи глаза. У меня ясные оленьи глаза. Мама так говорит, и вообще все. Что вы улыбаетесь? Если уж на то пошло, у вас самих рыбьи глаза.
   -- У меня?!
   -- Разве вы не знаете, что в гимназии вас прозвали Рыба?
   Он с улыбкой кивает.
   -- Да, господин учитель! У вас всегда такое неподвижное лицо. Никогда не знаешь, переживаете ли вы хоть за кого-нибудь. Мы говорим между собой, что господин учитель всегда только наблюдает и фиксирует. Там может, к примеру, на улице кого-нибудь сбить машина, вы будете стоять и смотреть, как пострадавший лежит, чтобы точно все знать, но вы при этом ничего не чувствуете, даже когда тот корчится от боли...
   Он вдруг запинается с таким видом, будто проболтался, и бросает на меня испуганный взгляд. Все это, впрочем, лишь одно мгновение.
   Что это с ним было?
   Ага, ты уже совсем собрался заглотнуть наживку, лишь в последний момент передумал.
   Крючок был практически у тебя в пасти, но ты заметил леску. Теперь ныряешь обратно в свой омут.
   Не попался, но ты себя выдал.
   Погоди, еще не вечер!
   Т встает из-за стола.
   -- Теперь мне пора домой. Когда я задерживаюсь, мама очень беспокоится.
   Он благодарит за мороженое и уходит.
   Я смотрю ему вслед. Льются девичьи слезы...
  

Флаг

  
   На другое утро я проснулся с ощущением, что ночью мне много чего приснилось, но я тут же все забыл. День, кстати, был праздничный.
   Юбилей верховного архиплебея.
   Город полон знамен и транспарантов.
   По улицам маршировали девочки, что искали сбитого летчика, юноши, что уморили бы всех негров, их родители, что свято верили любой написанной транспаранте лжи. А те, кто не верили, тем не менее, маршировали тоже. Орды бесхарактерных под началом дебилов. Ать-два, левой!
   И они при этом пели. Они пели о птичке, щебечущей на могиле героя, и о славных воинах, разорванных на куски и околевших в ипритном дыму, о прекрасных девах, почерневших от работы на фабрике, и о коварных врагах, которых на самом деле вовсе нет.
   Так слабоумные и лжецы благословляли день, когда родился верховный архиплебей.
   И я благословлял вместе со всеми! Разве не торчал также и из моего окна флажок?
   Сам накануне вывесил.
   Связался с мерзавцами и дураками, вот и делай все мерзко и по-дурацки. Иначе сожрут. С кишками и дерьмом.
   Дом положено украсить флагами. И не важно, что дома-то, собственно, уже и нет!
   Ибо нужны не характеры, но повиновение. Уходит правда, остается ложь.
   Мать всех грехов.
   Выше знамя!
   Лучше быть сытым, чем мертвым!
   Тут я запнулся, ибо вдруг понял, что изощряюсь в иронии теперь вхолостую. Забыл, что ты изгнан из рая? За то, что не преступил клятвы и рассказал все, как было. И толку теперь вывешивать флаги, чествовать архиплебея, пресмыкаться в грязи и лгать... Уже ничего не изменить! Твое теплое учительское место займет кто-то другой.
   Но не забывай: ты говорил с Богом!
   Вон, высоко-высоко...
   Разве ты не видишь, как съежилась твоя комната? И вместе с ней мебель, зеркало, шкаф...
   В зеркало еще можно смотреться. Конечно, конечно! Как всякий нормальный человек ты хочешь, чтобы твой галстук был красиво завязан. Но выгляни в окно!
   Как все далеко и мелко! Как ничтожны могущественные повелители, как бедны богатые плебеи! Как выцвели знамена!
   Как все нелепо!
   Ты еще можешь прочитать надписи на транспарантах?
   И слышишь радио?
   Еве не нужно плакать в голос, чтобы заглушить его.
   Впрочем, в голос она уже не плачет. Слезы тихо катятся по ее лицу.
   Однако ж, заглушают все.
  

Один из пяти

  
   Я как раз чищу зубы, когда заглядывает домохозяйка.
   -- Один из ваших гимназистов хочет с вами поговорить.
   -- Да, через пару секунд!
   Домохозяйка уходит. Я надеваю домашний халат.
   Гимназист? Чего он хочет?
   Я думаю о Т.
   Мой домашний халат -- подарок на Рождество. От родителей. Они уши прожужжали: у тебя должен быть халат!
   И купили: зелено-лиловый.
   Никакого чувства цвета...
   Стук в дверь.
   -- Да-да!
   Гимназист с поклоном входит.
   Я узнаю не сразу... Ах, это один из Б!
   В моем классе пятеро Б, а на этого я бы подумал меньше всего. Что ему нужно? И почему, собственно, он не марширует вместе со всеми?
   -- Господин учитель! -- начинает Б. -- Тут одно обстоятельство... Может быть, это важно. Я решил, что надо сказать.
   -- Ну же!
   -- Мне не дает покоя компас.
   -- Компас?
   -- Да. Я прочитал в газете, что при мертвом Н нашли компас, и никто не знает, чей он.
   -- Да. И что?
   -- Я знаю, чей это компас.
   -- И чей же?
   -- Т.
   Т? Я вздрагиваю.
   Снова поднялся из омута?..
   Вот из темной воды показалась голова. Видишь сеть?
   Он плывет, плывет!
   -- Откуда ты знаешь, что это компас Т?
   Я изо всех сил стараюсь казаться равнодушным.
   -- Потому что он везде его искал. Я спал в одной палатке с Т.
   -- Но ты же не собираешься утверждать, что Т как-то связан с убийством?
   Б молчит, отведя глаза.
   Да, именно это он и собирается утверждать.
   -- По-твоему, Т способен на убийство?
   Б смотрит на меня удивленно.
   -- Я считаю, кто угодно способен на что угодно.
   -- Но не на убийство же!
   -- Почему нет?
   Он улыбается. Нет, не насмешливо!
   Скорее печально.
   -- Но за что Т убивать Н? Должен же быть мотив!
   -- Т всегда говорил, что Н очень глуп.
   -- Ну, это еще не причина!
   -- Это не причина. Однако знаете, господин учитель, Т ужасно любознателен. Он хочет знать точно, как все происходит в действительности. Однажды он мне сказал, что охотно посмотрел бы, как человек умирает.
   -- Что?!
   -- Да, он говорил, что мечтает на это посмотреть. И еще он мечтает разок увидеть роды.
   Я отворачиваюсь к окну. Какое-то время я не в силах сказать ни слова. По улице все еще маршируют: родители, дети.
   Мои мысли возвращаются к Б.
   -- Кстати, а почему ты не вместе со всеми? Забыл свой долг?
   Он усмехается.
   -- Я сказался больным.
   Наши взгляды встречаются.
   Понимаем ли мы друг друга?
   -- Хорошо, я никому не скажу.
   -- Я знаю!
   Да что ты знаешь!
   -- Понимаете, я не хочу больше маршировать. Надоело, что мною командуют. Каждый, кто только двумя годами старше, орет так... И эти тупые разговоры, все об одном и том же!
   Я не могу сдержать улыбки.
   -- Надеюсь, ты в классе один такой?
   -- О нет! Нас трое!
   Трое? Уже?
   Когда успели...
   -- Помните, вы как-то высказались о неграх?.. Еще до палаточного лагеря. Тогда действительно все подписались, что больше вас не хотят... Я тогда действовал под давлением, но вы ведь были правы с этими неграми! Я потом нашел еще двоих, что думали так же.
   -- И кто эти двое?
   -- Я не могу сказать. Наш устав запрещает разглашение имен.
   -- О, так у вас устав?
   -- Да, мы основали клуб. В него, кроме нас, вступило еще двое, только они не гимназисты. Один ученик пекаря, а другой курьер в лавке.
   -- Ты говоришь, клуб?..
   -- Мы собираемся каждую неделю и читаем запрещенные книги.
   -- Ах, вот как!
   Что говорил Юлий Цезарь?
   Они втайне много читают, но только чтобы посмеяться.
   Ибо их идеал насмешка. Грядут холодные времена...
   И я спрашиваю Б:
   -- Значит, вы сидите в своем клубе и высмеиваете все прочитанное...
   -- О нет! Высмеивать у нас строго запрещено по параграфу три! В классе есть любители все высмеивать, к примеру, тот же Т. Но мы не такие! Собиравшись вместе, мы обсуждаем прочитанное.
   -- А потом?
   -- И потом решаем, как все должно быть устроено на свете.
   Я чуть вздрагиваю. Как должно быть?..
   Я смотрю на Б, но мне вспоминается Ц.
   Как он сказал судье: "Учитель говорит, как в мире должно быть, но никогда, как оно на самом деле есть".
   И еще я вижу Т.
   Что сказала Ева?
   "Н упал. Незнакомец склонился над ним и долго смотрел. Потом потащил к ямам".
   А что сказал сейчас Б?
   "Т хочет знать точно, как все происходит в действительности".
   Для чего?
   Чтобы посмеяться?
   Вот они, холодные времена!
   -- Вам, господин учитель, -- слышу я голос Б, -- можно все говорить. Вот я и пришел с моими подозрениями. Хотел посоветоваться.
   -- Но почему именно ко мне?
   -- Мы в клубе вчера прочитали ваши показания о шкатулке и решили, что из всех вокруг вы единственный взрослый, кто любит правду.
  

Клуб берется за дело

  
   На другой день я вместе с Б иду к следователю. Вчера по случаю государственного праздника его бюро было закрыто.
   Я начинаю говорить, что Б, вполне возможно, знает, кому принадлежит потерянный компас, однако следователь вежливо останавливает меня. По его словам, касательно компаса все уже разъяснилось. Он принадлежит бургомистру деревни, вблизи которой располагался наш палаточный лагерь. Как раз весной компас пропал. Вероятно, девушка его стащила, а потом потеряла, сама или кто-нибудь из банды. Место убийства совсем рядом с их пещерой. Так что компас больше не играет в деле никакой роли.
   Мы прощаемся. На лице Б разочарование.
   Не играет никакой роли?..
   Гм! Без этого компаса Б никогда бы ко мне не пришел.
   Я замечаю, насколько иначе стал теперь думать.
   Везде ищу взаимосвязь.
   Пусть компас больше не играет роли...
   Я чувствую некий неумолимый закон!
   На лестнице нам встречается адвокат. Он оживленно здоровается.
   -- Я собирался написать вам, -- говорит он. -- Исключительно благодаря вашему бесстрашному заявлению сделалось возможным до конца прояснить обстоятельства этой трагедии!
   Он коротко сообщает, что Ц окончательно излечился от своей любви, а с Евой случился истерический припадок и она теперь в тюремной больнице.
   -- Вот горе-то! -- прибавляет он уже на ходу и спешит дальше. Прояснять обстоятельства других трагедий.
   Я смотрю ему вслед.
   -- Девушку жалко, -- раздается рядом голос Б.
   -- Мне тоже.
   Мы спускаемся по лестнице.
   -- Нужно ей помочь, -- говорит Б.
   -- Да, -- соглашаюсь я, думая об ее глазах.
   И о тихих бездонных озерах в лесах моей родины.
   Так она в больнице!
   И плывут облака с серебряными краями.
   Разве она не кивнула мне, прежде чем сказать правду? А что говорит этот Т? Она убила, и должна была выпутаться из ситуации...
   Я ненавижу Т.
   Вдруг я замираю.
   -- Скажи, это правда, -- поворачиваюсь я к Б, -- что у меня в классе прозвище Рыба?
   -- Вовсе нет! Рыбой вас зовет только Т. А мы вас прозвали совсем иначе!
   -- Как же?
   -- Негр!
   Он смеется, и я смеюсь вместе с ним.
   Мы спускаемся дальше.
   Вдруг Б становится серьезным.
   -- Господин учитель, -- говорит он. -- Вам не кажется, что даже если компас не принадлежит Т, все равно он убийца?
   Я снова замираю.
   Что говорить?
   Возможно... Может быть...
   Я говорю:
   -- Да. Я тоже уверен, что это он убил.
   Глаза юноши вспыхивают.
   -- Он, он это! -- восклицает Б воодушевленно. -- Мы его разоблачим!
   -- Будем надеяться...
   -- Я в клубе проведу решение, мы займемся этим делом! По параграфу семь, цель клуба не только чтение книг, но также и жизнь.
   И я спрашиваю:
   -- А каков ваш девиз?
   -- За правду и справедливость!
   Он вне себя от желания действовать.
   Клуб будет следить за каждым шагом Т, денно и нощно, о чем регулярно мне докладывать.
   -- Отлично! -- говорю я, будучи не в силах сдержать улыбки.
   И я в детстве играл в индейцев.
   Только тогда вокруг не было настоящих прерий. И убивали мы друг друга понарошку.
  

Два письма

  
   Наутро я получаю слезное письмо от родителей. Они вне себя, что я потерял место. Почему я не подумал о них, когда решился рассказать про этот глупый сундучок? И для чего вообще все это?!
   Нет, я о вас подумал. И о вас тоже...
   Успокойтесь, мы не умрем с голоду!
   "Мы не спали целую ночь", пишет мать. "Все думали о тебе".
   Вот как!
   "Чем мы заслужили такое?" спрашивает отец.
   Он бывший мастер на фабрике. И мне на ум приходит Бог.
   Он таки по-прежнему не живет у них, хотя оба каждое воскресенье ходят в церковь.
   Я сажусь и пишу родителям.
   "Дорогие мои старики! Не беспокойтесь, Бог нам поможет" --
   Я останавливаюсь. Почему?
   Они знают, что я в Него не верю. И теперь подумают: ага! ему стало трудно, и он вспомнил о Боге!
   Я не хочу, чтобы они так думали.
   Мне стыдно...
   И разрываю письмо.
   Да, во мне еще много гордыни.
   Я целый день собираюсь ответить им.
   Но не выходит.
   У меня рука не поднимается написать слово Бог.
   Наступает вечер, и прежний мой страх перед комнатой вдруг оживает.
   Она так пуста...
   И я ухожу.
   В кино?
   Нет.
   Я иду в бар. Тот, что дешев.
   А в баре Юлий Цезарь... Ну да, он же здесь завсегдатай. Искренне рад меня видеть.
   -- Это очень порядочный поступок с вашей стороны, рассказать про шкатулку. В высшей степени порядочный. Я б не смог... Респект, респект!
   Мы пьем и говорим о процессе.
   Я рассказываю о рыбе.
   Он слушает внимательно.
   -- Конечно, это он! -- соглашается Юлий Цезарь. Улыбнувшись, он добавляет: -- Если могу чем-то помочь в поимке, обращайтесь. У меня есть связи.
   Еще бы! Связи у него есть.
   Наш разговор не раз прерывается, потому что к Юлию Цезарю то и дело подходят разные личности. Почтительно поздоровавшись, они спрашивают совета. Ибо он многоопытен и во многих вопросах хорошо осведомлен.
   Та самая сорная трава...
   Аве, Цезарь, идущие на смерть приветствуют тебя!
   И мне и самому вдруг хочется так же оказаться на самом дне этой мерзкой жизни. Носить заколку для галстука в форме человеческого черепа, что при желании светила бы красным!
   -- Осторожнее, ваше письмо! -- кивает мне Юлий Цезарь. -- Оно вот-вот выпадает у вас из кармана!
   Ах да, письмо!
   Цезарь как раз объясняет одной потрепанной барышне новый параграф закона об общественной морали. Ева приходит мне на ум.
   Как она будет выглядеть, когда ей исполнится столько, сколько этой барышне? Будет ли кому помочь?..
   Я пересаживаюсь за другой столик и пишу: "Не беспокойтесь понапрасну. Бог нам поможет!"
   И более не разрываю письма.
   Просто потому что пьян?
   Все равно!
  

Осень

  
   На другой день моя домохозяйка передает мне письмо, что вручил ей мальчишка курьер.
   Синий конверт. Я вскрываю и не могу сдержать улыбки.
   Заголовок крупно: "Первый отчет клуба".
   И под ним: "Ничего подозрительного не замечено".
   Да, да... Молодцы, клуб!
   Борются за правду и справедливость. И не замечают ничего подозрительного.
   Как, впрочем, и я.
   Что сделать, чтобы Еву не засудили понапрасну? Думаю непрестанно.
   Или я влюбился?
   Не знаю.
   Я знаю только, что должен ей помочь.
   У меня было много женщин, я не святой. Да и они тоже.
   Однако влюбленность, это совсем другое.
   Или я больше не молод?
   Вот и лето прошло...
   Глупости! Самая середина июля!
   Я теперь каждый день получаю синий конверт. Третий, четвертый, пятый... Отчеты клуба.
   По-прежнему ничего подозрительного.
   А дни идут.
   Яблоки поспели, по ночам туманы.
   Скот перегоняют с дальних пастбищ, опустели поля.
   Да, пока еще лето. Но мы уже ждем снега.
   Я не хочу, чтобы Ева мерзла.
   Куплю ей башмаки и плащ.
   Не требуя ничего взамен...
   Только бы знать, пойдет ли снег.
   Да, пока все вокруг зелено.
   Быть вместе? Зачем!..
  

Визит

  
   Сегодня утром ко мне пожаловал гость. Я узнал его не сразу. Деревенский патер, с которым я когда-то спорил об идеалах человечества.
   Одет в мирское: синий сюртук, темно-серые брюки.
   Я испугался. Уж не удрал ли он из своего захолустья?
   -- Вы удивлены, что я не в сутане? -- улыбается он. -- Однако я ношу время от времени мирское платье, потому что по особому распоряжению... Одним словом, я возвращен из ссылки. И мне захотелось еще разок увидеться с вами! Я в газетах прочел о вашем мужественном поступке в суде, и пришел бы раньше, но никак не мог разузнать ваш адрес. Кстати, вы сильно изменились. Не постарели, нет! Я даже не знаю... Вот! Вы выглядите много веселее!
   -- Веселее?
   -- Конечно! Вы по праву можете гордиться, что нашли в себе смелость сказать про шкатулку, хотя теперь полмира против вас. Мне вы часто приходите на ум, несмотря на то что... или, может быть, как раз поэтому... Вы ведь сказали тогда, что не верите в Бога. Но теперь я вижу, что ваше отношение к Нему изменилось.
   Куда он клонит? На своего гостя я поглядываю подозрительно.
   -- Я пришел кое-что сообщить вам, -- продолжает патер. -- Но сначала два вопроса. Во-первых, вы отдаете себе отчет, что даже если прокуратура прекратит начатое против вас расследование, вам никогда не преподавать ни в одной из гимназий здесь, на родине?
   -- Я знал это с самого начала, как только решился все рассказать.
   -- Что ж, очень рад! И тогда второе: на что вы собираетесь жить? Надо полагать, держателем акций лесопилки вы не являетесь, раз уж так горячо вступились за детей в окнах. Вспоминаете?
   Ах да, дети в окнах! Про них я совсем забыл. И про лесопилку, что больше не пилит...
   Как давно это было!
   И я говорю:
   -- У меня нет ничего. Но я должен содержать стариков родителей.
   Патер смотрит на меня пристально. И после маленькой паузы говорит:
   -- У меня есть для вас место.
   -- Что?! Место?!
   -- Да, но не здесь. В других краях.
   -- В других? В каких?
   -- В Африке.
   -- У негров?
   Я вспоминаю, что в гимназии меня прозвали негром, и начинаю безудержно хохотать. До слез...
   Патер, однако ж, смотрит на меня серьезно, даже строго.
   -- Что, по-вашему, здесь смешного? Негры тоже люди!
   Кому он это говорит!
   Я, наконец, выслушиваю, что он мне предлагает: должность учителя в миссионерской школе.
   -- Я должен вступить в орден?
   -- В этом нет необходимости.
   Я думаю. Да, теперь я верю в Бога. Но я ни капельки не верю в то, что деятельность белых людей принесет чернокожим счастье. Мы и Бога преподносим им как грязную аферу!
   Я говорю это вслух.
   Патер спокойно кивает.
   -- Это зависит от вас, употребить ли во зло ваше призвание...
   Что? Призвание?..
   -- Каждый к чему-то призван, -- пожимает он плечами.
   Правильно!
   Мое призвание -- поймать рыбу.
   И объявляю патеру, что поеду в Африку, но сначала вызволю из заключения девушку.
   Он слушает внимательно.
   И говорит:
   -- Если вы так уверены в виновности этого Т, обязательно расскажите все его матери. Она должна знать. Отправляйтесь-ка прямо сейчас к ней!
  

Конечная станция

  
   И я еду к матери Т.
   От швейцара гимназии узнаю адрес. Этот бравый муж держится со мной очень сухо, с тех пор как мне запрещено появляться.
   Да успокойтесь, я и сам не пойду! Я еду в Африку. Теперь, вот, сижу в трамвае.
   Ехать мне до самого конца.
   Красивые и ухоженные дома центра города сменяют безобразные развалюхи. Мы едем улицами, где живет беднота. Но вон показались виллы. Фешенебельное предместье.
   -- Конечная! -- объявляет кондуктор. -- Все выходят!
   Я единственный пассажир.
   Воздух здесь значительно лучше, чем в моем квартале.
   Мне нужен дом номер двадцать три.
   Ухоженные парки. Без раскрашенных карликов, отдыхающих оленей и исполинских мухоморов.
   Наконец, вот он, двадцать третий.
   Высокая решетчатая ограда. Самого дома не видно за деревьями обширного парка.
   Я звоню и жду.
   Появляется пожилой привратник. Он не торопится распахнуть решетку.
   -- Что вам угодно?
   -- Я хотел бы поговорить с госпожой Т.
   -- По какому вопросу?
   -- Я учитель гимназии, где учится ее сын.
   Он впускает меня.
   Мы проходим парк.
   За вереницей высоких густых елей обнаруживается дом. Почти дворец.
   Слуга стоит на крыльце. Привратник препоручает ему меня:
   -- Он хотел бы говорить с госпожой. Учитель молодого господина.
   Слуга легко кланяется.
   -- К сожалению, есть некоторые трудности, -- замечает он вежливо. -- У нас как раз гости.
   -- Но мне нужно срочно поговорить с госпожой Т по очень важному делу!
   -- Вы не могли бы записаться на завтра?
   -- Нет. Речь идет об ее сыне.
   Он с улыбкой делает пренебрежительный жест.
   -- Даже для собственного сына у госпожи часто не бывает времени. И молодой господин точно также записывается.
   -- Послушайте! -- Я смотрю зло. -- Если вы не доложите обо мне немедленно, вы будете отвечать!
   Он мгновение ошалело таращится на меня, затем снова легко кланяется.
   -- Ладно, попробуем... Прошу пожаловать! Простите, что пойду первым!
   Я вхожу в дом.
   Мы минуем роскошное фойе и по лестнице поднимаемся на второй этаж.
   Дама спускается нам навстречу. Слуга низко кланяется, и она улыбается ему в ответ.
   А заодно и мне.
   Я с ней знаком?
   Кто же это?
   Мы поднимаемся дальше.
   -- Это была киноактриса З***! -- шепчет мне слуга.
   Ах да, именно!
   Ее я видел недавно в кино. В роли работницы на фабрике. В конце выходит замуж за директора.
   З*** -- подруга верховного архиплебея.
   Поэзия и правда!
   -- Она божественна! -- снова шепчет мне слуга.
   Мы вступаем в анфиладу комнат.
   Одна из дверей настежь, я слышу женский смех. Это, должно быть, в третьей от нас... Пьют чай.
   Слуга вводит меня налево в маленький салон и просит присесть. Он попытается, при первом удобном случае...
   Закрываются двери, и я остаюсь один. До вечера еще далеко. Впрочем, дни становятся короче.
   Здесь на стенах старинные гравюры. Юпитер и Ио. Амур и Психея.
   Мария-Антуанетта.
   Салон в розовых тонах с большим количеством позолоты.
   Я сажусь на кушетку и смотрю на массивные, с резными спинками стулья, что расставлены вокруг стола. Сколько им лет уже, сто, двести?..
   Кто-то сидел на вас.
   Люди, что говорили: завтра мы приглашены на чай к Марии-Антуанетте.
   Где теперь Ева?
   Хорошо, если еще в больнице, где у нее, по крайней мере, постель.
   Хорошо, если она все еще больна.
   Я подхожу к окну.
   Сумрачная великанша ель на глазах темнеет: наступил вечер.
   Я жду.
   Наконец медленно открывается дверь.
   Я оборачиваюсь навстречу матери Т.
   Ну-ка! Как она выглядит?
   Я поражен.
   Вовсе не мать Т оказывается передо мной, но он сам.
   Т собственной персоной.
   Вежливо кланяется.
   -- Моя матушка велела меня позвать, когда узнала, что вы пришли, господин учитель. У нее самой, к сожалению, нет времени.
   -- Вот как? И когда же у нее будет время?
   Он устало пожимает плечами.
   -- Не знаю. У нее, собственно, никогда нет времени.
   Я рассматриваю Рыбу.
   У его матери нет времени. Чем же она тогда занята?
   Думает только о себе.
   Мне патер приходит на ум. И идеалы человечества.
   Так, по-вашему, богатые всегда сильнее?
   Но не станет ли вино снова водой?
   И я спрашиваю Т:
   -- Если твоя мать занята, можно, я тогда поговорю с твоим отцом?
   -- С отцом? Но его вообще никогда не бывает дома! Вечно в разъездах, я его почти не вижу. Он руководит концерном.
   Концерном?
   Лесопилкой, которая не пилит.
   И детьми в окнах, что раскрашивают куклы.
   Они экономят на свете, потому что у них нет света.
   А пути Бога пролегли по всей земле.
   И Он видит детей и лесопилку.
   И вот -- Он!
   Стоит снаружи перед высокой решеткой.
   Старый привратник не пускает Его.
   -- Что Вам угодно?
   -- Говорить с родителями Т.
   -- По какому вопросу?
   -- Они уж знают, по какому.
   Да, они знают. Но они не ждут -- Его.
   -- Что, собственно, хотите вы от моих родителей? -- слышу я голос Т.
   И гляжу на него.
   Вот сейчас он улыбнется! думается мне.
   Но он не улыбается.
   Он только смотрит.
   Предчувствует, что будет пойман?
   В его глазах внезапно что-то проблескивает.
   Искорка ужаса.
   И я объясняю:
   -- С твоими родителями я бы хотел поговорить о тебе, но у них, к сожалению, нет времени.
   -- Обо мне?
   Он усмехается.
   Совсем пустая, глупая усмешка.
   Наш пытливый, любознательный юноша стоит, однако ж, дурак дураком.
   Вот, кажется, к чему-то прислушивается.
   К шелесту, шороху... биению крыльев собственной дури?..
   Скорее прочь отсюда!
  

Наживка

  
   Дома снова синий конверт. Ага, клуб!
   Наверняка снова ничего подозрительного. Я открываю и читаю:
   "Восьмой отчет клуба. Вчера вечером Т был в кинотеатре. Вышел вдвоем с некоей элегантной дамой, с которой, надо полагать, встретился внутри. Они проследовали в О***скую улицу, дом номер 67. Через полчаса оба вышли снова, Т попрощался и отправился домой. Дама, глядя ему вслед, скроила брезгливую гримасу и в ярости сплюнула. Возможно, она никакая не дама. Высокого роста, блондинка, носит темно-зеленый плащ и красную шляпку. Кроме того, ничего замечено не было".
   Я усмехаюсь.
   Ах, Т захотелось галантных приключений! Впрочем, не это бросилось мне в глаза. Почему та скроила гримасу?
   Разумеется, никакая она не дама. Но почему в ярости сплюнула?
   Пойду-ка спрошу ее.
   Мне теперь не до жиру, цепляюсь за каждый, самый ничтожный и бессмысленный факт. А вдруг?..
   Не пойдет на удочку, будем ловить сетью. Очень плотной и крепкой, из которой ему не выпутаться.
   Я иду в О***скую улицу, дом 67. У консьержки спрашиваю о высокой блондинке в зеленом плаще.
   Она тотчас кивает:
   -- Барышня Нелли, квартира N 17.
   Доходный дом, все примерные маленькие граждане. И барышня Нелли.
   Я звоню в дверь N 17. Крупная блондинка открывает:
   -- О, салют! Заходи, не стой!
   Нет, мы не знакомы.
   Темно-зеленый плащ в прихожей, на столике красная шляпка. Да, это она.
   Наверняка очень разозлится, узнав, что я пришел только задавать вопросы. Поэтому сразу обещаю ей гонорар, если ответит. Нет, она не злится, но смотрит настороженно. Не из полиции?.. Нет, нет! Мне только нужно знать, почему она вчера сплюнула вслед тому юноше.
   -- Сначала денежки! -- наконец соглашается она.
   Я даю.
   Она устраивается поудобнее на диванчике, предлагает мне сигарету.
   Мы закуриваем.
   -- Мне не так чтобы приятно об этом вспоминать...
   Она все еще молчит.
   И вдруг взрывается:
   -- Почему я сплюнула? Да потому что это было мерзко, гадко, отвратительно! -- Она содрогается. -- Представьте себе, он при этом смеялся!
   -- Смеялся?
   -- У меня внутри все похолодело! Я так разозлилась, что дала ему пощечину. А он тогда -- тотчас к зеркалу! Говорит: а, не красно... Он все время наблюдает, наблюдает. Зависело бы от меня, я бы к этому парню вообще не прикоснулась! Но увы, придется иметь удовольствие...
   -- Еще раз?.. Да кто ж вас заставляет?
   -- Нелли никто не может заставить! Просто я таким образом окажу любезность одному человеку. Более того, я должна буду сделать вид, что влюблена в этого пакостника.
   -- Вы окажете любезность?
   -- Да, одному человеку я кое-чем очень обязана.
   -- И кто же он?
   -- Не спрашивайте! Этого Нелли никому не скажет! Совершенно незнакомый вам господин.
   -- Однако чего же хочет этот незнакомый господин?
   Она внимательно смотрит на меня и заговорщицки произносит:
   -- Он хочет поймать рыбу!
   Я вскакиваю.
   -- Что?! Поймать рыбу?!
   Она очень пугается.
   -- Боже, что с вами?
   Она спрыгивает с дивана, быстро гасит сигарету.
   -- Нет уж, нет уж! Теперь Нелли не скажет больше ни слова! Вы явно сумасшедший... Ну-ка, к выходу! И пока-пока!
   Я спотыкаюсь на лестнице, в голове каша.
   Что происходит? Что за незнакомый господин?
   Кто здесь еще ловит рыбу?!
  

В сети

  
   Дома встречает меня озабоченная домохозяйка.
   -- Незнакомый господин здесь, -- говорит она. -- Он ждет вас уже полчаса. Я боюсь, с ним что-то не так. Он сидит в салоне.
   Что? Незнакомый господин?
   Я вхожу в салон.
   Давно уж вечер, но мой гость почему-то сидит в темноте.
   Я зажигаю свет.
   Ах, Юлий Цезарь!
   -- Наконец-то! -- говорит он. Вспыхивают красным глазницы его заколки-черепа. -- Слушайте-ка меня внимательно, коллега!
   -- Что случилось?
   -- Я поймал рыбу.
   -- Что?!
   -- Да. Она плавает вокруг наживки, все ближе... Сегодня ночью сглотнет. Но мы должны спешить! Все снаряжение уже на месте, самое время!
   -- Что за снаряжение?
   -- После объясню.
   Мы быстро идем.
   -- Куда?..
   -- В "Лилию!"
   -- Куда-куда?
   -- Как я говорю своим деткам? "Лилия" -- это просто кабак. Но с номерами!
   Он прибавляет шагу. Начинает накрапывать.
   -- Дождь, это хорошо, -- говорит он. -- В дождь лучше клюет.
   -- Послушайте! -- кричу я ему. -- Вы что собираетесь делать?
   -- Я все объясню, как только придем! Быстрее, мы промокнем!
   -- Однако вы что же, решили ловить рыбу и мне ничего не сказать?!
   -- Хочу устроить вам сюрприз. Не лишайте уж меня этой маленькой радости!
   Внезапно он останавливается, хотя дождь усилился и мы страшно спешим.
   Он пристально вглядывается в меня, наконец, медленно произносит:
   -- Вы еще спрашиваете! -- Он чеканит каждое слово. -- Вы же сами все рассказали! Пару дней назад. Припоминаете? Вы тогда пересели за другой столик, а мне бросилось в глаза, как вы печальны из-за той девушки. И я решил, что должен помочь. Помните? Вы еще, кажется, писали письмо.
   Письмо?!
   Ах, да! Письмо родителям.
   Я тогда переломил собственную гордость и написал: "Бог нам поможет".
   Бог... У меня голова идет кругом.
   -- Что с вами? -- слышу я голос Цезаря. -- Вы побледнели.
   -- Нет, ничего...
   -- Вам самое время что-нибудь выпить!
   Кстати, да!
   Дождь идет, вода прибывает.
   Я вздрагиваю.
   Одно мгновение я воочию видел сеть.
  

Н

  
   Отыскать "Лилию" непросто, в переулке темень, хоть глаз выколи.
   Да и внутри заведения не светлее.
   Но вполне тепло. И дождь не льет.
   -- Ваши дамы уже здесь, -- встречает нас хозяйка, указывая на третью ложу.
   -- Отлично! -- говорит Цезарь и поворачивается ко мне: -- Дамы и есть наживка. Так сказать, дождевые черви...
   В третьей ложе сидят барышня Нелли и какая-то толстуха, похоже, кельнерша.
   Нелли узнает меня тотчас, однако помалкивает. По привычке.
   Только улыбается кисло.
   Цезарь несколько растерян.
   -- Где рыба? -- спрашивает он торопливо.
   -- Не приплыла, -- отзывается толстуха.
   Это звучит уныло.
   -- Он меня кинул! -- заявляет Нелли со сладкой улыбкой.
   -- Она два часа ждала его у кино, -- кивает толстуха и безнадежно вздыхает.
   -- Два с половиной! -- поправляет ее Нелли и вдруг перестает улыбаться. -- Я рада, что этот мерзкий тип не явился.
   -- Ну, что ж... Ладно! Вот, познакомьтесь, -- Цезарь кивает на меня. -- Бывший коллега.
   Толстуха разглядывает меня, барышня Нелли смотрит мимо. Невозмутимо поправляет бюстгальтер.
   Мы садимся.
   Шнапс жжет и греет пустой желудок.
   Мы единственные гости.
   Хозяйка надевает очки и углубляется в газету. Выглядит так, словно заткнула себе уши. Не хочет ни слышать, ни знать.
   Ну! Так о дождевых червях...
   -- Что, собственно, здесь происходит? -- спрашиваю я Юлия Цезаря.
   Он придвигается ко мне.
   -- Я не планировал поначалу посвящать вас, почтенный коллега. Это довольно скользкая история, вам бы лучше держаться подальше. Но потом мне пришло в голову, что лишний свидетель нам, пожалуй, не помешает. Мы трое, две эти дамы и я, планировали реконструировать преступление.
   -- Реконструировать?!
   -- Ну, насколько это возможно.
   -- Однако как же...
   -- Основная идея состояла в том, чтобы рыба повторила свое убийство.
   -- Повторила?!
   -- Да. И как раз по старому проверенному плану. Я хотел все дело перенести в постель.
   -- В постель?!
   -- Обратите внимание, коллега! -- кивает он мне, и глазницы заколки-черепа вспыхивают красным. -- По плану, барышня Нелли должна была встретить рыбу у кино. Кстати, она его убедила, что влюбилась в него без памяти.
   Цезарь смеется.
   Но Нелли хоть бы улыбнулась! Скроив гримасу, она сплевывает.
   -- Эй, не плюйся здесь! -- ухмыляется толстая. -- Свободное плевание запрещено властями!
   -- Шли бы эти власти...
   -- Но-но-но, без политики! -- обрывает ее Юлий Цезарь.
   Он снова поворачивается ко мне.
   -- Здесь, в этой ложе, нашу любезную рыбу предполагалось напоить так, чтобы она не могла больше плавать... Бери хоть голыми руками! Обе дамы помогли бы рыбе перебраться в комнату, вот за эту дверь. И дальше порядок событий был бы таков:
   Рыба бы заснула.
   Нелли легла бы на пол, и этот малыш накрыл бы ее простыней. Совсем как труп.
   А затем набросился бы на спящую рыбу. Стал бы будить ее, тормошить, кричать во все горло: Какой ужас!.. Что ты наделал!..
   Тут я бы вошел в комнату и сказал: Полиция! Заявил бы, что он по пьяни убил Нелли -- в точности как тогда... О, мы разыграли бы целую сцену! Я влепил бы ему пару пощечин... Готов поспорить, коллега: он бы себя выдал. Одно только слово, и я бы вытянул улов на берег. Без дураков!
   Я не могу сдержать улыбки.
   В ответ он с досадой хмурится.
   -- Ну да, вы правы, -- кивает он. -- Человек предполагает, а Бог располагает. Мы сейчас злимся, что рыба не клюнула, а она, может быть, уже давно трепыхается в сети.
   Я вздрагиваю. В сети?!
   -- Улыбайтесь, ладно! -- раздается рядом голос Цезаря. -- Но обратите внимание. Вы все время говорите только о невинной девушке, которую приговорят. Однако вы хоть раз подумали о том мальчике -- об убитом?
   Я замираю.
   Об убитом?
   Ах да, об Н. О нем я, и правда, совсем забыл!
   Я думал о многих, чуть ли не обо всех! Даже о его родителях -- временами. Пусть и без большой любви... Но ведь никогда о нем -- никогда. Он просто не приходил мне на ум.
   Да, этот Н!
   Который был убит. Камнем.
   Которого больше нет на свете.
  

Призрак

  
   Я покидаю "Лилию".
   Скорым шагом направляюсь домой, и мысли об Н, которого больше нет, не оставляют меня.
   Они сопровождают меня в моей комнате, в моей постели.
   Мне надо спать.
   Я хочу спать!
   Однако я не могу заснуть...
   Непрестанно звучит во мне голос Н.
   -- Вы совсем забыли, господин учитель, что это ведь вы виноваты в моем убийстве. Кто взломал шкатулку -- я или вы? Разве я не просил вас: помогите! Я ведь этого не делал! Однако вы вознамерились перечеркнуть планы... жирной чертой! Я знаю, знаю: теперь все кончено...
   Да, все кончено.
   Дни бегут, но не заживают раны.
   Все стремительней минуты.
   Свистят как пули... у виска...
   Вот бьют часы.
   -- Господин учитель! -- слышу я снова голос Н. -- Вы помните тот урок истории прошлой зимой? Мы проходили средневековье. И вы рассказывали, что палач, прежде чем нанести смертельный удар, сначала обязательно просил у казнимого прощения за то, что причинит ему такую боль. Ибо деваться некуда, таков закон: вина совершенного преступления может быть искуплена также только виной.
   Также только виной?..
   Но разве я -- палач?
   Что ж мне теперь, просить прощения у Т?
   Я не могу отделаться от мысли...
   Я встаю.
   -- Куда это вы?
   -- Не важно! Куда-нибудь... Только бы подальше...
   -- Стойте!
   Вот он передо мной, Н.
   Никак не обойти.
   Но я не могу его больше слушать!
   У него пустые глазницы, однако его взгляд точно пригвоздил меня к полу.
   Я зажигаю лампу и внимательно рассматриваю абажур.
   Сколько пыли...
   Т не выходит из головы.
   Плавает теперь вокруг наживки или...
   Вдруг спрашивает Н:
   -- А почему, собственно, вы думаете только о себе?
   -- Как это -- только о себе...
   -- Вы же думаете только о рыбе. Но ведь вы и рыба, господин учитель, -- это же одно и то же.
   -- Одно и то же?!.
   -- Вы хотите поймать рыбу, не так ли?
   -- Конечно, хочу! Но разве из этого следует...
   -- Вы забыли палача, господин учитель. Палача, который просит у убийцы прощения. В тот таинственный миг, когда одна вина уничтожается другой, палач и убийца сливаются воедино. В известном смысле, убийца воплощается в палаче. Вы понимаете, о чем речь, господин учитель?
   Да, я, кажется, начинаю понимать...
   Но хватит, я не могу больше слушать!
   Страшно ли мне?
   -- Вы, пожалуй, еще и пожалеете его, -- слышу я голос Н. -- Этого Т. Пусть плавает!.. Разве вы уже не сочувствовали ему?
   Да, сочувствовал. У его матери нет для него времени.
   -- Но подумайте-ка о моей матери, господин учитель! Да и обо мне... Вы и рыбу-то ловите совсем не ради меня. А ради той девушки, о которой, кстати, тоже больше не думаете.
   Я вздрагиваю.
   Он прав, я больше не думаю о ней.
   Уже много часов.
   Как она сейчас выглядит?
   Становится все холоднее.
   Я с трудом пытаюсь ее себе представить.
   Ну да, да, однажды я видел ее -- всю!.. Но то было в лунном свете, облака поминутно закрывали землю. А теперь... Какие у нее волосы? Брюнетка она или блондинка?
   Смешно, я этого не знаю. Мне холодно. Все уплывает куда-то...
   А на суде?
   Она мне кивнула, прежде чем сама стала говорить правду. И хотя я почувствовал тогда, что я для нее не тот, совсем не тот...
   Н прислушивается.
   -- О, так она кивнула вам?
   -- Да... А глаза! Эти ее удивительные глаза! Бездонные, точно озера...
   -- Да полно, господин учитель! У нее совсем не такие глаза. У нее маленькие, припухшие, беспокойные, настоящие воровские глазки. Все время бегают туда-сюда...
   -- Воровские глазки?..
   -- Конечно.
   Вдруг он становится странно торжественным.
   -- Тогда, господин учитель, на вас смотрели глаза. Но причем тут девушка?.. Это были другие глаза.
   -- Другие?!
   -- Да.
  

Олень

  
   Звонок посреди ночи, во входную дверь.
   Или мне показалось?..
   Нет, вот звонят снова!
   Я вскакиваю, надеваю халат и спешу в прихожую. Там уже стоит домохозяйка, заспанная и растерянная.
   -- К нам пришли... -- озабоченно лепечет она.
   -- Кто там? -- спрашиваю я через дверь.
   -- Уголовная полиция!
   -- Господи помилуй! -- вскрикивает домохозяйка в ужасе. -- Что вы натворили, господин учитель?
   -- Я? Ничего!
   Полиция входит -- два инспектора. Они называют мое имя.
   -- Да, это я.
   -- Нам нужно задать вам несколько вопросов. Одевайтесь, поедете с нами!
   -- Куда?
   -- Узнаете после!
   Потрясенный, я одеваюсь. Что случилось?!
   Вот я сижу в машине. Полицейские все еще молчат.
   Куда мы едем?
   Красивые и ухоженные дома сменяют безобразные развалюхи. Мы минуем бедняцкие кварталы и въезжаем в фешенебельное предместье.
   Мне становится страшно.
   -- Господа! -- говорю я. -- Скажите ради Бога, что случилось?!
   -- Узнаете после!
   Мелькает за окном конечная станция трамвая.
   Мы едем, едем, едем. Теперь я знаю, куда.
   Распахнуты настежь высокие решетчатые ворота, и мы въезжаем в них. Без всякого доклада.
   В роскошном фойе на первом этаже множество народа.
   Я узнаю привратника, слугу, что провел меня в розовый салон.
   За столом расположился немаленький полицейский чин. И протоколист.
   Враждебные взгляды устремлены на меня.
   Что у них случилось?
   -- Так! Подойдите ближе! -- командует полицейский за столом.
   Я подхожу ближе.
   Что хотят от меня?
   -- Не беспокойтесь, всего несколько вопросов. Вчера после полудня вы явились сюда и пожелали говорить с хозяйкой этого дома.
   Он кивает куда-то вправо.
   Я смотрю.
   Там сидит дама в длинном вечернем платье. Элегантная и ухоженная... Ах, ну да! Мать Т.
   Она пристально и с ненавистью смотрит на меня.
   За что?
   -- Ну, отвечайте же! -- требует полицейский.
   -- Да, -- говорю я. -- Я хотел видеть госпожу Т, но у нее не нашлось для меня времени.
   -- Что вы хотели ей сообщить?
   Я замираю. Но какой смысл?..
   Нет уж, довольно лжи!
   Я видел сеть.
   -- Мне надо было сказать, -- начинаю я медленно, -- что я подозреваю ее сына в одном определенном поступке...
   Я вынужден замолчать, ибо мать Т вскакивает.
   -- Это ложь! -- визжит она. -- Все ложь! Он сам во всем виноват! Затравил моего сына до смерти! Он, он...
   До смерти?!
   -- Да скажите же, что случилось?! -- вне себя кричу я.
   -- А ну тихо! -- восстанавливает порядок полицейский.
   И сообщает мне, что рыба попалась-таки в сеть. Вытащена на берег и уже не шевелит жабрами. Ей кранты.
   Мать Т, час назад вернувшись домой, нашла на своем туалетном столике записку от сына. В ней стояло: "Учитель затравил меня до смерти".
   Она побежала наверх, в комнату Т. Т нигде не было. Она подняла тревогу. Обыскали весь дом -- безрезультатно. Стали прочесывать парк, кричали: "Т!" -- и снова: "Т!" Никакого ответа.
   Наконец его нашли. Вблизи какой-то ямы.
   Там он повесился.
   Мать Т смотрит на меня.
   Она не плачет.
   Да она и не умеет плакать! вдруг приходит мне на ум.
   Полицейский показывает мне записку.
   Крохотный клочок бумаги, нижний край грубо оторван.
   А не написал ли Т больше? мелькает у меня в голове.
   Я смотрю на мать.
   -- Это вся записка? -- спрашиваю я полицейского.
   Мать Т смотрит в сторону.
   -- Да, все, что найдено, -- кивает тот. -- Объяснитесь!
   Мать Т красива и элегантна. Декольте ее платья на спине глубже, чем на груди. Эта уж никогда не знала, что такое нечего есть! Ее туфли изящны, ее чулки прозрачны, как будто их и вовсе нет. А ноги толстые. Она мнет в пальцах крохотный носовой платок. Чем, интересно, он пахнет? Наверняка дорогими духами...
   Впрочем, дело не в том, кто какими пользуется духами.
   Если б отец Т не руководил концерном, его мать пахла бы сама собой.
   Смотрит теперь на меня насмешливо...
   Два пустых круглых глаза!
   Что сказал Т в кондитерской?
   "У меня не рыбьи, у меня оленьи глаза. Мама всегда это говорит".
   А он не добавил, что у нее самой такие же глаза?
   Я уже не помню.
   Я смотрю на нее.
   Ну, погоди же, олень!
   Скоро выпадет снег, и тебя потянет к человеческому жилью.
   Но я прогоню тебя обратно!
   Снова в лес, где снег метровой толщины.
   Где ты будешь коченеть от мороза.
   Голодать во льду.
   Смотри, смотри. Теперь я все скажу!
  

Другие глаза

  
   И я рассказываю про незнакомого юношу, что на самом деле убил Н. Про то, что Т мечтал посмотреть, как рождается и умирает человек. Да, да, рождение, смерть и все, что лежит между ними, хотел знать он досконально точно. Раскрыть все самые сокровенные тайны... Для того, чтобы стать над ними. Посмеяться! Он не дрожал от страха, потому что его страх был просто трусостью. А его интерес к действительности -- просто ненавистью к правде.
   И пока я говорю, чувство несказанной легкости окрыляет меня. Потому что Т больше нет.
   Одним меньше!
   Я рад этому?
   Да.
   Я рад.
   Ибо, несмотря на вину и боль, творимые палачом, как удивительно, волшебно хорошо, когда уничтожен злодей! И я рассказываю все.
   -- Господа! -- говорю я. -- Есть лесопилка, которая не пилит. Есть дети, что сидят в окнах и раскрашивают куклы.
   -- Какое нам до этого дело? -- вмешивается полицейский.
   Мать Т смотрит в окно.
   А за окном ночь.
   Мать Т как будто прислушивается.
   Что слышит она?
   Шаги?
   Ведь ворота открыты.
   -- Я был наивен, вознамерившись жирной чертой перечеркнуть планы, -- продолжаю я.
   Собственные слова я вдруг слышу словно со стороны.
   И снова мать Т не сводит с меня пристального взгляда. И я слышу себя:
   -- Очень может быть, что я вашего сына затравил до смерти...
   Я умолкаю.
   Она улыбается?
   Почему?
   Да, да, она улыбается все шире.
   Она сошла с ума?!
   Вот начинает смеяться. Все громче!
   Это истерика.
   Она кричит нечто невнятное.
   Я различаю слово "Бог".
   Она взвизгивает:
   -- В этом нет смысла!
   Ее пытаются успокоить.
   Она размахивает руками, бьет вокруг себя. Слуга, обхватив сзади, держит ее изо всех сил.
   -- Она пилит! -- извиваясь в судорогах, кричит мать Т. -- Она пилит!
   Кто пилит?
   Лесопилка?
   Видит она детей в окнах?
   Явился ли ей Господь, Который, когда пробьет час, будет строго судить всех нас? Пути Которого пролегли по всей земле...
   Она все еще бьется.
   И вдруг теряет клочок бумаги. Словно кто-то выбивает его у нее из руки.
   Полицейский поднимает.
   Смятый листок.
   Оторванная часть записки, где вначале стояло: "Учитель затравил меня до смерти".
   Но Т написал и почему. "Потому что он знает, что это я убил Н. Камнем..."
   Становится очень тихо.
   Мать Т, кажется, выдохлась.
   Ее точно куклу сажают на стул. Она неподвижна.
   Внезапно она снова улыбается и кивает мне.
   Что это было?
   Но это же не она!
   Это не ее глаза!!!
   Огромные, тихие, как бездонные озера в лесах моей родины.
   И какие грустные! Точно детство, лишенное любви...
   Так смотрит Бог.
   А я-то думал, у Него злые, колючие глаза!
   Нет! Нет!
   Ибо Бог -- это Правда.
   "Скажи, что ты взломал шкатулку!" снова слышу я Голос. "Сделай Мне по сердцу и не гневи Меня больше!"
   Мать Т медленно встает и подходит к полицейскому. Ее голос тих, однако ж, тверд.
   -- Я хотела избежать позора, -- говорит она. -- Но когда учитель сказал про детей в окнах, я поняла, что нет никакого смысла.
  

За моря

  
   Завтра я отплываю в Африку.
   На столе цветы. От моей замечательной домохозяйки -- на прощанье.
   Родители мне написали: рады, что ты получил место, огорчены, что так далеко.
   А вот еще одно письмо. Синий конверт.
   "Большой привет неграм. Клуб".
   Вчера я посетил Еву.
   Она счастлива, что рыба наконец-то поймана. Патер пообещал, что позаботится о девушке, когда она выйдет из тюрьмы.
   Да, у нее маленькие и бегающие, типичные воровские глазки.
   Прокуратура прекратила против меня расследование, Ц также уже на свободе. Я собираю чемодан.
   Юлий Цезарь на прощанье подарил мне свою заколку-череп. Только бы не забыть ее!..
   Все в чемодан. Все имущество!
   Не оставляя ничего...
   Негр едет к неграм.
Оценка: 7.61*5  Ваша оценка:
Связаться с программистом сайта.

Новые книги авторов СИ, вышедшие из печати:
О.Болдырева "Крадуш. Чужие души" М.Николаев "Вторжение на Землю"

Как попасть в этoт список

Кожевенное мастерство | Сайт "Художники" | Доска об'явлений "Книги"