Катя с трудом протолкнулась к зарешеченному окошку. Точнее, её случайно придвинули к этому проёму. Всё равно, было душно, но всё же здесь пробивался порыв, хоть и тёплого, но свежего воздуха. Их уже два дня не кормили, не было никакой надежды на спасение. Эшелон заключённых перегоняли в другой лагерь на ликвидацию. Все это знали, но равнодушие было сильнее страха. Женщины умирали почти каждый день. Благодаря ночному дождю и дырявой крыше, до сегодняшнего утра дожили все.
Особенно тяжко было во время длительных остановок. Дышать было нечем. Был конец июня и в воздухе невесомо плыли пушинки. Некоторые задерживались на арматуре ржавой решётки. Катя ловила губами залетевшие с улицы случайные пушинки и вспоминала, как её раздражал этот тополиный пух до войны.
Война застала Катю на самом романтическом месте, когда они плыли на прогулочном пароходе из Одессы. Вернувшись домой, она узнала, что её молодой муж погиб в первый день на границе.
Военкомат направил группу девушек на курсы медсестёр, но не успев пройти курс обучения, пришлось попасть в самое пекло. Они едва выбрались из окружения, благодаря лесистой местности.
Но, ни к какой воинской части они не смогли пробиться и, покружив несколько дней, опять попали под обстрел. Взрывной волной её отбросило в воронку от снаряда, и тут же присыпало землёй от взрыва другого снаряда. Это её и спасло, потому, что оставшихся бойцов уничтожили.
Очнулась Катя, когда уже было темно. Она поплелась, не разбирая дороги, а когда наткнулась на небольшую скирду соломы, зарылась в неё и уснула.
Её разбудил шум приближающееся телеги и голосов. Она вскочила и пошла навстречу. Её радость прошла, когда она увидела сидящих на подводе трёх полицаев. Что-либо выдумывать было бесполезно: на ней была военная форма, хоть и изрядно потрёпанная. Не проехав и несколько километров, на окраине города они увидели, как гнали колонну военнопленных.
Так её участь была решена. К счастью, попались нормальные сопровождающие немцы, которые разрешали оказывать помощь раненым.
-Про лагерное житие и вспоминать не хочется, не то что рассказывать. Хлебнули по полной программе: тяжелая, изнурительная работа, побои надсмотрщиц, голод, холод, болезни и все остальные "радости" лагерные.
Правда, когда наши начали наступление, над нами больше не изощрялись, и даже питание улучшили. Несколько раз пытались девчонки бежать, но всех вылавливали и, после травли овчарками, повесили.
Но, просочилась информация, что их куда-то отправят, не хотели оставлять свидетелей, ведь фронт приближался. Вот, их и везли на убой. Обидно было умирать, когда уже столько пережили. Женщин и так осталось четверть от всех, которые прибыли.
Когда вагон дрогнул и остановился, они слышали чьи-то голоса, потом стрельбу. Девки завыли, - вот и конец нашей жизни.
- Меня била дрожь, когда заскрипели засовы и тяжёлые двери со скрежетом отодвинулись. Яркий свет, а через несколько секунд, когда глаза привыкли, на фоне деревьев посреди дверного проёма стоял красавец лейтенант и странно смотрел на нас. Потом улыбнулся и сказал: "Товарищи, выходите, вы свободны!"
Позади него поднималось солнце, и в этой подсветке офицер был, как-бы в ореоле - натуральный ангел небесный.
- Этот светящиеся образ стоял перед моими глазами все эти годы.
Мы были в таком шоке, что не сразу поняли, что произошло, ведь все ожидали увидеть немецких автоматчиков и, как всегда, охрану с собаками.
Первых девушек как-то спустили на землю, но потом притащили какие-то колёса, чтобы было удобнее. Все хотели обязательно, чтобы лейтенант подал им руку. Прикоснуться к нему, это было счастьем.
В эшелоне было несколько таких товарных вагонов с нашими доходягами, а в двух других пассажирских, офицеры и охрана. Кого-то убили в перестрелке, остальных увели куда-то.
Хорошо, что в тех нормальных вагонах был запас отличной пищи. Я посоветовала лейтенанту, которого звали Лев, много не давать есть нашим измождённым и обессиленным людям, иначе поболеют, или будет заворот кишок.
Так оно и вышло: кто тайком успел набрать продукты и сразу съесть, мучились несколько дней и их тоже увезли. Мы все нашего освободителя называли Лёвушкой. Все были в него влюблены, но он был со всеми ровен и особого внимания никому не оказывал. Да, и на кого там было смотреть? Против него мы все были, как выпотрошенные куклы, или дранные кошки.
Меня он назначил старшей. Мы вообще разделились на небольшие группы, и только старшим групп было дозволено обращаться к Лёвушке. Ведь за ним все ходили по пятам табуном и задавали ему тысячу вопросов.
По совместительству мне пришлось работать санитаркой и помогать врачу по мелочам. Как ни странно, но люди расслабились и стали болеть. Казалось бы, и еда более ни менее хорошая и никто не работал тяжело. Пока были в лагере, организм держался, а вот, на воле расслабился.
Я тоже чем-то заболела и меня в беспамятстве госпитализировали. Пришла в себя я в палатке, рядом находилось ещё несколько женщин. О лейтенанте больше никто не слышал. Я даже не спросила его фамилию и отчество. Было очень много разных организаторских проблем. Думала, вот-вот, ещё немного и буду посвободнее, я расспрошу его о жизни, кто он, откуда.
Я подхватила какую-то инфекционную болезнь. Рядом лежала девушка моих лет, Зинка тоже санитарка. Она меня и перетащила в свою воинскую часть. Меня считали без вести пропавшей и родители получили соответствующее письмо. О лагере я не распространялась, как-бы не угодить в наши лагеря.
Дальше всё уже было, как нельзя лучше. После войны закончила медицинский, я и сейчас врач на пол ставки. Была замужем, но вот уже три года я вдова. Дети, внуки, пришлось уйти с основной работы, чтобы помочь дочке с внучкой, пока не пойдёт в детсад.
С Зинкой мы остались подругами и вот, приехала на свадьбу её сына. Я давно собиралась с ней повидаться, и подвернулся удобный случай.
Когда я пришла, гости уже расселись за столы. Поздравив молодых, я почувствовала на себе чей-то пристальный взгляд. Заняв, предложенное мне место, я невольно разглядывала гостей. Разумеется, никого, кроме Зинкиной семьи я не знала.
Какая-то сила заставила меня всмотреться в седовласого крепыша. Меня, как током пронзило - Лёвушка.
- Катя, когда я тебя увидел, то что-то ёкнуло в подсознании, я чувствовал, что где-то мы встречались, да и ты на меня пристально посмотрела. Но, как я не перебирал в памяти всех, кого знал, припомнить не удалось. Кроме глаз ничего схожего с той Катей в полосатой робе не осталось.
- Как ты попал на эту свадьбу?
- Я тренирую команду борцов, а жених, сын Зины, и есть мой любимый ученик.
- Лев, расскажи о себе, о чём я тогда не успела тебя спросить.
- История самая что ни есть банальная, и удивительно схожая с твоей. Была одна маленькая деталь, что ты Катя Павлова, а я Лев Бронштейн. Еврейский мальчик пожелал стать военным и поступил в военное училище. Успел проучиться год и тоже помешала война. Тот же котёл (окружение) и плен.
Повезло мне в отличие от тебя тем, что "курорты", в которых я побывал были не лагерями смерти, а рабочие из одних военнопленных. Я довольно прилично знал немецкий; в школе немецкий читал натуральный немец и прекрасный человек, поэтому не учить или не знать этот предмет было просто неприлично. Да, и дома бабушка с дедушкой говорили не идиш.
Вторым везением было то, что я, как видишь, совершенно не похож на еврея. Ну, а третье везение, которое спасло мне жизнь - я был не обрезан. Мне рассказывали, что старики негодовали по этому поводу, но родители мои были коммунистами и только посмеивались над ними.
Единственное, что я изменил имя и фамилию. Я успел зарыть в песок своё удостоверение и назвался Александром Котовым. Когда подъезжало начальство я прислушивался о чём шла речь, и если отбирали на работу в другое место, я тёрся поблизости, чтобы попасть в первую группу людей, которых отсчитывали по головам.
Как правило, лагеря быстро расформировывали и люди рассасывались. Мне это было необходимо, чтобы попасть туда, кто меня не знал и не выдал бы. Таким образом, я поменял три лагеря и ни у кого не вызывал подозрений.
Ко мне тянулся некий Валентин. Парень он был неплохой и довольно эрудированный. Но когда он стал сетовать, что евреи, дескать, во всём виноваты, я дёрнулся, но вскоре понял, что это относится не ко мне. Был виноват Троцкий в своём учении, Юровский в расстреле царя, и далее остальные, кто позанимал все тёплые места в торговле.
Валентин рос в семье, где царил антисемитизм, в их дворе жила еврейская семья, которые ни с кем не общались и были в центре всех насмешек. В классе тоже был Абраша скрипач. Этого близорукого юношу интересовала только игра не скрипке. Ни в каких лихих играх он не принимал участия и слыл чудаком.
Не было дня, чтобы Валик не цедил негодования по еврейскому вопросу, а моё молчание он расценивал, как полное согласие со своей точкой зрения.
Однако, человек он был весёлый и отчаянный. Он быстро сориентировался где слабое место в охране и поведал мне, как "лучшему другу" план побега. Я и сам думал об этом, но Валентин просчитал нашу тактику побега удачнее.
Нам часто приходилось заниматься спешным захоронением, кто из наших умирал, да и немецких солдат тоже и, когда никто не наблюдал за нами, мы снимали то ботинки, то китель и всё остальное с покойников и закапывали в своём тайнике за кустарником. Там же мы приготовили подкоп и прикрыли его выкорчеванными кустами.
Валик строил из себя этакого русского Иванушку-дурачка, что немцам очень импонировало. Эта игра и усыпило бдительность охраны.
После очередного захоронения начался дождь, остался только один охранник и он торопил нас скорее заканчивать, чтобы идти за следующим покойником. Когда он удобнее натягивал свою плащ-накидку, мы несколькими ударами лопат обезвредили его, зарыли в наш подкоп, и переодевшись, бросились к лесной речке.
Речка была узенькая, и только изредка разливалась до 20 метров в ширину. Мы быстро шлёпали по мелководью, чтобы меньше следить. Валентин предложил идти не к нашему тылу, а в сторону немецких соединений. Это нас спасло от преследования. Мы слышали лай собак и стрельбу, но далеко в противоположной стороне.
Почувствовав некую безопасность от преследования, мы углубились в лес. Наткнулись на берлогу, или воронку и свалились от усталости.
Проснулся я, когда уже начало светать и не обнаружил соседа. Не успел я прокрутить варианты его исчезновения, как Валька свалился на дно. Он раздобыл несколько лягушек и ящерицу. У нас была зажигалка немца, но мы не решались зажечь костёр. Пришлось есть скудные кусочки мясо сырыми. Валик нарвал какую-то зелень, то ли щавель, или что другое, но с ней есть лягушачьи ноги и ящерицу было не так противно. Главное, что была вода и довольно вкусная.
Теперь мы осторожно пробирались по лесу в обратном направлении. На нас была немецкая форма, но нужно было подальше уйти от этого места. О партизанах мы не слышали, чтобы обитали в этих краях, но подумывали, как бы форма не помешала нам быть подстреленными своими же.
Мы часто выходили на живописные поляны. Было неправдоподобно видеть среди буйного цветения свежую воронку от бомбы. На одной из полянок мы увидели два подбитых советских танка. К огромному своему счастью, мы внутри обнаружили немного сухарей и даже пару банок тушёнки. Это было объедение. Под сытый желудок Валентин продолжал развивать мысль о вреде евреев, но я, к счастью, уснул.
Лес закончился и мы слегка опешили. В направлении, куда нам идти раскинулось огромное поле. Теперь мы были совершенно уязвимы и оглядывались, как суслики. Через час опять показался лес и мы ускорили шаг.
Сначала мы услышали странный звук и поняли, что это самолёт, только когда его увидели. Самолёт был советский и мы на радостях замахали руками и что-то кричали. Мы ещё были в радостном возбуждении, когда самолёт, сделав бочку (круг), на бреющем полёте приближался к нам. Даже когда впереди на траве запрыгали фонтанчики пуль, мы ничего не поняли. В боку что-то обожгло, а Валентин закричал. Мы просто упустили, что на нас была другая форма.
Китель намок от крови, но боли я не чувствовал. Может это так перед смертью, а может я уже умер? Рана не болела, пока я не шевелился. Позвал Вальку, но тот не отозвался, наверное, убит. Кое- как разделся и увидел, что весь правый бок в крови. Превозмогая боль и, подступающую тошноту, я из фляги смыл кровь. Оказалось сквозное ранение, но, видать по ребрам царапнуло, если не хуже, болело даже при вздохе.
Пакеты мы взяли в танке и я как-то перевязался. Валик лежал в метрах десяти. Крови на нём я не видел, но он стонал в беспамятстве. Может контузило, ран я тоже не видел. Только когда я его перевернул на живот, увидел, что ноги у него в крови.
Разрезав брюки и смыв кровь, я спешно стал бинтовать раны. На одной ноге задело мякоть, как у меня, а вторая была похуже. Хорошо, хоть пуля навылет, но кость явно повреждена. Нога опухла и, наверное, раздроблена.
Валик очнулся. Он не кричал и не стонал. Я понимал с чём он думает, вернее, чего опасается.
- Пора двигаться, а то мы на этом поле, как мишень.
- На чём, на руках?
- Что-нибудь придумаем.
У нас была та плащ-накидка и я с трудом втащил товарища на неё. У меня тоже всё болело. Но по-настоящему я боль почувствовал, когда потащил накидку.
До леса было, рукой подать, но не в нашем случае. Я менял руки и не мог приспособиться. Каждая кочка доставляла и Валику страшную боль. До леса было метров 200. Я пошёл к еловому лесу, нашёл несколько лапников, чтобы подстелить под раненные ноги Валика. Ему стало, может, лучше, но не мне.
Наконец начался лес и я рухнул наземь. Лежал на спине, смотрел, как из колодца на вершины елей. Мирно проплывали облака и только канонада напоминала о войне. Немного отдышавшись, я решил продвинуться немного глубже в лес. Стало легче тянуть накидку, ведь она скользила по опавшим иголкам сосен.
Теперь обеспечение продовольствием легло на меня одного. Зверья никакого я не видел, наверное, они ушли подальше от разрывов, но несколько птиц подстрелил. Мы уже не опасались разводить огонь. Вода тоже была недалеко. Из плащ-накидки я соорудил навес и мы уснули.
Утром Валик опять стал стонать. Сняв бинт, я нашёл левую ногу в норме, а когда развязал правую, то невооружённым глазом увидел, что плохи дела. Мои познания в медицине были никакие, но я вспомнил, что мы к порезам прикладывали листья подорожника. На поляне я нарвал целый букет, прополоскав листья, я в несколько слоёв приложил их к ранам и аккуратно забинтовал.
Валентин больше не клял евреев, видать плохи его дела. Свою рану я не трогал. Там всё присохло, и если не тащить накидку, можно было терпеть.
Найдя два куска коры, я наложил Валику на ногу подобие шин. Потом нашёл несколько больших еловых веток и как-то приспособил на этом зелёном ложе раненного. Плащ-накидка здорово потрепалась, а её следует беречь.
Продвигались мы очень медленно, моя рана очень мешала, да и Валентину было худо. Часто мы просто отдыхали. Я наблюдал трудовые будни насекомых. В мирное время мне почему-то и в голову не приходило просто лежать и смотреть на их возню. При малейшем подозрительном шуме мы замирали. Где-то недалеко была дорога, слышен был шум проезжающих машин, но мы не решались приближаться. Несколько раз я подбирался и видел только немецкий транспорт.
Прошла неделя и Валик вспомнил о благополучии евреев. Впервые я обрадовался: значит больной пошёл на поправку. У меня рана зажила, но повязку я не снимал. Несколько раз одежда срывала корочку на ране и кровило.
Валик начал вставать, но шага ступить не решался. Я соорудил ему из молодых деревьев костыли. Они выглядели уродливо, но опираясь на них, он мог стоять.
Так прошло ещё две недели. На развилке лесных дорог мы увидели убитых лошадь и трое мужиков. Трупы ещё не успели разложиться и мы использовали штатскую одежду, чтобы переодеться.
Валентин уже передвигался самостоятельно, но мы практически не двигались. Канонада была совсем рядом и мы всё чаще заворачивали к дороге, в надежде встретить своих.
Вышли к реке, в метрах 300-х был большой мост и за ним виднелись домики. Мы долго наблюдали, но немцев не было видно. Не сговариваясь, мы одновременно поняли, что пришло время расставаться. Я хотел выйти на любую воинскую часть, а Валентин был пока не вояка и без костыля передвигаться не мог.
Видок у нас был, скажем бандитский: заросшие, в оборванной одежде с чужого плеча. Было неловкое странное прощание. Мы пожали друг другу руки, Валик потянулся и обнял меня.
- Дай мне свой домашний адрес. Ведь я тебе жизнью обязан, ты для меня теперь брат. Я тебя обязательно найду, если жив буду.
Я смотрел на его открытое доброжелательное лицо.
- Да, нет, не стоит.
- Саша, объясни, если я тебя чем-то обидел, - извини. Да, я доставил тебе немало хлопот, но...
- Дело не в этом, я не Саша, а звать меня точно, как тобою ненавистного Троцкого, Лев Давидович Бронштейн.
Если бы спустился инопланетянин, Валик бы меньше удивился. Он всё ещё улыбался, но на глазах тускнел. Такого виноватого и растерянного лица я у него никогда не наблюдал. Он как-то сник и тяжело упёрся в свой, или мой костыль.
Я прошагал метров сто, оглянулся и помахал ему рукой. Он оставался стоять, как вкопанный. Я был уверен, что больше его никогда не увижу.
- Неужели, встретились? - спросила Катя.
- Через восемь лет. Но, об этом позже.
- Вышел я на наших сапёров. Мне, конечно, не поверили и привели в расположение. Пока приехал майор из смерша, меня держали на гауптвахте.
Наверняка, он запросил и проверял обо мне сведения. Их смущало, что с одной стороны я не мог быть немецким шпионом из-за национальности. Но, я знал немецкий и мог быть им полезен. Майор-особист был не сволочной, но ничем мне помочь не мог, как бы самому не сдобровать.
Определили меня в штрафбат и дали командовать взводом. Скажу я тебе, что ребятки там правильные. И полковники, и генералы, которые по совести не послали солдат на верную бессмысленную смерть. Кроме уголовников, всех осудили зря.
При второй атаке один боец подорвался на мине и меня зацепило. Стыдно сказать куда, в общем, сесть не мог. Кровью из этого места я и смыл свою вину перед родиной.
Был в газете спортивный репортаж, на фотографии со спортсменами Валентин узнал меня. Навёл справки и позвонил мне. Приглашал в гости, однако, ехать я не рассчитывал. Но, он, как бы, почувствовал это и сказал, что он и его жена Дора Мильман будут очень рады меня видеть. У нас замечательный сынок Лёвушка.
Эта новость меня заинтриговала. Ушам своим не верю. Как же я мог не поехать? Он остался таким же весёлым балагуром, как и был. Едва заметная хромота всколыхнула воспоминания военных лет. Врачи брались было что-то подправить, но Валентин не хотел ложиться на долгосрочное лечение.
Дора оказалась очень скромной и застенчивой женщиной тургеневского типа. Разумеется, его родители восприняли поначалу невестку - еврейку в штыки.
Евгений, старший брат - полная противоположность Валентина, серьёзный инженер-ядерщик был женат на Марине. Это была типичная русская женщина та, которая коня на скаку остановит. Марина с Дорой очень даже поладили.
Когда старшая невестка узнала о недовольстве родителей мужа еврейской невестушкой, тут же всех построила и заявила, что для всех присутствующих будет большой честью, если Дорка согласиться с ними сесть на одном поле...
Правда, вскоре родители поняли, кем оказалась Дора и для сына, и для них, теперь они не знали куда её посадить.
- Посидели мы с Валиком пару вечеров и он рассказал, как дошёл до жизни такой.
- Как ни странно, но дисбат я миновал благодаря СС. Задержался в посёлке, очень уж нога беспокоила. Бабка чем-то натирала, поила отварами и немного полегчало. А тут повадился какой-то снайпер и убил уже троих. Просидел я в засаде пару деньков и вычислил его по той самой простой схеме - оптический прицел в 10 утра солнечные зайчики отражал. Сам-то я не мог, не ходок, прислали подмогу и завалили стрелка. Недобитый эсесовец скрывался в лесу. Он меня от дисбата и спас.
А ты меня спас от другой беды. Долго я думал об этом. Я ведь относился к евреям, как Апостол Павел, хотя, он гнал своих же, разве только я никого не убивал. И прозрел я тоже, как тот Апостол. Может, случайно ты такой один на моём пути повстречался?
Да нет, в подтверждение моего заблуждения меня судьба постоянно сталкивала с евреями. Или я на них смотрел совершенно с другой стороны, или попадались славные люди. А когда встретил Дору, понял, что это и есть та, моя половинка. Я о таких только в книжках читал. Это мне Маринка на неё показала.
- Присмотрись, Валька, упустишь, дураком будешь.
Конечно же, я ей рассказал о тебе, а когда предложил назвать сына Лёвой, я слышал, как она ночью всплакнула.
Я восстановился в училище и закончил его. Отслужил свои 25 лет до подполковника, но на кого-то переучиваться не стал и пошёл на тренерскую работу. В гарнизоне я тоже занимался борьбой. У меня было две жены. От одной я ушёл: она больше всего на свете любила себя и бриллианты. Её родители были довольно зажиточные и она знала толк в драгоценностях. А вторая сама меня оставила - ревновала к моим детям.
- Лёва, в гости ко мне приедешь?
- Я, Катюша, хоть сейчас, но нужно ещё два месяца, чтобы ребят подготовить к республиканским сборам.