Аннотация: Писатель, от которого ушла жена, приезжает во Владивосток, пытаясь здесь, на краю земли, забыть прошлое. Встречает девушку. Поэтессу. И теряет её. Предаёт. И только потеряв, понимает, почему вся его жизнь ухнула в тартарары.
ПИАНИСТКА ИЗ СУПЕРМАРКЕТА
Каждый вечер в новом супермаркете на Светлановской улице во Владивостоке играла на концертном рояле пианистка. Она была высокой, отчаянно рыжей. На ней было черное вечернее платье. Огненная грива волос эффектно смотрелась на черном. Местная публика, не привыкшая к таким картинам, даже впадала в некоторую оторопь при входе в магазин.
Интересно, а на груди у неё тоже веснушки, - думал заезжий московский писатель Сергей Будилов, лениво попивая "Будвайзер" за столиком у большого вазона с какими-то алыми, пряно пахнущими цветами. Ему было сорок девять, он был красив той неброской мужской красотой, которая с годами лишь придает таким мужикам шарма. Высокий, плотный, с крупными чертами лица, густой шевелюрой, холёными усами. Когда ему было двадцать этот крупный нос, губы, широкие скулы, заросшие бородой, казались чрезмерными для тощего, смешного парнишки из глубокой провинции. И смазливые однокурсницы в литинституте не обращали на него никакого внимания. Тем более, что был он нищ как церковная крыса, связей в Москве никаких, соваться со своими рассказами в журналы он не осмеливался. Подрабатывать в газетах брезговал, опасался, что нахватается газетных штампов, как собака блох. Сразу же на первом курсе, памятуя путь Андрея Платонова, он нашел себе место дворника в тихом Предтеченском переулке. Комната в коммуналке была на первом этажа, и однокурсники, прихватив пару бутылок портвейна "777" да сырок "Дружба", запросто перелезали через подоконник, чтобы поговорить о судьбах великой русской литературы. Потом гонец бежал за добавкой, дым наполнял всю узкую, как пенал комнатуху, соседи начинали стучать в стенку - уймитесь, заразы, непризнанные гении.
Интересно, чтобы со мной было, если бы я сейчас ахнул стакан того портвейна, подумал Будилов. Как минимум, вытошнило бы. В этом супермаркете приморского города, торговавшем мебелью, одеждой, очень дорогими винами и едой, было довольно уютное кафе с неплохой кухней, а главное - приличным баром. Писатель даже в московских барах не видел такого выбора рома. Да, наверняка, пианистка вся в веснушках, решил он. К тому же барышня тоща, - вон как выступают ключицы. А играет классно: даже странно для такой дыры, как Владивосток. Обычно таких барышень-консерваторок в Москве приглашают играть на больших приемах в посольствах. И ведь одинока, умна, начитана, язвительна, стал привычно сочинять он очередную историю. А любви так хочется. Пока училась, было не до того. Мечтала о международной славе. Обернулось все этим супермаркетом. И бесконечными одинокими ночами. Под окном все обжимаются парочки. Несносны рассказы подруг о семейной жизни. Ей уже лет двадцать пять, может быть чуть больше... Как она потянулась к нему, благодарно заулыбалась, когда он прошлым вечером сказал немудреный комплимент. Мол, сударыня, сам Дизи Гиллеспи был бы доволен таким исполнением этого блюза. Кажется, бармен сказал, что ее зовут Ольга. Да, точно Ольга. С именами барышень у него была проблема. Как тут не вспомнить друга Володю - неукротимого мачо всего литинститута. Он, когда женился, чтобы не путаться, заводил любовниц только по имени Галя. Так звали его жену.
За окном было тридцать градусов жары и девяносто процентов влажности, прохожие проплывали мимо окон как рыбы в аквариуме. А здесь была прохлада, навеваемая кондиционером, и блюзы, которые так томно, так призывно играла пианистка. Какой контрапункт - отметил он: внешность - сплошная аскеза, лёд, а музыку она наполняет страстью зрелой женщины. Интересно, какова она в постели? Писатель допил пиво, промокнул салфеткой густые с проседью усы, которыми гордился, и призадумался. Выпить еще хотелось, но не пива. До семинара с местными литераторами было еще три часа, на городской пляж идти не хотелось, уж очень там было шумно: визг детей, пьяные голоса из многочисленных будок "караоке". "Мой номер двести тридцать пять, на телогреечке печать". Хит этого лета. Партию бом - бом исполняют выходящие на волю. Насквозь криминальный город. Да еще песок на пляже в россыпях битого стекла, а из кабинок для переодевания тянет густым запахом мочи, потому что аборигены приспособили их под туалеты. До приличного пляжа нужно добираться на автобусе: брр, даже представить страшно, какая в них парилка.
Во Владивосток он попал совершенно случайно. Предложили за небольшие деньги пошколить начинающих литераторов, и он, не раздумывая, сказал - да. После того, как от него ушла жена, он рад был уехать из Москвы хоть к черту на кулички. Невыносимо было приходить в пустую квартиру. Видеть картины, фотографии на стенах. Засохшие без хозяйки цветы. Невыносимо снова и снова смотреть на ее туалетный столик, на котором остались флакончики с духами и кремами. Старая шкатулка с безделушками, которые он привозил ей из командировок. Татьяна забрала лишь драгоценности, оставив бижутерию, которую муж дарил во времена юности и той поры, когда они оба еще были молоды. И счастливы. Как же он мучился в их бывшей квартире. Все перебирал эти безделушки, фотографии. Вот этот сердолик они нашли в Судаке. Шли по щиколотку в заштилевшем после шторма море. Она первая заметила, - смотри, он похож на Макса Волошина. Такой же пузатенький сатир. Так они и звали этот камушек - Макс. Потом он заказал цепочку из серебра, и Таня очень долго носила Макса, верила, что он приносит удачу. А этот ствол можжевельника, закрученный змейкой, они привезли с любимой стоянки на озере Селигер. Лет десять они приплывали на этот остров; брали напрокат деревянную, ходкую лодку в Осташкове. Остров тогда был почти безлюдным, они причаливали к песчаному пляжу и, если позволяла погода, тут же бросались нагишом в воду. Он любил нырнуть, перевернуться на спину, и смотреть, как жена плывет на фоне сияющего неба.
Однажды ноябрьским вечером, это было уже спустя месяц после ее ухода, он очнулся на полу спальни, и понял, что воет. Лежал на полу, пьяный, вокруг были разбросаны их фотографии, Танина одежда, все камушки, змейки, письма. Фотографии голопузых детей. И он понял, что если и дальше будет так же перебирать эти осколки разлетевшейся жизни, то просто подохнет. Как пес. Тогда он поднялся, сложил все, что нашел в мешки для мусора, и вынес на помойку. Дождь барабанил по голове, крышкам мусорных баков, и сил сжечь все эти фотографии, бумажки и вещи у него просто не было. Утром, когда он слабый, дрожащий от похмелья, вышел из дома, возле контейнерной площадки валялись его и Танины фотографии, письма. Бомжи, понял, он. И принялся собирать все это - мокрое, затоптанное в липкую грязь и снова бросать в мусор.
В ту страшную осень ему часто звонили дети. А до этого в лучшем случае можно было их услышать раз в месяц. Мамочка, папочка, как вы там? Но чем они могли помочь ему из далека своей молодой жизни, из далека тех стран, куда их занесло?
- Держись, батя, - говорил сын.
- Папуля, ты не горюй так, время все лечит, - говорила дочь. - Но маме действительно было с тобой плохо.
Спасибо, утешила. Писатель резко отодвинул от себя бокал с пивом, подошел к стойке бара. Бармен, смазливый брюнет с гладко прилизанными волосами, холеными руками, взглянув на него, спросил, улыбаясь:
- Двойной мохито?
Писатель мрачно кивнул. Надо же, запомнил, как он в первый вечер рассказывал, как был на Кубе в любимом баре папы Хэма. Да, "старик спал, и ему снились львы". Хэму уже было мало любых мохито, он пил по литру крепчайшего рома в день. Сейчас никто из молодых не сможет понять, кем был для них этот бородатый пьяница, бабник, охотник. Он и его герои.
Мохито он забросил в себя одним махом, большим глотком, только кубики льда стукнули о зубы. Бросил взгляд в окно; сквозь зелень акаций глаза резала синева. А тут все же море. Настоящее, горько соленое, с морскими ежами, мидиями, устрицами. Он даже видел, когда нырял с маской у маяка двух трепангов. Хотя климат совершенно паскудный. Когда самолет, на котором он прилетел, остановился в конце полосы, стало слышно, как лупит по обшивке ливень. Циклон трепал деревья, многие вывернул с корнем, с сопок на улицы неслись бурые от глины ручьи, больше похожие на горные речки. Прохожих, которые рисковали их переходить, обдавало водой почти по пояс.
Номер в крохотной служебной гостинице был без кондиционера, по ночам он задыхался от жары, почти не спал, много курил. Дым слоями плавал по комнате. Писатель не ожидал, что так мучительно будет переносить разницу во времени. Слушателей на семинаре было немного, три парня и четыре девицы. Парни писали повести, полные мрачной зауми, сквозь предложения было не продраться. Три девицы баловались, разумеется, стихами. И лишь одна бойкая барышня - Марина, поработавшая в журналистике, рекламном агентстве и бог знает, где еще, поняла, что нужно народу. Ваяла женский детектив. Хотя писать не умела совсем. Напрочь. Зато графоманка была жуткая. На каждое занятие притаскивала новую главу в сорок с лишним страниц. При этом приходила в вызывающих мини юбках и в более чем откровенном декольте. И строила ему глазки. А эти поэтессы... Стихи... Да кому они сейчас нужны? Ну, появилась бы сейчас Марина Цветаева в каком- нибудь московском издательстве, стала предлагать свои стихи. И услышала от замотанного чтением опусов сотрудника издательства - это не наш формат. Стихи сейчас не проходят.
Конечно, никто в родимом отечестве не дал и рубля для того, чтобы учить молодые дарования водить стилом по бумаге. Да еще в забытым богом и правительством Владивостоке. Литературная программа, в которую он вписался, субсидировалась каким-то сумасшедшим американцем с русскими корнями. Его прадедушка был сослан во Владивосток. Естественно, за политику. Очень благополучно тут жил. Пописывал стихи. Их охотно печатала местная газета. Потом, когда началась мясорубка гражданской войны, благоразумно уехал в Америку. А ведь вернись он, как тут говорят, на материк, не миновал бы статьи 58-ой. А то и вышки. Спасибо тебе, царский узник, за наше счастливое детство. Кстати, надо не забыть проставиться ужином в хорошей ресторации секретарю союза писателей, который ему предложил эту поездку. Он знает все и вся: ни один грант еще не ускользнул из его умелых рук. Настолько ловок, что умело жил при коммунистах, не вылезая из зарубежных поездок, и удачно пристроился при капиталистах, ухитряясь вписываться в самые разные литературные фонды и организации.
Ром пятилетней выдержки стал приятно туманить голову, и писатель решил закрепить успех. Обернулся, поймал вопросительный взгляд бармена, кивнул ему, и с трудом дождался, пока крохотная официантка - кореяночка принесет новый стакан, уже успевший запотеть. Этот коктейль стал пить через трубочку, чтобы продлить удовольствие. Теперь можно и трубку закурить. Не торопясь, стал открывать новую пачку табака. Он взял сюда три трубки. Эта - прямая, английская, из бриара служила ему верой и правдой уже шесть лет. Лак сошел, потому что замшевый чехол он потерял почти сразу же, и таскал трубку в кармане жилета вместе с ключами от квартиры. Чехлы у него не задерживались. Так же как и зажигалки, зонтики, перочинные ножи.
Трубку он купил в Лондоне, в небольшом магазинчике у почерневшей от времени церквушки. Первую обкурку она прошла в ближайшем пабе, благо уже наступил вожделенный час распития пива. Помнится, он еще тогда заказал пинту "Гиннеса", поразившись ее немалой стоимости. Оказалось, что пинта, которая так весомо звучала в устах героев Джека Лондона, Конан - Дойла, это всего лишь чуть больше наших пятисот грамм. Потом с трубкой в зубах он пошел искать тот дом на Бейкер стрит, в котором якобы жил Шерлок Холмс. "Это дело на три трубки, доктор Уотсон". Конечно же, он знал, что новую трубку ни в коем случае нельзя курить вот так - сразу же после первой обкурки. Тем более на улице. Дунет ветер, резко подскочит температура горения табака и бриар обгорит. Но уж очень хотелось подержать в зубах новенькую "трубу". Идти по улочке Лондона, попыхивая трубкой. Это была сбывшаяся мечта.
Примечательно, что Конан - Дойл поначалу все рвался писать большие романы, считая рассказы о Шерлоке чем-то совершенно второстепенным. Поэтому и писал их поначалу небрежно. Доктор Уотсон у него путался, куда именно ему вогнали пулю неистовые афганцы - то ли в ногу, то ли в плечо. Да и зовут его в разных рассказах по-разному. Но романы Дойла никому не были нужны. Никому. Читатель их не принял. Кто, кроме редких литературоведов, помнит сейчас их названия? А вот Холмс и Уотсон сделали Дойла бессмертным. Какого же рожна он, Сергей Будилов, из последних сил, семь долгих лет пытается дописать свой роман, вместо того, чтобы найти такого же героя, как Шерлок Холмс? Написать серию ярких, закрученных детективов, хватающих внимание читателей, как грабитель старушку за горло. И поймать, наконец, славу за хвост. Может быть, весь фокус не в том, что жанр детектива им презираем, а в том, что силенок нет, талантом Бог обделил? И все эти россказни, - мол, ангел, не прилетает, не касается крылом - от лукавого?
Писатель вынул блокнот, карандаш, глубоко затянулся. В трубке забулькало, дым отдавал вишневой сладостью. Будто сидишь на старой вишне, над головой промытая синева неба детства, среди глянцевых, будто лакированных ягод видишь одну, почти черную, надклеванную воробьем. И уже знаешь заранее ее сладкий вкус.
Начало новой главы никак не давалось ему, просто замордовало. Главное, что пока он выписывал канву романа, как раз эта глава, - о поездке трех друзей на охоту казалось ему, будет просто песней. А вышел - скрежет зубовный. Как же он завидовал писателям, которые подобно молодому Чехову могли писать на краешке стола, за которым сидит, шумит большая компания. Впрочем, сам же Антон Павлович признавался, что так легко ему писалось только в молодости. Может быть так: "Тропа к зимовью шла вдоль широкой мелиоративной канавы, прорытой еще в застойное время. А до этого здесь текла узенькая речка Елена с медленной, коричневой водой. Доблестные мелиораторы срезали все ее повороты, распугали бобров, набросали в лесу рваные тросы и пустые бочки из- под соляра. Поначалу на голом торфе ничего не росло. А потом всё затянуло сначала малиной с иван-чаем, потом молодыми березками, ивами и осинами. Редко- редко проезжал тут на тракторе местный механизатор за клюквою и тогда подминал молодую поросль. Но потом вернулись бобры, перегородили канаву плотинами, а в мягком торфе, который мелиораторы ковшами экскаваторов выбросили на берег, нарыли глубоких нор. Трактора в селах вымерли вместе с совхозами. Одно время вдоль канавы повадились ездить на лесное озерцо охотники. Но однажды их джип ухнул в нору передним правым колесом так, что вся тяжелая машина встала чуть ли не на попа". Писатель с досадой оттолкнул от себя блокнот. Да как же передать словами тот воздух, пропитанный горьким запахом болиголова. А взлёт стаи кряковых уток с этой канавы. Они хлопают крыльями? Грохочут? Бьют? Когда нибудь он сможет заставить читателя увидеть радугу, которую увидел сам в водяных брызгах, поднятых утками?
Пианистка закончила играть. Писатель захлопал, на него недоуменно взглянула компания бугаев из-за соседнего столика. Да, хлопать после выступления артиста тут явно не привыкли. Рыженькая чуть ссутулившись, прошла куда то среди столиков. О, да у нее стройные и совсем не худые ноги, заметил писатель. И бедра имеются. Без музыки сидеть было скучно, слова не давались в силки, лед в коктейле растаял. Надо двигать все же к морю. Если повезет, то поднимется бриз, можно будет посмотреть, как выпрыгивают из воды большие рыбины, поглазеть на рыбаков, таскающих морскую красноперку на мясо мидий.
На приморском бульваре в этот наступающий вечер пятницы было полно гуляющих. Кавалеры, их дамы. Дамы, их кавалеры. Много статных, полногрудых девиц. Прямо заповедник какой-то красавиц. А вот кавалеры смотрелись на их фоне какими-то плюгавыми. Дело было не в том, что ростом не вышли. Или одеты плохо. Со шмутками в этом приморском городе проблем не было. Просто большинство парней были стрижены под ноль. И через одного расписаны татуировками. Во Владике, как говорят местные, сначала умерла промышленность, потом рыболовный флот, а Тихоокеанский военный уже давно влачил жалкое существование. И куда было податься подрастающему поколению?
Синий дым шел от мангалов. Над толпой нависал густой мат. Писателю казалось, что в этом городе не матерятся только грудные дети. Вчера вечером он тут же, в десяти метрах от бульвара увидел бьющуюся в рыданиях на земле девушку. Подбежал, стал выяснять, что произошло. Оказалось, что у нее сорвали с плеча сумочку, в которой были деньги, которые она заработала за два месяца. И вдобавок заехали кулаком в лицо. Девчонка была в таком шоке, что у нее начался сердечный приступ. Сергей вызвал "Скорую", милицию, и долгих сорок минут ждал, когда приедут медики. Милиция так и не появилась. На бульваре и пляже такие сцены были ежедневными, к ним все местные привыкли, это стало частью пейзажа.
Сергей взял две холодных бутылки пива и местный деликатес - вареных медведок. По вкусу они напоминали креветок, по виду действительно тех страховидных медведок, которые водятся на Кубани в огородах и пожирают картофель. Ушел подальше от толпы гуляющих, присел на теплый парапет. Сюда песни из будочек "караоке" доносились уже чуть приглаженными расстоянием. Над сопками острова Русский горел в пол неба закат. Остро пахло водорослями, от морских звезд, брошенных на бетонные плиты рядом с парапетом, тянуло йодом. Море тихонько шуршало галькой. Метрах в тридцати от берега из воды взметнулась и плюхнулась в воду, подняв брызги, рыбина. Блеснула серебряным боком. Холодное пиво, море, закат, ну что еще нужно для счастья? Но тут по ушам ударила жестяная музыка из усилителей баржи, на которой местные умельцы соорудили танцевальный клуб. Пришлось уходить. Да и пора было идти воспитывать молодые дарования.
Он поднимался по крутой улице на сопку, когда сердце вдруг пронзила острая боль. Впереди шла Таня, его бывшая жена, ее бережно поддерживал под локоть высокий, толстый мужик. Знакомым жестом Таня поправила волосы. Вот уж не ожидал, улететь на другой край России, и встретить тут, во Владивостоке. Сердце билось все сильнее, стал ныть от боли затылок, и пришлось засунуть под язык таблетку валидола. Фу ты, глупость какая, так недолго и в больницу угодить. Подойти, поздороваться, завести светскую беседу, мол, какими судьбами, рад видеть, как живешь? Услышать - познакомься, дорогой, это мой бывший муж. Кстати, что это за тип? Ему, наверное, за шестьдесят. А Таня, как ему донесли общие знакомые, живет с бизнесменом на пятнадцать лет ее моложе. Ну, может, уже сменила, - на более состоятельного. Хватит, одернул он себя. Все давно кончено, штампы в паспорта поставлены, дом сгорел. Восстановлению не подлежит. Повернуться и уйти? Но какого черта прятаться, к тому же ему идти в ту же сторону. И он, стиснув зубы, прибавил шагу. Сердце билось уже в горле. Обгоняя, скосил глаза. Ярко накрашенный рот, выщипанные брови на чужом лице. Уф, не она. Но рост, осанка, поворот головы, жесты - все это Татьянино. Какие копии создает природа. Или это бессонница и зелье, выгнанное из сахарного тростника, играют с ним в злую игру. А может быть все намного проще: Танин папа ведь работал по молодости в геодезических партиях в этих краях. Познакомился с молоденькой пейзанкой, скоротечный роман, потом уехал в столицу. Подойти и спросить эту женщину - извините, ваша мама не была знакома с Олегом Петровичем Поветкиным, геодезистом. Была? Так я ваш родственник. Бывший. Да, очень смешно. Обхохочешься.
Сердце продолжало щемить и следовало с этим что-то делать. Впрочем, что делать, он знал. И кафе с голубым мигающим абрисом рюмки в витрине на этой улочке имелось. За полторы недели жизни во Владивостоке он уже успел немного изучить город. По крайней мере, места, где можно унять ноющую боль в сердце. Поначалу он засомневался, не будет ли сто пятьдесят грамм коньяка перебором. Но хотелось отодвинуть от себя этот почти мальчишеский страх встречи с бывшей женой. Писатель выпил коньяк в два присеста, пососал дольку кислейшего лимона. Все, пора на семинар. Последний. Завтра он съездит на остров Русский, поныряет с маской, поваляется на песочке. Потом ему обещана сказочная рыбалка камбалы в заливе Посьета. А уже через три дня будет Москва. И его пустая квартира. Он скрипнул зубами. Держись, Серега, не раскисай, жизнь все равно прекрасна и удивительна.
Под аркой дома с облупившейся штукатуркой рыжий кот разбойного вида чесал спину о стопку книг, стоявшей у мусорных баков. Сергей остановился, кот тут же умчался, поджав хвост. Здравствуйте, Лев Николаевич! "Война и мир". Бумага пожелтела, кое - где мечена клопами. Хорошо, хоть не выбросили в мусорный бак. Оставался пусть небольшой, но шанс, что кто-то подберет классика и отнесет домой.
Вот с этих выброшенных томов Толстого он и начал свой разговор с семинаристами. Предложил написать на эту тему рассказ. Антон Павлович Чехов, когда слышал, как молодые литераторы жалуются, что нет тем, сказал, что он может написать рассказ даже о пепельнице. Кто покупал эти книги, когда. Защипало ли у этого читателя глаза, когда старик Болконский провожал сына на войну? Забилось ли у него сердце, когда рядом с князем Андреем зашипела, крутясь, граната? И какие книги поставили на полку вместо Толстого. Данцову, Куэльо, Мурзыкину? Этих скудоумных бездарей. Говорил, все больше злясь, и чувствовал, что говорит не то и не так.
- А мне Куэльо нравится! - с вызовом сказала Марина. - В его "Алхимике", например, заключена вся мудрость мира. И всего 80 с лишним страниц! Мурзыкина сильна тем, что знает, чем дышит следователь прокуратуры, мент. И героиня у нее выписана так, что тетки плачут. Вот почему у сериала такие рейтинги. Вы о Толстом говорили. Кто из читателей плакал над князем Андреем? Я в электричке каждые выходные на дачу езжу, и присматриваюсь, что народ читает. Данцову - читают, Мурзыкину - читают. Куэльо - зачитываются миллионы во всем мире. А вот Льва Николаевича - единицы. Ушел его поезд. Ту - ту! Ну, Сергей Васильевич, кто сейчас в состоянии читать предложения размером в страницу? При этом половина страницы - на французском?
У писателя от бешенства затряслись губы. Он схватил последнюю главу повести самой Марины, которая лежала перед ним на столе, и затряс ею.
- Толстой свою "Войну и мир" шесть раз переписывал - рукой, рукой! А на вашу дуру Данцову команды литературных макак горбатятся. У нее в год по 27 книг выходит. Две с лишним книги в месяц. Но самое страшное - как это написано. Вот и вы - туда же! У вас героиня от волнения мензурку с корвалолом глотает. Мензурку. Гончая собака в стойку становится. Вы природы, вкуса слова не чувствуете. Собаку гончей назвали, потому что ее назначение - гнать зверя. А вот тут героиню захлестнула яркая и всепоглощающая любовь вкупе с ненасытной страстью. За это "вкупе" батогами нужно бить по заду со словами - "Не пиши, не пиши, не пиши!".
Он в ярости хлопнул стопкой страниц по столу, и они разлетелись веером, упали на пол.
- Неужели вы думаете, - обернулся он в дверях, - что можно сорвать хотя бы один листок на лавровом дереве искусства, не заплатив за это жизнью? Это сказал Томас Манн. Хотя вы его вряд ли читали. Желаю творческих успехов. Наши занятия закончены!
Он резко развернулся, налетев плечом на дверной косяк, и пошел по коридору, стараясь идти прямо. Все тот же рыжий кот сидел подле помойки, только стопка книг Толстого скрылась под кучей мусора. Торчал один синий краешек верхнего томика. В кафе Сергей заказал еще коньяку и сердито запыхтел трубкой. Мучиться над каждым словом, до бессонницы, до сердцебиения. Пытаться рассказать то, что видел и можешь сказать только ты. Повторить за героем "Полета над гнездом кукушки" Макмёрфи, - но я хотя бы попытался! Это ли не счастье? Его поколение не сажали повально, а вот душу выворачивали наизнанку. Но ведь писали - да еще как писали! А эти молодые не знают, что такое страх, что такое цензура, их ни разу не вытаскивали на партсобрание, чтобы рассмотреть персональное дело. Они могут читать все, что хотят, увидеть весь мир. Но почему же они пишут всю эту бодягу. Почему льется этот словесный понос. Кубокилометры поноса. И ведь издают. Да еще какими тиражами. А главное - читают. Да, при совдепии такими же кубокилометрами гнали все эти "Цементы", "Сердца в строю", "Малые земли". Но ведь их же никто не читал по доброй воле. Откуда же сейчас взялись эти миллионы почитателей графоманов?
Он заказал еще коньяку, несколько долек лимона. Надо что-нибудь съесть, но как раз есть совершенно не хочется. Хочется напиться и рухнуть в номере, чтобы, наконец, заснуть. Барменша щелкнула клавишей музыкального центра, и голос Джо Дассена заполнил тесное помещение кафе. Сергей чуть не застонал. Это была их любимая с Таней песня. Он почувствовал, как набух слезами левый глаз. Он всегда его предает после того страшного пожара, который ему довелось тушить в стройотряде. Ожог роговицы глаз. Когда он выскочил из кафе, на улице уже стояла густая южная ночь. Надо зайти в супермаркет и купить бутылку рома.
Он еле успел к закрытию супермаркета. И уже выходя, заметил впереди знакомую фигуру пианистки.
- Теперь, когда вы со мной, сударыня, можете ничего и никого не бояться! - заявил он и галантно отвел локоть. Она охотно взяла его под руку. Он почувствовал, что она коснулась горячей, упругой грудью его предплечья.
- Знаете, в первый раз надела новые туфли. Они так натерли ноги.
Это прикосновение, и то, что она сказала о туфлях, протянула между ними тот мостик, по которому тут же потек ток обоюдного желания. Когда еще ничего не сказано, но уже ясно, что эту ночь они будут вместе.
- Давайте познакомимся, - предложил он.
- А я знаю, кто вы, - тихо сказала она. - Бармен Юра рассказал. В нашей городской библиотеке есть книга ваших рассказов. Я прочитала.
Он насмешливо приподнял бровь. Надо же, не ожидал такого поворота.
- Глупо спрашивать, но не удержусь. Понравилось?
- Очень, очень, - она совершенно по - детски затрясла головой. - Только почему они все такие грустные? Просто пропитаны грустью. Встретятся двое. Полюбят друг друга. Кажется, созданы друг для друга. И непременно расстанутся.
В этот момент из зашторенного окна на первом этаже полилась сладкая мелодия какого - то старого танго и Сергей обнял девушку, тесно прижался к ней. И шепнул на ухо:
- Вам это еще предстоит понять. Что в каждой секунде радости все равно растворена неизбывная горечь грядущих за нею бед.
- Неправда, - чуть слышно возразила она. - Вот мы встретились, и я счастлива. Без всякой горечи.
Она снимала квартиру в этом стареньком доме. Они поднялись по деревянной, скрипучей лестнице. Едва щелкнул язычок замка, как Ольга сама обняла писателя.
Он не слышал, как она встала, приготовила ему завтрак и выскользнула из квартиры. Проснулся он только в полдень. Записка лежала у чайника, заботливо накрытого грелкой в виде толстого, усатого кота. "Милый, убегаю на работу, на то, что платят за мою игру не прожить. Дверь просто захлопни. Овощи и бутерброды, чтобы перекусить на пляже, в холодильнике. Встретимся вечером в супермаркете? Что бы ни было дальше, я эту ночь буду помнить всю жизнь". Господи, сколько таких записок ему уже довелось прочитать за свою мужицкую жизнь. От Москвы до самых до окраин. Голова у писателя трещала, похмелье было тягостным. Вдобавок болели мышцы живота, он смутно помнил, что почти всю ночь геройствовал. "Капли датского короля пейте кавалеры...". Так и есть, - бутылка рома пуста. Пусто было и в бутылке из - под шампанского. Вот когда и куда он ходил за ней - не помнит. Он не удивлялся: легкая амнезия стала его постоянной спутницей во время возлияний. На всякий случай проверил кошелек. Знаем мы этих провинциальных сирен. Нет, все было на месте. Тьфу ты, гадство какое: пива, полцарства за бутылку холодного пива!
На кораблике, который возил на остров Русский, к счастью был буфет. И только после третьего бокала, который тут был как почти везде из мерзкого, мягкого пластика, писателю полегчало. Корабль тем временем причалил. Сергей с трудом дошел до пляжа в небольшой бухте и рухнул на песок в тени деревьев. Он просыпался, нырял в море, выбирался на берег, и снова проваливался в сон. Проснулся голодным, здоровым и неожиданно счастливым. Скорей вернуться в город, завалиться в тот ресторанчик, где подают гребешки под острым, соевым соусом. К ним заказать белого сухого вина, но сначала выпить большую рюмку ледяной водки. И закусить бутербродом с красной икрой. От этой картины рот у него наполнился слюной, и он, широко шагая, заспешил к пристани, где уже стоял готовый к отплытию пароходик.
Она ждала его весь вечер, переходя от отчаяния к надежде. Пальцы у нее были ледяными.
Он не появился в восемь. Его не было в девять...
Сергей появился за час до закрытия. Высокий, загорелый. И такой родной. Поклонился ей, подойдя к роялю. И сел невдалеке. У нее запылали щеки.
Она заиграла то самое "Летнее время", вечно зеленую мелодию, всю пропитанную зноем летнего вечера, когда в тени деревьев шепчутся парочки, и губы сохнут от желания, и тихо дует ветер с полей. Играла для него любимого, единственного... Играла так, что даже пьяненькая компания, сидевшая за ближайшим к ней столиком, притихла. И тут к столу, за которым сидел Сергей, подошла Лена, местная путана. В боевом наряде: мини юбка почти до пупка, полупрозрачная блузка, под которой ходуном ходила пышная грудь. Что - то сказала, наклонившись над столиком, это был ее испытанный прием, чтобы открыть грудь до самых сосков. И Сергей клюнул! Сделал приглашающий жест рукой, Ленка тут же села рядом с ним, погладила по щеке. Все слова, жесты у нее были отточены до совершенства. Ольга поначалу своей работы в супермаркете удивлялась тому, с какой легкостью Ленка, которой было уже далеко за тридцать, снимала мужиков. И даже иногда завидовала. Но сегодня, сегодня все, что делала эта грязная баба, было отвратительно. Как она, поцеловав палец, положила его томным, замедленным жестом на губы Сергея. А тот улыбался, просто расплывался в улыбке, целовал шлюхе руки. Тут же закурил, пижон столичный, свою поганую трубку, заказал коньяку и шампанского. Жадно выпил фужер коньяку, повел Ленку танцевать, прижимался к ней, шептал что-то на ухо. Снова пил, заметно пьянел, лицо покраснело, глаза сузились. Танцуя, он шатался, Ленка его поддерживала. Довольно похохатывала. Часто смеялся и Сергей. Жирным, противным смехом.
Ольга не помнила, что она играла, как. Изо всех сил старалась не заплакать. Господи, скорей бы прекратилась эта пытка, скорее бы Ленка увела этого гада. Наконец, Сергей подозвал официантку, расплатился, и парочка направилась к выходу. И вот тут произошло самое страшное. Сергей остановился у рояля, не сразу сфокусировав взгляд на ней:
- Ленусик, познакомься, это Олечка, классная пианистка. Мы с ней вчера трахнулись. Было просто чудно. Пока-пока.
Парочка вышла. Ольга сидела, помертвев, потом в первый раз в жизни выматерилась. Хлопнула крышка ни в чем не повинного инструмента. Ничего не видя из-за слез выскочила на улицу.
Сергей шел рядом с Леной по улице, обняв ее за талию, гладил по упругому заду. Ленка останавливалась и жадно целовала его в губы. В бархатно черном небе плясали звезды. Где-то в море на подходе к порту тревожно гудел корабль.
- Котик, давай купим еще шампусика и конины, - попросила Ленка, и Сергей послушно зашел в ночной магазин, купил две бутылки и большую плитку шоколада. Хотя он ненавидел этот жаргон торгашей - "шампусик, конина". А уж от "котика" его передернуло. Но уж очень хотелось поскорее завалиться в кровать с этой большой, грудастой блондинкой. Они вошли в подъезд ее дома, стали подниматься по узкой, пропахшей кошачьей мочой лестнице. На подоконнике сидело трое парней. Старший, гибкий брюнет с узкими монгольскими глазками сказал, потягиваясь:
- О, вот кто даст нам закурить. Правда, мужик, у тебя есть закурить?
- Сигарет нет, - холодея, сказал Сергей, он понял, что произойдет дальше. Троица не стала тратить время на дальнейшие разговоры. Один заскочил сзади, Сергей попытался ударить старшего урку в подбородок, но тот нырком ушел в сторону. И тут же голова писателя дернулась от сильного удара по затылку. Он стал оседать на пол, и уже тут его догнал следующий страшный удар, потом еще один.
Он очнулся от боли в боку. Ощупал лицо. Оно было липкое, нос, кажется, был цел. Ломило затылок, во рту было крошево зубной эмали. С трудом сел, привалился к батарее. Отдышался, собрав силы, перебрался на подоконник. Ощупал голову: на затылке набухала шишка. Исследовал пиджак: паспорта, бумажника не было. Все понятно. Надо где-то помыться и добраться до гостиницы. Милицию вызывать глупо. Сам виноват, лох московский. Ведь знал, знал, что добром этот вечер не кончится. Но что-то тянуло к этой бабе, с ярко накрашенным, словно окровавленным ртом. Тянуло упасть еще ниже, в самую грязь. Ну вот, Серега, ты и получил то, что хотел. Хорошо, что живым оставили, руки, ноги шевелятся, голова не проломлена.
Кран он обнаружил на той же улице, в маленьком дворике, заваленном мусором. Мимо дома проехала, сверкая мигалкой, милицейская патрульная машина, он шарахнулся за угол. Если менты его увидят, не миновать ему дожидаться утра в "обезьяннике".
Дежурная в гостинице не сразу его узнала, долго всматривалась сквозь закрытую стеклянную дверь. А, узнав, ахнула, заторопилась открывать, проводила до номера, принесла полотенце с завернутым в него льдом, настойку бодяги. И все причитала:
- Сергей Васильевич! Боже мой, какое несчастье, ведь я же вас предупреждала, - не ходите вы поздно по улицам, у нас после перестройки не люди, а сплошные бандиты!
Писатель уснул, едва донес голову до подушки. А проснулся в душной темноте, и в испуге вскинулся, не сразу сообразил, где он. Долго пил противную, теплую минералку, стуча зубами о край горлышка. Принял корвалол, упал на кровать, снова попытался заснуть. И вот только тут - на границе яви и сна, он стал вспоминать подробности той ночи, которую провел с пианисткой. Ее атласную, нежную кожу, и сумасшедшие от счастья глаза. Тонкую талию, изгиб широких бедер. Вспомнил, как Оля сидела на широком подоконнике, а за окном огромная луна заливала бледным светом крыши сараев, сопку, уходящую в звездное небо. Оля читала свои стихи, и он, чутко чувствовавший всякую фальшь и неточность, вспомнил совершенно отчетливо ощущение счастья, нахлынувшее на него в ту минуту. И мысль запомнил: вот с такой девочкой хорошо прожить остаток дней. Сергей застонал, присел на кровати. Господи, какая же я скотина! Ведь я же предал ее. Так же как предал жену Таню. Измучил своими изменами и пьянками.
Сергей не уснул до самого рассвета, метался по тесному номеру, курил, и перебирал, как нищий перебирает последние грошики, воспоминания той ночи. На рассвете он всмотрелся в зеркало. Правый глаз заплыл синевой, нос распух и тоже посинел. С такой рожей только с кистенем под мостом таиться. Но надо идти в союз писателей, кланяться в ножки секретарю, просить, чтобы помог получить в милиции справку вместо паспорта. Хорошо хоть, что билет на самолет остался в тумбочке, нужно срочно звонить, чтобы сдать его.
Когда он возвращался из паспортного стола, его окликнул женский голос, и он медленно обернулся, понимая, что голос совсем другой. Это была Марина, та графоманка с его уже полузабытого семинара.
- А мою рукопись приняло московское издательство, - сказала она, внимательно рассматривая его лицо, полузакрытое черными очками. - Что вражеская пуля? Бывает. Вы не хотите взять свои слова обратно, Сергей Васильевич? Духу не хватает? И уж извините за прямоту - вы то сами когда в последний раз роман или повесть опубликовали? Наберите в Интернете любую поисковую систему, - освежите память. А потом рассказывайте про лавровые листочки с дерева искусства.
И ушла, цокая каблучками, усиленно вертя задом, туго обтянутым мини-юбкой.
Он улетел из Владивостока только через неделю. Каждый вечер ходил в супермаркет, в надежде увидеть Ольгу. Хотя уже в первый вечер бармен сказал ему, что пианистка у них больше не работает. Дом, в котором она жила, он не запомнил.