Татьмянина Ксения Анатольевна : другие произведения.

Не ходи в страну воспоминаний

Самиздат: [Регистрация] [Найти] [Рейтинги] [Обсуждения] [Новинки] [Обзоры] [Помощь|Техвопросы]
Ссылки:
Школа кожевенного мастерства: сумки, ремни своими руками
 Ваша оценка:
  • Аннотация:
    Девушка, которая сама привыкла сочинять истории, внезапно попадает персонажем в роман, который пишет не человек, а мир СОВ. Мир, где проходят свои испытания люди с ограниченными возможностями. Здесь её Рыцарский титул позволяет дать присягу верности Королю - абсолютно здоровому человеку, и провести его на недоступную территорию этого мира. Но вскоре девушка узнаёт, что главные герои здесь не они, а мальчик-Воин, ставший инвалидом и его Оруженосец, девушка, помогающая проходить все испытания и дающая в руки в решающий момент оружие - надежду, прощение, отвагу. В мире СОВ, как в сказке - есть свои чёрные колдуны и белые маги, свои охотники и драконы, волшебные эликсиры и смертельные яды. Юный воин учится любить жизнь, Оруженосец готовит предательство, а Рыцарь и Король пытаются открыть два своих полярных мира и не побояться понять - каково это, побывать в чужом мире, в чужой шкуре, в чужой душе.

Предисловие

   Почему никто из посетителей не обращает внимания на служебные двери?
   Вообще странно себя ощущаешь, когда попадаешь в привычное место в непривычное время, например, в кинотеатр ночью, когда тот уже закрыт. Помещение, рассчитанное на массы людей, полное пустоты и тишины казалось нездешним, не из этого мира. Погасшее кафе, тусклые лампочки сигнализации, огромные, во всю стену, окна, глядящие на самую широкую и оживленную улицу города. И сквозь эти глаза я тоже смотрела на мир взглядом неработающего кинотеатра. Так в чем секрет запертых для посетителей дверей?
   -- Посторонним вход воспрещен! -- заорала я во весь голос на всю возможную пустоту и ткнулась лбом в прохладное стекло.
   Город жил своей жизнью. Здесь суматоху не было слышно. Мы вообще взаимно оставались глухи друг к другу, взаимно друг друга любя. Это была кровная связь, как у родителя и ребенка. Я дочь своего отца, я родилась у него на руках, я бегала по нему босиком и видела с каждым годом, как он взрослел и менялся, и мой город видел, как я взрослею и меняюсь. Нравились эти улицы и районы кому-то или нет, меня не волновало, казались кому-то холодными и серыми, мне тоже было все равно, - это мой город.
   Когда я оторвалась от стекла, на нем остался овальный засаленный след ото лба. Внизу темные полотнища проспектов и площадей, расстегнутые ожерелья фонарей, красные и белые кровяные тельца автомобильных фар и сигналов. В отражении зажглась еще одна точка. Оранжевая. Кто-то, стоя за моей спиной, прикурил сигарету.
   -- Это ты? Как ты здесь оказался?
   -- Ты сама меня выбрала, не так ли? Вот он я.
   -- Мой герой, -- я улыбнулась. -- А ты знаешь, что за дверьми?
   -- Нет.
   -- Там то, о чем я не могу говорить...
   -- Так предоставь возможность говорить тому, о чем ты не можешь рассказать сама.
   -- Но тогда я не буду знать истории... будет говорить он, мир сов, но он тоже столько лет молчал и изъяснялся лишь знаками... страшно.
   -- Так узнаешь, когда будет поставлен последний знак препинания. Дерзай! Или заткни ему рот раз и навсегда. И никогда не вспоминай больше.
   -- Не могу не вспоминать!
   Я обернулась, взглянула в лицо собеседнику, - понимает ли он? В темноте было не различить. За то белая дверь в стене с надписью "Посторонним вход воспрещен" почти засветилась, указывая на себя всеми силами. Рванувшись к ней, схватилась за ручку и распахнула настежь. И кинулась, как в омут. Как с обрыва...
  
  
  

I

  
   Был дождь... очень поздний вечер, окраина и покореженная коробка оранжевой остановки. Машин не было, в немигающие очи дорожных фонарей утыкались пирамидки света, полные желтоватых дождевых струй и ветра. Набор расставленных по обочине конусов.
   Кто я?
   Джинсовое платье, хлюпающие ботинки, короткие, прилизанные водой волосы. Руки с тонкими запястьями, ноги с узкими щиколотками. Сумка на плече. Что еще можно узнать о себе самой, когда тебя вышвыривает в неизвестную историю без сценария?
   Где я?
   Судя по отсвету на небе по правую от меня сторону, там был город. А здесь, вокруг этого скособоченного приюта бомжей, был пустырь, изящные башни электропередач. Гудение недалекой трансформаторной будки и холм.
   Где он?
   Тот, кто призывал меня к дерзаниям, по каким-то должно быть очень важным причинам, рядом не оказался. Я одна, и это совершенно не прибавляло мне радости. Но он обещал быть, и, значит, будет. Мы встретимся, если не знакомы, или увидимся снова, если знакомы.
   Что дальше?
   Промокнув до дрожи, хлюпнула несколько шагов по тротуару взад и вперед. Куда идти, - не знала, что делать, - тоже. Оставалось немного подождать, и история сама подтолкнет к следующему шагу. Это закон. А там, колечко за колечко, звено за звено и цепочка события развернется от начала до конца, и я пройду по ней, как знаменитый герой по лабиринту. Где поворот? Куда выведет? За какой стеной притаилось в нападении чудовище? А вот обратно уже не вернуться. Выход теперь только "после последнего знака препинания", то есть в конце.
   Я размышляла так, потому что мне доводилось уже попадать в "приключение", или наблюдать за чужими историями со стороны. Только в тех случаях я знала все обо всех и все обо всем. Раньше я была хозяйкой положения, а нынче хозяином был он... Тот, кто слишком долго молчал. Тот, кто родился вместе со мной и неразлучен до самой смерти. Тот, о ком мы говорили до входа в дверь. Мир сов. И сразу после упоминания мира на душе заскреблись коготками тревожные-тревожные чувства. Как бывает тревожно во сне, когда попадаешь ночью на безлюдное место, никто на тебя не нападает, никто не преследует, но явное ощущение чего-то огромного и необратимого рядом всей кожей осязаешь. Великое, могущественное, непознанное нависает над тобой куполом, трогает тебя за руку, гладит по голове, смотрит сверху вниз огромными вселенскими глазами. И даже вдыхать его приходится, так все вокруг пропитано атмосферой невидимой и разумной силы.
   -- Говори...
   Дождь лопал на лужах пузырики с удовольствием ребенка, нажимающего пальчиками на шарики пупырчатого целлофана. Очень быстро, и не надоедливо.
   Ничего не происходило.
   -- Говори!
   Но мир сов отвык говорить. Он вообще не умел произносить слова. Сокрытый сам в себе, он изъяснялся косноязычно, не в полную силу и всегда с помощью знаков. Молчание было его вторым лицом.
   -- Говори! Я не побоялась вернуться! Говори-и-и!!!
   Раздался гудок. Мне в спину ударили фары, и, обернувшись, я увидела, что это на пригорок шоссейной дороги выплыл автобус. С округлыми углами, дверьми-раскладушками, родной брат всех рыжих остановок. Он остановился возле меня с придыханием паровоза на перроне, а как только двери скрипучим рывком прижались к бокам, он заурчал всем машинным отделением: тр-р-р-рр-р...
   -- Ну что, заходить будем? -- уставилась на меня кондукторша.
   Все небольшие окна внутри светились тускло-бежево, как все салоны общественного транспорта по ночам, уютно, тепло и приветливо.
   -- Заговорил...
   Как только я вскочила на площадку, автобус с размахом хлопка в ладоши ударил под лопатки дверьми и, тронувшись, перестал урчать. Они все, и троллейбусы тоже, когда начинают снова ехать, перестают трястись от витков работающего двигателя.
  
   Знаки.
   С первых минут пребывания здесь, я поняла, что они повсюду, - как направляющие, как путеводители по истории, чтобы не заблудиться и не зайти не туда. Город впустил внутрь автобус вместе со мной на борту, и по бокам стали разворачиваться знакомые улицы. Смутно знакомые. Планировка домов, цвета, названия, магазины, вроде бы очень известный город, но вместе с тем понимаешь, что ты здесь впервые. Словно некто сделал очень похожую копию, модель, где по мотивам прошлого времени создано пространство настоящего. А знаки... знаками было точное сходство.
   Я соскочила с места и попросила остановить на остановке именно в тот момент, как узнала свой проспект и свою остановку. Она была воссоздана до мелочей, вплоть до потускневших букв названия магазина, и до погнутого дорожного знака под светофором. Здесь мой дом. Был когда-то, пока мы не переехали. По второй полосе улицы прогудел троллейбус, бодренько умытый дождем. К бордюру прибились зеленые проколотые билеты. Мир сов, кое-как начавший повествовать о себе, подавал мне шаг за шагом путеводные нити, и я уже знала, что я, не зная до сих пор, как я выгляжу, могла с уверенностью сказать, что нашла свой дом. Вон тот, стоящий чуть боком. Шестой этаж, светится окно кухни. Так, словно пролистывая невесть откуда взявшийся альбом с забытыми фотографиями, я узнавала и узнавала мои путеводные детали, и не могла удержаться чтобы не остановиться хоть на миг у каждого из них. Плевать на дождь и холод.
   Вот лавочка, на которой я часто сидела, играя в подбрасывание мячика. Вот дерево, на которое я пробовала однажды залезть, но упала и сильно ударилась. Вот трещина в асфальте, которая всегда мне казалась похожей на лисью мордочку. Вот фонарь, единственный мерцающий из всей своей шеренги исправных собратьев. Подъезд с запахом сырости, погнутый почтовый ящик с номером моей квартиры, выжженная кнопка лифта, надпись внутри кабины жжеными спичками "Катя-дура", наша входная, обтянутая черной клеенкой дверь...
   -- Неужели я столько всего помню?
   Прежде я и не подозревала за памятью такой способности воскрешать мелочи. Воды утекло много, все стало туманным. До тех пор, пока мир сов не показал "старый фотоснимок".
   -- Господи, я уже волноваться начала!..
   На меня хлынул поток света и тепла. И очередное, совсем до боли знакомое окружение, дышит на меня со всех сторон, от каждой вещи в квартире, памятью пережитого. Обои в цветочек! Зеркало с наклеенной в уголке картинкой! Тапочки! Люстра!
   -- Извини, мам...
   И незнакомая женщина в знакомом халате берет с плеча сумку... конечно.
   Это право создателя играть различные шутки с чувствами, и мне не следует забывать, что я здесь не я, сколь бы похоже это на правду не было, и моя семья не моя, моя жизнь не моя. Это вымысел мира сов, который просто начал говорить после многих лет молчания и сокрытия.
   Моя мама оказалась женщиной ухоженной, моложавой. С юрким вострым носиком, портящими ее бигуди на голове и великоватом халате.
   -- Бегом-бегом в ванную... мотаться под дождем черт знает сколько, это же надо. Замерзла?
   -- Немого, -- я разувалась.
   -- Где была?
   -- Гуляла.
   -- Двенадцатый час!
   -- Ну, прости, не рассчитала со временем.
   -- Чай на столе, ужин сейчас подогрею.
   И запахи. И цвета. И предметы. Все, как одно! Декораций на киностудии дефицит, вот и снимают художественное кино в тех же условиях, что и снимали документальное.
   В ванной из зеркала на меня смотрела щуплая девушка с треугольным лицом и крашеными белыми волосами. Стрижка короткая, даже слишком. Круглые губы. Брови светлые. Взгляд какой-то растерянный, но это, наверное, как раз мой взгляд.
   -- Майя, давай быстрей!
   -- Здравствуй, Майя, -- я сосредоточилась повнимательней на своем облике, и как только примирение с внешностью наступило, взгляд изменился. -- Как жизнь? Нормально? И прекрасно. Подробности следуют.
   -- С кем это ты разговариваешь?
   -- Я говорю, что погода просто кошмар, как осенью! Слушай, а какое сегодня число?
   -- Пятнадцатое.
   Душ зашумел, обдал счастьем горячей воды, и маму за дверью я уже не расслышала.
   Сколько я уже здесь? Около часа? Начиная с того момента, как я оказалась на окраине города, за этот час меня поджидал не один сюрприз. Это выяснилось с шага за порог своей комнаты. Я, учитывая весь прошлый, пусть и короткий опыт, ожидала увидеть еще одну ретроспективу душещипательных вещей, которые были особенно близки моему сердцу: мебель, игрушки, рисунки, книги, да и многое... а оказалась внутри почти пустой бетонной коробки, где в окно была вставлена обветшалая серая рама, под потолком на проводе болтался черный патрон с лампочкой и посередине, на полу даже не застеленном линолеумом, стоял узкий диванчик со спинкой. Тюрьма. А то и хуже. Помещение, пропахшее плесенью и сырым цементом, пылью.
   -- Ма-а-м! -- после душа я завернулась в полотенце, рассчитывая надеть сухую одежду вместо сырой, но оказалась не в состоянии решить такую простую задачу с таким сюрпризом, -- у нас ремонт?
   -- С чего ты взяла?
   -- А где?..
   -- Я только сложила в наш шкаф чистое пастельное белье, постели на смену. И футболки твои тоже там, все отгладила.
   -- А комната?
   -- Я с самого детства не могу тебя приучить к порядку... сама превратила ее в бедлам, а теперь "мама". Как уберешься по-человечески, так и сможешь не падать в обморок на пороге. Это же склад хлама, а не комната девушки, -- и махнула рукой, указывая на мнимый беспорядок.
   Хотя, это для меня он был мнимый, а моя мама понимала все правильно.
   -- Хорошо.
   Что бы это значило? Первые загадки с самого порога, а ключиков с ответами пока нет. Рано еще. После ужина и теплого чая, села на убогий диван в своей комнате, поджала коленки и стала разбирать сумку. Вторая тайна, не затягивая долго с появлением, решила добить этот день странностями: я нашла письмо.
   "Ты прости меня, но только после того, как я встретил нашего ангела, я понял о себе все. Что я трус, что я подлец, что я никогда уже не могу исправить содеянного и повернуть время вспять. Но она меня простила. Прошу и тебя об этом. Пойми.
   Когда ты получишь это письмо, меня уже не будет в живых. А набраться смелости, чтобы встретиться с тобой и посмотреть тебе в глаза, у меня не получилось. Если вы когда-нибудь встретитесь, ты все поймешь.
   Отец".
   Выходит я, Майя, наполовину уже сирота. Спасибо, милый мир, за "подарок".
  
   Утром, после звонка будильника в соседней комнате и торопливых сборов мамы, спешащей на работу, я поднялась, умылась, час бесполезно прошаталась по квартире, разглядывая вещи. На завтрак был чай, а ничего другого мне и не хотелось: я предчувствовала, что дома оставаться ни к чему. Приключения не постучатся в двери этой квартиры, не войдут и не накуролесят всякого. Дом для меня всегда был и остается оплотом спокойствия, тихой гаванью, той самой "крепостью", где укрываются от бурь и волнений. Ждать здесь не имело смысла.
   Как только стукнуло восемь утра, я нацепила джинсы с футболкой, сунула ноги в сандалии, деньги в карман, и вышла "на встречу".
   Пространства было много. Я так успела отвыкнуть от него, с тех пор, как город напичкали большими и маленькими постройками, магазинами, киосками, рынками и большими торговыми центрами. Каждый кусочек земли застраивали, притыкаясь к торцам жилых домов, снося спортивные и игровые площадки. А теперь пространства было снова много... полупустующие улицы были заполнены только транспортом и редкими пешеходами из разряда тех, кто по каким-то своим причинам не был на работе или в школе. Машин было мало. Красные и оранжевые автобусы в большом количестве, как дирижабли, проплывали от остановок до остановок. Между домами и дорогами огромные газоны с двумя рядами берез, высокая трава, запыленная у обочины. Вместо пустырей тоже газоны с пятачками забетонированных площадок, где, как в крохотном городке, по своему правилу располагались, - горка, карусель, лазилки, выгнутые верблюжьими горбами, стол для тенниса, где вместо сетки посередине была впихнута в щель доска, оторванная от одной из синих полинялых лавочек. Все в белых, почти отцветших одуванчиках, и подорожнике.
   Много пространства. Майский воздух, а я достаточно быстро узнала, что он майский, плавал от сизоватых девятиэтажек к шоколадным шестнадцатиэтажкам, бегал пошустрее между еще молодых неокрепших топольков, и совсем уж застаивался в сорняках у заброшенных строек. Было в городе несколько таких зданий, которые начали строить, да потом и забросили до лучших и более денежных времен.
   Больше "этого воздуха" я не могла вдохнуть нигде и никогда. Время прошло. Все потом станет новым. Многое изменится. А огромные-огромные, как крылья, пространства города не смогут больше прокатить на себе, с ветром в лицо и разлившимся солнцем. И крылья ему "подрезали", и я выросла. Не поднять.
   После долгой прогулки, ностальгии и томительных ожиданий, когда уже хоть что-нибудь случится, я почти отчаялась. Но новый знак, новая путеводная ниточка была подброшена в виде узнанной местности. Снова все до каждой детали было на месте, - и аллея, и двухполосная дорога, выходящая в кольцо, башня электропередачи на холмике... Через дорогу было поле с протоптанной дорожкой, потом длинная канава с выложенным самодельным мостом из строительного мусора. Вон и сама заброшенная стройка нового больничного корпуса, - выгорелая шлакоблочная коробка с черными проемами окон и торчащими сверху сваями. По правую сторону сосновый лес, основательный, не для вырубки под кварталы, перед опушкой рослая гора из песка и глины, творение все тех же строительных самосвалов.
   -- Не может быть... -- я повторила это, уже добравшись почти до конца пути, своим давно забытым маршрутом, и стояла по колено в репейнике возле нескончаемого голубого забора. -- Ты точно такой же, как был...
   Знаковое место в моей жизни. Эти железные прутья, настолько частые, что сквозь них внутрь не протиснуться, высокие, холодные, а за ними сад медгородка. Ограда потому такая и бесконечная, что комплекс больничных зданий занимал немаленькую площадь, включая в себя и такие вот садики тишины и спокойствия, и все это было от внешнего мира отделено, ворота были одни и пропускали только персонал и родственников больных по спецпропускам. Оглядев парк, я отметила, что лавочки там все те же, - с крышами от дождя, на высоких ножках, яблони все в цвету с обещанием большого урожая ранеток, дорожки из кирпичной крошки, безлюдность и безмятежность.
   Краем глаза я заметила вдалеке человека. Кто-то намного дальше от того места, где я была, сидел в траве, прислонившись к ограде спиной. За такими зарослями отсюда и не заметишь, что не одна, но человек пошевелился, и я повернула к нему голову. Белая рубашка, темные волосы...
   Я должна была понять, еще вчера, что именно с этого места должно начаться все. Потому что ворота в мир сов именно здесь, а как еще войти в запретную для посторонних страну, если не через те же двери, что и прежде?
   Ощутив легкую взволнованность от предстоящей встречи, шагнула вперед, набирая смелости для знакомства. А знакомы мы или нет, легко будет определить по первому взгляду. Но с первого же шага, я рухнула в заросли зацветающего репейника, не ожидав, что моя левая нога так и не сдвинется с места.
   -- Проклятье! Понаделают ловушек!
   Старая детская пакость, завязывать траву узлом, расставляя такие зеленые капканы повсюду, лбы расшибать. Особенно коварны были такие, которые делали в проходах между кустами, когда выбегаешь с газона на тротуар, и всей силой об асфальт, так, чтоб на всю жизнь запомнилось.
   -- Куда, куда? -- шикнул на меня низкий голос, и я, повернувшись, увидела, что ступню обеими ладонями к земле пригвоздил карлик, -- рванулась, сахаринка, как на пожаре, еле успел остановить. Лежи, не высовывайся.
   -- Ты кто? Что тебе надо?
   И спохватилась, что невежливо тыкать, обманувшись маленьким ростом человечка, и совсем не обратив внимания на его возраст. А он был не молод, - личико морщинистое на щеках, лоб большой, волосы с сединой на висках. Очень серьезный, даже хмурый, глянул на меня сверху вниз, выпустив лодыжку:
   -- Я Перу, страж на воротах. Пока ты не натворила глупостей, пора кое-что растолковать. Лежи! -- он махнул на меня ладошками, при моей попытке подняться, и заговорчески зашептал: -- Ты ведь сюда не даром пришла, знаешь, что это за место, да?
   -- Это было очень давно.
   -- О, годы! Что нам годы? Наш с тобой мир, крошка, мир сов, карамелька. Мир, в котором ты появилась на свет. О таком не рассказывают, сюда не стремятся, никто ничего не хочет ни слышать, ни знать! Так? Я прав? Кто сюда попал, - бегут. Кто сбежал, - страшится вернуться. Кто никогда не был, - сторонятся его, боясь, порой больше смерти.
   -- Но я не виновата...
   -- Что мир захотел говорить? Что он так и лезет со всех щелей, из каждого слова, из каждого воспоминания? Всего одна маленькая жизнь, Майя, с тебя не убудет, а на душе станет легче. Если ты пройдешь этот путь до конца, может тогда он не будет тебе сниться по ночам до конца жизни?
   -- А он тогда почему именно здесь, -- я кивнула в сторону не видного за травой, человека, -- что ему нужно?
   -- Не вздумай спрашивать об этом! Вот уж что не твоего ума дело, так это задавать ненужные вопросы и все усложнять. Знаешь правило, - все идет своим чередом. Что нужно будет, то и случится, что нужно будет узнать, то и узнаешь. В положенный тебе день и час.
   -- Я не привыкла...
   -- Привыкнешь. Я потихоньку буду тебе все объяснять, я для того здесь и поставлен, чтобы... я, конечно, всего не знаю, но что могу рассказать, то расскажу.
   -- Я слушаю.
   -- Ему нужно туда попасть.
   -- Куда?
   -- Сахарная вата, а не голова... в мир сов ему нужно попасть, а лучшего проводника не найти. И, к счастью, ты принесешь клятву верности без вопросов. Других добровольцев не сыскалось.
   От этих слов я немного опешила, а Перу бесцеремонно ударил меня по подбородку своей ладошкой и заставил подобрать онемевшую челюсть. Я все еще полулежала в траве, опираясь на локти, а после этого легла навзничь.
   -- Приходи в себя, пряничная крошка. Кто ты в мире сов, ты помнишь?
   -- Да, -- попытка смирения с этим фактом давалась трудно. -- Я рыцарь.
   -- А кто он, догадываешься?
   Я подумала и повернула к нему голову:
   -- Он король?
   -- А королям в наш мир вход воспрещен, и есть только один способ, - принять в свое подданство рыцаря, согласного служить верой и правдой, согласного дать присягу. А ты дашь, какая девушка не поклянется в чем угодно, глядя на такого красавчика, да, карамелька?
   -- Люди сов клятвами не разбрасываются.
   Карлик кивнул, угомонил улыбочку, и глаза его стали немного виноватыми:
   -- Давай как раз об этом поговорим. Я знаю о тебе то, чего ты пока что еще сама о себе не знаешь. И прежде чем ты пойдешь туда, ты должна понять и уяснить одну вещь: это не твоя история. Тебя зовут Майя, ты работаешь продавцом в газетном киоске, у тебя есть маленькая квартира и мама, в конце концов, ты видела себя в зеркало... ты второстепенный персонаж. Да, мир сов - твой мир, но история все равно не твоя.
   -- Что? Что ты сказал?
   -- Смирись, сахаринка, здесь все как в жизни. Есть та, о которой пойдет речь, а твоя цель маленькая, - провести его сквозь прутья голубого забора, и все. Я предупредил тебя, и теперь ты знаешь, что тебе не положено много говорить и тем более много думать. Тянуть одеяло на себя нельзя по правилам.
   -- Комнаты у меня нет тоже поэтому?
   -- Нет, не поэтому. Много спрашивать тоже не рекомендуется.
   -- Где связь? Что за причина? Я не понимаю вообще ничего!
   -- Ты, видно, оглохла от счастья. Это я беседую здесь с тобой, потому что друзья по несчастью друг друга в беде не бросают.
   -- А кто она?
   Страж тяжело вздохнул и буркнул:
   -- Поднимайся, ишь, разлеглась.
   -- Не встану, пока не скажешь, кто она.
   -- Она Оливия, настоящий ангел, очень красивая и смелая девушка, очень добрая. Да тебе все станет ясно, если я скажу тебе, что она оруженосец.
   Я встала, осторожно глянув в сторону сидящего мужчины, закрывшего на солнце глаза и не замечающий нас с Перу. Не замечающий меня.
   Мало миру сов. Мало! Некая прекрасная Оливия в один миг обокрала мою жизнь, и лишила будущего. Она, видите ли, главная героиня! Оруженосцы истинно достойные и прекрасные люди.
   -- Теперь можно идти, -- карлик взял меня за руку в знак молчаливого понимания и сочувствия, -- история начинается...
   -- А мне казалось, что история началась вчера.
   -- Так тебе только показалось, крошка. Мы те, кто мы есть.
   Что полагалось в таких случаях? Говорить слова благодарности? Я кинулась в двери ради этого? Быть здесь, на Родине, декорациями к истории... Ну и где она, эта проклятая Оливия, которую мир сов выбрал вместо меня?
  

Оруженосец

  
   Оливия сидела на узком карнизе восьмого этажа и ждала, пока в комнате никого не будет. Мама Георга сидела на краешке кровати и уговаривала сына немного поесть. В очередной раз она приготовила ему одно из его любимых блюд, но мальчишка только плотнее свернулся калачиком и уперся лицом в стенку.
   -- Поешь, солнышко. Нельзя совсем ничего не есть, ты и так худенький.
   Он не ответил.
   -- Сколько дней не выходишь на улицу, такая погода замечательная...
   Что делать с сыном, она не знала. С кровати он не вставал уже третьи сутки, с каждым разом ел все меньше и разговаривал реже. Больше спал, или, как она замечала, был скорее в каком-то забытьи, нежели во сне.
   -- Я оставлю тарелку здесь. Схожу в магазин, может, фруктов хочешь? Папа вечером с работы придет, хоть вынесет тебя на балкон воздухом подышать.
   И вышла, поправив ему подушку и убрав мокрые волосы со лба. Накрывать покрывалом не стала, - слишком жарко было, даже открытое окно не давало прохлады. Оливия одернула тюль и спрыгнула на пол в комнате.
   Она увидела то, что никому, кроме нее недоступно было увидеть. Ни мальчика, ни его кровати на месте не было. Прямо около стены было воздвигнуто каменное жерло колодца, на краешек которого была поставлена тарелка с вкусно пахнущим горячим обедом. Оливия заглянула внутрь. Так глубоко, что Георга и не разглядеть.
   Для нее это была не проблема, -- она всего лишь соскользнула вниз. Мальчишка лежал как раз свернувшись по форме круглого колодезного дна, в пыли, в духоте, без капли просвета. Как акробат, покручиваясь на невидимой опоре, она зависла над ним на расстоянии вытянутой руки.
   -- Так вот, куда ты спрятался, трус, -- зло прошипела девушка, -- решил сбежать, слюнтяй... жалкое ничтожество, слабак! Ну и сдохни здесь, раз ты этого хочешь!
   -- Что тебе нужно? -- глухо произнес Георг, не поворачивая к ней лица и не открывая глаз.
   -- Пришла посмотреть на павшего воина. Нет, даже не павшего, ведь ты не участвовал ни в одном сражении. Ты сразу бежал, сразу сдался, раздавленный червяк, а не воин. Ненавижу слабых, бесхребетных, таких, как ты.
   Оливия плюнула вниз, попав ему на рукав пижамы.
   Георгу было двенадцать лет, но по росту он остался таким, как выглядел в десять. Он весь высох, кожа была, как папирусная бумага, - настолько тонкая, что просвечивали вены, и было видно, как медленно протекает в них жизнь, словно через силу. Оливия рассвирепела:
   -- Посмотри на меня немедленно!
   Георг повернул голову, разлепил веки и увидел у кончика носа выставленный вперед клинок. При своем положении, Оливия предстала перед ним гигантской колонной, уходящей своим силуэтом вверх, - к крошечному свету далекой комнаты: плечи были покрыты стальным панцирем, который чешуйками облепил ей шею и щеку, одежда оплеталась в лоскуты бархата и кожи, с темными связующими их нитями. Дуновение невидимого ветра стало рвать белый воротник на шее, и извивать льняные волосы. В свободной руке она сжимала рукоятку длинного клинка, направленного на мальчишку, а перевязь от ножен пересекла грудь, как аркан.
   -- Да ты знаешь, кто ты такой, на самом деле, Георг? Ты знаешь, в каком ты мире?
   Он слабо мотнул головой.
   -- А хочешь узнать? -- ее голос смягчился. -- Отвечай сейчас, потому что больше я не приду. Или ты остаешься здесь, или даешь мне руку и больше никогда не залезаешь в этот колодец.
   Мальчишка сглотнул комок пыли с подступившими слезами:
   -- Я не сам. Меня столкнули.
   -- Кто?
   -- Не помню, человек в капюшоне. Он подошел ко мне и сказал "ты мертвец", и я полетел вниз.
   -- Давай руку, -- она подтянула его легкое тело, заставляя встать. -- Обними меня за шею, мой маленький господин, и держись.
   Подниматься было не нужно, - колодец сам терял свою глубину и начал осыпаться со стен. Когда они снова оказались в комнате, каменное жерло все еще зияло в полу, но вскоре его затянуло землей, потом деревом, потом паркетом, и едва Георг встал на ноги рядом с девушкой, как ему показалось, что он всего лишь поднялся с помятой продавленной кровати.
   -- Меня зовут Оливия, я твой оруженосец.
   -- Кто?
   -- Малыш, тебя успели свергнуть и смертельно ранить, запрятав в склеп. С такими противниками вообще нелегко сражаться, а с голыми руками тем более, так вот, я тот человек, который будет давать тебе в руки оружие, -- с этими словами она спрятала свою рапиру в длинные ножны, -- ты же воин.
   Он очень боязливо сел обратно на кровать, от слабости плохо держали ноги. Но никуда больше не упал, все вокруг оказалось реальным, как и присутствие чудесного оруженосца.
   -- Будешь биться, да? -- Оливия подмигнула.
   -- Да.
   -- Я верила, что другого ответа ты не дашь. Распрощайся с прошлым своим существованием.
   Соратница у него была красивая, и грозная и добрая одновременно, и он сразу во всем ей поверил. И даже не посмел ослушаться, когда она, схмурив брови, поставила ему на колени тарелку:
   -- Ешь. Пока она не опустеет, мы не сделаем ни шага дальше.
  
   Сил прибавилось, от еды ли, от вдохновения, но Георг почувствовал себя гораздо лучше уже через полчаса. Его оруженосец терпеливо ждала пока он придет в себя после долгой спячки.
   -- Переоденешься по дороге, -- он кивнула на окно, -- пойдем.
   -- А куда?
   -- Увидишь. Тебе многое еще предстоит узнать и о себе и о твоем новом мире. Он называется мир сов.
   -- Каких сов?
   Вышли они так же, как входила она, - через окно. Мальчишка показал себя молодцом, - не испугался даже тогда, когда понял, что они уже не дома, и даже не в своем городе, а совсем в ином месте: карниз от земли оказался не выше, чем и от пола в комнате, и встретили нового воина и его слугу почти черные сумерки какого-то сада.
   -- Здесь недалеко, малыш, -- тихо сказала Оливия. -- Ты не против, если я иногда буду так тебя называть?
   -- Нет. А кто тебя прислал?
   -- Никто. Многое хочется спросить?
   Георг шмыгнул носом, почувствовал ночную зябкость и поежился. Мама всегда предупреждала любой холод, укутывая его в теплые вязаные одежды, только бы он не заболел. Если простуда наложится на его недуг, он вполне может умереть, он это знал.
   -- Мне холодно.
   -- Сейчас пройдет. От ходьбы согреешься.
   -- А если я заболею?
   -- Эти страхи выбрось.
   Георгу пришлось замолчать. Сам себе удивляясь, он понимал, что это не сон. И понимал, что он не сошел с ума, - прежде и человек в капюшоне, и колодец, в котором он пролежал целую вечность, доказали ему то, что существует в мире нечто иное, чем просто люди, комнаты, страны и континенты. С ним случилось нечто. И если нежданная спасительница поможет ему понять, - что, он будет только счастлив.
   Она шла впереди, петляя по запутанным тропинкам с легкостью, а он лишь семенил следом. Даже не задыхался, как прежде с ним бывало на прогулках. И зябкость прошла.
   -- Тебе, пожалуй, понадобятся хорошие сапоги и плотная куртка. Оденешься, как подобает воину. Хочешь?
   -- Да.
   -- За чем дело стало?
   Пижама с него исчезла, ноги обтянули плотные узкие штаны, а ступни и голени обхватила кожа с ремешками, такими удобными, что он и не почувствовал толком обуви. Рукава раздулись просторной тонкой рубашкой, окутались другими рукавами, - более плотной ткани, и нечто невидимое несильно стянуло застежки у него на груди.
   -- Здорово!
   -- Ты уже улыбаешься, это замечательно.
   -- Но ты же не видишь!
   -- Я чувствую.
   Из просвета деревьев над головой путников вынырнула луна. Георг остановился от неожиданности и уставился на нее во все глаза. Она была огромна, как чертово колесо в парке.
   -- Не отвлекайся. Свою сказку рассмотришь после, когда мы посетим Темницу виноватых. Это очень важно, очень. Но пока мы не подошли к воротам, я должна рассказать тебе кое-что.
   -- Что? -- он с трудом оторвал взгляд от лунного диска и нырнул в темноту за Оливией.
   -- Ты был одним из самых богатых королей своего мира, малыш. Но тебя свергли два года назад, догадываешься, о чем я?
   Мальчишка нахмурился, два года назад с ним случилось только одно, - он тяжело заболел. Пытаясь отогнать это воспоминание, он переключился на ощупывание замысловатых пуговиц куртки и ее приятную шерстяную ткань.
   -- Я догадываюсь.
   -- Так вот, это были заговорщики. Ты же читал или видел в кино про историю, что рядом с королями всегда есть заговорщики?
   -- Да. А как это, - я король? Мне мама с папой ничего не рассказывали...
   -- Они тоже король и королева, только не совсем догадываются об этом. Большинство людей вообще не замечают этого, просто живут и тратят свое наследное богатство. И ты бы потратил, дожив до глубокой старости, но кое-кто тебе помешал.
   -- И у меня есть королевство?
   -- Было. Теперь нет. Я же говорю, тебя свергли. На трон тебе не вернуться никогда в жизни.
   Что-то волшебное уплывало у Георга из души. Только появилось открытие, что он, оказывается, король, а теперь эта девушка сказала, что нет.
   -- Виновников ты приказал посадить в темницу.
   -- Я?!
   -- Да, ты сам. Сейчас мы на них посмотрим, и может быть... -- она замолчала, прикусив язык.
   -- Что? Что может быть?
   -- Мы пришли, Георг. Доставай ключ.
   -- Какой ключ?
   Он только сейчас заметил, что тропинка уперлась в невысокое здание из белого кирпича, где почти во всю высоту и ширину стены, огромной аркой, как перевернутый щит, зияли ставни двери.
   -- Ты слишком часто переспрашиваешь. Он у тебя в кармане, посмотри. Всегда хранишь его рядом с собой, как зеницу ока, а теперь хочешь меня убедить, что и не знаешь ничего о ключе.
   Большой, длинной во всю его ладонь, ключ и вправду нашелся. Новенький, блестящий тусклым медным цветом. Он разглядел его получше у висячего фонаря, - заковыристый, как ветка старого дерева.
   -- Это он?
   -- Он. Открывай сам, мне не положено.
   Вскинув глаза на широкие створки, Георг поискал скважину. На свежем, не так давно поморенном дереве, были еще видны следы рубанка, и оковка этих полуворот-полудверей была из начищенного металла, с новыми заклепками петлями, да и кольцевые ручки слепили серебряными искрами. Скважина тоже нашлась, - точно посередине.
   Повернув лишь раз, дверь со щелчком и без скрипа отошла в сторону, и Оливия с Георгом вошли внутрь. Помещение темницы было похоже на помещение храма, в котором мальчишка был однажды, - длинная зала, впереди что-то вроде алтаря, только здесь, по бокам, высились стрельчатыми арками пустые ниши. В каждой из них стояла скамья, на полу валялись цепи, прикованные к стене, и миска. И больше никого не было, - никаких узников. Ниши не отгораживали даже решетки.
   -- Это так важно? -- осмелился переспросить Георг.
   -- Да, -- Оливия кивнула.
   В свете трех развешанных фонарей, девушка стала казаться мальчику совсем не от мира сего. Очень сосредоточенная, вооруженная, с поджавшимися губами, - собранная, как для внезапной атаки. Даже костюм ее немного ощетинился лоскутками ткани и чешуйками металла у подбородка. Георг разглядывал ее, решив спросить ее как-нибудь потом: эта рваная кольчуга на шее, - одежда, или ее собственная кожа?
   -- А где заключенные?
   -- Сейчас появятся, -- и сделала шаг назад, -- будь готов.
   Внезапно испугавшись, он тоже попятился.
   -- Нет, а ты должен остаться.
   -- Один?! Здесь?!
   -- Не один, малыш, но я в стороне. Мне вмешиваться нельзя.
   Теперь уже, не смотря ни на какое одеяние, Георгу стало холодно. От страха. Он оторвался взглядом от оруженосца и стал хаотично вглядываться в пустые проемы. Вот как выскочит оттуда чудовище, что он и увидеть его не успеет, и сожрет его. Он и без этого страдал от своей немощности, а теперь вдвойне почувствовал ее, и осознал, какой он на самом деле маленький и болезненный, что ничего он не сможет сделать, даже побежать. Ноги от слабости приросли к каменному полу.
   -- Оливия!
   Но та не ответила.
   -- Ваш сын самый выдающийся ученик в школе, -- раздалось сзади, и Георг, обернувшись, узнал своего учителя. А рядом стояла мама, и он сам, -- наша гордость и надежда на победу в летних соревнованиях.
   В желании крикнуть, он только открыл рот, но не издал не звука. Все трое, как еле видимые призраки стояли в стороне, и освещал их не свет каземата, а те далекие школьные лампы под потолком, одна из которых так долго трещала после нагрева, пока ее не заменили. Угадывать-то было не нужно, - он прекрасно помнил этот день, когда переполнялся гордостью сам за себя, и купался в родительской похвале, уверенный, что он обязательно выиграет соревнования. Он бегал со скоростью кометы, и никто во всем городе, ни один его сверстник, не мог его обогнать ни разу.
   -- А ничего, что он пропустил две недели занятий?
   -- Он уже догнал программу, он смышленый мальчик. Нам очень нужно его участие.
   -- Мне необходимо еще посоветоваться с врачом, все-таки всего несколько дней прошло, как его выписали. Можно ли нагрузки?
   -- Георг, -- учитель опустил взгляд на него, -- если что ты готов посражаться за то, чтобы имя нашей школы зазвучало на всю страну? Я освобожу его от всех уроков, только бы готовился, тренировался. Ну?
   Мама колебалась, а сын смотрел на учителя. Георг и это помнил, - что в ту минуту больше всего на свете хотел оправдать его надежды. Чтобы школа гордилась, и чтобы учитель гордился, потому что тот всегда выделял его среди других учеников. Он обязан был участвовать!
   -- Ничего страшного не произойдет, уверяю вас, -- учитель продолжал гнуть свою линию, -- сейчас это только пойдет ему на пользу. Физическая активность позволит быстро войти в привычный здоровый ритм, да и какие же это нагрузки? Легкая гимнастика, разминочка. Пара пробежек в день, и все, - а дальше домой и никаких уроков. Вы уж последите за его питанием.
   -- Ладно, -- согласилась мама с улыбкой, -- убедили.
   -- Георг! -- тот снова зычно призвал мальчишку, -- на тебя уповаем!
   И растаяли. Георг с застывшим звоном в ушах смотрел на фонарь, - где секунду назад еще виднелся учительский профиль. Это была не пара пробежек, это были кроссы по стадиону для достижения определенного результата, а потом для закрепления его. Он гонял его изо дня в день, так что к концу каждой тренировки Георг падал в стриженый газон лицом вниз от изнеможения. Едва почувствовав, как прилив ненависти снова заполняет его, Георг услышал другой голос, уже с другой стороны.
   -- Обычное недомогание... -- протянул скучный ленивый тон, -- все показатели в норме... вот вы, мамаша, панику развели. Здоров ваш мальчик.
   Врач прямо по плитам делал шаги, оставаясь недвижимым. И снова тут же была мама, - в темно-зеленом платье. Ей как раз его недавно отец подарил на день рожденье, они вместе ходили выбирать. Уже давно, но это он тоже помнил. Как по подсказке, в поле зрения снова появился он сам, идущий позади матери в нескольких шагах.
   -- Ну, одышка, ну слабость, -- гундел доктор, просматривая свои бумажки на планшетке, -- аскорбинку попейте, отдохните. Вы говорите, у него совсем недавно соревнования прошли? Так что ж вы хотели?..
   -- А кардиограмму вы сделали? Он иногда жалуется, что у него в груди колет.
   -- Показатели в норме, идите домой, мамаша, работы много. Если хотите, я вам справочку выпишу, чтоб от уроков денька на три освободить. Отдохнет хорошенько и все пройдет.
   -- Да, выпишите.
   Георг закрыл глаза. А когда открыл, увидел перед собой окно. То самое, на которое он смотрел в течение двух долгих зимних месяцев. Даже снег за стеклом шел.
   -- Это ты виновата... -- свой собственный голос не узнал. -- Это ты виновата...
   Рядом с окном появилась больничная койка, снова он и снова мама, сгорбленно сидящая рядом на стуле.
   -- Не надо было меня рожать. Я не хочу быть таким, это ты виновата...
   -- Не говори так, сынок. Все образуется, -- у мамы были запавшие темные глаза, уже выплаканные неделями ожидания, а потом и ударом диагноза. -- Сделаем операцию, и все поправится...
   -- Нет! Я не хочу, я не проснусь, я не выживу... они говорили, что так может быть, я сам слышал, когда они разговаривали с тобой!
   -- Родной, если не делать, то ты... ты взрослый уже, - слова ей давались с большим трудом, -- ты понимаешь, да? Так нельзя, нужно делать то, что говорит доктор.
   -- Это ты виновата! Ты всегда делаешь то, что говорят другие!
   -- Георг... -- Оливия, наконец, подошла к нему и тронула за плечо, -- подойди к дальней стене.
   Мальчишка был такой бледный и с такими распахнутыми глазами, застывший, как маленькая восковая куколка, одетая под пажа. У него дергались скулы, а брови сошлись, зарубив на лбу бороздку недетской ярости:
   -- Ненавижу... их всех ненавижу.
   -- Ты запер их здесь, в Темнице виноватых, мой воин, потому что они заговорщики. Ты вспомнил? Они свергли тебя, они лишили тебя короны, -- девушка перешла на шепот, и говорила, стоя сбоку, прямо на ухо, а он не сводил взгляда с невидимой точки впереди. -- Тебе никогда не вернуть себе трон... никогда. Это они виноваты!
   От резкого выкрика он вздрогнул, а Оливия с силой толкнула его в спину, так что он, едва не упав, сделал несколько поспешных шагов вперед.
   -- Хватит держать их в тюрьме и кормить! Хочешь отомстить, - казни! Вот тебе твое первое оружие, Георг!
   В руках у него затяжелело древко. А то место, что он принял сперва за алтарь, осветилось факелами, открыв для обозрения эшафот. Какая-то неясная фигура, он даже не успел разглядеть, кто, вывела к плахе связанного по рукам учителя Георга, и заставила преклонить колени. Мальчишка взглянул на руки, - он держал топор. Тяжелый, но в меру, он мог бы его легко вскинуть над головой...
   -- Что это... -- Георг осип от ужаса.
   -- Расплата, -- голос Оливии звучал так красиво и торжественно, как звон колокола, -- каждого, кого ты винишь в своей болезни. Они отправили тебя в этот мир, они порвали тебе сердце и отняли силы, они поставили твою жизнь под угрозу смерти, так расплатись!
   -- Я не могу...
   -- Что?! -- изумилась она. -- Я привела тебя сюда, чтобы ты наконец-то убил заговорщиков! Я дала тебе в руки оружие возмездия! Ты воин, или трус!?
   -- Там мама... они же... я не могу. Так не бывает!
   Девушка еще раз пихнула его в спину, так, что он подлетел к учителю.
   -- Он даже не смотрит тебе в глаза, чего ты боишься? Он виноват, ведь так?
   -- Да.
   -- И только пусти слезу, я тебя ударю! Мужчины не плачут, запомни.
   -- Я не могу!
   -- А что ты можешь? -- она гневно взглянула на него сверху вниз. -- Держать их здесь до конца жизни? Винить, ненавидеть, открывать заветным ключом двери и заглядывать внутрь, каждый раз вспоминая, как они свершили свое преступление? Ключик-то всегда при тебе, я говорила... убей, и все кончится. Ведь большим наказанием для них может быть только смерть, не так ли? Им нет прощения, Георг.
   -- Что мне делать?
   -- Мальчишка, я так и знала... в мире сов об этом не спрашивают. Это твоя жизнь, тебе решать.
   -- Но я не знаю?
   -- Ответ в твоих руках.
   Он отшвырнул от себя топор так, как будто тот уже был перепачкан в крови. Несколько мгновений стоял, глядя на затылок своего преподавателя и на его связанные руки.
   -- Даже если они виноваты, то не так... не так, как ты говоришь... и мама не виновата. Она не виновата совсем, я не хочу, чтобы ее приводили. Она не при чем, она меня любит.
   -- И что это значит?
   Вместо ответа Георг зашвырнул куда подальше и ключ.
   -- Я не понимаю тебя, -- упрямилась Оливия.
   -- Пусть их освободят.
   -- Кто? Ты выстроил Темницу виновных, и ты их сюда посадил.
   -- Нет, ее больше не будет. Я не хочу виновных. Все равно уже...
   -- Трона тебе не вернуть. Ты это хотел сказать?
   Георг кивнул.
   -- Тогда пошли отсюда.
   И плаха, и нечастый преподаватель растворились, как осевшая пыль. Едва они преступили порог, как посыпались камни, и не успело здание даже пошатнуться, как вместо него встали стеной густые темные деревья, и опять выплыла над головой луна.
   -- Что чувствуешь?
   Он промолчал. Ему было и тяжело от пережитого и легко одновременно, но сказать об этом вслух постеснялся. Мальчишку внезапно сковала робость, как бывает неловко при свершении первого взрослого поступка, и лучше бы тому совсем свидетелей не было...
   -- А сколько еще впереди... -- вздохнула оруженосец. -- Ты поступил благородно, - топор не оружие настоящего воина, тем более рыцаря. Кроме того, иные люди сажают сюда тех, про которых только думают, что они виноваты. Как ты свою маму, а потом, бывает, рубят с плеча. И летят головы. И легче не становится, а с годами, если Темницу не разрушить, она может превратить тебя в тюремщика до конца жизни. Эта участь ужасна.
   -- Я запомнил.
   -- Не нужно запоминать, нужно понять, но тебе это удалось. Я рада. Ты не устал?
   -- Устал, -- признался Георг и сел прямо в темную прохладную траву.
  

II

  
   -- Привет, -- я улыбнулась, пытаясь не думать о том, что это не та самая роковая, особенная, самая первая встреча нас, героев с большой буквы, -- меня зовут Майя.
   Он открыл глаза даже прежде, чем я поздоровалась, как только моя тень закрыла ему солнце.
   -- Привет, Майя, -- вставать с земли он не торопился, пожал ладошку Перу и кивнул мне. -- Рад познакомиться.
   -- Взаимно.
   -- Я Гарольд Галл.
   Имя очень вписалось в то, как он выглядел: весь нездешний. Впрочем, он был таким, каким был при последнем и единственном нашем разговоре еще до прыжка в белую дверь. Настроение, судя по взгляду, у Гарольда было приподнятое и весьма боевое.
   -- Рад, что познакомились, -- вставил реплику Перу. -- Теперь нужно посвятить Гарольда в некоторые особенности мира сов, о которых он не знает.
   Он поднялся с места и накинул пиджак на плечо. Странным образом, но никакого особенного волнения от встречи на меня никак не находило. Или сущность собственной второстепенности настолько меня охладила в чувствах, или обычное понимание, что "если я здесь никто...", вдруг перевернуло в голове все верх тормашками, обозначив: "...то тогда какое мне до него дело?".
   -- А что ты уже знаешь о мире сов?
   -- Ничего. Я прилетел с другого конца света только для того, чтобы побывать там.
   -- Так далеко не стоило забираться. Он существует повсюду.
   -- Да, но не везде есть те, кто согласны провести туда.
   -- Ладно, -- карлик, кажется, намеревался ретироваться, -- я удаляюсь. Жду вас обоих, если договоритесь, а я уверен в этом, вечером у этого забора. Пропущу его, Майя, только в двух случаях, - или твоя присяга, или... Третьего не дано.
   -- Нет проблем, -- Гарольд отмахнулся на прощание рукой, а страж сгинул в траве, как нырнул. -- Пойдем в город, посидим где-нибудь, и ты расскажешь мне все, что мне нужно знать.
   -- Хорошо.
   Мы вернулись от пустыря к улицам, и недалеко нашли открытое маленькое кафе, напоминающее скорее вокзальный буфет на свежем воздухе, - столики высокие, у которых необходимо стоять, а ассортимент продуктов и напитков был настолько подозрителен, что мы ограничились соком в граненых стаканах. Наливали их из давно забытых конусных стеклянных емкостей с кранчиками внизу.
   -- Странно у вас здесь.
   -- На тебя тоже косо смотрят, слишком для такой провинции, как эта.
   -- Старался. Хотел произвести хорошее впечатление при встрече, но обычно я одеваюсь гораздо проще. На нашей половине так принято.
   Я согласилась:
   -- И мы не дикари, по одежке встречают везде...
   -- Перу сказал, ты не возьмешь за свою услугу денег.
   -- Да. Это исключено.
   -- Ну, -- Гарольд пригубил из стакана, отставил его в сторону и сложил на столешнице руки, -- я внимательно слушаю.
   -- Ты хоть знаешь, что такое "сов"? Что это значит?
   -- Нет.
   -- Ладно, а кто такие короли, слышал?
   Он только слово сказал, как я поняла, что понятие "королей" для него стандартное, понятие, не относящееся к сов ничем. Я перебила:
   -- Короче, не знаешь, не рассказывай дальше.
   До чего же сильно меня подмывало спросить "зачем?". Зачем тебе все это, Гарольд, если ты даже представления не имеешь, куда просишься? И преодолел такое расстояние непонятно для чего. Неужели ради этого мира? Это даже не пахнет романом, это пахнет нашатырем и стерильными бинтами, это режет глаза своим видом, это не весело, не смешно, не приятно, это слишком личный мир даже для того, чтобы пускать туда знакомых людей. Да и зачем? Не найдется ни одного, кто бы сказал, что ему нравится слушать рассказы о мире сов, о людях сов. Словами не передать, насколько все это невозможно для реальности.
   -- Этот мир так называется потому, что в нем существуют люди с ограниченными возможностями. Я рождена в нем, я принадлежу ему как к Родине. Ты вне, за пределами, - ты король. Мир сов сказка, и не сказка, хоть здесь, помимо рыцарей, есть еще белые и черные маги, наемники и демоны, оруженосцы и оружейники, воины... и нет ни одного короля. Они не могут здесь находиться просто потому, что одно исключает другое. Люди сов и монархи, как два полюса, как день и ночь, это закон. Монархи, по здешним представлениям, это всего-навсего здоровые люди. У них не то чтобы неограниченные возможности, это не совсем верное определение, но близко. Каждый человек при рождении получает от Бога, или от природы, как тебе больше нравится, богатство. Он наследует его по праву рождения, - возможности: свободно дышать, ходить, бегать, думать, управлять собой. Здоровье, одним словом. Кто-то быстро понимает цену ему, и старается не только укрепить свой трон, но и преумножить богатство, прилагая к этому массу усилий, и доживая до старости, если конечно, исключить всяческие несчастные случаи и прочее... о прочем потом. А кто-то тратит свое наследство бездумно, разоряется и становится нищим. Потому королю и не возможно попасть в этот мир, потому что здесь нет здоровых людей.
   -- А что о прочем?
   -- Да, об этом. Внезапный недуг, авария или любое другое происшествие в жизни, может раскороновать монарха.
   -- И он оказывается здесь?
   -- Нет, не всегда, в мире сов не собраны все инвалиды человечества. Он только для тех, кто хочет стать рыцарем.
   -- Как ты?
   -- Как я, -- я кивнула и осмотрела улицу. -- Только прежде чем им стать, нужно отвоевать себе такое право.
   Впервые я так открыто говорила это вслух. Я прежде никогда не объясняла подобных вещей, некому было это истолковывать и некому слушать.
   -- Пояснять необходимо очень много, всего за раз не упомнишь и не расскажешь. Чего только стоит объяснить понятие "война", "оружие", "дракон", нельзя так просто объяснить "закон цепей" и другие правила в этом мире...
   А он слушал. И, будь он проклят, даже ни разу не посмотрел куда-нибудь в сторону, чтобы облегчить мне способность говорить. Любопытства тоже никто не отменял, и тайна "а кто он?" оставалась тайной. Перу меня посвятил в аспекты моей жизни, не затронув его ни словом, но, памятуя о предостережении не задавать лишних вопросов, я их и не задавала. Надо было еще почаще помнить о том, что думать в моем положении неуместно.
   -- Чтобы королю пройти туда, где ему не место по определению, и нужна клятва. Я приму твое подданство, как рыцарь, приму присягу и стану проводником. Я буду служить тебе, но не путай это со слугой.
   -- Сгоняй за бутылкой, принеси тапочки?
   -- Именно.
   -- Что потребуется от меня?
   -- Я не знаю, -- тут я ответила вполне честно, -- в зависимости от того, будет ли мир сов на тебя реагировать. Если да, то я постараюсь предупреждать тебя, если успею.
   -- Это опасно?
   -- И да, и нет.
   -- Что нужно брать с собой?
   Не удержавшись от смеха, сказала:
   -- А как ты думаешь, что нужно человеку, когда он хочет посмотреть на мир другими глазами? Гарольд, -- я перестала смеяться, -- это не просто две недели гриппа, когда ты страдаешь от недомогания и чувствуешь себя больным и разбитым. Это не сломанная нога в гипсе, когда твои возможности ненадолго ограничены в передвижении... это... не туризм, чтоб ты знал, в мир сирых и убогих.
   -- Не хотел никого обижать, -- он выставил вперед ладони, -- глупость спросил.
   -- Там все тебе выдадут, -- жестко отрезала я, -- как баночку для утренних анализов.
   -- Я сразу начал лучше тебя понимать.
   -- И прекрасно. Больше пока мне рассказать не о чем.
   Он сказал, что вернется в гостиницу, где остановился, и к восьми часам обещал быть на месте нашего знакомства, как условил Перу. Предложил, если мне будет угодно, заехать за мной и прибыть вдвоем, но я возразила, что лучше каждый сам по себе. И мы разошлись.
   Путь оказался долгим. Дома меня ждала тишина, очень неуютная комната, непонятное письмо и записка от мамы, что она заскакивала на обед. "Сготовь что-нибудь к ужину. Задержусь на работе на пару часов. Мама". Утреннее обследование квартиры помогла мне сейчас достаточно быстро сориентироваться и на кухне, тем более что большинство предметов лежало там, где привычно всякому. Негласные обычаи одной страны, - очень полезная штука. Кастрюлю на плиту, голову в отключку, и время до выхода из дома быстренько натикало на будильник.
  
   -- Как тебе, сахаринка, страшно? -- Перу стоял близко ко мне, но говорить шепотом не стал, с его роста все равно не расслышать. -- Не боишься, что там все время твоего отсутствия тебя дожидалось нечто новенькое?
   -- Нет, этого не боюсь.
   -- А холодок не пробегает от мысли, что снова придется посмотреть на то, что спряталось в памяти? Или снова взглянуть на то, что до сих пор гложет воспоминаниями?
   -- Нет.
   -- Умница, крошка. А клятва?
   -- Клятва есть.
   Вечер был уже очень хмурый, готовый в любой момент коварно заглотить остатки солнца и погрузить мир во тьму. Мы трое, и больше никого рядом, стояли снова у голубого забора.
   -- Хорошо, дайте-ка ладонь, ваше величество.
   Его величество переоделся в джинсы и футболку, и на ноги надел более удобную для долгой ходьбы или бега обувь, что-то похожее на кроссовки, только часы не сменил, - так и посматривал на циферблат, выворачивая себе руку. Кто знает, как его разукрасит мир сов, если того пожелает? Дать мне свою ладонь попросила я. Это было не обязательно, даже для ритуала, которого никогда не было, но мне самой захотелось схитрить и воспользоваться подобным моментом для создания торжественности. Очень походило все на церемонию клятвы двух брачующихся, где Перу сошел бы за святого отца, да союз между нами с минуты на минуту грозился стать союзом другого рода. И потому я пацанка с истинно рыцарской стрижкой "под шлем", с мамой, на которую я не похожа, и работой, не требующей никакой профессии.
   -- Я, Майя, рыцарь мира сов, добровольно приношу присягу верности Его Величеству Королю Гарольду, и даю клятву отныне посвятить силы, время и знания своему господину, подчиняясь закону мира. Обязуюсь не раскрывать тайн, доверенных мне, не ждать наград, не уронив чести соратников по оружию. В этом, перед всеми присутствующими, и всеми, кто не видит и не слышит меня, клянусь, признаю и исповедую.
   Я сжала его руку так крепко, насколько могла.
   Как бы там ни сложилось, какая бы хозяйка истории не появилась на горизонте отныне нас связывала эта клятва. Это тоже чего-то да значило.
   -- Ну и вот! -- закричал карлик. -- Что было справа, стало слева!
   Рукопожатие разомкнулось. Голубой забор был теперь за нами, за спиной. Его прутья пролетели сквозь, даже не коснувшись кожи. Как нитка в игольное ушко, - легко, вопреки всему физическому миру, вопреки физическим возможностям человека. И солнце погасло, а от горизонта, как подфутболенный мячик, взлетела луна.
   -- Мяч застрял в сетке, -- Гарольд проследил ее полет глазами и застыл с запрокинутой головой, -- кто-то почти забил трехочковый.
   -- А это ты прав, -- снова от забора подал свой детский и низкий голос страж, -- удивляться здесь нельзя! Здесь нужно смотреть и понимать.
   Другой мир короля не преобразил, ни в чем, даже золотого ободка на лоб не надел, а вот я почувствовала, как левое плечо стягивает змейкой кожаный ремешок, а щиколотки ног плотно обматываются сапожными голенищами. О бедро ударились ножны шпаги, - старой боевой подруги, и когда Граольд опустил голову, то сказал "О".
   -- Это оружие, -- я взялась за эфес, -- служит только мне. Не обольщайся, что при нападении на тебя я смогу встать на твою защиту, или ты сам сможешь воспользоваться им для обороны.
   -- Перу, дай мне тоже что-нибудь! Эта девушка грозит опасностями.
   -- Смеешься, да? Улыбка твое самое надежное оружие, и это я говорю серьезно.
   -- Пошли. Луне нельзя долго светить, сойдет на нет.
   -- Куда?
   -- Куда мир сов прикажет.
   А мир сов повел по бездорожью. Больничный сад с кипами цветущих яблонь не желал растворяться, превращая начавшийся путь в романтичную прогулку под луной. То, что время встречи у забора выбрано именно на вечерний час, было не случайным. Если бы в обычном привычном пространстве, которое само теперь называлось "по ту сторону", было утро, то здесь ночь. Был бы день, - здесь ночь. Начало всегда шло с темноты, и для меня было большим счастьем, что в свое время немалый кусок "черного периода" в своей жизни я прошла в неосознанном возрасте.
   -- У вас все больничные сады такие огромные?
   -- Забудь, теперь это совсем не то место, которое ты мог видеть со стороны стройки или пустыря. И смотри по сторонам внимательно, я могу не заметить того, что предназначено твоим глазам...
   -- Впереди здание.
   Я остановилась, как вкопанная, а Гарольд сделал еще несколько шагов вперед.
   -- Это темница виноватых!
   Неминуемая, она всегда строилась близко с воротами.
   -- Зайдем?
   Около ржавых железных дверей кучей валялся мусор из почерневших листьев, зимующих здесь, наверное, не один год. Над порталом входа чадил фонарик, все стены были замусолены погодой и неопрятностью.
   -- Заперто, -- он дернул за чугунное кольцо, а потом пригляделся, что под ним имеется скважина, -- можно, конечно, через окно...
   -- Ключ поищи, должен в кармане заваляться.
   Гарольд полуобернулся на меня, услышав уверенный тон, недоверчиво скосился темным глазом, но все же хлопнул себя по штанинам.
   -- Надо же... -- достал маленький, как для секретера, ключик и свистнул в дырочку, -- похож на тот, с которым я насвистывал первые мелодии в восемь лет.
   -- Наверняка он и есть.
   Двери скрипнули так, что я едва не зажала уши. Вернее они протяжно застонали и настолько осыпались ржавчиной, как будто с них слезала обгорелая кожа. Подвальный сырой запах вырвался наружу и смешался с яблоневым.
   -- Не слабо придется платить владельцу этой темницы по счетам, - сто лет назад закрыл, а лампочку оставил, -- и кивнул в сторону слабого внутреннего света.
   -- Это фонарь, а не лампочка, а хозяин тот, у кого ключ. Входи, посмотрим что там.
   Шпага кончиком задела косяк, а каблук сапог стукнул по полированному плиточному полу, - ничего, кроме дальнего огонька было не разглядеть, а свет луны насколько мог, выцарапывал темноту с входа, как белая кошка у черной мышиной норки, так же безрезультатно.
   -- Хочешь сказать, это все принадлежит мне?
   -- Да. Ты даже сам ее построил, камень к камешку.
   -- Не могу вспомнить.
   Уже внутри здания Гарольд по любопытству дал мне несколько очков вперед, - пока я заглядывала в одну нишу, он успевал обойти три, но каждая из них пустовала, даже не намекая на то, что кого-либо здесь прежде держали. И он первым добрался до фонарика. Судя по тому, как он замешкался там, я поняла, что один узник все-таки здесь запрятан.
   Как выглядят заключенные, что собой представляют, молчат или говорят с тобой, - я не знала. Свою темницу я больше помнила снаружи, чем изнутри, и никаких огней внутри никогда не горело.
   -- Там кто-то есть?
   Но Гарольд меня не услышал. Это меня разозлило, и вместо того, чтобы повторно сотрясать воздух, решила подойти. За королевской спиной не разглядеть было узенькой ниши, а сам он, чутко услышав меня за несколько шагов, развернулся и торопливо сказал:
   -- Здесь не на что смотреть, Майя. Пошли назад.
   -- А кто там?
   -- Какая разница, кто? Я понял, что это за место, теперь можно уходить.
   -- Постой, --Гарольд подталкивал меня за локоть по направлению к выходу, -- но так нельзя... ты не можешь все оставить, как есть.
   -- Почему?
   За пределами было заметно свежее, и даже появился легкий ночной ветерок, развивающий от косяка ошметки светящейся паутины.
   -- Ты должен что-нибудь сделать.
   -- Кому должен?
   Он спрашивал абсолютно серьезно, а я не знала, как объяснить, что просто должен, и все.
   -- Зачем тогда приходить сюда? Себе должен, больше никому. Разрушь ее, сотри с лица земли и выкини ключ, или тебе нравиться быть тюремщиком?
   -- Нет-нет, ты неправильно поняла то, что правильно понял я. Тот, кто во всем виноват, обязан сидеть здесь. Его нельзя выпускать и нельзя прощать. Темницу нельзя разрушать ни в коем случае!
   Двери захлопнулись сами по себе, и с таким грохотом, что мы оба от неожиданности пригнули головы. Мне стало нехорошо.
   -- Это неправильный поступок.
   -- Узнаю сам себя.
   А я его не узнавала. Прежний веселый настрой куда-то исчез, уступив место непререкаемой воле.
   -- Как угодно.
   -- Идем дальше?
   Дальше? Если нас пустят дальше...
   От темницы из сада уже вела мощеная старинная дорога, и идти было легче. По некоторым признакам подступающего к сердцу могильного холодка, неподалеку было кладбище. А просачивающиеся сквозь темный воздух звуки собачьего лая и гонга колотушек, свидетельствовали о городе.
   -- Ты обо всем здесь знаешь, как правильно поступать?
   -- Нет.
   -- Расскажи. В чем я не прав, по-твоему?
   Я немного подумала, прежде чем объяснить:
   -- Человек сов обычно всегда выстраивает темницу виноватых, и постепенно или сразу сажает туда тех, кого таковыми считает. И вместо того, чтобы тратить силы на свой путь, он остается на месте, остается жить там, внутри, вместе со своими заключенными и превращается в тюремщика. Если ее не разрушить, то и не обрести свободы. Человек сов навсегда сам становится пленником "тех, кто во всем виноват"...
   -- У тебя все получилось?
   -- Получилось.
   -- Всех простила и отпустила?
   Усомнившись, я посмотрела на Гарольда:
   -- А тебе действительно интересно знать?
   Обычно, в историях о других людях о себе не рассказывают. По всем правилам, он не должен был мне задавать этот вопрос.
   -- Интересно.
   -- Да, я выстроила ее. А потом ходила вдоль пустых ниш, рубила воздух, и все ждала, что хоть кто-нибудь появится. Очень хотелось вмазать кому-нибудь за все хорошее. И тюрьма стояла, стояла до тех пор, пока я там жила и пыталась заточить хоть одного узника, да не получалось. Каждый раз выходило, что никто не был виноват... как только я смирилась с мыслью, что мстить мне некому, стены рухнули и я вздохнула свободно. Я уверена, что тебе бы стало намного легче, если бы сейчас уходили с руин.
   -- У нас разные случаи.
   Дальше мы шли молча. Садовая дорожка расширялась, превращаясь в парковую аллею, на которой кособоко разлеглись тополиные тени. Это начинался город.
   Не думать я не могла, и, прежде всего, о том, что мир сов не разразился громом и молниями на королевское вторжение в свои пространства. Более того, - он даже повел себя так, как если бы Гарольд сам прошел сквозь прутья забора, а не моя клятва его провела. Конечно, обычные люди тоже строят себе тюрьмы, потому что страдают от переизбытка преступников: один виноват в том, что зарубили проект, другой в том, что брак неудачен, что работа не та, что профессию заставили получить не ту, какую хотелось. А по мелочам жизни, так и вовсе тьма виноватых. Но здесь! Здесь каземат мог быть только для определенных виновников...
   -- Ты болен? -- осторожно спросила я.
   Может, он потому и захотел побывать здесь, во что бы то ни стало, чтобы знать, к чему готовиться?
   -- Нет, а почему ты спросила?
   -- Это честный ответ?
   -- Конечно. Иначе мне бы не понадобилась ничья помощь для входа в твой мир.
   Не сходились концы с концами. Слишком мало времени прошло, чтобы так сразу начать понимать происходящее. И особенно причины этого происходящего, как то письмо, что прислал мне отец. Остается только терпеть и ждать.
   -- Это кто здесь ходит по ночным бульварам? -- медленным голосом, растягивающим почти каждое слово, раздалось впереди нас, и из темноты показался человек в сюртуке и плоской шапке. -- Кого тут носит нелегкая?
   -- А что это за город?
   -- Город, как город, спят люди... не мешайте.
   Мужчина достал из кармана молоточек, а из-за спины за медное ухо маленький колокол. Ударил молоточком о краешек и раздался мелодичный гулкий звон. Это и была колотушка.
   -- При таком звуке никто не уснет, -- заметил Гарольд.
   Тот перевел на него глаза, и предметы тут же исчезли из рук. Незнакомец обошел нас большим полукругом, и уже находясь на приличном безопасном расстоянии, так же растягивая слова, произнес:
   -- А тебя сюда никто не звал, ваше величество... а у тебя, если на то пошло, есть свой мир, мир рабов, мир невольников и самоубийц... так проваливай туда, и не суй нос к благородным рыцарям. Вон отсюда!
   -- Размечтался, -- крикнула я, -- сам проваливай!
   -- А тебе, девочка, это тоже чести не делает, -- не унимался мужчина, -- позор... позор...
   Он неожиданно сгреб что-то из воздуха обеими руками, и размахнулся с таким трудом, словно швырял пудовую гирю. Возле меня тяжело ухнула земля, раскололась дорога и горячая воздушная волна ударила в грудь. Я оглохла на какое-то время, и только потом стала различать гудки машин.
  
   Поднималась я с газона во дворе собственного дома. Голова от контузии немножко кружилась, но сообразить я смогла быстро, -- нас нагло прогнали. Не знаю, куда отбросило Гарольда, но рядом его не было. Вероятнее всего, к ступеням гостиницы, но если этот колдун был сильно рассержен, то могло и занести к порогу собственного дома на том конце света.
   Путешествие прервалось. Ни шпаги, ни кинжала на плече, ни сапог на мне больше не было, спина намокла от сырой травы, и мне осталось только пойти домой. Окно на кухне горело, и еще немного окон светилось по всему зданию.
   Счастье, что мне удалось сегодня ответить хотя бы на один из вопросов: "кто я?". Да, имя, да, внешность, да, биография... все это у меня было и вместе с тем я никто.
   Никто.
  

Кладбище

  
   Георг не заметил, что там, в траве, ночью он уснул. Он понял это только тогда, когда утром проснулся дома, в своей комнате. Чудесная майская погода врывалась через окно, даже прозрачную тюль надувала парусом, настолько солнечному свету и ветерку хотелось прорваться и заполнить собой все пространство прежде унылого помещения. Мальчишка сел в постели, осмотрел свою пижаму, в надежде увидеть другую одежду как доказательство, что ничего ему не приснилось.
   -- Проснулся? -- В комнату заглянула мама, и буквально через секунду ее лицо также озарилось светом, как само утро. -- Тебе лучше, сынок?
   Она его ощупывала взглядом, а сев на краешек кровати, провела руками по волосам и плечикам, не веря в то, что ее маленький Георг наконец-то не лежит, свернувшись в комок, а пошел на поправку.
   -- Ты столько спал, что я и не знала, что делать... беспокоиться начала, доктора вызывала. Тебе лучше?
   -- Да, мам.
   Мальчишка внезапно понял, как сильно он ее любит. Он вскочил на коленки, обхватил ее шею руками и крепко прижался к ней. Он не мог смириться с мыслью, что все это время считал ее преступницей и виновницей, что мог держать ее в тюрьме, что мог так плохо думать. Георг поклялся про себя, что отныне всю жизнь будет защищать и оберегать ее, как настоящий воин.
   -- Мальчик мой, солнышко! Пошли завтракать, порадуем папу.
  
   Днем он неотрывно смотрел из окна на деревья и небо. Его грудь переполняло сердце, упиралось мягкой упругой стенкой в ребра, потом спадало, и вновь пыталось пробиться куда-то наружу, как нежный зеленый росток из почки. Это было немного болезненно, но вместе с тем мальчишке казалось, что его душа распускается, как бутон. Он представлял себе все именно так. От легкости.
   Он успел по нескольку раз вернуться мыслями к тем сценам в темнице, которые видел вчера, и каждый раз не находил привычного чувства ненависти к учителю или к врачу. Георг никогда не ругался, как старшие школьники, просто язык не поворачивался, а теперь у него легко получилось послать всех этих виновников по давно известному адресу, и две кровососущих летучих мыши отцепились от его шеи с противным визгом.
   -- У меня начинается новая жизнь!
   Добросовестно позавтракав утром, и не отказавшись от обеда, он так обрадовал родителей, что они позволили ему вечером немного погулять во дворе, когда жаркое солнце спадет, и воздух посвежеет. И теперь он дожидался этого вечера, как какого-то особенного события. На улице он не был сто лет, даже не помнил, когда последний раз.
   -- Только со двора никуда, чтоб я тебя видела.
   -- Конечно, мам.
   Георг вышел, сел на лавочку, помахал маме, выглянувшей в окно, и осмотрелся. В свое время он настолько хорошо знал здесь каждый уголок, что при игре в прятки его никогда не могли найти. Сейчас одна большая компания разновозрастных детей, как раз спорила, кому все-таки начинать считать, а кому разбегаться прятаться. Пара возмущенных возгласов, и один мальчишка отвернулся лицом к дереву, а остальные кинулись врассыпную. Через час игра наскучила. Нашелся мячик, и "вышибалы" сменяла "лягушка" или "бордюрчики". Настроение Георга начинало таять, как мягкое мороженое и соскальзывать с палочки. Ему с ними не бывать.
   -- Эй, ребята, Жорка вылез! -- один из бывших знакомых заметил его на лавочке, накрытой густой тенью сиреневых кустов.
   -- Жорка, привет! Айда к нам!
   Он посмотрел на окно квартиры, и решился покинуть свой пост.
   -- Привет, -- прозвучало и радостно и робко.
   -- Че ты там засел, давай поиграем. Нам как раз не хватает для ровности в команде одного, -- бойкий пацан из соседнего подъезда успел даже загореть. Он переехал сюда около трех лет назад, был старше Георга на год, и навсегда стал в дворовой компании лидером. -- Будешь у них за "попрыгунчика".
   -- Жорка, а ты уже выздоровел? Мне твоя мама сказала, что ты болеешь.
   Георг удивился и весь потеплел: девчонка, ее звали Юна, спрашивала о нем. И даже знала, что он болеет. Немного поежившись, он безразлично двинул плечом, и сказал:
   -- Да так, ничего серьезного.
   Они не знали, что он уже второй год не посещал школы. Все учились в ближайшей, а он из-за своих выдающихся спортивных способностей был записан в элитную, за несколько кварталов от дома. Здесь вообще мало о нем знали, да и в целом не так часто общались. У Георга постоянными друзьями были больше одноклассники, чем соседи по двору, но теперь он с радостью принял приглашение в игру. Ведь ему лучше, так он убеждал себя, он справится.
   Тем более что у Юны были такие веселые глаза...
   Через три прыжка он стал дышать в два раза чаще. А на пятом не успел увернуться от мячика, и его команда недовольно загудела, что он так мало продержался. На втором туре, после минутного перерыва, он не успел собраться с силами, и его вышибли на третьем ударе. После третьего тура, когда он превратился в практически неподвижную и легкую мишень, капитан команды решил:
   -- Слушай, вали обратно, на скамейку запасных. Ну, кто так играет?
   Георг вернулся. В глазах темнело и хотелось повалиться на эту лавочку ничком, как трупом.
   -- Вот бы обратно, да? -- раздался сзади знакомый голос и две ладони легли ему на плечи. -- Не оборачивайся, малыш, просто ответь.
   -- Да.
   -- Хочешь снова уметь прыгать и бегать без устали, чтобы выигрывать всегда?
   -- А что в этом плохого?
   -- Ничего, -- понимающе ответила Оливия, -- это здорово. Чувствовать в себе силу, это любому нравится. Так и должно быть.
   Георг вздохнул, потихоньку приходя в себя, а на оруженосца так и не посмотрел.
   -- Я помню, ты говорила вчера, что трона мне не вернуть, я помню. Я буду таким всегда, до самой смерти.
   -- Ты начал говорить, как взрослый, что так безрадостно, мой маленький господин?
   Мальчишка ничего не ответил, даже всхлипнул немного. Почему ему было так хорошо утром, и так плохо стало вечером? Оливия, как прочитав его мысли, сама ответила на свой собственный вопрос:
   -- Ты сравнил себя с другими, да, Георг? Ты думаешь, что стал хуже и несчастливее? Им - жизнь, тебе - слабость?
   -- Да.
   -- Пригласи их поиграть на заброшенной стройке, Георг...
   -- Что? -- от удивления он все-таки обернулся.
   Оливия, в легком тонком платье, сама вся легкая и грациозная, как фея, стояла позади еще более скрытая в вечерней тени, чем он. Сегодня не было ничего воинственного в ней, словно обычная девушка остановилась поговорить с мальчишкой.
   -- Ты знаешь, где это, ты однажды гулял на пустыре рядом с ней вместе с одноклассниками. Недостроенный больничный корпус, неподалеку еще длинный голубой забор и лес. Пригласи их туда поиграть, они согласятся, я уверена.
   -- Мне нельзя со двора... и сейчас уже вечер, а мама...
   -- Делай, что я говорю, малыш.
   Она сделала шаг назад, и ветки сирени захватили ее в объятия. Еще шаг, и она исчезла в них, как в зеленых волнах, с потонувшим в тишине приказанием.
  
   Солнце, все красное, как накалившаяся в кузнице пластина, обжигала небо и, казалось, делала ему больно, такими бледными были облака, и такими розовыми подтеки света. У всех, кто увидел эту стройку на фоне заката, нехорошо засосало под ложечкой, но все равно покорно полезли за забор, через проломленную дыру, потому что интерес был сильнее страха.
   -- Круто!
   Кучи строительного мусора, горы с песком, куча бетонных балок. Мелкая цветная плитка рассыпана сокровищем практически всюду. Непознанная опасная страна, которую можно было бесконечно исследовать, и где за каждым углом опасность щекотала более чуткий инстинкт самосохранения, не в силах молотом достучаться до глухого сознания. Никому не хотелось устраивать игр, само исследование закоулков превратилось в игру.
   Темнело все быстрее, с каждой минутой, и Георг все чаще сидел на чем придется, чем ходил со всеми. Добраться сюда пешком уже было нелегкой задачей, но он с ней справился.
   -- Жорка, иди сюда! -- позвала из темноты Юна.
   Они были внутри корпуса, поднялись постепенно на пятый этаж, и пока мальчишка отдыхал на верхней ступеньке лестничного пролета, компания нашла нечто интересное. Сделав несколько трудных глубоких вдохов, Георг поднялся и пошел на голос.
   -- Смотри...
   Кто-то из самых смелых подполз к краю обрушения и заглянул вниз, прочие держались на почтительном расстоянии. Но главное внимание было приковано не к тому, что внизу, а к тому, что было по другую сторону.
   -- Вон там, видишь, лежит что-то, -- девочка шепнула ему на ухо, так что дыхание защекотало мальчишке волосы у виска, -- наверное, сокровища.
   На той стороне был такой же кусок пола и проем дверей, как и здесь. А за ним темный коридор и косой лучик последнего низкого солнца выхватывал из этой темноты блеск.
   -- Здесь бандиты золото спрятали, -- предположил один. -- Награбили, и на стройке прячут.
   -- Да, а как пробираются туда?
   -- Ход знают, понятное дело.
   -- Не, это что-то другое. Кинжал! Я вижу! Вон та штука со звездочкой, похожа на ручку.
   Через десять минут в одной из соседних бетонных комнат отыскался узкий деревянный брус, который тащили впятером. Длинны его хватило, чтобы он превратился в мост на ту сторону, но рискнуть так сразу, и полезть по нему, смелых не нашлось.
   -- Это не годится, -- здраво рассудил их рослый и главный товарищ, -- брус слишком тонкий, в середине сломается. Видали, как пружинит?
   Он отступил от края и надавил на него ботинком. Брус не спружинил, но это его не смутило:
   -- В середине точно прогнется и треснет. Надо найти побольше.
   Но побольше они не нашли, а если бы нашли, то такой бы уже не подняли. Оставалось только развернуться и уйти, но Юнее пришла в голову глупая и вдохновенная мысль:
   -- А пусть Жорка слазит? Он маленький.
   -- Да, правда, ты вон какой тощий! Как пятилетний пацан! Все засмеялись, и она тоже. Георг сожмурился от обиды, что Юна назвала его маленьким, он не виноват, что остальные ровесники успели вымахать за два года, а он прибавил каких-то пару сантиметров. Мысленно он обозвал ее дылдой, но проявлять себя трусом все равно не захотел. Пусть эта девочка и не станет для него дамой сердца, раз смеется с остальными, но подвиги совершаются не только ради других.
   -- Запросто.
   Высоты он не боялся, с равновесием всегда дружил. Он делал неторопливые шаги и не смотрел вниз, а брус к середине действительно начал под его ступнями немного уходить вниз, но не опасно, он чувствовал, что пройдет. Он легкий, почти невесомый.
   -- Ура! -- Юна взвизгнула, а мальчишка запрыгнул в темноту.
   Теперь из светлого проема двери он видел их всех, как зритель, смотрящий на сцену. А ребята вытянулись цепочкой, никто ни у кого за спиной не стоял, и вот-вот, ему казалось, должны были поклониться.
   -- Что там? Что там лежит?
   Георг пнул ногой хромированный отрезок трубы, и разочаровался. Ни сокровищ, ни кинжалов, только еще один проем, - выход из коридора, и поворот к балкону.
   -- Жорка, ну?!
   Он свернул, и остался один на один с небом.
   На высоте царил такой ветер, что дух захватывало. И здесь его порывам не мешали ни здания, ни теснота, - был виден край города, лес и обширный пласт поросшего сорняком и репейником пустыря. Вечер обернулся ласковым ламповым огоньком, как зимнее окошко с домашним светом. Полукруглый оранжевый абажур на горизонте и зеленоватое небо сумерек.
   -- На это стоило посмотреть, -- Оливия наблюдала за лицом мальчика, сидя недалеко от балкона на выступающем нешлифованном карнизе. -- Очень красиво.
   -- Ага, -- Георг мельком ответил ей взглядом и вновь заворожено обратился к картине заходящего солнца. -- Красиво.
   -- А что ты здесь делаешь?
   -- Ты же сказала...
   -- А что я сказала? Я всего лишь попросила пригласить твоих друзей поиграть на стройке. Где они, кстати?
   -- Там, -- он кивнул в сторону пустого коридора.
   -- А почему не с тобой?
   -- Там обвал.
   -- А ты, значит, умеешь летать? -- усмехнулась оруженосец.
   Георг улыбнулся. Он хотел уже бросить "скажешь тоже", но запнулся на этом, и выговорил:
   -- Что-то вроде того.
   -- Чудеса.
   Оливия прекратила расспросы. Судя по взгляду ее юного воина, он догадался о том, о чем ему следовало догадаться, и этому чувству, этой мысли нужно было время. Время понять себя и осознать, не как мираж, а как реальность: недуг не только отнимает, но и дает. Не иссуши болезнь его тело, не преврати его в подобие тени, и ему никогда бы не пройти сюда, как сейчас не пройти никому из сильных и здоровых детей. Он смог. А они нет.
   -- Поверь мне, люди сов, счастливые люди, как бы это странно для тебя ни звучало.
   -- Наверное. Это все, да? Конец пути?
   -- Почему ты так решил?
   -- Потому что я знаю, что все равно умру. Мама мне честно говорила, что с возрастом будет хуже... но теперь мне легче. Как было сегодня утром. Спокойнее.
   -- Мама сказала тебе не только это, малыш, ты забыл, -- в миг оказавшись рядом с мальчишкой, она сурово сдвинула брови и придавила его взглядом с высоты своего роста. -- Не мечтай, что легко отделался. Конец пути! -- добавила она со зловещим смехом, и вокруг все враз потемнело. -- Нам пора.
   Схватив его за руку, она кинулась в проем, и Георгу пришлось бежать. Он чуть не закричал, когда девушка с такой же легкостью выскочила и к обвалу, но оказалось, что там теперь была мощеная дорога и деревья, а больничный корпус исчез.
  
   -- Скоро рассветет, -- расслабленно произнесла Оливия, когда они неспешно шли по дороге, а огромная луна качалась, как маятник из стороны в сторону. -- Видишь, как ей не терпится спрятаться куда-нибудь?
   Георг думал о том, что теперь творится там, на стройке, и как его ищут по всему городу родители. Он исчез. Ребята, возможно, решат, что он провалился и погиб, но слазить на ту сторону обвала и проверить никто не сможет. Юна пожалеет сто раз, что предложила эту идею.
   -- А где мы сегодня?
   -- Мы на развилке.
   Оруженосец по-прежнему была одета просто, без вчерашней экипировки, а вот он опять преобразился в костюм, в котором, он теперь был в этом уверен, ему делалось и спокойнее и надежней. Одежда будто бы придавала ему силы, - вон, сколько уже шли, а усталости не было.
   -- Сейчас дорога нас приведет к перепутью, раздвоится, как змеиный язык. Одна поведет к городу, а другая к кладбищу.
   -- К кладбищу?
   -- Жуть, и не говори.
   -- Там будет также, как в темнице виноватых?
   -- Откуда я знаю, -- слукавила девушка.
   Впереди вдалеке показалась фигура. Неспеша, почти таким же размеренным прогулочным шагом, как и шли они, приближался темный человек в сюртуке. Полы сюртука доставали до самых колен, широкие рукава белели краешками кружева в темноте, а на голове у незнакомца, как блин, красовалась плоская шляпа.
   -- Добро пожаловать, добро пожаловать, -- протянул он, подойдя ближе. -- Вот так гости... искренне рад...
   -- Здравствуйте, -- осторожно ответил Георг и из-за этой осторожности стал немного держаться за спиной Оливии.
   -- Проводить вас до города?
   -- А кто тебе сказал, что мы идем туда?
   Шляпа качнулась вместе с его головой:
   -- Я вижу, как твоему доблестному воину хочется спать. В городе у нас хорошо, никого не тревожит никакой шум...
   -- Я не хочу спать, -- возразил мальчишка.
   -- Глазки слипаются, и хочется лечь, так ведь? Ну, неужели вы пойдете на кладбище? Там одни покойники и смерть.
   Он повел руками, и Георг заметил в одном из них колокол, а в другом молоточек. Мелодичный звон огласил ночь, и вдалеке, где-то справа, послышались ответные удары и собачий лай.
   -- Мы сами разберемся, -- отрезала оруженосец. -- Иди своей дорогой.
   Недовольно пошаркав на месте, мужчина развернулся и пошел обратно, а Оливия удержала Георга за руку.
   -- Теперь послушай меня... у тебя два пути, малыш, сейчас только два. Та самая развилка. Но я не могу сказать тебе, какую выбрать, я не могу даже объяснить тебе, что в конце каждой тебя ждет. Ты должен выбрать сам. Сердцем.
   Город, сама по себе, не грозил ничем страшным, а вот кладбище для Георга навевало очень тревожное состояние. Но говорить и выбирать он все равно не торопился, он знал, что в сказках так все просто никогда не бывает. И тем более, ему не понравился этот незнакомый человек.
   -- Хоть что-нибудь ты можешь сказать?
   -- Не знаю. Можешь попробовать спросить.
   Он долго думал. Теребил пальцами пуговицы на своей курточке, смотрел назад, вперед, на саму Оливию, и не мог придумать вопроса.
   -- А почему этот дяденька сказал, что я хочу спать?
   -- Потому что это правда.
   -- Он добрый?
   -- Он не злой.
   -- В городе страшно?
   -- Нет.
   -- А на кладбище?
   -- Да.
   Казалось, что вот-вот выбор решится сам собой, но внезапно Георг почувствовал вызов: он должен быть там, где страшно. Он хочет преодолевать сам себя и потому необходимо выбирать не там, где спокойно, а где страшно. Докажет, как при прыжке в воду, что он не боится ее и сделает все, чтобы научиться, наконец, плавать.
   -- Идем на кладбище.
   Оливия сверкнула улыбкой:
   -- Храбрец!
  
   После поворота налево, вдоль обочины потянулись больше кустарники, чем деревья, и вскорости они вышли в долину. Иначе Георг не смог это назвать, - темное сине-зеленое море невысокой травы застыло под ночным небом гигантскими волнами. Долина плавно поднималась гребнем до какого-то предела, потом так же плавно спадала; то там, то здесь, как выпрыгнувшие на поверхность дельфины, виднелись полукруглые кроны одиноких деревьев. На низинах этих "волн" оголялись светлые и темные камни, кое-где по склонам пробегали вытоптанные тропинки, настолько извилистые и запутанные, что вполне сошли бы за рисунок морской пены. Долина ветра, птиц и застывшего ураганного движения.
   Мальчишка который раз почувствовал себя крошечным, и подумал, что недаром ему несколько минут назад вспомнилось именно то чувство преодоления, когда он учился плавать. Размах природы, нескончаемый горизонт и качающаяся луна над всем этим: она своим непостоянным светом создавала всплески теней.
   -- А вот и кладбище.
   -- Где?
   -- Камни видишь? Пошли поближе посмотрим.
   Это не такое кладбище, которое представлялось ему в голове. Он однажды был на могиле у бабушки и дедушки, когда один раз отец взял его с собой в поездку в свой родной город. Там была теснота, плита к плите, низкие оградки, много полыни, жаркое солнце и железные нагревающиеся в полдень синие надгробия. Овальные таблички с разными лицами, венки, вороны, таскающие снедь с могил, пластмассовые стаканчики повсюду и засохшие букеты. А разве это - кладбище? Разве здесь хоронят людей?
   Они подошли к первому камню, затонувшему в густой и шелковой траве наполовину. Камень был самым обыкновенным, только что надпись была. Мальчишка присел, разобрал имя, а фамилию нет, она поросла мхом. У следующего камня в нескольких метрах дальше, тоже самое. Пройдя несколько могил подряд, Георг удивленно позвал Оливию:
   -- Здесь похоронены только женщины с одинаковыми именами!
   Он успел привыкнуть и к ощущению бескрайности этого места, и перестал вообще чувствовать какой-либо дискомфорт. Ничего страшного, одно только удивление странным совпадением имен. Оруженосец не подошла, она стояла и смотрела в землю, прямо себе под ноги. Когда Георг подошел сам, то увидел яму.
   Черная дыра зияла, и оттуда пахло сыростью.
   -- Глубоко, -- девушка задумчиво произнесла это и подняла маленький камешек, валявшийся рядом, кинула вниз.
   -- Сейчас принесут хоронить?
   -- Нет, наоборот, не так давно отсюда вытащили покойника.
   -- Зачем? -- он ужаснулся.
   -- Следы видишь? Здесь был человек, и ему пришлось очень нелегко. Могила глубокая, я даже не услышала дна, а земля какая... уже как железо была, да о старости и по надгробию понять можно. Лет пятнадцать ему, или около того...
   -- И здесь тоже такое же имя.
   -- Какое имя?
   -- Как везде.
   Она посмотрела на мальчика, а потом засмеялась, поняв, о чем он:
   -- На свете есть три слова, малыш, которые люди превратили в женские имена. Вера, Надежда, Любовь.
   -- А фамилии?
   -- Это не фамилии, -- на камне разрытой могилы она счистила коричневый мох, -- это не Надежда "какая-то", это надежда "чья-то". Здесь написано "Надежда Гарольда".
   -- Какого Гарольда?
   Оливия рассеянно обернулась, будто искала глазами и хотела сказать "да, вот этого", но кроме них двоих в долине никого не было. Только луна и ветер.
   -- И я думаю, что это странно... странно, что эта могила попалась нам, когда не должно было ничего постороннего попадаться. И я тебе честно могу сказать, что не знаю "какого Гарольда?".
   -- Это кладбище надежд?
   -- Не только, но чаще всего люди сов хоронят именно ее. Иди пока поищи свою, а здесь еще постою немного, мне надо подумать.
   -- Свою?!
   -- Иди, ищи. Тебе ведь не нужно объяснять, что должно быть написано на твоей могиле?
   Ослушаться ее изменившегося тона Георг не посмел. Ушел.
  
   -- Я нашел...
   Луна долетела по дуговой траектории до вершины, вздрогнула, и остановилась. Слегка поблекнув, дала проявиться на небе звездам, и на Георга помимо гигантских волн долины, сверху обрушилась вселенная. Он притих, присел в траву, и, как мышонок, в робком восхищении распахнул глаза. Даже галактики можно было рассмотреть и яркие туманности, - мерцал, похожий на перламутр, звездный змей, а диск луны внезапно стал не светящимся диском, а настоящей бледной планетой, - с рисунком кратеров, неровностей и пыльных серебристых пятен.
   Тени успокоились, даже исчезли. Все притихло в мире.
   -- Нашел? Выкапывай.
   Он моргнул, замотал головой и отполз от найденного захоронения подальше. Оливия хмыкнула:
   -- Червь... Убивать детей и хоронить мертвых легко! Никто не сопротивляется, и это не требует от могильщика усилий! Скажи спасибо, мой господин, что у тебя не было тирана. Тебе ни разу не попалась другая надпись?
   -- Нет.
   -- Здесь кладбище не только надежд, этих милых нежных созданий. Бывает, что люди сов приходят сюда, волоча на спине труп врага, который был тираном их жизни. Он высасывал им душу, он лишал их сна, он превращал в ад каждый день и сковывал по рукам и ногам. И его убивать трудно, не то, что надежду. Тиран силен, живуч, почти непобедим.
   -- Кто это?
   -- Это вопрос... и только посмей улыбнуться, счастливый мальчишка. Ты не задавал его, и потому не сможешь понять.
   -- Что за вопрос?
   -- Я не скажу. Так что не ползай по траве в страхе, а попытайся сделать то, зачем пришел сюда. Разрывай могилу! Чувствуешь, у тебя для этого есть все, что нужно.
   Георг ощутил в ладони шершавую рукоятку. Сжал кулак, поднял руку и увидел, что держит маленький узкий кинжал.
   -- Тебе снова пора остаться одному...
   -- Оливия, не уходи! Оливия!
  
   Он не хотел есть, не хотел пить, не хотел спать. В этом мир сов будто бы давал ему поблажку, щадя ребенка, придавая ему сил и заботясь о большем, чем потребности и без того требовательного и капризного больного тела. Но за то он захотел плакать.
   Начав расковыривать дерн, выдирать траву, Георг все больше наполнялся кошмаром того, что делает. Разрывает могилу! Он уговаривал себя подумать, что это сказка, что там на дне не лежит никакого гроба и трупа, а есть надежда. Маленькая шкатулка с украшением, монетка или затерянная когда-то в песке формочка для куличика. Символ. Но как только начало пахнуть землей, как только он испачкал в жирном, как масляном, черноземе руки, он не смог избавиться от кладбищенского озноба.
   Георг повторял и повторял, что внизу нет, и не может быть человека.
   Лезвие было узким, на лопатку не походило, но все же давало помощь для раздробления комьев и выкорчевывания булыжников. Пальцы начинали ныть, спина тоже, а вырыта была только небольшая, как котелок, ямка. Камень "Надежда Георга" стал заваливаться, и его пришлось отодвинуть в сторону.
   Вот тогда ему захотелось плакать. Как его оруженосец могла думать, что он может с этим справиться? Он никогда не видел, но точно знал, что могилы это глубокие ямы, их копают сильные мужчины, лопатами, и не один час. А что может он? У него сводило запястья, и он часто их тер, тыкал лезвием землю, снова выдирал траву, а результат был маленький. Пригоршни черного творога вычерпывал, сложа ладони, а кучка даже не росла, - рассыпалась в траве и сравнивалась.
   -- Я устал.
   Но девушки рядом не появилось, никто не подошел ни подгонять его, ни приободрить его, он оставался на кладбище один.
  
   Оливия сидела на ветке дерева, поджав колени к подбородку, и наблюдала за тем, как страдает ее воин. Это было не легко, но это был ее долг и призвание.
   Взрослые падали без сил, иные копали по нескольку дней, и с таким рвением, будто вызволяли из гроба себя самих. У других на это могли уходить не дни, а годы. Случалось, что разворачивались и уходили, смертельно устав. А Георг всего лишь ребенок.
   Девушка могла слышать не только каждое его слово, но и каждый вдох, каждый удар сердца, она вцепилась в ветви, предчувствуя то, чего боялась больше всего. Но мальчик продолжал, - останавливался на время и отдыхал, и еще не сдавался. Георг даже не знал, сколько времени он был один на один со своей работой. Коварная луна не шевелилась, а вот звезды медленным караваном уходили от него, и он понимал, что проходит вечность. Часы, дни, недели, -- все померкло в его глазах, упорно смотрящих в землю, пока не потемнело и над ним.
   Брезентовые полотнища облаков подтянулись с горизонта и сшили свои края молнией. Гром грянул, а за ним с шелестом капель в воздухе несся на долину дождь. Георг выполз наполовину из своей ямы, с наслаждением раскинул стертые грязные руки и уронил на примятую траву голову:
   -- Больше не могу... я не хочу ничего, я хочу домой, -- он заплакал со всхлипами, с ревом, с захлебывающимся дыханием, -- верните меня домой! Мама!
   Оливия бесшумно опустилась напротив него, легла на живот в траву, лицом к лицу со своим воином. Он, - маленькая и темная часовая стрелка, она, - светлая и большая, и взгляды сошлись в серединке.
   -- Оливия, верни меня домой!
   -- Хорошо, -- очень тихо сказала оруженосец, -- но отсюда домой можно попасть только через город. Там по улицам ходят ночные сторожа и сторожевые собаки, охраняя покой и сон всех, кто решил уснуть. Ты разрушил темницу виноватых и перестал сравнивать. Ты простил других и смирился с собой, теперь на душе мир, правда?
   Он кивнул, часто моргая от дождевых струй.
   -- Многие воины именно в эту минуту бросали оружие и уходили в город спящих. Не боролись, не надеялись, оставляли все как есть и жили во снах. Георг...
   Ее голос дрогнул, а глаза стали такими печальными, что он на секунду забыл о себе. Если бы Оливия, как тогда в колодце, парила над ним, как фурия, ругаясь, плюясь и оскорбляя, или холодным и жестоким тоном приказала ему рыть, как приказывала в темнице отрубить голову, он бы не пошевелил и пальцем. А сейчас... может быть, это был дождь, но он подумал, что слезы:
   -- Георг, не сдавайся, малыш. Другие сложили руки и закрыли глаза. Если ты хочешь домой, то ты будешь дома: через секунду станет тепло, ты окажешься в своей постели, не будет ни тяжело, ни страшно. Но я прошу тебя, - не уходи.
   Да кто она такая Георгу? Ни мама, ни сестра, так, - незнакомая тетка, поймавшая его за шиворот во дворе. Мальчишка представил себе свою уютную комнату, и больше всего на свете захотел оказаться именно там, а не здесь, - в траве и грязи, лежащий ногами в наполовину затопленной разрытой могиле. У сердца уже потеплело, запахло глаженой наволочкой и мамиными духами. Скрипнула дверь, - он слышит, и вот-вот родной до боли голос скажет: солнышко, с добрым утром...
   Девушка скорчилась, видя, как смыкаются у него веки:
   -- Спокойной ночи, Георг...
   -- Мама, ты же должна была сказать "с добрым утром"... и про солнышко...
   -- Солнышка нет. И я не мама.
   От мальчишки ушло все ощущение тепла, он задрожал от ночного холода, так и не вернувшись домой. Сполз обратно, как костлявый мешок, и почти по локоть опустил руки в густую земельную жижу. От кинжала не было проку, но он все вгрызался и вгрызался им в дно, делая воду все более густой, и ничего не вычерпывая наружу. Наконец металл стукнулся об плотную поверхность, он отпустил рукоять и пальцами стал выковыривать продолговатый короб из грязи.
   Это был настоящий гроб, только детский. Длинной с его рост и тяжелый, так что вытащить его Георгу показалось еще трудней, чем выкапывать.
   -- Нужно его открыть.
   Пришлось снова найти кинжал, поддеть им гвозди, приподнять на щелочку край...
   -- Там я сам мертвый, да? -- он поднял измученные глаза на оруженосца, не решаясь увидеть труп, ни свой, ни даже чужой. -- Или там мертвая девочка?
   -- Почему?
   -- Потому что надежда.
   -- Почему ты думаешь, что там кто-то мертвый?
   Это недоумение его успокоило.
   -- Это ведь сказка, правда?
   -- Конечно, только подожди, -- она продела ему под мышкой ремешок и закрепила на плече маленькие ножны. -- Это для кинжала. Видишь, какая гравировка на лезвии?
   -- "Надежда Георга"!
   -- Для ближнего боя. Когда ничего больше не останется для защиты, а враг подойдет слишком близко, так, что будет дышать тебе в лицо, ты сможешь убить его им.
   -- Спасибо.
   -- Это твоя заслуга, мой господин.
   Под крышкой было пусто. Один воздух. Оливия попросила его закрыть глаза, обняла ладонями за щеки, поцеловала в лоб, и раздался ласковый мамин голос:
   -- Солнышко, с добрым утром.
   первым добрался до фонарика.он первым добрался до фонарика.ла, даже не намекая на то, что вперед, - пока я заглядывала в одну нишу, он успевал обой

III

  
   Зря я вчера так погорячилась с собой. На это утро мое лицо не показалось мне таким уж безнадежно загубленным стрижкой. У меня было тонкое личико и легкие шелковые волосы, ну и что, что короткие?
   Я умывалась в ванной, а мама за последние пять минут успела раз десять постучать и поторопить. Будний день, шесть утра, и мы обе собирались на работу.
   -- Мам, а ты знаешь, что с отцом?
   -- Почему ты спрашиваешь? -- она ответила сразу, но лицо ее на миг исказилось, как помеха на телевизоре, не больше доли секунды.
   -- Когда ты последний раз говорила с ним?
   -- Говорила? С тех пор как он ушел, я никогда не говорила с ним и не видела его. Так почему ты спрашиваешь?
   Значит, это не она простила его за некое нехорошее деяние. Не мама была тем ангелом, и не она все поняла. Тут я поперхнулась...
   Оливия!
   На всю историю ангел может быть одним, и я сотни раз готова повторить, что совпадений нет: в письме "ангел", и Перу сказал: "ангел".
   Это Оливия... мой покойный отец и страж мира сов говорили об одном и том же человеке. Прекрасная Оливия. И имя-то какое, - в противовес моему, на таком фоне любая "Майя" звучит просто. Чертыхнувшись, я залпом допила свой чай, а мама уже начала махать ладонью перед моими глазами:
   -- Ты слышала, что я тебя спросила?
   -- А?
   -- С чего ты заговорила об отце, ты ведь никогда о нем не вспоминала?
   -- Мама, он умер на днях.
   -- Откуда ты знаешь?
   -- Знаю.
   -- Ты виделась с ним?
   -- Нет. Просто знаю, и все. А сколько мне было лет, когда он ушел?
   -- Полтора года... ты спрашиваешь, как будто не знаешь.
   -- Я забыла. У него была другая женщина?
   Мама прогладила меня таким стеклянным взглядом, словно напротив сидела не ее дочь, а забредшая в квартиру незнакомка. Как собственно и было на самом деле. Я что-то брякнула, отчего вела ее в ступор размышлений, но ее лицо быстро просветлело:
   -- Я понимаю, родная, ты, наверное, все еще вспоминаешь тот наш с тобой разговор... -- она заволновалась, засуетилась, даже вскочила со своего места и чашку вместо раковины выкинула в мусорное ведро. -- Ну, идем, а то опоздаем! Я опоздаю! Бегом!
   -- А тебе нравится моя комната?
   -- Очень нравится, дочка, очень. Забирай свои ключи и пошли... да не от дома, от киоска ключи не забудь, -- она кивнула на крючок перед зеркалом, на котором висела небольшая связка разнокалиберных ключиков.
   -- Естественно!
   Знать бы еще, где именно место моей работы. Но в этом мне тоже, сама того не подозревая, мама помогла. Мы дошли до угла, повернули в сторону остановки, она чмокнула меня в щеку, сказала "пока" и осталась стоять рядом.
   -- Будешь меня на автобус сажать? -- она хихикнула с немногим нервозом, -- или уже пойдешь открываться?
   И тут мне на глаза попалась белая будка с жалюзи, где наверху красовалась надпись "Газеты и Журналы". Настала моя очередь по-дурацки хихикнуть, попятиться и помахать маме ручкой. Хуже положения не придумаешь. Я начинала тревожиться, что чуткое материнское сердце рано или поздно поймет, насколько мы чужды друг другу, но, возможно, она спишет это на то, что ее родная Майя выросла незаметно для нее и живет своей жизнью. Такого понимания как прежде, между нами уже нет.
   Ключи подошли. После четырех попыток поднять с витрин жалюзи, я нашла способ сделать это правильно, а пока я рылась в найденных под прилавком бумажках, приехала машина со свежей прессой и работа пошла. Запах типографской краски и новой бумаги мне нравился, как нравился и запах только что купленных книжек. Журналы все были, как на подбор, гладкие, непотрепанные, даже брала их очень аккуратно, чтобы не завихрились уголки и не помялась обложка. Вообще в этой кукольной коробочке было не так уж и плохо, даже теснота не угнетала. Окна были стенами, видно было всю улицу, прохожих, машины, остановку, подъезжающий транспорт. Кто-то останавливался у витрин и разглядывал продукцию, ни с чем уходя, а кто-то сразу подлетал, просовывал купюру в окно и тараторил названия газет. Дети могли по нескольку минут простаивать у нижних полок с раскрасками и игровыми брошюрками, прежде чем робко попросить посмотреть один, и естественно не купить, потому что нет денег.
   -- День добрый, Майечка, -- в квадратный проем окошка попыталась зрительно втиснуться физиономия покупателя, -- как прошли выходные?
   -- Нормально, -- осторожно ответила я.
   -- Есть что-нибудь новенькое сегодня? Не пришел еще мой журнал?
   -- Какой именно?
   Мужчина, судя по лицу, был немного разочарован:
   -- Вы как будто забыли старого друга, Майечка, уже восемь лет я хожу к этому киоску и каждую неделю беру "Мировое искусство", я даже горжусь своей коллекцией.
   -- Простите, -- улыбнувшись как можно более добрее, по крайней мере мне казалось, что улыбаюсь я именно так, нашла на полке нужное и протянула ему. -- У меня сегодня странное что-то с памятью. Я немного рассеяна.
   -- Ничего-ничего. А в "Бульварке" что-нибудь интересненькое опубликовали?
   -- Не знаю.
   -- Майя, да вы и вправду не в себе. Вы же лучший консультант по журналам и газетам во всем городе, такого обзора прессы нигде не сыщешь. Не успели просмотреть новый привоз?
   -- Не успела.
   -- Тогда дайте, я сам гляну, -- он вытянул номер "Бульварки" на улицу и развернул. -- Ох, сплетни-сплетни... беру.
   Не такая простая работа, как оказалось. Для хорошей квалификации нужно было быть не просто продавцом, но еще и обозревателем. Я закрылась на обед, полуопустила жалюзи и принялась изучать товар.
   И я едва не выронила первый же журнал, что открыла наугад. На одном развороте был текст, на другом фотография Гарольда. "Куда исчезла птица Феникс?!" - крупный заголовок, заползающий негативом от статьи к верху большого снимка. Я впилась в строчки и читала откуда что вырвал взгляд, но потом, взяв себя в руки и, решив, что все равно так ничего не пойму, стала читать подряд.
   Журналисты со всех сторон подходили к факту внезапного исчезновения "знаменитого композитора и музыканта, не побоявшегося даже прервать контракт с очень известной киностудией, что снимала многообещающий фильм...", "...это похоже на повторение его прежних выходок, когда он ставил под удар всю свою работу...", "...неужели когда-то очень меткое сравнение воскресшей славы Гарольда с птицей Феникс превратится в насмешку? Сгорел окончательно? Не исключено. Но будем надеяться, что за вновь полюбившемся всему миру талантом не захлопнулась решетка тюрьмы или наркологической клиники".
   Я перерыла все, и нашла еще несколько публикаций новостей с другого конца света об "исчезновении" знаменитой киномузы многих нашумевших фильмов, к которым он писал саундтреки. Названия мне ни о чем не говорили, я все равно ни одного не видела и не слышала, за то почти ни один из ведущих колонок не забыл вкратце затронуть биографию "того самого, печально известного". Наркотики, штрафы, тюремные сроки по нескольку месяцев за хранение, клиники, срывы, - все это в течение последних двадцати лет его жизни шло параллельно с успешным творчеством, известностью и наградами музыкальных критиков. Не писал бы он музыку именно к фильмам, не стал бы так широко известен. Выходили отдельные диски, записывались клипы на сольные композиции. "Птицей Феникс" с легкого пера заправского журналиста он стал не так давно, после периода "тишины и забвения", вернувшись в мир музыки новым творческим взрывом и статусом "не зависимый".
   Через два часа затянувшегося обеденного перерыва, я заставила себя вновь открыть свой киоск и продолжать работать, в мучительном ожидании того, когда же этот рабочий день закончится и наступит долгожданные восемь вечера.
  
   До забора я смогла добраться только к девяти. Были уже сумерки, закат почти растаял, потому я не сразу заметила караулившего меня Перу.
   -- А вот и сахаринка, я так и знал, что придешь поздно...
   -- Скажи, Перу, -- я протянула ему целый рулон прочитанной макулатуры, -- ты знаешь, что это значит?
   Он взглянул мельком, отмахнулся, и, не заглядывая в страницы, понял, о чем речь.
   -- Ты знал об этом?!
   Лицо стража, и без того маленькое и морщинистое, сплющилось в удивленной и язвительной ухмылке.
   -- А ты нет?
   Я зашвырнула журнальный ворох подальше
   -- Что же мне делать?
   -- Я уже говорил тебе, - что. Твоя задача здесь, - провести его в мир сов, и сопровождать его там, потому что без рыцаря король этого сделать не может. Гарольд уже два часа тебя дожидается, говорит, что выкинули вас вчера с дороги силой.
   -- Да. Ночной сторож из города.
   -- Какая бестактность, сахаринка.
   -- Умоляю, прекрати называть меня всеми этими сладкими местоимениями, меня скоро вырвет.
   -- А мне нравится.
   -- Диабетом не боишься заболеть?
   Перу почти квакнул, а не проговорил:
   -- Одобряю, перевела обстрел на меня.
   Еще вчера мне следовало все понять, понять своей тупой, ни на что не годной головой, когда я услышала про мир рабов, мир невольников и самоубийц. Гарольд не просто король, он человек из обратного мира, он антипод каждому человеку сов. Ничего ужаснее представить было невозможно.
   Он снова сидел в траве, прислонившись спиной к решетке, и курил сигарету. Весь красивый, спокойный, одетый столь же просто, как и вчера, и все равно элегантный. Это было в породе, в крови, в чертах и движениях. Тридцать пять лет талантливой, безалаберной, избалованной и мучительной жизни.
   -- А ты, оказывается, знаменитость, -- бросила я вместо приветствия.
   Он улыбнулся, и его брови полукругами забавно взметнулись вверх. Недокуренная сигарета щелчком улетела в сторону пустыря.
   -- А ты разве не знала?
   -- Догадывалась, но поверить до сегодняшнего дня не могла. Много прочла интересного.
   -- Это хорошо, когда журналисты ничего не придумывают от себя, не обижаешься, что наврали. Почти все известные люди страдают от желтой прессы, кроме меня.
   -- Ты во всем видишь только хорошее?
   -- Да, -- самоуверенно произнес он, -- я особенный.
   Мой саркастический тон его не пронял, как бегемота не пронял бы разозленный москит. Гарольд поднялся со своего места, готовый идти куда угодно и как угодно надолго, в прекрасном расположении духа и абсолютной невосприимчивости к удивительному.
   -- Если нас опять раскидает, давай условимся, что будем встречаться здесь. Или скажи, где тебя разыскивать в случае чего.
   -- Хорошо, посмотрим, -- поискав глазами Перу, увидела его шагах в двадцати от нас, обрывающего верхушки незрелого репейника. -- Перу!
   -- А?
   -- Пожелай нам удачи.
   -- Она всегда с вами, -- ответил страж.
   И железный забор, как вагоны сошедшего поезда, с гулом и скрежетом налетел на нас всей своей мощностью, вновь пропустив каждого сквозь близкие прутья и не задев даже кончика носа.
  
   Нырнули в полдень. Солнце было в самом зените и после сумерек глаза заслезились. Пришлось зажмуриться ненадолго, и Гарольд рядом тут же вспомнил, как он не любит такую разницу часовых поясов.
   -- Неужели я дома? Только у нас сейчас может так палить, когда у вас вечер.
   -- Это я дома. А ты в гостях. Открыв глаза, увидела все ту же аллею, с которой нас так ловко выдворили. Злобный сюртук на ножках больше на пути не попался, хотя на этот раз я была на стороже и руки с эфеса не снимала, готовая при малейшей угрозе прогнать негостеприимных соотечественников с глаз долой.
   -- Куда тебя вчера занесло?
   -- В гостиницу. Прямо к порогу номера, так что пришлось спускаться к метрдотелю за ключом и удивлять его, что я прошмыгнул незамеченный.
   Перу бы злился, узнав, что я опять с вопросами, но я не могла утерпеть, чтобы не поговорить хоть о чем-нибудь, и, помимо прочего, стала ломать голову про узника в темнице виноватых. Некто непрощенный и непокаянный, кто посадил его на иглу в свое время? И отпускать его нельзя, потому что для этой вины нет амнистий?
   -- Куда сегодня, направо или налево?
   Мы остановились у развилки. Я на этом перепутье стояла много лет назад, и свой выбор сделала очень давно, поэтому Гарольд должен был спрашивать об этом себя. Я лишь сказала:
   -- Справа умирают живые, если они заснут, слева оживают мертвые, если их разбудят. К кому хочешь?
   -- Чувствую, весело будет и там и там. Ты к кому ходила?
   -- Я выбрала нужную дорогу, но кто знает, - ты не здешний, может, для тебя выбор не будет иметь никакого значения.
   -- Так налево или направо?
   -- Куда прикажет его величество.
   Гарольд задумчиво прищурился, потом зажмурился, сомкнув в две единые линии свои длинные и черные ресницы.
   -- Умереть, засыпая, - в свое время я боялся этого больше, чем всего остального. Предпочитал быть трупом, но разбуженным во что бы то ни стало. Идем налево.
   -- На кладбище, -- тихо произнесла я, придавленная жуткими доводами.
   Долина была чудесной, - вся в цветах, бабочках, настоящая идиллия из рекламы шоколада или молока, только не хватало витающих фей и радуги над всем небосклоном. Дорожка петляла вкривь и вкось, вдалеке были видны надгробия и одинокие деревья, а ветер нежно проводил своей невидимой ладонью по верхушкам травы, будто бы поглаживал по шерсти домашнего любимца.
   -- Кто такие оруженосцы?
   Мой беззаботный монарх шел чуть впереди прогулочным шагом, засунув руки в карманы, а зубами, вместо прежней сигареты, зажав сорванную травинку. Ничего с ним, проклятым, не было, а мне кожаная перевязь от жары стала натирать плечо даже через футболку.
   -- Это Перу уже тебе про оруженосца рассказал?
   -- Нет, а должен был?
   Предвестники бури, - если Гарольду стала интересна эта тема, появление Оливии уже на горизонте.
   -- Оруженосцы, это спутники рыцарей. Их очень и очень мало, и к этому нужно иметь призвание или как минимум способности. Самая нелегкая служба.
   -- Я не совсем понимаю.
   -- Они в решающие моменты жизни, в началах, так скажем, поединков, подают необходимое оружие. Помощники.
   -- Например?
   -- С примером труднее... -- я перевела дыхание. -- Вот случается что-либо с королем, он теряет свой трон и становится человеком сов. Он сталкивается с проблемами и с трудностями, с которыми раньше дела не имел, и не знал даже об их существовании. Он может сразу смириться со своей участью, впасть в депрессию, сломаться и замкнуться. Но может и начать борьбу, тогда он становится в мире сов воином. А проблемы и трудности становятся его противниками, они могут принять вид черных колдунов, наемников, охотников, или обрести материальность в виде все той же темницы виноватых или этих могил. Но воин приходит сюда безоружным. Чаще всего случается так, что он сам находит оружие и учится им владеть, но в счастливом случае воину на помощь приходит другой человек. Оруженосец.
   -- Большая редкость, -- понимающе подчеркнул Гарольд.
   -- Верно.
   -- И давно ты лишилась короны?
   Я хмыкнула. Запреты на "болтать", "думать", "чувствовать" - имели свои исключения. Он задал вопрос. Не я.
   Значит, это все-таки кому-нибудь нужно, чтобы второстепенный персонаж сказал правду:
   -- Я не рождена королевой. И никогда не носила короны.
   -- А оруженосец?
   -- Не было. Никто не рассказывал мне, как с этим жить, и как с этим бороться. В мире сов я долгое время была одна, но потом провидение меня пожалело, и я встретила оружейника.
   -- Кто это?
   -- Это тоже особенные люди. Правда, лично мы никогда не были знакомы.
   -- Расскажешь о нем?
   -- Если хочешь. Но не сегодня.
   -- Почему?
   -- Потому что мы пришли.
   Он выплюнул травинку, остановился вместе со мной на дорожке, а я кивнула головой в сторону разбросанных по низине овальных камней.
   -- Хоронил здесь кого-нибудь?
   Гарольд пожал плечами:
   -- Я здесь первый раз в жизни, но давай посмотрим.
   Я подумала, что ведет он себя здесь, как у себя дома. Недаром оговорился у забора. Ничего не знает, если смотреть по сути, а удивляться и ужасаться тоже не торопится. И понимает все без переспрашиваний, недоумевать остается только мне.
   Мы разошлись по разные стороны от тропинки, осматривая камни. Некоторые так заросли, что мне приходилось расчищать надписи, но его имя не попадалось. Густая трава оказалась в росе, у меня сразу намокли ботинки и брючины.
   -- Дождь что ли шел недавно?
   Потом я наткнулась на следы и вышла к странному месту. Вокруг разрытой ямы было полно земли, разбросанной комьями как попало, утоптанная трава, отпечатки детских и взрослых ног и свернутый на бок камень с надписью "Надежда Георга". Совсем все свежее, как будто рылись здесь накануне или даже пару часов назад, но успели уйти до нашего появления. Я оглянулась на Гарольда, - он уже не искал, а стоял, как я у одного места и смотрел вниз.
   -- Нашел... -- я быстро, перескакивая через надгробия, добежала до него, пока без меня чего-нибудь не случилось.
   Не то чтобы я опасалась угрозы или могла реально помочь, если обрушится напасть на его голову, я боялась пропустить очередное явление мира сов, который так лояльно принимает королевскую особу. Более того, - своего классового врага испокон веков. Гарольд присел на корточки, а я, подойдя и отдышавшись, с любопытством посмотрела через его плечо.
   Могила была уже разорена. Вскрыта. На дне ничего, даже самого дна не могла рассмотреть, мешала трава и расстояние.
   -- Это ты успел?!
   -- Нет. Только не надо мне ничего объяснять, я знаю, что это значит.
   -- Как это не ты? А кто?!
   Мои мысли раскраивались, как ткань от портновских ножниц, а костюм не сходился. Да что же здесь творилось, если Гарольд так легко отделывался от законов мира? По всем правилам он должен был сделать что-то со своей темницей. Или остаться в ней надзирать за узником, или разрушить и идти дальше. Он не остался, но уйти смог, - так не бывает. И на кладбище, если уж ты выбрал дорогу сюда, ты должен или похоронить кого-либо или эксгумировать... Сам, своими руками! Своими силами, со всей содранной кожей, сломанными ногтями, мозолями и слезами!
   -- За то я не знаю, что это значит. Такого не бывает!
   -- Почему? -- Гарольд спихнул каменное надгробие в яму, а она, как по мановению волшебной палочки, затянулась атласной зеленью, распустилась цветочками и не оставила после себя ни следа. -- Я прекрасно помню тот день, когда моя надежда ко мне вернулась.
   -- Что, сама? Выкопалась и приперлась, - здравствуй, не ждал?
   -- Точно! -- он обернулся, засмеялся, и его лицо озарилось едва ли не детской радостью. -- Своим глазам не поверил. Столько лет готов был убить каждого, кто при мне произнесет слово "надежда", честное слово, убил бы, пока она сама не пришла.
   Я таращилась на него во все глаза.
   -- Опять что-то не так? -- выражение лица стало снисходительным и сочувствующим.
   -- Да. Но это, наверное, потому, что ты особенный. Сплошное беззаконие.
   -- Я ваш кодекс не читал.
   -- Незнание закона не освобождает... -- но тут я развела руками, -- хотя, тебя, кажется, как раз освобождает. Ладно, раз вопрос решен кем-то другим, можно уходить.
   И это называется моей задачей? Что мне нужно было объяснять этому путешественнику, когда он, судя по фактам, понимал больше и объяснений не требовал. А если бы и потребовал, в его случае я была бессильна.
   Мы вышли снова на тропинку, но Гарольд это прекрасное место не захотел оставлять так сразу:
   -- Чудесный вид, отменная погода. Кладбище надежд, - звучит банально, но смысл грустный. Давай просто так пройдемся, пока еще какая-нибудь ожившая метафора не всплыла.
   -- Не только, -- машинально сказала я, и прикусила язык.
   -- Еще веры, любви, прощения, всего светлого и хорошего, что есть в человеке, без тени иронии.
   Не потому ли его могила оказалась разрыта не им, что зарыта она была не здесь? Не в мире же сов его надежда скончалась и упокоилась. Да и не мне было судить о том, какие склепы возводят могильщики чужой и страшной империи наркозависимых.
   -- Люди сов приходят сюда не только с целью вдохнуть жизнь в утраченное. Еще здесь хоронят трупы убитых недругов, так глубоко, как только могут. Лично моей надежды здесь никогда не было, даже когда она засыпала летаргическим сном, я не верила, что она умерла и предавать земле ее никому не давала. За то я умертвила тирана. Приволокла сюда, выгрызла ему тоннель в забвение, и даже надгробия не воздвигла.
   -- Что за монстр?
   -- Один-единственный маленький вопрос. Пока человек сов не перестанет его себе задавать, он связан по рукам и ногам, как пленник. Плакать, кусать себе руки, лезть на стену и спрашивать или у Бога, или у пустоты, - "За что?"
   Тут я заржала, не засмеялась даже, а именно заржала, будто я чертик в коробочке, а некто на кнопочку нажал, и крышечка открылась. Никогда не могла спокойно об этом думать, а говорить тем более, оттого и вырвался хохот, что когда я остановилась, мне стало стыдно.
   -- Нельзя не посмеяться, -- я попыталась оправдаться, насколько умела, -- когда находишь ответ... Кто виноват, что ты родился инвалидом? А никто. За что? А просто так.
  
  
  

Вы поедете на бал?

  
   Как Георг выяснил утром с помощью осторожных расспросов дома и во дворе, - его никто не хватился. Ребята сказали, что они вместе с ним ушли со стройки, когда совсем стемнело, а родители даже не поругали его, что гулял допоздна, тем более что они решили, что он никуда не уходил в город, а заигрался со знакомыми мальчишками. Пришел домой уставший, и сразу лег спать.
   Новый день для него начался очень радужно. Папа и мама выходные, погода теплая и ясная, о школе и школьных занятиях на дому решили не вспоминать, а подумать об этом после летних каникул. Впереди был еще весь май и три месяца лета, предвещавших для Георга легкость и безмятежность.
   Все ему было понятно про себя. Ничего никуда не делось, - ни болезненность, ни одышка, ни ощущения собственного бессилия, - единственное, что давало ему дышать воздухом радости это стянутое ремешком плечо. Георг, как ему представлялось, не видел свой прежний королевский мир целую вечность, и ее он провел на кладбище. Не было здесь на нем ни воинского костюма, ни кинжала, а кожей все равно продолжал ощущать, как прикреплены к нему на левую руку ножны с близкой надеждой. С его первым настоящим оружием.
   -- Сынок, -- мама за обедом протянула ему открытку, -- вчера к нам в почтовый ящик кинули приглашение, но я не знала, говорить тебе или нет. Захочешь ли ты пойти?
   -- Если захочешь, мы сможем как раз отвести тебя, у нас полный выходной, а потом забрать, -- поддержал папа.
   Георг отнес пустую тарелку из под супа в раковину, и только потом прочитал, что было написано в открытке.
   -- Благотворительный бал для детей-инвалидов?
   -- Да.
   Мальчишка не совсем понял, почему они не хотели говорить ему об этом, и не совсем понял, почему сейчас у обоих было странное, похожее на виноватое, выражение лица.
   -- А что там будет?
   -- Наверное, какое-нибудь представление. Это власти города устраивают, ради показа своей заботы о всех... ну, что они не о ком из своих граждан не забывают.
   -- Подарки раздавать будут?
   -- Будут, -- буркнул отец, -- пакеты с карамельками и плиткой шоколада. Это мы тебе и так купим.
   -- Я хочу пойти.
   Он скорчил наивную мордочку, проявив интерес, но на самом деле дело было не в подарках. Ему захотелось поддержать свое настроение праздника настоящим праздником, где будет много веселой музыки, спектаклей, конкурсов и викторин. Как проводились подобные мероприятия у них в школе. Тогда было весело, шумно, и время летело там вообще незаметно.
  
   К четырем часам дня они вдвоем с отцом пошли к дворцу детского творчества. Он был недалеко, и Георг настоял на пешей прогулке, все больше и больше уверяя себя, что эта дистанция ему по плечу.
   Нарядный, в школьном костюме-двойке, с аккуратным черным галстучком, он топал по тротуару и во всех попадавшихся витринах разглядывал свое полупрозрачное отражение. А город жил своей весенней жизнью, даже не замечая, как по улицам шел свергнутый король, но настоящий воин. Не видели. Кто-то подстригал подросшие кусты, кто-то кормил голубей и воробьев, усеивая асфальт семечками, кто-то стоял на пыльных загазованных остановках и ждал своего транспорта. Прохожие их обгоняли, торопясь по своим делам, - с сумками, с плеером и наушниками, с журналом, читая его прямо на ходу, со стаканом газировки, за разговором, задумавшись, засмотревшись. И никто не знал про него и про его жизнь.
   Рабочий, поливавший газон из шланга, на секунду для Георга создал радугу.
   И только подходя по просторной площади к крыльцу здания, мальчишка стал предчувствовать, что этот бал не будет похожим на школьный. На крыльцо по эспандеру катили коляску, в которой сидел подросток, наверное, лет шестнадцати уже, почти взрослый. А в фойе, около пустых раздевалок, когда отец выяснял куда идти, Георг увидел другого ребенка, но уже помладше себя, со странным отрешенным лицом.
   Наверху, со стороны большой лестницы, слышалась заводная музыка с трелями, как у начинающейся сказки по телевизору. Папа похлопал его по плечу, заставив отвлечься от разглядывания ребенка, и присел рядом с ним:
   -- На, держи открытку. Найти легко, - на втором этаже большой зал, отдашь приглашение на входе и все. Мне сказали это часа на два, но я приду пораньше и буду тебя ждать здесь, договорились?
   -- Угу, -- он кивнул, втайне захотев уйти обратно домой вместе с папой.
   При подходе к дверям, он услышал еще противный звук микрофона. Ничего в голосе говорящего не было, но вот то, что выдавали огромные колонки, было таким электрическим, что резало слух.
   -- Ребята! Сегодня мы... -- воскликнула молодая женщина в клоунском кепи и нарисованными веснушками, начиная рассказывать о том, "Как здорово, что сегодня мы все здесь".
   Георг застрял в дверях, отдав приглашение тетке, которая отметила его в толстой тетради и умудрилась хорошо пошутить: молодец, что не забыл, а то тут охотников до гуманитарных коробочек много, поперек больных лезут.
   Женщина в кепи продолжала надрываться, проявляя свою ненастоящую, слишком даже деланную радость и задор, а он стал осматриваться. Детей было много, и с некоторыми разрешали проходить взрослым. Георг скользил взглядом по плотному кольцу вокруг центральной сцены, и вздрагивал.
   Громоздкие коляски были заметны больше всего, - чаще на них сидели, как на обычных креслах, но он замечал и тех, кто полулежал на мягких спинках, был скрючен и свернут, качая головой в попытке удержаться глазами на представлении, но потом опять незримый гаечный ключ скручивал бедняге шею, ладони в хлопке не попадали друг в друга, а если и попадали то сцеплялись намертво согнуто-разогнутыми пальцами. Были невидимые взгляды за толстыми линзами очков, были совсем непроницаемые за бельмами и спаянными слепотой веками. Были те, кто смотрел на орущую тетю только наполовину, наполовину обратившись лицом к рядом стоящему взрослому и глядя на его руки. А руки и губы переводили недоступную речь. Были дети без рук, или без ног, с усохшими конечностями, с тупым непониманием происходящего и гнусавым ржанием, были и такие, как сам Георг, без видимых признаков своего недуга, но все одинаково отмеченные признаками болезни, - или худые, или тучные, с бледным, с желтым, зеленоватым или синюшным оттенком кожи, с испуганными глазами, с вымученными улыбками в тот миг, когда ведущая с нарисованными веснушками фонила со стороны динамиков:
   -- А теперь улыбнемся, и возьмемся за руки все вместе! Кто знает песенку...
   Георга вовлекли в хоровод, взяли за руку и вовлекли. Очень громко зазвучала аккордеонная мелодия, из которой он урывками улавливал куплетные фразы: "...танец маленьких утят...", "...быть похожими хотят..." "...быть похожими хотят! Кря-кря! Кря-кря!.."
   Мальчишка был в ужасе. Ему казалось, что он при помощи этого приглашения попал в кошмар. Кому здесь весело?! Кому? Только тем, кто ничего не понимает, даже того, куда и кто их привел. Кто все эти люди? Почему их так много? Неужели их так много в городе, что, собравшись вместе, они заполняют собой огромный зал этого дворца и создают хоровод в несколько колец, вышагивая, приседая, махая локтями, крутясь на колесах, прыгая, глухо подражая остальным, слепо следуя за ведомыми, с мычанием вместо подпевания и все тем же жутким дебильным смехом...
   Ему стало дурно. Один вдох надул сердце, как парашют, на второй распахнул купола податливых мышц до предела. Вырвавшись из этой толпы, он ушел к стульям вдоль стенки, сел и закрыл глаза, но еще несколько минут к ряду Георг никак не мог глотками слюны затолкать подступившее к горлу сердце обратно вниз, на свое место.
   -- Молодцы, ребята! Как дружно...
   После кратковременной тишины и шелеста раздвигаемого занавеса, эстафету перехватил другой ведущий, мужчина, и вся толпа от центра развернулась влево.
   -- Спасибо нашей Милочке, а теперь у нас для вас сюрприз!
   Около кулис, в глубине сцены, стояли длинные столы, на которых шеренгами выстроились пакеты, и Георг обрадовался, что сейчас их вручат и отпустят по домам, но сюрприз оказался не в этом:
   -- В фойе нашего дворца вы могли видеть выставку художественных работ, которые нарисовали наши маленькие художники, а те, кто умеет петь или рассказывать стихи, сейчас выступят на этой сцене! У нас уже все готово, участники ждут за кулисами, а вы готовы встретить их сильными-сильными аплодисментами! Давайте похлопаем, как мы это умеем?!
   Мужчина был такой же притворный массовик-затейник, как и его предшественница. Георг почувствовал это больше, чем понял мысленно. Все похлопали.
   Двое старших мальчишек под фонограмму известной песни пели ее на сцене на языке немых, и походило это на синхронный танец рук и пальцев. У подножия сцены, нескрытым суфлером, стояла женщина-дирижер, подававшая им знаки начала куплетов и ритма музыки. Колясочник сыграл на балалайке. Плоховидящая и слепая девочки прочитали наизусть стишок по ролям, как мама дочку в первый класс собирала. Потом вынесли микрофон на штативе, а на сцену вышла девочка.
   Очень нарядная, с бантом и косичками, в белоснежном кружевном платье и белом гольфике с лаковой черной туфлей. Она переставляла сначала костыли вперед, висла на них узкими плечами, потом наученным движением делала шаг единственной ногой. Георг не мог на все это смотреть, и отвернуться он тоже не мог. Девочка была и красивой, и неестественной одновременно, но улыбалась очень радостно, и щеки были румяные, будто она с легкостью выпорхнула сюда.
   -- Песенка называется "Птица счастья".
   Голос был такой звонкий и чистый, такой ясный и сильный, что он преследовал его даже тогда, когда Георг сбежал на первый этаж в вестибюль и наткнулся на вахтера. Отца не было, не прошло еще и часа с начала, а суровый пожилой мужчина с блестящей лысиной никуда его не пустил:
   -- А родители придут! А искать будут! Потом на улице погуляешь, я отвечать за побеги не собираюсь! Надумал, юноша! -- и развернул его к себе спиной.
   Ему пришлось вернуться. Он поднимался по ступенькам к прекрасному голосу, который очень проникновенно и очень искренне просил птицу счастья: "выбери меня!.."
   Он осознал, почему у родителей были виноватые лица, и почему мама не знала, говорить или нет ему о приглашении. Они знали наверняка, что здесь будет такое. Георг не был несмышленым младенцем, он был достаточно взрослый, но никогда прежде ему не приходилось укладывать в голове, что инвалиды бывают разные. И что вообще-то в мире не он один со своей болячкой. Что ему еще повезло. Что недуг не коснулся его ума. Недуг не изуродовал его внешне. Не лишил его самых важных для жизни возможностей, - слышать, видеть, самостоятельно двигаться.
   Георг взмок, так что под рубашкой на спине покатились капельки пота, но в зал он снова вошел. Девочка кланялась под хлопанье, кивая одной головой и улыбаясь от уха до уха. Он, прокравшись вдоль стенки, снова сел на прежне место и решил, что переждет страшный праздник, как пережидают землетрясение, не в силах никак повлиять на его ход или остановить. На сцене снова заиграли музыку, на этот раз была губная гармошка, но туда он уже не смотрел.
   -- Привет.
   Не заметив даже, что давно закрыл и не открывал глаза, представляя себе ощущения слепых, вздрогнул от испуга и распахнул ресницы. Увидел перед собой две палки с резиновыми ступами и черную туфельку, медленно поднял голову.
   -- Мальчик, тебе плохо?
   Одноногая веселая певица с косичками участливо заглянула в лицо и тревожно сдвинула бровки.
   -- Нет, все нормально.
   -- Можно я посижу рядом, а то устала ходить? -- и села рядом, прислонив свои костыли к стенке. -- А у тебя что?
   -- Что? -- не понял Георг.
   -- Ну, что у тебя?
   -- А... у меня сердце. А ты?..
   -- А я под машину попала, под грузовик, -- легко сказала девочка, -- мне тогда пять лет было, мне ее большим колесом сразу оторвало, но я не помню.
   Он удержался от того, чтобы не посмотреть вниз, на ее единственную коленку, и быстро сам добавил:
   -- А я болел. Я совсем недавно, всего два года.
   Всего два года... ему прежде казалось, что всю жизнь, так давно и так долго это все продолжалось. И он всего лишь болел. Георг моргнул и мысленно увидел перед собой грузовик, который сбивает его и отрывает ему ногу... или руку... или он получает чудовищный удар, а потом просыпается в больнице без части тела. Он снова вспотел и неловко утер лоб рукавом.
   -- Пара дырок в каких-то там стенках.
   -- Понимаю.
   О том, что его сердце с течением времени может ему отказать, Георг в эту минуту забыл напрочь. Он так вздохнул облегченно, что не поверил сам себе.
   -- А ты слышал, как я пела?
   -- Да.
   -- Тебе понравилось? -- кокетливо спросила она.
   -- Очень.
   -- Это моя любимая песня. Она всем тоже нравится.
   -- Всем?
   -- Конечно.
   И опять улыбнулась, убежденная в своей правоте. Девочка не спрашивала каждого в зале, понравилась ли им песня, она это знала наверняка, - Георг начал догадываться об этом. И его спросила только чтобы спросить, ответ все равно зная точно. Потому что и она, и все в зале понимали друг друга, оставаясь друг другу чужими и незнакомыми.
   -- А как тебя зовут?
   -- Жорка. А тебя?
   -- А меня Аврора.
   Аврора никогда-никогда не посмеется над ним, что бы с ним ни было, - каким бы он ни был худым, беспомощным, жалким, бледным или вообще похожим на убитого цыпленка. Она все поймет, она не Юна. Все поймет, потому что она... она...
   -- ...такая как ты.
   Тихие и пристальные глаза Оливии взирали на Георга величественно. Оруженосец стояла рядом, и в то же время была очень далеко, как богиня. Гордая, прямая, грациозная, в шелковом лепестковом платье цвета фиалок. Волосы у нее были забраны наверх, а лицо излучало свет, и в целом ее образ был подобен волшебству небесных прекрасных созданий.
   Он обомлел и тут же испугался, что Оливия явилась ему при всех, когда раньше являлась только тогда, когда рядом никого не было.
   -- Здесь все свои, Георг.
   Продолжая оставаться немым, мальчишка подумал, что она читает его мысли.
   -- Можно? -- оруженосец взяла в руки один из костылей, а Аврора согласно кивнула. -- Благодарю.
   В ее руках деревяшка, печальная по своему виду и значению, обратилась в длинный тяжелый жезл с поперечным стягом на вершине. Она тяжело стукнула им об пол, и воздушная волна, быстро и мягко пройдясь по всей зале, заставила смолкнуть музыку, голоса, и заставила исчезнуть почти всех взрослых.
   -- Здесь все свои, Георг. И сейчас ты увидишь глазами то, что сумел постигнуть чувством.
   Оливия развернулась на месте, создав сиреневый водоворот длинной юбки, снова с силой ударила стягом об пол, и следующая волна преобразила все: по стенам поползли, как живые, каменные плиты, они распускали железными цветами канделябры, сливались вниз тяжелым водопадом гардин, опутывали потолок и увенчались в серединке своим шедевром цветения, - огромной сияющей люстрой. Мебель распушилась мягкой обивкой и закудрявилась деревянной резьбой, - отяжелела, опустилась пониже к полу. Столы с пакетами вспыхнули, опали красными искрами в бархатную скатерть. Сцена исчезла, оставив на своем месте одно пустое пространство.
   -- Рада приветствовать вас, всадники, -- гулко зазвучал голос оруженосца над всеми, и за ее изящным реверансом последовал очередной удар магического штандарта.
   Еще не замолкло эхо в стенах, как раздался скрежет спиц и скрип кожаных кресел, обращающихся в седла под хребтами механических коней. Совершенные и послушные животные, как живые, вдохнули и выдохнули воздух, раздув тонкие ребра на шарнирах, как один, цокнули копытом в ответном приветствии. И всадники их выросли над остальными, одетые в доспехи. Даже те, кто прежде не мог побороть путы скрученной в теле пружины, были выпрямлены с помощью паутины сцепляющих ремешков на облачении.
   -- Рада приветствовать вас, воины тьмы,-- четвертый удар жезла. Поклон.
   Несколько фигур шелестящим течением укутались в коконы темных плащей, а когда они распустились, как крылья летучих мышей, оказались одеты во все черное, и черные повязки были у каждого на глазах.
   -- Приветствую и вас, воины тишины.
   Еще часть непреображенных гостей поклонилась звуку удара, прислушавшись всем телом к вибрации пола, нежели к недоступному звуку. Кроткие, завернутые, как и прежние, в свои костюмы из тонких тканей. Казалось, они совсем не были защищены, и каждое их движение не производило ни звука.
   -- И вас, воины масок.
   Отрешенные, неприкаянные, непонимающие и потерявшиеся в лабиринтах собственного разума, оторвали от груди возникшие маски веселых и грустных гримас, и надели на лица...
   Георг видел все, толпа стала проницаемой для любых взглядов, и он видел, как с каждым одинаковым приветствием Оливии всякий, лишенный хоть малейших возможностей, обращался к мальчишке тем образом, которым одаривал мир сов. Кровеносные стебли гемодиализа, сахарные тростники инсулина, тонкий бамбук протезов, безголосые птицы дактиля, слепые змеи брайля... с оружием, без оружия, одинокие и с оруженосцами за спиной, маленькие и почти взрослые, явные и скрытые, как сам Георг. Оливия называла их всех, - когорты воинов, всех, до последнего, пока не осталось в зале ни одного человека в своем реальном облике для обычного мира.
   -- Где бы ты ни был, -- оруженосец повернулась к своему воину, -- в какой бы точке мира ни находился, ты никогда не окажешься один среди чужих. Вы одной крови, одного духа, одной Родины. Вы жители одной страны, на каких бы языках не разговаривали, на каких бы континентах ни жили. Почувствуй это, малыш, всеми жилами почувствуй...
   Георг почувствовал. Его отпустила боязнь смотреть на каждого, кто пришел на праздник. Он один из них, он с ними. Они на одной войне, под одним знаменем, проходят схожие пути, - погибают, живут, сражаются дальше, - дети, нашедшие в себе силы искать дорогу к счастью, даже если судьба проиграна навсегда.
   -- Я не один, -- мальчишка прошептал только губами, одновременно испытывая жуткую горечь того, что их на земле слишком много.
   Так не должно быть, это не справедливо.
   -- Я не один... я с вами вместе. А вы со мной.
   -- Аврора, наш маленький колокольчик, -- попросила Оливия, -- спой свою песню еще раз. Спой ее для гостей и для Георга.
   Девочка вспорхнула. По-настоящему вспорхнула с места и, словно фея, поднялась над головами, застыв в центре в воздухе с приподнятыми руками, как балерина, замеревшая на миг в танце, - на пальчиках, на одной ножке, с высоко поднятой головой. Ему и прежде казалось, что ее голос прекрасен, но сейчас, когда он полился живым источником, без проводников и лживых колонок, он впал в священное оцепенение. И музыка была живой, доносящейся от разных детей, - звуки струн и дыхания, повторялись эхом в стенах залы и переплетались с голосом девочки в медленную песню:
   -- Я в высокой траве на зеленом лугу
   Вижу в небе далекую стаю, -
   Я и бьюсь, и кричу, а взлететь не могу,
   Меня путы силков не пускают.
   Но бывает и так,
   Когда тучи и мрак,
   Птица счастья спускается с неба
   И с собою в полет
   Из силков заберет,
   Как бы сильно запутан ты не был.
  
   Словно солнышко в ненастье
   Пасмурного дня, -
   Тянем крылья к птице счастья:
   "Выбери меня!"...
   И снова тихие слова после пронзительного всплеска, про подрезанные крылья, про выстрел охотника, и каждый раз "когда тучи и мрак" прилетала птица счастья. И повторяя припев, Аврора вновь и вновь почти выкрикивала последнюю просьбу, а потом ее голос стал умирать и она уже не пела, а говорила, шепотом и беззвучно, но по губам каждый раз читалось почти молитвенное: выбери меня...
   Вдруг, толпа заволновалась. Аврора испуганно повернулась к закрытым дверям и в следующий миг, хлопнув в ладоши, исчезла. Будто грядет нечто страшное, так всколыхнулась толпа. Георг заозирался, а воины, кто, тоже хлопнув в ладоши, кто, крутанувшись волчком, исчезали прямо на месте. Многие ушли в тень, растворились в свете свечей, и осталось всего несколько фигурок посреди огромной залы, в ожидании смотрящих на двери.
   -- Что там?! -- воскликнул он.
   -- Незваные гости, -- вызывающе ответила оруженосец и сделала несколько шагов на встречу еще не непоявившимся виновникам переполоха.
   Створка скрипнула, все распахнулось, и вышедший их темного коридора Перу поклонился. Потом выпрямил свою короткую спину и очень громким, но скрипучим голосом, произнес:
   -- Его величество король Гарольд!
  

IV

   Вида своих стен я больше не могла выносить.
   Мне не нужно было сегодня на работу, смена была через день, но я, не зная этого, проснулась на чуткий слух будильника в соседней комнате и поднялась в шесть утра вместе с мамой. Пока она была в ванной, я приготовила нам бутерброды, заварила свежий чай, и открыла окно пошире, чтобы пустить в квартиру весну. Рассвет в городе это нечто особенное, - все в розовых отсветах, в огромных лиловых тенях зданий и деревьев, с первыми гулами пустых улиц, гудением электропроводов, воробьиным чириканьем и шарканьем извечной дворницкой метлы. Еще в это время в наполовину спящее утро врывался с грохотом мусоровоз, пылил, загаживал все выхлопными газами, пока работал, примешивал к этому запах раскуроченных мусорных бочков и скрывался.
   И в эти маленькие минуты ожидания я вспоминала свой последний разговор с Гарольдом. И вся беда была в том, что после тех самых последних слов дальнейшего разговора не случилось. Потому что это были всего лишь слова?
   Чай заварился. Я налила себе в чашку немного терпкой и по цвету и по вкусу заварки, добавила чуть остывшего кипятка, так, чтобы можно было пить, и снова встала у подоконника, слушая чириканье воробьев и говор бабушек-жаворонков, что выползают на свои излюбленные истертые скамейки, как только восходит солнце.
   Перу мне законы не пишет... мне нужно все обдумать, а мир сов уже решит, - превратить это в краткое беспамятство или в совсем коротенькое "Майя выпила чашку чая". Мир сов здесь хозяин, и я раньше думала, что могу его поступки предугадать, а не предугадать, так хотя бы понять его уже совершенные действия. Во-первых, он жестоко со мной поступил, отодвинув от главного пути на задний план. Это значит, что никаких нежных и трепетных чувств мне не выпадет. А я, признаться, была уверенна, что как бы история не называлась, пусть она даже об ограниченных возможностях, место для особенного случая в ней всегда найдется. Во-вторых, он приплел сюда Гарольда. И не просто Гарольда, а в очень истинной его роли, - таланта с темным и несказочным прошлым. И именно из-за короля для меня в мире сов все идет наперекосяк, -- я ни в чем не могу разобраться.
   -- Во сколько тебя сегодня ждать?
   Я вздрогнула.
   -- Ты который день подряд появляешься дома ночью,-- мама явно была не в духе после моего вчерашнего возвращения.
   Последняя наша перемолвка немного напоминала ссору, но я почему-то была убеждена, что это несерьезно. Я пришла за полночь. С кладбища мне больше никуда не хотелось идти, кроме как домой, даже в свою комнату, и Гарольду ничего не оставалось делать, как согласиться повернуть назад.
   -- Я могу снова уйти, мам. У меня дела.
   -- Ночью?
   Я пожала плечами.
   -- Ты с кем-то начала встречаться?
   -- Да, но это деловые встречи, а не то, что ты подразумеваешь под этим.
   Меня одарили недоверчивой улыбкой:
   -- А днем их назначать нельзя? Что это за дело, из-за которого нельзя прийти домой раньше часу или двух?
   -- Ничего криминального, уверяю. Давай лучше позавтракаем.
   Мама села на свое место. Чашка, которую она выкинула вчера, вернулась из ведра отмытой до перворожденной фаянсовой белизны.
   -- Может, расскажешь?
   -- Не могу.
   -- Матери не можешь рассказать?
   -- А ты мне все рассказываешь?
   Мы опять начинали ссориться. После двух перекрестных вопросов помолчали, но недолго:
   -- А что мне прикажешь делать? Я не сплю, волнуюсь, что с тобой могло случиться, а потом, когда ты соизволишь прийти, ничего не объясняя, мне остается спать часа четыре. Мне всегда вставать в шесть, если ты помнишь.
   -- Зря переживаешь, со мной в городе ничего не произойдет. И меня провожают до подъезда, -- я соврала.
   -- Кто?
   -- Мужчина.
   -- Какой?
   -- Обыкновенный, что за странный вопрос?
   -- Кто он?
   -- Мам, -- теперь я улыбнулась так, чтобы не говорить вслух "не твое дело".
   Перемолвки, недомолвки, - вся беседа завязла на одном том, что я не желала разговаривать. Она ушла на работу.
   Нет, не хотела я прямо сейчас рваться обратно к лазаретному саду, чтобы перескочить голубые прутья и вновь окунуться в родные просторы. Пусть мой милый мир не обижается, что сначала, еще на автобусной остановке я так уговаривала его начать говорить, а теперь затягиваю с очередным высказыванием. Мне нужно было расставить по полочкам все, что я еще могла контролировать. У меня было несколько пунктов, - письмо, комната, мама с какой-то тайной, и причина присутствия в этой истории Гарольда.
   А от короля мысли вновь перескочили к прошлому разговору. Торчал он в моей голове, как противная заноза, имя которой "досада". Или "разочарование". Или "одиночество". Или... да так много переплелось в чувстве, что я не могла найти наиболее точного и исчерпывающего определения. Так, чтобы сказать одним словом и все выразить.
   Нас на поле больше никто не слышал. Как трудно мне далось произнести "За что?". А в глазах моего короля не проскользнуло ни капли понимания, что это за слова. Окажись на его месте кто другой, главное, из моего же мира, и этот кто-то обязательно понял бы весь смысл. Как просыпаешься и засыпаешь с этим вопросом. Как заглядываешь близким в лицо, ища ответ. Как тебе задает этот вопрос твое собственное измученное недугом отражение, а сердце едва проворачивает двумя ударами "За" - "Что?"... Долгие годы искать. Думать, может, это расплата? Думать, в чем же вина? Вот понять бы только, за что мучаюсь, легче бы стало. А он, гад, не отпускает, просачивается через каждое недомогание, через каждый приступ, когда задыхаешься, когда все кости выкручивает, когда руки поднять не можешь, - за что?
   Все решил мультик. Я убила этого тирана обычным мультфильмом.
   Идет премиленький зайчонок с букетом цветов, поет песенку, радуется жизни. И вдруг встречает медвежонка. Дарит ему букет от широты своей душевной, а медведь, обалдевший от удивления, восклицает "А за что?". Заключение потрясающее: "А просто так!".
   И рухнул тиран, от клинка подкошенный, тяжелый, как камень. Оторвал свои клыки от животворных душевных артерий. Перестал душить, выдавливая из горла горькие, едкие и вязкие слезы. Приблизительно такое же облегчение я испытала, когда поняла, что и виноватых в этом никого нет. Перестала бороться с великими призраками.
   И Гарольд ничего этого не заметил. Он просто не знает смыла, значения... все равно, если я бы сказала: как дела? Или, - который час?
   -- Зря я пошла у тебя на поводу... зря согласилась дать тебе слово, -- в пустой квартире это обращение к миру сов прозвучало очень печально, даже отразилось от стен, -- все равно, этот шифрованный язык сможет понять только тот, кто бывал в этой шкуре. Зачем тебе повествовать о себе, когда ты заведомо знаешь, что никто тебя не поймет, за твоими же пределами? Вот и Гарольд. Абсолютный чужестранец, он вникает и расшифровывает исключительно свою жизнь, а тебя, мир сов, так познать и не сможет. Красивая фотография, да?
   Город из окна сделал вид, что не слышит. Там жизнь очень потихоньку и очень сонно, текла своим чередом, и не посылала мне больше никаких знаков о следовании дальнейшим событиям. Это его и не касалось, а сов за оградой лазаретного сада меня не позвал, и за поток возмущений не наказывал. В конце концов, я, Майя, тоже одна из его метафор. Одна из инструментов выражения себя самого.
   Дождавшись десяти часов, когда откроются магазины, я откопала в шкатулке на телевизоре, пару заначеных купюр и пошла в "Хозтовары". Клей взяла самый крепкий, обои самые легкие. Кисть купила, валик, ведро. Две банки краски на всякий случай, и вернулась домой.
   Я приготовилась биться с обстоятельствами, и вооружилась достойно, - переоделась в старый байковый халат, закрыла свои крашеные пряди косынкой и взялась за работу: комнату необходимо было привести в порядок. Так, чтобы глаз не засыхал, зацепившись взглядом за первую же бетонную щель. Потихоньку, и помаленьку, рулон за рулоном раскатывая на полу, на расстеленных газетах, я преображала это серое убожество в жилое помещение. Даже запах постепенно сменился. Вместо цементной пыли стало пахнуть мокрой бумагой, а после того, как покрасила оконные рамы в нежно-лазоревый цвет, еще и запах нитры. До ночи проветрится... вот теперь было пора и на службу. Куда зовет и к чему обязывает данная недавно присяга. На часах было половина четвертого.
  
   Фигуру Гарольда, а никого другого на том месте и быть не могло, я заметила еще издали, едва перешла мостик через овраг. Он бросался в глаза своей неуместной элегантностью, стоя по колено в нестриженом газоне, в черных брюках, черном длинном пиджаке, напоминавшем скорее укороченный сюртук. Белоснежная сорочка, шейный платок темно-стального оттенка. Гладко выбритый, вкусно пахнущий, с небрежно уложенными волосами.
   -- Картинка, -- выдохнула я, искренне залюбовавшись и встав рядом. Словно бы окунаешься в недоступный ранее мир роскоши и ухоженности, где вещи из таких материалов приятно носить, да и чувствуешь себя в таком наряде иначе. Я даже прицокнула языком: -- а что за повод?
   Перу возник ниоткуда, погладил себя по морщинистым щекам, а Гарольд, как вторя ему, потер свой чуть синеватый подбородок. Оба оглядывали меня.
   -- А ты разве не получила приглашения?
   -- Куда?
   -- На бал, -- не своим голосом произнес страж.
   Конечно, я была в своем любимом джинсовом сарафане и ботинках. Какая-то мелочь болталась у меня в боковом кармашке, я даже не взяла с собой сумки. Челку, может быть, не совсем отмыла от попавшей на нее оконной краски, и пахнет от меня клеем, а не духами... но я ведь собиралась, зная, куда иду.
   -- Это ты одет неподобающе, -- заметила я Гарольду, -- нечего на меня так смотреть, будто тебе нужно вести на прием к Первой Королеве свою нищую родственницу. Во что нас там оденут, еще неизвестно.
   Гарольд состроил умильные глаза:
   -- Ты красавица. Мы будем замечательно смотреться где угодно.
   Такие комплименты меня не тронули, меня захватило двумя мохнатыми лапами беспокойство за грядущее празднество. Бал, -- это бал. В любом случае нечто нехорошее, которое потом, если его правильно увидеть, станет хорошим. Про себя я этот бал потом всегда называла "люди и монстры". И только его величество не подозревал о том, что его ждет.
   А Перу посмотрел на меня из травы такими говорящими глазами, что я поняла указ, - молчать до последнего.
   -- Покажи приглашение.
   Гарольд нырнул ладонью во внутренний карман, и достал почти бархатную бумажную открыточку "Королю Гарольду", где на обороте золотым теснением вилось "Приглашение на бал. В четыре вечера, во дворце".
   -- Передал портье сегодня утром.
   Я сглотнула неприязнь. Тошно мне стало от ожидания бала, где будет собрана братия наркологических клиник, подпольных клубов, номеров с двуспальными кроватями и бутылками крепких напитков. Они не люди сов, но из-за сущности Гарольда, который должен увидеть к какому войску принадлежит, он внесет поправку в свои законы и пустит их всех на свою территорию.
   Станут ли эти монстры людьми, вот в чем вопрос.
   -- Тогда пошли, до начала всего пять минут.
   -- Вперед.
   В этот раз забор не двинулся с места, я пролезла внутрь первая, оглянулась на зазевавшегося Гарольда, и отметила, до чего же меняет человека одежда: он, казалось, побоялся запачкать о прутья костюмчик. Еще вчера, весь беспечный и легкий, он сегодня принял внутрь каплю надменности, глоток самолюбования, стакан легкого азарта и изрядную порцию наглости. Отметив все это за несколько секунд его колебания в первом шаге через непроходимую ограду, я поймала себя на мысли, что на самом деле он во многом меня раздражает.
   Кто знает, думала бы я по-другому, если бы все это было для меня, и внимание тратилось бы на меня тоже. И оделся бы так он ради того, чтобы произвести впечатление. На меня, конечно. Внутренне, я позлорадствовала, что вот-вот и мир сов переоденет его с головы до ног в свое одеяние. Хорош бы он был в королевской мантии...
   -- Что это с тобой? -- Гарольд удивился, а я почувствовала:
   Прежде появлялась только шпага. И клинок кинжала на плечевой перевязи. А тут вдруг полная амуниция.
   Нагрудный щиток из метала сошелся краями с задним панцирем, скрипнули кожаными ремешками крепления и затянулись со всей силы. Наколенники, налокотники, панцири на плечах, штаны с сапогами и перчатки, - вмиг облепили меня, как муху липкая лента, и не выпускали. Шлема только не было и забрало не опустить, приходилось краснеть от неловкости под озорным теплым ветерком, который ворошил мне слишком легкие волосы. Неловкости оттого, что так я уж окончательно не принцесса, даже за Золушку не сгожусь. У рыцарей нет, и не будет желания нравиться, -- а я рыцарь. Мне мой воротник настолько выпрямил шею, что я стала выше ростом. И старше. Это тоже закон, - одеваешь форму и вспоминаешь все, даже то, что забыл о себе самом.
   -- Потрясающе.
   -- Рада знакомству, ваше величество, -- я мотнула головой, стряхивая остатки никчемного смущения. Так смущается военный, доставая из шкафа китель с орденами и одевая его публично. А чего смущаться, гордиться нужно. -- Теперь ты знаешь, как выглядят рыцари мира сов.
   -- А как же бал? -- в его голосе было искреннее сочувствие моему женскому горю.
   -- Он твой. На своем балу я уже отплясывала... танец маленьких утят.
   -- Кого?
   -- Ты этой песенки не знаешь, она очень специфическая. Общий смысл сводится к тому, что "так прекрасно на свете жить". Ну, вперед, куда делся боевой запал?
   И мы двинулись в который раз через заросли цветущих и дивно пахнущих яблонь.
   По мере приближения к двухстворчатым стеклянным дверям больничного инфекционного корпуса мне все больше и больше делалось муторно. Дворцом это назвать было нельзя, но раз эти двери перед нами, значит они те, которые нам нужны. А тошно было от всего сразу, - меня будто бы окружал газ. Без запаха и без цвета, но во рту начала скапливаться горькая слюна, хотелось почаще глотать и поплотнее сцепить зубы.
   Наркоманы. Я их презирала, боялась и ненавидела всегда. Всю свою жизнь. Мне нужен был Гарольд-герой, а мир сов подсунул мне Гарольда-наркомана. А такой, истинный... мне был не нужен.
   Вот и тошнило меня от правды жизни, как от тарелки с помоями, которую подсунули под самый нос и с минуты на минуту начнут насильно кормить, заливая по ложке в рот. Последней попыткой противоядия, я обогнала его на полшага и заглянула в лицо.
   -- Тебе хочется туда идти?
   -- Есть подвох?
   -- Мне нужно знать первоначальный твой настрой. Когда все кончится, я спрошу, хочется ли тебе уходить?
   -- Да.
   Когда мы поднялись по крыльцу, двери сами собой открылись наружу, и в глубине темного коридора засветилась светлая арка еще одних дальних открывающихся дверей. С гулким сводчатым эхом раздался синхронный удар алебард стражников о плиты пола, и один из них громко и четко произнес:
   -- Его величество король Гарольд второй! Со свитой!
  
   Это случилось лет двадцать назад. Тот же самый зал, где посередине пространства была водворена красочная новогодняя елка. Я не помню, верила ли я тогда в зимних волшебников, но этот, с синтетической бородой, был точно не настоящим. И его юная родственница унаследовала ту же искусственность своей белоснежной косы. И вот эти двое водили хоровод с "танцем маленьких утят". Это был мой бал. Там мне было сначала противно, потом страшно, потом одиноко и горько. Потом спокойно и храбро. Мир сов преподнес мне очередное открытие о моей участи и моей сути, и незаметно так оставил под елкой в качестве новогоднего подарка узкую короткую рапиру. Как раз для детских рук.
   На балу Гарольда я почувствовала начало той же цепочки чувств. Не знаю, как она должна была кончиться, но вначале стало "противно"...
   Ощущение газа не пропало, а, наоборот, усилилось. Кумар сигаретного дыма, сладких, до рвоты, кальянов окутывал все такими клубами, что почти неразличимы были приглашенные. Я старалась не вдыхать, но чистого воздуха не было нигде, и я все-таки начала впадать в дурман. Свет стал неоновым, резким. Бил по глазам сверху, через непроглядный туман вдохов и выдохов. Как в танцующей толпе на дискотеке, стали вплотную придвигаться тела. По цепочке пошло второе звено: "страшно". На лицах, которые я стала различать по мере приближения, было, как маска, надето нечто нечеловеческое. Обостренный истеричный смех, полузакатанные под лоб глаза, или тупые непроницаемым кайфом лица, изгвазданные пьянством физиономии, потеки слез, соплей, слюней из непослушно открывшихся ртов... кошмар с отвратным запахом. Кто-то, как пеплом, посыпал себе голову белым порошком, а потом протягивал эти руки, - все в синих вздувшихся венах, к верху и плясал. А потом падал. У меня заколотило в висках.
   Да, я знала, что зависимость творит с человеком множество страшных вещей, и смерть это самое легкое и щадящее. Я знаю, какими тяжелыми инвалидами они становятся, если их удается вытащить с того света. Но путь в мир сов им закрыт, не смотря ни на какие лишения.
   -- Хватит, пожалуйста! -- я закрылась руками, а налокотники еле слышно звякнули о нагрудный панцирь, -- прекрати это все! Выгони их! Выгони их!
   Какими разными бы ни были эти балы, мой и Гарольда, цепочка сбоя не дала. Как только мне стало совсем жутко, что меня сейчас раздавят эти лихорадочные массы кожи и кровотока, плотные, как сгустки ужаса, - стал дуть сквозняк, унося кумар. Все рассеивалось, становилось легче дышать, и я, слабо осмотревшись, стала различать силуэт его величества. Нас друг от друга разнесло, наверное, шагов на сто. И мне стало горько и одиноко.
   Быть может, они и превратились бы в людей, эти монстры, если бы я не взмолилась к моему миру прогнать их, пока не поздно. Быть может, Гарольд бы доказал мне, что и среди них много нормальных, только вот сломанных жизнью людей, или увидел это сам. Я подошла ближе, подволакивая ватные ноги в тяжелых сапогах. В доспехах, даже из тонкого металла, было трудно быстро двигаться. Он молча следил за моим приближением, резко постаревший, с кожей пепельного оттенка, морщинами и потухшим взглядом. Тень от самого себя. Ни капли не красивый, самый обычный, даже побитый в тяжелой борьбе за возвращение "на свободу".
   -- Лгать своему королю это предательство... поэтому тебе придется выслушать все, что я скажу. Нет более противных нам людей, чем такие люди, как ты. Из вашего мира, Гарольд. Когда мы боремся за каждый день больного существования, вы спускаете свою здоровую жизнь, как дерьмо в сливную яму. Когда мы находим в себе смелость без ног и без рук зубами драться с недугом, вы трусливо бежите прочь от проблемы. Когда мы по крупицам собираем разбитое счастье бытия, вы все сильнее волочитесь на поводке у собственной жажды тупых удовольствий... я боюсь зависимых, потому что они превращаются в скотов. Боюсь, потому что бог по имени наркотик, затмевает глаза и толкает на преступления. Стирается разум. Гниет тело. Человек низко и страшно уничтожает сам себя, а по пути и всех, кто оказался рядом, - семью, друзей, родственников. Зависимые пожирают чужие жизни, отнимая здоровье, нервы, время, заставляя зависеть от своего бога и тех, кто пытается их спасти!
   Его лицо скорее напоминало снятый из оплавленного воска слепок. Со смертельно уставшими поблекшими глазами. Из-за не до конца рассеявшегося дыма, не видно в них было ни искорки, ни отблеска, как серые пустые дырки. Донышки пересохших колодцев. И великолепный костюм не спасал положения. Передо мной так и стояла только тень человека. Глубоко у них там. И так черно, как может быть только в коме. Даже у смерти, говорят, есть свет в конце тоннеля...
   -- Вы страшные люди... и за ту опасность, которая исходит, и за то отношение к подаренной жизни, и за разное понимание счастья, я ненавижу таких как ты!
   И вдруг глаза ожили. Шевельнулись ресницы, глубина эта хлынула на меня, а темнота улетела за спину, отразившись с испугом. Сзади! Я похолодела, так дохнуло опасностью, и совсем слабея от липкого страха, я быстро заметила, что руки у Гарольда за спиной. Цепи! На паническом полуобороте назад получила в лицо обжигающий всплеск кислоты.
   Меня корежило на плитах опустевшей залы, я мычала от боли и слышала только скрежет металла о камень. Мое обмундирование гремело, как таз, упавший по лестнице, и его цепи звенели, словно монетки, ссыпающиеся в кучу. Дотянулась дрожащей рукой до ножен на плече, вынула свой старый кинжал. Говорить не могла, парализовало. Видеть тоже. Вытянула руку наугад, эфесом вперед, и сжала пальцы как можно сильнее, чтобы порезаться о клинок.
   Едва по руке потекло прохладное лекарство, я выронила кинжал, сжала ладони и ослепшие сожженные глаза и облезлая кожа, сошли от одного касания.
   -- Спасибо, -- отдышавшись, встала на ноги.
   Который раз уже взглянув на Гарольда, поняла что это первое, что поразило его в мире сов по-настоящему. Цепи его отпустили, руки повисли плетьми вдоль тела, а пошевелиться от увиденного он так и не мог. К счастью, появился Перу. Поднял мое оружие с каменного пола, покрутил довольно увесисто и вернул.
   -- Познакомься с законом цепей, Гарольд, -- понимающе вздохнул страж. -- Да еще и при таком редком зрелище...
   -- И что это было?
   Он ощупывал взглядом мой вернувшийся облик, без капли шрама, без следа.
   -- Ненависть, которая обжигает человека, причиняет ему страдания и уродует душу. Ты только что видел, как позади нее возник человек с химической колбой в руках, и как воздал рыцарю положенное.
   -- Я хотел предупредить...
   -- Закон не обойдешь, даже если ты король. Есть вещи, в которых человеку никто не может помочь, как бы сильно тот не хотел этого. Спасти Майю от всплеска ненависти было не в твоих силах, помочь избавиться от нее, тоже. Никто не поможет. Никто вместо нее не сделает. Никто кроме нее не переборет.
   -- Хватит, Перу...
   -- Не тебе же все это объяснять, сахаринка. А теперь пора знакомиться, -- он заулыбался, рассеивая нагнетенную прежде обстановку. -- В соседней зале идет настоящий бал! Сколько можно ходить вокруг да около, когда ваши пути пересеклись в одной точке пространства?
   Страж засеменил быстрым бегом к створкам, растворился в темном коридоре и очень издалека через несколько секунд я услышала Перу:
   -- Его величество король Гарольд!
   -- Пошли, -- я дернула его за рукав, а он все еще пялился в мою сторону настороженно, словно я до сих пор не смыла с себя всей этой гадости. Стиснула зубы. -- Я свита. Ты должен идти впереди.
   Гарольд встряхнул плечами, провел ладонью по волосам, резко улыбнулся, сощурившись. Как беглая насмешка. В ту же секунду улыбка исчезла, а улыбчивый настрой остался.
   -- Я ожидал чего-то подобного. Твой мир легко предугадать. Почти. На каждом вечере, куда бы я ни был приглашен, от меня всегда ждут "интересных" историй. Или сами спрашивают, если молчу, так что я снова, или лучше сказать, всегда ощущаю себя одним из них. Навечно. А это действительно так.
   И пошел вперед, вслед за Перу.
   Мне стало приятно, - потому его величество и выглядел "на ах!", чтобы все, кому жутко хотелось цапнуть за живое, об такого зубы пообломали. Это было последнее звено цепочки вспомнившихся чувств, - спокойно и храбро.
  
  
  
  
  
  
  

Осада крепости

   Он появился в дверях, и слегка растерялся, оглядев публику залы. Те немногие, что остались, постепенно разбредались, таяли, исчезали совсем незаметно для глаз, будто только показалось, что секунду назад здесь кто-то стоял.
   Оливия разом, с первого взгляда увидела, что это за человек. Еще несколько мгновений, как в большом помещении, на почтительном расстоянии друг от друга, остались стоять только они одни, двое надвое. А Перу между ними считался незамеченным. Но оруженосец, кивком головы в первую очередь приветствовала стража, потом Гарольда, а потом и вышедшую поближе из дверей Майю. Девушку она разглядела особенно внимательно, потому что знала о ней давно, а вот видела впервые.
   -- Кто это? -- спросил Георг.
   Оливия с удивлением обнаружила, что забыла о мальчике. Непростительно забыла, на целую минуту или даже больше.
   -- Это Гарольд, -- вполголоса и одними губами ответила она, -- чей надежды могильный холм ты видел на кладбище, а рядом с ним его рыцарь.
   -- Настоящий?
   Георг тоже внимательно стал осматривать внешность девушки. Она ему напомнила совсем не рыцаря, а переодетого в рыцаря юношу, чья тонкая шея смешно торчит из воротника, как бы выныривая из бугристых наплечников. И Оливия разделила его мысли: треугольное личико девушки было островато, волосы слишком коротко острижены. Хоть доспехи и были "выкованы" точно по фигуре, все равно рыцарь смотрелась щупло, неосновательно для своего звания, даже такие регалии как шпага и кинжал на плече не придавали нужного впечатления. Но оруженосец вслух отметила:
   -- Сам спросишь, настоящий или нет.
   Пока вошедшие приближались ближе, а Оливия и Георг оставались на месте по негласному правилу принимающей стороны, Перу подскочил быстрее и встал рядом с воином. Они втроем образовали резкую ступеньку по убытию роста.
   -- Не помешали? -- Гарольд протянул руку. Однако пальцы Оливии не пожал, а поцеловал. -- Мы спугнули всех гостей?
   -- Нет.
   -- Спасибо за приглашение.
   -- Мы вас не ждали, -- оруженосец сделала паузу, -- но мы о вас слышали.
   Георг с удивлением следил за ее изменившимся лицом. Девушка утратила всю свою грозность и воинственность с которым кричала про незваных гостей. От ее голоса и улыбки в данную минуту шло что-то теплое и вкрадчивое.
   -- Музыка... ты любишь только ее?
   -- Я пишу музыку, -- отвечал король
   -- И она помогает тебе?
   Неясный со стороны разговор, для самой Оливии и Гарольда, впервые встретившихся людей, был очень понятен. Оруженосец все, что нужно уже вынула и прочла из его глаз, и к тому же знала, что, находясь на балу, о чем бы ты ни заговорил, найдешь понимание. Ее собеседник он.
   -- Тогда пусть заиграет музыка.
   Мягкому приказанию повиновались невидимые слуги, и музыка зазвучала. Очень легкая, на пять тактов. И не сговариваясь, оба тут же начали танцевать.
   Перу взял мальчишку за руку, дошел до стоящей столбом "свиты", и вежливо сопроводил их до стоящих у стены кресел.
   -- А ты настоящая? -- Георг почти по-хозяйски сел, откинувшись на просторную спинку. Рыцарь смотрела на танцующую пару. -- Как тебя зовут?
   -- А? - она повернула голову с выражением удивления, что оказывается, рядом кто-то есть. -- Кого?
   Георг смутился, незнакомая гостья вдруг столь же пристально стала смотреть на него, как прежде смотрела за ними. Подумал, это наверное из-за дурацких вопросов, и опустил голову, не зная, куда себя деть. Поискал карлика глазами, но тот исчез.
   -- Не может быть... как же ты похож!
   -- Похож?
   -- Не важно...
   Рыцаря вдруг отпустило оцепенение, она села в соседнее кресло рядом, уложила на подлокотники руки и вздохнула:
   -- Я Майя. А что ты там еще спросил?
   -- Ты настоящая?
   -- А... и да, и нет.
   -- Это как?
   -- Трудно объяснить. А ты воин, мальчик?
   -- Да. Георг.
   Все-таки это было необычно, - разговаривать с тем, кто в новом для Георга мире сов уже успел пройти все, чем так страшила порой Оливия, и стать рыцарем. У него был только кинжал, а у нее и кинжал, и латы, и шпага.
   -- А можно посмотреть? -- он указал пальцем на ее ножны на плече и лишь потом спохватился, что это невежливо.
   -- Конечно.
   Рукоятка была похожей. Свой кинжал даже не доставал для сравнения, он еще помнил его всей кожей рук, до каждой шершавинки. Лезвие этого оружия было подлиннее и пошире. Сталь была прохладной и влажной, будто совсем недавно окунули в холодную воду. Он провернул его в ладони, ожидая прочитать гравировку "Надежда Майи", но с удивлением прочел слово "Прости".
   Другое.
   -- А знаешь, -- вдруг начала девушка, вздохнув с обреченностью, -- Оливия тебя бросит. Видишь, они встретились, разговаривают о чем-то и танцуют.
   -- То есть как бросит?
   -- Легко. Вот этот бал, да? После него ты вернешься домой, и рано или поздно, но к тебе придет понимание, что гости в этой зале чужие. Но они единственные, кто способен тебя понять даже без слов. А дома родные, но которые не поймут, даже если им объяснить. Ты одинок, и вроде как не одинок. Ты один, и вас много. Давно ты знаком с Оливией?
   -- Несколько дней, -- помрачнел Георг, -- и что?
   -- Успел к ней привязаться? Она хорошая, она ангел... с черными крыльями. Человек, который потихоньку начинает сочетать в себе два сильных качества, - и поймет, и станет верным другом.
   Мальчишка смотрел на рыцаря, а та лишь пару раз взглянула на своего нового знакомого, только чтобы удостовериться, что он ее слушает, и потом продолжала размышлять вслух, ведя взглядом вальсирующих. Музыка была красивая, с элементами некой предельной натянутости звука, подводящего сердце к краю и готового разбиться в любую секунду. Но следующий вихрь, или волна, подхватывали подошедшего слишком близко, и на время уносили с обрыва. Георг был человеком слишком юным и неискушенным в подобных вещах, но и он не мог не заметить, что оруженосец и король очень красиво смотрятся вместе. Как в кино. Сиреневое платье лепестками колыхалось от непринужденных, но правильных движений танца.
   -- Вот увидишь, они оба уйдут. Бросят нас. Таков закон истории. Не становись одиноким, малыш...
   Он скосился в сторону Майи и внутренне ощетинился. С определенного момента Георг решил, что только трем людям в его жизни он позволит называть себя малышом, - матери, отцу, и Оливии. Но никак не этому тощему недоразумению в доспехах. Рыцарь называется.
   -- Спасибо, -- он вернул девушке оружие.
   -- Я часто задумывалась, почему я одна? Почему каждый раз не я танцую под музыку с незнакомцем, не я ношу подобное платье и не я чувствую на своих пальцах приветственный поцелуй?
   Георгу стало неуютно. Но деваться было некуда, без своего оруженосца из мира сов он уйти не мог. Майя продолжала:
   -- Все дело в том, что я с рождения здесь. Всю жизнь, с самого детства, я не мечтала о том, о чем мечтают все дети и все девочки в частности. Не о новой кукле, не о том, что я вырасту красивой, не о том, какая у меня будет семья, не о том, что однажды приедет прекрасный принц, не о платьях, не о цветах, не о любви. Я всегда мечтала о силе, -- кулаки у рыцаря сжались, пристукнули по мягкой обивке, -- я представляла себя сильной, - в мечтах я бегала быстро, хорошо плавала, не знала усталости, в раз брала препятствия, проходила огромные расстояния, путешествовала по миру. Я придумывала истории, в которых было много аварий. Например, я случайно забралась в старый заброшенный дом, он рухнул, несколько дней разбирали завалы и нашли меня живой. Я выжила, потому что была сильна. Или пещеру завалило, а я смогла выбраться, потому что я живучая. Или шахту взорвали. Или с водопада пришлось прыгать. Я с упоением придумывала множество историй, в которых были и войны, и сражения, и испытания, и смертельные опасности, и все не ради того, чтобы приехал герой и спас меня, а я сама себя спасла. Выжить! Выжить! Выжить! На зло им всем. На собственное счастье. Образ меня самой заключался не в юной леди, а в живучей твари. Забираясь на обугленные руины, побитая, поломанная, уродливая, дышу дымом и кричу изо всех сил: а я все равно существую! Я есть! Что, съели!? Выжила я!
   Глаза Майи сузились, превратились в щелочки. Она подергала себя за куцые светлые прядки с темным пробором, и объяснила притихшему и ни в чем не повинному Георгу:
   -- Здесь я настоящая. В жизни я выгляжу иначе, а в мире сов именно так. Худая, как скелет, - это болезнь. Похожая на мальчика, - это потому что никогда не чувствовала себя желанной. В доспехах, - это о том, что всегда мечтала о них, а не об объятиях... Извини, это я от горечи. Мне хотелось немного его внимания, но твоя Оливия обладает иной силой... А!
   Раздался шлепок. Майя закрыла рукой рот, а прыгающий от ярости карлик бил ее мухобойкой, целясь короткими и резкими ударами в лицо:
   -- По губам! По губам! На шаг в сторону, как этот жженный сахар завонял на всю округу! Молчать!
   Девушка вскочила на кресло в полный рост, и страж уже до губ не доставал, - лупил по коленкам, и видимо, ощутимо. Рыцарь пыталась извиниться, но карлик был неумолим.
   Вся эта смешная сцена для Георга закончилась быстро, потому что время бала истекло. И Майя, и все остальные исчезли, и он обнаружил себя стоящим в фойе дворца детского творчества, в уголке. Два часа истекли, всего два часа. В руках у Георга был тяжелый белый пакет с конфетами и мягкой игрушкой.
   -- Что, никак за тобой не придут?
   -- Папа должен прийти.
  
   Дома, вечером, мальчишка лег в прохладную кровать, укрылся покрывалом и никак не мог привыкнуть, что все это началось только три дня назад. И в каждый из этих дней он совершал открытие, - первое о том, что не нужно искать виноватых. Второе, что его недуг дает ему нечто сильное, чего никогда не даст здоровым. Третье, - надежда, что он, может быть, и не умрет. И четвертое, что у него есть союзники. Но... девушка-рыцарь сказала "Оливия бросит тебя".
   -- Оливия...
   -- Да, малыш, -- тихо раздалось от окна.
   Он вскочил, отдернул штору, и заметил оруженосца только тогда, когда выглянул наружу. Та сидела на карнизе, обхватив руками одно согнутое колено.
   -- А ты не уйдешь?
   -- Уйду. Таково правило.
   -- А?.. -- Георг запнулся, -- можно тебя спросить?
   -- Спрашивай.
   -- За что?
   -- Я не поняла.
   -- За что это все случилось со мной? Почему я?
   -- Ну-у-у-у, -- с ухмылкой протянула она, -- потому что мы, как ангелы-хранители, приставлены к определенному человеку... а если честно, то не знаю.
   -- Нет, я не об этом. За что меня? За что их всех, кто сегодня был на представлении?
   Лицо девушки потемнело:
   -- Ты до сих пор думаешь, что сов похож на проклятие? Возможно. Жестокий, беспощадный, смертельный, но дар. Наказание, это у других. Не дай тирану встать на ноги, а то придется возвращаться на кладбище, не смей.
   -- Хорошо, пусть дар, но за что?!
   -- Ты не правильно спрашиваешь, раз уж тебя так начал мучить этот смысл. Не "за что?" а "Зачем?"... -- Оливия провела ладонью по его щеке, -- а на это я с удовольствием отвечу -- чтобы стать рыцарем.
   Георг задумался. До чего легко перемена одного похожего вопроса на другой изменила смысл. Это плата наперед, за все то счастье, которое будет ждать его после. Чтобы потом, в нормальном и здоровом будущем с ним уже никогда ничего плохого не случалось.
   -- И разве это все? Всего три дня, а дальше как?
   -- Мне пора, -- Оруженосец накренилась вперед и полетела вниз.
   Он в первую секунду застыл, но скорость ее падения была такой маленькой, что стало ясно, - это полет. Девушка исчезла, а он у открытого окна стоял и смотрел на город. Густые сумерки. Теплый ветер доносил запах цветущей черемухи и гудение дороги. Странное было прощание. Он так до конца и не верил.
  
   Поверил, когда прошла неделя. На улицу он выходил редко, только когда кто-нибудь из родителей был дома, сидел на лавочке. Играть его больше не звали. В комнате, изо дня в день, он смотрел в окно, читал неинтересные книжки, смотрел неинтересные передачи по телевизору, и думал, что его жизнь становится болотной трясиной. После пережитого, после сказочной страны сов все стало тихим и медленным, как течение реки на равнине, бездейственным. Георгу все опротивело.
   Когда минула еще неделя, и заканчивался май, мама в честь маленького праздника, - его именины, испекла на завтрак творожную запеканку, взяла отгул, и они вместе сходили в детский парк. Ничего мальчишку не радовало. И это была не скука. Вся эта видимость разнообразия была обманкой. Раньше у него было столько дел, - школа, бег, друзья, приключения. А теперь только вот в парк один раз сходили, а потом опять болото. Оливия больше не придет, она вытащила его из колодца, вооружила надеждой и избавила от чувства одиночества, но теперь его сердце захватила в плен... не скука. Нет. Георг по возвращению, вечером, лежал на диване и подыскивал подходящее слово. Оно никак не отыскивалось, и приходилось вспоминать все прочитанное когда-то, чтобы попробовать выразить мутное чувство словами. Ему даже захотелось сесть и написать сочинение на эту тему, как в школе их заставляли раскрывать образ героев. Только он бы раскрыл образ вот этого, не скуки, а... чего?
   -- Зачем я тогда живу, если я ничего не могу делать? -- стоило Георгу взглянуть на стену, где прямо к обоям иголочкой были приколоты его призовые дипломы, как он спросил вслух самого себя.
   Он представил, как он станет взрослым, который не сможет работать. Который будет сидеть дома, потому что его сердцу противопоказаны нагрузки, старые родители будут его кормить на пенсию. И ничего больше не случится. Как сейчас. От таких мыслей исчезли остатки хорошего настроения. Мальчишка робко подумал, -- а стоит ли радоваться, что живешь, если жизнь заключается в сне, еде, редких прогулках и невозможности стать тем, кем ты хочешь, делать то, что ты хочешь, невозможности воплотить ни одно из всех своих мечтаний? Раньше радость жизни приходила к нему от движения. Как в беге. То он там, то здесь, то этим занят, то тем. Учился, радовал успехами, имел иного друзей. А что теперь? Нет больше источника радости.
   Георг отвернулся к спинке дивана и заплакал. Раньше он о таком не думал, а теперь захлебывался горечью. И оруженосца рядом не стало, значит, он прошел все испытания и стал рыцарем. А зачем? Что он будет делать? Как можно найти хоть что-то радостное, если весь внешний мир со всеми переменами закрыт, а у него осталась только его комната и болото застаивающегося времени?
   -- Мам!..
   В квартире была тишина, но занятая приготовлением супа, мама только со второго раза услышала гораздо более громкое и испуганное:
   -- Мама!
   Было такое в этом крике, что на пол упала и разлетелась супница, а мама кинулась в детскую. Георг лежал вытянувшись. На его лице был такой страх, какого она никогда не видела прежде.
   -- Что?! Сердце?!
   Мальчишка глубоко вдохнул, посинел. Кожа пошла мелкими бледными пятнышками, покрылась просвечивающей сеточкой капилляров. Стал терять сознание.
   -- Мама...
  
   Георгу всего два раза приходилось лежать в больнице. Первый раз это когда он заболел в пять лет воспалением легких. А второй, - когда проходил обследование после болезни. Это было для него самое ужасное место на земле. Он стал узником. Его палата была настоящей камерой, врачи и прочий медперсонал - охранниками, а ежедневные процедуры и уколы, - пытками. В больнице не было ничего своего. Ничего из дома, - чашка больничная, постель тоже, и вскорости от пижамы и других его вещей перестало пахнуть домом, а завоняло казенщиной. Так случилось еще и оттого, что в больнице был карантин. Долгий карантин, и он даже не видел родителей, а только получал передачи.
   Два месяца почти не вставая, с видом из окна на серую стену соседнего корпуса, с легким летним ветерком из форточки, и полным одиночеством. В палате еще лежали дети, но совсем маленькие, один даже новорожденный, и с ними были мамы, а Георг был один. Он еще больше усох, снова замкнулся в себе, почти так же, как тогда, когда его столкнули на дно колодца, и очень много думал.
   Обо всем думал, о жизни думал. Порой даже забывая, - кто он, сколько ему лет и что будет дальше. Изредка спрашивал у врача, когда его выпишут, но тот, ссылаясь на данные эхокардиограммы, говорил, что пока рано об этом говорить. Но однажды, после одного из обходов, он присел на краешек кровати и серьезно сказал:
   -- Я уже говорил с твоей мамой, теперь хочу поговорить с тобой. Ты уже взрослый, и должен понять всю тяжесть положения...
   И начал объяснять, как опасен его недуг, что у него переходный возраст, когда организм меняется, и начинает быстро расти и прочее, и что если не сделать операцию, то его сердце не выдержит. Никак не выдержит. Оно буквально порвется.
   Георг замычал и замотал головой. Врач повздыхал, пытался объяснить еще раз, но ничего не добился, и Георга через два дня выписали домой.
  
   Георг с ужасом представил темноту в которой он ничего не будет чувствовать, представил себе людей, которые будут резать его и копаться в нем, пока он спит. А потом зашивать, а потом он может и не проснуться никогда, потому что остановленное сердце никто не в силах будет заставить биться. Картинка представлялась очень четко, потому что ему, "как взрослому и храброму мужчине" объясняли все подробно, повторяя о безопасности и отработанности таких операций, о том, сколько много других детей, гораздо младше него, получили путевку в жизнь благодаря этому. Благодаря тому, что врачи вовремя сумели помочь. Но мальчишка думал, и думал уверенно, что он погибнет.
   -- Солнышко мое!
   Мама встречала его в приемной, обняла, расцеловала, подняла на руки. Потом папа. Лица у родителей были очень веселые, но какие-то... Георг даже не смог толком понять, - какие. Измученные? Печальные? Они радовались, но создавалось впечатление, что у папы и у мамы во рту горошины горького перца, и разговаривают они, стараясь не скривиться от этой горечи. Георг уткнулся в мамины волосы, потом в папину шею, вдыхая всей грудью запахи дома. Такие родные запахи маминых духов и папиного одеколона после бритья. А, выйдя на улицу, увидел зеленые деревья, услышал звуки дороги; синее небо буквально гладило его по голове перистыми облаками. И в квартире все было таким знакомым и родным, - и прихожая, и кухня, и аромат жареной курицы из духовки, это вообще праздник. Его не изменившаяся комната, его вещи, его кровать, его стулья и стол.
   -- Какое счастье, -- Георг закрыл глаза и произнес это совсем по-взрослому, стоя на пороге своей двери. Потом обернулся на родителей, -- вы чего?
   Мама так и стояла, еще не переобувшись, а папа держал тапки в руках, и оба смотрели на него. Мальчишка шагнул обратно в прихожую и глянул на себя в зеркало. Первое, что он заметил, это то, что у него почему-то большие глаза, но сразу же догадался, - это потому что лицо похудело. Он весь похудел еще больше, чем прежде, - ноги и руки, как спички, коленки и локти торчали голышами суставов. Голова казалось, сейчас скатится с тонкой шеи.
   -- Не очень и заметно, -- он повернулся обратно и улыбнулся.
   Мама сглотнула, быстро переобулась и скрылась на кухне. Только оттуда раздался ее слишком звонкий, с дребезжанием голос:
   -- Отдохните пока, а я на стол накрою!
   Отец взял сына за плечи, присел рядом, и посмотрел в глаза:
   -- Все будет хорошо.
   -- Я знаю.
   -- А ты стал другим, малыш.
   -- Правда? Старше? -- догадался он.
   После короткой паузы папа ответил:
   -- Старее.
   Конечно, ведь целых шестьдесят восемь дней он жил один, вдали ото всех. На листках кардиограммы он получал от своей вероятной кончины любовные послания, а в самый первый день, когда его увезла скорая, Георг думал, что это и есть - смерть. И если бы кто представил, сколько у него было времени на мысли. Он тоже обнял отца за плечи, ткнулся лбом в лоб:
   -- Не переживай.
   До самого вечера мальчишка находился в состоянии счастья. Его притихшего настроения никто не тревожил, и никто не задавал удивленных вопросов, когда он прохаживался по комнатам, гладя вещи, как нацепил на себя связанный мамой плед и сел на балконе на самом солнцепеке, периодично поднося краешек к лицу и вдыхая запах шерсти и стираного белья. Он долго сидел, уже начало темнеть, один раз только мама зашла спросить, хорошо ли он себя чувствует.
   -- Да, я еще посижу.
   Из палаты в окно не было видно ни одного дерева. И из окна в коридоре тоже. Георг находился в новой больнице, не в старой, и там, видимо, не было никакого сада. А небо, то всегда по ночам было черным или серым, и не было видно звезд, ни разу. Теперь же он не мог отвести глаз от крон, которых волнами волновал ветер. Они шумели, снизу со двора доносились сначала звуки играющей компании, разговоры соседей по дому и редкие призывы домашних котов и собак. Когда начало смеркаться, в небе стали загораться звездочки.
   -- Соскучился?
   Мальчишка насторожил слух. Послышалось?
   -- Теперь ты не будешь думать, что не стоит жить, если ты обречен просуществовать эту жизнь в своей комнате?
   -- Оливия?
   Оруженосец спрыгнула откуда-то сверху на балкон, и тут же села на перила спиной к городу.
   -- Я думал, ты ушла насовсем.
   -- Признайся, за прошедшее время ты думал, что меня вообще нет, и я тебе привиделась.
   -- Думал.
   -- Так ты не ответил на мой вопрос. Любишь жизнь?
   Георг перевел взгляд на редкие звезды.
   -- Да.
   -- Ты ведь в день приступа решил, что хуже этой жизни, как у тебя, ничего нет.
   -- Ну, думал.
   -- Это называется осадой крепости, малыш.
   Георг снова вернулся взглядом к глазам Оливии.
   -- Каждый человек сов ценит жизнь. Ценит ее, не смотря ни на что. Любит каждое ее проявление. Чувствует счастье бытия не оттого, что эта жизнь бурна страстями и приключениями, наполнена высоким смыслом или благородной задачей, а оттого что дышишь. Я есть, - шепчет тебе каждая клеточка. Жить - хорошо... а для тех, кто забывает об этом, строят крепости! Сажают глупца за стены, лишают воды, еды и близких! И держат осаду так долго, пока такой дурак не поумнеет, и не сдастся на милость победителю. Разве ты ценил каждое утро, когда просыпаешься? Разве ты замечал, как замечательно, когда мама улыбается, смеясь над тобой и над тем, как папа хмурится над твоей задачкой по физике, пытаясь помочь и объяснить? Разве ты замечал, какая вкусная каша в тарелке? Какой теплый дождик на улице? И как здорово ходить по линолеуму босиком?
   Прежде Георг бы опустил голову, и уши бы покраснели, потому что строгий тон Оливии звучал ужаснее всех учительских выговоров вместе взятых, и от одного только голоса хочется сквозь землю провалиться. А теперь мальчишку это нисколько не смутило. Он по-прежнему смотрел оруженосцу в глаза, спокойно слушая ее, не как ученик назидания, а как пересказ из собственных размышлений в больнице. Только там он вспоминал другие вещи, но суть была той самой.
   -- О, -- прервалась Оливия, заметив все перемены -- да мы с тобой на равных. Ты подрос, малыш.
   Она соскочила с перил, встала напротив него, и Георгу пришлось задрать голову. Девушка сосредоточено перекапывала ему взглядом душу, будто выискивая нечто, что он запрятал и завалил подальше от посторонних глаз. Потом растрепала мальчишке отросшие волосы на макушке и очень тихо сказала:
   -- Только детство не потеряй...
   -- Ладно.
   -- Балда ты, а не воин.
   -- Это еще почему?
   -- Я же серьезно. Я не только о том, что сейчас говорю, но и о твоей взрослой жизни.
   -- Я не доживу.
   -- Я же говорю - балда. Я тебе в подарок принесла волшебную палочку.
   Он только плечом повел: мол, я так и поверил. Но Оливия, правда, протянула ему похожую на незаточенный карандаш палочку.
   -- Желания загадывать?
   -- Лучше. Подпираешь краешек носа, задираешь немного вверх и громко восклицаешь: а ну не вешаться!
   Это была глупая шутка, но Георг невольно заулыбался, а потом и засмеялся, как только подобное оруженосец продемонстрировала на себе.
  

V

   Наказали меня сурово, - обо мне не вспоминали. Уже был август, а Гарольд и Перу исчезли, и мои просиживания у забора ни к чему не приводили. Никого не было. Яблони отцвели, завязались плодами, травы поднялись высоко и стали потихоньку сохнуть и наполнятся своими семенами. Но раз я еще здесь, раз я по-прежнему Майя, значит, история не кончилась. Плохо только то, что по всем законам для второстепенных персонажей не полагается много действий и много деталей. Так вот и выходило, что в моей квартире я не нашла семейного альбома, мама работала без выходных и общение у нас не очень-то клеилось, комнату я не смогла привести в порядок, - все отваливалось, отклеивалось, исчезало, и я изо дня в день засыпала в серой пустоте. Ни в одной записной книжке не было ни одного телефона знакомых или родственников. И я делала выводы, что у меня нет друзей. Мы с мамой одни на всем белом свете.
   Исправно ходя на работу, ждала, что что-нибудь случится и там. После работы мчалась к больнице. По ночам просыпалась и выходила на балкон, каждый раз обманываясь, что кто-то позвал меня с улицы по имени.
   Я ждала, и читала только журналы с кулинарными рецептами. Книг дома было мало и все тоже по домоводству, библиотеку в городе найти не могла, как ни старалась, а в прочих журналах и газетах печаталась либо чушь, либо то, что я прочитать не могла, - то шрифт расплывался, то абракадабра из букв, то иностранный язык.
   Я прекрасно понимала, что обо всем об этом несговорчивый мир сов скажет одну только фразу: прошло два месяца. Или два года... или просто: прошло время. Но как мне выдержать это?
  
   В очередной вечер просиживания в траве у забора, я смотрела, как солнце потихоньку садится за стройку и начинает просвечивать сквозь оконные дыры. Так красиво и заброшено. Создавалось впечатление, что оно прохаживается с этажа на этаж, присматривая себе квартирку.
   -- Ай, сахаринка, какими судьбами?
   -- Перу! -- я кинулась к нему, и готова было обнять, но остановилась, потому что лицо его было строго, а руки он завел за спину. -- Здравствуй, Перу...
   -- Скажи мне спасибо, что я твой друг...
   -- Спасибо.
   -- Язык бы тебе оторвать, негодяйка.
   -- Прости.
   -- Давай посидим.
   Страж сел лицом к забору почти вплотную к нему и полностью утонул в траве. Я устроилась рядом.
   -- Как дела?
   -- Как и должны быть, - ничего не делал.
   -- И я.
   -- Послушай, -- он поерзал немного и вздохнул. Вернее пыхнул, так у него получилось, -- не думай, что я не понимаю твоего желания. Внутри столько воспоминаний, и деться от них некуда. Расскажи мне. Пока никого нет, расскажи мне что хочешь, я выслушаю. Это в любом случае будет лучше, чем твои фонтаны откровенности людям, которым не предназначено быть исповедниками.
   -- А ты, выходит, будешь мне на вроде святого отца?
   Я вспомнила, что однажды уже подумала так про Перу, когда он присутствовал при присяге.
   -- Можно я расскажу тебе про эти ворота?
   -- Конечно.
   -- Сколько мне было, точно не помню. Я мечтала о друзьях, сидя во дворе, но играть меня никто не брал, потому что во мне не было силы. И, если честно, я страдала от этого. А однажды ребята постарше, целая компания, взяли и позвали меня гулять. Сразу сказали, что к лесу, к медгородку пойдут, а мне не разрешала мама уходить со двора и тем более переходить большую дорогу. Но счастье оказалось сильнее запрета, и я пошла с ними.
   -- И?
   -- На месте оказалось, что никто и не думал дружить со мной. Я была предназначена для определенной цели, - проникнуть за забор. Видишь, Перу, как много там ранеток? Уличное детское лакомство, которое еще зеленое обрывалось и съедалось, в этом саду налилось соком, висело низко и даже бочки закраснели. Да кто достанет? И взрослых не пускают, не то что детей... сторож ходит. Давай, говорят, глиста, натаскай ранеток, да побольше, и к прутьям меня. А дальше объяснять трудно... я просунула голову, пролезла вся и оказалась по ту сторону. Это сейчас я могу сказать словами, а тогда это было чувство, внутреннее понимание, открытие... впервые жизни я получила награду от своей болезни, а не наказание. Мне, человеку с ограниченными возможностями, вдруг была подарена возможность, которой нет у других, - попасть в запретное место. Они за забором, путь открыт для меня одной. Для меня одной открыт лазаретный сад, потому что я человек сов, а другим в этом саду никогда не бывать. Я ощутила мир, в котором живу. Я поняла, что он у меня свой, не такой как у других, что я не такая как все. С тех пор этот забор для меня ворота. Я узнала кто я. Я узнала, где я живу. Я нашла Родину, или это она нашла меня, - не важно.
   Я закрыла глаза и вспомнила отчего-то, как папа сажал меня на плечи, когда мы гуляли по лесу, и я могла срывать с осенних кленов самые красивые листья. Я чувствовала себя маленькой и легкой, а все вокруг было таким огромным... папа. Опять я путаюсь и забываю, что здесь у меня други родители, и здешний отец, кажется, не делал подобного. Все, что он успел сделать для истории, это написать загадочное письмо. Откуда он мог знать ангела Оливию? И куда она исчезла вместе с Гарольдом? Меня никто не посвящал в сюжет их отношений, и я прозябала в неведении.
   -- А что слышно про Гарольда?
   -- Я снова в городе.
   Мы одновременно обернулись на голос, и я увидела его величество в пяти шагах позади нас. Настоящий герой, - ноги на ширине плеч, руки скрестил на груди, пожевывал травинку, а потом отмахнулся ей от шмеля. Такой весь свободный, насмешливый, счастливый и сияющий, как начищенная монета.
   -- Простите, но мне срочно нужно было уехать.
   -- Ты на пикник? -- Перу поднялся, они пожали друг другу руки. -- Судя по одежде, шлепкам и кепке, ты либо с него, либо на него.
   -- У нас жарко.
   -- А ты нас так навестил, или хочешь продолжить экскурсию? -- вставила я.
   -- Продолжить, конечно. Я еще не все посмотрел.
   -- И правильно! Можете с Майей отправляться прямо сейчас, самое время. Ты, Гарольд, еще не забыл правил мира?
   -- Всегда на чеку!
   Он вскинул два пальца к середине козырька и пихнул кепку к затылку, лицо открылось больше, и его сияющее из глаз счастье для меня стало спорить по яркости с закатом. Это любовь, не иначе.
   Я и на ноги встать не успела, как в ушах просвистел ветер пронесшейся сквозь нас границы, страж исчез, а земля подо мной превратилась в мостовую.
   -- Чего сидишь, давай руку.
   Наконец-то кончился застой. Снова в деле, снова в истории...
  
   Маленький городок состоял из низких домиков и узких улочек с газовыми фонарями. Была ночь, но весьма оживленная, - в некоторых окнах горел свет, были открыты таверны. Прохожие исчезали и появлялись из всяких закоулков, темных арок и дверей, - люди в черных и белых плащах, вооруженные рыцари, другие непонятные и неопределенные личности, которые могли, выйдя на свет, оказаться кем угодно.
   -- Опасное место, -- предупредила я Гарольда, -- надень капюшон и запахнись, не дай бог узнают, что ты король...
   Мир сов на этот раз нас обоих снабдил серыми просторными плащами, как подобает случаю. Я осмотрелась повнимательней, и окончательно убедилась, что мы попали в столицу. В окружении совершенно теплой ночи, меня пробрал холод -- здесь бродит мой убийца.
   -- Что за место? -- Гарольд послушался, и я поспешно потянула его с освещенной мостовой в тень тротуара. -- В чем опасность?
   -- Для тебя, - не знаю. А у меня кровный враг, преследователь и охотник в одном лице.
   -- Ха! Город головорезов?!
   Прежний Гарольд с бала за два месяца приобрел мальчишеский задор, ничуть не спорящий с его седыми висками.
   -- Не ори.
   Шли мы в никуда, по улицам. Мой желудок дергало от свинцового страха, и я не могла не понимать, что мы здесь не просто так. Это обязательно случится. Главное, чтобы для его величества все свершилось быстрее, а на меня уже не хватило времени. Столько лет избегать поединка, столько лет бежать от него, прятаться, скрываться, и трястись мелкой дрожью от одной мысли о встрече.
   -- Кто это?
   Нас обогнали мужчины, похожие на монахов в черной рясе, и из-под их капюшонов космами вились бороды.
   -- Это черные колдуны.
   -- А это?
   Тут же поперек, выйдя из переулка, прошелся старик в белом.
   -- Это белый маг.
   -- Элементарно, как в шахматах.
   -- Вперед.
   -- Веди, я иду.
   Улочка вывела к тупику, заканчиваясь маленькой площадкой с колодцем и каменной лавкой. Окна окружающих домов не горели, дно колодца давно высохло, и здесь можно было передохнуть. С одной стороны хорошо, - улица просматривалась далеко, и опасность можно было предупредить, но с другой стороны тупик, - уходить некуда. Положив руку на эфес, в скрученой и обморочной готовности, я бегала глазами по окнам и силилась рассмотреть, - не притаился ли там кто.
   Нервами быстрее, чем слухом, я услышала, как чиркнула спичка. Гарольд наклонил голову к осветившимся ладоням и запалил красную точку сигареты... все за секунду, а я заорала:
   -- Не-е-ет! Нельзя! Нельзя!
   Свист, и стрела со смачным чмоканьем и хрустом пробила ему спину, выскочив наконечником прямо посередине груди. Стрелок на одной из крыш поднялся в полный рост и вскинул силуэтом руку. Гарольд хрипнул, покачнулся, зажженная сигарета упала изо рта и закатилась под лавку, он упал, а я даже не кинулась его подхватить. Я кинулась к лавке и затоптала ногой тлеющую отраву, выхватив шпагу, крутанулась на месте.
   Снова в тупике тишина.
   -- Ты что, дурак!?
   Стрелы уже не было. Ошарашенный король поднимался с четверенек, откашливая клочки единственной своей короткой затяжки.
   -- Курить в мире сов! А рюмку выпить не хочешь? Или ширнуться разок? Сразу познакомишься с наемными убийцами, которые жаждут пришить тебя разными способами, - загнать нож в живот, или размозжить голову дубиной!
   -- Спасибо... хр...к... за предупреждение... -- карманная железная фляжка и пачка полетели в колодец. -- Боль какая, черт...
   -- А ты что, никогда не читала на этикетках "опасно для вашего здоровья"? Скажешь, не знал?
   -- А почему наемники? Кто их нанял?
   -- Ты. Любой, закурив первую сигарету, дает заказ наемным убийцам на самого себя, и при чем сам за это платит. То же и с алкоголем, - только способ умерщвления пострашнее, и цена повыше. А про наркотики я молчу, - это вообще профессионалы, почти никогда и никаких сбоев. Работают быстро, эффективно и за очень большие деньги. Сколько сейчас стоит доза?
   -- Хватит плеваться ядом, свита, хочешь сказать, ты никогда ни капли в рот не брала?
   Злость во мне не унималась:
   -- Советую бросить.
   -- Свежо предание...
   Гарольд произнес это уныло, словно проснулась нежданно старая зубная боль.
   Шорох проскользнул вдоль фасада дальнего дома, и я задрожала. В воздухе еле слышно стал различим звон. Будто клинком постукивали по хрусталю.
   -- Это от тебя?
   Не ответив, я попыталась прикрыть и успокоить сердце ладонью, но проклятый шорох повторился. Гарольд заметил мой страх.
   -- Кого боишься? -- он хмыкнул. -- Калории, жир, холестерин?..
   -- Не смешно, -- голос заметно сел, и непрошено потекли слезы, -- не смешно! Это... это... я не могу тебе сказать, кто это...
   -- Правильно не можешь.
   Прежде не горевшие фонари зажглись. Мой преследователь стоял в нескольких шагах от нас. У меня сразу ослабли ноги, позвоночник стал как мягкий стебель, - вот-вот надломится, а звон стал очень сильным.
   -- Слышу-слышу хрустальное сердце, -- вкрадчиво прозвучал голос, -- кто это сегодня с тобой?
   Бежать! Бежать! Только это толкалось в голове, а губы омертвели и не могли пошевелиться ни с одним ответом. Я не сводила с охотника глаз, как кролик с удава.
   -- Ты сам кто такой? -- отозвался Гарольд.
   -- Самозванка, хватит прятаться. Хватит бегать, я слышу этот прелестный звон на любом расстоянии, -- в его руке блеснул клинок, и он приблизился, -- я всегда буду преследовать тебя, сражайся!
   -- Уйди...
   -- Я разобью его. Я покалечу тебя. Я лишу тебя жизни.
   -- Эй, парень, мне не нравится твое настроение.
   -- А-а-а... -- протянул тот, -- король, не знающий здешних законов... убирайся к себе. За ней охочусь я, за тобой другой. Я преследую, а тебя на каждом шагу караулят ловушки с приманками. Прочь, чужак, мне нужна самозванка.
   Во мне распрямилась пружина, и я рванула прочь.
   Плевать мне было и на Гарольда, и на все на свете. Он ничего ему не сделает, а со мной сотворит все, что только что обещал. И от бега, и от ужаса, сердце задребезжало совсем тонко. Через несколько кварталов, укрывшись в глубокой нише ратуши, я отдышалась.
   Никто не гонится. Успокойся... успокойся... успокойся...
   Только охотник знал мою тайну. И все, что он говорил, - правда.
   -- Перу, забери меня, мне страшно! Перу!
  
   Лицом вниз меня швырнуло во влажную траву. За пределами голубого забора еще не догорел закат. И страж, и брошенный король стояли рядом. Гарольд снова подал мне руку и помог встать.
   -- Что происходит?
   -- Я хочу домой.
   -- Я провожу тебя, только объясни мне все. Про наемников я понял, а про охотника у меня только смутные подозрения.
   Перу развел руками, мол, раз сам спрашивает, отвечай. И коротко махнув ладошкой, вразвалочку потопал прочь. Стебли за ним сомкнулись и скрыли с головой.
   Выйдя в город, на вечерние просторные улицы, на знакомые дороги, к знакомым домам и деревьям, я перестала бояться. Сейчас мне ничто не угрожает. Терпение моего провожатого кончалось, он долго ждал, а потом перевернул свою кепку козырьком назад, а в зубы взял спичку. Их он не выбросил.
   -- Я сам попробую разгадать этот ребус. Символы у вас простые. Хрустальное сердце, - звучит красиво. Что-то чистое, хрупкое и светлое. Чистой воды злодей пытается это красивое уничтожить... без причины, это ему по роли положено. Но у меня, я тебе гарантию даю, нет такого сокровища, зачем же охотится мой злодей?
   -- Конечно, у тебя нет, -- я больше не могла выносить этот бред, -- хрустальное сердце - сердце труса!
   -- Девушке можно.
   -- Мир сов не спрашивает рыцаря - мужчина он или женщина. Рыцарь, - это когда без страха и упрека... если рыцарь трус, - он не рыцарь.
   -- А самозванец.
   -- Да.
   -- Старые предрассудки.
   -- Гарольд, -- я ссутулилась от усталости, -- мы же тут не о реальных рыцарских орденах говорим. Если ты будешь утешать меня подобными словами, то лучше прямо сейчас разворачивайся и езжай, откуда приехал. Что-то ты можешь понять, а что-то нет, как с вопросом "За что?". Стоит ли...
   -- Стоит.
   В городе, в том, давнем городе, без перемен, было полутемно. Темно-зеленое небо с проклевывающимися звездами. Нет рекламных огней, нет неоновых вывесок, нет столько машин. Магазины закрыты, никто не работает до двенадцати или круглосуточно. На лавочках у подъездов и во дворах попадаются маленькие компании молодых людей. Порой даже слышится гитара. Нет пива. Нет мата. Они смеются и иногда "пекут блины" в предложениях. На игровой площадке никто не снес стол для игры в пинг-понг, не сломал карусель, никто не разрисовал непристойными картинками трансформаторную будку, нет черных закорючек граффити на стенах домов, только кое-где мелькают проплешины отколупанных облицованных плиточек. Нет пластиковых окон. Нет домофонов, - все двери открыты. И можно заглянуть в подъезд того дома, в котором жила прежде и посмотреть на свою дверь. Вспомнить, с каким звуком она открывалась, как захлопывалась, и почти услышать звук собственных босых ног по прохладным бетонным ступеням в крапинку.
   Сколько я ни пыталась за последние два месяца понять смысл присутствия Гарольда здесь, на этой стороне земли, так и не смогла. Он рос не здесь. Он родился намного раньше. В его стране иначе думают и иначе живут. Он - "инородное тело" до мозга костей, что он может понять? Что он может найти?
   -- Твой охотник, Гарольд, это наркотики. Ты наркоман навсегда. Он до конца твоих дней будет расставлять капканы и пытаться тебя вернуть, но ты его уже не боишься. Встретившись лицом к лицу, ты даешь отпор, проходишь мимо и говоришь "нет". Это настоящее мужество и сила. А про меня тебе знать не надо. Я уже расплатилась за то, что столько говорю о себе. Больше не хочу таких наказаний...
   Я села на остановке в троллейбус, оставив его величество наедине с самим собой и уступив место Оливии. Троллейбус шел совершенно не в направлении дома, просто мне захотелось покататься. И еще пожить внутри чуда своего города детства.

Заклятие черных колдунов и белых магов

  
   Значит, ничего не кончилось, а продолжается. Оливия не бросала его, а уходила на время, и впереди новые испытания и новые путешествия.
   Тот день, когда он с удивлением и восхищением исследовал на ощупь пуговицы своей куртки, был очень давно. Несколько лет назад. После вчерашнего возвращения оруженосца и подарка волшебной палочки, он ощутил это расстояние между собой прежним и собой нынешним, но про повешенный нос не забывал.
   -- Не унывать, -- он встал утром перед туалетным зеркалом, зубной щеткой подпер кончик носа и моргнул, как филин, огромными глазищами в синих впадинах глазниц. -- Не у-у-у... ух-у-у!
   -- Играешь, малыш? -- мама заглянула в ванную и повесила на крючок чистое полотенце.
   -- Да. А можно я сегодня погуляю?
   -- Лучше посиди дома. Тебе еще нельзя.
   -- Я устал ничего не делать. Я в палате вечно лежал...
   -- Еще рано. Посиди на балконе, почитай книжку, поспи. Не дай бог что.
   -- Хорошо мам.
   Каша в тарелке вкусная, босиком по линолеуму здорово, только сразу заставили обуть тапки. И книжка интересная, даже не смотря на то, что читал ее уже два раза. У папы тоже выходной, он вернулся из магазина и с кухни в комнату доносились звуки кастрюль, шипение масла и прочие радостные мелодии. Но потом, прервавшись на абзаце, Георг заметил тишину. Выглянув в коридор, обнаружил дверь на кухню прикрытой, а, подойдя на цыпочках ближе, различил, как родители разговаривают в полголоса. Мальчишка присел и гуськом подобрался под планку стеклянного дверного окна. Стекло было ребристое, свет шел с кухни, и ничего кроме волнистых силуэтов было не различить, за то слышно стало превосходно. Никогда он не думал, что в семье существуют тайны, от него никогда ничего не скрывали, по крайней мере, он раньше был в этом уверен.
   -- Нужен особый режим, особое питание. Любая инфекция, любая простуда, любой насморк... -- взволнованно говорила мама, -- ... и могут быть осложнения. Никаких нагрузок. Это вообще опасно.
   -- Сосем тоже нельзя, -- мягко возразил папа, -- он же не комнатное растение, мы же не можем его запереть.
   -- Нет, но нужно все контролировать. Мы с тобой уже решили, что я ухожу с работы, давно пора. На одну зарплату как-нибудь проживем, да и пособие по инвалидности на него дают. Мама будет помогать.
   -- Конечно.
   -- Господи, милый, -- мамин голос опять дрогнул, -- он так похудел... он так... ты слышал, как он дышит во сне? Я глаз сомкнуть не могу, мне кажется, что он вот-вот задохнется...
   -- Слышал, -- и одна тень вплотную придвинулась к другой, папа обнял маму.
   -- Ты видел эти ручки и ножки? Все позвонки сосчитать можно, все ребрышки... синяки не сходят под глазами, кожа как прозрачная...
   -- Все будет хорошо, родная. Ты тише, тише.
   -- Я не знаю, как его уберечь... не знаю, что я могу сделать... что вообще можно сделать?
   -- Мы его выходим, он поправится. Сейчас самое главное, что он знает, - мы его любим. Мы с ним. Вытирай слезы, а то Жорка увидит, разволнуется.
   Георг шмыгнул к входной двери, ноги сунул в сандалии, и очень медленно отжал защелку замка. Ему захотелось немедленно проветрится, и подышать улицей. И обдумать услышанное. Одному. Ждать лифта не стал, спустился по лестнице, стараясь наступать бесшумно целых четыре пролета, а потом запрыгал через две ступеньки, -- вверх это не вниз! А во дворе, свернув за торец дома, он пошел к своей пещере.
   Дело в том, что позади дома у одного из выступающих балконов первого этажа рос плющ. Он густо поднимался с самой земли, по специально протянутым ниточкам и укрывал в тени не только балкон квартиры, но и закуток под ним. Об этом закутке знал не он один, ребячья ватага иногда устраивала здесь игры, но мальчишке на сегодня повезло, - там было прохладно и пусто.
   Но подумать он не успел, его отвлекли звуки сверху.
   -- Жарко-то сегодня, страх... -- балконная створка открылась, -- а плющ совсем все закрыл, прям, лезет во все щели. Слышь, сестренка, принеси-ка портновские ножницы, мы этого паразита пообскубаем малясь!
   Точно, это тетка, которая подолгу сидит на лавочке во дворе, часов с семи вечера и почти до ночи, как комары уже кусать начнут. И сестра ее выходит семечки лузгать. Их весь двор знает, и даже до Георга доходили слухи, что одна буквально помешана на прошлых жизнях и постоянно любит приплетать судьбу ко всему, что случается. А про вторую плохо помнил.
   -- Ой, ну долго ты там, а?! Солнца в зале совсем нет. Вымахали джунгли!
   -- Несу, чего ты...
   -- Сорняк и есть сорняк, все полоть надо... разрослись, людям жить не дают. Слышь, сестренка, вчера мальчишку с больницы привезли... -- несколько раз чикнули ножницы. -- Ну, того, что в семье с восьмого этажа, ну?
   -- Знаю, и?
   -- Да хворый весь, видно. На кой таких рожают? Вон, у бабки моей, за жизнь-то двенадцать младенчиков было, а в живых пять. Ни те больниц, ни те лекарств, кому бог дал жить - жил, кому нет - к рукам прибрал. Таков и закон...
   -- Да ты где стрижешь, слепая что ли?
   -- Не лезь.
   Георг прижался спиной к стенке, и даже не видел, как падают подрезанные стебли, заросли были, как плотный ковер.
   -- Щас инкубаторы всякие, всяк без разбора за уши тянут... а после что? Как будто они только на шее родителей виснут. Наплодят инвалидов, а мы налоги на их пенсии плати, -- женщина заворчала, -- есть закон природы, здоровым жить, больным умереть. И общество здоровее, и внуки крепче.
   -- Да, коль на судьбе написано, -- сестра ее поддержала.
   -- Сорняк выпалывают, правильно делают, а о людях не думают! Раньше это хорошо понимали. Жить нормальным людям не дают, - и привилегии им, и льготы, и вне очереди, паразиты, и это под них переделывают, и то, а пользы, как от этого плюща. Растут, да, не приведи господь, множатся, а и совсем уроды... видала карлика на рынке? Ботинки он чинит... смотреть гадко.
   -- Дак, пацан-то с восьмого, он вначале нормальный был.
   -- Был, -- неохотно согласилась та, -- да с брачком, раз порвался. Дали бы ему помереть, так из больницы в больницу таскают... а на кого я, выходит, всю жизнь работала?
   Георг не выдержал. Он оттолкнулся от стенки, продрался на свет и заорал:
   -- Гадина! Мерзкая гадина! -- и бросился бежать.
   Пробежал немного, резко потемнело в глазах, и он повис на железных трубках конусообразной карусели. От слабости затряслись руки и ноги.
   Отчего так, как только он становится ненадолго счастлив, на него опять сваливается что-то ужасное. Только все хорошо, как тут же все плохо. Только поверил, только понадеялся, только понял и уверовал, как подобная скотина растаптывает все своими копытищами. Я хочу жить, хочу жить, -- возмущался он, -- я имею на это право! Ведь имею! Или нет... что за закон такой? Почему нельзя? Почему нехорошо, если я есть на свете?
   Проходящие мимо детской площадки взрослые не обращали на него внимания. Катался мальчик, а теперь устал, отдыхает. А он смотрел каждому в лицо и каждый раз мысленно спрашивал: а ты не против, что я есть? А тебе не мешает, что я живу? А ты разрешаешь мне? А ты?
   Еще вчера он думал, что настолько повзрослел, что разучился плакать, а теперь заревел взахлеб, и в голос:
   -- А я все равно хочу!
   И сквозь пелену увидел, как к нему несется отец.
  
   Дома запахло сердечными лекарствами. Час оба сидели у кровати, а мамина ладонь загладила макушку Георга до неестественной прилизанности. Он делал вид, что уснул, но икота и нервное вздрагивание его выдавало. Наконец, пришел вечер. Мальчишка уснул по-настоящему, и как только в комнате он остался один, на вахту заступила Оливия. Она тоже ненадолго присела на краешек кровати своего воина, и тоже провела рукой по макушке. Если мать и отец страдали от неизвестности, то оруженосец от знания будущего.
   -- Крепись, малыш.
   Среди ночи сон ушел. Он проснулся, потер опухшие веки и скинул одеяло. В комнате духота, окно из-за боязни сквозняков, закрыто, и всем было безразлично, что на дворе август. Аж майка прилипла к телу. Ночной воздух сразу скрал испарину, но через мгновение, после открытия окна, на коже выступил другой пот - от страха. Он обернулся, и вместо кровати увидел круглое жерло колодца. А из плотной тени шкафа вышла фигура в плаще с капюшоном.
   -- Ты мертвец...
   И он мгновенно вспомнил, как его один раз спихнули на дно.
   -- Мертвец, -- сзади за плечи схватили другие руки и сильно толкнули вперед.
   -- А-а-а-а-а!
   -- Все глухи! Все глухи! -- плащ из тени, выбросил вперед свои пальцы и схватил за горло, -- пей!
   О передние зубы больно ударилось горлышко, и он, вырываясь и пытаясь кричать, заглатывал вязкую жидкость. Химическая склизкая патока, как толстый живой червь, шевелилась и сама себе помогала проникнуть внутрь, в горло, как в нору.
   -- Пей... и отвечай, по какому праву живешь? Кто разрешил? Кто позволил?
   И черный полет на дно колодца.
  
   -- Теперь я не смогу тебя вытащить, мой маленький господин, как было первый раз.
   Он открыл глаза и далеко в светящемся круге увидел склоненного оруженосца.
   -- Помоги...
   -- Сам. Я не в силах.
   Яд сочился по каждой артерии, но на ноги Георг заставил себя встать. Схватился за единственное свое оружие, кинжал и ткнул в стену между камнями. Клинок отскочил. Ни продолбить хода, ни подняться на верх с его помощью него он не мог.
   -- Но у меня больше ничего нет... как в горле пересохло.
   Вспомнив кладбище, стал ковырять землю. Вдруг спасение спрятано?
   -- Оливия... -- мальчишка задрал голову, но в светлом круге никого не увидел, -- что мне делать?
   Хотелось вывернуться наизнанку, потому что прямо из желудка воняло тем, чем его напоили. Язык распух, присох к небу. Он беспомощно свернулся калачиком на дне, закрыв глаза. Сколько можно? В темноте в воспоминании проступили снова черные плащи. Георг содрогнулся, - это те женщины! Это они отравили его ядом, это же были их голоса! Его скрутила злость, и он снова прошептал "гадины".
   -- Гадины... -- хрипло и сипло вслух. И мысленно добавил:
   "Да плевал я на вас... и на все, что вы говорите, вот так плевал...".
   Оливия ногами почувствовала подземный рокот, и через край колодца хлынул поток воды, выплеснув воина на пол. Георга моментально стошнило черной нефтью.
   -- Умница!
   Оруженосец ждала его здесь, - на площадке у колодца, нервно ходила взад и вперед, каждый раз волнуясь, что ее воин не сможет пройти этап. Но он и на этот раз смог. У Георга все получалось.
   -- Правильно, правильно... лечись, малыш, у тебя всегда должно быть противоядие... -- она помогла ему встать и тут же укутала с головы до ног в серый плащ. -- Мы в городе, в столице. Ты ослаб, я вижу, потерпи. Здесь недалеко живет белый маг.
   Георг и, правда, ослабел, вернее не восстановился еще с самого дня. Ночь дома не принесла ему отдыха, только духоту, да и кошмар этот окончательно выбил из колеи. Он был счастлив, что Оливия рядом, держит его за руку, и не дает упасть. Пусть ведет куда угодно, но только чтобы там можно было отдохнуть от борьбы. А оруженосец тревожно оглядывалась по сторонам, и прекрасно знала, что в мире сов передышек не бывает. Ни один человек сов не может сказать, - я беру отпуск, или, - все, маленький перерыв, у меня сегодня выходной, или, - я больше не играю, я "в домике"...
   -- Доброй ночи, подруга, -- путь преградил мужчина, браво опирающийся на свою шпагу, -- давно мы с тобой не встречались.
   -- От тебя ничего доброго не жди, -- девушка остановилась, остановив и мальчишку, который полусонно, почти на автомате переставлял ноги, -- прочь с дороги.
   -- Да не волнуйся, -- миролюбиво отступил тот, -- к твоему пасынку не приду, у него ты есть. Я за своей самозванкой гнался, да она как всегда сбежала.
   -- Мне твои дела не интересны.
   -- Да ты ее знаешь, Майю. Правда? Юркая стала. Последний раз мне удалось ее ранить несколько лет назад, ох и испугалась она, сердце само чуть не разбилось.
   -- И что ты к ней пристал?
   -- Как что? -- он искренне удивился. Оруженосец продолжила путь, а охотник шел немного позади, очень мягко ступая. -- Я хочу ее смерти. И раз уж встретились, позволь полюбопытствовать: а что ж ты ей оруженосцем не стала? Возишься с каким-то мальчишкой, дался он тебе?
   -- Пошел вон! -- цыкнула на него девушка не оборачиваясь, и тот, спрятав свое оружие в ножны, разочарованно улыбнулся и остался в тени. Исчез.
   -- Кто это?
   -- Никто. Мы скоро придем, потерпи.
   Дом белого мага действительно был не далеко от того места, где Георга выбросило в город. Дом располагался в тупичке, под вывеской "Тишина и покой" и очень выделялся среди прочих зданий. Приземистое, без фундамента и крыльца, оно светилось из окошек мягким светом. Козырек крыши был покрыт хворостом, и из широкой каминной трубы неспеша выплавлялся дымок и улетал к звездам. Звезды сами, казалось, стянулись поближе к крыше, чтобы подышать ароматными травами.
   -- Маг!
   И дверь тут же открылась. Мальчика без всяческих вопросов подняли на руки и перенесли за порог. Оливии внутрь нельзя.
   -- Я буду ждать сколько нужно.
   Старик кивнул.
  
   Проснувшись утром не в своей постели, Георг не удивился, он помнил куда попал, удивился только солнцу. Прежде ему еще не доводилось быть здесь при свете дня. Уютная маленькая комната была обставлена скромно, но на немногочисленной мебели, да и везде, где только можно, стояли кувшины и склянки, колбы и чаши, бочонки и тарелки, а стены и потолок увешивали старые тележные колеса с гирляндами трав, висячие потухшие лампады, нити с сушеными яблоками и грибами. У окошка хозяин дома рассыпал по мешочкам толченую траву.
   -- Проснулся? -- бодро приветствовал маг и оставил свое занятие. -- Сейчас я принесу тебе попить горячего молока с медом и пирога.
   Мальчишка присел на кровати, подоткнув подушку под спину, и принялся за принесенный завтрак без особого аппетита.
   -- Кушай, Георг. Я маг, так просто и зови меня, нас так все называют, мы безымянный род.
   -- Я больше не хочу, спасибо.
   -- Мало... -- вздохнул старик, -- что ж, полежи немного.
   -- А можно пройтись по комнате, посмотреть?
   -- Нет, не стоит.
   Мягкий голос мага излучал заботу, и мальчишка тут же поверил, что не стоит.
   -- А давно утро? Я никогда здесь не видел солнце.
   -- Давно. Только тебе под его лучи нельзя, ты слаб. Поспи еще, не повредит.
   Но сна не было ни в одном глазу. Георг немного посидел на кровати, потом снова полежал, с любопытством рассматривая убранство белого волшебника. А тот, вернувшись к своим занятиям, иногда поглядывал на своего подопечного. Потом раскурил одну из лампадок.
   -- Ты болен, мальчик мой, -- тихо констатировал он, -- ты очень болен.
   -- Я знаю.
   -- Болезнь ослабила тебя, и из-за этого тебе теперь многое нельзя.
   -- Да, я это тоже знаю.
   -- Нельзя простужаться, нельзя утомляться, нельзя волноваться. У тебя хрупкое здоровье, ты должен беречь себя.
   Георг стал чувствовать, как аромат сладко пахнущей травы полностью заполняет комнату и становится гуще. И совсем не выветривается, хотя окно домика открыто настежь.
   -- Я о тебе позабочусь, мы о тебе позаботимся, -- участливо продолжал маг, -- ведь ты так несчастен... все, что тебе нужно, это покой, и никаких переживаний. Только покой.
   Старик опять вздохнул, и его голос, с нотками жалости, всколыхнул в мальчишке настороженность.
   -- Беда... беда... когда все было нормально, тогда все ничего страшного. А теперь любая мелочь может все обострить, ведь ты такой хрупкий. Такой уязвимый. Маленький беззащитный ребенок. Осторожно!
   Георг попытался возразить, и даже встать для этого с кровати, но маг всплеснул руками и придвинулся к нему поближе сквозь совсем задымленный воздух.
   -- Осторожно! Зачем ты резко встал? Голова не кружится?
   -- Нет, со мной все в порядке.
   -- Ох, что ты такое говоришь, ты только взгляни! Еще немного и ты упадешь без сил, тебе нужно лежать. Ты слаб. Ты болен. Ты тяжело болен.
   Он так говорил, словно уговаривал. Дышать запахом трав было приятно, и именно этот запах, как ни странно, заставлял верить всему, что говорил маг.
   -- Хорошо.
   -- Укройся потеплее.
   -- Хорошо.
   -- Это ничего. Проживем, правда, мой мальчик?
   -- Правда.
   -- Очень важно, что ты это понимаешь. Как хорошо, что ты это понимаешь.
   -- А что будет завтра?
   -- Завтра будет завтра. Нельзя утомляться, нельзя волноваться, помни об этом всегда, и все будет хорошо...
   Георг закрыл глаза. Секунды спустя стало вновь клонить в дрему. Заклятие мага все повторялось и повторялось, бодрость под этот ритм быстро уходила из тела строевым шагом, как по приказу. Стало чудиться, что тело без силы пустотелое, и беззащитнее и слабее его нет никого на свете.
   -- Мама...
   -- Мама позаботится о тебе, -- прошептали у самого уха, -- кто же, если не мама?
   -- Папа...
   -- И папа тоже. Ты только не тревожься, тебе нельзя тревожиться. Тебе нельзя...
   -- Оливия...
   -- Какая Оливия? А, это тебе что-то приснилось... лежи.
   Георг, прикрывший глаза, широко распахнул их и увидел маму, сидящую на краю его кровати, в его комнате. Она опять поглаживала его по волосам и глядела ласково-ласково, любяще-любяще взглядом полным материнской жалости к своему горячо любимому ребенку. Мальчишка внезапно понял, что его этот взгляд испугал.
   -- Мама, я пойду погуляю! -- и резко откинул одеяло.
   -- Ты что?! Куда? -- у несчастной от ужаса повысился голос. -- Ты вчера убежал на улицу, на такую жару, и вспомни, что было! Тебе стало плохо!
   -- Нет, не от этого. А сегодня я себя хорошо чувствую!
   -- Ты хочешь, чтобы и меня и тебя снова лекарствами отпаивали?! Тебе нужно больше отдыхать...
   -- Я в больнице отдохнул.
   -- А ты забыл, что тебе в больнице доктор сказал?
   -- Я еще не умер, мама! -- рявкнул во весь голос Георг, и тут же осекся. Это прозвучало резко, но чувство вины, вспыхнувшее следом, не умалило его решимости. -- Поэтому я пойду гулять!
   -- Ты совсем мать не жалеешь...
   -- Извини, мама. Но меня вот так... вот так жалеть не надо... я сам уже чувствую, когда мне лучше полежать, а когда можно и выйти на улицу. Я сам, хорошо? Я сам.
   Во дворе, как только Георг показался из дверей подъезда, стайкой всколыхнулись воробьи. На лавочках под окнами еще никто не сидел, и только-только уехала мусорная машина. Весь двор был безлюден. И Оливия стояла напротив, спиной к припаркованному у подъезда автомобилю и лицом к нему. Она же сказала, что будет ждать, и сдержала слово.
   -- Как опасно, малыш, поддаваться каким бы то ни было заклятиям, хоть черным, хоть белым.
   Он заоглядывался, проверяя, нет ли свидетелей ее явления во дворе, и ее разговора. Потом подошел и кивнул в знак согласия.
   -- Я только не сразу понял.
   -- Черные колдуны встречаются разные, и они еще не такое могут сказать тебе, отчего просто жить не захочется. Но за то их легко распознать, и от их яда легче излечиться. Заклятия белых магов в маленьких дозах полезны, как и любое проявление любви и беспокойства, но в большом количестве только вредны. Ты совсем скоро станешь рыцарем, Георг, если бы ты поддался сегодня, ты бы либо снова остался на дне колодца, либо... одним словом, недуг поразил бы не только твое тело, но и твою душу. Твой дух. Никогда не пускай свою инвалидность дальше, чем она и так забралась. Сила характера, сила воли, сила жизни не зависит от силы сердечной мышцы, ясно?
   -- Ясно!
  

VI

   В троллейбусе кондукторша, пожилая женщина, взяла мои деньги и оторвала от маленького рулона отдельный билет. Я наскребла последнюю мелочь в кармане.
   Странно, раньше в транспорте появлялись лишь контролеры, а билеты нужно было покупать в киосках и компостировать в салоне. Вот, везде висят проржавленные дыроколы... я помню, на них старались несильно давить, а это было непросто, чтобы дырочки пробились не до конца. Дома билетик намочишь, утюгом прогладишь, и он как новенький. Здесь, в городе, все было как раньше, кроме мелочей.
   Знаки...
   Знаки мне больше не попадались, я не находила ни одной путеводной ниточки. Видимо, кончалась моя роль. Где-то развивались события с главными героями, которые не так давно познакомились, и их линия жизни уводит по другой колее. А как же мир сов? Все так перемешано.
   Троллейбус гудел от переполнявшего его электричества. Поздний вечер, мало пассажиров, пустые остановки, -- все кружа и кружа по городу моего детства. Может случиться, что двадцать лет назад я сидела именно на этом сиденье и смотрела именно в это окно? Впервые жизни я не могу понять, - о чем идет речь в истории? Не могу разгадать загадок, не знаю, что будет дальше. Я опять растеряна, и мне приходится блуждать в темноте непонятностей, единственно что предугадывая, так это некоторые вещи в пределах голубой ограды лазаретного сада. И даже привыкла немного к тому, кто я. Только вот комната...
   -- Вы оплачивали проезд? -- кондукторша снова подошла ко мне, и я показала билет.
   Неужели я столько катаюсь, что она забыла про меня? Или, я усмехнулась про себя, это специфическая незначимость второстепенных персонажей? Ладно. Я откинулась на спинку сиденья, и подумала, что Перу здесь нет, Гарольда тоже, я предоставлена сама себе и могу думать о чем хочу.
   И я подумала об оруженосце.
   Не много на свете таких счастливцев воинов, у кого они есть. Единицы на тысячи, потому что столь благородных людей, как они, можно сосчитать. Это не звезды в небе. Они всегда протянут руку помощи, всегда скажут свое нужное слово, и скажут его в нужное время. И все станет хорошо.
   А я, я даже не могу сказать точно, с каких лет я стала задавать себе вопросы, которые ни одному нормальному ребенку на ум не придут? Когда я осознала свои ограниченные возможности? Когда я впервые услышала от своей мамы слово "инвалидность"? Ах, если бы у меня был оруженосец! Я помню один вечер, почти такой, как этот, я тайком встала с кровати, подсела к подоконнику и стала ждать, когда же к подъезду подойдет мама, которая работала во вторую смену. А пока ждала, разглядывала лучи фонаря, преломляющиеся через стекло, и освещенный конус пространства под ним. У меня был такой же маленький мир. Конусный. А вокруг темнота и неизвестность. Никто не учит ребенка, как с этим жить. Недуг для всех окружающих был сконцентрирован в теле. Мне говорили, конечно, чего мне нельзя, чего мне можно, и какие мне пить лекарства, чтобы облегчить жизнь.
   Я помню, как меня удивляло это... например, врач. Приведут в кабинет, смеряют давление, посмотрят лист кардиограммы, результаты анализов, положат на кушетку и начнут слушать сердце. Потом начнут щупать живот и спрашивать:
   -- Тут болит?.. Тут болит?..
   А я говорила:
   -- Нет.
   Даже если болело, или не болело, все равно, потому что я недоумевала, - врача интересуют органы! Клетки, стуки, дыхание, увеличенность или уменьшенность. Я смотрела во все глаза на эту марлевую повязку, и мне хотелось только одного, -- врач доберется, наконец, до души, надавит рукой и спросит:
   -- А тут болит?
   И мне лгать не придется, я закричу:
   -- Да! Болит! Сделайте что-нибудь, добрый доктор, дайте мне волшебную таблетку, чтобы не плакать по ночам!
   За много лет, даже когда я стала взрослой, ни один человек, знающий о моем недуге, не задал мне ни одного родственного этому вопроса: "каково тебе с этим?", или "а что ты чувствуешь?".
   Потом стали приходить на дом учителя. И снова не понимала, - врачи не могут меня вылечить, а учителя научить! Я смотрела в тетрадки, послушно выводила палочки и черточки, потом, дальше, решала уравнения и запоминала правила орфографии... и порой думала, глядя, как учитель проверяет мою домашнюю работу, сейчас он отложит учебники, скажет очень серьезно:
   -- А сейчас я научу тебя, как жить с физическим недостатком. Это трудный урок, но, выучив формулу, ты всегда найдешь силу.
   Нет... меня учили чему-то ненужному на мой тогдашний взгляд, а о главном никто не говорил ни слова. Мне хотелось иных знаний. Мне было плевать на все прочие формулы физики.
   Где был мой оруженосец? Я росла на ощупь. Приноравливалась, смирялась, боролась, находила оружия и доспехи. Сама училась носить одно и драться другим. Где был мой оруженосец? Или для меня его вообще никогда не было?
   -- Хочешь, я расскажу тебе одну историю?
   Я вздрогнула, и увидела на сиденье напротив Оливию. Девушка сидела не у окна, а ближе к проходу, положа ногу на ногу и сцепив на колени пальцы.
   -- Не бойся, я никому ничего не скажу о твоих мыслях. Ни Перу не узнает, и никто другой тоже.
   Я действительно испугалась ее внезапного появления, и продолжала молчать. Оруженосец Георга была одета, как обычная городская девушка: ситцевое летнее платье, волосы забраны в хвост, а на ногах обуты потертые босоножки. На балу она мне казалась старше и эффектнее, и... я снова бросила взгляд в сторону окна, чтобы хоть куда-то деть глаза, и увидела в темном стекле отражение троллейбусного салона. Я сидела на месте, а Оливии в отражении не было.
   -- Послушай одну историю, Майя. Вышла женщина замуж, родила ребенка инвалида. Через полтора года, уж так случилось, она снова беременеет, признается отцу тогда, когда скрыть нельзя, зная, что он боится повторений. И муж не выдерживает. Он говорит, что не может с этим справиться, не может с этим жить, и бросает семью. А что делать несчастной женщине? Она начинает думать, что двоих она не выходит никогда, больной ребенок отнимает все внимание, ему нужен каждодневный уход и забота, а если и муж прав? Вдруг родится еще один инвалид?
   -- Зачем ты мне это рассказываешь?
   -- Я объясню, только история еще не закончилась. Аборты запрещены, да и срок поздний. Пока думала, пока с мужем разводилась, пока решение принимала, седьмой месяц пошел. Начала живот перетягивать, со шкафа прыгать, таблетки горстями пить и добилась долгожданного выкидыша. Нежеланный ребенок прожил ничтожно мало, не сделав своими нераскрывшимися легкими ни единого вдоха. Такова история двух дочерей, - старшей Майи и младшей, той, которой так и не дали имя.
   -- Какой ужас...
   Девушка рассказала это таким спокойным тоном, и такими сжатыми емкими словами, что и суть и сам рассказ меня ужаснул.
   -- Ты путаешь, Майя, свою здешнюю жизнь и жизнь за той белою дверью, в которую ты вошла. Это там тебе достались смелые и сильные родители, которые не бросили тебя, и которые тебя любят. А здесь другое. Ты говоришь, что никто не учит жить с инвалидностью, так и их никто не учит, что делать. И они не знают, и они живут на ощупь. Любой человек сов так или иначе меняет нормальную жизнь близких на ненормальную. Кто-то всю жизнь кладет на алтарь тяжело больных, кто-то оставляет их в детдомах, потому что это тяжело бремя не только для носителя недуга.
   Оливия расцепила пальцы и села свободнее.
   -- Ты сама хоть раз спрашивала мать или отца "каково вам?", задавала ли хоть раз тот вопрос, который сама хотела всю жизнь услышать?
   -- Нет, -- я посмотрела на нее прямо, -- и потому я никогда не смогу стать оруженосцем ни для кого другого. Ты же видишь, я не иду работать в реабилитационные центры, не иду в школы для детей сов, никому не предлагаю помощи. Я стала здоровой, но осталась сов, потому что родилась такой, и много лет сознательной жизни прожила такой.
   -- Да, ты не альтруистка.
   -- И не скрываю этого... но я знаю, что если в мою жизнь так или иначе войдет такой же, как я, - или ребенок, или друг, или родственник, или любимый, - я в стороне не останусь.
   -- Но ты даже не рыцарь, Майя, -- мягко упрекнула Оливия, -- я знаю, что у тебя в груди хрусталь.
   -- И ты расскажешь об этом?
   Девушка наклонилась чуть-чуть вперед:
   -- Пока оно не явлено на свет, никто этого не докажет. А вытащить его может только охотник, так что берегись.
   -- Я знаю. А... отец написал о тебе в письме...
   -- Да, своевременное воспоминание. Год назад он тяжело заболел, смертельно. И так получилось, что он решил все равно бороться и попал в наш мир, а там наконец-то обратился ко мне. Я не стала его оруженосцем, и он не выиграл войны, болезнь его победила, но он раскаялся в содеянном. И ты прости.
   -- Я даже его не знала.
   -- Тем более. Помни только, что твоя, Майя, жизнь сов разрушила три судьбы. А в иных случаях жертв еще больше.
   -- Я запомню это.
  
   Оливия оказала мне еще одну услугу: на троллейбусе я заехала далеко, почти к самому заводу за город, и денег на обратный путь у меня уже не было. Она перенесла меня домой, взяв за руку. Как бы ни было странно, но ладонь девушки была теплой, человеческой и самой реальной, - ничего зловещего или сверхъестественного я не почувствовала, и, возможно, не поверила бы ее рассказу, если бы не отсутствие отражения. Я оказалась дома через минуту после разговора в салоне, оруженосец растворилась в темноте перед подъездною дверью, а я посмотрела на часы.
   Поздно.
   Подняв голову на свои окна, увидела, что одно на кухне горит, значит, я опять заставила маму поволноваться. А последнее время благодаря большому перерыву в истории, жизнь для нее вошла в привычный ритм.
   -- Мам, извини, я опять задержалась...
   Мне никто не ответил, и никто не вышел в прихожую. Разувшись, я осторожно открыла кухонную дверь и увидела, что мама сидит за обеденным столом над полной чашкой чая, оперев голову на руки. Она медленно подняла на меня глаза, в которых я не увидела ни злости, ни беспокойства, ни обиды. Только какую-то безысходность.
   За все прошедшее время я не смогла избавиться от отчуждения новой семьи, я не могла, будучи Майей, начать испытывать родственные чувства, хотя старалась. Большей частью я избегала длительных разговоров, в выходные уходила из дома на весь день, и уж конечно, никогда не спрашивала "что с тобой?". А сейчас что-то толкнулось внутри к этому одинокому и несчастливому взгляду.
   -- Мама, ты что? Случилось что?
   Вся кухня была в порядке, и чашка не тронута, только вот не сидят так и не смотрят так, когда у человека все хорошо. Она ответила не сразу.
   -- Устала.
   -- И я еще, да? Спать тебе не даю...
   -- Я тебя люблю, дочка.
   -- И я тебя тоже, мам.
   Снова пауза, пустое помешивание холодного чая, потом глубокий вздох:
   -- Я здесь сижу и думаю, - куда ушла моя жизнь? Молодость кончилась, больше ничего не будет. Второй раз замуж я не вышла, много детей, как мечтала, у меня тоже нет. И что остается? Постылая работа? Что у меня дальше? Ты спрашивала про отца, а ведь ты не знаешь истинной причины его ухода...
   -- Знаю. Все из-за меня. И жизнь твоя ушла на меня, ты этого только говорить не хочешь.
   Мама прикрыла глаза ладонью, а пальцами помассировала веки, видимо, чтобы сдержать слезу. Но когда она руку отняла, жилка на виске и покрасневшие белки говорили, что это мало помогло.
   -- Мне сегодня знаешь, что сказали, -- мама всхлипнула, -- что я так хотела. Что я получила то, что хотела, что это моя вина и моя расплата за грехи... это наказание свыше... как можно было такое сказать?!
   Я села рядом, придвинув стул, обняла ее за плечи.
   -- Это злые люди, мам. Они наслаждаются тем, что льют всякую дрянь людям в душу, они только этим и живут. Ты таких не слушай. Никто не знает, чего тебе стоило поднять меня на ноги, правда?
   -- Ты тоже не виновата... здесь никто не виноват, но почему все так получилось? Я истратила жизнь, так ничего не познав, ничего не увидев, не найдя личного счастья...
   -- Мам, нет... ты не истратила ее, ты поделилась. Со мной. И благодаря тебе я есть.
   -- Майечка, доченька, скажи, что я все сделала правильно.
   -- Конечно. А жизнь не кончается, поверь мне, ни в каком возрасте. Даже в одиннадцать лет.
   -- В одиннадцать лет?
   -- Да, я помню, что впервые подумала так, когда мне было столько.
   Мы просидели на кухне до самого рассвета. Много о чем говорили, и об отце в том числе. Ничего особенного в их любви не было, но мама рассказывала про это с такой нежностью, что я невольно чувствовала ее боль от его предательства. Да, жизнь здесь, это не моя жизнь там, и здесь нет большой семьи, а есть только две табуретки, две тарелки, две чашки. Только мы с мамой.
  
   Спала я до полудня, на работу было не нужно, но как только открыла глаза, я вскочила, как ошпаренная. Много загадок для меня разгадалось. Почти все, за исключением комнаты.
   Я быстро умылась, оделась и помчалась к Перу.
   -- Майя! - он первым заметил меня издалека. -- Как ты вовремя!
   -- Гарольд здесь?
   -- Еще нет, сахаринка, но путь уже открыт, и ждет! Ждет!
   -- Какой путь, -- запыхавшись, я встала рядом и огляделась на всякий случай, -- к сердцу?
   -- Конечно.
   -- Перу, эта история о любви? Я попала в историю о любви?
   -- Здесь все может быть, -- ответил страж. -- Да, это история о любви, между Человеком и Жизнью.
   -- А Гарольд?
   -- Чего ты прицепилась к королю? Он тоже любит жизнь, он понял ее цену чуть ближе, чем все остальные. Ты все время забываешь, кто здесь хозяин положения, - сов.
   -- А в мире сов иной любви не существует?
   -- Карамелька, ты рождена для борьбы, кто тебе сказал про любовь? Ты это хочешь услышать?
   Покружившись в траве вокруг карлика, подбирая новый разумный вопрос и не найдя его, опустила руки и согласно кивнула. Он прав.
   -- Смотри, не сверни на свою дорожку. Помни.
   -- Хорошо. Но я, кстати, даже не знала, что сегодня нужно быть у ворот так рано.
   -- Ни рано, ни поздно. Должно быть светло.
   Вдалеке показалась фигура его величества. В темных солнечных очках, выкидывающий в сторону окурок, напрочь успевший забыть о наемниках.
   -- Привет, -- пожал Перу руку и кивнул мне, -- я готов к новым открытиям.
   -- Что ж, не станем терять время.
   -- Я иду с вами.
   -- Зачем?
   -- Хочу это видеть, -- ответил страж, и голубые прутья слева направо стали падать на нас.
   По ту сторону так же светило солнце. Больше никаких чудес с небесными светилами не было, - небо казалось обычным, деревья тоже, только вот вместо самой больницы перед нами открывался вид на замок. Небольшой и несложный, построенный на вершине небольшого холма. Я сделала первый шаг, но Перу гаркнул:
   -- Стоп! Тебя предупреждали?
   -- Прости, -- я обогнула Гарольда и подтолкнула его на дорогу впереди себя. -- Вперед!
   -- Я иду первый?
   -- Да.
   Как только на дорогу ступил он, и погода, и пейзаж, и время дня изменилось. Путь превратился в тропинку, поросшую бурьяном, она петляла, уходила сразу в сторону того дома, что виднелся вдали. Солнце чуть померкло, быстро-быстро погнав свое колесо к горизонту, отчего цвета пейзажа и длина теней стали тоже очень быстро меняться, как на ускоренном кадре. Но ночь не наступила, - диск раскалился докрасна, упал в кучевые облака, как в перину и расплылся закатом на востоке. Мягким таким закатом, летним, приглушенным.
   -- Чего стоишь?
   Мы пошли гуськом друг за другом. Гарольд впереди, я последняя, а Перу между нами. Ни на страже, ни на мне, ни на самом Гарольде нисколько не изменилась одежда. Из-за этого состояния мне начинало казаться, что мы всего лишь выбрались за город погулять. На закат посмотреть, у воды посидеть, а теперь возвращаемся домой.
   -- Перу, -- еле слышно шепнула я, а дома-то два... -- заметив еще один, поправилась, -- даже три...
   -- Это близкие, это не его, -- он также негромко ответил.
   -- Рассказывать будете, куда путь держим? -- донеслось от Гарольда.
   -- Там увидишь.
   Мы шли в обход, тропинка явно была запутана специально, и если бы Гарольд не шел впереди, я уверена, мы с Перу непременно бы попадали в ловушки. Окна светились. У нас таких домов не делали, строение всем, начиная от плана постройки и заканчивая покрытием крыши, было непривычным глазу. Даже не столько глазу, сколько окружающей местности. Это был большой дом с большими окнами и двойными, открывающимися в разные стороны, дверьми. Много пластика и белого камня, гладкой облицовки, ставни открывались снизу вверх. Я разглядывала все в комплексе, вспоминая заодно фотографии из заграничных журналов, как мы подошли достаточно близко, чтобы услышать музыку. В доме играли на пианино или фортепиано, нечто лирическое и спокойное, как и подобает настроению вечера и тихого дома.
   -- Дальше один. Мы здесь подождем.
   Гарольд окинул нас сомневающимся взглядом, но не сказал ни слова. Скрылся в дверях.
   Страж кинулся подглядывать к окну. Мне пришлось поддержать Перу, чтобы он смог заглянуть.
   -- Хорошо иногда взглянуть в глаза самому себе, правда?
   -- Что там происходит?
   Я тоже пыталась заглянуть в щель занавески. Страж, почти повиснув плечами на моих руках, пробормотал:
   -- Гарольд Галл такой человек, о котором никто посторонний не может сказать ничего, в чем не сомневался бы. В юности он был до приторности красив, избалован фортуной, беспечен и беспечален. Позднее, когда судьба стала выкидывать фортели, снимая с него стружку и кидая в полное забвение, он и внешне и характером... а, да что там, все и так знают его историю. Из далекого прошлого он умудрился оставить себе всего понемногу, - браваду, беспечность, искру в глазах, исчерпав вместе с этим все уроки судьбы по превращению Гарольда Галла в Гарольда Галла, - человека добившегося всего своими силами, замученного, одинокого, не унывающего ни при каких обстоятельствах.
   -- Господи, да теперь ты разговорился...
   -- Сахаринка, в его сердце есть музыка, которую мы слышим, а каким он увидит самого себя, это интересно.
   -- Давай уйдем.
   -- Я хотел сослужить тебе службу по дружбе. Тебе уже не важно, о чем пойдет разговор?
   -- Нет.
   -- Он перестал быть тебе интересен?
   Я отошла от окна, поставив Перу на газон. Задумавшись, решила, что он прав.
   -- Да. То есть, нет, он мне по-прежнему интересен, но мне уже не важно, - какое значение он здесь занимает. Так, наверное, и нужно было с самого начала? У нас у каждого своя жизнь, и мы оба здесь наполовину реальны и наполовину вымышлены.
   -- А я? Насколько реален я, страж ворот?
   -- Пошли, подождем Гарольда на крыльце.
   -- Пошли, -- Перу развел в стороны свои короткие руки, но когда мы уселись на ступени, от вопроса своего не отказался. -- Так что ты думаешь?
   -- Ты тоже. Внутри настоящий, а снаружи - придуманный. Я и про Георга могу так сказать, помнишь того мальчишку-воина на балу?
   -- Конечно.
   -- А вот он наоборот. У него какая-то своя жизнь, а вот внешне он копия один мальчишка... но лет прошло много и я не сразу узнала его.
   -- А остальные?
   -- Про остальных не знаю, признаюсь честно. Перу, а что за дома рядом с этим?
   -- Семья...
   Мы оба решили, что это здорово, что семья. Когда есть настолько близкие сердца, жизнь счастливее.
  
  
  

Путь к сердцу

   Георг не только уже от каждого дня ждал подвоха, но и от каждого часа. Испытания не кончались, а приходили внезапно, и он настороженно жил, готовясь к ним и укрепляя свой дух, и вспоминая каждый раз перед сном то, что уже успел пройти. Черные колдуны и белые маги... а кто знает, со сколькими опасностями Георг еще не встречался?
   Августовский поздний вечер был влажным и душным после дождя. Окно мальчишка держал открытым, но воздух, едва проникающий в комнату, не облегчал состояния. Мама на табурете возле кровати держала набор необходимых простых лекарств, и Георг, так и не уснув, решил раздавить одну вонючую таблетку под языком. Странная сегодня была боль, - не резкий приступ, а нечто несильное, но постоянное.
   За все время своей болезни Георг рассортировал боль на несколько видов.
   Первая, - острая. Такая, которая шьет сердце огромным шилом при каждом вдохе. Она будто протыкает через ребра до самого позвоночника, строго поперек тела, и не двинется ни шаг вправо или влево. Точно, как машинка, пронзает в одно и тоже место. Вторая боль, - тупая. Паутинчатая. Она пульсирует независимо от дыхания и ритм ее невозможно ни понять, ни просчитать. Просто в один момент раскидывается внутри сеть тонких режущих ниточек и начинает по собственной прихоти то стягивать их, то отпускать. Третья, - ватная. Почти и не боль вовсе. Бесчувственность окутывает сердце, как ватой, словно мышцы мертвеют, словно замораживают ненадолго зарвавшийся пульс. Бывала еще краткая, - раз-два, наотмашь и нет ее. Еще были состояния, - переполненности, невмещаемости, трепыхания, каменности... а сегодня была, как волны.
   Георг лежал на спине и на правом боку, время от времени меняя положение. Лежать на животе или на левом боку было невозможно, создавалось ощущение, что вес нависающий над сердцем, давит его своей тяжестью. Таблетка растаяла, но не помогла, - ноющая боль стискивала грудь, отпускала, снова стискивала. Невидимая ладонь упруго давила и давила, намереваясь либо помочь мышце сокращаться, либо препятствуя этому. Мальчишка слышал, когда лежал в больнице, что сердце не может чувствовать... тогда, как объяснять это?
   На улице совершенно стемнело, и звуки стихли. Маму будить не хотелось, она все равно ничего не сможет сделать, кроме как дать все тех же таблеток, а ночь набирала силу. Георг поднялся с постели и постоял немного прямо у открытого окна. Воздуху... воздуху...
   -- Чего ты разболелось? -- хмуро обратился он в пустоту пасмурного неба. -- Пора бы уже успокоиться.
   Но оно не успокаивалось. Он постучал сжатым кулачком по впалой груди.
   -- Всю жизнь мне загубило... предатель. Взяло и не выдержало, порвалось, как тряпка. Силы в тебе нет... Хватит! -- Георг еще раз ударил сам себя по ребрам. -- Нравится меня мучить, да?!
   У него из-за недуга много чего болело, и суставы иногда, и голова, и мышцы, но этот источник боли был самым неиссякаемым и полноводным. Деваться некуда, хоть на стенку лезь, а сделать Георг ничего не мог.
   -- Тряпка!
   Внезапно Георга кто-то схватил за шиворот пижамы:
   -- Что ты сказал?! Как ты посмел?!
   Он взвизгнул, перевернулся и увидел Оливию такой, какой видел в первый день. Плечи в панцире, стальные чешуйки облепили ей шею и часть лица, одежда, с темными связующими их нитями оплеталась в лоскуты бархата и кожи. Клинок лежал в ножнах, но миролюбивее от этого она не казалась. Волосы метались от ветра, также внезапно забившего в комнату, губы плотно сжаты, а глаза прищурены. Оруженосец светилась. Никакого внешнего источника до нее не доходило, изнутри тоже свет не шел, но Георг видел ее без помех, как изображение в темном зале кинотеатра.
   -- Как ты посмел, мальчишка?!
   Он вжал голову в плечи:
   -- Опять?
   -- Что?
   -- Испытание?
   -- Глупец... ты поймешь, какие страшные слова ты сказал, когда увидишь все своими глазами...
   Оруженосец толкнула его от себя, и маленький воин упал уже в траву. Зажмурился. В небе над открытым лугом горело полуденное солнце, и ветер не прекращался, - девушка, как стояла, так и осталась стоять, препятствуя ему, а Георг ощутил на себе не пижаму, а плотный суконный костюм.
   -- Первый шаг за тобой, малыш.
   -- Куда?
   -- Куда хочешь. Прокладывай свой путь.
   Чтобы ни случилось дальше, уже было хорошо, - Георг почувствовал, что больше у него ничего не болит, и в теле появилась сила. Стало возможным легко и глубоко дышать, долгожданный воздух сам наполнял легкие.
   -- Любое направление, сторона света роли не играет. Вставай и иди.
   Мальчишка послушался. Он огляделся, увидев просторный луг и небольшие рощицы на горизонте. Ни дороги, ни тропинки не было, пока он не шагнул. От подошвы маленького сапога лентой расступились заросли трав, и оголилась полоска утрамбованной земли. Путь протянулся прямо и бесхитростно к раскидистому тополю, стоящему чуть в стороне он остальных деревьев. Оглядываясь на Оливию и видя, что она еще сердится, Георг шел молча, не задавая вопросов.
   На ветвях тополя был дом. Очень похожий на тот, который был построен в детском лагере, Георг ездил туда позапрошлым летом на соревнования. Играть там было здорово, настоящая хижина. У этого домика, как и у того, была лишь одна возможность попасть внутрь, - забраться, как по лестнице, по прибитым к стволу дощечкам наверх и открыть люк.
   -- Не удивляйся ничему.
   -- А что там?
   -- Заберись и посмотри.
   В щелочке между полом и крышкой люка Георг не сразу разглядел убранство, но, похоже, там ничего не было.
   -- Подожди, -- крикнула девушка снизу, -- я верну время на пять минут назад! -- и громко хлопнула в ладоши.
   В хижине оказалось двое ребят. Одного можно было хорошо рассмотреть, - какой-то мальчик стоял посреди комнаты, слегка припадая на колени и держа в руках веревку. Отрезанную веревку, - один конец в одной руке, а второй, в другой, и она растягивала его в струнку. Странное положение мальчишки походило на невероятное усилие удержать два расходящихся в разные стороны поезда, - тонкие полоски мышц на руках вытянулись, плечевые суставы еле держались в пазах, и то, что он припадал на пол и ронял голову, говорило о секундной слабости перед тем, как он снова выпрямлялся, поднимал голову и дышал сквозь стиснутые зубы. Он взмок от адского усилия, его трясло, и Георг не мог понять, что заставляет его так упорно терпеть эту пытку, ведь он не привязан к ним, он сам их держит! Второй мальчишка, какое-то время стоявший напротив первого в полном бездействии, был различим лишь силуэтом. Но тут он шевельнулся, медленно замахиваясь, и в единственной комнате домика прозвучало:
   -- Всю жизнь мне загубило... предатель.
   Комок полузасохшей грязи ударился о плечо.
   -- Взяло и не выдержало, порвалось, как тряпка.
   Еще один замах, и еще один ком, только потяжелее, полетел в сторону обессилевшего мальчишки.
   -- Силы в тебе нет... Хватит! Нравится меня мучить, да?!
   На третий раз уже камень попал в самую грудь.
   -- Не надо! -- Георг заорал, запрыгивая из люка внутрь, но в это же мгновение обидчик исчез. -- Оливия!
   -- Не кричи. Сюда никто не может войти, кроме тебя. Нас можно подслушать или подсмотреть, но через порог никому не переступить.
   Голос у пленника был спокойный и веский. Глуховатый не по возрасту, перемешанный с порывистым дыханием, словно разговаривал он на бегу, или карабкаясь, как альпинист на гору. Напряжение было в каждом звуке, и на слова ему тоже приходилось расходовать силы.
   -- Ты оно?
   -- Оно.
   Возраст один в один, день в день, секунда в секунду, а внешне этот мальчишка на самого Георга был не похож. У него были темнее волосы и глаза, черты порезче.
   -- Не подходи, -- он пресек попытку приблизиться и дать рассмотреть себя, -- нельзя близко.
   -- А это?.. -- показал на веревки. -- Что это?
   -- Наша жизнь.
   -- Как? Как это?
   Георг вдруг испугался. Сильно испугался, так, что холод прошел по всему телу, и тут же захотелось звать на помощь. Или кинуться самому и держать этот порванный канат вместе.
   -- Нельзя, пойми ты, -- ни одну мысль от сердца скрыть было невозможно. -- И не бойся, я еще держусь.
   -- Прости, что накричал... я не знал... я не представлял даже...
   -- Я не стану тебя обманывать, Георг, я не знаю, сколько я выдержу. Может, несколько месяцев, может, несколько лет, но жить будет трудно, и натяжение этого каната и мои страдания ты будешь чувствовать всякий раз, как приходит дракон. Если ты не убьешь дракона, он может убить меня. А значит, нас обоих не станет.
   -- Как это сделать?
   -- Не знаю... только не помогай ему, не бей в меня, не пускай ненависти или пустоты, и хоть изредка прислушивайся к моим словам, если ты их услышишь.
   -- Но как?!
   Если бы мальчишка мог, он бы пожал плечами, а так он лишь взглянул на воина из-за щелочек сощуренных век, и выдохнул:
   -- Все впереди, друг.
   -- Георг, скорее! -- Он выглянул в люк и увидел, как Оливия машет ему обеими руками, призывая спуститься вниз. -- Тебе больше нельзя оставаться там, спускайся.
   -- Сейчас?
   -- Немедленно! Быстрее!
   Георг не смог вот так вот молниеносно отвернуться от пленника, во власти которого была его жизнь, ведь терпеть такое, - не каждому сила дана, можно и опустить руки, сказать "не могу больше", и пусть будет смерть, а все-таки...
   -- Я обещаю, -- он сделал от люка шаг, приложил обе ладони к груди в знак своей клятвы и выпалил, чтобы действительно не терять не секунды, -- я обещаю!
   -- Георг! -- Оливия закричала громче.
   Она не имела права полезть за мальчишкой и вытащить его силой, но медлить было нельзя, и оруженосец действовала голосом. Правда, с последней приколоченной ступеньки она его стянула, схватила за руку и кинулась бежать прочь. Не возвращаясь, а убегая прямо, без тропинки, проламываясь телом сквозь густую траву и не отпуская мальчишку.
   -- Ложись! -- внезапно развернувшись, девушка ладонью нагнула его голову и заставила нырнуть в зелень, как в морскую плотную волну, полную застоявшегося тепла и запахов.
   Георг нервами почувствовал, как по спине его успела пронестись гигантская тень и заодно создать колеблющиеся воздушные волны. Землю потряс гул. Оруженосец присела рядом и убрала руку с затылка, так что он смог поднять голову над верхушками травинок и взглянуть, что случилось.
   Двукрылое чудовище извивалось в воздухе с такой невесомостью, словно парило в воде. Удары ветра о кожистые парашюты его крыльев напоминало одновременно хлопки паруса и удар в растянувшуюся кожу барабана. Оливия осматривала дракона, как старого знакомого врага, ничуть не страшась, а мальчишка весь сжался. Оруженосец знала, что еще нескоро она научит своего воина распрямлять плечи, но в эту минуту она не стала его ни в чем упрекать. Когда подобный монстр нависает над твоим сердцем, издает гортанный рык и выплевывает огненный шар, можно простить любое малодушие. Для Георга же этот красный ящер оказался самым жутким чудовищем из всех, которых он даже не мог представить. Домик на дереве, и само дерево показались маленькими и ничтожными по сравнению с драконом, и атака пламенем немедленно отозвалась в груди самого Георга жжением. Несчастная крона от взмахов крыльев колыхалась из стороны в сторону, тень закрывала солнце, а безоблачное небо полосовала, летая, лента блестящих кроваво-красных чешуек.
   Дракон был велик! Так велик в его глазах, что мальчишке казалось, - он заполнил собой все пространство, и он сам не со стороны наблюдает за этим, а лежит под самым брюхом и это его вот-вот достанет ударом шипастый хвост.
   -- Смотри, малыш, смотри во все глаза... ты воотчую видишь то, что творится внутри тебя... -- Оливия наклонилась над самым ухом и тихонько тронула за плечо. -- Смотри и помни!
   Девушка поняла, что он не очень-то ее и слышит. Вернее, слышит, но не слушает, только смотрит вперед. И она видит, что ему страшно.
   Сделав круг, дракон с высоты спикировал к домику и дыхнул из пасти уже струей огня, а когда это не подействовало, он вцепился когтями в крышу. Полетели щепки, но сдвинуть с места это хилое летнее строение для детских игр было ему не под силу, хотя домик в его лапах смотрелся скворечником. Раздавит легче скорлупки.
   Мальчишка сморщился от боли. И на мгновение ему померещилось, что он до сих пор стоит у окна своей комнаты, пытаясь ухватить побольше вдоха и выдавить из груди свинцовую тяжесть. Для него сошлось во времени то, что он чувствовал с тем, что он видел. И зря Оливия решила, что он, не услышав, не понял ничего. Георг понял кто перед ним, - необратимый, сильный и всемогущий недуг. И он убивает его.
   -- Нет! -- Оруженосец рванулась за Георгом, но ухватить за руку не успела. -- Куда?!
   Он должен был оставаться на месте, и она боялась только одного, - что он не выдержит и побежит. Струсит настолько, что развернется и помчится назад без оглядки, потому что не перенесет собственного ужаса перед драконом. Главное было, чтобы воин увидел врага лицом к лицу и принял решение бороться с ним. Но Георг поступил неожиданно, - он побежал, но не назад, а вперед, на него.
   -- Стой! Нельзя! У тебя нет оружия!!! -- она кинулась за ним, но он бежал так, как бегал в прошлой жизни. Со всей отдачей, со всей силой и вдохновением. -- Стой!
   Но мальчишку ослепила ярость и решимость противодействовать своему мучителю и истязателю, какими бы не равными были их силы, остановить его сейчас. Убить! Уничтожить! Освободиться!
   Оруженосец прямо на бегу исчезла, и возникла перед воином, став у него на пути. За долю секунды поймала его руками, как в капкан и едва удержала.
   -- Пусти! -- он рычал со слезами и выгибался дугой, чтобы вырваться. -- Пусти...
   -- Рано, малыш... рано...
  
   В себя Георг приходил уже дома. Оливия не ушла, а по-прежнему держала его, только не силой, а нежно, на коленях и покачивала, как маленького ребенка, убирая одной рукой с его лба липкие волосы.
   -- Несмышленыш, ты едва не угробил себя по глупости.
   Доспехов на ней не было, вся воинственная амуниция исчезла, и она снова превратилась в обычную девушку. Такую ласковую старшую сестру, которая успокаивает своего братишку после ночного кошмара.
   -- Где он?
   -- Там же, где и всегда.
   -- Я дал обещание.
   -- Отдохни. Ты вымотался сегодня. Его голыми руками не взять, нужно готовиться, и без помощников не обойтись. И еще, не давай гневу оглушать себя.
   Георг откинул голову и прошептал:
   -- А если больно? Если это так часто, что жить не хочется, а хочется умереть, лишь бы не болело больше никогда?
   -- Терпи. Терпи и повторяй про себя заклинание:
   Мое сердце попало в сети, -
   Больно режет тугая нить,
   А любовь все же выше смерти, -
   Сердце, бейся... мы будем жить...
  
   Утром, проснувшись в своей кровати, Георг долго лежал не вставая. Ночные приступы прошли, но голова от невыспанности гудела и была тяжелой. Он думал о своем последнем испытании, и делал выводы, что каждый раз они все тяжелее и тяжелее ему даются. Каждая последующая встреча с Оливией и путешествие в мир сов готовит для него удар за ударом, не предупреждая о том, как необходимо правильно поступить. Не умываясь, не заглядывая в комнату к родителям, Георг, поднявшись, первым делом отыскал в зале в шкафу тонометр. Давление он мерить не собирался, он забрал только фонендоскоп, и, стянув пижамную рубашку, вернулся к себе. Лег. Заткнул уши резиновыми кончиками прослушки, а металлическую катушку приложил к груди.
   Мир привычных звуков исчез. А как только он сомкнул веки, то сразу целиком погрузился в вакуумный гул сердцебиения. Бух... Бах... на фоне шума прибоя. Бух-бах...
   -- Поговорим по душам, друг? -- Георг мысленно спросил сам себя, прекрасно осознавая, что слушает сейчас звучание мышечных сокращений, перекачки крови и шипение ее через те самые злополучные прорехи. -- Они все правы, - ничего не делать нельзя.
   Еще он подумал про других... про таких же, как он, только с иными недугами. Не каждый можно олицетворить в виде чего-то конкретного, как же сражаются они? С кем? С чем? Как? Переплывают океаны, шьют семимильные сапоги или клеят из перьев крылья? Или ищут волшебный цветок, когда неизлечимая болезнь остается неизлечимой?..
   -- Георг? -- услышал он, как через вату мамин голос. -- Что ты делаешь?
   Не убирая фонендоскопа, он открыл глаза и сказал, услышав и свой голос, как чужой:
   -- Я согласен на операцию.
  

VII

   Работать было тошно, время в маленькой конурке тянулось медленно, в жару не хватало воздуха. К тому же после возвращения Гарольда я стала бояться, что он опять исчезнет, потянутся дни, полные для кого-то другого событиями. А я, практически декорация, буду киснуть в этом болоте среди газет, которые невозможно читать, и в комнате, похожей на серую коробку из-под обуви.
   У меня было два рабочих дня, и вчера, оттрубив свои положенные часы, я кинулась к воротам, но, прождав там тщетно два часа, ушла домой. Неужели, опять? Гарольд после был сам не свой, - в воду опущенный. Можно сказать, что и погруженный в себя. Одним словом, - не с нами. Мы плелись с Перу на обратном пути далеко от задумчивого величества, и не говорили ни о чем. Это путешествие в мир сов оказалось коротким
   Что теперь? Куда теперь? Меня опять не держат в курсе дела. Обидно.
   Но этим вечером после работы я заново, как на еще одну службу, причем более важную, направилась к ограде.
   -- Перу сказал, что сегодня гуляем в трактире.
   Гарольд выплыл из вечернего света, как призрак.
   -- Привет.
   -- Интересно, а сейчас ты можешь пролезть сквозь прутья? Я просто слышал ваш разговор в тот раз.
   -- Не задавай глупых вопросов. А где сам страж?
   Гарольд пожал плечами. Я окинула взглядом его фигуру, попытавшись представить, как он мог бы с такой рельефной комплекцией пролезть через игольные ворота. С физической стороны, это абсурд, а со стороны разума, - легче легкого. Много ли нужно стараться, чтобы попасть в капкан наркотика?
   -- Он точно сказал про трактир?
   -- Угу.
   -- А потом? Что он сделал потом, куда ушел?
   -- Нырнул в траву, и нет его.
   -- Значит, сегодня мы пойдем вдвоем.
   За воротами снова опала черным занавесом ночь. На этот раз абсолютно безлунная и беззвездная, словно некто действительно занавесил купол над миром сов темной тканью. Попали птички в клетку и накрыли их покрывалом, чтобы не шумели.
   -- Опять город, -- досадовала я в полголоса, -- опять эти плащи на нас, опять нужно идти дворами, придерживаясь тени...
   -- Что ты сказала?
   -- Говорю, что ты пишешь красивую музыку. То, что я слышала, мне понравилось.
   -- Кто бы меня знал, если бы я плохо делал свое дело.
   -- Так ты мастеровой? Или сначала сочиняешь, а потом продаешь?
   -- Для меня это не имеет значения.
   Трактир был на окраине столицы, - у въезда в город через мост, и носил название "Мученик". Уже на подходе к нему, я остановила Гарольда и накинула ему на голову капюшон:
   -- Тебе нельзя выдавать себя. Ты не должен быть узнан.
   -- О, -- тот аж стал выше ростом, так приподняло его удивление, -- я известен и здесь?
   -- Никто не должен знать, что ты король. Ты проник к противнику, логично, что ты должен скрываться? И понятие "противник" ты должен воспринять буквально.
   -- Кто из нас свита?
   -- Слуги укрывают короля, если он покинул свое королевство. И вы, ваше величество, должны слушаться меня, как путник проводника.
   -- Сказки продолжаются.
   Я так и почувствовала, как Гарольд улыбается в темноте своего капюшона, и в этом тоне проскальзывала доля иронии и снисхождения.
   Стук сердца пока не звенел хрусталем, но в столице мне всегда было плохо из-за охотника, даже если не чувствовалось его близкого появления. А сейчас я захотела, чтобы он был, потому что насмешка моего подопечного задела меня. Был бы страх, он бы заполнил все, не оставив место другим чувствам, я бы наплевала и на обиду, и на все, что кто-то там сказал.
   Да, сказка. Какая есть, но мой мир сов был вместе с тем и миром детства. Стань я инвалидом во взрослом возрасте, возможно, он открылся бы мне по-другому. Иначе. Серьезнее.
   Да, сказка. Потому что в ней легче увидеть, понять и победить. Потому что там все и просто, и сложно, и никто не будет запутывать тебя лишними словами о социальной адаптации, психологических травмах, подростковых комплексах и психосоматике.
   Да, сказка... потому что в реальном мире нет места тому, во что мы, все до единого, верим. В сказке есть чудо...
   -- Продолжаются, Гарольд. Пойдем.
   Вход в трактир был широк, и народу там было много. В любой вечер здесь было полно людей, - разных по возрасту, полу, роду деятельности и даже положению. Наравне с рыцарями здесь можно было встретить и воинов, и магов, и колдунов. Сюда не заглядывали только оруженосцы и оружейники.
   Как я ненавидела это место. Мне было противно в нем находиться, здесь все было гадко. И дело было вовсе не в загаженной копотью обстановке, низких столиках с бочками вместо лавок, пустых столешниц и заплеванного пола, здесь царила противная атмосфера разговоров. Бывало так, что я давала себе слово, и давала не раз, что брошу ходить в это злачное место, но часто, забывшись, и не замечала, как меня сюда приносили ноги, придя в себя, обнаруживала истину. Я снова в трактире, снова болтаю с кем-то. Потом плююсь и сбегаю с гадким осадком в душе, что снова позволила малодушию взять над собой верх.
   -- Что будем пить? - Гарольд, когда мы заняли в углу место, неосторожно задрал голову, выглядывая обслуживающий персонал, и думая, что сейчас к нам кто-нибудь подойдет...
   -- Здесь не пьют и не едят. Здесь разговаривают.
   -- Да по сути все то же самое, что и в наших пабах. Или в клубах... только туда люди приходят еще, чтобы показать себя, степень своей успешности. А эти одеты как мы, одинаково в плащах, -- он еще раз наблюдательно обвел весь трактир взглядом, -- только сапоги видны, да рукава у некоторых...
   Я наугад пнула его по ботинку и процедила:
   -- Говори шепотом и не крути головой.
   -- А о чем они все болтают?
   -- Не слушай их. Раз мы сюда пришли, давай тоже разговаривать, -- мне еще не хватало, чтобы он действительно вник в тему здешних бесед.
   -- О чем?
   -- О чем хочешь.
   -- Ты как-то обещала мне рассказать про оружейников. Про оруженосцев я все понял, а про тех ничего не знаю, и до сих пор не встречал. Объясни мне разницу.
   -- Это прекрасная тема, -- с моих плеч упал груз опасения, и я благодарно простила ему небрежное высказывание о сказочности. -- Это люди. Или нечто другое.
   -- Хм...
   -- Я могу рассказать только на своем примере.
   -- Давай.
   -- Ты знаешь, что оруженосца у меня никогда не было, но однажды один человек на очень короткое время почти, что стал им. Нет, он не говорил со мной о моем недуге, о моей жизни, он ничему меня не учил, кроме математики и физики, и, казалось, что ему в принципе все равно, - учит он детей в классе или на дому. Это было ровное отношение, без жалости. Но однажды он принес книгу...
   Я поджала губы, вспомнив, как больно Перу хлестал меня мухобойкой за всяческие отступления от своей роли.
   -- Да, если говорить просто о факте, то это так и звучит, - он принес книгу... но в мире сов это выглядело иначе. Мой учитель открыл обложку, как двери, сказав, что здесь мастерская оружейника. И этот оружейник даст мне любое оружие для любой битвы, - хоть с болью, хоть со страданием, хоть с тоской, хоть с отчаяньем... Здесь есть все...
   -- То есть, он всего лишь дал тебе книжку?
   -- Да, только ничего про борьбу вслух сказано не было, он только попросил: прочти. Если тебе понравится, я принесу вторую.
   -- И что там было?
   -- Роман-повесть. О детях. О дружбе. О счастье. О таком счастье, когда ты есть... Писатель - оружейник. В том, что он сочинял, я действительно находила оружие, а уж учиться владеть им и побеждать, это было моей личной проблемой. Он мне сковал латы, и я перестала быть столь уязвимой. Он дал мне шпагу, и я не подпускала врагов для удара. Он вдохнул в мое сердце веру в собственные силы и веру в то, что чудо можно творить самому, а не только ждать его от кого-то. Он подарил мне детство, которое я не могла до этого даже почувствовать, настолько горько мне было. Для меня оно до сих пор как щит... Мне слов не хватит, Гарольд, чтобы рассказать тебе обо всем... столько лет прошло, а я до сих пор жалею, что не сказала своему учителю "спасибо". Он сделал лучшее, что мог сделать, он помог мне больше, чем мог бы помочь словами. Я осознала всю неоспоримость этого, только когда стала старше. Теперь ты понимаешь разницу между ними?
   -- Теперь да.
   -- В твоей жизни есть такие люди?
   Гарольд оперся локтями на стол и чуть наклонился вперед:
   -- Именно поэтому я и уехал на время обратно домой.
   -- Ты ездил домой?! А я думала, что Оливия...
   -- Я влюблен, Майя. А Оливия, славная девушка, нашла нужные слова, чтобы расставить все на свои места.
   -- А... -- я почувствовала, что слишком часто моргаю, а слова от удивления не знают, в какой последовательности звучать, -- еще кто-то есть? Она кто...что сказала Оливия?
   -- Ты же слышала мою историю, я ведь всего несколько месяцев назад выписался из клиники. И она тоже все про меня знает, но поверила. Мало того, - ответила взаимностью. Не побоялась выйти за меня. Без нее, я бы вернулся в жизнь только на время, а с ее помощью и с ее любовью, я покончил с этим навсегда. Оливия сказала об этом одной фразой...
   -- Твоя возлюбленная - твой оруженосец!
   Гарольд растянул губы в улыбке, и из-под сумрака капюшона, из-под двух темных линий бровей глянули абсолютно космические счастливые глаза. Тусклые искорки света каким-то образом нашли в них отражение, а чернота, которая когда-то на балу показалась мне черными дырами, обернулась внутренней вселенной.
   Я была поражена. И не только самим Гарольдом, собой тоже, потому что почувствовала такую радость за него, что навернулись слезы.
   -- Счастливый конец, как говорят у нас... -- тот довольно хмыкнул.
   -- Господа... -- рядом раздался тихий, но с угрозой голос, -- соблюдайте правила разговора. Или я выставлю вас вон.
   Едва успев предупредить движение Гарольда повернуться к хозяину заведения, я обоими руками ударила его по затылку, и опешивший король едва не впечатался в столешницу своим вздернутым носом. На моей стороне была внезапность, так что сил на такую грубость хватило.
   -- Конечно, простите нас! Простите... -- хозяин ушел, -- забыл, что я говорила?... Тише воды...
   -- Что еще за правила? Какого черта тогда здесь сидеть, еще и ничего выпить нельзя!
   -- Куда денешься, если мир сов на каждый раз ставит свою задачу, нас с тобой не спрашивая. Надо еще остаться ненадолго. Помолчим.
   Стали молчать. Гарольд пару раз недовольно промычал, но потом в зале невольно стал слышен разгорячившийся диалог. Двое, закрытых плащами, через два стола от нас, стали повышать голос:
   -- Ты посмотри, каков! Это тебе не с чем сравнивать, счастливчик...
   -- Дурак, я пожизненный заложник инсулина... каждый день, как...
   -- А я на искусственной почке. На переливании каждые четыре дня. Ты даже не можешь понять, насколько мне тяжелее...
   Дурной пример заразителен, и остальные посетители перестали говорить вполсилы. С разных сторон от разных людей доносились старческие, молодые, женские и мужские голоса, но с одинаковой интонацией единственной цели, - отстоять в споре.
   -- А я живу на гроши... на эту жалкую пенсию...
   -- Каждый день видеть эти косые взгляды в свою сторону...
   -- У тебя рука? Да я на коляске полжизни! Я ходить не могу!
   -- Семья у меня, понимаешь, такая, сестру все любят, а я как подкидыш для них...
   -- Каждый день боли, терпеть невозможно.
   Я знала, как пойдет дело дальше, а вот Гарольд не знал. Он внимательно слушал, делая вид, что не слушает, а думает о чем-то своем.
   -- Пенсию... да тебе за твою группу еще хорошо платят. А мне приходится едва не на паперти стоять.
   -- Косые взгляды... я из дома не выхожу, вообще людей не вижу.
   -- Счастливчик, всю жизнь на колесах. А рука - я без нее никто! Я больше никогда не смогу играть...
   -- Подкидыш? У меня матери нет, я росла с мачехой... что ты знаешь об этом?
   -- Терпеть невозможно... за то деньги есть, лекарства покупаешь. Наркотики. А если меня приступ хватит, то мне только в петлю, -- ничего сделать не могу.
   Эта была первая ответная волна. Вторая пошла еще горячее.
   -- Да ты хоть нищим будь, хоть кем, - ты один и только за себя отвечаешь. А у меня семья. Мне сына растить надо, а я инвалидом стал...
   -- Да была б моя воля, я бы тоже из дома не выходил, - за тобой-то там сколько народу ухаживают, как за барином. Вся квартира на цыпочках... тебе меня не понять, когда приходится работать среди нормальных с таким уродством как у меня. Вот где пытка.
   -- Скрипочку ему жалко, неженка... куда захотел, туда и пошел, еще на пианино брякать научишься... а я куда? У нас у подъезда даже эспандера нет... брат меня на руках таскает, тунеядца. Ноги не руки, понимаешь ты это?
   -- Хоть и мачеха, а ни отец, ни она тебя и пальцем ни разу не тронули... а меня родная мать лупит, говорит, что отец спился из-за меня...
   -- На кой все эти деньги? Подавиться бы ими, когда здоровья нет... тебе не понять, у тебя брать нечего, с тобой рядом по-настоящему близкие люди, а мои роем вьются... жалеют... а в глазах одно: помер бы скорее, а то все состояние на свои клиники просадит...
   Мне снова становилась тошно. Не оттого, что все они говорили о таких вещах, а от того, для чего они говорили об этом.
   -- Я не совсем понимаю... -- Гарольд, выслушав уже пятую волну нарастающих жалоб, не выдержал, -- к чему все ведет?
   -- Это парадокс. Как только один из собеседников доказывает другому, что несчастнее его, то становится счастлив. А тот, кто, в конце концов, опускает руки и сдается, говоря: да, тебе хуже, чем мне, считается проигравшим. И оттого, что он чуть счастливее своего оппонента, он становится несчастен.
   -- И где же здесь смысл?
   -- Ты из другого мира, Гарольд. И даже если не брать мир сов, ты с другого полушария. А на нашей половине земли лежит страна мучеников.
   -- Я о вашей стране мало знаю.
   -- У нас в героях юродивый. Мученики в чести, чем больше страданий, тем больше уважения. Если у человека в жизни все хорошо, он частенько начинает испытывать чувство вины, страдать от незначительности, думать, что у него не хватает чего-то в жизни. У нас любят жаловаться, у нас язвы наружу. А если их нет, то можно надумать. Получаешь много, - прибедняйся. Любовь есть, - да ссоримся часто. Родители нормальные, - так понимания нет. Сплошь и рядом так, невозможно сказать кому-то слова, как тут же идет ответная реакция "а мне хуже". Например, стоит тебе обмолвиться: у меня работа от дома полчаса на метро. А собеседник: это что, а вот мне приходится на электричке, да потом с пересадками, да из-за такой длинной дороги в пять утра встаю... а уж в мире сов таких... Тяжело, не спорю, люди действительно страдают, но возводят это в ранг высокого, мученического страдания. Говорят об этом, доказывают абсолют своего несчастия.
   -- И что, все такие?
   -- Нет, конечно. Это картина в целом, и адекватных людей достаточно. У вас же наоборот, и многим это здесь очень не нравится. У вас в цене успех. У вас как бы дела не шли, - в ответ всегда одно: все хорошо. У нас порой на похоронах специальные плакальщицы приходят, чтобы выть, у вас все сдержано. Мужчины не плачут, а дамы в темных вуальках, чтобы зареванных глаз не показать. Наш мученик, это ваш неудачник. Не уважают. У нас же, наоборот, успешных не очень любят. Вы стараетесь не показывать боль, проблему, личное горе. Улыбка всегда.
   -- Ну, это тоже картина в целом.
   -- Бесспорно.
   -- И часто ты здесь бываешь?
   Гарольд задал мне неприятный вопрос, но солгать ему мне было более стыдно, чем сказать правду.
   -- Раньше часто. И мне даже собеседника не нужно было, я сама себе частенько доказывала, что несчастнее человека на свете нет. У меня ведь и родители мученики. Но потом до меня дошло, что же я делаю!? Пусть выигрывают... пусть все и всегда выигрывают у меня в эту дурацкую игру! Иногда, когда депрессия накатывает, меня заносит по старой памяти в этот трактир, но в последнее время все реже и реже. Можно поделиться, можно вместе решать беду, Я не говорю, что все в себе навсегда. Доказывать не надо.
   -- Господа, я вас предупреждал. -- Хозяин появился около нас снова, и снова со стороны Гарольда. -- Покиньте заведение.
   -- С удовольствием, -- Гарольд так и поднялся на месте со слегка опущенной, можно сказать, понурой головой, -- подышать воздухом хочется.
   Я двинулась следом, и уже миновала рослого трактирщика, как тот подвинул меня в сторону со своего пути, и пробасил:
   -- Стой-ка парень, что-то мне в твоей персоне не нравится... новичок, что ли? Или не здешний?
   -- Новичок. У вас никогда не был, решил заглянуть на минутку.
   -- Да стой же ты, лицо покажь. Такие к нам сроду не хаживали.
   Все они чуют, все они знают, я про себя ругалась, но что сказать и как отвести разоблачение, не знала. Но едва Гарольда остановили, взяв за плечо, я скинула свой капюшон.
   -- Оставь, хозяин, он со мной. Меня-то ты еще помнишь?
   -- Давно к нам хаживала, -- закивал он, -- рады видеть старого друга. Так это ты, оказывается, атмосферу нарушаешь, зачем? Ведь правила знаешь, - о чем говорить надо.
   -- Знаю. Да сегодня не тот день выдался, не клеилось у нас разговора... пойдем мы.
   Но хозяин не отпустил.
   -- Познакомь с дружком.
   -- Да какого черта, -- услышала я Гарольда, и он резким взмахом руки, скинул свою накидку. Швырнул ее трактирщику, развернулся весь и вежливо, с белозубой улыбкой, протянул ему для знакомства ладонь:
   -- Гарольд.
   Черта он за сегодня помянул дважды, и это вписывалось в рамки, но улыбка, да такая откровенно яркая, была здесь как... обернись он чудищем морским, он не произвел бы такого эффекта. Испуганно пробежавшись взглядом, поняла, что до них еще вся правда не дошла, но Гарольд, бесшабашная голова, тут же все дополнил.
   -- Его величество Гарольд второй... к вашим услугам, -- и слегка поклонился, подыгрывая титулу.
   Стихло все. Все перестали разговаривать, даже те, кто, казалось, в пылу спора, не замечали ничего, что происходит вокруг.
   Когда сам придумываешь историю, ход действий можно повернуть по любому направлению. А когда ее придумывает некто, а ты в ней всего лишь участник, приходится уповать на милость.
   Хозяин долго впивался глазами в Гарольда, и я уж думала, что пора бежать, пока все в смятении, но, обогнув трактирщика, я безнадежно почувствовала, как его рука крепко зацепила меня за шиворот плаща.
   -- Это ты его привела.
   В правило заведения входило предписание безоружности. Кто же идет жалиться на жизнь со шпагой на боку? Наоборот, чем больше ты беззащитен, тем лучше. Я вывернулась из плаща, оставив пустую накидку в зажатом кулаке, и встала рядом со своим королем. Никаких доспехов на мне не было, не было даже обычной рыцарской одежды, - я, как пришла из августовского города, так и была одета в сандалии и свой любимый джинсовый сарафан.
   -- Рыцарь, ты сама-то понимаешь, что натворила? Как на тебя теперь будут смотреть твои соратники?
   Кто-то из посетителей тоже подал голос:
   -- Так он же не просто король... он пришел из мира зависимых.
   -- Это предательство.
   -- Предательство нашего мира, -- подключился еще кто-то, -- ты же знаешь, как и чем они живут, как ты могла привести его сюда?
   -- Потому что не все так просто, как вам кажется, -- выговорила я, решив все же ответить. Именно ответить, а не оправдываться. -- В наших мирах есть общее.
   -- Общее?!
   Весь зал зашумел.
   -- Есть те, кто борются и вылезают из ямы, так же, как мы...
   -- Пожинают свои плоды!
   -- Кто вырыл им эту яму, ты забыла?!
   -- Чего вы так разошлись, -- в свою очередь подключился и Гарольд, -- тоже мне, тайный рыцарский орден... что я у вас украл?
   -- Ты ступил на нашу землю!
   -- И что?
   -- Ты чужак!
   -- Может, я посол.
   -- Мы пускаем к себе только равных.
   -- О, это уже гордыня...
   Гарольд насмешничал. С каждым его словом я ужасалась, и ждала, что на нас кинутся и вышвырнут силой. Я бы и сама рада была уйти, стала пятиться и тянуть его за рукав, но тот только еще больше ухмылялся и от азартного спора стали блестеть глаза. Гарольд ввязывался. Лучше даже сказать, - нарывался.
   -- ...или спесь. Все мы люди, чем вы лучше меня? Я прошел испытаний не меньше, имею право считать себя героем.
   -- Любой подвиг обесценивается, когда враг ты сам и твоя глупость. Если ты и герой в своем мире, то герой неблагородный, порочный, так и не набравшийся ума.
   -- Конечно-конечно, -- Гарольд развел руками, -- ваша война не в пример священнее, каждого мученика можно прямо сейчас причислять к лику святых.
   -- Ты смеешь оскорблять нас!
   Его величество засмеялся:
   -- Вы что, протестуете против этого?
   -- Все, рыцарь, исправляй, что натворила. Пусть он сгинет, исчезнет, и никогда больше не переходит ворот! Чего ждешь?
   -- Последний шанс тебе даем, - выгони его и дальше этого трактира ничего не пойдет.
   -- Решай. Или дойдет до судьи, и тебя накажут за преступление против нас!
   В жизни всегда есть выбор... всегда есть множество вариантов, но они, сколько бы их ни было, делятся по своей сути на два: правильный и легкий. Мне не нужно было долго размышлять над тем, как сейчас поступить, - я определилась не сегодня.
   Живя в своей стране, и понимая, что в ней ценится, а что нет, я все же не могла скрывать, что не люблю мучеников. Жизнь, полная страданий, - вызывает уважение и сочувствие. Но страдание, возведенное в культ, - противно, как бы глубоко оно ни было. Не могла я и скрыть того, что мне нравилось в Гарольде, как и во всех, кто живет на его полушарии, - умение улыбаться сквозь слезы. Те, кто успешность возводят в кумиры, тоже малого стоят, но мне нравится оптимизм. И если в начале истории я согласилась провести Гарольда сюда только из-за того, что он мне нравился. Весь красивый, загадочный, то теперь понимаю, что свою клятву на верность я буду сдерживать по иной причине. Я действительно на его стороне. Мне по душе его стойкость, по душе, что он по натуре, - боец, не сдается и не скрывается.
   -- Майя, -- Гарольд чуть обернулся ко мне, -- если у тебя действительно будут неприятности, то мне в самом деле лучше уйти.
   -- Это не на сейчас, это насовсем уйти...
   -- Закончим путешествие раньше. Я видел достаточно.
   -- Кроме самого главного, -- я тоже улыбнулась, и, не меняя своего выражения, обратилась к хозяину: -- делай, что хочешь. Он остается здесь до тех пор, пока я так хочу!
   -- Изменница!
   -- Мы донесем на тебя!
   Трактирщик стукнул по столу, и от удара тот распылился коричневой дымкой. Звуки исчезли, выкрики некоторых, скинувших капюшоны, были еще видны, но один за другим и посетители, и обстановка, и стены трактира стали превращаться в дымку, и исчезли вместе с городом.
   Я и Гарольд стояли на мощеной дороге, которая упиралась в больничную голубую ограду, и ночную непроглядную темноту освещал только фонарь стоящего неподалеку Перу:
   -- Пора, сахаринка, пора ваше величество. На сегодня уже хватит дразнить мир сов нарушениями. Домой! И лучше вам не ходить сюда пару недель... не пущу, пока все здесь не уляжется.
   -- Пару недель! -- воскликнула я в отчаянье. -- Дома? В этой жуткой комнате?
   Страж пожал плечиками, поманил рукой:
   -- Пошли.
   -- Я не уеду, -- успокоил меня Гарольд, -- выберемся куда-нибудь, покажешь мне свой город.

Дракон и воин

   Дома, после заявления Георга началось нечто невообразимое. В этот же день мальчишку повели к лечащему врачу, чтобы тот выписывал направление в клинику. Стали собираться вещи, и тут выяснилось, что мама и папа боятся операции больше, чем сам Георг. Он опять их подслушал, уже поздно вечером, когда родители уложили его спать, а сами долго разговаривали в спальне. Мальчишка, к своему же удивлению, не находил в душе прежних опасений о том, что он не проснется, что все будут плохо, и что он этого не переживет. Это все в нем осталось как факт, как возможность исхода, но больше не пугало. Мама ревела. У отца голос дрожал. Она говорила, что жила, не зная, чего ждать каждый день, а теперь живет, зная, чего ждать, - и это еще хуже. Отец успокаивал, говоря, что после он будет снова здоров, и все будет так же хорошо, как было раньше.
   Вернувшись в комнату и забравшись в кровать, Георг долго не спал, думая, что и сегодня появится Оливия. Она не могла пропустить такого события в его характере, такой перемены в решительности. Положа руку на сердце, мальчишка чувствовал биение и думал, что обязательно поможет ему. Вернее, помогут другие, а он сделает все возможное, чтобы выдержать. Оруженосец в эту ночь не пришла.
   Она не появлялась и потом, когда Георг опять, после недолгого перерыва вернулся в больничную палату. Едва после плена, он вновь оказался пленен. Снова анализы, рентгены, кардиограммы, зонды. Долгая беседа врача с ним и с родителями о том, что это за операция, что именно будут делать и в какой последовательности. Уверение, что все должно быть благополучно, что подобная операция не редкость и что после реабилитационного периода мальчик снова сможет вернуться к здоровой жизни. Для Георга эти слова прозвучали странно...
   "Вернуться к здоровой жизни"... это, как раньше? Снова бег, школа, летний лагерь с походами, друзья? Он перестанет худеть, будет снова сильным, выносливым, и забудет, что такое боль в груди и нехватка воздуха? Это что-то такое, на что он даже не рассчитывал больше, и не мечтал, что снова сможет так. Не думал, что это может в его жизни повториться, что это не исчезло навсегда. Чудо возможно? Королю вернут его трон и его власть, вернут богатства, и маленький Георг вновь станет богатым? Перед ним снова откроются все перспективы, он после школы сможет учиться дальше, и получить ту профессию, какую хочет, и... У Георга от таких мыслей закружилась голова.
   Неужели?
   В палате были еще дети. С теми, кто помладше, лежали и родители, а Георга только навещали. День операции у каждого уже назначен, и прежде, чем наступил его день, Георг насмотрелся на предшественников. Случаи были разными, но он видел, с какими лицами уезжали они на каталке, какими их поднимали из реанимации в специальную постоперационную палату. Только спрашивать не решался, - как это? Швы были ужасны, - все воспаленное, вспухшее, перемазанное зеленкой и с черными кончиками ниток. И лица другие. Глаза другие. Георг впервые видел, как мучаются от сильных болей, хотя прежде ему казалось, что самые сильные испытывал он. Мальчишка видел, как плакали маленькие и как мычали дети постарше, видел, как покрывались потом белые лица, пока медсестра не приносила укол... правда, на четвертый или пятый день, все менялось. И лица менялись, и выражение глаз, и улыбки появлялись, и сочинялись "черные шутки". Дети снова становились детьми, - им хотелось играть: в морской бой или в города, не важно, им хотелось домой, и с каждым днем Георг видел - жизнь, правда, возвращается.
   Бежал порой холодок по спине от предчувствия того самого дня, но потом проходил. Мальчишка волновался, что в последний момент он испугается, - большинство его сверстников начинали истерику, и увозили их уже усыпленными, поэтому утешал себя мечтами о будущем. Как он снова станет всем нужен, - его будут брать в игры, будут им гордиться в школе, он даже поедет на какие-нибудь соревнования от города. С такими мечтами видел сны.
   -- Здравствуй, малыш, -- его уха щекотно коснулся теплый воздух, и Георг открыл глаза, -- не вставай. Я присяду на краешек, и никого не разбужу.
   Георг перевернулся на спину и благодарно заулыбался, глядя на темную фигуру оруженосца у своей кровати.
   -- Привет.
   Девушка вновь была во всеоружии. Чешуйки на шее поблескивали от отблеска уличного фонаря, свет которого падал на противоположную стену. За плечами длинным шлейфом лежали полы плаща, шпага в ножнах была зажата в руке, а не пристегнута к поясу. От оруженосца пахло морозом, будто она только что пришла из зимы, не отряхнув с сапог снега. Но холодом от нее не веяло, наоборот, - горячей рукой она провела по лбу Георга, а потом сжала маленькую ладошку в своих пальцах.
   -- Мечтаешь? -- она села на край, и ее лицо попало в луч света. -- О чем?
   Он удивился, - ее губы не шевелились, девушка тонко улыбалась одними уголками, тихо разглядывая своего воина.
   -- Ты разговариваешь мыслями?
   Она приложила палец к своим губам, и кивнула:
   -- Ты тоже.
   -- Я так рад, что ты пришла. Ты знаешь, что завтра у меня операция? Мама утром приедет, потом будет ждать...
   -- Знаю. Я все знаю.
   -- Мы снова пойдем в мир сов?
   -- Ты всегда в нем.
   -- Но ты пришла, чтобы увести меня куда-нибудь?
   -- Да. Я сейчас накрою тебя одеялом с головой, и перенесу на руках, чтобы никто не видел. Хорошо?
   -- Хорошо.
   Оливия укутала его и взяла на руки. Крутанувшись, на месте, она бесшумно качнулась назад и исчезла из палаты.
   Пространство, которое обрушилось на мальчишку, заставило его испугаться так сильно, будто он летел в пустоту. Вокруг ничего не было, кроме солнца. Сплошной свет, небо и бесконечный горизонт. Георг заморгал, обморочно мотая головой, пока взгляд, как за спасительный круг не зацепился за Оливию, и мир не обрел землю. Они стояли на большой площади. Или на большом аэродроме, или полигоне, - на чем-то где очень много асфальта. Чистый, неразмеченный ничем, серый асфальт был всюду. Пространство было голым от горизонта до горизонта, - ни домика, ни дерева, ни машины, ни человека, - ничего.
   -- Это пустыня.
   -- В пустыне есть песок, -- Георг оглядел себя и обнаружил, что он в пижаме. -- А где моя одежда?
   -- Ты так привык к своей воинской одежде? Мы сюда ненадолго, потерпи.
   Ноги запекло на шершавом полотнище. Солнце, если взглянуть вдаль, колебало асфальт волнами.
   -- А зачем мы здесь?
   -- Пройдем немного.
   Сначала мальчишка шел рядом, поглядывая на прямую линию горизонта, но от пустоты становилось не по себе, и он стал смотреть изредка под ноги, и почти всегда на Оливию. Он разглядывал гравировку на ее наплечниках, тонкие чешуйки кольчуги, заглядывал в лицо, которое изредка закрывалось взлетевшими от ветерка волосами. Ветер дул в спину.
   -- Можно я возьму тебя за руку?
   -- Можно.
   Георгу стало спокойнее, он почувствовал себя увереннее.
   -- Так о чем ты мечтаешь, малыш?
   -- М-м-м... о том, что будет потом. О том, как все вернется.
   Внезапно они остановились:
   -- Не наступи!
   Засмотревшись на оруженосца, он едва не наступил на росток. Прямо перед ним лежал разбитый глиняный горшок с просыпавшейся землей, и небольшое растение оголило бледные паутинчатые корешки.
   -- О, так мы уже на месте!
   -- Мы шли сюда?
   -- К нему, -- она присела на корточки, -- правда, здорово?
   Он присел тоже. Тени легли сбоку. Георг не понимал, что же здесь хорошего:
   -- Надо новый горшок.
   -- Нового нет. Ты же видишь, здесь ничего нет.
   -- Тогда этот склеим.
   -- Чем?
   -- Ну, перевяжем...
   -- Даже если ты сделаешь это, цветок в пустыне погибнет без воды.
   Мальчишка схмурился:
   -- Ты говоришь не просто так, да? Это не цветок? Это что-то значит для меня?
   -- Да, не просто так, нет, это цветок, да, это что-то значит.
   -- И что?
   Оливия заправила непослушные волосы за уши, тронула пальчиком один из лепестков и ответила:
   -- Побудь с ним немного, посмотри. Понаблюдай, постарайся его понять... можешь даже поговорить с ним, если хочешь.
   -- Я, что, один?
   -- На пять минут...
   Куда она внезапно исчезла, он даже не успел заметить. Никогда ему не привыкнуть к неожиданностям, и никогда не привыкнуть к задачам. Вот и еще одна... в прошлый раз он разговаривал с сердцем, а в этот раз должен поговорить с цветком. Вряд ли он ответит, а что можно увидеть и что можно понять, если просто смотреть?
   -- Как жизнь? -- вяло спросил он. В пустыне шуршал только ветер, никаких других звуков не было. -- Да, у тебя не очень.
   Зеленые лепестки начинали с краешков желтеть. Раньше, как он заметил, оно росло прямо, а с тех пор, как горшок разбился, стеблю пришлось изогнуться и вновь расти вверх на тех крохах почвы, которая еще давала ему питание.
   -- Ты стойкий...
   Дотронувшись до верхних корешков, отметил, что они высохли. Да и сама земля уже была высушена, - катышки легко рассыпались на крошки.
   -- И ты вянешь...
   Георгу неприятно было подумать, что растение умирает, неприятно сразу по нескольким причинам. Во-первых, потому, что нечестно намекать ему на такое перед самой операцией, а во-вторых, у него сложилось ощущение, что смерть прямо рядом с ним, только на этот раз не его очередь. И прежде никогда Георгу не казалось, что растения... ну, рубят, например, деревья, косят траву, дергают сорняки, - никто же не считает лесорубов или огородников убийцами. Растения вроде как не живые, не понимают. Когда режут свинью или рубят курице голову, вот это смерть. Мясник тоже не убийца, но все равно понятно, что была птица живой, а потом нет.
   А тут мальчишка почувствовал, что растение живет. Будет жить еще несколько дней, или несколько часов, а потом перестанет. И что? Вывода из этого Георг не делал никакого. Будто он не знал, что все смертны.
   -- Я тебе ничем помочь не могу. Не могу даже с собой взять и пересадить в новый горшок. Извини.
   Посидев рядом с ним, внимательно осмотрев с каждой стороны, он пришел только к одной мысли, - он не знал, что ему нужно было открыть для себя.
   -- Он тебе понравился?
   -- Обычный, -- Георг еще прежде ее фразы, увидел, как с краешка выросла вторая длинная тень. -- А что?
   -- Ты должен научиться у него его счастью, малыш. Счастью бытия.
   -- Я не понимаю, -- он поднял голову.
   --Ты должен научиться у него счастью жить ради жизни, жить, даже если это никому не надо. Что бы с тобой ни было, как бы ты ни был разбит, ты можешь найти радость просто в жизни.
   -- Даже в этой пустыне?!
   -- Георг, может быть, ты еще ни разу глубоко не задумывался о смысле жизни, но поверь мне на слово, или запомни без понимания, - иногда можно жить ни для чего.
   Взгляд воина был сосредоточен, но девушка видела, что пока он этого не постиг. А идти и воевать без этого чувства, трудно. Очень трудно. Думать о том, что будет дальше, вообще невыносимо. Георг ведь предполагал, что предстоящая битва с драконом, - это самое страшное, что может случиться, что это последнее. А для Оливии ее собственный страшный день предательства был близок и ужасающ. Она привязалась к мальчишке, она полюбила его как сына или как братика, она на каждом этапе в мире сов, боялась за него.
   -- Георг, пойми! Ты же понял про осаду крепости, - это почти что так же, только сильнее. Глубже всего.
   -- Я стараюсь... но как можно жить ни для чего? Это как?
   -- Когда у тебя нет никого рядом, когда ты одинок, когда нет в жизни целей, когда ты ничего не добился и не добьешься, когда ты понимаешь, что ты никто для всех, и ничего нет впереди. А в прошлом нечего вспомнить... -- Даже если ты окажешься один, как этот цветок в пустыне, ты все равно сможешь быть счастливым, если только поймешь...
   -- Я не хочу. Если я когда-нибудь, окажусь, как он, то я лучше умру... как это, без никого? Как это, никто?
   -- А вот так!
   -- Нет. В жизни должен быть смысл. И должен быть кто-то.
   -- Ладно, малыш. Как скажешь.
   -- Тогда пойдем отсюда.
   -- Пойдем. Но это на сегодня не все.
   Они вернулись к брошенному одеялу, мальчишку снова укутала темнота, и темнота же его встретила. В палате Оливия мысленно попросила его вытянуть руки, а когда он выполнил просьбу, вложила в его ладони шпагу.
   -- Она твоя.
   -- Но это же твое оружие!
   -- Я оруженосец, у меня никогда нет, и не было своего оружия. Просто не приходило время вручить тебе этот клинок. А теперь пора, - завтра бой. Тебе не страшно?
   -- Немножко.
  
   Утром он проснулся с рассветом. Мама уже была здесь.
   Шпаги рядом не оказалось, она испарилась, словно вся приснившаяся пустыня, но Георгу казалась, что он все еще чувствует тяжесть рукояти в ладони. Она с ним. Он вооружен.
   От снотворного он отказался, - накрытый простыней, поехал на каталке, глядя на потолочные длинные лампы. Все. Назад дороги нет. Сердце все же взволнованно билось, - от яркого света в операционной, от белых халатов, оттого, что ему, совсем голому пришлось ложиться на холодное. Незащищенность проколола его всего, с головы до пяток.
   Но он справился с собой. Он вообразил, что это не железный стол под лопатками, - его кожу холодят надетые доспехи. Его начали снаряжать для битвы. А когда приступили к привязыванию рук, и снова возникло липкое чувство жертвы на алтаре, он представил, что это затягивают ремешки его куртки. Его готовят к бою, а не к резне. Сейчас его отправят туда... сейчас... уже колют шприцем в вену... уже...
   ...уже солнце зашло над лугом, и сумерки позднего вечера освещал большой остророгий месяц. Раскидистое дерево чуть в стороне от рощицы, шелестело листвой, и ветки держали, как в колыбели, домик. Звезд было рассыпано так много, словно это была толпа, зрители, собравшиеся на высоких трибунах посмотреть на битву внизу. Георг шевельнулся, - его доспехи звякнули друг о друга. Поднял руку, - шпага обнажена и сверкает длинным кликом. В левой руке оказался щит.
   Но противника не было.
   Он прошагал сквозь траву несколько метров, дерево стало ближе, но вокруг по-прежнему царила тишина. Тишина, полная стрекота сверчков, легкого птичьего свиста, шуршания лесной полосы, - живая тишина, а не мертвая, как в асфальтовой пустыне. Георг оглядывался, держась наготове, пока не заметил, как из-за ствола вышел человек. Он увидел тонкий абрис другого воина, а когда тот миновал тень и вышел на свет месяца, с удивлением понял, что это мальчик. Такой же, как он, - невысокий и щуплый. Сойдясь поближе, разглядел и его черты, - неестественно бледный, с прищуренными глазами и маленьким сжатым ртом. И он, и Георг были без шлемов. Тонкая шея противника беззащитно торчала из воротника, и руки казались слишком безвольными, он не держал свое оружие, а словно волочил его. Георг даже разочаровался. В школе ему приходилось порой драться, и не с такими хлюпиками. Безусловно, это тот самый дракон, его мучитель, но, видимо, воины должны быть равны, иначе поединок будет нечестным.
   Мальчишка неожиданно хриплым голосом произнес:
   -- А с чего ты взял, что наши силы равны? И что это будет честный бой?
   -- Защищайся!
   -- Я? Ты что, хочешь меня убить?
   -- Да, уничтожить! -- он кинулся вперед, замахнувшись клинком...
   Георг не умел драться на шпагах. Он никогда не держал в руках никакого оружия, кроме рогатки, но это был уже его мир. И в этом мире у него были и сила, и умение, и ловкость была, не было только жалости. Он понимал, что если проткнет мальчишку, - он убьет не человека, а болезнь. Он освободит свое сердце от недуга и самого себя тоже. Но противник оказался ловок.
   Воин защищался, нападал сам, Георг едва успевал закрываться. Трава вокруг смялась, оба падали и вскакивали, оба топтали ее, не глядя. Все больше и больше хриплое дыхание мальчишки напоминало рык, да и сам Георг уже выбивался из сил. Но он отбивал оружие, колол, пытаясь попасть в щель между доспехами или в шею... он разжигал в себе ненависть, чтобы ярость придавала ему напора для решающего удара. Клинки ударялись друг о друга с красивым звоном.
   -- А! -- мальчишка вскрикнул и упал на спину. Шпага Георга пробила доспех и неглубоко проколола ему грудь. -- А-а-а!!!
   Он вытащил ее и отшвырнул в сторону, не поднимаясь, зарычал, превратив свой крик в рев такой силы, что Георгу пришлось заткнуть уши. Он подумал, что все кончено, когда маленькая фигурка выгнулась, и нечто выползающее изнутри разорвало его одежду и его доспехи, как бумажку. По примятой траве стал извиваться чешуйчатый хвост, такая же длинная голова. Георга отшвырнуло в сторону внезапно распахнувшимся громадным крылом. А когда он снова поднялся, с ужасом увидел, как дракон изрыгает пламя к звездам, и, перевернувшись, встает на лапы. Масса воздуха, как и звуковая волна, окатывает все, и чудовище лицом к лицу становится к Георгу.
   Метнувшись взглядом, он хотел увидеть, куда отлетела его шпага, но не успел, - неимоверная сила налетела на него, ударив в грудь тараном. Все тело, раздавленное лапой, было прижато к земле, а когти рвали его доспехи. Воздух ожгло так сильно, легкие так сдавило, что Георг не мог вдохнуть. Он старался, но чувствовал только тяжесть, ломающую его кости. От следующего сильного рывка коготь распорол ему грудь...
  
   -- Так, что, дышать сами не будем? -- донеслось сверху. -- Отключать или нет?
   Георг разлепил веки. Ничего, кроме боли и невозможности вдоха. Он приказал себе сделать вдох, но тело не слушалось. Оно было чужим, и было ограничено только грудью. Присутствия всего остального он не ощущал.
   -- Включайте...
   Легкие расправились от вгоняемого воздуха. Стало лучше. Глаза снова закрылись, он проспал еще несколько часов, но сна не видел. Ему казалось, что он всего лишь медленно моргнул, а врач снова здесь:
   -- Давайте еще разочек попробуем. Да?
   И воздух снова ушел. Сознание Георга на этот раз оказалось более трезвым, - он ощутил в горле трубку, на лице маску, и что-то жесткое заполняло весь рот. Но дышать надо! Он раздул ноздри и попытался совладать с мышцами, -- вдох! Вдох!
   -- Ну, задышал, парень! Отключайте.
  

VIII

   Конечно, ни Перу, ни Гарольд своих обещаний не сдержали. Гарольд из отведенных двух недель только в четыре дня нашел время для встречи. Где он был и что делал, - мне неизвестно, может быть, музыку писал, может, летал на самолете куда-нибудь, но то, что он потом пропал еще на неделю, и не появлялось от него никаких вестей, - это факт неоспоримый. Я опять прозябала.
   Маме стало немного лучше, она стала оживленней себя вести, и мы каждое утро находили час для разговора, хоть серьезного, хоть ни о чем. И я уже не так страдала от бездействия, как в первый раз, нужно было соблюдать правила хода этой истории, и если время было нужно, значит, оно пройдет независимо от моих желаний. Я притерпелась с обыденностью. И я даже перестала по вечерам, и вообще в любое другое время дня приходить к забору. Если будет нужно, все само придет за мной, или появятся знаки. Вместо знаков, пришел Перу и разбудил меня на рассвете.
   -- Ты как сюда попал? - я спросонья разлепила глаза и увидела его морщинистое личико прямо перед собой.
   -- Для меня что здесь, что там, - все одинаково.
   -- Застой кончился, мы отсиделись?
   -- Да, нужно время прошло, сахаринка, пора разгадывать остальное.
   Поднявшись и сев на диване, оглядела пасмурную комнату:
   -- Как думаешь, весело жить внутри тучи? В окружении серого пространства, похожего... ни на что?
   -- Раз уж ты так маешься, я могу тебе объяснить это, -- страж понял, что я опять заговорила о нежилой обстановке моей комнаты. -- Если всю твою жизнь принять за сто процентов времени, сколько из этих процентов ты провела в своей комнате?
   -- Ну... -- серьезно прикидывать подсчеты я не собиралась, -- много.
   -- И что ты делала?
   -- Жила в ней...
   -- Жила в ней... -- немного другим, более значительным тоном произнес он. -- А как ты любишь говорить до сих пор: моя комната - мой мир, мой мир - моя комната. Сколько в ней было вещей, что они для тебя значили, сколько книг, как галерея дверей стояло на полке? Сколько игрушек, с помощью которых придумывались истории, сколько красок и бумаги, через которые смотрели, как в окна, другие пространства? Даже со стен, с обоев в каракули, выглядывали найденные и обрисованные знакомые и незнакомые герои. От стола к полкам, от полок к дивану, от дивана к двери, от двери к окну, от окна к столу, - путешествия внутри комнаты, путешествие внутри мира, в котором волей-неволей живешь, и некуда деться. -- Карлик прервался ненадолго и обвел ладонью мои нынешние апартаменты, будто видел все, о чем говорил, и демонстрировал мне это. -- Чего же ты хочешь, если мир вывернулся наизнанку, и мир сов из внутреннего стал внешним. Ты ходишь к воротам, ты гуляешь по своему прошлому городу, ты приходишь ночевать в эту квартиру, и все это на самом деле не выходя из комнаты. Ты встречаешься с людьми, и даже есть у тебя иллюзия, что это ты ходишь к ним на встречу, это ошибка, - на самом деле все приходят к тебе... Ты не делала и шага за порог. Космос вовнутрь стал космосом наружу, мир сов захотел говорить, и он заговорил.
   -- От твоих слов мне становится холодно.
   -- Потерпи, лишить тебя комнаты было строгой необходимостью.
   -- Подождешь, я схожу умоюсь и переоденусь... тебя мама не увидела?
   -- Еще слишком рано, ей только через полчаса вставать на работу.
   -- Значит, надо поторопиться. Уйдем, никого не потревожив.
   За прошедшее время бывали дожди. Как-никак осень, но ни одного еще раза не выдалось ни капли на такой день, когда я встречалась с Гарольдом ради дела или просто ради общения. Хозяин истории берег мое настроение и не портил его ничем. Я была счастлива, что снова началось действие, - бодро шагала через сырую холодную от ночи траву, и не обращала внимания на промокшую обувь. Мы с Перу подходили к больничному саду, мне хотелось увидеть Гарольда и спросить как у него дела. Он скажет, что все хорошо, и это будет правдой.
   А Гарольд явно прибыл из тепла, лета и отдыха, потому что был загорелый, очень посвежевший и радостный. Он все больше и больше приводил себя в форму, прекрасно выглядел, и его жизнь налаживалась не только поэтому.
   -- Здравствуйте, ваше вели-и-ичество, -- заулыбалась я, -- как поживаете?
   Гарольд вместо ответа показал мне большой палец и довольную улыбку. Перу пожал руку.
   -- Ребята, это последний раз, когда я смог вырваться... мне уже наперебой предлагают работу и пора за нее браться. Так что у меня не так много времени.
   -- Сколько?
   -- Точно не скажу, жду звонка.
   -- Как жаль, -- вздохнул страж, -- а если ты не успеешь все посмотреть?
   -- Успею. Веди, Майя...
   Значит, скоро конец истории, подумала я. Это один из звоночков приближающегося финала... а почему я не чувствую этого? Неужели все так вот оборвется от одного звонка по телефону, и мир сов свернется обратно в четыре стены моей комнаты?
   -- Пошли, сахаринка -- Перу взял меня за руку и повел к забору.
   И чем все кончится? Что в итоге? Я посмотрела куда-то на небо, словно мне больше некуда было обратить этот вопрос. Словно тот, кто создавал сюжет, сидел наверху, как кукольник или шахматист, мог мне ответить. Он же видел все наперед, всю историю, всю партию, весь расклад.
   За воротами было пасмурно. Была не ночь, была серая морось и туман. Гарольд в своих мягких кроссовках ступал по каменистой дороге с легким шуршанием, а я в своих сапогах довольно громко. Его величество был неизменен, а к моей осенней амуниции, - джинсам и куртке прибавился пояс с ножнами. Шпага была внутри и почему-то казалась тяжелее обычного, - заметно тянула меня в бок тяжестью.
   -- Мы опять в город?
   -- Наверное, -- хотя сомнений, что дорога ведет именно туда, у меня уже не было.
   -- Вдруг хозяин "Мученика" накатал на тебя жалобу и нас теперь разыскивает полиция... или эмиграционная служба...
   -- Здесь нет полиции.
   -- Я пошутил. Ты сегодня серьезнее, чем всегда.
   --Не хочу в город, Гарольд, он мне надоел. Там больше опасности, чем где бы то ни было еще.
   -- Из-за охотника? Что это за люди?
   -- Да, это последнее, что ты еще не узнал о созданиях мира сов. Охотники, - это не люди. Здесь в человеческом обличье может существовать и то, что человеком не является. Охотник - это недуг. Это болезнь в своем реальном проявлении.
   -- В реальном?
   -- Представь, что ты упал и сломал руку. Здесь это значит, что ты встретил своего охотника, который подстерег тебя за углом и всадил клинок в плечо, а ты не успел дать ему отпор. Или пытался дать, но тот владеет клинком лучше тебя. Если ты столкнулся с ним лицом к лицу, - это беда. Степень того, как он тебя поранит, это степень того насколько ты здоров в реальной жизни. Если ранит смертельно, значит, это будет смертельная болезнь...
   -- А что он говорил про хрустальное сердце?
   -- Ну, зачем ты поднял эту тему?
   -- Рассказывай, я все равно уеду, так что о твоей тайне никто не узнает.
   Повздыхав, я посмотрела на Гарольда искоса:
   -- Я теперь даже не знаю, зачем мы ходим в мир сов, чтобы ты увидел что-то свое, или для того, чтобы я наболтала о себе.
   -- Там разберемся.
   -- А ты мне расскажешь, почему ты здесь? Что ты здесь ищешь?
   -- Конечно, но потом, -- Гарольд сократил дистанцию и стал идти со мной почти плечом к плечу. -- Рассказывай, я хочу все знать про этот мир.
   -- Раньше, одним из признаков моей болезни было то, что у меня внезапно могла пойти кровь носом и так сильно, что обычно меня увозили в больницу. Через два года после моего выздоровления случилась такая история, что я была в гостях у друзей, чихнула как-то сильно, и из носа покапало. Я запаниковала. Я так испугалась, что меня затрясло. Через несколько минут я лежала на диване с мокрым платком на переносице, кровь остановилась, но остальные недоумевали, что меня так сильно напугало.
   -- И что?
   -- А ты не понимаешь? Я испугалась возвращения. Страх сделал мое сердце хрустальным и хрупким - я часто думаю, какой мне сделать шаг, лишь бы не навредить себе. А если я споткнусь и упаду, оно от падения разобьется... я хожу по жизни на цыпочках, я слишком берегу его, я трусливо живу, нет, - существую. С постоянной мыслью, что все может вернуться и тогда выяснится, что я вовсе не рыцарь, выяснится правда, и со своей новой бедой я не справлюсь - она меня сломает. Это замкнутый круг - я боюсь, от этого сердце становится хрупким, увеличивается его непрочность, и от этого я боюсь еще больше - и так все замыкается и усугубляется.
   --Да, неприятно.
   Я взглянула на Гарольда, и меня сковал такой ужас, что я едва не упала на колени. Мой охотник стоял прямо за его спиной, так близко, что я смогла разглядеть блеск в его глазах. Он выскочил из-за него, замахнулся клинком, а сам Гарольд, в эту секунду заметивший его и пытавшийся остановить, рухнул, скованный цепями, мне под ноги. От клинка я увернулась - даже не осознав того, как я это сделала. И побежала.
   Только когда я оказалась у забора, я смогла проскочить между прутьями и на несколько минут остановиться. Так тяжело дышалось, сердце выскакивало из груди, и мысли догоняли меня - я стала понимать, что такого ужаса прежде не испытывала. Что бежала во истину обезумев, потому что не помнила как и куда и чисто на инстинкте самосохранения мои ноги вывели меня сюда. Я едва ли не превратилась в животное, способное только бежать от смерти, от страха, как жертва, за которой гонится хищник.
   Нет, это все слишком мучительно!
   Я, пройдя стройку, вышла в город. Город едва просыпался. Ничего не работало, но ездили автобусы и люди ходили по улицам, добираясь разными путями до своей работы. Я то снова бежала, то шла, едва переставляя ноги от усталости, я ждала знаков - ждала узнавания улицы, на которой стоит кинотеатр. Но город, как в плохом сне, запутывал мне дорогу, уводил все дальше, приводил не туда, и никак не пускал меня к выходу.
   -- Я хочу домой! -- я закричала так, что на меня оглянулись люди. -- Я хочу закончить эту историю, я больше не могу!
   Смотря куда-то в небо, хотела докричаться до мира сов. Докричаться также, как тогда на остановке в дождь - "говори", а теперь я также сильно жаждала того, чтобы все это закончилось.
   -- Все! Точка! На этом вся твоя повесть заканчивается, я так хочу! Сколько там уже у тебя страниц, разве тебе этого мало, разве ты не все сказал, что хотел? Отпусти меня! Достаточно! Я не хочу больше жить в этой истории, слышишь?
   Я заплакала от бессилия, как только поняла, что эти слова бессмысленны. Когда я сама сочиняла истории, я сама была вольна ставить точку там, где сочту нужным. Я могла влюблять героев, я могла ссорить их, я могла давать им сама - приключения или мучения, а здесь я ничего не могу. Здесь я никто. Я не тот, кто пишет, а тот, кто здесь живет, - второстепенный персонаж в истории не про себя. И никто отпускать меня из этого мира не собирается, как бы мне не было сейчас тяжело и страшно.
   Потеряв силы даже на то, чтобы плакать, я смирилась со своим положением и вернулась под утро домой.
  
  
  

Посвящение в рыцари

   Столица в мире сов была залита солнцем. Георг ехал верхом на белом коне, одетый в парадные одежды, весь в новых блестящих латах, при оружии, и гордо держал голову. Он был счастлив. Горожане приветствовали его криками, подбрасывали цветы в воздух, тут же смыкались толпой за его лошадью, не отставая ни на шаг и провожая его до самой площади, где состоится посвящение. Георг слышал, как ему кричали:
   -- Георг герой! Георг - победитель дракона!
   И теперь он четко осознавал, что это и есть конец его пути. Недуг он победил, и от этой битвы у него на теле остался шрам. Он его еще чувствовал, и это вместе с болью доставляло ему какую-то сладкую радость, ощущение того, что именно он победитель. Что в свои двенадцать лет ему удалось пройти через такое, что теперь он силен и непобедим, что все вокруг знают, как ему было тяжело, и каким ужасным был дракон. Он тонул в собственном счастье, в восхищении людей, в самосознании, что он теперь настоящий рыцарь, и звание это будет носить с гордостью всю оставшуюся жизнь.
   Оливия ждала его на площади. Она улыбалась ему лучезарной улыбкой, весь ее вид тоже излучал счастье, и похожа она была на великую королеву всей этой страны сов.
   -- Здравствуй, Георг Победоносец! Победитель дракона!
   Мальчишка соскочил с коня легко, и столь же медленно, с замиранием, подошел к ней. Склонился на одно колено. Толпа тут же затихла, и над площадью города воцарилось священное молчание. В ближнем круге стояли знакомые и незнакомые лица - и маги, и колдуны, и ночной сторож со своим колокольчиком, и другие рыцари, и просто люди, - а Георгу казалось, что его сейчас окружает весь мир, и весь мир видит эту минуту - минуту его истинной славы.
   В руках у Оливии оказался тонкий серебряный меч. Она коснулась им одного плеча Георга, потом другого, потом отставила его в сторону и достала из бархатного футляра подвеску.
   -- Поднимись с колен, мой маленький господин.
   Георг встал.
   -- Теперь ты рыцарь, малыш, -- и надела ему на шею медальон, изображающий человека на коне, поражающего своим копьем дракона, -- это знак победителя.
   -- Спасибо, Оливия, -- прошептал мальчишка, задыхаясь от радости. -- Спасибо тебе.
   -- Нет, Георг, спасибо ты мне скажешь потом...
   Что-то такое прозвучало в ее голосе, что Георг поднял склоненную в почтении голову и взглянул ей в глаза. Взгляд оруженосца разнился с ее улыбкой, что-то, что он не мог разгадать, противоречило ей.
   -- Почему потом?
   -- Потому что сейчас ты не любишь меня Истинной любовью.
   Он не понял этой фразы. Толпа, осознавшая, что процедура посвящения состоялась, внезапно заполнилась криками снова, все заглушила, подняла рыцаря на руки и понесла куда-то потоком.
   -- Празднуем! Празднуем!!!
   Как понял Георг, спустя несколько минут, его несли во дворец. Сверкающий, белокаменный дворец, где с башен доносились звуки труб, а с крыш развивались цветастые флаги. Во дворце был бал!
   Георг любовался этим великолепием и купался во всеобщем внимании долго, где бы он ни проходил, те или иные люди поднимали в воздух кубки или просто ладони и выкрикивали: "Виват победителю!". В большой зале он успел заметить человека, которого встречал на другом балу - Гарольда. Сначала он был со своей девушкой-рыцарем, но потом, когда увидел Оливию, ушел к ней, а девушка осталась одна. Он вспомнил, что ее зовут Майя, и захотел в этот раз подойти к ней не как прежний воин-мальчишка, а на равных, как рыцарь к рыцарю.
   Майя увидела его издалека и улыбнулась:
   -- Привет, Георг. Какой замечательный праздник здесь устроен в твою честь.
   Он скромно шевельнул плечом, и смело посмотрел на нее снизу вверх, ничуть не стесняясь теперь ни своего роста, ни возраста.
   -- Ты же тоже прошла посвящение.
   -- Я? Да, как бы прошла...
   -- Как это "как бы"?
   -- Не бери в голову.
   -- А! Друзья мои! -- Оливия, как вихрь, появилась рядом, и взяла и Георга и Майю за руки, -- пойдемте куда-нибудь от шума.
   -- А где Гарольд?
   -- Он остался разговаривать с Перу.
   Оруженосец шагнула в одну из арок, в пустынный и светлый коридор, выходящий на балюстраду дворца.
   -- Какой прекрасный день, да, Майя?
   -- Да.
   -- Тебе уже все стало понятно?
   -- Да, Оливия.
   -- И ты уже не сердишься на меня, что я здесь главная героиня?
   Майя очень светло улыбнулась:
   -- Я счастлива, что это именно ты. Я знаю твое настоящее имя...
   -- Ты же не считаешь, что Гарольд тоже главный герой? Ты уже знаешь, зачем он здесь появился, и почему захотел увидеть мир сов?
   -- Да, я поняла, что это история только о тебе и о Георге. Но я пока не разгадала причин, почему Гарольд здесь и что ему нужно.
   -- Скоро поймешь. -- Оливия тоже улыбнулась, и обе девушки крепко обнялись. -- Ты ведь не станешь мне мешать?
   Майя сказала, что нет. А Георг, руку которого отпустила оруженосец, ничего не понимал из разговора.
   -- Вот вы где! -- сам Гарольд показался в конце балюстрады, и шел к ним.
   А Оливия быстро прошептала:
   -- И ему не дай мне помешать.
   -- Не дам!
   В следующее мгновение Оливия развернулась и ударила мальчишку по лицу со всей силы.

IX

  
   Я обещала Оливии не вмешиваться, хоть и осознавала весь кошмар того, что должно произойти. Поэтому, увидев, как опешил Гарольд, от такого зрелища, я кинулась к нему и вцепилась в руку:
   -- Не вмешивайся! Верь мне... верь!
   Я оттащила его в сторону, за гардину, и дальше нам оставалось только наблюдать за происходящей сценой. Он порывался ни один раз выскочить и остановить то, что творила оруженосец, но я сдавленно шипела: "это не твоя история" и удерживала своего короля.
   Оливия у Георга отняла его шпагу. От удара мальчишка упал на каменный пол, зазвенел своими доспехами, да так и остался в изумлении лежать на полу. Судя по его выражению, такой он девушку не видел никогда в жизни.
   А Оливия почернела. Буквально. Ее платье исчезло, заменившись черным рыцарским костюмом. Она отшвырнула в сторону ножны:
   -- Тебе казалось, малыш, что я твой помощник, да?
   В голосе было столько смеха, что даже у меня пошли по спине мурашки.
   -- И что никогда я не оберну твое же оружие против тебя? Наконец-то настал этот день, день твоего посвящения, к которому я так долго и упорно тебя подводила... наконец-то ты взрастил в себе то, что мне так нужно! Теперь я должна познакомить тебя с правдой, - я не твой оруженосец. Я вообще не оруженосец. Это ложь. Ты хороший мальчик, который взлелеял своем сердце то, что мне так необходимо. О, сколько было трудов... было тяжело и мне и тебе...
   Она говорила так холодно и в тоже время как будто с жадностью. С жадностью человека, дорвавшегося до триумфа мести, и жадность эта проявлялась в том, как человек упивался ею. И Оливия сейчас упивалась. Она выговаривалась так, словно наконец-то говорила правду, после нескольких месяцев лжи, говорила с таким облегчением, с каким может говорить только тот, кто долго носил маску притворства, тяжелую маску, а теперь скинул ее. Она даже глубоко дышала, так не могла совладать с собой.
   А мальчишка молчал. Одни его глаза говорили сначала непониманием, а потом искренней болью.
   -- У меня до тебя было еще трое подопечных... -- кончик клинка она поднесла к шее Георга, и шевельнула бровью, -- только двинься... все трое были уже взрослыми, и все трое на каком-либо из этапов в мире сов ломались, и никто не дошел до конца. А ты дошел! Ты выстрадал, накопил, сохранил и приумножил силу внутри себя, и я ее забираю. Я забираю у тебя все, что ты здесь обрел, - и не по отдельности, а целиком. Эти знания, Георг, этот опыт, слились у тебя в один великолепный слиток. Это все теперь мое...
   -- Оливия! -- Георг не выдержал и заплакал навзрыд. -- Оливия!
   Девушка наклонилась к колену и вытащила из голенища сапога один кинжал.
   -- Прости, малыш, но мне нужно это достать из тебя, другого способа я не знаю...
   Она убрала шпагу, и, резко нагнувшись, проткнула лезвием кинжала доспех Георга, по самую рукоятку загнав его в живот. Мальчик побелел и оборвал дыхание, а оруженосец достала второй кинжал.
   -- Ну, что поделать... -- и воткнула его выше первого, ближе к грудине.
   Панцирь рвался, как фольга, и легко проминался. Доспех был столь же иллюзорен, сколько настоящими были клинки. В ладони Оливии оказался третий:
   -- Это последний...
   -- Что она делает?! -- Гарольд рядом со мной почти заорал, но даже его крик уже не способен был ничему помешать.
   Девушка свое третье лезвие воткнула Георгу прямо в сердце.
   -- Она его убивает... -- я тоже плакала, но держала Гарольда крепко, да он и не рвался уже никуда, его рука обмякла, и он стоял и смотрел на это. -- Такова жизнь, мой король... за все нужно платить!
   А мальчишка не умер, - он, не делая вдоха, моргал глазами и видел, как над его грудью поднимается искорка. Она делалась все ярче, все сильнее, и над этим сиянием склонилась девушка. Ее лицо осветилось этим светом, осветились ее глаза, полные слезами счастья. Она откинула голову, сделала движение рукой и искорка, метнувшись к ее груди, растворилась, вошла в ее сердце и исчезла там.
   -- Теперь ты можешь сказать мне спасибо, Георг... именно теперь!
  
  
  

Тьма.

   Родители Георга за несколько месяцев постарели на несколько лет. Едва счастье улыбнулось им, и Георг после удачной операции восстанавливал свои силы уже дома, и врачи делали только самые радужны прогнозы на будущее, и сам Георг начал снова ходить в школу, прежняя жизнь возвращалась... как однажды на улице его сбила машина. Пьяная женщина была за рулем... превышение скорости... красный сигнал светофора...
   Неделя комы, месяц реанимации, три месяца больницы... теперь их сын сидел в инвалидном кресле пожизненно. Сердце его выдержало аварию, он не умер, но ходить он теперь не сможет никогда, и родители об этом знали и он сам.
   Когда его привезли домой, он продолжал молчать. Он молчал с тех пор, как задал один единственный вопрос, когда очнулся, "что со мной?". И больше не разговаривал. Он не разговаривал ни с кем, - ни с родителями, ни с врачами, ни с психологами, когда те приходили. Все таблетки, которые ему прописывали, он не пил, а жестко отталкивал руку, выплескивал воду и сжимал челюсть. В середине весны отец и мать выносили его на улицу и катали по городу, в начале мая из города стали выбираться в лес. Дети во дворе смотрели на него с жалостью, две тетки-сестры что-то цедили друг другу в ухо, когда замечали Георга и его семью. Мир расцветал, не обращая на страдания Георга никакого внимания, он был одинок и жил во тьме. Это колодец был глубже и беспросветнее первого. Его еще и завалили камнями...
   В один из дней его коляску везли к лесу, как раз по тому пути, что пролегал через заброшенную стройку. На прогулку с ним вышла только мама, отец был на работе, - она шла и напевала песенку, похожую своей мелодией на колыбельную. Бетонная площадка, которая должна была стать стоянкой при больнице, была видна сквозь разрушенный забор стройки. Цементная пыль, щебенка, все опалено солнцем аж до рези в глазах. Но Георга, казалось бы, безучастного к целому зеленому пышному лесу, куда его не раз уже возили, зацепило в этой белизне нечто маленькое и зеленое... он уже проехал мимо, но сознанием успел понять, что это валяется на асфальте разбитый горшок с цветком.
   -- Мама, стой!
   Мама остановилась и замолчала. Она так давно не слышала голоса сына, что теперь поразилась, - какой он хриплый и недетский стал. Она осторожно выдохнула:
   -- Что, сынок?
   -- Завези меня на стройку, там, через этот проем в заборе, что мы проехали.
   Даже не спрашивая зачем, даже боясь заглянуть ему в лицо, от страха, что чем-то может спугнуть внезапно вернувшегося из небытия сына, мама Георга спокойно покатила коляску на стройку.
   -- Остановись у того горшка...
   -- Хорошо, солнышко...
   Георг долго на него смотрел. Мать ничего не понимала, и, не выдержав такого долгого молчания, осторожно обошла коляску и присела на корточки у самых его ног, вглядываясь в лицо мальчика. Что ему дался этот мусор? Не безумие ли это? А Георг не сразу заметил мать, его взгляд был обращен глубоко вовнутрь. Такой маленький, старый, убитый человек внезапно замер, а потом закрыл медленно глаза и чуть-чуть, одними уголками губ, улыбнулся.
   Мама поцеловала ему руку, готовая заплакать от переживания:
   -- Что с тобой?
   -- Мама, я счастлив...
  
   Вся следующая неделя была такова, что к Георгу день за днем возвращалась жизнь и детство, а к его родителям силы и молодость. Каждое утро Георг выкатывался на балкон встречать утро и слушать воробьев. Он не мог дождаться завтрака, потому что в нем проснулся аппетит, а мамины сырники или оладьи, или каши с фруктами были умопомрачительно вкусны. Во дворе он играл, как мог с компанией, даже если всего лишь приходилось быть судьей, или тем, кто записывает счет каждой играющей команды. Он показывал злым теткам язык, и укатывал куда-нибудь подальше в тенек читать книгу. Георг не давал родителям себя слишком жалеть, и сам их порой отдергивал "я не беспомощный, это я могу и сам", он перестал унывать, видя, что от его улыбки счастлив не только он, но и его семья. А когда его отец сказал однажды:
   -- Ты настоящий герой, сын!
   Георг ухмыльнулся:
   -- В героях я уже побывал... теперь я просто хочу жить.
   В последнюю ночь мая он не мог уснуть и стал думать об Оливии. Ему было так легко, что мальчишка улыбался. Лежал, смотрел в потолок, и понимал, что прошел все заново, только теперь один. Оливия не виновата. И ту женщину в машине он перестал обвинять. И то, что оруженосец отняла у него в день его триумфа - опять на месте, его негаснущая искорка у него в груди.
   -- Если бы не ты, Оливия, я бы никогда не узнал, что значит, любить жизнь по-настоящему...
   -- Ты любишь меня Истинной любовью?
   Георг распахнул глаза и приподнял голову. На подоконнике окна он увидел ее силуэт.
   -- Я сделала с тобой такое, а ты все равно меня любишь? -- Голос Оливии шептал, казалось, не веря сам себе. -- Ты все равно меня любишь?
   Георг свободно выдохнул:
   -- Да. -- Потом засмеялся: -- а говорила, что тебя зовут Оливией, обманщица...
   -- Ну, не могла же я сразу себя выдать... Я Жизнь, и когда ты меня потерял, я пришла о себе напомнить. Ах, это было больше года назад...
   -- Да, ты спустилась ко мне в колодец, назвала меня трусом, и сказала, что я сбежал...
   -- Точно. Но ты решил - пойти со мной или умереть. Я лишь предложила тебе выбор. Ты заметил, что я никогда не говорила тебе, что делать? Я лишь приводила тебя к тому, что ты сам должен был делать свои шаги.
   -- Иногда ты мне казалась такой грозной, а иногда такой простой... иногда нежной, а однажды я подумал, что ты меня бросила...
   -- Да, я такая, -- голос от окна прозвучал немного кокетливо. -- А еще не забывай, что я жестокая.
   -- И щедрая.
   -- Бывает, что я не держу обещаний, или не оправдываю твоих ожиданий...
   Георг опять засмеялся:
   -- Это не важно! Важно, что ты просто есть!
   -- Малыш, -- Оливия подошла к кровати и села на краешек, -- хочешь, я расскажу тебе, что это были за кинжалы?
   -- Хочу.
   -- Один из них пронзил в тебе тщеславие. Ты же читал сказки? Рыцарь, убивший дракона и завладевший его сокровищами, мнит себя богачом. Задирает нос вверх и кичится своим подвигом, и забывает вообще почему и ради чего он все это сделал. Он теряет главное понимание. Второй кинжал пронзил сразу двоих - слепоту и слабость. Победив однажды, тебе кажется, что никогда ничего подобного больше не произойдет. И с такими мыслями ты не будешь готов к удару, если он произойдет. Пойми, прозрей, ведь тебя отныне защищает не шпага, ни доспехи, - тебя всегда будет защищать любовь. Помнишь, какое я тебе говорила заклинание?
   -- Да... Мое сердце попало в сети, больно режет тугая нить...
   -- А третий кинжал действительно отнял у тебя все то, что ты накопил. Я оставила тебя ни с чем, как цветок в пустыне. Тебе нужно было понять, что источник жизни никогда не существует вовне человека, а только внутри самого. И даже если я уничтожила все, выжгла, вырезала, оставила тебя умирать, ушла, предала тебя, покалечив, ты возродился сам. Из себя. Какие рыцари? Какие драконы? Это все сказка... это все не ради того, чтобы вылечить тебя от болезни тела, а ради того, чтобы никакая болезнь не была сильнее тебя. Ты здоров здесь, мой мальчик, -- Оливия положила ладонь ему на сердце, -- внутри. И даже если у тебя не будет ни рук, ни ног, ни глаз, ни слуха, пока в тебе есть Любовь ко мне, ты здоров...
   Георг не делал для себя открытия, слушая ее речь. Она лишь облекала в слова то, что он чувствовал и так. Он даже не кивал головой, лежал, ощущая ее теплую ладошку на груди.
   -- Георг, это еще не все, -- она растормошила его, -- аварии-то никакой не было... сейчас ноябрь. Ты дома, ты неделю, как выписался из больницы. Все это было только в мире сов, который с этой минуты оставляет тебя в реальности! Про-о-осы-ы-ы-па-а-айся....
   Мальчишка шевельнулся и оторвал голову от подушки. Тело так затекло от неудобной позы, а проведя по щеке ладонью, понял, что все складки смятой подушки впечатались ему в лицо. С форточки поддувало. Он нехотя вылез из-под теплого одеяла, по ногам вместе с прохладой побежали мурашки, но он дошлепал босыми ногами до окна и закрыл форточку. Что же он так неудобно спал? Ах, да ведь у него опять бок заныл, - спать приходится пока что только на правой стороне, никак иначе не ляжешь...
   -- Вот кошмар, -- Георг опять лег, -- как хорошо, что никакой аварии не было...
   И заснул.
   А Оливия, подышав на холодное стекло со стороны улицы, спорхнула с карниза и растворилась в темноте.
  

X

   Я сидела на диване в своей комнате и смотрела в проем окна. Я не знала, что будет дальше, и никуда не шла - ни просто на улицу, ни на работу, ни к забору. Всегда считая дом своим оплотом и крепостью, мне казалось, что здесь никогда ничего не произойдет, и никто меня здесь не тронет. Что значит - комната, вывернутая наизнанку? Что значит, вывернутый наизнанку внутренний мир? Весь этот город - мой мир? Мир сов - мой мир? А где тогда я сейчас? И почему здесь так серо и уныло?
   -- Как же я устала... как же я хочу домой, по-настоящему домой!
   За дверью, в коридоре послышался шум. Я обернулась и увидела стоящего на пороге Перу и Гарольда.
   -- Вы здесь?
   -- Да.
   -- А разве история не закончилась? Что еще?
   Перу вздохнул:
   -- Даю одну попытку догадаться.
   -- Видимо что-то осталось недосказанным с тобой Гарольд? Что еще ты хочешь увидеть? Куда тебя провести под конец экскурсии? -- я поднялась с места, готовая нести службу, не даром же присягала на верность. -- Или ты, наконец, расскажешь, что ты хочешь, и зачем пришел?
   -- А почему нет? -- Гарольд мне улыбнулся. -- Я вообще могу тебе все рассказать.
   -- Он всего лишь приманка для тебя, сахаринка, -- Перу скорчил такую физиономию, по которой стало понятно, какое ему доставляет наслаждение это сказать. -- Мы тебя так обдурили, что слов нет!
   -- Вы с ума сошли?
   И Гарольд и Перу засмеялись и переглянулись.
   -- Выкладывайте! -- я сжала кулаки. -- Что за шутки?!
   -- Подожди, не сердись. Вспомни, с чего все начиналось? Мы с тобой разговаривали в кинотеатре ночью, помнишь?
   --Помню... -- осторожно призналась я. -- А как ты можешь об этом знать?
   --Так, давай вернемся на еще более ранний срок.
   -- Что? Куда? -- мое недоумении возрастало, и на Гарольда я смотрела уже едва ли не с ужасом.
   -- Ты любишь сочинять истории, романы всякие, придумки, где есть главные и неглавные герои, совершенно незначительные персонажи, приключения и так далее... -- Перу перебил его и подошел ко мне ближе, усаживая меня обратно на диван. -- Ты, конечно, главная героиня, героя тоже где-то нужно было брать. А тут на обложке журнала попался такой замечательный Гарольд Галл с красивыми, как звездное небо, глазами. А что, отчего бы прототипом не избрать его? А о чем роман-то?
   -- О чем-то наболевшем, -- подхватил сам Гарольд, -- о том, о чем всегда хотелось написать. Сколько можно молчать о мире сов, а? Столько молчала, а теперь есть шанс выговориться, и все это вместе с какой-нибудь замечательной историей о любви. Себя ты как-нибудь слепишь, я уже, считай, идеальный...
   --Да, это ведь Гарольд тебя уговорил - зайти за дверь, на которой есть надпись "посторонним вход воспрещен". И не одной, а вместе с ним!
   -- Подождите, я запуталась... у меня голова идет кругом...
   -- Только мир сов обвел тебя вокруг пальца, сахарная моя, без обмана здесь нельзя. Историю пишешь не ты, а он, и подвох ты скоро раскрыла - Гарольда ты взяла с собой не подозревая, что он придет как есть - со всем своим нелицеприятным прошлым.
   -- По жизни-то я кто? Совершенно не бездарный композитор, который с двенадцати лет стал курить траву, а к шестнадцати годам стал колоться. Драки, попойки, тюрьма, клиника. Господи, да и ты обычных людей в свой мир не пускаешь, что говорить о таких, как я? Но за красивые глаза ты это сделала... -- он так улыбнулся, что я готова была вскочить и выцарапать ему эти глаза немедленно. -- А дальше тебе деваться было некуда. И тебе пришлось водить меня по всем закоулкам.
   -- Перу, и ты обо всем этом знал с самого начала?
   -- Конечно. Но через твой проклятый забор не протиснется никто, кроме тебя, если только ты сама кого-то не приведешь, добровольно.
   -- Зачем? Зачем все это?
   -- Затем, что если ты этого не поймешь, ты всю жизнь проживешь в прошлом. В городе, где было все так же, как в детстве, в мире сов, который ты выстроила и огородила непроходимой решеткой без ворот. И всю жизнь ты останешься некрасивой девчонкой, лет пятнадцати, которой постоянно нужно с чем-то бороться, не снимая доспехов, не опуская щита и не выпуская из рук оружия. Думаешь, зачем я лупил тебя по губам, сахаринка, когда ты говорила все это вслух?!
   -- А так, пришел я, -- Гарольд нарочито виновато развел руками, -- и не просто король, то есть здоровый человек, которому не место в твоем мире, а вообще твой антипод. Тот, на которого ты только с ненавистью смотреть и можешь. Я, кажется, набедокурил... стал рушить твои стереотипы. Да, темницу я не разрушил. Но там сидел я сам, и если я сам когда-нибудь прощу себе вину и не буду держать себя в тюрьме, я могу опять вернуться к наркотикам. Да, надежду мою откопала женщина, которую я люблю, а не я сам. Она в меня поверила, она приняла меня таким каков я есть, и помогла мне выбраться из этой ямы. Да, я не мученик, я не повешу свои страдания как флаг и не пойду с ними по городу. Да, мое сердце - дом, откуда звучит музыка и где двери открыты. А ты? Ты никогда бы не поверила, что другой человек может тебе помочь. И в трактир жаловаться тебя все еще иногда заносят ноги, и сердце у тебя, я успел заметить, - замок. И, наверное, тебе также трудно поверить в то, что я, человек противоположный тебе во всем, от нации до болезни, могу тебя понять? Могу пройтись по твоему миру сов, вход в который запрещен, и не слепцом, а тем, кто что-то понимает и на что-то откликается... мы все люди, Майя, не нужно делить нас на своих и чужих. Этот забор ты прошла когда-то в детстве, но навсегда оставила его внутри себя.
   --Замолчи ты. Замолчите вы оба...
   -- Маленький обман, не расстраивайся ты так...
   -- И со своей ролью тебе тоже пришлось смириться. Так кем ты хочешь быть, Майя? Ты держишься за все это, и даже если ты, как тебе кажется, забываешься, мир сов, пока ты его не отпустишь, на всю жизнь огородит тебя забором. Болен человек или здоров, это не важно. Кто-то тебя поймет, а кто-то нет, но не закрывайся от людей... ты же на моем примере убедилась, что понять можно все. И меня ты тоже поняла, не так ли? Ты смирилась с тем, что я не герой, ты, в свою очередь, стала понимать меня, и перестала ненавидеть.
   -- Все не так, как я хотела...
   -- Конечно, ведь тебе не дали здесь сочинить ни слова! -- Перу аж взвился на месте. -- Конечно! Но и это еще не все, сладкая моя, это еще не все!
   -- Что еще?
   -- Надеюсь, что ты простишь нас... -- глаза стража стали такими виноватыми, но в них, где-то в глубине, запрыгали чертики. -- Нам пришлось тебя выдать.
   -- Кому?
   -- Суду.
   Отделившись от стены, серая масса обозначилась сначала одним силуэтом, потом другим, и в моей комнате возникли стражники. Меня накрыл прилив липкого страха и полного понимания, что это за люди. Я не успела и дернуться, как два человека взяли меня под руки, легко подняли с места, и потащили к двери.
   -- Нет! Этого не может быть, Перу! Гарольд! Гарольд... как это может быть?!
   За дверью вместо квартирного коридора оказался другой коридор. Каменные своды и гулкие шаги моего конвоя обрушились на мою голову, как дубина, и я перестала вообще что-либо понимать. Я только чувствовала, - там, где этот свет кончался, была зала, и там меня ждало то, что я так боялась... они сказали всем, что я не настоящий рыцарь! Они выдали меня и рассказали, что я трус! Что у меня хрустальное сердце!
   -- Перу! Гарольд! Остановите это, не надо! -- Я обернулась на них через плечо, -- простите меня! Простите! Только не нужно суда, ведь он же вынесет мне приговор! Гарольд, я же говорила тебе, что каждый удар охотника здесь, в реальной жизни имеет силу! Гарольд! Пощадите меня! Я больше не хочу болеть... я не хочу обратно... я боюсь смерти!
   -- Смерть это я, -- ответил карлик. -- Потому я и страж ворот. Прошлое - это то, чего уже нет, то есть смерть. Чем больше ты будешь жить прошлым, и не пускать к себе нового, не пускать к себе жизни, не открываться ей, тем ревнивее я буду тебя сторожить... думаешь, почему я остался карликом? Именно для тебя? Я всегда был рядом с тобой и рос вместе с тобой, только ты не знала о моем существовании. А когда увидела меня рядом, то улыбнулась... мы были тогда с тобой на равных... таким ты меня запомнила с детства, и таким я остался для тебя до сих пор.
   -- Не надо меня на суд, Перу!!! Я снесу этот забор, я клянусь! Гарольд! Гарольд!
   Но Гарольд поднял руки и показал мне цепи, которыми скован.
   -- Закон цепей, Майя. Я ничем не смогу помочь тебе.
  
   В зале оказалось много людей. Так много, что сначала меня испугало именно это, - они все стояли вдоль стен, окружая залу кольцом. И толпа была такой пестрой, что у меня закружилась голова. И только одно черное пятнышко выделялось среди них - старик в черной мантии.
   -- Наконец-то вы ее привели, мы заждались.
   Стражники встали по центру, сжимая своей хваткой мне плечи. Взгляд выхватил из толпы фигуру Оливии, которая безучастно смотрела в мою сторону без всякого выражения - ни осуждений, ни одобрений. Вообще никаких чувств.
   -- В чем обвиняется рыцарь?
   -- В самозванстве, ваша честь! -- Перу подошел к судье.
   -- Так, а защита присутствует?
   -- Да, -- Оливия подняла руку, и внутри у меня затеплилась радость, что все может обойтись.
   Ведь иметь в своих адвокатах саму Жизнь, много стоит!
   -- Что вы скажите в ее защиту?
   -- Ничего.
   -- Что скажет сама обвиняемая?
   Я онемела. Меня предали все... все! И Гарольд, и Перу, и Оливия, которых я считала своими друзьями, а не врагами...
   -- Что ж, -- сухой тон судьи и его сухие глаза говорили о самой чистейшей непредвзятости, -- предъявите суду доказательство обвинения.
   Я попятилась, но ноги у меня только заскользили по полу. Я рванулась, но в мышцы лишь сильнее впились пальцы моей стражи. Сейчас меня будут казнить...
   -- Так нельзя!
   -- Обвиняемая, вы в мире сов, вы должны жить по закону и обязаны отвечать перед ним. Позовите охотника.
   -- Нет!
   Этот страшный человек вышел из толпы и приблизился ко мне. У меня зазвенело в ушах. Зазвенело во всей зале, мое сердце забилось с такой скоростью, что этот звон стал слышен всем и везде. Я всегда его прятала, а теперь о нем не просто знают, его сейчас увидят!
   -- Предъявите суду доказательства, пожалуйста.
   Охотник остановился от меня в метре, поднял руку и поманил пальчиком. Всего одно движение пальца, как я перестала чувствовать стук у себя в груди и ощутила его в воздухе рядом. Величиною с яблоко, граненое и звенящее, - оно трепетало и дрожало перед властью того, кто мог его уничтожить на самом деле... уничтожить так, что я никогда не вернусь обратно отсюда. Никогда.
   -- Вина доказана. -- Судья взял его в руку и отнес на высокий постамент. -- Искупить эту вину вы можете только в поединке с вашим охотником. Если вы победите недуг, с вас снимается обвинение. Если недуг победит вас, то это значит, что вы понесли наказание.
   Стража меня отпустила, и я едва не упала. Оказалось, что без их помощи я теперь не могу стоять на ногах. Во всем моем теле была ватная слабость.
   -- Вы готовы к поединку?
   Что ж... Жизнь не защитила меня ни единым словом. Гарольд не может мне помочь, хотя еще пять минут обвинял меня в том, что я не могу поверить в помощь постороннего человека. Перу, страж на воротах в мой мир, оказался стукачом... я оглядела толпу, взглянула на судью, взглянула на охотника.
   Финал все этой истории таков, что я опять одна. Что я, даже если и мечтаю, никогда не носить доспехов, для того чтобы выжить, опять одеваю их и иду в бой. И кто мне там плел все эти сказочки, что я могу быть открытой? Вот она я - открытая, и сейчас мое сердце своим клинком разобьет болезнь. Еще одна. И я снова один на один с недугом, и мне снова с ним биться. Это моя судьба, - быть воином. И мне ничего не остается, как доказать это всем и сейчас! Или погибнуть!
   -- Я готова к поединку!
   Едва я вскинула голову, как тут же ощутила на себе всю тяжесть своих доспехов. Я почувствовала шпагу у бедра, я поняла, что крепко стою на ногах... но этот звон... этот страх, - они меня не оставили. У меня мелко тряслись руки, и выступил пот на лбу и на спине, я почувствовала озноб.
   Зал затих совсем. Судья поднял руку:
   -- Желаете ли вы что-либо сказать перед поединком?
   -- Нет.
   -- У кого-нибудь есть напутственные слова?
   -- У меня есть!
   Я с удивлением взглянула на Гарольда, который стоял закованный в цепи, - и он собирался что-то сказать?
   -- Говорите.
   -- Вспомни, Майя, что ты мне сказала тогда, когда мы шли сюда по коридору. Вспомни все, что ты когда-то говорила мне об охотнике.
   -- Что?
   Нашел, что сказать мне перед смертью... напутственные слова...
   Как только я повернула голову к своему противнику, меня опять объял ужас. Всех моих усилий в это мгновение хватало на то, чтобы только сдержать дрожь в коленях и руках. Чтобы хоть внешне выглядеть чуть спокойнее. Умереть с честью.
   Как странно, не чувствовать его в груди... как пусто без него...
   Охотник двинулся без предупреждения, и не ко мне, а в сторону пьедестала, и вытащил из ножен клинок. Конечно! Разве он будет разить меня?! Мои руки и ноги?! Он убьет меня разом - в сердце!
   С каким-то выдыхом-выкриком я кинулась ему на перерез и, не успев выхватить собственную шпагу, спихнула его с пути на пол, и сама покатившись по плитам. Толпа внезапно всколыхнулась:
   -- Ату ее, охотник! Ату!
   Как? Меня? Я даже не успела удивиться этим крикам и испугаться, как машинально отдернулась, и клинок чиркнул по воздуху у самого носа.
   -- Не мешай мне, не сопротивляйся! Я все равно сильнее тебя! -- И охотник опять кинулся к добыче. Залу наполнил такой звон, что он всплыл над общим шумом.
   -- Нет! -- Я вскочила, отбросила ножны, рубящим движением ударила охотника в спину. -- Нет!
   Но на нем не осталось ни царапины...
   -- Почему?!
   -- Убить меня нельзя, глупая... я лишь возможность болезни, я буду всегда, я бессмертен. Как ты можешь убить вероятность недуга? Ты можешь только всю жизнь бояться меня, но никаким клинком ты меня не достанешь! А вот я могу все, - и сейчас ты в этом убедишься.
   Что же это за поединок, из которого нельзя выйти победителем?! Это казнь!
   -- Нет! -- Я снова кинулась впереди него, -- я не дамся!
   Я остановилась, он остановился. У меня уже не смыкались от дрожи губы, но я держала свой клинок обеими руками впереди себя, а за моей спиной теперь был постамент с сердцем. Это был последний рубеж защиты.
   Кажется, охотник замер от моей внезапности, и эти несколько секунд в моей голове лихорадочно носилось: что я о тебе знаю? Что я о тебе говорила? Почему Гарольд сказал вспомнить о тебе?
   -- Что я о тебе знаю... что я о тебе знаю?!
   Охотник рассмеялся мне прямо в глаза. Его это стало забавлять, и он прямо издевался надо мной, заглядывая в лицо моему страху, - он уже не кидался вперед, а делал шаги. И даже оружия не поднимал, просто двигался ближе и ближе. И улыбался, а от каждого его шага готова была упасть в обморок. У меня похолодело все.
   -- Только ты можешь реально меня убить... только ты и никто больше... что еще я о тебе знаю?! Я ничего больше о тебе не знаю! Зачем ты меня преследуешь? -- я пятилась, сдавая свои позиции крошечными шажками. -- Что тебе от меня нужно? Зачем ты меня преследуешь?! Неужели только потому... Господи... я все поняла!
   Я развернулась и с размаху, со всей своей силы, рассекла свое хрустальное сердце своей же шпагой...
  

Эпилог.

  
   Оно разбилось, и осколками посыпалось с пьедестала на плиты пола. Я смотрела на эти осколки, пока они не растворились вместе со всем окружением, а впереди меня оказалась стеклянная стена. Я не сразу поняла, что это, пока не увидела свое полуразмытое отражение в этом окне, - я в кинотеатре. Я снова в ночном кинотеатре, и отражаюсь не Майя, а я - и доспехи мои стали исчезать. Шпага из рук тоже исчезла. Осталась только я.
   И в этом большом помещении было так тихо, что я услышала шум в ушах. Сердце мое билось ровным гулом, без всякого звона, - самое настоящее.
  
   Почему никто из посетителей не обращает внимания на служебные двери? Потому что на них есть вывеска "Посторонним вход воспрещен"
   Я обернулась на дверь. Вывески не было.
 Ваша оценка:
Связаться с программистом сайта.

Новые книги авторов СИ, вышедшие из печати:
О.Болдырева "Крадуш. Чужие души" М.Николаев "Вторжение на Землю"

Как попасть в этoт список

Кожевенное мастерство | Сайт "Художники" | Доска об'явлений "Книги"