-Вадик, ну покушай хоть чуть чуть! А то мама как в следующий раз позвонит, я всё ей расскажу!
-Не буду, убери это. Невкусно! -- сказал Вадик, и надув губы, отвернулся к стенке, даже не посмотрев в тарелку, принесенную бабушкой.
Баба Лола вздохнув, встала с края кровати и прихрамывая, уплыла из комнаты, неся тарелку с посахаренной отварной тыквой. А Вадик лежал уткнувшись в подушку и ему хотелось плакать от обиды. Это лето должно было стать самым замечательным в его жизни! Впервые его собирались отправить в летний лагерь в Адлере. Отцу пришлось подсуетиться, чтобы выбить для него путевку -- желающих попасть в один из лучших пионерлагерей было хоть отбавляй. Вадик считал каждый летний день, вычеркивая в календаре даты красным карандашом. Седьмое августа никак не хотело наступать. Вадик представлял себе этот день каждый раз перед сном. Они с бабушкой встанут очень рано утром, отправятся пешком на автостанцию, сядут в трясучий "ПАЗик" и отправятся в город, на железнодорожный вокзал. Там уже будут ждать пионер-вожатые. И вот, как только невысокая кругленькая бабушкина фигура прихрамывая растворится в толпе -- начнется сказка, настоящее приключение, которое он ждал с самого начала каникул. Немного тревожное, но точно -- увлекательное.
К сожалению, ничему из этого не суждено было произойти. За одиннадцать дней до столь ожидаемой даты у него заболел живот. Заболел сильно, не так, как бывало, болел, когда он наедался немытой малины на бабушкином участке. В этот раз все было намного хуже. Первый день он терпел -- как обычно, думал что всё пройдет само собой. Да и в свои одиннадцать он считал себя уже настоящим мужчиной. А как известно, настоящие мужчины не жалуются. Но на утро, проворочавшись всю ночь, он все-таки сказал бабушке что ему больно.
Мамы и отца как на зло, не было рядом. Отец работал на геологической станции где-то на севере Казахстана -- там они искали нефть. А мама уехала со своим ансамблем на гастроли в Ленинград. Вадик же остался с бабушкой один.
Весь день он просидел на диване. Аппетита не было, живот очень болел. К вечеру бабушка вызвала врача. Он появился спустя три часа, долго ощупывал живот и хмурился из-под толстых роговых очков. Потом встал, отошел и о чем-то тихо говорил с бабушкой. Вадик же смотрел на них, и по тому, какое беспокойное лицо стало у бабы Лолы, он понимал, что видимо, с ним случилось что-то нехорошее.
Когда доктор ушел, бабушка сказала ему что скоро приедет машина и они поедут в Алма-Ату, в больницу. Она старалась быть спокойной и улыбаться, но по тону Вадик чувствовал что ей тоже страшно. В тот момент он даже ещё не думал о том, что это все может угрожать его поездке в летний лагерь.
Потом, примерно через час, снова появился тот самый доктор, на этот раз с ним была еще какая-то молодая женщина в белом халате. Вместе они помогли Вадику подняться. Когда бабушка помогала натянуть ему штаны, живот будто пронзило острой стрелой. Вадик ойкнул, и согнулся в три погибели. Несмотря на боль, он, уже как настоящий мужчина, стеснялся этой молодой женщины в белом халате. А дальше события он помнил плохо. Помнил что было очень больно каждый раз, когда санитарный "УАЗик" с красными крестами на боковых дверях подпрыгивал на разбитой дороге. Затем был большой коридор, по которому его везли на каталке, беспокойное лицо бабушки.
Проснулся он в палате. Рядом на стульчике сидела баба-Лола. Она будто даже осунулась и немного похудела с последнего раза, когда он видел ее еще в деревенском доме. Вадик чувствовал себя разбитым, голова болела, и сил совершенно не было.
-Что со мной? Ба? - первое что спросил он.
Поначалу бабушка не слушала и не отвечала ему, а только причитала, благодаря бога, что все обошлось. Но потом все-таки объяснила ему, насколько сама понимала, что с ним случилось.
Оказывается, у него был аппендицит. Но необычный, а какой-то другой, более опасный. Какое-то созвучное слово, Вадик его не запомнил. Главная суть была такая, что внутри у него была какая-то кишка, особенная, которая у всех есть. И вот она воспалилась, а обнаружили это слишком поздно, и началось заражение. Поэтому то его срочно, на ночь глядя, отвезли в больницу в Алма-Ату и сразу сделали операцию. Теперь ему неделю предстояло лежать в больнице. А после --ещё долго лечиться дома.
-Ба, так и я что, в лагерь получается не поеду? - Вадик с удивлением почувствовал как плаксиво и слабо звучит его голос.
Бабушка молча погладила его по голове. Вадик и так все понял сам, и заплакал.
И вот, спустя десять дней он до сих пор по большей части лежит в кровати. Вставать и ходить можно, но недолго. О том чтобы бегать, залазить на деревья -- и речи быть не может. Аппетита почти нет. Да и кушать ему теперь можно не все подряд, как раньше. Все больше отварные овощи да кашу на воде. А самое обидное, что сегодня шестое августа. Завтра другие, счастливые мальчики и девочки соберутся на вокзале Алма-Аты, сядут в поезд и под гудки тепловоза отправятся навстречу приключению. А он так и будет сидеть в кровати, от нечего делать листая книжку для малышей. И ведь ладно бы это было наказанием за шалость, за какой-нибудь проступок. Но ведь он был совершенно не виноват в том, что с ним случился этот "опасный аппендицит". От всего этого хочешь-не хочешь, а не получалось сдержать горькие слезы обиды.
Через полчаса баба Лола вернулась в комнату.
-Пошли на воздух, Вадик, уже темнеет, не жарко. Посидим лучше в беседке!
-Хорошо -- Вадик все еще продолжал дуться, хотя понимал, что баба Лола тоже ни капли не виновата в том, что его так не вовремя настигла болезнь.
Они потихоньку вышли на улицу. Вадик до сих пор инстинктивно придерживал рукой живот, хотя он давно перестал болеть. А бабушка как всегда, прихрамывала на правую ногу.
В беседке стояла старая кровать на пружинах, покрытая ватным матрасом. Вадик сел на нее, слегка покачиваясь. Вечер действительно был прекрасным. В зарослях малины щебетали птицы. Где-то на улице, за их забором, в кроне высокого тополя монотонно повторяла свою "песню" кукушка. Воздух был будто наполнен теплой жизнью летнего загородного вечера. Напротив беседки под сливовым деревом в траве жужжали осы, пируя упавшими и подгнивающими крупными сладкими плодами. Вокруг лампочки уже кружилась неугомонная мошкара. Где-то далеко, через несколько соседних участков, тявкала и гремела миской собака.
-Ба, ну чего мне так не везет-то? - спросил Вадик.
Бабушка Лола в это время начала колоть грецкие орехи, набранные в миску, сбрасывая кожуру в тазик под ногами.
-Вадик, ну бывает так, что не во всем везет. Ты же не виноват, и никто не виноват. - ответила она задумчиво.
-Не правда. Я просто невезучий, - Вадик опять надул губы. Сам против своей воли после операции он слишком часто вёл себя как девчонка.
-Не говори так... - баба Лола задумчиво взяла в руки очередной орех, но так и не стала его колоть, - знаешь иногда это только так кажется, что тебе не повезло. А потом проходит время и ты понимаешь, что может, наоборот, это было везение. Может, это Бог так распоряжается.
-Ты о чем? - Вадик заинтересованно смотрел на бабушку, не совсем понимая, о чем она говорит. Лицо ее стало каким-то задумчивым. Раньше он никогда не видел ее такой.
-Знаешь, если обещаешь меня слушать, я тебе могу рассказать одну притчу из жизни, - ответила баба Лола после минутного раздумья.
-Какую притчу? - Вадика заинтересовали ее слова.
- Притчу о том, что любое наше везение, ну или или невезение -- это лишь наше восприятие. В общем, послушай, - бабушка отложила орех и щипцы на стол.
Вадик только молча кивнул. Ему стало интересно.
-Знаешь, это все это произошло, когда мне было лишь немножко больше лет, чем сейчас тебе, - начала свой рассказ баба Лола, - Мы тогда всей семьёй жили в Киеве. Ты наверное, не знаешь, а твой прадедушка, то-есть мой папа, был довольно важным партийным руководителем в Киевском исполкоме. Когда я родилась, папе моему уже было за сорок лет. А мама была на пятнадцать лет его моложе. Но семья у нас была хорошая. Еще у меня был брат, Борис. Получается -- твой дедушка двоюродный. Мама у меня была очень талантливая. Занималась музыкой. Выступала в ансамбле, даже на гастроли в Москву ездили. Как сейчас твоя мама. А жили мы в хорошей большой квартире, прямо в десяти минутах пешком от Крещатика -- это такая площадь главная в Киеве, - объяснила Вадику бабушка.
-Так вот, я конечно, ещё совсем девочкой была, не задумывалась ни о чем. Но жили мы по-настоящему хорошо. И все это было у нас, прямо говоря, благодаря папе. Он был человеком строгим, неправды и слабости не терпел. Но нас с братом любил больше всего на свете. А мама всегда мечтала, чтобы мы стали известными музыкантами. Меня она с четырех лет посадила за фортепиано. У нас было оно прямо в квартире. Не у всех такая роскошь была в то время.
Баба Лола облокотилась локтем на стол, стоявший в беседке, и села поудобнее.
-Ну вот, значит с четырех лет мама меня учила музыке. У меня получалось, но не сказать, чтобы очень уж хорошо. Да, слух у меня был определенный, но не более того. Я освоила игру на фортепиано, но как это говорится, "звезд с неба" я не хватала. А маме этого было мало. Она мечтала вырастить из меня большой талант, больше намного, чем она сама. Она хотела и верила, что я смогу реализоваться в искусстве. И вот однажды, я пришла из школы -- я тогда еще была в младших классах. Почему-то я очень хорошо запомнила этот день. Вечером мама должна была давать мне новый урок на фортепиано. Но вместо этого она сказала мне "Лола, сегодня мы сходим в одно место, только не капризничай. Я познакомлю тебя с одной моей хорошей знакомой. Надеюсь, тебе будет интересно!"
Конечно, мне стало интересно. Мама привела меня в городской клуб детского и юношеского творчества. Я не очень хорошо помню помещение. Помню только очень большую комнату с зеркалами, пол из паркета. Там было очень светло, даже слишком, как мне показалось. Ещё там была высокая и худая женщина. Мне тогда она показалась довольно старой. Хотя, наверное, она была только лет на десять старше мамы. Я почему-то сразу стала стесняться её.
Как потом оказалось, ее звали Мария Викторовна. Она была хореографом и занималась обучением бальным танцам. В той большой комнате было несколько взрослых девочек. Намного старше меня. Двое из них высоко поднимали ноги, и замирали, стоя у зеркала. Другие -- садились на шпагат, затем вставали, повторяли это упражнение снова и снова.
Первый урок с Марией Викторовной оказался для меня кошмаром. Она была такая грубая со мной! А я не понимала, что же от меня хотят. Я начала плакать, но за это на меня только еще больше накричали. Мне было страшно. Никогда раньше со мной никто так не обращался.
Наконец, вернулась мама, чтобы забрать меня. Но Мария Викторовна подошла к ней, и отвела ее в сторону. Они о чем-то говорили несколько минут. А я, боясь вызвать новое недовольство преподавательницы, стояла в нескольких метрах, не смея подойти.
После того вечера для меня началось, как мне казалось, настоящее испытание. Три раза в неделю мама отводила меня к Марии Викторовне. И постоянно были крики, она заставляла меня делать растяжку, заставляла поднимать меня ноги так высоко, что было больно. Посе каждого такого занятия, у меня ломило все тело, а засыпала я со слезами обиды. Но мама, обычно такая добрая к нам с братом, на этот раз была непреклонна. На все мои уговоры прекратить туда ходить -- она только отмалчивалась. Или говорила, что скоро мне самой начнет нравится.
Только через несколько лет мама рассказала мне, что ей тогда сказала в первый мой день в балетном кружке преподавательница. Она сказала маме примерно вот что: "Твоя девочка -- самородок. Невероятно чувствует музыку. Тома, твоя Лолита - это примерно Уланова, но, возможно, еще более талантливая. И будет преступлением, если этот талант мы не сможем заставить раскрыться! Но для этого нельзя давать слабины, нельзя жалеть ребенка, она должна заниматься постоянно и до полного предела возможностей и сил."
И ты знаешь, - бабушка машинально потерла больную ногу, - В итоге они с мамой были правы. Через пол года я уже с удовольствием ходила в кружок бальных танцев. Мария Викторовна была всё так же беспощадна и строга ко мне, но постепенно я начала получать от неё немногочисленные скупые похвалы. Для меня её "неплохо, Лола" - было уже высшей наградой. Да и мне самой постепенно начало нравиться занятие балетом. Я научилась тем вещам, которые обычные девочки не умеют. Я чувствовала музыку, чувствовала, насколько стало сильным и гибким мое тело. Я нашла себя в балете, и это было прекрасное чувство.
Со временем ко мне пришло понимание, что балет -- именно то, чем я хочу заниматься, чему я готова посвятить свою жизнь. Я продолжала ходить в кружок к Марии Викторовне еще два года. Потом мама устроила меня в школу художественных танцев. Честно говоря, я стала мало времени уделять обычной учебе в школе -- для меня уроки танцев стали самым главным занятием в жизни. Родители не возражали против этого.
И вот, это мне кажется, двенадцать лет было -- папа сделал мне самый лучший подарок, который я получала в жизни. Ему надо было поехать в Москву по работе. И он взял меня с собой. Во-первых, мне как и любому ребенку, было интересно само путешествие, столица, в которой я никогда не бывала. Во-вторых, главный подарок был для меня сюрпризом. Папа рассказал мне о нём только когда мы уже провели в Москве два дня. Через пару дней нам предстояло вернуться назад в Киев. Я по-настоящему скучала по танцам -- для меня перерыв даже в несколько дней казался очень длинным. И вот вечером мы с папой пошли гулять. Прокатились в метро, для меня это казалось настоящим аттракционом. Представляешь, метро в тридцать-девятом году! Я помню мы вышли в самом центре. Уж не помню, как называлась станция. И пошли в сторону огромного красивого как дворец здания. Я спросила папу: "Что это за здание?" - а он сказал мне в ответ: "Это Большой Театр. Главный театр нашей страны. Завтра там дают балет "Щелкунчик". Пойдем?"
- Я не поверила своим ушам! Я пойду в самый главный театр в Москве! - взгляд бабушки был устремлен куда то в темноту участка, будто там она видела картины далеких дней своего детства, - И вот, следующий день я считала почти каждый час, папа был на совещании, и мне пришлось просидеть в гостиничном номере почти весь день. Он купил мне книжку, но я даже не могла ее листать -- так волновалась. А после обеда наконец вернулся папа, мы собрались и пошли гулять. У нас была уйма времени до начала представления, но я так боялась, что мы опоздаем, что каждые десять минут спрашивала у папы, не пора ли нам.
К Большому театру мы пришли на час раньше, чем начали пускать зрителей. Потихоньку стали собираться люди. Никогда я не видела столько нарядно одетых людей. Хотя Киев тоже совсем не деревня, но в Москве всё было как-то по-особенному торжественно. Некоторых людей привозили личные автомобили с шофером. Несколько раз к папе подходили незнакомые мне мужчины. Они здоровались с ним, перебрасывались парой слов. Некоторые и мне говорили "Привет!", но я их стеснялась. Некоторые из них были в строгих костюмах, но большинство -- в военной форме. Я конечно понимала, что это знакомые отца по партийной работе.
Наконец, начали пускать зрителей. Мы прошли в здание. Внутри оно показалось мне, может, даже шикарнее, чем снаружи. Я совершенно не понимала, куда нам нужно идти. Но папа уверенно вел меня за руку. Мы подошли к одной массивной двери, над которой висела табличка с надписью "Партер" - папа отдал билеты контролеру. И вот -- мы оказались внутри. Там было так красиво! Папа устроил мне настоящий праздник. Места были самые лучшие, какие он мог получить. С наших мест сцену было прекрасно видно. Еще до начала представления я уже как зачарованная смотрела туда, с трепетом ожидая, когда же наконец, начнется представление.
Наконец, прозвучал третий звонок (папа объяснил мне, что представления в любом театре начинаются только после третьего звонка, когда в зал перестают пускать зрителей). Освещение в зале постепенно погасло, и массивный занавес медленно разошелся в стороны. Я жадно следила за всем, что там происходило. И запомнила этот балет на всю жизнь.
Сказать, что мне просто понравилось -- это совершенно не то слово. Я была очарована. В тот вечер я решила для себя, хотя и постеснялась сказать об этом папе, что настанет обязательно день, когда я тоже выйду на сцену Большого театра.
Вернувшись в Киев, я стала заниматься с удвоенным желанием. И честно говоря, достигала неплохих результатов. Я была самой подающей надежды из тех, кто учился со мной. И преподаватели отмечали меня. Сильно никто конечно меня не хвалил, но я чувствовала, что они видят во мне настоящий талант.
Так прошло еще около полутора лет. С тех пор мы успели еще раз съездить с отцом в Москву, он опять сводил меня в Большой театр. Во второй раз мы смотрели "Лебединое озеро". Я увидела великую Уланову на сцене. Мне стыдно признаться, но она была моим кумиром. Я боготворила её талант, и в тайне мечтала, что настанет день, когда я достигну таких же высот.
Вернулись мы домой в апреле, это был сорок первый год. До войны оставалось около двух месяцев. Но мы то конечно, об этом не догадывались. Я продолжала заниматься, надеясь через два года поступать в хореографическое училище в Москве. Это лучшая в стране школа балета. На худой конец -- в Ленинградское хореографическое училище. Москва меня привлекала больше, но зато в Ленинградском училище в свое время училась сама Уланова.
Никто не знал конечно, что ничему этому не суждено было осуществиться. Помню отчетливо день, когда со мной случилась беда. Это было десятого мая. Скоро должны были начаться летние каникулы. Я возвращалась домой с занятий, как обычно. К тому времени я занималась почти каждый день. Погода была прекрасной, солнце уже начинало припекать. Мир казался мне таким безоблачным, ярким, полным чудесных красок. Может быть я была слишком самоуверенна тогда, но я не сомневалась что легко поступлю в училище в Москве или Ленинграде, в какое сама выберу. И, как часто я тогда делала, я по дороге представляла себя через много лет, может через десять или около того. Я выйду на сцену большого театра, уже известной, признанной, любимой публикой. После постановки "Лебединого озера" зал будет стоя аплодировать. А потом с восторгом люди будут рассказывать знакомым, что они были на балете, где главную партию исполняла я.
Ещё я представляла себе, как поеду потом на гастроли в родной Киев, люди будут рассматривать афиши с расписанием будущих представлений, и говорить друг другу: "Смотри, завтра у нас в театре выступит сама Лолита Абельман, главная прима Большого театра!" Как на первых, самых лучших местах будут сидеть папа с мамой, может, с подросшим Борькой, как мама потом смахнет слезинку с глаз, когда занавес закроется после представления. Эх... эти мечты, свойственные всем подросткам. Я не была исключением.
-Так вот, погружённая в свои красивые мечты, я направлялась домой, и по сторонам, конечно, не смотрела. В то время даже в таком большом городе, как Киев, не было так много машин, и я спокойно ступила на проезжую часть небольшой улочки. До дома мне оставалось буквально пару минут. Я слишком поздно услышала звук мотора, который быстро приближался справа. Только успела повернуть голову, и увидеть что это грузовик-полуторка. Дальше я помню только как что-то швырнуло меня в сторону, что-то огромное и очень твердое. Я почувствовала, что не могу дышать, мне стало ужасно страшно. Я подумала, что умираю, и потеряла сознание.
Очнулась я в больнице на следующий день. Оказывается, пока я была без сознания, врачи провели операцию. Первое, что я увидела -- это лицо папы. Он всегда был человеком стойким, я никогда не видела его нервным или взволнованным до того дня. Но в этот раз он смотрел на меня с настоящей тревогой.
-Что со мной? - спросила я его.
-Ну...тебя сбил грузовик. В общем, - отец напряженно потер переносицу, - в общем, ты сильно пострадала, но это не опасно для жизни. Сотрясение мозга, ушибы. Это быстро пройдет. Но, - тут впервые я почувствовала, что папе трудно сказать то, что сказать он должен, - есть еще одна проблема. У тебя сильно повредилась правая нога. В общем, грузовиком тебе раздавило всю стопу. Операцию сделали сразу, но врач говорит, что восстановление будет очень долгим, - тут отец видно собрал свою волю и сказал своим обычным твердым голосом, - и вероятно, оно будет не полным. Скорее всего, сохранится хромота.
Я сначала не поняла смысл его слов и их значение. Я разобрала сначала то, что со мной все в относительном порядке, только раздавило правую стопу. И что мне сделали операцию, после которой будет долгое восстановление. И только спустя пару секунд я связала одно с другим. "Хромота" - страшное слово, которое ставило крест на всем, чем я жила последние годы! И тогда я расплакалась. Отец обнял меня, а когда отпустил -- я увидела что его глаза тоже блестят. Это был первый и последний раз, когда я видела, как папа плачет.
В общем, я пролежала в больнице долго, недели три, наверное. За мной конечно, прекрасно ухаживали, палата у меня была отдельная, мама приходила по два раза в день, приносила мне фрукты, домашнюю еду. Но мне все казалось невкусным, было ужасно скучно. И в глубине души, я не верила, что с танцами все кончено. В душе я была почти уверена, что со временем все пройдет. Нога моя выглядела страшно, по сравнению с левой, не поврежденной. Правая стопа раздулась в два раза, сверху шел огромный шов, цвета она была от слегка красного у голени до почти черного у пальцев.
Наконец, меня отпустили домой. Папа к тому времени давно успокоился. Такой уж он был человек, считал, что нет ничего невозможного в жизни. К тому времени, как я вернулась домой, он уже успел отправить мои рентгеновские снимки и заключение киевских хирургов в Москву, связался там со своими знакомыми, и во всю изучал возможность отправить меня в столицу для новой операции, которая, возможно, могла бы помочь мне полностью восстановить ногу.
И вот, семнадцатого июня, отец пришел вечером с работы, и сказал, что завтра мы отправимся в Москву. Он объяснил мне и маме, что один профессор из больницы Пирогова заинтересовался моим случаем и предполагает, что есть возможность эффективного восстановления после травмы. Я обрадовалась. Для меня поездка в Москву всегда была приятным событием, даже несмотря на то, что я ещё передвигалась с костылем. Тем более, мои самые смелые надежды, казалось, начали сбываться. Я уже почти убедила себя, что уж в Москве-то лучшие профессора найдут способ вылечить мою ногу до конца, чтобы я как можно скорее вернулась к занятиям балетом.
В тот же день, как мы приехали в столицу, меня положили в больницу. Тут уже мне не могли предоставить такие условия как в Киеве -- все-таки Москва большой город, да и папино влияние было там не таким, как у себя, в киевском исполкоме. Доктор встретился со мной, внимательно выслушал все, что я рассказала о том, какие ощущения испытываю (подозреваю, ему это было совершенно не нужно, но так он сразу завоевал мое доверие). Долго и очень осторожно он ощупывал мою ногу, иногда отрываясь и рассматривая рентген-снимки, присланные из Киева. Папа все это время сидел в кабинете на стуле. Он волновался, это было заметно, по тому, как он время от времени потирал пальцы. Зная его характер -- это было признаком очень большого напряжения.
Наконец, доктор вынес свой вердикт:
-Завтра у нас и в воскресение выходные. А двадцать третьего числа мы сделаем еще один снимок, с другой стороны. И потом уже примем решение, нужно ли делать повторную операцию, - по голосу чувствовалось, что надежда на благоприятный исход действительно была.
Помню хорошо я последний мирный день - это была суббота, двадцать первое июня. Ходить нормально я не могла, так что мы с отцом могли только прогуливаться немножко по территории больницы, да сидеть на лавочке. Он планировал дождаться результатов обследования, и потом возвращаться в Киев, где то в середине недели. А меня, в случае, если решение будет положительным, должны были оставить в Москве на операцию.
Тогда я не знала еще, что останусь в Москве намного дольше, хотя никакой операции не будет, что в родной Киев я попаду только один раз и спустя почти тридцать лет, и что больше мне никогда не суждено было увидеть маму и Борьку.
Бабушка вытерла слезинку подолом фартука, и продолжила свой рассказ. А Вадик сидел, как зачарованный, слушая эту историю, подробности которой он никогда не знал раньше.
-А на следующий день началась война. Я узнала это от медсестры, которая зашла в палату. Тогда мы не могли представить, не понимали, конечно, всего. Но отца срочно вызвали назад в Киев. Он только зашел перед поездом ко мне. Времени не было, мы посидели на лавочке меньше получаса. Я помню, он говорил, что война как быстро началась, так и быстро и закончится, а за это время мне должны сделать операцию. И он за мной обязательно вернется. Когда я последний раз видела, как папа выходит через проходную больницы, я почему то почувствовала одиночество и тоску. Хотя, казалось, причин никаких не было. Папина высокая фигура еще какое-то время была видна, когда он шел вдоль забора. В конце он остановился и помахал мне. А я помахала в ответ. После этого папу я тоже больше никогда не видела.
- Ну а дальше что, вздохнув, продолжила баба Лола, -- в понедельник мне действительно сделали рентген. Доктор зашел ко мне вечером и сказал, что к сожалению, смысла в операции нет. Процесс восстановления идет очень хорошо, а новое вмешательство может лишь затянуть процесс выздоровления. Я помню, спросила у него - "Правда ли что я буду хромой всю жизнь?" Он, как и положено настоящему врачу, прямо ничего мне не сказал, но намекнул, что даже если небольшие нарушения походки сохранятся, это совершенно не помеха для полноценной жизни.
А я страшно разозлилась на него, дурочка. Ведь он был тогда совершенно прав. Только поняла я это спустя десять с лишним лет.
Следующие дни я почти не ела, ночами не могла уснуть, все ревела в подушку, мешая спать соседкам по палате. Со мной лежали еще две женщины. Одна со сложным переломом, у второй было что-то с позвоночником. Я чувствовала, что начинаю их раздражать. Но мне было все-равно. Я упивалась тогда жалостью к себе, к своим несбывшимся мечтам. И конечно, мне было одиноко.
Папа все никак не приезжал за мной. В суматохе начала войны, никому не было дела до девочки-подростка, у которой родители находятся за тысячу километров. Только спустя неделю я услышала разговор в коридоре. Кто-то на повышенных тонах говорил:
-Да я понимаю, женщин-пациентов у вас много -- но надо решать вопрос -- многие могут лечиться дома, амбулаторно! Палаты сейчас нужны для солдат!!
Его собеседник что-то возражал, но говорил довольно тихо, так что его слов я разобрать не могла. В ответ на возражения, громкий голос произнес:
-Доктор а вы понимаете, что уже сейчас в сторону Москвы направляются эшелоны с раненными? Понимаете, что оставлять их в Киеве или Минске нельзя? Вы наверное еще не понимаете всю серьезность положения!
Этот разговор меня очень напугал. "Почему нельзя раненных лечить в Киеве и Минске? Им и так больно, зачем их тащить за столько сот километров в Москву?" - это не давало мне покоя. К тому же, я не понимала, как мне-то вернуться домой?
На следующий день пришел профессор. Он сел на стул рядом с моей койкой, и сказал будто извиняющимся голосом:
-Лолита, в общем военные требуют, чтобы мы сократили отделения женской хирургии в пользу мужских. Сама знаешь, война идет, и говорят, с западных областей везут очень много раненных в Москву.
-Хорошо, - ответила я, - тогда отправьте меня сегодня же к родителям в Киев.
Профессор замялся немного, и потом произнес:
-В Киев мы сейчас не сможем тебя отправить -- там сейчас опасно. Я договорился -- завтра утром тебя и еще группу детей, кто попал в похожее положение, мы отправим с поездом в Казахстан. Там вы временно поживете, ну пока война не закончится.
-А что с мамой? С моим братиком? - я начала тогда по-настоящему волноваться, - вы знаете что с ними?
-Я думаю, все будет хорошо, людей с фронта эвакуируют в тыл, наверняка и твоя семья тоже уже выехала. Вы обязательно найдетесь. У нас ведь есть сведения, куда ты отправляешься. Так что, если кто-то обратится, они сразу смогут найти тебя.
В тот вечер меня терзали тяжелые мысли. Я по-настоящему боялась и чувствовала одиночество. Стыдно признаться, но я себя чувствовала совершенно слабой и беззащитной маленькой девочкой.
Утром за мной приехал автобус. В нем уже сидело несколько детей. Все младше меня, некоторые тоже с гипсами и повязками. Просто горстка напуганных малышей, оставшихся без родителей. С нами на вокзал ехала женщина, видимо, воспитательница или что-то в том роде. Она все пыталась успокоить самых маленьких, которые только плакали и твердили, что хотят домой.
На вокзале нас погрузили в поезд. Это был совсем не такой поезд, как тот, на котором мы ездили с папой в Москву. Все сиденья были забиты, людей было очень много, явно больше чем мест в вагонах. Проводница, которой нас поручили, не обращала на нас внимания. Малыши снова стали реветь. Наконец, поезд тронулся. Оставляя за окнами ряды грузовых вагонов, платформ и толпы суетящихся людей, он покидал Москву.
Дорога была ужасной. Мы ехали больше недели. Все время поезд останавливался, и стоял по несколько часов. В вагонах было тесно и совсем нечем дышать. Люди говорили, что это идут военные эшелоны на запад, а мы пропускаем их. За день мы ехали от силы часов пять. Наконец нас привезли в Алма-Ату. Некрасивый и совсем чужой город, таким он мне тогда показался.
Нас всех поселили в детдом. Это было очень страшное место для меня. Я никогда раньше не видела бедности. Кушали дома мы всегда вкусно. Одежда была хорошей. А тут -- кормили впроголодь, и с каждой неделей -- все хуже и хуже. Сотрудники были к нам совсем безразличны. Часто дети болели, а врач не мог их нормально лечить -- не потому что был плохим человеком или врачом, просто у него не было даже элементарных лекарств.
Новостей почти никаких мы не знали. А если кое-какие слухи и просачивались, то я им не верила, потому что они были один страшнее другого. Узнала, что якобы, немцы взяли Киев, что бои идут в Крыму. Еще через какое-то время стали говорить что к зиме немцы могут подойти к Москве. В это, конечно, я уж точно поверить не могла. Но раз такие слухи были, то видимо, война оказалась намного страшнее и тяжелее, чем говорил о ней тогда папа.
Короче говоря, вместо пары месяцев, прожила я в этом детдоме аж до моих восемнадцати лет. Конечно, со временем я уже поняла, что никто меня искать не будет, и даже смирилась постепенно с этой мыслью. Хотя мама, отец и Борька часто мне снились, и в такие ночи я плакала. Часто снилась и моя хореографическая школа, Большой театр, преподаватели. Все это казалось будто кадры из красивого кино, которое я когда-то давно смотрела. Настолько это отличалось от того, что было теперь вокруг меня.
Зимой в детдоме было холодно. Моя нога зажила, хотя осталась хромота, при том довольно сильная. Я даже грешила на то, что это от плохих условий и холода суставы не восстановились как-положено. А еще я себя почувствовала пустой, никому не нужной. Другие девочки из простых семей умели работать, а я то не привыкла ничего делать, умела только читать красивые книжки, танцевать, да иногда немного играть на пианино. А тут мне пришлось заниматься тяжелым трудом. Мы, старшие, стирали белье, мыли полы, как могли, поддерживали порядок в убогих помещениях детдома.
В мае сорок пятого кончилась война. А за два месяца до этого мне дали комнату в бараке в пригородном селе. Этот барак стоял тут же, неподалеку. После войны трудно люди жили. Ели не все досыта. Меня отправили работать в колхоз. Приходилось гнуть спину на картошке. Знаешь, трактором сначала собирали картошку, а мы потом шли еще раз и выгребали все, что не собрал трактор. С едой было плохо во всей стране.
Я в те дни не видела никакого смысла в своей жизни. Каждый день я спрашивала себя, зачем я вообще осталась жива. Сгоряча, я проклинала тот грузовик и его водителя. Тогда я считала, что мне лучше было остаться в Киеве с семьёй, лучше было и погибнуть с ними. Постепенно, выйдя из детдома, я стала узнавать кое-какие подробности про войну. Особо много в газетах не писали, но все-же некоторые моменты мне стали известны. Я узнала, что Киев немцы взяли в сентябре сорок первого года. Евреев и коммунистов они убивали сразу, кого-то отправляли к себе в лагерь и убивали уже там. Прочитала историю про страшный Бабий Яр, долго потом плакала. Я поняла окончательно, что моих родных точно нет в живых. Я не знаю их точную судьбу, и уже не узнаю никогда. Надеюсь, только, их не очень долго мучили.
-Папу бы они убили два раза, если бы могли, - бабушка сказала это с горечью, - он ведь был одновременно и евреем, и настоящим коммунистом.
Вот так я проработала в колхозе три с лишним года, не видя никакого смысла в своем существовании. И не знаю, что бы со мной дальше стало, если бы в один день я не встретила человека, который сам меня нашел.
Это был директор сельской школы, Федор Сергеевич. На редкость образованный мужчина, лет под пятьдесят. До войны жил в Харькове, преподавал в педагогическом институте. В самом начале войны сам ушел на фронт и там потерял руку. После лечения был отправлен работать в Казахстан.
Так вот, однажды вечером я шла с поля домой. И увидела, что у барака на бревнышке сидит и курит какой-то мужчина. Видно что он был крупный, широкоплечий. На какой-то момент у меня вспыхнула глупая надежда, что это папа. Издали мужчина был похож на него фигурой. Но конечно, это был не папа.
Когда я подошла, мужчина встал и вежливо обратился ко мне:
-Лолита Исаковна?
-Да, ответила я ему.
Федор Сергеевич представился, сказал что сам разыскал меня. Я надеялась, что, возможно, он что-то знает о судьбе моих родных. Но оказалось, он пришел по другому делу. У них в школе решили открыть музыкальный класс. Но преподавать там было некому. Среди местных жителей он подходящих людей не нашел, и тогда обратился в детдом, в надежде, что может быть кто-то из бывших воспитанников был знаком с музыкой. Ему дали посмотреть личные дела, и он выяснил, что в свое время я несколько лет обучалась бальным танцам. Поэтому он предположил, что, возможно, я умею заниматься и музыкой.
Я выслушала его внимательно, но сказала что никакого музыкального образования у меня нет. Максимум что я умела -- играть на фортепиано на уровне любителя, не больше того. Так что преподавать музыку в школе не смогу.
А Федор Сергеевич выслушал меня и ответил:
-Знаете, Лолита Исаковна, тут большинство людей не то что "любительски играть" не умеют. Они даже и пианино в жизни никогда не видели. А тем не менее хотят, чтобы дети их приобщились к музыке, росли культурными!
Он убедил меня, что моих умений более чем достаточно, а отказаться было бы не только глупо, но и стыдно перед советским обществом. Так вот я с первого сентября и приступила к работе в школе. У нас был обычный класс, отличавшийся только тем, что там стояло фортепиано. Опять заняться музыкой было волнительно. Я вообще боялась, что за годы тяжелой работы, руки мои огрубели и никогда не вспомнят, как играть на инструменте. Но тем не менее, было очень приятно вернуться к занятиям. Платили в школе совсем немного, но все-таки немного больше, чем в колхозе. Кроме того, работа, что уж говорить, была не в пример легче. Со временем, за неимением достаточного числа учителей, я стала дополнительно заниматься русским языком и литературой в младших классах. С детьми мне легко удавалось найти общий язык.
И вот примерно через год, как я начала преподавать в школе, я встретила твоего деда. Он стал приводить в школу маленького мальчика-первоклассника. А сам всегда, когда его забирал, очень интересовался его успехами. Я узнала, что парня зовут Леша, а мальчик -- это его младший брат. Леша ему был вместо отца, потому что отец давно умер, а мать работает в колхозе и на ферме с животными. Так мы с ним познакомились. Я конечно, понимала, что он интересовался успехами брата не столько потому, что ему это было интересно, а скорее чтобы найти лишний повод со мной поговорить. Но я была не более чем просто приветлива с ним. В школе у меня появилось несколько приятельниц. Они почти каждый раз после того, как Алексей уходил, забрав брата, шептались и многозначительно смотрели на меня.
А на восьмое марта Алексей принес и подарил мне три розы. Потом он мне рассказал, что ему пришлось съездить за ними аж в Алма-Ату. Я его вежливо поблагодарила, а цветы брать не хотела. Дура я была. Вообще, я совсем не думала о семье в то время. Для меня единственной семьей были мои пропавшие родители и брат. Если я, совсем девочкой ещё, и думала иногда, про то, каким будет мой избранный -- я его представляла каким то необычным, "принцем" можно так сказать. Определенного, четкого образа у меня не было. Но точно, я его представляла не как простого сельского парня-тракториста.
В общем, дед твой настойчив был. Сказал что если я не возьму те розы, так он их просто положит в урну около школы. Цветы я все-таки взяла, но попросила больше так не утруждаться ради меня.
А после этого на следующий день ко мне сама подошла одна из моих приятельниц. Она была учительницей биологии, старше меня лет на десять, одна растила дочку. Её муж погиб на войне.
Она отвела меня, сказав что хочет поговорить со мной. И сказала она мне примерно следующее:
-Лола, ты не дури! Я вчера видела как твой Леша с цветами пришел! А ты все губы дуешь. Одна так и хочешь остаться до старости?
-Марина, но я не знаю...какой он "мой", вообще? Я как-то не думала об этом. Он мне и не нравится даже! - ответила я.
-Не нравится? А то, что на всю округу после войны пять мужиков молодых, да и то два калеки из них, тебе нравится? Была б на твоем месте, я бы и не сомневалась ни дня! Сама смотри, я тебе не мать конечно. Только останешься ты одна, старая дева, - Марина с горечью произнесла последнее предложение.
И вот я задумалась по-настоящему. Я была ведь ещё совсем молодой, двадцать три года тогда мне только исполнилось. И действительно я не хотела всю жизнь жить в бараке одной.
В общем, через полгода мы с твоим дедом Алексеем поженились. Мама у него простая женщина была, мне кажется, ей не очень нравилось сначала что я не из их круга, но со временем она ко мне привыкла и относилась хорошо. А вот некоторые мои "приятельницы" в школе долго меня обсуждали, им ведь стало завидно, что нормальный парень, здоровый, прошедший войну, работящий -- и выбрал детдомовскую хромоножку-сироту, ещё и еврейку.
Жили мы сначала у Алексея дома. Комнату у меня забрали в пользу других людей, у кого совсем негде было жить. Потом, через три года, на свет появилась твоя мама. И нам уже в том домике стало совсем тесно. От колхоза нам дали участок, мы стали строить потихоньку дом. Жизнь тоже в стране к тому времени почти наладилась. Хотя с материалами для дома было трудно, но хоть есть стали все досыта.
И ты знаешь, особенно после того как у меня появилась своя дочка, я стала иногда вспоминать свою жизнь до войны совсем по-другому. Я будто бы все переосмыслила, и иногда мне было стыдно за себя. Если подумать -- а кем я была то до того, как меня разлучили с семьёй? Избалованная девочка, у которой всё было, дочка партийного руководителя. Я никогда в жизни не работала до этого руками, не держала ни веника ни тряпки, готовить -- и то не умела. Жила в своем сказочном мирке танцев, бредила Большим Театром и Улановой. Еще неизвестно, добилась бы я таких успехов, или нет. А тем временем, жизнь проходила мимо меня, - бабушка произнесла это с горечью.
-Потом, уже когда мы построили дом, мама твоя подросла, мы с ней однажды поехали в Киев. Я очень хотела побывать там, на улицах моего детства. В душе я все ещё тешила себя надеждой, что, может быть, я случайно встречу кого-нибудь знакомого, кто сможет рассказать мне о том, что случилось с моей семьёй. Но после войны Киев стал совсем другим. Я приехала на то место, где мы жили, прошла по улицам, по которым в своё время бегала в школу и на уроки балета. И не узнала эти места. Всё стало чужим и незнакомым. После войны почти все здания отстроили заново, улицы стали шире, людей больше. В общем, пробыли мы там совсем недолго и вернулись. Я только оставила цветы на мемориале погибшим и угнанным в плен горожанам. И когда я вернулась, то окончательно осознала, что жизнь моя - это не те грезы четырнадцатилетней девочки, моя жизнь идёт здесь и сейчас. Этот наш дом в селе, муж, дочка, работа с ребятишками в школе...
Комары опускались на бабушкины руки, но она не обращала на это внимания. Вечер постепенно переходил в теплую летнюю ночь. Петух у соседей давно замолчал, и собака больше не гремела миской. Вадик и сам сидел как зачарованный. У него было впечатление, что он только-что посмотрел интересное историческое кино. Никогда раньше он не думал о жизни бабушки. Он, конечно, знал, что она приехала когда-то, давным-давно, из Киева, познакомилась здесь с дедушкой, что этот дом построили они вместе, а потом дедушка рано умер. Но никаких подробностей он не знал. Не потому что это от него скрывали -- просто он сам не интересовался этим.
-Вот поэтому я всегда и заставляла маму работать по дому. Она тоже талантливая конечно, видимо от моей мамы унаследовала способности к музыке. Но я не хотела, чтобы она, как и я в своё время, жила только в своем мире сказок. Ведь этот мирок может рухнуть в любой момент, - продолжила бабушка.
Она посмотрела на стол. В миске лежало только несколько расколотых орехов.
-Что то заболталась я,- сказала она почти виновато.
-Ба, я никогда-никогда не знал ничего, что ты мне рассказала! Такая интересная история!
-Ну уж какая есть, - бабушка с трудом поднялась с табуретки, - пойдем лучше в дом, попьем чай и пора ложиться! Завтра уж и мама приедет.
Вадик встал со скрипучей кушетки, и даже не вспомнил, что у него до сих пор побаливает шрам после операции.
-Ба, я теперь совсем не жалею, что не попал в пионер-лагерь. Это ведь ничего страшного, мелочь! Обязательно поеду на следующий год, правда же?
-Конечно поедешь, - сказала баба Лола, и погладила его по голове, - ни о чем не жалей, что случилось. Значит, так было нужно. И не говори никогда, что тебе не повезло. Может быть, только спустя время ты поймешь, что на самом деле -- это и было везение!
Бабушка заперла дверь на засов и щелкнула выключателем. Свет в беседке погас, и мошкара, лишившись своего маленького "солнца" разлетелась.
Через пол часа Вадик уже засыпал в своей постели. Ему было почему-то особенно уютно и совершенно спокойно в этот вечер. Вся обида куда-то ушла, буто растаяла в теплом воздухе деревенских сумерек. Даже прооперированный живот уже почти не болел. Высоко на дереве за воротами пару раз вскрикнула ночная птица. Теплая, наполненная треском кузнечиков ночь опустилась на сельский участок. Вадик уснул крепким, здоровым сном.