Свернуть в сторону? нет? Он увидел на углу дома дрожащую, с взлохмаченными чёрными волосами, незнакомую женщину - страшно, по-животному воющую, раскачивающуюся телом, заламывающую руки. Полуголая, она стояла босыми ногами в сугробе и смотрела на него, приближающегося, казалось, с намерением броситься навстречу, напугать.
Он заметил её издали, но продолжал идти по направлению к дому, перешагивая через горки мартовского тающего снега и льдистые лужицы.
"Должно быть, не в себе, бедняга..." - подумал он и осторожно поставил на островок высохшей асфальтовой дорожки сумки с продуктами...
"Сколько можно в руках таскать тяжести, надо бы рюкзачок какой завести", - сказал он себе вслух.
Часто - то ли магнетической индукцией от присущей ему проницательной чувствительности, то ли мнительностью и неуверенностью, какие были видны при взгляде на него, привлекал он внимание разных неприятных людей - бомжей, попрошаек, цыганок, пьяных задир... А может, ему просто "везло" в жизни на такое благодаря излишне доверчивому виду и добрым глазам? Стоило подумать - вот, сейчас подойдут, - и - подходили! Мало того, он откликался на любую просьбу, он рассеянно и подолгу слушал бредни из разных уст, не позволяя, однако, приблизиться, коснуться себя, поскольку был брезглив и боялся заразы. Часто он даже пари сам с собой заключал, и тот в нём, кто ставил на "вляпаться", - всегда выигрывал, несмотря на то, что другой, кто ставил против, - делал в такой момент, как ему представлялось, строгое или даже свирепое для защиты лицо...
Подняв груз и выпрямившись, он посмотрел туда, откуда ожидалась ему очередная неприятность, но... никого не увидел! Странная женщина исчезла; он взглянул по сторонам и даже обернулся - её нигде не было. Проходя мимо места, где она стояла, он невольно взглянул на снег, представив на нём её голые, посиневшие ступни...
- Ради бога, я устала! дай, наконец, поспать...
Жена возвышалась на высоких подушках и казалась неприступной горной крепостью. В лунном свете её чёрные волосы неприятно отливали серебром. Она не подкрашивала седину - располневшая, неряшливая видом, совершенно равнодушная к тому, как покажется мужу. Годы блеклой совместной жизни, в какой основой был быт, воспитание детей, постылая, плохо оплачиваемая работа, навсегда выветрили романтику их другого времени - сплетение желаний, жар и страсть, безрассудство даже... всё сменила привычка - привычка жить; привычка же получать отказы уже не возмущала - он привык и к этому, объясняя их разными причинами.
Всего легче было, уйдя в другую комнату, достать из серванта коньяку или водки, - тогда спалось в одиночестве расслабленно и покойно, и не надо было вымучивать из себя в ванной комнате подобие удовлетворения.
Любила ли она его? Вопрос этот всегда был труден для мужчины: после того как дочки, счастливо выйдя замуж, отошли от них, он был вправе ожидать большей теплоты и привязанности. Чёрт возьми - им же, и ему, и ей, не было и сорока пяти, - жизнь, можно сказать, теперь только начиналась! Но дни и ночи летели прежней чередой, став даже скучнее и суше...
Иногда она первой ласкалась к нему, но это была лишь тень далёкого прошлого... Он же по-прежнему любил её - любил и за их прошлое, и теперешнюю любил не меньше. Удивительно, как иные мало себя ценят, думал он о себе, как о постороннем. Как мало, по сути, нужно таким мужьям, но и эта малость случалась нервно и больно на фоне яркой, сочной картинки жизни, в какой были другие, желанные, может быть, женщины... несущие, в силу новизны для него, манящей кажущейся доступности, внешней нарядности, свежести - то, чего ему не хватало!
Признаться, - других женщин у него не было; нет, конечно же, когда-то в юности... Он мог даже щегольнуть перед самим собой условным списком побед и поражений; на этом поле боя он не был ни героем, ни трусом, - так, несколько недолгих встреч, о каких он иной раз вспоминал, теша память и самолюбие. Завести любовь на стороне не позволяли разные, но связанные между собой чувства, такие, например, как привязанность, стыд, совестливость, да и лгать в глаза он попросту не мог и не умел. Обладатель пылкого воображения, он и это чувство похерил за ненадобностью, - ему было стыдно за себя, когда это воображение приходило на помощь, выручало.
Старик Эрве со своей "Супружеской жизнью" был понятен и многое объяснял. Книга эта должна вместе с Библией лежать в каждой спальне, думал он. И ещё он думал, что не имел прав судить свою женщину, как не имел права на это и писатель: это всего лишь их, мужчин, сторона жизни; самый умный и талантливый никогда верно не объяснит никакой женщины, ибо не знает их стороны.
...Вечером он пришёл к жене в спальню. Им некуда было спешить, но он был по обыкновению нетерпелив и страстно желал соединения. Он снял с неё ночную рубашку, целовал ушко, полную, в веснушках, спину, бёдра, ноги, - всё, что ему было пока доступно... Жена лежала на боку, зевала, но он был настойчив и ко всему привычен. Он вошёл в неё, сильно, рывком, отчего она вскрикнула:
- О, Саша!
Было отчего расстроиться! - его вовсе не так звали, но он, стиснув зубы, продолжал. Откликнулась наконец и она...
Ему не спалось, он встал, подогрел чаю, попил его, задумчиво глядя с балкона на звёздное небо. Звёзды загадочно подмигивали друг другу, зная, наверное, первопричину всего; на него же смотрели холодно, с насмешкой. И луна почему-то не хотела этой ночью говорить с ним - как в другие ночи, когда он "чокался" с нею рюмкой.
Под утро он снова прилёг к ней на кровать.
- Ради бога, я устала! Дай, наконец, поспать...
Оттенки раздражения в голосе жены были ему привычны, даже после единения, - ему не впервой были её частые смены настроения...
Так, не укрывшись общим с ней одеялом, не касаясь её тела, он уснул, голый, замёрзший от немоты звёзд. Жена лежала в темноте, он же почему-то был освещён их бледным светом, хотя окно в спальне было завешено плотными шторами.
Прошло уже много времени после того как её муж умер во сне - несколько недель, может быть - месяцев, а то и лет. Она даже не хоронила его, ибо ждала живого - трясущаяся, выкрикивающая что-то страшное, бессвязное, в белье и босиком, на углу их дома.