Морозы, крепкие и нежданные, ударили еще в октябре. Снега в одну ночь намело ребятишкам в утеху - лошадям в помеху. Затемно дворы наполнились звонким хохотом и тревожным ржаньем, а сени к обеду - красными щеками да белыми следами. Но на Руси первый снег - что материнский гнев: много его выпадает, да скоро он тает. И трех дней не прогостили в белых хоромах на хрустящих коврах снежные бабы, как водой воротились, откуда пришли. Окрестности села Фомино вновь зачернели рыхлым черноземом и гнилой соломой рваных крыш. Сырой пряный ветер трепал самые стойкие листья берез весь ноябрь. Небо то поило округу студеной моросью, то угощало сырой крупицею, обращая всю местность в бесконечную трясину с бугорками-деревнями. Топи кругом стали, студеная грязь с бескрайней водой на все четыре стороны сделались. Картина для тех мест дивная - даже дед Максим не видывал на своем веку кур, бродящих по лужам под филиппово заговенье. Оттепели, как подобает, случались в зачале каждой зимы. А того, чтоб апрель выгонял со двора ноябрь на добрых четыре седмицы, припомнить не могли всей деревушкой Нулевкой, сколько не хмурили лбы старики на лавках, да девки при прялках. Много о чем толковали в Нулевке вечерами долгими и в бесснежье темнотой колкими. Одни пугали детишек лешим, не пускавшим зиму из лесу (детвора посмелее наутро не раз бегала в лес; возвращались не находя ни зимы, ни лешего). Другие вздыхали и сетовали на "наши" грехи, по сторонам кивая. Кто-то ждал Антихриста, кто-то - небывалых метелей; находились и шутники, и горемыки, и пророки. Были и те, кто уходил от суесловия в передний угол к псалмам да лампадам; таковые, впрочем, отыскивались через три избы в пятой, а чаще того - в девятой...
Аннушка ступила на крыльцо с первым светом, укутанная в овечью шубейку и шерстяной материнский платок, с отцовской сумой за плечами. "Хоть и зябко, а красота какая" - улыбнулась Аннушка туману, молочной акварелью затопившему все кругом. В густой дымке утонуло все - потерялась конура Чернявки, колья забора и на ней все склянки, крыши соседних амбаров, избы напротив. А что дальше - и вовсе перестало быть для глаза, растворилось, смылось, слилось с облаками, обнявшими землю. Изумленная и будто очарованная, сделала Аннушка шаг, сделала другой - медленно, разборчиво, как по бревну шагая; скрипнула калиткой и вышла со двора в сторону околицы.
- Куда собралась в такую мглу, доченька? - кликает дед Максим со своей стороны.
- Да вот, - останавливается Аннушка, - батюшка с матушкой благословили в Фомино идти, снести хлеба и вина к воскресной. Спешу успеть засветло, потому в рань раннюю и отправилась. Сами видите - кромешные теперь ночи становятся. Лучше и не думать в поле к темноте остаться, с таким ветром и сгинуть к утру не мудрено.
- Да, ветра нынче сильные, - прищурился дед Максим вдаль, - будто со всех сторон разом дуют. К посту вся погодка на нас обрушилась: и туман - дальше носа не видать, и ветер - на ногах не устоять, и сырь - вместо воздуха воду глотать. Как же тебе идти, милая? Дорогу нашу и в сентябре без ухмылки дорогой не величали. А теперь и болотом назовешь - похвалишь.
- Полем пойду, дедушка. Выйдет верст двадцать пять вместо привычной дюжины. Да что делать, коль ожидают меня к вечеру? Идти-то ведь больше некому - Варюшка с Егоркой хворые слегли, а из прочих посыльных - я крайняя.
- Такой путь налегке, да по песчаной дорожке здоровый парень пройдет - уморится. А девице, да по кислой пашне, с ношей в полпуда, а хоть и меньше...
- А хоть и больше было бы - сам мешок не пойдет, на плечи просится, - улыбнулась Аннушка.
- Да, девонька ты крепкая, ведомо. А ведь мельком глянешь - непременно обманешься, - смеется дед Максим. - Одно мне окромя расстояния покою не даст: волки к нам повадились, у Смолянихи вон двух тельцов давеча зарезали, а на той седмице с трех дворов собаки пропадали. Коль голодный волк на шатуна пойти может, пускай и не в одиночку, так куда ж ты одинехонькая денешься, если приключится какое несчастие?
- Что ж я, дедушка, нехорошая - самой серого караулить или логово его выискивать? Поле широкое. Глядишь - разойтись сумеем. А коль лютый сам меня искать вздумает - так и на то Божья воля, посмотрим по случаю. Серым - своя работа. А мне - свою делать надобно.
- Все так, милая. Но все ж за тебя беспокойно мне будет. Зверь ведь он мало что кровожадный, еще и смекалистый, - хмурится дед Максим. - Что мальчуганом видел, как три волка шатуна сгрызли, я тебе не раз сказывал. Но вчера, когда снова о волках раздумывал, занятная подробность вспомнилась. Неделю спустя того случая видел я, как один из тех волков - я его по ране на боку приметил - на соседском дворе курей резал. Мастеровитей лисы. И если б не стал я кликать по сторонам, он бы полкурятника сгрыз, а так только пару птиц в зубах вынес. Выходит, зверь всякой добыче рад бывает, ничем не гнушается. А ведь та зима - как сейчас помню - была не из лютых, коими нас тогда природа потчевала. В ту зиму и в лесу живности вдоволь было. Но ведь гляди: и шатуна, и кур...
- Всякое случается, дедушка. И хоть вдоволь соломки, места неведомы. Одна у меня Защитница, да Ее Одной на всякую беду достаточно. Мне одно остается: крепче за благословенье держаться, да идти, коль дорога знакомая. И вправду ведь, надобно.
- И то верно, Аннушка. Ведь не даром говорят издревле, что волков бояться - в лесу не являться. А поле - не лес. Из-за куста никто не пугнет, опасность издалече ведома, - вздыхает с умилением дед Максим и кланяется в ответ Аннушке, уж спешащей к полям за околицу.
В руках Аннушкиных всякая работа ладилась, ко всякому делу, что ей поручалось, приступала она с кроткой готовностью и неизменным усердием, чем всю Нулевку дивила с младенчества. Судачили о ней даже в окрестных деревнях; да что в деревнях, когда и в фоминских избах матери совестили чад с зазубренным придыханьем: "Ты б вон на Аннушку поглядела, поучилась, уму-разуму набралася".
За любые поручения бралась Аннушка с удовольствием, но особо радовалась, когда доводилось ей за чем бы то ни было отправляться за околицу. Оставить хозяйство и гулять в наслаждение позволить она себе не могла при всем хотении. Потому, когда случалось ей совмещать работу с прогулкою - с непременным сердечным трепетом выбегала она со двора, спешила за изгородь и растворялась в дивной красоте той окрестности. Всякий раз широкими глазами пила она и свежее небо, и сочные стежки, и пышный снег, и белый дым. Колеи дорог, уходящая под облака рожь, заросли орешника - каждая былинка занимала Аннушку своим великолепием. Многие дивились, мол, на что она с такою живостью смотрит, когда все ею в наших краях высмотрено-рассмотрено-пересмотрено. А Аннушка в ответ приносила такие впечатления, подмечала такие тонкости, от коих всем старожилам во главе с дедом Максимом оставалось лишь восхищенно руками плескать. Во всем привычном, что иные и раза взглядом не удосужат, умела она бесконечно подмечать все новые и новые свойства и состояния. И оттого не понимала - как не видать разницы между предгрозовым небом в мае и августе или запахом сенокоса на рассвете и ближе к полуночи. И куда бы ни отправляли Аннушку - отнести мужикам молока в поле или показать ребятишкам малину в бору - шла она всегда с предвкушеньем нового глотка благолепия. Вот и на сей раз спешила она из дому в нетерпеньи увидать любимые косогоры, перелески и пашни, плавающими в тумане сметанной густоты; редко кому доводилось видывать картину, коей свидетельницей становилась Аннушка. Миновав плетень, и сделав еще десяток шагов вниз к полям, она остановилась, огляделась кругом и, глубоко дыша от восхищения, поняла, что не может хоть пяток минут не постоять неподвижно, запоминая этот пейзаж во всей точности. А потом, поглощенная дымом и ветром, слаще и свежее которых никогда не отведывала, начала дорогу свою неблизкую. Но уже без остановок, на ходу успевая осенять глазами все, куда мог достать взор. И кабы Аннушка с четырех лет тут не резвилась с девчатами, да не работала с бабами, ежели не знала б этих полей как своих сеней - никак не угадать бы ей стороны, куда идти следовало. А так, помаленьку, когда по краю перелеска, по мокрой рыжей траве, когда спотыкаясь о прокисшие комья, по полю, шла Аннушка и шла, не давая себе отдыха...
Идти ей предстояло тремя полями. Двумя картофельными, которые метила она пройти до обеда, а потом, через лесочек, самым длинным - пшеничным. И пока шла по картофельным, принялась она за полезную забаву - искать и собирать редкие клубни, что остались от сбора урожая. Семечку пропускала, а те, что крупнее и не успели сгнить, чистила от комков чернозема и пытала на прочность суму, добавляя ноши и без того гнущимся тонким плечикам. Увлеклась она дорогой да поклонами, "Богородицей", да канонами и не расслыхала вначале, как из-за перелеска во все горло ее кликают. Обернулась тогда только, когда и тугой на ухо не мог бы не расслышать звонкого как колокол и протяжного как ветер хора ребячьих голосов, на все лады тянущего Аннушкино имя. Детворе из соседней Помарки вздумалось позабавиться, затеяв по туману в прятки салиться. А где как не в лесочке играть - водящему бегать раздольно, остальным - хорониться надежно. Играли они, покуда самый зоркий и не приметил в тридцати саженях силуэт в шубейке, явившийся Аннушкой. А ребятне много ль надо для нового веселия? Задумали они Аннушку к себе звать, вОдой их погонять. А она еще подвоха не чует, сама к ним навстречу свернула, спешит поклониться, о новостях помаркинских осведомиться. Того только не знает, что оставить их так же скоро не станется. Выбежали к ней дети, суетятся, резвятся, погоде дивятся, о дороге спрашивают и к себе едва ли не за руки тянут. Аннушка на их приглашения улыбается, говорит что хоть и рада бы, да по важному делу в Фомино торопится; не за вами, говорит, мне сейчас бегать надобно, а за тусклым солнцем, наперегонки с мрачным вечером меряться. Но ребят Аннушкины оправдания только веселят да задорят, смеются они:
- Да что тебе, Аннушка, ты разочек с нами сыграешь, да и пойдешь своей дорогой, мы тебя еще и проводим, песни тебе петь вдогонку будем, о городских делах расскажем, нам со столицы вместе с леденцами и обновками отцы давеча много небылиц привезли.
А Аннушка все улыбается:
- Нет, милые, недосуг мне сейчас. Минута к минуте, а и час неприметно сложится. А мне ведь строго наказано к вечеру успеть, обещалась я с пути нигде не сворачивать.
А ребята всем скопом собрались, обступили ее с разных сторон, не унимаются:
- Аннушка-Аннушка, ну останься с нами хоть на пять минуточек, хоть на партию! Так редко мы тебя видим, нас ведь маменьки в Нулевку не пускают, а мы тебя, сама знаешь, как любим, тоскуем по тебе, да горюем. Скучно нам одним. А тут в кои-то веки такое счастье на наши головушки вместо снега свалилось - сама ты в наши края наведалась, так уважь нас на минуточку, дольше ведь думаешь, уж давно сыграли бы.
Аннушка стоит на своем - одну руку к сердцу прикладывает, другую к небу поднимает, все объяснить им старается, да никак у нее не получается.
Тогда выступает вперед Митюшка - паренек постарше и посмышленей других, малой хоть удалой, но балованный, с млада своевольный и заносчивый. Говорит он не без лукавства:
- Аннушка, мы ведь тебя так любим, что ничего не пожалеем, если б ты с нами хоть ненадолго осталася. Проси чего хочешь. Все сделаем, что самим по силам, все дадим, что у самих есть. А чего нет - так достанем!
- Милые, - вздыхает Аннушка, - я вас и без всяких подарков люблю, играла бы с вами хоть до утра, кабы не дело мое, которое всякой игры важнее.
А Митюшка не унимается:
- Аннушка, я тебе хоть всех петушков своих отдам; хочешь, кафтан свой Егорке подарю, а ты сама знаешь, каков мой кафтан, тот, что парчой алой шит. Хочешь, отца попрошу вам вороных на всю зиму отдать, будешь резвиться, ездить на санях по всей околице, как барыня! Хочешь... Все для тебя сделаю! Ну почему ж ты...
Тут уж и Аннушкино терпенье пошло на убыль, улыбка сникла, бровки нахмурились, глазки блеснули, вырвалась она из плотного кольца ребячьих ручонок и пустилась к полю. Но дети вошли уж в азарт нешуточный. Без слов, в секунду, переглядами, решено было Аннушку любой ценой не пускать. Кто-то схватил ее за подол, кто-то за рукав, а Митюшка и тут оказался первей прочих - ловко сорвал с плеча Аннушкину суму и запрыгал с нею как та мартышка поодаль, заливаясь звонким хохотом:
- Ну вот, теперь-то точно не уйдешь, теперь-то за нами побегаешь!
Аннушка за ними и вправду бегает, вразумить пытается, едва слезами не заливается. К одному, кто сумкой владеет, подбежит, только хватать его, а он через голову Аннушкину близ стоящему суму и перебросит. Она за тем - он через пень да куст перескочит - другому передаст. Веселятся грабители, мигают друг другу, мол, как мы ее обуздали-то. Гоняют Аннушку по кругу, манят, будто хлебом теплым жучку голодную. А она, бедняжка, все причитает, да схватить их пытается. Так и бегала бы за ними Аннушка от березки к березке до вечера, если б на ее счастье не раздалось вдруг мужицким басом:
- Ах ты, Митька-сорванец! Что ж ты, подлец такой, делаешь?!
Свирепые очи митькиного батьки так сверкнули, что и издали заставили всю ораву стать смирно, потупив головы в черную листву. Митька тяжело дышит, из под лба на Аннушку косится, думает что сейчас-то ему отец все за неделю припомнит, выпорет как козу непослушную. А Аннушка, отдышавшись, погладила его по чубу с улыбкой, взяла с него самого обещанье впредь никогда не шалить так, а с отца митькиного, что хоть в сей раз сечь его не будет, помилует. Суму Аннушке воротили, хором прощенья попросили, да получаса потерянного в карман не положили. Окинула строгим, но добрым взглядом весь скоп Аннушка, и пошла дальше, торопясь пуще прежнего.
Спешит наша красавица, ногам правду доказать старается. А идти тяжелей тяжкого. Плечи зудят, отдыха от острых лямок просят. Рученьки на ветру стынут, пальцы бунт бунтовать вздумали. Шубейка пОтом подкрепляется, без него не справляется. Галоши в грязи вязнут, пряди русые из-под платка вырываются, щечки с носом моросью обливаются. О том, что есть хочется, Аннушка и не думает, только на солнце поглядывает, которое уж вниз собирается. Прошла Аннушка одно поле, перебежала малый луг да перелесочек, ступила на другое. Ножки еле слушаются, погодка не меняется, а девица наша идет, не ропщет, сама себе не плачется. И тогда только, когда сквозь туман зачернел тополями край второго поля, на минутку себе дух перевести дала; а к тому времени и час, и другой, и третий миновал с ее выхода. Стоит Аннушка на самой меже. Впереди новый перелесок, за которым финальная, да самая непроглядная, бОльшая часть дороги. И, покуда ноги да плечи отдыхали, она руки заняла - картошку перебрала, посчитала - набралось десятка два клубней отборных. Наклонилась, складывает увлеченно в мешок и не слышит, как вороной поодаль ржет, галопом на нее скачет, несет на себе кого бы вы думали - самого Витальку, Виталья Иваныча, сына старосты Трехглавки, за теми полями смотрящего. Виталька тот в округе славился не меньше Аннушки. Но, в отличье от нашей любимицы, пустил он по себе славу содержания сомнительного, а честней сказать отвратительного. Был он и молод, и пригож; собой - красавец-раскрасавец ухоженный, фигурой - статный, а родом - знатный. Но на каждом дворе уезда слыхивали о его надменности, своеволье, да глупости. Быть может, производил бы он впечатление не такое мрачное, если б умел хоть иногда признавать, пусть даже не на публике, близость ума своего строптивого. Напротив, сам себе он казался хитрей и мудрей прочих, чем только забавлял всякого, кто с ним словом молвился. Да, как водится, в глаза ему никто ничего не сказывал, опасались, ясно дело, последствий характера известного. Потому отмалчивались все, сытясь тем только, что мыли ему косточки меж собою, хихикая за семечками в своих палисадниках. Виталька подозревал, что народ о нем мнения не самого высокого, но, в меру своего ума, только тешился; казалось ему, что из одного глубокого почтения не смеют его иной раз одернуть и слова наперекор вставить. Жилось ему беззаботно и сладко - сыр в масле завидовал. Одна беда не давала ему покоя. Та девица, расположения которой он искал - а ею, понятно, была наша Аннушка - питала к нему чувства открыто (вот ведь незадача какая) противоположные. Чего только не перепробовал Виталька, каких только трюков не выдумывал, на какие подвиги не изощрялся, что б прельстить девушку - ничего не брало Аннушку. И на ста лошадях прикатывал, и отца с матерью парчой заваливал, братьям и сестрам погремушек-сладостей доставлял, самой Аннушке первые подснежники покупал. Однажды (молва едва ль не до Сибири донесла анекдот) потратил ни много, ни мало тысячу отцовских рублей на покупку китайского фейерверка, какого кроме Москвы и Петербурга по всей Руси не видывали. Приехал на пяти телегах, с дружками-побратимами и прочими соратниками. И такое зрелище устроил, что Нулевка едва живой из огня, искр и шуму вышла. А венчал-то все представление дивный номер - запасенная форма так забрызгала пламенем, что в воздухе вспыхнули и минуту плескали огнем крупные буквы "Аннушка". Все в деревне неделю после того с открытыми ртами ходили, а сама Аннушка ушла со двора, не дождавшись и конца представления... Часто им доводилось по Виталькиному настырству встречаться. И всякий раз, с ним беседуя, видела Аннушка, что и не думает он на себя обернуться, все со своей правдой живет-поживает, да добра никак не наживает. Не раз она пыталась Витальке разъяснить его заблуждения. Но даже от милой сердцу не мог он стерпеть "упреков" и "поучений", вскакивал в седло, пускал столб пыли и исчезал на горизонте. Аннушка, впрочем, мало от того горевала. А он страдал, через три дня мчался к ней с новым сарафаном, который она в очередной раз, кротко улыбаясь, не принимала. На то он опять шпорил коня, потом возвращался, снова уезжал и возвращался... Длилось так не первый год. Отец упрашивал его оставить саму мысль об Аннушке, сулил ему невесту едва ль не столичную. На что Виталька только усмехался, да отмалчивался. Так и жил он - со всем, да без всего.
(Справедливости ради заметим, что на Аннушку метили женихи и помаститей Витальки. Много кто приезжал, много чего предлагал и рассказывал, да речь сейчас не о том. Аннушка же, пяток минут с ними беседуя, всякий раз шла обратно на двор - птицу кормить, да корову доить...)
После того, как дороги в Нулевку не стало, тосковал Виталька особенно (пойти из Трехглавки пешком ему разве было вдомек?). Не думал он увидеть своей красы до морозов, потому не поверил глазам, когда Аннушка выросла из дымки преградой на пути его скакуна резвого. Вскинул он руки к верху:
- Ты ли это, Аннушка?! Ба! Что ж ты здесь одна в такую мглу делаешь?
- Ну здравствуй, Виталя. Спешу я в Фомино - наказали родители к службе идти, да доставить передачу к трапезе. Улучила вот минутку остановиться, а тут и ты собою явился. Надо же такому совпадению случиться, так дорожкам пересечься, - приветливой улыбкой отвечает Аннушка.
- Да уж, редко такие встречи приключаются. А что ж тебя из дому в такую непогодь отправили? Неужто выждать не могла, покуда беспогодица прояснится?
- Я-то выждать могла, да дело ждать отказалось. А сама пошла, потому что идти больше некому, - отвечает Аннушка, а сама еле смех сдерживает, глядя на коня Виталькиного. Вспомнилось ей из намедни читаной сказки:
Очи яхонтом горели;
В мелки кольца завитой,
Хвост струился золотой,
И алмазные копыты
Крупным жемчугом обиты.
Любо-дорого смотреть!
Лишь царю б на них сидеть!
Спрашивает Аннушка:
- Сам-то ты чего в молоке ищешь, куда путь держишь?
- Да вот, - Виталька плечи правит, да коня по гриве гладит, - подарил батюшка скакуна нового, невтерпеж мне было снега дожидаться; да и жеребца такого грех в стойле держать, не дать по чисту полю разгуляться. Поехал я друга нового в деле поглядеть; да и я освежиться-проветриться не прочь.
А сам кругом Аннушки гарцует, куражится. Лошадь то на дыбы подымает, то кланяет. Конь и вправду хорош, глаз отводить не хочется. Шерсть смолой блестит, сталью переливается, грива длинная, лощеная, глаза крупные, умные, по всему телу мышцы буграми вздымаются, копыта серебром играются.
Аннушка еще двумя словами с удалым наездником обмолвилась, ношу свою берет, идти дальше сбирается, а сама уж еле на ногах держится, качается. А Виталька недоумевает:
- Что же ты так скоро меня оставить вздумала?
- Дивный ты человек, Виталий Иванович, - смеется ему Аннушка, - говорю же: к вечеру поспеть надобно, а пути еще конца-краю не видывать. Сейчас как темень нагрянет, куда мне потом деваться, в чистом поле на ночь оставаться?
- Да постой ты, постой!... Пути тут на два часа скорым ходом от силы. А вприпрыжку и за полтора дойдешь. Солнце вон еще выше тополей стоит. И так редко мы видимся, уважь меня хоть на немножко еще вниманием. Хочешь, пойдем к нам в дом, чаем тебя напою, обогреешься. Или на стол накроют, отобедаем.
- Нет, - стоит на своем Аннушка. - Не могу я ни минуты сейчас тратить, а ты зовешь чаи распивать. И так с тобой задержалась непредвиденно. Прости, Виталька, пора мне, пора. А с тобой мы не последний ведь раз видимся.
И зашагала в своем направлении. А Виталька не унимается, сделал подле нее кружок и лошадью дорогу перекрывает:
- Глупости ты говоришь Аннушка, оправдания ищешь. Не хочешь со мной говорить - так прямо и скажи в глаза, к чему увиливать? Зачем на время ссылаться, когда у тебя его вдоволь имеется? А что вдоволь - так по всему видно, дураком быть, чтоб не суметь счесть расстояния, да не высчитать на сколько пути осталося...
- Да, - вздыхает Аннушка. - Счастливится мне сегодня на встречных-поперечных, сказать нечего. Одни силком удерживают, другой слова русского не понимает. Али по-турецки я тебе толковать стараюсь, Виталюшка?
- ...Силком удерживают?! Кто смел тебя силком удерживать, Аннушка? Кто смел? Ты мне имя его скажи, имя, научу негодяя рукам своим место знать! Имя, Аннушка!...
- Эй, Виталька, полноте груди выпячивать. Ладно все. Ребята помаркинские во главе с Митькой, сынишкой Петра Петровича, со мной игру затеяли, сумку отняли, да бегали от меня с полчаса по пням да колодам.
- Митька, значит. Э-э-х, доберусь я до него. Доберусь, Аннушка. Не знает он меры, не знает совести. Хорошо я ему тем летом плеткой по спине прошелся за то, что уздечку у меня снять метил. Вот те крест, Аннушка, доберусь, - как глашатай пред толпою кормит Виталька ветер глаголами.
- Да уймись ты, наконец. И Митьку пальцем не тронь. Лучше на себя посмотри, да в кои-то веки хоть разок присмири. Не могу, а по правде сказать, так и не хочу больше с тобой разговаривать.
На сей раз решительней некуда, сорвалась Аннушка с места и пошла, не оборачиваясь, вперед. А Виталька с коня спрыгнул, бежит ей вдогонку и медленно, как в отчаянии тянут, ветер перекрикивает:
- Аннушка, послушай! А хочешь я тебя прямо в Фомино, к порожку храма, верхом за четверть часа доставлю?
От этого короткого предложения Аннушка будто опешила, до того прямодушно она умилилась намереньем Виталькиным. Никогда не слышала она от него подобных речей. Никогда. И ни по какому случаю. Обернулась она, обрадованная:
- Вот славно было бы. Я ведь так уморилась, что каждый шаг с трудом теперь мне дается. Да тебе ведь гнать коня по чернозему тревожно, небось, будет. Животному тяжко ведь с непривычки по таким комьям скакать. Представь что будет, ежели спотыкнется. Каково ему будет, да и нам с ним вместе? - улыбается Аннушка.
- Что нам чернозем? По таким буреломам и буеракам скакивали, на какие иной посмотрит - испугается. А за коня своего я спокоен. Мы с ним хоть сегодня первый раз виделись - пойду за него головою ручаться. Я ведь до того как тебя встретить добрый час по всему перелесочку взад-вперед раскатывал, силой его, скоростью и норовом тешился.
- Что ж, Виталька, добрую бы ты мне службу сослужил, поехали...
- Поехали. Только у меня к тебе одна просьба, а хочешь - даже условие. В благодарность за такую услугу обещайся мне, что на обратном пути непременно заедешь ко мне в гости, отужинаешь, да погостишь, положим, хотя б до утра. А на рассвете я тебя и домой свезу непременно...
Вмиг спала улыбка с Аннушки. Черты лица стали прямыми, спокойными и суровыми. Ни слова она больше не вымолвила, повесила сумку на плечи и пустилась верной походкою к полю пшеничному. Виталька только рот разинуть успел от нежданного удивления. Стоит и смотрит, как платок Аннушкин меж ветвей мелькает и во мгле растворяется...
Освободилась Аннушка от острых веток и пней перелеска, вышла снова в поле чистое. Вздохнула три раза во всю грудь и пошла, слабенькая, походкой твердою, пускай и не скорою. А туман, стоявший до того с рассвета густотой беспроглядной, стал сбираться уходить, кланяться. Да и ветер стал стихать, вдоволь набегался. Веселей идти стало Аннушке. А вскоре радость ее умножилась, когда нежданно-негаданно явилась медленно, важно, гостья долгожданная. Искрясь всем своим убранством, пышно ряженная, морозом студеная, спустилась и села она прямо на нос Аннушке. Она от изумления голову вверх подымает, а сверху еще одна красавица плавно спускается. И другая, и десятая, сотая. В минуту все небо наполнилось свежими, как черешня крупными, хлопьями. Снежинки необычайных размеров облепили всю шубейку Аннушкину, и платок, и личико. Вмиг чернозем забелел одеждами мягкими. А какая красота на небе сделалась - никаким словом не скажешь тому, кто не видывал...
Зависая в воздухе, выплывали с низких облаков комочки снега, друг с другом сливались, и, легкой метелью подгоняемые, кружились в диковинном танце, выстилая дорогу веселящейся нашей Аннушке. Шла она и шла к горизонту, а очертания ее, если смотреть от лесу, размывались, таяли, исчезали за белым занавесом...