Аннотация: Такое могло происходит в картинах Хоппера.
Это случилось давно. Я был тогда ещё совсем мальчишкой - работал в лавке у старого Коэльмайера (она, пойди, закрылась уже давно). Помогал в основном старым дамам доносить покупки до дому, прибирался, следил, что бы на прилавках не было гнилых овощей.
Каждый понедельник я выгонял с заднего двора одного пройдоху и пьяницу, которого знала вся округа. Сложно было дождаться автобуса, что бы этот бродяга не попросил денег на выпивку. На самом деле - нет, он просил денег на еду, но все знали, что он их быстро пропьет. Питался же он где попало.
Как-то ранним утром появился он на главной улице нашего городка и стал таким же жителем, как пойди тот же Коэльмайер со своей женой-стервой, память им небесная.
Все его называли "Старый Дурак". Он и действительно был каким-то тронутым: всегда по-идиотски смеялся, когда его называли по кличке, часто напевал какие-то мотивы, а на выходных наладился ночевать на заднем дворе нашей лавки.
Я был мальчиком на побегушках, поэтому именно меня поручали каждый понедельник чистить двор и выгонять Старого Дурака, от которого так разило, как буд-то он выкупался в дешёвом виски.
Коэльмайер иногда меня им, даже, пугал. Бывало летом, когда у нас стоит страшная жара и плывёт асфальт, меня разморит на тюфяках с рисом и я нет-нет, а засну. Тогда ко мне тихо (он всегда ходил тихо), подойдет хозяин о отвесит такую затрещину, что аж звёзды в глазах, а потом, когда я уже рьяно подметаю пол или выношу помои, посмотрит на меня лукаво и скажет: "Работай, сынок! Работай. Не будешь работать, станешь, как Старый Дурак и будет тебя какой-то молодой сорванец также со дворов камнями гонять".
Так и тянулась моя жизнь: овощи, фрукты, тюфяки с рисом, затрещины и задний двор.
И вот, как-то я в пять часов по утру уже был на ногах и подметал тротуар перед лавкой, а старик Коэльмайер гремел ящиками внутри. Солнце еле виднелось за горизонтом, но уже начинало согревать землю. Именно тогда появилась эта машина.
Господи, я до сих пор помню эти мягкие линии, безвучный мотор. Этот хищный автомобиль был шикарен. Ни один пятнацдатилетний мальчишка, типа меня не мог себе даже представить нечто подобное в своих мечтах! Эта машина была квинтэссенцией грации: черная, утончённо-элегантная, но в то же время она казалась грозной. Она не ехала, нет, она бесшумно струилась по улице, как будто утрений рассвет расплавил ночь и она чёрной бархатной жидкостью втекала к нам в городок. Всё остановилось и затихло. Ни малейшего дуновения ветерка - ничто, казалось, не шелохнётся. Только слегка холодный осенний воздух, проникавший в мои лёгкие, создавал хоть какое-то движение. В такие моменты замечаешь каждую мельчайшую деталь. Так и мне запомнились все эти резко-очерченные устренним солнцем здания, отбрасывающие косые тени; глубокое синее небо без облаков и эта машина. Я могу поклясться, что она кралась. Как пантера, как обнажённая африканская королева с упругим, сильным, несказанно красивым и бесконечно манящим телом. Застыв, я вцепился в свою метлу и так и стоял в восторженном смятении.
Автомобиль бесшумно остановился возле бордюра, в двадцати футах от меня вверх по улице. Время и мир застыли в ожидании.
И тут тишину разрезал, порвал на части, нестройный, пьяный фальцет Старого Дурака. Он вывалился из одной подворотни уже (или ещё) пьяным. Сделав несколько шагов остановился и огляделся. Заметив меня он фыркнул и отвернувшись, совсем не обращая внимания на автомобиль поковылял по улице.
Дверь автомобиля открылась и оттуда появился высокий, стройный молодой мужчина. На нём был дорогой чёрный костюм в редкую тёмно-серую полоску, шикарный чёрный галстук резко контрастировал с белоснежной открахмаленной рубашкой. На голове этого мистера сидела шляпа с полями, на подобии тех, что носят богатые джентельмены в Чикаго и Нью-Йорке. И из под этих полей на мир спокойно и слегка печально смотрели небесно-голубые, как у младенца, глаза. Одежда сидела на нем превосходно и под всей дорогой материей угадывались крепкие, налитые мускулы.
Этот джентельмен закрыл дверь машины и, пройдя на тротуар, стал невозмутимо ждать.
А Старый Дурак, виляя и спотыкаясь шел и, казалось, не замечая ни машины, ни смотрящего на него мужчину, напевал себе под нос какую-то матроскую песню.
Где-то в семи футах от юнного господина Старый Дурак остановился и посмотрел (мне так показалось) ровно сквозь него. Затем он поёжился и разразился страшной бранью, с каких это пор в сентябре стало так резко холодать. Он долго бранился вот так вот, стоя на месте, потом вдруг резко замолк и снова посмотрел сквозь юнного джентельмена, который ни разу не сводил с него своих спокойных, печальных глаз. Не оторвал он своего взгляда и тогда, когда достал из под пиджака один из этих новомодных полу-автоматических пистолетов и, направив дуло на Старого Дурака, спустил курок. Ни одна мышца не дрогнула на лице убийцы.
Старый дурак повалился наземь и этот джентельмен тут же быстро подошел к телу и протянул руку ему за пазуху. Он что-то достал, сжимая в кулаке. И даю вам руку на отсечение, что в его глазах светилась безграничная отцовская нежность! Его кулак дрожал и подёргивался.
Положив это в свою шляпу, он быстро её надел, сел в машину и умчался, как будто его там и не было.
А я так и стоял посреди улицы, сжимая в руках метлу и тупо глядя куда-то за горизонт. Как в некоем оцепенении я в страхе перевел взгляд на труп. Волосы на моём затылке встали дыбом. Не было ни лужи крови, ни видимой раны: старик лежал на спине с закрытыми глазами и на губах его застыла улыбка.
Бах!!! Я вздрогнул от того, что Коэльмайер кинул на пол какой-то ящик. Подул сильный западный ветер. Я тут же побежал в лавку, что бы всё рассказать. Старик серьёзно за меня забеспокоился и велел, что бы я взял сегодня выходной. Он никаких машин не видел и ничего не слышал.
Следующие три дня матушка заставила меня пролежать в постели с холодным компрессом на голове. Как я потом узнал от врачей, Старый Дурак умер своей собственной смертью - у него просто остановилось сердце и никаких пулевых ранений у него не было. Меня потом долго считали чокнутым.
- Да ты и сейчас чокнутый, старик! - раздался скрипучий голос Джима Уоткинсона, сгорбленного, вечно воняющего дещёвым табаком бухгалтера из какой-то конторы в городе. Его колскотси ответил грубый хор мужского смеха. Никто никогда в "Весёлом Поросёнке" не воспринимал старого О"Брайена всерьёз.
Он же с обидой посмотрел на жёлтое, усталое лицо Джима Уоткинсона, который не мог поддержать веселье своих товарищей, так как у него начался сильный приступ того сухого кашля, которым он последнее время страдал.
О"Брайен наблюдал за ним в этом шуме и с жалостью думал: "Как он плохо выглядит, как будто он тяжело болен". Старик вздрогнул. Всё затихло. Губы смующихся пьяных рабочих, клерков, учителей, водителей и других собравшихся в кабаке двигались, но не издавали звука, как в немом кино. Но не поэтому вздрогнул О"Брайен, его взгляд был прикован к небесно-голубым печальным глазам молодого человека в чёрном, стоявшего позади Джима Уоткинсона и наблюдавшим за этим бедным мужчиной.
О"Брайен схватил шляпу и пальто, и рассталкивая немой люд пошел быстро к выходу.
- Мне пора! Завтро - на работу, - прохрипел он.
- Надо работать! Работать, а то буду, как Старый Дурак, - бубнил он уже сам себе, выбегая из кабака.
В его сознании раздался выстрел и чей-то голос из приоткрытой двери спросил: "Эй! Что это там с Джимом?". Где-то завелась машина.