На кровати занюнил, заныл, зазевал большегрудый суккуб
И болезненно-серый рассвет разорвет паутину штор;
Солнце на Самуи встает, а ты вышел курить во двор,
По бензиновым пятнам луж мчат маршрутки из всех пердей,
Бляди в них с глазами собак и людишки с сердцами блядей...
Петушня вскукарекнет вот-вот из Рыбачьего тупика,
Солнце на Самуи встает, ты весь день стоишь у станка,
А когда в рельс ударит конец смены, выпившей крови литр,
Ты услышишь сквозь города гул нежный шепот буддийских молитв...
***
Как жаль, что мы не встретились сегодня
в той зассанной котами подворотне,
где я остановился подтянуть носок,
от неба жирный откусив кусок...
Ты не прошла. И я сражен тобою не был,
не стало комом в горле небо,
и птицы... хоть и не заткнули свои клюворты,
но в песнях их была, увы, не ты!
***
Боль.
Чистый свет в конце пути, как награда за риск, лишения и, собственно, за жизнь.
Ты на высокой горе. Ты не веришь в карму, потому что теперь она отлетела от тебя, как голубь (или отвалилась, словно высохшая грязь), а может, ее и не было вовсе.
Жизнь - изнурительный труд, лотерея, в которой никто никогда и ничего не выигрывает.
Смерть - бонус.
***
Какая драма, милая, я пьян!
Лежу в сортире грязный и больной,
А в голове сиреневый туман
И мысль о том, что это не со мной.
Я помню всё, вплоть до последней стопки...
Потом упал в приятном забытьи...
Лифт опускался. Кто-то жал на кнопки -
То был лишь сон, но там была и ты.
Очнулся утром среди плиток битых.
Хотелось взять (возможно, на троих)...
Я был чужим среди чужих и сытых,
А ты - своей средь сытых и чужих.
Рассвет играл по стенам и по крышам,
Вошел шатаясь в пустоту двора.
Что мне любовь?! Её шагов не слышно, -
Вот так же тихо ты вчера ушла.
Прикрыв глаза, с улыбкою царицы
Сказала мне: "Любви уж больше нет".
И я пошел искать, где б мне напиться...
Но почему я выбрал туалет?
Люмпен
Подсыхает твоя манда,
по "Культуре" старик Годар,
и в когтях цепких города
мы зависли.
Я тебя утащу под плед,
ты читаешь, а, может, нет
фантастический этот бред -
мои мысли...
В неизбежность катится мир,
а на окнах узоры тьмы
сквозь которые видим мы
неба горсть.
Подступающий к горлу ком
наши чувства запрёт под замком,
и по крышам своим кулаком
ёбнет дождь!
Бесполезная ночь пройдет,
как пустынный взвоет койот
за окном бессердечный завод -
и подъём!
У тебя смена ровно в семь,
я глазунью твою не съем,
прочь из теплого плена стен
мы пойдем.
А когда проходной злой рот
тебя вместе с толпой сожрёт,
я останусь,- смешной урод,
беззаботный.
На пороге грядущей зимы
осознаю жизни комизм
и пополню армию тьмы
безработных.
11
Я живу в тюрьме твоих глаз,
словно во сне,
когда прижимаешь подушку к лицу.
Все твои части (тела)
я помню достаточно хорошо,
чтобы написать картину
лезвием,
или любым другим
острым предметом.
О, как я тебя люблю
(не требуя взаимности).
Страсть проникает
ящерицей
в мое тело,
в воспаленный рассудок,
с нетерпением ожидая
капитуляции,
как и тогда,
когда я дожидался тебя
пьяный
около школы.
В россыпи твоих волос
я утону
навечно.
Превращусь в огромное, горячее сердце.
Даже мертвый я вспыхну
искоркой
от твоего прикосновения.
Старый, поносный мир
выпил меня до дна.
Дыхание за спиной
неумолимо.
Походка расшаркана.
Я ищу отклик внутри тебя.
Живая, она холодна.
sic
В солнечных перчатках появился Он перед аудиторией. Бог-Дух, - незримый и неосязаемый, готовый наказывать и прощать. Сколько лет ждал Он этого момента? Трудно сказать. Наверное, целую вечность. Но вот теперь - час пробил.
Ее бездыханное тело, холодное и безучастное, распласталось перед Ним во всем своем смертельном великолепии. Подгнившие бедра нахально взирали на окружающих, чуть выдаваясь над поверхностью. Они манили, завораживали и были желанны как никогда. Ввалившийся нос навеки потерял свою греческую форму, не лишившись, однако, очарования, неподвластного даже Смерти. Примадонна.
Он нежно прикоснулся к ее полуразложившейся груди, небрежно прикрытой, словно шелком, землею пополам с песком...
Он прощен.
***
Я знаю, проходя земной свой путь,
Любой из нас хотел бы отдохнуть...
Уснуть. Иль ненадолго, иль навек уснуть,
Могильною плитой себе передавивши грудь.
Пусть будет сладок сон
под колокольный звон!
Кричащие поэты, мудрецы и ловеласы,
На ваших костяках не так уж много мяса,
Но с нетерпеньем ожидаете вы часа,
Когда мелькнет священника натруженного ряса.
Пусть будет сладок сон
под колокольный звон!
Порой, разбуженный нахальным ветром с юга,
Я одичало рвусь из центра круга
Замкнувшегося. А снаружи воет вьюга.
Уж лучше спать! Пусть снится мне подруга,
Что ослепительна при зыбком лунном свете.
Прости меня, Господь, за мысли эти.
Чудо
I
Пятью священниками был мой друг распят
За то, что смел предугадать закат
Империи от празднества гниющей,
Где язва Веры теплится навозной кучей,
Где патриарха целовать был каждый рад,
А тот не уставая подставлял свой зад
II
И вот призвали клоунов раскрашенных и злых,
Поборников жратвы и животов своих,
Любой из них готов был в петлю лезть,
Когда подолгу не давали есть.
О, Страшный Пир! Я помню как сейчас
Жующую толпу в потоках рвотных масс.
III
И пять священников, возникших ниоткуда,
Сказали хором: "Он явил вам чудо!
Тот человек, распятый на кресте,
Был тощ, но досыта наелись все!"
7
В чреве мертвой утки,
где мы родились,
темно и сыро,
капает черная слизь -
символ этого мира.
И стирает все отпечатки
Созданных мной теорем,
Оставляя из множества чисел
Одно только Семь.
Читаю книги
И вижу как мучают
Нерожденных детей
От случая к случаю.
В чреве мертвой утки,
где мы задохнулись,
темно и сыро,
вздуваются вены улиц
(Её звали Ира).
Среди вашего праздного пира
мы танцевали.
Слушай! Её звали Ира.
Да! Именно так её звали.
Я ищу её в стане стриптиза
И в лоне пустых богем,
Но то, на что натыкаюсь, -
Обязательно Семь.
Похоть бесцельна.
Она надевает одежды
ярко-красного цвета.
Монахи и маньяки,
чья песенка уже спета,
наедине с собой,
в сперме,
у дамского туалета.
Семь на страницах журналов,
В блеске пьянеющих глаз:
Семью семь - сорок девять, -
И так тысячи, тысячи раз.
Моя мечта никогда не осуществится.
"Каждую ночь мне снится
идеальная девица
с лицом убийцы"
Её губы - маки (черная смерть).
Попробуй сыграть в эту игру!
Одинокий странник
идет долгой дорогой
(над головою звезда одна),
ясноглазый,
как внезапная смерть,
а у порога -
Она (бледна).
Ты можешь к ней прикоснуться,
Повернув это время вспять,
Но семью семь - сорок девять, -
И этого не избежать.
***
Дайте мне минуту, чтобы кончить
На девице умирающей от скуки.
Я читаю ее тайное желанье:
Взять мое тепло в свои худые руки.
Но она не знала, забеременев надеждой,
Что любовь - зубастая химера.
Я отверг былые наслажденья,
У меня влечение лишь к лошади Бодлера.
И в слезах она воскликнула: "О, боже!
Никого на этом свете ты не любишь,
Только мучаешь безумными стихами
И последние крупицы счастья губишь!"
- Отчего же, обожаю проституток,
Только мертвых, переданных в руки мраку...
И, продолжив, нежно в ухо ей шептал,
Как Сид Вишез изнасиловал собаку.
И она желанием пылала,
Корчась от любовной муки,
Брызжа, в исступлении, слюной
На мои изрезанные руки.
***
Одиночество,
словно автомобиль,
сбивший собаку и пронесшийся мимо на огромной скорости,
не замечая смерти.
Но будучи ею.
Винч
Был свеж как розы поцелуй
Огонь души прекрасных дам,
Они, шаля, в рот брали хуй, -
Им приносил в постель "Агдам".
Мне говорили: "Вы - пиит!
Вы - гений, черт вас подери!",
А я красиво уходил,
И вслед светили фонари...
Поверь, у неба блядский глаз,
Я им отмечен неспроста,
Мне дамы в профиль и анфас
Свои филейные места,
Презентовав под "Каберне",
Смущались, лицемерили, текли,
А я красиво уходил,
И вслед светили фонари...
В бреду похмельном исхлестав
Ненужной логикой любви слова,
Безумия твердеющий состав
"Мадерой" залакировал.
Мне говорили: "Нету больше сил!
В вас только пустота внутри!",
А я красиво уходил,
И вслед светили фонари...
Ложилась тень на старый парк,
А я все шел и шел,
Мне было непонятно так -
Не плохо и не хорошо.
Но миллионы алых роз
Успел я выжрать через винные пары,
Пока любимая до слез
Чужие тискала хуи!
Провинциалка
Все ушли, ты снимаешь платье,
теребишь на лесбийское порно.
Вечер пятницы. Осень. Слякоть.
Среди бывших - одни гондоны.
Прапор бил по ебалу пьяный,
приносил букеты и торты,
вся квартира пропахла носками,
быт убогий, травмпункты, аборты.
Препод из кулинарной путяги
был - беспомощно-зеленоглазый,
никаких перспектив, только бедность,
что завернута в общие фразы.
Гиви в зиму манил Египтом,
легкий флирт и купюры котлетой;
клерк сбербанковский нравился маме,
но исчез в середине лета.
Нищета царит средь убожеств,
безответственность, лень, узколобость...
за плечами паскудные тридцать
и два брака - ебучих как пропасть!
Вечер пятницы. Осень. Слякоть.
Желтый свет фонаря за шторой,
жизнь проходит телеэфиром
с чередой бесконечных повторов.
После прапора был летёха -
молодой, неопытный мальчик,
для него все закончилось плохо -
он по вене теперь хуячит...
Слабаком физрук оказался
из семнадцатой средней школы -
о любви молил, унижался,
но на бэхе катал по приколу.
Скуден выбор у дамы с запросом,
смехотворен и мелодрамен;
даже к маме не съездишь, поплакать -
алкоголик сожитель мамин.
... ...
Но я верю, уже по дремучим лесам
молодой, залихватского вида
скачет принц, что твои воспоет телеса
и подарит хрустальное дилдо!
33
Осколки рождают узоры,
выносят на свет
горячечный бред.
До небес достучаться
вежливым стуком:
- Тук-тук.
- Входите. Открыто.
Ржавое сито
облака
предвещает-
дождь будет
долго.
Делают круг стрелки часов -
время задвинуть засов.
- Где моя девочка?!
- Её нигде нет.
- Так отыщите! Пора в путь. Эй, кто-нибудь, хоть запах духов, хоть её след, хоть телефонный номер на пачке сигарет!