Совсем молодой автор (не уверена, что Денису есть двадцать лет) поставил себе очень сложную задачу: сделать ретроспекцию состояния молодого человека в окопах войны, уже прошедшей, таким образом, чтобы это стало символом некоего "мужского" качества. Возраст Дениса я вовлекаю в комментарий не для того, чтобы доказывать им несостоятельность текста или, наоборот, подчеркнуть его достоинства, а по отношению к выбранной теме, - он имеет значение как естественная потребность молодости в проверке сил экстремальным испытанием.
* * *
Денис выбирает не реальную войну - в Чечне или в спецназе, имеющем дело с криминалом или терактами, - а удаляет ее на расстояние истории, пережитой страной. Я полагаю, что делает он это для того, чтобы превратить смерть в символ исполнения мужского долга перед жизнью.
Выбор, на мой взгляд, не столько продиктованный реальным чувством ответственности за ту бойню, что когда-то происходила на самом деле, сколько обусловленный, как я подозреваю, сугубо гендерной самоидентификацией автора. Грубо говоря, вопрошающей: "В чем назначение мужчины?" И тут же не менее грубо отвечающей: "В том, чтобы умереть, не потеряв достоинства".
Что ж... может быть. Автор молод, еще мало терял себя, и ему вряд ли знакома боль этой самой сокрушительной потери, и он по естественным причинам пока неспособен озадачиться вопросом, к плоскости смерти перпендикулярным: "Как жить, не теряя достоинства?".
Это - в будущем, когда смерть перестанет казаться бессмертием.
* * *
А пока - другое.
Выбор темы спорный и в идеологическом отношении, и в философском. И даже в практическом воплощении. Но он автором сделан. Поэтому читателю остается лишь принимать его или нет. А восприятие читателя зависит от того, какими средствами строится проза и насколько способна убедить в правоте авторской позиции.
Автор решает задачу двумя путями: созданием (или вос-созданием, реконструированием) архетипа войны (можно вспомнить стихию Киплинговской поэзии, например) и эмоциональными обрывами, организующими (или дезорганизующими) стилистическую структуру самого текста.
* * *
Цитата: "Дым ... состоял из пепла сгоревших мундиров и тел, химии взрывов, отпущенных из мрака бытия душ, рассыпавшихся мечтаний юности. Я наблюдаю за врагом. Наверное, оттого, что больше некому".
* * *
1. Дым - "состоял из" - механическая формула сугубо материального анализа. Проходное, случайное слово, первое подвернувшееся под руку, принятое автором лишь потому, что оно не противоречит задаче прямо. Но косвенно, конечно, такое построение фразы художественным быть неспособно.
2. "Из пепла сгоревших мундиров и тел" - пепел уравнивает в смерти тело и его одежду. Это - нормальное художественное ткачество, в равной мере и смысловое, и образное.
3. "Химии взрывов" - опять откат к механическому формулированию. Хотя соответствие - один к одному, понимаемое читателем буквально, - наличествует.
4. "Мрака бытия душ" - читателем воспринимается как необоснованное преувеличение, максимализм и произвол автора, заведомого уверенного в том, что душа человека способна пребывать лишь во мраке. Мрак требует образных доказательств, равно как и бытие (или же его отсутствие) души.
5. "Рассыпавшихся мечтаний юности" - общепоэтическая условность, не несущая никакой реальной информации и ничем не обогащающая текст. Напротив, такого рода штампы резко обедняют даже хорошо построенные образные цепочки.
5. А вот заключительная фаза состояния - "Я наблюдаю за врагом. Наверное, оттого, что больше некому" - говорит читателю намного больше, чем все предыдущие авторские попытки разгона и приближения к теме.
Хочу обратить внимание автора на то, как просто на словесном уровне и точно драматургически обозначено состояние бессмысленно и упрямо исполняемого долга, фактически - результата любой войны, доведенной до своего логического конца.
* * *
На этих мало изменяющихся алгоритмах построены все три рассказа: поэтический сентиментальный символизм + попытки философских обобщений + надрывность темы + холодная физиологическая созерцательность: удивительно, но герои Алалыкина все время что-то оценивают и подсчитывают - дни, шаги, секунды... Можно предположить, что это достоверно. А еще можно сообразить, что так автор стремится выразить пресловутую немецкую точность, - но это из области догадок. Всё вкупе - концентрические круги авторского сосредоточения ради фраз, заключающих в себе ядро настоящей прозы. Ради вот этого, например: "Двадцать дней мы уже идём по этой бескрайней стране, которая поглощает нас, даже не применяя оружие".
А вот дальше в абзаце начинается произвол авторской идеологии героизма как такового - самого по себе, в отрыве от человека-носителя, - как врожденно-природного качества мужчины-воина, не имеющего никакой родины вообще. Исполняющего то, что он считает своим долгом - не приказы фюрера или Сталина, а, скорее, воплощающего в своей судьбе стремление не умереть поверженным и сломленным. И неважно, кто в этом дыму и проклятии враг - немец или русский: "Это страшно, но и дарит какой-то внесознательный восторг. Когда я представляю свою могилу - не в окружении наших правильных европейских крестов, а среди буйной весенней степи, или в болотном глухом лесу - некое чувство первозданности охватывает меня".
...Ох уж эта первозданность, за которую по наивности и молодости автором принимается неизлечимый отечественный хаос... Но это так, - реплика в сторону.
* * *
Парадокс в том, что стремление кругами концентрировать прозу вокруг смысла, алхимическим путем переплавляющегося в вывод, приводит к дискретности прозы. К тому, что каждый новый абзац по сути повторяет предыдущий, совершенно никуда не двигая состояние, не развивая его, - такой своеобразный монумент воюющему мужчине из него же самого, неподвижного, замкнутого в готовности умереть не-жертвой и не-победителем. Нет движения - нет развития. И проза приобретает характер констатации.
Наверное, для символического письма, к которому тяготеет Денис Алалыкин, это возможно счесть естественным. Но очень уж оно напоминает временами монументальную живопись, а то и плакат. Что досадно, так как способность к хорошему и яркому, афористичному письму в авторе, на мой взгляд, потенциально наличествует. А самое главное возражение относится все-таки к самой идеологии войны: невзирая на то, сколько еще реальных побоищ переживет человеческая история, война - реликт прошлого. И, может быть, истинный героизм в том и состоит, чтобы найти возможность не позволять ей выныривать оттуда ни при каких обстоятельствах. А это означает перенос процесса боли, умирания и противостояния внутрь самого человека - именно там всякая гибельность должна быть преодолена и изжито. Но в двадцать лет понимание этого редко посещает художников.
* * *
Пусть мои потенциальные собеседники не сочтут цитирование поэта, непричастного к конкурсу, за попытку пиара - не о себе или друзьях своих веду речь. В приватных разговорах с Денисом не удается достичь глубины. Может быть, стих, переданный гипотетическому мужскому воинству в наследство из противоположного - женского - мироощущения, сумеет сказать больше.