Совсем некстати вспомнился Лондон, его хрестоматийная "Жажда жизни", Клондайк со своими свирепыми законами выживания и попытками утвердить силу как форму мудрости бытия. Лондон другой, конечно. Дело не в ницшеанском романтизме одного автора или в неприкрытом символизме другого. Дело в первую очередь в правдоподобии. Джек Лондон, при мечте о сверхчеловечности, воплощаемой в границах природного естества, обладал некоторым практическим опытом если не воплощения ее, то хотя бы наблюдения.
* * *
Романтический экстрим, доведенный до полностью прозрачной условности: корабль потерпел бедствие после шторма, оказался в штиле и без воды, команда убивает собратьев и пьет их кровь, чтобы выжить, а капитан и его помощник - духовно сильные, по замыслу автора, личности - противостоят судовому плебсу на уровне непротивления злу насилием. В самых неподходящих для непротивления условиях, поэтому вопросы к автору неизбежны.
* * *
"...- Почему? - спрашивает меня капитан, не разжимая губ. Спрашивает одними глазами, коротко, со взмахом вылинявших на солнце ресниц. - Они устали, - так же молча отвечаю я."
Я понимаю задачу автора, и мне импонирует идея диалога, ни одного слова из которого не слышимо вовне внутреннего восприятия обоих собеседников. Но процитированное выше - начало рассказа, когда читатель еще не знает ключа к нему и не подозревает об условности происходящего. А психология читательская такова, что если ключ вхождения в авторскую реальность не обозначен сразу, то он склонен всё прочитываемое воспринимать один к одному, на уровне бессознательного реализма.
* * *
То есть при естественном порядке чтения происходит следующее: "...- Почему? - спрашивает меня капитан, не разжимая губ" - читатель озадачен тем, что, оказывается, возможно произнести слово, "не разжимая губ". Автор тут же объясняет, что его герой-капитан "спрашивает одними глазами", но объяснение запоздало: эмоция недоумения уже родила недоверие к тексту, которое теперь придется преодолевать. "Ладно, это ошибка, я приму к сведению, но могу и извинить", - размышляет читатель. Однако его настигает продолжение: "...спрашивает одними глазами, коротко, со взмахом вылинявших на солнце ресниц". И читатель тщетно пытается себе вообразить вот эту логически-физиологическую цепочку собеседования: "спрашивает" - "коротко" - "со взмахом ресниц". "Прямо девица красная этот капитан, - морщится читатель, - что-то у автора не клеится... Ну, посмотрим-посмотрим..." Недоверие удвоилось-утроилось в очень короткий промежуток времени, в самом начале рассказа, родило предубеждение, и которое становится по отношению к тексту уже рефлекторным.
* * *
"Последнюю бочку с пресной водой смыло еще четыре дня назад..." - читатель озадачен: что за супермены такие на судне - на пятый день смертной тоски ведут между собой разговоры философского содержания!
В принципе (на тот случай, если автору никогда не приходилось сталкиваться с процессом голодания как он есть, а не гипотетическим), наверное, имеет смысл поделиться опытом. Даже не сухая голодовка стремительно ведет неподготовленный организм - а матросы, питающиеся в плаванье по преимуществу консервами и солониной, конечно же, к такому тяжкому процессу вряд ли готовились и зашлакованы - к отравлению со всеми сопутствующими признаками: чудовищной головной болью, жаром и жестокой, выворачивающей наизнанку рвотой, доводящей до потери сознания. Стандартной необходимостью сохранения хоть какой-то жизнеспособности голодающего человека являются - пардон, - ежедневные глубокие клизмы. Не те, которые вливаются с помощью рядовой поллитровой груши, а совсем другие, литра на два - два с половиной подогретого солевого раствора. При сухой голодовке отравление организма шлаками происходит очень быстро, у человека начинается бред и отключка. По сути, без медицинской поддержки он становится настолько беспомощным, что убить кого бы то ни было вряд ли способен. При жаре, без врача, очистительных процедур и медикаментозной поддержки четыре дня без воды означают в лучшем случае сумасшествие критическое состояние. Если, конечно, судно комплектовалось не из йогов, а из рядовых смертных.
* * *
" - Крови одного едва хватает, чтобы напиться пятерым" - я понимаю, что символизм образов увлек автора за все мыслимые пределы реальности, но кровью при жажде - такой жажде! - напиться невозможно. Если уж быть точным, то кровь не совсем жидкость, и скорее еда, чем питье. Так же, как, например, и молоко. Причем еда, вызывающая усиление жажды.
* * *
"Пускай они пьют кровь, раз ничем другим я уже не могу им помочь. Если кто-то останется жив, то значит и я буду жить в нем" - в принципе, почему бы и не быть на свете столь эффектно-поверхностной философии? Ну, инфантильно, конечно, для сурового-то капитана, ведущего молчаливые телепатические собеседования со своим товарищем, но у неиспорченного триллерами подростка может, наверное, столь гуманная позиция вызвать и уважение, почему бы и нет. Но взрослый читатель понимает, что перед ним никакое не "непротивление злу насилием", а закамуфлированная сентиментальность, не имеющая под собой почвы. Мужская сентиментальность. И, несмотря на некоторые отличия от женской литературной ипостаси, впечатляет искусственным благолепием чувства, как и любая форма излишне воспарившей мечтательности.
* * *
Мне кажется, что этих недоразумений можно было бы избежать, если бы автор нашел способ уведомить читателя о некоторой необходимой замыслу мере преувеличения. Предположим - бредовое состояние или сон, или визуализация предвидения, или бродяжничество по прошлым жизням в медитативном состоянии - могли бы помочь автору решить такую задачу. Да и увеличили бы сюжетные возможности. А так - увы, читатель понимает, что с ним играют как с маленьким ребенком, рассказывая легенды, но притом почему-то с претензией на взрослое философское содержание.