Аннотация: Ну, вот, не знаю правда, о чем это. Может, чего и получилось.
Ярко горят факелы и свечи в тронном зале, бочки вина не успевают выкатывать к гостям, третий раз сменились слуги, а ненасытные гости продолжают утрамбовывать угощение в безмерные животы. Покорные вассалы и преданные соседи заполонили весь замок, наперебой выкрикивая в честь правителя празднично-хвалебные речи. Тонули языки в вине, падали гости в обморок от обжорства и дурмана духоты, а речи все летели к высокому своду и вторил им блеск темных глаз замершего на троне императора. Даже бледная луна заглянула в окно, словно редкий и важный гость.
- Пусть споет Акрилья! - раздался одинокий крик, и словно лавиной подхватили имя известной на всю империю певуньи голоса.
Император одобрительно кивнул и хлопнул в ладоши - он ждал этой просьбы. Расступилась стража, и в душный зал вошла девушка, в широком темном платье, что казалось непосильной ношей на ее тонкой фигурке. Акрилья изящно поклонилась гостям и повернулась к императору. Сухим и неприятным голосом заговорила она, обращаясь к повелителю:
- В честь столь великого праздника дозволит ли господин спеть мне новую песню?
Гости зароптали, кто не слышал раньше Акрилью, не мог поверить, что столь ужасный голос принадлежит лучшей на всю империю певунье.
- Дозволяю, - с улыбкой ответил император.
Кто сидел поближе, мог бы заметить, что взгляд девушки-рабыни холоден, как зимняя ночь, а очи императора сияют злобной похотью, даже лицо его стало похоже на лик каменной горгульи, но все были слишком пьяны, чтобы видеть что-то, кроме винного пятна в широком кубке.
- Тишина! - крикнул император, и даже дышать стали острожнее.
Акрилья еще раз поклонилась, обняла себя за плечи, и синицей вырвались на свободу первые звуки:
Спутано все, день, утро и ночь,
Хлещет огонь, укрываясь водой,
Камнем к земле падает дочь,
Птицы, что стала златой.
В черные горы, как в облака
Стремится свобода в полете,
К лицу песок, и руки горят,
Умирает сердце от боли.
На земле, не в облаках,дорога,
В камни золотых для птицы стен,
Сотни тысяч зверушек для бога,
Что съедают снега от измен.
Между птицей во тьме
И львом крылатым в оковах
Огонек сверкает в земле
Что зажгли на просторах.
Как не жалко крыльев златых,
Рвутся к ногам от врагов,
И во тьме видений дурных
Лев обернуться готов.
Сотни злобных взглядов
Стихнут, словно не стало огня,
Гнуться спины рабов,
Тех, кто пел кровью и ядом.
Не страшится златый лев,
Верит глазам он и душам,
Усмиряет праведный гнев,
Да прощает дождь лужам.
Закончилась короткая песня, остались лишь отзвуки в ушах. В полной тишине вяло махнул рукой император, отпуская Акрилью. Не в силах есть и пить, затихли гости. Глаза сверлили резную дверь, за которой скрылась певунья, а голос стоял в ушах... и золотой лев с имперского герба грозно распускал крылья в тишине.
- Великий, позвольте сказать... - дрогнул струнами первый голос.
* * *
- Как я сказал, так и будет! - рявкнул император.
Даже ресницы не дрогнули на лице Акрильи, она спокойно смотрела в красное от ярости лицо повелителя.
- Если не хочешь покориться мне свободной без клейма, покоришься настоящей рабыней! - рыкнул он и грубо схватил ее за руку.
Акрилья не могла сопротивляться, боль пронзила руку до плеча, но ни один звук не сорвался с губ. Император широкими шагами шел по темной башне, увлекая за собой девушку. Грубо одергивал ее, не позволяя полностью встать, и тащил дальше. В тесной комнатенке, пропахшей потом и паленым, он швырнул ее на пол и громко закричал:
- Вандар! Ко мне!
На зов явился палач, в широком фартуке и маске. Два стражника послушно замерли у стен, а император уже приволок к грязному и жирному столу певунью.
- Мой знак! - выкрикнул он, и палач потянулся к стальному пруту в жаровне.
Глаза Акрильи скользнули по столу, украшенному сверкающими щипцами, ножами, кольями и топорами. Император вздрогнул, увидев усмешку на губах девушки, и через миг громкий крик оглушил всю башню.
- Ты сама этого хотела! - великий тяжело дышал, его мрачный взор пал на перекошенное лицо Акрильи. - Теперь ты принадлежишь мне!
Черной меткой из крови и ожога смотрел клык льва с белой кожи на левой руке. Боль застыла словами в горле, только в глазах вопль плоти, что не хочет подчиняться.
Император пошатнулся от толчка, охрана выхватила мечи, но замерла, остановленная жестом. Большой тесак луной засиял в руке девушки.
- Это глупо! - ухмыльнулся повелитель.
Акрилья положила руку на стол, сверкнуло в тусклом свете широкое лезвие. Палач вздрогнул, охранник если сдержал рвотный порыв, а император до боли сжал кулаки.
- Забирай то, что твое! - нашла в себе силы крикнуть Акрилья и бросила на пол отрубленную руку. - Можешь брать мое тело, но твою грязь я смою все равно, повелитель!
Император побледнел и резко повернулся к стражам.
- Отведите ее в покои и возвращайтесь! Живо!
Стражи подхватили почти бессознательную девушку и выскочили из пыточной. Император раз за разом вонзал кинжал в грудь палача, словно это он был виновен в непокорности какой-то певуньи. Он рычал, как настоящий лев, вымещая злобу на единственном человеке, что вечно был ему предан.
Стражники бросили девушку на пол, так и не добежав до рабских покоев.
- Ты хочешь вернуться? - первый судорожно сглотнул.
- Не-е-е-е-т... - дрожа, ответил второй.
И оба скрылись в темноте коридора.
Акрилья поднялась, ощущая тепло в своем теле. "К солнцу! К солнцу!" - пел голос в груди, и девушка пошла вперед, к западной, самой высокой башне в замке, выходящей как раз на стену, за которой виден город. Словно рука богини держала ее - нашла в себе певунья силы подняться на башню, смогла забраться, как на постамент, на самый верх, на резной и широкий выступ из седого камня.
Солнце светило в лицо, морем копошилась толпа внизу. Слова, они всегда приходят сразу. Акрилья подняла голову и новая песня чайкой полетела над городом, и все, с самого первого звука, повернулись и уставились на крошечную фигурку, что едва виднелась на фоне лазурного неба.
Сколько надо для счастья,
Людям, что живут и нет.
Сколько надо серого дня,
Чтобы и ночью был свет.
Зачем летучей пташке злато,
Зачем лицу чужой оскал,
Все говорят друг другу - "благо!"
А в рукаве застыл кинжал!
Как лицедей меняет лица,
Застывший исполин иль бог,
Худой он раб, и никакая птица,
А просто маска для господ.
Лицо злодея или бога,
Одно для утра, а потом и днем,
Он упивается законом,
Но так и стал рабом!
Для масок, что на лицах,
Неведомы любовь и боль,
Они свои ведут игрища,
Свою навязывают роль!
Для одного, что мастер масок,
Играют тысячи ролей,
И не бывает больше красок,
Для масок подлых королей!
Серо от дыма из ноздрей,
Сгорело сердце на огне,
А маски все поют сильней,
И танец пляшут на одре.
Сегодня ты король и бог,
А завтра маски скачут,
Для них один приятен слог
Когда в ногах все плачут.
Забудьте свет, и уходите,
Не солнце в небесах горит,
А злато, что вы отдадите
Проклятым маскам на лице!
Бегите, рабское отродье!
Застыл на троне лицедей,
К его ногам вы упадете,
И маска будет на лице!
Как верный раб игры
Он повернется же тотчас,
И вы воспрянете, рабы!
Найдется маска и для вас!
Бегите, прочь от лицедея,
Прочь от золотого льва,
Иначе посреди ночИ и дня
Оденете вы маску на себя!
- Заткнись! - рявкнул император сзади, но песня уже кончилась.
Замерла льдом толпа внизу, сотни глаз смотрят вверх и ждут, ждут новых слов. Девушка медленно повернулась - император был холоден, в руках сверкал нож, глаза не сияли, а поглощали свет.
- Иди сюда! - требовательно крикнул он и протянул руку.
Стража позади повелителя сверлила взглядами девушку, но некоторые бросали испуганные взгляды на господина.
- Иди сюда! - повторил император.
- Я - птица! - улыбнулась Акрилья и раскинула руки.
Толпа так и не поняла, что за тень вспорхнула с башни, и понеслась в последнем полете на встречу желтой мостовой.