Свежов, Кржевицкий : другие произведения.

Аромат земляники

Самиздат: [Регистрация] [Найти] [Рейтинги] [Обсуждения] [Новинки] [Обзоры] [Помощь|Техвопросы]
Ссылки:
Школа кожевенного мастерства: сумки, ремни своими руками
 Ваша оценка:
  • Аннотация:
    Как жить, если на пороге тридцатилетия у тебя вдруг не осталось ни денег, ни Родины? Если любимая девушка уходит, чтобы избавить тебя от своих проблем? Если убили лучшего друга? Иногда кажется, что вокруг пустота и душный мрак. Не хватает воздуха, и каждый удар сердца как последний. В такие моменты кажется, что всё это и не кажется вовсе, когда одиночество бессонных ночей пожирает вечернюю тоску и теряется в алкогольных парах. Но когда несовершенство это мира бьёт по совести и печени, когда надежды и мечты тают, подобно льду в стакане, когда рядом есть человек, чья искренность выше твоей, тогда не остаётся ничего... кроме как жить по правде, продолжать любить, творить, и вновь учиться доверять...
  Аромат земляники
  (Ира, прости...)
  
  Пролог
  
   Во всех своих коллективах, больших и малых, дружеских и рабочих, я всегда заводил разговор о бабах, с целью втянуть людей в спор, а если получится, то и перетянуть на свою сторону.
   Ни разу не получилось. И это не странно. А причиной тому - мужская глупость и женская ограниченность.
   Вот, например, приглянулась человеку баба, и он её захотел. Теперь на каждом углу он кричать готов о том, что она красивая. Но разве это действительно так? Разве может он понять и самому себе признаться, что захотел самую что ни на есть посредственность? Ну конечно же нет! Тут ум нужен и смелость. Это как умение посмеяться над собой и не бояться показаться нелепым. Поэтому он, как и большинство баб, никогда не сможет жить по правде. А правда проста: женщина красивая и женщина сексуальная - это две разные женщины.
   Сексуальные - притягивают доступностью, пусть и мнимой. Красивые - недоступностью. Поэтому первые могут смело забыть о красивых и долгих ухаживаниях, романтике и искренности - в отношении них ставятся другие цели. У красавиц же другая беда - с ними не может быть страсти. Да-да, именно так, и не надо никого обманывать. Разве может нормальный человек от души и со всеми фантазийными извращениями отжарить "почти что богиню", к которой и прикоснуться-то страшновато, которой любоваться слаще всего вообще на расстоянии? Ну конечно же нет! К ним даже не подойдут лишний раз, не заговорят - страшно. Поэтому: засыпают комплиментами и трахают - обман; не трахают - значит, не хотят, что само по себе бабу уже не очень комплиментирует. Для бабского понимания всё это очень сложно и алогично. Для "беспилотного аппарата", по самые брови заливаемого тестостероном, очевидно - он готов вдуть той, которая быстрее и беспроблемнее даст.
   Получается что? Сексуальных хотят, сильно и часто, но не долго. Красивых берегут и любят, иногда всю жизнь. Иногда с ними даже дружат. А в кого же тогда влюбляются? А вот тут-то и кроется самый главный подвох. Влюбляются в личность!
   Под словом "личность" каждый понимает своё. Кто-то влюбляется во внешность, кто-то ещё - в характер или манеры. Другим симпатизирует открытость, личностные качества, сходство интересов или взаимное расположение, а то и вовсе инициатива исходящая от противоборствующей стороны. Иные подменяют понятия, и сами в результате "путаются в показаниях". А результат один: влюблённый мужик - сам себе враг и проигравший, и длительность его влюблённости зависит лишь от женщины, от её мудрости и хитрости, далеко (или не очень) идущих планов и сексуальных возможностей. Так и живут оба в кривде, бесконечно врут друг другу и себе, подменяют чувство привычкой, совместно утоляя самые низменные потребности.
   При этом баба влюблённым мужичком будет манипулировать так, как её куриной душонке будет угодно. Обычно начинается это с того, что она звонит и задаёт самые тупые вопросы: "как дела?", "где ты?", "что делаешь?" - это её неосознанное стремление держать всё под контролем. В худшем случае она потребует, чтобы он сам звонил и плёл подобный бред. Его, понятное дело, от этого тошнит, но влюблённый пень терпит. А если он не позвонит, то она обидится, чем заставит его извиняться. И он будет извиняться! Ведь он безвольная скотина, находящаяся под гипнозом и в зависимости от "чёрной дыры".
   Особо ушлые мамзели умудряются женить на себе лопушка даже не забеременев - это потом, ведь она ещё так молода. А пока автопомойка в кредит или ипотека, совместный отпуск, и к её маме по выходным. Для неё это всё что нужно - устроенная баба обществом поощряется. Для него - конец, провал, безысходность.
   К этому моменту любая влюблённость растворяется в небытии. Он устаёт слушать её занудство про то, как прошёл её рабочий день, что там у её подружки Маши с парнем, и какой кошмар творится во всём мире. Она наскучивает ему в постели. Он ненавидит её маму, бытовуху и всяческие условности. Она отдаляет его от друзей, от неженатых особенно. Он грустит по былым временам. Она подавляет его "я" своим "мы", которое, по сути, ни что иное как её собственное "я", и пилит. В итоге он начинает засматриваться на других - на сексуальных и красивых, которые так и останутся для него недоступны, потому что подобные болваны им не нужны. А она тем временем стареет, стареет, стареет. А он, если повезёт, снова влюбляется в такую же курицу, как жена. Возможно, она даже сексуальна, но он упорно называет её красивой, и, может быть, изменяет...
   Но всё это лирика, а факт остаётся фактом: тупой и трусливый обыватель-яйценосец - причина одиночества красивых баб. Мне их жаль. Это повод задуматься: красота - дар Божий или наказание? Впрочем, мне всё равно. Я в свою жену влюблён не был, с конфетами, букетами и шампанским за ней не бегал, и от страсти не сгорал. Зато я точно знаю, что она красивая, а её красота - залог моей верности. Я не идеален, но точно знаю, что лучше неё мне не найти. Хотя...
  
  ***
   Захожу я однажды на кухню. Мартовское утро. Солнца ещё не видно, но небо уже светлое - даже не знаю, что разбудило меня в такую рань. За самолично сделанным мной деревянным столом сидит она и что-то помешивает в миске-салатнице, сурово и сконцентрировано в неё глядя. Я остановился, значит, стою, тоже на неё смотрю, и глазам своим не верю: неужто моя благоверная поправиться решила, и салатику майонезного собралась навернуть, пока я сплю?
   Стою, молчу. В голове, спросонок, пустовато. Вроде как надо что-то сказать.
   - Доброе утро, - говорю.
   - Привет, - отвечает она таким тоном, будто любовница, которой от меня ничего уже более не надо, и которая собралась позавтракать и убежать по своим делам.
   - Надеюсь, это для меня? - киваю я на салат.
   - Нет...
   Ещё бы! Я иного ответа и не ожидал, она ведь никогда мне завтраков не готовила. Она вообще готовить не умеет, чего и не скрывает. Могла бы мою стряпню похвалить хоть иногда, хоть для приличия и поднятия моей самооценки. Да куда уж там! Точит только в путь, за ушами едва не трещит. Точит, и молчит - такова её скупая форма благодарности. Ну и пусть, мне всё равно приятно.
   - А чего встала в так-у-у-у-ю, - зевая, говорю я, - рань?
   - Есть охота...
   Ещё бы! После вчерашнего, я сам как пожомканный пельмень, и это я должен хотеть есть. Но я почему-то не хочу. Хотя, признаться честно, устал я вчера быстро, и большую часть "работы" взяла на себя она. Ну а что? Мне уже тридцать, и вопрос половых контактов не входит ныне ни в тройку, ни в десятку приоритетов. Ну не хочу я столько, сколько она. И если верхняя часть туловища уже противится слюнявым домогательствам, нижняя этому ещё не обучилась. Приходится мучиться. Всё ради НЕЁ! А она после этого спит до полудня.
   Я начинаю понимать, что здесь какой-то подвох, но какой именно, я ещё не понимаю. Глупо стою возле мойки. Говорю:
   - Там каша "быстрая" ещё оставалась, вроде...
   Это она приучила меня к этим кашам чёртовым. Я за всю жизнь их столько не съел, сколько за последние полгода. Но она - жертва рекламы, и о фигуре заботится. Заботилась, кажется, до того утра.
   - Хочешь, я фирменный омлет сделаю?
   Она не хочет. Смотрит на меня: чего, мол, докопался? А я на неё смотрю, как всегда, прямо в глаза, как зверю хищному. И понимаю: нет больше никаких "как" - точно в самом деле зверь в неё вселился - глаза пустые и неподвижные, но не бессмысленные, и взгляд неморгающий, по львиному напряжённый.
   Ещё бы, хотеть и молчать! Мой утренний холостяцкий рацион состоял из двух блюд, а теперь их стало три, только два моих уже закормили её не хуже, чем меня её каша.
   Не выдержав этого дикого взгляда, я снова гляжу на салат. И тут начавший просыпаться мозг рапортует: хлеб и майонез на столе отсутствуют, зато присутствуют мандариновые шкурки и выжатая пачка сгущёнки. Спрашиваю:
   - Ты, в самом деле, собираешься это есть?
   - Хочешь попробовать? - отвечает она, и взгляд её вновь приобретает дозамужественную доброту.
   - Нет, спасибо. Я бы водички попил...
   - Сядь и пробуй, - говорит она, большой ложкой зачерпнув из миски дольку мандарина в сгущёнке и протягивая её мне.
   Ну разве мог я отказать? Да легко! Да кому угодно! Только не ей, иначе и не женился бы.
   - Послушай, мандаришка, - отвечаю я, медленно жуя сей кулинарный изыск, - у тебя странно меняются вкусы. - Вчера ты пила сладкое шампанское с икрой, до этого я объездил все магазины в поисках ежевичного джема, ещё раньше тебе вдруг захотелось вяленой оленины... ты, случаем, не того?
   - Чего - того? - мямлит она, усиленно набивая рот дольками, и делая вид, будто не понимает моего намёка.
   - Нет, ты скажи мне. Я хочу это услышать, - не сдаюсь я. - Да, дорогой, Пашуня, любимый мой, я...
   Она не раз говорила о том, что не хочет детей, что материнство перевернёт всю её жизнь, что от многого придётся отказаться, а ведь у неё ещё столько планов построено и целей не достигнуто...
   - Ну, скажи...
   - Ага, - чуть помявшись, мычит она, и отворачивается к окну.
   За стеклом пожар восхода охватывает крышу дома напротив. Она смотрит туда, жуёт, неестественно часто моргает, и по её правой щеке сбегает одинокая слезинка.
   И пусть всё не романтично, мы не герои кино, а за окном не Париж. Пусть она впервые боится будущего. Пусть я слышу эту новость не в тех словах, в которых хотел. Всё это не важно, когда у нас есть МЫ: у неё - Я, а у меня - ОНИ...
  
  ***
   Помню, как она приснилась мне в первый раз после расставания - я после этого дня три счастливый ходил. А случилось это тем единственным вечером, когда я совершил непотребщину, абсолютно непристойную для человека с чувством собственного достоинства - я задержался на работе.
   Сидел я, значит, за столом над бумагами. Надо было выдать очередную порцию креатива, а ничего не получалось, ибо в голове царила отрешённость от всего мирского - мысленно я был где-то далеко, в голове Кобзон напевал "Где-то далеко идут грибные дожди...", а где-то в дальнем конце коридора жужжала пылесосом уборщица. Подперев голову ладонью и закрыв глаза, я задумался. Задумался так крепко, что уснул. Полагаю, что столь крайняя, можно сказать - высшая, степень задумчивости знакома если не всем, то многим.
   ...ОНА. Я. Мой друг. Её подруга. Загородный дом. Мы с ней сидим на диване, они - за столом напротив. Лица у всех серьёзные - говорим только о вечном. Мне скучно, ведь их взгляды с моими не совпадают. Я думаю о том, как побалагурить. И вдруг ОНА спрашивает меня:
   - Но ведь есть в жизни что-то, что тебя угнетает?
   "Есть. Имя ему - одиночество по вечерам. Одиночество - это такая вершина, ниже которой падать уже некуда. Я многое мог бы о нём рассказать, но жаловаться не обучен, да и стыдно как-то и неуместно, перед девушкой-то. А ведь так иногда хочется поговорить, и гораздо чаще - высказаться или откровенно поплакаться. Хочется не сочувствия, но поддержки, не нежностей телячьих, а вовсе даже понимания и простого человеческого тепла. Но не от всех и любого. Мне плевать на общество - оно протухло давно. Мне нужен один-единственный человек, важный и незаменимый. И чтобы навсегда", - думаю я.
   - Есть, - говорю, - есть такие вещи, но поговорить о них не с кем. Тебе рассказать хотел бы, но не могу - мы с тобой недостаточно близки.
   В просторном зале первого этажа повисла тишина. Мой друг с моими приколами и острословием знаком, и локотком подталкивает подругу, чтобы та приготовилась к юморине. ОНА не "сечёт", и спрашивает:
   - Ну и чего все затихли?
   - О близости думают, о нашей, - говорю я, и пододвигаюсь поближе к ней, чтоб бедром коснуться.
   - Да? - игриво-угрожающе спрашивает она.
   - Да. О такой вот, - я кладу руку ей на коленку, потом чуть выше, и ещё. - Вот чтоб совсем прям близко-близко.
   - Плоский юмор, солдафонский, - отвечает она, и подсовывает свою ладонь под мою, но не убирает её.
   - Вообще-то, хорошая близость подразумевает взаимность, - говорю я и стараюсь переложить её руку на своё бедро.- Ты бы не была буратиной, поработала ручкой, что ли.
   - Что ли? - спрашивает она, и лепит мне звонкую пощёчину.
   - Я вообще-то за грудь тебя потрогать хотел, но побоялся, что ты засмущаешься, если при всех, - как могу наиграннее обижаюсь я в ответ, отсаживаюсь в сторону и продолжаю. - Ну так вот интересное о брёвнах, поленьях и взаимности. Поехали мы как-то к Игоряну на дачу, а печку топить нечем...
   ...Сколько можно "думать" в подобной ситуации и при таком положении тела? Может быть, секунды три, а может и несколько минут. А результат всегда один - голова срывается с "насиженного" места, и ты снова оказываешься в бренном мире. И я не стал исключением, но за те мгновения в цветных картинках со звуком рассмотрел то, о чём никогда и не мечтал, и что в конечном итоге стало начальной точкой в решении исхода моего холостяцкого бытия.
  
  ***
   Иногда мне кажется, что она совсем не интересуется моей жизнью. Иногда мне кажется, что это не кажется. Наверное, это одна из причин моей любви. Так, вопреки всем литературным законам, я никому не даю на читку то, что пишу, а ей однажды дал. Она прочла. Я спрашиваю:
   - Ну как?
   - Что - как?
   - Ну, где враньё, почему глупость, что изменить?
   - Не, нормально всё.
   - Тебе вообще понравилось?
   - Да я как-то не задумываясь читала...
   Я вообще безумно ценю то, что она не ставит меня в центр своего мира - она просто живёт и делает, что ей нравится. Так она жила до меня. Так же она жила бы и без меня. Сам я таким отношением к жизни и к ней похвастаться не могу, что тщательно скрываю. Кажется, что она об этом догадывается.
   Она не перестаёт меня удивлять - она всегда разная, при этом всегда живая, настоящая. Внешность у неё благородная, и манеры великосветские, но раз за разом меня покоряет простота её желаний, а главное - способностей. Она полтишок водочки может закинуть одним рывком и не поморщиться; с мужским аппетитом может стрескать свиную отбивную, разве что не причавкивая; давным-давно бросившая курить, она, бывает, отнимет у меня сигарету, да так затянется, что мне за неё тревожно становится, а ей всё нипочём. Тут сразу ясно: на человека без фальши и не бегающего от своих желаний положиться можно всегда.
   А ещё она никогда ни о чём не просит, из-за чего, иногда, я в доме чувствую себя чем-то вроде мебели. Мне даже кажется, что в холостяцкую бытность меня одолевало куда как большее количество бытовых проблем. Например, исчезла пыль со всех горизонтальных поверхностей, при этом я ни разу не видел, чтобы она её убирала; теперь я не вижу бумажек с коммунальными платежами, и не знаю что почём; она ко мне с глупостями не пристаёт, поручений не даёт, по дому в халате не ходит, списков покупок не составляет и за прокладками в магазин не посылает. Великолепная женщина и совсем не обременительная. Но дура. Вот заболела недавно, а меня два дня дома не было, так не позвонила даже. Я приезжаю - она лежит: бледная, температурит, дышит тяжело. Я к ней прикоснулся, так самому от страха плохо стало. Как только кровать под ней не расплавилась, она ведь у меня женщина горячая, во всех отношениях. Да, сам глупостями смертельно опасными занимаюсь, а за неё больше чем за себя переживаю. Спрашиваю:
   - Давно гриппуешь?
   - Ты как уехал, так вечером и прихватило.
   "Ну, думаю, великолепно - более суток лежит-помирает, и всё молчком".
   - Почему сразу не позвонила? Я бы вернулся, ты ж, поди, даже не ела ничего.
   - Я, - говорит, - чай с малиной пила, а тебя беспокоить не хотела, я же знаю, как для тебя раскопки важны.
   Ну не дура ли? Зато я теперь знаю, что в доме малиновое варенье есть. Причём, оказывается, уже давно...
   Но особенно я люблю те моменты, когда она улыбается. Она вообще долго ко мне настороженно относилась, поэтому я отлично помню, как в первый раз рассмешил её до слёз, рассказав историю об университетском медосмотре.
   Я тогда в кабинет захожу, а там хирург - бабка старая, смотрит мне в глаза и говорит:
   - Снимайте штаны.
   Я снял. Она:
   - Не паясничайте - трусы тоже!
   Я спустил. Она смотрит и выдаёт:
   - Так вы же у меня сегодня уже были!
   А я стою перед ней и думаю: "Интересно, а ей кошмары по ночам не снятся, коли уж она мужчин не по лицам узнаёт?"
   Она же меня спрашивает:
   - Точно, были?
   - А вы что же думаете, - отвечаю я, - что я сюда хожу писюн демонстрировать?
   Она внимательно смотрит на "него", и говорит:
   - М-да, похвастать действительно нечем...
   Профессиональный цинизм против юношеской дерзости - счёт 1:0.
   Такая вот простецкая история, опасная для меня, незамысловатая и чуть пошлая, как вся моя жизнь. Но как она смеялась, это надо было видеть - так смеются только в компании и только над собственными шутками.
   Так и живём - я над собой смеюсь, она - надо мной...
  
  Часть 1
  
  ***
   Это мой друг. Мы давно знакомы - ещё с детского сада. И в школе вместе учились. А после долго не виделись - он служил.
   Государство сделало из него настоящего Терминатора. Или Рэмбо. Ничем, кроме своей безграничной харизмы ранее не выдающийся, он возмужал. И это ещё слабо сказано, и дело тут не в возрасте. Ни худой, ни толстый, самый обыкновенный, он стал поджарым, я бы даже сказал, что сухим и жилистым, как вобла. Короче, единый сгусток мышц. У него всегда были здоровенные "клещи", но теперь это стало особенно заметно - думаю, что два кулачных удара покроют всю лицевую площадь супостатской головы. Хотя, в голову он учил меня бить по-другому, но об этом после.
   Он знает много иностранных языков, как европейских, так и чуркистанских. Изумительно ругается по-немецки, и пудрит девкам мозги по-французски.
   Он убивал людей. У него голубые глаза.
   Он стороны света определяет по звёздам, время по солнцу, а мразей по лицам и словам приветствия.
   Однажды он полюбил. Однажды изменил.
   Он пропитан алкоголем и тестостероном - могучий и волосатый, как горилла, он слишком часто пьян.
   Имя ему - Игорь Михайлович Х.
   Х - это первая буква фамилии, которая не подлежит огласке по причине того, что её носитель дал в жизни несколько подписок о неразглашении. Что самое удивительное, он до сих пор помнит срок их действия.
   Ныне он знатный арабист - стратег, исследователь, консультант...
   Возникает законный вопрос: что объединяет такого человека с книжным червём и писакой-неудачником, как я? Ответ прост - взгляды на жизнь.
   Мы отлично сознаём, что этот мир прекрасен, а также то, что только человеки делают его хуже. Мы презираем общество с его моралями, поведением и жизненными приоритетами. Из гордой самоуверенности, мы стараемся доказать, что ничего не стоят жалкие современные людишки с их не менее жалкими ценностями. Плюём на чужое мнение и живём так, как хотим, боясь самим себе признаться в том, что делаем это вынужденно. Мы никогда этого не хотели - мы верили в идеалы, стремились к ним, защищали их от нападок. Но и двое в поле не войны, а партизаны-сепаратисты.
   Стадные двуногие животные всё сломали, опорочили, разграбили. Где, скажите нам, такие понятия, как честь и совесть? Куда девалась дружба? За сколько проданы любовь и верность?
   Мы ненавидим сами себя. Мы тоже оказались не так сильны, как думали. Верность своей любви мы тоже продали. Сами. Добровольно. И даже не за деньги. Продали, но не предали. Ведь измена не в "концах", она в головах. Впрочем, оправдание слабое. Потому и пили...
   ...Пили и развратничали.
   А началось это давно. Нам было по двадцать четыре года. Я - начинающий газетчик, уже уставший от крушения творческих надежд и планов и пресытившийся враньём и дутой важностью местных событий. Он - боевой офицер, лейтенант запаса, и до поры не рассказывал, почему бросил службу. На данный вопрос отвечал просто - надоело. Ну, что поделать, надоело, так надоело. Теоритически, я понять его мог.
   Мой отец тоже военным был и ушёл из армии в звании майора. Про службу отец ничего плохого никогда не рассказывал, только раз объяснил мне истину про срочников и контрактников. "Понимаешь, - сказал отец, - они тупые. На срочку загребают тех, кто по ущербности и скудоумию природному, от военкома сбежать не смог. Исключение - деревенщина. Для этих армия часто оказывается шансом - кто-то в городе по гражданке закрепляется, иные на сверхсрок идут. А контрактники ещё хуже - те не только тупы, но и ленивы. В мирной жизни делать ничего не хотят и не умеют, учиться тоже не желают. А в армии им, как у Христа за пазухой - тут живёшь, спишь, жрёшь, срёшь, одевают бесплатно, и думать не надо - тут есть, кому за тебя думать, на крайняк - в уставе всё написано".
   Мне было больше интересно, где он служил и кем. Игорян отвечал также просто - ДШБ. Я по глазам видел, что он недоговаривает. Он видел, что я не верю. У меня появлялись догадки. Всё было отлично, все всё понимали. Мои догадки он в письме с фронта подтвердит, через четыре года...
  
   Он появился неожиданно, и со свойственным ему специфическим юмором.
   Я тогда ещё с мамой жил. Однажды утром, в мой выходной среди недели, разбудив меня, зазвонил городской телефон. Мама сняла трубку, позвала меня.
   - Да, - сказал я сонным голосом, с досадой ожидая какой-нибудь редакционной поганки.
   - Привет, - как ни в чём не бывало, ответил он. - У меня проблема...
   - Здорово! Как ты? Откуда... - раскудахтался, было, я, не в силах сдержать непонятной радости от его появления, но он прервал.
   - Это после. Я тут выйти из дому собрался, а этажом выше голоса на площадке. Я вышел, значит, а они вдруг вниз побежали. Я обратно заскочил. А они теперь возле моей двери трутся. Трое. Думаю, ворваться хотели... и хотят...
   - Жди, - сказал я, - пять минут. Держись до моего прихода!
   Уж не знаю, откуда во мне вдруг столько решительности проснулось. Я натянул толстовку с капюшоном, джинсы, сунул за пояс охотничий нож и пачку сигарет в карман.
   - Ты куда так ломанулся? - удивлённо спросила мама.
   - К Игоряну воры лезут...
   - Только я прошу тебя, давай без эксцессов, - как-то буднично, словно я каждый день с ножом из дому выбегаю, ответила она.
   Если бы на моём месте был отец, то я бы её понял - он кого угодно мог в бараний рог скрутить. Но от себя я и сам такой дерзкой и решительной прыти не ожидал. Её же спокойствие для меня и по сей день загадка...
   Игорян жил недалеко - один квартал по диагонали. Я шёл и курил, на ходу прикидывая варианты в той же парадной не остаться с собственным ножом в организме. Мыслей было много, а толку от них мало. Что делать, я решительно не представлял.
   Подходя к его дому, издали увидел - стоит старый "шестисотый", а рядом амбал крутится. "Ну, всё, - подумал я, - попал, уже на подходе ждут. Через дверь разговор телефонный подслушали, наверное, и подготовились". Зашвырнув окурок в сочную июньскую траву, моя рука сама шмыгнула под кофту, расстёгивая хлястик ножен...
   Но амбал спокойно пропустил меня мимо, даже глазом не повёл. Тут мои нервы не выдержали - я почувствовал, как стучит заливаемое адреналином сердце, слабость в ногах, и вернувшийся контроль над рукой.
   До парадной оставалось метров двадцать. Что-то внутри отсчитывало явно замедлившиеся шаги. Лучи тёплого солнца как росу испаряли остатки самоуверенной решимости. Страху нагоняли каркающие и пикирующие над головой вороны, защищавшие выпавшего из гнезда птенца. Очевидной становилась простая вещь - если даже я зайду в парадную, то нож с собой захватил абсолютно зря. И тем не менее, преодолев последние метры сомнений, я поднёс дрожащий палец к кнопкам домофона. И тут...
   ...Вольготной походкой, улыбаясь и щурясь, чуть не сбив меня резко распахнутой дверью, на улицу вышел он.
   На лице Игоряна тёмная, темнее волос, почти чёрная, густая щетина. Она удивительным образом его красит, - когда мы виделись последний раз, тогда только усы раз в неделю брили, - и делает похожим на итальянца. Его ехидная полуулыбка уголками губ, вводит меня в смущение, и я не знаю что сказать. А он говорит по-простому:
   - Вот так встреча... Ну, здорово, что ли?..
  
  ***
   Только очень далёкий от этого жестокого мира человек думает, что рукопашный бой это то, когда дерутся руками. Удивительно, но таких немало. На самом же деле в ход идут и ноги, и голова, и даже плечи, а особняком стоит применение всевозможных подручных средств: от пробегающей мимо кошки, до оттягивающей карман мелочи.
   У Игоряна комплекс наставника - он любит учить и поучать. Но я не завидовал его навыкам. Но восхищался ими. Стандартно, по вечерам, трижды в неделю мы встречались и шли в Нижний парк, где на небольшой полянке, плотными кустами отгороженной от посторонних взглядов, у нас была оборудована тренировочная площадка.
   Ствол старой берёзы, в обхват толщиной, обмотан каким-то тряпьём. На нижнем её суку, толстом и корявом, подвешен мешок, а точнее три - один в другом, набитый смесью песка с опилками. Чуть в стороне, за неимением иных деревьев, П-образная конструкция, проще говоря - перекладина на двух столбах, к которой подвешены разные мелкие предметы. Позже рядом с ней появились ещё три столба, стоящих равносторонним треугольником, если смотреть на них сверху.
   Наша тренировка начиналась всегда стандартно: после разминки, по сто ударов каждой ногой по стволу. Это вам не "Кровавый спорт" с Ван Даммом - били не голенью, а подъёмом стопы, по-каратистски. Чего, казалось бы, проще, чем дерево пинать? Ан нет, сердце из груди рвётся и ноги болят. А после, перерывчик - пульс и дыхание в норму приводили. Затем Игорян брал "лапу" - длинный шест с тряпичным набалдашником на конце - тыкал ей в меня, и командовал: "Бей!". С невообразимой скоростью "лапа" выписывала восьмёрки, то пролетая перед моим носом, то увязая в ногах. Я старался попасть, но получалось плохо - не успевал, и "лапа" била меня чаще, чем я её.
   - Твоя главная ошибка в том, что ты следишь за движениями противника, пытаешься угадать, догнать, - говорил Игорян. - Ты просто теряешь время, которого у тебя нет. Играешь по правилам. Поэтому проигрываешь. А с врагом надо идти на сближение. Резко, как кобра, выстреливаешь вперёд и бьёшь - пусть коряво, но сильно, и лучше по месту.
   - По какому? - глупо спросил я.
   - По самому уязвимому в конкретной ситуации. Принцип прост - кулаком в корпус, основанием ладони, - он провёл пальцем по тому месту, где ладонь переходит в запястье, и сделал характерное, имитирующее удар, движение, - в голову. Накоротке также хорошо пойдут удары ребром ладони и локтем. Цель прежняя - голова.
   Рекомендованные удары я отрабатывал на мешке. Кожа на костяшках пальцев между тренировками не успевала заживать, отчего всегда была чуть содранная и красная. После нескольких десятков ударов раны снова открывались, и становилось больно. Мой организм боли сопротивлялся, что естественно, и сила ударов с каждым разом всё падала, что оказывалось заметным со стороны и нешуточно злило Игоряна.
   - Не так! Всё не так! - рычал он, отталкивая меня в сторону, и лично приступал к избиению. - Быстрее! Сильнее! Боли нет!!! Страха нет!!! Жалости к себе нет, нет, нет!!!
   Под его молниеносными ударами мешок не раскачивался и не вращался вокруг оси, как у меня - он просто раз за разом содрогался, будто бился в конвульсиях. Обычно это заканчивалось тем, что из мешка начинало сыпаться содержимое, или в очередной раз обрывалась стропа и "тушка" с глухим шлепком падала на вусмерть утоптанную землю. А после Игорян говорил:
   - Вот так надо! А ты танцуешь, как боксёр на ринге. Будешь так же на улице отплясывать - получишь по жбану, и привет! А главное запомни: к боли нельзя привыкнуть, но её можно научиться терпеть. Сломаешь себя - сломаешь кого угодно. И никакой жалости, ни к кому! Или ты, или тебя - по-другому не бывает. И принцип всегда один - не убить, так покалечить. Жизнь - не спорт, и в бою правил нет...
   ...Время шло. Когда мой сенсей счёл мои стандартные удары удовлетворительными, он открыл для меня новые горизонты творчества, поставив в очередь на отработку удары локтем, ребром ладони и головой. Именно в такой последовательности: сам он предпочитал два последних, я же безобразнейшим образом влюбился в локоть. Может быть, я не самый способный ученик, но поверьте, что трудно не уверовать в собственную силу, когда твои удары ломают добротный кондовый инвентарь и наставник не скрывает самодовольной улыбки. Бывало, что мы по три-четыре раза за тренировку пересыпали и перевязывали мешок. Я неоднократно предлагал сделать живучий чехол из брезента или дерматина, но Игорян всегда отказывался, гораздо позже признавшись, что если бы тот не рвался, то я бы не поверил в себя.
   При этом мы активно использовали перекладину, на которой болтались бутылки, консервные банки, и деревянный круг. Игорян наставлял:
   - Использовать можно абсолютно всё. Например, мелочь из кармана можно бросить в лицо одному и в тот же момент атаковать второго. Можно носить с собой стопку смотанных скотчем двух-пятирублёвок, или шарик железный, или "Зиппо", в крайнем случае, если не жалко, даже часы на браслете сгодятся и телефон - на расстоянии до трёх метров можно бросать весьма точно и сильно. В морду зарядишь - считай, что противника нет.
   Я тренировал меткость маленькими камушками. Тренировал долго и усердно, с матами и отвратными результатами. Дело шло плохо. Игорян, пятирублёвой монетой с трёх метров разбивавший пивную бутылку, злил.
   - И не забывай про ключи, - говорил он. - Длинный ключ, зажатый между средним и указательным пальцами, или в кулаке, при этом торчащий снизу - очень опасная штука. Цели те же, что при работе пальцами и открытой ладонью - глаза, шея, висок.
   С тех пор нашему мешку совсем поплохело.
   Особенно буйные картины рисовало моё писательское воображение, когда он рассказывал про столовые принадлежности и прочие элементы сервировки. Так, за последние годы обойдя все окрестные заведения, а в некоторых и подебоширив, я никогда не задумывался о том, что вилки могут летать и втыкаться не хуже ножей, или, например, что можно кинуть в человека стаканом, пепельницей и даже тарелкой, которую надо бросать вертикально; всегда знал про "розочку", но никогда и в мыслях не было попробовать её сделать; а уж о том, что поваленного противника можно "связать" стулом или задушить скатертью, я и подумать не мог.
   Короче, понятие о богатстве стола обрело в моём сознании совсем иной смысл.
   Где-то через полгода мне открылась тайна трёх столбов. Оказалось, что они имитируют трёх противников. Я спросил:
   - Почему именно трёх?
   - С двумя тактика другая, - ответил Игорян, - а с четырьмя и более - та же. С двумя проще: не даёшь зайти за спину и бьёшь ближайшего, а дальше - по ситуации. С тремя сложнее, и если не лохи, то обступят, а у тебя будет не больше секунды чтобы вырваться. Тут действовать надо так...
   Он вошёл в центр образованного столбами треугольника, несколько секунд постоял, смотря в землю, резко выдохнул и... то, что произошло дальше, было похоже на лезгинку или на танец с саблями. Вскинув локти, он рванулся вперёд. Сначала ударил левым, а затем, разворачиваясь назад, правым. После чего сделал короткий шаг вперёд и, крутнувшись вокруг оси, правой пяткой ударил по столбу на уровне своей головы. Вкопанный на полметра столб едва не вырвало из земли. А Игорян сказал:
   - Можно так. Красиво, но глупо. И ты так не делай: во-первых, одна сторона у тебя не развита, а во-вторых, ногами желательно бить только по ногам...
   После этого мы долго сидели за импровизированным столиком, наспех склоченным из пенька и трухлявой фанеры, и курили. Он инструктировал. Я внимательно впитывал.
   Я и по сей день помню его отрывистые колючие фразы, ржавыми постулатами вколоченные в моё мировоззрение: "Нападаешь на толпу - бей ближайшего. Вычислишь самого опасного - бей его. Обступили - иди на прорыв. Драки избегай любой ценой. Можешь убежать - беги. Бегство - не позор, если никого не бросаешь. Победитель тот, кто достиг цели. Твоя цель - остаться живым и невредимым...".
  
   Впервые наука Игоряна показала себя на практике лишь почти через год после начала наших тренировок (которые к тому моменту, честно признаюсь, сошли на "нет" - мы всё больше пили). А дело было так.
   Весна. Апрель. Вечер. То самое время, когда солнце уже зашло, но ещё светло, и голубеет подёрнутое серой дымкой небо. Пыльными завихрениями, от проносящихся автомобилей, вздымается с обочин просохшая зимняя грязь. А в стороне от неё воздух такой свежий и прохладный, что наполняет лёгкие и пьянит мозг ощущением собственной силы и очередных свершений. Проще говоря, та самая пора, когда убеждаешься в том, что зима окончательно ушла, и впереди две недели до появления первой зелени - те самые две недели в году, которые пролетают быстрее остальных, и когда особенно торопишься жить.
   Мы с Игоряном пили пиво в Буферном парке. Он (парк, не Игорян) простой и незамысловатый, ничем не примечательный, кроме того что разбит аккурат на бывшей передовой - здесь проходила передняя линия обороны Ленинграда. Я - краевед. Игорян - военный. Мы оба любим историю. И пиво (тогда ещё любили). Поэтому, вооружившись бутылками, часто уходим в прошлое.
   - Ты знаешь, - сказал я, - какое расстояние здесь было между нашими и немецкими окопами?
   - Догадываюсь, - ответил он. - А ты знаешь, какой известный писатель здесь воевал?
   - Знаю. А ты догадываешься о том, сколько человек тут наступало в январе сорок четвёртого?
   - Примерно. А тебе известно, кто тем наступлением командовал?
   - А то. И что ты хочешь этим сказать?
   - Ничего. Просто давай выпьем за генерала Хазова.
   Мы чокнулись горлышком о донышко. И тут нашу интеллигентнейшую беседу прервал пронзительный девичий крик. Я встрепенулся. Игорян сделал большой глоток, взбултыхнул остатки, осмотрел их на просвет, и допил, звучно чмокнув на прощание горлышко.
   - Насилуют? - как-то вяло и без интереса, спросил он, лениво косясь в сторону звука.
   - Может быть, - ответил я. - Поможем?
   - Что, насиловать?
   - Очень смешно. А если её там убивают?
   - Тогда нам лучше быть отсюда подальше. Хотя... - несколько театрально задумался он. - Если отобьём, поимеем сами. Ты не против?
   Не имея никакого желания к половому акту на окраине Кузьминского кладбища, я согласился, и мы, оставив четыре бутылки "Афанасия", двинулись на выручку.
   На высоком обрывистом берегу Кузьминки, поросшем высокими разлапистыми ивами, нам представилась следующая картина. Вечерний сумрак. В мангале тлеют угли. Рядом, уперевшись руками в толстый щербатый ствол ивы, стоит девушка в приспущенных джинсах. Локтём обхватив её горло, сзади к ней пристроился кавалер. Девчушка всхлипывает и жалобно повизгивает. "Заткнись дрянь... - нашёптывает он, и отчаянно шурудит рукой чуть пониже пояса". То ли от страха, то ли от удовольствия, она стоит сильно зажмурившись. Он увлечён процессом настолько, что не замечает нашего появления.
   По натюрморту - мангал, складной столик, два стульчика, шампуры, дешёвое вино - сразу стало очевидным, что, по крайней мере, пришла она сюда добровольно. Я опешил. Игоряна в боевом азарте было уже не остановить. Молнией метнувшись к парочке, он схватил "насильника" за шиворот и отбросил в сторону. Я рванул к девчонке. Ничего не понимая, ещё не успев смутиться своей наготы, растерянная, она пару раз моргнула глазами, глядя на меня, и перевела взгляд на происходящее рядом. Я тоже обернулся.
   Её кавалер оказался не робкого десятка. Быстро поднявшись с влажной земли и заправив восвояси болтающийся причиндал, он бросился на Игоряна, пытаясь провести боксёрскую "двойку". Не прошло, конечно. Игорян увернулся и отступил. Я бокс никогда не любил, и видел его только по телевизору, но это было красиво, чёрт возьми. Приплясывая, как на ринге, парень порхал, как бабочка. Его длинные руки резко выстреливали вперёд, как бросающиеся кобры (их я тоже видел только в телеке). Кружа по маленькой утоптанной полянке, Игорян продолжал уклоняться и отступать, а потом ка-а-к ударит ногой... и прямо по яйцам. Боксёр схватился за ушибленное место, его колени сомкнулись, подкосились, и он упал.
   Тем временем девчушка (признаться, довольно таки страшненькая), видимо, до последнего верящая в победу своего парня, осознала, что произошло, и бросилась на меня. Итог - расцарапанное лицо, хоть не глубоко, и на том спасибо. Итог для неё - плюха от Игоряна - ладонью в лоб, и короткая профилактическая беседа о культуре сексуальных отношений в неподобающих местах.
   Глупо вышло, и, дождавшись возвращения в чувства обоих, мы принялись извиняться. Они же, обоюдно и одновременно назвав нас мудаками, извинений не приняли, лишь коротко пояснив, что это игра у них такая...
   - Вот это игры у людей. Вот это заняты делом, понимаешь, - сказал Игорян, залпом допивая вторую бутылку. - Не то, что ты в своей газетёнке пасквили строчишь прескверные. Вот это развлекаются. Пролетариат... грубый и бессмысленный одним лишь фактом своего существования в современных экономических реалиях. А вообще - хорошие ребята, забавные...
   Игорян шутил. Юмор у него такой: то злой и ехидный, то солдафонский, то просто непонятный, как сейчас.
   - Доразвлекались, бляха-муха, - ответил я, ощупывая израненное лицо. - Тем летом, между прочим, тоже на Кузьминке, только в парке Александровком, девку трое поимели. Против её воли, что характерно. И никто не помог, никто. Понимаешь?
   ...Как звали пострадавшую, я тогда не знал. Информация прошла через пресс-центр ГУВД, но нашему спецу по всяческим ЧП, сразу за эту историю ухватившемуся, раскрывать её на страницах газеты запретили. Её имя откроется мне лишь через много лет...
   - Так может, там и не было никого, рядом-то?
   - В том-то и дело, что был. Она об этом сама следователю сказала.
   - В любом случае, спасать и помогать никто не обязан.
   - Ты в самом деле так думаешь? - спросил я, заранее зная ответ.
   - Нет. Просто так сложились звёзды...
   Держа в руках по две бутылки, мы выходили из парка. Окраины города ещё не засыпали. Впереди ждала неизвестность...
  
  
  ***
   Наш коллектив был ничем не хуже других. Более того, он был лучше, ведь в нём был я, а значит, иначе и быть не могло. Знаю-знаю, моё раздутое эго не во всякий дверной проём проходит; про надменность и высокомерие я тоже слышал.
   Несмотря на это, каждое утро в нашей редакции начиналось одинаково. Хмурые, серые лица, затаив обиду на несовершенство этого мира и подло подступившее утро, собирались вместе. Все предпочитали молчать. Кто-то, растёкшись в кресле из кожзама, делал вид, что спит; кто-то бродил туда-сюда и шумно вздыхал; другие сжимали в натруженных ладошках чашки с кофе, смотрели в окна, на стены, реже - друг на друга, чаще - на "спящего" или вздыхающего. В редакции мы не курили, хотя курящими были все. Это не тимбилдинг и не правило, это - воспитание духа по методике Перфилофа. Бросить-то не трудно, трудно себя ограничить, не загоняя при этом в рамки и нормы. Признаюсь, помогало слабо - все старались до отвращения накуриться до и после трудового дня.
   Все у нас были таланты, мастера своего дела, профессионалы без специального образования и опыта работы по освещаемым вопросам.
   Чем мы занимались? Мы обманывали людей, но чаще - просто ссали в уши, а если быть точным - в глаза, газета всё-таки, а её читать принято. Как мы это делали? Ловко. Такое уж время: начало второго десятилетия двадцать первого века - время трепачей и балаболов, время криворуких лентяев, время, в которое мы живём и по сей день. Время, в которое завела нас правящая партия. Всё похерено. Сельское хозяйство просрали, лёгкая промышленность сдалась на милость туркам с китайцами, тяжёлая - ещё дышит, но только за счёт ВПК. Зато все стремятся к успеху, хотят быть "личностями", хотят, чтобы им завидовали. Саморазвитие - вот как это называется.
   Мы делали своё дело честно - мы помогали нашей аудитории поверить в себя так же, как и в то, что всё не так уж плохо. Делать деньги на дураках - самый верный способ, проверенный тысячелетиями.
   Что отличало нас от полчищ подобных писак-одиночек? Да то, что мы - команда, нас много, и вместе мы охватывали все актуальные темы. Мы заботились друг о друге, поддерживали и помогали морально и физически. У нас было имя, у нас были деньги. Правда, имя большое и длинное, а денег мало. В Питере нас знали. По крайней мере, хотелось в это верить.
   Так кто же мы и чем, собственно, занимались? Мы - "Царскосельские ведомости". Мы не были волшебниками и не учились этому. Мы даже не создавали из говна конфетки, а лишь заворачивали его в красочные обёртки. И если вы читали нашу газету, верили в человечность и, например, демократию, то у меня для вас плохие новости - нашей "покрывашкой" была администрация Пушкинского района. А вы как думали? Трудно без покровителя быть идейно выдержанным и политически грамотным, не расплёскивать на окружающих ушаты помоев, и при этом иметь деньги на хлеб с маслом, или без оного, чтоб на бутылочку красненького оставалось. Но не будем о грустном... пока.
   Так вот мой трудовой день начинался задолго до редакционной встречи с "хмурыми". Начинался с борьбы. Начинался дома, в кровати. Нет, не с того, о чём вы подумали. Эта борьба куда как хуже, и в ней даже можно победить, но без хеппи-энда; в ней можно проиграть - тоже без него же. Но ничьей или победы по очкам, здесь, в борьбе ушей с будильником и тела с одеялом, не бывает. Рано ли, поздно ли, с победой или без, но встать всё равно придётся. Так было всегда. Из-за неравенства сил я опаздывал в школу, прогуливал первую пару, а бывало что и все остальные, в университете, получал выговоры и штрафы на работе.
   Так было всегда, но однажды всё изменилось...
  
  ***
   Утро выдалось пышным. Батарея пустых бутылок на полу источала сложный амбре, а утренняя прохлада, врываясь в раскрытые окна эркера, завихряла его, разнося по комнате пары коньяка, портвейна и куантро. Пахло ностальгией, от которой слегка тошнило. Или это от коктейля "Царскосельское чучхе", когда, в финале пьянки наиболее стойкие бойцы и верные последователи идеологии заливают глотку из двух любых бутылок на выбор одновременно?
   Торчащие из-под одеяла мозолистые пятки холодели. Сдуваемая с занавесок многолетняя пыль кружила, блестя в лучах утреннего солнца, и щекотала нос. Открыв остекленевшие глаза, я не мог посмотреть на часы: отлёжанная левая рука онемела и отказывалась подчиняться. Чтобы освободить её, я повернулся на другой бок, и замер от испуга и неожиданности, наткнувшись на что-то тёплое. Рядом лежало скрюченное неопознанное тело, судя по всему - голое, судя по парфюму - женское, с головой накрытое одеялом; казалось, оно не дышало. Превозмогая страх, я "живой" рукой ощупал незнакомку, и тут же разволновался ещё сильнее, обнаружив в морщинистых складках изрядный запас жировой ткани. Странно, но я был уверен, что спать завалился один.
   Тело замычало и пошевелилось...
   Прошлым вечером мы отмечали очередную годовщину нашей деятельности. Сняли зал в грузинском ресторане, пили, ели, танцевали. Всё было прилично и культурно, пока кто-то не нажрался и не начал, размахивая стулом, выкрикивать абхазские тосты. Этот кто-то - это я, а тостам меня научил Игорян. Но появившийся в зале администратор, гражданин хоть и без "блинчика" на голове, но со шнобелем весьма приметным, меня вразумил: мол, успокойтесь, молодой человек, и вообще, абхаз грузину - не товарищ. Я человек не конфликтный, и национальную гордость уважаю. Успокоился. Заскучал. Пил молча. После чего сослался на тошноту, раскланялся и ушёл. А на пути к дому мне повстречалась она - Юля Падлова (толи румынская, толи молдавская фамилия, ударение на "О"), бывшая одноклассница, не дававшая мне покоя все десять школьных лет, и тем самым отпугивавшая остальных девчонок. Кличка у неё в те годы была соответствующая фамилии - Падла. Только вот озвучивать её решался мало кто, и только в самых пиковых случаях - получить затрещину от бабы на треть тяжелее тебя было проще, чем пару по геометрии. Ну а что? Как мне кажется, никто из нас до сих пор не знает, чему равен тангенс сорока пяти. Разговорились. Отделаться от неё оказалось непросто. Под действием этанола и прочих жидкостей, вечно бродящих в организме молодого мужчины, мы как-то незаметно очутились у меня дома. Пили "Мускатель". Я смотрел на неё. Она ностальгировала.
   - А помнишь, как в восьмом классе ты меня за грудь потрогал?
   Ещё бы не помнить. Не забывается такое никогда. Это был кошмар. Я её тогда обозвал и, кажется, даже пнул, но она меня догнала и зажала в углу. Шансов в силовом поединке не было. Пришлось удивлять.
   - Ещё бы, - сказал я и расплылся в мечтательной улыбке.
   - А какие СМС-ки слал в девятом?
   Тогда только у нас с ней в классе были мобильные телефоны. Юношеская плоть не давала покоя мне, а я давал прикурить всем классикам эпистолярного жанра. Только темы моих сообщений были куда как более возвышенными: клубничные презервативы, два пальца и ещё какая-то чушь, которой так и не довелось воспользоваться и по сей день.
   - Помню, конечно. Хорошее было время, романтичное...
   - А в десятом, помнишь, я спросила тебя, девственник ли ты?
   - Кажется, я ответил "нет"...
   - А я тебе поверила.
   - Ну, хватит, знаешь ли, бить моё самолюбие. Обратное тебе всё равно не доказать, - пробурчал я, уже не стесняясь открыто пялиться на её огромную грудь. - Ты так далеко зайдёшь в своих воспоминаниях. Того гляди ещё одиннадцатый вспомнишь.
   - Одиннадцатый, - усмехнулась она, - этого я тебе вообще никогда не забуду. Променял меня на Бенедиктову, эту сучку плоскую. Чего ты в ней вообще нашёл? Так опозорить меня на выпуском...
   Завязался спор. Мы разругались. Она собиралась уйти совсем, но дошла, почему-то, лишь до ванной комнаты. Ни на что не намекая, я разделся, прилёг на кровать и уснул...
   ...Кажется, всё было именно так. Но тело шевельнулось, лягнуло меня ногой и перевернулось. Моя пересохшая гортань совершила болезненное глотательное движение. Откинутое одеяло обнаружило отсутствие трусов, и я тут же поспешил сесть, повернувшись спиной к объекту "обожания", за что и был незамедлительно наказан - голова взорвалась бризантным взрывом. В глазах потемнело, от боли я замычал. Когда же свет вернулся, обхватив голову руками, я ещё и застонал. От стыда и ужаса застонал - память начинала безжалостно возвращаться, как обрывки фронтовой кинохроники подбрасывая сознанию кадры мрачные, и от того особенно жизнеутверждающие. В какой-то момент просмотра я даже решил бросить пить.
   - Вставай, Падла, - буркнул я, ударив по одеялу в том месте, где должен был быть её мощный зад. - Ты что здесь делаешь?
   - Сволочь, - глухо раздалось из-под одеяла, - ты же сам просил меня остаться.
   - Да?
   - Представь себе, - ответила показавшаяся на свет бурого цвета голова.
   - А теперь я прошу тебя убраться отсюда. И вообще, где мои трусы?
   - А мои где? Посмотри под одеялом...
   От омерзения к предложенному меня передёрнуло.
   - Ладно, полежи ещё, только отвернись - я стесняюсь...
   Выпроводив Юлю, удостоившись при этом пары "комплиментов" про мелкость моей личности и прочих атрибутов мужского самолюбия, я прошёл на кухню и закурил. Смотрел в окно и улыбался. Колкости в мой адрес всегда поднимают мне настроение. Разозлить женщину - дорогого стоит, тут действительно надо что-то из себя представлять, ведь к нулю, к пустому месту, они равнодушны. Всегда. Теперь же жизнь продолжалась, и была не так уж плоха, как мне обычно кажется, особенно по утрам.
   Я заварил кофе, снова закурил, и задумался. Предстояло прожить ещё один день. Пустой день. Бессмысленный. Выходной. Да, иногда так бывает, когда ты молод и не мыслишь себя в бездействии, когда день, проведённый без дела - наказание. Но позабытое дело нашлось. В двадцать пять лет и не такие вопросы решаются просто, и, что самое интересное, имеют весьма неожиданные последствия.
   Подкинув в топку несколько бутербродов, умывшись и причесавшись, я направился туда, где меня всегда ждали, хотя и не были рады. Даже не знаю почему...
  
  ***
   Есть в нашем городе славная кофейня, среди местных зовущаяся литературным кафе. Приличные люди сюда заходят редко, и то по расписанию, зато отбоя нет от считающих себя приличными. Говоря короче, собираются в ней люди творческие и около того.
   Если хотите снять одухотворённую молодуху в очках с линзами без диоптрий и толстой оправе из чёрного пластика - добро пожаловать в будний день после трёх. Это она, студенточка, непременно сидит у окна с раскрытым томиком Ахматовой и загадочно смотрит на чашку остывающего кофе. Кстати, Анна Андреевна в последние годы стала местным брендом. И кофе тут действительно замечательный. Желаете быть в курсе культурной жизни местного разлива - приходите в субботу пополудни. Утром воскресного дня вы сможете насладиться одиночеством и вкуснейшей свежей выпечкой из соседней пекарни. В остальное время приходить не рекомендую, ведь можете встретить моих бывших коллег по местной прессе, а если совсем уж не повезёт, то и того хуже - господ полицейских из соседнего РУВД. Что их здесь привлекает, никто не знает. Наверное, они очень начитанные...
   Я пришёл туда поработать. Ну и за студенточкой, если повезёт. Он просто выпивал, отдыхая душой после трудовой ночи. На три десятка посадочных мест нас было только двое.
   Заказав тройной эспрессо, я достал блокнот и ручку, и принялся собирать воедино короткие заметки. Материал об открытии очередной экспозиции в Александровском дворце, состоявшийся позавчера, надо было сдать уже на следующее утро, а у меня там даже конь не валялся.
   - Вы, случайно, не поэт? - неожиданно спросил он.
   Может это не вполне нормально, но чуть низкий, с приятной хрипотцой, голос его мне понравился. Так бывает, что какая-нибудь незначительная мелочь моментально располагает к себе собеседника. Я внимательно посмотрел на него. Гладко выбритый, с грустными, почти иконописными глазами, он сидел за козырным столиком у окна. Вся его наружность выражала безмерную тоску и обречённость.
   Я поэтом не был, но и расстраивать такого человека не хотел. Промолчал.
   - Видел тут недавно парочку, за вашим столиком сидели, - продолжил он. - Она страшненькая, со взглядом безрассудным, а он смотрел на неё глазами человека от влюблённости обезумевшего. Она что-то писала в тетрадку, а он утверждал, что дактиль тут будет уместнее...
   - И какая связь? - поинтересовался я.
   - У вас такая же причёска, как у него...
   Своей причёской с левым пробором я обязан одной фотографии легендарной личности - Иоахима Пайпера. Некогда личный адъютант Гимлера, а впоследствии самый молодой полковник СС, кавалер одной из высших наград Рейха, чьим именем была названа танковая группа - он поразил меня своей биографией и пронзительным взглядом. После войны Пайпер десять лет провёл в камере смертников, но вышел на свободу. От него отказалась Родина. Ещё через двадцать лет его убили французские коммунисты. Он стал одним из моих кумиров...
   - У кого? - не понял я, задумавшись о причёске и Пайпере.
   - У парня, который отличает дактиль от амфибрахия.
   - А почему вы думаете, что она писала именно амфибрахием?
   - Потому, что это верный признак безрассудства...
   Что можно было на это ответить? Я просто пересел к нему, и мы выпили за знакомство...
  
   Ты ложишься пораньше, чтобы встать пораньше, чтобы пораньше приехать туда, куда приезжать и вовсе не хочешь. Ты здороваешься с людьми, которых и знать никогда не желал. Весь день "наслаждаешься" их обществом. Разговариваешь с теми, с кем и говорить-то, собственно, не о чем.
   Или вы знаете человека, который синопсис от катарсиса и эпидерсию от эпидермиса отличает?
   Я, например, такого человека узнал. А он - нет.
   Какое количество женщин способно понравиться нормальному мужчине? Одна из десяти, примерно. Ну, две из двадцати, как максимум. Но его это не касалось. Женщины - его работа.
   Звали его - Жигалов Дима. Он оказался принципиальным безработным. Он вкусно ел, много пил и философствовал. Лукавый язык его фразеологизмов трепетно ласкаел нежные оттопыренные уши неискушённого слушателя. С его внешностью и манерами он легко мог бы стать аферистом и выманивать у доверчивых бабушек пенсии. Если в его фамилии букву "а" заменить на "о", то его судьбу можно назвать предначертанной. Он - альфонс, жиголо.
   О работе человеческой он рассуждал примерно в следующем ключе:
   "Работать? Нет, это не для меня. Однажды попробовал, не понравилось. Да и зачем? Ради денег? А зачем, например тебе, деньги? Чтобы сегодня купить пожрать и завтра, не обессилев, снова поехать на работу? Чтобы купить машину, и теперь уже ездить на работу на ней? Чтобы увеличить жилплощадь, из которой ты каждый день будешь уезжать на работу и возвращаться пожрать-поспать, чтобы снова уехать? Абсурдная бессмысленность бытия. Подчинение навязанным ценностям гнилого общества. Угнетение личности. Форменное рабство. Тем более что ни крутую тачку, ни огромную квартиру, на зарплату не купишь. Просто нет в нашей стране таких зарплат...".
   При этом я не знал где он живёт, но одевался Димка неприлично дорого и ездил на новеньком "Мерсе".
   Он часто говорил о ненужных излишествах. Например, о людях:
   - Сколько всякого хлама вокруг. Взять хотя бы футболистов. Зарплаты огромные - толку ноль.
   - А хоккеисты? - спрашиваю я.
   - Ну, хоккеисты - ещё куда ни шло. А остальные спортсмены? Зачем они вообще нужны?
   - А престиж Родины?
   - Ха! - восклицает он, - престиж... У нас ядерные ракеты есть! Вот это да, это сила. Тогда зачем нам метатели молота, например? Не понимаю...
   Или так:
   - Ты можешь назвать хоть одного приличного автора? - спрашивает он.
   - Даже двух могу, - отвечаю я.
   - А из современных?
   Я задумался и молчу.
   - То-то же... - продолжает наседать он. - И поэта не сможешь! Они, болезные, в Серебряном веке повымирали все. И художника! И репортёра на уровне Невзорова! И даже порноактёра!
   Почему не актрису, я спрашивать не стал...
   Зато о себе он мнения иного. Как-то сказал:
   - Вот я, например, дарю женщинам радость. А значит что? Правильно - приношу пользу. А это, между тем, тяжёлый физический труд и постоянное напряжение... чаще, правда, психологическое...
   - Не понял, - говорю.
   - Богатые бабы несчастны. Бизнесом замордованы. И старые. К лицам-то претензий нет, и не в возрасте дело. Нравится-не нравится - вопрос личных предпочтений и не более. Но моя работа ближе к телу... В общем, получается так: сладкое игристое для куража перед боем, красное сухое - чтоб взгрустнуть в одиночестве и воспринимать это с философским спокойствием...
   Тема, конечно, интересная, мне близкая и знакомая. Но ещё задолго до этого разговора я заметил одну неприятную закономерность: при отличной фигуре страдает личико, и наоборот. А всё что между этими крайностями, то прикрывается богатством внутреннего мира, скрывающим дурной характер или тараканов. А наиболее подходящими для совместной жизни мне виделись те бабы, у которых пострадало всё и сразу, но они ещё очень молоды, и этим фактом не слишком озлоблены. Только вот что с ними делать, я решительно не представлял. Наверное, поэтому и не был женат...
   Кстати, я категорически против такого блядского явления, как сожительство. Но сейчас не обо мне.
   Как большинство культурных и при том нескучных людей, Димка весьма неглуп - он недоучка. В школе был троечником. В университет поступил только на платное, и то со второго раза. При этом был отчислен с третьего курса за прогулы.
   Его главный жизненный постулат прост: любые элементы социализации убивают личность. Он прирождённый сопротивленец.
   Под гнётом родителей, со второго класса, параллельно школьным урокам, он изучал английский язык то в спецшколе, то с частным преподавателем. При этом успехов не достиг, но самостоятельно изучил разговорный немецкий и узбекский. Также по воле родителей три года посещал бассейн, но плавать научился только в пруду Павловского парка. Учительница литературы считала его самым начитанным парнем класса, потому что в сочинении на вольную тему он постоянно выбирал проблематику "Собачьего сердца" - единственного классического произведения, которое он прочитал более чем наполовину. А тем временем действительно увлекался творениями Корецкого и Бушкова.
   То же продолжилось и в университете. На экономической теории он утверждал, что закон спроса и предложения уже неактуален, так как за тупого потребителя давно решили, что ему "действительно необходимо". На высшей математике доказывал, что теория вероятности несостоятельна, и ставил в тупик преподавательницу простым вопросом: "Вот я считаю, что существуют только "да" и "нет", то есть пятьдесят на пятьдесят. А вы со своей теорией можете доказать обратное?". Она не могла, конечно. В кризисный год, на лекции по антикризисному управлению, он вообще заявил: "Если всё вокруг так плохо, и вы знаете что делать, то почему не спасаете компании от банкротства? Зачем нас, репоголовых, учите, вместо того, чтобы людей уберегать от сокращения?". Разумеется, с лекции его выгнали.
   Так, за пять семестров, досталось многим. Например, преподавателю русского языка Исааку Яковлевичу Лапидусу. Физруку Пушкину, который приписал своему однофамильцу строчку "Белеет парус одинокий...". Социологу-политологу Панкратову, открыто поддерживающему правящую партию, и впоследствии уволенному за взятничество. Психологине Дементьевой, учившей доверять интуиции и разбираться в людях, при том, что сама уже вторично находилась в разводе, к тому же попала в руки финансовых махинаторов...
   Почему я запомнил все эти подробности? Да оказалось, что мы в одном универе учились, и в год поступления даже на одном картофельном поле корячились.
  
   Материал, написанный в день нашего знакомства, получился откровеннейшей халтурой, за которую я удостоился целой серии немилосердных взглядов главного редактора - женщины очень культурной, к тому же убеждённой монархистки. Ведь экспозиция была посвящена дням пребывания императорского семейства в Александровском дворце после отречения Николая Александровича от престола.
   А что я мог поделать, если выпив, могу писать только о душевном, то есть о чувствах? Да, мы с Димкой вместе подготовили тот материал. А каким он ещё мог получиться, если мой новый знакомец оказался человеком сугубо аполитичным, к тому же с собственным взглядом на историю?
   Зато он стал для меня кладезю интересных выражений и оборотов. Вот, например: "Бронетёмкин поносец", "а пуркуа бы и не па?", "мал золотник, да вонюч", "а вы не путаете пращуров с дрищурами?", и многих других.
   К тому же Димон, вопреки своей всеобъемлющей аполитичности, оказался ярым ненавистником режима, правящей партии, и президента лично.
   "Хорошо в нашей стране жить, - рассуждал он. - Крым отжали, Донбасс вооружили, сейчас Сирию отутюжим, и вообще прекрасно станет. А то, что мне двадцать пять лет, и я чёрную икру не ел ни разу, президента, интересно, не волнует? Да её, собственно, и в магазинах-то нету. Я не бедный, конечно, и где достать её знаю, но за такую цену не куплю никогда. Ну не может еда столько стоить!".
   "А нефть? - продолжал Дима. - Нефть! Мы мировые лидеры по запасам и их добыче. Мы всю Европу нагнуть можем! Так почему бы, спрашивается, для них цены не поднять, а нам не понизить? Не понимаю... А между тем, знаешь, сколько литров моя зверюга жрёт?".
   ...Я вот хоть формулировки всех экономических обоснований знал наизусть, тоже этого не понимал. Очевидно, что все арабские заварушки и российское вмешательство в них - из-за нефти. Но при чём здесь нефть российская для внутреннего потребления? Почему правительство позволяет негодяям наживаться на своих гражданах? Куда карающие органы смотрят?..
   "И что вообще за культ личности возвели такой, понимаешь, - не унимался Жигалов. - Включаешь телевизор, а там: Путин сказал, Путин подписал, Путин встретился... тьфу, блядь! А знаешь, что делать? А я знаю! Правящую партию валить надо. А то развели капитализм, прикрылись демократией, и радуются. Революция нужна. Да только где уж тут, с нашим бздюловатым народом-то...".
   Бздюловатый - характеристика весьма тонкая и точная, при том, что всеобъемлющая. Он вообще мастер изысканных ругательств, таких как: "едрить тебя в дышло", "пеньки обоссанные", "а сучком по устам?", "да бабку сутулую по темени", "конопатая муда", "ять косорылая" и прочих...
   Помню, однажды мы подрались. В смысле не я и Димка, а оба мы с какими-то алкоголиками у ресторана "Сорбет". Ну как подрались - нас побили. Его рассечение губы и опухшая бровь отыгрались финансово - такая "мужественность" пришлась по вкусу очередной бизнесвумен. Мой же сломанный нос никак не возвысил меня в глазах главного редактора, хоть она тоже была немолода.
   А дело было так.
   В поисках женщин для души, отправились мы в "Сорбет". Димка сказал:
   - Вечером надо приходить попозже, чтобы непринуждённо просидеть до закрытия. Там официанточка есть, Ниночка, - при этом его холёные руки обрисовали в воздухе силуэт гитары, - так я давно к ней присматриваюсь. Эрзац вариант, так сказать. Вот сегодня мы её на двоих и распишем...
   В кабак мы не попали. Несмотря на цены, там случился аншлаг.
   - М-да... - протянул он. - Скопились индюки, мать их кочергой в раскоряку. Значит, работаем по плану "Б". В "На дне" официанточка есть, Миланочка...
   До кафе "На дне" идти два квартала, а кварталы у нас небольшие. Бодрым шагом, дворами, мы направились к цели, но успели лишь свернуть за угол. Голос из темноты спросил:
   - Э! Курить есть?
   Из сумрака осеннего вечера выдвинулись три фигуры. Я молча достал "Данхилл".
   - О! - сказал тот же голос.
   И тут же здоровенная ручища ловко выхватила у меня всю пачку. Рисковать зубами за десяток сигарет не хотелось - стоматолог нынче дорог.
   - Но! - вдруг крикнул Димка, и бросился наперехват.
   Моментально среагировав, та же ручища пронеслась к его лицу. И сразу вторая. Как крылья взметнулись рукава Димкиного дорого пальто. Он упал. Я тоже успел среагировать и резко ударил негодяя ногой в живот. Вероятно, удар получился слабым, или негодяй слишком сильным, вернее, стойким. При этом я поскользнулся и упал. Последнее что я запомнил - стремительно летящий в голову неопознанный предмет. Наверное, это был ботинок. Потом, на какое-то время, мир перестал существовать.
   ...Сквозь низкие давящие облака, безмятежно плывущие сквозь тысячелетия по небу, я увидел звёзды. Меж домов пронёсся косяк перелётных дятлов. Незнакомая девушка нежно гладила меня по голове. Далёкий голос, грубый и хриплявый, призывно декламировал: "В путь, товарищи! Свободу академику Сахарову! Труп Ленина - на столб! Нине и Милане - счастья!"...
   Затем, правда, всё быстренько вернулось на круги своя. Первыми пришли боль и кровавые солоноватые сопли во рту. Следом за ними - запоздалый страх. А после и осознание того, что ушли не только хулиганы, но и деньги с телефоном и сигаретами.
   Я открыл глаза. Рядом, на усыпанном мокрыми листьями асфальте, сидел Димка. Поочерёдно, то правой, то левой рукой, он аккуратно ощупывал свои раны, после чего внимательно изучал окровавленные пальцы. При этом он старательно ругался:
   - Ух, мудни собачьи... лядские выкормыши... дети проституток немытых... ой, бля...
   Заметив, что я, не шевелясь, лежу и смотрю на него, он улыбнулся, но тут же одёрнулся, схватившись за разбитую губу, и сказал:
   - Вот тебе и любовь по самые гланды...
   А потом мы шли в травмпункт. Что символично, до туда тоже два квартала. У меня мутилось в голове, текли слёзы. И без того мутный во всех отношениях, вечер стал ещё и расплывчатым. Поддерживая меня под руку, Димка, сам плохо видя единственным открытым глазом, неуверенной походкой плёлся рядом и, нагло и очень уместно перевирая Есенина, бубнил:
   Я люблю это город грязевый,
   Пусть обрюзг он, и пуст одрях.
   Золотая дремотная мразия
   Опочила в подворотнЯх.
   А когда ночью светит месяц,
   Когда светит он - старый плут,
   Я иду, головою свесясь,
   Переулком в знакомый травмпункт...
   ...Зато теперь, часто вспоминая тот случай, я думаю: да уж, интеллигентность в трусах не спрячешь...
  
  ***
   Перенесённые побои сближают людей не хуже, чем совместное бегство от ментов или покупка телевизора. И мы стали встречаться особо часто. Он, за бокальчиком, грустил в перерывах между "боями". Я же зачастил в "литературку" в надежде на интересные мысли и приятный разговор с умным человеком.
   Так, однажды, мы снова встретились там. В дальнем углу шумела компания студентов - судя по лицам, не обезображенным ненужными знаниями, курса второго, как максимум. В нашей половине зала, в углу, через два столика от нас, сидела рыжая девчушка лет двадцати. Она увлечённо читала книжку в твёрдом переплёте.
   - Ты никогда не задумывался, - поигрывая остатками вина в бокале, спросил Димка, - сколько могут сказать о человеке его жесты?
   - Нет, - честно соврал я, - не задумывался.
   Хотя размышлять об этом приходилось, конечно. Например, меня часто удивляют сотрудники ДПС, которые, представляясь, козыряют так вяло и нелепо, будто отгоняют ленивую муху. Охранник в редакции меня забавляет, когда пятерню крабом растопырит и, нервно ей потряхивая, согнутым толстым мизинцем за ухом начёсывает. Мой сосед, дядя Изя, тоже не даёт покоя, всякий раз при встрече вздымая к небу развёрнутые к себе ладони, будто он грузин, только "вай" не говорит. Этот жест, правда, я и себе перенял...
   - А вот за ней понаблюдай, - кивнул он в сторону рыженькой. - Обрати внимание, как она волосы постоянно поправляет.
   Я стал искоса поглядывать на девушку. Действительно, каждый раз перед тем как перелистнуть страницу, она левой рукой заправляла за ухо упрямые непослушные локоны.
   - Думаешь, подслушивает? - задал я глупый вопрос, не найдя в этом жесте ничего предосудительного.
   - Ну уж точно не ухо демонстрирует, - ответил Жигалов, - и не серьгу. Обычное рефлекторное движение обычной серенькой девочки, чтобы обратить на себя внимание и показать лицо. Такие обычно выглядят неплохо, но скромны и молчаливы, в учёбе - отличницы, чаще - домоседки и готовят неплохо. Хотя жест довольно таки отвратительный. Уж лучше бы чихнула, в самом деле...
   - Ага, или пукнула, - пошутил я, сам нерадостный своей юморине.
   - Да ты смотри, смотри. Сейчас волосы на палец накручивать начнёт, и по губам ими водить.
   Она и в самом деле сделала это. Наукой психологией данный момент давно изучен, и ему придумано немало сексуальных обоснований, вроде: привлекает внимание, проявляет желание, излучает нетерпение и проч. В общем, заприметила кого-то. Я всё это уже читал и неоднократно слышал, от самих женщин в том числе. Но смог бы привести множество опровержений, теми же женщинами озвученных. Много раз они говорили мне, что это всего лишь привычка. Но я не настолько глуп, чтобы верить женским словам. По крайней мере, до тех пор, пока не влюблён. Косвенно это подтверждает слова психологов, но им я не верю ещё больше. Кто вообще решил, что психология - наука? По-моему это всего лишь выдумка обоснований самым простым жизненным наблюдениям. То ли дело психиатрия...
   Прошло ещё немного времени, и девушка вышла, не одеваясь и оставив книгу на столе.
   - Заметь, как смачно книженцию захлопнула, - продолжал умничать Жигалов, будучи хмельнее обычного. - Специально, чтобы мы её уход заметили. А теперь смотри на дверь туалета. Она когда выйдет, то юбку одёргивать станет, а ты обрати внимание на то, как именно она это делать будет. Причём заметь, что юбка у неё не так коротка, как должна быть для привлечения самцов, при этом гораздо короче, чем следует при соотношении её роста и длины ног. И она об этом не знать не может...
   Когда девушка скрылась в закутке ведущем в уборную, Дима подошёл к её столику и посмотрел на обложку книги. Вернулся и сказал:
   - Я приятно удивлён, думал Коэльо читает, или ещё дрянь какую. А ты знаешь кто такой Пётр Краснов?
   - Знаю. У меня все его напечатанные книги есть. Современные издания, разумеется.
   - Тогда, может, догадываешься, что она читает?
   - Если не "Цареубийц", то "Атамана Платова", - ответил я, пытаясь убить сразу двух зайцев.
   - В точку.
   - Что именно?
   - Платова...
   Я тоже был удивлён. Если с выбором произведения более-менее ясно, про любовь на фоне мирной Петербургской жизни и войны 1812-го года мне тоже было интересно, то выбор автора поражал. Откуда узнала, и чем привлёк её генерал Русской Императорской армии - беглец-эмигрант, литератор, непримиримый борец с большевизмом и пособник фашистов? Если исключить случайность и советчиков, то вариант оставался один - она студентка исторического факультета.
   Дима взглядом указал на её появление. Чуть обернувшись, я скосил глаза. Стоя вполоборота к нам, она действительно поправляла юбку. Причём весьма характерным, за кем-то уже ранее подмеченным мной манером - провела ладошками по заднице, а затем одёрнула спереди.
   - Что скажешь? - с важным видом Шерлока, спросил Жигалов.
   - О ней - ничего. Я тоже мокрые руки о жопу вытираю, когда полотенца нет.
   - Да нет же, - раздосадовался он. - Трогая себя, она как бы говорит нам, что хочет. Учитывая, что именно она трогает, значит, не просто хочет, а готова. Сзади и с боков юбку дёргают, когда она мешается, неудобно. А если спереди, вроде как показывает, что приличная. Ну, типа коленки стремится прикрыть. Понимаешь?
   - Допустим. Дальше что?
   - А дальше, ты должен вспомнить сюжет книжки и пару фамилий героев...
   А дальше мы разыграли классическое знакомство. Если, конечно, можно считать классикой подход "двое на одну". Впрочем, она была не против. Всё прошло стандартно: "здравствуйте... как дела?.. что читаете?... а-а-а... а вот мой друг тоже...", ну и так далее. Димон её веселил и убалтывал, я же, в соответствии с планом, поражал знаниями и схожестью интересов.
   Она действительно оказалась студенткой истфака ЛГУ. Местная, она жила одна в тесной однушке, чем мы не преминули воспользоваться. Димка к себе самок не водит по принципиальным соображениям, а в мой холостяцкий бардак приличную девушку тащить даже стыдно.
   Несмотря на то, что она осознанно шла на групповуху, я всё равно считал её именно приличной - иные учатся на юрфаке или экономическом.
   Её скромное, плотно заставленной мебелью жилище лишь подкрепляло мою уверенность. Стол у окна был завален книжками, причём не учебниками, которые сиротливыми изгоями лежали под убогим советским сервантом. На подоконнике стояли одинокий пышный фикус и стопка исписанных бумаг. В изголовье стоящей в углу полутораместной кровати висела мини-репродукция Рембрандтовской "Данаи".
   Не худшее впечатление произвела и кухня. Чайник на плите, микроволновки нет, высокий серебристый холодильник "ЭлДжи", набор керамических ножей, пачка финского печенья на столе, и большая чугунная сковородка. Вообще, чугунина - выбор тех, кто понимает, кто любит не только покушать, но и умеет готовить больше трёх блюд. Тех, кто знает и ценит самое вкусное - смесь масла, мясного сока, соли и специй, в которую так приятно обмакивать кусочек чёрного хлеба, а потом медленно его пережёвывать, наслаждаясь канцерогенами. Этот потребительский факт нашёл своё подтверждение, когда она сняла кусок чёрной материи, и ранее сдавленное подъюбочное содержимое наполнило собой окружающую действительность.
   Она была чуть плотновата, что умело скрывала одеждой. На плечах и спине лифчик врезался в тело, оставляя на коже красные следы. На животе намечалась складка. В общем, килограмм семь-восемь были явно лишними, но никак не влияли на её тактико-технические характеристики.
   Мне понравилось её разнотонное фиолетовое постельное бельё. Очень жёсткий матрас тоже пришёлся по вкусу - я захотел себе такой же. Также понравились её мягкие руки, и непередаваемый цвет гладкой кожи, свойственный только от природы рыжим. А ещё короткие отрывистые вдохи и сдавленные натужные выдохи, манера покусывать нижнюю губу, закатывать глаза, сильно прогибаться и кое- что ещё, что по этическим соображениям считаю необходимым сохранить в тайне.
   Короче говоря, она мне понравилась. С ней я впервые ощутил приятную ненавязчивость мягкого тела. А ещё она, заботливая, нас накормила - таких вкусных сосисок с переваренными макаронами я не ел никогда.
   Потом, когда мы ушли, Дима сказал, что кобылка толстовата. Я на него немного разозлился. Но я быстроотходчивый, и на наши отношения это никак не повлияло, но совместные похождения "для души" на том и закончились. А с ней я виделся ещё долго, но не часто.
   Да, звали её Олей. А ещё я таки вскоре купил себе такую же сковородку и матрас...
  
  ***
   В те редкие минуты, когда он был трезв и не озадачен женским вопросом, он превращался в мастера бесконечных весёлых историй. Мне особенно запомнились его рассказы о бегстве от армии.
   Всё началось в школе, в десятом классе, когда всех привели в военкомат для постановки на первичный воинский учёт.
   До этого момента он мечтал стать морпехом. Часто представлял, как дембелем, в чёрной форме с аксельбантами и лихо заломленном берете, выйдет он на перрон Царскосельского вокзала. Прищурившись, посмотрит по сторонам, полной грудью вдохнёт сложный железнодорожный аромат, небрежно бросит сумку на заплёванный асфальт, закурит. Разглядывая штатских, вспомнит боевых товарищей, и ту операцию на далёком чужом берегу, за которую болтается на его груди медаль "За отвагу". А когда народ рассосётся, он увидит омытую слезами радости любимую девушку. Она, высокая и стройная, с длинными каштановыми волосами и чуть холодным волевым лицом, бросится ему на шею, сильно сдавит, будет всхлипывать, целовать и бормотать всякие милые глупости. Он же будет нежно гладить её по спине, и повторять: "Ну не плачь... не плачь...". А уж после, дома...
   Впрочем, если не возьмут в морпехи, то он согласился бы и на горно-стрелковое подразделение. Там ему виделась своя романтика: снежные вершины, опасные тропы на перевалах, крик парящих в выси орлов, ледники, расселины, и призывный голос Высоцкого - "Отвесные скалы, а ну не зевай!". А потом опять вокзал, и он в зелёном брезентовом костюме, с обветренным загорелым лицом, с мозолями на кончиках пальцев. И она - высокая, стройная, в слезах. А уж после...
   В крайнем случае, он согласился бы и на ВДВ. "Убого, конечно", - думал он, - "много их. А ещё элитой себя зовут. Но всё же лучше, чем в автобате маслом провонять...". И снова он видел себя на вокзале: красивый, здоровенный (почему-то именно в десанте он обязательно должен был накачаться), камуфляжка в штаны заправлена и туго ремнём перетянута, а на сточенной бляхе звезда аж выпирает. Ну и берет, конечно, и значок за много-много прыжков, и уважительные взгляды побаивающихся окружающих. И она, разумеется, плохо видя от слёз, бежит к нему по перрону. На ветру развеваются её длинные волосы. Оглушительно цокают каблучки. Ну опосля...
   Но все мечты рухнули в очередном кабинете. Парни выстроились в ряд, а врач, мужчина лет сорока, вида совсем не военного, с ехидными прищуром, как заведённый тараторил:
   - Подходи... трусы опускай... головку покажи... нагнись... ага...
   Подходил очередной будущий призывник, и он повторял:
   - Трусы... головку... нагнись... хорошо...
   И опять:
   - Головку...нагнись... следующий!
   Пришла очередь Жигалова. Он подошёл, заранее заткнув пальцы под резинку трусов, и не дожидаясь команды, дёрнул их вниз.
   - Ну-ка! Это что такое?! - удивлённо воскликнул военврач.
   - Что? - смотря на сжавшийся от прохлады кабинета писюнчик, смущённо пробормотал Димка, слыша мгновенно начавшийся за спиной шёпот и хихиканье.
   - Это вот... - ответил врач, взяв его за левую руку и указывая на локтевой сгиб, где краснело пятно размером с пятирублёвую монету.
   - Это аллергия, - мгновенно посмелев, ответил Димка.
   Показывать головку и очко странному мужчине не пришлось. Тот сразу стал что-то писать в бумаги, а потом велел, минуя все остальные кабинеты, быстро бежать в КВД...
   Кожно-венерологический диспансер встретил радушным безразличием пустых холодных коридоров. В какой-то момент ему показалось, что в этом сером мире всего два несчастных человека - он и тот дедушка, что зашёл перед ним в семнадцатый кабинет. Пенсионер в медучреждении - это надолго. Пришлось изучать настенные плакаты. Он никогда не интересовался этим специально, но теперь многое узнал о ВИЧе, сифилисе, гонорее и гонококках, и том, что герпес бывает ещё и генитальным, причём обыкновенный с губ передаётся "туда". Тут же в голове промелькнули цветные со звуком картинки акта передачи. "Получателю" начало становится тесно в джинсах, тогда Дима сел на скамью и задумался об удивительно сексуальной ауре заведения.
   Как назло, по коридору гордо прошагала женщина-врач с копной роскошных чёрных волос на голове и не менее пышным бюстом. Он подумал о ней неприличное, и мечтательно представил, как гордо зашёл бы к ней в кабинет, а она сказала: "Спустите трусы... покажите головку... хорошо...". Но тут, на удивление быстро, из семнадцатого выскочил бодрый старикан. Тут же моргнула лампочка, и Димка зашёл.
   За двумя приставленными друг к другу столами сидели женщины. Одна была страшной, другая - не очень, но ей было лет семьдесят. Но Димка всё равно испугался - показывать головку бабушке не хотелось до дрожи в коленках. Внимательно выслушав причины его здесь появления, старушка спросила:
   - С девочками дружишь?
   Не готовый к столь элегантному синониму слова "секс", не разобравшись в вопросе, он резко, и сам для себя неожиданно, ответил правду:
   - Нет!
   Страшная вздохнула, и уставилась в бумаги. Бабуля скромно, едва заметно, улыбнулась и принялась выписывать лекарства...
   Диагноз - "атопический дерматит" - поставил крест на боевом будущем, поселил смятение в душе, и заставил взглянуть на будущее реально. Стало очевидным, что придётся учиться дальше, а он этого дела не любил.
   Через два с половиной года, на втором курсе экономического факультета, когда ему уже было восемнадцать, снова пришлось идти в военкомат, откуда его сразу отфутболили обратно в КВД. Оттуда, впрочем, его тоже отфутболили, правда, обратно в военкомат. Тогда он впервые пожалел о несделанном: будучи поставленным в диспансере на учёт, следовало появляться там каждые три месяца. Он же, с помощью дешёвого гидрокортизона за неделю избавившись от болячки, напрочь забил на это дело. Врачи, как он думал, обиделись, и в направлении написали: "Здоров!".
   К тому моменту его представления о жизни сильно изменились, и место камуфляжки и слёз на перроне заменили "Лексус" и роскошная грудастая блондинка лет тридцати. В армию идти жутко не хотелось, и, вернувшись в военкомат, он заявил: "Я - алкоголик!".
   Предприятие было рискованным - учёт в наркодиспансере ставил под удар водительские права, владение оружием, и сильно туманил карьерные перспективы. Но назвать себя гомосексуалистом он не рискнул, а времени на более продуктивные размышления не было.
   В местном диспансере женщина-нарколог молча слушала его исповедь. Вид у неё был скорбный. Столь же грустные, такие же иконописные, как у него самого, глаза её одновременно навевали тоску и спокойствие, густо припудренные вселенской печалью. Казалось, что она вот-вот отпустит ему все грехи.
   "Наверное, это от сострадания", - думал Дима, - "или от удивления?". И не в силах остановить поток вранья, он всё рассказывал и рассказывал о тревожной юности, когда был страстным, но бедным, любителем "ганжи" и связался с плохой компанией. О первой любви, и первой любви в подъезде дома номер шесть по улице Артиллерийской. О том, как с пути истинного его сбил дедов самогонный аппарат, а затем, после визита участкового, его сбил сам дед. Правда, уже не с пути, а с ног - здоровенный, килограмм девяносто весом, к семидесяти годам силы и молодецкой удали он не утратил. И о том, что теперь он глушит дешёвую водку, и только в одиночку, каждый вечер, а по утрам похмеляется...
   - Всё? - спросила врач, тон её был мягок и насмешлив. - Фонтан иссяк?
   - Не понял? - спросил Дима.
   - Ты себя в зеркало-то видел, алкаш?
   - Не понял? - упорно повторил он, понимая, что где-то прокололся.
   - Ты слишком сладко выглядишь для похмелиста.
   - Правда?
   - И очень похож на мою первую любовь, кстати, тоже в подъезде, - при этом она провела пальцами по губам, и добавила. - И так же не хочешь идти в армию...
   Последующий разговор шёл на подтексте, но сомнений не оставлял.
   Тем же вечером Жигалов вкусил прелестей зрелой женщины, попутно отработав нужную справку. А в последующие месяцы действительно чуть не стал алкоголиком - сама нарколог пила много и со вкусом, никогда не приступая к делу "на сухую".
   Ещё через полгода, весной, он получил военный билет с категорией "В", что означало "ограниченно годен к военной службе". А если по-русски, то это значит, что призовут только в случае всеобщей мобилизации, а значит - войны на нашей территории.
   Ещё через пять месяцев его за непосещаемость отчислили из университета, что его, в общем-то, не расстроило. К тому времени он прекрасно понял и проверил на практике, чего можно добиться одним лишь молодым телом. Как именно ему это удалось, он и сам ответить не мог. Всё как-то просто, само собой у него получалось тогда: то в баре, то в парке или музее, или ещё где, он встречал и с удивительной лёгкостью контачил с женщинами вдвое, а то и более, себя старше. А что если это призвание? Если это честность и взаимность? Люди встречаются, нравятся друг другу, при этом прекрасно понимая, чего каждому надо...
   Если это действительно так, то он единственный, кому я завидую. Такой взаимности, во всех её проявлениях, мне всегда очень не хватало...
  
  ***
   Так, за работой, алкоголем и разговорами, почти минула зима, и дело подходило к очередной весне.
   Весна - время светлое, жизнерадостное и немного пагубное. С другой стороны, весна - не самое худшее, что может случиться с человеком вроде меня. Когда у психов начинаются обострения, а здоровые особо рьяно стремятся продолжить род (а можно ли их считать здоровыми?), на меня нападает какая-то особенная, неописуемо-угнетающая грусть, и я начинаю пить ещё больше, и тянусь к людям, чтобы побыть в одиночестве среди них. Я понимал, что тоже не здоров, но такое спасение было выгодно. Так я познакомился с Никиткой Волковищевым.
   Это случилось в бильярдной.
   В те времена я играл на деньги. Ставки делал не очень большие, но играл довольно часто, и это приносило ощутимый доход - иногда вдвое больший, чем мой месячный газетный оклад. Посещал я только два заведения: пушкинский "Кубик" на Церковной, и "Пулково-Скай" на Пулковском шоссе. И если во второй ездил на машине, то в "Кубике" регулярно выпивал.
   И вот однажды, субботним вечером, когда зал "Кубика" был непривычно пуст, я скучал и гонял шары в одиночестве. Собирался было уже уходить, но тут соседний столик занял парень с козлиной порослью на подбородке. Я к нему присмотрелся. Удар сильный, уверенный. Долго не прицеливается. К шару не примеряется, пока стол не обойдёт хотя бы раз. Он мне сразу понравился, и я предложил:
   - Закрывайте свой стол. Составьте компанию мне. На деньги, разумеется.
   - А почему бы и нет, - ответил он, смерив меня взглядом, - но, чур, разбиваю я.
   - Да не вопрос, - парировал я, ощутив неприятное покалывание в животе, - только в американку.
   - Конечно...
   Он положил на столик зелёную отечественную купюру и прижал её пепельницей.
   Предчувствие меня не обмануло.
   Лично расставив шары, он старательно натёр наклейку мелом и, подмигнув мне, не прицеливаясь, ударил. Пирамида с глухим треском разлетелась. Биток "свояком" ушёл в дальнюю правую лузу. Любимая мной "семёрка" встала под удар в дальнюю левую. "Единичка" - в центр. Ещё через минуту партия завершилась, что называется, "с кия".
   - Недурно, - сказал я, всем видом выказывая уважение в смеси с напускным равнодушием. - Давненько такого не видел.
   Он ничего не ответил, лишь пожал плечами.
   - Может, по полтишку? - предложил я, закипая от бессильной злобы и настраиваясь на реванш.
   - Если "Джеймсона", то можно, - и тут же добавил. - Только за мой счёт.
   Мы выпили, закурили. Он по-свойски представился:
   - Никитос.
   - Пал Егорыч, - соврал я, как обычно приписав себе "липовое" отчество.
   Его заскорузлые пальцы гармошкой сложили окурок "Кента" в пепельнице.
   - Ну что, ещё разок, - предложил он, взглядом указывая на мятые купюры, - на все?
   - А давай, - ответил я, секунду померявшись с ним взглядами, - удвоим?
   - Это можно...
   Наш поединок напомнил мне сексуальный контакт. Второй раз оно, конечно, подольше, но если в первый раз лажа вышла, то орудие производства лучше зачехлить...
   Денег у меня больше не было, и после мы пили снова за его счёт. Я так не привык, но совесть не мучала - он сам предложил, сославшись на лёгкий заработок.
   Пьяный разговор, как обычно, скатился в политику, и выявил оппозиционные настроения моего нового знакомца.
   - А почему в говне живем, знаешь? - говорил он, с шумом вращая по столу пустой стакан с толстым ребристым дном. - Потому что - бюрократы. Правительство паскудное, депутаты толстожопые. Чиновничий аппарат раздут. Милицию в полицию переименовали, а толку? А законы? Хоть бы один нормальный приняли, для людей. Ан нет! Заметь: все законы носят исключительно запретительный характер. Всё что ты можешь заиметь в личное пользование - облагают налогом, или заставляют ходить по инстанциям и платные бумажки собирать. И всё жиреют, суки, пухнут, а нажраться никак не могут. А всё оттого, что знают твари, что век их недолгий, и жирок наедают. Воруют у государства! Обворовывают граждан! И только что и знают - всё себе да себе! Ненавижу!!!
   В пьяном угаре я не сразу понял, кого он мне напоминает. А когда понял - расплылся в глупой улыбке. Повисла пауза. Он посмотрел на меня как-то странно. Вращаемый стакан выпал из его руки и с дребезгом разлетелся по полу. Почуяв неладное, я, как учил Игорян, схватил первое попавшееся под руку - пепельницу - изготовившись запустить ею в пьяную вражескую морду, при этом разбросав по полу окурки.
   - Ну вы! - завопила из-за барной стойки Ника. - Что устроили тут?!
   ...Я думал, что хорошо её знаю. Оказалось, что она лучше знает Никиту. Это будет неприятно, но это будет потом...
   - Ты чего? - удивился Никитос.
   - Ничего, - сконфуженно промямлил я, - просто Нике всё равно пол подметать, и я подумал, что пепелку поменять было бы неплохо...
   - А, ну тогда правильно, что на пол сбросил - чистую от неё не дождёшься. Так вот слушай дальше. И при всём при этом - кумовство. Вот ... (тут он назвал фамилию заслуженного гражданина нашего городка) дом себе построил. Забор двухметровый, за ним пихты по периметру, а камеры так вообще не только территорию просматривают, но ещё и улицы прилегающие. Причём заметь, что это почти в центре города, на месте закрытого детского сада. А ... (тут он назвал фамилию крупного чинуши из администрации), который тот детсад закрыл, тоже дом построил, только в Александровке. Ни много ни мало - два этажа по сто с лишним квадратов. А у его жены, владелицы захудалого салона красоты, машина за шесть миллионов. Дочка учится в СПбГУ, на бюджетном, конечно. А у неё...
   - Да знаю я это... - перебил я.
   - Вот! Все всё знают, все всем недовольны! А куда власть законная смотрит, а?! Вот взяли бы всех этих ворюг за шкирку, да по столбам развесили! Вот это была бы справедливость в правовом государстве. Правда, думаю, что столбов до самой Александровки не хватило бы...
  
   Есть в нашей стране, великой и необъятной, такая забава, за века ставшая национальной идеей - избегать контактов с правоохранительными органами. Особо несознательные возводят её в ранг искусства. Она становится их стилем жизни и принципиальной позицией. В самых запущенных случаях - стихией, смыслом бытия.
   Об этом я знал всегда, но из дальнейшего разговора выяснилось, что таковым оказался и Никитка - прирождённым оппозиционером и борцом с режимом.
   При том, что жуткий бабник, однажды он был женат. Он всегда называл её - милая. Она его - котик. Его понять можно: миловаться - по-славянски означает - трахаться. Её же, с вечной аллергией на всех без исключения кошачьих, понять трудновато. Было бы трудновато, если бы я не знал её лет так пятнадцать.
   Когда-то мы с ней учились в параллельных классах, потом в одном. И после школы поддерживали отношения. И неизвестно как сложилась бы её жизнь семейная и вообще, да и моя тоже, если бы я пошёл у неё на поводу. Да-да, она много раз подкатывала ко мне, но я всегда оставался холоден. Даже не знаю почему. Наверное, потому, что стойку делаю только на блондинок.
   Однажды мы с ней встретились. Я был в ударе, и наговорил ей пошлых глупостей. А она мне:
   - Тебе вообще когда-нибудь бывает стыдно?
   Мне часто бывает, но я сказал:
   - Иногда. Вот, например, сейчас.
   - И за что же именно, интересно?
   - Забыл...
   - Что забыл?
   - Настоящую фамилию Троцкого забыл...
   Я был абсолютно серьёзен. А она вконец обиделась:
   - Знаешь, достали твои дурацкие шуточки. Или ты действительно думаешь, что это смешно?
   - А по-твоему, - говорю, - это не важно? Или Троцкий шуток нашутил в истории?
   Она не поняла. Они вообще тупые - те, кто замуж в двадцать выскочил.
   Кроме того, рядовая баба - существо напрочь лишенное творческого начала. Поэтому реализуются её способности на кухне. А подопытным почитателем таланта, причём добровольным и благодарным, должен быть мужчина. Я знаю, о чём говорю. Я её стряпни вкусил однажды.
   Впрочем, это не важно. Не будем лезть в чужую жизнь, и посчитаем, что развелись они именно поэтому.
   В школе Никитка учился, как и все нормальные парни - на тройки. Там же начал курить. Там же начал пить. В те же годы пережил первую, а затем вторую, третью и последующие влюблённости. Тогда же в первый и последний раз был бит за одну из них. Больше ничем особенным те десять лет ему не запомнились.
   В университетские годы жизнь изменилась.
   "На картошке" у него, высоко чернявого парня, от девок отбоя не было. В первый же день он познакомился сразу с четырьмя. Лена, Света, Оля и Марина оказались приезжими подружками из Северодвинска. Он сразу сделал стойку на фигуристую крашеную блондинку Ленку, но та, хоть и была инициатором втягивания его в их бабскую компанию, от подружек отрываться не спешила, а к концу дня и вовсе утомила бесконечной болтовнёй. К тому же все они оказались курящими, чего он в женщинах не поощрял. Наслушавшись их историй, немного поразмыслив и перекурив сам, он решил, что с приезжими лучше не связываться.
   На второй день он познакомился с Алиной. Приятная во всех отношениях девчонка, она тоже сама завязала знакомство, навязавшись в напарники. Всё было хорошо, только Никитку смущала её внешняя схожесть с некогда влюблённой в него одноклассницей, которая долго его домогалась, и тоже была хороша, но не настолько, чтобы он снизошёл. Ещё больше смущал здоровяк Антоха, её не то брат, не то одноклассник, напросившийся в коллеги по борозде. В результате Алинка тоже сыграла мимо кассы.
   На третий день была Дарья. Высокая и сисястая, с талией и прочими делами, умница, приятная собеседница с нежным голосом, она всем была хороша. Кроме личика. Особенно когда не улыбалась - её стянутые "брэкетами" кривые зубы заставляли его чувствовать себя неловко и даже виновато за свою от природы белоснежную лыбу во все тридцать два. Говоря короче, он чаще смотрел на картофелины, чем на неё.
   На четвёртый день ему в принудительном порядке навязали... он довольно быстро забыл, как её звали. Тоже симпатичная (а в семнадцать лет многие кажутся таковыми), с милыми кучеряшками-завитушками, она обладала довольно противным тембром голоса с украинским акцентом, и к тому же была невероятно болтлива. Невероятным "чудом" она же досталась ему и на пятый день, и на шестой и на седьмой. Два дня не затыкался от монологов её рупор гласности, а на третий она спросила: "почему ты всё время молчишь?". Он ответил: "что ж мне, болтать, как ты, без умолку?". Обидеть не хотел. Сама обиделась. Заткнулась. Тогда он впервые познал наслаждение тишиной при находящейся рядом бабе.
   В последующие дни были новые знакомства, но полевые работы достали настолько, что ему захотелось учиться.
   Тогда многое было впервые.
   Начальная эйфория от важности высших наук быстро сменилась апатией и полным в них разочарованием - всё, что он слышал на лекциях, казалось бредом, абсолютно неприменимым в реальной жизни. К тому же выяснилось, что он человек абсолютно не коллективный. Первого кореша, Кирюху Зайцева, панка и прогульщика, быстро отчислили - такие не задерживаются даже на платном отделении. Второй, Серёга Архипов, сам разочаровался и ушёл искать счастья в другом ВУЗе и другой специальности. Навязчивые и не очень приставания одногруппниц он старался не замечать - как назло все приставучки были приезжими. Таким образом, к третьему курсу он остался совсем один - разговаривать с ним сложившийся коллектив не хотел, а ему с ним беседовать было не о чем.
   Жизнь его кипела вне университета.
   Тогда же он познакомился со своей ровесницей, моей одноклассницей, и через год они поженились. Зачем и почему женился на ней, он и сам не понимал - к тому времени, на пороге двадцатилетия он отлично уяснил, что его влекут барышни чуть младше или сильно старше, а ровесницы - есть вариант самый провальный. Бабы взрослеют раньше, а значит, и стареют быстрее, вслед за чем и тянется разница в жизненных ценностях и расстановке приоритетов. Но этот вопрос его мучал не сильно и не долго. "Как вышло, так вышло, - думал он, - поживём-увидим, что да как".
   Семейное "что да как" упёрлось в деньги. Тогда он придумал "гениальную" схему, как без отрыва от учёбы поиметь копеечку. Барыжническая схема "купи-продай" быстро начала приносить свои плоды. Всё что для неё требовалось - стартовый капитал, дурачки и ходовой продукт - нашлось быстро. Денег дали родители, сами не зная на что дают. С дураками в нашей стране проблем нет и не было, в чём Никитос никогда и не сомневался. А продукт нашёлся по случаю, собственно и явившись толчком для "гениальной" схемы.
   Никитка выписал из-за границы солнечные очки, причём сразу пару - не для жены и без потребности, просто так было выгоднее. Что и говорить, а очки были классные - зеркальные "авиаторы" - хоть и являлись дешёвой китайщиной. А на поверку выяснилось, что подобным барахлом наши соотечественники торгуют в сети завышая цену в десять и более раз. И вот Никитка решил демпинговать. Попросту - поиметь, опрокинуть весь "рынок", зарядив ценник с накруткой всего-навсего пятьсот процентов.
   Рекламная компания развернулась там же, в интернете, и уже за первый месяц он собрал столько заявок, сколько очков не было в первой заказанной партии. Два-три раза в неделю, по вечерам, он своими бесчисленными отправлениями блокировал работу местного почтового отделения. Столько же раз ездил на электричке в Купчино на встречи с местными покупателями. Короче, дело пошло быстро и сразу, и даже зимой, в несезон, приносило ему как минимум тысячу рублей чистой прибыли в день - в будущем он немногим больше будет получать на своей первой работе - а весной-летом в разы больше.
   Количество глупых и жадных не уменьшалось. Дело развивалось. Жить стало веселее.
   Проблемы начались через год, когда мелкие, получаемые из Америки партии перестали покрывать спрос. Пришлось заказывать большими коробками. Сначала такие посылки стали задерживаться на таможне, что приводило к покупательским очередям и недовольствам. Многие отказывались от заказов. Затем, что-то заподозрив, на таможне посылки начали вскрывать, что породило в сердце горе-предпринимателя законную тревогу. После этого трудные времена настали на почте - не хватало сотрудников, отделение работало через день, а по субботам и воскресеньям не работало вовсе. А закончилось всё тем, что очнулась от спячки налоговая.
   Тут-то Никита и осознал всю свою ненависть к системе. На исходе первого десятилетия двухтысячных улицы до неприличия активно заполонялись дорогими машинами, окраины родного города застраивались коттеджами, на поверхность одна за другой всплывали подробности жизни местных, и не только, чиновников. Кругом ворьё и махинаторы! В администрации и милиции - сплошное кумовство! Рынок безнадёжно оккупирован кавказцами! А ему, честному спекулянту, не давали нормальной студенческой жизни...
  
   "Очковая" история закончилась благополучно, то есть без наказания. Вслед за ней закончилась и учёба, подбросив очередной неприятный факт - не нужен никому выпускник без опыта работы, а с его специальностью не нужен вообще никакой. Снова пришлось думать, изобретать, томиться в бездеятельности и тянуть лямку бедняцкого существования.
   Давила жена. Быстро устроившаяся "продажным" менеджером, она сначала подбадривала его, потом начала всё больше молчать, а затем начала нудить и надоедать советами и попрекательствами. Каждый раз это заканчивалось скандалом.
   Тогда Никита придумал очередную схему.
   Будучи от природы талантливым бильярдистом, он решил зарабатывать на этом. Первой проблемой на пути стали деньги - был необходим хоть какой-то минимум денежных знаков, чтобы целыми вечерами засиживаться в клубе. Тогда, недолго думая и подавив врождённую гордость, он устроился мерчандайзером в строительный гипермаркет. Главным преимуществом той работы был график 2/2, позволявший по два вечера подряд тратить на реализацию новой идеи и захватывать почти все "плодотворные" дни - играющие на деньги профи избегают вечеров пятницы и субботы, когда бильярдная переполнена гуляющей молодёжью. Вторая проблема заключалась в том, что профи не горели желанием играть с представителем этой самой, по их мнению, молодёжи. Тогда Никитка не растерялся и, недолго думая, соблазнил барменшу, а по совместительству и маркёршу Нику. Симпатичная, в общем, девочка поддалась легко - без цветов и ухаживаний, без лживых обещаний и красивых слов, без всякой романтики она охотно согласилась на всё и сразу. Причина тому проста - была она чуть косенькая и, как следствие, хоть и выглядела забавной и по-детски наивной, несмотря на постоянное общение с мужчинами успеха у них не имела, что в двадцать три года её весьма и весьма тяготило. Знавшая всех постоянных "прихожан" в лицо, она "сдавала" им Никитку: мол, вон тот, в углу, любит поиграть на деньги, но играет "не очень", так что на нём можно неплохо потренироваться.
   И дело пошло.
   Через несколько месяцев Волковищева знали все (кроме меня, разумеется - я, как всегда, появление новой "звезды" прошляпил). Он уволился с работы. Он стал посещать не только родной "Кубик", но и все местные и прилегающие клубы. Он не то чтобы богател, но на жизнь хватало. Как-то он даже выиграл один из областных турниров.
   Как водится, счастье долгим не бывает. Ударили, откуда не ждал - с тыла. Мечтающая о ребёнке и вечно всем недовольная, жена запросила развод. Не могла она больше мириться с вечно отсутствующим мужем, недостатком денег, и вообще, похоже, подозревала измену. Никитос её любил и отпускать не хотел, но голос разума взял верх - всякому болвану понятно, что если уж претензии случились хоть раз, то не прекратятся они уже никогда.
   И они развелись.
   Бывшая жена отчалила восвояси, а он прекрасно продолжил жить один. Много ли надо одинокому парню со своей жилплощадью? Стирает - машинка, приготовить что-нибудь простенькое - не проблема, помыть пару тарелок - тоже, уборка - раз в две недели за пятнадцать минут, и нипочём, что пыль кругом, неужели она кого-то кроме баб волнует? Покушать по-серьёзному и вкусно можно и у родителей. Даже вопрос глажки отпал сам собой: главное - правильно сформированный гардероб, а спать можно и на "жёваных" простынях. И даже сексуальный вопрос был неактуален - измученная воздержанием Ника разошлась настолько, так раскрылась перед ним, что вскоре измученным стал сам Никитка. А вскоре и вовсе она завела себе "легального" постоянного трахаля, с которым всё было "серьёзно", и Никитос перекочевал в разряд любовников, чему и был только рад.
   Время шло. Он сдал на права, купил машину. Росла популярность в определённых кругах (я тем временем о нём по-прежнему ни слухом, ни духом). Отбоя не было от местных блядей. И всё это, в конце концов, наскучило. Тогда он вспомнил про систему и решил немного пошалить.
   На дворе стоял март 2012-го. Заканчивался медведевский срок. Страна замерла в ожидании. И вот настал счастливый день - голосование ещё не началось, но даже самые отчаянные скептики начали хоронить последние сомнения в персоне нового президента.
   То, что задумал Волковищев, попадало под статью "мелкое хулиганство". Один за другим он объезжал избирательные участки и, привлекая к себе внимание тремя длинными гудками, на полную мощь врубал небезызвестную песню "Выборы, выборы, кандидаты - пидоры!". Конечно, такая выходка не могла остаться незамеченной. И его поймали. Что характерно, сделали это не смотрители закона, а люди куда как более нравственные и высокоорганизованные.
   Ничего не предвещало беды. Всё шло по строгому плану. Четыре участка уже молча сглотнули обиду, и синяя "Мазда" не спеша подкатила к последней точке маршрута - зданию бывшей школы No410 по улице Артиллерийской. Машина остановилась прямо посреди односторонней проезжей части плотно обставленной по краям припаркованными автомобилями. Открылись окна. Водитель на мгновение отвлёкся на экран магнитолы.
   Отвлёкся и не заметил, как дорогу заступили четверо. Из динамиков рванулось "Выборы, выборы...". Звериным чутьём заподозрив неладное, он включил заднюю, и резко нажал на газ. Сзади что-то резко и глухо ударило - это был толи запрыгнувший, толи "намазанный" на крышку багажника человек. Он остановился. С обеих сторон в открытые окна просунулись суровые молчаливые ребята с тупыми умственно ограниченными лицами. Это были следившие за порядком на участке коммунисты.
   Действовали они дерзко и грамотно. Слева мощные руки крепко схватили руль. Справа, открыв дверь внутренней ручкой, вмиг очутился здоровенный краснощёкий организм. Не успел Никитка выразить вслух свои матерные мысли, как тот же организм сунул ему в челюсть здоровенный кулак. Мир немного пошатнулся и померк.
   Хмурое мартовское небо он отчётливо увидел уже через несколько секунд, сидя на нечищеном асфальте рядом со своим автомобилем. Начавший таять снег напитал джинсы и неприятно холодил яички. Мгновенно выросшая рядом толпа гомонила. Обступившие полукругом комсомольцы тоже не внушали оптимизма. Он приготовился к тому, что сейчас его будут бить по-настоящему...
   Но бить его никто не стал, лишь сдали довольно быстро приехавшим ментам. Особенного впечатления этот инцидент на Волковищева не произвёл, но, получив свои пятнадцать суток и время "для подумать", он крепко зауважал коммунистов за их строгий порядок и организованность.
  
   С Никитосом мы сколотили новую тему. Всё гениальное - просто, и когда-то уже было. Столкнувшись с одинаковыми проблемами - молодостью и недоверием - мы решили их по-разному, и теперь, когда нас уже знали, действовали сообща.
   Вдвоём против всех - это романический авантюризм.
   Скрывая нашу дружбу и выставляя напоказ лёгкое отношение к деньгам, мы разыгрывали спектакли. Всё по схеме нашего знакомства: разные столы, громкое предложение сыграть на крупную сумму, проигрыш, предложение реванша, снова проигрыш. Затем подобное предложение от проигравшегося следовало тем, кто проявил заинтересованность взгляда. Подвох был в том, что мы играли в поддавки, и исход наших партий был оговорен заранее. Но "проигравший" входил в раж, бросал вызовы окружающим и был готов сорить деньгами до победного конца. Желающие ободрать его как липку, находились всегда. Жадность - не порок, жадность - порождение глупости.
   Чтобы не мозолить глаза, мы часто меняли места. Иногда вообще на несколько недель пропадали из вида. Денежки шли, что не могло не радовать. Я купил новую машину, Никитка - зачастил по шлюхам. Из-за этого нежданно накатившего увлечения, ему пришлось окончательно расстаться с Никой. После бурятских "китаянок" и "шоколадок" из непонятных африканских республик, славянское "мясо" начало казаться ему слишком пресным. Что ж, бывает...
   Только "мясо" чувствовать себя брошенным отказывалось категорически, и решило мстить. Женщина и без того существо глупое, а значит и жестокое, а уж мстящая на почве ревности брошенка...
   Это случилось в самом конце апреля, в четверг. Было тепло. Пыльные дороги омывались косыми струями первого в году "настоящего" дождя. По-весеннему раздетые девушки торопились укрыться от нежданно налетевшего вечернего ненастья, очень быстро погасившего прекрасный закат; сверкая гладкими ножками и оглушая округу каблучками, они поодиночке и стайками почти бежали по улице, то и дело, перепрыгивая уже успевшие скопиться местами лужи. Под козырьком дома напротив, крепко обнявшись, целовалась молодая парочка, совсем ещё школяры. В ином случае я бы им искренне позавидовал, но мне было не до того. Я стоял под своим козырьком у входа в "Кубик", курил, а внутри тем временем разворачивалось моё персональное ненастье.
   ...Худого усатого персонажа лет сорока, очень похожего на Влада Листьева, я приметил восемь дней назад. Он был один, я тоже. "Матёрый дядя, - понаблюдав за ним, подумал я, - такого по чесноку не обломишь". Показушно закатив от борта в дальний угол (а я был уверен, что он искоса наблюдает), я демонстративно небрежно бросил кий на стол и направился к бару.
   - Ещё полтишок "Саузы", - сказал я Нике и, понизив голос, добавил, - смотри на меня и улыбайся, будто я с тобой заигрываю. Это что за таракан здесь завёлся?
   - Странный. Третий вечер кряду приходит. Всегда один. Гоняет строго полтора часа и уходит.
   - А странность в чём?
   - Не пьёт, не курит, телефон из кармана не достаёт. Женат, по крайней мере, кольцо носит. Сыграть никому не предлагает, сам от предложений отказывается.
   - А кто ему предлагал?
   - Вчера Валерка с Дроном с ним за соседним столом играли.
   - Ну, это не аргумент. На этих придурков посмотришь, так вообще играть расхочется. Их дебиловатые рожицы угнетающе действуют на интеллект.
   Больше ничего толкового из Ники выжать не удалось. Я выпил, собрал шары, закрыл стол и ушёл. На следующий вечер всё повторилось. И на следующий тоже. Тогда я передал этого усатого Никитосу. Уж не знаю как да почему, может по причине личной симпатии, но Никитосу он в игре не отказал. Только разделал его под орех.
   - Вот так вот, - сказал Никитка, дунув сквозь плотно сжатые губы и выворачивая карманы вельветовых брюк. - Всё! До копейки! Но это ерунда, я просто на расслабоне был. Такую темнотулю два часа драл... ух! Габи, из Эритреи. Но, думается мне, он не так суров, как ты его расписал. Играет он средненько. Для меня-то теперь шансов нет, но пустим пыль, как обычно, и ты его утрёшь по крупному.
   Я в предстоящем успехе уверен не был, но появление такого соперника расценивал как вызов судьбы...
   Докурив, я жадно тянул носом влажный аромат озона. Заходить внутрь совсем не хотелось. После каждой проигранной Никитосу партии, а таковыми были все, я бегал на перекур. Тем временем Никитка садился на уши старому знакомому, всячески навязывая ему лоха, то есть меня. Но время шло, подозрений вызывать было нельзя, а отступать некуда. На кону стояла крупная, по нашим меркам, сумма, а позади - честь афериста.
   Состроив хмурую, но решительную гримасу, я вернулся в зал. Мой подельник и оппонент старательно натирали мелом кии.
   - Ну что, ещё одну, финальную? - спросил я Никитоса, старательно избегая взглядом "жертву".
   - Знаешь, приятель, я что-то устал...
   - А давайте со мной, - вмешался усатый. - Ставим по пять тысяч.
   Я смерил его высокомерным взглядом, и ответил:
   - Мало. По двадцать пять.
   - Наличными столько нет, - не смутившись, ответил тот, - но в случае проигрыша переведу на карту. Согласны?
   - Идёт, тем более что я хотел предложить то же самое.
   - Вот это да, - восторженно взвизгнул Никитос, сделал знак Нике, и свет над его столом погас. - С удовольствием понаблюдаю.
   - Брось лучше монетку, приятель, - заметил я, - орёл - разбиваю я. - И обратился к усатому, - вы не против?
   - Не против, - ответил он.
   Никитос достал из кармана монету двухрублёвого размера, звонко щёлкнув пальцем, подбрасывая её вверх, поймал правой ладонью и положил на левое запястье. Выпал орёл. Подвох был в том, что на кустарно отчеканенной монете решки попросту не было.
   Скрывать волнение было трудно, и я не знаю, удалось ли. По расчётам, я должен был забить четыре, а лучше пять, подряд - как показывает практика, такое преимущество практически никогда не отыгрывается. Но то ли рука дрогнула, то ли глаз окосел, но биток угодил прямо в вершину пирамиды, да с такой силой, что перескочил её и выпрыгнул за борт. Никитка ахнул. "Листьев", совершенно по-тараканьи, зашевелил своими усами.
   - Очень не аккуратно, - заметил он, - очень...
   Пирамида разлетелась настолько плохо, что я на его месте больше чем на два шара не рассчитывал бы. Но я был на своём месте, а он разыгрывал мою комбинацию. Удар, и восьмёрка уходит в угол. Удар, и тринадцатый летит в другой угол, а биток откатывается в центр и встаёт под удар. Ещё удар! Сразу два шара падают в центральные лузы. Ещё один удар! За ним ещё! И кажется что всё пропало, но очередной свояк, толкнувшись о борта, застревает на самом краю лузы, в ближнем ко мне углу. Я хвалю небеса, потёртое сукно и неровный пол. Моя насмешливая гордыня парит над чужой неудачей. Ещё не всё потеряно! Шансов немного, но они есть. Я с задумчивым видом обхожу стол, прицеливаюсь, и... оказывается, что шансов больше нет. Я так усердно и многократно примерялся к битку, так перенапрягся от ответственности момента, что кий скользнул по боку шара, и тот медленно покатился совсем в другую сторону...
   Усатый на это ничего не сказал. Он деловито добил три оставшихся шара подряд, положил кий на стол, и молча окинул нас взглядом. Ещё немного помолчал, и наставительно произнёс:
   - Было забавно, друзья мои, но не очень интересно. Вы ещё слишком юны для таких ставок. Тем не менее, извольте расплатиться.
   Я, конечно, расплатился. Усатый разобрал свой кий, пожал наши обмякшие ладошки, и удалился. Мы сели за барную стойку.
   - Выпьем? - спросил я Никитку.
   - Выпьем, - ответил он.
   - Только у меня денег нет. Совсем. Если не вернёшь мне то, что я тебе проиграл сегодня, то даже до аванса жить не на что.
   - Ты ведь всё равно пропьёшь...
   - Пропью, - вздыхая, согласился я, поднял кверху палец и, перехватив взгляд Ники, ещё печальнее добавил. - "Саузы"... две...
   Ника подала две стопки.
   - Он хотел две бутылки, - заметил Никитос.
   - Знаю, - небрежно бросила она ему, и участливо обратилась ко мне. - Хватит и одной. Ты прости, Паш, ты не виноват ни в чём, всё из-за этого вот, - кивнула она на Никитку. - А папа мой - призёр нескольких чемпионатов Санкт-Петербурга.
   - Что? - спросил я.
   - Кто? - не понял Никитка.
   - Это мой отец был, - она глазами стрельнула в сторону выхода. - Я рассказала ему про ваши манёвры и попросила показать, кто есть кто на самом деле. Вот.
   - Спасибо, что вообще не сдала владельцу заведения. А то нас и побить могли крепко, - выпив, усмехнулся Никитка.
   - Ну ты и мудак, - снова вздохнул я.
   - Тебя убить мало, мразь... - ответила Ника, и снова наполнила наши рюмки.
   И так бывает: нового любимчика, не дав отставки старому, завела она, а мразь - он. Но, так или иначе, уделала она нас элегантно, тут уж ничего не скажешь. Подлость и красивое (не всегда) коварство рука об руку идут с женщиной по жизни. Что ж, могло быть хуже.
   Но горевали мы недолго. С бильярдной страницей жизни завязали, конечно - после такого фиаско, выпендриваться дальше было просто смешно. Зато Никитка нашёл работу получше, а я с новой волной энтузиазма ударился в работу старую.
   Новые совместные приключения прятались не за горами...
  
  ***
   Однажды утром зазвонил телефон. Я снял трубку:
   - Да.
   - Здравствуйте, - сказал приятный девичий голос, - меня зовут Даша Игнатенко.
   - Кто вы? - спросил я.
   - Даша, - задумчиво ответила девушка, и через паузу добавила, - Игнатенко...
   Видимо, она хотела добавить что-то ещё, но я грубо её прервал:
   - Спасибо, что напомнили, - говорю. - Вы кто?
   Девушка на мгновение зависла, а трубка наполнилась странными шумами заднего фона.
   - Моя фамилия Игнатенко, - сказала она, - Дарья, я...
   - А это я, и вашу фамилию я ещё с первого раза понял, - снова вмешался я. - Вы, наверное, не туда попали...
   - А вы, простите, Павел?
   - Вчера ещё был...
   - В смысле? - ответила девушка.
   - В смысле вчера не был, - ответил я, плохо понимая чего от меня хотят и не желая рассказывать, где я был вчера.
   - Простите, я вас не понимаю. Наверное, я действительно ошиблась. Извините.
   Связь прервалась. Я бросил трубку на одинокую вторую подушку, и закрыл глаза. Но телефон зазвонил снова.
   - Да? - ответил я.
   - Это Павел? - осторожно спросил тот же голос.
   - Похож, если зеркало не врёт...
   Продолжение разговора двух идиотов было мне не по душе. А напротив кровати у меня действительно висело большое зеркало - для взгляда на происходящее со стороны, так сказать.
   - Так что же вы сразу не признались? - в её голосе зазвучали игривые нотки.
   - А вы что, из полиции?
   - Я из "Правды"...
   "Правда" - это сплошная ложь. В смысле, газета такая, коммунистическая. Для питающейся с ладошки администрации и, соответственно, правящей партии, "Царскосёлки" - оппозиционная. А коммуняк в нашей "деревне" не любят.
   Так, например, весной 2005-го года на центральной площади "группа неизвестных" свалила памятник Ильичу. А ещё через год на том месте, в глубоком котловане, работали археологи. А ещё через два или три, возродилась церковь святой Екатерины. Но красные не растерялись, и в паре кварталов, ровно на том месте, где с советских времён и до недавних дней лежал камень с табличкой "На этом месте стоял дом в котором..." поставили новый памятник вождю мирового пролетариата. Был торжественный митинг по случаю открытия - все присутствующие уместились на одной фотографии. В нашей редакции даже шутили: "десять коммунистов на весь Пушкин - это радует". Но новому памятнику жить было недолго - осенью десятого года его взорвали. Причём действовал минёр не без тонкого изыска, заложив взрывчатку Вовке сзади под пальто. Жахнуло так, что вылетели стёкла в доме напротив. Жаль, конечно, жителей, зато у нас опять юморили: "У Ильича метеоризм". А дальше - снятие повреждённого памятника, траурный митинг, цветы, грозные речи комсомольцев...
   Однако на этом истории с монументами вождю мирового пролетариата утихли - их попросту больше не осталось. Разумеется, что у меня есть мыслишки по поводу этих инцидентов, причём небезосновательные. Но это не для печати. К тому же я против представителей КПРФ тоже настроен агрессивно...
   - А я из мяса, - ответил я, и тут же осёкся. - Извините, Даша, вы немного не вовремя.
   - Я понимаю, - посочувствовала она.
   Не поняв, откуда ей знать о причинах моего самочувствия, я спросил:
   - Откуда вы знаете мой номер?
   - Вы сами мне его дали.
   - Когда?
   - Вчера.
   - Зачем?
   - Я даже не знаю. Обычно мой спрашивают, а вы свой оставили, и просили перезвонить.
   - И что?
   - Вот я и звоню.
   - Зачем?
   - Не смотря на то, что вы мне наговорили вчера - по работе.
   - Хорошо. Давайте через два часа на углу Московской и Конюшенной, у часовни.
   - Хорошо, - ответила она, и повесила трубку.
   Рот наполнялся тягучими слюнями. Меня безумно тянуло блевать. Часы показывали 11:28. Это ж надо - проспал более полусуток. Я тут же перезвонил ей, и сказал одну лишь фразу:
   - Через четыре...
  
   Как и положено человеку с моим опытом, судьбой и профессиональной деятельностью, я давно перешагнул тот рубеж, когда опохмел вызывает отвращение. Короче, жизнь налаживалась, а заодно всплывали события дня вчерашнего.
   По улице Конюшенной шли люди с транспарантами. В основном это были пенсионеры и люди возраста такого же неопределённого, как род их занятий и половая ориентация. Лица у всех были злые, глупые и натужные. Возглавлял колонну головной отряд активистов - молодые, дурно одетые, воинствующие невежды с красными повязками на рукавах. Замыкали шествие крепыш с магнитофоном, из которого лился интернационал, и обезьяноподобный балбес со стопкой листовок.
   День был солнечный. На дворе стояло первое мая. Улицу Конюшенную, бывшую 1-ого Мая, захватили коммунисты.
   У меня выходной. Но я был на "задании". Цель - создание провокации для сочного репортажа. В редакции об этом не знали.
   Я примкнул к колонне почти в самом начале её пути - на перекрёстке с Магазейной. Вливаться в толпу, тем более поблизости от головного отряда, было опасно - многие знали меня в лицо. Поэтому я поплёлся в хвосте, между озадаченной суровой важностью мероприятия бабушкой и девушкой лет двадцати.
   - Что у вас с лицом? - спросила она (девушка, не бабушка).
   Рассказать об истинных причинах появления шрама на щеке, уже зажившего, но ещё красного, было никак нельзя.
   - Да так, ничего особенного, - ответил я, героически сощурившись вдаль. - Просто я из Ленинграда...
   Это было попыткой втереться в доверие к антихристам, а заодно вызвать улыбку на торжественно отрешённом лице милой девочки.
   - Это очень хорошо, что вы не стесняетесь своих политических убеждений. Нас здесь не очень-то любят, - сказала она. - К тому же Ленинград - звучит очень мужественно и жизнеутверждающе.
   - Это точно, - согласился я, - Шнуру это удаётся.
   Шутка не прошла. Девушка вздохнула и посмотрела на меня с сожалением, как на интернатовского недоумка.
   - А я жалею, что у меня в паспорте Санкт-Петербург написан, - пожаловалась она.
   - Если вас это утешит, мы можем поменяться паспортами. Ненадолго...
   Юмор явно не шёл, чего нельзя сказать о колонне. Мы двигались уверенно и ровно, словно боевым порядком. В наших рядах царил дух озабоченного единства. На нас косо посматривали окружающие. Мне было стыдно.
   Всё также чётко, как на параде, мы прошагали два квартала вверх, и свернули на Московскую. Напротив вновь отстроенного храма сбавили ход. Эти твари громко переговаривались и плевали на асфальт. Звучали тупорылые неуместные лозунги. Краснопузые испытывали трепетную ненависть.
   Свернули направо, затем ещё раз. Остановились у Дома Молодёжи. На сколоченной ко Дню Победы трибуне вырос сутулый молодой человек в красном галстуке и брюках с плохо отутюженными стрелками.
   - Товарищи! - призвал он в микрофон. - В этот день...
   В этот день я был на высоте. В смысле - на подъёме. Короче говоря, ожидания, как обычно, превосходили реальность. Делу это, конечно, не способствовало.
   - ... как завещал нам наш вождь...
   Парня на трибуне, в колонне почему-то оставшегося незамеченным, я сразу узнал по голосу. Это был мой одноклассник, а ныне председатель местной партийной ячейки - Сашка Кузнецов. Ещё в школе, на уроках истории, он увлечённо слушал бубнёж старого марксиста Маноцкова про большевиков и апрельские тезисы, при этом глаза его неестественно поблескивали. Помню, как в шестом классе он упал с лестницы и сильно ударился головой. Наверное, это было как-то связано...
   Да нет, точно связано. Разве иных в партию принимают?
   - ...стройные ряды Ленинского комсомола...
   Я посмотрел на стройную комсомолку, столбом застывшую рядом со мной. Не моргая, она смотрела на своего кумира, зато губы её безмолвно шевелились в такт его словам. Кроме того что она была и без того симпатичной и нравилась мне, этакое поклонению идолу лишь добавляло её облику высоконравственной страсти. Мне даже показалось, что она была готова отдаться ему прямо сейчас, на трибуне, при всех.
   Вдоволь налюбовавшись, я перевёл взгляд на Сашку, а её толкнул локтем в бок. Вернее, хотел в бок, но не учёл разницу в росте - при её метре с кепкой, удар пришёлся в правую грудь. Почувствовав приятное в теле и неловкое на душе, я не решался посмотреть на неё.
   Время затягивалось, и оставляло в душе волнительно-уродливые следы. Мой план не спешил претворяться в жизнь. "Где же он? - подумал я".
   - Вы хотя бы представились, что ли, - сказала она, - а то так сразу...
   - Простите, - ответил я, таки взглянув на неё, - я не это имел в виду.
   - Да-а-а? - впервые в её голосе прозвучали игривые нотки.
   - Да чтоб меня из пионеров выгнали, - сказал я и, протянув ей руку, добавил, - Паша.
   - Даша, - протянув свою маленькую ладошку, ответила она.
   - Очень приятно. А где вы живёте, Даша?
   - В Красном Селе, на улице юных Пионеров, между прочим. Мне кажется, что это очень символично.
   - А что, где-то встречаются пожилые?
   Не отпуская мою руку, она расхохоталась. Рядом с ней мне хотелось веселиться и балагурить. Весенний воздух наполнялся сладким ароматом успеха. Окончательно решив отбить у Сашки её симпатию, я соврал:
   - А знаете, у меня дома есть дореволюционное издание "Капитала"...
   Но тут появился он.
   - Ленин, Ленин, пионеры, комсомол, - брезгливо крикнул из толпы неуверенный ленивый голос. - Смутьян в кепочке ваш Ленин...
   Это был мой агент-провокатор. Он был нетрезв, помят и хмур. Он действовал в чётком соответствии с планом операции.
   Его фамилия - Жигалов.
   Не подходя вплотную, толпа сгущалась вокруг него, как июльские грозовые тучи. Синели ненавидящие взгляды. Злой шёпот трепетал чужие уши.
   Растаяв в нерешительности, он запел:
   - Боже царя храни...
   Инцидент не остался незамеченным. Кузнецов замолчал. Рядом с ним возник юркий малый, отчаянно жестикулирующий и что-то ему объясняющий. Ситуация накалялась и выходила из-под контроля. Мелкой, неожиданно возникшей в толпе потасовки явно не получалось. Агент забыл свои слова: "Демократия в опасности, граждане!". Мне пришлось вмешаться:
   - Ну он же пьян, товарищи, - говорил я, пробиваясь сквозь людскую массу, - не обращайте внимания. Что с него взять, с ослеплённого капиталистическими ценностями, а?
   Продвигаться было тяжело. Казалось, что я вязну в липкости потных коммунистических ладошек. Оказалось, что это всего-навсего Даша вцепилась в мою куртку и пыталась не отстать. Она кричала:
   - Да в самом деле! Сейчас мы его уведём отсюда! Не прерывайте торжества!
   Уж не знаю, узнал ли меня Сашка, но он промычал в микрофон:
   - Товарищи! Не обращайте внимания! Это всего лишь очередная провокация! Ведь мы привыкли, что вокруг нас вьются недобитые пережитки империализма, и поэтому призываю вас сохранять спокойствие и нейтралитет, товарищи!
   Но товарищей было уже не остановить. Всё та же суровая бабушка подстрекала остальных "гнать в шею этих выползней". Некоторые, уже нетрезвые, как настоящим ленинцам и полагается, благоразумно предпочли отвалить в сторону от эпицентра событий и продолжить возлияние. Другие, такие же нетрезвые, становились всё более враждебными и воинствующими:
   - Да куда его вести? Мы ему сейчас всё популярно объясним! Что, советскую власть не любишь, да, гад?
   Вперёд выступил какой-то активист. Он замахнулся и вмазал Жигалову звонкую плюху. Тот пошатнулся, но устоял и ринулся в контратаку. Завязалась драка.
   Сцепившись, они катались по пыльному асфальту. Попытавшись их разнять, по загривку получил и я. Гомон вокруг нарастал. Яростно шипела злая бабка. Матерились мужички. Кузнецов продолжал к чему-то взывать, но его уже никто не слушал. И только Дашка, маленькая моя, визжа, как кошка, бросилась нам на помощь. Ногтями она расцарапала лицо ударившему меня негодяю, но её схватили и поволокли в сторону. Увидев это и мгновенно забыв про Жигалова, я с матами бросился было ей на выручку, но меня снова ударили. Теперь на асфальте нас было трое. Осенняя история повторялась - нас снова били. Видимо, это судьба у нас с ним такая - страдать друг за друга. А потом раздался милицейский свисток. Кто-то крикнул "Атас!" и побежал. Толпа неохотно, но быстро расступилась...
   Из отделения нас выпустили быстро, как только узнали, кто я и откуда. Заявлений ни с одной стороны не было. Необходимости обращаться в "травму" тоже. Короче, дело замяли.
   А после мы, конечно же, пили. В Нижнем парке. Пили как обычно, то есть много. Мы с Жигаловым много, а Даша не очень - ей по росту и возрасту не положено. Димка негодовал по поводу испорченной дорогой куртки, которую мы в результате сожгли в костре, по-пьяному куражу и недомыслию, вместе с деньгами и паспортом. Я радовался, что материал получится, хоть и не такой, как планировался. К тому же удалось испортить коммунякам праздник. А Дашка смотрела на нас с таким восторженным взглядом, будто мы былинные богатыри и, не переставая, кудахтала о том, что мы открыли ей глаза на истинную суть её однопартийцев.
   В результате, проводив размякшего Жигалова до дома, мы с Дашкой направились ко мне. В пути я пошлил, нёс какую-то чушь про Ленина и задвигал монархическую идеологию, но было весело. Она смеялась. Я рассчитывал на продолжение банкета. Но, доведя меня до дома, она сказала:
   - Знаете, мне кажется, что "Капитал" и прочее меня больше не интересуют...
   После чего погладила меня по плечу и бодрым шагом направилась прочь.
   Того, что она не переставала обращаться ко мне на "вы", я даже не замечал...
  
   В половине четвёртого я топтался у часовни, названия которой так и не смог запомнить за десяток лет её существования.
   Место её воздвижения неслучайно - здесь, на углу одних из самых больших улиц города, во время оккупации вешали местных жителей: евреев, пособников партизан, нарушителей комендантских распоряжений и прочих, хоть в чём-то заподозренных. Напротив, через дорогу, кинотеатр "Авангард". Во дворе кинотеатра трёхэтажный дом, в котором жил, а зимой сорок второго умер от голода, больной создатель "Человека-амфибии" и "Головы профессора Доуэля" писатель-фантаст Беляев. По диагонали от часовни красного кирпича дом, угловой и с балконом на улицу - верный признак богатства владельца былых времён. Его фамилию, к стыду своему краеведческому, я позабыл давно и крепко. Ну а с четвёртого угла - приснопамятный "Сорбет".
   Как ни крути, а места вокруг сплошь исторические и печально-памятные. Даже не знаю, почему точкой рандеву я выбрал именно это, но с лёгким амбре и мешками под глазами, переминаясь с ноги на ногу в тени часовни, я чувствовал себя неловко.
   Она опоздала минут на десять. Выскочила из скрипнувшего тормозами такси и, замахав руками, вприпрыжку поскакала ко мне. Грации и пластики в её движениях было мало, но я не без удовольствия отметил лёгкость и непринуждённость юной девчушки. Себя же, двадцатипятилетнего циника, ворчуна и зануду, я уже считал стариком.
   - Привет, - сказала она, непринуждённо повиснув на моей шее. - Ты как?
   Заметив столь изменившееся поведение, я сходу смекнул, что ей от меня что-то нужно. Девушки - они такие.
   - Не хуже тебя, не надейся, - ответил я, выворачивая шею. - Но с тобой было бы лучше.
   Пошлость сказал, конечно, но она самодовольно улыбнулась.
   - Не сомневаюсь, но я по делу.
   - Ты же говорила, что по работе?
   - Это одно и то же.
   - Для кого как. Для меня, например, работа - это работа, и только. А дело - это, скорее, личное.
   Она что-то лихорадочно соображала и молчала. А я продолжал:
   - То есть ты сама не знаешь, чего хочешь. Так получается?
   - Да. В смысле - нет. Короче, у меня к тебе предложение. Я...
   - Не, не, не... Я жениться не собираюсь, - перебил я.
   - Да я не об этом. Я о своих коллегах хочу поговорить.
   - Нашла с кем о коллегах разговаривать. Если б ты их убить решила, то другое дело, а так...
   Я откровенно балагурил, издевался, загоняя в тупик молодую и неопытную собеседницу. Ощущая себя матёрым волком местной журналистики (ну а что, если уж "такие" на шею бросаются?), я предчувствовал быструю победу, особо желанную ещё вчера. Но она удивила:
   - Будем считать, что уже бывших коллегах...
   - Это в принципе меняет дело, - торжественно заявил я, теряя всякую уверенность в своём начинании и предчувствуя очередную сенсацию. - Пойдём-ка, тут недалеко...
   Знаменитая "литературка" была рядом, всего лишь через дом, но я повёл её не туда...
   ...В пив-баре "Старый Бремен" было шумно - сказывался большой перерыв между второй и третьей парами ближайшего института. Свободного столика, кроме как у входа, не было, что меня никак не устраивало. Кивком поприветствовав знакомого бармена и показав ему два растопыренных пальца, мы с Дашей уселись за стойку. Косенький бармен Серёга, по прозвищу Хичкок, выкатил два пузатых стакана фирменного пива.
   - Ну, давай к телу, - сказал я.
   - Дело в том... - начала, было, Даша, на сей раз, проигнорировав мою пошлость, но я её прервал.
   - Нету тела, нет и дела, - не унимался я. - Впрочем, всё равно давай...
   - Я учусь на журфаке, на заочном. В "Правде" работаю потому, что без опыта никуда больше не берут, а у вас, насколько я знаю, всё более демократично и таланты ценят по достоинству.
   - Есть такое дело, - весомо отметил я, рисуясь, приглаживая редеющую шевелюру. - И?
   - Я хочу к вам...
   - Но ты понимаешь, что ваша воинствующая конторка нам не товарищ?
   - Понимаю, - ответила она, сделала большой глоток, и добавила, - поэтому и предлагаю сделку - буду двойным агентом. Буду вам сливать все их происки, а им засылать вашу дезу. Ну, как идейка?
   Я задумался. В отличие от языка, мысли ворочались тяжело. Запотевший стакан холодил руку. Обострённое постпохмельем желание молодого тела мыслительным процессам также не способствовало.
   - Нормальная идейка, только перспективы весьма туманны...
   - Почему?
   - Потому что выносить данную тему на обсуждение с моим руководством преждевременно - оно авантюр и шпионских страстей не любит. А тебе придётся стать моим агентом, и чем всё это закончится тоже неясно. Может и ничем...
   - Но мы же попробуем? - сказала она, пододвинувшись поближе ко мне. - Да?
   - Можно, - ответил я, отхлебнув ещё пива. - Но сначала надо обсудить подробности. Но не сейчас. Вечером, и в более интимной обстановке...
   ... Девочка сдалась. Это был первый раз, последствий которого я пристыдился. Дашка, она хорошая. Голосок тоненький, ручки маленькие, глазки-пуговки смотрят робко и наивно. Но внешность зачастую обманчива, и деловая хватка, и внутренний стержень, и профессиональный цинизм в ней наличествовали.
   Как и было договорено, подвыветрившись к вечеру, я подобрал её ровно в девять, во дворе соседнего с редакцией "Правды" дома. Дурачась, согласно законам жанра, мы конспирировались.
   - Хвоста нет? - спросил я, сурово глядя в салонное зеркало.
   - Вроде нет, но ты проверься...
   Проверяясь, я ещё двадцать минут кружил по центру города. За это время мы успели увидеть драку возле клуба "Ди энд Ди", Жигалова с очередной "старушкой", и спаривающихся возле дверей военкомата собак. Напротив последних я остановился, и мы уставились в окно.
   - Заметь, - сказал я, - их двое, а не целая свора. Может, это любовь?
   - А может, его в армию забирают, и он впрок старается? - поддержала шутку Дашка.
   - А что если он уже отслужил, и теперь у них ролевые игры: он - дембель, она - военком.
   - А вдруг не дембель, а успешный двадцатисемилетний уклонист? Ну, типа, наебал.
   - А давай поедем отсюда, а то он как-то неловко на нас косится?
   - Смущаем, наверное. А куда поедем?
   - Есть тут одно местечко...
   Не прошло и десяти минут, а мы уже стояли в углу маленькой парковки у Слоновьих ворот. Перед нами тёмная стена леса и выхваченная из мрака фарами, уводящая в него гравийная дорожка. Позади Волхонское шоссе, по которому, то и дело, пролетают автомобили. Справа, в другом углу, ещё одна машина: она заведена, фары погашены, но светится приборка, а на переднем ряду никого нет, и я знаю, что наше появление на мгновение смутило тех, кто притаился внутри.
   Я внимательно посмотрел на Дашку, затем взглядом указал на соседний автомобиль, и спросил:
   - Может, и мы перейдём к делу?
   Округлив доверчивые глаза и поджав губы, будто сдерживая улыбку, она закивала головой и уставилась себе под ноги. Смутилась, наверное. Уверенный, что она подумала о другом, я продолжил:
   - А теперь расскажи мне, как прошёл твой день. Я работу имею в виду. Не может такого быть, чтобы тебя вчера никто не узнал...
   - Узнали, конечно.
   - И???
   - Я приступила к выполнению нашего плана. Сказала, что узнала тебя, завела разговор, а когда началась ваша провокация, то решила, что не будет лучшего момента, чтобы втереться в доверие, что всё прошло успешно, и теперь мы будем в курсе всех ваших начинаний.
   - И как, тебе поверили?
   - Как видишь, в чрезвычайку не сдали, - усмехнулась Дашка, а я, вспомнив одну историю, подивился её интеллекту.
   ...Как-то я сказал одной двадцатилетней барышне:
   - Знаешь такую шутку: "Чем ЦК отличается от ЧК?"?
   - Нет, - сказала она, - никогда не слышала. А чем?
   - В ЦК - цыкают, а в ЧК - чикают.
   Она не поняла, и спросила: "А что такое ЦК и ЧК?". Я ответил. До неё всё равно не дошло. Шутка превратилась в урок истории, а я - в старого пердуна-зануду...
   В последующие минут так пятнадцать-двадцать мы с Дашкой размышляли, строили планы и прогнозировали события. Будущее виделось туманным, но грандиозным - полная смерть коммунизма в отдельно взятой точке земного шара. После чего она взяла инициативу в свои руки. Говоря точнее, в одну - левую. А я второй раз в жизни испытал лёгкий ужас от прикосновения крошечной ладошки.
   Первый раз случился задолго до этого, ещё в школе. Как сейчас помню: первое сентября, школьная линейка, мы - одиннадцатиклассники, должны за руки вести первоклашек в соседнее здание. Я искренне надеюсь, что всех разберут и мне никого не достанется: во-первых, страшно и неловко, во-вторых, просто неудобно - вид у меня похмельный и контуженный. Но мне как всегда не повезло. Мы остались один на один - я и маленькая девочка в синем кардигане. Колонна выстраивалась. Делать было нечего, я подошёл и протянул ей руку. Большими, голубыми, испуганными слезливыми глазёнками она смотрела на меня снизу вверх и протягивала свою ручку. Сердце моё вздрогнуло, к горлу подступил комок, ноги задеревенели. Тем временем по команде директора колонна тронулась, и мы ринулись её догонять. Это было кошмарно: девочка боится меня, оглядывается назад, что неудивительно, с моей-то рожей; я боюсь её, и думаю о её же родителях, наблюдающих за нами со стороны, и успокаиваю себя мыслью о том, что мне досталась самая красивая девочка. "Что ж, - думаю, - пусть и так, но зато самая. Должно же хоть когда-то повезти...". Пройдя метров пятьдесят, я сбагрил её Падле. Надеюсь, что девочка не обиделась.
   Но если тогда всё прошло тихо и мирно, то от Дашкиной ладошки взволновалась не только душа, но и нешуточно взбудоражилось тело. Я включил магнитолу и потянул рычажок - спинка моего сиденья откинулась назад, а из динамиков полилась "Лунная соната". Скрипя кожаной курткой и задирая платье, Даша забралась на меня...
   Вы знаете, что такое секс под классику? Попробуйте. Это не только необычно, но и весело, если девушка постоянно задницей жмёт на клаксон. Об одном жалею, что до любимого момента композиции на 4:48-4:56 меня не хватило...
   ...Так Дашка стала моей агентессой. Мы начали видеться каждый день "для этого". Её после "этого" жутко тянуло поболтать, а меня поспать. Но поскольку формат наших встреч к этому не располагал, то приходилось быть "благодарным" слушателем.
   К тому моменту пополнив арсенал знаний ещё парой эмигрантских творений генерала Краснова, ничего нового я для себя не открыл. Наоборот, убедился в том, что коммунизм, при всех своих несомненных плюсах - есть мертворождённое империалистическое дитя (вы же знаете, что Ленин был немецким шпионом, да?), что он и доказал своей несостоятельностью, взлетев и рухнув за каких-то жалких семьдесят лет.
   Однако были в Дашкиных рассказах и нескучные вещи, подчёркивающие, так сказать, дань традициям. В частности, это касалось партсобраний, активистов и новичков, от которых требовались доказательства верности идеалам. Особенно это относилось к девушкам. Правда, стоит заметить, и некоторых мальчиков тоже. Что ж, хоть статья за мужеложство при советах и была, но педиков при этом никто не отменял.
   В общем, всё как обычно, всё как всегда, если бы только не острота моих наблюдений. Однажды в разговоре об этих таинствах я Дашку так прямо и спросил: "Ты тоже?". Она кивнула. Мне стало отвратительно, но виду я старался не подать. Кажется, получилось.
   Я относился к ней, как своей собственности. Я злился на неё. Мне было противно пользоваться "совдепкой". Но с брезгливостью приходилось мириться и терпеть, ведь я был на грани влюблённости в неё и на страже собственных идеалов одновременно. Тем временем дело принимало коварный оборот: чувства были взаимны, они росли и крепли, что не вызывало ни малейших сомнений. И однажды "после" я спросил:
   - Ты чего на меня так смотришь?
   - Мне кажется, я люблю тебя, - чуть замявшись, ответила она, и, пряча глаза, уткнулась лбом мне в грудь.
   - Это пройдёт, это не навсегда, - с неясной интонацией произнёс я и заткнулся.
   На самом деле я просто испугался. Сам никогда никому в чувствах не признавался, а тут вдруг такое. Есть от чего впасть в отчаянье...
   Коммунисты тем временем затихли и ничего не предпринимали. Я тоже не мог придумать толковой дезы. Дашка оставалась без работы (то, что по чувствам, за работу не считаем). Как и полагается по законам шпионажа, агентесса была "законсервирована". А чтобы не мучиться самому, я познакомил её с Волковищевым, зная, что тот своего не упустит. Ведь в отсутствие бильярдных барышей, с жёлтыми и чёрными бабенциями ему пришлось завязать...
  
  ***
   Было у Никитки и ещё одно не поощряемое законной властью увлечение юности, которое собственно и приучило его избегать ментов. Он был копателем. Сам себя называл военным археологом. А доблестные СМИ ещё на закате советской власти окрестили таких как он чёрными следопытами.
   Через это прошёл и я, но к моменту нашего знакомства уже шагнул дальше, и был увлечён поиском "старины" - монет, драгоценностей, личных вещей и предметов быта на местах деревень, которые перестали существовать во время войны, и после неё не восстановились. А поскольку большая часть Ленинградской области была в зоне немецкой оккупации (за исключением её восточных областей, откуда немцев выбили ещё осенью 41-го, и Ораниенбаумского плацдарма), то мест таких у нас не счесть, и "старина" с "войной" пересекаются плотно и повсеместно. Я, как гражданин насквозь законопослушный, ничего запрещённого дома никогда не хранил. Да, честно признаться, в этом деле и не преуспел: желаемых касок, пряжек, оружия и наград так и не сыскал, а патроны и гранаты меня никогда не привлекали.
   А Волковищев - он иной. Он из другого теста. Он войной грезил всегда и в дом тащил всё, что находил. Так и говорил: "второго завоза не будет, а там уж разберёмся, что нужно, а что - нет". Поэтому "нужным" оказывалось абсолютно всё, а дом его постепенно стал походить на военный склад. На стенах висели отреставрированные винтовки, на комоде и полках лежали каски, в кладовке стояли коробки с чищеными патронами и всякой мелочёвкой, а застеклённая лоджия служила прибежищем ржавого хлама, только ожидавшего второго рождения. А главное - он не опасался это хранить, потому, как сначала был молод и глуп, а в год нашего знакомства послабело законодательство, и статья за подобные штучки светила только административная. Впрочем, милиции он по-прежнему опасался, но продолжал гнуть своё.
   Разумеется, о таких вещах не распространяются. Вот и я узнал об этом случайно - не думая, болтнув нечто изобличающее что я "в теме". Никитка обрадовался, мол, душу родственную нашёл и всё такое. Как говорится, два сапога - пара. В одиночку в этом деле вариться - не сахар. Вот тогда мы, никогда не находившие общего языка с братьями по разуму, и сошлись окончательно. Я оказался ему столь незаменим, открывал такие горизонты "творчества", что он сбил меня с пути истинного.
   Так трофейщиком стал и я.
   Если раньше я шарился по полям (в непролазных дебрях люди деревень никогда не ставили), то теперь мы на пару шлялись по лесам. Во время войны никакого леса, понятное дело, в тех местах и в помине не было - все уцелевшие при бомбёжках деревья, впрочем, как и не уцелевшие, ушли на строительство укреплений и дрова, на гробы да кресты. Но природа своё взяла, и ныне даже старательно изрытые войсками передовые позиции, где земля пропитана железом, тонут в буйстве зелени. Исключение - Невский пятачок. Здесь птицы не поют, деревья не растут... в прямом смысле - выжженная земля - и только травы да сорные колючки на кочковатой почве и редкие чахлые кустики над обрывами воронок нашли здесь прибежище...
  
   Дорога на Малуксу. Урочище Карбусель - бывшая деревня, она же немецкий опорный пункт, не тронутый нашими войсками, а после войны запаханный тракторами и изрытый мелкими канавками с высаженными по ним ровными рядками дохлыми сосенками.
   - Всё, тормози, - сказал Никитос, и пояснил. - Остановиться лучше здесь, а дальше пешком пойдём, туда, - и махнул рукой на север.
   Бросив машину на обочине широкой дороги, густо усыпанной песком, валящимся из бесконечно снующих карьерных песковозов, мы взвалили на себя объёмные рюкзаки, сверху топорщащиеся лопатами и приборами, и двинули в "зелёнку".
   Деятельность таких как мы стала заметна сразу - земля испещрена многими сотнями ямок разного калибра и напоминает лунную поверхность. Это даже подумать страшно, сколько сил вложено энтузиастами в свою деятельность. А ведь я в одиночку, если вдуматься, нарыл по полям не меньше. А что толку? Кроме морального удовлетворения - не густо. Но мы шли дальше, и теперь земляные работы, только уже немецкие, просто поражали: линии окопов в три ряда, блиндажи, стрелковые ячейки, вовсе уж неясные ямы и холмики протянулись, если верить Никитосу, на несколько километров на запад, прикрывая не только "опорник", но и дорогу. Конечно, их тут сидела не одна рота, но так испоганить ландшафт...
   Местность понижалась. Она в этих краях вся такая хитро изрезанная - налицо следы движения ледника. Теперь мы шагали по мягкому мху, который пружинил и через несколько секунд скрывал наши следы. Становилось много комаров, и с каждой сотней метров всё больше и больше. Июнь, болото рядом - иначе и быть не могло.
   Никитос круто забрал вправо.
   - Так дольше, - объяснил он, - но дальше совсем топко. Стороной пойдём, но смотри внимательно, тут бомблёнок затянутых много - ухнуть можно по самую маковку.
   И мы, как два танка, попёрли напролом. Параллельным курсом, перелетая с ветки на ветку, нас сопровождал соловей и пел свою песенку. С глухим треском ломались прелые стволы мёртвых жиденьких болотных берёзок. Под ногами начало хлюпать. По навигатору осталось почти шестьсот метров, а там высота "60", с трёх сторон окружённая болотом - мы шли самым коротким и сухим путём, и Никитос утверждал, что метров очень даже не шестьсот, а всего лишь двести, а высот на самом деле две и наша на карте не обозначена. Я в нём не сомневался - он здесь не впервой.
   Вдруг, буквально за какой-то десяток метров, всё изменилось. Более-менее гладкий мох стал кочковатым, на этих кочках росли совсем уж куцые деревца, в два пальца толщиной, а между ними вода. Мы как зайцы прыгали по кочкам, не задерживаясь на них, и мимоходом цеплялись за растительность, будто она могла нас удержать. Лица, шеи и кисти рук были облеплены коварными кровососами, которых не пугал "Москитол" и отмахнуться от которых просто не было возможности. Ещё больше напрягало назойливое равномерное гудение вокруг - комариные полчища были настолько велики, что едва не затмевали первые лучи ещё низкого солнца. Но это оказалось последней преградой на нашем коротком пути. Ещё пяток прыжков, и кусты закончились, а я почувствовал под собой приятную упругость мшистого ковра. Ещё десяток шагов, и стало очевидным, что он растёт уже на твёрдом грунте.
   Мы вышли к подножью высоты. Кровопийц сразу стало меньше. В ушах будто зазвенела тишина. Тут же показался конец окопа, и Никитос сказал:
   - Ну что, приступим?
   Достав из рюкзаков короткие лопаты "Фискарс" и воткнув их в землю, мы собрали приборы, покурили, глотнули водички, и начали подниматься по пологому склону. Я снова поразился основательности и землеройной настойчивости фрицев - сразу видно, что сидеть собирались долго.
   Планомерно, квадрат за квадратом, мы "пылесосили" лес металлоискателями. Когда Никитос был тут в прошлый раз, у него сломался прибор, он жутко расстроился, но счёл это хорошим знаком, и теперь возлагал на это место большие надежды.
   Солнце поднялось уже высоко, и на открытых участках ощутимо припекало. Эта высота кривая, длинная и узкая, как высунутый язык овчарки. По синусоиде мы выхаживали её поперёк, от склона до склона. Пусто. Четыре часа напряжённой работы, а кроме горстки осколков, пары тюбиков "Бона" и подошвы от сапога - ничего. Мой "энтуазизм" иссякал, и я начал филонить - махать прибором от балды и не обращать внимания на большинство сигналов. Тем временем дело клонилось к обеду, как вдруг Никитос крикнул:
   - А ну-ка посмотри!..
   Я его не видел и пошёл на голос. Он сидел перед узкой неглубокой ямкой, рядом с невысокой пушистой елью. Его штаны были по колено облеплены мокрой супесью, а на лице блуждала довольная улыбка.
   - Ну, что тут у тебя? - спросил я, стараясь подавить подступающую зависть. Никитка опытный, и из-за мелочи орать бы не стал.
   - Во! - ответил он, и тыкнул лопатой в раскоп. - Вещь!
   Я заглянул в яму. На дне её лежала здоровенная ржавая железяка. Я понял, что это оружие, но не знал какое именно. Встав перед раскопом на колени и погрузив руки в его недра, мы пальцами аккуратно подкопались под "нечто" и с силой вырвали из земли свою добычу. Меня переполнило счастье - только теперь я понял, что именно он нашёл.
   - Это что, Гочкис?
   - Он самый, - довольно сощурился Никитос. - В окрестных дрищах нибелунги его любили - безотказная штука.
   Положив французский пулемёт без станины под ёлку, мы продолжили рыть яму. Приборы сходили с ума от непрекращающихся цветных сигналов. Вскоре весь земляной отвал был усыпан кассетами полными патронов, патронами россыпью и стреляными гильзами. Последних было много, очень много, наверное, целое ведро.
   Наша кровь пресытилась эндорфинами. Как заведённые, мы бродили по округе, забыв про усталость и голод. Прошло ещё около часа, когда Никитос нашёл вторую точку. С ней он решил справиться сам. Она опять оказалась полна гильз и патронов, пустых и полных двадцатичетырёхзарядных кассет. В плюс к этому, в активе оказался котелок, фляга без крышки, ремень без пряжки и несколько мундирных пуговиц. Песочный сохран радовал.
   Я завидовал его успеху. Во мне просыпались далёкие мечты юности, когда я, как и все начинающие, тонул в буйстве собственной фантазии, а наткнулся лишь на тяжёлый и безрезультатный физический труд. Вместо всего фантазийного "добра" в грузовом кармане моих штанов болталась лишь цинковая монетка в один пфенниг.
   Но копательский Бог услышал мои молитвы, и после позднего обеда, ближе к вечеру, когда солнце пошло к закату, снова под елью, только теперь высокой, выросшей впритирку с огромным валуном, на краю высотки, на изгибе окопа счастье улыбнулось и мне. Третья точка - моя. Уж не знаю, откуда во мне нашлось столько сил, но я без остановки рыл землю словно крот. Уставший Никитос сел рядом, прислонившись спиной к камню, и курил одну за одной, распугивая раззадорившихся к вечеру кровопийц. Я рыл без прибора: он был бесполезен и безостановочно пищал - и вглубь и в стороны всё снова усеяно гильзами, а копать надо все цветные сигналы, чтобы ничего не пропустить. В награду я получил коричневого стекла баночку с завинченной крышкой - крышка ржавая, и если и были на ней надписи, то их уже не узнать - а внутри нечто белое, наверное, крем, может быть даже "Нивеа"; складную вилку-ложку, жаль, что алюминиевую, зато подписную - фамилии владельца не разобрать, зато ясно, что звали его Гансом; и фронтовые поделки, по числу людей в пулемётном расчёте - две стопки, сделанные из обрезков гильз от ракетниц. Мы, конечно, надеялись до последнего, но самих "туристов" обнаружить не удалось - похоже, им повезло, и они убрались отсюда живыми, а может и верного Гочкиса с собой унесли.
   Как бы то ни было, но вечер был неотвратим, и мы вне плана решили заночевать на месте, чтобы завтра до обеда добить высотку до конца. Еды оставалось мало: всего пара банок гречи с говядиной, половинка горькой шоколадки, пачка галет из армейского пайка и один кусок хлеба. Зато Никитка припас фляжку с водкой. Вообще-то распития на месте мы не поощряли, но вещь полезная - и руки продезинфицировать, и рану (если что, тьфу-тьфу), и вообще вещь хорошая, символическая, тоже трофейная. Ну а в случае неподготовленной ночёвки сам Бог велел - и калорийно, и согреться, и для крепкого сна.
   Никитос разделил обязанности: на нём бивак, на мне - вода и костёр. С дровами в округе проблем нет. Враскачку я заломал пару мёртвых сосенок: тонкие верхушки покрошил руками-ногами, а частям потолще было суждено пережечься пополам. С водой было сложнее - дневной запас на исходе, а чай и сахар остались от ускоренного обеда, и пренебрегать ими мы не собирались.
   Вооружившись двумя котелками - своим и сегодняшним трофеем - я спустился к болоту. С этой стороны высоты жижа начинала хлюпать прямо у её подножья. Ленясь подниматься за лопатой, я утоптал мох, но он поднялся прежде чем ямка наполнилась водой. Идти дальше мне тоже было не охота, и я руками вырвал кусок мха и выгреб то, что было под ним. Вода, как и в любом болоте, оказалась плохая - торфяная - красная, грязная и вонючая. Кроме того, на её поверхности скапливалась ещё какая-то плёнка, типа бензиновых разводов. "Ну да ладно, - решил я, - не беда". Подождав пока муть немного осядет, предварительно помыв в ней трофейный котёл, я крышкой черпал воду, и через толстую мшистую шапку, как через фильтр, разливал её по котелкам. Ничего, пить можно, только вкус у чая будет, мягко говоря, не цейлонский.
   Я поднялся наверх. Обломав нижние ветки окрестных ёлок, Никитос толстым слоем лапника поверх мха выложил лежанки, и теперь сооружал стену, призванную отражать тепло костра. Сам костёр уже был сложен и ждал растопки.
   В сумерках сосновые дрова потрескивали особенно весело и громко, а иногда и тревожно, когда после долго затишья как треснет вдруг полено, и треск этот разнесётся по округе. Иногда этот звук очень сухой и резкий, как винтовочный выстрел, только тихий. Запах приготовленной на костре пищи, даже самой незамысловатой, как-то по-особенному пробуждает аппетит, и порождает внутри какое-то первобытное чувство. Уж сколько было в моей жизни полевых трапез, а привыкнуть никак не могу, и каждый раз наслаждаюсь ароматным дымком. А вот что выдаёт в походе человека опытного и с долей романтизма эстетствующего, так это манера прикуривать - он обязательно вытащит из костра головешку, или прутик какой подожжёт, и прикурит от него, а не станет лишний раз зажигалкой щёлкать. Мы так и делали.
   Лес изготовился к своей второй - ночной - жизни. С нашей высотки, каких множество раскидано по округе, ещё совсем недавно открывался чудесный вид на болото, охваченное пожаром вечерней зорьки. Оно казалось добрым и тёплым. Но прошло минут сорок, и оно потонуло во мраке, и причудливо и пугающе торчали из него стволы корявых деревец. Позднего вечера воздух, пропитанный мшистыми испарениями, в подступающей ночной прохладе, надвигающейся с болота, казался терпким и душистым. На ветвях трещали молчавшие утром и днём птицы. Стрекотали кузнечики, или цикады, или кто там ещё не спит по ночам. В догорающем костре потрескивали угли, но совсем не так, как целые деревяхи, а тихонечко, будто кто-то клопов ногтями давит, и выкидывали искры в ещё чуть светлое небо.
   Мы сидели у остатков костра, хмельные и уставшие, и готовились ко сну.
   - Слышишь? - вдруг напрягшись, не понимая послышалось, али в самом деле было, спросил я. - Шаги...
   - Слышу... - таким тоном, будто ничего не слышит, ответил Никитка.
   - А если это волк?
   - Не, волки сюда не заходят. Здесь им жрать нечего.
   - А я читал, что в прошлом году недалече медведя видели. А вдруг это он?
   - Не, не он это...
   Я за день впечатлений набрался, конечно. Впервые увидел то, что увидел, а не только то, что в наших кругах называют шмурдяком и жбонью. И, несмотря на то, что ночевать в палатке мне уже приходилось, что детская мечта - встреча рассвета за городом, в лесу - давно уже была реализована, надвигающаяся ночь, полная своей таинственной жизни, меня пугала.
   Никитке ночёвок в лесу, костровой каши, комаров и прочих прелестей походной жизни не счесть. Он их уже вдоволь нахлебался, и теперь просто наслаждался спокойствием в отсутствии городской суеты и заедающей бытовухи.
   Я не унимался:
   - А кто же там шоркается?
   - Кто-кто? Гмох!
   - Это ещё что?
   Никитка посмотрел на меня самодовольно, ему будто нравилось, что моя рука невольно тянется к висящей на боку финке. Он улыбнулся и, вхолостую пыхнув ароматной самокруткой, сказал:
   - Не что, а кто.
   - И как он выглядит, этот твой гмох?
   - А я почём знаю, я его никогда не видал. Говорят, что в кителе гансючем или шинели, что мхом весь порос и глаза красные и на выкате. Говорят, что еду ворует. А вообще никто не знает, добрый он или злой, но хабар охраняет. Хорошим камрадам помогает иногда. А плохих копарей, у которых совести нет и чувство долга отбито, того...
   - Чего того?
   - То самое. Брехня, короче. Давай ещё по одной, чтобы спать и не ссать.
   В ход опять пошли сегодняшние трофейные стопки. У меня с красной полосой по низу, а Никитос выбрал ту, на которой немчик гравировку доделать не успел. Есть в этом что-то, доложу я вам - пользоваться теми же столовыми принадлежностями и на том же месте, где ими пользовались люди, пусть и оккупанты, семьдесят лет назад. Будто специально оставили... есть в этом что-то. Что-то приятное и неприятное одновременно...
   ... Как это обычно и бывает в полевых условиях, Никитос проснулся ещё затемно - может, от пробравшегося под куртку холодка, может, от шума какого, он очухался и не поверил едва открывшимся глазам.
   - Ты чего? - спросил он, увидев рядом меня, стоящего с лопатой в руках.
   - Здесь он, гад. С болота заходит...
   - Кто? - ничего не понимая спросонья, удивился он.
   - Гмох...
   - Ты дурак, что ли? Байки это всё. Лопату положи, водки выпей и ложись.
   - Нет больше водки у нас. Я её того...
   - Ложись, говорю, алкаш, - сказал вставший Никитос, вырывая лопату из моих задеревеневших пальцев. - Я покараулю...
   Первые полчаса на посту дались ему тяжело: глаза слипались, одолевала зевота и злые глупые мысли. А потом всё резко изменилось. Дремоту как ветром сдуло. То ветка хрустнет, то зашуршит ковёр прошлогодней хвои - он отчётливо слышал, как от болота, из низины, кто-то по крутой дуге заходит к лагерю с северо-запада. Животный ужас охватил Никитоса. Никогда ещё так не дрожали колени и не кололо внизу живота. Казалось, тело окаменело и отказывается слушаться. Много дней проведший в лесах, он знал, что так может шуметь только человек. Или тот, кто когда-то был им? Неужели не байки, и он действительно существует, тот самый лесной дед, гмох-дрищевик?
   На ум ему лезли самые невероятные копательские истории. А шаги всё приближались, и он не заметил, что теперь сам до белых костяшек сжимает в руках короткий "Фискарс". Вдруг шорох раздался совсем близко. Никитка резко повернулся в сторону звука и не поверил своим не моргающим, слезящимся от длительного напряжённого разглядывания темноты глазам: во мраке ночи он разглядел сутулую карликовую фигуру.
   - Гм... - произнесла фигура.
   - Кто ты? - удивился Никитос, сам не замечая, что не чувствует больше страха. Им овладело безразличное спокойствие.
   - Здесь они. Копайте глубже, - гнусавя, будто заложен нос, произнесла фигура.
   - Как тебя зовут?
   - Ага... - ответил карлик, и как-то незаметно исчез, и лишь резкий порыв ветра донёс с той стороны, где она только что была, лёгкий и противный сладковатый гнилостный аромат ...
   ...
   - А-а-а!!! - закричал Никитос, а я получил сильный удар в бок, скатился в едва тлеющие угли костра, и тоже закричал:
   - А-а-а!!! - и снова получил сильный удар, только теперь в плечо.
   Я открыл глаза и увидел сидящего рядом Никитоса. Он сказал:
   - Ты чего орёшь?
   - А ты какого хрена меня в костёр сбросил? - глубоко дыша, спросил я, ещё не понимая, что лежу там, где и лёг.
   - Значит, ты тоже это видел...- пробормотал он. - С ума сходят поодиночке...
   - Конечно, и сумасшедший здесь ты, ударил меня и пытался сжечь!
   - Да проснись ты! - кричит он, и снова бьёт меня в плечо. - Сон это был. Один на двоих...
   Я посмотрел на часы: едва ли час прошёл после отбоя, но мир за это время успел стать каким-то добрым и неправильным, и больше до утра мы не спали. У меня болело плечо, а бок - нет; значит, мы оба орали во сне, но проснулся только он и действительно меня ударил. Нам от этого осознания не стало легче, и мы, вновь подкинув дровишек и раздув пламя, до рассвета просидели на месте, смотрели на огонь, боясь озираться по сторонам, и снова курили, курили, курили. А как рассвело, сразу приступили к работе. Мы не суеверные вообще-то, но, не сговариваясь, решили не лениться и выполнить указание карлика. Групповое помешательство в маленьком коллективе...
   То июньское утро я запомнил навсегда - впечатлило больше, чем второй секс. Расширив и углубившись в мой вчерашний раскоп, мы действительно нашли двух немцев. Ни пулемёта, правда, ни какого иного оружия при них не было, и форма их истлела, и каски были пробиты. Не хочу смаковать предположения об их гибели, замечу лишь, что скелеты были неполные, а одному полчерепа вместе с каской снесло. Очевидно, недалеко был взрыв, и оба они погибли от осколков. Может быть, они были настоящими друзьями, а не просто сослуживцами - я до сих пор об этом часто думаю. Во всяком случае, судя по глубине и расположению останков, их там похоронили, причём аккуратно, хоть и без почестей. А ведь могли бы и просто присыпать, как это часто бывало. Многие же бойцы обеих сторон, у нас их называют "верховыми", до сих пор лежат под двадцатисантиметровым слоем дёрна - им не досталось и этого. Но как бы то ни было, как бы презрительно мы ни именовали захватчиков, как бы мы ни желали их имущества, мы относимся к ним с уважением, потому что они были солдатами, они не хотели войны, не хотели умирать, дома их тоже кто-то ждал.
   Для меня символичен тот факт, что тогда у Никитоса с собой не оказалось мусорных пакетов: несмотря на уважение, собирать в них останки - обычное явление. Мы их разложили по припасённым для хабора пакетам из "Пятёрочки". Нет, это не сарказм, но и они - не мусор. Оставлять кости разбросанными на поверхности не принято, а больше "упаковать" их было не во что. Правда, наших пакетов не хватило, и часть костей, чтобы они не потерялись, пришлось положить сверху. Никитос сообщил о них "куда следует". Надеюсь, что уполномоченная организация не побрезговала немцами, ведь всю тяжёлую и грязную работу мы проделали сами, а им осталось только забрать.
   Потом у нас были ещё наши "верховые" бойцы, оставшиеся там, где их настигла смерть. Да, я держал в руках человеческие черепа - чувство при этом странное и манящее. Видел, как скелет обнимает винтовку. Однажды на лесной опушке мне попался военный ботинок с костями ступни - а вокруг от войны ни следа. Было одно санитарное захоронение, которое мы трогать не стали. Честно скажу - мы не видели в этой "самодеятельности" смысла и, покрывая собственную лень, доверили работу "официалам". А потом проверили - они, конечно, схалявили, отработав для галочки, и многое пропустили. Пусть это будет на их совести, но мы их ненавидим не за это.
   В общем, многое было после. Надеюсь, будет ещё больше. Только теперь в этом деле мне надеяться, кроме как на себя самого, на удачу и Бога, больше не на кого. В конце концов, одиночка всегда прав...
  
  ***
   Он великий фотограф - не просто мастер своего дела, а настоящий талант. Он может сделать красивый снимок кого и чего угодно: от дымящейся за бетонным забором помойки и бомжа в стоптанных кедах до стройных ножек на шпильках выходящих из дорогого авто его отделяет одна лишь фраза - "Снимаю!". Его не прогнул век высоких технологий; плёночная "зеркалка" - его излюбленное оружие, и если оно заряжено чёрно-белой "Фуджи", то держись!
   Он человек с тысячей прозвищ. В узких кругах известен, как Гриша "Как угодно" и Гриша "Невпопад". А вот известное "Гриша "шесть на девять" не прижилось. Такие довольно необычные погоняла он получил за две характерные особенности своей творческой натуры. Во-первых, на все просьбы, приказы, пожелания и благодарности он отвечал стандартным "как угодно". При этом и между собой мы тоже называли его как угодно - "Вспышка", "Засвет", "Проявитель", "Штатив", или более откровенно и цинично, как "Беда" или "Казус" - и все сразу понимали, о ком идёт речь. Во-вторых, часто он вообще отвечал на только ему слышимый вопрос. Например:
   - Гриш, ты, сколько плёнок взял с собой?
   - Да, и "телевик" прихватил.
   - Так две или три?
   - На месте разберёмся.
   Он немного "в себе", из-за чего часто влипает в непонятки и затягивает туда присутствующих. Он всегда пропадает в своей фотолаборатории. Он "охотится" за всяким фото-старьём.
   Нетрудно догадаться, что он был фоторепортёром нашей газеты, где мы с ним, собственно, и познакомились. И сошлись, так как другие работать с ним не очень-то и любили, а многим его услуги и вовсе не полагались.
  
   Я захожу к Тане - нашему главреду. Кабинет у неё маленький, но светлый, обставлен бедно, зато с видом на задворки администрации и пышная голубая ель под окном. И вот сидит она за своим дешёвым ДСП-шным столом, а в углу, на древнем потёртом стуле, паренёк. Волосы у него чуть встрёпаны, губу посасывает и смотрит безумными глазами себе под ноги, а на шее фотоаппарат в старом кожаном чехле. Короче, выглядит неважно. Я заваливаюсь в кабинет и говорю:
   - Кажется, я не опоздал сегодня?
   - Удивительно, но нет, - отвечает она, - но мы давно уж ждём. Знакомьтесь - Григорий Цепнов, наш новый штатный фотограф.
   - Павел, - сказал я, сделал шаг в сторону новичка и протянул ему руку, - Кржевицкий. И давай сразу на "ты", хорошо?
   - Как угодно, - ответил он, пожал мне руку и, обращаясь к Тане, спросил. - А я вот что-то раньше не спросил о том, где же Ваш прежний специалист?
   - А у нас его и не было, - ехидно усмехаясь, говорит Татьяна. - Теперь вот понадобился для "живых" снимков. Торжества всякие, городские праздники и всё такое. Новые веяния, знаете ли, новые требования. Вы, Григорий, как, готовы уже сегодня приступить? Опробовать силы, так сказать?
   - Да-да-да, новые... - в полузабытьи залепетал Гриша, - я, тогда, завтра с другим фотоаппаратом приду. Ладно?
   Мы с Таней переглянулись, удивившись этому ответу невпопад, и она ответила:
   - На ваше усмотрение. Нам важен результат. А теперь, собственно, к делу. Вы с Павлом поедете...
   Выслушав инструктаж, мы вышли на крыльцо и отошли чуть в сторону от бесконечно тянущегося потока граждан; я закурил и предложил ему. Гриша, сощурив левый глаз, помотал головой и уставился вдаль, на "полуциркуль" (это такая полукруглая площадь перед администрацией). "Зануда, - подумал я."
   Томительное июньское солнце жарило улицу. В тени разлапистых елей дремали голуби. Озорные воробьи купались в придорожной пыли. Стоящие по другую сторону от входа старушки, по старинке называя администрацию "исполком", на чём свет стоит, поносили СОБЕС.
   - А знаешь, я им завидую, - вдруг сказал Гриша.
   - Кому? - не понял я. - Бабкам?
   - Голубям, - кивнул он в сторону сонных птиц.
   - Да, я тоже покемарить чуток не отказался бы, - ответил я, и тут же, не удержавшись, зевнул.
   - А я жару не люблю...
   "Правильный человек, - подумал я, - наш, можно сказать. За что её любить? Мы ж не под пальмами родились. Сработаемся...".
   - Ты как, - спросил я, - за рулём?
   - Нет, я не автомобилист. Велосипед люблю, - ответил он, а я тут же поставил под сомнение своё последнее умозаключение.
   - Значит, поедем на моей...
   Ехать было недалеко, километров около трёх - до выезда из города. Там, в шушарских полях, при подготовке местности к строительству очередного объекта, работяги наткнулись на человеческие останки. Хороший репортаж мог бы выйти из этой истории, если бы останки принадлежали одному человеку и были упакованы в кроссовки и нейлоновую куртку. Но строители по вопросу количества "находок" ответить затруднились, что не удивительно - в далёком сорок первом, по совхозным картофельно-капустным полям прошёл "передок" обороны Ленинграда.
   На место мы прибыли последними из всех "приглашённых". Над раскопом уже корпели эксперты-криминалисты. На поверхности, с важным и задумчивым видом, расхаживал взад-вперёд средних лет мужчина в выцветшей камуфляжной куртке с неизвестными нашивками. Пара нарядов ППС отдыхала в раскалённых "козликах". Гордо, в стороне от всех, стоял покрытый тонким слоем пыли, но всё ещё блестящий на солнце чёрный "Мерседес" начальника стройки. Самого его видно не было, наверное, сидел внутри, под кондиционером, и грустил, ведь было от чего приуныть - грозили разбирательства и "заморозка" строительства. Беспомощные СМИ, комитет ветеранов и местные активисты тоже потреплют нервы, хоть навредить никак и не смогут. Всё ж не будем забывать, в какой стране живём, и уже на тот момент я был уверен, что где надо и кто должен, уже жмут на нужные кнопки и дёргают правильные рычаги, и дело спустится на тормозах.
   - Не удивлюсь, если в скором времени и у застройщика-соседа тоже черепушки найдутся, - сказал тогда Гриша. - И совсем не потому, что передовая...
   А я снова подумал: "Даром, что велосипедист, а всё же соображает. Точно сработаемся...".
   Выходя из машины, я ожидал, что ППС-ники сейчас очнуться и остановят нас, а мне придётся размахивать корочкой и заученной, преисполненной нахальной самоуверенности фразой пересказывать её содержимое. Но вместо этого из плавившегося на солнцепёке УАЗика вытекло, лениво перегнувшись за борт, хмурое усталое лицо сержанта Лобанова, что меня весьма порадовало. С ним мы были давно знакомы. Он подобных мероприятий не любил, но волею судьбы и начальства (что, в общем-то, для мента одно и то же), всегда попадал на "эхо войны", кладбищенские хулиганства, траурные и торжественные церемонии со всем этим связанные. Он частенько был для меня источником не очень важной, но порой интересной информации. Вот с ним я и начал разговор.
   - Здорово, Дим. Как дела?
   - Я ж не прокурор, чтоб дела у меня тут, - безрадостно ответил он. - Дай закурить, а?
   - Кури, - я протянул ему пачку, - если здоровья не жалко. Что тут у вас?
   - С самого утра копают. Двоих уже нарыли, или пятерых... мне не интересно, ты же знаешь. Вот всё ждём, когда поисковики приедут, всякими штуками для этого дела потребными вооружённые. Один вон ещё раньше нас здесь оказался, всё ходит, беспокоится. Как узнал только?..
   Говоря, он жадно затягивался после каждого предложения.
   - А в самом деле - как?
   - Ты же знаешь...
   - Да-да, тебе не интересно. А кто это?
   - Валера Шмелёв, куратор всех местных "красных копателей". Тебе-то стыдно не знать... - упрекнул Лобанов, бросил бычок, и посмотрел на меня так, что я сразу понял смысл этого голодного взгляда и снова протянул ему пачку.
   - Прямо сгораю от стыда и сейчас же пойду поклоны ему бить. Он как, адекватный вообще?
   - Да вроде. Но я с ним как-то не очень, мне его дела не интересны...
   - Лады, позже договорим. Да, кстати, знакомься - Гриша, наш новый сотрудник. Ты теперь будешь видеться с ним даже чаще, чем со мной.
   Они молча пожали друг другу руки, и мы с Гришей направились к раскопу.
   - Жаль, что в милиции работают такие безынициативные люди, - тихонечко сказал мне Гриша. - А вы давно знакомы?
   - Ага, - неопределённо протянул я, - только в милиции - служат...
   Несмотря на затяжную жару, в глубине ямы землица была влажная, и выброшенная в отвал, привычным и приятным азартом щекотала нос (всех к поиску неравнодушных, аромат сырой почвы возбуждает). В самой яме, с лопатой, маленьким совком и веником, чтобы не пропустить ни одной косточки, сидел один эксперт, второй же, уже на поверхности раскладывал те косточки на длинные, исчерченные метрической сеткой листы плотной бумаги. Листов было уже три, и ещё ни на одном не собралось полного скелета. Криминалисты, тем более занятые работой, с прессой общаться не уполномочены, да и не очень-то любят, поэтому, осмотрев поле их деятельности, я сразу приступил к допросу Шмелёва.
   Показать, что я "в теме" было нельзя, и я старательно строил из себя дурачка-писаку.
   - Валерий, здравствуйте. Я из газеты. Расскажите, что здесь происходит?
   - А вы сами разве не видите? - раздосадовано ответил Шмелёв. - Разбираем наследство советской власти. Это же надо было память отцов с землёю сравнять. Картошечка им важнее была, видите ли.
   - А всё же?
   - Это передний край обороны, молодой человек. А там, - он махнул рукой в сторону, - двести метров, и немцы. И так двадцать восемь месяцев, нос к носу с врагом, в этой чёртовой непросыхающей глине. Тысячи павших воинов. И сколько их ещё осталось, без почестей погребённых, мы, боюсь, не узнаем уже никогда.
   - Как же так получилось? Ведь недалеко братские захоронения...
   - Как-как... - горько вздохнул Шмелёв. - Много было обстоятельств, по которым хоронили прямо на месте гибели или рядом. Санитарные захоронения, например. А после войны и подавно это никому не надо было. Так ведь выгодней - сбросили в готовую ямку, прикопали, а семье извещение, типа "пропал без вести...", а значит, и денег хрен получите за потерю кормильца. Вот такие дела.
   - Тогда откуда и зачем братские могилы?
   - Всех захоронений не скроешь и потерь не спишешь. Ну и пропаганда опять же, мол, тут сражался, вот однополчане его здесь похоронены, а вам не повезло. Уж извините, война...
   Я ещё долго задавал ему подобные вопросы. Он усердно распинался, почувствовав свою значимость, мою заинтересованность и собственное надо мной превосходство. Это простейшая психология - любому человеку насыщенному специфическими знаниями требуется ими поделиться, чтобы его слушали и в рот заглядывали, чтобы возвысится, потешить своё эго, стать для кого-то учителем и непреклонным авторитетом. А на самом деле Валерий Петрович Шмелёв принадлежал к самой заурядной породе людишек - врун обыкновенный (это самое мягкое из печатных выражений). И никогда он не расскажет, кто за последние годы так рьяно перерыл так же запаханные немецкие блиндажи вдоль Кузьминки; куда деваются находки с немецких позиций и их бывшие владельцы, презрительно именуемые "туристами", "нибелунгами" и много как ещё; кто и зачем спонсирует бесчисленные поисковые отряды, неделями живущие в лесах; и много чего ещё не скажет ни он, и никто из "красных". А тем временем в Ленинградской области уже несколько лет действовала "монополия" на поисковую деятельность, и те "правильные", можно сказать "правоверные" официальные отряды, которые отказались присягнуть на верность действующим властям, оказались "вне закона". Они разбились на маленькие группы, шифровались, практически партизанили по лесам, тратя на это не только время и силы, но и собственные деньги. Они продолжали "поднимать" бойцов, наших и немецких, и передавать их легальным "официалам". Те, конечно, с радостью принимали "подношения", отчитывались куда следует, на девятое мая продолжали устраивать "Вахты памяти". Короче, эти парни "идею" не предали, а такие как Валера... в общем, Бог им судья.
   Когда первый запал словесного идеологического поноса иссяк, Шмелёв обратил своё, а заодно и моё, внимание на Гришу - с нездоровым блеском в глазах, тот фотографировал черепа.
   - Вы бы пояснили своему коллеге, - обратился ко мне Валера, так громко, чтобы услышал сам Гриша, - что такое мораль и этика.
   "Тоже мне, этичный нашёлся. Честь и совесть эпохи, твою мать... - подумал я. - Ты бы лучше рассказал, как ничего непонимающих школяров в отряд набираешь и промываешь им мозги; как показуху на "Вахтах" устраиваешь, набивая гробы "некомплектными" скелетами, потому что лень их копать по всем правилам; чем живёшь с парой-тройкой профессионалов "в теме"...".
   А вслух, но чтобы осадить, сказал другое:
   - Он классный специалист и сам знает что делать. Тем более что действует по указу руководства. Общественность должна не только знать, но и наглядно представлять весь кошмар происходящего. Такова политика редакции...
   У Шмелёва зазвонил телефон. Сощурившись, он долго вглядывался в экран прежде чем снять трубку, а потом, окинув нас взглядом, отошёл в сторону, повернулся к нам спиной и тихо, вполголоса забубнил, всё продолжая удаляться в поля.
   Тем временем Гриша продолжал "жечь" плёнку.
   - Разрешите, - обратился он к сидящему на поверхности эксперту, - я ещё воспользуюсь?
   - Валяй... - ответил тот.
   Гриша чуть повозился с настройками фотоаппарата, а затем взял в левую руку ближайший к нему череп - единственный утративший свою целостность, после чего поднял его высоко к небу и навёл на солнце. Сквозь дыру в затылочной части яркие лучи ударили из глазниц. Задорная "улыбка" черепа (зубы ровные и все на месте - боец явно погиб молодым) на какой-то миг показалась зловещей и насмешливой. Щёлкнул затвор "Зенита". Недоумённо таращился на Гришу "поверхностный" эксперт, второй встал в яме в полный рост и таращился на него так же недружелюбно. Удивился и я - изменилось Гришино лицо: взгляд стал осмысленным и задумчивым, лицо исказила гримаса усмешки. А сам он, опустив руку с фотоаппаратом, стоял и, как под гипнозом, продолжал смотреть на "бедного Йорика".
   - Прекрати, - не выдержал я, - в самом деле.
   Гриша одёрнулся.
   - Да я ничего, я для коллекции... - растерянно ответил он, и положил череп на место.
   "Шизик... не сработаемся...", - подумал я, и обратился к экспертам:
   - Господа, позвольте задать вам несколько вопросов.
   - Валяй... - ответил тот, что был "наверху". - Только закурим, и сразу ответим.
   Я достал пачку и закурил, а они оставались неподвижны. Горячий ветер гнал пыль полевой дороги. Студнем трепыхалось раскалённое марево. Утомился трещать притаившийся в густой траве кузнечик. Затянувшись раза три-четыре, мне стало тревожно - давили недоумённый и недружелюбный взгляды. И тут до меня дошло:
   - У меня хорошие сигареты, вкусные, - сказал я, присаживаясь на краю раскопа и протягивая пачку экспертам, - всем нравятся.
   Их лица просветлели. Тот, что сидел в яме даже выкарабкался наверх.
   - Вы не против, если я туда залезу, - спросил Гриша, мотнув головой в сторону ямы.
   - Валяй...
   Я приступил к "допросу":
   - Как вы думаете, сколько их там ещё осталось?
   - Думаю, что есть ещё, - неопределённо ответил тот, который всё время сидел "наверху".
   - Надеюсь, что только эти трое, - тоскливо добавил "нижний". - Задолбало уже.
   - Что именно вас задолбало?
   - Да вот это вот всё, - развёл он руками в стороны. - Стабильно, каждый месяц, мы в этих вот сраных Шушарах кого-то откапываем. А зачем, спрашивается, и почему мы? А потому что мудаки на "мерседесах" всё строят и строят, скоро уже полей не останется, а они всё строят. Начальство гонит поскорее, типа оперативно реагируем на сигнал. Эти вон, шляпы поисковые, всё никак приехать не могут. А то приехали бы уже, да сами и копали, коли так нравится. А мне вот не нравится. Вы, кстати, не знаете, телевидение-то приедет или нет?
   - Не знаю. А вам зачем?
   - В том-то и дело, что незачем. Я не фото-телегеничен.
   - Зря вы так, - вмешался Гриша, и тут же щёлкнул не успевшего отвернуться эксперта, - профиль у вас очень примечательный. И причёска классная.
   - Нормальная причёска, - ответил эксперт, приглаживая набок остатки редеющих волос, - обычная.
   - А медальоны были при бойцах? - спросил я.
   - Ничего не было, - ответил "верхний".
   - Но так не бывает. А личные вещи, котелки, фляги, ложки подписные?
   - Ничего подобного. Только остатки одежды да сапоги. У двоих коронки на зубах, а третий даже кусок черепа потерял.
   Эксперты засмеялись в один голос, и даже лица их стали похожи, как у братьев-близнецов. Мне их цинизм не понравился, но вспыхнувшую агрессию я сдержал.
   - Скажите, а что дальше будет с этими останками?
   - Ничего. Отвезём на экспертизу, установим возраст и сроки залегания в земле, составим нужные акты и передадим обратно этим вон деятелям.
   - Понятно, - сказал я. - Благодарю за лаконичность. Приятного дня. Гриня, вылазь...
   Допрос "захлебнулся" сам собой. Иного, впрочем, я и не ожидал. Эксперты-криминалисты неплохие, в общем-то, ребята, однако специфика деятельности накладывает свой отпечаток. Хрен с ними. Я к этому уже привык.
   Бодрыми пружинящими шагами я направился к "мерседесу". Гриша, отныне именуемый не иначе как Гриня, спешил следом. Подойдя к автомобилю ценой по более моей квартиры, я постучал по стеклу задней двери. Тихо жужжа моторчиком, оно медленно опустилось. В бежевом кожаном кресле обнаружился индивидуум лет пятидесяти. Гладковыбритый, холёный, со злыми наглыми глазами, всей своей наружностью он демонстрировал превосходство над окружающими. Его плотно сжатые губы сходу дали понять, что диалога не получится.
   - Добрый день, - сказал я, не имея желания представляться и демонстрировать газетную "корочку". - Буквально пара вопросов, если позволите...
   - Здравствуйте, - небрежно бросил "хозяин жизни", - только быстро - у меня мало времени.
   - Конечно. Представьтесь, пожалуйста.
   - Венедиктов Альфред Иванович, гендиректор ООО "Строй-Инвест".
   - Скажите, Альфред Иванович, как же так получилось, ведь данная местность входит в "зелёный пояс славы" и является местом историко-культурного наследия? Должны же были быть проведены соответствующими инстанциями определённые экспертизы?
   - Должны, недолжны - какая разница? Это их проблемы. У нас всё в порядке, и документы на проведение работ от комитетов по культуре и природопользованию имеются. Желаете ознакомиться?
   - Нет, я вам верю, а комитетам вопросы задам в личном порядке. А как вы оцениваете, на какой период времени данный инцидент задержит строительство жилого комплекса?
   - На пару дней, как максимум.
   - Но ведь за пару дней невозможно провести археологические изыскания на столь обширной территории?
   - Это тоже не мои проблемы. У вас всё, простите?
   - Не совсем, я бы ещё хотел...
   - Вот и замечательно. До свидания, - ответил Венедиктов; снова зажужжал моторчик, и наглухо тонированное стекло разделило наши миры.
   - И вас туда же... - выдыхая, произнёс я, посмотрел на Гриню и добавил, - нам тоже пора...
   - Какая неприятная рожа, - заметил Гриня, - налицо административно-деспотичный тип.
   - Тонкое жизненное наблюдение...
   - Ну так я ж на психиатра учился. А куда мы теперь?
   - Ты ещё пофотографируй пока, а я пойду с ментами переговорю, потом ещё Шмелёва попытаем, и, может быть по пиву?
   - Как угодно, только я полагаю, что по одному маловато будет...
   "Наш человек, - подумал я, - может и сработаемся...".
   ...Но в тот день кто-то там наверху был против нас или, по крайней мере, против нашего пива. Едва начав разговор с Лобановым, я услышал сильно приглушённый, почти потусторонний крик "А-а-а!", дополненный эпитетами, применяемыми, обыкновенно, к женщинам непристойного поведения. Оказалось, что сделав очередной кадр, Гриня вылезал из раскопа, и то ли поскользнулся, то ли грунт просто осыпался, и он рухнул обратно в яму. Причём сделал это так неудачно, что сломал левую руку в двух местах одновременно и разбил объектив "Гелиос".
   В копательских кругах бродит множество мистических баек: про дождь с чистого неба, про голоса в ночи и фигуры в тумане, про гмоха-дрищевика и проч. Не обошлось без мистики и в тот раз: единственной крупной костью, впоследствии не найденной экспертами, была сломанная Гриней - та, что идёт от локтя до запястья. И вместо пивной мы поехали в травму, где от боли и шока, облучённый рентгеном и загипсованный Гриня рубанулся. Не зная где он живёт, я отвёз его к себе, на случай пробуждения оставил записку, а сам с покаянной отправился обратно в редакцию.
   Я всё это к тому, что высшие силы довлеют над простыми смертными, а перед нами - интеллигентными алкашами-интеллектуалами - они бессильны, и вечер наш закончился совсем не пивом, а вовсе даже водкой с мартини да в компании женщины, которая записана у меня в телефоне как Анастасия Андреевна. Но это уже совсем другая история...
  
  ***
   Рассказывать о себе и своей жизни Цепнов не любил. О чём считал нужным - сообщал сам, о том, чём его спрашивали - отвечал неохотно, или совсем не о том, а то и вовсе умалчивал. Единственно ценное, что я знаю о нём, это то, что он изрядно помотался по свету, и под иностранным псевдонимом немало фотографий опубликовал в "National geographic" и некоторых других не менее именитых журналах. Продавал их и в интернете, разумеется. Этим и жил - ничего другого, кроме как фотографировать, он делать не умел, а что самое главное - не хотел и не собирался. Почему он вдруг решил остепениться - загадка.
   Жил он с родителями. Вообще вся семья Цепновых жила очень просто и замкнуто, но в большой квартире - бывшая коммуналка в сталинском доме, три комнаты, огромная кухня, все дела - и съезжать от них он не собирался. Минусы совместного проживания были ему очевидны, но избалованный высокими потолками на меньшее он согласен не был. Отчасти я его понимаю. К тому же ему целая комната была выделена под фотолабораторию. Естественно, что все стены его жилой комнаты, как и стены длиннющего коридора, были увешаны фотографиями. Осмотреть всё это один раз - интересно, жить в этом - сумасшествие.
   Как и у многих чрезмерно увлечённых, девушки у него не было, но этот вопрос больше волновал его маму, чем его самого. А он был ярым эротоманом, и предпочитал жить в фантазиях. А ещё он любил кальвадос. И абсент. Ну и от водки тоже не отказывался. К тому же он называл себя женоненавистником, и утверждал, что никогда не женится, чему может назвать тридцать восемь причин. Однажды он насторожил меня, заявив: "уровень ебабельности среднестатистической бабы - неебабельный". Но я согласился, и даже мимолётно позавидовал: вот ведь живёт человек, и у него как минимум на одну проблему меньше, чем у меня.
   У него не было друзей. Он не поддерживал контактов с бывшими одноклассниками и одногруппниками. Он вообще людей не любил, говорил, что не за что их любить, и презрительно именовал их "шариковыми". Человек благородных кровей - что тут скажешь? При этом он любил Родину, но иностранцам, огромный опыт общения с которыми имел, всё-таки симпатизировал, чем сразу меня покорил. Особенно он восхищался Китаем и китайцами, заставляя невольно вспоминать университетские годы. Тогда, в универе, у меня в группе были китаец Лю Тао, за что я называл его "Лютый", и индус Пабло Манджит Сингх - этот и вовсе тёзка. Китаец говорил по-китайски и немного по-английски, при этом не понимал моего "англо-рязанского" акцента, а индус балакал по-английски, по-индусски, по-русски, и китайский тоже понимал, хоть на нём и не говорил. Было весело: чтобы "достучаться" до Лютого, я на русском объяснялся с Пабло, который переводил на английский и получал ответ на китайском, переводя его мне на русский, щедро разбавляемый разговорным английским, которого я не понимал. Дружба народов forever, короче. За эту дружбу наши "шариковы" смотрели на меня косо.
   Второе, чем он меня покорил - любовь к нашему северу, несмотря на время проведённое на экваторе и близких к нему параллелях. Он так и сказал однажды, прямо моими словами: "Тянет меня туда, где мох, камни и вечная мерзлота". Вторым человеком, покорившим меня такими же взглядами, вскоре станет Маша Зарецкая. Третьим - уроженка тех самых мест, таки променявшая их на тепло. Последняя, правда, покорит меня всё же совсем другим...
   Но это всё слова, а я, как обычно, хочу о бабах.
   Так вот шёл я на работу на следующий день после Шушарской эпопеи. Да-да, совершил подвиг, решив пару километров пешочком пройтись, оставив машину во дворе. Признаюсь, что это был единственный раз, и больше подобная ересь в голову мне не приходила. Шёл по Оранжерейной, и вдруг вижу как с букетом в руке из круглосуточного цветочного магазина, что возле центра, выкатывается знакомая фигура, и бодрым приплясывающим шагом, не глядя по сторонам, пересекает улицу. Ну, думаю, счастливый человек, влюблённый. Присмотрелся, а это наш "безбабник-северянин" шагает, да ни абы куда, а прямиком к дому Анастасии Андреевны. Я аж встал, растерявшись в раздумьях: окрикнуть его или нет? Чудак-человек, к проститутке-индивидуалке с цветами да с утра. Впрочем, это я вчера рано убёг, а он, может быть, на всю ночь остался. Потом я с ними об этом не говорил, но если так, то надеюсь, что ей было приятно.
   Я про цветы. А вы про что подумали?
  
  ***
   После этого всё пошло наперекос.
   Без моих копательских откровений и критического взгляда на творящееся вокруг, что в нашей редакции вообще-то не поощрялось, материал получился слабенький. Сочные Гринины фотки тоже в статью не вошли. Крепло моё недовольство отсутствием творческой реализации. Росло начальственное недовольство моим стремлением к идеологическому сепаратизму. Спасал ситуацию только переизбыток женщин в нашем редакционном коллективе. А может, отсутствие нормальных мужчин - даже не знаю, как выразится правильнее. Как бы там ни было, а временно вытянул ситуацию один неприятный инцидент.
   Молодая пара царскосёлов - ему было двадцать шесть, ей двадцать четыре - отправилась в поход. Места они выбрали хорошие, я бы даже сказал - интересные. При этом весьма глухие. Шли они по речке Коваши, что в Сосновоборском районе. За год до того случая я и сам там побывал. Речушка мелкая, по весне - полноводная. На её восточном берегу есть несколько урочищ - бывшие деревни, одна из которых была подарена Императрицей самому Ломоносову. По тому же берегу, во время войны, проходила вторая линия обороны Ораниенбаумского плацдарма. Первая же была западнее, на реке Воронке, и являлась самой западной точкой СССР не захваченной немцами. Так вот места вдоль Коваши красивые - в июне, когда цветут луга, когда лес ещё не иссох на жаре, на фоне окружающей болотистой местности это просто маленький рай. Удивительно и то, что там я не чувствовал тревоги, в отличие от множества подобных глухих некогда обитаемых мест. Вот и у ребят, очевидно, всё было хорошо, аккурат до того момента, когда случилось неожиданное.
   На третий день родственники девчонки забили тревогу - ребята пропали. Ввиду обширной территории поиска МЧС призвало на помощь один из добровольческих отрядов (не буду делать ему антирекламы - но больно уж странные там "товарищи" собрались). Поскольку пропавшие были нашими земляками, туда были откомандированы и мы с "одноруким" Гриней, а заодно я прихватил с собой и Волковищева, как вечного бездельника и опытного походника.
   До деревни Лопухинка мы добрались без происшествий. Правда, опоздали маленько, и поисковые группы разделились и выдвинулись по маршруту без нас. Зато, быстро сориентировавшись на местности, мы, а если точнее, то пронырливый Никитка, вырвали из похмельного небытия местного Дерсу Узала. Спросонья он долго кряхтел и пыхтел, протирал глаза и матерился. Но, в очередной раз, услышав и вконец осознав цель нашего визита, он громко икнул и весомо заявил:
   - Да тут и не такое бывает, - потрясал он заскорузлым пальцем спёртый запах хаты. - Я вам больше скажу - гиблые места туточки, языческие!
   - Не понял?! В смысле?! - в один голос заявили мои компаньоны.
   - Финно-угры тут жили, множество племён их было, - вдруг перейдя на шёпот, таинственно протянул Степан Матвеевич. - Жуткие люди, доложу я вам - жертвы приносили человеческие, кровь животных пили, и даже колдовали. А когда...
   Суть всех сельских баек всегда сводится к одному - дайте выпить, и я вам ещё не такое расскажу! Ввиду отсутствия в пешей доступности сельмага, наливать пришлось из собственных запасов. После этого в наши молодые уши полились красочные описания тех самых обрядов, когда юных девственных красавиц приковывали на вершине Петровицкого валуна (огромная каменная глыба размером 7Х4, объект наследия ЮНЕСКО), делали надрезы вблизи самых нежных частей тела, и кровь медленно текла по выбитым в камне желобкам, орошая бедную на плодородие глинистую почву. Особенно ярко нам были представлены моменты последующего соития жрецов с ещё живыми, но уже потерявшими сознание полу-обескровленными телами девочек. Такие эпитеты и такие фразеологизмы ввинчивал Степан Матвеевич в свой рассказ, что возбуждённый Гриня едва не порвал кожаный ремешок своего "Зенита", а я, скрывая подкатившую эрекцию, пересел, закинув ногу на ногу.
   Когда эротический триллер закончился, мы выпили все вместе и принялись обсуждать нюансы предстоящей поисковой экспедиции.
   - Как же вам повезло, ребята, - кивая головой и указывая пальцем в потолок, говорил Матвеич, - что вы на меня попали. Эх! Я ж тут все места знаю, каждый пенёк берёзовый, каждая нора лисья мне здесь лично симпатична.
   - Так значит, вы тут живёте? - задал я глупый вопрос, не зная как иначе приступить к интервью.
   - Да, в Лопухинке я живу.
   "Однако... - подумал я, не ожидая, впрочем, иного ответа от жителя одноимённого населённого пункта".
   - Вы местный?
   - Да. То есть - нет.
   - Поясните?
   - Родился не здесь - значит, неместный. Тут, однако, никого более долгоживущего не знаю, так значит, вроде как, старожилом даже являюсь.
   - А как же вы здесь оказались?
   - Отец служил на ракетной базе. А теперь вот отца нет, и базы нет, а я остался.
   - А где вы работаете, Степан Матвеевич?
   - В Копорье.
   "Это сильно, - вновь подумал я, - это ж километров пятнадцать".
   - А как добираетесь до работы?
   - На лыжах, - звучно выделив "Ы", резко ответил он.
   - Прекрасно. Но это зимой. А летом?
   - Бегом...
   - То есть как это - бегом? Далеко же?! Устаёте, наверное? Или вы приверженец здорового образа жизни? - иронизируя, кивнул я в сторону стройного смешанного отряда пустых пивных и водочных бутылок, стоящих на полу под окном.
   Глаза Матвеича блестели и он ехидно ухмылялся. Стало ясно, что на глупые вопросы он даёт глупые ответы. Но вдруг он мгновенно стал серьёзным.
   - У нас тут край партизанской славы, между прочим. И медведи водятся - уставать некогда...
   - Так говорят, что от медведя бегать нельзя, да и бесполезно это? - попытался Никитка подыграть его простенькому юмору, но, как оказалось, шутки кончились.
   - Это вы медведю расскажете, молодой человек, когда встретите. А заодно и себя на прочность испытаете. И я думаю, что побежите.
   - Вы на что-то намекаете, Степан Матвеевич? - зная Никиткину заносчивость, вмешался я.
   - Нет, не намекаю. Я прямо говорю - Машка их сожрала, как пить дать. А этим, - намекая на МЧС и поисковый отряд, он кивнул в сторону леса, - я ничего не сказал. Убьют они её...
   Через полчаса, выпив ещё водки, мы шагали по лесной тропинке. Томила июльская духота. Нас с Никиткой гнули к земле рюкзаки. Гриня придерживал болтающийся на шее фотоаппарат. В котомке Матвеича позвякивали бутылки с холодным пивом, и он рассказывал умилительную историю о том, как шесть лет назад браконьеры убили Машкину мать, а он нашёл её и пытался выкормить, но местные сдали его егерю, а тот вызвал ментов и зоозащитников, и её увезли. А через год, уже подросшую, её вернули в родные края и выпустили на волю, но ему присутствовать при этом запретили, опасаясь, что она узнает его и может начать наведываться к людям. На вопрос о том, откуда уверенность, что именно Машка стала людоедкой, он ответил просто: "Чувствую...".
   Вскоре тропинка начала то и дело утыкаться в буреломы, а потом и вовсе закончилась. Мы пошли лесом. Гудели кровососущие полчища. Наши взопревшие ноги спотыкались о коряги. Пот заливал глаза. Во ртах было горько и сухо от беспрерывного смоления сигарет, спасавших от комаров хотя бы лицо. Не курил только Гриня.
   Я не выдержал первым.
   - Матвеич, мы всё идём и идём, а куда идём-то? Речка в стороне остаётся...
   - Наперерез МЧС мы идём. Что толку их догонять? А так к вечеру вперёд вырвемся, а засветло редкой цепью впереди пойдём, вдоль реки, в обратную сторону.
   - А что толку от редкой цепи? - вмешался Никитка. - У реки трава по яйца - не видать ни хрена.
   - А ты что, яйцами смотришь? - язвительно, но по-доброму ответил Матвеич.
   Одёрнутый мной, Никитка промолчал, а я спросил:
   - А зачем в обратку-то идти?
   - Бабу далеко в лес не заводят, - поучительно заявил Матвеич, - бабу водят на речку. Так испокон повелось, чтоб подмытая была - то важно.
   - Глубокие познания, - съязвил Никитка, и обратился к Грине, - ты как считаешь?
   Но ответа не последовало.
   Не сговариваясь, мы все разом остановились и обернулись. Замыкавший колонну Гриня пропал.
   - Ну, вот и началось, - сказал Матвеич, и громко закричал, - Григор-и-и-и-й!!!
   - Гриша!!! Гриня!!! - повторили мы его призыв.
   А в ответ - тишина.
   Я достал телефон и принялся звонить, но связи не было.
   - Да-да, - пояснил Матвеич, - говорю же - места здесь такие, дикие и странные. Вот тут не ловит, а пройдёшь пятьдесят метров, и нормально будет. Кого искать-то теперь будем?
   - Кого-кого, - разозлился я, - своего, конечно!
   Мы пошли обратно. Никитка усердно неприлично выражался, я молчал, а Матвеич уверял нас, что найдёт его быстро и непременно. Нашёл он действительно быстро, но только не его, а то место где оборвались его следы - в самом конце тропинки и метрах в двадцати в сторону от неё, у большого, почти плоского камня. Мне показалось, что камень тот был причудливым образом треснут. Матвеич уверял - это языческий крест. Никитка нас упрекал: вам, мол, что, поспорить больше не о чем? Матвеич действительно был странно спокоен, а я болтал от волнения, и не переставал смотреть на экран телефона. Связи по-прежнему не было, у телефонов моих спутников - тоже.
   Довольно долго мы бродили по лесу, всё расширяя круг поисков. У меня закончились вода и сигареты, разболелась голова, и заметно покидали силы. В какой-то момент мне даже показалось, что и сам я потерялся. Огляделся вокруг - никого не видно, ничего не слышно. Уверенность в себе упала ниже самоуверенности, и я заорал:
   - Люди!!!
   С секунду я ещё слышал своё эхо, а потом за спиной хрустнула ветка, и такой родной голос Матвеича спросил:
   - Чего орёшь? Потерялся, что ли?
   - Нет, - соврал я, - просто себя обозначаю, чтобы вы не разбежались.
   - Молодец, - сказал он, и как-то странно на меня посмотрел. - Но у меня плохие новости. Кажется, наш коллектив уменьшился ещё на одного человека...
   - На кого?
   - Ты как себя чувствуешь, корреспондент?
   - Честно - не очень. А что?
   - Выглядишь плохо. Пойдём-ка обратно, а то сам ещё потеряешься, - предложил он, и добавил: - А водочки у тебя случаем не осталось?
   У меня оставалось. Мы выпили. Матвеич сразу повеселел, а мне стало совсем дурно, и мы двинулись в обратный путь, но едва вышли на тропинку, как у меня зазвонил телефон. Это был Никитос.
   - А я его нашёл, - весело заявил он. - А вы где?
   - В лесу, твою мать. А вы?
   - Ты удивишься, но мы в Лопухинке. Возвращайтесь, а то...
   Что именно "а то..." я не понял, потому что в трубке раздалось нечто среднее между мяуканьем, скрипом и бульканьем, затем настала тишина, и связь прервалась.
   Возле дома Матвеича нас ждала картина приятная и ужасная одновременно. С одной стороны всё было хорошо - парни, счастливые и усталые, сидели на рундуке и смеялись. С другой меня ждала личная драма - мой "Ситроен" стоял на дровах, без колёс и с разбитым задним стеклом, которое, как окажется позже, стоит столько, сколько я за месяц в газете не зарабатывал, и придётся ещё сорок дней ждать его под заказ из Франции.
   Как оказалось, Гриня свернул с тропинки по большой нужде, постыдившись предупредить нас, и пришёл прямо на камень с крестом. Оправившись, он решил пофоткать каменюгу, а когда закончил, то попытался нас догнать, но тропинка закончилась, он свернул в сторону, но заблудился. Поняв это, он кричал и названивал, да только всё без толку, и здраво рассудил попытаться идти обратно. К счастью, у него это получилось.
   Никитоса тоже повёл леший. В процессе поиска, как это часто в лесу случается, он увлёкся настолько, что и сам не заметил, как вернулся к началу этой злосчастной тропинки.
   Естественно, что после этого о редакционном задании мы как-то и позабыли вовсе. Матвеич предложил выпить; никто не был против. Моего запаса, конечно, не хватило. Тогда, объяснив куда идти, он направил за самогоном проштрафившегося Гриню.
   Время шло, а Гриня всё не возвращался. Мои коллеги отпускали скабрезные шуточки на тему гонца, самогона и торгующей им бабы Шуры, а я начинал беспокоиться. Позвонил - абонент недоступен. Шутки кончились. Подождав ещё немного, мы снова выдвинулись на поиски.
   Мы действительно нашли его у бабы Шуры - вдовы лет пятидесяти, с остатками былой красоты на лице. Сам же Гриня и раньше красавцем не был, а теперь выглядел и вовсе уж непотребно: он без чувств лежал на старом потёртом диване, безвольно свесив правую руку со скрюченными пальцами, лицо его "украшали" свежие кровоподтёки, и вся одежда была в пыли.
   - Я и скорую и милицию уже вызвала, - сказала Александра Яковлевна, - но приедут нескоро.
   - А что случилось-то? - спросил я.
   - Местные... - ответила она.
   - Да, что-то я не подумал, - извиняясь, добавил Матвеич. - Нечасто, но случается у нас такое. Нельзя было его одного отправлять...
   Гриню действительно отбуцкали местные пацаны. Побили просто так, из ненависти: потому что городской; потому что даже по-походному одет лучше, чем они в повседневке; потому что при деньгах, дорогом телефоне и с бухлом. Замесили по праву "сильных": их было много - он один и боялся...
   Я им, конечно, этого не простил. Через неделю мы приехали с Игоряном. Матвеич помог их найти, и Игорь Михайлович без слов и в одиночку навалял им таких звездюлей, что я даже не знаю с чем сравнить...
  
   За последующий год Гриша Цепнов ещё не раз подтвердит своё звание человека-неудачи, и всё это будет как-то часто, но слишком мелко, чтобы об этом рассказывать. Он продолжит расти по службе, а я буду помогать ему советами и сводить с нужными людьми. Он станет матёрым корреспондентом-одиночкой. Но пройдёт время, и мы с ним как-то потеряемся, так же, как из моей жизни будут уходить все, кроме Игоряна, да и тот задержится лишь до поры.
   А меня, вскоре после ковашинской эпопеи, уволили, прознав про мою связь с "Правдой", с которой я играл втёмную. Я же так и не счёл необходимым оправдываться и рассказывать, как всё обстояло на самом деле. Гордость, знаете ли-с.
   Да, а туристов-потеряшек таки нашли живыми и невредимыми. Эти олухи ночевать остановились возле реки, как и говорил Матвеич, сексуальных утех ради. Не знали глупые, что возле текущей воды на ночь оставаться нельзя - всевозможные слуховые галлюцинации доконают кого угодно. Бывали даже случаи сумасшествия на этой почве. Вот и та девочка не выдержала, выбралась из палатки, да дала дёру в ночи. А её бойфренд очнулся на заре, увидел пропажу да побежал искать. В итоге, заблудились оба. Обычное дилетантское разгильдяйство, в общем...
  
  ***
   Журналистские годы, наверное, были лучшими годами жизни - в моей памяти они стоят на вечном повторе. Вокруг было много людей, прекрасных и разных. Было много событий, и не обо всех я могу рассказать. Была ЖИЗНЬ!!!
   Но жизнь рано или поздно заканчивается.
   Репортёрские провалы раздували вокруг меня дурную ауру. Коллеги стали сторониться, руководство устраивало нападки, не ладилась личная жизнь, и росло недовольство собой.
   Одним душным июльским утром, едва я зашёл в редакцию, меня сходу отфутболили в местную художественную галерею, на открытие выставки художника Грановского. Тема была совершенно не моя, и успокаивало лишь то, что её освещение не входило в моё задание. Мне предстояло выцепить виновника торжества, и развести его на интервью.
   Втереться в доверие не удалось. Угрюмый мужчина с мощной залысиной оказался настолько молчалив, что разговор не задался совсем и сразу. Пришлось импровизировать, а говоря правду - пойти на обман, и предоставить в редакцию примерно такой диалог.
   - Расскажите, а кто привил вам любовь к искусству?
   - Как ни удивительно, но кровные родственники.
   - А именно?
   - Дед, мать и отец.
   - Это интересно. Давайте так и начнём, по порядку. Как именно повлиял на вас ваш дед?
   - Он поведал мне одну житейскую мудрость - дешёвую водку надо закусывать исключительно квашеной капустой. Он же провёл ряд практических занятий.
   - И как, работает?
   - Работает. Правда, стоит отметить, что подобный практикум отменял последующие университетские занятия. Я в те годы на первых курсах учился... да. А ещё он завещал мне не торопиться приступать к работе, а в процессе делать побольше перекуров для осмысления уже проделанного.
   - Ну, хорошо. А как отразилось на вас влияние матери?
   - Пристрастием к икре и шампанскому по утрам.
   - И всё?
   - По-моему этого достаточно...
   - Хм, интересная у вас семейка... простите - семья.
   - Не жалуюсь.
   - А я даже боюсь спросить, что же вы впитали от отца?
   - Любовь, во всём её диапазоне.
   - Это очень необычная качественная характеристика любви. Поясните?
   - Легко. Любовь ко всему: от крашеных блондинок до холодных котлет с майонезом.
   - А как вы считаете, вы добились успехов в любви?
   - А то. Я добился большего - взаимности. Правда, только от котлет.
   - То есть как это?
   - Шутливо. В смысле - это шутка такая.
   - Ладно. Давайте дальше. Как именно их влияние отразилось на вашем творчестве?
   - Влияние котлет?
   - Родственников.
   - В обратной последовательности и циклично.
   - В смысле?
   - Однажды утром я проснулся рядом с крашеной блондинкой. Бедные студенты, съёмная квартира, жрать нечего, а шампанское с вечера осталось. Ну, мы его допили, разумеется. Потом она пошла на занятия, а я к деду. Выпили водки по "рецепту". Как я уже говорил, лекции в тот день отменились. Вечером я снова у неё. Опять шампанское с котлетами, "Титаник" и продолжение. Вот тут-то и пришло вдохновение - натюрморт - бутылка, пустая тарелка с вилкой и силуэт обнажённой пышногрудой девы на заднем плане.
   - И как, получилось?
   - Вечером казалось, что да. Утром стало ясно, что груди превалируют над всем остальным. Но ей понравилось, и мы продолжили в том же духе.
   - Ага, я знал, что без любимой девушки здесь не обошлось!
   - Ну, как любимой... к тому же, как вы точно подметили, не обошлось - вскоре нас отчислили. Она уехала домой, в Сызрань, а я продолжил "практикум", увлёкся фотографией, азартными играми и женщинами постарше. Вот так...
   Это было накануне моего "триумфального" изгнания из рядов "Царскосёлки", когда дела шли "не очень" и мною с подельником было сфабриковано это интервью с "очень известным в узких кругах местным художником". В печать оно, конечно же, не пошло. Да мне, честно признаться, было не до этого - я готовился к триумфу настоящему.
   Коммунисты готовились завернуть поганку...
  
  ***
   Тем же летом, когда я, якобы уволившись из газеты, якобы по собственному желанию, официально стал безработным, моя старая знакомая (а было ей на тот момент без малого 26, ведь не молодая уже, правильно?) купила себе машину. Причём денег на покупку ещё и у меня безработного одолжила. Как полагается, вечером собирались на обновке покататься. Как полагается, опять же, минуя стадию покатушек, без предупреждения, всё скатилось к пьянству.
   Собрались в Буферном парке. Она, её парень, я, наш общий одноклассник, и ещё одна семейная пара (не помню их имён) - мы ждали седьмого участника торжества. И, что естественно, не дождались. Мало того, уже к моменту моего появления все остальные были навеселе. А я ещё и на машине приехал и, соответственно, со своей пошлой трезвостью резко выпал из атмосферы всеобщего веселья.
   Всё было как-то скучно, и чтобы хоть как-то обратить на себя внимание, ни к кому не обращаясь, я спросил:
   - Кого ждём-то?
   - Увидишь... - загадочно сказал кто-то.
   Не вписываясь в незапланированный балаган, я кормил булкой уток, палочкой мешал угли в мангале, безостановочно курил, и думал о том, как бы побыстрее да потактичнее свалить. И тут тот же "кто-то" сказал:
   - Смотрите! А это ли не Мадонна идёт?
   Все повернули головы в разные стороны.
   - Где? - спросила подруга.
   - Вон та, что ли, с двумя парнями? - ехидно щурясь на солнце, спросил одноклассник.
   - А что, она может и с двумя, - весомо парировал "кто-то".
   Жена вопросительно посмотрела на него.
   - Никого не вижу, - сказал друг подруги, уже самый пьяный из всех.
   - Да не, не она, - ответила жена "кого-то". - Слишком скромно одета...
   Один я как дурак, а может просто трезвый и оттого мыслящий, смотрел на уток. Та жадность, с которой они бросались на булку, меня удивляла. Их куцая стайка напоминала человеческое сообщество. В ней также царила жадность, жадность, и ещё раз жадность. Шла борьба за самые примитивные потребности. Борьба глупая и бессмысленная - булки хватило бы на всех. Но я в очередной раз убеждался, что животные (в данном случае - птицы) лучше людей - их борьба лишена жестокости...
   Мадонна появилась незаметно и как-то сразу. Мне даже показалось, что её уже перестали ждать. Появилась с широкой улыбкой и молча. Все кинулись с ней обниматься. Я молча кивнул, и занял выжидательную независимую позицию - отвернулся. Я всегда так делаю, когда в опасной близости появляется достойная баба. От себя не убежишь, и я знаю, что если есть на что посмотреть, то я обязательно буду на это пялиться. От этого, и у неё и у меня, может увеличиться достоинство. А посмотреть было на что.
   Почему говоря о привлекательной внешности, всегда подразумевают, что человек выглядит хорошо? Ведь изъяны, и тем более откровенное уродство, привлекают внимание куда как сильнее. Так или иначе, а у неё проблем с внешностью нет, и не было. Многие считают её красивой, а я - нет. Просто баба с запоминающимся лицом, ладной фигурой и на редкость длинными ногами.
   Первым что она принялась делать, было селфи - отвратительное явление современности. С первых минут, заочно, я был о ней лучшего мнения. Наивно думал, что это просто фото с друзьями на память. Но когда все снова выпили и закурили, она всё ещё выкладывала фотографии в сеть, по ходу снабжая их пояснениями. Этим она мне сразу не понравилась.
   Потом она не понравилась мне тем, что стала центром внимания. А затем... затем все напились, и я окончательно вылетел из обоймы. А после этого ничего интересного не происходило. Так, обычная болтовня ни о чём, пьяный смех. Одноклассника тошнило. Шашлыки сожрали. Угли дотлели. Закончилась булка, и благодарные утки, отчалив к центру пруда, повернулись ко мне задом.
   Солнце клонилось к закату. Прохлада летнего вечера начала одолевать девчонок. Веселье пошло на спад, и совет алкоголиков решил продолжить заседание на квартире друга подруги.
   Мы подходили к его дому, где и была припаркована моя тачка. Я открыл багажник, чтобы припрятать оставшееся средство для розжига. И тут за спиной раздался не самый приятный, но преисполненный вызова голос:
   - А что это за машина? - спросила Мадонна.
   - Это "Ситроен", - гордо ответил я.
   - А поехали кататься?!
   "Ты ещё недостаточно пьяна, чтобы со мной кататься, - подумал я, а вслух промолчал".
   Громко и небрежно хлопнув крышкой, я собирался побыстрее отчалить и, не зная как от них отвязаться, заявил прямо:
   - Мне пора. Я устал.
   То, что устал от них, я пояснять не стал. Тот же голос с упрёком спросил:
   - Что, всё? Сдулся?
   Конечно, такое неожиданное внимание хоть и нетрезвой, но всё же бабы, мне льстило. Понимаю, что она не хотела оставаться одиночкой с двумя парами (одноклассника мы ещё на выходе из парка посадили в такси), но я был непреклонен и уехал домой...
  
  ***
   Вскоре я познакомился с Адрюхой Кондратьевым. Впрочем, скоро - понятие растяжимое. Для одних это полжизни, а другие живут так, что год за три. Короче, через несколько месяцев скитаний, я устроился на новую работу. Хорошим мужиком оказался Андрюха, и собеседование провёл весело. Я сразу понял, что мы сработаемся.
   Тогда, поговорив о моём прошлом, он спросил:
   - Женат?
   - Нет.
   - Куришь?
   - Да.
   - Что?
   - Не понял?..
   - Шутка. Пьёшь?
   - Не то чтобы много, но так, что каждое утро думаю, что вот-вот брошу.
   - Хм... нам такие нужны. Перезвони через три дня...
   Настал первый рабочий день.
   - Что с лицом? - задал ехидный, для утра понедельника, вопрос Андрюха.
   - Стиль такой...
   - Жажда - ничто?
   - Что?
   - Понятно. Пойдём...
   Представление меня коллегам много времени не заняло. Всё прошло как-то буднично, без эмоций, но дружелюбно. Мне даже показалось, что я здесь лишний. Все куда-то быстренько рассосались.
   Оказалось, что не показалось...
   Народишко в коллективе подобрался самый разношёрстный. Поначалу со мной никто не заговаривал без необходимости, что и неудивительно, с моей-то высокомерной рожей (я бы мог назвать её дворянской, но всё подпортила лёгкая курносость). Иногда мне казалось, что меня побаиваются за прямые взгляды и молчаливость. Ещё чаще казалось, что тихо ненавидят за щегольство в одежде.
   Как я уже сказал, люди были разные. Был свой сплетник-доносчик. Была своя шлюха. Был человек вечно опаздывающий (признаюсь - это был я). Были свои алкоголики, тихушники, зануды, самодурственное начальство. Случались склоки, заговоры, дружили против кого-то. В общем, отношения и настроения в коллективе царили рабочие. Проще говоря, товарищеские. А если прямо, то все друг друга тихо ненавидели.
   Андрюха был в нашем отделе главным. Все к нему так и обращались - начальник. А мне это слово было неприятно. Я называл его - командор. Наш коллектив, как и любой другой, как и общество в целом, индивидуалистов не любил. Поэтому невзлюбил и меня...
   Есть в мире такое явление - оптимизм, называется.
   Мужчина оптимист - тюфяк и увалень, но к женщине нежен. Всегда. А это не всем бабам нравится, существует достаточное количество любительниц "пожёстче".
   Женщина оптимистка... хм... бегите от неё, короче. Побыстрее да подальше.
   А вы задумывались о причинах возникновения данного явления? А их две. Первая - блаженная глупость, щедро замешанная на отсутствии здоровой (подчёркиваю - здоровой!) злобы и ненависти. Вторая - тотальная неудовлетворённость собственной жизнью на фоне неосознанной первой причины.
   Просто поверните голову и посмотрите на своего коллегу. Портрет типичного оптимиста будет такой.
   Он не стар, но молодость уже прошла. Он мечтает о крутой тачке, но живёт на среднюю заплату, и ему кажется, что достоинство увеличивается от кредитного "Айфона". Понятие красоты в него никаким боком не упирается, но он, если без особых комплексов (тем более женщина) мнения прямо противоположного. А ещё у него ужасно скучное бытие. Поход в ресторан, нажраться на Новый Год, в отпуск слетать на дешёвый курорт - для него цель и праздник. А самый худший случай, типично женский - чрезмерная одухотворённость и возвышенность. Великие мечты при полной бездарности - норма.
   Я это к тому, что количество оптимистов мне и считать лень. А реалистов среди нас набралось только трое.
   Я знал, что меня обсуждали и осуждали. За всё. За внешний вид, за манеру вести диалог с долей надменности и бесконечной иронией, за вызывающее равнодушие и поведение. За две квартиры. За машину. Один так и сказал: "ты зачем "Ситроен" купил? Взял бы "Форда"...". За дружбу с Машей Зарецкой.
   Машка, она такая же, как я - тихая, гордая, несговорчивая. Только ещё и красивая. Она сама по себе. Но и работала она отдельно от всех, а я вот с этими... хм... как их там? В коллективе, в общем. У Машки не было мужа. Зато был сын. И французский бульдог. И ещё постоянные мелкие кредиты. И ещё она курила, что для общения - плюс, а для женитьбы - минус. Правда, жениться на ней я и не собирался, как и ни на ком другом.
   С ней мы сошлись легко и неожиданно. Командор как-то сказал:
   - Хочешь уйти на час раньше?
   - Естественно, - говорю.
   - Тогда Машу до дома довезёшь, тебе по пути.
   - Понято...
   Помню, как мы ехали, говорили обо всём. Я закурил папиросу "Богатыри". Предложил ей. Странно и с подозрением косясь на меня, она повертела головой. В пути я много шутил. Она смеялась.
   На следующий день диалог с командором повторился. Мы снова поехали вместе. Я достал папиросу. Предложил ей. Сказал:
   - А ты вчера подумала, что это не табак?
   Она кивнула.
   - Да кури, не бойся. Обычные папиросы, только дорогие и вкусные.
   - А знаешь, - сказала она, - наш коллектив тебя с такими замашками никогда не примет.
   - Посмотрим...
   С тех пор я стал курить ещё больше, чем прежде. Она тоже. Мы делали это специально, чтобы пересечься лишний раз и поболтать.
   Неладное в коллективе командор заметил быстро. Наметился некоторый разлом. Я бы на его месте, наверное, избавился от такого раздражителя, как я. А он - голова. Андрюха вывел меня на самостоятельную работу. Теперь я делал то же, что и все остальные (за исключением Маши), только от этих всех отдельно. При этом коллектив успокоился, но меня невзлюбил ещё сильнее. Я стал изгоем, раздражая народ ещё и тем, что результаты работы, как и все промежуточные решения, докладывал сразу и напрямую командору.
   Хороший он мужик всё же. Но не потому, что сразу оценил меня, или почему-то в меня поверил. Просто хороший, и всё тут - так бывает, что с одного взгляда понимаешь о человеке всё, делаешь выводы, и больше это мнение никогда не изменится. Но бывает и по-другому.
   Вы испытывали такое гаденькое чувство, когда пожимаешь человеку (мужчине) руку, и понимаешь, что его ладошка намного нежнее твоей? Со мной это в очередной раз произошло, когда командор представлял меня "верхушке" - нашему креативному директору.
   Сергей Иванович Чистяков оказался человеком на редкость неоднозначным. В нём сочеталось всё то, чего я терпеть не могу, вкупе с тем, что необходимо руководителю высшего звена. Приветливая доброжелательная улыбка и цепкие, с капелькой безразличия, глаза. Безукоризненное соблюдение делового этикета и презрительная надменность к собеседнику. Не терпящая возражений речь, лишённая междометий и слов-паразитов, и в то же время напыщенно подчёркнутый пренебрежительный тон в обращении на "Вы"...
   Короче, не понравился он мне сразу, этот столичный засланец. Это ни для кого не секрет, что москвичей нигде не любят. А в Питере эта нелюбовь у каждого в генах. Ей пронизана каждая улица и станция метро, ей пропитан воздух, её печать на лице у каждого, если и не коренного, то хотя бы здесь родившегося. Наверное, это комплекс неполноценности. Отсюда и эта нелепая попытка прикрыться названием столицы "Империи", "культурной", "северной", "криминальной". Однако Империя рухнула, зимы толком не видим, о настоящем криминале и вовсе уже позабыли. А о какой культуре может идти речь, если половина населения - приезжие? Я это к тому, что нелюбовь к Москве - дело принципа. От бессилия, от безнадёги. А ещё, Питер - столица мирового снобизма. И если, например, чванливые москвичи не любят остальных, потому что они не москвичи, то в Питере ненавидят абсолютно всех. Просто так. Искренне. Даже земляков. Удивительно, что ещё не едим друг друга. Впрочем, и такое в нашей истории было, но по другой причине... блокада...
   Вот и нас, честных тружеников, этот "кадр" гнул, как хотел. Вся контора плясала под дудку московитянского головного офиса. Сепаратистов нашлось немного. А если быть точным, то один - я. Командор, конечно, пытался меня вразумить (или образумить?). Прикрывал мои выходки, мягко заворачивая мои креативы. Он наш человек, с понятием, но работу терять не хотел.
   Так, например, однажды мне дали задание - сделать пару предварительных набросков для рекламы дилера немецкой автомобильной марки. Я полдня просидел за столом безвылазно. А командор ко мне подошёл и спросил:
   - Ну что, идеи будут?
   - Только финальный слоган, - сказал я.
   - Ну-ка, давай...
   - "БМВ" - выбор быдла в России!
   - Согласен, - ответил он. - Хм... интересно, но не политкорректно. Ещё что-нибудь выдашь?
   - Не люблю я немцев, ни в каких проявлениях, кроме военных трофеев...
   - М-да... понятно... - ответил командор, и ушёл.
   Как вы уже понимаете - занимались мы рекламой. Базировались на Лиговском, в реставрированном старом доме, украшенном богатой вывеской "CREATIVE ART STUDIO". А ту рекламу Маринка с Русиком сделали. Их директор потом хвалил перед всеми. А командор после этого как-то подошёл ко мне на парковке, подбадривающе подмигнул, и выдал:
   - Пидоры они все...
   Кого он имел в виду, я тогда не понял. Впрочем, я и ранее был такого мнения обо всех. Но мнение мнением, а слова словами, и называл я своих коллег по-другому. А привязались ко мне эти два слова давно, ещё в школе. Там, на четвёртом этаже, на белой двери вечно закрытого туалета, чья-то неуверенная рука чёрным маркером размашисто вывела: "суки и бляди". Кому адресовано это метафизическое послание автор не пояснял, но оно на всю жизнь стало моим девизом.
   Третье любимое слово привил мне сам командор. "Мрази...", - понижая голос и затягивая "р", раз десять в день повторял он это заклинание. Применялось оно решительно ко всему. Подпёрли на парковке - мрази. Где-нибудь нахамили - мрази. Родители жены - мрази. Футболисты - мрази. Хоккеисты тоже. Московское начальство, ЖКХ, правительство, косячные подчинённые...
   В единственном числе оно особенно часто применялось к Алексу - нашему главному сплетнику, стукачу, и родственнику главбуха, чей сын сидел в офисе столичном.
   Однажды, с бодуна заснув, он пробыл в туалете минут сорок. Его потеряли.
   - Я сбрасывал внезапно наросшее аварийное давление, во избежание потенциальных проблем с перепускным клапаном, - уверенно оправдывался он в ответ на законный вопрос командора: "ты где был, блядь?".
   В нашей среде он был единственным (человеком?) с высшим техническим образованием.
   При этом Лёшеньку коллектив любил. Душа компании, заводила, улыбчивый парень - он со всеми был на "короткой ноге". Ему старались угодить. Поддерживали его начинания, помогали в работе, приглашали на личные праздники. Его справедливо опасались. С ним пытались завести дружбу. Маринка однажды (а может и не однажды) даже отсосала ему на корпоративе. Все об этом знали и не выказывали своей осведомлённости. Молчание Алекса могло прикрыть лучше, чем заступничество командора. И только мы с Андрюхой не любили его открыто. Причина тому проста - друг всем - никому не друг. И это помимо того, что он - мразь. Для нас он был персоной нон грата - но блат, он и в Африке блат.
   Так, например, он подсмотрел на моём столе неосмотрительно оставленные черновики. Мы тогда работали над рекламой очередного жилого комплекса. По желанию заказчика необходимо было осветить три ключевых момента:
  Во дворе парк, а не парковка.
  Сделать упор на то, что квартиры семейные, с мастер-спальней, а не жалкие студии.
  В слогане надо подчеркнуть уже готовое название.
   Сидеть за компьютером я не любил. Печатать особенно. Поэтому вся основная работа шла от руки на бумагу. С первым пунктом всё было ясно, даже менять ничего не пришлось. Со вторым тоже. Правда, что такое мастер-спальня я не знаю до сих пор. А вот придумать что-нибудь толковое для названия не получалось долго. Я вообще не понимаю: кому и зачем нужны эти глупые названия? Я вот, например, живу в доме, у которого есть только номер. Но тогда, в попытках найти рифму или здравый смысл, я исчертил своими каракулями два или три листа. А заодно, от нечего делать, двустрочными стишками пропоносил весь коллектив (за исключением командора и Маши, разумеется).
   Задачу мы выполнили. Заказчик остался доволен. Но премии я не получил. По этому поводу Андрюха сказал мне:
   - Тебя, поэт, спас результат. Но там, - он кивнул вверх, - о твоих художествах знают. Посему не выпендривайся пару месяцев, хорошо?
   Время шло. Я молчал. Жить стало скучно. Работать невыносимо. Несмотря на это, если когда-то на работу не охота было ехать, потому что там надо было работать, то теперь - потому что надо ехать. Я начал выпивать больше обычного. Потом чаще. Затем чаще и больше. И чем дело кончилось, думаю, понимаете. Но для начала скажу с чего оно началось.
   А началось оно с того, что пить было не с кем. Игорян, мой кореш старинный, в прошлом кадровый офицер, а теперь лицо насквозь гражданское, на тот момент был в длительной командировке. Дашка крепко повязала Никитоса, и он, как и все остальные олухи, утратив собственное "я", стал жить её жизнью. Жигалов переехал в Москву вместе с очередной дамой. С Гриней просто потерялись точки соприкосновения, к тому же он бросил пить. Остальные знакомцы виски с колой мешали. Что вообще хорошего можно сказать о людях этой непотребщиной занимающихся? О чём говорить с ними? Как и что с ними пить? Вот и начал я употреблять в одиночку. Затея дурная, но другой у меня не было.
   Сначала я пил джин с тоником перед телевизором. Это помогало отвлечься от дурных забот нудных трудовых будней. Когда джин закончился, вернулась эпоха красного Массандровского портвейна, который снова быстро надоел. А после этого я решил заняться изготовлением настоек. С ними всё просто: водка, ягоды и сахар. Выбор ягод большой - рецептура обширная. Только выдержка нужна. Для ягод две-четыре недели - не срок. Для меня - вечность.
   Короче, пил я всё, много и долго. Бывало, прямо с порога шёл к холодильнику и делал пару больших глотков. В результате, прямо в одежде ложился спать. Утром мучился похмельем. Стал чаще и регулярно опаздывать на работу. Но борьбу с системой, в лице коллектива и вообще, не забросил. Командор - молодец, люблю его - мои выходки прикрывал. Я же раз за разом его подставлял, неустанно накаляя атмосферу.
   В связи с таким образом жизни, я отстранился от раскопок. Опять потерял временно вернувшийся источник дополнительного дохода - игру на бильярде на деньги. Вернее не потерял, а благоразумно забросил, потому что игра стала источником расходов. Пятьдесят грамм - хорошо для правки "прицела", для пристрелки. Но разве мог я остановиться на одной порции? Я постоянно проигрывал...
   Злость и неудовлетворённость копились. Я срывался на коллегах.
   Однажды командор сказал:
   - Ты завязывал бы с бухлом, а то рожа опухает уже...
   Я приказ выполнил. Завязал. Временно...
  
  ***
   Реклама - двигатель регресса. Смотрят её люди не очень умные, а клюют на неё и вовсе тупые. Прошёл тот век, когда создавались хорошие продукты, и чтобы о них узнали, нужна была реклама. Теперь всё иначе. В настоящее время сначала просчитывается, что народ будет покупать, а уж потом это "что-то" будет изобретаться и производиться. Теперь всем заправляет маркетинг.
   Маркетологи - люди умные, но занудные. А ещё у них раздутое самомнение - многие всерьёз считают маркетинг наукой, а свою деятельность полезной. Эти кадры сидят в офисах и ничего не делают, прикрываясь активным мыслительным трудом, при этом они выдают результаты. Печально сознавать, но раз им за это платят, значит, это кому-то нужно. Лично мою неприязнь вызывает стереотипность их мышления, а соответственно и действий. В этом они сродни психологам - набор примитивных наблюдений и стандартных умозаключений, на которые способен абсолютно любой индивидуум не лишенный соображалки, они выдают едва ли не за исследовательскую работу.
   Шарашка наша ничего не производила и не продавала (результаты напряжённого мысленного труда я к товарам и производству не отношу - это услуга, и не более), но отдел маркетинговых исследований у нас был. Наша креативная группа их не любила из врождённой гордости - уж очень они нам мешали, вечно навязывая "правильность" своих решений одобренных "там", наверху. Руководителя их отдела - Младу Николаевну Огурцову, женщину немолодую, но привлекательную, одинокую и детную - Андрюха часто пытался вразумить.
   - Ты пойми, Млада, - говорил он, - не имеет никакого смысла втирать рядовому потребителю о питательной пользе злаков.
   - А согласно международным исследованиям, - отвечала она, - ещё как имеет. Современный потребитель избалован выбором, при этом заботится о своём здоровье, и ему важно будет знать, что именно в этой каше нет красителей, ароматизаторов и Е-ингредиентов.
   - Все и так знают, что каша - это не очень вкусно, но полезно, особенно если это овсянка по утрам...
   - Знать мало, - наставительно сказала Лада, - понимать надо!
   - Кому понимать-то, - не унимался Андрюха, - человеку который без телевизора кашу нормальную купить и приготовить не может?
   - Заметь, что не просто кашу, а кашу, за которую нам заплатят...
   - Так вот и я об этом. Ну при чём здесь компоненты? Человеку надо показать его идеальное утро. Такое, какое он хотел бы, а не такое, которое считает нормальным, и уж тем более не то, которое имеет...
   ...Каша, как и прочие "завтрачные" продукты - была одной из наших больных мозолей. Это касалось всего злакового и молочного, напитков, товаров для сна и отдыха, предметов гигиены и проч. Предстоящий день - вот что их объединяет, по мнению маркетологов. А по-нашему - день вчерашний. Много копий тут поломано. Но мы, дорогой потребитель, любили правду и открыто заявляли: если ты вчера устал, то за одну ночь ты не отоспишься ни на одном распрекрасном матрасе, и утром следующего буднего дня тебе, не выспавшемуся, будет тяжело и плохо, а на молочном ломтике с ржаными хлебцами ты до обеда не дотянешь. Твой рабочий день будет такой же унылый, как и все предыдущие. А вот вечер - твоё единственное спасение, и утром надо думать о нём, вчерашнем и сегодняшнем, а не о предстоящей работе. Именно это мы и пытались донести, но нам активно мешали коллеги "учёные", а "верхушка" покровительствовала именно им. У нас было мало возможностей развернуться, закреативить по-настоящему, как мы любили и умели. Нам запрещён был нонконформизм, не поощрялось новаторство. Нас загоняли под западные схемы. Нам оставались лишь сиськи да запоминающиеся фразы. И если ты, дорогой потребитель, обсуждал с друзьями или коллегами, что-то увиденное и услышанное, значит, мы старались не зря. Нас не покидала вера в лучшее. А что, а вдруг?!..
   - Это мы с тобой понимаем, - не унималась Лада, - а потенциальный покупатель должен поверить в успех дня предстоящего.
   - Главное, чтобы не разочаровался в предыдущем... - сдался Андрюха.
   И так было всегда. Ну, почти всегда. Но иногда нам таки удавалось "задвинуть" своё. Главное в этом деле - не упорствовать. От упорства до упёртости - один шаг, а упёртость - признак тупости и удел наименее думающей и наиболее заигравшейся противоборствующей стороны. В таких ситуациях действовать надо тоньше, как в шахматах просчитывая ситуацию на три хода вперёд. Надо менять белое на чёрное, подменять понятия. Как говорил Андрюха: "Вывернем грязную рубашку наизнанку - может, покажется чище".
   В целом же маркетологи гораздо умнее тех, кто ведётся на результаты их деятельности. Если хотите знать, то они сами за людей не считают, и иначе как быдлом и придурками не называют тех, кто готов купить хрень лишь потому, что увидел в рекламе известную медийную персону, которая сама якобы этим пользуется. Они смеются над приверженцами навязанных ценностей и теми, кто ведётся на дешёвку и прочие "выгодные" предложения, кто ложками жрёт бифидобактерии, надеясь похудеть и не просраться. Таких примеров можно привести великое множество. И в то же время они сами такие, чья жизнь скучна, стандартна и предсказуема. "Воистину - ублюдки! - говорил о них Андрюха, - и другим жить мешают...". Что особенно обидно - в нашей команде таких тоже было полно. Да что там полно - все, кроме Маши, командора и меня...
  
  ***
   Игорян - человек с понтом. С правильным понтом, не постсоветским.
   У него красная "Альфо Ромео". Когда-то я тоже мечтал о такой, но не было денег. Потом я пересмотрел свои взгляды на автомобильный мир, и купил "Ситроен", о чём ни разу не пожалел. Игорян же более консервативен, в хорошем смысле этого слова - он хотел "Альфу" и только её, он купил "Альфу". И никаких там немцев, японцев, корейцев и прочего ширпотреба...
   У него редкие часы, дорогие - "Гранд Сейко". Большинство о таких и слыхом не слыхивало, а у него есть. Откуда? Из жаркой Ливии. Трофей. Но по стечению обстоятельств у меня такие же, только не с белым циферблатом, а с чёрным. Я их купил в пику всем, чтобы спрашивали: "А что это такое? Где взял? Сколько стоит? Сколько-сколько??? Тогда почему не "Ролекс"?". Убогим не понять...
   Он прикуривает только (за единственным исключением) от своей серебристой "Ронсон". Почему? Да потому же, почему я купил "Гранд Сейко". Это вам не какое-то там "Зиппо". К тому же металлическую зажигалку можно успешно метнуть во врага...
   Но в кармане он всегда носит ещё и коробок спичек. Самых простых. Дешёвых. Если просят прикурить - даёт именно их. Иногда (то самое исключение) прикуривает сам, но только перед блядями, чтобы удивить. Нечасто, правда, но сочетание дорогих сигарет и дешёвых спичек производит на них странное впечатление. Со стороны интересно понаблюдать за изумлёнными и задумчивыми взглядами...
   У него дорогое пальто, шитое на заказ. Но это его единственное дорогое одеяние. В одежде он предпочитает небрежность, и называет этот стиль "небритым". Поддерживает его лицом. Подчёркивает "пальтом". Им же вводит в смущение. Он презирает правила и считает, что человек небедный и свободный должен выглядеть так, как хочет. Я его поддерживаю. Только такого пальто у меня нет...
   В квартире у него все полы коврами застланы - и плевать он хотел на вашу глупую моду! Одним из них он даже гордиться - точная копия "Пазырыкского" - самого древнего из известных и сохранившихся. Однажды он даже спал, завернувшись в ковёр...
   Там же, в квартире, в большой комнате, во всю длинную стену - огромный, битком набитый книжный стеллаж, в котором нет ни одного свободного места. Отцовская коллекция. Тоже предмет гордости. Особенно ему нравятся дореволюционные издания с ятями. Ещё ему нравится Довлатов, только его творения лежат в прикроватной тумбочке. Одна лишь "Зона" на полке в туалете...
   Если не считать школьного альбома, то в его доме только одна фотография, и висит она на стене напротив кровати. На ней он и Мила - она ослепительно улыбается неизвестному фотографу, а он, изогнув левую бровь, вопросительно косится на неё. Хорошая пара. Красивая. Эта фотография - история любви. Уж никогда бы не подумал, что у меня тоже так будет. Я историю имею в виду. А в фотографии я его переплюну - повешу сразу две, правда, совместной у меня не будет...
   Он строго придерживается правила "не трахайся где живёшь, и не живи где трахаешься", и никогда не водит баб к себе домой. Ещё и меня к этому приучить пытался, гад...
   На кухне у него всегда беспорядок: мойка до упора забита грязной посудой, крошки на столе, полная консервная банка окурков. В холодильнике пара банок тушёнки и сардин, залежалый до плесени сыр, проросший лук, вялая морковка, вечно нарезанный дольками лимон на блюдечке. Магнитов на холодильнике нет, зато на полированной поверхности нержавейки полно отпечатков. На полке пачка макарон, риса, гречи, два пакета крупной соли и две упаковки спичек. Зачем столько соли и спичек? К войне готовиться, что ли? За батареей сохнут какие-то деревяхи. Для человека военного такой бардак - позор. Для умеющего готовить (а он умеет) - странность. В общем и целом - ничего страшного, просто налицо отсутствие в доме женской руки...
   В его доме нет ни одной вещи из "Икеа"...
   Однажды он избил человека свёрнутой в трубочку "Царскосёлкой", чем снова вернул мне уверенность в силе печатного слова...
   Вот такой у меня друг. А вас такой есть? То-то и оно...
  
  ***
   Во имя спасения хорошей идеи, однажды я чуть не стал любовником-диверсантом. Жигалов подошёл бы на эту роль лучше, но его не было. А произошло вот что.
   Новогодний корпоратив. Центр Питера. Все собрались в огромном ресторане. Бабы наряжены-напомажены, мужчины пьяны с самого начала, танцы-обниманцы, все дела. В туалете подходит ко мне Андрюха и, без дела стоя у соседнего писуара, говорит:
   - Ну ты как, готов?
   - Как пионер. А она?
   - Да вроде подготовил. Уверен, что справишься?
   - Так точно, - соврал я.
   Уверенности, конечно, не было. Млада - баба серьёзная, хоть по лицу и не скажешь. Тем более что пьяной я её никогда не видел и как она себя поведёт неизвестно, а сам я выпимши, и могу начать импровизировать не в том направлении - уж себя-то я знаю. План был прост: Андрюха её подготовит, совместно накатив пару-тройку "мировых", а потом подключусь я, молодой и симпатичный, приглашу на танец, потрогаю, заболтаю, выпьем ещё, а там уж ненавязчиво перейдём к делу - к работе, в смысле.
   Как водится, с самого начала всё пошло не так. Пока мы с Андрюхой договаривались, в дело вмешался Алекс. Штатная бухгалтерская шлюха Оксанка уже год как стелилась под директором и была недоступна рядовым сотрудникам, соска-Маринка, видимо, надоела, и наш стукачок, уже изрядно накачавшись и вконец осмелев, решил попытать счастья с женщиной на десять лет себя старше. К моменту моего возвращения в зал, они топтались под тягучие завывания Сары Коннор. Я стоял, не зная, что делать, и мысленно искал поддержки у Вселенной. И она мне помогла.
   - Какая пара... - пробормотал Юра, бесшумно возникший за моей спиной. - Какая красивая пара, чёрт побери...
   Юрка - наш главный алкаш. Пьёт, как не в себя, судя по лицу. Судя по словам - прямо во Вселенную, которая глаголет его голосом. Он умеет сказать красиво. Необычайно наблюдательный, он подмечает все тонкости. Юрка - сентиментальный эстет, и способен увидеть прекрасное в мокром следе проползшей улитки, и трагическое - в увядании цветка. Вот и теперь он зрил к корень: на полголовы выше, худощавый плечистый Алекс хорошо дополнял стройную и мягкую пышногрудую Младу, и было даже что-то общее, едва ли не родственное, в их лицах.
   - Юр, - спросил я, - а как думаешь, я бы с ней смотрелся?
   - Ты? Ну разумеется, - не раздумывая ответил Юра. - Она моложава, а тебя щетина старит. Вместе вы будете смотреться ещё органичнее...
   - Тогда помоги мне...
   Начавший рано лысеть Юра, отчего он чуть комплексовал, страдал неуверенностью на всех фронтах.
   - Я? А как? Да и не получится у меня, наверное...
   - Получится, Юр, ещё как получится. Ты, главное, вот что...
   Выслушав краткий инструктаж, словно желая задать какой-то мучивший его вопрос, он жалобно посмотрел на меня. Получив в ответ утвердительный кивок, Юра отвернулся, резко выдохнул и пулей рванул к центру зала. В одно мгновение оказавшись рядом с единственной танцующей парой, он разбил её и, извинившись перед Младой, со словами "давай выпьем, повод есть, пойдём чего расскажу..." увлёк Алекса к столу. Оба танцора растерялись - слабовольный Алекс, мимоходом обернувшись, поплёлся за Юрой, а Млада Николаевна, недоумённо хлопая хищно изогнутыми ресницами, встала столбом. И тут же к ней подоспел я.
   - Не обращай внимания, - впервые перейдя на "ты", сказал я, - пусть идут.
   - Да мне как-то всё равно, - стараясь держать марку, ответила Млада.
   - А по-другому и быть не может, когда рядом есть я...
   Вот за что я всегда любил возрастных баб, так это за прямоту взгляда, по которому сразу ясно будет успех или нет. Вот и она посмотрела на меня так, будто прикидывала собственные шансы и мои способности.
   - Ой, какая самоуверенность, - сказала она, спустя пару секунд своих измерительных прикидок.
   - Обычно я называю это уверенностью в себе. Но тут всё зависит от того, с кем имеешь дело. Вот тебя, например, я совсем не боюсь.
   - А может, зря не боишься? И с каких это пор мы перешли на "ты"?
   - С сегодняшнего дня и навсегда, - ответил я, игнорируя первый вопрос и, похоже, выдержав испытание.
   Отплясав, мы выпили, я закусил, и пошли курить. На улице я применил старый проверенный способ: чиркнув зажигалкой и поднеся даме огонёк, левой ладонью прикрывая его от ветра, надо обратить внимание на тот факт, коснётся ли она твоих рук своими. Если да - дело в шляпе. Нет - сматывай удочки, чтобы не прослыть неудачником.
   Она коснулась...
   Я начал её убалтывать. Потом мы снова выпили, а после снова танцевали, только теперь уже что-то более зажигательное, отчего мне стало плоховато, и я снова удалился в уборную. В размышлениях - "блевать или не блевать?" - стоя над унитазом, я чуть забылся. В соседней кабинке щёлкнул замок. Гулко отражаясь от кафельных стен, в полумраке гальюна раздался хрипливый голос Андрюхи:
   - Ну, как дела? - спросил он.
   - Само не выходит, - ответил я.
   - В чём проблема?
   - Ещё соточку намахну, и тогда наверняка стругану...
   - Я не об этом, балбес. С Младой что?
   - Огонь-баба. Только проблема у нас действительно есть...
   - Ну что опять?
   - Я пьян и просто хочу её - когда танцевали, не почувствовать этого она не могла. Поэтому как-то язык не поворачивается говорить о средстве для потенции.
   - А она что?
   - Ничего, спокойно так реагирует. Глаза горят, конечно, но пошлостей себе не позволяет.
   - Работай дальше, Штирлиц. Надо чтобы позволила. Это для нас очень важно...
   Но и дальше дело не клеилось. Тогда я перешёл к плану "Б" - позвонил Игоряну, обрисовал ситуацию, и попросил, чтобы он, выжидая, встал где-нибудь поблизости и в нужный момент, по моему сигналу, прикинувшись "бомбилой", тормознул возле нас. Почему Игорян? Потому что ожидающее такси может быть замечено, а в соответствии с планом мы должны были исчезнуть внезапно и бесследно, просто выйдя покурить.
   Если всё сразу пошло не так, то дальше оно непременно станет только хуже.
   Время шло, а контрольного отзвона от Игоряна всё не было. Мне бы в самую пору волноваться и новые прикидки делать, но я решил усугубить положение и продолжил пить. Лада, мешавшая мартини с шампанским, перешла на чистый вискарь. Одним словом, не отставала. Как и полагается, веселье пошло на спад и люди разбились на группы по интересам: кто-то шумно спорил, где-то тихо шушукались, иные, со скучающим видом, взглядом пронзали пространство, другие и вовсе потерялись. Мы с Младой сидели в самом дальнем и тёмном углу огромного стола. Андрюха, налегая на закуски, то и дело искоса поглядывал на нас.
   Млада оказалась сильной женщиной не только в личностном плане, но и в питейном - я держался на одной лишь силе воли и всё возрастающем желании, осмысленность же её взгляда навевала пораженческие настроения.
   - А что это ты так галантен стал? Откуда такой интерес ко мне? - спросила вдруг она.
   - Оттуда, - ответил я, взглядом указывая под стол.
   - Понятно. Значит, тебе от меня что-то надо...
   - Определённо. Что-то...
   - Тогда переходи к делу. Женщины любят решительных, если ты не знал...
   - Знал. Поэтому сейчас давай ещё по одной, потом я отлучусь ненадолго, затем смоемся отсюда, а там уж и к делу.
   Я разлил нам ещё по порции "Джек Дениелс". Опрокинули залпом. Снова пошёл в туалет. По пути подхватил со стола открытую бутылку игристого и, сделав большой глоток, опустошил её и поставил на свободный стул.
   В туалете, облокотившись на умывальник, разглядывал в зеркале своё отражение. Как и всегда, оно мне очень нравилось. Трезво оценивая остатки своих возможностей, я с неразумным удовольствием отметил, что игристое было лишним. Хорошо бы опустошить желудок, самое время, но нельзя - будет только хуже.
   Я набрал Игоряна.
   - Ты где?
   - Два светофора осталось, плюс позицию занять - минут через шесть выходите.
   - Понял. Жду.
   Сзади снова появился командор.
   - Ну? - спросил он.
   - Всё "чики". Через шесть минут подадут машину. Завтра отзвонюсь.
   - Только не забудь о главном, любовничек.
   - О чём?
   - О главном, - повторил Андрюха.
   Не придумав, как перефразировать вопрос "О чём?", я молча кивнул и добавил:
   - Я тебя маякну, мы пойдём курить, а ты отвлеки остальных как-нибудь. О"кей?
   Он вышел. Несколько раз прыснув в лицо холодной водой, я полюбовался стекающими каплями, улыбнулся зеркалу, утёрся бумажным полотенцем и... решил поссать прямо в раковину.
   Вернувшись в зал, я объяснил Младе, что делать дальше и, сунув в зубы сигарету, пошёл к выходу. Проходя вдоль стола мимо Андрюхи, склонился над ним и, широко улыбаясь, прошептал в его красное с толстой мочкой ухо:
   - Сразу после неё...
   Накинув свою любимую "натовку", я вышел на воздух. Несмотря на довольно поздний час, по тротуару ползли пешеходы. По оживлённой улице мчали автомобили. Небо было довольно светлым, низким и давящим, его заволакивало облачностью - верный признак повышения температуры и возможности осадков. "Да, - подумал я, - снег бы к Новому Году не помешал...". Так, с незажжённой сигаретой, я стоял, думал о ерунде, попутно пытаясь прикинуть, где притаился мой "бомбила", но был уверен, что он меня видит. Не знаю, сколько времени я простоял, но тут вышла Млада, я опомнился, подошёл к краю тротуара и махнул рукой невидимому Игоряну. Обернулся, и увидел приключившуюся за считаные секунды эпидерсию - только я подал знак, как следом за ней, в своей раскрытой на три пуговицы попугайчатой рубашке, вылетел Алекс. Он остановил Младу, придержав её за талию.
   Этот клоун был малопьющим, и поэтому, случись драка, он имел супротив меня большие шансы. Тогда я не понимал этого, был сильно пьян, кровь мгновенно вскипела и я не выдержал.
   - Руку убрал, чучело! - крикнул на него я.
   - Ты чего, Пахан, перепил, что ли? Я просто попросил закурить.
   - Здоровья много?! Сейчас поубавится!..
   Злобно шипя на торможении шипами, резко качнувшись на месте, у меня за спиной возникла красная "Альфа". Сильно хлопнув дверью, широко улыбаясь, к нам приближался Игорян. Все посмотрели на него.
   - Куда едем, командир? - на ходу бросил он, подходя вплотную ко мне, и вдруг...
   Что произошло дальше, я не очень-то и понял. Неведомая сила отстранила меня в сторону. Всплеснув руками, будто поскользнувшись, обрушилось на асфальт тщедушное тело Алекса. Ойкнула Лада. Ещё через мгновение, обняв за плечи, Игорян вёл нас обоих к машине.
   Тачка у него резвая и красивая, но сзади тесновата. Упёршись коленками в переднее сиденье, а левой рукой держась за женское бедро, я чувствовал себя скованно, но было приятно.
   Шлифанув асфальт, "Альфа" резко рванула с места. Мы мчали по ночному городу. Молчали. Игорян был спокоен и серьёзен. Млада деловито поглядывала то в окно, то на меня, и казалась совсем трезвой. А мне было плохо. Минут через пятнадцать, уже вывернув на Московский проспект, Игорян спросил:
   - К тебе? - и, будто извиняясь, добавил. - Не волнуйтесь, мадам, я уеду домой.
   - Между прочим, мадемуазель, - ответила Млада.
   - Да я тоже не Карлсон...
   - Ко мне, - вмешался я, чувствуя, как мне плохеет. - Только без резких манёвров, пожалуйста...
   Игорян был добр, внимателен и галантен, перестал гнать и даже лишний раз не перестраивался.
   - Зачем вы его ударили? - обращаясь к нему, спросила Лада.
   - Вам показалось, мадемуазель. Я никого не бил, просто хотел застегнуть парню рубашку, чтобы не простыл, а он вдруг руками стал размахивать, упал зачем-то...
   - А мне показалось...
   - Уверяю, вам только показалось.
   - Зря он сам упал, - снова вмешался я, - будто не мог меня подождать.
   - Ты тоже собирался упасть? - сыронизировала Лада.
   - Да я, между прочим, никогда не падаю. Я ему по мерзкой роже хотел втащить. Давно мечтаю об этом, а тут такой повод...
   Моего "героизма", похоже, никто не оценил. Машина плавно катила по Пулковскому шоссе. Справа мелькали огни торговых центров, слева - высоток-новостроек. Противно-сладкой вонючкой тянуло с жвачной фабрики "Ригли". Прямо поперёк шоссе, заходя на посадку, промелькнул огнями огромный самолёт...
   Подъехав к моему дому, Игорян резко осадил машину - для создания специально эффекта - и заявил:
   - Всё, прибыли. Выметайтесь.
   - Ну я же просил... - простонал я, чувствуя, что настал мой предел.
   И тут же чувство материализовалось - к горлу подкатило. Я открыл дверь, в буквальном смысле вывалился наружу и блеванул на тротуар. А дальше навалились усталость и темнота...
   ...К утру совсем замело. Снег завалил на подоконники, облепил ветви старых берёз и лиственниц во дворе, и всё продолжал и продолжал сыпать. Когда я открыл глаза, мутная белизна почему-то не задёрнутого шторами окна сильно резанула - пришлось зажмуриться, а заодно и прислушаться. На кухне что-то трещало и шкварчало, тихо бубнил телевизор, слышались шаги. От второй подушки, которую я зачем-то обнимал, приятно пахло знакомым парфюмом. Наверное, я ту подушку во сне даже целовал - во рту что-то мешало. На поверку это оказалось волосом, не очень длинным, но блондинистым, и я очень надеялся, что женским.
   В юности шутки о потери памяти с перепоя казались действительно шутками. С возрастом они теряли свою остроту и становились не очень-то и смешными - я действительно всё чаще и чаще стал забывать отдельные моменты прошедших вечеров. Вот и теперь не мог вспомнить ничего из того, что последовало за приездом домой.
   Медленно и аккуратно, чтобы не взорвалась голова и не потревожился прилипший к спине желудок, встав, я проследовал в сторону кухни. К величайшему удивлению там обнаружилась Млада. В моей помятой рубашке и моих же джинсах, она что-то жарила. На столе стояла тарелка с бутербродами и мой фирменный узбекский чайник.
   - Вы это... как? - недоумевая, спросил я.
   - Вы забыли, что мы на "ты"?
   Не в состоянии переварить услышанное, я начал серьёзно опасаться за свой рассудок, но вида старался не подавать. Но тут обратил внимание на её короткую стрижку.
   - Мы что... это, да?
   - Ну, это, мы, как-бы, нет. Вроде... - передразнила она мою несвязную речь. - Не было ничего, не переживай. Или наоборот - не радуйся. Но ты мне понравился. Я и подумать не могла, что ты такой.
   - Какой? - не понял я.
   - Изобретательный и обходительный. Охмурил ведь, негодяй. Садись, - сказала она, и поставила на стол сковороду с омлетом. - Всякое бывало, но чтобы затащить к себе и уснуть - это сильно.
   Она смеялась. Смотрела мне в глаза и смеялась, от чего я горел со стыда. Пышный омлет испарялся и оседал. Млада разливала по пиалам чай. Я успокаивал себя мыслью о том, что уснуть - это не самое худшее из того, что я мог учудить. Секс по пьяни - отврат полный. По крайней мере, со мной.
   Потом мы завтракали. Сидели долго, разговаривали обо всём. Я тоже удивлялся, как можно было столь долго не замечать такую прекрасную женщину? Ей очень шла моя мятая рубашка, а к рубашке - утренняя помятость не накрашенного лица. От её лучезарной улыбки хотелось жить. В её компании даже бодун-Иваныч проходил как-то почти незаметно.
   А когда снег прекратился, мы пошли погулять-проветриться. И снова было весело, особенно ей, когда я кинул в неё снежком и промахнулся, а она в ответ зарядила мне прямо в лицо.
   А потом я сыграл ва-банк - рассказал ей всю правду. Она вмиг стала серьёзной. Не стала ни ругаться, ни угрожать, ни укорять меня. Она всё поняла. Уйти незамеченными не получилось, значит, все про нас уже знают. При таких раскладах - я герой, она - не очень. Репутация "железной леди" рухнула. Она проиграла. Мне стало стыдно.
   Но она оказалась человеком чести, и сделала всё так, как было надо нам. Мы продвинули свою идею, и мир увидел очередную юмористически-эпическую эпопею о герое любовнике, обожравшемся таблеток для уверенного стоячка. Мало того, прессинг со стороны маркетологов заметно ослаб, и мы ещё не раз гнули своё. Это подорвало её начальственную репутацию. Может быть, именно поэтому через девять месяцев она уволилась.
   Тем не менее, на это время мы сохранили весьма тёплые отношения. Командор считал, будто она в меня просто влюбилась. Несмотря на это, между нами так ничего и не произошло, и даже попыток к этому ни с её, ни с моей стороны не было...
   Млада стала первой и последней пострадавшей в нашей борьбе за истинное искусство, в котором нет места расчёту...
   Но совесть моя быстро утихла, чему я был рад вполне. А спасла меня (или погубила?) новая-старая любовь...
  
  ***
   С чего начинается женщина? Отвечаю: с походки, и если одним словом, то величавой.
   Вот идёт, например, она по улице. Внешне, может, ничем и непримечательная, но из толпы выделяется сразу. Она даже не идёт - она плывёт сквозь людскую массу, прорезая и надламывая её, как ледокол, и оставляя за собой торосы разбитых взглядов.
   С такой, бывает, заходишь в ресторан, пропуская её вперёд, и встречающий у входа администратор или официант лишь коротко кивает ей, не пытаясь заглянуть в глаза. А с тобой зрительный контакт устанавливает, улыбается, здоровается, предлагает занять определённый столик. Он не дурак. Он многое видел, и прекрасно понимает, что ты не "гуляешь" её - ты за ней ухаживаешь. Иного она не позволит ни тебе, ни себе. Понимает, что без манерных обхаживаний тебе ничего не обломится. Что это игра, в которой априори побеждает она, и она тебя поимеет. А ты её - не факт.
   Чем продолжается женщина? Улыбкой. Улыбкой откровенной, открытой и чуть нахальной, наполненной чувством собственного превосходства. Улыбкой призывающей и обязывающей, такой, на которую невозможно не ответить.
   А иногда случается так, что её обладательница улыбается одними лишь уголками губ. Это может означать всё что угодно - от крайней степени удовольствия и до презрения. В такой же степени это может быть выражением, как искренней благодарности, так и ненависти. Тут уж надо уметь читать по глазам.
   Глаза у таких женщин всегда большие. Взгляд прямой, вызывающий. Они любят играть в гляделки, и никогда в них не проигрывают - просто отводят взгляд в сторону, давая понять, что ты не так уж хорош, чтобы с ними тягаться. Это надменность, иногда - высокомерие, зачастую напускные, как продуманная защитная реакция.
   Чем ещё? Да всем, с чего начинается вышесказанное. Так походка начинается с каблучков. Да-да, этот цокающий звук - предупреждение. Он, как шипение змеи в траве, как лязг автоматного затвора за спиной, как ночной шорох ключа в замке твоей двери, заставляет сердце биться чаще. Он провоцирует на решительность. Да и походка меняется к лучшему, и осанка. Полагаю, что дама кривая и ходящая как шахматный конь, вас тоже вряд ли привлечёт. Баба же в балетках, уггах или кроссовках, шансов не имеет никаких. Вообще. По крайней мере, на меня.
   А улыбка и глаза - это придатки лица покрытого косметикой, которой должно быть много. Много ровно настолько, чтобы я этого множества не замечал. Тут всё важно: и тушь на ресницах, и губы в помаде, и до неестественности здоровый румянец на щеках.
   Лицо в свою очередь растёт на голове, пусть и не очень умной, но обязательно светлой, в смысле окраски волос. Волоса же должны быть длинными, но ни в коем случае не выпрямленными. И они непременно должны нежно покрывать хрупкие плечи. От них должно пахнуть краской (только, умоляю вас, не масляной), шампунем или лаком. А лучше всего - парфюмом. Тут есть один секрет, и если кто не знает, то берите на вооружение. В дежурном режиме надо делать один пшик на загривок, чтоб маняще шлейфило. При далеко заходящих планах - по одной капле чуть повыше висков. И ещё одну - на межключичную впадинку. Только не ниже. Ароматные сиськи - моветон, для постбальзаковского возраста. Впрочем, это уже не про голову...
   Короче, к чему я это всё? А к тому, что моя женщина, должна от мужика отличаться максимально. Пусть не от мужика, так хотя бы от меня. Ведь короткие прямые волосы, свободные штаны и удобная обувь - это уже я получаюсь. А если все будут на меня похожи, то мир будет ужасен, а он и так говнистый какой-то.
   В женщинах всё спасение. Они делают мир прекраснее, а бытие в нём - ужаснее. Поднимая руки для снятия верхней одежды, они поднимают нам настроение и кое-что ещё. Они наполняют нашу жизнь смыслом, правда, только своим, и потому абсолютно бессмысленным.
   Да, по грации они уступают кошкам, по преданности - собакам, а по логичности изречений даже некоторым попугаям. Зато по хищности повадок они стоят выше крокодилов, а некоторые ещё и лицом их превосходят. По своей жестокости они хуже голубей, которые своими тупыми, невротичными, монотонными кивками задалбывают соплеменников заживо. А по скользкой изворотливости и наглой хитрости переплёвывают даже лис, ужей и рыжих тараканов.
   Если ещё короче, то мой идеал меня сам нашёл. И даже недостаток румян на щеках с лихвой окупался веснушками.
   Она появилась в моей жизни неожиданно, как-то сразу и неуместно, как прыщ на носу накануне свидания...
  
   Как и положено в наших краях, четвёртый день сентября выдался солнечным. Мне даже показалось, что светило оно ярче, чем обычно. Люди вокруг вдруг стали приветливы и дружелюбны, и рыночный азер, у которого я покупал дыню, угостил меня куском арбуза. Я, признаться, давно не испытывал такой детской радости - просто гордо шёл к машине и самозабвенно плевался косточками. Прохожие косо глядели на меня, а я думал, что они мне завидуют. Может, так оно и было. Полагаю, что счастье было нескрываемо, и отпечаток благолепия не сходил с моего лица.
   С самого утра я готовился. До блеска котячьего намыл машину. Сходил в парикмахерскую. Побрился и побрил. Придумал заготовку. Зачем-то улыбался перед зеркалом. И ждал. Ждал того, чего не мог ждать предыдущие шестнадцать лет.
   Настал вечер. Я посчитал: ехать минут десять, как максимум, плюс десять светофоров, если ехать самым длинным путём (во всём Царском Селе их едва ли больше двадцати), плюс пять минут на поправки, плюс пять в запас на ожидание (а что, вдруг есть такие женщины, что приходят пораньше?). Короче, ровно в девятнадцать нуль-нуль я тронулся к точке рандеву - ровно за полчаса до назначенного времени.
   Ехал и думал: что же я делаю? Зачем? Сейчас "Рэмбо" показывать будут. Так посмотрел бы, раз в десятый, помылся и спать. Завтра на работу. Настроя нет. Да и не мечтал о ней, не думал даже. Да и не в моём она вкусе. Вот на что ни глянь, всё в ней не так было всегда. Тогда зачем?
   Тем не менее, со всеми поправками, доехал за пятнадцать минут. Ждать оставалось мучительно долго.
   Смотря в окно и зеркало, я контролировал, как сказал бы Игорян, сектор "три-шесть". Снова курил, от волнения не чувствуя противной горечи. И вдруг, аккурат с фланга, с положения "три", пошло движение. Невысокого роста девушка с густыми тёмно-русыми волосами шла прямой наводкой на меня. Она не сводила глаз. Я закоченел. Сигарета прилипла к губам... но девушка вдруг резко свернула в сторону. Я выдохнул. Пепел упал на брюки. Я выругался. Посмотрел на часы... оставалось девять минут.
   С полными карманами нерешительности и предательской дрожью в коленях я вылез из машины, пару раз обошёл её кругом, изучая знакомые царапины, и встал, прислонившись к ней спиной.
   Люди шли по бульвару Алексея Толстого нескончаемым потоком. Там и в таком количестве я не видел их никогда. И мне казалось, что все они подозрительно смотрят на меня. Я почувствовал себя неловко, хоть и был уверен в своей неотразимости. Впрочем, я всегда о себе такого мнения.
   Но вдруг нашло затмение, смолкли птицы, пожухла трава - из шарканья чужих ботинок и шелеста автомобильных шин я чётко выделил мерное цоканье метронома. Бред полный, конечно, но я повернул голову в сторону звука, и из толпы прохожих сразу выделил её.
   Это она цокала каблучками. Это её вьющимися волосами ветер нагонял тревожное спокойствие. Это от её по-французски изящной походки люди расступались в стороны и переставали существовать.
   Я узнал её сразу... шестнадцать лет спустя. Я много видел, как меняются люди, причём все не в лучшую сторону. Я знаю, как быстро портятся прекрасные в юности девы. А вот она не изменилась, каждая чёрточка её осталась прежней. Вот только она стала прекрасной леди. Точёная, по-хорошему худая фигурка. Кокетливо согнутая ручка придерживает болтающуюся на плече миниатюрную сумочку. И гордый, независимый вид. И никаких эмоций на лице, пока между нами не осталось метров десять...
   Не уверен, но мне кажется, что это она меня заметила первой. Когда пересеклись наши взгляды, она уже улыбалась. Аккуратно так, без особой радости, не показывая зубов. И я не выдержал и расплылся ответной ухмылке. В такие моменты люди часто выглядят глупо, даже такие неотразимые в зеркале, как я.
   Мы шли друг другу навстречу. Она остановилась первой. Я, как и положено, сделал ещё один шаг. Она молчала, очевидно, не зная, что сказать, трясла головой и разводила руками: мол, что дальше-то делать? А я испытывал нечто вроде... вроде... триумфа. В голове гудели фанфары. Я мысленно себе аплодировал, и выдал заготовку:
   - Давай обнимемся, что ли?..
   Она опустила руки и, кажется, облегчённо выдохнула:
   - Давай...
   ... Потом я болезненно буду переживать, когда начнут забываться точные и важные моменты самой радостной во взрослой жизни встречи. Например, не смогу вспомнить, кто полез обниматься первым. В памяти останутся лишь взметнувшиеся в воздух её тонкие ручки и то, как они обвили мою шею. Не вспомню аромата её волос. Не вспомню дыхания. Буду вспоминать лишь о низменном - как гладил её по спине и удивлялся её тонкости и лёгкости. Как, действуя в точности с планом, переступал с ноги на ногу, разворачивая её на триста шестьдесят и отступая к машине. И не вспомню, кто кого отпустил первым...
   Об этом я тоже буду переживать. Обнять её снова - будет моя главная мечта. Буду знать, что как было так уже не будет. Часто буду представлять, как мы стоим, обнявшись, и я боюсь её отпустить. Отпустить - значит, потерять навсегда.
   Но это будет после, когда я буду писать свой "Реквием"...
   А потом мы гуляли в парке, пили кофе с круассанами, курили самокрутки, бродили по ночной Пулковской обсерватории. А когда ехали обратно, я отдал ей найденный в машине долг - десять рублей, которые она доплатила за кофе, потому что у меня не было мелочи, а у кассирши сдачи. Я вложил монетку ей в ладонь. Она сопротивлялась, не хотела брать. Тогда я крепко сжал её руку. Мы ехали молча. Не знаю, о чём думала она, а мне было просто приятно - никогда прежде я не ощущал такого нежного тепла и прилива собственных сил. Ситуация перенапряглась и стала неловкой.
   Я сказал:
   - Если ты хочешь подержаться за ручки - мы можем сделать это без денег...
   Если посмотреть на эту фразу под острым углом, то можно разглядеть в ней нотки оскорбления.
   Она перестала сопротивляться и убрала монетку в карман. Мы снова ехали молча.
   Стоя возле её дома, снова о чём-то болтали. А когда повисла пауза, она сказала:
   - Ну, я пошла?
   Вопрос, в принципе, провокационный. Для меня - убийственный. Что можно ответить? Скажешь "нет, не уходи", так это будет намёком на продолжение. Да и что дальше? Предложить поехать ко мне? Я лично против такого расклада при первой встрече с приличной девушкой - для этого существуют другие. И я ответил:
   - Иди...
   Но она из машины не вышла. Вместо этого посмотрела на меня с неподдельным удивлением, и сказала:
   - То есть ты вот так вот просто меня отпускаешь?
   - Да, - ответил я, твёрдо уверенный в нерушимости своих железобетонных принципов, при этом добавив жуткую чушь. - Мне тебя деть некуда...
   - Некуда деть... - промолвила она, и на лице её обозначилась работа мысли. - Забавно звучит...
   По всему судя, уходить она по-прежнему не собиралась. Но я не проявлял никаких эмоций, лишь попросил одну сигаретку на утро, сославшись на то, что лень крутить. Она оставила пачку. Чмокнула меня в щёку, и всё-таки вышла.
   В пачке ментолового "Вог" было три штучки. С таким наслаждением я ни курил никогда...
  
   Следующее утро выдалось пасмурным, к тому же я ехал на работу. Как и все влюблённые, я был слеп, глух и немного туповат. Это я понял, когда в утреннем отражении увидел свою дурацкую улыбку. Сначала показалось, что зеркало надо мной подшучивает, но нет, я просто от этого отвык.
   Плохо помню, как доехал до работы. Совершенно не помню, что делал там. Но всё время думал о ней, что естественно, и к пяти часам не выдержал - отправил сообщение, мол, спасибо за прекрасный вечер, когда увидимся снова, и всё такое. А зря. Действовал стандартно, чтобы ей приятно, а надо было по-другому. Только как? Наверное, надо было быть грубее и решительнее, не спрашивать, а приказывать. Впрочем...
   Шли дни. Я дышал воспоминаниями каждой проведённой с ней минуты, и корил себя: ну что же ты как пацан, честное слово? В первый раз, что ли? И каждый раз одёргивал себя: так - в первый.
   Никогда и ни с кем я не чувствовал себя так свободно и легко. Никогда моё ликование и радость встречи не были такими эгоистичными и не прятались так глубоко. Не случалось такого, чтобы я был открыт перед незнакомым, в общем-то, человеком. Не было и такого, чтобы я не боялся показать свою слабость. А ведь тогда, в парке, когда она сказала, что устала, я заметил:
   - Нелегко на каблучках-то, да по гравию...
   - Да, - ответила она, - что-то я не подумала.
   "Подумала, подумала, - подумал я, заметив и оценив стремление показать себя, - ещё как подумала". А вслух сказал:
   - Хочешь, понесу тебя на руках? Правда, не далеко - упадём оба.
   Это была та самая шутка с долей шутки. Риск предсказания действительно был.
   Мне даже кажется, что возникни неловкое молчание, оно стало бы самым приятным моментом. Ведь, что может быть дороже, когда рядом человек, с которым хорошо молчать вместе? Но мы болтали, а я такой молчун...
   Вскоре стало ясно, что всё пошло не так. Оставалось разобраться только, когда именно, куда и почему. Но и этот момент я прошляпил. На следующие выходные, друзья и дача оказались ей дороже. Наверное, ошибкой стало то, что я впервые унизился - после такого мне бы взять да исчезнуть, как всегда и делал прежде, но я продолжал назойливо требовать встречи. Показал, что зависим - значит, пропал. Это истина известная всем. Но Катю я ставил превыше всего, и с принципами расставался не жалея. Может я и не так слаб, коли впервые намеренно перешагнул через врождённую гордость и осознанно шёл на провал?
   Тем не менее, через две недели вторая встреча состоялась...
  
  ***
   А что есть в женщине кроме головы и походки?
   Прежде всего - манеры. Этот момент острее всех аспектов внешности. Тут важно всё, и сложившегося в начале совместного пути мнения уже ни что не сможет изменить.
   Начать можно с того, что и как она говорит. Голос должен быть мягким, чуть тихим, насыщенно-спокойным. Тон разговора - доверительный. Не болтушка. Минимум умных слов и терминологии, лаконичные чёткие высказывая без пространственных суждений, отсутствие пошлостей, только лёгкие и уместные к случаю не матерные ругательства. Сюда же относится и смех. Он может быть разным: заливистым и звонким, сдержанным хихиканьем или отрывистым с придыханием, да много каким ещё. Проще назвать сопровождающие его исключения: лошадиное ржание, широко открытый рот, и глупая мимика, если уж пробрало до слёз. Ну и, конечно же, лучший собеседник - хороший слушатель, который не витает в облаках во время разговора и молчания, а смотрит оппоненту в лицо.
   То же самое и с жестами. Они должны случаться только на порыве, на эмоциях. Никаких усилений сказанного или попыток выразить то, для чего не находится слов, не допускается - это прерогатива мужчин.
   Если женщина курит, то она обязана делать это элегантно. Затяжки небольшие, редкие, но медленные и глубокие, а выдох ещё более медленный, в сторону и тоненькой струйкой. При этом сигарета должна быть тонкой и удерживаться самыми кончиками пальцев, а растопыренная пятерня должна демонстрировать маникюр.
   Кстати, пара слов о нём. Вопреки модным тенденциям и всяческим бабским глупостям, мужчины признают только три варианта: бесцветный лак, нежно-розовые тона, максимально приближенные к естественным, и насыщенно-красный. Длина ногтей - средняя. Всё.
   В принципе, это относится ко всем местам и случаям жизни. Особняком стоит только общепит. Женщина не должна есть много - не более одного блюда, за исключением десерта. Маленькими кусочками, если только это не спагетти, снимая пищу с вилки губами, а не зубами, тщательно пережёвывая и незаметно глотая. О многом может сказать и выбор алкогольных напитков. Идеал - сухое вино. Особую душевную радость доставляет, когда она говорит: "Знаешь, я бы выпила ещё бокальчик...". При этом лично я выражаю почтение барышням знакомым с культурой потребления водки, а также с тем, что её не пьют, а кушают. Любительницы смешивать крепкий алкоголь с колой, заедать коньяк лимоном и ароматизированного пива - идут лесом.
   Немаловажной деталью являются и позы. По большому счёту ограничение только одно - сидение с широко расставленными ногами. В остальном полная свобода выбора. Не буду нудить про невербалику, но скрещивать ноги вредно. Сидеть развалившись - некрасиво, даже в темноте кинозала. Нельзя подпирать стену плечом, челюсть кулаком, и скрещивать руки на груди тоже воспрещается. А вот положить локти на стол, чуть склонённую голову на скрещенные ладошки и при этом мечтательно улыбаться, смотря своему мужчине в глаза - это поощряется. Чем? Узнаете, когда попробуете.
   И всё это опирается на спину. Прямая осанка - сама по себе предмет эстетического наслаждения и гордости, квинтэссенция и показатель женственности, а с прогибом - так и вовсе сексуальности.
   И, наверное, последнее - это манера одеваться. Ясно, что по ситуации. Понятно, что всего гардероба не перечислишь. Но следует помнить, что джинсы - вещь утилитарная. Сарафан не смотрится с тоненькими ножками, а платье в обтяжку - с маленькой грудью. Короткие пуховики - табу. Обувь грубого мужского фасона - харам. Дурацкие шляпы и шапки, вычурные шарфы - тоже никак нельзя. Длина пальто обратно пропорциональна высоте сапог, а шуба поддерживается платком на голове. При этом любой образ подкрепляется аксессуарами. Их может быть много, главное чтоб не по-цыгански и уместно. И не следует забывать, что сексуальность не в чрезмерной открытости, а в минимуме правильно показанных частей тела, дающих волю фантазии.
   Кажется, в прошлый раз я говорил про идеал?..
  
   Вторая встреча. В субботу. На том же месте, но тремя часами ранее. Также светило солнце, навевая совсем другие мысли. На дворе стоял всё тот же сентябрь - месяц традиционно необузданной любви - только теперь он сбивал весь романтический флёр. А вот людей по бульвару Толстого шло куда как меньше, что заставляло с особо внимательной тоской всматриваться в их серые лица.
   Она пришла. Находясь в состоянии очевидно подбитого романтизма, фальшивую унылость её внешности я разглядел сразу. Но промолчал. К чему лишние слова, когда и так ясно, что видеть меня она не особо-то и хочет. Зачем пришла тогда?
   Но она пришла и сказала:
   - Что-то мне не очень хорошо. Отравилась чем-то, наверное...
   - Бывает... - ответил я, и медленно тронул машину с места.
   - А куда мы едем?
   - Как ни удивительно, но в парк. Но в другой.
   - То есть, у тебя есть план? - спросила она, и в голосе её мелькнули нотки одобрительного удивления.
   Я уже понял, что моя прошлая попытка угодить ей во всём, ни о чём не спрашивая и ничего не навязывая, произвела впечатление нерешительности и безынициативности.
   - Да! - твёрдо ответил я. - Хочу показать тебе место, с которого началась моя журналистская юность...
   Мы ехали, говорили обо всём. Так, например, она пожаловалась, что очень устаёт. Когда я спросил "Тебе нравится твоя работа?", она ответила "Да". А на вопрос "Не хочешь ли её сменить?", ответ был тот же. Такова женская логика. Такова женская суть - обманывать всех, только лишь не признаться бы в правде самой себе. Мне это привычно. Я это проигнорировал. Зато отсутствие неприятного разговора "по душам", который я планировал, о чём её и предупредил заранее, влияло явно благотворно - унылость как ветром сдуло, и на её веснушчатом лице заиграла лёгкая небрежная улыбка, которую я так люблю (любил?..), что в очередной раз и сбило меня с пути истинного.
   Мы шли по Баболовскому парку. Он неплох, нравится мне своей дикой неухоженностью, но местами не очень-то приятен - там насилуют женщин, сатанисты или просто живодёры расчленяют собак, шатается подвыпившая молодежь. В общем, нечасто, но бывает всякое. И, тем не менее, мы гуляли. Непрестанно контролируя обстановку вокруг, я часто заглядывал ей в глаза, сдувал с её волос отнюдь невыдуманную соринку, подстраивался под её шаг. А у неё, как обычно, зазвонил телефон. "Да, мы уже в парке гуляем, - ответила она невидимому собеседнику, - конечно, потом перезвоню".
   - Подруга... - пояснила она мне.
   Не врала - слух у меня острый, и женский голос в трубке я расслышал чётко. Это "мы" вкупе с осведомлённостью третьего лица, меня весьма порадовало: значит, обо мне и предстоящих планах подружке было известно заранее. В воздухе запахло успехом.
   Я подвёл её к одноэтажным руинам.
   - Господи, что это? - спросила она, с презрением глядя на остатки былого великолепия.
   - Не поверишь, - говорю, - дворец, Баболовский...
   - Странно... столько лет прожила в Царском, и никогда здесь не была...
   - Пойдём. Интересное дальше...
   С обратной стороны дворца маленький пруд - Серебряный, называется - а на деле так лягушатник ряской и рогозом поросший. Рядом ель. Под ней цветы и камень. На камне табличка: "Здесь похоронен... погибший...".
   Я всегда думал о ней хорошо. Но она оказалась ещё умнее, чем может показаться любая женщина. Она спросила:
   - Дата гибели странная... и почему он здесь похоронен?
   - Умница, правильно подметила. А вот если б я завесу этой тайны не приоткрыл, то кто б меня в журналисты взял?..
   В том то и дело, что лишь приоткрыл. Размотав клубок конкретики, так и не докопаться до истины, сделав при этом сенсационное открытие - квинтэссенция мастерства "настоящего" журналиста. Архивные данные прояснили многие моменты жизни и смерти Юлика Чахурского, породив ещё больше вопросов. А главная цель, трепещущая умы краеведов - обнародование его фотографии - так и не была достигнута. Катя же, судя по реакции, осталась к этому рассказу равнодушна - не о смертях сорок первого хотят говорить такие вот девчонки...
   Но меня это не задело. Мой план только расправлял плечи.
   С другой стороны дворца водоёмчик побольше - заплотиненная река, превратившаяся в озерцо. Чистая прозрачная вода. Среди опавших листьев болтаются на её подёрнутой рябью поверхности жиреющие к зиме утки. А на берегу снова камень. Большой, хитро обтёсанный, лежит он, примкнув к одинокой сосне. Обывателю и в голову не придёт, что это уходящая вглубь веков и песка скамейка. Когда-то, сидя на ней, позировала неизвестному фотографу последняя императрица.
   Я убеждён, что любой барышне польстит мужское стремление запечатлеть её на фото. Но Катя отказалась сидеть на холодном. Мне, как убеждённому монархисту, ставящему свою любовь выше царской семьи, было неприятно. И я повёл её дальше.
   Аллея серебристых ив. Я никого и никогда не приводил сюда. Мы шли, и я млел от новизны трепещущих ощущений - первый раз, он такой. Я убеждал её в правильности своих исторических и политических взглядов. Она парировала: мол, монархизм не возможен без сословности. "Умная попалась. Чересчур, - думал я, а вслух рассуждал об ужасном бардаке, который происходит в настоящем оттого, что слишком много вольностей и возможностей досталось потомкам рабочих и крестьян, которым чужды такие понятия, как честь, благородство и щедрость". Утверждал, что захваченная плебеями власть породила новую волну хамства, дикой наглости, необузданного нуворишества. Она была не согласна, но молчала.
   Баба, таящая слова и не идущая на конфликт, опасна. Я это знал. Но, ослеплённый светлейшими чувствами, этот момент проморгал.
   Мы шли, а вслед за нами шаркало дырявыми тапками настырное, столь ненавистное влюблённому человеку время. Я откровенно устал от пешей прогулки - следствие пристрастия к комфортному автомобилю. И не смея в этом признаться, я вёл её обратно к выходу.
   От еды она отказалась. От кофе - тоже. Памятуя о любви к красивым видам, я повёз её в Павловск. А там снова река и каменная скамья на крутом берегу. Но теперь она посидеть не отказалась - сама устала, что видно было по ускользающей грации движений. И бесконечно подавал признаки жизни её телефон: он то пищал, то вибрировал - кто-то очень сильно её хотел. При очередном звонке я вновь разобрал рвущийся из динамика голос. Мужской голос. Мысленно она от меня удалялась. А я так и не мог подумать о ней плохо...
   Довезя её до дома, я спросил:
   - Тебя где-то очень ждут?
   - Да, - ответила она, - я могу тебе всё рассказать, но мне кажется, что ты такой человек, которому не нравится, когда его грузят лишней информацией.
   - Это точно... - протянул я.
   Она чмокнула меня в щёку, и поспешила к своей парадной. А я смотрел ей вслед, и думал: "Да уж. Вроде отшила и на хер послала, а вроде как и похвалила, точно подметив мою суть. Элегантно, ничего не скажешь...".
   Я не ревновал. Я ей верил. И, что самое главное, доверял...
  
  ***
   Что собой представляет типичная современница, стоящая в двух шагах от тридцатилетия, бездетная, незамужняя и никогда там не бывавшая, а также не имевшая жизненных трудностей способных этому воспрепятствовать?
   Ну, конечно же, она любит путешествовать, и называет это желанием "мир посмотреть". При этом, что характерно, "мир" ограничивается солнечными странами, чьи берега омываются тёплыми морями и усеяны развитой туристической инфраструктурой. В Зимбабве, видимо, люди не живут, Калимантан - не "мир", а Полинезия и вовсе на карте отсутствует...
   Разумеется, что она уже вошла в стадию "ухоженности", и находится на самом раннем её этапе, ограничиваясь редкими, но страстными посещениями спортзала. "Ухоженность" - уникальный бренд современности, и надо признаться, очень успешно раскрученный. Секрет успеха прост - правильный выбор целевой аудитории. Подумать только: каждое третье лицо женского пола обречено уже сейчас! Они очень не хотят и страшно боятся, но упорно стареют, от чего и спасаются спортом, подтягивая обвислости, потом косметологией, избавляясь от серого цвета лица и мешков под глазами, а затем и хирургией, о возможностях которой вы тоже знаете. С целью успешной продажи своих "окорочков с истекающим сроком годности", они усердно "кладут штукатурку на сырые стены". Но мужичка-то, каким бы тупым он ни был (тут я немного лукавлю), не обманешь - при любых раскладах и освещении мы замечаем разницу между тридцати- и двадцатилетними и, как ни странно, предпочитаем последних. Потому что с высоты собственного тридцатничка уже прекрасно видим не оборачиваясь уходящую вдаль молодость. Всё, нет её больше! Адьё! Потому и ценим. А у ровесниц наших десять лет назад ветер свистал в одном месте, они жили для себя и тонули в удовольствиях, даря удовольствие многим. И вот, растратив самое дорогое, накануне превращения своих прелестей в дряблости, они вдруг решают устроиться. Но не тут-то было, милые.
   Вероятно, именно отсюда растут ноги всех бабских заявлений о гордых и независимых, успешных и самодостаточных "ухоженных" женщинах бальзаковского возраста. А что им ещё остаётся, уходившимся? Если сам себя не похвалишь...
   Непременно, она всегда на связи. У неё много знакомых, которых она почему-то называет друзьями. Её мозг забит великолепными планами и виденьями светлого будущего. Она карьеристка. Она не умеет готовить. Она не знает даты дня взятия Бастилии, фамилии второго космонавта, и путает резидента с диссидентом. Зато у неё "Айфон", сумочка "Фурла" или "Майкл Корс", очки "Рей Бен" и "пандоровский" браслетик. А также загар из солярия, машина из Германии, и множество умных мыслей, из чужих, к сожалению, голов. А ещё...
   ...А ещё простит меня Всевышний (мир ему), за мои глупые бесконечные влюблённости. Или не простит?..
  
   Третья встреча состоялась не скоро - через три недели. Снова в субботу.
   За это время в моей жизни изменилось многое: уйдя из рекламы, я опять стал безработным, побывал в путешествии, впервые перепутал блядей со шлюхами, умудрившись испытать влюблённость в одну из них.
   Её жизнь тоже не стояла на месте. Так, например, в ней ничего важного не произошло.
   Я хотел повидать её перед отъездом. Жизнь ломалась, закладывая очередной вираж, а я был счастлив и, зная куда уезжаю и с кем, хотел знать от кого. Она отказала. Я рассердился, но не обиделся.
   Я звонил ей из Костромы, как и обещал. Ещё с вечера предыдущего дня, отведав вкуснейшего борща в ресторане "Волга", я знал, как пройдёт этот разговор. Звонить не хотелось, но слово пришлось сдержать. Сказать было особо нечего, и разговор шёл на сарказме: "Привет. Как дела? Уже устала? Понимаю, понедельник... Работаешь? На обеде? Это хорошо. А ведёрко "Оливье" с собой носишь, или у вас там столовая?... Как там погода? Пасмурно? Это удивительно - Питер, в октябре... Как выходные прошли, что делала? Не понял: так ничего, или в парке гуляла? Ах, в парке да с подружкой. Надеюсь, он нормальный парень... У нас тоже всё нормально. Кажется, дождь собирается. Гуляем с "подругом". Говорят, хорошо смотримся вместе... Нет, не веселимся. Куда уж там, двум трезвым и одиноким. (Ну не мог же я ей рассказать о событиях двух прошедших вечеров? Всё равно не поверила бы)... Да, очень нравится. Скоро уже вернёмся. Думаю, дня через три-четыре, или через тысячу километров - смотря, что наступит раньше... Ага. Пока...".
   Я мечтал о ней в Плёсе. Представлял её, как невесту, в Иваново. В Суздале меня так вообще перемкнуло. И да, она погубила все впечатления от Владимира. Я, как мог, ускорял наше с Игоряном возвращение, хотя это никак не могло ускорить нашей с ней встречи.
   Ускорил, и вот мы вернулись. Поздний вечер среды шёл на близость с ночью четверга. Дождь. Болотная сырость северо-запада наполняла прокуренные лёгкие ароматом прелых листьев. Минуя кожу, ночная питерская прохлада щекотала кости. Такой знакомый, такой родной, в свете красных фонарей мой двор казался непривычно маленьким и не дарил главного - радости возвращения. Сидя на сырой скамейке под опавшим клёном, я не решался зайти домой, и дрожащими от холода или от нервов пальцами, набирал сообщение: "Ты не представляешь, как я рад своему возвращению. Когда увидимся?". И получил скупой ответ: "В субботу. Вечером".
   Вечером субботы я был в том состоянии, обозначению которого нет слова в русском языке. А во французском есть, но за давностью лет оно мной успешно забыто. Короче говоря, те, кто когда-нибудь был хоть чуточку больше, чем просто влюблён, поймут: это смесь нервозного ожидания с острым желанием оттянуть момент встречи; это тот невроз, который напрягает мышцы пресса; эта предательская сухость во рту и непонимающий взгляд в никуда; волнующий и опасный для не первой встречи тремор рук и глупая мысль: "А я вообще дышать не забываю?"; и всеобъемлющее спокойствие, когда увидишь её...
   Как обычно, я ждал её на бульваре. Она, как всегда, появилась внезапно. Правда, на этот раз я был отвлечён болтливым гражданином, по манерам видно, благородных кровей, который неожиданно и несвоевременно попросил закурить.
   Она вышла из темноты и, улыбаясь загадочно, изрекла безобразную банальщину:
   - Привет.
   - Привет, - ответил я.
   - Ну, не буду больше задерживать вашего избранника, - сказал гражданин глядя на неё и, не прощаясь со мной, растворился в небытии.
   Проводив его взглядом, Катя спросила:
   - Куда поедем?
   ...Ещё в Ярославле у меня созрел план мероприятия. Я вообще всю жизнь что-то планирую, в том числе и саму жизнь. И добился в этом деле огромного успеха - стабильности результата. Да, стабильно, раз за разом, всё идёт не так, как было задумано. А там, в парке Тысячелетия, я сочно представлял себе такую картину.
   Кронштадт. Холодная мостовая Якорной площади. Ласковое октябрьское солнце, лишь для нас двоих не по сезону тёплое, озаряет золочёные купола Морского собора. Полупустая набережная. Военные корабли в бухте. Их флаги трепещут на ветру с залива, который дует совсем не для них - он нагло заигрывает с её распущенными волосами. А затем мы сидим в пиццерии - не лучшем месте для посиделок с девушкой. А после...
   А что будет после, я не придумал - очень хотелось кушать, и мысль о вкуснейшей пицце (действительно, там она лучшая из всех испробованных, жаль названия заведения не помню, но на местности найду сразу) парализовала мыслительные процессы...
   - А куда хочешь. У меня был план, но погода... - промямлил я, в очередной раз "сливая" позиции.
   - Мне нравится "Уно кафе", это в Тярлево, - протянула она, и по тону было ясно, что другое место её не порадует.
   - Я знаю, где это...
   Я знал не только где это, но и что это. Отзывы о данном заведении были сплошь положительные. Проблема была в том, что рекомендации о нём щедро раздавал человек, вкусу которого я не доверяю, по причине его отсутствия. Короче, ехать туда не хотелось, и я непреклонно добавил:
   - Поехали!
   Главной темой начала вечера был мой рассказ о поездке. Разумеется, что закончилась тема быстро - рассказывать женщине о развлечениях двух холостяков просто неприлично. И главным выводом из нашей одиссеи стали строки Филатова: "И пахнет чем-то горьким, чем пахнут все чужие города...". Она же, как любительница путешествий и литературы, и вообще девчонка наблюдательная, заметила:
   - А ты только русских писателей и поэтов цитируешь?
   Есть за мной такой грешок - цитирование. И да, исключительно русских, ибо писательское слово имеет силу только на языке автора, а поэзию переводить вообще грешно. Но она читала лишь иностранных антиутопистов...
   Хотя, признаться, был у меня по юности и такой грешок. Однажды я сказал плохо знакомой девушке, что есть такой писатель - Альфред де Мюссе, а у него слова: "Если вы скажете женщине, что у неё самые прекрасные в мире глаза, то она непременно заметит вам, что и ножки у неё тоже ничего...". И, выждав паузу, глаза в глаза, добавил: "У тебя самые прекрасные в мире глаза". Тогда она ответила: "Это самый лучший и изысканный комплимент, что я слышала. А ножки у меня и в самом деле ничего...". И это была сущая правда. Я ликовал успеху. Но главного тогда так и не произошло...
   А Кате я ответил:
   - Да! И только...
   Мы попали не только не в то место, но и не в то время. Оба зала "Уно кафе" были плотно забиты. Шумели пьяные компании. Бесновались дети, на них кричали родители, что, впрочем, их не останавливало. Мимо нашего столика постоянно пробегали на улицу любители покурить. Я со своими суждениями и интуицией, как всегда оказался прав, но деваться было некуда. Желание возлюбленной - закон.
   Она пила белое вино. Я долго ждал любимую и всегда страстно желанную баранину (отвратительное жаркое там подают!). Мы болтали. Время летело, и единственным, чем запомнились те часы, стала её улыбка - такую доброту и искренность на её устах я видел лишь на её же фотографиях, а со мной она всегда была иной. Может, я был хорош (в чём я лично и не сомневаюсь), может она захмелела и сняла маску загадочности (что тоже не вызывает сомнений), но как бы там ни было, эта улыбка делала её старше, что в нашем возрасте - комплимент сомнительный.
   Тем не менее, я в очередной раз был покорён. Влюбился вторично - иначе и не скажешь. Это ли не чудо? Чудо... погубившее меня чудо...
   Выйдя во мрак октябрьского вечера, мы закурили. Холодало. Распогодилось. Небо покрылось мириадами далёких светил. Как обычно в подобных ситуациях, не выпуская из зубов длинной дамской цигарки, сощурив левый глаз, я уставился на них. Отзеркалив, она сделала то же самое. Я проделал свой коронный номер - научил её находить Полярную звезду, после чего начал умничать и с видом заправского астронома рассуждать о глупцах придумавших легенду о её яркости. Но Кате было как-то пофиг.
   Докурив, сели в машину. Провокационно подавшись к ней, втайне надеясь на ответную реакцию, но так и не получив её, я перегнулся и достал с заднего ряда свёрток.
   - Вот, - вложив в голос всю возможную нежность, сказал я, - подарок тебе привёз. Из поездки без этого никак...
   - Прямо из Павловского Посада... - прошептала она, проводя пальцем по надписи фирменного пакета. - Это очень неожиданно.
   А для меня в этом ничего неожиданного не было. Для меня подарки, как и цветы - чистейший эгоизм. Я дарю их не по случаю и безо всякой цели. Это своего рода комплимент для неё и признание для нас обоих - на, мол, держи, это именно для тебя и только сейчас, и не говори ничего, это потому что я так хочу...
   Она пакетик развернула, посмотрела-пощупала его содержимое, и сказала:
   - Мне нравится. Я даже знаю, с чем буду его носить.
   Но как бы ни старалась Катя придать себе возвышенности, она была очень проста и, следовательно, неумело врала. Я, к тому моменту выждав все положенные сроки, уже всю её чувствовал, и по глазам и по голосу понимал, что с презентом ошибся. Но разве культурный человек скажет в глаза дарителю о такой промашке?..
   А потом кругами, окольными путями, самыми безлюдными местами я вёз её к дому. Сначала мы болтали о ерунде, но постепенно перешли к теме любви и отношений, где меня и ждал очередной подвох.
   - Ты говорил, что у тебя никогда не было серьёзных отношений, - сказала Катя.
   - Не было...
   - Почему?
   Почему, почему... у меня и несерьёзных-то не было. А всё что было, я называю словом "связь". И что вообще за глупая формулировка такая - "серьёзные отношения"? А какими они ещё бывают? Для меня это что-то из области бредней о "настоящей любви"...
   И я сказал почти что правду:
   - Да не случилось как-то...
   И снова был поставлен в тупик.
   - Почему?
   - Если бы я знал. Невлюбчивый, наверное...
   А потом я ещё долго пытал её рассказами о сложности уличных знакомств и уводил в сторону вопросами, вроде: "Скажи, а почему ты вдруг вспомнила обо мне, а не об Игоряне, например?". Всё это было глупо, конечно, но было и тяжело, ведь я до сих пор не знаю о чём можно болтать с девушкой при третьей встрече, когда всё былое уже сказано-пересказано.
   Видимо, поняв ход моих мыслей и тяжесть положения, она опять, как в первый раз, сказала:
   - Ну, я пошла?
   - Иди, - снова ответил я. - Всё равно мне тебя деть больше некуда.
   - Да, ты уже говорил...
   Она потянулась ко мне с очередным поцелуем в щёчку, но я чуть изловчился и легко, вскользь, коснулся её губ. Таких тонких и холодных, и неожиданно приятных. Она снова улыбнулась, и опять новой, невиданной мной ранее улыбкой. Второй раз за вечер. Ну в самом деле, что это, если не чудо?
   Надо ли говорить о том, чего я хотел и ждал? Вы, конечно же, подумали о другом. Но, хотя и не без этого, я ждал какой-то инициативы от неё. Это было важно - впервые хотелось не быть победителем, не брать самому, а сдаться. По любви...
  
  ***
   С чего начинается мужчина? Как ни парадоксально, но с внешности.
   Высок, строен, лучше даже, если худощав (такие не полнеют и до старости остаются в "форме"), широк в плечах. Красавчик, но не смазливый, небрит (если ему идёт, конечно), причёсан, напарфюмлен. Острый, откровенный, заинтересованный взгляд на женщину, и с мечтательным прищуром с морщинкой на лбу - в даль, в никуда. Тонкие запястья, в меру широкая кисть с длинными музыкальными пальцами с ухоженными ногтями - признак породы.
   Одет без изыска, но не дёшево, а главное - по сезону. Не больше одного элемента модности, при этом никаких подвёрнутых штанов в облипку и прочей пидорасни.
   На вид серьёзный, строгий, чуть мужиковатый, но не простачок.
   Чем продолжается мужчина? Умом. Он образован, но не слишком. Он не всезнайка, но знает много, и знания эти настолько разнообразны и всеобъемлющи, что с ним можно поговорить о чём угодно: от тангенциального распила древесины до роли финнов в блокаде Ленинграда, и от секуляризации до поиска кладов. Да-да, от большого ума тоже можно быть несчастным, ведь зачастую ему и поговорить-то не с кем.
   Чем ещё? Прямотой своих взглядов и, опять же, молчаливостью. Отсутствие лишних слов - признак надёжности. За его надёжность люди поручиться могут, а ему поручиться, может статься, и не за кого.
   Он обречён на страдания, которые окружают его всю жизнь, и это кольцо с каждым годом сжимается всё сильней. Оно душит. Оно ограничивает. Он замыкается в себе. А внешний мир враждебен и не любит сопротивленцев - ему нужны рабы. Этому миру неугодны свободомыслие и критичные изречения, неугодны вмешательства и попытки что-то изменить. Этот мир силён - он давит массой и заставляет замолчать, затыкая рот непониманием окружающих. В этом мире нет истины и правды, которые подменены пошлыми стремлениями и рациональностью.
   А в ЕГО мире живёт библейская любовь. Он уверен, что и один в поле воин. Он чувствует, что иссякающие силы его безграничны - нужна лишь поддержка, опора. И он ищет того, кто поверит в него и никогда не предаст, того, на кого можно положиться. Того, в ком смысл. Он ищет ТУ. Самую. С которой до конца. До её конца. Умереть первым он не готов...
   Так, стоп. Хватит. А то, что я всё о себе, да о себе...
  
  ***
   Первое ноября. Мы не виделись три недели. Я скучал по ней жутко. Она по мне... не уверен. Она, как и всегда, была вся в делах. Даже машину продать успела и в Москву съездить за новой. Её сухая, гордая, самоуверенная радость сквозила даже в электронных сообщениях. А я был рад за неё и, сидя в одиночестве перед монитором, несколько терялся, ощущая свою вторичность перед всем происходящим. И вот она приехала за мной.
   Странная какая-то: повзрослела, что ли? Или это слишком тёмная, не по годам, помада так влияет на моё восприятие? Улыбки нет. Вид такой, будто время поджимает, а я - неприятная навязанность обстоятельств. Ещё и сосед, гадёныш, приехал, припарковался и сидит в машине, а я знаю, что наблюдает за нами. И небо низкое давит. И моросит. А я стою такой один, счастливый, влюблённый и растерянный, посреди двора, и не знаю как себя вести - уж больно всё вокруг как-то не соответствует моей радости.
   На мне новое пальто, специально купленное для этого вечера, чтобы ей за меня стыдно не было. Я ведь вечно в натовке зелёной, весь сезон от плюс до минус десяти, а она восторга окружающих не вызывает. Лишь однажды я в ней получил комплимент от какого-то алкаша, когда возвращался домой с пробитой и косо перевязанной головой, а он посмотрел на меня и, одобряюще кивая, заметил: "Ты настоящий американский солдат!".
   Через пальто, от правого плеча, по диагонали, тянется тонкий коричневый ремешок отцовского "Зенит-Е". Много лет он лежал без дела - у меня не хватало мозгов, чтобы разобраться с хитрыми настройками, а потом Цепнов Гриша недурственно натаскал меня своему мастерству. Только теперь, вопреки заветам мастера, я зарядил в него не "Фуджи", а непроверенный "Кодак". Может быть, поэтому и провалилась моя фотосессия?
   Короче, поцеловались мы, плюхнулись в её новый "Мерседес" и покатили в парк. Билеты на концерт кумира жгли карман. Время в запасе было. Безумно манили тщательно продуманные для съёмки места - я был горд собой и уверен, что окончательно покорю её серией чёрно-белых портретов. Наивный романтик...
   Воскресенье. Смеркалось. Парк тонул в дымке тумана. Готическая шапель возвышается над ландшафтным пригорком. Мягко опустив брендовую сумочку на влажные листья, она мне позировала, скрестив ноги и соединив на животе зябнущие руки - только манто мехового не хватало. Пышный пёстрый шарф (не мой подарок!) хитро намотан вокруг шеи, слева покрывая длинные волосы, справа выпущенные поверх него и чуть вьющиеся на концах. Тщательно ловя её в объектив и вводя поправки в настройки своей ретро техники, я ей любовался - Катя очень хрупка и женственна, только взгляд уставший и немного отсутствующий. Она была немного "не здесь".
   Тщательно всё выверив, как и подобает настоящему профи, я сделал лишь два снимка - в полный рост и портрет. Это они потом поселяться на стене и в телефоне, будут смущать и радовать, нагонять тоску и ностальгию, заставят пить и покинуть Родину. Но всё это будет потом, а тогда я был счастлив, и не замечал наметившегося разлада.
   А разлад разрастался, как снежный ком. Мы вновь ходили по тёмным аллеям, только она и я, и никого вокруг - идеально, только лишь темы разговоров как-то исчерпались к четвёртой встрече и говорить было особо не о чем. Диалог не клеился, она всё больше молчала, а я старался, как мог, и нёс какую-то незначительную чушь ни о чём. Я видел, что ей скучно, и не знал, что делать, поэтому не отступал от плана и продолжал изводить плёнку, даже заставив Катю один раз щёлкнуть меня. В лёгком стёганом пальто и коротком платье она мёрзла, а я думал о том, что разогрел бы её легко и просто, если бы не робел от своей влюблённости.
   Какой потерянный и несуразный я был рядом с ней в тот вечер. Наверное, настоящий. Бабы этого не ценят, и я искренне надеялся, что юмористический концерт оживит её, развеет потаённые думы и вернёт в мою реальность, ведь таких трудов и терпения мне стоили эти билеты, за которыми я так долго охотился, потому что мой кумир приезжал к нам раз в год, и то не каждый. Конечно, без труда можно было попасть в БКЗ, но это было бы не то: человек-эпоха, нескучный сатирик, звезда сцены в стотысячном городке - событие.
   В первый год билетов мне не досталось - за неделю все расхватали. На второй год их осталось только два, сколько мне и надо, но в противоположных конца зала. На третий, я приезд кумира откровенно прошляпил. И вот теперь, когда у меня появилась Катя, срослось. Прямо знак свыше какой-то. Чудо.
   Но всё это было первого ноября пятнадцатого года, а теперь...
  
   ...Теперь я пишу эти строки спустя три дня после смерти моего кумира - Михаила Николаевича Задорнова.
   Для смерти не бывает подходящего времени, но я мучаюсь вопросом: "Почему именно сейчас?"...
   Осень всегда приносила мне счастье. Все мои любови и влюблённости приходили именно осенью - в сентябре. Всегда радовали солнечные дни октября. Не знаю почему, но я всегда не любил ноябрь. Без девяти дней семь лет, как умер мой пёс. Тогда я плакал. На следующий день выпал первый снег, и я, неся тяжёлую сумку с окоченевшим телом, невзлюбил следы на снегу. Собственные следы. И особенно сильно возненавидел ноябрь...
   Два года и двенадцать дней назад я впервые увидел своего кумира. В тот вечер, с любимой девушкой мы пришли на его концерт, на который я не мог попасть три года. Я был счастлив вдвойне, ещё не зная, что это наш последний с ней вечер. А днём ранее в египетском небе был взорван самолёт с нашими туристами, и Михаил Николаевич отменил развлекательную программу, предложив посмотреть его новый фильм об истории Руси. Он так и сказал: "Все желающие могут уйти. В кассе вам вернут деньги". И добавил что-то вроде: "Буду благодарен всем, кто останется". В нашем Доме Молодёжи зал небольшой, мест на триста-четыреста, и всё же нашлась пара мразей, которые ушли. С тех пор я с новой силой возненавидел людей...
   Но он обещал нам вернуться в декабре. Я обещал любимой снова достать билеты. Мы с ним своё слово сдержали. Любимая же... С тех пор я невзлюбил и декабрь...
   Без сорока восьми (пока считал, уже сорока семи) дней два года, как я увидел его во второй раз. Со злости хотелось порвать билеты, но предать кумира я не мог. На тот концерт я пригласил маму. Было весело. Смеялись до слёз. Как и в первый раз, после основной программы он беседовал с залом, отвечал на вопросы, раздавал автографы...
   Похоже, что юмор для меня закончился. Как я ненавижу свою застенчивую молчаливость, боязнь толпы и общественных выступлений. Я помню презрительный взгляд любимой. Ведь были вопросы. Хотелось автограф. А я промолчал, не подошёл. А теперь его нет...
   ... А сколько слов осталось не сказанных? Когда мы уходили с концерта, Катя спросила: "Ты расстроился?". Дурак я. Надо было сказать, что дело не в том, как прошёл вечер, главное - с кем. Но больше всего я ценю правду и искренность. И я ответил: "Да..."...
   А сколько чувств осталось не изжитых? Теперь вот я сижу на прокуренной кухне, одну за другой смолю ментоловый "Вог", который той осенью курила она. Щемит в груди. Невозможно нормально дышать. На глаза наворачиваются слёзы. Растаял лёд в очередном стакане джина с тоником. Почему меня покидают все, кто мне дорог? Хорошо, хоть она жива и, наверное, я надеюсь, счастлива...
   Я часто думаю о смерти. Вот на прошлой неделе накрыл нешуточный приступ тахикардии. Два часа сердце колотилось, как безумное. Я никогда так не боялся этой дамы с косой. Помню, что стало с бабушкой после смерти отца, и держусь только мыслью о том, что раньше матери нельзя. Никак нельзя...
   А между тем, Лермонтову было двадцать семь. А какая жизнь: две дуэли, война на Кавказе, разочарование в женщинах...
   Я же разочарован только в себе. В драках, когда я был без Игоряна, меня били. На Кавказе только загорал...
   Цою было двадцать восемь. Он собирал стадионы, обрёл всенародную любовь и память...
   Меня же читали только местные старушки в бесплатно распространяемой газете. Впрочем, я и в этом не уверен. Ещё я книгу написал о любви, да и ту вряд ли когда издадут, слишком уж жизненная и оттого неприятная она вышла...
   Кто умер в двадцать девять, я не знаю. При этом с нетерпением жду следующего года, когда буду в возрасте Есенина. Знаменитым и навеки любимым не стану уж точно, зато я тоже алкаш, а с Игоряном на пару, ещё и бабник... был... с Игоряном...
   Теперь вот снова застучало. Я утираю слёзы. На сегодня всё. Хватит. Посмотрим, что принесёт мне завтра. Если оно, конечно, наступит...
  
   Оно наступило. Причём на меня. Голова разламывалась. Мыслей в ней - ноль. В желудке тоже пусто, к тому же тошнит. Ещё один верный признак того, что пора бросать курить - ядовитая слюна пищеварительным органам явно не по вкусу. А как тут бросишь, когда семнадцать лет вместе, да и зачем? Всю сознательную жизнь я кого-то жду, перегружен работой или наоборот, маюсь от безделья, а думать - это вообще моя важнейшая физиологическая потребность. При таких занятиях никак не бросишь. Вот говорят, музыку и картины хорошо писать под коксом, а стихи - под вином. Так вот я вам авторитетно заявляю: проза и журналистика немыслимы без сигарет. Так что нет, ни за что не брошу! По крайней мере, пока не закончу это произведение. А оно у меня уже второе из крупных. Первое называется "Реквием одной осени". Да-да, той самой осени. Но его вряд ли когда издадут, уж слишком много в нём правды, порнографии и предательства. Но поскольку оно тесно связано с этим, вторым, оно дополняет и раскрывает его. А этот день я прожил, и слушайте вкратце, как дело обстояло дальше.
  
   Катя исчезла из моей жизни самым гадким образом. Не случилось взаимности - бывает. Не нашлось слов или желания объясниться - тоже нормально. Но идти на разрыв дистанции, оставляя в полном непонимании происходящего человека, которому ты небезразличен - самое подлое дело. В таком случае надо просто исчезать. Раз и навсегда, будто нет телефонов и социальных сетей, сменилось место жительства, и прошлое стёрлось вместе с будущим.
   Обидела она меня сильно, но злиться на любимую я не мог. Обиду затаил на весь мир и заливал её алкоголем. Под забором не валялся, на пол не блевал, но столько я не пил никогда прежде. И всё-таки сутки счастья у жизни отвоевал. Влюбился снова.
   Это случилось через несколько недель, в начале декабря, на выходе из первого спиртуозного пике, когда я заарканил Ленку Синицкую. Мы хорошо провели вместе два вечера, но она задала один лишь неуместный и несвоевременный вопрос. Так тоже бывает - одна неловкая фраза, и всё, нет в твоей жизни человека. А между тем она мать моего ребёнка, которого я, наверное, никогда не увижу, потому что она умная, грамотная и гордая...
   А потом заарканили меня - дали поработать мозгами и высказаться, хорошо заплатили, а после расчётливо втянули в непонятную ерунду. Имя тому аркану - Анна А. Она лишила меня всего, и даже Родины. Я был вынужден бежать и довериться людям, за которых поручился Игорян.
   Впрочем, об этом я тоже уже рассказывал в "Реквиеме...", и если про Катю частично повторился по любви, то про них не хочу.
  
  
  Часть 2
  ***
   ... Лето. Не знаю отчего, но я уверен, что середина июля. Жара. Заливной луг, покрытый неизвестными мне фиолетовыми цветами. Также я знаю, что это пойма Красницы. До реки метров двести, но из-за пышности трав её не видно. На высоком дальнем берегу мрачной густой зеленью отливает пышный еловый лес.
   Примяв траву, мы раскинули клетчатый плед и сидим на нём. За спиной у меня буйно разросшийся кустарник. За ним полевая дорога. Мы сидим друг напротив друга, как мусульмане: я - скрестив ноги, она - чуть подмяв их под себя и опираясь на землю правой рукой. А левой она то гладит меня по волосам, то ерепенит их, запустив пальчики в редеющую шевелюру, и самыми их кончиками, как умеют только женщины, массирует мне голову.
   Я млею. Это такая нежность, такая чувственность. Мы смотрим друг другу в глаза. Набегающий лёгкий ветерок поигрывает локонами её волос. Дурманит аромат цветущей таволги. На небе ни облачка. В мутноватой синеве парит и покрикивает хищная птица. Кто-то шуршит в траве. Я этого не слышу, но чувствую. "А что, если это змея? Она ведь наверняка их боится, обязана просто... - думаю я". Но она спокойна, и я молчу.
   Мы видимся третий раз в жизни. Но вместе, вдвоём, наедине, только первый. Её зовут Ира. Ира Романова, в определённых кругах известная под кодовым именем Мадонна. Она высокая, по женским меркам, даже очень - под метр восемьдесят. Длинноногая, что для такого роста естественно и неудивительно. Стройная, но не худая. Правильный носик, губки. А у меня дурная уверенность, что в скором времени она их (губки) накачает, тем самым испортив. Но сейчас я наслаждаюсь моментом, и любуюсь красотой натуральной. При этом не придаю значения тому факту, что при первых встречах она мне не нравилась, не привлекала ни чем, даже несмотря на мою давнюю страсть к рослым бабам.
   Не выпуская руку из моих волос, склоняя голову то влево, то вправо, она безостановочно что-то щебечет. Но я её не слышу. Ушами я не слышу вообще ничего, даже звенящей тишины, но в голове полным-полно звуков. Они приглушены и фонят, будто записаны на старую кассету. А она всё говорит-говорит и улыбается. А улыбка у неё широкая, потому что рот большой. А большой рот у женщины...
   Но сейчас никаких дурных своей естественностью мыслей сей факт не вызывает, лишь отмечаясь в глубине сознания. Сейчас для меня есть только её глаза. Они тоже большие. А цвета... цвета... я даже не знаю какого они цвета. Иногда они кажутся зелёными. А иногда серыми. Хамелеоны, наверное. Бред. Не бывает такого - размер и цвет глаз не меняется с рождения. Не бывает, но есть. А взгляд её такой глубокий, такой пронзающий, но недоступный для понимания. Он "валит" меня вопросами. Я не понимаю должен ли я что-то сказать или сделать. Ничего не понимаю. Пропадаю.
   Кончики её пальцев сменяются ногтями, а это уже пахнет страстью. Ногти у неё ни длинные, ни короткие. Красные. Скажи я об этом вслух, она наверняка бы поправила - рубиновые. Это мой любимый цвет... после пурпурного, фисташкового и голубого топаза. Но для ногтей - самый.
   И мысли такие несвоевременные в голову лезут. Кажется, что из-за ёлок кто-то наблюдает за нами. А до леса метров триста - хорошая дистанция для винтовочного выстрела. В иной ситуации, зная как пули над головой свистят, я бы затаился, в землю врос бы, и глазами по "зелёнке" шарил, но сейчас я впервые отрываюсь от её глаз, и взглядом шарю по изгибам тела. Кажется, что издалека моторка по реке на нас идёт. Но какая может быть моторка в обмелевшей реке метров пять шириной? Чудится, как поскрипывает по дороге телега старая, деревянная, и кучер напевает "Эх, дороги...".
   А её рука вниз опускается. Едва касаясь, почему-то прохладная ладошка скользит по моему виску, по щеке. Большой палец на мгновение останавливается на губах. Я пытаюсь его поцеловать, но рука тут же опускается ниже. Аккуратно, чтобы не порвать цепочку с крестиком, она притягивает меня к себе. Ожидая поцелуя, я поддаюсь, но она отталкивает. Когти впиваются мне в грудь и скребут вниз, оставляя след приятной прохлады. Кажется, что белая футболка прилипает, напитавшись кровью. Но боли я не чувствую. Мне уже всё равно. Я понимаю, к чему всё идёт. Я готов. Меня не остановить. И её рука тоже не остановится...
  
   Чёрт... сон. Опять сон. Всего лишь утренний сон. Впрочем, сны о женщинах и Родине - самое приятное из того, что есть у беглеца или изгнанника.
   Я ещё долго лежал в кровати, раз за разом прокручивая увиденное, боясь открыть глаза и потерять то немногое, ту частичку беззаботного блаженства, которая отделяла меня от пугающей реальности.
   "Третий раз, - подумал я, - уже третий...".
   А во второй раз мы увиделись, что вполне логично, вскоре после первого. Тогда я уже знал, что она бывшая модель. Модель чего - не знал. Наверное, женщины. Знал, что после она работала в продажах. Знал, что ныне переехала по работе в Москву...
   В тот день, вооружившись букетами, мы с Игоряном шли к ЗАГСу. Высокую барышню в неприлично коротком платье завидели издали. Она шла нам навстречу, в сторону парковки, очевидно, что к машине. Я узнал её сразу, но вида не подал, промолчал. Она, вероятно, тоже меня вспомнила - уж больно пристально посмотрела в глаза. Я был уверен, что Игорян, животное, мысленно её изнасиловал.
   Короче, мы шли на свадьбу той самой старой подруги, купившей машину, и чью покупку мы обмывали в Буферном парке. Да-да, Игорян, она, её жених и я - мы все учились в одном классе. Больше десяти лет прошло, а дружбу мы так и сохранили. Хочу заметить, что кроме них троих, вряд ли кто ещё пригласил бы меня на свадьбу. А теперь двое из них женились, и мы с Игоряном, если они не разведутся, было похоже, никогда более не побываем на подобном торжестве.
   А что? Торжественная церемония бракоразводного процесса - мысль, как мне кажется, интересная...
   ...Что вообще из себя представляет современная российская свадьба?
   Свадьба - помпезный цирк, несмешной и без грустных клоунов (это если жениха не считать).
   Главное действующее лицо этого шапито - невеста, то есть устрашающего слоем косметики вида баба неопределённого возраста, с вычурно-несексуальными завитушками волос на голове и в подчёркивающем все недостатки фигуры платье.
   Главное украшение арены и потеха для зрителей - жених. По обычаю, это лицо мужского пола, в костюме и при галстуке очень похожее на хохлатого пингвина, желающего этим же галстуком удавиться. Но чтобы не омрачать праздника своей "единственной, желанной и вечно любимой", а главным образом её маме, новоиспечённый пернатый, выпучив слезливые глаза, натягивает умоляющую улыбку благодушия и безысходной радости.
   В тени сего действа притаились отважные дрессировщики - подружки невесты. Это они одобрили его в качестве жертвенной птицы. Это они знают о нём больше подробностей, чем его мама. Это они подстрекают молодую, а зачастую и не очень, выжимать из него все соки и прочие органические жидкости. Но!.. это именно под их завистливыми взглядами невеста должна пройти по арене, плохо скрывая нескрываемую радость на блудливых щеках и умещая в своём взгляде всепоглощающую гордость, покорную робость и отражение заветного штампа на сетчатке.
   А на светлой стороне торжества стоят друзья жениха. Их гладко и гадко выбритые физии, преисполненные трагического фанатизма, то и дело озаряются ехидными оскалами усмешек. Радостное сияние молодецки ровных и острых зубов возвещает миру об их скорби и сочувствии. Есть среди них и женатые и уже образумившиеся, сиречь разведённые, и те, кто ещё не был под венцом, и те, которые туда не попадут никогда. Но всех их объединяет одно - все они искренне и по-доброму злорадствуют, хохмят и пританцовывают от радости, что сегодня капкан семейных уз защёлкнулся не на их шее. Особенно бодры уже окольцованные - в их полку прибыло. Стоит заметить, что среди этой ликующей свиты обязательно должен найтись один небритышь, хмуро оглядывающий всех без исключения приглашённых девиц и своим мрачным видом демонстрирующий округе досаду тем, что вдуть, по его высочайшему разумению, абсолютно некому.
   В первых рядах притихли родственники жениха и невесты. Первые - недоумевают, что именно он в ней нашёл, вторые - рады, что её подобрал хоть кто-нибудь. И те и другие не рады обретённым родственникам, и каждый родственник в отдельности рад, хоть и сам не знает чему именно. Поначалу они несколько скованны, но вскоре их подхватывает атмосфера всеобщего дутого веселья и лживых поздравлений. Они произносят длинные тосты. Здесь, на этом торжестве безумия, они самые искренние. К тому же именно среди них должен отыскаться самый-самый искренний - любитель водочки, который перепьёт хмурого бородача и первым исчезнет в неизвестном направлении...
   Помпезный снаружи, внутри ЗАГС оказался довольно скучным. Церемония никакого впечатления на меня не произвела, ещё раз доказав всю бессмысленность данного мероприятия. Да и о том, что было после, рассказать особо нечего. А что можно рассказать о торжестве, где ты скучал, и при том был не очень пьян и голоден?
   Хотя, пара моментов всё же была.
   Тамада объявил танец. Все пришедшие парами встали, некоторые знакомые обменялись партнёрами. Родители остались сидеть за столами. Одиночки тоже - они выпивали. Мадонне, понятное дело, никого не досталось - она пришла одна, а к такой яркой даме подойти вряд ли кто решится. Вид у неё был немного сконфуженный. Неловкий момент. Понятно, что обидно, но могла бы и сама кого угодно выбрать - к чёрту приличия, морали и нормы поведения! Но она осталась на месте, и тогда выводить ситуацию из штопора взялся я.
   Из мощных динамиков лилась медленная попса. Хотелось бы сказать, что пары кружили, но они топтались на месте. Девушки с хитрыми причёсками и плоскими фигурами улыбались, парни сурово смотрели им в глаза. Протиснувшись сквозь человеческую массу, я подошёл к ней и молча протянул руку. Смерив меня взглядом, она протянула в ответ загорелую ладошку, встала, и великосветски кивнула. Хищный, невозмутимый, решительно настроенный, я почувствовал себя чуть неловко - при моих ста восьмидесяти с небольшим, на каблуках она была ещё выше. Я обнимал её за талию, глаз не сводя с её губ. Она, длинными пальчиками, увенчанными множеством тонких колец, гладила меня по шее. А вместе мы, эгоистично (а бывает ли эгоизм один на двоих?) отступив от всех метра на три, вращались вокруг незримой оси, под заунывный напев о любви. Как вдруг тамада, мужчина неопределённых лет в дурацком синем пиджаке, заявил:
   - Давайте продолжим наш вечер...
   Музыка смолкла. Пары начали, было, расходиться по столикам. Жалость сверкнула в её глазах, будто всё закончилось трагично и мы расстаёмся навсегда. И я сказал:
   - Стоять! Замерли все! Маэстро, а давайте-ка ещё одну, а то я не всё ещё успел ощупать...
   Все посмотрели на нас: девушки - с завистью, парни - с уважением. Кто-то засмеялся. Кто-то пьяный заорал:
   - Вот это я понимаю - мужик!
   Я был горд своей решительностью. Она смотрела на меня с умилением и желанием, как на героя боевика, который, окровавленный, с автоматом наперевес стоит в ночи, а за его спиной всё пылает, и суетятся спасённые от террористов заложники.
   А потом невеста бросала букет. Три незамужних девушки выстроились в рядок и замерли в скованном ожидании. Тамада балагурил, но в воздухе висело напряжение - тридцать пар глаз (или чуть меньше) насмешливо сверлили потенциальных невест. И вот букет полетел. Криворукая подружка невесты, видимо от желания и волнения, не смогла совладать со своими высокоподнятыми трясущимися клешнями и, едва коснувшись, упустила его. Букет сам упал в руки Мадонны, чем вызвал недоумённую гримасу на её лице.
   Ситуация складывалась непонятная. Был нужен арбитр. Зал притих, а я встал и с упрёком сказал:
   - Ира, это был всего лишь танец!
   Зал взорвался смехом. Моя "избранница" раскраснелась и вконец растерялась, а я с удовольствием отметил, как к лицу ей румянец.
   Она начинала нравиться мне всё больше и больше, и я, глядя на тамаду, обратился ко всем присутствующим, чтобы переключить внимание на себя и дать ей успокоиться.
   - Господа, - сказал я, - ну что мы всё букеты бросаем? Ну стандартно как-то, заезжено. Предлагаю ввести новый конкурс: неженатые парни встают в рядок, а жених по команде бросает в них... ну, скажем... например... давайте вместе придумаем, что именно он бросает. Но! Парни разбегаются, а жених уже на своё усмотрение решает, в кого именно попасть, если, конечно, сможет. Короче, в кого-нибудь да попадёт, а там уж извини, но с обладательницей букета пострадавший должен... давайте снова вместе придумывать, что именно должен будет сделать несчастный.
   Моё предложение вызвало бурное одобрение и шумную перепалку. Каждый кричал что-то своё, и ничего не разобрать было в общем гомоне. Но когда балаган затих, тамада подвёл итог:
   - Насколько я смог расслышать из обсуждения, лучший вариант прозвучал за третьим столиком, и я предлагаю в качестве оружия возмездия использовать вот этот чудесный предмет, - сказал он, взял с ближайшего подоконника маленький толстый кактус и потряс им в воздухе. - Прошу к барьеру жениха и счастливых, пока, обладателей свободного безымянного пальца.
   Вооружившись снарядом, жених встал напротив четырёх отчаянных парней. Быстро сориентировавшийся в ситуации ди-джей включил дуэльную тему Морриконе из фильма "Хороший, плохой, злой". Не считая музыки, в зале воцарилась такая тишина, что казалось, будто слышен треск натянутых нервов.
   Удача никогда не сопутствовала мне, и я не сомневался, что под общий хохот корчиться от боли буду я. Как говорится, инициатива ебёт инициатора. Впрочем, единственным, что волновало меня в тот момент, было отношение к этому самой Ирки, в испытующем взгляде которой я так нуждался, и даже готов был добровольно подставиться под экзекуцию, и которая отчуждённо смотрела куда-то в сторону от всего происходящего. Разбегаться, ища спасения, собственно говоря, в любом случае было особо некуда. В том, что Игорян под "пулю" не подставится, я был уверен - его и не такому учили. Пронырливый доходяга из-за нашего столика наказания тоже должен избежать - такие типы с хитрющими глазами и не из таких задниц выбираются. Четвёртый же, увалень, конечно, пухляш неповоротливый, и за ним можно было бы укрыться, но он стоял на другом конце нашей шеренги. А я стоял и гипнотизировал её: "Ну же, милая, ну, посмотри на меня! Один только взгляд...".
   И пока я играл в Вольфа Мессинга, музыка неожиданно стихла. Сердце замерло. Ничего не осознав, на каком-то животном инстинкте, в ту же секунду я дёрнул головой, переводя глаза на жениха. За мгновение "до", я успел заметить метнувшийся на меня её взгляд и поджавшиеся губы. За мгновение "после" растаяли последние сомнения в том, что "колючка" летит в меня, причём прямо в лицо. Ещё через долю секунды, молниеносным броском кобры передо мной мелькнула рука и налету, в пыль и мясо разнесла миниатюрный горшочек с ни в чём неповинным растением.
   - Не позволю, - безо всяких эмоций произнёс Игорян, и первым покинул шеренгу, направившись за стол.
   - Ого, - протянул тот же пьяный голос, что недавно называл мужиком меня, - вот это я понимаю - мужик!
   - А вы как думали? Это вам не это! Это - друг! - увесисто добавил я, а мысленно взмолился: "Что же ты наделал, друг! Что же ты наделал..."...
   Но всё это, конечно, было плодом распалённого тремя порциями виски ущемлённого самолюбия и гимном собственной трусости. На самом деле, весь танец и после я просидел за столом, лопая какой-то майонезный салат и всего лишь искоса поглядывая на самую привлекательную в зале девушку - такую близкую, только руку протяни, и такую далёкую, гордо недоступную, как трансцендентность, или смысл песен БГ, что, впрочем, одно и то же.
   Со мной такое бывает. Особенно, если я влюблён.
   Однако когда мы с Игоряном уходили, курили и прощались с новобрачными, смотря на меня, всё с тем же упрёком в глазах и голосе, как при первой встрече, обращаясь ко мне, Мадонна спросила:
   - Что, ждали-ждали, так окончания праздника и не дождались?
   Я подумал тогда, что нравлюсь ей. Что она снова не хочет, чтобы я уходил. Но всё с тем же напускным равнодушием, скрывая свою симпатию, я вновь промолчал.
   Мне бы знать в тот день, когда и при каких обстоятельствах я окажусь в ЗАГСе в следующий раз...
  
   Утомляющее это занятие - прокручивать воспоминания. Надо было вставать. Предстояло прожить ещё один мучительно жаркий день. Прожить и прождать, ведь кроме этого мне ничего не оставалось. И если в жизни я был больше разочарован, чем уверен, то ждал я упорно. Чего? Эх-хе-хе...
   Астан наделил меня квартирой по соседству, а до этого я почти год прожил в доме на горе, на самом севере Сухума, но ужасно устал от бессмысленных ежедневных спусков и подъёмов.
   "Реквием" уже несколько месяцев как был закончен и разослан во все издательства и многие журналы, в том числе иностранные. Ответа ниоткуда не было, что и понятно, и что меня, естественно, огорчало. Однако все надежды на публикацию были не более чем высокопарными мечтами, что я вполне осознавал - уж слишком нестандартным он вышел по форме, слишком вызывающим по сути и слишком аморальным по содержанию. Всего в нём было слишком, как в исповеди.
   Спустившись в город, по прежнему убиваемый жарой, так и не свыкнувшись с местным климатом, я решил "ломать" себя и возвышать своё "Я", делая его сильнее тела. Так учил меня отец: боишься или одолевают трудности - борись и победишь, а трус и проигравший - тот, кто в борьбу не вступил. Так работа над собой стала моим единственным занятием, и каждый день я бродил городу. Тем временем в тени было под сорок, а сколько на солнце и подумать страшно - градусников я нигде не наблюдал.
   Начальной и главной точкой всех утренних хождений был городской рынок. Две-три чурчхелы, как говорят абхазы - аджинжуха, пачка "Ахтамара", персики - такими были мои обычные покупки. Конечно же, всё это я мог купить где угодно, но атмосфера рынка завораживала и манила: во всей этой суете и гомоне не было ни спешки, ни злости, никто не ругался и не оттаптывал ноги, и только в этом месте чужой страны я чувствовал себя своим, почти что местным. Можно сказать, влился в коллектив.
   А потом я шёл в ботанический сад. Поначалу, каждый раз приходилось платить за вход, но вскоре ко мне привыкли и стали пропускать бесплатно. Там, в саду, любимым моим местом стала бамбуковая роща. На сделанной из старого толстого дерева скамейке, в тени и прохладе этого леса, если конечно можно назвать лесом заросли травы, которой, по сути, является бамбук, я мог сидеть часами. Сидеть, жевать накупленное, курить одну за одной, и думать. А мысли были самые разнообразные, но всегда одинаковые, и сводились к двум вопросам: когда же я наконец таки вернусь и что делать, пока этого не произошло?
   Несмотря на все потуги и многочисленные записи я чувствовал, что как писатель кончился. Но это меня не очень-то и заботило, и я вновь и вновь возвращался к своим мечтам, в которых не было места для славы и больших гонораров, а был лишь факт издательства моей нетленки, который даст хороший повод для встречи с Катей.
   Не было ни дня, чтобы я не думал о ней. Я часто представлял себе эту встречу, прокручивал возможные варианты, и всегда приходил к единому результату: приду, весь такой из себя, гордый до безумия, пренебрежительным жесто суну ей в руки книженцию, и скажу: "На вот, почитай до чего довела...". При этом я прекрасно понимал, что никогда и ни при каких обстоятельствах не позволю себе грубости по отношению к ней, что разведу браваду, натяну улыбку неловкости, и снова не скажу о самом главном, а после буду надеяться, что никогда больше её не увижу, но буду мечтать об обратном.
   Но эти мысли приходили ко мне лишь пьяными вечерами или на пляже, когда в расплавленных мозгах сплошная блажь и никакого конструктива. Вечерами же трезвыми, когда вновь появлялась возможность думать и жизнь обретала подобие смысла и некоторую осмысленность, я вспоминал людей, особенно крепко засевших в моей памяти и часто оттуда вылезавших, оказавших, как я думал, огромное влияние на становление моей личности и мою же судьбу - о них я писал рассказы. Много писал, но дойдя до Игоряна встал - весомые персонажи в моей биографии закончились. Тогда же я с удивлением отметил, что собрав воедино первые буквы их фамилий почти возможно составить фамилию мою, не хватало лишь пары букв. Потом я вычеркнул из тех рассказов пошлости (ну, не все, конечно). Затем - порнографию. Всю! После того - глупости. В сухом остатке осталось то, что осталось, а мне стало совсем грустно. Такая, казалось, насыщенная жизнь, и в то же время такая однообразная и вялая. Такие люди окружали. И где они теперь, что с ними? Но это было по вечерам...
   А в "лесу", в этой умиротворённой прохладной тени, в этом царстве здравого мышления, мной овладевало чувство мести. Холодное. Расчётливое.
   Аня, эта горбоносая сука, - так я называл её в своих мыслях, - как, впрочем, и все остальные бабы, была виновата во всех моих бедах, и должна была первой ответить за сотворённое зло. А потом мусорок, её трахаль, тоже своё получить обязан - он, пидор, должен вообще в мучениях сдохнуть, слезами-соплями захлёбываясь и в штаны напустив. А потом Савельев. И бывшему директору полагалось мозги повредить. А потом... а затем... что? Неизвестность. Мысль о том, что менты смерти "своих" не прощают, не давала покоя. И что тогда? Обратно бежать? Так ведь и здесь достанут - у России с Абхазией дружба, вроде как. Местные, конечно, прикрыть бы могли, да не того полёта я птица. Но при таких раскладах были и непонятки. Почему не достали до сих пор? Конечно, я ничего не сделал, просто сбежал, но ведь и Аня обещала, что не простят. Выходит, что простили? Или забыли, ведь год почти прошёл, а это немало, и там всё решилось без меня?..
   А в конечном итоге всё это и многое другое, не дававшее покоя, было не важным. Важно было не испугаться, не отказаться от задуманного. Но это должно было случиться когда-то потом, а вопрос о том, что делать здесь и сейчас оставался открытым.
   Не каждый день ходил я в сад, любил и обезьяний питомник. Идти туда было дальше, да и нешуточное количество ведущих наверх ступеней, которые никак не удавалось пересчитать, создавали приличную мотивацию в моей борьбе. Я искренне любил этих макак и шимпанзе, справедливо полагая их не самые лучшие качества эталоном искренности. За тридцать рублей я покупал при входе мешочек с обрезками всяких овощей и фруктов и подолгу простаивал у вольеров, протягивая еду мохнатым лапам. Лапы были цепкие, наглые, загребущие. Зачастую они брали лакомство, и если постоялец сидел в камере-одиночке, просто отбрасывали его подальше-поглубже, и протягивались снова. Всё как у людей, привыкших к дармовщинке: им всегда всего мало, они хватают что угодно без разбору, а потом выкидывают ненужное, но никогда ни с кем не поделятся, и уж тем более не впустят чужака в свою "кормушку". Сытые и богатые - самые жадные. Таких людей я ненавидел всегда, а эти приматы вызывали умиление и улыбку даже несмотря на то, что в погоне за наживой не раз царапали меня до крови. Особенно этим отличался мой любимчик - здоровенный шимпанзе Афанасий (так называл его я), такой же как я ненавистник сладкого перца и людских сборищ. Только в отличие от меня, он на них мог и наорать.
   А я, проводя время в питомнике, просто сторонился туристических групп, но жадно разглядывал лица "понаехавших". Я любил и ненавидел эти лица одновременно - от них сквозило обывательской примитивностью и Родиной, тоска по которой порой щемила так, что затмевала мысли и о Кате и о мести. Но почему-то это чувство накрывало меня только там, и я, как наркоман-мазохист, стремился вновь и вновь переживать эту боль.
   В целом же количество отдыхающих меня удивляло - находясь в самом отдалённом от российской границы крупном, по местным меркам, городе, я не ожидал, что здесь их будет столько. Тем не менее, Сухум (именно так, а не грузинское - Сухуми) - столица, и вообще город удивительный. Например, он не живёт привычной для россиян столичной жизнью. Там нет увеселительных заведений и клубов, торговых центров и гипермаркетов, автомобильных салонов, а по ночам он вообще вымирает, и после двенадцати на улице нет ни людей, ни машин. Там нет бездомных животных и слоняющихся пьяниц, мусор на улицах не валяется и в подворотнях никто не ссыт. Впрочем, там и подворотен-то нету. И очень сложно передать словами то чувство, когда ты один идёшь по "вымершему" в одночасье городу. Идёшь мимо хрущёвок и брежневок с испещрёнными пулями стенами, проходишь квартал, и вдруг оказываешься среди домов царской постройки, а возле них раскидистые пальмы шуршат своими грубыми листьями, и всё вокруг подсвечено, и нет реклам и неоновых вывесок, и только где-то далеко позади, по "главной улице страны", шурша колёсами и ревя моторами проносятся в ночи неуёмные гонщики.
   Здесь, как и на всём Кавказе, автомобиль - предмет гордости, а сами водители - прирождённые пилоты "Формулы-1". По крайней мере, они сами так считают и абсолютно искренне недоумевают, почему Бог не "наградил" каждого из них болидом, поэтому носятся как сумасшедшие. Со стороны это выглядит жутко, и при всей привычной неорганизованности дорожного движения в России, внушает страх и отвращение. Но только до того момента, как окажешься внутри это бурлящего "котла" - тогда, при взгляде изнутри, картинка меняется до неузнаваемости. Главное во всей этой беспредельной суете то, что здесь нет злобы, что люди во всём этом просто живут и иной жизни не представляют. Они постоянно гудят, всем и всегда, по поводу и без, но никак не для того, чтобы обругать того, кто впереди; пешеходов на зебре никто не пропускает, зато последние аккуратны, терпеливы и не наглеют, как безумные россияне, безмерно уверенные в своей бессмертности на переходе; абхазы умудряются на трёхполосной односторонней дороге в центре города спокойно ехать в четыре, а иногда даже в пять рядов, при этом выезжают с парковки задом и спокойно вклиниваются в поток; при этом доверху гружёная арбузами "четвёрка" может вылететь со второстепенной и свободно подрезать "Лексус", и никто не будет его догонять и "наказывать". Кстати, я здесь ни разу не видел ДТП, а машин ДПС не наблюдал даже на постах.
   Так вот, если днём все приезжие либо на экскурсиях, либо на пляжах, то вечером они непременно на набережной. Набережная Махаджиров (насильственно переселённых с родной земли абхазов) - место общественного выгула. Здесь самая фешенебельная гостиница Абхазии - "Рица"; здесь самые дорогие и популярные, как среди местных, так и среди туристов кафе, рестораны, и легендарная кофейня "У Акопа", она же "брехаловка"; здесь нечего делать днём, и не протолкнуться вечером.
  
   Как и ожидалось, день дался с трудом и прошёл бессмысленно. Но настал вечер, и я снова добровольно влился в эту людскую массу. Напротив "Рицы" организовался стихийный концерт - местные молодые музыканты, чередуя тяжёлый рок и нечто лирическое, собрали вокруг себя несколько сот зрителей и слушателей, чем весьма затруднили пешеходное движение на набережной. Привлечённый "тяжёлой" композицией, я направился к ним. Высокий атлетичный абхазец с микрофоном в руке пританцовывал и, потряхивая кучерявой головой в такт простым и грубым гитарным рифам, пел на чистом английском. Наверное, это была их собственная композиция, потому что я не знаю иных живых примеров тому, чтобы ранний "Слэйд" так сочетался с поздним "Рэйнбоу". Но к тому моменту как я протиснулся к "эстраде" рок закончился. Толпа взорвалась одобрительными криками и вскинула руки к ночному небу. Кучерявый отошёл на задворки и что-то пил из бутылочки, а на передний план вышла миловидная чернявая девушка, больше похожая на армянку. Рядом с ней на стульях примостились два паренька с гармоникой и скрипкой. Протянув заунывное вступление, "баянист" лихо пробежался пальцами по клавишам и затих. Под тягучий писк скрипки запела девушка. Толпа замолкла и, казалось, не дышала. Вид у певицы был страдальческий, соответствующий мотиву, и усердно картавя, чуть с хрипотцой, на манер Эдит Пиаф, она старательно затягивала гласные. Её французский был плох, но вряд ли кто-то кроме меня мог это заметить. И всё же вечерний воздух, щедро разбавленный морской прохладой, был пропитан романтичной тоскливой лирикой - она пела про пожилого мужчину, некогда моряка, находящегося по другую от Родины сторону океана и тоскующего по ней, знающего, что ему уже никогда не вернуться домой. Из-за особенностей армяно-французского диалекта, кроме общего смысла я ничего толком из её слов не разобрал, но мне и этого хватило, чтобы в очередной раз впасть в уныние. Только вынужденный переселенец сможет понять тоску генерала Краснова и прочувствовать тонкую ностальгию Довлатова, сквозящую со страниц их произведений. К тому же моё собственное положение казалось мне ещё более незавидным, ведь я в любой момент мог вернуться, и всё крепло убеждение в том, что ничего мне за это не будет. Но я просто боялся неопределённости.
   Девушка пела, а я стоял, смотрел на неё, слушал, не пытаясь более вникать в слова. Было в её голосе нечто грустно-обреченное, как в пронзительных звуках дудука, что-то такое, что возвышало над толпой и уединяло, уносило куда-то далеко, вселяя безграничное чувство обречённости и безысходности. Я бы долго ещё так и стоял, наверное, даже не заметив, что она прекратила петь, если бы не почувствовал вдруг нотки необычного аромата, некогда ранее уже слышанного и тогда неразгаданного. А теперь я неожиданно понял его - пахло берёзовым лесом в Малуксе, в июле, когда на жаре, на скудной песчаной почве подсыхает трава, а земляничные кусты увешаны сочными ягодами. Выстрелила мысль: "Ирка!". Мгновенно вернувшись в реальность, я отчаянно завертел головой в поисках роскошной копны светлых волос, но рядом ничего подобного не наблюдалось. Показалось странным, что вокруг перевелись крашеные блондинки. Но тут девушка действительно закончила петь, толпа снова одобрительно заорала, пришла в движение, вновь вскинулись к небу хлопающие ладошки. Рядом кто-то закурил, напрочь перебив "землянику". Прикинув направление ветра, расталкивая народ, я протиснулся к ближайшему дому, и вдоль стены быстрыми шагами направился к центру набережной - по моему разумению аромат могло принести только оттуда, если бы она прошла рядом.
   Плавно, как учил Игорян, но задыхаясь от возбуждения, я тенью скользил вдоль изящных фасадов, то и дело, натыкаясь на праздно шатающихся людишек. Не смотря на них, на ходу извиняясь, как охотничий пёс, ведомый верхним чутьём, я шёл по следу. Перед глазами мелькали глупые, довольные и неодухотворённые лица занявших всю набережную россиян. По ушам били отвратные звуки их шлёпок и детские крики. Амбре дешёвой женской парфюмерии и мужских дезодорантов вперемешку с сочным дымком из "Нартаа" отбивал мой нюх. Но я всё шёл и шёл, как влекомый инстинктом, уверивший в свою удачу и не теряющий надежды одержимый безумец.
   Сместившись к центру пешеходной зоны и окончательно слившись с толпой, я уворачивался от торговцев магнитами и старательно обходил беспорядочно движущихся на маленьких электромашинках детей; полностью обратившись в нюх, я отстранился от хаоса и родной речи. Умом я понимал, что запах окончательно упущен, но не мог, да и не хотел остановиться, и продолжал движение, пока у выхода из ресторана "Апра" не наткнулся на них.
  
  ***
   Супруги Кестнеры - люди хорошие, несмотря на их национальность. Он - этнический немец, ариец, высокий плечистый блондин с голубыми глазами, человек незаурядной эрудиции и не менее необычной специальности - он инженер-баллистик. Но у него русское имя - Володя. Его жена, Злата - натуральная полячка. Роста она среднего, стройная, с соломенными волосами и глазами цвета хризолита. Она бухгалтер в том же НИИ, где Вовка работает. Интересно то, что немцы с поляками тесно связаны исторически, и вероятно, поэтому при замужестве ей не пришлось менять фамилию. Опять же глядя на историю, это просто сюр какой-то - немец заявился в Польшу, пленил полячку и уволок её в Россию.
   Повторюсь - немцев я не люблю, ни в каких проявлениях, кроме военных трофеев, и уважаю их только в мёртвом виде. Однако этому немцу с его "трофеем" завидую - уж больно мне его жена нравится. Вот откуда такая несправедливость? Это ведь мой предок был поляком, и даже фамилию свою оставил. Это же я всегда мечтал жениться на светловолосой славянке, но не на русской. Это я отношусь к ней лучше, чем он сам. Но она по-прежнему безумно влюблена в него, несмотря на пятилетний опыт замужества, а на меня иногда посматривает с опаской. Тем временем с ним я крепко скорешился, хоть он и зануда, ибо не пьёт, не курит и бегает по утрам. Короче, человек без стыда.
   Там, на Родине, они были моими соседями - жили этажом выше. Я, конечно, знакомств с соседями никогда не заводил, хоть Златку и приметил сразу, как только въехал. Она познакомилась со мной сама.
   Стучит однажды утром в дверь (звонка у меня не было). Я с похмелья, ещё не осознав, что на работу опять проспал, подхожу, открываю. Она стоит, на порог смотрит - вид у неё смущённый, ушки красным горят, говорит:
   - Джень добры, - и тут же переходит на русский, - простите, я хотела сказать - доброе утро.
   - Ну, это кому как, - отвечаю я, - Ест ми недобже...
   А она со своим столь милым моему слуху акцентом, перемешивая слова на двух языках, продолжает:
   - Пшепрашем, проше понять, у нас лопнул шланг на стиральной машине. Если мы вас сильно залили, то не беспокойтесь, мы оплатим ремонт... - она лопочет что-то ещё, а я ничего не понимаю: какой шланг, куда и чего пролили?
   - Не переживайте, - говорю, - нормально всё, и нет поводов для смущения.
   Она разворачивается, делает шаг назад, поворачивается снова, взгляд её скользит от порога до моего пояса, рот открывается, видимо она хочет что-то ещё сказать, но снова отворачивается и уходит. А я тут же понимаю, что повод для смущения всё-таки есть - я в трусах, и у меня эрекция. А ещё говорят, что европейки раскрепощённые.
   Вечером снова стук в дверь. Ну, думаю, просочилось чуточку влаги, ну да хрен бы с ней, под реечным-то потолком. Чего вам ещё от меня надо? А всё-таки приятно, если это снова она. Открываю. На пороге стоит зануда Володя. Сразу говорю ему:
   - Всё нормально. Претензий не будет.
   Он кудахчет с объяснениями-извинениями, а мне неловко, и я всё думаю: она рассказала ему про мой утренний стоячок или нет?
   Так и познакомились. Стали здороваться при встрече. Однажды они меня даже на Новый Год к себе пригласили. Я припёрся с полным боекомплектом - пакет звенел стеклом, и ручки его еле держали вес. Передал принесённое. Разулся, разделся, руки помыл. Прохожу в комнату, а там стол уже накрыт. Присмотрелся - думаю, показалось, осмотрелся вокруг - понимаю, что не показалось. На столе обилие овощей, салаты без майонеза, рыба какая-то... и никаких жирностей, копчёностей и солёностей, ничего такого, чтобы обожраться так, чтоб дыхание перехватывало, и никакого алкоголя. Вообще. Совсем. Даже шампанского нет. Начал я по квартире ходить: то в окно посмотрю, то книжки в стеллаже поизучаю, улучив момент, даже в шкаф заглянул, а затем, найдя благопристойный повод, и в холодильник. Ни одной бутылки. Нигде. Ну, думаю, отвратительно, вот это попал, вот это встретил Новый Год. А они меня за стол усадили, и давай обхаживать, как гостя дорогого. Я им улыбаюсь, а на душе тоска: ведь я уже заранее, в качестве "прививки", остограммился, и душа продолжения банкета требует.
   Но всё прошло не так уж и плохо. Оказалось, что быть трезвым бывает очень даже приятно, более того - разумно, если у тебя соответствующая компания. Вовка представился поклонником кросс-фита, Златка всерьёз увлекалась айкидо. Как по мне, так первейший признак хорошей пары - это когда люди очень разные в своих взглядах, и при этом отлично друг друга дополняют не только в действиях, но прежде всего в словах. Они шумно, но спокойно, не перебивая, увлечённо рассказывали мне, как познакомились, как поженились, где работают, при этом каждый привносил в монолог что-то своё, кардинально отличавшееся по окраске, но не противоречащее другому по смыслу. Мне это было не очень-то интересно, но будучи журналистом, я отлично знал, что смысл - не главное. Главное - автор-рассказчик, его эмоция, его нерв. Такого человека слушать интересно и приятно, даже если он несёт чушь о червях-пришельцах и опытах по оживлению отрезанной собачьей головы (любителем подобной хреномантии впоследствии окажется сам Вовка). И всё было бы просто чудесно, если бы рассказав что-то о себе, они бы меня не спрашивали о том же. Мне было неудобно, но приходилось отвечать. А что было делать, если журналистика только в кино - приключение, а в жизни - рутина? Что сказать счастливым супругам, если к браку относишься крайне отрицательно, а знакомишься только с "голодухи", а чаще просто пользуешь местных блядей, с которыми вместе и пьёшь? Приходилось быть культурным - приходилось изворотливо врать.
  
   Мои соседи на Родине оказались мне соседями и на чужбине. Ну, как соседями - они поселились в гостинице "Интер-Сухум", что не близко, но всё же в пешей доступности. Не то чтобы я не был рад этой встрече - был, конечно - но произошла она как-то неожиданно, не к месту и несвоевременно. Чистые душой и помыслами, добрейшие, и абсолютно довольные жизнью Кестнеры будто не замечали моей сдержанности: они улыбались, смеялись, бомбили меня вопросами, на которые я отвечал очень уклончиво, обещая обо всём рассказать как-нибудь потом. Я понимал, конечно, что это "потом" может растянуться в бесконечность или "никогда", но стыдился и боялся признаться в этом, а рассказывать о том, куда я так мчался, считал нецелесообразным. Но, всё же почуяв в моём поведении подвох, как и полагается интеллигентным людям, они сменили тему разговора - начали рассказывать о своих успехах, а продолжили кошмарами с родных просторов. Новости из дома были крайне интересны, конечно, но чтобы не упустить чего важного и воспринимать их адекватно, я и с этой темы соскочил, назначив им новую встречу на завтра, в полдень, в "брехаловке". Тем вечером меня заботил совсем иной вопрос.
   Любезно распрощавшись с ними возле гостиницы, я быстрым шагом направился восвояси. Ну, почти восвояси - к дому напротив моего, к Астану.
   Астан отличный парень. Он мой ровесник и друг Игоряна по военной академии. По рекомендации последнего он меня и приютил. Я был ему невыгоден - сдавая квартиру отдыхающим, он получал бы деньги, а с меня не имел ничего. Платить ему как приезжий я всё равно бы долго не смог, уж слишком там задержался, но и от моих грошей он гордо отказался: на Кавказе дружба - дело как нигде святое. Впрочем, как и месть и вражда. Он представитель одной из силовых структур Абхазии, и связей, возможностей и полномочий у него не счесть.
   Как все советские люди, решать важные вопросы мы сели на тесной кухне. О том, что по здешним нормам была уже ночь, я не подумал.
   - Слушай, Астан, - сказал я, - а реально найти в Сухуме приезжего человека, зная только его имя и фамилию?
   - Если он в отеле поселился - да, - ответил он, глубоко затянувшись российским "Парламентом". - Если квартиру или дом снял, то всё равно реально, но чуть дольше. А тебе зачем?
   - Да понимаешь, встретил я тут одного человека... - замялся я, не зная как точнее описать "встречу".
   - Думаешь, "они" за тобой приехали? - вдруг насторожился он, и взгляд его стал хищным.
   - Да нет, не в этом дело. Если бы приехали, думаю, мы бы с тобой сейчас не разговаривали. Я тут девушку знакомую встретил. Даже не то чтобы встретил - почуял. И, кажется, даже увидел со спины, издали, но я правда не уверен, что это была именно она, - чуть приврав, чтобы не показаться сумасшедшим, конкретизировал я.
   - Ах, вон оно что, - Астан широко улыбнулся. - Не допускаешь, что все эти нюхачества и видения от жары и безбабья?
   Я не был настроен на шутки, и заявил абсолютно серьёзно:
   - Нет, не допускаю. Я абсолютно уверен, что это была именно она.
   - Вас что-то связывает? - не унимался он.
   - Да. То есть - нет. В общем, не то чтобы, но я хочу её найти.
   - Если нет, то зачем?
   - Боюсь, что иного шанса может не представиться.
   - Значит, рассчитываешь кое на что. Это понятно. И как же её зовут?
   - Ира её зовут. Ирина Романова.
   Астан задавил бычок в банке из под растворимого кофе. Затем встал, достал из холодильника бутылку чачи и поставил её на стол. Налив в стаканы по большому глотку, он сказал:
   - А теперь опиши её поподробнее. Чую, что непроста девочка, и искать её придётся по словестному портрету.
   Это утверждение не стало для меня открытием, но было крайне неприятно - много раз я уже видел, как местные пялятся, а то и открыто подкатывают к туристочкам. Как и во всех бывших кавказо-азиатских республиках, в Абхазии блондинки - заветные трофеи.
   Вдруг я с удивлением для себя обнаружил, что не развлечения ради, а пользы дела для, не так-то просто наделить точными характеристиками человека, которого видел всего лишь дважды в жизни. Тем более если человек - девушка. Тут же в сознании промелькнули наши встречи, мои фантазии, луг у Красницы, прикосновения... промелькнули и исчезли, растворившись в небытии, вновь оставив за собой лишь тонкий шлейф воспоминаний и аромата земляники.
   В погоне за ускользнувшими видениями, старясь быть пунктуальным и несбивчивым, я рисовал словесный портрет: рост, тип фигуры, волосы, глаза, нос, походка, манера речи... Он слушал внимательно, но закончить я не успел. За стенкой что-то пошевелилось, скрипнула половица, раздались шлепки босых ног, и на кухню вошла его жена Мира.
   Её полное имя - Мирослава, имя славянское, а в России вообще редкое. Судя по внешности, кровь у неё греческая, а на деле - армянская, что с именем никак не вяжется, и вопрос этого несоответствия мучал меня довольно сильно, но в Абхазии, на земле православной, о чужих женщинах расспрашивать не принято так же, как и в мире мусульманском. И если поначалу сам Астан относился ко мне по-деловому, то она сразу же приняла меня очень радушно. Уже не в первый раз я убедился, что армяне - люди хорошие, может быть даже лучше самих абхазов.
   Вот и тогда, проснувшись, она завернулась в пёстрый халат, вошла на кухню, и сказала:
   - О, Паша у нас? - и улыбаясь, тревожно добавила: - Что-нибудь стряслось?
   Я всё больше звонил по телефону Астану лично, а заходил нечасто, чтобы лишний раз не тревожить. Мира была беременна. Она мне сильно сочувствовала и очень переживала за меня и мою безответную любовь, доведшую до всего этого.
   - Если бы у него всё было в порядке, он вообще бы сюда не приехал, - серьёзно вставил Астан, и тут же повеселел, - но теперь он здесь, и сюда же приехала одна белокурая дева, сводящая его с ума...
   - Крашеная... - попытался оправдаться я, но Мира не дала мне договорить.
   - Ого, - заявила она, и облокотилась на мужнино плечо, - так теперь наш мальчик не одинок. Это замечательно. И как же её зовут?
   - Иришкой её звать, - сказал Астан, и тут же сменил тему, - а ты чего пришла сюда вдруг?
   - Пить захотелось.
   - Ну так пей и иди спать, а то у нас тут накурено, а тебе это вредно. А нам её найти ещё предстоит.
   - Ой, ну всё, ухожу, деловые мужчины, - ехидно заметила Мира, и удалилась, унося с собой бутылку "Ауадхары".
   Кавказцы, они только с виду суровые, а в цивилизованном доме, в быту, женщина таки имеет определённую власть и превосходство над мужчиной, только остальному миру этого показывать права не имеет.
   - Ну так вот, Паша, - сказал он, разливая по второй и снова закуривая, - завтра к вечеру я пробью все отели, гостиницы и пансионы. Будет результат - сообщу, нет - тогда жди. С частным сектором и квартирами сложнее - пока информация разойдётся, пока обратно ко мне вернётся, тут может и неделя пройти, а она за это время может и уехать.
   - И всё-таки, я делаю ставку на отели, причём солидные, - мы взяли стаканы и чокнулись, - она девочка небедная и привыкла к хорошему. Вот только если она не в Сухуме остановилась, а скажем, в Пицунде или Гаграх, это может на исход дела повлиять?
   Астан отрицательно повертел головой:
   - Нет, не может. Везде найдём...
   Я вышел на улицу. Так себе улица: ничего красивого, ничего примечательного, только название звучное и грозное - улица генерала Дбар. Я даже подумал, что оно могло бы послужить хорошим названием для книги, причём и сюжетец уже намечался вполне себе реальный. А сильные, уверенные слова Астана и две порции чачи сбили с меня тревожное напряжение вечера, но от пустых мыслей не освободили. Я всё ещё не мог понять, зачем, собственно, хочу найти Ирку, и как объявлюсь и что скажу, когда найду, и что будет после.
   Стоя на тротуаре, я закурил. Издавая неприличные звуки, по дороге катила старая "Ауди". Пару раз чихнув мотором и закряхтев, она остановилась почти напротив меня. Из машины вылез молодой джигит и, отчаянно жестикулируя, крикнул:
   - Э, подтолкни по-братски, да?!
   Я протолкал его до конца дома, после чего он завёлся, сильно дал газу и почти оглушил меня визгом клаксона. Наивно полагая, что теперь он помчит не хуже Себастьяна Лёба, я смотрел ему вслед и сильно ошибался. Проехав ещё метров пятьдесят, он опять залился чиханием и встал, а я, чтобы вновь не изображать маневровый тепловоз, бросил недокуренную сигарету и поспешил пересечь проезжую часть прямиком к своей парадной...
   ... Время перевалило за полночь. Город окончательно стих, как и тысячи раз прежде. В маленькой скудно обставленной однушке, сидя в старом велюровом кресле и вытянув ноги на журнальный столик, я смотрел в окно. Здесь мне не было тесно; не давила обстановка, чужбина и низкий потолок - мой мир рос, рос ввысь, одновременно с тем сюрреалистично сужаясь и вытягиваясь в длинный коридор, шириной в одно объятие. Я снова был нетрезв. На полу, рядом с креслом, стояла бутылка "Атауад"; глоток ещё болтался на донышке, а я никак не решался допить его и, свесив руку, всё водил и водил пальцем по горлышку. Неоднократно со мной такое случалось и раньше, но если тогда меня гнело чувство безысходности, то теперь я видел каждый свой шаг вперёд и таял в мечтах.
  
   ... Тепло. Низкое серое небо давит. Море. Штормит. Мутные волны. Пляж. Пальмы. Золотой песок. Я лежу на шезлонге. На левом боку лежу, рукой голову подперев. Вокруг люди. Их много, точнее - не мало. И все они - женщины. Молодые. Стройные. В бикини.
   Ближе всех ко мне - ОНА.
   Я чуть поворачиваю голову назад. Там две шатенки играют в волейбол. Обе высокие, но та, что от меня подальше, гораздо выше. Внизу живота, слева, у неё родинка. Я вообще нахожу родинки очень сексуальными. Но только над губой и на животе. Ну, и ещё на плече. Люблю их целовать. А у второй, которая вполоборота ко мне, талия осиная. И задница классная. Почти круглая. Так и укусил бы...
   А МОЯ - спиной ко мне сидит. У неё под правой лопаткой родинка - тоже поцелуйчатое место, при определённой позиции.
   Рядом с ней контраст - блондинка с красноватой кожей и знойная брюнетка, от природы смуглая. Не знаю почему, но я уверен, что это не загар. А блондинка, очевидно, с севера. Землячка, значит. МОЯ тоже северянка, но ещё более северная, чем я. Но не натурблонд. Жаль. "Красноватая" с брюнеткой в карты режутся. По глупой озадаченности на лицах ясно, что в "дурака", причём тёмненькая побеждает. Игра поглотила их полностью - никого вокруг не замечают. Мне даже обидно, ведь я упорно пытаюсь взглядом развязать тесёмки их купальников. А они друг напротив дружки сидят, ко мне боком, и сиськи их в профиль выглядят весьма внушающе. Блондинкины особенно.
   МОЯ на их фоне теряется, конечно. Не котируется. Нет, с грудью у неё всё в порядке... было бы, будь она сантиметров на пятнадцать ниже ростом. Но с её лошадиными размерами могла бы быть и побольше. Раза в два. Эх, размечтался...
   Но не сиськами ведь чувства разжигаются, правильно? Ещё раз мысленно поцеловав её родинку, я смотрю в сторону моря.
   Прямо на песке сидит рыженькая. Мощные волны разбиваются о берег, и капли забрызгивают её ножки. Закинув голову назад, закрыв глаза, она наслаждается, или о чём-то мечтает, или всё сразу. Я люблю таких девчонок: в стороне от всех, вся "в себе", в своём мире. В жизнь таких интересно врываться, интересно окунаться в их мир. Я, конечно, не Кусто, но чую, что глубины там ещё те. Говорят, что рыжие бабы - огонь. Бабы - праздник. Праздник безумия. Любовь такой - танец в горящем доме. Полюбить такую - быть в том доме пожарным. Они - те, которые "в себе" - тупик развития. Для семейной жизни не предназначены. Вымереть должны. Но они множатся.
   МОЯ тоже немного "в себе". Но не рыжая. Зато ножки у неё однозначно лучше. Я даже представляю, как слизывал бы с них солёные капли, сиди она на берегу и блаженствуй...
   Я зову её по имени. Ноль реакции. Я зову громче. Ещё громче. Я почти кричу. Но она будто не слышит, просто встаёт и уходит. Правда, недалеко. Присоединяется к шатенкам. Меня радость разбирает, что Ира - МОЯ - самая высокая из них. А как она прогибается, когда в прыжке по мячику лупит...
   Наигравшись в мяч, она присоединяется к картёжницам. Побеждает раз за разом, судя по их кислеющим мордашкам. Улыбается. Уходит...
   Садится рядом с рыженькой. Они смеются. О чём-то болтают...
   Я хочу встать и подойти к ней, присесть рядом, обнять. Но не могу - я будто прикован к шезлонгу, и тело моё мне не принадлежит. И... я снова слышу эти далёкие звуки, привычные и неприятные, тревожные, противные, предвещающие ещё один день без неё...
  
   Звуки клаксонов под раскрытым окном. Левые рука и нога свисли с кровати и затекли, онемели; я, как червяк-инвалид, подрыгался, перевернувшись на спину, втащил безвольные конечности на кровать, и прерывисто засопел: от духоты, натуги, остатков удаляющегося сновидения и бессильной злобы на его несбыточность. Немного полежав, встал.
   Как всегда, утро выдалось солнечным и жарким. Выпив чаю, в полном утреннем отупении я вышел на балкон и закурил. Сентябрьское солнце ещё не утратило своей силы и раскалило ржавые, давно не крашеные перилла до такой степени, что держаться за них было невозможно; стоять на месте не шевелясь тоже было трудно - старый потрескавшийся коричневый кафель жёг ступни, и я, почти приплясывая, переминался с ноги на ногу. Людей на улице не было, зато во множестве мчались и гудели автомобили. По въевшейся привычке докурив до фильтра, я загасил бычок о периллу и бросил его в стоявший на подставке цветочный горшок; некогда наполовину наполненный сухой землёй, с моим появлением его свободная часть быстро доверху забилась окурками.
   Вернувшись в комнату, я плюхнулся в кресло. Кондиционер уже успел достаточно охладить помещение, и ко мне понемногу начала возвращаться способность думать. А думал я по-прежнему о ней, об Ирке - теперь она была уже не царицей снов, а вполне себе осязаемой особой женского пола. Я был уверен, что Астан найдёт её сегодня же, и этим вечером, впервые за почти год пребывания здесь, я буду действительно счастлив, почти влюблён, в почти прекрасную, почти незнакомку. Но вечера ещё надо было дождаться, а стрелки часов настойчиво указывали на то, что через полтора часа я должен быть в "брехаловке".
   Посидев ещё немного, я собрался и пошёл на рынок. Это увеличивало мой путь до точки рандеву почти вдвое, но привычкам я изменять не привык, утренним - тем более.
   На рынке меня уже хорошо знали; за зиму, когда туристов нет, русский парень не может не примелькаться. Тем более что я довольно быстро выбрал себе продавцов-любимчиков. Вероятно, что события последнего вечера отражались на моём лице, потому что первая встретившаяся на моём пути лавочница, торговка сигаретами, косенькая тётка Нинель, сказала:
   - А, Павлик, сынок, сегодня хороший день.
   - Отчего же? - ответил я. - Жара меня опять убивает.
   - Ты смотришь вдаль, будто думаешь о ком-то. А если мысли о человеке не отпускают, значит, ты ему нужен.
   - Вы правы, может оно действительно так. К тому же, я вчера земляков встретил, соседей, в одном доме жили, - решил я поделиться радостью и, чуть помедлив, добавил, - на Родине. Сейчас вот снова встречаюсь с ними.
   Без подробностей, конечно, но о том, что я беженец, здесь знали, казалось, уже все. Женщины, немолодые особенно, независимо от национальности, всегда и везде отличаются особенной степенью сочувствия.
   - Это хорошо. Одному быть плохо, вдали от дома - особенно. Не задерживайся тогда, спеши к ним. До завтра.
   - До завтра, - кивнув, ответил я, расплатился за пачку "Ахтамар" и направился вглубь рынка.
   Торговец фруктами Ашот тоже встретил меня как-то чрезмерно радушно.
   - Вай, Паша-джан, - сказал он, - вижу, ты сегодня счастлив. Уж не собираешься ли уезжать?
   - Пока что нет, - ответил я. - Земляков встретил, вот и радуюсь.
   - Вай-вай-вай, - запричитал Ашот, - рад за тебя, дорогой - земляки это всегда хорошо. Вот, возьми и для них, - он протянул мне пакет, доложив туда ещё два персика. - Так и скажи - от Ашота.
   - Непременно, дАрАгой, - отшутился я, и пошёл дальше.
   Протискиваясь сквозь этот кишащий муравейник, как обычно, не обращая внимания на завлекающие окрики продавцов, я представлял себе добрые, но от чего-то очень грустные глаза бабы Риммы, и готовился выслушать невероятное количество пожеланий. Общение с ней было для меня настоящей отдушиной; кроме того, невзирая на смуглую морщинистую кожу, от абхазок и армянок её отличал странный акцент и чистая речь, и я считал, что она русская, или полукровка, в чём тоже не было ничего необычного, но спросить об этом не решался. Она же в свою очередь всегда интересовалась моей жизнью и особенно здоровьем, постоянно спрашивая, почему я такой бледный: "Уж не болен ли чем?". Я всегда отшучивался словами Есенина: "Потому что я с севера, что ли". В отличие от тётки Нинель и Ашота, к беседе с ней я был готов. Подошёл, поздоровался, и сразу сказал:
   - Большая радость у меня - земляки приехали. Поэтому сегодня десять штук возьму - угощать буду.
   Баба Римма торговала не только аджинжухом, но и пастилой, сушёной хурмой, аджикой, красным "нечто", пахнущим барбарисками, что она упорно именовала коньяком, и ещё всякой всячиной. Она же научила меня основным премудростям ценообразования чурчхелы (орехи на верёвочке обмакнутые во фруктовый сироп). Во-первых, орехи - грецкий или фундук. Фундук дороже, даже если не целый, а половинками. Во-вторых, сироп, или как я его называю - соус. Фрукт, из которого отжали сок, значения не имеет, тут уж кто чем богат. А вот чем его загустили, это важно: пшеничная мука дешевле, кукурузная - дороже. В-третьих, больше орехов - меньше соуса. В-четвёртых, "аппетит" продавца. В целом же чурчхела-аджинжух у неё была не самая лучшая, в отличие от "аппетита", даже с якобы скидкой для меня. И всё же, несмотря на всю невыгодность данной сделки, я каждый день упрямо приходил именно к ней. Почему - загадка, ведь глядя на пенсионеров мне всегда было больше жаль дедушек.
   Так один из них, суровый и молчаливый сухой старикан продавал самую "правильную" на рынке чурчхелу по тридцать пять рублей, в то время как самая дешёвая стоила тридцать, а я покупал у бабы Риммы по сорок. Но он появлялся на рынке не каждый день, и сидел со своей маленькой картонной коробочкой в самом оживлённом, но не хорошем месте - в проходе между овощными рядами и крытым павильоном, где люди маршировали толпами, и, казалось, не замечали сгорбленную фигуру в выцветшей кепке и потертом пиджаке. Он всегда сидел на древнем раскладном стульчике, смотрел перед собой вниз, и никогда не зазывал покупателей, чем противоречил всем правилам местной гастрономической торговли. При этом я ни разу не видел, чтобы кто-нибудь покупал его качественнейшую продукцию. Поэтому каждый раз, встречая его, я "изменял" бабе Римме, брал у неё бутылку "барбариски", а на обратном пути поддерживал честного производителя. Но в тот день деда на месте не было.
   - Какая радость, Павлик, - растроганно глядя на меня вечно слезливыми глазами, сказала баба Римма. - Они хорошие люди, достойные?
   - Очень, - сказал я. - Мне даже кажется, что они рады нашей встрече больше, чем я.
   - Значит, всё у тебя наладится. Держись за них, хороших людей сейчас очень мало.
   - Знаю. Но, боюсь, помочь мне они ничем не смогут - они добрые, а сила в злых.
   - Ой, что ты говоришь такое, - заволновалась она, - ты очень сильно ошибаешься. У зла силы нет, в нём одно коварство и жестокость.
   - В России это одно и то же, - ответил я, и поспешил откланяться, чтобы не расстраивать старушку. - До завтра, баба Римма, спешу я, они меня уже должно быть ждут...
   Если на рыке я был своим, то в "брехаловке" демонстративно делали вид, будто меня не замечают. Оно и правильно. Да и контингент там собирался иной - одни мужчины, местные, и те сплошь пенсионеры. Был среди них и народный артист, и доцент кафедры неведомых наук, строители, моряки, был даже искусствовед. Это я знал из их хвастовства перед одинокими приезжими пожилыми, и не очень, дамами, заскочившими "на огонёк". И все они воевали. Больше двадцати лет прошло с тех пор, а память всё жива, не зажили ещё кровоточащие раны, и тема войны там запретна - она коснулась каждого, она вошла во все дома, она у каждого отняла кого-то близкого. Поэтому разговоры там всегда ведутся на тему вечного или насущного, и чаще всего это футбол, политика и размышлизмы о светлом будущем. Иногда - осуждение современной молодёжи за её инфантильность, бездеятельность, стремление уехать в Россию, а то и вовсе присоединиться к ней в качестве автономии. Короче, за всю эту пустую болтовню кофейня "У Акопа" и получила своё пренебрежительное название - "брехаловка".
   Как и все приезжие, впервые я припёрся туда прочитав об этом легендарном заведении, возведённом в статус местной достопримечательности, в туристическом путеводителе. Кроме того легенда возникновения кофейни была не лишена свойственного местному колориту пафоса и помпезности, но при этом была пропитана тревожной атмосферой боевых действий. К моменту моего появления сам Акоп уже умер, конечно, но кофе на песке по-прежнему готовил упитанный армянин. Может быть, его родственник. Не знаю. Кофе оказался действительно хорош - не шикарен, но на вкус необычный, крепкий и ароматный, и по немыслимой для России цене - двадцать пять рублей. Тут же можно было купить воду, мороженое, сигареты и... всё. Видимо, к кофе и душевному разговору по местным обычаям ничего более не полагается.
   Молодёжь туда тоже захаживала, но взяв кофе непременно уходила и занимала скамейки на набережной. С наступлением туристического сезона всё чаще там начинали мелькать красные обгоревшие лица "наших", и все они тоже были, как правило, немолоды, и шли туда, как мне кажется, по причине всё той же "легендарности". Единственное в чём я абсолютно не сомневаюсь - мозг усреднённого россиянина, особенно молодого, ещё недостаточно развит до понимания и принятия факта полезности потребления горячих напитков на жаре. Ну, тупые, ничего уж тут не поделаешь.
   Так вот, в первую весну и я туда зачастил. Заряжаясь кофеином и никотином, насыщаясь влагой, и охлаждая воспалённый разум мороженым, попутно остужая тело морским бризом, я заканчивал "Реквием". Конечно, меня заметили. Сначала просто наблюдали за мной. После, присмотревшись, даже пытались заговорить, полагая, что я работаю, и очень интересуясь над чем именно. Но диалог как-то не завязался с самого начала. С женщинами в возрасте я легко нахожу общий язык, с пожилыми мужчинами - не очень. Потом ко мне просто привыкли и перестали обращать внимание, а я, приходя, из вежливости, просто здоровался со всеми разом и занимал свободный столик подальше от общего галдежа. А как зовут толстого армянина, я узнать так и не удосужился...
  
   ***
   Помню, как они немножечко сломали мой мир.
   Припарковался я внутри двора. Обойдя дом, подхожу к парадной. На лавочке перед входом сидит Вовка, обнимает спортивную сумку и жуёт банан.
   - Чего сидим, - спрашиваю, - кого ждём?
   - Я с тренировки, ключей нет, а Златка в магазин убежала. Вот жду.
   - Нечего сидеть, пойдём, у меня подождёшь.
   - Не, она уже обратно бежит, - говорит он, достаёт из сумки второй банан и протягивает мне. - Хочешь?
   - Спасибо, воздержусь, - отвечаю я.
   - Да не переживай, - отвечает Вовка, - я мыл!
   Это сейчас кажется если не нормальным, то обычным, а тогда у меня случился культурный шок.
   - Не понял, - говорю, - что мыл? Руки?
   - При чём тут руки? Банан...
   - Зачем?
   - Да не знаю. Моя моет, и я привык...
   Ещё в юности мне стало ясно, что женщине голова нужна не для того чтобы думать, а чтобы выдумывать, но такого удара мой разум не ожидал. "Как так? Для чего? - думал я, присев рядом с Вовкой и смотря на зажатый в его руке эквадорский плод. Впервые я видел мытый банан, и он не умещался в моём сознании. - Какова высшая цель сего сакрального рукоблудия?".
   Немногим позже я узнал о странном и невиданном Златкином способе поедания этого фрукта. Надкусив кончик, она снимала кожуру целиком, и только после этого, отделив мякоть, грызла её по кусочкам. Иногда не грызла, а отламывала кусочки второй рукой. Но это зависело от настроения, или ещё от чего - бабу разве поймёшь? На вопрос "Зачем?", вразумительно ответа я так и не получил.
   Кстати, когда-то и я надкусывал кожуру, пока не подсмотрел, как чистят банан обезьяны. Они спускают её по мере поедания, надломив хвостик (ту часть, которой он, если можно так сказать, крепится к грозди). Оказывается и у приматов может кое-чему научиться хомосапиенс.
   Ещё позже я неоднократно задумывался об усложнении жизни и прожитых годах. А зачем я столько лет мыл дыни и арбузы? Почему лимоны с апельсинами мыл, а мандарины - нет? А покупные яблоки? Ведь в детстве яблоко сбитое палкой с дерева и подобранное на земле всегда (ну, ладно, каюсь - не всегда) вытирал об одежду, при том ещё неизвестно, была ли одежда чище...
   Результатом подобных рассуждений стал отказ от утюга, стирка носков в душевой во время мытья и огромная обувница в прихожей. К фруктам, конечно, всё это отношения не имеет. Зато! Не пользуюсь утюгом - не ношу рубашек, отучился гладить джинсы и купил простыни "жатки". Одни носки можно до дыр занашивать без смены, не нужно иметь их десять пар, только стирай их каждый день, принимая душ, да и проблемы с парностью не стало. Отпала необходимость сезонную обувь раскладывать по коробкам, да и сами коробки стали не нужны и перестали занимать место.
   Это всё, на что хватило фантазии и новаторства. Но жить стало проще.
   "Мой мир больше никогда не будет прежним! - думал я". Думал... пока не женился. Мир действительно изменился. Только вот в лучшую ли сторону? Теперь я часто думаю об этом.
  
   Был и другой случай. Я тогда уже в рекламе работал.
   Володьку в командировку на Урал отправили. Как хороший приятель и внимательный сосед, я его недельного отсутствия не заметил. У Златки водительских прав нет - она машины боится (бывают и такие девчонки - считаю, что их парням жутко повезло). Я утром, с сигареткой в зубах, вокруг машины приплясываю. Выходит Златка и говорит:
   - Ой, привет. Ты меня до метро не подбросишь?
   Я подбросил её сразу до работы - на свою, естественно, опоздав. В знак благодарности, зная о скудности моего холостяцкого рациона, она пригласила меня вечером к себе. Так и сказала: "Заходи вечером к нам, я специально для тебя индюшку запеку". Это пышное "к нам" меня покоробило сильно, эго возмутилось, но желудок-коллаборационист протест отклонил, и я согласился.
   К светлым душой людям я не привык.
   Из-за любителей полебезить перед руководством задержавшись в офисе, вернулся я поздновато. Наведываться в гости было уже как-то неприлично, но жрать хотелось, да и вроде как обещал. К тому же мысли в буйной двадцатишестилетней голове весь день бродили самые смелые и неприличные: симпатичная девушка в отсутствие мужа приглашает к себе соседа на ужин - что может быть пикантнее? Разве что если б у неё сломался кран, а я сантехник в синей робе, загорелый и мускулистый, а денег у неё нет... но это уже, кажется, было в каком-то фильме.
   Короче, приехал. Подошёл к её двери, постоял, развернулся, спустился к себе. Сменил носки. Покорчил зеркалу рожи, чтобы стряхнуть с лица раздражение и все негодования противного трудодня. Вернулся обратно, зашёл. Златка меня повеселила, отчитав за то, что не предупредил об опоздании. Она была хороша, что-то в ней с утра изменилось: "может быть, макияж, - подумал я, внимательно разглядывая со спины её копошащуюся у духовки фигуру".
   - Вот, - сказала она, ставя на стол противень с ароматной птичкой, - там хоть температура готовности и поддерживается, но всё равно это уже не то, что с пылу-с жару. И всё из-за тебя. Теперь ешь, какое есть.
   Мне показалось, что она обиделась из-за несовершенства своего кулинарного шедевра. Честно признаться, я бы тоже расстроился, готовь я для кого-то, а этот кто-то возьми и всё испорть своим опозданием.
   - Да не расстраивайся, Злат, - как мог умильней, ответил я. - Я такой голодный, что загрыз бы эту птаху живьём. А тут она горяченькая, с корочкой, - шумно вдыхая, я повёл носом. - И к тому же мне очень приятно, что ты меня кормишь. Нет, не так - что меня кормишь именно ты. Ведь больше обо мне никто не позаботится...
   - Просто у меня дурная бабская черта - стремление заботится о ком-то. А пока Вовки нет, то почему бы не отыграться на тебе? Ты не такой уж плохой, как говоришь о себе.
   В её словах я отчётливо расслышал недвусмысленный намёк, но коней на переправе решил чуть-чуть попридержать.
   - Люблю, когда хвалят - тоже приятно. Но поскольку меня обычно не хвалят, то приятно делаю себе сам.
   В этот момент зубчатый нож, которым Златка отпиливала индюшкину ногу, сорвался и звонко ударил о противень. Капли горячего жира и сока полетели мне в лицо и ниже, а выскользнувшая из её руки ножка, глухо и сочно чмокнув, упала на пол. От неожиданности и не самых приятных ощущений я зажмурился, и в ожидании матерных упрёков и негодований поспешил оправдаться:
   - Я в смысле готовки и похвалы. А ты о чём подумала? - спросил я, съёжившись лицом и телом, будто ждал подзатыльника.
   Но вместо того чтобы ответить что-нибудь вразумительное, она вафельным полотенцем молча утёрла мне лицо, очень аккуратно, и даже ласково, как мама утирает слюни несмышлёнышу.
   - О том, что ты с ума сойдёшь на пельменях с яйцами.
   - Это да. Яйца - моя гордость.
   - Пошляк... - улыбнулась она.
   - А что? Одиннадцать блюд из варёных яиц и восемь из жареных - не шутка!
   - Ты меня не так понял...
   - Да как же тебя понять...
   - Не подкатывай, у меня муж...
   - Далеко... - ответил я и привстал, наконец, решив взять инициативу в свои руки, и попытался её приобнять.
   - Только это он попросил присмотреть за тобой. Нам тебя жалко. Ты же просто чахнешь на глазах...
   Такого удара по "яйцам" от Володьки я не ожидал. Вот до чего доводит людей тяга к здоровому питанию - до жалости и стремления накормить ближнего чем-нибудь жирненьким. Жирок я люблю, если он не женский, но жалость меня оскорбляет.
   - Ну вот. А говорила, что забота - это твоё, чисто женское.
   - Я не соврала. Действительно моё, поэтому и согласилась, хоть от мужа слышать подобное и странновато. Тем более что ты мне тоже нравишься. И давай оставим наши симпатии при себе. Так будет лучше. Для всех.
   Вечер как-то сразу испортился, протух. Пропал аппетит. Звонко раскололось упавшее рядом с индюшкиной ножкой либидо. Усевшись на место, я почувствовал себя глупо и пристыженно. А Златка, подняв и выбросив в мусорку птичью ногу, как ни в чём небывало продолжала сервировать стол, и даже поставила на него специально для меня купленный массандровский красный портвейн. Мало-помалу мы разговорились, и к концу неромантического ужина я был тронут её заботой. Хотелось бы сказать "их" заботой, но о Володьке я как-то больше не думал.
   К портвейну я не притронулся, чтобы хоть чуточку показаться лучше в её зелёных глазах. Я выпил дома, оставшись один. Выпил много и сразу. Вырубаясь, успел позавидовать супругам Кестнерам, что два таких замечательных человека есть друг у друга, и подумать о том, что такие, как я, отравляют им жизнь.
   А наутро я встал и уехал пораньше, чтобы случайно не встретиться со Златкой - уж больно неловко было после вчерашнего, но видеть её хотелось сильнее и чаще. Я прочно решил дистанцироваться от своих соседей. Но они меня вскоре нагнали.
  
   Володька тоже тем ещё фруктом оказался.
   Это случилось в один из тех дней, когда до окончательного схода снега ещё далеко, но мартовское солнце уже припекает, немелодично капает с крыш, и ледяные заторы, устремившись вниз, шумят по нагретым водосточным трубам.
   Суббота. Около часа дня. У меня завтрак. Тут заваливается Володька, бодрый-весёлый, лопочет-кудахчет. Оказывается, у Златки скоро день рождения, а вчера вечером она к родителям на выходные улетела. Надо теперь ей подарок купить. Да такой подарок, что сам Володька решиться не может - уж больно вкусы в данном вопросе у них с женой расходятся.
   И мы поехали в магазин: модный, понтовый, ужасно дорогой.
   В магазине женского белья выяснились три неприятных момента. Во-первых, два парня, разглядывающих, а иногда и щупающих женские трусы, вызывают некоторое смущение среди персонала. Во-вторых, они вызывают недоумённо-насмешливые взгляды, прося подобрать что-нибудь для жены одного из них, и ожесточённо спорящих на тему нравится-не нравится и подойдёт-не подойдёт. Ну а в-третьих, оказалось, что мы совершенно не разбираемся в размерах, и абсолютно по-разному воспринимаем одно и то же - здоровенные Вовкины ручищи чертили в воздухе миниатюрную восьмиклассницу, а я был вовсе уж нетактичен и нескромен, и приукрашивал Златкины достоинства, ладонями сравнивая их с недостатками девочки-консультанта.
   От моей наглости или собственной беспомощности она впала в ступор и не могла нам больше ничего предложить. Сказав, что нам надо подумать, мы вышли из магазина.
   - Ну и? - заявил Володька.
   - И - что? - не понял я.
   - Я думал, ты мне поможешь. А ты?
   - А я?
   - А ты цирк устроил, - он был немного зол.
   - Так это и была помощь. Теперь мы точно знаем, что самим нам не справится. Поэтому-у-у, - затянул я, и поднял палец к потолку торгового центра, - теперь нам обои нужна помощь, и я знаю, кто нам может помочь.
   Демонстративно немного помолчав и подумав, я отошёл в сторону, достал телефон и позвонил заветному абоненту. Когда продолжительные гудки сменились сухим и деловым "Да", я быстро и негромко забормотал в трубку: "Это Паша... какой?.. ну, не важно... свободны?.. нужна помощь... да, женская... нет, не в этом смысле, но мы приедем... да, вдвоём... часа два... отлично, уже мчим, целую... да, помню, не в губы...".
   Вернувшись к Володьке, я сказал:
   - Не вешай нос, а то всё остальное повиснет. Поехали обратно, на Оранжерейную...
   Через час с небольшим, мы снова были в том же магазине. Но теперь нас было трое. Нашу процессию, пугливо улыбнувшись, встретила всё та же девочка. Очевидно заинтригованная, на помощь ей поспешила вторая, постарше, в прошлый раз стоявшая у кассы и уныло взиравшая в экран телефона.
   - Это снова мы, - утвердил я очевидное, - но теперь со своим манекеном. Наша спутница строго глянула на меня, и я поправился. - В смысле, с нашей моделью.
   "Модель" была в образе снежной королевы - держалась чуть отстранённо, гордо и независимо. К тому же она была в полтора раза старше нас, чем поселила лёгкое смятение в консультационных рядах.
   Других покупателей в этой интимной обители по-прежнему не было. В бело-розовом зале играла тихая музыка. Пахло тёплым хлопком с ванилью. Манекены не сводили с нас своих бездумных холодных глаз. Создавая ауру заинтересованной непринуждённости, мы с Володькой кружили продавщиц по магазину, указывая им на подходящие образцы и жестами рисуя то, чего в них не хватало, и для чего мы не могли подобрать слов. А слов у нас и без того было немного: пуш-ап, кружево, и несколько хитро-вымученных оборотов, которыми мы пытались описать добрый десяток оттенков фиолетового.
   Минут через пятнадцать бурного обсуждения, выбрав четыре комплекта белья, мы пригласили нашу "модель-манекен" в примерочную. Она копошилась там долго и почти беззвучно. За это время произошло многое. По магазину прошлась, так ничего и не купив, девушка с внешностью типичной эскортницы; продавщицы заговорщицки шушукались, будто ждали подвоха, и украдкой посматривали в нашу сторону; Володька усердно телепатировал мне непристойные мысли. С самого начала, как только она села к нам в машину, он преобразился: улетучилась напряжённость, и лицо стало воодушевлённым, весёлый нрав его прорывался изо всех щелей, а речь вдруг обогатилась пиететами в обращении, щедро разбавляемыми липкими комплиментами и пошлыми присказками. Вот и теперь, стоя у примерочной в ожидании лёгкого "ню", в глазах его читалось то, что вызывало во мне лёгкое неприятие - в то время, когда я сходил с ума по его красавице-жене, он, фашист, явственно намеревался вдуть "манекену".
   - Ну, посмотрите, что ли, - донеслось вдруг из-за ширмы.
   Откинув занавеску, мы... на увиденное отреагировали по-разному: для меня ничего нового там не было, а Кестнер, изменив своей культуре и воспитанию, грязно и вслух восхитился. Так бывает, что мальчики лет до двадцати пяти-семи, с ранней юности мечтавшие о женщине растяжимого возраста "постарше", вдруг теряют голову, оказавшись в шаге от мечты. Глупые, они ещё не догадываются, что через пару-тройку лет это желание будет казаться ничтожным, если не вовсе уж отвратительным.
   Стоя руки в боки, она была хороша. К своим без малого сорока годам сохранила не только лицо, но и фигуру. От опытного глаза недостатки возраста, конечно, не скроешь, но уровень есть уровень - профессия обязывает. Рост - чуть выше среднего (по женским меркам), совсем Златкин; по-хорошему стройная, или, как говорит Жигалов - мягкая; целлюлита - ноль; складка на животе - отсутствует; натуральный блонд везде (хоть в примерочной этого и не видно, но я-то знаю); грудь и без лифчика высокая, упругая (тоже знаю, трогал).
   - Как всегда, ты великолепна, - сказал я, оглядев фиолетовое безобразие, на вешалке казавшееся великолепием. - Давай следующее.
   Безразлично хмыкнув, и лицом изобразив "как прикажете, но мне нравится", она повернулась к нам спиной и замерла.
   - Помоги тёте ручкой, - прошипел я Володьке, - ей это нравится.
   Трясущаяся от возбуждения рука немца протянулась к её спине, тонкие пальцы вцепились в застёжку лифчика... и на этом весь эротизм момента закончился. Через несколько секунд уже тряслась вся тётя - то ли от смеха, или от рьяных подёргиваний неподдающихся расстёгиванию крючков, но никак не от возбуждения. Володька облажался. Его таким фокусам явно не обучали.
   - Ну хва, хва, - вмешался в процесс я, - не порти хорошую вещь, а то покупать придётся.
   - А вам и так придётся, - ответила "модель".
   - Намёк понял, - сказал я, задёрнул шторку и добавил, - но разницу, сама понимаешь...
   Она ничего не ответила. В примерочной снова началась тихая возня. Призывно мотнув головой в сторону ширмы, я на пальцах показал Володьке разницу в стоимости белья и потраченного на нас времени, после чего, округлив глаза, бесцеремонно потыкал языком в щёку, подмигнул, снова мотнул головой и ушёл в зал.
   Долго развлекать продавщиц навязчивой болтовнёй не пришлось.
   Володька появился минут через пять-семь. Разболтанной походкой, едва не подпрыгивая через шаг, с мечтательной улыбкой на лице и лифчиками с труселями в высокоподнятых руках, он подошел-подскакал к кассе и торжественно объявил:
   - Берём! Оба!
   Воодушевлённые продавщицы, а они, несомненно, догадывались о произошедшем в примерочной, переглянулись. Молодая неумело скрывала подкатывающие смешки, и решила ретироваться. Та, что постарше, за кассой, спросила:
   - Наличные, карта?
   - Наличные, - ответил Володька таким тоном, будто хотел произвести на неё впечатление. - Только наличные! Ведь если в кармане не хрустит, то жизнь печальна и полна жиденьких неожиданностей.
   В ответ на сию торжественную помпезность, кокетливо сощурив левый глаз и подавшись грудью вперёд, кассирша назвала сумму. Я почти позавидовал зарплате инженеров-баллистиков. А сам инженер, уже достававший из внутреннего кармана пальто банкноты, вмиг растеряв горделивую радость, изменился в лице. Не пересчитывая, он понял, что денег ему не хватит - позорных и нелепых ста рублей.
   Высокомерность ситуации достигла своего апогея, клацнув зубами и лихо щекотнув пошатнувшееся самолюбие своего визави...
  
  ***
   На встречу я пришёл ровно в срок. Кестнеры уже были на месте. Это я заметил ещё издали - их ядовито-яркие футболки резко выделялись на фоне зелени, моря и примитивно-сдержанных одеяний постояльцев. Кроме того, натуральный блондинистый цвет Златкиных волос я ни с каким другим спутать не мог. Уж в чём-в чём, а в блондинках я разбираюсь, пожалуй, даже лучше чем в вине. Кроме того, они заняли "мой" столик; стоявший в самом непочётном месте, в "углу", сбоку от кофейной лавки, при наличии иных свободных мест его сторонились даже понаехавшие. Хотелось появиться незаметно и для них неожиданно, ведь они сидели спиной ко мне и смотрели на море, но когда я тихонько поприветствовал честную компанию абхазов, старый искусствовед Аршба вдруг громко заявил:
   - Ну где ты ходишь, твои друзья тебя уже три часа ждут!
   На счёт трёх часов он загнул, конечно, но я тут же понял, что произошло: появление яркой светловолосой девушки в компании застенчивого даже на вид парня, не прошло незамеченным. Очевидно, старики шумели и балагурили, шутки ради пытаясь заболтать девчушку (что в какой-то момент им это даже удалось), чем в конечном итоге нешуточно смутили обоих, и те отсели подальше и повернулись к ним спиной, чтобы не встречаться с хохочущими взглядами. Кестнеры - ребята робкие и бесхитростные, и я это отлично знал.
   - Это ничего, - ответил я Аршбе, - я их целый год ждал.
   План моего неожиданного появления провалился. Среагировав на всеобщее оживление (всё же мою историю здесь тоже знали, и были искренне за меня рады), Златка обернулась, резко вскочила, едва не опрокинув пластмассовый стул, и бросилась мне навстречу. Я успел сделать шагов пять-шесть, она - вдвое больше, и слёту повисла и меня на шее. Абхазы зашумели на своём сложном наречии, чтобы мы ничего не поняли, а я, в одной руке держа пакет со скромным провиантом, другой обнял её за талию и закружил на пару-тройку оборотов. Когда она снова коснулась земли, я продолжал поглаживать её по спине и знал, что сейчас она злобно смотрит через моё плечо на стариков, чувствует себя под защитой, гордится мной, и боится отпустить. После того случая с собаками, повлиявшим на её предрасположенность ко мне, я вообще часто чувствовал себя рядом с ней героем.
   Русские, россияне, да и многие другие народности сильно опасаются кавказцев, и откровенно побаиваются их, столкнувшись с неприкрытой дерзостью поведения. А зря - они такие же люди, как и все. Нет, вру - получше многих. Но чтобы не ставить в неловкое положение её мужа, я с болью и сожалением сам отстранился от неё и, всучив ей пакет, шагнул к тоже уже вставшему Володьке, пожал протянутую руку, притянул его к себе и крепко обнял.
   Они взяли себе ещё по одному кофе с мороженым, а я сразу два. Мы уселись за стол. Я прекрасно понимал, чем была вызвана их радость, и столь же отчётливо сознавал, что больше всего рад Златке, а Володька был придатком - по-советски говоря, дали "в нагрузку". И всё же он заговорил первым, а она лишь стыдливо стреляла глазками, то по мне, то в чашку с кофе. Мы долго болтали обо всякой ерунде. Я снова слушал про их счастливую семейную жизнь и карьерные успехи, что, впрочем, тоже ерунда, но от обнимашек с женщиной я совсем размяк и развесил уши. Когда первый порыв говорливости иссяк, и повисла пауза, Вовка спросил:
   - Ну а так, в целом, как ты здесь?
   - Не дом родной, конечно, но ничего, живу. Книжку вот написал. Деньги, правда, заканчиваются. Рассчитывал получить гонорар и сразу домой отчалить, а там будь что будет, может, про меня и забыли вовсе, но мой "Реквием одной осени" никому не нужен. Теперь сижу и не знаю, что делать. Вернуться можно и с пустым карманом, конечно, но как-то боязно. Не готов я, в общем.
   - Так ты что же, ничего не знаешь? - возбуждённо спросила Златка.
   - О чём? - недоумевал я, чувствуя в животе смесь страха с предвкушением плотских утех.
   - О том, что у нас там произошло.
   - Когда? - тупо спросил я.
   - Да как ты уехал, так и началось, да такое, что прямо жуть!
   - Да, завертелось так завертелось, - многозначительно вставил Володя. - По новостям-то не прошло, само собой, но по городу слухи поползли.
   - Ну что вы еврея за шкурку тянете, - не выдержал я, - конкретнее говорите.
   - Ну так я и говорю, - сказал Володька, но Златка его перебила.
   - Ой, да в самом деле, не умеешь рассказывать, так помолчи. Сначала девчонку нашли, в доме заброшенном, на Павловском шоссе, за ноги подвешенную, истерзанную и с горлом перерезанным. Потом следователя прокурорского прямо средь бела дня машина сбила на Леонтьевской, и, как говорят, водитель выскочил, закинул тело в багажник и увёз. Машину ту нашли быстро, возле асфальтового завода брошенную, а следователь пропал. Зимой чурок рыночных порезали, целую семью. А после ещё один мент пропал, то ли капитан, то ли майор. Только этого нашли - по весне в Кузьминке всплыл, у кладбища. После этого всё как-то затихло и забылось быстро. Теперь вот в новостях только и делают, что трещат о прокурорской проверке какой-то, по факту многочисленных продаж объектов исторического и культурного наследия. Разбираются мол, почему старые деревянные дома горели, и кто на их месте новые копии строил, и для кого, и сколько это стоит.
   Не в силах сразу переварить услышанное, я спросил:
   - Так-так-так-так, стоп! Вы что этим сказать хотите?
   Кестнеры переглянулись.
   - Ну как - что? - ответил Володька. - Ты ведь, уезжая, сам говорил, что опасаешься и ментов и прокурорских. Так им теперь не до тебя, мы думаем. Мы вообще давно хотели сообщить об этом, но ты не сказал куда уезжаешь, контактов никаких не оставил, из соцсетей исчез.
   Они действительно были последними, с кем я простился на родной земле. Им я действительно рассказал больше, чем кому бы то ни было, не считая Игоряна. "Но как они, чёрт возьми, догадались? - подумал я. - Или не догадались, а точно знают?". Сомнений в том, что убиенные и пропавший - мои враги, не оставалось. Оставалось лишь решить, когда возвращаться, и возвращаться ли вообще.
   - Это всё очень интересно, - сказал я, - но со мной вряд ли как-то связано. А вы сколько здесь ещё пробудете?
   - Мы уезжаем завтра утром, в семь, - сказала Златка. - Ты с нами не хочешь?
   - Хочу, но не могу, к сожалению. Есть у меня здесь ещё одно дело.
   - У тебя всегда дела, - будто с сожалением и упрёком, ответила она, - только никогда ничего не выходит, и всегда из-за них неприятности...
   - Это стиль такой, чтобы жизнь слаще морковки не казалась, - подмигнул ей я. - Не переживайте: здесь - не у нас, тут своих не бросают, и мне есть на кого положиться.
   - Слушай, - сказал Володька, - а может, тебе дома помочь чем, к приезду подготовить чего?
   Я задумался. Информации было много, взаимоисключающих мыслей - ещё больше. А на улице жара. Мозг разжижел. Воображение во все размышлизмы вставляло Ирку как главный компонент. Я долго думал и курил, допивая вторую чашку остывшего кофе. Не выносивший табачного дыма Володька развернулся и чуть отсел, пояснив, будто солнце прямо в глаз светит. Златка, подперев челюсть ладошкой, безотрывно смотрела на меня. Наконец, я выдал:
   - Пока всё не очень ясно, вам лучше забыть про меня, отстраниться. Но сначала скажите: не помните ли в деле о старых домах фамилий Синицкая и Щербачёва?
   - Нет, - в один голос заявили Кестнеры, - не помним.
   У меня отлегло.
   - Но запомните, и если проясниться что, то сообщите...
   Я оставил им данные для связи. Мы посидели ещё немного; снова пили кофе, ели персики с аджинжухом, попытались поговорить ни о чём и обо всём - получалось плохо, субтропический воздух налету пропитывался новостями, ностальгией и тяжестью моих мыслей и планов, и вскоре мы разошлись.
   Это было прямо напротив "Рицы". Они взяли курс на норд-ост, к гостинице, а я вниз по набережной, до улицы Акиртава. Казалось, я давно истребил в себе привычку оборачиваться, но в тот раз не выдержал. Растрогался расставанием. Обернулся. К счастью, они тоже посмотрели мне вслед. Я остановился, и поднял вверх правую руку с растопыренными пальцами:
   - Ребята! До встречи на Родине! - крикнул я, и махнул рукой. - До скорой встречи!..
   Пальцы безвольно опущенной руки напряглись, ладонь сжалась в кулак, и я тихо, почти шёпотом, добавил: "Наверное, до скорой...". Они помахали мне в ответ. От горечи, я чуть не дал слезу. Лихо, по-солдатски, развернулся с пятки на носок и быстрыми шагами направился прочь. По тёмной стороне, мне предстояло пройти до Акиртавы, на круговом, взяв вправо, в районе турбазы, пройти ещё немного по Кодорсому шоссе, а затем, у частного дома, свернуть на дикий пляж. А может и не дикий - все они в Апсны не очень-то цивилизованные. Там, на гальке, между двух разрушенных войной неизвестных мне своими названиями и предназначением бетонных конструкций, меня ждал он. Ну, не меня, конечно, а может и не ждал вовсе, но я точно знал, что он опять сидит там в позе лотоса, медитирует, и сквозь мутную призму несовершенства видит жизнь такой, какой она должна была быть, если бы в мире не было понятия несвоевременности.
  
  ***
   Йога - так я буду называть этого человека, потому что он практикует йогу и не желает разглашения своего имени. Не уверен, но кажется, что причиной тому неблагозвучная еврейская фамилия (а по лицу и не скажешь).
   Познакомились мы здесь же, на пляже, на окраине Сухума. Это было за три недели до встречи с Кестнерами. В тот день, как и всегда, я стремился удалиться подальше от людей, но сил хватило дойти только до туда (в последующие дни силы были, но было просто лень - так и привык). А он сидел там, подогнув под себя ноги и положив руки на колени. Его затылок окаймлял венчик тёмных с проседью волос, а левое плечо чуть выше лопатки было украшено аккуратным, почти круглым, шрамом, белое пятно которого резко контрастировало с тёмной от загара, цвета верхней корки "Столичного" хлеба, кожей.
   Рядом с ним никого не было, и я решил расположиться неподалёку. В неудобной для любого европейца своей непривычностью позе, с абсолютно прямой спиной, он сидел и не моргающим взглядом смотрел на горизонт, не замечая, казалось, ничего вокруг, даже моего появления. Раздевшись и немного пожарившись на солнце, я искупнулся, снова подпёкся, опять окунулся в солёную воду и, вернувшись и усевшись на подстеленное полотенце, выгнув спину колесом, как и положено старому сколеознику, закурил.
   Не успел я выкурить и половину сигареты, как шум прибоя наполнился его мягким бархатистым голосом:
   - Вас, наверное, мучают боли в спине? - спросил он.
   - Бывает, - чуть растерявшись от неожиданности, ответил я, - но, как правило, только зимой.
   - Это потому что вы неправильно сидите, и живёте, должно быть, на севере.
   - А я думал, что это оттого, что я вообще неправильно живу. Впрочем, вы правы - родился, вырос и до недавнего времени проживал я действительно далеко отсюда.
   - Петербуржец?
   - Почти - Царскосёл. Это так заметно?
   - Это не столь заметно, насколько слышно, - ответил он, всё так же, не смотря в мою сторону. - Вы говорите медленно, недоверчиво, с самоиронией, и как по написанному, будто читаете вслух, соблюдая знаки препинания. Несколько театрально, конечно, но культурный стиль не скроешь.
   - Это точно, - вздохнув, сказал я, уже прекрасно понимая, что нарвался на земляка. - Да только где она, эта хвалёная культура? Кругом торгаши, ворьё, понты и зависть. Искусство умерло - одни музеи только и остались. Образование обесценилось, став доступным всем, хоть и за деньги. А в головах-то по-прежнему ветер свищет, окончательно вынося остатки приличий и здравого смысла. Институт семьи и брака и тот умудрились загубить - жениться стало просто модным. А вы, стало быть, тоже из "наших"?
   - Это так заметно? - передразнил он.
   - Это не столь заметно и слышно, сколь понятно. Я не Шерлок Холмс, но без труда могу заметить, что у вас филологическое образование, что вы не коренной петербуржец, а, скорее всего, во втором поколении, а также то, что здесь вы не впервой и не просто так - значит, с этими местами что-то связывает. Угадал?
   Тут он впервые посмотрел на меня.
   - Да, только образование закончить не удалось.
   - Отчего же? - спросил я.
   - Война...
   Не знаю, как охарактеризовать ту интонацию, с которой он произнёс это слово, но услышав его, образ собеседника показался мне в новом свете.
  
   Когда началась война, он воспринял это спокойно. Ну с чего бы вдруг переживать и волноваться за другую страну, за чужой и чуждый, далёкий горный народ?
   Он слышал, что со всех концов бывшего союза тянутся туда неравнодушные. Видел, слышал и читал, как презрительно СМИ называли их наёмниками. Прекрасно понимал, кто составляет контингент этих "наёмников", и не собирался пополнять их ряды: интеллигенту с дворянскими корнями, окончившему три курса филфака - ему не было места среди ПТУ-шников, романтиков и кадровых военных.
   Однако всё изменилось, и место нашлось, когда в сентябре не вернулась в университет Мара - однокурсница, в июле, после сессии, уехавшая к родителям в Ткуарчал. Они не были друзьями и близко не общались. Он вообще знал о ней крайне мало. Он был тайно в неё влюблён.
   О бедственном положении некогда прекрасного городка, никоим образом не походившего на шахтёрский в классическом понимании это слова, а ныне блокадного Ткуарчала, или, как называли его грузины - Ткварчели, СМИ молчали. Он узнал об этом случайно, подслушав на рынке разговор неизвестной национальности кавказцев, и сразу решил ехать туда. Слухи и сплетни о подобных вояжах уже бродили в университетских стенах - героические и безумно романтизированные, но только теперь он воспринял их всерьёз, и уже через две недели, взяв академический отпуск, в составе отряда Басаева был в Апсны.
   Приходилось тяжело. Сначала неделю на перекладных, из-за практически отсутствующих денег, добирался на Северный Кавказ. Оттуда, уже вместе с отрядом конфедератов, на машинах и автобусах до жутких на вид, пугающих своей неприступностью перевалов, через которые двое суток шли пешком, страдая от недостатка провизии и воды. Но переход дался легче, чем ожидалось: была идея, цель и поддержка бородатых людей, вида не менее грозного, чем впервые увиденные горы. А главное - дали оружие. Взыграла мужская гордость, и ничто и никогда так приятно не тянуло плечо, как четыре килограмма смертоносного железа на брезентовом ремне. Потом, уже в Новом Афоне, выяснилось, как повезло, что ему достался старый, видавший виды АК, когда за складную короткую "семьдесят четвёрку" убили Сашу Бардодыма, молодого поэта, читавшего у ночного костра на перевале свои стихи...
   После боёв за Гудауту и Новый Афон, возмужав в сражениях, открывших в нём немыслимую прежде отвагу и удаль, он понял, куда действительно попал. Куда, а главное - с кем. Чеченцы, составлявшие большую часть отряда, оказались бандитами, самыми настоящими головорезами в прямом смысле этого слова. Они были жестоки и беспощадны: перед убийством пытали пленных, грабили и калечили местное население, насиловали женщин, и оскорбляли, унижали и убивали вступившихся за них мужчин. При этом они ещё и враждовали между собой, то деля добычу, а то и вовсе без видимого повода. Тем не менее, это не помешало Шамилю получить звание Героя Абхазии.
   И после всего этого кошмара, когда стало окончательно ясно, что в сторону заветного Ткуарчала они не пойдут, он решил отделиться: борьба за народную независимость в рядах конфедератов была пропуском и лучшим рекомендательным письмом куда угодно, в любые соединения и подразделения находящиеся на подконтрольных территориях. Но за Гумистой, ставшей линией Сухумского фронта, где шли непрерывные бои, была территория вражеская, и пройти по чужой земле сотню километров до потерявшегося в горах городка одинокому вооружённому путнику возможным не представлялось. Сомнения, страх и ощущение собственной ничтожности на фоне разыгравшейся бури боевых действий, поселились в его сердце. Впервые он ощутил тяжесть и щемление в груди, и жуткое месиво из тревог и переживаний в голове. Из-за неё, конечно же, из-за Мары. Представлялись страшные блокадные картины родного Ленинграда, со всеми ужасами голода, трупами на улицах и постоянным страхом смерти.
   Подбадривали только фантазийные планы одиночного геройства, вселявшие веру, силу и надежду в спасение любимой...
  
   Гумиста - река бешеная, десятками топившая людей, унося их последние крики. Она делила людей на своих и чужих, а жизнь - на "до" и "после". Прочно закрепившиеся на её правом берегу абхазы тоже были в ярости. Бои ни на день не смолкали, рейды даже самых маленьких групп не обходились без потерь, а потеснить грузин всё никак не удавалось. Людей, чьи фамилии оканчивались на -дзе и -швилли, несмотря на потери, не убывало. Мало того, их было больше, они были лучше вооружены и экипированы, их поддерживали танки, артиллерия и авиация. Во всём испытывавшие нужду абхазы держались на силе духа, честном слове и российской поддержке, но всего этого было мало, и даже случавшиеся наступательные успехи носили краткосрочный характер - с занятых позиций их выбивали и, неся потери, они откатывались назад, вновь теряя людей в диком шипящем потоке. Пыл предыдущих стремительных побед угасал. Чеченцы "навоевались" и, растворившись в свежем горном воздухе, исчезли в неизвестном направлении. Силы и ресурсы таяли, а грандиозные планы росли. В пылу сражений и наметившейся в них передышке, пока российская сторона активно билась на юридическом поле брани и выступала гарантом достигнутых соглашений, о маленьком Ткуарчале, казалось, все позабыли. Тогда, заручившись приказом командования, поддержкой Всевышнего и группы единомышленников, сплошь состоявшей из местных, в составе специальной разведывательно-диверсионной группы из восьми человек он отправился на рандеву со своей целью.
   Их называли отрядом смертников. Попасть в отряд было для него огромной удачей и волей случая - накануне затишья грузинский снайпер "снял" своего коллегу с противоборствующей стороны. Зарекомендовав себя метким стрелком ещё в бою под Эшерой, Йога занял его место, получив в "наследство" слегка потрёпанную СВД и котелок патронов для тренировки.
   На сборы, подготовку и отдых оставалось двое суток.
   Все понимали важность поставленной задачи. Все понимали, что для многих, если не для всех, этот рейд может оказаться последним. Все писали письма родным. Спокойным и внешне безразличным оставался только командир - у него родных не осталось. Когда всё началось, он был далеко, а они находились в Сухуме. Известий об их судьбе не поступало. Они просто исчезли. Что именно с ними произошло, никто не знал, даже он сам, зато все знали о зверствах обдолбанных грузинских гвардейцев в первые дни войны, и потому эта тема оставалась запретной. Все всё понимали.
   Два дня долго спали и много ели. Говорили мало и только по делу. Готовились. Каждый думал о своём. Командир, Серёга Ончба, постоянно курил. Пулемётчик Чокура от обеда и до заката любовно вылизывал свой ПКМ. Хитрый Дзинтария и сапёр Гиви резались в карты. Ставка была высока - восемь щелбанов. Вечно хмурый боксёр Картазия сбрил бороду, отчего помолодел лет на пятнадцать и стал похож молодого, но уже запойного Жерара Депардье. Студент Ахицава, злые глаза которого выражали всю ненависть абхазского народа, подолгу чесал за ухом надетой на огрызок карандаша автоматной гильзой, после чего что-то записывал в свой походный дневник, и на вытянутом худом лице его то и дело взыгрывала ехидная усмешка. Санитар группы постоянно суетился, где-то пропадал, затем неожиданно появлялся и начинал ко всем приставать со своим врачевательством. Быть медиком - это склад ума и характер. Быть военврачом - это хлебом не корми, дай только кого-нибудь подлечить. От него отмахивались как от чумного: что, мол, пристал, сейчас накаркаешь, и он снова исчезал. Он совсем не умел злиться и снисходительно относился к пошлым в свой адрес шуточкам. Суетился он не зря: в условиях тотального дефицита всего чего только можно, он умел достать редчайшие препараты, коими и набивал свою сумку. Сам же Йога, под чутким руководством Ираклия, снайпера из первого взвода, усердно упражнялся со своей винтовкой. Получалось отлично, Ираклий его хвалил, и даже подарил два магазина снаряжённых снайперскими патронами.
   Вечером второго дня все ещё раз проверили оружие, переуложили рюкзаки. Плотно поели и выпили чачи. По-прежнему молчали.
   В ночь перед выходом никто не спал, и по решению командира группа вышла на два часа раньше запланированного. По натянутой в темноте канатке, восемь человек - семь мстительных абхазов и влюблённый русский - переправились на вражий берег и, чуть шурша по камням, растворились в мутной вязкости плотного Гумистинского тумана.
   Победа была далека. Беда притаилась намного ближе...
  
   ... Боль. Острая боль в простреленном плече. Хорошо хоть "дура" навылет прошла, и пакет перевязочный был. Кровь остановить-то остановил, но рана начала гноиться: неделя в горах, не мылся, климат субтропический - это вам не шутки. Ещё немного и начнётся заражение. Тогда хана...
   Третий день одиночества. Силы на исходе. Проблемы с водой, с едой. Из группы никого не осталось, и помощи ждать было неоткуда: третья РД группа восьмого батальона народного ополчения на связь не выходила, а значит, и до конечной точки маршрута не дошла, и назад не вернулась - значит, считали погибшим. А даже если и не считали, то чем это могло помочь? Вот если бы вертушка пришла... эх, мечты-мечты, а где же радость? Да и не того он полёта птица, чтобы эвакуационную операцию устраивать. Он прекрасно понимал, что даже пешую группу по следу не пустили. Да и если могла бы группа его достать, то уже достала бы. Чужая группа. На грузинской стороне спецов-наёмников хватало, и то, что он до сих пор жив, говорило лишь о том, что его группа нарвалась не на лучших...
   Третий день на оккупированной территории. Это не много, но к таким автономкам жизнь его не готовила. А главное - всё уперлось в такую мелочь, аж до слёз обидно... Антибиотики нужны. Антисептики. Ах, если бы он был санитаром.... Но он был снайпером. Болью в плече и пульсацией в висках отдавался каждый шаг. Ставшая невероятно тяжёлой, СВД дико тянула плечо. "А хорошо ещё, что не пулемётчик, - подумал он, и ободрённый несмешной шуткой сощурился на полуденное солнце". А Эрик - санитар - единственный, кого он знал по прошлым боям, погиб одним из первых. И сумка его брезентовая лежала теперь рядом с ним самим в том распадке, километрах в тридцати на северо-запад, где имели они несчастье самое большое для диверсионной группы - встретиться в лоб с противником. А в ней так необходимые сейчас медикаменты...
   Третий день он, уроженец болот, разрядник по спортивному ориентированию, кружил по этим чёртовым горам, путая след и не имея возможности вырваться. И остановиться было нельзя - найдут, догонят. А не найдут, так сам от сепсиса загнёшься. Хорошо бы в Отап спуститься, так нельзя - во всех сёлах и на всех дорогах района грузинская гвардия. Что делать? Куда идти?
   В осажденный Ткуарчал, на помощь блокадникам, с целью налаживания обороны, а в последующем и прорыва изнутри навстречу наступающим частям, его группа попасть не смогла. Не смогла даже добраться до внешнего кольца обороны. Оставались ещё сутки пути. Случай... глупый случай ценой в семь жизней. И теперь он оставался один, потому что шёл замыкающим, как и положено снайперу на случай столкновения с противником...
   Сколько ещё он мог продержаться? Ну, день. Ну, два, если удастся что-нибудь пожрать. Но наверняка не удастся. Зверьё разбежалось давно от постоянной стрельбы, взрывов, запаха танковой соляры и прочей дряни, присущей нахождению поблизости вооружённых людей. Да если и забредёт какой волк, медведь или олень, с ножом на него не попрёшь. А стрелять нельзя. И костёр развести нельзя. Можно, конечно, и сырое мясо есть, приходилось уже, но опасно отравлением. А это грозит обезвоживанием, а с водой и так напряжёнка: сутки уже он делил её на глотки, и этих глотков оставалось пять-шесть, они булькали во фляге, демаскировали. Остатки последнего сухпайка закончились ещё вчера...
   Можно было уйти на север. Но в его экипировке, без снаряжения и провизии, без карт, в одиночку и с порченой шкурой не дойти. Значит, предстояло идти на восток. Там тоже плохо, тяжело, но это единственный шанс...
   ... Вечером следующего дня, уже не чувствуя голода, с пересохшими потрескавшимися губами, мучимый жаждой, не чувствуя боли в обессилившем теле, он лежал за огромным одиноким валуном, окружённом вековыми елями, и смотрел вниз, на раскинувшийся в долине посёлок.
   Ночью предстояло в него спуститься, или остаться здесь, за камнем, и сдохнуть.
   Там, внизу, мерцали огни Акармары...
  
   Ночь была звёздная. И холодная.
   Обессилевшее тело протестовало крутому спуску: споткнёшься, поскользнёшься - упадёшь; падение - смерть, или увечье, что ещё хуже. Сначала он хотел спрятать винтовку за камнем, у которого провёл остаток дня, но инстинкты взяли своё, и теперь, когда он скользил от одного дерева к другому, хватаясь за их них, чтобы не упасть, она, перекинутая с плеча назад, болталась по сторонам и больно била по спине.
   Расстояние в горах обманчиво. Вот, видишь гору, идёшь к ней, идёшь, а она всё так же далеко остаётся, только в размерах растёт. Но доходишь, стоишь у подножья, дивишься предстоящему подъёму и думаешь: "А на хрена?". Столь же лукаво ссыт в глаза видимость одной горы при взгляде на неё с другой. А вот когда стоишь на вершине и вниз смотришь - это так же страшно, как глядеть с крыши дома, что, впрочем, тоже зрительный обман. Но зачастую спуск оказывается дольше, труднее и опаснее подъёма.
   Он не был скалолазом - странный, несовременный, он вообще не любил фильмов с Сильвестром Сталлоне, да и "Скалолаза" в то время ещё не сняли - силы подвели, в какой-то момент он просто упал и покатился вниз.
   Когда очнулся, напитавшаяся кровью штанина прилипла к ноге, а сама нога налилась свинцом и отказывалась слушаться. Он лежал на спине, тихо стонал от боли и сквозь наворачивающиеся слёзы смотрел на звёздное небо. Сколько прошло времени, он не знал - часы не перенесли падения. Когда боль стала привычной и вполне терпимой, он собрался с духом и провёл осмотр. Казалось, что взрезаемая штык-ножом штанина оглушительно трещала в ночной тиши; думалось, будто этот треск услышат все кто только может, и скоро его обнаружат, пленят и будут пытать. Но секунды тянулись, окружающий мир враждебной активности всё не проявлял, а тишь оказалась не такой уж и тихой. Слабый ветерок доносил жалобный скулёж акармарской собаки, где-то далеко в стороне позвякивало нечто среднее между бутылками и цепью, сверху, откуда скатился он сам, шумя огромными крыльями, слетела и уселась в кроне ближайшего дерева незнакомая птица. Наверное, это была сова. Причинить вреда человеку она не могла, но то чувство, что за ним наблюдают как за жертвой, было весьма тревожным.
   Просунув руку в разрез штанины, он ощупал рану. "Ерунда, - подумал он, - только шкуру содрал маленько, вероятно, налетел на камень или корягу какую". Ниже оказалось хуже - голеностопный сустав распух, кожа на нём онемела, но боль при нажиме взрывалась внутри. Не перелом, но дело было плохо: вывих, может, ещё и растяжение, не исключено, что отягощённое внутренним кровоизлиянием. Не думая долго, он вовсе отрезал штанину ниже колена, сложил её в несколько слоёв и наложил на кровоточащую рану, затем отстегнул от винтовки ремень и плотно перетянул им повязку. Интересно, что сама винтовка падение пережила, даже оптика не разбилась, но сомнений в том, что прицел сбился, не оставалось. Впрочем, теперь уже было не до винтовки - терять было нечего, сомневаться - некогда. Предстояло отдышаться, решиться и, рискуя всем, опираясь на "костыль" системы Драгунова, выдвигаться в сторону людей...
   В этом скромном селении война для него закончилась, а всё дальнейшее, он иначе как несправедливым чудом не называл.
   Там его выходили. Перестало лихорадить, рана затягивалась, но сил на полное восстановление у измученного тела не находилось. Было голодно, и вообще всевозможные проблемы осаждённого положения прижали местное население к краю. Из соседнего Ткуарчала подбрасывали крохи - помогали, чем могли.
   Очередным ударом для него стал тот факт, что у "цивилизации" с Ткуарчалом была налажена воздушная связь. Пусть опасная, пусть непостоянная, но она была! Неужели об этом не знали по ту сторону Гумисты?! Зачем отправили их?! Плата за чью-то глупость, неосведомлённость или даже предательство казалась ему слишком высокой. Семь жизней. Семь. И почему он не стал восьмым, почему?!
   Свыкнувшись с этой мыслью, он начал крепчать. Начал ходить, пусть и прихрамывая. Но левая рука слушалась по-прежнему плохо, неохотно. Про винтовку пришлось забыть. Спустя какое-то время, он вместе с местными стал совершать поездки в Ткуарчал. Дело было опасным. Пятнадцать километров по узкой горной дорожке, по краю обрыва, под угрозой обстрела проходила их колонна, состоящая из ржавого ЗИЛа, ранее развозившего уголь по котельным, и двух "буханок". Больше подходящего транспорта, способного к передвижению, не нашлось. Он был и за водителя и за механика, по мере сил помогал при погрузке-разгрузке.
   Окончательно добил его первый же рейс.
   В городе оказалось много вооружённых людей, главным образом - русских. Все они прибыли туда на вертолётах, и хотя камуфляжная форма была на них самая разнообразная и без знаков отличия, все они были чем-то очень похожи друг на друга, и не похожи на него самого. Короткостриженые, с суровыми лицами, они были везде и деловито раздавали указания. Самое интересное, что местные ополченцы их слушались, беспрекословно выполняя любые приказы.
   Город сопротивлялся обстоятельствам, город жил, но, несмотря на всю активность подготовки к обороне и наступлению, отовсюду сквозило напряжением и озлобленной неуверенностью.
   В Акармаре о семействе Арутюнян никто не знал. Поэтому, когда их колонна прибыла в Ткуарчал и встала на сортировочном пункте в ожидании очередного гуманитарного транспорта, он выделил коренастого мужичка с залысиной и, решив, что он тут главный, обратился к нему:
   - Извините, не знаю вашего знания, - начал Йога, - разрешите обратиться?
   - С чего вы взяли, что у меня звание? - уставившись исподлобья, ответил коренастый.
   - Видно, но не в этом дело...
   - Вы, собственно, кто такой?
   - Я - водитель, - кивнул Йога в сторону "буханки", - мы из Акармары.
   - Отлично, в первый раз вас вижу. Что вы хотели?
   - Я ищу одного человека. Её зовут Мара, Мара Арутюнян. Вы не могли бы...
   - Нет, я не мог бы, - прервал его неуверенную речь коренастый. - Я тут по другим вопросам. А вы... вы обратитесь туда, - он махнул рукой в сторону противоположного конца улицы, - там штаб, там всё про всех знают. Или не про всех и не всё, но вам обязательно помогут...
   "Штабом" оказался отдел милиции. Перед входом никого не было, внутри тоже оказалось тихо, лишь одинокий седой капитан сидел за стойкой дежурного и что-то медленно записывал в толстый журнал.
   - Вы кто? - спросил он.
   - Водитель, - ответил Йога, - мы за гуманитаркой, из Акармары.
   - А-а-а... - протянул капитан, - ну, как там?
   - Нормально, живём. Мне сказали, что вы можете помочь найти человека.
   - Это да. Может, можем, а может - не сможем. Вы кого потеряли, родственников?
   - Почти. Я ищу...
   Капитан недоверчиво затряс указательным пальцем, и ехидно спросил, не дав договорить:
   - Э-э-э... вы же не местный. Так какие у вас могут быть здесь родственники?
   Пренебрежение его проблемой, взбесило Йогу.
   - Послушайте, - заявил он, навалившись на стойку и лбом ткнувшись в стекло, - я не для того из России сюда припёрся, чтобы вы тут в Анискина играли. Вам ясно, капитан? Я ищу семью Арутюнян!
   - Ах, это, - стушевался старый капитан, и на лице его отразилась бурная работа мысли. - Тут такое дело... они, это...
   Он просто не мог подобрать слов.
   - Уехали? - вмешался Йога. - Эвакуировались?
   - Нет. Они погибли, парень...
   Не веря услышанному, Йога отлип от стекла, попятился назад, наткнулся на стену с сполз по ней на пол. Капитан сначала высунул голову из-за стойки, затем весь вылез из своего "укрытия", подошёл, сел рядом, тоже прислонившись к стене, достал из кармана кителя пачку сигарет. Достав последнюю штуку, он скомкал мягкую пачку, сунул её обратно в карман, прикурил. Глубоко затянувшись сам, протянул сигарету Йоге. Тот не курил, но согласился.
   - Понимаешь, - начал капитан, - так бывает. Первый же обстрел, и всё. Их квартира на четвёртом этаже была, а как снаряд попал, так три верхних до первого и сложились. Дочка к ним приехала, что самое обидное, Марочка. Красивая девушка такая, молодая. Я своего Григория посватать к ней хотел, когда она университет окончит. Они и в школе учились вместе, в одном классе, дружили. Только она в Россию учиться поехала, а он в Тбилиси. Ты же к ней приехал, да?
   - Не знаю...
   Капитан долго ещё что-то бубнил, задавал вопросы, пытался заглянуть в глаза, но Йога его не слушал. Это было странно и неправильно, но он не был поражён услышанным. Он отрешённо решал: уезжать теперь или оставаться до конца, и если уехать, то как?
   И он остался...
  
  ***
   Когда я пропадал в лесах ленинградской области, самым трепетным моментом дня становился обед. Не всегда, но очень часто. Вот сидишь так, где-нибудь на высотке, на краю немецкого окопа, где только что раскопал стрелковую ячейку или пулемётную точку, и смотришь вдаль, "читаешь" местность, представляешь какой "голой" она была семьдесят лет назад. "Рисуешь" обстановку вокруг, прикидываешь сектор обстрела и понимаешь, откуда наступали наши. Пахнет сырой землёй. Дымок щекочет ноздри, а в остатках куцего костерка доходит, томится гречневая каша с тушёнкой, а рядом с ней, обложенная углями, стоит эмалированная солдатская кружка, и в ней вываривается крепкий сладкий чай. Поблизости, перелетая с ветки на ветку, беззаботно (или всё же озабоченно?) щебечет неведомая птаха, своим бессильным писклявым голоском навевая мысли о вечности и тщетности бытия отдельно взятого организма.
   А в то время когда я пропадал на пляжах, главным моим увлечением было чтение историй об абхазско-грузинском конфликте, историй очевидцев с обеих сторон. Особенно запомнился мне, поразив пронзительной деталировкой маленького события, рассказ Сергея Бережного "Кавказский сюр", хоть точное время и место событий в нём не указано. Читая воспоминания людей, чьи жизни война разделила на "до" и "после", я снова, как в лесу, пропитывался той тягостной и тревожной атмосферой боевых действий, которая роднила меня с этими местами, приковывала, очаровывала, наводила на мысли и задавала два вопроса.
   Когда-то давно, сразу после окончания университета, недолго, девять месяцев всего, я жил во Франции. Хорошее было время, но глупое. И страна замечательная, особенно за пределами больших городов. Но главное - это люди, тоже, разумеется, не городские. А в мегаполисах, как и везде, срач в получасе ходьбы от центра и, конечно, понаехавшие негры с арабами. Так вот настоящие французы, провинциалы особенно - народ очень гордый, но слабый. Уж не знаю, как они столько колоний захватили, но в каждой войне (Первую мировую не считаем - Верден и всё такое) по шапке получали и капитулировали. Но находились среди них и настоящие сепаратисты, прирождённые партизаны и революционеры-подпольщики - короче, люди духа непокорённого, до тупости упёртые и принципиальные. В этом они сродни моим соседям - финнам. У тех национальная гордость вообще зашкаливает. Помните, как в тридцать девятом горстка отважных бросила вызов всему Советскому Союзу и огребла (позорной для "советов" ценой) за свою несговорчивость? Я это всё к тому, что эти два народа мне всегда были крайне симпатичны, а их качества в не меньшей степени присущи и нам и абхазам. Вот только почему русским война нужна для поднятия очередной волны патриотизма и сплочённости? Такое положение вещей роднит нас с французами, и противопоставляет финнам и абхазам, у которых это в крови. Тогда почему я редко вспоминаю о Франции, никогда не был в Финляндии, и очень жалею, что придётся покинуть Абхазию?
   Эти националистичные вопросы мучали меня и в тот вечер, когда после очередной порции рассказов о войне за независимость маленькой гордой республики и основных принципов йоги я, уставший и разморённый солнышком, на затёкших ватных ногах плёлся в сторону дома.
   Солнце скрылось за горизонтом. В быстро набегающих сумерках сгущались противоречивые мысли. С территории санатория МВО доносился фоновый шум, издаваемый бесцельно бродящими российскими туристами. Воздух стремительно приближающейся ночи напитывался типично южными пряными ароматами. И вдруг что-то вырвало меня из моих размышлений, и заставило думать совсем о другом: за насыщенностью этого дня я совершенно позабыл об Ирке. "Оно и хорошо, - решил я, - значит, есть для меня люди дороже. Только они уедут завтра, а ещё через несколько дней уедет и Йога. И с кем я останусь? Как буду жить? Мало мне было тоски и печали - теперь вот ждать новой встречи...".
   Это было поводом накидаться. Я бы непременно так и поступил, если бы на подходе к Красному мосту, яро сигналя, меня не нагнала чёрная "Тойота". В Абхазии все отвергают кабриолеты и пренебрегают кондиционером в машине: опущенное стекло и высунутая наружу волосатая рука, украшенная массивными часами - вот местный, не выходящий из моды, тренд. И Астан, несмотря на всю серьёзность своего положения, исключением не был.
   - Нет причин унывать, брат, - крикнул он, - и вообще тебе в обратную сторону!
   Остановившись на секунду, я развёл руками, и поспешил перейти улицу. Усевшись в машину, не скрывая надежды, спросил:
   - Неужели нашёл?
   - А ты думал. В "Айтар" девочка твоя заселилась, три дня назад. Вот я и говорю - тебе в обратную сторону. Но каждый вечер она берёт такси и едет кушать и пить вино в "Нартаа". Так тебя куда отвезти?
   - Сначала домой, - ответил я, - переоденусь, а потом... Слушай, Астан, а можно узнать когда она поедет и столик нам забить?
   Астан усмехнулся:
   - Ты толкаешь меня на превышение служебных полномочий.
   - Я понимаю, но...
   - Да можно, можно, не переживай. Всё можно, стоит только захотеть. Главное - чтобы знакомый был правильный, - подмигнул он, и лихо сорвался с места...
   ... В восемь с копейками (точнее я и сам не знал, сколько времени было, ведь "Гранд Сейко" перед отъездом продать пришлось, и обзавестись простенькими "Сейко 5", которые постоянно отставали) я был наготове: помытый, побритый и в свежей рубашке стоял в семи шагах слева от входа в "Нартаа". Чтобы бесконечно не переминаться с ноги на ногу и не показывать своей взволнованности, спиной подпирал деревянную ограду, но судорожно вертел головой по сторонам, хотя точно знал, что появится она именно слева - набережная является пешеходной зоной, а улица Аидгылара, по которой может проехать такси - ближайшая к ресторану.
   Это заведение, пожалуй, самое популярное среди русских, я бы даже сказал, что оно чисто туристическое - местные сюда не ходят. Не имел привычки захаживать сюда и я. Оно просторное, уютное и атмосферное, лишенное налёта элитарности и обладает самым толстым, среди местных, меню. Оно находится в правильном месте, раскручено путеводителями, и знаменито, прежде всего, хачапуром "лодочкой" - мне эта булка с расплавленным сыром и маслом по душе и вкусу не пришлась, но народ прёт на неё активно. Ценник здесь тоже гуманный, что тоже, несомненно, оказывает влияние на потребительский выбор. В общем, я не был удивлён тем, что наведывается она именно сюда.
   Бесконечным потоком тянулись мимо меня "паломники" - любители вечернего променада. Поминутно они входили и выходили в ворота ресторана; не найдя свободного местечка, шумя и толкаясь, они суетливо топтались у входа в ожидании отбытия очередной партии чревоугодников, чтобы занять их место. Я был горд, и чувствовал себя неловко - козырный столик на шесть посадочных мест в углу первого этажа был за мной. Люди ругались: дамы, как обычно, раздражённо кудахтали, пытались командовать и тащили своих кавалеров куда-нибудь "туда", а те в свою очередь, насупившись, упирались, и робко предлагали ещё немного подождать. Мало кому из тех, кого природа по ошибке наделила яйцами, удавалось настоять на своём. Чисто по-русски, мне было жаль этих подкаблучников. Чисто по-мужски, мне было на них наплевать.
   Отвлёкшись на очередную командиршу с сиськами навыкате, Ирку я услышал раньше, чем увидел. Звонкое цоканье каблучков так резко дисгармонировало с опостылевшим бабушкинским шарканьем туристических тапок, что горным эхо отдавалось в ушах, вызывая внутри странное, почти мятежное, почти забытое, чувство противоборства разума с пошлостью. "Здесь так не ходят, - выстрелила мысль. - Чтобы так выделяться, надо быть или слишком глупым или слишком наглым. Надо быть выше толпы, выше обстоятельств. Ну кто ещё на такое способен, если не она?". А ещё через мгновение, резко, как от испуга, повернувшись влево, я увидел её. Лица сразу и не узнал. В белом летящем платье и белых же босоножках, с распущенными волосами и клатчем на ремне-цепочке, она казалась нездешней. Нереальной. Неземной. Вульгарной и неуместной, как пальма в осиновой роще. Но она была рядом. Она приближалась, смотря поверх всех и ни разу не смущаясь ненавистных взглядов оценивающих её соотечественниц. Казалось, на неё смотрели все. А может, так оно и было. В любом случае, я не замечал никого, одновременно всех ненавидя, и гордясь ей больше, чем собственным столиком. Но ещё больше я раздувался от чувства собственной важности и превосходства - шикарная баба шла ко мне, сама того не зная. На какой-то миг показалось, что жизнь моя не так уж и дурна, что она налаживается. Этот миг счастья предопределил многое.
   Она же, как шла с гордо поднятой выше обстоятельств головой, так и прошла мимо меня. Я растерялся, и только оторопело считал удаляющиеся шаги: один, второй, третий... На седьмом, свернув направо, ко входу, она остановилась, развернулась вполоборота, и заявила:
   - Ну, может, пойдём уже? Нет?
   - Да, конечно, - покорно ответил я, растерявшись ещё сильнее и, как худшие представители пола и государства, покорно поплёлся за своей избранницей.
   Мы вошли на территорию ресторации. Абхазия - не Россия, и обходительный персонал нас услужливо не встретил. Нас вообще ни кто и ни как не встретил. Остановившись в центре большой открытой территории, она деловито огляделась вокруг.
   - Вот и любимое место свободно. Мне сегодня определённо везёт, - сказала она.
   - Ещё как, только оно занято.
   - Кем?
   - Мной, - ехидно заметил я и, небрежно отстраняя её в сторону, первым прошёл в угол.
   Мы расселись на широких деревянных скамьях. Для пущего романтизма, я зажёг стоящую на столике свечу. Её дохлое пламя сильно колебалось от порывов моего возбуждённого дыхания и меркло в мутной шашлычной дымке, тянувшейся с задворков кабака. Не сводя глаз и не моргая, я смотрел на Иру. Впервые я видел её настоящей: простая, как три рубля, чуть сдвинув брови, она с серьёзным озадаченным видом, как в столовой, протирала стол перед собой салфеткой, а потом, сложив трижды, положила её в пепельницу. Разворачиваясь, салфетка шевелилась, отвлекая меня от созерцания накачанных губ; аутодафе настигло и её (салфетку, в смысле). Озарённая мерцанием прыгающего огня, светлая грусть на Иркином лице выдавала её скептическое ко мне отношение. Я не слышал ничего вокруг. Настало время что-нибудь сказать и, возникшая вдруг официантка, морщинистая дама лет пятидесяти, нарушила режим тишины:
   - Ребята, - повелительным тоном поведала она, - этот стол в резерве.
   - Ардзинба, - назвал я заветный пароль, и её тон тут же сменился на более услужливый.
   - Что будете кушать, молодые-красивые?
   - Два шашлыка из баранины, два сациви и бутылку "Ашта Лаша", - решил я за двоих и, чуть подумав, добавил: - две бутылки.
   - И "лодочку", - вмешалась Ирка.
   Когда официантка умчалась, я сказал:
   - Пара лишних килограмм тебя не испортит, конечно, но ты ведь всё это не осилишь.
   Она лишь взметнула брови и неопределённо пожала плечами в ответ.
   - Неужели ты не удивлена нашей встрече?
   - Я больше удивлена тому, что ты на неё решился. Дома ты казался мне более робким.
   - На Кавказе сложно не почувствовать себя немного героем, если любишь Лермонтова полистать перед сном...
   - А как узнал, где и когда меня ждать?
   - Люди добрые подсказали. Всё же давно здесь сижу, и уже немножечко свой, - не упустил я возможности похвалиться и приврать. - Связи имеются. Вот и местечко для нас попридержали - беспрецедентный случай.
   - Да уж, большой человек, по-другому и не скажешь, - обожгла иронией она. - А что значит "Ардзинба"?
   - Да так, просто слово красивое...
   Разговорившись, впервые за годы прошедшие с последней встречи с Катей, я почувствовал себя легко и непринуждённо в общении с женщиной. До того момента я был уверен, что счастье не приходит дважды, но когда рядом царица грёз, преисполненная королевской внешности и крестьянской непосредственности, трудно не поверить в чудо.
   Уже после первого бокала ко мне вернулось ощущение реальности, и я снова стал замечать противный назойливый шум, очень похожий на человеческие голоса. В соседнем "кабинете", отделённом от нас плетёной перегородкой, сидели русские: оттуда доносились глупости и пошлости, проскакивал матерок и лился истеричный бабский смех. И если бы не Ирка, я бы, как всегда, был очень раздражён, но её присутствие возносило меня выше этого.
   Я много говорил. Второй раз за год и второй раз за день выговаривался полностью. Она слушала, редко вставляя реплики, и много ела. Умяв хачапур и запив его парой больших глотков вина, Ира усердно и сосредоточенно жевала баранину. Вопреки всем правилам и представлениям о женской идеальности, подобный аппетит вызывал у меня нечто среднее между восторгом и умилением. Сам же я больше пил, и продолжал рассказывать про здешнюю жизнь и творческие планы, тактично умалчивая о причинах своего бедственного положения. Казалось, что она меня не очень-то и слушает. Но я был неправ. Она спросила:
   - А чего ты сюда забрался-то? Есть на свете места и получше...
   - А ты чего? - переспросил я.
   - А я проездом из Грузии. Люблю путешествовать в одиночку. А на машине, так вообще отдельный кайф.
   - Да, слышал, что в Грузию нынче модно. А я... в общем, скоро уже обратно.
   - Можем уехать вместе. Если хочешь, конечно.
   Решиться на такое мгновенно я не мог даже в нетрезвом виде, и затравил местную байку.
   - Знаешь, если в Грузию въехать по загранке, а из неё в Абхазию по российскому паспорту и отсюда по нему же в Россию, то фактически ты останешься в Грузии?
   - А я, по-твоему, как делаю? - спросила она, разделавшись с шашлыком и накидываясь на сациви.
   - Глупо. Это осложнит дальнейшие путешествия.
   - Ты что, шуток не понимаешь?
   - Да мне тут не до шуток, знаешь ли. Отвык. Да и не с кем шутить-то особо, - ответил я, явственно ощутив наметившийся холодок алкогольной грусти.
   Мои здешние развлечения - сон, бухло и ностальгия - то, что сделало меня флегматичным, слабым и унылым молчуном. И тогда, если бы не Иркина непосредственность, я бы споткнулся, и вся нынешняя счастливая жизнь походила бы на развалины Синопа.
   - Фу, гадость какая, - сказала она, воткнув вилку в холодную курицу в ореховом соусе, и отодвинула блюдо. - А давай поедем завтра на Рицу?
   Рица - это не только гостиница, но и озеро - главная местная достопримечательность. Она же - здешняя туристическая Мекка. Она же - главное абхазское разводилово. Ехать туда на своей машине ещё можно, но без гида скучно. А в составе экскурсионной группы - отвратительно.
   Сначала вы остановитесь на винодельне, где вам бесплатно нальют семь видов "компота", гордо именуемого домашним вином. А после, разумеется, настойчиво предложат купить по бутылочке.
   Захмелевший турист - глупый турист, а русский - ещё и щедрый.
   Поэтому потом вас высадят на сыроварне, где подробно расскажут и покажут технологию изготовления "настоящего" сыра, и даже дадут попробовать кусочек и, конечно же, попытаются продать ещё килограммчик. Правда, это уже будет фабричный сыр, но до этого забродивший на жаре и пойле мозг закусившего экскурсанта по всем расчётам догадываться не должен.
   Следующим пунктом остановки будет пасека - самое лучшее место на абхазской земле. Там, в окружении гор, где самый чистый воздух и наилучшая экология, живут и трудятся самые лучшие в мире пчёлы, приносящие самый вкусный и полезный мёд. Он настолько "правильный", что Винни Пух, знай об этом, поселился бы здесь, или умер от тоски и зависти. В Апсны вообще всё самое лучшее (армяне бы с этим утверждением поспорили). В этом вас постараются убедить, рассказывая как не попасть в руки спекулянтов и жуликов. А если вдруг вам лень таскаться с горшком по горам, то у каждого лавочника есть друг, торгующий тем же самым исключительно "правильным" продуктом. В Сухуме, например (вы же оттуда приехали, да?), на центральном рынке, на втором этаже, зовут его... только у него дороже, чем здесь.
   А между основными пунктами "настоящести" и "правильности", вы купите магнит с изображением Голубого озера, под гнётом давления на мужественность пролетите по канатке на Бзыпью и, может быть, пропитавшись духом гор, обзаведётесь мохнатой шапкой и кинжалом в Юпшарском каньоне. А может быть ничего этого и не произойдёт, если не развешивать уши и покупать вино в магазине (или на рынке - там дешевле). Но абхазы расстроятся.
   В конце концов, выслушав очередную легенду и испив из водопада "Девичьи слёзы", вы таки доберётесь до конечной точки маршрута, где вас отпустят на часок погулять. Вы погуляете, поглядите на бесформенную лужицу, с трёх сторон окружённую горами, и сделаете пару-тройку фотографий. А дальше что? Правильно - пойдёте жрать. Почему обязательно жрать? А потому что стоимость завтрака или обеда включена в стоимость поездки, но в начале пути экскурсовод на пару с водителем убедили вас, что спешить надо к прекрасному, а чревоугодничать можно и потом, на обратном пути, например. Поэтому обедать вы будете за свой счёт: во-первых, жрать захочется, а во-вторых, делать там больше нечего...
   - Конечно, поедем, - ответил я, - только не завтра.
   - Почему? - спросила Ира, жестом выманивая у меня прикуренную сигарету.
   - Потому что завтра мы поедем в Новый Афон...
   Заказав ещё одну бутылку, мы долго сидели: она, уже лениво, трескала мой остывший шашлык, а я - её "гадкий" сациви. Ресторан пустел. Умолкла музыка, стих гвалт прихожан, рассосался аромат остывающего мангала. Облокотившись на стол и подавшись ко мне, обожравшаяся Иришка сказала:
   - Пойдём отсюда, прогуляемся. А то мне трудно дышать.
   - Не может быть, - ответил я, мотнув головой и сгоняя хмельной бред услышанного. - Это что, у тебя от влюблённости дыхание спирает?
   - Нет, это от обжорства, глупый.
   - Ну, тогда всё в порядке. А то я уж решил, что мечты сбываются.
   - Мечты? - переспросила она таким тоном, какой случается только у нетрезвых девушек лет не более двадцати.
   - Да, Ира, да. Началось это со мной уже давно, ещё там, на Родине...
   Рассчитавшись, мы вышли на полупустую набережную. Солёный бриз приятно щекотал волосы в носу. Озорно булькая, бились о гранит волны. Я радовался, что она не предложила делить счёт - верный признак успеха, как показывает практика. Такси в такой час было уже не поймать, разве что исходить полгорода в поисках притомившегося и решившего кемарнуть за рулём извозчика, и я вызвался проводить её до гостиницы.
   Идти от центра к окраине неприятно всегда: днём и ночью, по мегаполису или деревне, по жаре и холоду, а также пьяным, безоружным и с бабой. В чужом городе эти факторы давят на человека сильнее, чем в родном. На Кавказе это ощущается особенно сильно - несмотря на внешний порядок и почтенное поведение местных, сюрпризы могут прилететь, откуда угодно и в любом количестве. А чему удивляться, если средь бела дня, в центре города, человек, перекладывающий из салона в багажник автомат, не удивляет никого, коме приезжих?
   Я прекрасно об этом знал, был к этому готов, и очень этого опасался. Да чего уж там - откровенно боялся, ведь рядом шла "бомба". Все радости наши от женщин, от них же божий гнев и прочие неприятности, включая сифилис и не разглаженные стрелки на рубашечных рукавах. Нет, не грабежа я опасался, и не ударов по жизненно важным, и не очень, органам, даже если ножом. Страшно было потерять лицо, уронить честь и отдать бабу. В целом же, по местным понятиям, присутствие мужчины - оберег для женщины. Но в горах бывает всякое. Короче, ежели что, мордобой с непонятным исходом был обеспечен. Хотя, почему с непонятным?
   Поэтому под гнётом безумной ответственности я стремительно трезвел: всё меньше говорил, и больше смотрел по сторонам, чем на свою даму, попутно вспоминая всё, чему учил меня Игорян. Тут же вспомнился он сам и его последнее письмо про Бабаловский парк, Милку и хулиганов. Нападения столь же большой толпы опасаться не следовало, горные гопники не кучкуются, но и я - не он.
   Ирка всё болтала и болтала о какой-то ерунде. А о чём ещё может трещать женщина? Поняв, что я её не очень-то и слушаю, она начала бомбить меня вопросами: как здесь оказался, почему залип, долго ли ещё пробуду, чем занимаюсь, какие планы на будущее. Рассказывать о трусости, бедственном положении и неопределённости, желания не было, поэтому отвечал я просто и односложно, проще говоря - недоговаривал, лукавил и откровенно врал, приукрашивая прошлое и настоящее. О туманном будущем промолчал вовсе, - ко всему вышеумолченному добавились бы нерешительность и ожидание чуда, - и я перевёл разговор на тему путешествий. Как мол, грузины поживают? Где больше нравится? С какой страной можно сравнить Абхазию, не принимая в расчёт бытовой необустроенности?
   И снова полились на меня водопады красивых слов про Варадеро, Флоренцию, раннюю осень в Бордо, и прочие прелестные места, где я никогда не был. Сообразив, что я опять где-то далеко отсюда (а я действительно был далеко - в Суздале и тех временах, когда тонул в чувствах к другой путешественнице), она спросила, по-женски игриво, но строго, чуть наивно, и вообще непонятно зачем:
   - И всё же расскажи, мне очень интересно, зачем всё это? Для чего?
   - Что - это?
   - Эта встреча, ужин, провожание...
   Я малость потерялся. Глупо молчал, чуть повернувшись к ней, и загадочно улыбался. Мне не хватало смелости сказать: "Ну а когда же, если не теперь? Другого шанса уже может и не быть. Это вспоминаю я о многих, но думаю-то только о тебе. Нужна ты мне, понимаешь?! Не люблю, не скучаю, а именно что нуждаюсь. Странно? Может быть...". Но и чтобы соврать, слов мне тоже не хватало, как не хватало их, чтобы поведать правду о своём сумасшествии и недосексуальных снах о ней.
   Я бы мог рассказать и о другом, более милом и невинном. Как, например, сидел давеча в бамбуковых кущах, и вопреки обыкновению думал не о мести, а о более простых вещах.
   "Как же не хватает порой самого простого, - думал я тогда, одиноко сидя на скамейке и вытянув вправо руку, будто бы рядом сидел кто-нибудь ещё. - А может быть самое простое на самом деле и есть самое сложное? Просто мы привыкли считать сложным то, чего не понимаем, а тому привычному и бесхитростному, что в понимании и не нуждается, найти объяснений не пытаемся. Мы просто не задумываемся об этом, но знаем. Не умом знаем, а... что там у нас ещё есть, повыше?.. душой, что ли? - При этом моя рука непроизвольно напряглась, будто что-то сжимала. Мне действительно хотелось простого. Мне хотелось потрогать женскую... руку. Левую. Я даже явственно представил, как сжимаю эту тёплую ладонь. Она, ладошка, крупная, не худая, не мягкая, косточки хорошо прощупываются. Кожа нежная, но уже немолодая, и приятной влажности. Тонкое золотое колечко на безымянном пальце. Маникюр - рубиновый! Кроме ладошки я не знаю об этой женщине ничего, я её не вижу, но могу всё рассказать о её внешности... всё... кроме лица - вместо него маска гладкой кожи... Чёрт, похоже, я перегрелся, - подумал я тогда, и по въевшейся привычке начал приглаживать бороду".
   Расскажи я об этом Ирке, она бы решила, что я не перегрелся, а просто псих. И была бы не первой, так подумавшей. И была бы права, в отличие от всех остальных... может быть. Поэтому я пошутил:
   - Сиськи, Ира! Сиськи! В них всё дело.
   - Гм... - издав этот сомневающийся звук, она демонстративно взглянула на свою грудь и поджала губы. - Ты сейчас серьёзно?
   - А с ними разве шутят? Хотя... - протянул я, - если в более интимной обстановке...
   Она как-то странно взглянула на меня, не то игриво, не то с сожалением, затем рассмеялась, но ничего не ответила.
   - А что, - продолжил я, - сиськи - вот что волнует умы интеллигенции уже не одну сотню лет. В них загадка и откровенность. В них женская сила и мужская слабость. Они волнуют, распаляют воображение и прочие функции организма. Они притягивают. Бывает, конечно, что и отталкивают, но не все, не всех и не сразу, и вообще это исключительный случай. А что? Вот ребёнок, например, и тот не всегда хочет грудь брать, а ты мужику предложи! То-то и оно. А любители задниц - это пролетариат, а у него фантазия дурная и с эстетикой туго. Беспощадный класс, и бессмысленный, как говорил один мой друг.
   Тут я в очередной раз отметил превосходную черту, отличающую Ирку от большинства женщин - мгновенно перескакивая с одной темы на другую, не спрашивая пошлых глупостей о личном, подмечать тонкости и сразу бить по больному, наверняка. Она спросила:
   - А почему ты говоришь о друге в прошедшем времени? Вы поссорились?
   - Да никогда! Просто он уехал воевать и потерялся...
   - Думаешь, он погиб, и боишься признаться себе в этом, да?
   "Да, именно этого я и боюсь, - подумал я. - И как раз себе-то в этом признаваться и нельзя - тогда и самому конец". Не признался я и ей.
   - Да типун тебе на язык! Думай когда говоришь! Он знаешь какой? Он сам кого хочешь убьёт и съест. Он там камня на камне не оставит... он...он... - я разволновался, и вконец растерял слова и мысли.
   - На войне всякое бывает, - тихо, примирительно сказала Ира.
   - Только не с ним, - ответил я, и мгновенно вскипел, - а тебе лучше замолчать!
   За такую грубость едва знакомая девушка должна была послать меня подальше и в демонстративном одиночестве быстро зашагать вперёд. Но она оказалась не такой - за это я её и полюбил.
   - Прости, - сказала она и взяла меня за руку.
   Перехватив её левую ладонь поудобнее, я нащупал кольцо на безымянном пальце и тут же остыл. Это была самая лучшая поддержка во всех моих страданиях.
   - Это что, женская народная забава такая - наговорить дурноты и потом извиняться?
   - Прости, - повторила она, - я не думала, что такой отшельник-одиночка может ценить друзей. Их сейчас вообще никто не ценит. Вместе пьют, гуляют, работают, баб трахают, да что угодно делают, братишками друг друга называют, а живут врозь. Помощь нужна - поддержки ищут. А потом всё одно - живут своими тревожными заботами. Даже в общем деле, и то личными выгодами живут, не то чтобы чужими жизнями.
   - Враньё - не лучший способ утешить и оправдаться, Ира. Просто ты злая и не любишь людей. Ты такая же, как я - просто не умеешь их готовить, - попытался я старой шуткой снять возросшее напряжение.
   - Я не вру, я точно знаю - вся Москва на таких людях держится.
   - Москва - не Россия, а Россия - не Кавказ, - гордо ответил я, и сделал ей непристойное предложение. - Давай так пройдёмся, - я сильнее сжал её руку, - и помолчим. Мне очень надо...
   Обратно я шёл быстро - забравшийся под рубашку южный ночной холодок, бессильный в Иркином присутствии, вдруг стал ощутим, и чувственно приподнял на дыбы растительность на руках. По телу пробегали мурашки, и оно, тело, то и дело содрогалось и передёргивалось. Лёгкой беззаботной походкой я летел над асфальтом, и казалось, что время остановилось. Мысленно я оставался там, позади, перед гостиницей "Айтар", где всё ещё прощался с ней. Прощался надолго, почти навсегда - до завтра. Рядом своими жёсткими листьями шуршали пальмы. Проносились полуночные гонщики. Ветер нагонял солёный и чуть прелый аромат моря, но любимая и желанная "земляника" довлела над ним. В ушах вязли её звонкий голос и насмешливые слова о нежданной встрече и том, что просто пожрать тоже бывает романтично. Горела прощальным поцелуем моя щека, а руку жёг лёд потери. Проклиная вдруг подкатившую робость, я смотрел ей вслед, а она уходила не оглядываясь. Я хотел бы пойти вместе с ней, но поступи такое предложение - отказался бы. Знакомый набор чувств, глупая надуманная влюблённость, вдруг ставшая явью, и вновь не сказанные слова о простом и главном не предвещали ничего хорошего.
   В сотый раз прокручивая эти картинки, минут за двадцать я дошел до санатория МВО, где давно, каких-то шесть часов назад, а будто в прошлой жизни, шумели наши туристы. С тех пор изменилось многое: забылись новости с Родины и сами Кестнеры, ушёл в астрал Йога, растаяла благодарность Астану, опять потерялся Игорян, и только тонкий аромат Иркиного парфюма, накрепко прилипший к моей руке, по-прежнему трепал какой-то давно уснувший нерв. Нерв любви и счастья. Нерв беззаботного бытия. Нерв лёгкой досады и трепетной радости, пронзающий насквозь, вызывая эйфорию и растворяя скопившуюся в груди боль. Но она, боль, обещала вернуться.
   На другой стороне улицы, из темноты, что- то шумно обсуждая, под фонарём появились двое и быстро побежали по зебре. О чём они говорили, я не понял, но сомнений в том, что это по мою душу не оставалось. Я сбавил ход. Через десяток метров они меня нагнали.
   - Добрый вечер, - чисто, без акцента, сказал один из них мне в спину.
   Я остановился и обернулся. Местные. Молодые, совсем юнцы - у одного ещё пушок под горбатым носом. Кряжистый, приземистый, глаза подлые - он сразу мне не понравился. Опасный. Другой - ростом повыше, лицо доброе, улыбчивое. Худой и плечистый, как я. Мне почему-то сразу подумалось, что говорил именно он.
   - Это точно, - ответил я и попытался улыбнуться, хотел добавить что-то ещё, но передумал.
   Они обступили меня с двух сторон: худой встал чуть справа, а "пушок" зашёл за спину и натужно кашлянул. Я не обращал на него внимания, и продолжал смотреть в глаза худому.
   - У вас не найдётся телефона, - улыбаясь в ответ, спросил он.
   - Найдётся, - ответил я. - Очень надо?
   - Да, очень надо позвонить, - пояснил он и глазами стрельнул в напарника.
   "Хорошо, что сейчас, - подумал я, - а не при Ирке. Как же повезло...". И тут же "нашёлся" Игорян. Всё-таки не зря он меня учил своим простым истинам.
   "Двое - хуже троих, - говорил он. - Трое сразу напасть не могут - будут мешать друг другу. Но двоих легче контролировать, а потому: за спиной никого не оставлять, на месте не стоять, не отвлекаться, разговаривать только с одним, с ближайшим, и глаз с него не сводить. Не напали сразу - замышляют подляну. Ломай сценарий. Не ври, не выкручивайся. Просят не много - дай. И помни: у тебя один удар и две ноги - сразу бьёшь, быстрей беги. Содержимое карманов дешевле здоровья".
   Немного развернувшись и отступив на полшага влево, так чтобы сблизиться с худым и видеть горбоносого, я искоса глянул на последнего, достал телефон и протянул его худому. Они снова переглянулись. "Момент истины, - подумал я. - Интересно даже, что будет дальше...".
   А дальше ребята меня совсем огорчили. Худой взял телефон и быстро набрал номер. Ему также быстро ответили. Он сказал одно слово и вернул мне аппарат, добавив:
   - Спасибо.
   Как и появились, столь же резво и шумно они побежали обратно в темноту. А я ещё недолго стоял как оплёванный, смотрел им вслед и думал: "Всё что ли? Это что вообще было такое? Да... не тот нынче гопник пошёл, не тот...". Затем, решив, что просто посеял панику в их рядах своим тактическим манёвром, гордый собой, я поплёлся восвояси. Короче говоря, впечатления они не произвели, и по пути до Красного моста, вместо Ирки меня терзал совсем иной вопрос: "Вот что можно сообщить одним словом, звоня с незнакомого номера?".
  
  ***
   Я снова как бы молод: и сила в руках чувствуется, и взгляд острый, только вот бездонная синева под глазами. Вечер. Я снова, как много лет назад, болтаюсь на турнике. Ещё чуть-чуть, и перейду на брусья. Так и перешёл бы, если бы не появилась она.
   А она как всегда внезапна. Явившись ниоткуда, стоит, испытующе смотрит на меня, и опять молчит.
   - Ира, ты ли это? - спрашиваю я, а в ответ - тишина. - Вернулась?
   По-прежнему не моргая, она кивает головой.
   - Что, надоела Московитяния? Соскучилась? По мне? Что? Да? Правда???
   Она манит меня длинным наманикюренным пальцем. Стесняясь потной футболки, короткими робкими шагами я подхожу к ней всё ближе и ближе. Вижу нездоровый блеск её глаз. Думаю: "А не под коксом ли ты, милая? Говорят, что в Москве это модно, если деньги есть...". Но мысли и стеснения тут же теряются, сбитые лёгким ароматом её парфюма. Чем это пахнет? Что-то свежее, лесное, с ягодами и цветами, травой и берёзами, горячим песком. Что-то очень знакомое, давно не виданное, и некогда любимое. Что-то редкое, труднодоступное и быстропроходящее. Определённо одно - это запах лета, романтики, и ещё чего-то такого, что ассоциируется только с ней...
   - Чем это пахнет, Ира? Что за аромат?- спрашиваю я, подходя ещё ближе. - Это то, о чём я думаю?
   Но она, продолжая кивать, останавливает моё наступление, выставив перед собою ладонь. Чувствуя, как гормон заливает ватерлинию, я уже не в силах остановить свой натиск. Её не очень мягкая нежная рука упирается мне в грудь.
   - Чувствуешь, как бьётся? Это от чувств к тебе. Не чувствуешь? Ну да, кровь отлила к более чувствительному месту, так бывает...
   При всей любви к спортзалу ей меня не остановить. Я напираю. Она отступает. И, в конце концов, я прижимаю её к брусьям. Несмотря на собственную разгорячённость, я чувствую жар её тела, и тут же снова натыкаюсь на теплую стену её аромата. Чёрт, что же это такое знакомое? Тем временем, отступать ей больше некуда. Подавляя очаг сопротивления, я тянусь к ней. Замерев на мгновение, долгим поцелуем прилипаю к поджатым губам. И тут она отворачивается и говорит:
   - Не надо... у меня муж, и...
   - Надо... твой муж меня не интересует...
   Она выгибается, становясь ещё выше. Вцепившись в брусья руками, я встаю на цыпочки, и снова достаю её губы. Ответа нет. Сопротивления тоже. От её замерших в воздухе слов сквозит напускным обманом. Она актриса слишком малого академического театра, чтобы своей фальшью обмануть мои чувства...
  
   Как и множество предыдущих, утро выдалось жарким. Переспав с мыслями об Ирке... нет, не так... мысленно переспав с Иркой, но не переспав с ней во сне (обидно, чёрт, ведь так хотелось!), я был бодр, весел и загадочно задумчив. Её же вид, напротив, не выражал никакого оптимизма: чуть припухшая со сна (я тогда ещё не знал, как тяжело ей даются утренние подъёмы), сощурившись и почти не моргая, она сурово смотрела на дорогу; в разговор как-то не втягивалась; весь вид её выражал нечто среднее между обиженным высокомерием и пышным похмельем. А вообще она хорошая, Ирка, просто не выспалась, о чём я прямо её и спросил:
   - Вчера ты такой не была. Не выспалась, что ли?
   - Ага, - многозначительно вздохнула она, и так пошевелила челюстью, будто языком ковырнула застрявший меж зубов кусочек еды.
   - Кто ж тебе помешал? Уж не ...
   - Нет, - прервала она, - не мысли о тебе.
   - Грубо. Я вот с мыслями о тебе очень даже мирно дрых.
   - Странно. Обычно с такими мыслями заснуть не могут...
   - С какими - такими? - как мог наиграннее, возмутился я.
   - С такими, которые вы думаете перед встречей с девушкой. И после.
   - Много ты знаешь, о чём мы думаем...
   Я почувствовал себя чуть неловко. Казалось, меня раскусили и всё пропало.
   - Да уж знаю, рассказывали...
   Я демонстративно вздохнул, но улыбнулся, и мечтательно уставился в ветровое стекло. За стеклом мчалась привычная жизнь утреннего Сухума. Иркина "баварская копейка" лихо выписывала повороты, и столь же резко тормозила перед "зебрами". В таких случаях сзади скрипели тормоза и визжали покрышки, а в спину нам летели оскорбительные пронзительные гудки. Ира знала обычаи местных водителей, но даже Москва не смогла развратить её окончательно - сказывалось питерское прошлое, и она ничего не могла с собой поделать. Питерский пешеход - самый наглый в мире... пока не собьют, и его всегда приходится опасаться.
   Пролетев через город, мы снова оказались на шоссе. Ирка остервенело нажала гашетку, и "бэха", чуть присев и будто получив пинка под зад, выстрелила на прямой. Слабый, по немецким меркам, мотор завывал, подвисая на повышенных оборотах, шины шелестели по идеальному южному асфальту, не испорченному зимой и грузовиками. Слева был обрыв. Справа мелькали жёлтые скалы, поросшие чахлыми, почти без листвы, кустиками, среди которых притаились столь же жёлтые местные коровы - худые и низкие, они больше походили на юных узников коровьего концлагеря, чем на мясной скот; я знал, что пройдёт ещё пара часов, солнце сместится к югу и разогреет дорожное полотно, и тогда эти безмолвные твари, с тупыми безразличными ко всему мордами, залягут уже прямо на проезжей части.
   - Тормози, - сказал я, и указал рукой, - вон там, прямо перед мостом.
   Остановившись на маленьком пятачке обочины, мы вышли из машины. Перед нами раскинулось горное ущелье, на дне которого шипела и бурлила, разбиваясь о камни, круто обмелевшая за лето Гумиста. Через несколько километров, слева от моста, напротив Ачадары, она сильно разольётся перед впадением в Чёрное море, но даже здесь, в не самом узком месте, её злой силы было достаточно, чтобы посеять в незадачливого путника чувство ничтожной слабости. Я здесь уже был, и подходить к обрыву предусмотрительно не стал.
   - Зачем мы здесь остановились? - спросила Ира, обернувшись ко мне, но от края не отходила. - Мне здесь не нравится.
   - Не знаю, зачем люди останавливаются у монументов. Наверное, чтобы почтить память павших. Иди ко мне.
   Она подошла. Я, сам не зная, почему и зачем, вдруг взял её за руку. Повернувшись спинами к реке, мы стояли у подножия отвесной скалы и внимательно смотрели на увенчавшие её гранитные доски с портретами, фамилиями, датами.
   - Что с ними случилось в 93-м?
   - Они не перешли эту реку, - ответил я, мотнув головой назад. - Или перешли, но их это не спасло. Гумистинский фронт - он такой.
   - Как, здесь тоже была война? - удивилась Ира. - Я между Очамчирой и Сухуми видела монумент и думала, что это всё где-то там было.
   - Про Сухуми забудь, нет такого слова. В Абхазии есть только Сухум. И вообще, поехали отсюда - не терпится показать тебе ещё одно место.
   На самом деле мне очень даже терпелось, но пускаться при женщине в монологи о войне не хотелось. Я такую ошибку уже совершал. Им это не интересно, они об этом не хотят. Они по-другому видят смерть, за другое ценят жизнь. У них меньше принципов и совершенно иное представление о долге и чести. Они разумнее нас, рациональнее. Они - матери и вдовы - не хотят знать, что иногда выпадает за Родину жизнь отдать, и не посещают братских могил. Общее горе их не трогает - только личное...
   В Новом Афоне мы остановились на Площади Героев. Я хотел завести Иру в военный музей, но передумал, и мы просто позавтракали в ближайшем кафе, после чего снова сели в машину и по улице Ладария поехали в гору, прямо к Новоафонской пещере.
   Юный абхаз, гостеприимный и бескорыстный, взял с нас сто рублей за парковку, и мы, чавкая прилипающими к раскалённому асфальту подошвами, пошли дальше, опять в гору. Поступив по-джентельменски - отправив Иру отстоять очередь и купить билеты - я приобрёл у лоточников бутылку воды, сел в теньке, прислонившись спиной к каменной ограде, и закурил.
   Солнце было в зените и пекло совсем уж нещадно. Мимо проходили многие десятки стандартных туристов: глупые красные лица, шорты, шлёпки, брюзжание и пыхтение - как обычно, наполняли окружающее пространство. Невольно я вспоминал прошлую зиму, когда сам оказался здесь впервые, а этих людей не было и быть не могло - не сезон. Тогда, в середине декабря, эти места, как и весь Кавказ, выглядели не очень-то гостеприимно. Внизу, штормящее море гнало волны и вместе с ними какую-то вонь, сюда, к счастью, не залетающую. Зато горы набрасывались набегами вихревых потоков, гнали хмарь и мразь, и где-то вдали, рассечённый скалами и заблудившийся в них, выл и рычал, как раненый зверь, северный ветер. И всё же это было лучше, приятнее и милее моему сердцу, чем всё то, что творилось вокруг теперь.
   Чтобы отвлечься от всего, я встал и, шаря глазами по толпе, стал высматривать Ирку - уж волнительно долго её не было, минут, наверное, пятнадцать. Отвернувшись, чтобы поставить бутылку на парапет, достать зажигалку и снова закурить, я на десяток секунд отвлёкся, и тут же услышал за спиной смеющийся голос:
   - Ну, как тебе?
   Держась пальчиками за края широкополой соломенной шляпы, Ирка гримасничала: прищуривала глаза, надувала губки, играя плечами, наклоняла голову то вправо, то влево. Это кривляние было так мило и забавно, так не похоже на её вечерний образ, что я даже растрогался, и задал глупый вопрос:
   - Ты что, купила эту гадость?
   - Ну конечно же купила. Не на дереве же она висела. Тебе что, не нравится? - улыбка начала сходить с её лица.
   - Нравится, - не медля, ответил я, - мне в тебе вообще всё нравится, но эту дрянь отдай лучше мне. Не позорься, она тебя простит.
   Ира не спешила выполнять мою просьбу-указание. Чтобы смягчить ситуацию, я приблизился к ней на два шага, взглянул в глаза, и, поднырнув под полу шляпы, кротко поцеловал в губы. Затем быстрым и ловким движением снял с неё соломенный аксессуар и нахлобучил его на себя.
   - Это ты так заботишься обо мне? - спросила Ира.
   - Нет, просто голову напекло, - ответил я, и протянул ей сигарету.
   ...Маленький вагончик почти игрушечного метро уносил нас во тьму и холод, прямо вглубь пещеры. В общем, привычно, но как-то гулко, стучали по стыкам рельс колёсные пары. Заворожённые необычностью путешествия, не зная длины перегона, люди были напряжены и сидели молча. Напротив нас расположилась пара немолодых, но стройных сухощавых женщин. У одной из них были очень красивые коленки. Невольно я смотрел на них. Опомнившись, взглянул на Иру и обнаружил, что она тоже смотрит на меня. Стало очевидно, что то был не ответный взгляд, а делала она это давно. Я улыбнулся и положил руку ей на левое колено. В её взгляде что-то неуловимо и мимолётно изменилось. Кажется, она успокоилась.
   В пещере постоянный холод - около тринадцати градусов круглый год. Я знал об этом, и захватил с собой толстовку, но Ирку не предупредил специально. Таков был ребяческий план.
   Выйдя из вагончика, наша группа выстроилась на площадке. Чтобы не быть окружёнными идиотами, мы встали в хвосте. Экскурсоводом оказалась довольно миловидная женщина, разумеется, местная; она поприветствовала нас, представилась длинным неповторимым именем и повела к первой смотровой площадке, на ходу повествуя историю открытия пещеры.
   - А здесь не жарко, - сказала Ира.
   - Надень, - я протянул ей куртку, - а то замёрзнешь.
   - А ты как?
   - А я по холоду соскучился больше, чем по женщине... в смысле - по Родине. Надевай, говорю.
   Ирка довольно ухмыльнулась и надела толстовку. Рукав-реглан сделал своё дело, и она пришлась ей впору, но в паре с торчащим из-под неё сарафаном, наряд смотрелся глупо и безвкусно, совсем не так сексуально, как бывает, когда женщина надевает мужские вещи. Впрочем, наверное, я в женской соломенной шляпе в подземелье смотрелся ещё неуместнее.
   По железным лестницам, помостам и мосткам, мы переходили от одной площадки к другой, слушая рассказы про Гиви Хмыра, горные породы, сталактиты, сталагмиты, сталагнаты, и про что-то ещё, совсем уж неинтересное и непонятное. Во время остановки на второй площадке я понял, что тринадцать градусов - это совсем не то, о чём надо мечтать и по чему скучать. На третьей же, когда мурашки и сжавшийся детородный орган уже перестали волновать и доставлять неудобство, я не выдержал и перешёл к исполнению задуманного.
   Пока любопытные любовались подсвеченными пещерными наростами и фотографировались на их фоне, я прижал Ирку к парапету. Напрягаясь, чтобы сдерживать дрожь от холода и возбуждения, тяжело, отрывисто дыша, запустив руки под толстовку, чем чуть задрал её, я, вопреки плану, шёпотом погнал дикую чушь про нашу первую встречу, про вторую, про свои сны, мечты и ожидания. Наша группа тем временем двинулась дальше, и к нам приближалась следующая. Момент истины затягивался, случившись неожиданно волнительным. Чужие шаги по железу приближались с одной стороны и удалялись с другой, нагнетая неловкую спешку лишних слов. Иришкины глаза бегали по моему лицу, и я не мог понять, слушает она меня или нет. Оказалось, что слушает, и очень даже внимательно.
   - Это всё лишнее, - прошептала она, а мне показалось, что эхо усиливает её слова и их слышат все, - это всё потом, - сказала она и, ладонями охватив мои щёки, долгим поцелуем прилипла к моим губам.
   Поцелуй был нежным, напрочь лишённым страсти, сбившим моё возбуждение. Он закончился, а мы всё стояли, соприкоснувшись лбами и носами. Я согревался теплотой её рук и дыхания. Она дрожала.
   - Всё-таки ты мерзлявая, - протянул я.
   - Не в этом дело.
   - А в чём?
   - Какой же ты глупый...
   - Я не глупый, я влюблён...
   - Знаю, поэтому и глупый, - ответила она и бросила косой взгляд на взошедшую на нашу площадку следующую группу. - Пойдём наших догонять.
   Ловким движением выскользнув из моих объятий, Ирка взяла меня за руку и повлекла за собой. Невесомой походкой, игриво виляя задом, она тянула меня вперёд, к следующей площадке - туда, где наш экскурсовод в тысячный, наверное, раз в своей жизни рассказывала о невообразимых прекрасностях и потрясающем величии здешних мест. Я её, конечно, не слушал. Да и зачем? В Абхазии об этом глаголют все экскурсоводы без исключения...
  
   Не помню, как закончилась наша пещерная прогулка и как мы снова тряслись в вагончике. Прекрасный сон наяву растаял с первыми лучами солнца, всё ещё не собиравшегося клониться к закату. Никогда ещё это светило не было таким желанным и любезным, как в момент нашего появления на поверхности.
   - Ну чего встал-то, ёпть, - пробасил за спиной незнакомый голос. - Замёрз, что ли?
   За минувший год я настолько отвык от русского дружелюбия, что даже не нашёлся что ответить. Тем более я действительно замёрз. А вот Ирка не растерялась:
   - Ну у него же нет такого жирового запаса, - нагло улыбаясь, ответила она и демонстративно похлопала себя по животу, намекая на необъятный мамон собеседника.
   Уже проходя мимо, папа-свин хотел что-то ответить, даже обернулся, но держащие за руки поросёнок и свиноматка увлекли его вперёд. Тогда Ирка обратилась ко мне:
   - В самом деле, чего стоим-то?
   - Думаю.
   - О чём?
   - О ком...
   - Только не говори, что обо мне.
   - О тебе.
   - Ты настолько любезен, что это даже не мило.
   - Конечно, не мило. На солнце градусов за пятьдесят, а нам ещё в гору переть хрен знает сколько. Будет жарко, мы устанем, ты вспотеешь, а я потных женщин как-то не очень.
   - Пойдём уже. Ты сам от холода синий, вот меня и остудишь...
   Странным тоном она это сказала - не то шутка, не то замечание - меня даже волнение накрыло, как бы всё не сорвалось. Но отступать было некуда, оправдываться - глупо. Она снова влекла меня вперёд, и мне ничего не оставалось, кроме как подчиниться. Это тоже было глупо - в отношениях кто ведом, того и бросят. Это знают все.
   Вернувшись на стоянку, мы сели в машину и поехали, опять в гору поехали, только ещё выше. По извилистой дороге, а в горах других и не бывает, под натужное рычание мотора, подвисшего на повышенных оборотах, мы ползли, казалось, прямо в небо. Иногда оттуда, с того самого неба, нам навстречу катились автомобили с такими же иноземцами, как мы. Слева опять был обрыв, а справа небольшие домишки за заборами, из-за которых свисали зелёные мандарины и тёмный уже, но ещё неспелый виноград. Мы ползли медленно, и всё вокруг нас кишело людьми. В основном это были женщины, в основном немолодые. В большинстве своём они шли небольшими группами, возглавляемыми и замыкаемыми более молодыми мужчинами; лица у этих путников были серьёзные и решительно настроенные. "Прямо как у коммунистов на митинге, - подумал я, и на несколько секунд оказался скован цепями ностальгии. Другая страна, другая женщина, другая жизнь. Всё теперь иначе, чужое всё, и только эти лица, как родные".
   Ирка тоже обратила на них внимание:
   - Суровые такие, собранные, будто не туристы, а наёмники какие-то. Кто это?
   - Люди, - не задумываясь, ответил я.
   - Вижу, что не грузины, - тем же безответственным тоном передразнила Ирка. - Куда они все идут?
   - Наверх. А те, у которых лица просветлённые - вниз.
   - Почему просветлённые?
   - Вниз идётся легче, веселее. Понимаешь?
   - Понимаю. А тебе уже говорили, что ты гений?
   - Геем называли, гением - никогда. Хочешь сделать мне комплимент?
   - Я евреям комплиментов не делаю. Задолбал уже вопросами отвечать, - сделала она обиженный вид.
   - Не надо обижаться, Ир, и меня пытаться обидеть не надо. Тем более что я тебе одну штуку покажу, что ты её как увидишь, так сразу поймёшь, что я не еврей. Хочешь, прямо сейчас покажу, а?
   - Нет, не хочу...
   - Нет, ты всё-таки посмотри, - не унимался я, входя в раж безудержной плоской юморины. Отстегнув ремень безопасности, я оторвал задницу от сиденья, демонстративно расстегнул пуговку на брюках и вызывающе медленно потянул язычок молнии. - Внимание... штука!!! - рявкнул я, и так резко дёрнул руками, будто действительно срывал с себя штаны.
   Конечно, я не собирался делать этого на самом деле, и засмеялся первым. Ирка смех подхватила. Но не успели мы отхохотать, как на дороге снова появился молодой абхаз. Жестами танцующего лезгинку регулировщика, он показывал, что дальше проезда и нет, и нужно либо развернуться и проваливать, либо встать на обочине, которой, кстати, на горных дорогах тоже нет. Мы встали на склоне, буквально двадцать метров не доехав до поворота, за которым скрывалось небольшое плато, в туристический сезон захватываемое местными и пользуемое в качестве парковки. Платной парковки, разумеется, и уже, как видно, забитой. Разглядев, что за рулём женщина, и что она не одна, в полном соответствии с горными обычаями, парень подошёл к машине с пассажирской стороны. Я открыл окно и молча протянул ему стольник. Ничего не ответив, дитя гор тут же убежало.
   - Нет, я понимаю там, внизу, организованная стоянка, - возмутилась Ира, - но здесь-то просто обочина. Ты зачем ему денег дал?
   - Думаю, что замена колеса или стекла обойдётся тебе дороже, - ответил я, и подмигнул ей. - Абхазия - дикий запад по-грузински...
   Мы молча поднимались в гору. Жара была нестерпимая. Вода в бутылке нагрелась; Ира пить почему-то не хотела, а я, отхлебнув в очередной раз, мысленно делил живительную влагу на глотки, - так учил Игорян, - и мысленно прикидывал, на сколько её хватит, чтобы рассчитать, когда будет разумным сделать ещё один маленький глоточек. У развалин сторожевой башни мы остановились. Ира с интересом разглядывала остатки строения из неотёсанной скальной породы, а я трагически взирал на подёрнутое белёсой дымкой раскалённое солнце, тонущую в мареве низину, и Иркину попу, плотно охваченную синими шортами.
   Внутри башни воняло ссаниной, и заходить внутрь мы не стали, тем более что ничего за её стенами нет и осматривать, соответственно, нечего. Не останавливаясь, мимо прошла ещё одна группа суровых граждан. Вокруг бегали и кричали дети, а их потные отцы, вооружившись телефонами, строили недовольные гримасы, задолбавшись уже фотографировать их матерей, так любящих запечатлеть себя на фоне всякой непотребщины.
   - Ир, а встань-ка в позу, - сыграв бровями, протянул я, - вон у того заборчика. Я тебя щёлкну.
   - Я не хочу, - протестующе ответила Ира. - И не готова.
   - Да ладно тебе. Ни в жизнь не поверю, что девушка не хочет, чтоб её сфоткали. А то, что не накрашена, так это ничего. Меня, знаешь, какой мастер учил? У-у-у... имя его тебе ни о чём не скажет, конечно, но его работы в "Нейшнл джеографик" публиковались.
   Закатив глаза, Ира цокнула языком: вот, мол, присел на уши. Но тут же сдалась, подошла к куче обломков, которую я посчитал за остатки былой изгороди, и поставила ногу на самый большой камень. Левая штанина её и без того коротких шорт задралась вовсе уж неприлично, обнажив самую верхнюю часть измученного тренировками крепкого бедра. Запустив вмиг припотевшую ладошку в карман, чтобы достать телефон, я всерьёз обеспокоился, как бы моя левая штанина не обрела сексуально-угрожающий вид. Основание было весомым. Мне даже показалось, что температура воздуха подросла градусов так на десять.
   Набросив на лицо рабочую маску профессионала - сомнительный прищур и поджатые губы - я склонил голову влево, затем вправо, уничтожающим взглядом оценил окружающих, смерил положение светила, навёл на свою модель камеру и скомандовал:
   - Губки сделай... да не так... вот, отлично... зафиксируй!.. Всё, можно расслабиться.
   Подойдя к ней, я продемонстрировал результат.
   - Это что, - усмехаясь, спросила Ира, - всё, чему тебя научил "великий мастер"?
   - Да это просто солнце не с того боку, - начал оправдываться я, прекрасно сознавая, что кадр получился никакущий, чисто для себя, чтобы вечером, в одиночестве, не спеша... понаслаждаться.
   - А если ты повернёшься к солнцу боком, то в кадр попадут люди, - заметила Ира.
   - Да.
   - А с другой стороны фон не подходящий...
   - В точку. Сама всё понимаешь, - улыбнулся я, ещё не словив её замаскированной иронии.
   - А сзади ты зайти не мог потому, что там обрыв, а ты боишься высоты...
   Это было фиаско. Её издёвка попала в цель и больно ударила моё самолюбие - я действительно боюсь высоты, но только если нет никакого ограждения. Оставлять всё так, как оно есть, было нельзя.
   - Кто боится? Я боюсь?! - возмутился я и, схватив за руку, потянул её к обрыву. - Иди за мной.
   Несмело ступая меж камней, считая шаги, я подтащил Иру к краю. Вопреки надежде, она не сопротивлялась, чем вселяла нешуточное беспокойство в стройные ряды моих героическо-самонадеянных помыслов.
   На краю обрыва я встал в позе полководца, издали, с холма, наблюдающего за ходом сражения: выпрямил спину, расправил плечи и выставил левую ногу вперёд. Снизу на меня смотрели неизвестные деревья. Ветер гулял и подвывал в их кронах. Жёсткие ветви тянулись вверх, тёрлись о скалу и щекотали её, от чего издавался странный звук, отдалённо похожий на жалобный писк и шипение сдержанных смешков.
   - Подойди ближе, не бойся, - обратился я к Ире, не оборачиваясь к ней. - Посмотри, как странно: море спокойное, здесь тишина, а под ногами гуляет ветер.
   - Какой же ты ещё мальчишка, - ответила Ира. - Прекрати. У тебя рука дрожит.
   - Рука - не коленка. То не страх - то ты меня волнуешь.
   - Мальчишка, - наставительно повторила Ира. - И больше всего тебя волнует твоё самоутверждение.
   - Ошибаешься, Ир.
   - Тогда отпусти мою руку и посмотри на меня.
   Потерять третью точку опоры - её руку - я не мог. А повернуться к опасности спиной гораздо страшнее, чем смотреть ей в глаза. По крайней мере, меня этому не учили.
   - Какая же ты ещё девчонка, - передразнил я, повернувшись, но руки её не отпуская. - Брать "на слабо" - это по-детски совсем. Тем более надо понимать, что влюблённый мальчишка, ухватив свою влюблённость, скорее её задушит, чем отпустит.
   - Ладно, убедил, - спокойно ответила Ира, и потянула меня к себе.
   Это было мудрое решение. Спасительное. Но ещё несколько секунд я сопротивлялся. Завязалась игра. Я вопросительно дёрнул подбородком - она наморщила носик и кивнула в сторону. Я удивлённо метнул бровями - она дважды кивнула, при этом сделав губками так, будто подтверждала своё согласие на что-то неприличное, что сама и предложила. Я чмокнул, посылая ей воздушный поцелуй - она отрицательно качнула головой. Я подёрнул плечами. Сначала Ира не ответила ни чем, но выждала несколько мгновений, за которые я успел потеряться и расслабиться, и рывком притянула к себе. Я ждал поцелуя, но она, как во сне, трепала мои волосы и смотрела то в глаза, то чуть выше.
   - Когда ты смотришь на меня, у тебя морщинка на лбу появляется, - почему-то шёпотом, сказала она, улыбаясь, - изогнутая такая, милая.
   - Это ум наморщивается в задумчивой нерешительности.
   - Нерешительность...ты ведь уже целовал меня.
   - Да, но трепет новизны ещё не потерян, и потому я хочу сохранить его как можно дольше.
   - Глупый, глупый мальчишка, - упрекнула она, - где же ты был раньше?
   "Раньше, - подумал я. - Когда - раньше? Когда тебе было шестнадцать? Я даже знать не хочу, где и с кем ты была в то время. Или когда мне было двадцать семь? Об этом я тебе никогда не расскажу. Но это наше прошлое, и если бы не оно, мы не встретились бы здесь. Мы должны быть ему благодарны за то, что нам есть о чём сожалеть".
   - Раньше я о тебе только мечтал, - ответил я, вмиг забыв про ущемлённое самолюбие и, вновь ступая по камням, повёл Иру обратно к дороге.
   Наш путь по-прежнему шёл вверх. В горах иначе не бывает: сначала подъём, затем, если повезло, и остался жив, спускаешься вниз. Радость обратного пути была от нас ещё далека. Асфальт закончился. Гора, вершина которой скрывалась где-то между разлапистыми ветвями деревьев и небом, стала совсем уж крутой, и мы пылили ногами по зигзагообразной дорожке. Жёлтые обломки скальной породы, крупные и острые, впивались в подошвы мокасин и заставляли с любовной тоской вспоминать гравийные дорожки царскосельских парков. Там, в парках, все просто и понятно, приятно, и хруст гравия даже успокаивает. Здесь же, на Кавказе, всё также просто, но иначе: естественно, по-животному, по-первобытному грубо, и мне совершенно неясно, что тянет сюда уроженцев равнин.
   Мы дошли только до первого поворота, как нам навстречу выскочила очередная группа сурово-сконцентрированных граждан. Впереди шли два молодчика. Их лица были натужны и злы, со лбов стекали крупные капли пота; скрестив руки, они несли на них измождённую старушку. Старушка в длинной чёрной юбке, из которой торчали белые и корявые босые ноги. Вид у неё был полумёртвый, но на тонких обескровленных губах застыла гримаса блаженства, будто её не солнечный удар настиг, а божья благодать сошла, больно ударив по голове. За ними шли остальные. Они были более приветливы и разговорчивы, но только между собой; зрительного контакта со встречными они избегали, а их монотонный бубнёж был тих и таинственен. Один лишь шедший в середине колонны высокий мужичок с козлиной бородкой резко выделялся из общей массы: гордо задрав подбородок, он молчал, смотрел не вперёд и не под ноги, а прямо поверх голов, в небесную синеву. Было очевидным, что его распирает гордыня и чувство собственного величия. На длинном шесте он нёс транспарант с ликом неизвестного мне святого.
   Чтобы пропустить их и немного передохнуть, мы остановились на поросшей редкими травинками обочине.
   - Слушай, - с претензией заявила Ира, - что ты мне голову морочил? Это же верующие! Паломники!
   - Ты тоже заметила? А я думал хипари какие-то, приверженцы свободной любви... к Богу.
   - Остряк. А кто у них на плакате?
   - Святой Иаков, - ответил я первое пришедшее на ум, - или Андрей Первозванный. По крайней мере, не Матерь Божья.
   - Знаешь, тебя, богохульника, надо в келье заточить на пару десятков лет, за оскорбление чувств верующих, - усмехнулась Ира.
   - Если собрать все мои прегрешения, то меня, крещёного, надо вообще отлучить от церкви, поделить мой срок пополам между колонией и дуркой, а после отсидки заживо сжечь на костре в вальпургиеву ночь.
   - Не смешно.
   - Ты думаешь?
   - Совсем не смешно. И зачем я только связалась с мальчишкой? - она с недоумением потрясла головой.
   - Потому что мальчишка душой молод и вообще классный. В такого не влюбиться - просто грех.
   Ира ничего не ответила, и потащила меня дальше, вверх. Мне показалось, что она смущается говорить о своих чувствах.
   Мы повернули налево, опять прошли прямо, свернули направо, снова прямо, вновь налево. Такие "змейки" - единственный вид горных дорог при сильном подъёме, и поворотам на них несть числа. Ходить по ним - истинное мучение, при этом не стоптанных ног жалко, а разума, который кипит и подрывает веру в собственные силы; с непривычки кажется безумием идти сто метров туда, и столько же обратно, если можно карабкаться десять метров напрямую. Но десять метров - это не сто, которые так просто не дадутся, если ты не горный козёл, конечно, и с этим приходится мириться.
   Прямо. Направо. Прямо. Налево. И вновь, и опять, и ещё разок. И вот, наконец, нашим глазам предстало то, к чему мы так стремились - вершина Иверской горы. Зрелище было удручающим. На обочине дороги, отдыхая, толпились усталые путники; они же оккупировали всё, на что можно было присесть, они же стояли у стен древней крепости, подперев её потными спинами. Некоторые из них, особо одарённые, жарились на солнце, другие, более разумные, и оттого более противные, бродили в теньке, чем нешуточно меня раздражали, лишив возможности уединиться с Ирой и отдохнуть.
   За весь подъём она не сделала ни глотка воды. Я рассказывал ей про Игоряна, про его приключения в Ливии, про его науку выживания в пустыне, но слушала она рассеяно и, казалось, совсем не верила подобным боевикам. Я же в свою очередь, уже неоднократно убеждавшийся в убийственной силе обезвоживания и просто его дурном влиянии на настроение, волновался за неё. Ира устала, и это было очень заметно. Думая, что я не замечаю, она редко и глубоко дышала, поводила плечами, освобождая липнущую к спине футболку, то и дело убирала сбившиеся на лоб волосы, украдкой стирая ладошкой выступающую испарину. При иных раскладах такое измождение могло бы показаться милым и даже сексуальным, но в сложившейся ситуации ничего кроме тревоги не вызывало. К счастью, Ира из той категории женщин, особое очарование которым придаёт всё неженственное, включая тихие ругательства, похмелье и осенний насморк.
   Окинув критичным взором собравшихся, я демонстративно вздохнул и сказал:
   - Пойдём дальше. Может быть, там будет лучше.
   Но дальше лучше не было. Люди всё также бродили и толпились, фотографировались, гомонили и нарушали горную идиллию отрешённым выражением покрасневших лиц. За время своего пребывания в Абхазии я неплохо изучил историю многих здешних мест, и всерьёз рассчитывал покорить Иру своими рассказами и красивыми местными легендами во время брожения по развалинам Анакопийской крепости, но её состояние вызывало у меня серьёзные опасения. Тем временем вода моя закончилась, и я без лишних слов, едва заметив притупившуюся реакцию и безучастный взор Ирки, повёл её к развалинам часовни, к роднику.
   В лучших традициях России и постсоветского пространства, там тоже толпилась очередь. Люди стояли молча, смиренно и покорно, как и положено христианам; однако, как христиане неверующие, они не забывали нетерпеливо притопывать ногами и бросать злобные взгляды на впередистоящих, которые неторопливо и обстоятельно бормотали себе под нос молитвы и заклинания, и смотрели на упрятанный под каменным сводом святой источник с безысходным благоговением. Одни из них просто пили из кружки, другие, наглые и хитрые сволочи, набирали воду в бутылки.
   Перед нами стояло человек семь или восемь, отчего процедура пития обещала затянуться до получения солнечного удара. Кроме как топать, зыкрать и вздыхать, я поделать ничего не мог, и понемногу обращался в ненависть. Иссохшая Ира тем временем сдалась окончательно. Двумя руками она обвила мою талию и положила свою голову мне на плечо. Я же приобнял её за плечи, посильнее прижимая к себе и, вдыхая жаркий сладковатый аромат, поцеловал её разгорячённые волосы.
   Очередь продвигалась вперёд. Она незаметно таяла, и утолившие жажду люди растекались по округе лениво, как расплавленный свинец, только с видом гордым и независимым, как честно исполнившие свой долг христиане. Вдруг кто-то ощутимо ткнул меня в спину. Я не обернулся.
   - Нет, ну прекратите уже немедленно своё прелюбодеяние, молодые люди, - прозвенел металлом старушечий голос, - вы же в храме Божьем!
   - "Возлюби ближнего своего", сказано в одной книжке, - ответил я, - чем я, собственно, и занимаюсь в настоящий момент. Так что не мешайте любезно, и ждите своей очереди молча, пожалуйста.
   - Вы же Библию цитируете, - поддержал кто-то старушку, подав неуверенный голос.
   - Да? - удивился я. - А мне казалось, это что-то из Ремарка. Впрочем, вам, господин евнух, до этого ещё далеко. До классиков зарубежной литературы, я имею в виду.
   - Хам, просто хам, - ответил неуверенный голос и замолчал.
   - И не говорите, - поддержала его старуха. - Вот молодёжь-то пошла! А ещё по святым местам ходят...
   - Да заткнитесь вы уже, - устало и сердито вмешалась Ира, так же как и я, не смотря на них, - слушать противно.
   - Нет, товарищи, вы посмотрите на этих охальников, - взмолился "неуверенный", ища поддержки у окружающих и, не найдя таковой, добавил, - совсем уже очумели.
   - Вы только поглядите, а?! - как змея зашипела старуха. - И девка ему под стать, этому безбожнику.
   - Идите в жопу, - устало ответила Ира, насколько могла, вывернув голову назад. - Оба!
   Очередь уменьшилась ещё на двоих. Стоявшие впереди покорно и безучастно смотрели в землю, предпочитая не вмешиваться в склоку; это были действительно молодые люди, люди иного поколения, новой формации, не то, что мы, выросшие на обломках Союза и с раннего детства полной ложкой вкусившие прелестей подобного общения с незнакомцами. Сзади всё ещё продолжали шушукаться и сыпать проклятиями, а Ира тихо обратилась ко мне:
   - Я не могу пить из общественной кружки, - сказала она, кивнув на одинокую эмалированную посудину, сиротливо стоявшую подле ведра, коим черпали из колодца живительную влагу.
   - Ладно, - ответил я, - а из моей бутылки пить можешь?
   - Из твоей могу.
   - Ну и отлично. Оставайся женщиной, только не ищи проблем там, где их нет.
   Когда очередь дошла до нас, я присоединился к отряду "сволочей" - намеренно тянул время, чтобы позлить двух позади стоящих, лиц которых до сих пор не видел. Для начала я взял кружку, отчерпнул ей немного из ведра, сделал большой глоток, состроил недовольную гримасу и выплеснул остатки наземь. С сомнением посмотрел в ведро и запустил его обратно в колодец. Неторопливо вытянул обратно. Расплёскивая воду так, что ведро опустело, налил полбутылки и протянул Ире. Она сразу поняла мою игру, и мерно, по глоточку, со вкусом смаковала холодную воду. Было видно, как люди негодовали, но молча переносили это оскорбление. Я снова опустил прикованное цепью к ограде ведро в колодец. Так же медленно поднял его, но теперь уже аккуратно наполнил бутыль доверху. Затем зачерпнул ещё кружечку, медленно выпил в четыре захода, черпнул ещё и вылил себе на голову. Сделав "б-р-р", отряхнулся, мотая головой, как мокрый пёс, и вылил оставшуюся в ведре воду обратно в колодец.
   Не обращая внимания на недовольных, мы пошли прочь.
   - Зачем ты воду вылил? - спросила Ира. - Бабушке тяжело будет достать.
   - Не такая уж она и старая, старуха Изергиль, - ответил я, - пусть помучается, или помощи попросит, коли не гордая.
   - Ты ведь не злой. Зачем так?
   - Ты тоже не злая, однако, в жопу их послала.
   Ира ухмыльнулась.
   - А я ведь тоже такой когда-то стану.
   - Тогда я с тобой разведусь.
   - А ты что, жениться на мне собрался, - засмеялась она. Вода, как я и предполагал, явно пошла ей на пользу.
   - Нет. Ты всё равно за меня не выйдешь. Это было бы неразумно, потому что я бедный.
   - Ты глупый, - вздохнув, ответила она, смотря куда-то вдаль...
   На смотровой площадке Анакопийской башни тоже было людно. Влюблённые парочки, очевидно впервые совместно выехавшие в путешествие, жались по углам. Те, чья страсть давно улеглась, а светлое чувство (если оно вообще когда-то было, конечно) переросло в привычку, опять фотографировались. Иркиных чувств я не понимал, но в своих не сомневался, и поэтому, как только освободился один из углов, там её и зажал.
   Это был северо-восточный угол (норд-ост, как сказал бы Игорян), дальний от побережья, и поэтому на многие километры вперёд, насколько хватало зрения, нашим глазам представали тёмные склоны. Горы тонули в буйстве зелени. Это даже удивительно, насколько обманчивым бывает воображение равнинно-болотного человека: при слове "горы", оно почему-то всегда рисует облезлые безжизненные скалы или вечно ледяные вершины, ужасающие своей чернотой бездонные расщелины, и лысые, тянущиеся за горизонт хребты. Во всяком случае, со мной дело обстояло именно так, но, наверное, оттого, что я привык к совершенно иным лесам, вжился в них, сроднился, и сильно по ним скучал. И, несмотря на то, что в горах, даже именно на этой самой площадке, я был не впервой, эта мысль опять не давала мне покоя, заглушая приятные биотоки, исходящие от упругого женского тела.
   - Удивительно, насколько мы заблуждаемся в своих мечтах, - сказала Ира, откинув голову чуть назад. - Я хотела увидеть то, о чём мечтают альпинисты, но что в Грузии, что здесь, всё сплошь леса.
   - Я тоже сейчас об этом думал. Вообще-то, я каждый день об этом думаю... ну, почти каждый. Но, знаешь, там, - я двумя руками махнул вперёд, положив их ей на плечи, - есть всё, о чём ты мечтала. Но это далеко, туда вертолётом забрасывают или идут неделями. Там опасно и делать нечего. Это такая горная философия: снизу ты смотришь ввысь, думая как там красиво, а оказавшись наверху, с такой же мыслью смотришь вниз. Так что пусть лучше мечта остаётся мечтой.
   Ира вздохнула.
   - А о чём мечтаешь ты? - спросила она.
   - Я хочу вернуться домой.
   - То есть, следуя твоей логике, ты домой, как бы хочешь, но как бы не планируешь. Так получается?
   - Нет, не получается, - ответил я, опуская вытянутые руки и ей на грудь.
   - Значит, ты хочешь сказать, что моя мечта хуже твоей?
   - И снова не угадала. Я хочу сказать, что горы - не мой дом, и сравнивать наши мечты нельзя, настолько они неравноценны.
   Мы немного помолчали. Я не только не понимал её чувств, но и не мог уловить её мысли. Несмотря на почти три десятка прожитых лет, я всё же не научился понимать женщин, чего, в принципе, никогда действительно и не желал по-настоящему. Извечный страх сказать что-то не то, чем-то обидеть, оказаться непонятым, страх, что все слова могут быть перевёрнуты вне всякой логики, сковывал, отуплял. Ира была второй женщиной в моей жизни, с которой меня ничего особенно и не связывало, и которую при этом я боялся потерять из-за чисто мужского упрямства и прямолинейности. Это чувство сродни обречённости, и когда оно настигает, остаётся надеяться лишь на женское понимание, которого я никогда не встречал прежде, либо пропадать.
   - Посмотри, - сказала Ира, кивнув вперёд, - видишь тот домик на склоне, белый, одинокий такой? Интересно, каково там жить? Ни людей вокруг, ни домов.
   - Знаешь, только проведя год здесь, я, кажется, постиг простую истину: очень легко, при этом невыносимо тяжело жить одному, когда нет дома, когда некого любить, некого ждать и не на кого надеяться. Всё остальное - ерунда. С другой стороны, всё же интересно, как хозяева с цивилизацией связаны. Впрочем, раз дом построили, значит, дорога есть. Это ведь "зелёнка" - сверху не видать ни шиша, а внизу жизнь бурлит. Террористы там всякие, сепаратисты. Неспроста ещё никто не придумал победоносных методов борьбы с партизанами, тем более горными.
   - Ты опять о своём. Ну какие партизаны-террористы? Война-то давно кончилась, мирная жизнь кругом. Белый дом, горы - идиллия.
   Я бы многое мог ей рассказать про Кодорское ущелье, вглубь которого туристов не пускают (некоторых, но только с вооружённым сопровождением, правда, пускают), про город Гал, про наших пограничников, стоящих на Ингури, как охраняется граница по реке Псоу, зачем в 92-ом абхазам помогали и почему в 2008-ом только признали независимость... о многом мог бы рассказать, но не стал. Не то время. Не то место. Не та женщина.
   Мы помолчали ещё немного. Ветер дул с моря; он приятно холодил, как это бывает только на вершинах, и растрёпывал Иркины волосы, которые не менее приятно гладили меня по лицу. Развешенные по углам башни флаги трепетали и шумно похлопывали, словно огромные птицы перебитыми крыльями. Бело-серая громада низких кучевых облаков плыла над шапками вершин и, уходя параллельно побережью на запад, уносила с собой частичку нашего непонимания.
   Через полчаса мы снова были внизу, в окружении туристических автобусов. Набегавшие облака то и дело перекрывали солнце, и жить становилось проще. Впереди нас ждала долина Псырцхи, Симоно-Кананитский монастырь, и пляж, где я, увидев у неё под лопаткой родинку, таки с улыбкой в очередной раз убедился в точности вещих снов.
   Ещё через несколько часов, в начале седьмого, мы расстались на углу Басария и генерала Дбар, чтобы привести себя в чувства и полдевятого снова встретиться на набережной у колоннады.
  
  ***
   В назначенное время она не пришла. Не пришла и через десять минут. Один-одинёшенек, как дырка промеж булок, я стоял на тротуаре, омываемый потоком ещё голодных и уже сытых любителей вечернего променада. Я им мешал, они меня раздражали и нервировали - всё было закономерно. Музыкантов в этот вечер не было, и сонные днём художники активно зазывали туристов взглянуть на их творения. С людей семейных им что взять? Нечего. Что вполне естественно, ибо с ними и так всё уже ясно.
   Я давно заметил, насколько негативно влияет на людей женитьба: мужчина становится заложником примитивных потребностей своей женщины, чей примитивизм активно прогрессирует, оправдывая себя рациональностью, вследствие чего оба высокоразвитых индивидуума, если они таковыми когда-нибудь являлись, конечно, теряют чувство прекрасного. Люди лишённые данного чувства - люди конченные, порождённые социумом, бесполым и бестелесным существом, высокомерным и ужасно нудным.
   На тот момент, видимо в силу именно этой причины, жертвами зазывал стали две пары: две блондинки и парень лет тридцати с девчушкой, которой, судя по лицу, едва ли исполнилось восемнадцать. Абхазы обхаживали их знатно. Тот, что помоложе, взялся за блондинок. Он вился вокруг них, как муха над коровьей лепёхой, не забывая делать щедрые жесты, и даже потрагивал девушек руками за плечи и талии, подталкивая их поближе к холстам. Блондинки глупо похохатывали и переговаривались меж собой, в то время как художник (от слова "худо") тыкал пальцем то в свою расплывчатую мазню, то куда-то на восток, где, судя по его легенде, и находилась загадочная и прекрасная гора, на той мазне изображённая. Написанная им гора, насколько я мог разглядеть, как подмышка волосами, поросла кривыми елями, над ней светил полумесяц, и в луче его неверного света пролетала неведомая ночная птица. Второй, который постарше, любезной болтовнёй увлёк парочку с возрастным разбросом. Как и полагается в таких ситуациях, на Кавказе и не только, девчушку он почти не замечал, и больше внимания уделял её спутнику. Этот великовозрастный инфантил вдобавок оказался ещё и подкаблучником, даже при наметившемся мужском разговоре не выпускавшим возлюбленную из своих рук и не препятствующим её порывам оказаться в центре внимания. Неудивительно, что в результате ему продать ничего не удалось - против малолетнего скудоумия зрелый разум не попрёт. Но его картины были лучше: яркие, писанные с натуры, с точнейшей проработкой деталей - они ни разу не походили на художества "молодого", отдалённо напоминавшие мои школьные работы акварелью по мокрому листу.
   Тем временем и "молодому" втюхать ничего не удалось, зато он сумел заинтересовать блядоходящих славянок, и активно их к чему-то склонял, отчего выписывал тонкими руками по воздуху уж вовсе что-то знаменательно-эпохальное, пошло-сумбурное и сексуально-возвышенное, как та гора.
   А с краю колоннады, на складном табурете сидел "старичок". Это я его так окрестил, хотя был он не очень-то и стар, едва ли старее того что "постарше", но вид у него был фактурный и примечательный, хоть картины с него пиши. Седина, миллион мелких морщинок на лице, пронзительный, умудрённый опытом взгляд, классический греческий нос, неснимаемая с губ сигарета - он как натурщик сидел, не шевелясь на своём табурете, наблюдал за "молодым", и лишь редкая, острая ухмылка прорезала его щёку, при очередном взрыве девичьего смеха. "Старичок" никого не зазывал. Казалось, что он не хочет ничего продавать, что ему жаль своих детищ, но зритель ему всё же необходим. Его звали Артур Погба. Я знал его уже несколько месяцев, с тех пор как впервые заинтересовался полотнами местных мастеров. Этот интерес возник как-то внезапно, стоило мне мимоходом заметить одну из его картин. Она была большая, на фоне остальных, и сразу привлекла меня необычной манерой исполнения - сюрреализм Дали помноженный на примитивизм Пиросмани. Автор называл её "Утро после застолья", а сюжет её повествовал вот о чём.
   Двор позади маленького одноэтажного дома. Сбоку кривая, будто плывущая по волнам, изгородь, подпираемая собачьей лапой, задранной вертикально на высоту двух её ростов. Посреди двора стол с отшибленной ножкой и сломанной пополам столешницей, вздыбившейся белым разломом, как вершина Эльбруса. Перед обломками стола валяются бутылки, содержимое одной из которых растекается красным пятном, из которого вздымается НЕЧТО, похожее на завившуюся крендельком не то змею, не то шею жирафа. А напротив этого чудища, прямо на земле, сидит человек в пиджаке и папахе, и, выпучив единственный глаз, как через подзорную трубу, через стакан взирает на неведому зверушку. И не сразу замечаешь, что по утреннему небу стекают на изгородь облака, из-под стола торчит чья-то босая нога с четырьмя пальцами, а собака накинула на плечи бешмет... Эта картина мне нравилась, я открыто ей восхищался и хотел купить, но был вынужден признаться, что у меня нет на это денег. Нет, были, конечно, но мало, и в моём незавидном положении тратить их на картину было бы абсурдно. Зато теперь я решился.
   Подошёл.
   - Приветствую, дядя Артур.
   - И тебе всего, - ответил он и кивнул в сторону "молодого". - Видел?
   - Красавчик, да. Только ничего ему не обломится.
   - Думаешь?
   - Уверен. У той, что справа, одни только туфли стоят больше, чем все его картины. Тем более они лесбиянки.
   - Ты проверял уже, что ли? - усмехнулся дядя Артур, жестом фокусника вытаскивая непонятно откуда новую сигарету.
   - Не довелось. Просто у той, что слева, татуировка на левом плече недвусмысленная из-под платья показывается.
   - Знаток-молоток. Ждёшь кого?
   - Жду, дядя Артур, очень жду, - ответил я и посмотрел на часы. - На четырнадцать минут уже опаздывает. Но я не за этим, я "Застолье" решил купить, - и тут же заметил, - а где оно?
   - Разбогател?
   - Нет, уеду я скоро, решился. Только не решил, когда именно. Надо же что-то на память взять. Впрочем, я ещё вернусь. Но где же картина?
   - Опоздал ты, Паша. Извини, но буквально на днях лохам сибирским так удачно загнал её, что теперь вот даже лениво как-то торговать. Давненько уже у меня таких сделок хороших не было, давненько, - он довольно сощурился, и лицо его скрылось в облаке дыма. - Но если хочешь, я тебе репродукцию сделаю, и без рамы - гораздо дешевле будет.
   - Нет, не надо. Давайте по-другому сделаем. Я сейчас девушку дождусь, погуляю её маленько, а на обратном пути к вам приведу и закажу её портрет в карандаше. Во сколько это мне обойдётся, примерно?
   - А сколько стоит лист бумаги и карандаш, столько и будет стоить.
   - А всё же?
   - Вон твоя идёт, - дядя Артур махнул рукой в сторону "Рицы", - не проморгай.
   Я обернулся, и тут же выделил из толпы Иру. Повернулся обратно и спросил:
   - А откуда вы знаете, что...
   Но он не дал мне закончить вопрос, и сам ничего не ответил, лишь подмигнул и, снова пыхнув цигаркой, мотнул подбородком в Иркину сторону. Я улыбнулся и спешным деловым шагом направился ей навстречу, думая: "Прямо как в деревне - все всё про всех знают. Ужас. Ёмон туш, как сказал бы Игорян, вахима".
   Она снова была в платье, опять в белом, но уже в другом, более сдержанном, более строгом и элегантном, чем явно вызывала неприязненные взоры соотечественниц. Это дома они за хлебом не нарядившись не выйдут, а тут расслабились. Но девушек в таких платьях по "жральням" таскать не принято, и я сразу решил вести её в ресторан "Апра". Ирка посвежела и приобрела деловой вид: собранные в хвост волосы обнажали высокий лоб, который, в свою очередь, подчёркивал прямой нос, что вкупе в выделенными макияжем скулами, сочными, в тёмно-красной помаде, губами и гордым профилем возносили её на недосягаемою для окружающей действительности высоту шарма и откровенно высоранговой сексуальности. Со своим старомодным пробором на голове, серых брючках и тёмно-синей рубашке с коротким рукавом, я должен был сдержано-убого смотреться рядом с ней. Но что это может значить, когда рядом с тобой такая девушка? Я был горд Иркой, а ещё больше самим собой, ведь каждому индюку должно быть ясно, что "такая" абы с кем не будет. Короче, для вечера она была идеальна, и хотя мы с ней не говорили об этом, соответствовала всем трём основным правилам, которым должна соответствовать девушка на любом по счёту свидании. Помыта, побрита, причёсана и в краске - это раз. Платье, каблуки, минимум украшений - это два. Сдержанная, загадочная улыбка, но кокетливый, с огоньком, взгляд, дающий понять, что она на всё согласна, но только если ты проявишь должный уровень желания - это три. Говоря ещё короче, в моём незавидном положении бедствующего, при том нежно влюблённого, это грозило катастрофой.
   - Давно не виделись, - сказал я, взяв её за руку, но не решившись поцеловать. Так она была хороша.
   - Не побрился, - ответила она, пальцем проведя по моему подбородку. - А я надеялась, я ведь не помню, как ты выглядишь без этого "украшения".
   - Крушить мечты и ломать надежды - моё кредо. Но я обещаю исправить это досадное недоразумение, как только жизнь снова обретёт былые краски.
   Она как-то странно на меня посмотрела.
   - Вообще-то, не очень тактично говорить женщине, что её присутствие не красит твою жизнь.
   - Я не то имел в виду, Ир, - начал было оправдываться я.
   - Я знаю, - как ни в чём не бывало, ответила Ира, лукаво усмехнулась и сильнее сжала мою руку.
   Это каким же на до быть бараном, чтобы раз за разом, баба за бабой, попадаться на их деланые обиды? Я думал, что подобная глупость давно уже меня покинула. И точно также я забыл, как тонут в собственной глупости плывущие по волнам влюблённости. Дешёвый конфуз едва не сбил меня с толку. В ответ я решил ударить правдой.
   - Ты должна знать, что одно-единственное неверное слово может отвернуть меня от человека навсегда. Это же относится к упрёкам и подколкам. Поэтому я прошу тебя никогда так больше не делать. Хорошо?
   - Я никогда не обещаю того, выполнение чего не могу гарантировать.
   - Хороший ответ, достойный надёжного человека. - Я освободился от её руки и обнял за плечи. - Я уже говорил, что люблю тебя?
   - Нет, но очень красноречиво об этом молчал, - ответила Ира, на мгновение склонив голову мне на плечо. - Но я тоже попрошу тебя: не подменяй любовь влюблённостью, и никогда не обманывай других, если не уверен в своих чувствах до конца. И вообще я думала, что ты скажешь об этом позже.
   - А что будет позже?
   - То, чего ты действительно хочешь.
   - Учитывая, что я хочу есть и при этом непременно выпью, имеются основания полагать, что мои слова будут слишком легковесны. Впрочем, ты права: не утоляя своих желаний, так просто в них заблудиться, особенно на пустой желудок...
   Итак, мы шли к ресторану "Апра". Стоит заметить, что рядом с ним находится кафе "Амра", и если с "амрой" всё понятно, то что означает "апра" я так и не узнал. Мы прошли мимо "Нартаа". Там как всегда было шумно и людно, очередь торчала хвостом на набережную; из-за ограды ресторана тянуло дымком шашлыка, печёным тестом хачапура-лодочки, жареным холестерином, подгоревшими канцерогенами, винными пробками и всем остальным, чем пахнет сытный ужин.
   А чуть дальше остановились, разглядывая "обезьян" человеческой национальности. Дурновыглядящие и слабомыслящие, разодетые в тапки и глупые лица, потомки разумных приматов фотографировались на фоне новомодной достопримечательности. Такая штука есть в любом себя уважающем, при этом не высокодуховном, городе - например, в Ярославле. А в Царском Селе её нет. Вот и вся разница. Так, незамысловатая бело-красно-чёрная конструкция гордо взывает миру: "I LOVE что-то там". Понятное дело, что в Сухуме все love Сухум. Интересно также и то, что love здесь происходит только по вечерам. Хотя, оно и не удивительно: днём, я уж не знаю, что там происходит у женщин, но мужчинам, когда изнывающая от жары мошонка отвисает до колена, явно не до любви. Я грешным делом решил сначала, что Ирка тоже захочет сфотографироваться, но она смотрела и лишь улыбалась, будто разделяла с "обезьянами" их обезьянью радость, а потом назвала их "вот придурки", и мы пошли дальше.
   Дальше идти было недалеко, метров двадцать, а может пятьдесят, да и не всё ли равно сколько. За воротами, на дороге над морем, ведущей к зданию морского вокзала, где пришвартовался огромный белоснежный теплоход, начиналась совсем другая жизнь. Здесь было тихо; плескались волны, кряхтели чайки, молчали сытые неместные влюблённые, в обнимку бредущие обратно, в свои дома, квартиры и гостиничные номера - туда, где есть кровать (или постель - это кому что угоднее, когда сыто-пьяно). Тёмное беззвёздное небо нависало над бледно-голубыми фонарями, такое недостижимо-близкое и безгранично-далёкое, что и смотреть на него не хотелось. Сюда не долетали шумы города, мерцание его огней и затхлость бытия, и пахло с моря чем-то таким первобытно-необузданным, чем никогда не пахнет на берегу.
   Пройдя над морем метров двести, мы дошли до точки. В смысле, до края. Точнее, до пирса, причала, или как его там - в общем, до того места, дальше которого смог бы пройти только Моисей с небольшим отрядом евреев. Это и был ресторан "Апра" - двухэтажное постройка советского периода, суровая и хрупкая коробка из бетона и стекла. По широкой лестнице поднялись на второй этаж. Здесь вам не тут - гостеприимством не обжигают и вниманием не балуют. Я хочу сказать, что никто нас не встретил и не пригласил занять свободный столик, поэтому я, не раздумывая, провёл Иру к единственному свободному, в дальнем левом от входа углу. Что мне нравится на Кавказе, так это то, что здесь можно делать всё, а если хочешь то, чего нельзя, то сделать этого и не успеешь - тут же нарисуются люди, которые объяснят, что ты неправ. В силу этого обстоятельства я был уверен, что неловкой ситуации не возникнет, что стол не в резерве и нас не попросят удалиться. Едва мы уселись, из ниоткуда возникла официантка и положила на стол два тощих в толстой обложке меню. Но также поспешно исчезнуть она не успела. Ира двумя пальчиками отодвинула меню, и сказала:
   - Спасибо, не надо. Я буду всё то же самое, что и он.
   Я тоже не стал мусолить ламинированные листы, заявив:
   - Значит, мы будем два жареных сыра, два копченых мяса и два "Сухумских" пива, - затем я смерил Ирку взглядом, и добавил, - четыре пива.
   Официантка была красивой девушкой смешанных кровей. Смуглая кожа, чуть вьющиеся чёрные волосы, глаза-угольки, но высокая, с европейскими чертами лицами и фигурой. Несмотря на униформу, выглядела она дорого и безумно представительно - в Питере такие, только постарше, как минимум владелицы крупных салонов красоты или менеджеры высшего звена в государственных топливно-энергетических организациях. Она не записывала заказ, взяв его "на память", без интереса и эмоций посмотрела мне в глаза, коротко кивнула и ушла. А я немного завис, задумавшись.
   - Понравилась? - спросила Ира.
   - Кто? - не понял я.
   - Она, - кивнула Ира в сторону официантки, хотя той уже и след простыл.
   - Да, люблю профессионалов. Ни карандаша, ни блокнота у неё даже за поясом заткнуто не было, а ведь наш заказ мог быть и в три раза больше. Значит, память хорошая и меню знает наизусть.
   - А ты хорошо её разглядел, особенно до пояса. Или по пояс?
   Я ничего не ответил, сражённый неожиданным кавалерийским наскоком тревожных мыслей. Во-первых, я действительно откровенно пялился на официантку оценивая её до пояса, то есть сверху вниз и обратно, задержавшись на идеального размера груди, украшенной бейджиком, но имени её даже не прочитал. Во-вторых, было не ясно, к чему такие дурацкие вопросы, окрашенные безразличием в голосе и взглядом чуть исподлобья. Ревность? Вроде рановато и без повода. Провокация? Попытка заставить оправдываться? Нет, что я такое, чтобы со мной в такие игры играть, да и зачем - проще послать на хер, и найти себе молодого, богатого, накачанного и с длинным пенисом. А в-третьих, я не сразу заметил, что Ирка переложила на меня право выбора, разделила его, доверилась, а я употребил это страшное "мы", на котором заканчивается "я" и начинается неизбежность.
   Первый вопрос был интересен, но ничего не значил. От неизбежности бежать тоже глупо. Значит, предстояло решить только один вопрос - второй и главный. И я перешёл в наступление.
   - Ты ревнуешь, что ли? - прямо спросил я, уверенный, что прямота обескураживает.
   - Нет, - ответила Ира таким обезоруживающим тоном, что я разуверился в очередном из своих убеждений.
   - Тогда к чему эти пошлые вопросы?
   - А ты так боишься ответить правду?
   - Нет... - пробурчал я, посмотрел на Иру и отвернулся к окну.
   Окно было большое. Говоря точнее, всё вокруг было одним большим окном. От колен и выше - сплошное стекло, поделённое на части тонкими нитями рам, распахнутых через одну. Снаружи прорывался лёгкий ветерок и нёс с собой аромат дешёвых сигарет и плещущие звуки волн. Внизу, на пирсе, сидели местные рыбаки. Закинув в чёрную воду флуоресцентные поплавки, они напряжённо ждали поклёвки и попеременно тягали какую-то мелюзгу. Я сделал вид, что это ужасно интересно.
   - Что - нет? - продолжала Ира. - Нет - не боишься, или нет - не понравилась?
   - Не боюсь. Но понравилась.
   "И почему они только такие жестокие, эти женщины? - подумал я. - Почему все одинаковые? Почему с ними всегда надо действовать по одному алгоритму: быть наглым, самоуверенным, брать не спрашивая? Почему нельзя быть чувственным? Неужели они, в самом деле, влюблённую робость принимают за слабость?"
   - Я тебя понимаю, - довольно улыбаясь, отозвалась Ира. - Она красивая девушка, на неё половина зала пялится.
   - А ты ничего, - атаковал я, вдруг вспомнив кое-что из наставлений Анастасии Андреевны по общению с женщинами. - И мою реакцию заметила, и половину зала взглядом обшарила. А обратила внимание, какие у неё туфли?
   - У неё не туфли, а балетки, - попалась на удочку Ира.
   - Значит, оценила её... по пояс. И зачем вы только друг дружку оцениваете, уничтожая взглядом. Поиск зависти? Или своего превосходства? Брось, Ира, это глупо, - я смягчил тон. - Она хороша, конечно, но ты - совсем другого сорта девушка. Тебе же конкуренцию составить может только Клаудия Кардинале образца пятидесятилетней давности. И Катрин Денёв. И...
   - Хватит, прервала Ира, - хватит. Спасибо, что не Алла Пугачёва, - при этом она уставилась на меня с таким прищуром, который может означать что угодно, кроме всего хорошего. Но я же не просто так заметил про её сорт: в её глазах явно читалась работа мысли по поиску выхода из затеянной словесной дуэли. Словом "хватит" она пошла на мировую. Значит, я не проиграл. Но и не победил. Но испытание выдержал. Вроде как...
   Неизвестно чем бы дело кончилось, но "причина дуэли" принесла пиво. Четыре бокала сразу. Четыре старых советских кружки я бы тоже взял, но как, чёрт возьми, удержать пальцами четыре высоких стакана? Как? Хотя, иногда, надо заметить, женских секретов лучше и не знать. Всё та же Анастасия Андреевна рассказывала о шести мужиках одновременно. При всей воспалённости воображения, больше пяти пристроить к ней, да и ни к кому другому, я не мог. Но узнать было интересно. Но тонкостей мастерства она не поведала, сославшись на профессиональную тайну.
   Взяв бокал и держа его в вытянутой руке, я тостовал.
   - Давай чокнемся, как это делал мой друг: сначала я ударю горлышком своего стакана по донышку твоего, а потом ты точно так же по моему, - мы чокнулись, - и выпьем за встречу, ведь не расставаться мы не сможем, и чтобы она повторилась так же неожиданно и ярко, и чтобы ожидание в разлуке било не очень сильно, и за наше возвращение, уж больно я по дому соскучился. А теперь давай, как положено, одним глотком полстакана.
   Мы выпили, как и было уговорено. Не думал, что у неё получится, но опыт не пропьёшь, да и знакомый с её аппетитом, я уже ничему подобному не удивлялся. Спросил:
   - Ты, кстати, когда обратно, а то я всё спросить забываю?
   - Через два дня, - сухо, отрывисто, бросила она.
   - Да что ж такое-то! Что ж вы все разъезжаетесь-то, а?! - вспылил я и вторым глотком осушил бокал.
   - Кто - мы?
   - Вы - это питерские, которых я тут встречаю.
   - Ну не стоит так переживать. У нас ещё два дня есть,- как ребёнка, взялась успокаивать меня Ира. - Завтра на Рицу съездим, ты обещал. Следующий день тоже проведём вместе. И потом, я же тебе говорила, что мы можем уехать вместе.
   - Можем, только не уедем. Тебе со мной лучше не показываться в России, пока я сам не разберусь со своим прошлым. Это вопрос твоей безопасности.
   - Ты преступник?
   - Нет.
   - Но тебя ищут?
   - Вероятно.
   - Если поймают - посадят?
   - Только если в дурку.
   Мне показалось, что Ирка не воспринимает такой разговор всерьёз. "Что ж, может оно и к лучшему, - подумал я". Выдав кусок своей тайны, мне сразу стало легче. Вот прямо физически легче: чувствовалось, как с души отхлынуло, будто морской отлив случился, обнажив скрытые прежде от посторонних глаз отмели.
   Я закурил. Ира смотрела на меня и молчала. Не покидало ощущение, что я в чём-то провинился. Задумчивая морщинка на её лбу явно заявляла, что в светлой голове идёт напряжённая работа мысли. Пауза в разговоре, столь типичная для влюблённых, не была неловкой, но сам я ловил себя на том, что мне тяжело сидеть перед ней. Лёгкость бытия испарялась. Давила душная недосказанность. Будь у диванчика высокая спинка, я бы с удовольствием на неё откинулся, но она была низкая и жёсткая, и мне пришлось опереться локтями на стол. Скрестив ладони, я оттопырил большие пальцы и положил на них подбородок; зажатая меж средним и указательным сигарета нещадно дымила, вынуждая щурить левый глаз. Время шло, и надо было что-то сказать.
   - Я...
   - Я знаю, - утвердила Ира.
   - Не знаешь, - настоял я, - поэтому...
   - Как раз, поэтому и не надо, - прервала она. - Разве об этом говорят в подобных местах?
   - Ну, я как-то слышал разок...
   - Глупо. Давай лучше о будущем. Чем ты планируешь заниматься, когда домой вернёшься?
   Толковых, реалистичных мыслей по данной теме у меня не было. Пришлось сочинять на ходу.
   - Обживусь, привыкну. Это если всё нормально пойдёт и не будут докучать. С людьми повстречаюсь, новости за год узнаю, на счёт работы порасспрашиваю. Сам попытаюсь найти что-нибудь по профилю. Мне, правда, грозились все пути перекрыть, но посмотрим. А дальше уж куда кривая выведет.
   - Вот как раз об этом я и хотела бы с тобой поговорить...
   Предмет разговора оказался простым и сложным одновременно. Оказалось, что она справлялась обо мне у общих знакомых каждый раз после наших встреч на Родине. То есть целых два. Я об этом не догадывался, а узнав, был тронут. Это говорило о многом. Короче, она знала и о моей журналистике и про рекламу. Удивительно, но мы оказались почти коллегами: перебравшись в Москву, она тоже занималась рекламой, причём в известном журнале, имени которого называть не буду, ибо мне он очень даже не симпатичен. Только она рекламу не сочиняла, а размещала. Дело это тонкое, но не всегда доходное. Тут от должности зависит. Но коли полномочия позволяют, если постараться и проявить инициативу, если самостоятельно отбирать рекламодателей, сиречь инвесторов, и договариваться с ними, то помимо оклада с премиями, можно и на откатах приподняться неплохо. В этом деле многое решает личное обаяние и профессиональная жадность. Ирка не жадная, а обаяния в ней столько, что ведром не вычерпать. Конечно, этим многие хотели воспользоваться. Не давала. Но дело шло, причём давалось легко, с её-то внешностью: тупых, похотливых мужичков она ловко водила за нос, или за какое другое место, покрывая свою сексуальность безмерно авантюрным кокетством, кормила их "завтраками" и обещаниями подумать, получала своё и исчезала навсегда. Лёгкий успех, несмотря на лёгкие деньги, ей претил. Она хотела большего. Больше размаха, больше самостоятельности, меньше ограничений, больше власти, и чтобы что-то строить, развивать, выводить на новый уровень; чтобы больше новых знакомств, больше перемещений в пространстве и подчинённых "подай-принеси". Находясь внутри империи, она хотела строить империю свою собственную. И таки быстро своего добилась, став менеджером, а вскоре и директором, по региональному развитию. Но суеты оказалось и впрямь много, а личного толку от этого мало: невероятно дутый штат "подай-принеси-кушать подано" заполонил собой всё на свете, а её работа сводилась лишь к общему контролю и принятию решений.
   Этого её не устраивало. Не знаю, да и знать не хочу, каким образом, но через полгода она снова стала директором, причём опять по развитию. И снова в рекламе. Только на этот раз в агентстве. Что особенно удивительно - у молодого конкурента шарашки, в которой корпел я, о чём она, к счастью (а к счастью ли?) не знала. Её контора стремительно набирала обороты. Росли филиалы в городах-миллионниках. Работники конкурентных организаций бежали к ним с поднятыми лапками, привлечённые зарплатой выше рынка, и сливая всех и всё, наспех вываливая все известные им секреты. Дешёвые продажные шкуры, ничего не скажешь, но это нормально, по законам жанра. Одна, она же главная, загвоздка была в Питере: здесь им не удавалось ничего. Ну, тупые они, москвичи, не понимают, что людей, которым мозги балтийским бризом продуло наглухо, деньгами не купить. Ну, почти (понаехавших с ипотеками, кредитами, детьми - не считаем - это уже не люди). В аристократичной "провинции" людей надо покупать привилегиями, исполнением желаний, потаканием их нематериальным слабостям; или брать на принцип, что тоже верно, но лишь в определённых ситуациях. Но Ирка некоренная петербурженка, и поняла это слишком поздно. Тут уж действительно к счастью, когда это "поздно" настало, я уже был не удел.
   Теперь же она предлагала мне самому стать директором филиала, полностью собрать команду из проверенных людей и задавить наглухо бывших коллег. При этом суммы на проведение операции рисовались такие, что настала моя очередь усомниться в серьёзности данного разговора.
   За этой увлекательной беседой прошло минут сорок. Мы умяли свой заказ, допили пиво. Ирка заказала ещё мяса, я поддержал её парой пива и сыром, уж очень мне нравился этот пересоленный жареный "Сулугуни". Я снова закурил. Ирка тоже взяла сигаретку.
   - План, конечно, увлекательный, - протянул я, - авантюрный. И верные люди у меня есть, и шарагу бывшую наказать я не прочь. Но директором становиться я не собираюсь, не по мне административная деятельность. У меня мозг живой, рабочий, ему действовать надо творчески, а не стратегически. Кроме того, у меня есть одно условие.
   - И какое же, позволь узнать? - изумилась Ира, явно не готовая к тому, что какой-либо чудак откажется стать большим начальником.
   - Ты возвращаешься в Питер и сама становишься директором. Я хочу, чтобы ты всегда была рядом.
   Это мне терять нечего, ничего не имея, а ей надо было решиться. Потупясь в стол и покусывая губу, она задумалась. Время давило. Ответа не было. Сигарета быстро тлела, и пепел упал на бамбуковую тарелочную подстилку. Заметив это, она зажала цигарку уголком рта, и чисто мужским движением, будто крошки, смахнула пепел на пол и потёрла ладони. Святая простота моего предложения и признания её обескуражили. Но она старалась держаться. Флёр задумчивой молчаливости витал над ней и таял вместе с табачным дымом. Я опять посмотрел в раскрытое окно. Отряд любителей рыбной ловли всё ещё был на месте в полном составе. Они по-прежнему тягали мелочь, курили, молчали, покашливали. Некоторые бросали рыбёшек паре тощих котов. Коты брали угощение, но не ели его: оттопырив стрелой хвосты, они куда-то уносили добычу, скрываясь из вида, и тут же возвращались обратно, в ожидании садясь на прежнее место.
   Отвернувшись от окна, я увидел, что Ирка, склонясь над столом, исподлобья разглядывает меня, будто задавая немой вопрос: "Ну как там, интереснее, чем здесь?". Я ухмыльнулся, левой рукой выманил у неё дотлевающий бычок; растопырив пальцы пистолетами, затянулся сразу с двух. С глупой гримасой на лице, выдохнул носом и уголками рта одновременно. Ирка сочувственно улыбнулась. Мне думалось, что так я похожу на дьявола, но судя по её реакции - не более чем на курящего ребёнка.
   - Ну, что скажешь? - спросил я.
   - Ничего. Так сразу - ничего. Тебе или кому другому всё равно придётся быть ВРИО, и только тогда я смогу к вам присоединиться. А так, пока ничего не готово... меня никто не отпустит просто-напросто.
   - Так и я ещё ничего не обещал, тем более - не сделал. Люди - явление временное, сама понимаешь, может так статься, что я в них уверен абсолютно безосновательно. Но даже в лучшем случае их хватит только на основные должности, и то не на все. А там уж пока остальных подберём, времени ещё много пройдёт. Тебе будет, когда подумать.
   - Так-то оно так, ты прав,- заключила Ира, - только много времени у нас нет. Через две-три недели я должна буду представить хоть какие-то реальные наработки.
   Я не успел ничего ответить. Принесли наш второй заказ, только не та девочка принесла, а женщина в бежевом костюме, больше походящая на администратора или владелицу сего заведения. Она была русская, лет так без малого сорока на вид, в дневном макияже, с укладкой, тонким браслетом на правом запястье и обручальным кольцом на безымянном пальце левой руки. "И почему я всё это замечаю? - пронеслось у меня в голове. - Зачем?"
   Она всё перепутала, поставив мне мясо, Ирке сыр, и по пиву каждому. Вообще-то, я оба заказывал для себя. Женщина цвета беж посмотрела на Иру, на меня, снова на Иру, затем окинула взглядом стол. Я не понимал что происходит, и сказал:
   - Мы ещё посидим, но счёт подайте сейчас, пожалуйста.
   - Непременно, - ответила женщина, кивнула и поспешно удалилась.
   - Странно, - обратился я к Ире. - Как думаешь, чего она хотела?
   - Хотела побыть рядом с мужчиной, который раздевает и пожирает женщин глазами. Одну уже настолько засмотрел, что она теперь подходить боится, вон, за стойкой мелькает. А эту на испуг не взять - вдова, или в разводе, но очень хочет.
   - Ир, ты опять?
   - Нет, просто я понять не могу, почему ты на меня так не пялишься?
   Почему, почему... Как было кратко и соответствующе моменту объяснить ей разницу между теми на кого пялятся, и теми, к кому испытывают чувства? Вот как? Но надо было что-то делать, как-то выкручиваться. Лёгкость бытия в Иркином присутствии вообще была тяжела: всё время надо было что-то решать, говорить, делать, думать...
   И я решил пойти ва-банк, сыграть против собственных правил и принципов, не говорить о чувствах, не транслировать их мозжечком во вселенную, а просто взять и сделать. Сделать то, что уже неоднократно срабатывало с дамами, которых я не любил, но к которым не был эмоционально холоден.
   Нелепая, роковая ошибка.
   - Сними босоножку, - наклонившись вперёд, тихо прошептал я, и сделал большой глоток пива.
   Её взметнувшаяся бровь сказала больше любых слов. В этом мимической колебании было всё: игривое недоверие, немой вопрос, удивление, ожидание отхлынувшей решительности, мольба о поддержке. Двумя лёгкими кивками, я поддержал её, как мог, подтвердив своё не то предложение, не то приказ. Кинув взгляд по сторонам, Ира коротко взглянула на меня, а затем, смотря в стол, пригнулась к нему, опустив правую руку вниз. Казалось, будто я слышу лязг застёжки и скрип лакированной кожи, слышу её глубокий, полный неуверенности, выдох и стук опущенного на пол каблука. Она выпрямилась и положила на столешницу, аккурат по краям бамбуковой подстилки, без силы сжатые кулачки. Снова взглянув на соседей справа, Ира опять пробежалась глазами по мне, снизу вверх и обратно. Я прекрасно видел, как она сломалась: исчезли напористость и прямота, сдулась деловая хватка, и на поверхность, склизкими червями, полезли застарелые комплексы.
   ...Таким девчонкам, как она, всегда тяжело, и начинается это ещё в школьные годы, в не самых старших классах. Девочки развиваются быстрее не только психологически, но и физически. Я уверен, что уже в восьмом классе, Ира была выше большинства одноклассников. Не вызывает сомнений, что эти недоумки искоса пялились на неё во все глаза, на говно исходили своими липкими мыслями и втихаря, зажмурившись, в одиночестве, стирали ладошки, пытаясь умерить свой необузданный пыл. Но в её присутствии решались лишь на словесные глупости, неумело завуалированные пошлости, а то и вовсе обходили вниманием, демонстративно наделяя любезностями кого похуже, а в перспективе - доступнее. Я не видел её школьного альбома, и никогда об этом не спрашивал, но точно знаю, что на последнем звонке и выпуском вечере она шла под ручку с самым рослым парнем, изогнутым и худым, как знак вопроса, или мягким и бесформенным, как переваренный пельмень. Наверняка можно сказать, что девочек в классе было чуть больше, а может вовсе даже и многим больше, и они ожесточённо делили мальчиков промеж собой. А тот, которому она действительно нравилась, робел, и сразу согласился на первое же поступившее предложение. Не от неё поступившее, понятное дело. Она не могла этого не знать. Сама же она не навязывалась никому, хотя, безусловно, был и тот, кто нравился ей. Как это ни странно, он же нравился и всем остальным, включая более бойких и менее стеснительных девчонок. Но он был серьёзен, сдержан и рассудителен, отчего казался взрослее и мужественнее остальных (этим он всем и был симпатичен), однако по той же причине он не прислушивался к девчачьему вздору и выбирал сам. Выбрал, конечно же, нечто стандартно-усреднённое, этакую миловидную серую мышку, ростом ниже среднего, личиком выше низшего и сообразительностью примерно равную себе. А после вручения аттестатов, после небольшого застолья, продолжившегося в ресторане, на теплоходе или где ещё, смелая нетрезвая деваха целовала робкого паренька, робкий паренёк бродил бесцельно, глазами отыскивая свою тайно возлюбленную, "гнутый" бухал, "пельмень" заседал в углу, в компании прочих ботаников, а Ирка делала вид, что веселится, и танцевала медлячок с негодяем, ранее гнобившим её неумелыми остротами. Так они и разошлись - несчастный Ромео и вечно одинокая Джульетта. Так и закончилась их история. Вскоре он забыл её, а она его и не вспоминала: оба, подхваченные студенческими буднями, они наполнили свои сердца новыми влечениями. Ну конечно, именно так всё и обстояло. Оно у всех так было. Всегда. Глупо.
   Таким образом, к отказывающейся расти груди приплёлся ещё и высокий рост.
   Ира взрослела и расцветала. Она принадлежит к тому типу женщин, что с возрастом становятся привлекательнее (не говорю - красивее), чьё лицо обретает строгие, выдержанные черты, и фигура которых не претерпевает серьёзных изменений. Но и в университетские годы Ирке также не везло. В жизни каждой благовоспитанной студентки должен найтись хотя бы один мерзопакостный тип, который нассыт ей в уши и разобьёт хрупкое девичье сердце. И тайный воздыхатель, который никогда не подойдёт и не заговорит. И, разумеется, тот, который снова будет нарасхват, но выберет не её. Так же вышло и с ней, и, окончив весьма солидный ВУЗ, помимо лукошка нежизнеспособных знаний и диплома, она вынесла в жизнь весьма немудрёные логичные выводы. Во-первых, - решила она, - если нет взаимности, то лучше быть одной. Во-вторых, как следствие первого, быть одной - значит, никому не доверять и ценить тех, кому от тебя ничего не надо. В-третьих, четвёртых, пятых и восемьдесят седьмых, ещё много всякой чуши, понятной только женскому мозгу, и о которой я знать никак не могу.
   Неудача, собственная невостребованность и чужая нерешительность, вкупе с ростом и грудью, на четыре умножали новые сомнения во внешности и обстоятельности её женских чар.
   Потом началась работа; одна сменяла другую - подолгу Ирка нигде не задерживалась. Всё так же её окружали мужчины, теперь уже не столь робкие, но по-прежнему недостаточно решительные. Они вились вокруг, как пчёлы у цветущей липы, оказывали знаки внимания, приглашали на свидания. Ирка вниманием пользовалась, но старалась никого не обидеть, и до личного не опускалась никогда. Косо смотрели на неё подруги, косо смотрели коллеги, и даже родители поглядывали взволнованно - никто не понимал, что происходит. Снежная королева? Скрывает болезнь? Дурной характер? Фригидная??? Нет... всё было не так, и всё изменилось, когда появился ОН.
   Высок, атлетичен, стильно одет. Выпускник торгово-экономического. Из обеспеченной семьи. Нежные руки, никогда не знавшие работы, нежные слова, уложившие с десяток красавиц, нежные мысли, парящие высоко над бытием и сулящие безоблачное завтра, но отчего-то в них так хотелось верить. Он окружил её заботой и вниманием. Не был требователен. Не торопил событий. Произвёл впечатление на подруг. Много-много говорил, и, наконец, уговорил. Тогда плёнка закрутилась в обратную сторону. Он не ревновал, но давал поводы для ревности сам. Не бегал за ней и встречами не баловал, но, появляясь, был настойчив. Открылись прорехи скрываемого прошлого. С друзьями и родителями не знакомил. К себе не звал. Становился всё молчаливее и скучнее. Но звонил поздно по вечерам, тягомотил и нудил. Короче говоря, привязал к себе и начал мотать нервы. Подонок подливал масла в огонь, постоянно попрекая её ношением каблуков, на которых она была столь высока. Он отпускал скабрезные шуточки по поводу сорок первого размера её туфель. Пренебрегал её периодическим летним нежеланием носить лифчик, - мол, и так-то показать нечего, зачем же "это" ещё и подчёркивать. И вообще, обуреваемый чувством собственничества, неистовствовал по любому поводу: платье коротко - да на тебя ж все пялятся, платье длинное или джинсы с высокой талией - выглядишь, как старуха, волосы хвостом - слишком сдержана, распущены - вызывающе. А зачем так накрасилась? А что за дурацкий маникюр? А где была, и почему без меня? И зачем, и когда, с кем и т.д. и т.п. В общем, упрекал и понукал. А она терпела. Быть может, любила. Может, называла это так, не находя другого слова для своих чувств. В любом случае, Ира была зависима, а значит - больна. Это длилось долго - не то год, не то все три, - и закончилось так просто и невинно, что даже скучно - в порыве страсти его придушила подушкой очередная пассия.
   Уж не знаю, так ли это на самом деле, но именно на таком блюде мне подали эту историю наши общие знакомые. С Ирой мы об этом не говорили. Говорить о бывших - безумие. Но, сдаётся мне, после этого ни кого у неё не было. Во всяком случае, у меня есть основания так полагать...
   С этими комплексами мне и предстояло побороться.
   - Иришка, - призвал я посмотреть на меня. Она посмотрела. - Не бойся, никто не смотрит. Вытяни ножку.
   Я прекрасно понимал её сомнения, но ситуацию уже оценил. Скатерти нет, только бамбуковые подстилки на деревянной столешнице. Если посмотреть со стороны - всё видно, но соседи слишком заняты собой - они сидят, развалившись, вполоборота, курят кальян и ещё ни разу не глядели по сторонам. Но вероятность быть замеченными всё же была и сильно подстёгивала.
   Усевшись немного свободнее на диванах, мы оба отодвинулись от стола. Её кулачки сжались, я же принял задумчивую позу, приложив большой палец левой руки к челюсти, указательный к брови, а все остальные к губам. Опустив правую руку под стол, какие-то секунды я шарил ею в пустоте, призывно смотря Ире в глаза. И вот случилось.
   Её ножка гладкая, шелковистая, кожа чуть холодная. Несколько раз проведя по ней от колена к щиколотке, я сжимал и массировал икру, ощущая её приятную мягкую упругость. Она казалась мне тёплой, что было очень необычно в сочетании с прохладой кожи, но тут же я понял, что это горит моя ладонь. Подтянул ножку к себе и прижал к своей ширинке. Гладил подъём, отгибал пальчики. Чувствовал как в ширинке, завалившись набок, напрягается. Совершив несколько движений тазом навстречу, оторвал её от себя и большим пальцем помассировал ступню - средней силы нажим, от пятки к центру подошвы, секунда туда, секунда обратно - как учили. Вздыхая носом, Ира чуть горделиво вскинула подбородок. Я прижал её ступню обратно, недолго подержал и отпустил. Она всё поняла, и продолжила действовать сама. Мне стало уже совсем некомфортно - места в натянутой штанине не осталось. Повторяя её горделивое движение, я коротким кивком указал ей вправо. Она поняла и это. Короткие пальчики врезались мне в бедро, сжались, пытаясь ухватить то, что надо передвинуть. Это удалось ей не сразу.
   Принесли счёт. Та же женщина в бежевом. Сначала я молча кивнул, затем всё же посмотрел на неё и сдавленным голосом произнёс "спасибо". Её глаза демонически блеснули. Наверное, она все видела. Не могла не видеть. Или хотя бы догадывалась. Она положила кожзамовую книжечку на стол, учтиво кивнула и ушла, одарив нас понимающей улыбкой. Ира нервно ухмыльнулась, поднесла правую руку к губам и, чуть приоткрыв рот, провела ногтями по зубам, после чего, двумя пальцами сжала губу. Я немного подался навстречу её ступне, снова охватил её ладонью, впиляся ногтями. Степень возбуждения - крайняя, далее - вопрос времени.
   Несколько минут спустя, я помотал головой - пришло время остановиться, хватит, милая, нельзя, некуда, не в штаны же. Не понимая, она нахмурилась. Подключив всю возможную мимику, дёргая по сторонам головой и поигрывая плечами, я пытался повторить всё те же слова, но она не останавливалась, и мне пришлось руками отстранить её ступню. Всё, край! В недоумении, Ира оторвала руку от губ, чуть повернув голову, воздела ладонь к небу, в смысле - к потолку. Пальцем я подманил её, призывая пододвинуться ближе, и сам нагнулся над столом.
   - Брюки у меня серые, - тихим заговорщицким скрежетом, выдавил я, - и мокрое пятно их совсем не украсит.
   Ира положила руку мне на левую щеку, а сама прижалась к правой.
   - А я-то понять не могу: если всё, то почему он не мякнет? - нашёптывает она мне на ухо и целует мочку. После этого мы как эскимосы трёмся носами, она языком проводит по моим губам и кротко их целует.
   Честно признаюсь, что не фанат поцелуев: ни "до", ни "во время", ни уж тем более самых отвратительных - "после". И ходить в обнимку никогда не любил, ибо неудобно. И держаться подолгу за одно место, будь то рука, талия или попа, мне так же не нравилось, ведь женское тело сплошь покрыто приятными местами со сплошь неприличными названиями. Но Ирка, эта фантастическая девушка, открыла мне совершенной иной мир восприятия. С ней всё было иначе, не как прежде. И я, не осознав, принял этот факт как должное, вовсе его не заметив.
   Выйдя из ресторана, мы опять шли по дороге над морем. Поначалу молчали. Я словно прирос к ней, вжимался в неё, крепко обнимая и притягивая к себе. Она же была податлива, расслабилась и размякла, и шла в ногу со мной, запустив четыре пальца в задний левый карман моих брюк. Её распущенные волосы колыхались в такт нашим шагам, стекали мне на плечо и щекотали ухо. Слегка повернув к ней голову, я принюхался.
   - Твои волосы вкусно пахнут.
   - Чем? - усмехнулась она. - Пивом и копчёным мясом?
   - Это запах безраздельной свободы, желанной и вынужденной одновременно.
   - Как это: желанной и в то же время вынужденной?
   - Это запах горячего песка, сухой травы и сочных, хищных цветов, которые захлопываю свои бутоны, едва в них попадает насекомое. Этот аромат витает в воздухе, когда ты можешь пойти куда хочешь, но идти тебе некуда. Так всегда бывает, когда ты волен, как ветер, но одинок, потому что оторван от того к кому привязан.
   - Не морочь мне голову, - всё так же посмеиваясь, заметила Ира, - это всего лишь "Дюна".
   - "Дюна"? - переспросил я.
   - Да, диоровская "Дюна".
   - Какая-то ты не поэтичная. "Всего лишь" обзываешь творение великого Жан Луи Сьюзака, создателя "Опиум", "Фаренгейт" и "Бель Ами".
   - А ты неплохо разбираешься в парфюмерии.
   - Да, но это не важно. Как животное, я искал тебя по запаху, однажды учуянному ещё на Родине. Тогда, у ЗАГСа, ты шла навстречу, и за тобой тянулся тонкий земляничный шлейф. В тот день я его не разгадал, но поймав здесь, сразу понял, что всё было не зря. И вчера ты пахла именно так.
   - Вчера всё по-другому было. А сегодня уже и мы другие.
   - Это точно, - протянул я и попытался крепче прежнего притянуть её к себе, и не стал рассуждать о том, что "другая" ОНА уедет, а "другой" Я останусь, и значит...
   За время нашего отсутствия жизнь набережной пошла на спад. Всё также горели витрины, волны неизменно пошлёпывали о гранит, пахло едой, ночью и людским присутствием. Впрочем, людей оставалось уже настолько мало, что дышаться стало свободно, а набережная приобрела вполне себе пристойный вид.
   Мы медленно брели обратно, уже войдя в то состояние влюблённых, когда молчание и прикосновения говорят больше любых, отныне ничего не стоящих, слов. Мне было хорошо, а главное - спокойно. Каждый думал о своём. Я, например, о грустном, отчего вовсе позабыл про наш с дядей Артуром уговор. Поэтому сильно удивился, будто даже встрепенулся, неожиданно услышав знакомый голос:
   - Молодой человек, а не желаете ли портрет вашей дамы?
   Я заметил, что все остальные художники уже разошлись. У колоннады стало как-то пустынно и мрачно, а сама она, в свете фонарей, казалась потерянной во времени, почти античной. "Старый" Погба, сидевший поодаль от своих творений, сутулый, с угловатым профилем, выделялся на её фоне, как Модильяни на выставке ренессанса.
   - А почему бы и нет? - риторически вопросил я и посмотрел на Ирку. - Пойдём.
   Мы переместились поближе к картинам. Теперь на фоне стройных колонн выделялась стройная Ира. На жёстком складном стульчике невиданной ранее конструкции, таком же, как у самого художника, она сидела вполоборота к нам, будто кол проглотила, торжественно вскинув подбородок и слегка скосив чуть сощуренные глаза. Мастер расположился напротив, я стоял у него за спиной. Мы синхронно стреляли взглядами то на неё, то на закреплённый на мольберте лист, на котором Артур отточенными движениями выводил линии, в которых трудно было угадать черты будущего лица. На мгновение оторвавшись от работы, он отрывисто кинул:
   - Огня!
   Я чиркнул зажигалкой. Дважды коротко пыхнув, он сделал ещё несколько штрихов и остановился, будто задумавшись и что-то решая, поглядел на Иру, на меня, снова на Иру. Я повторял за ним. В её лице явно что-то изменилось - она опустила расправленные плечи и вопросительно смотрела на нас. Карандаш ещё пару раз скользнул по бумаге, и зачаток загадочного лица уставился с листа, поглощая нас глазами без зрачков и бровей, с кривой линией вместо носа и щелью беззубого рта. Набросок был столь карикатурен, что мы, переглянувшись, засмеялись. Ирка серьёзно потупилась на нас.
   - Не отвлекаемся, - скомандовал Артур и продолжил работу.
   Рука мастера летала над бумагой рваными движениями, как летает во мраке летучая мышь, оставляя за собой всё новые и новые линии: прямые и гнутые, плавные и резкие, изогнуто-витиеватые. Иногда он кивал мне, указывая на бумагу, и наши губы вновь кривились усмешками. Иногда мы откровенно ржали. Иногда не выдерживала сама модель: не зная над чем смеётся, она вдруг заливалась хохотом, при этом сгибаясь на стуле чуть не пополам, волосы заливали её лицо, невероятно милым движением она закидывала их назад, при этом миллионы мимических морщинок проскакивали по её светлому лику. Портрет постепенно разрастался, наполняясь новыми деталями, а портретированная Ирка раз за разом поражала нас странными элементами: её брови, тонкие как нить, срослись, нос по-грузински сгорбился, во рту появились отдельные зубы. Она отлично угадывалась в этой фантасмагории. Но всё начало меняться, когда Артур начал накладывать тени и подводить, скругляя и выделяя, все прежние несовершенства. Лицо на листе преображалось, обрастая новыми деталями. Выпрямляя нос, появлялись тонко очерченные скулы; носогубная складка придала растянутым в улыбке губам некоторую осмысленность и глубину; едва заметная ямочка на подбородке визуально вытягивала его и заостряла. Долго и нудно описывать весь процесс преображения, все его детали, поэтому скажу кратко: я никогда не видел такого задумчивого лица с яркой широченной улыбкой и глубокими, печальными глазами, и я никогда больше не видел Иру такой красивой.
   Своего знакомства мы с дядей Артуром, конечно, не выдали. При попытке расплатиться, растопырив пальцы, он вскинул руки на уровне лица, и сказал, анекдотично пародируя ярко выраженный кавказский акцент:
   - Что вы! Что вы, э?! Такой дэвушка красивый, да, я никогда такой не рисовал, а вы мне дэнги тут! Бэсплатно, а! Дарю!
   С этими словами он протянул Ире её портрет. Она взяла его, аккуратно удерживая за диагональные уголки, долго рассматривала, а затем спросила:
   - А это что такое?
   Художник, добавивший отсебятину, понял бы женское возмущение и без её слов.
   - Это родинка, как у Мерлин Монро. Это красиво, понимаешь, да? - и тут же, только теперь с вопросом глядя на меня, добавил: - Нет?
   - Безусловно, - поддержал я, - да в таком нежном, поцелуйчатом месте. Мне очень нравится, очень, хотя, признаюсь, на фоне остальной красоты сам этого и не заметил...
   Мимо администрации абхазского президента, по улице Читанова мы вышли на Красный мост. Речка Басла обдала нас чудесным ароматом сточных вод и тухлого мяса. Недалеко за ней, у открытого кафе без вывески, мы остановились.
   - Мне надо в туалет, - заявила Ира, - а после я бы ещё выпила.
   - Ещё пива?
   - Нет, чего-нибудь покрепче.
   Из-за ворот лилась музыка. "Кто тебя создал такую..." - завывал Леонид Портной. Под уверения о его ликующем взгляде, на площадке возле столиков колыхались немолодые подвыпившие тела наших дорогих соотечественников. А местные сидели за столами, как и положено, разбившись по гендерному признаку, смотрели на русскую пьянь и посмеивались, переговариваясь на своём тарабарском наречии. Абхазский язык очень сложный, и я ничего не понимал. Осмотревшись, мы заняли единственный свободный столик в углу веранды. Кроме пепельницы на столе ничего не было, и я закурил. Наше появление оставалось вроде как незамеченным, к нам долго никто не подходил.
   - Пойду, поищу уборную, - сказала Ира, встала и направилась в недра заведения.
   Сложив бычок гармошкой, я тут же закурил снова. Осмотрелся. На Г-образной веранде с одной стороны сидели абхазы, с другой - русские, между ними - я. Это было странно, ведь обычно представители разных цивилизаций (а Кавказ, несомненно - цивилизация отдельная) выбирают для посиделок разные места, и мне вдруг подумалось, отчего я никогда здесь не бывал прежде. Я посмотрел влево. Там, на заднем дворе, царила непроглядная темень и за углом кто-то шебуршал целлофановыми пакетами. Музыка тем временем сменилась, и теперь из "девяностых" радиотехниковских колонок летел голос Верки Сердючки. Сначала она пела, что всё будет хорошо, а потом ушла в неизвестном направлении, наряженная в "Дольче-Габбана". Всё больше происходящее походило на сельскую дискотеку для баб нефертильного возраста. А ко мне пришла Ира. Она села за стол, поставила на него свой клатч, подпёрла подбородок кулаком и молча смотрела на меня. Мне стало неловко.
   - Пойду, найду гарсона, - сказал я и предпринял попытку встать, но Ира меня осадила.
   - Не надо. Я уже всё решила.
   - Не понял.
   - Ну, заказала уже.
   - И что же ты заказала?
   - Бутылку текилы со всеми причиндалами, два шашлыка с этим, как его, соусом алычовым...
   - Ткемали.
   - Да, и жареной картохи к нему же.
   "И куда в неё столько лезет, - подумал я". И спросил:
   - А не развезёт, с бутылки-то да после пива?
   - Повезёт, так развезёт, - резонно заметила Ира, взяла пачку, достала сигарету, помяла её, как опытная беломорщица, двумя тяжками прикурила и принялась разглядывать окружающих.
   На танцполе опять бесновались, в дальнем углу смеялись, а мы сидели молча. Но тут принесли текилу. Немолодой пузатый абхаз поставил на стол бутылку "Сауза", две стопки с толстым дном, огромную тарелку с тончайшими дольками лимона и блюдечко с солью. Как-то странно посмотрел на меня. Мне он тоже показался знакомым, но я не мог припомнить, где и когда мог его видеть. Я задумался над этим.
   - Ну что, может, выпьем уже? - спросила Ира.
   - Выпьем, - ответил я и остался недвижим.
   - Так наливай. Или мне прикажешь?
   - Да, я бы хотел, чтобы и ты за мной поухаживала, поспаивала, пособлазняла.
   Она хмыкнула, и ухватилась за бутылку. Повертела крышку, но ничего не вышло - та прокручивалась вместе с ободком. Мне смешно было смотреть на её однообразные безуспешные попытки. Тогда я приказал поставить бутылку на стол и крепко держать двумя руками, а сам, для надёжности, положил левую ладонь на её скрещенные на бутылке пальцы, а правую на крышку, которую плотно обхватил, примериваясь, и резко рванул в сторону. Крышка поддалась напору. Ирка заметила, что опыт не пропьёшь. Я пропустил замшелую шутку мимо, парировав, что ещё не таким фокусам учил меня отец. Взяв стопку, я тыкнул её в лимон, затем в соль. То же проделал и со второй. Кивнул Ире, чтоб наливала. Она налила, а после поинтересовалась, какие ещё отцовские уроки я усвоил также хорошо, на что я заметил, что знаю десять заповедей не то экстрасенса, не то экстрасекса. "Экстрасекс - это интересно", - заметила Ира, за что мы и выпили не чокаясь. Я предложил сходу повторить. Она не отказалась. Выпили. Я поплыл.
   Тем временем атмосфера вокруг накалилась до предела - началось караоке. Потный мужик и его сисястая спутница завыли "Незаконченный роман". Трудно было так испохабить хорошую песню, но им это с лёгкостью удалось. Особенно некомфортно было оттого, что экран с бегающими словами висел на стене за моей спиной, и эти мрази, а вслед за ними и некоторые другие, пялились в нашу сторону. Затем они просипели "Столик на двоих", и если лысый хоть как-то походил на Игоря Крутого, хоть и без костюма, то его спутница откровенно позорила грубую сексуальность Аллегровой. И всё бы ничего, но "Крутой" выдохся, а новоявленная императрица российской эстрады начала отплясывать, напевая: "младший лейтенант, мальчик молодой...". Впрочем, моя Иришка тоже поплыла, и мы негласно присоединились к местным, смеясь над этой клоунадой.
   Нам принесли шашлык, ткемали и картошку, которую в России непатриотично зовут "Айдахо". Пузатый абхаз снова посмотрел на меня, а я на него. Он мне подмигнул. Я в ответ пожал плечами. Так и продолжался наш вечер в, пожалуй, единственном полуночном заведении Сухума. Мы пили и закусывали. Я рассказывал Ирке всю свою историю, вспоминал друзей, про которых писал рассказы, пытался втолковать всё, что надумал о тоске и одиночестве. Короче, обычный пьяный бред мужской души. Она поведывала мне о работе, о Москве и деньгах, которые там крутятся, о безграничных возможностях и перспективах, и ни словом не обмолвилась ни о Питере, ни о родном Мурманске, ни о родителях или друзьях. Был бы я трезв, я бы обиделся. Но я был уже нетрезв, но ещё и не пьян, и её бездушные слова пролетали через мои уши насквозь.
   Допив "Саузу" я конкретно окосел. Ирка не отставала. Не знаю как у неё, а у меня от половины съеденного лимона в желудке разыгрался жуткий кисляк, и я точно знал, чем он закончится, но до этого было ещё далеко, а мы снова шли по ночному городу. Мимо пролетали редкие машины. Иногда нам попадались навстречу полуночные прохожие. Сначала я снова обнимал её, затем просто взял за руку - так приятнее. У поворота на улицу Челюскинцев, у затопленного подземного перехода, Ирку стошнило. Это случилось неожиданно. "Волосы", - успела сказать она и перегнулась через парапет. Впервые в жизни я столкнулся с этим, но видел такое в каком-то фильме, и сразу сообразил, что надо делать. Она блевала в переход, а я держал её золотистые локоны, молниеносно собрав их в тугой пучок на затылке. Когда всё закончилось, дал ей свой грязный носовой платок, вечно носимый в заднем кармане брюк, и побежал в ларёк за водой. Вернувшись с полуторалитровой бутылкой минералки, помог ей умыться. Весёлость сошла с её лица. Я чувствовал всю неловкость, которую она испытывала и, как мог, успокаивал, оперируя самыми простыми и грубыми словами. Ну в самом-то деле, столь интимные моменты сближают получше любого секса.
   Мы снова прощались на том же месте, что и вчера. Несколько никчёмных фраз спустя, она кивнула в сторону "Айтара" и спросила:
   - Может быть, зайдёшь?
   - Конечно, зайду, - ответил я, решив, что хватит в игры играть, взрослые всё ж люди.
   Это была нелепая, роковая ошибка номер два.
  
  ***
   Я заночевал у неё. Утром, как и договаривались, мы отправились на Рицу. Там, как было предсказуемо, так всё и случилось. Вечером, уже затемно, вернулись в город. И снова "Айтар", такси, "Нартаа", набережная, опять прогулка, вновь гостиница "Айтар". Как и многие тысячи раз до этого - утро. Жара, духота. Обезьяний питомник. Ботанический сад. И пляж, где три дня назад мы сидели с Йогой. А ведь он уже уехал, утром уехал, а я даже и не вспомнил о нём. Возникла лёгкая обида на себя, но я быстро её отогнал, ведь мы обменялись контактами и условились о встрече, когда я вернусь. Теперь на том же месте, на тёплых камнях я лежал рядом с Иркой и думал о том, что завтра уедет она. Сентябрь - хороший месяц. Месяц встреч и расставаний. Но это уже было слишком. Мне было тревожно.
   Ирка лежала на животе, сложив руки под тем местом, где обычно у женщин случается грудь. Голова свесилась, глаза закрыты. Острые локти впиваются в гальку. Спина застыла в сексуальном изгибе. Дыхания не видно. А я в вольготной позе лежал на боку, любовался телом, с которым предстояло расстаться, запоминал родинку под лопаткой, и думал о её розовых пятках. Они почему-то запомнились мне, как результат двух ночей, и не давали покоя. Наверное, я фетишист. Волны шипели, разбиваясь о берег. Вдали, почти на линии горизонта, качались рыбацкие лодки. Высоко в блёклом небе покрикивали чайки. Молодая девчушка с приятными округлостями, закутанная в нечто полупрозрачное и с рюкзачком на правом плече, прошлёпала по кромке воды, весьма уверенным шагом удаляясь в сторону города.
   Я устал лежать. Встал и сказал:
   - Пойду купнусь.
   - Ага, - ответила Ира и перевернулась на спину.
   Вода холодела день ото дня, навязчиво напоминая о приближении зимы. С гор подползала неприятная густая темень, и солнце, ещё только начавшее намекать на закат, грозило сесть прямиком в эту мглу, даже не успев толком покраснеть. Волнение моря усиливалось. Всё это не предвещало ничего хорошего.
   Когда я вернулся, Ирка встретила меня надкусанной зелёной чурчхелой.
   - На, - сказала она, - поешь, а то ты совсем худой.
   - Это не худоба, а запас для потолстения. У тебя он, кстати, тоже имеется, - я сел рядом и пальцем провёл по её рёбрам.
   Захихикав, она заизвивалась, как змея. Ира всегда была мила в своей щекоточной боязни.
   - Ты же знаешь, что я не толстею, - заметила она.
   - Знаю. Я тоже не толстею.
   - Вот и ешь, а то если ещё похудеешь, то я тебя замечать перестану.
   - Вот и буду, - я откусил здоровый кусок, а остальное, держа за ниточку, протянул ей. Она изловчилась, и налету ухватила чурчхелу зубами. - И ты не забывай хорошо питаться, а то похудеешь, и тогда я тебя брошу, - как мог весомее сказал я, и потрепал её за ляжку. И без того невероятные ранее, после двух ночей её мощные ляхи свели меня с ума окончательно.
   - Тогда я тебя уволю.
   - А со мной уйдут и мои люди.
   - А ты их сначала собери.
   - Вот и соберу.
   - Вот и собери.
   - Ладно, не хочу о работе. Давай лучше подумаем, как проведём этот вечер...
   Вечером мы пошли в "Эрцаху", там хорошая европейская кухня и собирается привилегированная местная молодежь, завидев которую за столиками на открытой террасе, приезжие проходят мимо. Идти туда с Ирой было неопасно, но не очень приятно - она непременно притянула бы к себе слишком много пошлых взглядов. Но я был там несколько раз с Астаном, и надеялся, что меня запомнили и это сослужит мне неплохую службу. В принципе, так оно и вышло, если не считать того, что и сам Астан тоже оказался там. Он сидел один за столиком у окна и пил чачу. Вид у него был печальный. Я представил их с Ирой друг другу. Она улыбнулась ему, он кивнул ей в ответ и что-то пробурчал на абхазском. Ира не поняла. Астан сказал, что я переведу. Я, разумеется, тоже ничего не понял, но перевёл это так: "Он попросил не смотреть на него так выразительно, потому что он женат". Астан грустно улыбнулся дурацкой шутке. Ира шутку не поняла, и приняла такой гордый вид, будто его тут и не было вовсе. Тем не менее, по его приглашению мы сели за его столик. Сделали заказ. Выпили мировую. Пытались разговориться, но как-то не получалось. Мрачный настрой Астана давил на нас. Вскоре он встал, сказал мне, чтобы я обязательно нашёл его сегодня вечером или ночью, что есть новости, ещё раз кивнул Ире и вышел.
   - Кто это? - спросила она, мотнув головой в сторону выхода.
   - Опора, - ответил я.
   - Опора?
   - Да. Человек, без которого мне здесь было бы не продержаться.
   Ира выругалась вслух.
   - Я, наверное, его обидела?
   - Всё нормально, не переживай. Его обидчики в овраге лошадь доедают.
   - И всё-таки нехорошо вышло.
   - Да всё в порядке, говорю тебе. Меня больше его новости тревожат.
   - Думаешь, известия из России?
   - Думаю, да. Хуже, если - нет.
   Мне показалось, что Ира взволновалась. Или не показалось?
   - Только как же я его найду вечером или, тем более, ночью? - как бы сам себя, спросил я.
   - Очень просто - ты пойдёшь к нему, и вы обо всём поговорите.
   - Вообще-то, у меня были планы на твой счёт.
   - Знаю, - ласково ответила Ира, и положила свою ладонь поверх моей. - Но тебе так будет лучше и спокойнее. А я не хочу расставаться так, как мы расстанемся, проведя вместе ещё одну ночь...
   Вечер был испорчен. Вечер был полон нежных слов. Через администратора Ира вызвала такси. Пока мы ждали его, я бормотал какую-чушь, но так и не сказал главного. Всё намекал: "у меня есть ты... я не один... я буду... обязательно". Мне очень хотелось одеть ей на пальчик кольцо, то самое, толстое, серебряное, прабабушкино. Но когда-то оно уже было омрачено Леной Синицкой, и оскорбить Иру я не посмел. Но передал ей свои часы, и взял обещание, что она не снимет их до тех пор, пока мы не встретимся. Это было символично. Но глупо. Но она обещала.
   Машина была подана. Ира просила не провожать. И завтра утром - тоже. Она сказала, что позвонит, как только будет в Москве. Мне никогда не было так больно. Стоя возле столика, я крепко её обнимал, сильно-сильно, будто хотел оставить на её теле синяки. На глаза навернулись слёзы, и мне впервые не было за них стыдно. Стукнув лбом, она несколько раз отрывисто чмокнула меня в губы, сказав, что я глупый и совсем не умею прощаться, рывком высвободилась и, не оглядываясь, вышла...
  
   - Рассказывай, - сказал я.
   Астан бросил на стол конверт. Я вопросительно посмотрел ему в глаза.
   - Это тебе. От Игорька, личный номер 615823.
   Та же маленькая кухня, та же чача на столе. Цепкие глаза Астана полны злобы. Такой взгляд часто бывает у тех, кто бессилен перед своими желаниями.
   - Читай, - продолжил он. - Но сначала давай выпьем.
   Мы выпили по полстакана. Ножа на столе не было, и я надорвал конверт вилкой, которой только что цеплял закуску. Корявый почерк Игоряна узнал сразу. Его пьяные буквы плясали по листу. Ровность строк не выдерживалась. Он писал:
   "Здорово, братка. Как ты там? Знаю, о чём думаешь, - плохо. Не иметь дома всегда плохо. Не сомневаюсь, что о тебе позаботились. За деньги не переживай, Астан не в накладе. Я знал, что денег у тебя мало, и выделил ему средства на твоё содержание. Он брать не хотел, конечно, но со мной хрен поспоришь, ты же знаешь.
   Если ты читаешь это письмо, значит, настало твоё время вернуться на Родину. Если хочешь. Знаю, знаю, что хочешь. Теперь это безопасно. Астан всё объяснит, и про Милу расскажет, если тебе всё ещё интересно.
   Книгу-то пишешь? Обязательно напиши про нас с ней, раз я сам не в состоянии увековечить наши чувства. Знаю, что у меня дурной стиль, но не зря же я тебе писал, рассказывал. Я старался.
   Помню, ты мечтал о письмах на бумаге. Вот пишу. Очень неудобно делать это вставленным в гильзу огрызком карандаша. Пишущий инструмент прилагаю. Знаю, что обратишь на него внимание. Сам понятия не имею, каким образом здесь оказались финские патроны, и только Бог ведает, как они пролежали столько лет. Да-да, мы растащили военный склад. Было много всякого довоенного хлама. Ты, копарь, был бы в восторге.
   Ну, что тебе ещё сказать, братка? Если Астан хмур, а ты мусолишь эту бумажку, значит, меня уже нет. Возвращайся, слышишь? Обязательно возвращайся домой! Будет возможность, повидайся с моими стариками. Винтовка и Альфочка мои - они теперь твои, я распорядился. Все бумаги в конторе Нины Блотнер. Она же поможет тебе вернуть разрешение и права.
   А помнишь Плёс? Над вечным покоем... Хорошая была осень. Ностальгирую по ней часто.
   Ладно, хватит. Не прощаюсь. Ты же помнишь, что мы живём вечно?"
   Сложив послание вчетверо, я убрал его обратно в конверт. Чувств не было. Никаких. Пустота ведь не чувство, она - ощущение. Я спросил:
   - Это точно?
   - Да, - потряс головой Астан. - Его убили свои же. Мародёры. При попытке пресечь их дело. Их, разумеется, тоже хлопнули. Сразу. Без разбирательств.
   - Когда это случилось?
   Астан посмотрел на часы с календарём.
   - Четвёртого числа.
   Я тоже зачем-то глянул на своё запястье, забыв, что часов там нет.
   - И что мне дальше делать?
   - Что посчитаешь нужным. Срок твоего заключения вышел. Игорь просил всё тебе объяснить, даже если ты спрашивать не будешь, но велел не вникать в подробности. Щербачёва не при делах, просто однофамилица. Дурное стечение дурных обстоятельств. Кто такая Синицкая - вообще неясно. Она хоть существует? Савельев и другой мент пропали. Анна А мертва. Он не успел её живой найти. Времени не было. Так или иначе, он решил твою несуществующую проблему. Ты мог бы вообще сюда не приезжать. Тем не менее, Игорь хотел, чтобы всё случилось так, так случилось. Это хороший для тебя урок, - говорил он, - который должен научить разбираться в людях, отучить бояться и всегда идти до конца.
   - Да, - выдохнул я. - Он многому меня научил, этот урок.
   - Жалеешь обо всём?
   - Нет, ни разу. Было трудно, страшно, одиноко. Но здесь я встретил старых друзей, обрёл новых и нашёл любимую девушку. О чём ещё мечтать, когда у тебя вообще ничего нет?
   - На свадьбу-то пригласишь?
   - Ты же всё равно не приедешь.
   - Не приеду.
   Мы грустно улыбнулись друг другу.
   - Значит, уедешь?
   - Да, уже решено.
   - Когда?
   - Думаю, двух дней должно хватить. Надо с мыслями собраться, с духом. И ещё: Игорян пишет, что заплатил тебе за моё проживание, но у меня и на самолёт денег не осталось. Достанешь билет? Ну и трансфер до аэропорта.
   - Конечно, - он кивнул и налил ещё по полстакана, - я сам тебя отвезу...
  
   Мой прогноз сбывался. Ночью прошёл сильный дождь. В середине сентября в Абхазии так всегда и бывает. Не знаю, какая сила потянула меня в "Айтар". Наверное, надежда на какое-то маленькое чудо. Но на ресепшене сказали, что Ирка уехала рано утром, ещё до рассвета. Я знал, как она будет гнать впотьмах свою "бэху" по извилистой дороге и немного волновался. Я расстроился, как ребёнок, которого подло обманули. Девочка-администратор видела меня прошлой ночью и утром, запомнила, и теперь смотрела с понимающим сочувствием. Она протянула мне записку. Там было сказано: "Я же просила не провожать. Знала, что припрёшься, и уехала пораньше, не выспавшаяся. Ну откуда ты такой взялся?". Меня это развеселило. Я распрощался с девочкой и ушёл.
   К обеду снова зарядил ливень и продолжался дотемна. Я лежал на диване, допивал остатки вина и думал об Ирке. В моём положении и с моими туманными планами на будущее это было не очень разумно, но влюблённому сердцу не прикажешь. Я вспоминал наши ночи, и мне трудно было держать себя в руках, в том смысле, что подержать в руке очень даже хотелось. Но я держался, то есть - не держал. С этой волнительной и приятной тревогой я заснул.
   Вечером, когда дождь прекратил, я пошёл на набережную. Она заметно поредела. Народу поубавилось. Воздух посвежел, и стало прохладно. Художников на месте не было, что и понятно. В "Нартаа" я слопал хачапур-лодочку. В "Апре" пропустил пару "Сухумского" пива, или пару пар, точно уже не помню, попутно выкурив полпачки сигарет. Одному было тоскливо. Терзали воспоминания. Я позвонил Кестнерам и снял тревогу по Синицкой и Щербачёвой, наказал не готовить встречу. После этого расплатился и пошёл обратно. Своим вечерним променадом я как бы прощался с приютившим меня городом: шёл медленно, часто останавливался, внимательно рассматривая всё, что попадалось на глаза, будто хотел запомнить навсегда. Я жадно тянул носом воздух, и отчего-то был уверен, что скоро обязательно сюда вернусь.
   Ночью опять полило. Крупные капли шлёпали по листьям, барабанили по подоконнику. Я много раз за ночь просыпался, что меня весьма вымотало, и утром я чувствовал себя абсолютно разбитым. Дождь не переставал, но когда он немного поутих, я вооружился зонтом и поспешил на городской рынок. Город городом, а с людьми попрощаться важнее, да и затариться по мелочам не мешало. Я тратил последние деньги. Торговка сигаретами, косенькая Нинель, и овощник Ашот, как и полагается кавказским людям, долго изливались красивыми словами сожаления и выражали надежды на скорую встречу. У Бабы Риммы слезились глаза. Я, конечно, понимал, что её сопереживание носит общечеловеческий характер, и точно также она пускает слезу по многим поводам, но всё же мне было неловко. У всех я купил то же что и обычно, плюс каждый подарил мне что-то от себя. Было приятно. И грустно. А старичка в потёртом пиджаке, торгующего самым правильным аджинжухом, на месте не обнаружилось.
   Атмосферные осадки докучали своим выпадением до самого моего отъезда...
   В аэропорту города Сочи, Астан хлопнул меня по плечу и сказал:
   - Возвращайся, - и сам же ответил: - Ладно, не обещай...
  
  
  Часть 3
  ***
   Карман подогревался паспортом на имя Мигеля дель Салоранто Беркуцци, гражданина Гондураса, двадцати девяти лет отроду. За это его винить нельзя - имя и Родину не выбирают, возраст тоже не смотаешь. Впрочем, это если паспорт настоящий. Но о возрасте он не жалел и очень им дорожил.
   Гражданин был бородат, и немного поддавши. Лицо его лоснилось. Если бы он был уроженцем цивилизации, от него бы пахло кальвадосом, в крайнем случае - вискарём. Но от него явно потягивало водочкой, что с головой выдавало ностальгирующего аборигена.
   Он поёжился на ветру, чихнул; его передёрнуло - он неловко матюгнулся, ещё раз обнажив свою суть. Оппортунистических взглядов диссидент по натуре, радикального толка интеллигент по содержанию, сексуально-половой экстремист в недалёком прошлом и человек туманной судьбы в настоящем, он неприлично выделялся на фоне серой громады терминала Пулково-2.
   Именно таким видел себя со стороны я.
   Что бы про Питер ни говорили, насколько сильно я бы его недолюбливал, не такой уж он мрачный и подлый. По крайней мере, дождём меня не встретил. И ветром тоже. Не встретил и людьми; стоило покинуть здание аэропорта, как тут же меня обуяло особенное северо-западное одиночество.
   Это абсолютно непередаваемое словами чувство. Примерно так себя чувствует человек стоящий среди жиденьких берёзок или сосенок на краю болота и не видящий его противоположного края, когда на календаре середина октября, его последние солнечные дни. За спиной рюкзак. Руки нежно сжимают слегу. А впереди неизвестность, может статься - бесконечность, и уж точно болотники ляжки натрут. Человек на мгновение оборачивается, тяжело вздыхает, думает, зачем ему это. Решается. Надо идти...
   Или когда другой человек, а может быть и тот самый, болотный, сходит с поезда на перрон в крупном незнакомом городе. Сильный и странный, он останавливается, осматривается. Толпа со всех сторон обтекает его и, как в канализацию, сливается в здание вокзала. А он стоит. А вокруг такая наглая тишина вдруг образовалась, и только паровоз, продуваясь, шипит пневматикой, да тележка портера постукивает и попискивает разбитыми подшипниками колёс.
   А ещё так бывает, когда на свидание приходишь, стоишь у памятника, ждёшь девушку. Люди вокруг, влюблённые и не очень. У кого лицо поглупее, тот с цветами. И вот уже время встречи пришло и прошло... пять минут... десять. Стоишь, волнуешься. Думаешь позвонить, да неловко как-то. Вдруг от неё сообщение приходит, жестокое и нескромное: "Опаздываю. Извини". Стоишь, злишься на всех вокруг, но только не на неё. И времени больше не существует. Чудак с куцым букетом исчез. Всё как-то замедлилось. Задул ветер, мразь в лицо нагоняя. А ты всё стоишь, стоишь...
   Так вот и я постоял-постоял, огибаемый входящими и выходящими соотечественниками, зачем-то оглянулся на стеклянную дверь, поёжился, поправляя воротник-стойку любимой натовки, перехватил в другую руку некогда подаренную Игоряном израильскую армейскую сумку-баул, и направился к стройному ряду белых такси.
   Белый автомобиль вскоре станет для меня новым символом тупеющей Родины.
   Белый автомобиль - признак дурновкусия, быдлячества, и показатель низкого интеллекта.
   Белый - самый дешёвый цвет, а с глухой тонировкой - примитивизм (не путайте с направлением в искусстве) и колхоз.
   Но выбора не было. К тому же водителем мне попался старый армянин. Как ему и положено, он был очень говорлив, но взаимности не встретил, чем, судя по всему, весьма оскорбился. Тем не менее, до дома доехали быстро, но спокойно и без приключений.
   Странно, но ничего даже отдалённо похожего на ностальгию я не испытал. Сотни раз по Пулковскому и Киевскому шоссе, через Александровку, я ездил домой. Ничто так и не ворохнулось бы в душе, наверное, если бы не два года назад... четвёртое сентября, ночь, обсерватория, Катя... Но тогда это было неосознанным ещё счастьем, а теперь я вёз рукопись о ней, и чувство вины перед ней же за то, что плохо думал, сомневался; а ещё я вёз жиденький страх перед нерешительностью и влюблённостью в другую.
   Но домой я ехал не к себе, а к маме. Эту встречу описывать не буду - слезливо, не мужественно.
  
  ***
   В первый же вечер я устроил домашние посиделки с моими соседями, Кестнерами. Набравшись наглости, я предложил посидеть у них. Златка запекла свинину по-французски. Володька откупорил припасённую для этой встречи бутылку шампанского. Они хорошо знали мои вкусы. Они готовились. Мы долго вспоминали Абхазию, делились впечатлениями. Их переживания были мне не очень-то интересны. Ещё меньше я хотел рассказывать о себе, но устоять под простецким дружелюбием их вопросов было невозможно.
   - Да, такая вот страна, - заключил я очередную порцию воспоминаний. - Но это всё ерунда, по сравнению с главным. В тот вечер, когда мы встретились на набережной, я искал одну девушку. Вот так вот забавно бывает - никогда не знаешь, где встретишь своё счастье. Стоило помучаться. И я её нашёл, и она очень мне дорога. Жизнь мою, можно сказать, изменила. Не знаю даже, сколько бы ещё там просидел, если бы не она.
   - Вы с ней, того? - Златка кивнула головой в сторону, опустила глаза и затеребила лежащую на столе салфетку. Володька посмотрел на неё, на меня, снова на неё, и издал странный звук, вроде как хихикнув. Я выждал паузу, с укоризной смотря на Златку. Её щёчки налились пунцовым.
   - Того, этого. Какая разница, - ответил я, - если она дала мне больше, чем просто дала. Она поставила мне задачу, указала цель. И я не мог ей отказать, да и не хотел. В этом городе есть подлые люди, и я буду им мстить, я их накажу, по миру пущу, скотов. Но не со злобы, а так, развлечения ради. Но мне понадобится помощь, в том числе и ваша.
   - Так-так, - сказал Володя, тщательно прожёвывая свинину, - это интересно, - он толкнул Златку в бок, и добавил, обращаясь к ней, - я же тебе говорил, что скучно не будет!
   - Что ты на этот раз задумал? - спросила она. Наш игривый с Володькой настрой на неё явно не перекинулся.
   - Ничего особенного. Пока что. Для начала мне нужны проверенные люди, или хотя бы те, кому я доверяю. Я должен организовать новую рекламную контору. Говоря точнее - собрать штат, а все юридические вопросы решат без меня. Так вот тебе, Злат, я предлагаю стать главбухом. Работа по профилю. Но ты лично будешь заниматься только договорами, а на отчёты, зарплаты и всякую текучку подтянешь девчонок знакомых. В своём НИИ повышения тебе всё равно не дождаться. Да и деньги совсем другие рисуются. У москвичей такие амбиции взыграли, что они не скупятся.
   - Я даже не знаю, - залепетала она, - не могу так сразу, мне подумать надо.
   - Я тебя и не тороплю. Ещё же и не решено ничего. А вот для тебя, Вован, у меня пока должности нет. Но придумаем что-нибудь, со временем.
   Он звучно положил вилку на край тарелки и обратил ко мне открытые ладони.
   - Я пас. Без обид, но я за науку. Да и делать ничего другого не умею. Ещё вот кандидатскую защищать собираюсь в скором. Так что это без меня. А она подумает, это я тебе обещаю.
   - Я всегда знала, что он хочет от меня избавиться. Не дома, так на работе, - обратилась ко мне Златка. - Как думаешь, может он мне изменяет?
   - Хм, - ответил я, - а почему бы и нет? Парень-то видный. Я даже поспособствовать этому могу. Есть у меня одна знакомая, Анастасия Андреевна её зовут, ей около сорока, и такие мальчишечки ей очень даже по вкусу.
   Моя шутка с долей шутки, понятная только нам двоим, его задела. Он даже с лица сбледнул, и промелькнуло в его виде что-то трагическое, как у одиноко стоящего в уборной рояля.
   - Если так, то я уйду к тебе, - расхохоталась Златка. - Будешь отвечать за содеянное.
   - Это вряд ли. У меня совершенно другие планы.
   Мы сидели ещё долго, и смеялись, и грустили. И я рассказывал им про Ирку, такую непосредственную и простую, деловую и сложную. Я открыто восхищался ей. И ни словом не обмолвился, что действительно волновало меня ровно с тех пор, как я ступил на грешную родную землю.
  
  ***
   Оставшись один, я крепко задумался над планом дальнейших действий. Предстояло как можно скорее наладить прежние контакты и представить Ирке отчёт о проделанной работе. Я знал, что она ждёт.
   Ира звонила мне в мой последний абхазский вечер, когда уже пять часов находилась в Москве. Я сильно ждал этого звонка, волновался, прикидывая, сколько километров и за какое время можно покрыть. Она рассказывала, как ехала по серпантину и через перевал, какое разочарование и вместе с тем облегчение испытала, спустившись с гор на равнину, как устала в дороге и заночевала в мотеле для дальнобойщиков, поленившись съехать с трассы в Липецк. Я слушал её и снова считал километры. Получалось, что она гнала как сумасшедшая, раз за восемнадцать часов останавливалась лишь единожды, на заправке. Как никогда и никого, я был рад слышать её, и на радостях наговорил всяких глупостей, которые считал милыми и которые вряд ли осмелился бы сказать, будь она рядом. Я сказал, что тоже завтра уеду, и мне понадобится неделя, чтобы найти нужных людей. Но звонить обещал каждый день, хоть и знал, что не сделаю этого. Её голос был нежен, и она говорила, что если я таки не позвоню, то она вызвонит меня сама. Мы оба знали, что этого не произойдёт. Проскальзывала в разговоре некая напряжённая нотка, какая всегда бывает у тех, кто влюблён, но разделён расстоянием.
   В первый вечер, уйдя от Кестнеров, я не позвонил. Вместо этого, как ребёнок радовался газовой колонке и душу, извергающему бесконечный поток горячей воды, ведь год я прожил с маленьким электрическим бойлером, и еле тёплую воду и то приходилось экономить. Полноценный контрастный душ, которому я был предан больше десяти лет, был забыт, и когда по телу вновь ударили холодные упругие струи, сердце чуть не вырвалось из груди. Это была феерия чувств, в которых смешались ликование победителя и запоздалый страх. Утеревшись старым жёстким полотенцем, я ещё раз внимательно посмотрел на себя в зеркало. На лбу, между бровями, появилась морщинка. Лицо как будто округлилось. Взгляд погас и стал какой-то бессильный и жалостливый, как у дворового пса. Казалось, что я сильно постарел.
   Завалившись в постель, мысль приняла совсем иной, приятный оборот. Нет, не об Ирке я думал, не о светлом будущем и даже не о завоеваниях революции. Я вдруг вспомнил о блядях и славном парне Мише, чьи рассказы читал во время кавказской ссылки, когда закончил свою первую книгу, фрагменты которой разместил на известном литературном ресурсе. Очень мне хотелось с кем-нибудь поделиться, почитать комментарии злобные и одобрительные. Но читателей не наблюдалось, и я сам стал почитывать потоки чужого сознания. Было приятно встретить в списке авторов знакомую фамилию.
   Есть такие люди, что зачастую с прищуром, не моргая, подолгу смотрят в одну точку. Много-много молчат. Мысли и чувства лучше излагают в письменном виде.
   Их считают высокомерными.
   Всегда спокойные, до холодности сдержанные, бывает, они взрываются. За их интеллигентной внешностью и великосветскими манерами часто скрываются сложный характер, простой быт и до аморальности вызывающее поведение. Но об этом знают только самые близкие - те, кого они считают своими.
   Остальные предпочитают с ними не связываться.
   Это непростые люди отторгаемые обществом. Они верные друзья, мужья, жёны. Они им преданы, и слишком часто преданы ими.
   Незлопамятные одиночки, они ненавидят социум - единственную субстанцию на их чувства отвечающую взаимностью.
   За этим прячется драма.
   От них пахнет личной трагедией.
   Таков и Миша Ерофеев.
   Он влачит одинокое существование. Раза три-четыре в год видится со знакомыми, некогда друзьями, и то, если те позвонят первыми. Живёт один. В его квартире нет телевизора, интернета, радио, газет он не выписывает и журналов не покупает. Единственным его увлечением и развлечением, целиком и полностью занимающим досуг и мысли, является написание ироничных историй. Короче, он графоман.
   Он работает в фирме занимающейся продажей запчастей для "УАЗа". Поэтому идей у него много - их подкидывает сама жизнь. Все его истории связаны с работой, и начинаются примерно так:
   Приходит как-то покупашка, и говорит:
   - Здравствуйте, у меня "УАЗ"...
   Так и хочется ему ответить: "Сочувствую, мужик. Следующий...". Но приходится быть этичным, и я отвечаю:
   - Добрый день...
   Или так:
   - Здравствуйте, мне на "УАЗик" надо...
   А дальше его и слушать не охота. Об одном думаю: "Другую машину тебе надо...".
   Или вот:
   Ну до чего тупые эти УАЗюги. Я вот выслушал одного и спрашиваю:
   - А какой у вас "УАЗ"?
   Он задумался.
   - Их много... - говорю я.
   - Обычный, - отвечает покупатель.
   "Ну, ебануться!", - думаю. А вслух:
   - Они все обычные...
   А этот кретин глазами хлопает, и говорит:
   - Зелёный...
   В общем, работу свою Миша не любит, как и любой нормальный советский человек. Мечтает о выходных. Тоскует по некогда любимой девушке. От жизни спасается затворничеством.
   Не любит он и своих коллег.
   Первое что его возмущает - это количество руководителей, а точнее их переизбыток. Он не поленился и даже подсчитал: в среднем по отделам, на пятерых сотрудников приходится один начальник, а если посчитать его зама, либо того, кто будет исполнять обязанности во время его отсутствия, то полноценных сотрудников останется четверо.
   Во-вторых, из этих четверых нормальный только один, и тот не в каждом отделе имеется. Основная масса - так себе людишки. Неплохие ребята, в общем и целом, но уж больно странные - каждый из них если и не придурок, то малахольный уж точно. Особый нонсенс - это женщины. Они и в закупках, и в продажах, и в рекламе. В бухгалтерии тоже, но это само собой. Есть среди них сумасшедшая покорительница бездорожья. Однажды на день рождения коллеги подарили ей кардан. Счастью не было предела. Есть среди них умница - все модели конструктивно изучила по каталогам, при том сама даже прав водительских не имеет и за рулём не сидела ни разу. Есть и другая "умница", которая не знает, чем болт от гайки отличается и что такое гровер. Но в закупках работать ей это не мешает. (Про их штатную рекламщицу я рассказывать не буду из профессиональной солидарности, но её ограниченность и примитивность, с Мишиных слов, удивили даже меня).
   Третьим пунктом пылкой нелюбви и колкой сатиры являются родственники и прочие блатные, проще говоря - опять начальство. Отцы-основатели - молодцы, конечно, а вот все остальные прихлебатели стараются их, а попутно и друг дружку, в задницу чмокнуть, да позвучнее, для налаживания крепких отношений, так сказать. При этом процветает стукачество, система штрафов, всевозможное угнетение прав нижестоящих (ну а что, частная фирма всё же) и унизительные подачки, именуемые премиями. За "отцов" ему особенно обидно - за плотной изгородью ставленников, пускаемой ими пылью и бурной имитацией их деятельности, они не видят того, что происходит "на местах"...
   На самом деле этот список довольно таки длинный, но хочется уже подвести итог. Перефразируя известнейшего графомана Льва Николаевича, получается: "Все коллективы прекрасны одинаково, и каждый из них мразотен по-своему".
   А когда мы познакомились, это был улыбчивый юноша с модной лёгкой небритостью. Но это было лет пять назад - тогда ещё и я не был стар, а он ещё моложе. В тот год я был корреспондентом "Царскосёлки", а он пел и играл на баяне на сцене местного Дома Молодёжи в рамках конкурса молодых дарований. Отжигал он так, что зрители приплясывали сидя. А я жалел, что действие происходит не в глубинке - на задание я отправился опохмелившись, а душа желала продолжения банкета и селянку на сеновале. После концерта я взял у него интервью, места которому в нашей паршивой продажной газетёнке не нашлось. Зато вечером мы хорошо посидели в кафе "У Густерина", в компании местных блядей Люды и Тани. Посидели настолько хорошо, что разбили витрину, а проснулись аж в Кобралово. С тех пор, правда, и не виделись ни с ним, ни с блядями...
   Тогда, в Сухуме, я решил: когда вернусь - спишемся. Созвонимся. Встретимся. Будем выпивать вместе. Спиваться продолжим поодиночке. А решив сколотить коллектив, я о нём как-то и не подумал. Но лёжа в постели точно понял, что такая писательская "язва" нам будет нужна, и решил обработать его первым. Кестнеров я в расчёт не брал и, если честно, совсем на них не надеялся - уж слишком они приличные, и в нашем поганом бизнесе не сдюжат. И зачем я их только втянул?
  
  ***
   - Семён-ы-ы-ы-ч!.. - перебивая шум машин, пронёсся по цеху звучный голос.
   А в ответ тишина.
   - Семёныч где? - едва не рыча в ухо старшего смены, спросил тот же голос.
   - Да конь его знает. Шлангует где-то. Может в комнате размышлений и принятия здравых и не очень решений...
   - Опять срёт, что ли?
   - Да я как-то не вынюхивал, чем он там занимается...
   Уроженец села Цвелопупово, или как он сам себя с гордостью называл - коренной цвелопупчанин, Василий Семёнович Загорулькин действительно сидел на унитазе. Но, вопреки обыкновению, не пытался устроить судьбу мира, и даже не размышлял о ней. Он решал уравнение с тремя неизвестными.
   Задача была сложна, и с выступившими на лбу каплями пота, Загорулькин работал в режиме многозадачности. Прежде всего, предстояло удерживать в закрытом состоянии дверцу лишённую каких-либо систем запирания - штатное устройство безопасности сидящего, в миру более известное как шпингалет, давно перекочевало в частные владения (проще говоря - спёрли). Во-вторых, единственной свободной рукой надо было последовательно скрутить крышки с двух плоских фляжек и, также последовательно, смешать их содержимое в старательно удерживаемом меж голыми коленями стаканчике.
   Загорулькин был эстетствующим выпивохой-интеллектуалом, в силу чего его ни разу не прельщало употребление водки в чистом виде. Поэтому он смешивал её с "Зубровкой", и непосредственно перед употреблением - градус тот же, принципы соблюдены, совесть чиста и спокойна.
   А заключительным этапом операции "Капли свободы" должно было стать выполнение гражданской обязанности - пропоносить бюрократов, правительство и начальство. Посмотрите, мол, до чего рабочего человека довели!..
   Но орошённый "каплями" свободный разум молчал, не желая разродиться матерной тирадой. И погрузившийся в пучину уныния и выяснения причин произошедшего, Загорулькин не услышал мягких шагов вошедшего.
   Вошедший, начальник третьего цеха Бубнов, зная, что увидит стоптанные, крема и щётки в жизни не видавшие, рабочие боты и спущенные, с заплатами на коленях, штаны, заглядывать под дверцу не стал, а сразу принялся барабанить костяшками заскорузлых пальцев по наглухо задраенной "переборке".
   - Хорош дрищуганить, Семёныч, - заявил "стукач". - "Итальянку" поставили уже!
   Механик Семёныч, гордо именовавший себя мастером-наладчиком, бесцеремонным образом вырванный из пучин подсознания ударной трелью, был возмущён и негодовал:
   - Да что ж это такое, Олегыч? Я тебе что, кот помойный, чтобы меня угнетать? У тебя каморка своя есть? Есть. Вот и мне личное пространство нужно.
   - Давай-давай, Семёныч! Кресло твоё министерское тебя дождётся, чужими задницами подогретое. А там начальство беснуется уже. Вылазь, милый!..
   "Итальянку", - новую затяжную машину, - ждали давно, и радостная новость об окончании всех таможенных проволочек уже третий день очень волновала и печалила Загорулькина. Виной тому было полное незнание и непонимание принципов устройства и работы современного технологического оборудования. Ну нет, в самом-то деле, куда уж там тягаться ПТУшнику с любителями красного сухого в обеденный перерыв, в вопросах мироздания и хитрых особенностей современного ботинкостроения?
   Но уверенный в несокрушимости своих знаний и навыков, вселённых системой советского среднего профессионально-технического образования, падать в грязь перед лицом руководства Загорулькин не собирался.
   - Здесь вам не Палермо, не Сицилия, и даже не Турин, - бубнил он, натягивая лямки засаленного полукомбеза. - Сейчас увидите, откуда в России руки растут. Я вам сейчас покажу, что не только кастрюли паять умею. Ох, мать!..
   Внизу живота предательски кольнуло. Вновь скинув лямки, Загорулькин вновь воссел на "трон"...
   ...Консилиум, собравшийся вокруг машины, поражал не меньше, чем сама машина: новая, жёлтая, щедро отделанная хромированными элементами - в белом свете ламп она сияла не хуже котячьих погремушек. Вокруг неё, казалось, собрались все: директор фабрики, начальник производства, начальник третьего цеха, старший смены, главный инженер, его зам, снабженцы, механики, и даже начальник склада готовой продукции. Все, кто мало работает, ждали главного специалиста по ремонту и обслуживанию оборудования третьего (пошивочного) цеха.
   - Ну где его носит? - нервно, зло, и от-того чуть визгливо возмущалась директриса.
   - Проносит... - промямлил Бубнов, как и все её побаивавшийся.
   - Что? - скрючив недоумённую гримасу, по своему обыкновению, задала глупый вопрос директриса.
   - Я говорю, несётся уже, засранец, - уже чуть смелее ответил Бубнов, тайно радуясь своей юмореске.
   В уши присутствующих полился нудный лекционный материал на тему отсутствия работников на рабочих местах. Слушали вполуха, как обычно. Все присутствующие давно привыкли к самодурственным речам высшего руководства в адрес механиков и не только. Всё, как и всегда, сводилось к двум моментам: почему все сидят, когда надо работать, и почему все заняты, когда надо поработать ещё? Объяснить, что если механики сидят, значит, работу свою они уже сделали, причём сделали хорошо, коли оборудование пашет исправно, не представлялось возможным. А уж поставить себя умнее руководства и объяснить, что ещё один механик был бы не лишним, не отваживался никто.
   Тем временем, преисполненный показного самомнения Загорулькин, держа руки в карманах, гордо вышел из туалета. Критическим взглядом окинув заморское чудо техники, он важно "угукнул" и заявил:
   - Щас, я её в один миг налажу...
   Отродясь рукастый и сообразительный, с раннего детства он отличался крайней степенью невезучести, от которой хотелось смеяться и плакать одновременно, за что и был прозван односельчанами-цвелопупчанами Васисуалием Загогулькиным.
   - На-ла-жу, - задумчиво, по слогам произнёс он, вторым кругом обходя машину. - Питание подключили?
   - Подключили, - выступил вперёд всей делегации главный инженер. - Обе лампочки горят. Больше признаков жизни никаких...
   - Лампочки... тоже мне, инженер, - тихо пробубнил Загорулькин, и с уверенностью, при этом чуя, как та уверенность тает, добавил: - Ага, вон оно чё!
   Проклиная начальников-скупердяев, потративших миллион и сэкономивших на том чтобы вместе с машиной выписать с завода специалиста-инженера компании разработчика, он отключил кабель питания и, пару раз ткнув в красную кнопочку, заявил:
   - Эх вы, инженеры. Её ж на триста восемьдесят сажать надо. Давайте кабель напрямую...
   Кабель кинули. Загорулькин улыбнулся и нажал зелёную кнопку...
   ... Последним что все увидели, было то, что погас свет. Несмотря на то, что лучи догорающего дня таки пробивались сквозь немытые десятилетиями окна третьего цеха, в первую секунду всем показалось, что наступила кромешная ночь. В ту же секунду одним матерным словом Семёныч известил присутствующих о том, что всё пропало...
   Таков Мишин первый, при этом единственный, пусть и не законченный, но всё же более-менее добрый юмористический рассказ. Он написал его ещё в те времена, когда работал начальником склада на обувной фабрике. По его выражению - это единственное достойное воспоминание о тех плесневелых годах. Всё остальное (ну, почти всё) пропитано желчью и злым сарказмом. В его сердце поселились тоска и ненависть. И я его понимаю, ведь мы одинаковые, при том, что очень разные. Вероятно, поэтому мы и можем поговорить о душевной отраве только друг с другом, то есть с человеком знакомым, но не близким. Родным, но не по крови. С тем, кто выслушает, но обойдётся без сочувственных комментариев. С тем, кто поймёт, и скажет: "Давай ещё по одной"...
   Как человека с немалым опытом излияния мыслей и чувств на бумагу, меня удивляет тот факт, что он не пишет правду о своей любви, о той самой, что осчастливила и отравила. Иногда мне кажется, что нас только двое - она и я - те, кого он не может ненавидеть. Наверное, потому, что с ней мы тоже разные: она - в дурдоме, я - всегда рядом.
   Проскакивает, правда, среди историй УАЗовских, и лирика. Но он её не публикует - стесняется своих чувств. Говорит, что предал свою любовь. Я этой лирики единственный читатель. Вся она пропитана болезненной романтикой и построена на вымышленных эпизодах общения с главной героиней. Вся она - несбывшиеся надежды.
  
  ***
   Старые кирпичи. Красные, оттенком от сицилийского апельсина до жидкого "бордо". Чуть неровные, щербатые. Время побило их ветрами, солнцем и дождями. Оно не пощадило их, но не сломило обожжённый глинистый дух.
   Так же оно не щадит людей.
   Холодная стена старого дома, давно заброшенного, с обвалившейся крышей. На здоровенной деревянной балке, больше похожей на железнодорожную шпалу, отирая спинами кладку, сидели двое. Курили. По-советски воспитанные, они расстелили перед собой газету, по старой памяти и воле случая - "Царскосельскую". На газете две бутылки "Даргинки", почти пустая и ещё непочатая, и немудрёная, несоответствующая напитку закуска. Лица у обоих серьёзные, отрешённые и покрытые сухой треснувшей коркой боли. Взгляды пустые и тёмные. На глаза то и дело наворачиваются слёзы. Паузы в их диалоге всё больше затягивались.
   Оба были несчастны. Обоим было больно.
   Так уж случилось, что в разное время и каждый по-своему, как оказалось, оба были влюблены в одну женщину. Говоря точнее - в девочку и девушку.
   Один девятнадцать лет тащил воспоминания через все перипетии коварной судьбы; он дорожил детскими воспоминаниями о первой любви, дорожил до двадцати семи лет, когда ещё раз споткнулся о возвышенность собственных чувств. Другому повезло больше - его чувства были взрослее и скоротечнее. Ему же было хуже - они остались неизжитыми.
   Этими двумя были мы, Кржевицкий и Ефимов: жалкие и несчастные, любящие и влюблённые, пьющие предатели своих чувств.
   ...Миша работал по плавающему графику. У него было то два выходных, то пять, а случалось и больше. Он был волен в распределении своей занятости, главное - нужное количество часов в месяц отработать. В тот вечер, прямо из постели я написал ему письмо, в котором всё тезисно изложил. Мне повезло - я попал на очередные его "большие" выходные, и мы встретились во второй половине следующего дня. Место встречи - "У Густерина".
   За время моего отсутствия в городе кое-что переменилось. Никакого "У Густерина" больше не существовало. На месте знаменитого местного кафе, история которого тянулась с дореволюционных ещё времён, открылась траттория. Что ж, пусть так. Могло быть хуже. Хвала небесам, хоть мода на суши проходит. А всё ж противно: скромную лаконичную вывеску сменила аляповатая, большая и яркая, раскладушка у входа, зазывающая на бизнес-ланч, а сам вход огородился каким-то плетнём.
   Миша оказался пунктуален, а я, как обычно, опоздал. К моему приходу он уже сидел за столиком у центрального окна и пил абрикосовый сок.
   - Здравствуй, что ли? - сказал я. - Сколько лет...
   - Да, были времена, - улыбнулся он, - а теперь вот... - Миша развёл ладони в стороны и поджал губы, будто сильно о чём-то сожалел.
   Зал действительно был противен своей навязчивой дешевизной, пытающейся угодить всем категориям непритязательных посетителей одновременно. На подоконниках стоял какой-то хлам, вроде старых фотоаппаратов, ваз и обмотанных джутовой бечёвкой бутылок. На стенах висели дурные картинки. Прочие элементы декора столь же явственно указывали на то, что дизайнер, как и среднестатистический любитель пиццы, в Италии явно никогда не бывали.
   - А помнишь, какие классные здесь были стулья? - спросил я, усаживаясь в мягкое нечто, покрытое отвратительным кожзамом. - Жёсткие, с изогнутыми спинками.
   - А как классно они летали в окна?
   - А как Таня верещала, когда ты схватил второй стул и отмахивался им от официантов?
   - Это была Люда.
   - Да не. Таня, светленькая такая, хохотушка с маленькими сиськами.
   - Таня - тёмненькая, с большими, - наставительно заметил Миша. - Или ты забыл, кого драл? Это не удивительно, учитывая, сколько мы тогда выпили.
   Я отлично помнил, и каштановые волосы и пляшущие надо мной огромные груди, но имя действительно мог перепутать, ведь она во время процесса просила называть её самыми непечатными словами, щипать за соски, тянуть за волосы, шлёпать по заду и бить по щекам.
   Подошла официантка. Мы заказали пару болоньезе, пиццу с моцарелой, грибами и ветчиной, и графин свежевыжатого сока. Пока мы ждали заказ, разговор как-то не клеился. Миша был немногословен, а я не намеревался сходу пересказывать все прошедшие годы. Он уклонялся от ответов на личные темы. Тогда я начал расспрашивать его о работе.
   - Ты же читал мои рассказы. Там почти всё интересное описано, а остальное внимания не заслуживает, - ответил он.
   - А ты мои читал? - с надежной спросил я.
   - Не читал. Мне и своих хватает.
   - Ну и правильно. Там гнусность и пошлость сплошняком. Но кое-что из ненаписанного я тебе всё-таки расскажу. Кстати, может, выпьем чего-нибудь покрепче?
   - Не могу, - ответил Миша, - я за рулём.
   - Ну, тогда слушай внимательно. История от конца к началу, а началась она, когда...
   Моя история Ерофеева явно захватила, и более того, на что я никак не рассчитывал - задела. Он размяк и сник. А через два часа мы в прескверном настроении и состоянии покинули тратторию. Дальше всё было культурно - ехали пьяные, ругались матом. Ехали к зданию из красного кирпича, закупив по пути всё необходимое...
   - И что же это за Наташа такая? - спросил я, когда во второй бутылке осталось меньше половины.
   - Наташка-то... - вздохнул он, - Наташка - моё предательство.
   - В смысле? - не понял я.
   - Она первая, в кого я влюбился после... ну, ты понимаешь.
   - Ну-ка, ну-ка... - насел на него я, - поподробнее...
   Он снова вздохнул. Мы выпили разлитое по стаканам, и тут его прорвало.
   - Она пришла к нам в конце лета. Помню, как в первый раз увидел её. Иду, значит, утром из курилки. Кофе недопитый в руке. Улыбаюсь непонятно чему. А тут она. Говорю ей: "Здравствуйте", а она мне тем же ответила. Я не знал тогда, что наши решили на тендерах приподняться и новую вакансию открыли, но с одного взгляда догадался, что это новая сотрудница. Время шло. Она оказалась сложной барышней - всё, как мне нравится: неторопливая походка, плавные движения, манерность. Ни с кем не разговаривает, кроме как по рабочим моментам. И взгляд такой пронзительный...
   Мы закурили. Миша задумался, взъерепенил волосы, снова вздохнул, и продолжил:
   - Похоже, я был единственным, кто с ней в диалог вступал. Но не часто - всё же в разных зданиях сидели, и виделись нечасто. А она контактная оказалась. Первой разговор лишь однажды начала, а так всегда отвечала охотно и с улыбкой. А улыбка у неё, знаешь какая? Я такой никогда не видел! Это смесь робкой застенчивости с удивительной открытостью. И всё-таки, при встрече мы чаще молчали, лишь меряясь взглядами. А я, дурак, даже не сразу понял, кого она мне напоминает. А когда понял, то испугался: ведь счастье не приходит дважды? Короче, я ждал. Ждал-ждал, и дождался - узнал, что тендеры провалились, и её увольняют за ненадобность. А у нас столько ублюдков лишних, непонятно чем занимающихся, годами сидит. Я с новой силой их всех возненавидел, и себя в том числе - за трусость, за нерешительность, за сомнения. Я был уверен, что у неё никого нет - с таким-то поведением, с такой холодной внешностью...
   Рисованный Мишей портрет безумно мне тоже кого-то напоминал. Мы без перерыва снова закурили. От волнения будто начав трезветь, я разлил ещё по одной. Смотря на импровизированный стол, Миша возбуждённо бубнил:
   - Я счастья хотел, понимаешь? И ей, и себе. Натерпелись! Хватит! А тут, как обухом по затылку, новость - она уходит. А у меня всего один день, чтобы судьбы решить. Следующим утром я приехал пораньше, припарковался подальше, чтобы её на походе поджидать и вместе до офиса идти подольше, и поговорить без лишних ушей - опасался, что разговор при посторонних может её смутить. Дождался. Выхожу, говорю:
   - Привет.
   - Привет, - отвечает она.
   - А у меня восемь выходных впереди. Это ли не счастье?
   - Да, это почти целый отпуск.
   В голосе её сожаление и тоска. Я предчувствую неладное, и не нахожу что сказать. А она продолжает:
   - Значит, мы больше не увидимся...
   - Почему? - спрашиваю я, усердно делая вид, будто не в курсе дел.
   - Я ухожу...
   - Кто-то чем-то недоволен? Или ты?
   - Да все...
   Она смотрит перед собой, куда-то в асфальт. На её лице ухмылка обиды.
   - Ну, мы с тобой можем увидеться и без всего этого, - киваю я в сторону офиса. - У тебя есть планы на выходные?
   - Есть, - отвечает она.
   Тут я допустил ошибку, за которую не могу себя простить. Надо было спросить: " Какие планы?", а не "Есть ли?"...
   - Точно? - растерявшись, спрашиваю я, прекрасно понимая, что она врёт.
   - Точно, - отвечает она, лишая меня всяких шансов, при этом продолжая смотреть вниз.
   - Жаль...
   При этом "жаль", Миша вздохнул так, что жаль стало даже мне, хоть я к сопереживанию никогда склонен не был. Мы сидели молча. В наших пальцах тлели сигареты. Я живо представлял, какую трогательную историю мог бы сам написать о последней встрече с чужим, в общем-то, человеком, и родственной душой. Миша, по всему видно, полностью ушёл в прошлое.
   - И что же, - чтобы разрядить обстановку, спросил я, - за целый день вы так больше и не пересеклись ни разу?
   - Почему же? Пересеклись на обеде. Она спросила: "У тебя же выходные, вроде?". "Завтра. А сегодня ещё рабочий..." - ответил я, как мог безразличнее, всем видом пытаясь показать, что после утреннего диалога говорить нам больше не о чем. А потом ещё вечером. Я работал до восьми, а в шесть, как обычно, когда все уходят, был на перекуре. Она, проходя мимо, сказала: "Пока". А я ответил: "Прощай...". Не останавливаясь, она обернулась, хотела сказать что-то ещё. А может и сказала, а я не услышал, отвлёкся - следом вывалила толпа уходящих, и попрощаться надо было со всеми. Теперь же меня мучает только один вопрос: а что если она тоже сказала "Прощай"? Я ведь совершенно не запомнил её голос...
   Между тем, история его настоящей любви оказалась куда как более трагична...
  
   Она была художницей. Рисовала только пейзажи и царскосельские достопримечательности. Рисовала только с натуры. В тот летний вечер её избранником стал закат в долине реки Кузьминки.
   На окраине Александровского парка, расположившись с мольбертом и красками у плотины, она любовалась закатом, тем самым его моментом, когда солнце только-только скрылось за деревьями, отчего они стали почти чёрными. Тонкой красной полоской окрасилось небо над засыпающим лесом. Куцые одиночные облака отражались на поверхности спокойной воды. Закончились любители вечерних прогулок и вездесущие велосипедисты. Какая-то неугомонная пташка всё кружила вокруг, щебеча свою приветливую мелодию. И лишь издали, из глубины еловой аллеи доносились пьяные смешки. Ещё чуть-чуть и сгустятся сумерки - надо было начинать - до полной темноты полтора часа, не более.
   До трагедии оставалось ещё меньше...
   Картина гуашью - это вам не портрет карандашом, быстро не набросаешь. Но она торопилась. Она знала переменчивость питерской погоды, что завтра всё может затянуть тучами, и старалась успеть захватить самое важное - правильные цвета. Ловкие мазки стремительно покрывали полотно. Голубой переходил в тёмно-оранжевый, оранжевый в зелёный... и серая дамба... и вода, которая её не радовала. Вода Кузьминки была сложна и непонятна. Это не "свинцовая" Нева. Не типичная областная речка красно-чайного оттенка, берущая своё начало в торфяных болотах. Да ещё этот полумрак, и холодок приближающейся ночи, что лёгкой дымкой начинал подёргивать водную гладь...
   Она торопилась. Она злилась, по привычке закусывая нижнюю губу.
   Солнце зашло. Пропала краснота неба. Угомонилась птичка. А она подгоняла себя: "Вот сейчас, вот еще чуть-чуть и собираюсь...".
   Далёкие смешки сменились криками. Голоса приближались.
   Увлечённая водой, она не заметила, как они стихли. Как прямо напротив, на другой стороне разлива возникли незнакомцы, она тоже не заметила. И тревогу почувствовала лишь когда они пересекли плотину и оказались на её берегу. Но было уже слишком поздно...
   ...С треском развалившись на составляющие, от сильного удара мольберт рухнул на траву. Разлетелись в стороны краски. Вальсируя из стороны в сторону, пропорхала с крутого обрыва берега и нежно опустилась на водную гладь несостоявшаяся картина.
   Она не удивилась. Не испугалась. Поднявшись с низенького раскладного стульчика, с немым вызовом оглядела собравшихся. Шагнув вперёд, хотела что-то сказать, но цепкие руки сзади схватили за шею, заткнули рот, и в следующую секунду повалили на землю. Извиваясь и шипя, как змея, она отчаянно сопротивлялась, но силы были неравны. Спокойно и деловито, без угроз, подхватив под грудь и за ноги, её тащили к ближайшим кустам. За ними, жиденькими и ветвистыми, среди груды камней возвышался большой деревянный крест.
   Когда-то давно, ещё до войны, здесь стояла маленькая часовня, от которой остались лишь обломки кирпичей да кафельная плитка на полу. Здесь часто собирались неравнодушные верующие люди. Они протоптали сюда тропинку, расчистили и облагородили пространство, поставили крест и увешали его иконками. Бывала тут и она, много раз подпитываясь энергетикой места, столь явно концентрирующейся в прохладной каменной тени. Согласно легенде, часовня была выстроена на месте захоронения Григория Распутина. Конечно, это был всего лишь местный эпос, и она об этом прекрасно знала, как и о другом "настоящем" месте погребения старца расположенном неподалёку, но это место ей всё равно нравилось, а иногда даже манило. Но в тот вечер мир немножко перевернулся.
   Поставив перед крестом на колени, её перегнули пополам, опрокинув на зацементированную в бывший пол узкую железную скамью. Она понимала, что с ней будут делать, и во всплеске последнего отчаяния рванулась вверх, но тут же получила оглушительный удар. Обмякнув, шумно выдохнув, повалилась обратно на скамью. Ещё через несколько секунд, растянутые в стороны, как на распятии, руки её были прижаты к железу грязными стоптанными кроссовками. Отпустила зажимавшая рот потная ладонь. Приставив к шее, чуть ниже затылка, что-то острое и холодное, один из мучителей впервые подал голос, пообещав жизнь в обмен на тишину, молчание и покорность. Всхлипывая, она часто-часто затрясла головой. Задрался подол длинного лёгкого летнего платья. Спущенные до середины бёдер трусики впивались в кожу. Оставалось только ждать.
   Их было трое.
   Первый был уже готов и приступил к делу сразу. Здоровый парень, крепкий и высокий, с накачанными руками, он оказался также здоров и другими участками тела. Ей было больно. Сжав зубы и скуля, она не чувствовала ничего, кроме этого. Онемели прижатые руки, прошёл звон удара в ушах, и только его резкое отрывистое сопение и глупые смешки остальных наполняли вечернюю тишину. Но здоровяк быстро "закончился", кончив прямо в неё. Согнав того что был слева, он занял его место, но не стал наступать ей на руку, а наоборот, сам сел на скамеечку рядом, а её ладонь положил на орудие преступления. Он что-то говорил, но она не могла и не хотела понимать, что и кому: мерзкая, большая, мягкая, тёплая и влажная субстанция в руке вызывала такое отвращение, что на какое-то время она даже отвлеклась от происходящего сзади.
   А второй тем временем оказался более деловитым, и к процессу подошёл не спеша, с чувством и расстановкой. Он долго водил ладонями по её телу, через ткань платья целовал спину, а войдя в неё, не преминул пустить вход и пару пальцев. Он проникал глубоко, двигаясь медленно и плавно, иногда надолго останавливаясь и звонко шлёпая её по заднице.
   Мимо, буквально в десяти шагах, по усыпанной крупными камнями дорожке, прошуршали колёса запоздалого велосипедиста.
   Чувства потихоньку возвращались к ней. Мыслей не было. Вернулось ощущение времени, и ужас происходящего затягивался. Она попыталась посмотреть на сидящего слева первого, но тот схватил за волосы и с силой задрал её голову кверху. В сгустившемся сумраке перед глазами встали развешенные на кресте и стоящие под ним маленькие иконки. Скорбные лица святых, своими печальными, преисполненными покорности и всепрощения глазами смотрели на неё и будто говорили: "Бог терпел и нам велел...". Она зажмурилась. Оставалось только терпеть.
   Но Бог за терпение не вознаградил. Она поняла это, когда в дело вступил третий. Пыхтя и матерясь, он долго возился со своей "вялостью", а потом, оправдываясь перед подельниками, обошёл её спереди и, заслонив святые лики, приказал: "Рот открой, сука! И глаза...". Она покорно открыла. То, что она увидела и почувствовала, заставило её забыть все прошедшие мерзости. Перед глазами в дурацкой полуприсевшей позе стоял субтильный парнишка. Между его кривых ног, в гуще растительности болталось нечто маленькое и сморщенное. Сказав - "Укусишь - убью!" - он поднёс это к её лицу, провёл по губам. От запаха пота и чего-то ещё её почти стошнило. Это "почти" на какой-то миг показалось спасением. Но чуда не произошло. Так он довёл дело до логического завершения. У него долго ничего не получалось. Но, кончая, он успел попасть ей и в рот и, размазывая остатки, на лицо. Тут её действительно вырвало.
   Её руки и голову отпустили. Она обмякла, обвиснув на скамейке. Парни поспешно ретировались.
   Чуть оклемавшись, в полузабытьи она добрела до воды. Умылась. Неожиданно сообразив, что проглотила какую-то часть этой мерзости, напилась из реки и, не имея привычки совать два пальца в рот, вызывая рвоту, сильно надавила чуть выше межключичной впадинки. Долго сотрясалась в судорогах. Опустевший, едва не вывернувшийся наизнанку желудок не желал останавливаться...
  
   ...Такую картину рисовало моё воображение, когда Миша короткими, но очень ёмкими и точными фразами описывал произошедшее. Описать его вид, когда он произносил эти слова, я не смогу даже письменно. Да и не хочу, точно так же, как не хочу знать и то, что он чувствовал, когда ему об этом рассказывала она.
   Потом, конечно, было и заявление в милицию, и унизительные экспертизы, и бесконечные слёзы. Но Миша оказался настоящим Мужиком (да-да, именно так - с большой буквы), и просто любящим и верным человеком. Была, правда, по его признанию, некая брезгливость, особенно к поцелуям. Да и она его, как мужчину, долго к себе не подпускала. Но Миша ждал, давил в себе все недостойные чувства, заново выковывал её доверие и расположение. И таки добился результата.
   Результата прямо противоположного - она вернулась к жизни и отдалилась от него. А он её оставить уже не мог. Он находил для неё тысячи причин и оправданий, во всём винил себя, свою навязчивость, думал, что ей нужно больше времени и одиночества. Короче, он начал за ней следить. И реальность оказалась смелее и жёстче самых невероятных предположений.
   Время шло. Сначала всё было более-менее нормально - она часто и бесцельно бродила по городу. Затем, видимо осмелев, стала ходить в парки, где подолгу сидела на скамейках и курила. Да-да, она начала курить, что породило в Мише новую волну тревоги. В художественном центре она не появлялась. Её странички в социальных сетях наполнялись грубыми, циничными и очень пошлыми картинками. Ещё какое-то время спустя она начала посещать бары и клубы, чего ранее за ней никогда не водилось, и что до предела осложнило слежку. Финал этих злоключений был очевиден - покидать места развлечений она стала не одна. Мало того, Ксюша всё чаще уходила оттуда с двумя-тремя новыми знакомыми сразу.
   Тихий интеллигентный Миша был в растерянности и смятении духа. Он был расстроен. Потерялся. И не знал, что предпринять. А вот не менее обеспокоенные и более решительные Ксюшины родители знали, и начали таскать её по врачам. Очередным ударом стал вердикт венеролога - ВИЧ - и последующая попытка её самоубийства. Приговор психиатра добил - острое психическое отклонение на фоне сексуального помешательства, какой-то там синдром, и что-то ещё такое, что не только не выговорить, но и не запомнить. Результат - дурка. На неопределённый срок.
   Она всегда была девочкой характерной, вот и в дурдоме не успокоилась. Её закололи лекарствами. Отказали почки. Потребовалась пересадка. Отец настаивал на том, чтобы от него взяли "ещё кусочек". Мать тоже была готова отдать частичку себя. С трудом, но Миша убедил её родителей, что донором должен стать именно он...
   ...Когда он показывал послеоперационный шрам, то, вопреки воспитанию, слова и мысли у меня крутились и срывались только матерные. А после я долго думал об одном - смог бы я поступить так же? Не уверен. Вот Игорян, наверное, смог бы. Впрочем, по данному вопросу я не был уверен даже в нём.
   А Мишкина Ксюша (фамилию не разглашаю по понятным соображениям), оказалась моей одноклассницей, моей первой любовью, той самой девочкой, с золотистыми прядями волос и зелёными глазами, за которой я носил портфель. Когда-то я отказал ей в прогулке, отказал в танце, отказал в поцелуе. Это она во втором классе отбила меня у Кати Щербачёвой. Это из-за неё в третьем классе я узнал, что такое ревность. Это она в пятом вернула мои чувства Кате, которая ушла в шестом, и я на шестнадцать лет забыл о ней и продолжил любить Ксюшу, которая ушла после девятого. Но я не забывал её до тех пор, пока в двадцать семь снова не встретил Катю и не пересмотрел свои взгляды на понятие первой любви.
   Теперь лучше было не вспоминать про обеих.
   А встреча с Мишей так и закончилась ничем. Поговорили, излили душу, так сказать. Конечно, напились. Зачем встретились - забыли. Он уехал домой, а я дошёл пешком, хоть и не помню как.
  
  ***
   Найти Андрюху Кондратьева оказалось сложнее. Номер его телефона не обслуживался.
   Сначала я позвонил в некогда родную контору, где незнакомый и не очень приятный женский голос поведал мне, что такого сотрудника у них нет и никогда не было. Меня это не удивило - девочки в секретарской всегда менялись как перчатки. Редко какая из них задерживалась дольше квартала, и причин тому было две: они либо сразу отказывались от непристойных предложений начальников всех рангов, либо соглашались, но и в этом случае вылетали как пробки, быстро приедаясь неразборчивым в связях женатым мужчинам. Чему-чему, а свободе нравов "Creative Art Studio" позавидовали бы даже хиппи.
   Тогда я попросил этот голос соединить меня с отделом кадров.
   - Отдел кадров, добрый день, - мягким тенором раздалось в трубке. Это была Филипповна, самая старая, и по возрасту и по стажу, сотрудница конторы.
   - Здравствуйте, - ответил я, говоря через носовой платок. Необходимо было оставаться инкогнито. - Некогда у вас работал Андрей Кондратьев, и я бы хотел узнать, когда он уволился.
   - Давно, - голос Филипповны был невозмутим, - почти два года назад.
   - А не осталось ли у вас каких-нибудь его контактов?
   - Простите, но мы подобную информацию не разглашаем.
   Я знал, что за судьбой бывших сотрудников контора наблюдала, небезосновательно опасаясь их перехода к конкурентам, со всеми вытекающими, и поэтому настоял:
   - Ну, может, хоть адрес домашний подскажете? Поймите, я приехал издалека и разыскиваю старого друга. Вы мне очень поможете.
   - Простите, но я вам уже всё сказала.
   - Да-да, понимаю. До свидания, - ответил я, повесил трубку и выругался вслух, парой фраз покрыв Филипповну, всех остальных женщин, контору, город, страну, правительство и то паскудное время, в которое приходится жить.
   Немного погодя, когда схлынул гнев, я вооружился стаканом и снова позвонил в секретариат. Глухим и далёким голосом, отражённым стаканом, я попросил соединить меня с отделом внешней рекламы.
   - Минутку, соединяю, - ответила не затраханная пока что секретарша, и в трубке раздались длинные гудки.
   Я надеялся попасть на Машу Зарецкую, но ответил мужчина (если, конечно, мужчины таким голосом разговаривают).
   - Зарецкая на месте, друг? - спросил я, уже без стакана.
   - Кто? - удивился мой пидарастический собеседник.
   "Понятно", - подумал я и, ничего не ответив, отключился.
   Дело было плохо. На меня накатило позабытое уже чувство вины. Выходило, что Андрюха ушёл, причём, вероятно, не по собственной воле, и сразу после ухода моего. Зарецкую, видимо, тоже достали, надавив на гордость. И виной тому - я.
   Но не было времени предаваться самобичеванию, надо было что-то предпринять. Не зная места Андрюхиного проживания, я решил поехать к нему на дачу, там-то я бывал разок. Это было разумное решение. Хоть и будний день, а всё ж таки дачный сезон близился к своему завершению, и какие-нибудь соседи-пенсионеры обязаны были быть на месте.
   От Пушкина до Форносово на электричке ехать полчаса. Перед Павловском и сразу после, поезд тащился медленно. За окном мелькали знакомые виды. Вот проплыла лесополоса Нижнего парка. Однажды мы бухали там интеллигентной компанией, и самый нестойкий товарищ был столь воодушевлён, что поведал нам сакральную тайну, заявив: "Нижний парк - самый высокий парк. Самый, я бы сказал, высокодуховный". Вот мост, на котором я как-то чуть не подрался с велосипедистами. А тут уже и труба недостроенной ТЭЦ, залезть на которую - дело чести любого малолетнего местного недоумка. Рядом, в загоне, гуляют лошади. Или кони. Из окна электрички точно не разглядеть. А затем закончилась узловая, поезд вышел на прямую и начал набирать ход.
   На подъезде к тридцать четвёртому километру в вагон зашёл торгаш. Он продавал всепогодную чудо-спичку, заправляемую любым горючим веществом, якобы используемую всеми спецназами мира, и уж точно необходимую каждому рыболову, охотнику, садоводу, грибнику и всем остальным, кто много времени проводит на открытом воздухе. Он бубнил в микрофон заученные до тошноты слова. Из подвешенного на шее плохого динамика его голос звучал хрипло и гнусаво. Я много лет не ездил в поездах пригородного сообщения, и отчего-то был уверен, что данный вид бизнеса вымер. Но людей ехало мало, спичкой никто не заинтересовался, и торгаш ушёл ни с чем, чтобы снова тошнить, но уже в другом вагоне.
   На тридцать шестом километре не вышел, кажется, никто. Я с грустью посмотрел вправо, туда, где в поле уходила кривая дорога. Через полтора километра там будет плотина, запрудившая речку Чёрная. Пацанами мы часто гоняли туда, чтобы покупаться в красно-коричневой болотной воде, попечь картошку в углях, и вообще скрыться подальше с глаз цивилизации, уехав далеко-далеко, как нам тогда казалось, от дома. Летом, в самую жару, там чудесно: целое море слепней и ещё каких-то жёлто-полосатых кровососущих тварей, на пыльной дороге загорают шершавые жабы, удачный ветер приносит запах конского навоза с не далеко расположенной фермы. Красота!..
   На платформе "40-ой километр" из вагона вывалились почти все. Там много садоводств по обе стороны железнодорожного полотна. Многие живут в них круглый год. Есть магазины, детские площадки, и даже полиция приедет оперативно, если будет очень надо, а "надо" случается в этом краю регулярно.
   А после дорога сильно изгибается, и поэтому до конечной поезд снова полз медленно. После трёхминутного простоя на станции "Форносово", машинист дал протяжный гудок, и электричка отправилась в обратный путь, а я в ту же минуту зашёл в пристанционный магазинчик со звучным именем "Елена", чтобы купить сигарет и пару флаконов дагестанского разлива.
   Справа от входа, у холодильника с пивом, стояли двое местных ханыг. Один сложил ладони лодочкой, удерживая весьма внушительную горсть мелочи, а другой, помоложе и поподдатей, ковырялся в ней заскорузлым пальцем, доставал нужные монетки и старательно отсчитывал нужную сумму. Обычное явление для сельмага, и я не придал ему никакого значения. За прилавком маячила толстая женщина, с приятным густо накрашенным лицом. Лед сорока на вид, в синем халате, туго подпоясанном, с мягкими руками и огромными грудями, она приветливо посмотрела на меня. Не исключаю, что это и была та самая загадочная Елена. Я улыбнулся ей в ответ, поздоровался и спросил пачку "Camel" и две бутылки приличного коньяку.
   - "Кэмела" нет, - сказала она, - есть "Парламент".
   - Нет, это сено оставим людям в погонах, они его любят. Тогда, давайте "Винстон".
   - Из коньяка могу предложить "Бастион", "Наполеон", "Багратион".
   - Нет, - ответил я, - что-то выдержанных напитков перехотелось. Дайте лучше "Русский стандарт". Два.
   Она выкатила на прилавок два пузыря. В этот момент позади меня упала и звонко ударилась о кафельный пол монета. Женщина посмотрела в ту сторону, мне через плечо, а я спокойно отсчитал деньги и положил их на лоток. Распихав покупки по карманам, я распрощался с толстухой, искренне надеясь никогда больше её не увидеть, вышел из магазина и закурил. Ханыги вышли следом и очень вежливо попросили сигаретку.
   - Да, конечно, - сказал я и протянул раскрытую пачку.
   - А можно две, если не жалко?
   В ответ я лишь пожал плечами. Тот, что держал монеты, взял ещё одну штуку, и ещё более витиевато поблагодарил. Я кивнул и направился к переезду, который за прошедшее время так и не удосужились починить. Рельсы торчали из асфальта едва ли не в полную высоту, а по их краям были такие щели, что попади туда ботинок, можно и ногу подвернуть. Сущий ад для автомобилистов.
   По левой стороне дороги я шёл в сторону поворота к Форносовской колонии. Путь неблизкий, километр, а может и все два. Возле открывшейся "Пятёрочки" тоже толклись местные синчуры. Эти вели себя шумно и непристойно, и, пройдя немного вперёд, я оглянулся. Двое из "Натальи" на некотором удалении следовали моим курсом.
   Логику их понять было нетрудно, и я оставался спокоен. Нападать в населённом пункте, среди людей, под окнами домов, на обочине довольно таки оживлённой дороги не будут. Глупо. Значит, дадут дойти дотуда, где оживлённая часть посёлка закончится. Это метров триста-пятьсот. Что у меня есть, чем я рискую? Денег мало. Они этого видеть не могли, и не знают, если, конечно, продавщица не сдала. Получается, что охотятся за водкой. Сигареты, естественно, тоже заберут. Если получится. Ну, плюс телефон. И всё. Это мелочь, этим можно пренебречь. Но как быть, если всё же завяжется драка? Игорян учил не рисковать понапрасну. Но какой тут был риск? Двое задохликов с трясущимися руками и желанием выпить. У меня две бутылки. Первый сразу же получит одной из них по жбану. Если повезёт, она не разобьётся и останется мощным дробящим оружием. Разобьётся - колюще-режущим. Против розочки, потерявший преимущество численности негодяй, думаю, скиснет, будь он даже с ножом. Тогда, что потом? Самому придётся ноги уносить, что в корне противоречит плану мирных действий на сегодня. Лучше всего в подобной ситуации - развернуться и пойти на них, посмотреть, как отреагируют, а дальше по ситуации, захватив инициативу. Но вот незадача, мне ж обратно идти не надо, мне надо вперёд. Значит, - подумал я, - подождём.
   Я ждал и ждал, но ничего не происходило. Я пересёк ещё одни пути и свернул налево, на гравийную дорогу, ведущую к колонии. Момент истины приближался. Лучшего места лихим людям не найти. Дорога извилистая, ездят по ней нечасто, вдоль неё канавы, за ними - кусты, за кустами - лес. Я снова оглянулся. Они всё также тащились за мной на значительном расстоянии. Вдруг из-за очередного поворота вырулил ментовский УАЗик. Я несколько раз энергично махнул рукой. Автомобиль остановился, дверь распахнулась, из неё наполовину вывалился молодой сержант.
   - Что такое? - спросил он.
   - Товарищ сержант, - быстро залепетал я, надеясь придать себе выражение испуганности, - те двое преследуют меня от самой станции, боюсь, что они что-то замышляют, задержите их ненадолго, документы проверьте, все дела. А мне бы только до садоводства дойти, а там уж сами разберёмся.
   - Вас там ждут?
   - Где? В садоводстве?
   - Ну да, - ответил сержант.
   - Ага, - соврал я, и поспешил от него отделаться. - Спасибо огромное, буквально пару минут и всё. Ещё раз спасибо.
   Я прибавил ходу. Ещё раз обернулся. Менты действительно остановили моих преследователей, а что они с ними делали, я уж разглядывать не стал.
   Садоводство было самое обычное, с одной главной дорогой и множеством ей параллельных и перпендикулярных. Быстро сориентировавшись, я запетлял по второстепенным направлениям, чтобы побыстрее скрыться из вида возможных преследователей. Андрюхина дача была далеко, на самом краю, возле леса, и дом его долго оставался мною незамеченным, хотя и был очень ярким. Я помнил, как проехать до него на машине, а пешим порядком, да по задворкам, заплутал, и решил идти по самой крайней линии.
   Двухэтажное строение с голубыми стенами, острой зелёной крышей и такого же цвета дверями и оконными рамами узнал сразу. В памяти что-то кольнуло, и по телу расплылось приятное и спокойное чувство. Но на территории было тихо. Его машины за воротами не было, и следы на сырой грязи при подъезде отсутствовали. Зато на соседнем участке среди грядок кто-то копошился. Заметив скрюченную фигуру, я негромко поздоровался. Фигура замерла, разогнулась, повернулась и недоверчиво уставилась на меня.
   - Здравствуйте, - повторил я. Фигура в ответ промолчала. - А ваши соседи, - я кивнул на голубой дом, - давно были?
   - А вам какое дело? - с подозрением ответила пожилая фигура женского пола.
   - Я ищу хозяина. Не знаю, где он живёт, и телефон отключён, вероятно, он сменил номер. Вот я и приехал сюда, в надежде...
   - Он умер, - ответила женщина, воткнула лопату в землю и направилась ко мне.
   - Как это - умер? - удивился я.
   - От старости умер, милый мой, не знаешь, что ли, как люди умирают?
   - От какой такой старости? Ему едва за сорок перевалило.
   - А-а-а, - протянула старуха и хрипло рассмеялась. - Тьфу, твою мать. Так ты про Андрея, что ли? А я-то уж подумала. Андрей-то не хозяин, он его зять. А дед Николай, хозяин, весной ещё помер. Тьфу, на его могилу! Ох и вредный же был старик, скажу я тебе, милок.
   Передо мной стояла женщина лет шестидесяти. Не знаю даже, по каким признакам я это определил, но выглядела она на все семьдесят. Может, виной тому были седые пряди, выбившиеся из под по-крестьянски повязанного на голову платка, грязные морщинистые руки, грубоватый, старческий голос, или что ещё, но только очевидно было, что глаза меня обманывают. Отсмеявшись, она будто помолодела.
   - Тебя как звать-то?
   - Паша, - ответил я.
   - А меня называй тётя Надя, - сказала она и указала рукой на калитку, - ты проходи, проходи, не стесняйся.
   Мы шли вдоль забора. Я по одну сторону, она - по другую.
   - А как вас по отчеству?
   - Не люблю по отчеству. Это старит. Просто тётя Надя. А зачем тебе Андрей?
   - Мы работали вместе. А потом я долго жил за границей, теперь вот вернулся, узнал, что он тоже уволился, и хочу предложить ему работу. Раньше он меня в коллектив принимал, а теперь вот я хочу его зазвать.
   - Гиблое дело задумал, Паша. Он за бугор работать не поедет, я давно его знаю. Точно не поедет.
   - Так никто его туда и не зовёт. Здесь трудиться будем, на родных просторах, так сказать.
   Мы остановились. Тётя Надя щёлкнула шпингалетом, калитка скрипнула и сама собой распахнулась. Я прошёл на территорию. Утоптанная, усыпанная гравием дорожка вела прямо к дому. По обе её стороны тянулись узкие цветники, густо утыканные подпорками, сложив головы на которые умирали высокие белые цветы.
   - Георгины выращиваете, - сказал я, назвав первое пришедшее на ум название, чтобы возродить заглохший разговор, и остановился.
   - Молодец, разбираешься, - заметила тётя Надя. - Чего встал? Проходи в дом, поговорим, чайку попьём.
   - Да я, собственно, только про Андрея хотел спросить.
   - Вот и проходи. Я тебе как раз про него расскажу.
   Дом у неё был плохонький, старый и бедный, хотя ещё довольно крепкий. Крыльцо немного покосилось, первая ступенька прогнила и провалилась. Сразу за дверью оказался узкий проход, слева - лестница на второй этаж, справа - холодильник, а за ним небольшой и тоже узкий лежак. В дальнем углу, между двух окон, стояли застеленный клеёнкой стол и два стула. На столе ваза с живыми ещё цветами, несколько пачек пакетированного чая с добавками, сахарница, буханка серого хлеба в целлофановом пакете. У другой стены тоже стол, только кухонный, с обшарпанными дверцами. На этом столе стояли электроплитка и чайник. Больше в этой кухне-прихожей ничего не было, если не считать стены-перегородки, отделявшей две трети первого этажа под жилую, видимо, зону.
   Не снимая куртки, я сел у окна. Склонившись над столом, понюхал белые бутоны.
   - Цветы, значит, любишь? - спросила тётя Надя, суетливо заряжая чайник.
   - Да, однажды я даже подарил девушке пышный букетик жёлтых тюльпанов.
   - Почему жёлтых? - удивилась старушка.
   - Других не было. А продавщица сказала: "Дарите на радость", - усмехнулся я.
   - А чего тут смешного? - не поняла она.
   - Я шёл проститься с ней. Другого повода увидеться, просто не было. Я только тогда придал значение тому, что раньше ей цветов не дарил. А день был хороший - солнечный и глупый. Мы так и стояли, говорили всякую чушь, знали, что последний раз видимся, и никто так и не сказал этого прекрасного слова "прощай".
   Слушая, тётя Надя поставила на стол две кружки, придвинула сахарницу, приказала выбирать чай, какой нравится, и спросила:
   - А цветы-то ей понравились?
   - Она сказала, что да. А мне всё равно. Я ведь эту историю рассказал потому, что я эгоист. Я просто хотел подарить именно цветы, именно в тот день. А кроме неё у меня не было никого, кто бы правильно воспринял такой жест доброй воли. И я подарил именно цветы, именно такие, какие нравились мне.
   "Зачем я обманываю эту бабушку? - подумал я. - Вовсе не по той причине я при случае рассказываю эту историю всем незнакомым людям".
   Вода вскипела, и мы принялись чаёвничать. На столе образовались сушки и конфеты. Мне очень хотелось есть, но я не наглел, что бы не объедать старушку, и не сразу заметил, как ловко она втянула меня в диалог, и я неволей рассказал ей то, чего ещё никому на Родине не рассказывал. А когда беседа совершила круг и вернулась к цели моего визита, старушка, до сих пор слушавшая внимательно и с улыбкой, посерьёзнела.
   - Да, - сказала она, - повертела тебя жизнь, но бывает и хуже. А я, знаешь, тебя таким себе и представляла.
   - Не понял, - не понял я.
   - Они с дедом Николаем самогону как напьются, ещё и моего деда затащат, да и я, бывало, выпивала с ними, так Андрей всё про тебя рассказывал, ту историю вспоминал, как вы Новый год отмечали, и ты сотрудницу соблазнял. Мастер он на такие истории. Очень уморительно у него это выходит. Мне всё интересно было, какой ты из себя. Худой, высокий, со шрамом, молодой небритый пьяница - это понятно. А вот какая подача всего этого должна быть, чтобы женщину соблазнить - это очень интересно.
   - Было дело, было, - ответил я, не зная, радоваться мне или нет. - Так, а с Андреем-то что?
   - Андрей-то здесь теперь нечасто бывает. Как дед Николай помер, так много мороки с участком стало, а он земляных дел не любит. Вы-то, интеллигенты, от земли оторваны. Ладно ещё сажать и растить, это не каждому дано и вообще интересно. Но ухаживать-то за участком надо. Кусты подрезать, яблони белить, да хоть траву-то косить надо. А что Андрей, что Любаня, жена его, лентяи. Шашлыки, баня, это для них. А остальное... - старуха махнула рукой, посмотрела в окно и замолчала.
   Мне этот разговор не нравился, и я вернул его в прежнее русло.
   - А где он сейчас работает?
   - В издательстве каком-то редактором трудится.
   - А в каком, вы не знаете?
   - Не знаю. Я книжек-то уж не читаю, зрение не то. Всё больше телевизор смотрю.
   - Ну, а телефончик его у вас есть? Ведь должен быть, соседи всё ж, мало ли чего.
   - Да, конечно, номер его я тебе дам...
   Мы поговорили ещё немного. Мне приходилось быть культурным и проявлять свою воспитанность. Старушка вновь оживилась. Ей было приятно, что я интересуюсь цветами, люблю огурцы и крыжовник. Она сетовала на своего деда, который всё продолжает работать, несмотря на инвалидность и больные ноги, который выпивает каждый вечер, и который должен приехать в пятницу; выражала недовольство садоводческой управой, налогами и суммами за электричество. Мне всё это было уже неинтересно, и я спешил откланяться. На прощанье она сказала, чтобы мы обязательно приезжали с Андреем вместе, уж больно ей интересно послушать, как мы наперебой будем рассказывать ту новогоднюю историю. А я оставил ей водку и пообещал, что мы обязательно приедем, будем её пить, и тогда уж непременно расскажем, как всё было на самом деле.
   Обратный путь вызывал у меня некоторые опасения. Драться мне совершенно не хотелось. Но опасения оказались напрасны. Едва я вышел на центральную улицу садоводства, то услышал сзади шум мотора, махнул рукой и машина остановилась. Не старый ещё мужик, попыхивая дешёвой вонючей сигаретой, охотно согласился подбросить меня до Павловска, причём совершенно бесплатно, хотя я просился в попутчики только до станции.
   В запасе у меня было ещё полдня. Предстояло навестить Нину Блотнер и стариков Игоряна. Корыстные цели ведь никто пока не отменял, а его красная "Альфа" была очень уж мне нужна.
  
  ***
   Настроение было испорчено.
   Родителей Игоряна я давно не видел. Его отец совсем поседел, лицо осунулось, голос осип. Он всегда много курил, и теперь всем телом содрогался, заходясь нездоровым кашлем. Выглядел он прескверно. Тяжёлые веки нависали на глаза и придавали ему вид очень усталого человека, ко всему равнодушного и недоверчивого. Он был немногословен, и больше спрашивал, чем отвечал. С матерью было ещё хуже. Увидев меня на пороге, она сразу расплакалась, потом схватилась за лицо руками и, причитая, поспешила в дальнюю комнату, громко, с ненавистью, захлопнув за собой дверь. Вышедший с кухни отец стоял в коридоре. Сжав и без того тонкие губы, он полу-отвернулся, будто хотел, но не решался, посмотреть ей в след. Затем быстро взглянул на меня и попросил пройти в кухню. От всего этого я чувствовал себя нежеланным гостем, будто это я принёс в их дом страшную весть.
   На кухне царила стабильность. За прошедшие годы там ничего не изменилось. Всё тот же столетник на подоконнике, рядом с ним хлебница и банка с чайным грибом. В углу по-прежнему бухтел старый "Индезит". Только раньше отец выходил курить на улицу, а теперь на столе стояла банка от растворимого кофе наполовину забитая окурками "Союз Аполлон".
   - За рулём? - спросил старый Михаил Афанасьевич. Не дожидаясь ответа, он порылся в холодильнике и выставил на стол бутылку "Столичной" и банку шпрот.
   - Пока нет, - ляпнул я.
   - Знаю. Если б не машина, ты бы и не пришёл, наверное.
   - Я бы пришёл.
   - Должен был прийти.
   - Должен, - согласился я. - И пришёл.
   - Тогда пей.
   Он поставил на стол две большие ребристые советские стопки, налил в них до краёв, открыл консервы, жестом указал мне достать хлеб. Я заметил, с каким трудом далась ему современная банка с колечком, которым сначала надо проткнуть крышку, а затем тянуть за него, эту крышку отрывая. Рука его выглядела крепкой, но силы в ней было мало. Старик сильно сдал.
   Мы выпили, закусили рыбками и зажевали их "Бородинским", по краюшке отломив от одного куска. Михаил Афанасьевич посверлил меня своим тяжёлым взглядом и спросил:
   - Подробности знаешь?
   Я сразу понял, о чём речь.
   - Так, в общих чертах.
   - Рассказывай, - ответил старик и налил ещё по одной. Мы снова выпили, закусили, зажевали. Закурили.
   - Хохлы диверсию готовили. Их группа хотела линию соприкосновения пересечь, но нарвалась на боевое охранение. Игорян там командиром был. Завязался бой. А ночь, не видно ни черта. Стреляли на звук, на вспышку. Скоротечный контакт вышел, но без особого ожесточения. А потом вдруг с той стороны стрельба смолкла, и кто-то кричит: "Кончай палить, суки, по своим же долбите". Игорян своим крикнул: "Не стрелять!", а тем "свои все здесь! Автоматы за спину, руки поднять, выходи по одному!". А они далеко от основных сил были, да и ночь же, спят все. Пока подтянутся... а тут каждая секунда на счету. Неизвестно, чем бы дело кончилось, но тут же первый с той стороны показался. Идёт, руки подняты, а больше ничего и не видно, во тьме-то. А Игорян, нет, чтобы бойцам приказать, сам зачем-то ему навстречу пошёл. Тут длинная очередь из темноты ударила и скосила и "своего" и Игоряна. Ну, наши по ним в ответ со всех стволов. Те тоже стрельнули пару раз, но драпанули. Двоих потом нашли. Один ещё живой был, так его допросили и... не дали быстро умереть, в общем. Мстили за Игоряна, звери. Нет, даже хуже - звери-то не мстят. А что Игоряном двигало, зачем он вылез, так никто и не понял. Просто устал от всего, наверное. Говорят, так бывает.
   - Ну ты и сочинять, Павлуха, - сказал старик и горько ухмыльнулся, - военную драму прям нарисовал, "Смерть героя" Олдингтона. Читал?
   - Нет, - соврал я.
   - Ну и не надо, а то и не женишься никогда. Или наоборот - прочитай, может оно и к лучшему будет. Но и врать тоже не надо. Я ведь про Игорька просто так спросил. Астан всё нам рассказал, как было, и про тебя тоже не забыл. Мать из-за этого и убивается. Ты глупостей наплёл, хорошо, хоть она не слышит, а жизнь всё ещё гаже преподнесла. Нам с тобой матерей не понять. Нет, мы конечно всегда к чему-то такому готовились, но когда он из армии ушёл, то радовались втихую. Хоть и несчастный, а всё живой сын лучше, чем мёртвый. А ты, кстати, телевизор настраивать умеешь?
   - Могу попробовать, - я опешил от такой смены темы.
   - Хорошо. А то мы недавно новый купили. Мать к нему и притрагиваться не хочет, а я не пойму никак что там и куда. Он сам пятьдесят каналов настроил не пойми в каком порядке. А нам столько - зачем? Нам бы первые девять кнопок занять нужными каналами, а там гори оно всё огнём, гомосятина это проклятая.
   - Попробую, попробую, - повторил я.
   - Вот и хорошо, - сказал Михаил Афанасьевич. - Ты заходи почаще. Может, мать привыкнет к тебе, успокоится маленько.
   - Зайду обязательно.
   - Вот и заходи. А за машину не переживай, я следил за ней, всё работает, всё исправно. Аккумулятор вот новый по весне поставил.
   - Вы знаете, Михаил Афанасьевич, машина мне действительно нужна сейчас. Без неё тяжеловато. А потом я свои дела налажу, и верну её вам.
   - Нет! - резко возразил старик. - Не надо. Раз он её тебе оставил, пусть так и будет. Ты её только не продавай, память всё же. А у нас своя есть, не такая красивая, правда, но нам другой и не надо. Ты винтовку забирать будешь?
   - Да, если вам она для охоты не нужна, то заберу. Но потом как-нибудь, когда документы получу. А сейчас надо с машиной разобраться. В нотариате сегодня был, там всё в порядке, с дарственной и правами моими разберутся, и через пару дней всё оформим. В коммерческом МРЭО это быстро делается.
   Мы снова выпили и ещё немного поговорили. Казалось, что всё не так уж и плохо, но чувство моей неуместности, что мне здесь не рады, продолжало давить даже сквозь спиртуозные пары и жирную шпротную отрыжку. За окном погасли сумерки, и повисла ранняя осенняя ночь.
   В прескверном состоянии духа я пришёл домой. В штанах и свитере завалился на кровать и принялся думать об Игоряне. Когда мы виделись последний раз, он рассказывал про свою девушку, Милу. Он вообще часто про неё вспоминал, убивался по ней, но рассказывал как-то обрывочно. Тогда он сказал, что снова нашёл её, но отпустил. Потом, в своих письмах с фронта, он рассказывал о ней более подробно. Эти рассказы я обработал, и они вошли в мою первую книгу. Но чем всё закончилось, он не поведал. На то у него были свои причины. Но Астан всё знал, и в предпоследний мой Абхазский вечер, с его разрешения рассказал.
   Эта история начиналась как любовная, а закончилась как шпионская. Мила выкрала у отца некие документы и передала их грузинам. Отец, опальный генерал одного из военных ведомств, послал для её поиска и возврата уже гражданского тогда Игоряна. Тот с радостью согласился. Мне теперь уже не узнать, почему: то ли её хотел увидеть, а может, желал ещё Родине послужить. В славном городе Сочи его снабдили всем необходимым, и поздней ночью он пересёк абхазскую границу. Как пёс, Игорян шёл по следам её пребывания в этой стране. Гагра, Гудаута, Новый Афон. В Сухуме след потерялся, а все расчётные сроки уже вышли, и он был вынужден искать помощи у Астана, который её, конечно же, нашёл. Он предупреждал, что история скверная и пахнет дурно, мол, по всем законам разведки её давно уже здесь быть не должно. Но оглушённого чувствами долга и любви Игоряна было уже не вразумить. Они просил Астана оставить его без прикрытия, чтобы не засветились, и оправился на рандеву. И они встретились, на набережной, за колоннадой художников. Астан, разумеется, прикрытия не снял, потому что был другом, а не российским разведчиком, и безопасность друга ставил превыше всего. Наружка их прекрасно видела, но разговора не слышала, зато срисовала наблюдателей с той стороны. Наблюдаемые ничем не обменивались, просто разговаривали, а потом Мила притянула его к себе и долго как бы целовала. На самом же деле она "кормила" его рублеными фразами, из которых любой здравомыслящий человек сделал бы правильные выводы (Игорян их сделал, но не сразу, что его и погубило). А потом оттолкнула и, не оглядываясь, пошла прочь. Встретиться вновь им было не суждено.
   Всё было очень просто. Игоряна играли втёмную. Засылка агента на поиск перебежчицы оказалась акцией прикрытия. Перебежчица на самом деле таковой не являлась, а действовала строго по плану. Она знала, что он приедет за ней - это было необходимо в рамках легенды. И он приехал. И она его как бы облапошила. А те, кого срисовала наружка Астана, были, скорее всего, вовсе не сторонними наблюдателями, а теми, кто прикрывал Милу. Так или иначе, а он ей поверил и отпустил, и генералу сказал, что не нашёл, а генерал был очень рад, и уверял, что всё прошло чётко, как по учебнику.
   Все знают, что Цюрих - шпионская столица мира. В этом уверял нас Витя Суворов. А вот оказывается и в маленьком Сухуме тоже кое-что происходит. Наверное, я об этом когда-нибудь напишу подробнее. Мне кажется, что шпионская история без стрельбы и предательства - это то, чего очень не хватает в отечественной литературе.
   А я лежал в кровати, очередной раз обдумывал эту историю, и настроение становилось всё хуже. Я ещё подумал, что не так уж много и соврал Михаил Афанасьевичу, ведь мой друг и его сын действительно сломался. Он смертельно устал от разочарований, и Сухум стал для него последней каплей, после которой он держался только за меня. А я ничем ему не помог. Да и что я мог сделать, если он мне ничего не рассказывал? Наши совместные попойки и блядоходы держали на плаву скорее меня, а его просто отвлекали, оттягивая то, чем всё и закончилось. Игорян всё сделал, чтобы я был жив, здоров и на свободе. А что сделал я?
   Наверное, я был плохим другом.
  
  ***
   Пьяное животное сидело в углу. Его пустые глаза смотрели в одну точку, стараясь пронзить время и пространство, а тёмные круги под ними вещали о его беспутном образе жизни. Морда животного осунулась, скулы стали явно выделяться на фоне прямого и чуть острого носа. Губы были недовольно поджаты. Рубашка расстёгнута на три пуговицы, и её воротник выехал на лацканы помятого пиджака. Длинные костлявые пальцы поигрывали ножкой винного бокала; мизинец украшала крупная "гайка" - золотой перстень с чёрным камнем.
   Я не ожидал встретить его в литературке, полагая, что из Москвы не возвращаются. Животное совсем потеряло человеческий облик, но я без труда узнал этого обладателя байковых трусов.
   - Эх ты, повелитель чулочных подвязок, фельдмаршал переваренных пельменей, твою мать. Чего приуныл? - спросил я, подсев к нему.
   - М-м-м, - протянул он, устало улыбаясь, - ты вернулся?
   - Как видишь.
   - Хорошо выглядишь, бодренько.
   - Не могу ответить тебе тем же. Опять работал всю ночь?
   - А куда деваться? Жрать-то что-то надо, - ответил Жигалов, походивший на кого угодно, но только не на голодающего.
   Вдруг вспомнилось, как он однажды сказал мне: "Женщины бывают разные: от нежно-розовых до на всё согласных. Дело в возрасте". Красивое выражение, как мне кажется, и очень точное. Смотря на него, я ухмыльнулся и спросил:
   - Неужели ты так и не женился ни на одной из них? Делал бы всё то же самое, только в спокойных условиях и на законных основаниях. Может она бы тебе и работу дала адекватную твоим суждениям. Или всё же свобода дороже?
   - Свобода, - протянул он, и начал бомбардировать вопросами. - Что, по-твоему, есть свобода? Ни от кого не зависеть? Не иметь привязанности? Делать что хочешь? Ни в чём себя не ограничивать? Нет. Свобода - это ни от кого ничего не хотеть, не ждать. Свобода - ответственность за себя и вызов миру, которому на тебя плевать. Свобода - до тошноты напаивающее одиночество. Так ли хорошо быть свободным? Не думаю. Воля - моя мечта. А ты как думаешь? - заключил он порцию утренних философствований.
   - А я думаю, что девять человек из десяти целиком и без остатка делятся на тех, кто много болтает, и тех, кто мало делает, - ответил я. - Не согласен?
   Отвернувшись к окну, Жигалов вздохнул и молчал. Смотря на него, я подумал, что, пожалуй, погорячился, решив, что он пьян. Нет. Он просто был чем-то недоволен и даже подавлен. Может, спать хотел, может, настроение плохое, или устал и поглощён досадой, оттого что ночная спутница была страшна и ненасытна. Но в любом случае он был плох. А ещё ни он, ни встреча с ним не входили в мои планы, но я очень хотел помочь ему, только не знал чем. Работы по профилю предложить не мог, но на фоне неопределённости последних дней и Жигалов мог на что-нибудь сгодиться, и я спросил:
   - Слушай, Дим, ты долго ещё собираешься по старушкам бегать? Силы-то, поди, уже не те, а?
   - Вот это ты верно подметил, - ответил он, снова повернувшись ко мне, - и силы не те, и бабы не те, и вообще всё как-то не так. Можешь предложить что-нибудь лучше?
   - Предложить могу, лучше - нет. Во всяком случае, финансовые амбиции придётся подужать.
   - Боже мой, - рассмеялся Жигалов, - от кого я это слышу. Ты ли это обеспокоен денежной составляющей бытия?
   Смех у него был хороший, а вот шутка-замечание мне не понравилась. За год в стеснённых условиях тотальной экономии на всём, кроме алкоголя, я действительно пересмотрел некоторые аспекты бытия.
   На столе лежала потрёпанная книга. На других столиках никакой литературы не наблюдалось. Повернув её к себе, я с трудом смог разобрать замысловатые завитушки "Б. Пастернак" и, чуть ниже, "Избранное".
   - Перед чтением подобной лабуды надо консультироваться с Еленой Малышевой, иначе это может плохо сказаться на мозгах и прочих атавизмах твоего организма, - ответил я, развернув книгу обратно.
   - Точно, точно, - заметил Жигалов. - Только это не моё. Тут теперь всем подобное приносят вместе с меню, чтоб читали в ожидании заказа, а то знаешь, повадились всякие студентишки дебиловатые захаживать, и сидят, носами в телефоны уткнувшись. Тут нынче даже вай-фай отключили, а они всё равно продолжают дегенерировать. Они всех раздражают, но пьют много кофе. Кажется, здесь даже ментов стало меньше. Кстати, анекдот недавно услышал: "Чтобы не выносить мусора из избы, не надо мусора в избу пускать". Смешно, правда?
   - Смешно, да. Пока он к тебе в избу не придёт, а там уж, может, и не смешно будет. Ты мне расскажи лучше, чем город дышит.
   - Да хрен его знает, честно говоря. Я сам только в августе вернулся. И долго в себя прийти не мог, чай не Москва тут, ритмы другие. Провинция. Ну, втянулся понемногу, хожу по рукам.
   - Ты не про себя толкуй, - перебил его я. - Я тебя про город спрашиваю.
   - Я тебе и отвечаю: ритмы тут другие, непонятно ни хрена и неприятно. Город меняется, причём стремительно и не в лучшую сторону. Это я ещё при тебе заметил, но ты тогда деловой был, не замечал, наверное. Поэтому, как предложили в Москву перебраться на неопределённый срок, так я и согласился. Хватит, думаю, тут высиживать. Там всё-таки перспектива...
   - Про город, - напомнил я.
   - Так я и говорю. Не тот город уже, не тот. Старые заведения закрываются. Официанточки, на которых мы с тобой охотились, повзрослели, разбежались. А новые, из студенточек приезжих, ну, не очень, мягко скажем. Здесь студенты мешаются. В "Сорбете" по-прежнему вкусно и дорого. "На дне" закрылось. От "Софии" только вывеска осталась - там теперь китайская кухня и полчища узкоглазых туристов. "Ди энд Ди" только за счёт таблеток держится, видимо, там теперь сплошное отребье трётся. А, ещё паб ирландский на Шишкова открылся. Меню так себе, винная карта - ещё хуже, но на открытой веранде посидеть можно. Ну, что тебе ещё сказать?
   - Местная пресса что?
   - А ты как ушёл оттуда, так я её и не читал больше. Зачем?
   - Правильно. Не читай за обедом царскосельских газет, - ответил я и задумался.
   Даже не знаю, что я хотел услышать от человека, который утром пьёт, днём спит, вечером жрёт, а по ночам старушек трахает. "Впрочем, - подумал я, - с каких это пор я начал считать женщин "за сорок" старушками? Грубо. И глупо. А бабу хочется. Даже такую. Не даёт мне покоя эта уработавшаяся рожа напротив. Можно, конечно, к Анастасии Андреевне, но денег лишних нет. А впереди неизвестно что. Придётся вопрос решить самостоятельно. Ладно, не впервой. Чёрт, угораздило же встретить его именно сегодня. Зашёл, блин, кофейку выпить, подумать. Теперь о другом думаю. Нельзя. Отвлекает. Мешает. И вообще, лучше думать об Ирке. Она ведь скоро позвонит, приедет. Позвонит? Приедет? Ты уверен? Должна. Обещала. Нет, нет, нет. Что за сомнения, старина? Конечно, приедет! У неё же чувства. А у тебя? И у меня. Ну и вот! Думай лучше о работе, у тебя ещё целый день впереди: командора надо выцепить, а потом"...
   - Сам-то давно вернулся? - спросил Жигалов, прервав ход бесплодной мысли.
   - А откуда ты знаешь, что я уезжал?
   - Встретил на Шишкова нашу старую знакомую. Ну, ту, коммунисточку маленькую.
   - Дашку, что ли?
   - Наверно, мы как-то без имён обошлись. Она и рассказала. Про тебя, кстати, спрашивала.
   - Она одна была?
   - Нет, с хахалем.
   - Худой, высокий, чернявый, нос прямой, рожа задумчивая, но довольная?
   - В точку, - ответил Жигалов. - Если б не светлая кожа - вылитый цыган.
   - Нет, - я был не в силах сдержать улыбку, при мысли об этой комической парочке, - он интереснее.
   - Чем же?
   - "За так" цыган жопу не покажет. А он покажет. Только захочешь ли ты её увидеть? Нет? А он всё равно покажет.
   - Опасный тип, - согласился Жигалов, не понимая моей радости, - я сразу заметил.
   В списке моих контактов Дашка с Никитосом стояли на последнем месте, потому что я не знал, вместе они до сих пор или нет. Если разошлись - это затягивало дело и, возможно, усложняло бы. А так всё лучшим образом само собой решалось. Я сразу понял, что вечерок меня ждёт весёленький.
   - Ладно, с ними я сам разберусь, - пообещал я Жигалову. - А теперь послушай, что я могу тебе предложить...
  
  ***
   Встреча с Димоном придала мне сил. Духом я не воспрянул, но напряжение ушло, и жить стало веселее. Неудачи и неопределённость трёх прошедших дней рассосались в сентябрьском воздухе. Оставив Жигалова допивать утреннюю порцию вдохновения, я вышел на улицу, достал телефон и оставленный тётей Надей клочок бумажки, и набрал номер Андрюхи Кондратьева.
   Его голос не изменился. Я сразу же представил его круглое добродушное лицо и скорбные, но живые и подвижные глаза, преисполненные истовой тоской, свойственной исключительно давно женатому человеку. Эти глаза видеть надо, как меняются они, когда жена после телефонного разговора передаёт трубку малолетней дочери. Когда мы виделись с ним в последний раз, она пошла в первый класс. Теперь, стало быть, уже в третьем. Значит, ей девять лет, и она начинает терять ту прелесть, которой обладают маленькие девочки. Но это взгляд со стороны. Отцы же смотрят на дочерей влюблёнными глазами до тех пор, пока не появляются действительно опасные ухажёры - лет так до четырнадцати.
   Я представлял, как он, разговаривая со мной, сидит перед монитором за большим столом, заваленным пачками бумаг. Почему-то, думалось мне, у него обязательно должен быть отдельный кабинет. По коридорам издательства должны носиться сотрудники, а самонадеянные авторы просто обязаны обивать пороги, сжимая потными ладошками распечатки своих нетленок в ожидании встречи с редактором.
   Так или иначе, но в разговоре он был весел, утверждал, что не надо лишних слов, и чтобы я приезжал незамедлительно. Я обещал привезти ему подарок. Странно, но узнав от соседки по даче о новом месте его службы, я как-то совсем не подумал о том, что кто-то из его коллег должен был прочесть хотя бы синопсис моего "Реквиема...", причём не один раз. Он-то уж точно не читал, иначе обязательно ответил бы, узнав фамилию и стиль письма. Поэтому, закончив разговор, я достал из кармана флэшку и зашёл в соседнее с литературкой фотоателье, где можно было распечатать документы.
   Сидевший за компьютером возле огромного принтера человек с увлечением обрабатывал фотографию молоденькой девушки. Хотя, судя по нахальному взгляду, уже не девушки. Тут ведь как: девочка - это ребёнок, девушка - это когда физически сформировавшееся тело с цельным ещё естеством, а когда его, естество, протыкают, получается женщина. Так что тут уж, как говорится, без проверки не разберёшься. Отметив этот факт, я обратился к увлечённому человеку. Человек был приветлив, но, как мне показалось, не очень рад моему появлению. Он охотно взялся выполнять мою просьбу, благо принтер выполнял всю работу за него, но сильно удивился, увидев объём текста. Видимо, печать двести страниц сразу ему ещё не доводилось.
   Принтер радушия не излучал. Бодро приступив к работе, он скоро скис, нагрелся и начал очень неохотно плеваться листами. Деваться в небольшом помещении было некуда. Стоя вполоборота к человеку, я искоса поглядывал на его работу. Бледноватая "не девушка" постепенно приобретала обозначенную Жигаловым розоватость, очерченные скулы и чуть заострённый подбородок. Наблюдая за её преображением, я трепал животрепещущую мысль. Вот интересно: у меня никогда не было девушки (в правильном понимании этого слова), и у тех с кем я об этом говорил - тоже не было. Отсюда вопрос: кто эти негодяи, у которых их было как минимум по две, и специально ли они за ними охотились?
   Когда всё было кончено, я вновь очутился на улице. Нежно удерживая весьма увесистую и ещё теплую пачку бумаги, направился к светофору, с намерением перейти улицу и в ближайшем магазине канцелярии купить папку. Но делать этого не пришлось.
   На углу Московской и Оранжерейной раздавали газеты. Девчонка-распространитель в жёлтой жилетке улыбнулась мне и протянула экземпляр.
   - А дайте два, - попросил я.
   - Больше одной не положено, - ответила она и пожала плечами.
   - А я друзьям покажу. Они рады будут. Мы, между прочим, все на прошлых выборах за вашего кандидата голосовали.
   Девчонка мне явно не поверила, но вторую газетку протянула. Я хотел было спросить, до которого часа она работает, но передумал.
   Это была очередная либерально-пропагандистская макулатура. Чей увесистый портрет занимал четверть первой полосы, я вникать не стал. Гладковыбритая обрюзгшая харя депутата в сером костюме доверия и так не внушала, ещё и взгляд у него был надменный. "Всё для людей!", - как бы призывал его гордый торжественный вид, а глаза добавляли: "Говна нам не жалко".
   Спустившись на полквартала вниз по Оранжерейной, я присел на лавочку автобусной остановки и принялся заворачивать свою рукопись в плотный либералистический конверт таким образом, чтобы отожравшаяся мордашка слуги народа пришлась прямо на титульный лист. Конверт получился хороший, крепкий, но задумка не удалась, и депутатское лицо оказалось переломлено пополам. "Очень символично, - подумал я, похлопал по конверту, встал и пошёл дальше, в сторону вокзала".
   Народу в электричке было немного. Проезжая мимо остановки "21-ый километр" я вспомнил детство, те времена, когда там стоял самолёт. Кажется, это был какой-то старый ИЛ. Вспомнилась старая шутка: "Интересно, о чём думает летящий в самолёте человек, если на службе он расшифровывает записи чёрных ящиков?".
   Тринадцать минут я ехал спокойно, но в Купчино напротив подсели двое. Они были молоды и громко разговаривали. Кроссовки, спортивные штаны с тремя полосочками и натянутые по самые брови шапочки сами за себя говорили об их нравственном уровне и умственных способностях. По опыту общения с людьми, могу заметить следующее: собеседник в любой шапке - тупица, конкретно в ушанке - придурок, в кепке - недоумок, в гандонке - быдло. А что есть быдло? Быдло - это не мысли, образ жизни и лицо. Быдло - это состояние души, гнилой и неприкаянной. Шапка - вообще хороший показатель личности. Не носите люди шапку, если вы не в лесу и не на морозе. По крайней мере, снимайте ей в помещении, коим, несомненно, является и вагон электропоезда. Терпеть их оставалось недолго - ещё семнадцать минут. В том, что они поедут до Витебского вокзала, я не сомневался.
   На вокзале, у турникетов, как всегда образовалась давка, и мне пришлось чуть обождать, пока рассосутся оголтелые. Вдыхая загадочный аромат крытой платформы, я плёлся медленно, вспоминая, когда последний раз был здесь.
   Это было ранним утром, в последних числах декабря 2012 года. Тогда мы с Игоряном опоздали на псковский поезд и решили снова поехать в Новгород, как годом ранее. На новгородский поезд мы тоже опоздали, и отправились на Витебский вокзал сдавать псковские билеты. Нам было по двадцать три года, и мы не хотели терять времени даром, поэтому не поехали обратно домой, а пошли в пышечную на Сенной. А после отправились куда глаза глядят, и они привели нас к Исаакиевскому собору. Было воскресенье. Над крышами домов брезжил плохо различимый в свете городских огней рассвет. Мы решили осмотреть нутро собора, а затем подняться под купол полюбоваться городом. Но при входе, пока ознакамливались с прейскурантом, нас перехватил охранник. Выскочив непонятно откуда, он размахивал руками и тараторил:
   - Ну что же вы опаздываете. Давайте быстрее. Служба уже идёт. Давайте, давайте, быстрее, давайте.
   Попасть в собор бесплатно было приятно, рублей пятьсот сэкономили всё ж. Внутри сгрудились верующие, преимущественно пенсионеры, преимущественно женского пола. Их было не так уж много, и, встав в последнем ряду, мы оказались в самом центре зала. Стоящий за аналоем батюшка в золотой епитрахили читал молитвы (или что они там читают во время воскресных служб?) таким низким голосом, что ни слова было не понятно. Справа от него, вполоборота к нам, в окружении охраны, стоял новоявленный губернатор Петербурга. Он приковал наши взгляды. С такого расстояния лицо его было плохо различимо, но мы видели, как шевелились его пышные седые усы - он непрестанно что-то повторял за церковнослужителем. Это длилось довольно долго. В какой-то момент батюшка замолчал, и все верующие упали на колени и стукнулись лбами в пол. Что характерно, сам батюшка и губернатор с охраной остались стоять. Мы последовали их примеру, чем заслужили неодобрительные взгляды бодигардов. Вскоре служба кончилась, и губернатора увели. Нам тоже всё это надоело, и мы пошли... в мечеть...
   ..."Что ж, - подумал я, - давно это было, дружище, давно. И запах этот был задолго до нас, и останется таким же после".
   Ещё через несколько минут я пересёк Загородный проспект, и знакомым маршрутом, дворами, двинулся к Мойке, по Гороховой на Садовую, по ней - до Невского, а там уж до встречи с командором оставалось рукой подать.
   Дойдя до издательского дома, название которого упоминать боюсь, я передумал туда заходить. Всем мешая, топтался у входа. Не знаю почему, - от высокомерия, наверное, - сжимая подмышкой конверт с рукописью, я вдруг почувствовал себя жалким и ничтожным просителем, вялым и бесхребетным, предательски заискивающим оборванцем. Хотелось конверт выкинуть, но рука не поднималась. Я снова позвонил Андрюхе и попросил его выйти. Время было как раз обеденное, а я с утра ничего так толком и не ел.
   Встретившись, мы переместились в пельменную.
   - Неважно выглядишь, - сказал командор.
   - Что поделать, - усмехнулся я, - человек измучен нарзаном, и не надо ему об этом напоминать.
   - Ну, тогда рассказывай, где пропадал.
   - Да чего там рассказывать. Покидала жизнь. Сначала зарабатывал знаниями, потом в говно влетел с разбегу, затем побежал дальше. Бедствовал на чужбине, питаясь иллюзиями. Книжку вот написал, - я подвинул ему лежащий на столе конверт. - А потом завертелось, как в кино: старые знакомые, новая любовь, возвращение. Друга потерял. Теперь с тобой сижу, жду, когда пельмени принесут.
   Кондратьев совсем не изменился. Сложив руки и облокотившись на стол, он пристально разглядывал меня. Его припухлые губы застыли в растянутой ухмылке. Волосы, как и годы назад, зачёсаны, прикрывая плешку. Добрые глаза не моргали и смотрели доверчиво и неравнодушно.
   - О плохом, я так понимаю, рассказывать ты не хочешь. Но позже ведь не стерпишь и всё равно проболтаешься по частям. Я ж тебя знаю. И, сдаётся мне, ты не изменился. Только выглядеть стал хуже, - рассмеялся он.
   - Нет, я теперь другой. Но для старых знакомых постараюсь остаться прежним - задумчивым и пьяным. Слышал, тебя из-за меня попёрли.
   - Да там не только в тебе дело было. Курс нашего движения изменился в принципе. Я был не согласен, но кто со мной стал бы считаться? Да и никто из наших не поддержал, как понимаешь. Все приняли сторону более высокого руководства, и только Зарецкая держалась на нейтралке.
   - Знаешь о ней что-нибудь? - спросил я, не скрывая своего волнения. Судьба Машки меня действительно заботила. Единственный светлый человечек всё ж, не считая нас, конечно.
   - Почти ничего, - вздохнул командор. - Слышал, что ушла. Похоже, Минаков, паскуда, не добился своего. А она по тебе горевала. Ты же ушёл не прощаясь. Мне кажется, она была в тебя влюблена.
   - Тебе всегда кажется, что в меня кто-то влюблён, и всегда они из-за этого страдают и лишаются работы. Мы сеем зло, ты не находишь?
   - Я стараюсь не думать об этом. По крайней мере, совесть не мучает. Мы всё-таки за правду бились, а это кое-чего стоит.
   - Чужих страданий это стоит. А мне, знаешь ли, часто хочется спросить людей: суки, где ваша правда блядская, шалашовки? А спросить-то и некого. Я за последний год вообще ни с кем практически не разговаривал. А ты где так загорел?
   - Да опять в Израиль с семьёй ездил. Жена задолбала уже, каждый год одно и то же: поедем, поедем, поедем. Ноет и ноет, сил уже нет бороться. А ты?
   - А я в горах. А знаешь, какая между нами разница?
   - Ну? - спросил командор, довольно сощурившись. Я сразу понял, что он ничего не забыл и предвкушает антисемитскую шутку, которые ему всегда почему-то нравились.
   - В горах красиво, а в Израиле - евреи. Вот и вся разница.
   - Красиво сказал, я запомню. Здесь, - он побарабанил толстым пальцем по конверту, - тоже шутки юмора?
   - Здесь, - я также постучал по рукописи, - три четверти моего пути в никуда, того самого, о котором я рассказывать не хочу.
   - Значит, уже проболтался. Я знал, - командор наставительно потряс в воздухе тем же пальцем, и повторил, - знал!
   Нам принесли обед: две небольшие полукруглые миски, доверху набитые криво залепленными полуфабрикатами, будто это ручная работа первокурсников кулинарного техникума; два капустных салата, хлеб, две чашки и чайник, из которого на ниточке болтался ярлычок "Принцесса Нури". При появлении официантки мы неловко умолкли, а когда она ушла, я спросил:
   - Прежде чем перейти к главному, ты мне скажи: какова вероятность того, что вот это издадут?
   - Редкий ты тип, Паша, скромный, но амбициозный. Если по правде, то всё зависит от редактора. Иначе откуда столько шлака на книжных прилавках взялось бы? Я не говорю, что все мои коллеги - дураки. Нет, ни в коем случае. Но в нашем обществе связи решают всё. А рецепт простого успеха знаешь в чём?
   - В чём? - спросил я, заранее уверенный в ответе.
   - Шокирующие откровения, насилие и секс. И побольше секса, самого грязного, развратного, извращённого, с унижениями. У тебя это есть?
   - У меня этого нет, но в моей книжке - есть. Но ты ведь не опустишься до продвижения "простого успеха"?
   - Могу, если ты сочтёшь это допустимым, - ответил командор и перестал улыбаться. - Начинающим авторам гонорары мизерные полагаются. Но я по роже вижу, что деньги тебе нужны.
   - Деньги, деньги. Они у нас скоро будут. Я затем и вернулся. Только теперь, когда у меня есть любимая девушка, мне нужны ещё и проверенные люди, и ты первый из них, на кого я могу положиться. Я ведь могу?
   Андрюха посмотрел на пельмени. Они быстро остывали, пар от них уже не шёл, и лежащая сверху сметана начинала приобретать несъедобный вид. Он ткнул вилкой в крайнюю пельмешку, отправил её в рот и принялся задумчиво жевать, лениво поглядывая на меня. В такие минуты люди выглядят забавно, если только не собираются ткнуть тебя той же вилкой в глаз. Я этого точно знать не могу, но Игорян так говорил.
   А командор думал, решительно и напряжённо. Прежде я не раз наблюдал его в такой ситуации, и спецом потащил в общепит. Ему предстояло решиться неизвестно на что. И он думал. Решался. Взвешивал все "за" и "против". Но я не сомневался, что если он духом не состарился, то на любую мою авантюру подпишется. Я же никогда его не подводил... не считая увольнения. Кроме того, он был единственным, в кого я по-настоящему верил, и без кого всё предприятие не имело шансов на успех.
   Но он не решился. Я видел это по его глазам. Но он не сказал "нет".
   - Излагай, - произнёс он и съел ещё одну пельмешку.
   - Есть маза накрутить хвосты бывшим коллегам.
   - Против Москвы не сдюжим, ты же знаешь.
   - Другие настали времена, Андрюха. В этот раз Москва на нашей стороне, вернее - её деньги. А нам предстоит битва интеллектов, победит в которой наглость и дерзкий расчёт. Исходные позиции войск таковы...
  
  ***
   Делать было нечего. Отконвоировав командора обратно в издательство, я решил прогуляться по городу который никогда не любил. Немного пройдя по Невскому, зашёл в Дом книги. Зашёл не просто так. Вот уже несколько недель, как я ничего не читал, а в таком состоянии, как известно, любые буквенные помои в радость. Странно только, что это состояние напало неожиданно, вдруг, исподтишка.
   В магазине было тесно и людно, как всегда. Побродив по первому этажу, поняв, что я всё забыл, и вконец уяснив, что самостоятельно с навигацией мне не справится, я обратился за помощью к консультанту. Молодой человек в очках имел очень озадаченный и деловой вид, но был приветлив и неловко улыбался. Услышав мой вопрос, он отправил меня на второй этаж, а сам поспешил ретироваться, при этом улыбка сошла с его юного лица, на котором отпечаталась неприязнь. Очевидно, он во мне разочаровался, как только может разочароваться человек, у которого на лбу написано, что он любит Достоевского, услышав вопрос: "А где тут у вас фантастика?". Я задал этот вопрос неспроста. Сколь неожиданно меня посетило желание почитать, столь же быстро, без раздумий, я понял что именно.
   Я искал книгу Виктора Точинова "Новая Инквизиция". Когда мне было двадцать, я читал её запоем и пытался подсадить на неё всех знакомых и окружающих, называя "самой царскосельской книгой". Несколько лет спустя, когда я отважился и перечитал, ей заинтересовался сержант Лобанов, тот самый безынициативный Дима-сержант. Кто бы мог подумать, что в этом вялом милиционере (простите, уже полицейском) живёт отъявленный книжный червь. Начитавшись, он был очень вдохновлён и взбудоражен мыслями о таинственной СКД-вакцинации и мифическом Дыевом ноже. Он же эту книгу у меня и спёр, заявляя, что дал почитать сослуживцу, затем ещё одному, а после того забыл куда дел, но обязательно найдёт. Теперь же я решил купить её снова, отважившись на безумно дерзкий книголюбский шаг - прочитать одно и то же трижды. Но дважды обойдя стеллаж "отечественная фантастика", я с неудовольствием отметил, что литературный мир уже не тот. Полки пестрили неизвестными фамилиями, а все книги были разделены на серии. Как у Кинга "Тёмная башня", так и у нас образовался "Тайный город", "Анклавы", "Метро лохматого года", и ещё куча всякой белиберды, обложки коей так пёстро были украшены картинками, содержание которых могло возбудить разве что школьников. Кто все эти люди, подумал я, которые это пишут? Откуда они вылезли в таком количестве? Кто их читает? А ведь говорят, что фантастика - самый продаваемый жанр. Тогда почему в переполненном магазине только я трусь возле этого стеллажа? Так или иначе, но не найдя на полках Точинова, я плюнул на всё это и ушёл из магазина с Хемингуэйевским "По ком звонит колокол". Давно хотел прочитать, да глаза как-то не добегали.
   Почуяв угрозу своим литературным амбициям, мне расхотелось гулять, и я направился обратно к вокзалу. Лавируя меж людей на узком тротуаре Садовой, я думал о Кондратьеве, его задумчивом виде и нерешительных, размытых фразах. За последние годы у меня вообще выработалась зловредная зависимость - слишком много думать. Вот чем отличается человек мыслящий от здравомыслящего? Первый постоянно думает о том, что ему непонятно, а второй - только о том, что укладывается в схему с готовыми ответами. Это такая система ориентирования в жизни и пространстве. Вот я и шёл, ничего вокруг не замечая, думая об очевидном и не находя простейших ответов.
   На Сенной площади я зашёл в ту самую пышечную, где в последний раз был с Игоряном. Пышки остались такими же вкусными, а кофе - таким же отвратительным. Но воспоминания не нахлынули, и, набив брюхо, по улице Ефимова, через набережную Введенского канала, я припёрся на Витебский вокзал, преисполненный бесплодных мыслей, сытый и тупой.
   До следующей электрички оставалось восемнадцать минут. На перроне начинал скапливаться народ. Прислонившись к ограде, я сидел на железной лавочке и наблюдал. Вот вездесущие дачники, как ослы навьюченные, бредут, шаркая по асфальту. И что они только находят в сидении за забором на шести сотках? С другой стороны, всё ясно: из города сбежать, хоть на выходные - святое дело. В городе что? Дерьмо и люди. Собственно говоря, одно от другого и происходит. Но чаще это одно и то же. Дерьмо-людишки - рядовое явление нашей жизни. Они коварны в своей простоте и неприметности. Их не замечаешь, пока не наступишь. Но если научиться читать по лицам, то можно замечать их издали. Хороший навык, полезный. Вот только жить с ним трудно. Иногда мне кажется, что заражение крови, понос и смерть от удушья менее гадки и пугающи, чем такая жизнь. А дачники - молодцы. Было бы у меня миллионов двадцать, я бы тоже свалил. Только в деревню, в самую глушь. Родовое поместье построил бы, завёл самогонный аппарат и стадо баранов, и умер бы лет через пятнадцать от цирроза печени.
   На соседнюю скамью уселись три спортсмена и ещё четверо встали перед ними. Свои огромные сумки они сложили кучкой промеж собой. Хорошие ребята, молодые парни, лет восемнадцати-двадцати, крепкие, здоровые, розовощёкие, как поросята. Спорт вообще - вещь в себе. Ты им либо занимаешься, либо - нет. А смотреть футбол, кино про хоккей, и хвалиться тем, что в древнем году наши жопу канадцам причесали - быдлячество. А эти парни - молодцы, хоть и в спортивных штанах. Одно плохо: именно такие индивиды особенно подвержены глилостно-пассионарной деструктуризации личности. Это беда. Но они об этом никогда не узнают. Горько сознавать, что беды - неотъемлемая часть бытия гражданина с активной мыслительной позицией, несовместимой с активной физической деятельностью.
   Перед нами процокала каблучками девушка в жёлтом плаще. На мгновение притихнув, спортсмены смотрели ей вслед. Она шла походкой счастливой женщины - враскорячку. Немного отпустив её, ребята взорвались смехом. Я тоже усмехнулся, и второй раз за день задумался о бабе. Как-то одна девушка сказала мне: "Я тебя люблю". Я не был готов к этому, растерялся, и соврал: "И я тебя тоже, очень, очень сильно люблю". Это было прекрасно. За эту фразу я получил минет. Но после она потребовала кунилингус. И это было ужасно. После этого я придумал восемь заменителей слова "люблю", и двенадцать конструкций с их использованием. Таким образом, девяносто шесть сложносочинённых комбинаций. Учитывая, что на земле свыше четырёх миллиардов женщин, степень опасности оставалась по-прежнему высокой. С другой стороны... нет, всё же надо ещё пополнить свой словарный запас. Так я думал, но это было давно. Когда я был молод, я был сволочью. С тех пор много воды утекло. Теперь я - старая сволочь. Правда, так до сих пор и не знаю, чем измерить рост словарного запаса.
   А девушка всё удалялась в сторону остановки первого вагона. Я провожал её взглядом. И тут подумал: а что, если у неё просто прокладка сместилась, а на самом деле она несчастна? Эта мысль показалась мне весьма жизненной и даже мудрой, ведь мудрость - следствие опыта, приобретённого наблюдательным человеком, прошедшим все стадии морального разложения.
   Более ничего примечательного и противоречивого, что могло бы подкинуть дровишек для размышлений, не происходило, и только некоторое оживление граждан, вызванное прибытием поезда, походило на сцену из немого кино.
   Мы загрузились по вагонам. Электричка немного постояла в тишине, затем загудела и завибрировала. Человек в форме РЖД быстрым шагом промчался из хвоста поезда к его голове. Через несколько минут по громкой связи объявили нечто несвязное, двери закрылись, и, грохнув сочленениями, поезд тронулся в обратный путь.
   Боровую проехали без остановки. Время шло к четырём часам. Я принялся строить планы. Люблю это дело; особенно мне нравится представлять, как они рухнут. Этого никогда не предугадаешь и никогда не получается быть к этому готовым. Неожиданность - она как женщина, бывает приятной, но чаще - жестока и коварна.
   Согласно перестуку колёс, мысли стучали в голове и последовательно прыгали с одной на другую. Четвёртый день трудов на излёте, а толку - ноль. Сплошная неопределённость, никто ни к чему не готов и всем подумать надо. Ишь ты, мыслители! Впрочем, все они не очень-то и счастливы, а, следовательно - не глупы. Нам такие нужны. Но с ними всё ясно, их я дожму. Самое сложное ещё впереди, где ждут Волковищев с Дашкой, Гриша и Йога. И три дня до контрольного срока. До созвона. А вообще, интересная у нас команда собирается. Толстячок угнетённый семейной жизнью, потасканный плейбой, алкоголик без почки, двое влюблённых (или они уже женаты? вечером узнаю), полячка, одинокий еврей, и пара любовников в директорском кресле. Великолепный коллектив, нечего сказать...
   Поезд замедлил ход. Хриплый голос объявил: "Царское Село, город Пушкин. Следующая остановка - Павловск". Двери открылись, и люди высыпали из вагона. Дав им рассосаться, я прогулялся до середины перрона и скользнул в здание вокзала, в центральный вход. У билетных касс, напротив зала ожидания, я купил с лотка последний номер "Царскосельских ведомостей". Свернув газету трубочкой, вышел на Привокзальную площадь. Осмотрелся. Я надеялся, но, как и утром, ничто ностальгическое меня не кольнуло, и я направился прямиком к дому.
   Дома, развалившись в кресле, я раскатал трубочку, погнул бумагу, чтобы распрямить, и принялся читать мелкий шрифт в самом низу. Тираж газеты оставался прежним, и печаталась она в той же типографии. Адрес и контакты редакции не изменились, чего нельзя было сказать о главном редакторе. Это меня неприятно порадовало, насколько такое вообще возможно. Главредом значился Цепнов Григорий. Это меняло многое, вернее - могло изменить. Если порядки в редакции не изменились, то идти туда было уже поздно. Звонить не хотелось, а хотелось устроить ему сюрприз, и посещение редакции я наметил главной целью на завтра.
   Слегка ошеломлённый новостью, я снова пустился в размышления, а вернувшись обратно, так и не найдя ответов, взял телефон и набрал старый номер.
  
  ***
   Дашка открыла дверь.
   - Ну наконец-то, - воскликнула она и бросилась мне на шею. - Где же ты был?
   - Там климат иной, - ответил я, обнимая за талию повисшее на моей шее тело. Не дожидаясь приглашения, шагнул вперёд, внося это тело в квартиру.
   - А мы слышали, будто ты пропал.
   - Не пропал, а исчез.
   Она опустилась на пол и теперь стояла передо мной во весь свой невеликий рост.
   Дашка похорошела. Сохранив детские черты, её лицо получило отпечаток мужественности. Но это издержка, неизбежность, когда играешь первым номером, подчиняешь мужчину и женишь его на себе. Она перекрасила волосы. Тёмно-каштановый оттенок ей ужасно шёл и делал старше. Мне это не понравилось. Одетая в домашнее, неспешная, маленькая и юркая, она походила на молодую мать бездетного семейства, кем, по существу, почти и являлась.
   - Что же с тобой приключилось? - спросила она.
   - Ничего, просто отдыхал. Море, серные источники, горы, эвкалипты, вечная фиеста - сплошная польза для тела и ума.
   - Мы тоже только недавно из Испании вернулись. Там так здорово. Эти селения на склонах, маленькие домики с красной черепичной крышей, золотые пляжи, это просто невероятно. А ещё...
   - Да, здорово. А ещё скажи мне, где Никитос?
   - Он в магазин побежал, за Риохой. Мы к ней в Испании пристрастились.
   - Ну, может, тогда в комнате его подождём?
   - Ага, пойдём. Расскажешь всё.
   Жили они у Волковищева. Оно и понятно: не знаю ни одного человека, который хотел бы жить в Красном Селе. Комната, в которой мы расположились, была довольно большая. Раньше здесь всё было не так, впрочем, как и во всей квартире. Ремонта не проводили, но обстановку сменили полностью. Исчезли стеллажи и полки с военным антиквариатом, зато появилась витрина со всякими декоративными безделушками и огромный платяной шкаф. Налицо присутствие авторитарной женщины, с её извечной тягой к псевдо-прекрасному и тремя чемоданами шмотья.
   Должный всё рассказать, я больше слушал про Испанию, и к тому моменту, когда в дверь позвонил Никитос, я, кажется, даже не успел назвать страны, в которой провёл столько времени.
   Дашка побежала открывать, а затем, оставив нас вдвоём, ушла в другую комнату переодеться. Мы молча пожали руки и дружески обнялись. Никитос жестом позвал меня на кухню. Убирая бутылки в морозильник, он бросил пару фраз, и я даже не понял, к чему они были сказаны. Затем он выпрямился и, кивая, посмотрел мне в глаза.
   - А знаешь, - тихо сказал он, - это невероятно, но я полюбил женщину, которая совершенно не умеет готовить.
   - Стоп-стоп, - ответил я. - Ты, вообще-то, уже был на такой женат. Тогда в чём невероятность?
   - Так то - женат, а тут - любовь. Я вот о чём тебе говорю.
   - Жениться, значит, ты на ней не собираешься.
   - Почему?
   - А раньше зачем?
   - За еду.
   - Которой не было...
   - И что? - продолжал упрямствовать Волковищев.
   - Ничего. Но жениться-то зачем?
   - Не знаю.
   - А я тебе скажу...
   Но я не сказал. Вошла Дашка. Она предложила заказать пиццу. Не сговариваясь, мы согласились. Она поставила нас перед фактом - уже заказала. Мы с Волковищевым переглянулись. Он сказал:
   - И не надо мне ничего говорить.
   - О чём? - поинтересовалась Дашка, глядя почему-то на меня.
   - У нас тут маленькая полемика состоялась, - ответил я. - Про тебя тёрли.
   - И что решили?
   - Ничего. Я говорил, что безумно рад, что познакомил вас, и это оказалось не зря.
   - А ты всё так же один? - спросила она.
   - Да, - интересуясь, вставил Волковищев.
   - Не вполне, - ответил я.
   - Как это? - не понял он. Дашка продолжала смотреть и молчала.
   - Следствие разногласий между разными органами. Но обо мне после. Сначала давайте лучше о вас.
   Мы снова вернулись в большую комнату. Дашка, скрестив ноги, уселась на кровати, мы с Никитосом - в другом углу, на диване.
   - Ну, рассказывайте, как живёте.
   - Вместе, - пошутил Волковищев.
   - Логичный у меня молодой человек, - подколола его Дашка, - а главное - наблюдательный. А в целом, кроме этого ничего значимого не произошло. Никита на нормальную работу устроился, наконец-то. На деньги больше не играет, в лес свой дурацкий не ездит. Хлам ржавый распродал. Я и не подозревала, что это вообще кому-то может понадобиться, - при этом она многозначительно пожала плечами.
   - А ещё тачку новую взяли, - добавил Волковищев.
   - Какую?
   - Шкоду.
   - Чёрную?
   - Нет, белую. А что?
   - Просто мне серебристая нравится.
   - А нам белая, - влезла в разговор Дашка.
   - Так это ж не коммунистический цвет, - заметил я.
   - А я с ними больше не знаюсь, - ответила она и снова подёрнула плечами. - Я теперь за демократию, и тружусь, между прочим, где мечтала. Мечты сбываются, вот так.
   - Я надеюсь не в Газпроме?
   - Пока только в Царскосельских ведомостях, - ответила Дашка. Она была явно горда собой.
   - Ну вот, а говоришь, что ничего значимого.
   - Да я как-то свыклась уже с этой радостью. К тому же главред у нас дурак дураком. Бесит.
   - Дурак-начальник - это нормально, это демократия. Но не переживай. Если он действительно дурак, а ты умнее него, то он об этом всё равно никогда не узнает.
   - Точно-точно, - расхохотался Волковищев и похлопал меня по плечу, - у меня та же бодяга.
   - А ты где подвизался?
   - Он теперь менеджер по продажам автомобилей, - ответила за него Дашка. - Мне так нравится, что он на работу в костюме ходит. Деловой такой стал, серьёзный, бреется каждое утро.
   - Позвольте, я угадаю, - сказал я. - Он продаёт Шкоды.
   Волковищев юмор понял, и, кажется, не обиделся.
   - Я знаю, что ты Шкоду за автомобиль не считаешь. Но их хорошо покупают, а значит - их выгодно продавать. Ну и для сотрудников скидки хорошие, и на покупку, и на ремонт. А она, - он кивнул на Дашку, - научила меня считать деньги. Вот и всего лишь.
   Но мне всё это было понятно и неинтересно. Чтобы разведать ситуацию в редакции, я задал Дашке добрый десяток вопросов, избегая спрашивать о том, как она туда попала. Оказалось, главный редактор штат корреспондентов переукомплектовал почти в полном составе. Меня это не удивило. Новая метла и метёт по-новому. Прочитай я газету целиком, то и сам бы это заметил. Мало того, половину бывших коллег разогнал бы собственноручно, была б такая возможность. Также Дашка поведала о новом, - втором, - учредителе газеты. Этот факт тоже не был удивительным. Эти шлюхи ещё в моё время запускали свои нетрудовые ручонки в трусы администрации района. Выходит, ублажили, добились своего. Остальные ответы меня по-прежнему не радовали. Люди меняются, а болото остаётся прежним. Стабильность - это хорошо.
   О знакомстве с главредом и своих планах на него, я умолчал. Пусть, думаю, будет для Дашки сюрприз, если дело выгорит. Она страсть как нежданчики любит.
   Привезли пиццу. Разложив возле дивана стол и уставив его вкусно пахнущими коробками, ребята ушли на кухню. В комнате слышно было, как гремит бокалами Дашка, как Никитос ругается на "неправильный" штопор и как сочно чпокает вытащенная из бутылки пробка.
   С полным боекомплектом вернулись они в комнату. Дашка села рядом со мной на диван, а Никитос притараканил табуретку и поставил её с другой стороны стола. Он разлил вино по пузатым бокалам, затем выпрямился и принялся говорить тост. Вид у него был важный и ужасно официозный. Немного помолчав, очевидно, в раздумьях, он помотал шеей, издал несколько горловых звуков, и заявил:
   - Ну, за возвращение.
   - На Родину, - добавила Дашка.
   - Просто - за Родину, - поправил я. - Она у нас одна, и остаётся с нами независимо от того, возвращаемся мы или нет.
   Взявши наизготовку по-офицерски, - выставив локоть параллельно полу, - я чокнулся с ними по очереди и осушил бокал до дна. Ребята последовали моему примеру.
   - Манерно, - заметил Волковищев.
   - Ты где такому позёрству научился? - спросила Дашка.
   - Не помню где, но помню у кого. И пока я вдали от Родины отдыхал, его в чуть меньшей дали убили. На этом тему предлагаю закрыть. К тому же у меня тоже есть тост. Наливай, - обратился я к Никитосу, поставив бокал на стол. Он разлил остатки, поставил пустую бутылку на пол и уставился на меня. - За друзей!
   Мы снова выпили и расселись по местам. Дашка вздохнула. Повисла пауза. Переглянувшись, все молча посмотрели на еду. "Налетай!", - скомандовал я, и мы налетели. Каждый взял по куску, но каждый из разной коробки. Не знаю почему, но меня всегда коробило, если люди, сидящие за одним столом, пьют разные напитки. Теперь это впервые коснулось еды. С полным ртом "пепперони" я хотел что-то сказать, но, поймав себя на этой мысли, промолчал.
   - М-м-м, - промычал Никитос, - обожаю тонкое подпечённое тесто.
   - Ты вообще обжора, - сказала Дашка. - Только не в коня корм. Жрёт и худеет, - пояснила она мне.
   - Каждый день только это и слышу: надо меньше жрать, надо меньше жрать. А у самой щёки как у хомяка шевелятся, вы только посмотрите, - едва не давясь, он сам захохотал над своей шуткой.
   - Не знаю, - ответил я и потрепал Дашку за щеку, - мне хомячки всегда нравились, - в ответ она боднула меня в плечо, и мы засмеялись все вместе.
   Пицца была вкусна, но не настолько хороша, насколько бывает. "Мафия" - лучшая пицца в Питере. Но мы были в Царском Селе, и Дашка, конечно, заказала что-то из местных творений.
   Когда первый приступ голода был сбит, все расселись поудобнее: мы с Дашкой откинулись на спинку дивана, Волковищев облокотился на стол.
   - Чем дальше жить планируете, - спросил я, точно зная, что если спрошу "как?", то Никитос ответит "вместе".
   - Мы планируем поднакопить немного денег, ещё чуть занять у родителей, взять небольшой кредит и осуществить нашу мечту, - ответил он. Мне очень не понравились эти "мы" и "нашу". В ответ на мой вопросительный взгляд они с Дашкой переглянулись, и он с гордостью пояснил. - Меня к земле тянет, ты понимаешь. А она развивает свой блог о загородном строительстве, ландшафтном дизайне и прелестях деревенской жизни. Кроме того, у нас хороший знакомый появился, у него два гектара под Сологубовкой, маленький домик и барашки. Он зовёт нас присоединиться. Планы большие: конюшня, козы, молочное производство - экоферма, короче.
   - Здорово, - ответил я, - только раньше тебя тянуло вниз, к центру Земли, а теперь - вширь. Здорово.
   - А ты чем заниматься думаешь? - спросила Дашка.
   - Сексом, - ответил я, - если повезёт. Но сначала - жить и мстить.
   - Кому?
   - Как ни странно, но людям. Животные мне ничего плохого не сделали.
   - М-да, - протянул Волковищев и почесал репу. - Жаль, что наши пути расходятся.
   - А я думаю, что они сходятся, - улыбаясь, ответил я. Улыбаться было нечему, но разговор невольно приобретал злобно-противоречивый характер, и это надо было исправлять. - Вам нужны деньги. Их есть у нас, вернее - будут, если мы сумеем помочь друг другу. Мне нужна ваша помощь.
   - Но мы никому мстить не хотим, - запротестовала Дашка.
   - Да, - поддакнул её будущий муж.
   - Оставьте это мне, а вы будете просто работать. За деньги, которые вам так нужны. Оплата труда, может, и не самая великая будет, но выше рынка по любому.
   Всерьёз задумавшись, ребята переглянулись. Самые прочные и дружелюбные отношения - денежные. Они же - самые опасные. Цена есть у каждого гражданина и почти что у любого человека, и очень страшно узнать свою. Но я и не думал купить этих доверчивых добряков. Они продались сами. Это я прочёл в их глазах.
   Уходя от них, я был удовлетворён и разбит одновременно. Дело сделано, люди куплены. Но какой ценой? Странно, но они продались, хотя никаких сумм озвучено так и не было. Удивительно.
   Уходя, я думал о другом: "а знает ли Никитос, что у нас с Дашкой кое-что было?".
  
  ***
   В редакцию я припёрся рано, где-то немногим после обеда.
   Добрался легко и непринуждённо, если не считать двух увиденных трупов. Первый лежал прямо возле моего дома. Раскинув руки, будто смотря в блёклое небо, он в расслабленной позе лежал на тротуаре, головой уткнувшись в низкие кусты, покрытые маленькими чёрными ягодками. Рядом стоял человек в синей некрасивой форме с нашивкой "полиция" на спине. Тело было накрыто белой тряпочкой. Тряпочка была мала, из-под неё торчали ноги в красных кроссовках с белой галочкой на бортах.
   Второго гражданина смерть настигла тремя кварталами выше. На нерегулируемом перекрёстке столкнулись "Митсубиси" и "Ауди". "Митсубиси" получила мощный хук, её развернуло, она вылетела на обочину и намоталась на фонарный столб. Не выдержав удара, столб пошатнулся, накренился и хрустнул метрах в трёх над землёй, но не обломился и не упал. Очевидно, "аутист" нёсся, игнорируя помеху справа. Здесь такое часто бывает. На месте происшествия, моргая проблесковыми маячками, скопились, казалось, все, кроме Горгаза. Водителя "Митсубиси" выпиливали из салона спасатели. О том, что он мёртв, я узнал от толпящихся обывателей. А белая "Ауди", развернувшись поперёк дороги, застыла на переходе. Передок её был смят. Она истекала всевозможными техническими жидкостями.
   Никаких особых эмоций данные инциденты у меня не вызвали, я лишь мельком проклянул очередного водятла белого авто.
   В кабинет главного редактора я ввалился небрежно и шумно, но со стуком, но, не дожидаясь разрешения войти. Хотя, подойдя к двери и прислушавшись, слышал, что там происходит оживлённый разговор, а вернее - монолог. За время моего отсутствия обстановка в кабинете не изменилась, если не считать за предмет интерьера самого Гриню, конечно. Теперь он гордо сидел на "главном" стуле, а на стуле в углу, то есть в месте для молитв и унижений, сидела девушка, совсем ещё молоденькая, хрупкая, как тростиночка, и беззвучно плакала. Голову склонила, губы сжаты, смотрит в пол, на кончик носа стекла очередная слезинка и вот-вот сорвётся.
   - У меня две новости, шеф, одна другой кровожаднее, - с порога выпалил я.
   С моим появлением Гриня стал милостив.
   - Вот так, Авдеева, - сказал он, подмигнув мне. - Работать надо весело, на кураже. Верить в себя надо, "энтуазизму" треба. А ты что заладила? Не могу, не получается, не успеваю. У меня материалы горят, а ты не успеваешь. Вот последний шанс тебе даю до завтра исправиться. Не сможешь - извини. Мне такие не нужны, как, впрочем, не нужны они нигде. Всё. Можешь идти.
   Совсем по-мужски девушка кулаком утерла нос, промямлила вялое "до свидания" и вышла, аккуратно притворив за собой дверь.
   - Суров, батенька, суров, - сказал я, присаживаясь рядом. - За что?
   - По личным мотивам, - уклончиво ответил Гриня, нервно поправив какие-то бумаги на столе.
   - И какие у тебя мотивы? Ей, похоже, лет шестнадцать...
   - Ну, шестнадцать, ну и что с того? Имею я право передавать мастерство или нет? В нашем Доме Молодёжи есть, как тебе известно, кружок журналистики, а в СПбГУ - целый факультет. И там и там у меня свои люди. Что характерно, у одного фамилия Моргунов, а у другого - Немигайло. Они ко мне практиканток и направляют. Так вот школьницам практика нужна, хоть какая, а студенточкам пора уже портфолио составлять. Ну а я их заданиями гружу: умных - глупыми, глупых - трудными, способных - скучными, чтоб потенциал раскрылся, если имеется. Или не раскрылся. Ну, и отчитываю соответствующе, за неподобающий материал, а за хороший - хвалю.
   - Это как-то неспортивно, Григорий, - заметил я и состроил ему глазки.
   - Зато честно. Спецом присылают блядовитых, проверенных.
   - А Авдеева, она как, способная?
   - Да, красиво пишет, но скучно. Хочу ей протекцию оказать в поступлении.
   - Но сначала отчитать и всё такое...
   - Это само собой, - развёл ладонями Гриня. Он встал и протянул мне руку. - Ну, здорово, что ли?
   - Здравствуй, здравствуй, друг мой ситный, - я тоже встал, и не без удивления отметил, что рукопожатие его весьма окрепло. - Смотрю, большим человеком стал. Куда дальше расти думаешь?
   - Дальше видно будет. А пока не жалуюсь, нас и тут неплохо кормят. Как сам?
   - Могло быть лучше, но бывало и хуже. Значит, предстоит ещё помучиться.
   Очевидно, Гриня не был мне рад. Держался он сухо, сдержано, будто ожидая подвоха и желая побыстрее от меня отделаться. И мне не нравилось всё, что тут происходило. Власть портит людей, даже самая маленькая. И превосходство над другими, за счёт их зависимости от тебя, тоже портит. И деньги. Конечно, деньги. Но их, разумеется, у Грини нет, разве что новые учредители подачку какую подкинут. А девочки - дело другое. Девочки хорошие, молодые, умные, амбициозные бляди, копии своих матерей - блядей бездарно жизнь растративших, глупых и старых. Этим грешно не воспользоваться, коли всю юность только с фотоаппаратом и общался.
   - Ты сказал, что у тебя две новости, - опомнился Гриня.
   - Да ерунда - пара трупов и ничего святого. Это я так, перед малолеткой выпендрился. У меня к тебе дело поважнее будет.
   - Чего-то такого я и ожидал, - он расслабился и улыбнулся своей странной улыбкой. - Кто-то опять пропал?
   - Нет.
   - Но он жив?
   - Пока - да.
   - Что значит "пока"?
   - С твоей помощью мы кое-кого по миру пустим, а там пусть вешаются себе на здоровье. У тебя выпить есть?
   - За их здоровье?
   - За их удачу. Мы же не такие твари, чтобы желать людям зла. Мы их просто утопим. В нашей победе я не сомневаюсь, ибо сил у нас немерено. Одного опасаюсь - говно всплывает.
   - Вижу, кто-то сильно тебе насолил, - ответил Гриня. Он открыл ящик стола и вытащил оттуда бутылку "White horse". - Стаканов, извини, нет.
   Пить виски мне совсем не хотелось.
   - Неужели и ты подсел на эту дрянь?
   - Подарили, - пожал плечами Гриня, резким движением сорвал крышку, отхлебнул, поставил бутылку на стол и пододвинул её ко мне. - Я тебя внимательно.
   - Я тебе подробно, но сначала предупрежу, что независимо от твоего решения я уведу одну из твоих сотрудниц.
   - Кого?
   - Игнатенко.
   - Хорошая девочка. Но странная и не даёт. У тебя с ней было?
   Мне очень не нравился его игривый тон.
   - У меня было, а у тебя не будет. Забудь о ней.
   - Хорошо.
   - Вот и ладно. А дело такое...
   Цепнов был самым ненадёжным из тех на кого я мог рассчитывать, и по этой причине я с самого начала не возлагал на нашу встречу больших надежд. Но он меня удивил - согласился быстро, даже не дослушав историю до конца. Я так и не понял, что именно им двигало. Были большие перспективы, но туманные - это минус. Были деньги, но они напрямую зависели от туманных перспектив. Была и должность, но она не давала столько свободы действий и девчонок, какие были у него сейчас. А что ещё оставалось?
   Размышляя над этим вопросом, я вышел из здания администрации и направился в центр. Выпив виски, мне вдруг стало очевидно, как надоели эти вонючие сигареты, и я решил навестить табачную лавку, в которую когда-то регулярно захаживал. Пройдя вверх по улице Оранжерейной, мимо Гостиного двора, я свернул во второй проезд во двор. Там, с угла дома, в подвальном помещении располагался магазин разливного пива и табачных изделий. В былые времена в нём работали две девушки: у одной было злое лицо и приятный голос, а у другой сексуальные щёки, но она всегда молчала. Щекастая была крашеной блондинкой, к тому же моложе своей коллеги. Она мне нравилась, но в присутствии "злой" заговорить с ней я не решался. С тех пор прошло много времени, и рассчитывать на приятную встречу было глупо. Но мне повезло.
   Розлив пива - процесс небыстрый. В магазине скопилась небольшая очередь. Я встал четвёртым, и искренне надеялся, что больше покупателей не прибавится. Переминаясь с ноги на ногу, я разглядывал обстановку. Ничего не изменилось, и даже глупая надпись "водка людей ссорит, а пиво - объединяет" осталась на своём месте.
   Взяв по баклахе тёмного и светлого, первый пассажир отвалился. Вид у него был невзрачный: среднего возраста, нос широкий, жиденькая поросль на подбородке, наползающая со лба лысина и мешки под глазами - такие граждане пиво любят и неплохо в нём разбираются. Даже странно, что мало взял; впрочем, если на одного...
   Очередь подвинулась вперёд, к прилавку. Второй покупатель долго и нудно выспрашивал у девушки её предпочтения по нефильтрованному "крафту". Она отвечала ему теми же вялыми фразами, какими, очевидно, отвечала всем. Мне сразу стало ясно, что сама она пива не пьёт. Поняв, что разговора не выйдет, гражданин насупился и уставился на доску, где мелом были выведены названия и цены. Немного подумав, он взял литр "чего-то там", расплатился, вздохнул, и отчалил.
   Мелкими шажками, как заключённые в кандалах, мы с третьим покупашкой придвинулись ещё ближе к девушке. Высокий и широкоплечий, своей могучей спиной, облачённой в чёрную кожаную куртку, он производил на меня гнетущее впечатление. Ещё сильнее это впечатление начало воздействовать на меня, когда он заговорил. По тону голоса и манере разговора было ясно, что его наглость возвышается даже над его же самоуверенностью. Ох, и не нравятся же мне такие типы! Зато они нравятся многим женщинам. Помня об этом, я внимательно наблюдал за девушкой.
   Мне вспомнился один университетский знакомый, очень на этого типа похожий. Уж не знаю как в деле, а в общении с женщинами он был страстен, нежен и мило забавен одновременно, отчего, вкупе со странноватостью походки и некоторой суетливостью движений, походил на енота-полоскуна.
   Столкнувшись с этим воспоминанием, я невольно улыбнулся и отступил на шаг в сторону. Это не осталось незамеченным, и впервые с момента моего появления в магазине мы с девушкой встретились взглядами. Она меня узнала, я это сразу понял, но, как ни в чём не бывало, продолжила общение с этим наглецом. Их беседа шла на приятном для неё поле - пока пиво сифонилось по бутылкам, они обсуждали закуски. Кальмары, осьминоги, мидии, копчёный тунец и прочие морские черти навевали на меня уныние похуже самих пивососов; она же с упоением рассказывала, как всё это любит и чего и сколько может съесть. Несмотря на низкую калорийность морепродуктов, любовь к еде находила отражение в её внешности. Щёки - не аргумент, но вот руки... когда я обратил внимание на припухлость её рук, всё очарование щекастенькой блондинки сдулось. Руки - это важно, а у неё совсем не те были руки, в которые хочется вложить самое дорогое.
   Забрав свой набор любителя телевизора и неразборчивых женщин, парень, не прощаясь, вышел. Мы остались в магазине одни. Озадаченный своим открытием, я затерялся в дебрях неловкости, позабыв, чего именно ожидал от этой встречи.
   - Здравствуйте, - сказала девушка, - давненько вас не было видно.
   - А я знал, что вы меня не забыли. Здравствуйте, - ответил я. - Я вас тоже помню, но вот имя позабыл.
   - А знали? - улыбнулась она.
   - И не знал, - честно признался я, - но если бы спросил, вы могли бы подумать, будто я хочу познакомиться.
   - А вы не хотите?
   - Да я думаю, что и без меня желающих хватает, - перехотев, ответил я.
   - Что есть, того не отнять.
   - А я, значит, не буду. Дайте мне, пожалуйста, "Эскорт" жёлтый, бумажки "ОСВ" чёрные, две, и шестимиллиметровые "Маскот".
   Расплатившись, я собрал свои покупки, кивнув головой, попрощался и направился к выходу.
   - А меня Женя зовут, - бросила она мне вслед.
   - Не поверите, но меня тоже, - ответил я, уже твёрдо решив никогда больше сюда не возвращаться.
  
   ***
   На седьмой день я возомнил себя маленьким Господом Богом и устроил себе выходной. Процесс сотворения персонального нового мира был завершён. Оставалось дождаться и посмотреть, как будет развиваться его жизнь. Зрелище предстояло быть интересным.
   Делать было нечего с самого утра, а ведь ещё вчера, на шестой день трудов праведных, я был целеустремлён, полон планов и надежд. Но запланированная на шестой день встреча с Йогой, хоть и дала свой результат, а всё ж прошла не так, как было задумано. Возглавить нашу службу безопасности он отказался, и даже убедил меня в нецелесообразности данной затеи. Не нужна, мол, она нашей конторе вообще, куда проще и дешевле будет доверить все дела организации сторонней, специализирующейся на вопросах безопасности уже давно и имеющей сильные оперативные позиции в регионе. Поскольку он в такой организации занимал один из ведущих постов, спорить с ним я не стал. Весомых аргументов для этого просто не нашлось. На том и порешили.
   В разгар утра я вызвонил Жигалова. Встретились, обсудили всё ещё раз, теперь уже более обстоятельно. Я рассказал ему про свою жизнь в течение последнего года, про Ирку, про нашу встречу. Разговор вышел долгий. Он слушал внимательно, но постоянно перебивал, интересуясь исключительно личностью самой Ирки. Ну, бабник, что с него взять?
   После обеда я зашёл к Кестнерам, но их не оказалось дома. Звонить по телефону не стал, отложив разговор на вечер. Вечерняя же беседа никакой новизны в наше будущее не привнесла.
  
  ***
   Ира сказала - Ира сделала. Конечно, мы не созванивались каждый день, но она сама позвонила ровно неделю спустя после начала моей "трудовой" деятельности.
   Она застала меня врасплох. Нет, я не был с другой женщиной. Нет, я не был пьян. Окружённый кафелем, я сидел и читал. Когда раздался звонок, Роберт Джордан сжимал под столом рукоятку револьвера. "Ну и переводчики, гуманитарии, мать их так, - подумал я в тот момент, - в тридцать седьмом году у Роберта наверняка был пистолет". Но телефон ожил, и я от неожиданности вздрогнул, будто Джордан действительно выстрелил, причём рядом, причём случайно и в мою сторону.
   Я поспешил в комнату, схватил телефон и вернулся в читальню.
   - Привет, - на выдохе, как мог томнее, произнёс я.
   - Как у тебя дела? - ответила Ира. В этом равнодушном вопросе отчётливо слышался деловой звон, но я решил повалять дурака.
   - Всё нормально. Падаю.
   - Не поняла.
   - Покоряю новые глубины.
   - Что?
   - Опускаюсь всё ниже.
   - В смысле?
   - Вся квартира в дыму, борода уже нависает над горлом водолазки, закончилась водка.
   - И что это значит? - спросила Ира. Кажется, своим тупоумием мне удалось пошатнуть её мыслительное равновесие.
   - Это значит, что впереди кроется всё самое интересное.
   - А именно?
   - Страх и болезненная неизвестность. А ты о чём подумала?
   - А я подумала, что ты в самом деле снова пьёшь. Но теперь понимаю, что с настроением у тебя всё в порядке. А пить, я прошу тебя, не надо.
   Это её "прошу" зацепило меня. Я балагурил от слабости, чтобы прикрыть свою беззащитную неудачливость. Но Ира одним лишь словом заставила вновь почувствовать себя сильным и нужным. И я стал чуточку серьёзнее.
   - Знаешь Ира, я по-прежнему верю в этих людей. Но не в их силу. Сдаётся мне, что ничего не выйдет.
   - В рискованных началах нельзя полагаться на одну только силу. Если у твоих друзей жизнь состоялась, сложилась, то они не обязаны всё бросить и с головой уйти в неизведанное. Авантюризм - это про тебя. Но и ты не такой крутой, как можешь о себе думать. Просто тебе терять нечего.
   - Вот спасибо, подбодрила.
   - Я не о том, - ответила Ира. - Я хочу сказать, что прекрасно понимаю, что ты помогаешь из-за своих чувств ко мне. Я это ценю. Для меня это важно и нужно, ведь меня никто не любил по-настоящему и не стремился помочь. Все хотели только одного. Ну, ты понимаешь.
   - Понимаю, - выдохнул я.
   Это была неприятная тема, а другой она быть и не может. "Как уж тут не хотеть, когда ты рядом? Другое дело - что тебя рядом нет. С момента нашего расставания я и думал-то о тебе раза полтора, не больше. Да и как тебе сказать, радость моя длинноногая, что все мои чувства всегда заканчиваются безапелляционным ничем? Не знаю, как сказать, не знаю. Да и надо ли говорить? Наверное, надо...".
   - Когда ты приедешь? Я жду.
   - Мы увидимся уже завтра, ближе к вечеру, - ласково ответила она. Мне отчего-то вдруг стало грустно. - У нас будет два дня, мы всё обсудим и решим. Всё будет хорошо, я тебе обещаю. До завтра, любимый.
   - Ага, - промямлил я. "Любимый" окончательно выбил меня из колеи, и я не нашёл для неё ласкового слова. - До завтра.
   Может быть, она сказала бы мне что-то ещё, но я быстро повесил трубку. Как же это страшно, чёрт возьми, когда женщина признаётся тебе в любви. Тем более, если ты в этот момент сидишь на унитазе. Было грустно, ведь я знал, что не смогу сегодня больше читать, и не узнаю, пристрелит Джордан Пабло в пещере, или нет. Я знал, что весь этот день и большую часть дня завтрашнего буду думать о другом.
  
  ***
   Вечером следующего дня мы с Ирой приехали в "Уно кафе". Я не мазохист, и хрен бы прибыл туда добровольно. Но так хотела Ира. Она там бывала раньше, но это было давно и ей очень хотелось снова. А мне даже не было неинтересно, с кем она туда ходила. И чего только этих женщин туда так тянет? Я был там однажды, и до сих пор по минутам помню тот вечер. Тогда заведение тоже выбирал не я. Игорян вот тоже водил туда баб, и очень его нахваливал. И бабы, говорил он, тоже от этого кафе без ума. Видимо, в этой жизни я не понимаю большего, чем могу себе представить.
   Мы приехали на Игоряновской "Альфа Ромео". "Красная бестия", так он называл её, лихо влетела на парковку, урча породистым шестицилиндровым "Буссо", едва не наскочив на цветочную клумбу. Вчера я получил права и переоформил машину на себя. Номера остались старые, с красивой комбинацией цифр 721, за что я переименовал тачку в "Счастливую щуку". В этом не только крылся смысл понятный любителям советского кинематографа, но это ещё и в полной мере соответствовало её длинному хищному профилю. И хотя я едва ли не целые сутки провёл за рулём, приноровиться к буйному итальянскому нраву не успел, а бодрая отзывчивость на газ так и подстёгивала притопить тугую педаль.
   Наше резкое появление, несомненно, обратило на себя внимание курящих перед входом. Я нажал кнопочку на брелоке, машина моргнула поворотниками, и мы, не сговариваясь, молча, красуясь, прошли в заведение.
   Как и в прошлое моё посещение, внутри было шумно. Все столики стоящие вдоль высоких окон были заняты, на других, что в центре, стояли таблички "Reserved". Пройдя мимо них и не смотря на других посетителей, мы заняли стол у дальней от входа стены. Стол беспонтовый, но других не было. Проявляя наигранную галантность, я отодвинул стул, приглашая Иру присаживаться. Она, едва улыбнувшись, благородно кивнула. Я сел напротив, чтобы видеть вход. Это было бессмысленно, ибо опасности ждать не приходилось, но так учил Игорян. Тут же появилась официантка, положила перед нами меню и винную карту, и спросила, не желаем ли мы заказать что-нибудь сразу.
   - Апельсиновый сок, - ответил я.
   - И два абсента, - добавила Ира. - Оба мне.
   Глаза официантки загадочно блеснули и она исчезла.
   - А ты не теряешь формы, - усмехнулся я.
   - У тебя учусь.
   - Похвально и приятно. Что будешь есть? - спросил я, пролистывая меню, хотя и знал, на чём остановлюсь.
   - То же что и ты.
   - А на второе?
   - И на второе.
   - И на десерт. А потом напьёшься... - дразнил я.
   - Сегодня особенный вечер. Сегодня можно.
   - И чем же он особенный? - я был не на шутку взволнован, потому что поведение Иры было каким-то странным, и с момента входа в кафе менялось на глазах.
   - Я долго его ждала...
   - А я буду жаркое из баранины. А в нём лук, и чеснок, и перец. Женщины такое не едят.
   - Только когда хотят понравиться, - парировала Ира. - А мне уже можно.
   - Хрен поспоришь с таким аргументом. Тогда, может, закажем сразу четыре порции?
   - А ты осилишь две?
   - Меня больше интересует, осилишь ли ты три.
   Ира поняла, на что я намекал, и засмеялась. Звонко и нескромно. Нам принесли наши жидкости. Мы сделали основной заказ. Чокнувшись, выпили, и полился неспешный разговор о делах. Мне этого не хотелось. Такой разговор был скучен и не соответствовал моменту. Я лениво пересказывал неделю своего бытия, выслушивал поддакивания, замечания, короткие наставления. Происходило что-то неведомое, незримое, что-то такое, чего никогда прежде испытывать не приходилось.
   Я не мог понять себя. Мне и прежде не нравилось это заведение, и за прошедшие годы ничего в нём не изменилось, но ожидаемые воспоминания, которые я столько раз прокручивал в памяти, не атаковали. Передо мной сидела шикарная женщина, но она не волновала меня. Я знал, чем закончится вечер и чем продлится ночь, я даже ждал этого, но не конкретно от неё, а вообще. При этом женщина смотрела на меня влюблёнными глазами.
   Всё же по-разному действует на людей разлука.
   Я сидел напротив, и думал, и слушал, и что-то отвечал, и снова думал, противопоставлял, отмечал. Что-то хотел сказать и о чём-то молчал. А время шло, и мы ели, пили, ходили курить, снова ели, опять пили. Всё шло кругом, повторяясь вновь и вновь, будто уже было когда-то, будто мы живём вечно. Даже странно, что это происходило со мной на трезвую голову.
   И вдруг всё сломалось.
   В огромном стекле отражалась обстановка кафе, и я не мог видеть деталей того, что происходило снаружи. Я заметил лишь появившиеся на парковке фары, и как они погасли. Прошли секунды, и в дверях появились двое. Она и он. Он - в коротком стёганом пуховичке, как подобие гусеницы, она - в приталенном и подпоясанном пальто длиной чуть выше колен. Она была ниже его сантиметров на двадцать, килограмм на тридцать легче, и судя по его лицу, процентов на сорок умнее. Парень был симпатичный, но ничем не примечательный. А её я узнал бы из тысячи. Из сотен тысяч. Из миллиона. Она не изменила своей манере держаться, но изменилась сама, для меня же оставаясь неизменной.
   Нелепость и трагизм ситуации сложились прямо-таки кинематографические. Им не оставалось другого выбора, кроме как занять соседний столик, а у меня не было шансов скрыться. Это был ужас. Провал. Фиаско.
   Это была la femme fatale. Катя.
   - В общем, нам нужен круглый стол, - сказала Ира, подводя итог своего стратегического плана.
   - Полагаю, что мои друзья не очень походят на рыцарей тевтонского ордена, - ответил я, искоса заглядывая ей в глаза, чуть наклонив голову, чтобы боковым зрением отмечать поведение Кати.
   - От них этого и не требуется. Ты их только собери всех вместе, а я уже покажу тебе, как убеждать и работать с возражениями.
   - Только не пробуй их купить. А то я боюсь, что ещё кто-нибудь продастся.
   - Ты в них не уверен? В ком именно?
   - Прежде всего, я не уверен в самом себе. Много времени прошло с тех пор как мы готовы были драться друг за друга. Теперь Земля не кажется мне такой уж плоской и стоящей на трёх китах.
   Ира недовольно насупилась, но то была гримаса сострадательного смеха. Я казался ей наивным и полным юношеских идеалов. Тем временем, я давно уже заметил, что всё в мире держится на противопоставлениях: дружба и предательство, измена и любовь, богатство и нужда, централизованная власть и сепаратизм. Пока каждый держится за своё - ничего ещё не кончено. А Игорян вот, например, сдался, и поэтому его убили.
   Но ничего из этого я не сказал. Ира всё равно бы не поняла. Или просто не признала мою правоту. А эта неделя стала хорошим сроком для осмысления. Она отлично смыла романтический флёр, оставив за собой лишь лёгкий шлейф понятной привязанности, свойственной всем отчаянно влюблённым.
   Я посмотрел на неё и сказал:
   - По этой причине ты и мне доверять не должна. Я ненадёжен.
   - Хочешь включить обратку?
   - Нет.
   - Тогда в чём дело?
   "В чём дело, в чём дело, - думал я. - Во мне, в тебе, в этом чёртовом мире, забывшем все заповеди Христовы. Впрочем, подставлять другую щёку - это уже перебор".
   Тут я заметил как Катя, что-то сказав своему кавалеру, поднялась, резанула по мне быстрым взглядом, развернулась, пошла в сторону бара и свернула за угол. Я помнил, что там была уборная.
   - Что там? - спросила Ира и сама на мгновение обернулась. - Кого-то увидел?
   - Нет.
   - А глаза так и вспыхнули.
   - Показалось, что знакомый, тот, в углу у окна. Но это не он, у того нос сломан, и его ни с кем не спутаешь.
   - А я думала, что опять на официанток пялишься, - сказала Ира, и по её тону я не понял, шутка это или нет.
   - Скажу по секрету, что пока мы с тобой не виделись, я уже вдоволь напялился, - ответил я. - А, между прочим, были варианты. Извини, я на минутку.
   Я встал, одёрнул свитер и медленно проследовал в сторону бара.
   Катя в уборную не пошла. Она осталась у стойки, с самого края, у прохода на кухню. Это место не просматривалось из зала. Сцепив ладони в замок и положив их на стойку, она стояла и смотрела прямо перед собой. Она была напряжена, и это было заметно. Я не забыл её гордую осанку, волевые скулы и манеру чуть задирать подбородок. Я смотрел на её хрупкие плечи, и мне казалось, что они стали шире, как у пловчихи. Да и сама она как будто подросла.
   Шагнув за угол, чтобы скрыться от посторонних глаз, я немного постоял, разглядывая её, затем сделал ещё несколько шагов. Подойдя вплотную, вдохнул аромат её духов. Она не обернулась. Тогда я поцеловал её волосы, сантиметров на пять повыше виска, и сказал:
   - Привет.
   Она ничего не ответила, просто обмякла, как сдувшийся шарик. Голова её повисла, плечи осунулись. Бармен и моя официантка, стоявшие по разные стороны стойки, смотрели на нас.
   - Я совсем забыл твой голос, - прошептал я, склонившись над ней. - И у нас совсем мало времени.
   - Знаю, - не поднимая головы, ответила Катя. Голос её звучал глухо, будто не отсюда. - Мне хватило сил ждать тебя, но теперь...
   - У меня их тоже не много осталось, этих сил. Но ты ведь не это хотела сказать.
   - Не могу, - выдохнула она, - не могу смотреть на тебя. Больно. Понимаешь?
   - Не понимаю, - ответил я. Мне тоже было больно.
   - У меня новый номер. Запиши.
   - А у меня старый. Но ты ведь не позвонишь, - без упрёка, но с насмешкой сказал я, жестом выманивая у подслушивающей официантки листок и карандаш.
   - Позвони мне завтра, днём, - уточнила Катя. - А теперь уходи.
   Я не посмел ослушаться её. Сложив записку и убрав её в задний карман, я вернулся в зал. Ира сидела ровно и сконцентрировано жевала баранину. Вид у неё был задумчивый, но с моим появлением сменился тревожным.
   - Что-то случилось? - спросила она.
   - Здесь плохая кухня. Жаркое не прижилось.
   - А мне нормально.
   - Ещё бы! После пары абсента весь мир нормальным кажется.
   - Ты хочешь уйти?
   - Да.
   - А как же десерт?
   - Да ну его. У меня есть план лучше. Одевайся.
   Никакого плана у меня не было, но что делать, я знал точно.
   Лихим движением накинув натовку, я помогал одеться Ире. Как и все женщины, она копошилась, и стремительно отхода не получилось. В зал вернулась Катя. Меня она словно и не замечала. Она будто маску самодовольства натянула, и всё у неё снова было прекрасно. Я удивился её преображению, и мне стало даже весело. Вот как этим женщинам удаётся сохранять невозмутимость в подобных ситуациях, преображаться в считаные мгновения и так жестоко играть с нами? Я знаю как. Они никогда не будут нас любить. Никогда. Испытывать чувства, искать выгоды, терпеть наши недостатки - да. Любить - никогда. Женщины умеют любить только своих детей, и то не все, не всех и не всегда. Детей, но не мужчин...
   Завидев наши неожиданные сборы, к нам поспешила официантка. Я не дал ей и слова сказать, сунув в карман передника несколько купюр с лихвой покрывавших счёт. На ходу обернувшись, я подмигнул ей.
   - Приятного вечера, - томно улыбаясь, бросила она нам вслед...
   "Альфа" медленно катила по улице Круговой посёлка Тярлево. В неверном свете редких фонарей мелькали щербатые стволы толстых придорожных берёз. Их корявые разлапистые ветви, устало висячие, терявшие последнюю листву, бросали на асфальт причудливые тени. Отразив свет ксеноновых фар, на обочине вдруг вспыхнули два зелёных огонька, и парой стремительных прыжков дорогу перелетела худая кошка. Она бросилась практически под колёса. Я резко надавил на тормоз. Качнувшись вперёд-назад, машина встала на месте.
   - Сука! - сквозь зубы прошипел я и дал газу.
   Взволнованно взглянув, Ира погладила меня по волосам. Как всегда, это подействовало успокаивающе. Извернувшись, я поцеловал её предплечье. Не отнимая руки, она улыбнулась.
   - Ты всё-таки чем-то взволнован. Ничего сказать мне не хочешь?
   Я не хотел. Ей - не хотел. Вместо этого, крепко зажав её ладонь и положив себе на бедро, спокойно повёл машину дальше. Шлёпая шинами на бесчисленных искусственных неровностях, по гладкому асфальту мы плыли в ночи между дорогих домов, безвкусные изгороди которых навевали уныние. Мы молчали.
   Живописная Круговая закончилась, и мы оказались на другой улице, почти прямой, хорошо освещённой, испещрённой сотнями мелких ям. Я поехал чуть быстрее. Оканчивалась улица очередным частным домом и тупиком. Я знал об этом, и потому, не доезжая до конца, свернул направо, в Нововесь. Асфальт закончился. Переваливаясь на ухабах, мы пересекли мост через Славянку, сразу за которым я остановил машину на обочине (если, конечно, бывает обочина у дороги, не имеющей ни покрытия, ни, соответственно, разметки).
   Ира всё поняла. Желая услышать "что-то", но, так и не услышав, она не противилась ни поцелуям, ни скользящим по телу бесстыжим рукам. И только полулёжа на откинутой спинке сиденья, она сама произнесла несколько ничего не значащих слов, на которые я ничего не отвечал, старательно разворачивая её спиной к себе.
  
  ***
   Я проснулся рано, ещё до зари. Не знаю, что меня разбудило, только оно неотвратимо тянуло к окну. Ирка тихо сопела, отвернувшись к стенке. Её волосы разметались по всей подушке. Аккуратно откинув одеяло, я слез с кровати и, чтобы не шуршать занавесками в комнате, вышел на кухню.
   На моей руке снова красовались дешёвые "Сейко". Только сейчас я заметил, что число и день недели на двойном календаре часов отстают от реальности. Возможности ручного завода на них нет. Прикинув запас хода, выходило, что всё это время она их не носила.
   Прострекотав, холодильник заглох, но что-то внутри него ещё продолжало шипеть и булькать. Постояв у стола, посмотрев на вчерашние крошки, я прислушался к своим ощущениям. Курить не хотелось, пить не хотелось, ссать - тоже. Хотелось лишь посмотреть в окно. Помедлив немного, я решительно отдёрнул половинку невесомого тюля.
   За стеклом брезжил рассвет. Чистое небо обещало хороший день, и ему вторила перескакивающая с ветки на ветку синица. Она показалась мне какой-то очень уж толстой. Дорожка между домами была усыпана жёлтыми и красными кленовыми листьями. А ведь ещё вчера она была почти чистой. Вероятно, ночью разыгрался сильный ветер. Мы его, конечно, не слышали. После долгой разлуки было не до этого. А теперь настала пора размышлений. "Наверное, меня разбудила именно эта потребность, - подумал я, - ведь у меня всегда был подвижный мозг, для которого "подумать" вечно стояло на первом месте. Так-так, и о чём же я должен подумать? Ну да, конечно, о ней. Что же ещё может исказить мышление так, как это делает женщина. Мы слишком долго не виделись. В таких ситуациях либо рождается безразличие, либо всё разгорается с новой силой. Опасно только, что и сгореть всё может дотла и сразу. Ну и пусть, если так. Важен нерв, эмоция, порыв. Это всё проявления искренности. А искренность - это не так уж и мало, если вовсе не самое редкое и ценное в современном мире из того, что мы можем друг другу дать. А любовь... единственная, вечная, настоящая - это всё эпитеты. А какая она на самом деле? Не знаю. Меня в детстве не этому учили. Отец, помню, учил не бить по лицу, чтоб явных следов не оставлять. А про любовь ни слова. Значит, нужно больше думать о...".
   - Что с тобой происходит? - хрипло, спросонок спросила Ира. Подойдя сзади, она двумя руками обняла меня за талию и положила голову мне на плечо, вырвав меня из глубины утренних раздумий. - Ты чего не спишь?
   - Не знаю. Не спится что-то.
   - А раньше ты спал как ребёнок - руки под подушкой и лицо беззаботное такое.
   - Так это раньше, - ответил я и погладил её руки. - Раньше всё было немного иначе.
   - А теперь что изменилось? - удивилась Ира. Она крепко меня обнимала, и я чувствовал как редко и глубоко она дышит. Её крепкие маленькие груди впились мне в спину, но, странное дело, никак не волновали.
   - Теперь свободного времени у меня стало меньше, а думать я стал больше.
   - Ну ты даёшь. Вот о чём можно думать в такую рань? - спросила она. Я не видел её лица, но знал, что она улыбалась.
   - Я думаю о словах. О самых простых словах. Вот, например, почему женщина называется женщиной, а осень - осенью. Почему именно из таких букв сложены эти слова. Ведь ни с латынью, ни с суахили, они ничего общего не имеют.
   - По-моему, без настоящего дела ты просто сходишь с ума, если думаешь о такой ерунде, - ответила она и поцеловала меня в шею.
   - Ну, - возразил я, - ерунда. Вот у финнов есть такое слово - сису. Оно не переводится. Это особая форма мужественности, присущая исключительно финским мужчинам. А откуда оно взялось, и почему у других народов такого слова нет?
   - У других народов с мужчинами всё в порядке. Им такие слова не нужны.
   - А с ними, значит, непорядок? И много ты знала горячих финских парней?
   - Не знала и знать не хочу. Мне наших достаточно, - ответила Ира, усмехнувшись, и снова меня поцеловала.
   - Наших?
   - Тебя...
   Она совершила ещё ряд движений, которые при другом состоянии духа были бы очень приятны моему телу.
   - Так вот и я мечтаю придумать такое слово. Аналог, но не синоним любви. Ни к Родине любви, ни к матери, а к женщине конкретной и единственной. На данный момент - единственной.
   - Ты что, опять хочешь признаться мне в любви?
   - Просто - признаться. Но без этого слова я смогу сказать тебе слишком мало.
   - И без этого слова ты сказал уже много, даже слишком.
   - Да?
   - Ага.
   - Слушай, а ты никогда не хотела выйти замуж за иностранца?
   - Нет.
   - Даже если это Мигель из Гондураса?
   - Да хоть Фидель из Гваделупы. Всё равно - нет.
   - А мне кажется, получилось бы звучно. Ирина дель Салоранто Беркуцци. Для твоей работы самое то - необычно и запоминается.
   - Какую чушь ты мелешь. Пойдём спать, а? - сказала Ира и звонко чпокнула резинкой моих трусов.
   Отопления ещё не дали, и в квартире было холодно, а кровать радовала сохранившимся теплом. Обвив меня холодными ногами, Ира плотно прижималась ко мне и лежала, закрыв глаза. Я не мог понять, спит она или нет, а сам лежал на спине, смотрел в потолок и думал о паспорте. Согласно настоящему, родному документу, я всё ещё находился в Абхазии, а на самолёте прилетел как гондурасец. Значит, я находился в стране, но никто не знал об этом. Теперь же, когда на меня была оформлена "Альфа", скрываться дальше было невозможно, а поддельный паспорт, если найдут, грозил большими неприятностями. Поначалу я хотел его сжечь, но позже передумал. Всякое в жизни случается. Может, в скором снова потребуется линять. Но почему, чёрт возьми, Астан выбрал именно Гондурас - государство, не признавшее абхазской независимости? Впрочем, ему виднее, и если это не шутка, значит, так было надо.
   Но от себя не убежишь, и паспортом от чувств не прикроешься. Вчерашний вечер изменил многое, и в обед я должен буду сделать один звонок. Внимательно сверяясь с бумажкой, я буду медленно набирать цифры, нажму "вызов", выслушаю пару гудков, а потом она снимет трубку и скажет "привет", скажет так, как умеет только она. А я растеряюсь, и поэтому должен придумать ответ сейчас.
   Я придумывал разные фразы, но все они были или глупы или комичны, и все абсолютно неуместны. В конце концов, я устало зевнул и посмотрел на Иру. Теперь было видно, что она уснула. Я хотел поцеловать её волосы, но не стал. Вместо этого отвернулся и отключился сам...
   Мне снился сон о том, будто я сплю, и во сне вижу этот самый сон.
   Малукса. Вечер. Песчаный откос карьера переходящий в редкий сосновый лес. У подножья деревьев - мох и сухие иголки. Потрескивают в костре поленья. Над водой барражирует одинокая голодная чайка. Все её сородичи давно обустроились на ночлег, а она упорно выписывает круги над гладкой поверхностью воды, но не пикирует.
   - Да, - наблюдая за чайкой, говорю я, - с голодухи не очень-то и заснёшь.
   - А ты ложился спать голодным? - спрашивает та, что рядом.
   - Не помню, - пожимая плечами, отвечаю я.
   На месте карьера когда-то была высота, мощный опорный пункт немцев. "Гора Пушечная" - так она отмечена на военных картах. Ныне она вся срыта на песок, и мы обосновались с ночёвкой на самом её краю. Метрах в тридцати за нами местность круто понижается и уходит в болото, из которого наступали советские войска.
   Я палкой помешиваю угли в костре. Угли красными искрами стреляют в небо. Под деревьями на берегу кажется, что сумерки переходят в ночь, а синее небо отражается в воде, песок на берегу становится насыщенно жёлтым, и когда смотришь на них из темноты, мерещится, будто на открытом пространстве время отстаёт от реальности на добрый час.
   Та, что рядом, распускает волосы. Она смотрит вдаль, на совсем уже чёрный противоположный берег. Смотрит с таким видом, словно видит там то, чего не вижу я. Но я-то знаю, что берег тот повыше, и обрыв за ним покруче, и болото там посерьёзнее.
   - А здесь хорошо, - говорит она. - Почему мы раньше сюда не приезжали?
   - Ты не хотела...
   - А ты меня не приглашал.
   - Ты не хотела меня видеть.
   - И ты всегда будешь этим меня попрекать...
   Я встаю и иду к давно поставленной палатке, чтобы накачать матрас. Ножной насос шипит, забирая воздух, и со свистом его выгоняет. В спящем лесу этот звук кажется отвратительным и оглушительно громким; он спугивает притаившуюся в ветвях неведомую птицу. Глухо ударив огромными крыльями по веткам, она бесшумно парит в сторону болота. "Сова? - думаю я. - Странно, что так близко к людям села".
   Накачав матрас, я раскидываю на нём спальники и возвращаюсь к костру. Облипший ароматной чёрной сажей армейский котелок наполовину пуст, но на пару кружек этого хватит. Топором подцепив за ручку, ставлю его на два смежных полена и подкидываю внутрь сорванные тут же несколько кустов брусники.
   - Зачем? - спрашивает та, что рядом.
   - Для потенции полезно.
   - Ты всегда не смешно шутишь, когда обижаешься.
   - Я не обижаюсь. Я сразу готовлюсь мстить, - отвечаю я и закуриваю.
   - А знаешь, я никогда не спала в палатке.
   - Повезло. Это не так романтично, как кажется до тех пор, пока не поспишь.
   - А дикие звери могут прийти к нам ночью?
   - Могут.
   - А их здесь много?
   - Много.
   - А змеи есть?
   - Нет, - соврал я, - никогда их здесь не видел.
   - А кого видел?
   - Ежа видел. Он был очень толстый.
   - А разве ежи бывают толстыми?
   - Там, - я кивнул назад, в сторону болота, - в низине, немецкий колодец. А ёж, он ведь днём спит, а жрать по ночам ходит, вот, сослепу, в колодец и угодил, а выбраться не мог. Я его нашёл, когда он там плавал.
   - Ну ты же его спас, да?
   - Да, я его вытащил. И рядом похоронил. Он мёртвый уже был. Распух, как мяч волейбольный, на лопату не помещался.
   - Это совсем не смешно.
   - Не смешно, - ответил я, сорвал и подкинул в котёл ещё несколько кустиков брусники.
   - Ты меня совсем не любишь, - сказала та, что рядом.
   - И поэтому привёз сюда, поближе к колодцу. Не начинай.
   И она долго ещё не начинала, пока я кипятил чайное варево и разливал его по железным эмалированным кружкам, пока мы дули на них, чтобы немного остудить, и пили, громко сёрбая, потому что кружки всё равно были обжигающе горячими. И позже, в палатке, после быстрого акта мести, она всё ещё не начинала.
   - Спи, - застёгивая спаренный спальник, нежно прошептала Катя...
  ... - Вставай, - голос Иры вырвал меня из глубины. - Я есть хочу.
   - А который час?
   - Не знаю.
   - Приличные люди в это время ещё спят.
   - Вставай, - настаивала Ира и толкала меня в плечо. - Девушка голодна. Угости её омлетом. Ты же хвастался, что знаешь много рецептов.
   - Я всегда перед девушками яйцами хвастаюсь, ты не первая, и поверь - это не повод будить человека в такую рань.
   - Ты меня любишь или нет?
   - Боже ж ты мой, не начинай.
   - Богиня моя, - поправила Ира, - а ты - мой апостол.
   - Ага, разрешите представиться: апостол Павел, проповедник яиц и жрец сковороды чугунной, - пробурчал я, встал, подёрнулся от холода, и второй раз за утро пошёл на кухню.
   Шипя в растопленном масле, лук томился под крышкой. Маленькое помещение быстро наполнилось сладковатым ароматом. Я люблю этот запах, и специально не включил вытяжку. Зажав в уголке рта сигарету, принялся молоть кофе. Всё как прежде: тёмнообжаренные зёрна, три ложки на чашку, тонкий ручной помол, целая с четвертью ложка сахара; варить на слабом огне, помешивая два раза - когда зашипит, и когда пена побежит вверх. Должно получиться неплохо, разве что зёрна дерьмовые - других в магазине не купишь. На большой конфорке забухтел старый чайник - воды в нём было совсем мало. Залив размякший лук взбитыми с водой яйцами, посолив, добавив мелко нарезанный помидор и сухой базилик, и накрыв всё это крышкой, я крикнул:
   - Садитесь жрать, пожалуйста.
   Втайне я надеялся, что всё будет красиво, как в кино, но Ира подобными глупостями занимать не спешила. Она не стала искать в шкафу мою единственную белую рубашку, и вместо этого просто завернулась в клетчатый флисовый плед. Обстановка холостяцкой кухни идиллии и романтизма ситуацию также не привносила. Сев на пролетарский табурет, Ира спросила:
   - Почему ты не купишь приличные стулья?
   - А зачем?
   - Красивее и удобнее, - ответила она.
   - Зато табурет - предмет многофункциональный. Это не только сиденье, но и стремянка, и верстак, и подставка. Его можно использовать как оружие. Я научу тебя, как выталкивать его из-под себя ногой и перехватывать для удара. А ещё им можно здорово пугать собаку.
   - У тебя была собака?
   - Была.
   - А ты не хочешь завести ещё одну?
   - Для себя - нет.
   - Почему? - искренне удивилась Ира.
   - Не представляю себе, как это можно, - ответил я, отвернулся от неё и выключил газ под сковородой. - Друг был, и больше его нет. А друзей разве меняют? Впрочем, если у меня будут дети, то обязательно будет и собака. Маленькие дети почему-то очень любят собак, а взрослые всё чаще заводят кошек.
   - А ты хочешь детей?
   - Не больше чем собаку. Отцовский инстинкт спит во мне где-то глубоко и очень крепко.
   Я поставил перед Ирой сковороду и снял с неё крышку, из-под которой ударило облачко пара. Пышный омлет мгновенно начал оседать. Рядом я поставил маслёнку, положил вилку, нож и несколько ломтиков хлеба. Пока Ира намазывала на хлеб масло, я засыпал кофейную смесь в турку, залил её водой и определил на огонь. Себе заварил чай.
   Смотря как Ира уминает омлет, я понял, что мне придётся довольствоваться бутербродами с сыром, и принялся за их приготовление. Но тут же опомнился, что надо сварить правильный кофе, и вернулся к плите. Мне было неловко за излишнюю суетливость, и я упрекал себя, что не могу позаботиться о себе и девушке одновременно. Я слишком привык быть один.
   - Мне кажется, эта джезва слишком мала для двоих, - справедливо заметила Ира, когда я снял турку с огня.
   - Да, - ответил я. - Она только для тебя.
   - Ты не любишь кофе?
   - Утром предпочитаю чай.
   - Омлет тоже не любишь?
   - Омлет люблю. Но у меня только одна сковорода и оставалось лишь три яйца.
   - Намекаешь, что я тебя объела? - прожевав последний кусок, спросила Ира.
   - Нет, - ответил я, мелочно и подло вздохнув об омлете. - Просто героически делюсь с тобой последним, так как кроме того что на столе, жрать в доме больше нечего.
  
  ***
   Днём Ира уехала в Питер навестить родителей, а я остался лежать в кровати один. Никогда прежде это немудрёное занятие не требовало от меня приложения стольких усилий. Просто лежать и думать было невыносимо. Я ворочался. Мысли путались и перескакивали с одной на другую сообразно изменению положения тела. Всё напоминало об Ире: эта смятая простынь, выбившаяся из-под матраса с её стороны постели, аромат духов на подушке, которую я зачем-то обнимал, и оставленная на прикроватной тумбочке помада "Dior". А напротив кровати большое зеркало и две фотографии. Зеркало Ира заценила так: "Идея не нова, но мне нравится". В него же глядя, ещё полуголая, она красила губы. О девушке же с фотографий она не сказала ни слова, что было очень мудро с её стороны и, должно быть, весьма обидно с моей. Я понял это только теперь, и это понимание всколыхнуло во мне ряд новых переживаний и чувств, в результате которых Ира стала мне ещё ближе и дороже. В голове не укладывался сам факт того, что вот-вот вспыхнувшая влюблённость может сгореть и забыться всего лишь за неделю разлуки, может затмиться деловой суетой, что её вообще способно что-то подменить. Разве так бывает? Я почувствовал себя конченым мудаком, откровенно заявляющим любящей девушке о её вторичной позиции в иерархическом списке важностей. Подло. И как она это перенесла, и зачем? Или она настолько уверена в себе, что позволяет не придавать значения подобным "мелочам"? Какой же я всё-таки непредусмотрительный ублюдок. Надо было фотографии снять. А ведь она раскрылась передо мной. А как поцеловала уходя. И эти её "любимый" и "мальчик мой" - так меня вообще никто никогда не называл. И чем я ей на это ответил? "Нет, - подумал я, - фотографиям здесь определённо не место". Но точно понимал, что и выкинуть их не смогу.
   А фотографии висели, и с них на меня смотрела Катя. Хорошие, в общем-то, фотографии. Да и Катя не плохая. Я рад, что она была в моей жизни. Это же ей я обязан наличию у меня Иры. С другой стороны, если бы не она, я бы мог до сих пор работать в рекламе с командором и Зарецкой, и не было бы страха, сомнений, бедности и скитаний, и не случилось бы той поездки по Золотому кольцу. Может и Игорян был бы жив. Да, много бед она принесла мне, много. Но есть в мире люди и получше неё, и благодаря им я опять наплаву, и стремлюсь окружить ими себя, хоть пока и безуспешно. Всё же я хочу поговорить, и должен ей позвонить. Я же столько дум передумал, сколько мыслей о ней обломал, представляя будто слеп, но слышу её голос, а если и не слышу, то держу за её руку. В те моменты, когда я не мечтал о мести, это была великая мечта - обнимать её или держать за руку, и только. "Но это всё рефлексия, - сказал я себе, - и пахнет она предательством, а ты предателем никогда не был, вот и не начинай, а лучше ещё подумай о том, что скажешь, когда позвонишь".
   Но когда я позвонил, говорить ничего не пришлось. Катя всё сказала сама.
   - Ты рановато, ещё не обед. Неужели ты забыл? Мне неудобно сейчас разговаривать. Давай встретимся, где в первый раз, в то же время. Хоть это ты помнишь? Целую, - сказала она и повесила трубку.
   До "того же" времени оставалось почти семь часов, что на корню подрубало мои планы, согласно которым задолго до половины восьмого должна была вернуться Ира. Я вынужден был ей солгать: "У меня встреча с нашим будущим коллегой... да, сегодня... нет, не долго, полчаса, может, чуть больше... обязательно расскажи родителям про меня, мне очень важно мнение твоего отца... и я тебя тоже"...
   В девятнадцать тридцать я снова стоял на углу Школьной и бульвара Алексея Толстого, по чётной стороне, у дома 48/33, только теперь темнело раньше, отчего я чувствовал себя гораздо спокойнее. И ещё увереннее и несокрушимее, но уже по другой причине.
   Единственный раз в жизни она не опоздала, и пришла точно в срок. Возмутительная пунктуальность. Катя была собрана и казалась очень сдержанной. Это отражалось на её лице и походке. Руки она держала в карманах тонкого серого пальто, а шею обмотала тем самым палантином, который я привёз ей из Павловского Посада. Я совсем позабыл о нём, но увидев - вспомнил, и что-то во мне дрогнуло, болью досады исказив физиономию.
   Набежавшие сумерки наполнялись туманом. Подойдя вплотную, Катя потянулась, чтобы поцеловать меня в щёку, но я уклонился. Будучи на голову выше, нетрудно проделать это весьма элегантно.
   - Я ждала тебя, - сказала Катя.
   - Да, вчера в "Уно кафе" ты ждала именно меня.
   - Серёжа - мой друг. Он помог мне купить новую машину, и вчера мы просто зашли отпраздновать удачное приобретение.
   - Оправдание хуже лжи, - ответил я. Опять грубо, но моя защитная линия поведения выглядела именно так. - Не надо мне о друзьях рассказывать. Я не ревную.
   - Я и не думала.
   - А я уже много лет думаю. И поверь: думать - не самое продуктивное занятие, если сказать нечего.
   - Но тебе ведь есть что мне сказать, а мысли всё равно непродуктивны, - сказала она и улыбнулась так, будто почувствовала, как дрогнула моя оборонительная стена. - Давай сядем в машину. Холодно.
   В заведённой машине было тепло. Только спортивный характер интерьера "Альфы" не способствовал душевным разговорам, и я с горечью вспомнил свой "Ситроен". Живя во Франции, я не замечал за французами их литературной романтичности, но в российский дебрях четырёхколёсный кусочек Франции, презрительно именуемый согражданами "семейным", не раз творил чудеса на поле любовной брани.
   - Я помню, как ты рассказывал о красной итальянке с белой кожей, - сказала Катя, рукой проведя по боковине сиденья. - Молодец, что купил мечту.
   - Мечты не продаются, и тем более не покупаются.
   - Хорошо живёшь, значит.
   - Ага, счастливо.
   Она ничего не ответила, просто молчала и смотрела на меня с вызовом. И я молчал, не зная, что сказать. Так всегда бывает, когда долго крутишь в голове диалоги. Самое обидное, что потом всё равно будешь их скрутить и думать: "Эх, надо было так сказать, то ответить, это сделать". И не придумав ничего лучше, я взял её за руку, даже не заметив, как сбылась очередная мечта.
   - Ты всё ещё злишься на меня? - спросила она.
   - Я? На тебя? За что?
   - Я ведь знаю, почему парни упорно зовут на встречу, а встретив - держатся отстранённо.
   - Не поверишь, но я тоже знаю. Одного понять не могу: зачем делать этим парням больно.
   - Ну вот. Ты даже теперь злишься. А я не могла. Не могла даже сказать тебе об этом, - она положила вторую ладонь поверх моей. - Я была больна.
   - Чем? - бестактно не поверил я. - Воспалением женской жестокости?
   - Воспалением, - ответила Катя и сильнее прижала ладошку. Только теперь я почувствовал, какие горячие у неё руки. - За год я перенесла три операции, потом реабилитация, и теперь у меня никогда не будет детей. Только если чудом...
   Она сказала это спокойно, на одном дыхании, отвернувшись от меня. Несколько секунд ушло на переваривание этих слов. Тут-то я и дрогнул, высвободил свою руку, и крепко прижал Катю к себе. Сентиментальный я стал, и не смог сдержать слёз. Стыдно было показать это ей, и потому, продолжая обнимать, я погнал дикую несвоевременную чушь.
   - И ты продала свой "Мерседес" и купила что-то подешевле, потому что у тебя плохо с деньгами?
   Она молча кивала в ответ.
   - У меня тоже с ними плохо, - продолжал я, - но сейчас не время падать духом.
   - Ты прав, - ответила она. Голос её был сух и даже чёрств. - И девушка у тебя хорошая.
   - Да, она замечательная. Был даже такой момент, когда я собрался на ней жениться.
   - Не обижай её, если любишь, - сказала Катя. - А я мешать не буду. Мне очень хотелось объясниться, и теперь мы с тобой больше не увидимся. Прости меня, если сможешь.
   "Да простил я тебя, дуру, - гневно думал я, - давно простил! Что ж ты глупая такая? Почему сразу не сказала? Что, стыдно? Страшно? Глупо? А я что, не понял бы, испугался, сбежал? Думаешь, лучше мне сделала? Осчастливила, избавив от себя? Дура! Дура!! Дура!!!".
   - Не за что мне прощать тебя, Кать. Я ведь и злиться на тебя не мог по-настоящему. Ты просто сделала мне больно, но я терпел. А когда было особенно тяжело, жалел, что не осталось у меня от тебя ни одной вещички, чтобы потрогать можно было, связь ощущая.
   - Вот за это всё и прости. И отпусти. У меня теперь всё хорошо, и у тебя тоже. Теперь в нашей истории можно поставить точку.
   - Можно, только я не хочу.
   Смириться с её спокойствием я не мог.
  
  ***
   - Ты опять чем-то взволнован, - сказала Ира, поняв, что все её усилия тщетны. - Я, правда, с этим ещё не сталкивалась, но говорят, что в твоём возрасте с мужчинами это уже случается.
   - Кто говорит?
   - Люди.
   - Врут твои люди. "Это" случается и гораздо раньше моего возраста.
   Не получилось. Так бывает. И у меня уже случалось, и мне даже стыдно за это не было, но в сложившейся ситуации я лихорадочно придумывал себе оправдание. Что можно было сказать? Всё кроме правды. Старые истории были глупы и нелепы, а последняя вообще отвратительна. В нынешней же причине предстояло, прежде всего, признаться самому себе.
   Катя ушла, причём навсегда. Она и раньше уходила, и каждый раз я чувствовал то же самое. Вот и теперь меня томила недосказанность. Я снова упустил момент, и не сказал что хотел, о чём думал, что так волновало. "Мне пора, - сказала Катя, высвободилась из моих объятий и открыла дверь". "А поцеловать, как прежде? - окликнул я, но она лишь помотала головой и ответила "не надо"". Она вышла и аккуратно захлопнула тяжёлую дверь. Извернувшись на сидении, я сквозь тонировку задних стёкол смотрел, как она удалялась. Хотелось выскочить, догнать, силой и словом загнать обратно, но гордость не позволила. Да и как бы это смотрелось с её стороны? Смешно... мелодрама для слезливых домохозяек, и только.
   К тому же я не забыл, как однажды страстно увлёкся одной женщиной, будучи нежно влюблённым в другую. От меня сбежали обе. Повторить такое фиаско было нельзя, и я принял радикальную меру.
   - Ир, вот только честно: тебя замуж уже звали когда-нибудь?
   - Было такое, - усмехнулась она. - Три раза было.
   - Жирно. Могла бы и соврать для приличия.
   - Ты же сам просил, чтобы честно. Тем более что этим троим я отказала.
   - Да, я так сильно люблю правду, что меня мутит, когда её слышу. Обычно людей тошнит от пресыщения, а меня, видимо, с голодухи. Может, ну её, эту правду?
   - Если ты так хочешь, - ответила Ира. - Я к тебе в душу не лезу, мне достаточно того, что ты просто есть.
   - А я вот намереваюсь влезть не только в душу, но и в твою личную жизнь.
   - Ты уже там. Тебе мало?
   С утра положение дел в нашем ЖКХ не изменилось, и в квартире было по-прежнему холодно. Мы лежали под полутораспальным одеялом, натянув его по самое горло, и искоса поглядывали друг на друга.
   - Нет, но я хочу больше и глубже, и поэтому делаю тебе предложение подкупающее своей новизной. Давай поженимся, пока не поздно.
   - Уже поздно, ЗАГСы не работают, - улыбаясь, сказала Ира, предпринимая очередную попытку штурма.
   Под одеялом завязывался "кулачный" бой.
   - Прекрати издеваться, мне и так страшно, - ответил я, пытаясь отстранить её руку. - Или ты думаешь, что это так легко?
   - Думаю, что нелегко.
   - Тогда, просто скажи "да".
   - Думаешь, это так легко? - передразнила Ира.
   - Я полагаю, что те трое хотели на тебе жениться исключительно из-за внешности, что грозило вам скорым разводом. Тем более, три - хорошее число, четыре - плохое, следующее хорошее - семь, но к этому моменту ты уже состаришься, и потому должна ответить "да, я согласна".
   - А почему хочешь на мне жениться ты?
   - Я - исключительно из-за твоих денег.
   - Ты сейчас серьёзно? - не на шутку удивилась Ира, даже рука её обмякла.
   - Мне кажется, что неподходящий момент быть серьёзным, когда ты лежишь в моей кровати, а у меня ничего не получается.
   Ей потребовалось время, что бы понять шутку.
   - Тогда это просто наглость, - ответила, наконец, она.
   - Нет, я просто сжигаю мосты.
  
  
  ***
   Утром Ира предложила погулять. Сказать, что я был озадачен - ничего не сказать. Простое, казалось бы, предложение поставило меня если и не в тупик, то в проулок с одним входом и одним выходом уж точно. Мне гулять совершенно не хотелось. Не хотелось мне вообще ничего. Да и как было сказать ей, что все царскосельские места выгула женщин мной истоптаны до отвращения ещё задолго до неё?
   Я предложил пойти в музей Первой мировой. Ира ответила: "Давай только без войны, не нравится мне это". От посещения Янтарной комнаты она тоже отказалась, со слоганом "место для китайцев и прочих провинциалов". На мой упрёк, что столичного высокомерия здесь не любят, и не все туристы - провинциалы, возражение последовало незамедлительно: "Плевать на всех и не всех - хочу туда, где были бы только мы". У меня опять возник вопрос - как? Как после вчерашнего, я мог отказать ей в этом?
   Пришлось пойти против своей воли. Прикинув, где в этот день и час не должно быть туристов и местных оглоедов, мы отправились туда, где она никогда не была, и куда я не собирался возвращаться ни с кем и ни под каким предлогом. Но я опять задумался: "Почему все мои женщины не бывали там прежде, или не сознаются в этом?". Так мы оказались в Баболовском парке, у дворца.
   - Интересный сарайчик, - сказала Ира, первый раз в жизни созерцая одноэтажный дворец.
   - Мне тоже нравится. Никакого тебе пафоса и помпезности, только красный кирпич и множество высоких окон, из спальни вид на озеро, из обеденного зала - на задний двор.
   - А ты хорошо знаком с планировкой.
   - Не, я так, фантазирую, как бы оно было, если бы здесь жили мы с тобой.
   - Забавно, но мне кажется, что лучше наоборот. Я где-то читала, будто приём пищи с видом на воду полезен для пищеварения.
   - Для пищеварения полезно не обжираться и запивать еду соответствующими напитками. А что до планировки, то мой вариант всё же правильней. Там восток, - я показал рукой влево, - а иначе на заре солнце будет светить в окна спальни, а мы рано вставать не любим. При этом можно будет смотреть на закат прямо из кровати. Ведь здорово?
   - Здорово, - ответила Ира и крепко сжала мою руку. - Так обо мне ещё никто не заботился. Жаль, что всё это несбыточно.
   - А мне не жаль.
   - Почему?
   - Долго объяснять. Пойдём, я лучше покажу тебе ванную комнату.
   Мы обошли разрушенное войной здание. Дул настойчивый юго-западный ветер. Под ногами хрустели осколки кирпичей. Из лишённых рам оконных проёмов тянуло затхлой сыростью. Низкое солнце позднего сентябрьского утра дарило последние тёплые лучи. Пролетая высоко над нами, отрывисто кричал свою прощальную песню гусиный клин. Я проигнорировал старую ель, цветы и камень под ней. Ира тоже не придала им значения, хотя, безусловно, заметила. Ловким прыжком я взобрался в низкий оконный проём, уцепился за край стены и протянул руку ей.
   - Иди ко мне.
   Мы снова сцепились руками. Сильно оттолкнувшись, Ира взлетела на подоконник и ухватилась за меня. Это ощутимо меня пошатнуло, и мы, едва было, не упали вниз.
   Круглый западный флигель производил впечатление чарующее и мрачное. Вонь и темень источало его единственное помещение, украшенное изнутри потемневшими от времени, покосившимися и местами обрушившимися строительными лесами. Трудно сказать, сколько раз я бывал здесь, но каждый раз стоял на этом подоконнике и с трепетом взирал на Царь-ванну. Вытесанная из цельной гранитной глыбы четырёхметровая тёмно-серая чаша неизменно производила на меня впечатление, но ни разу я так и не спустился внутрь, не подошёл и не прикоснулся к ней.
   - Думаю, ты бы не отказалась принять такую ванну, - сказал я, поудобней обхватив Иру за плечи.
   - Ну не знаю, - ответила она, - как-то страшновато она выглядит. Да и полежать в ней нельзя, только плавать.
   - Ещё бы не страшновато, ведь в ней никто никогда не плавал. Я давно заметил страшную, но влекущую энергетику вещей, которыми давно или вообще никогда не пользовались.
   - Пойдём отсюда, - неотрывно, словно под гипнозом смотря на ванну, негромко сказала Ира. Под сводчатым потолком голос её звучал громко и звонко, он грозил отдаться эхом, но был, как будто, проглочен тьмой.
   Спрыгнув обратно, огибая кусты, мы прошли к озеру, вернее - разливу заплотиненной реки. Толстый щербатый ствол одинокой сосны, многое повидавшей на своём веку, был облизан языками пламени; шелушащаяся кора была чёрной от копоти и приятно пахла подгоревшей смолой, но дерево было всё ещё живо. Песчаный берег под ним был вытоптан, а к высокому корявому суку привязана тарзанка. Летом сюда часто приезжает малышня на велосипедах и сигает с тарзанки в воду. То же проделывают и подвыпившие граждане, которые, очевидно, от глупости своей или мерзости, или пущих ощущений для, и подожгли несчастное дерево.
   - Уроды, - досадливо сказала Ира, с жалостью осматривая пострадавшее дерево. - Как так можно с растением?
   - Ничего не поделаешь, коли Отчизна наша пидорами покрыта, как жопа дешёвой шлюхи прыщами.
   - У тебя богатые познания в области дешёвых шлюх.
   - Познания чисто теоритические. Мне друг рассказывал.
   - Ну да, - ответила Ира, - я в тебе не сомневаюсь.
   - Я тоже в тебе уверен, за это и люблю.
   Обнявшись, мы стояли на крутом берегу и смотрели на воду. "Странно, - думал я, - ветер есть, а волн нет. И куда подевались утки? Ведь не было ещё такой осени, чтобы их здесь не плавало десятка два".
   - Только за это? - спросила Ира.
   - Нет, не только.
   - А за что ещё?
   - За эту осень, за прошлую ночь и нынешнее утро. Мне кажется, что это так много, что большего дать мне не смог бы никто.
   - Но ты ведь полюбил меня ещё там, на Кавказе.
   - Во-первых, это уже и была эта осень. А во-вторых, ты ошибаешься - я полюбил тебя задолго до того, только мы ещё об этом не знали.
   Прошедшая ночь повлияла на меня действительно сильно. Наверное, я настолько испугался своих слов, что переосмыслил наши отношения, а вместе с ними и смысл слова "любовь". И всё же некий камень оставался в груди; шершавый и тяжёлый, он холодил, скоблил мою плоть и тяготил душу. "Любовь есть не просит. Она умирает с голоду и живёт в вечности, - сказал как-то Игорян". Памятуя об этих словах его, я не мог заставить себя поверить в вечность наших с Ирой чувств. У меня действительно не было причин сомневаться в ней, но себя-то я знаю. Мне надоест наш бизнес, и меня увлекут мои новые идеи, навеянные сугубо эгоистичными мотивами. Надоедят наши плотские утехи, и я охладею, но на новую бабу не польщусь - тут она может быть спокойна, в этом плане я надёжен. Но ведь потянуть могут и совсем иные позывы: например, старая баба. Например... Катя.
   "Любишь - отпусти, - сказал кто-то". Наверное, он был действительно крутым парнем, великодушным героем, не в пример нам с Игоряном. Мы отпустить не смогли, и один из нас за эту слабость уже поплатился.
   Ветер не стихал, и стоять было прохладно.
   - Пойдём, - сказал я, - тут ещё есть интересное место.
   По натоптанной тропке мы протиснулись свозь нависшие над ней кусты. Споткнувшись о кирпич, старый, ещё не клеймёный, Ира чертыхнулась дурным словом. Почему-то эта ругань меня даже порадовала. Я не стал рассказывать ей о притаившихся в кустах остатках Таицкого водовода, которому и принадлежал сей кирпич, маму которого она помянула. Но невольно задумался о Кате: она себе таких слов не позволяла.
   На плотине мы снова остановились. Иру привлёк гранитный полукруг, через который переливалась уходящая из озера вода. А я смотрел на другую сторону гидротехнического сооружения, и думал: "Почему, собственно, эту штуку называют плотиной, если у неё нет шлюза? С другой стороны, полукруг таки задерживает воду, причём ровно настолько насколько надо". Но меня манила другая сторона плотины: там вытекшая из озера вода разливалась в большую, по краям поросшую камышом лужу. Берег её был вытоптан и украшен ржавым одноразовым мангалом с кучей мусора вокруг.
   - Что ты там увидел? - спросила Ира.
   - Когда-то давно мы с отцом ловили там рыбу.
   - Где? - удивилась Ира.
   - Там, - кивнул я в сторону лужи.
   - Там?
   - Ну да, - усмехнулся я, - и такое бывает. В озере ничего не поймали, а там окуней полмешка надёргали, и все мерные такие, по здешним меркам даже крупные. Были времена, была рыба, а на берегу не гадили. Даже странно.
   По лицу Иры было заметно, что ей не верилось, будто в луже глубиной по колено может быть рыба и разумные люди станут её там ловить.
   - А давно это было? - спросила она.
   - Давно, лет пятнадцать назад.
   - А теперь вы часто на рыбалку ходите?
   - Нет, не часто.
   - Почему?
   - Нет больше никаких "мы", только память осталась.
   - Он умер? Прости, я не знала.
   - Не извиняйся. Конечно, ты не знала. Я же тебе не говорил.
   - Почему?
   - Всё равно узнаешь, а мне об этом говорить неприятно. Да и повода не было.
   Ира отвлекла меня от грустных мыслей лёгким поцелуем, ухватила за руку и повлекла прочь от этого места. Увлечённый удивительной лёгкостью её походки, я даже не успел задуматься о том, что раньше, с другими, никогда это место так дурно на меня не влияло, и мы могли бы уйти достаточно далеко, но, сделав шагов пятнадцать, Ира остановилась и спросила:
   - А там что?
   Я посмотрел туда, куда указывал её взгляд - на горку слепленных камней, образовавших небольшой грот.
   - Родник, - ответил я, - причём, в отличие от остальных парковых родников - настоящий, и зимой не замерзает. Вода в нём всегда холодная, но на вкус так себе - отдаёт железом. Желаешь испить?
   - А где мы кружку возьмём?
   - Ну ты даёшь, мать. Кто ж из родника кружкой пьёт? Тут ладошками черпать надо. Это как с едой - без приборов вкуснее и всегда в меру.
   - А в горах ты об этом не говорил.
   - Так то была гора общественного назначения, там и эстетика была другая. Здесь - наша земля, вокруг никого и всё по-настоящему. Ты пить будешь?
   - Нет, я не хочу.
   - А я хлебну маленько. Не могу пройти мимо источника.
   Присев на корточки, я подставил сомкнутые ладони под леденящую струю. Пить не хотелось, и я делал это назло. Пил жадно; вода была настолько холодна, что после трёх глотков свело зубы, но из чисто мужского упрямства я сделал ещё два. Встав, встряхнул руки и похлопал ими о штаны.
   - Эстетично, - подшутила надо мной Ира.
   - Что поделать, тебе же не нравится, когда тебя трогают мокрыми руками.
   - Совершенно.
   - А холодными?
   - Тем более не нравится, - ответила она, и тут же поняла в чём дело. - Ты же... нет! - смешливо вскрикнула она и дёрнулась в сторону.
   Ничего подобного не планировалось, но мне вдруг стало стыдно за показушную выходку. Я нагнал её буквально через несколько метров. Ловко влетев под короткую куртку и тонкий кашемировый свитер, мои ледяные руки не сразу почувствовали тепло её упругого живота, мягкого от природы и одновременно с тем напряжённого от холодных прикосновений. Ира взвизгнула и засмеялась, сгибаясь в моих объятиях пополам. Этого я и добивался, хотя самому весело не было.
   Напротив грота стояла странная полусферическая конструкция; её бетонная поверхность поросла мхом. В детстве я наивно полагал, что это ДОТ, и даже не задумывался о том, какой ДОТ может быть без амбразуры. Осмотреть конструкцию изнутри никогда не удавалось, потому что зимой я в парке не бывал, а в остальное время она всегда была затоплена и замусорена, внутри воняло и квакали лягушки.
   - А это что такое? - отсмеявшись, спросила Ира, взглядом указывая на бетонный полушар.
   - Понятия не имею, - честно признался я. - Может, хранилище какое. Ледника поблизости не наблюдается, а в таких штуках всегда прохладно. Должны же они были что-то жрать во дворце.
   Ира посмотрела на меня одобрительно, может быть, даже восхищённо.
   - Заглянем внутрь?
   - Я думаю, что не стоит, - деликатно заметил я.
   - Ну давай.
   - Тебе ведь не понравится. Гарантирую.
   Но Ира была непреклонна и направилась туда. Я поплёлся следом. Дурных предчувствий не было, но я знал, что в этом парке ожидать можно чего угодно, и в разные его уголки без надобности лучше не заглядывать. Если бы предчувствие было, оно бы не обмануло.
   Подойдя ко входу, Ира робко, с опаской, заглянула внутрь, громко ойкнула и отшатнулась. Я поймал её, но спрашивать ни о чём не стал, зная, что женщина долго молчать не сможет. Лишь заметил:
   - Я тебя предупреждал.
   - А ты знал, что она там?
   - Кто - она? - не понял я.
   - Там мёртвая собака. Большая, рыжая. Она плавает в воде среди бутылок.
   - Если голова у неё на месте, то это не самое худшее из того что можно здесь встретить. Я предупреждал.
   - Хорошо, - сказала Ира, - теперь я буду во всём тебя слушаться.
   - Долго ли?
   - Как минимум до тех пор, пока мы не выйдем из парка.
   - Отлично, - ответил я. - Тогда, пойдём к выходу. Непокорная ты мне больше нравишься.
  
  ***
   Пообедав в "Сорбете", мы вернулись домой. Едва войдя в квартиру, Ира потянула носом и спросила:
   - Чувствуешь?
   - Да, - ответил я. Лёгкий запашок из-под мойки я обнаружил ещё утром, но если туда не лезть, то можно ещё пожить. Но проветрить не помешает.
   - Не проветрить, а вынести мусор, - возразила Ира.
   Толкаясь в тесной прихожей, скинув ботинки, я помогал раздеться ей.
   - Эти помои лежат там уже неделю, и если завязать пакетик узелком, полежат ещё пару дней.
   - Ты такой интеллигентный, но такой мужлан, - упрекнула она. - И если я уеду, а я уеду, ты без меня совсем тут зарастёшь. Мусор надо вынести, - подвела итог Ира.
   - Подождёт до вечера.
   - Нет, вынеси сейчас.
   Мы ещё не были женаты, а уже такие разговоры! Бытовуха. Тихий, душный мрак. Но повышать голос и спорить не хотелось, тем более я прекрасно понимал, насколько она права.
   В конце концов, на помойку я унёс мусор, а обратно притащил с собой штуку более весомую - мысль: "Как трудно жить интеллигенту: в мусорном пакете бутылки позвякивают, а тебе за них стыдно!". Столь ценным умозаключением я поспешил поделиться с Ирой, но кроме непонятной усмешки ничего в ответ не получил. Зато она просила меня не пить одному. Я обещал. Обманул, конечно...
   Остаток дня мы провели в разговорах о предстоящей работе. Не перестаю удивляться, как в моём состоянии, да после вчерашнего, да в горизонтальном положении, ей удалось увлечь меня такой нудной темой.
   А вечером она уехала. Я отвёз её на Московский вокзал. На прощание она отрывисто, нежно целовала меня и грозилась вернуться ещё через неделю, если всё не уладится окончательно - через две. А я стоял, как дурак, и молчал, думая о том, как мне повезло, и как не повезло. А ещё думалось о том, что несколько лет я глубоко заблуждался, полагая, будто самые нежные губы и чувственные поцелуи принадлежат таинственно исчезнувшей Лене Синицкой.
   Посадив Иру в третий вагон "Сапсана", я вернулся в Царское Село. Было ещё не поздно, и я, ставя точку, вызвонил Ерофеева на встречу. Мне нужен был его ответ.
   - Ты был когда-нибудь счастлив? Вот так, чтоб прям по-настоящему? - спросил Миша, когда деловая нота разговора уже отзвучала. Он на нашу авантюру к тому моменту уже согласился.
   - Думал, что был, - ответил я. - Да нет, точно был. Поверил в человека и сам был готов ему довериться, а человек, к несчастью, оказался более женственным, чем человечным.
   - Женщина, - задумчиво ответил он, глядя куда-то в сторону. - Я так и думал. А вообще знаешь, я давно заметил, что счастье - путь к несчастью. Только вот вопрос мучает: а дальше-то что?
   - Не знаю. Я, например, собираюсь жениться.
   - На другой? - спросил Миша таким тоном, каким мучают собеседника, заставляя его произносить и без того известный ответ.
   - На другой, - вздохнув, ответил я.
  
  
  ***
   Неделю спустя Ирка вернулась. Со всеми, кроме Йоги, я её перезнакомил, со всеми она переговорила, всех убедила. Ещё через месяц у нас уже был свой офис недалеко от площади Александра Невского (точного адреса и названия фирмы не назову, так как она ещё функционирует). Впервые в моём распоряжении оказался личный кабинет и шикарное кожаное кресло в нём, но в полной мере насладиться этими привилегиями не удалось. Дел было много. Очень много.
   Больше всего мне нравилось проводить собеседования. Своими необычными вопросами я круто смущал кандидатов, и особенно - кандидаток. Забавно было наблюдать, как тает уверенность в людях, за которых поручились "члены первого созыва". Конечно, я не мог оценить их профессиональных качеств, да и зачем, если в них уверены те, в ком уверен я. Поэтому я больше задавал им вопросы на самые общие темы гуманитарной направленности, чтобы ликвидировать совсем уж тупых высокообразованных.
   Это оказалось очень познавательно. Так я узнал, что Ремарк - женщина, потому что он Эрих Мария. "Герой нашего времени" оказался про революцию, но в ответ на моё удивление выяснилось, что собеседник перепутал "Героя..." с "Отцы и дети". Толстой А.Н. стал братом Толстого Л.Н., Пушкин отметился в боях с французами под Верденом, а Гумилёв развёлся с Ахматовой, чтобы беспрепятственно эмигрировать во Францию.
   Немало открытий я сделал и в истории. В отличие от моей будущей секретарши, маршал Маннергейм не знал, что был немцем (но поскольку секретарша должна быть не умной, а сообразительной, то ей это простительно). Минин и Пожарский возглавили ополчение под Севастополем. Княгиня Ольга, первая жена Ивана Грозного, невзлюбила половцев за то, что эти негодяи сожгли Москву. А круче всего досталось англичанам, которым в битве на Сомме крепко вмазали русские.
   Также сталось, что впору перерисовывать географический атлас. Мало кто знает про Мадагаскар, таинственным образом уплывший в Тихий океан, про столицу Дании - Осло, а также о беспощадно разбросанных по полюсам Антарктике и Антарктиде. Австралийским городом оказался Кейптаун. Ни много ни мало, аж на две страны распалась Югославия. Пятьдесят вторым штатом обзавелись Соединённые штаты. И даже убогий, богом забытый Буэнос-Айрес, вдруг стал городом белых штанов и мечтой Остапа Бендера, попутно перейдя на территорию Бразилии.
   Открыв для себя много нового, я невольно засомневался в своих ставленниках. Впрочем, сами они ни в чём подобном замечены не были, а замеченные не виноваты в просчётах системы образования; они ведь не для знаний учились, правильно?
   Тем не менее, первоначальный штат был укомплектован быстро и без особых проблем. В работу мы включились сразу, но достойных результатов пришлось ждать. С приходом первых неудач с корабля побежали и первые крысы. Плевать. Зато первый успех все восприняли спокойно, как должное и неизбежное, что не могло не радовать. Отсутствие эмоций напоказ - признак хорошего тона.
   Через восемь месяцев акт моей мести достиг своего апогея. Можно было праздновать, но не случилось. Радости не было, удовлетворения. Хреновая какая-то победа вышла. Я думал, счастье нахлынет или ярая ненависть; думал, что пуще прежнего воодушевлюсь, но и этого не произошло. Я просто устал, и всё стало противно.
   С этого момента начался томительный обратный отсчёт очередного жизненного виража.
   Но время скоротечно. Вот что такое один световой год? Так, плевок в вечность. То ли дело год жизни - раз, и нету. А потом ещё одного, и ещё. Но время летит, только в пути этого часто не замечаешь. А на финише оно, как награда, ложится на плечи тяжкой ношей и тянет обратно, вниз - туда, где уже не ждут.
  
  
  
  Эпилог
  
   Я часто, долго и нудно, предостерегал людей от совершения подобной глупости. Я приводил аргументы, убеждал и внушал столь откровенно, разве что не умоляя. Разумеется, что меня внимательно слушали. И, конечно же, поступали по-своему.
   Пелена спала с моих глаз, когда тело встало на пороге безысходности. Вокруг суетились люди с торжественно-глупыми, глупо-самовлюблёнными и влюблённо-безответственными лицами. Одни из них кучковались, другие - разрозненно хаотично перемещались. Натянутые улыбки перемежались с ехидно-мрачноватыми взглядами. Мерцали вспышки фотоаппаратов, впервые в жизни заставлявшие почувствовать себя индейцем, у которого отнимают душу. В воздухе висел тяжёлый и мутный аромат парфюмерного магазина.
   Не разумею до конца, за какие такие прегрешения и как это произошло, но ещё через четыре месяца, в один из пасмурных сентябрьских дней я сам наступил на свои же грабли. Да-да, вы правильно поняли - я очнулся в ЗАГСе.
   С осознанием сего факта, небо не упало на землю, придавив сводами старого дворца. Оно не осыпало градом молний. Оно лишь хмурилось тучами и недоверчиво скалилось далёкими глухими раскатами. Но настали минуты расплаты. Закрылись двери в зал. Наступила мрачная тягучая тишина.
   Несколько лет назад, в этом самом зале, я сидел на стуле в последних рядах, сжимая в руках букет. Я сидел и, также как и десятки присутствующих, смотрел на робкого парнишку, неумело скрывающего все свои опасения. Теперь на его месте стоял я, а он, подлец, пилил меня цепким взглядом победителя: "Чего, мол, чушь нёс, а теперь сам, добровольно... Я же говорил тебе, что по-другому и быть не может?!". В том поединке мнений я проигрывал, но мне было всё равно. Я внимательно оглядывал присутствующих.
   С моей стороны их должно было быть двенадцать. Но было всего десять. Да что я говорю - целых десять! Очень не хватало сурового Игоряна, с его тяжёлым пронзительным взглядом. С этим фактом я сжился, но смириться так и не смог. Он должен был быть одиннадцатым. А я всё ждал двенадцатого... двенадцатую. Приглашать её было грубо и глупо, и я не надеялся, что она придёт. Но ждал...
   Замученная однообразием женщина, в тысячный, наверное, раз в жизни бубнила свою лживую речь; я её не слушал - я "простреливал" гостей. Вот мама - счастливая и печальная одновременно, глаза блестят; вот Кестнеры - сидят, губы напрягают, чтобы не зубоскалить; вот Жигалов в углу приуныл; тут же и вся остальная наша шайка... а её нет...
   ... Но она пришла. Чуть опоздала, как всегда. Милая, немного нелепая, умудрилась скрипнуть дверью, зашла, молча пошевелила губами, извиняясь перед всеми, и робко встала у входа. Я не сводил с неё глаз.
   Женщина продолжала "втирать" про нашедшие друг друга одинокие сердца...
   Я знал, почувствовал просто, что Ирка перехватила наш зрительный контакт - иначе и быть не могло. Но вида не подала. Пройдя четыре четверти пути к собственной несознательности, я на это знание никак не отреагировал.
   Пропасть ширилась...
   - Согласны ли вы, Павел, взять... - я лишь расслышал далёкое эхо, звавшее меня по имени.
   - Павел... - вновь повторила женщина. По голосу было ясно, что её программа и сценарий поломались. В зале кто-то вздохнул, кто-то другой ойкнул, и все зашушукались.
   - Что? - спросил я.
   - Согласны ли вы?
   - Я?
   - Да, вы.
   Я взглянул на неё. На невесту. Снова на неё. На маму. Опять на невесту...
   - Я?.. Нет... Не могу... - затараторил я, стремительно осознавая всю свою слабость и подлость создаваемого положения. - Прости, Ира, не могу... никак нельзя, - повернувшись спиной к гостям, я держал Ирку за руки и не смотрел ей в глаза. - Прости... нечестно это будет, не по правде...
   И стремительно направился к выходу, буквально налету загребая свою долгожданную гостью, хватая за шиворот Жигалова и выталкивая его в дверь первым. На секунду она остановилась, задержав нашу процессию, и, обращаясь к оставшимся, скромно пожав плечами, тихонечко сказала:
   - Извините...
   Мы бежали вниз по лестнице.
   - Ну ты дал! Узнаю старую гвардию! - задыхаясь от радости и восхищения, говорил Жигалов. - Бля, точняк - такого поворота никто не ждал!
   - Ей восхищайся, - ответил я, - это из-за неё вся моя жизнь кривая.
   - Как вас зовут, прекрасная незнакомка? - обратился он к ней.
   Она только снова пожала худыми плечами. Она такая - слова лишнего не вытянешь.
   - И правильно, - не унимался Жигалов, - так даже интереснее, а потом всё равно узнаю! Куда вы теперь?
   - Потом узнаешь, - передразнил я и начал раздавать указания. - За мамой присмотри, объясни всё, чтоб не волновалась. Она чуткая, она поймёт. Телефон я на пару дней отключу. Потом и ей и тебе позвоню. Что ещё... Ресторан не отменяйте, покутите там хорошенько, такого ведь в жизни больше не будет. За Иркой присмотри. Она гордая, сильная, но ежели чего, то и ей объясни. Хотя... нет, ничего не объясняй. "По собственному" напиши от моего имени. Остальное разрулишь сам. Пока всё! А теперь давай, прикрывай отход!
   Закончился наш разговор уже на улице. Я хлопнул его по плечу, и он помчался обратно. А мы, как неродные, молча и даже не держась за руки, поспешили на парковку, где нас ожидал её тёмно-синий маленький "Пежо".
   "Главное, что не чёрный, - сказал я, увидев впервые её не менее синий "Мерседес", проклятым туманным вечером первого ноября две тысячи пятнадцатого года".
   - Главное, что не чёрный, - сказал я у ЗАГСа, почти три года спустя.
   - Да, я всё помню. Главное, что не чёрный...
  
 Ваша оценка:
Связаться с программистом сайта.

Новые книги авторов СИ, вышедшие из печати:
О.Болдырева "Крадуш. Чужие души" М.Николаев "Вторжение на Землю"

Как попасть в этoт список

Кожевенное мастерство | Сайт "Художники" | Доска об'явлений "Книги"