Аннотация: короткий рассказ про Жертву и Жертвенность, или к чему приводит детство
- Ты будешь звать меня Госпожа Владлена.
- да, Госпожа.
- А тебя теперь будут звать... Владислав.
- Да, Госпожа.
- Но это временное имя. Потом я лишу тебя пола и мы подберем тебе что то более подходящее.
Она не мигая смотрела на стоящего перед ней на коленях молодого человека. Голого, сутулого, нескладного, длинноногого, с вечно холодными руками, зябкого, чахлого, как глист. Все, что было в нем красивого - это длинные и густые, как у девочки, тяжелые каштановые волосы, много ниже плеч, сейчас собранный в хвостик на затылке.
- что ты умеешь делать, раб?
- нууу...
- давай сразу запомнишь, отвечай точно и коротко, иначе буду наказывать.
- как угодно, Госпожа.
- повторяю вопрос.
- я играю на гитаре, Госпожа. Хорошо делаю куни. Буду счастлив вылизывать вашу попочку и писечку после...
- заткнись. Ты просто моральный урод. Такой же, как они все. Вы никто не хотите и не умеете служить своей Госпоже, вам бы лишь письки повылизывать .... Скольким женщинам ты вылизывал пизды своим поганым языком, раб? Какая из них была самая мерзкая? Самая жирная, вонючая, немытая пизда? А? Отвечай, раб!
- немногим, Госпожа...
- конечно, ты всем так отвечаешь. Целочку из себя строишь. Шлюха поганая.
- я клянусь Вам, Госпожа...
- заткнись, мразь!!! Заткнись!!! Говорить будешь, когда я спрошу!!!
Она еще орала, орала, выплевывая мерзкие и злые слова из своего накрашенного ротика, она казалась себе в этот момент разъярённой прекрасной фурией, осыпающей бранью нерадивого раба, но он видел перед собой так много разверзнутых и орущих на него женский ртов, плюющихся слюнями, орущих, до звона в ушах, оскорблящих, унижающих, убивающих его потоками злобных слов, что спокойно и привычно ждал, когда она выдохнется. Знакомое сладостное чувство собственной никчемности с головой накрыло его, и эти крики очередного ротика лишний раз подтвердили ту простую истину, что он с рожденья знал в своей душе - ему здесь не место и ему здесь не рады. Будет он здесь или не будет, в сущности, значенья уже не имеет, его быть не должно, и этот факт неоспорим. Другие - да, должны быть. Он - нет. Он - лишний. Его не ждали, не ждут, и он молча наслаждался потоками брани, утверждающими его в собственной никчемности и бессмысленности.
- если ты хочешь быть моим рабом, ты должен...
Она лила на него потоки слов, перечисляя его обязанности по дому, саду, как мыть машину, гулять с собачкой, обещая наказывать за плохую работу и давать вылизать свои уличные сапожки - за хорошую.
Она, ОНА, ОНА - вся - ОНА - в этой маленькой крашеной блондинке, в этой злой нелюбимой девочке, кричащей ему - "ты должен меня боятся, слушаться, любить, я сильная, я - красивая, я все-все-все могу". И - он - такой беспомощный, жалкий и худой, не знающий, как еще сжать , скукожить, спрятать свое тельце, растворится, перестать БЫТЬ, исчезнуть под истерично-пронзительными криками ЕЕ - " не живи, не будь, ты мне не нужен, прекрати существовать!!!!"
Два выросших несчастных ребенка, собравшиеся поиграть в злые игры, итогом которых может быть освобожденье или смерть.
Как повезет.
...
- как прошел твой день, раб?
Она сидела в кресле с высокой спинкой, ему было позволено встать с пола на колени и говорить. Сладостное упоенье собственной ничтожностью накрыло его в этот момент. Его увидели, его существование признали - но ах, он не достоин светлейшего внимания и лучше помолчит, опустив глаза в пол.
Ей было скучно в тишине.
Она молчала, пытаясь придумать, как заставить раба говорить, но ничего не приходило в голову. Он выполнял приказы, терпел тумаки, не роптал, вообще словно бы и не дышал, когда она его била ногой по спине, он так упорно терпел, сжимая свое тело в камень, словно не хотел пропустить в него ни капли боли, не позволив себе почувствовать боль физическую, вытесняя ее душевной. Лежал лицом в ковер и молчал, ни стона, ни звука.
Ей надоело его бить. Она вылила ему на спину воду из вазы с цветами, потом бросила саму вазу - но он так и молчал, словно отдав свое тело ей на растерзанье и не желая ничем показать свои чувства.
Она ощутила злобу, истеричную злобу, что и сейчас у нее ничего не получается, что ее не слушают, не слышат, что она может кричать сколько угодно, захлебываясь соплями и рвать на себе то красное платьишко, которое ей подарили... да... тогда... подарила бабушка, а она порвала его на себе, заходясь в иссупленном крике, но никто так и не пришел, и она просидела наказанная в кладовке без света до самого позднего вечера.
Кричи или не кричи - тебя не слышат.
И она кричала, бесконечно кричала , срывая голос, топая ногами, кричала, потому что по другому не умела и не хотела больше уметь....
Она должна его сломать и она его сломает.
Иногда это получалось.
Ломать вещи просто, людей - сложнее. Люди часто только притворялись, что сломались, а на самом деле так и были целые и крепкие, и вот это ее бесило больше всего. Ей хотелось - чтобы они ломались по-настоящему, чтобы их уже нельзя было починить, чтобы они навсегда, навсегда становились ее игрушками, а она бы раставила их на своей полке, таких послушных, таких... ее.
" ненавижу-ненавижу-ненавижу... как же я устала вас всех ненавидеть, ну почему вы не можете просто взять и делать как вам говорят... как же я вас всех не-на-ви-жуууу......"
Ненависть почти единственное чувство, которое осталось доступно ей на этот момент, злоба, беспомощность порождали нечеловеческую ненависть ко всему живому и непослушному, что окружало ее.
Все должно быть так, как она хочет и не иначе.
...
- Я придумала для тебя наказанье, раб.
- да, Госпожа. - сказал он, не поднимая глаз от ее ковра с цветочками. Он не хотел сейчас видеть ее, потому что она совсем не походила на НЕЕ. ТА была снежной королевой, морозящей маленького Кая, а эта - злой девочкой, куда ей до королевы.... Но никого больше не было и приходилось представлять на ее месте ТУ, ДРУГУЮ...
Которая убивала его и так не убила до конца.
Почему то от криков не умирают.
В этом переплетении цветочных узоров он сейчас видел их глаза - когда они смотрели на него, они были всегда злые, эти глаза, кривые такие, уродливые, но вскоре он начал понимать, что это уродство лучше чем ничего, потому что когда на него смотрели злыми глазами - его ВИДЕЛИ, чем когда не смотрели вовсе. В эти минуты он БЫЛ. А в другие - нет.
Иногда он решал умереть, ложился на пол и переставал дышать. Но почему то не получалось, снова приходилось дышать, вставать с пола и дальше жить. Вот заставить бы еще сердце перестать биться, в нем все дело, оно мешает умереть. И он бил себя по груди маленькими кулачками, пока не становилось совсем больно, тогда садился на корточки, сжавшись в комок, и переставал дышать. Чтобы не чувствовать боль. Так он учился терпеть.
Однажды, когда он болел пневмонией, ОНА потрогала его совсем иначе, не как всегда - схватила за руку повыше кисти и куда то поволокла, не объясняя, а он едва поспевал, сбиваясь с ног. ОНА провела по нему рукой, по голове, потрогала лоб - и он привычно сжался в комок, ожидая хватки за руку и волоченья, потом убрал голову из-под ее руки. Странное чувство, не стоит его допускать. непривычное. Мало ли...
- Пришло время сделать то, о чем мы говорили, когда я брала тебя себе в рабы. Если ты помнишь. Мои условия. Если ты хочешь быть моим рабом.
Он с любопытством посмотрел на нее.
- Ты сделаешь себе кастрацию . Сам.
Она сказала и замолчала, ожидая. Интересно, что он сделает сейчас. Ее сердце так колотилось, что, казалось, выпрыгнет из груди, в эти длинные минуты ожиданья его реакции.
А он просто смотрел на нее и ничего не говорил. Так противно молчал, что она опять почти начала чувствовать, что ничего не получится и ей придется оставить эту затею, хотя она так навсегда и будет глодать ее изнутри волчьими зубами...
- я хочу сделать из тебя свою куклу. - пояснила она, злобно корча красные губки . - а у кукол не бывает членов. У тебя не должно быть члена, мой раб. Моя кукла.
Потом она долго-долго говорила, пищала, визжала, кричала, смеялась про то, как сделает из него девочку, как отдаст ему свои некоторые платья и туфли, как будет плести косы из его волос - не даром они такие густые, аж прям завидно становится, у нее самой таких никогда не было... А не побрить ли его налысо за это? Нет, она пока подумает....
А он молчал и с каждой секундой его молчанья эта мысль - лишится его последнего доказательства мужественности - казалась ему все слаще и слаще. Вот тогда... сладкая дрожь бежала по спине до кончиков пальцев ног... тогда точно, тогда по-настоящему он будет так ничтожен и жалок, так уничтожен, раздавлен, лишен единственного того, что еще оставляло в нем капли самоуваженья и надежды.
Тогда он сможет почти НЕБЫТЬ как человек, как мужчина... как и хотела того ОНА... ОНИ все.
Кричащие женщины.
.....
Ночью он не ложился спать. Он сидела на полу гостинной, пока не услышал, что она легла и затихла, и ее собачка сгинула где-то в недрах дома. Он уже почти все придумал, как он будет это делать, несколько часов он смаковал эти мысли, и вот они оформились в окончательное решенье и окончательное понимание процесса... Сладостная дрожь давно сотрясала его тело, он едва дошел на слабеющих ногах до кухни, где прибирался днем, и где точно знал - лежат японские керамические ножи, острые, острее всех острейших бритв . Поискал резинки, еще что то по мелочи, потом пошлепал заледенелыми ногами по каменному полу в прихожую. Оттуда - в свою ванную. В ту, где мыли собачку и где разрешалось ему мытся. Чтобы не капли его мерзкого запаха не просачивалось в дом, когда в доме была - она... Она ненавидела запахи других людей. Впрочем, как и самих людей ненавидела.
От страха тряслись руки и то одно, то другое падало на пол ванной. Но как хороша-то идея, как хорошо придумано, как славно сейчас будет - разом избавится и от томлений плоти и от последнего человеческого достоинства. Стать тем самым жалким червем, которым он всегда себя и ощущал - маленьким тощим червячком, которого высматривали злобные женские глаза и на которого кривились все эти накрашенные губы...
Он включил весь свет, сел прямо на пол, раздвинув ноги, и взял в руки свой маленький скукоженный отросток тела. Страшно было так, как никогда в жизни - и сладко, и горько, и целый букет разных чувств... Он накрутил на член и яйца резинку, закрутил до синевы, до максимума, на что были способны его задревеневшие пальцы, и сел ждать. Чтобы унять дрожь в руках , отпил из горла ее виски... потом еще глоток и еще...
Когда все там внизу налилось кровью и почернело, он решил, что пора. Чего еще ждать то. Полил там виски, приготовил прихваченный бинтик. Взял нож, полоснул.
Ничего не произошло, только кожу царапнул, страшно.
Ну же, червяк, давай. Трус проклятый.
Еще полоснул. Выступила кровь.
Ничтожество. Мразь. Ненавижу. Зачем я только родила тебя, мерзкий ублюдок, зачем навязался на мою голову!!! Зачем ты это трогал ? Ты опять все испортил, мерзкий ублюдок, ты все только портишь, у тебя руки как из жопы растут - закричал в его голове ЕЕ голос. И внезапно он резанул так сильно, что почти отрезал кусок своей плоти и он болтался, наполовину еще держался, и черная кровь сочилась прямо на пол и от животного ужаса, что он совершил непоправимое и надо уже тогда все довести до конца - он еще одним движеньем докромсал свою плоть...
...
Уже светало, и он почти до конца допил свой виски.
Это были самые счастливые часы его жизни. Самые... невинные, сладкие, самые нежные и радостные часы, когда виски еще был, а кровь еще не текла из-под перетянутой резинкой плоти. Он чувствовал себя наконец-то правильным, нормальным, настоящим - таким, каким должен был быть всегда, и он уже решил, что сделает дольше, чтобы навсегда продлить это ощущенье неземного блаженства и безмятежного счастья...
Он подполз к ванне, одной рукой сжимая свой кровоточащий отросток, потому что колени скользили по крови пола, включил воду и закрыл пробку.
Когда води почти покрыла дно, он поднял с полу тот самый нож и уже твердой рукой разрезал свое запастье на левой руке. Рука сразу повисла как тряпка из-за порезанных сухожилий, кровь густо и быстро потекла в воду. Он опустил в воду руку и смотрел , как расплываются алые фонтаны, как розовеет вода, как тоненько и сладко кружится голова и фиксировал свое сознанье на этом вот приятном предобморочном головокружении. Потом стянул правой рукой резинки со своего обрубка и почувствовал теплую кровь на ногах.
Сладко кружилась голова и плавала комната на мягких волнах, он чувствовал обволакивающую дремоту, слабость, вялость во всем теле и мягкое тепло, переходящее в бесчувственное онеменье...
...
Когда ближе к обеду собачка подняла визг и лай, найдя его в своей ванной комнате, он, к счастью, был уже мертв и уже ничто и никто не могли бы вернуть его к жизни, чтобы снова заставлять страдать, проваливатся в бесконечную душевную боль, бесконечное омерзенье к себе и бесконечное желанье сладостного небытия....