Annotation

     Два низкорослых рыжих мальчика тащат за задние лапы, дохлую собаку по промёрзшему снегу. Гулко кричат воро`ны, слышатся чередующиеся с ровным промежутком времени глухие взрывы петард.

     

     Подходя к жёлтой полуразвалившейся калитке без трёх штакетников с обеих сторон, старший, лет 11, говорит немного в сторону, как бы сам себе:

     

     - Собака – зверь в человеке.

     

     Второй, на пару лет младше, с красным нарывом нал левым глазом:

     

     - Мой папка говорил, что зверь в человеке зависит от меры выпитого спиртного.

     

     Оба пытаются одновременно открыть калитку в разные стороны, видя, что она просто прислонена к двум разносторонним столбам. Калитка падает на собаку, покрывая её целиком. Звук настолько неприятный, душещипательный, как будто бьют в живот спящего человека.

     

     Младший пытается по-быстрому поднять так называемую калитку, но старший больно и в отмашку бьёт его по локтю левой рукой – по правой. Не звука. Где-то в небе слышится звук низколетящего самолёта типа «кукурузника». Из ветхого дома с высокими синими ставнями вюжнорусском стиле, хлопнув тяжёлой дверью, выбегает взлохмаченная, с седой проседью и слегка синевой в длинных ломких измождённых курением сожителя волосах, женщина лет 55, к лицу которой – труднопроизносимое имя первых времён коммунизма во френчах и свободных товарищеских отношений в плане половых удовлетворений.

     

     - Хлопцы, где же вы были, милые мои? Я же все сараи и овины обыскала, даже в конюшне у Гавриловых все тёмные углы перевернула! Вы чего творите над матерью вашей, и так жизни нет никакой, баба несчастная, проклятая судьбой, а вы… вы кого волокёте во двор, ироды, ой, мамочки, они кого-то убили, пузыри проклятые… Ой, наказание мне, люди добрые!.. Это же собака, матерь Божая, вы зачем собаку убили, и в дом наш тащите?

     

     Старший, руки в боки, проходит в пустой проём калитки, загораживает мать, и со строгим видом молодого отца, приказывает младшему:

     

     - Тащи давай, сорока, чего пасть открыл как курсистка голожопая! Давай, шевели батонами, воронеж, хрен догонишь. А то мамаша наша, как и каша, побежит на пол. (Смеётся как умалишённый садист, готовый ударить кого угодно, в первую очередь, и самого себя.Но трус, шея горит огнём, глаза сияют храбростью и страхом). Дышит с умом, поглядывая на плачущую мать из-за спины.

     

     Мать хватает его за спину, он вырывается, так что в руках матери остаётся рваная рубашка в синие квадраты. Женщина подносит обрубок ткани к лицу, закрывает им глаза, красные, болезненные, словно кровь в брюхе большой жабы. Это образ с жабой, готовой вот-вот взорваться и окропить всех вонючей алой жижей, и видит младший мальчик, смотря на мать в упор и, держа за спиной ноги собаки, направляясь по левую сторону от родительницы с ужасной, начинающей коченеть прямо на глазах трупной ношей бродячего животного, убитого ударом очень сильной мужской руки.

     

     Старший и мать наблюдают за процессией с непередаваемым скачком противоречивых чувств. Женщина с тяжестью в области спины садится прямо в затоптанный снег, широко расставив ноги в тёплых серых зимних колготах. Старший догоняет младшего брата и со всей силы пинает несколько раз оскалившийся в смертельной агонии труп собаки белой масти.

     

     Затем, с озорством беса прокрутившись на правой ноги, бежит к матери и, хватая её за уши, кричит:

     

     - Встречай гостей, мамаша! Гости к нам приехали, приятели хорошие нашего папани! Эй, Стёпа, тащи прямо к ней в комнату, прямо на ИХ кровать!

     

     - Гоша, я один не подниму, я маленький, - бесцветным голосом замерзающей птахи на холодном ветру возразил младший.

     

     Старший, поднимающий мать с земли и ведущий её в обнимку, со злорадной ухмылкой молодого волка, говорит по дороге:

     

     - А мы идём, мы идём к тебе, Стёпка, правда, мам, идём? А куда нам ещё идти, правда, моя дорогая мамочка, куда нам ещё идти, если не за этой собакой… да в кроватку…я знаю что папка нам бы этого не простил, если бы в его постель бросили дохлую псину… Ах, папка, ты папка, на кого же ты нас променял, оставил, падла ты такой, да, мам? Кобель, правда, мама?

     

     Подходит с матерью к пытающему поднять на высокое деревянное крыльцо собачий труп младшему.

     Старший, беря в руки наклонённое, сгорбившееся лицо одуревшей от переживаний и всплеска эмоций матери, говорит ей с назидательной интонацией молодого уголовника:

     

     - Мама, ты нам помоги, хорошо? Не бросать же отца на снегу, замёрзнет, падла…

     Мать и сыновья идут в мягких сапогах, однофасонных, почти что новых, без единого изъяна. Играет орган, барокко, величественная дополуденная торжественность дня с чистого листа,с прощёнными грехами, уложенными под спуд неизмеримой человеческой памяти.

     

     Идут как малое стадо, гусыня и два молоденьких гуска. Красивая картина на фоне уже прогретой апрельской весны первых недель царствования. Примавера. Аллилуйя.

     Степенно, их ноги идут в такт насколько позволяет возраст каждого из этой примечательной троицы. Как много в каждом шаге одиночества, которому до зарезу хочется слиться с объёмом сзади и спереди. Они чуть помогают себе и другим жестами вольных рук передать всё то, что не случайно и ради чего они идут.

     Подходят слегка устало (для вида) к старому пруду прадеда. Деревянный настил, один - для крещения младенцев, иной - для того же святого обряда, но уже в преподание ветхой мудрости дряхлых тел.

     Старший заходит на второй настил, слегка покрытый сухими водорослями и птичим помётом. Наклоняется, проводит сырыми пальцами правой руки по новеньким ясеневым досточкам, идеально пригнанным друг к другу. Цокает языком, по-взрослому устало улыбается и не вставая, поворачивается и смотрит, прищурившись, на мать, в руках которой по два кулька соли.

     Мать показывает младшему на крещальный иордан для младенцев, мальчик, слегка опустив взъерошенную соломенную головку, направляется к иордани. Звучит женская французская речь. Торжество, разделённое с любовью человечества к обрядам и спиритуалистическим ритуалам.

     Младший входит на настил, осторожно подходит к краю не молодого дерева и освещённой столетиями людской заботы о чистоте, воды. Звучит весёлые фантазии Вольфанга Амадея Моцарта. По небу начинают стремительно проносится облака ослепительной белизны.

     - Вода такая как молоко, - с поморским говором произносит младший из братьев.

     - Стёпа, молоко бывает только в кринке. Не дури голову, сорока.

     Мать, встав на колени на глинистой полоске земли, отделённой от поросшей как щетина травы, равномерно с обоих рук высыпает соль в кишащюю мальками воду 214-летнего графского пруда рода Шереметевых, о чём каллиграфической вязью сообщается на кресте из берёзы, в живую прорастающей из благодарной за просвещение земли.

     - Мать делает жертвоприношение для всякого праведного плодородия духа и тела, - старческим коверканьем слов и интонации говорит

     Гоша, потирая от восхищения этой картиной, достойной древней истории еврейского богоискательства пророков и их народа.

     Похорошевшая женщина наклоняется к самому зеркалу воды и начинает неспеша ополаскивать волосы солоноватой водицей. Звучит музыка из оперы "Борис Годунов".

     На небе начинают происходить таинственные вещи: солнце делится на два пасынка, появляется огромная серая луна с правой стороны от двух солнц.

     "Пусть женских стоп не омрачит огонь,

     Пусть Лик Её сияет ярче Солнца.

     Воды омывшей Лик ты, зло, не тронь,

     Сияей Мария с неба и до донца!"

     Оба брата с чуть поднятыми кверху головами идут со своих иордань к матери. На худеньком личике Стёпы отражаются чуть замедлившие бег облака. У старшего брата, как у Каина, проявляется печать страдания и неудовлетворённости. Он убыстряет свои шаги, первым подходит к матери и целует её тыльную сторону дальней и правой от себя материнской ладони, с которой капает вода на всю в следах помеченную неожиданно босыми женскими ногами глину.

     Мать целует Гошу в темя не обращая ни малейшего внимания на подошедшего уже младшего сына. Стёпка смотрит ей на грудь и по щекам у него бегут крупные слёзы грозового дождя. Он начинает их вытирать, несуразно, обидчиво, трогательно, а потом убегает на иордань для зрелых и умудрённых опытом, скидывает в стороны сапоги, и они падают с боковых сторон настила в воду, покрытой кувшинками, и сапоги чудесным образом становятся на подошвы и поднимаются как пар к небу. Мальчик осторожно спускается на водную гладь и идёт по ней, в сверкающем круге всех цветов и оттенков, идёт как ангел, на заклание, и каждый шаг его прекрасен вселенским торжеством.

     В это же время, не глядя на него, старший мальчишка и мать начинают черпать ладошками воду из озера. Мать переливает воду со своих ладоней на лодошки сына, а тот сливает с них на глазах мутнеющую как от глины воду в бумажные кульки, где когда-то была соль. Кульки врыты в глину, а по кругу от них бегают во множестве всякие мелкие жуки и прочие насекомые.

     - Вот вычерпаем всю воду из пруда и узнаем, какая она на дне! - торжественно, голосом казначея бенедектинского аббатства говорит Гошка, попеременно потерая обоими руками лицо и сгустки глины полосами тянутся к подбородку, а далее - ещё и ещё ниже. Поднимается ветер, идёт сильный дождь, ласточки носятся над прудом, клюкивами черпая из пруда воду.

     Узкий гулкий шероховатый колодец-туннель. Воды 1/3. Вода - слеза Ангелов, цвет - фиолетово-розовый. Запах - молодого весеннего камня, в которого впаялись по зиме останки буро-коричневой змеи, одеревеневшие веточки безымянных кустарников, крупицы известняка, мела, кварца, глины...

     У распахнутого в небо колодца стоит Гошка, старший мальчик, и зрачки, его изначально фарисейско-саддукейские пронырливые зрачки плясали взбудораженной посреди спокойной и тихой ночи повелительной рукой ребёнка.

     Мальчик осторожно, с повадками опытного юнги, взбирающегося на высокую мачту, оказывается на боках колодца, и начинает дёргать слегка поржавевшую старую, очень задействованную в работе цепь, словно доит молочную корову. Барабан крутится со скрипом, издалека, со стороны первого кладбища кажется будто кости покойников приходят в движение, в смятение, в возвращение из плена смерти. И вправду, Гоша оглядывается от дуновения ветра, и мимо него, на расстоянии броска мяча идут как в стихе Александра Блока великие восставшие, идут на баррикады жизни, бороться за правду и за справедливость.

     Гоша зажмуривает глаза и... падает в горло колодца, в позе зародыша в материнской утробе и он потерял искусство речи, и глаза его открыты, и уши слышат, и страх несёт его по кругам адова туннеля...

     Ягодицы хлюпаются об толщу воды, ляжки подхватывают гонку за погружение, потом - колени, голенище, ступни, пятки... “В 13 секунд человек способен обратиться в камень, упасть в небо, но он непременно будет подхвачен крыльями ангелов, ибо нет такого человека, смерть которого была бы нелепой случайностью”. Смерти нет, есть только новая видоизменённая бытийность, напрямую зависящая от фрагмента вашего сценария жизни, где поставлен знак многоточия.

     Ко дну тянутся живые кости, кожа мгновенно превращается в рыбью чешую, и от того маленький мальчиший пенис становится крохотным, капли обжигающей мочи попадают в рот, и Гоша что есть силы закрывает всё что возможно, мозг его озарает одна вспышка адреналина, вторая, пятая, десятая, разноцветные блики отвлекают сознание от угрозы гибели, мальчика жалко, и ночь, сентябрьская ночь спасает его и... неведомая, почти что языческая силы выталкивает, буквально выбрасывает его со всеми брызгами, с цепью, на которой почему-то сегодня не оказалось ведра. Ух-хх... Аа-аах...

     Как дар с вифлеемской звезды мальчик оказывается в руках матери Марии. Радости её нет предела и границ, она накрывает его обнажённое тело своими волосами, с которого одежда как змеинная кожа слезла в поглощавшей его колодезной сущности.

     - Сын мой, не больно ли тебе?--

     - Не больно, мать моя.-

     - Не я ли тебя в мир родила?

     - Я сам себя дал этому миру, родительница моя.

     Но мать несёт его на себе по камням и стёклам, по гвоздям, в которых ещё свежа чья-то кровь. Она не чувствует никакой тяжести, все чувства её слиты во едино с телом своего сына. Любовь побеждает, сын мой, Любовь не ведает смерти, потому что смерти нет. Смерти нет, потому что я всегда рядом, даже если бы от тебя отвернулся и Создатель, твоя пуповина всегда во мне, сынок мой родный.

     И несла мать сына,

     Не падала, не вставала,

     Несла, как и раньше носила,

     Миру давала, ночи не знала,

     Не плакала, не скулила,

     Боль свою ни с кем не делила.

     Звёзды освещали путь им двоим. А на полдороги стоял в лохмотьях Стёпка и глаза его были так же закрыты, как и у утопшего брата.

     Мария повстречалась, и отдала одного другому, и не было в Гошке ни какой тяжести, сноп и то больше весит. И тело полуживого брата обожгло руки грудь и живот Стёпы, так будто и не человека взял на руки, а пылающую охапку хвороста.

     Дикая боль пронеслась по всем его уголкам тела, волною мощную обдало с ног до головы, и через макушку ударило в высь, упало в лес, и долго ещё там бушевал огромной силы пал, и уйма холмов обгорело в ту осень, до самого новолетия стоял дым и чад.

     И нёс брата брат, а мать пела птичьим голоском колыбельную. Над деревней носились всполохи небесного огня, и оставленное на ночь бельё в одном нерадивом дворе было испепелено как Содом и Гоморра.

     За два двора до своего дома им повстречался конюх Сильвестр, не любивший детей и лошадей. Так он лошадь в этот раз стегал окровавленным кнутом, что телега пронеслась стрелой скифскою, будто её и вовсе не было в этой мгле. Серп луны был и судией, и адвокатом, и конюх вскоре получил своё.

     У самой калитки стоял пёс и вряд ли он хотел пропускать это немощное тело жестокого мальчишки, водившего злую дружбу с конюхом, дядькой своим, который на самом деле был его отцом, ведь надругался когда-то этот упырь над девушкой Марией, и понесла она от него, и родила, но зла не держала, простив насилие на следующий день после его совершения под Божьими звёздами, у костра, на той самой телеге, что была сегодня спалена небесным огнём, вместе с Сильвестром и грехом его нераскаянным.

     Положил тело брата Степан и отошёл в сторону. Пёс вышел, помочился на это спящее тело, поназакидывал задними лапами земли на него, и умчался вдоль по улице, поднимая собачий раздрай. То ли пёс то был, то ли волк степной.

     А Мария переступила через тело сына своего, зашла во двор, взяла порожнее ведро, зачерпнула из бочки вешней водицы, и прямо со двора, через калиточный проход обдала вонючее тело старшего из сыновей. И смыла живая вода всё зло из Гошкиного тела и ума.

     Рассвет златотканый, зоря ясная и прекрасная. Деревушка ещё спит праздными лежебоками, а Мария с сыновьями, и с подругами, в красных и синих платочках идут на богомолье, в прекрасный русский Иерусалим на Доне реке.

     

     Молитвы на иврите вперемешку со старославянскими буквицами создают яркую атмосферу благости и духовной нежности чистых женских сердец. Мальчишки, полусонные, полускрученные листочки, которым не хватает солнца как воздуха. Им бы в постели, в сон, где вечный бег и догонялки с ровесниками и псами неугомонными всевозможной масти, кроме зелёной.

     - Вероника, ты видела три звёздочки на небе?

     - Да, добрая Ирина.

     - Они одинаковые или разные?

     - Я смотрела под разным углом зрения, выходила и снова входила в дом, а звёзды и из окна моего были всё те же, и даже теплота их не меняла размеров своих огоньков. Далёкие, но такие земные светлячки.

     - Маша, а ты чего молчишь? Опять Стёпа напрудил в простынь?

     - Добрая Ирина, он сегодня спит даже сейчас.

     Вдалеке, от одного холма к другому следовал караван цыганских кибиток. Старая тайна переходила от одного временного пространства, к другому.

     - Добрая Ирина, а что значит быть отзывчивым?

     - Вероника, это значит иметь не только уши, но и уметь говорить добрые слова. А руки всегда следуют за языком. Так повелось от самых первых людей, от Адамова ребра.

     - Но был ли Адам отзывчивым? Говорят, он всегда был угрюмым и ужасно боялся даже тени Евы, а тем более её языка.

     Цыганские таборы как корабли в пучине людского цивилизованного пространства. Если смотреть из самой верхушки НАШЕГО МИРА, то эти корабли движутся непрерывно, разнося воздух и новости одного клочка земли на другой. Многие ненавидят цыганский табор за его нежелание жить как все. Но табору, как и звёздам, безразлично,то что о них думают.

     - Слыхали, Сильвестр сгорел дотла? Остались одни портянки вонючие…

     - Злой был человечище, лютый волк. Бога не боялся, священников проклинал по чём зря, а признавал только махорку и самый лютый и злой самогон.

     - Кто же за место него конюхом у нас будет?

     - Мария, а Гошку своего не хочешь в конюхи отрядить?

     - Добрая Ирина, так ему и пятнадцати нет, малец ещё совсем безусый, и на девок-то не смотрит, рано…

     - Машенька, а мой батька моей матке в четырнадцать прохода не давал, всё звал на ночные РАНДЕВУ.

     - Ох, и выдумываете вы, добрая Ирина, всякие такие заморские словечки. РАНДЕВУ.

     - Так я и в Сенегале была, и всю Африку на своих двоих переходила, когда медичкой была и рука могла укольчики делать, прививочки всякие. Там всяких наречий понаслышалась, и люди добрые там тоже есть, сама за них Боженьке молитвы читаю, они сами просили, а не только думали о плоти и крови.

     - Гоша, пойдёшь в пастушки?

     - Не знаю, тётенька. А там много платят и хорошо кормят?

     - Каин столько не получал.

     - Не, я лучше в земледельцы пойду, там работа спокойная, на одном месте, я не цыган, это лучше Стёпке туда, да?

     Таборы не уходят в небо. Таборы и есть небо, ходящее по земле. В вечном поиске СВОЕГО МЕСТА. Но ни один табор кочующий его ещё не отыскал.

     - Гошкатакой не погодам развитый. Мужчина, воин. Да, Вероника?

     - Да, добрая Ирина.

     - Мария, а ты Гошку правда в ельнике родила, в сентябрьскую ночь?

     - Иерусалим наш ещё не спал. Я трусливая была, не пошла в поле, на сеновал рожать первенца своего, и родила там, где место поспокойнее и звери меня сами охраняли.

     - Я своего в море родила, у мёртвого болота. От болота до моря – две версты.

     - Вам страшно было, добрая Ирина?

     - Боялась, как же без этого. Нагуляла я Елисея своего, а он возьми и стань нынче генералом, во как!

     - А у меня и Стёпа генералом не будет, а Гошке только до майора дорасти, а после и заглядывать нечего, вспыльчивый он, злопамятный, неуживчивый среди равных и слабых. Разбойник растёт, всё о добыче думает. А сейчас молчит, потому как спать хочет, а так бы и матери родной рот бы закрыл.

     - Будет тебе, сестра! Это возраст, перерастёт, и маршалом будет.

     - Если только Чингисханом, добрая Ирина.

     Уже показался Спасо-Преображенский монастырь. Высокое место, небу русскому под стать. Рассказывал батюшка отец Питирим, что видели тут у рощи берёзовой как псалмопевец Давид со склонённой к долу седой главой ходил и смотрел в разные стороны, будто чьи следы искал на этой заповедной земле.

     - Добрая Ирина, а кто такой враг рода человеческого богохульный Антихрист?

     - Мария, ещё девочкой хрупкой задумывалась я об этом в сокровенных размышлениях. Как начала Священное Писание читать, так ОН и не покидает ума моего. Из-за НЕГО хотела и послушницей в монастырь уйти, лишь бы душа успокоилась.

     - Но не ушли.

     - Елисея родила, замуж вышла, в Африке полжизни прожила, а там всё одни протестанты да католики, наших и нет.

     - А цыгане там тоже есть, тётенька Ирина?

     - Есть, малыш Стёпушка, и там они юродствуют малость, дурная кровь, бродяжная, бездомная.

     - Нет, добрая Ирина, цыгане хорошие люди.

     - Будет тебе, Стёпушка, перечишь старой и больной женщине, не хорошо!

     - Простите его, добрая Ирина!

     - Бог простит, Мария.

     В монастыре паслись кони. Три колодца в разных углах, много улей, тюки с сеном, здесь же стояла целой и невредимой телега Сильвестра. Вокруг неё бегала и кричала сорочьим ором ватага мальчишек, одетых в длинные белые рубахи до пят, а сами стриженные под горшок. Их запечатлевал поодаль стоящий на пригорке средних лет высокий, сухопарый художник в рясе.

     Шалом, благословенный русский Иерусалим!

     - Душа ликует каждый раз, когда ноги ступают на эту землю!

     - Всё так, добрая Ирина!

     - Проси, Мария, ума-разума для мальчиков своих, ибо Богу за сорванцов день и ночь молиться надо.

     - Прошу сколько сил есть, добрая Ирина, а воз и ныне там.

     - Да уж, воз и ныне там. Это ты вправду сказала, Мария.

     Церковь благоухающая была полна душ, пришедших сюда со всех краёв света. С юга пришли болезненные старушки, которые стояли почти посереди церкви со сложенными на груди сморщенными руками с вздувшимися от времени венами; с севера были торгаши и спекулянты с недобрыми лицами-масками; с запада присутствовали скотоводы, вначале пахнущие навозом; и, наконец, из востока прибыли прекрасные золотоволосые девушки, и их было так много, что только их запахи окутывали церковь в эту праздничную утреню.

     Русские прекрасные просторы,

     Дарящие небо на земле,

     Вам не страшны засухи и моры,

     Боженьку вы зрите в синеве.

     Минуло несколько месяцев. Дон омолодился долгими обильными дождями, звери раздобрели на обилие флоры и фауны Донской степной земли. Тишь да благодать воцарилась в период сбора урожая. Крестьянки в цветастых узорных платках и широких сарафанах серпами и косами работали от зари до зари.

     - Мать, почему у нас постоянно одна картошка на столе? Мы не беднее других людей живём, а ты своей чечевицей бедняков меня кормишь.

     - Гошечка, милый, как же ты так говоришь, родненький?! Братик же твой при смерти лежит, горячка у него вторую неделю, слабенький он совсем! Разве я когда тебе свой кусок не отдавала, разве на свет Божий я тебя для картошки-чечевицы рожала?! Для счастья, радость моя, для счастья!

     - Да какое же это счастье, если я у доброй Ирины и у милостивой Авдотьи сахаром побираюсь, курам на смех! Мать, вы плохо исполняете свои обязанности кормилицы. Прямо скверно и дико по современным реалиям жизни вокруг. Был бы жив мой отец Сильвестр, я бы ни в чём нужды не знал, знамо дело, был батька мой крут и оборотист, и не зверя, и не человека особо не баловал снисхождением. И за это, и я за естественный отбор по Дарвину, так и сказал учителю нашему. И Фрол Анатольевич только языком пожевал, но моя ведь взяла, потому и жевал, раз возражений не было.

     - Ох, сынок, зря ты с батьки учишься, сила без совести никогда до хорошего не доводила, поверь мне, матушке своей, хотя ты и не особо жалеешь меня в послушании своём. И брату не поможешь нужду справить, а он ведь под себя ходит, каждое утро, когда я стадо гоню в выпас. Тебе ли не видеть, как Стёпка потом страдает весь день, плачет горюшком, и кроме меня он не нужен никому. Ты весь в делах, в драках и девках, у тебя другая жизнь, другие радости и печали. Не до брата тебе, вижу, и на родную кровь тебе всё ни по чём. Беда ты моя, а ведь...

     - Много говоришь, старуха, сильный только выживания достоин, Маркса с Энгельсом почитай, а коровы твои и Стёпка твой мне до одного места, разные у нас с ним дороги, и вообще убегу я скоро от тебя, в степь уйду, в казаки подамся, турков колоть да рубить пойду, силу и отвагу вырабатывать, а не ковыли топтать в говнодавах. Силе мужицкой поле деятельности нужно, воля необъятная, сечь кровавая да пьянка беспробудная на трофеях. Да чего тебе, убогой, что-то толковать! Пойду с Матрёшкой в карты перекинусь, а ты давай лезь в погреб да ужин человеческий готовь, пока я с тобой. Уйду, реветь да причитать будешь, сама знаешь.

     Громко Гошечка хлопает дверью в сенях. Псы такой хай подняли, будто кто-то деревню штурмом берёт. Двадцать восемь голых дворов, кроме трёх. У доброй Ирины и хлопцы работают, и смачные обеды, и гулянки не хуже городских, и блядство, и мордой, и Боженьку клянут, и царя, и вождя народов. А добрая Ирина только тому и рада: всякому голодранцу рада, лишь бы отработал своё. Сколько молодых парней через постели её прошло, и дочкам своим не жалеет, и их ранним сладострастием балует, а после идёт и за всех грехи отмаливает, в церкви или монастыре каком, и верит, верит, главное, что отмаливает, ибо деньги и золото не жалеет, чтобы грех отмолить. Бога боится? Или славу богомолицы как пыль в глаза пускает перед белым светом? А ведь и Гошка уже лежал с ней, и его соблазнила, сатана. А он к тому и стремился, Сильвестрово отродье, бес и злодей!

     Бежит Гошка по улице, а взади, за ним собаки тощие бегут, а у одной или двух банки консервные к хвостам привязаны. Потешается старший сын Марии, весело ему на страданиях брата, любит он презрение своё продемонстрировать перед бабками-сплетницами, а тем только этого и требуется, чтобы кости Марии перемыть, мол, спуталась в своё время с разбойником, и второго такого породила, окаянная. А добрая Ирина горазда ещё больше дров в костёр под Марию подбросит, ненавидит она её, люто ненавидит, до скрежета зубов. А зубы у доброй Ирины крепкие, не чета ей учитель математики Фрол Анатольевич, тот только в немом гневе руками машет против несправедливости, а добрую Ирину как чёрта монах боится, и против милостивой Авдотьи возражений не имеет, и дочку доброй Ирины Матрёшку конфетами одаривает, чтобы не потешалась над ним лишний раз за грязные волосы и бороду нечёсанную, и пиджак в латках, и ботинки тяжёлые, на два размера больше ноги.

     Вот бежит учителю навстречу Гошка паразит, так математик весь сжался, скукожился в метрах 70 от долговязого сопляка, ждёт словесной расправы и тумаков, потому что как не было у него конфеты для Матрёшки, забыл он, сука такой, и не пропустит его старшой Машкин, не пропустит просто так, без экзекуции.

     Сел на землю Фрол Анатольевич, накрылся с головой пиджаком, приготовился. А Гошка как орда монгольская бежит, собаки банками грохочут, земля содрогается в ушах учителя, который и две войны прошёл, и сына на фронте оставил в чистом поле без вести пропавшим, и жену от чахотки схоронил со всеми почестями, и другую женщину в дом не привёл, сам всё хозяйство тянул как бурлак на Волге.

     Вот он Гошка засранец. Не добежал он пары метров, со всего маху как падёт на булыжник, кровь из носа как хлынет. Никогда так засранец этот не кричал, аж собаки банки свои посрывать сумели со страха дикого, да умчались в разные стороны. И Фролу Анатольевичу бы за ними, куда глаза глядят, а он по милосердию русскому заглядывает в лицо угнетателя своего, кровь с морды его вытирает краем своего старенького пиджака. За что и получает в зубы от неблагодарного выродка. Сильно приложился Гоша, со смаком, так что и зубы некоторые повылетали, Бог ты мой!

     - Тварь, прочь, сгинь, брысь! - щедро одаривает тумаками Гошка учителя своего. Не все Ироды в земле Иудейской были, и Руси синеокой на Иродов хватило места, а иначе добро не было бы добром, и Гошка ходил бы на молебены и книжки умные и полезные читал, а не доброй Ирине и дочке ёной груди мял в плотской истоме, в разврате богоборческом. Не этот Гошка для смирения произошёл на свет, не этот. И не брат ему Стёпка, вовсе и не брат, и сам знает, и сам кровью понимает, и от материнской общей крови брыкается диким зверем, любого готов убить и покалечить, лишь бы с матерью Марией и братом младшим храбрости не имели соотносить по родству кровному.

     Стоял древний монастырь, белый как лунь и такой же беззащитный перед людьми и временем. А времени с поры его жизнедеятельности прошло так много, что многие позабывали, мужской или бабий тот монастырь был, в честь кого назван, но слава Богу, все знали, что монастырь был русским и турки его не брали.

     К стенам, увитым разного рода плетущихся трав, монастыря любил ходить Стёпка, когда выдавалось свободное от занятий по дому и прочим делам, время. И летом ходил, и зимой, а осенью и весной старался как можно дольше сидеть, оперевшись к мудрым монастырским стенам спиной, и читать до тех пор, пока его кто нибудь не окликнет и не позовёт в дом, где мать и старший брат, невзлюбивший последыша своего кровного за одни ему ведомые этому малому бесу причины.

     Ни один раз являлся здесь в облаке пред очами маленького мальчика сам святой Давид Псалмопевец. Маленький ростом, маленько сутулый, с пронзительным взглядом серых глаз, победитель Голиафа сразу понравился Стёпке. Ласковый, светлый образ праведника очень походил на образы русских святых, жития которых обожал читать уже повзрослевший мальчик с детства. Книги, обёрнутые в газеты, несколько лет приносил тянущимуся к духовному познанию мальчишке отец Питирим, а уже тому доставлял сам благочинный отец Кирилл. И эти книги с описанием духовных подвигов среди тьмы и злобы по-особенному узнавались здесь, с каким-то высшим предназначением.

     Сегодня Стёпка спал что почти не спал, ворочался с бока на бок, словно завтра день рождения у него. Откроет усталые от чтения глаза, чуть приподнимется в постели, взглянет на у окна стоящую икону Иоанна Милостивого, прищурится, чтобы лучше взглянуть в глаза блаженного праведника, вздохнёт, о чём то ещё грустнее задумается и снова залезет под одеяло с головой, почитает при свете фонарика журнал юного натуралиста, чтобы отвлечься от дум о несчастной душе брата своего старшего.

     А старший сопит за стенкой, по-мужицки сопит в две широкие свои дырочки, намаелся, бедный с девой своей, Матрёшкой, любившей пляски и догонялки, и не знавшей что такое усталость или хворь какая. Потому не за кого переживать её ухажёру. Да и мать жива-здорова, и младший, чудик ещё тот, за него и волноваться не надо, он где-то не в этом мире обитает, так девственником и помрёт, иссохнет над азбуками своими церковными. То же мне, богослов недоделанный! Комнату свою в келью монастырскую превратил, и года полтора Гоша туда не заглядывал, а что там смотреть, может там мощи да скелеты лежат, а сам митрополит вместе с братом дурачком им службу служат. Хватает ему и походов в храм, одна исповедь чего стоит: готовиться к ней приходится пару дней, придумывая слова-лазейки для маскировки своих грешков, которые по сути своей - обычные физиологические потребности здорового физически человека. И вообще, Гоша любит Фридриха Ницше, его философию, журналы с иллюстрациями античных художников, где нагие женщины предстают во всём своём телесном великолепие. И организм мгновенно реагирует, и все мысли Гошкины как осиный рой устремляются к доброй Ирине и Матрёшки, и кем больше хотел бы в данную минуту обладать, мать или дочь, сам он толком до сих пор не разобрался. В каждой была своя изюминка. Одна - повелительная, другая - ещё по-девечи робкая, то краснеет, то бледнеет, с ней возиться приходится, а мамаша, та - огонь, бес без стыда и уныния, и улыбочка её - хитрая, лиса настоящая, аспид.

     - Эй, Митрофанушка, чего не спится-то? - с гневной издёвкой в хриплом голосе кричит Гошка, разбуженный кошкой, лезшей к нему в ноги, под одеяло и сброшенной без толики жалости к добродушному животному.

     - Просто не спится.

     - Цыгане покоя не дают? Ты же об их таборе гнилом весь вечер кудахтал, пока я тебе затрещину не выдал.

     - Я о Боге думаю. Когда в мире этом несчастных людей не станет, а всё по совести и правде будет.

     - Так это тогда, дурачок будет, когда таких как ты в газовых камерах травить будут, а потом - в печь и дела сделаны. Чтобы от проблем избавиться, первым делом надо от ненужных, лишних людей избавиться. Чтобы другим дышалось полной грудью. А то какая от тебя, вот, польза, если ты Алёша Карамазов, а я - император Нерон, ха-ха?

     - Ты хороший, брат.

     - Никакой я тебе не брат, олух, я нагуленный, от насилия произошедший, помял против желания батька мой матку нашу, да так сильно помял, что я родился, хотя никто такого и не хотел. Все говорили, чтобы скинула меня мамаша наша, в уборной где нибудь или другом укромном местечке. А она, боговерующая, видишь ли за каждую жизнь борится, ей букашку жалко. Пацифистка, как добрая Ирина любит говорить.

     - Она тебе в матери годится, добрая Ирина...

     - Заглохни, спиногрыз, пока не встал и ещё пару затрещин не выдал! Что ты в бабах можешь понимать и разбираться, если со своей писькой ты на "вы"? Пиит церковный. Пушкина творение, ха-ха. Ох и смешной же ты, не могу. Кому нужны эти молитвы твои, и стихи тем паче. Все кто стихи пишут, все - больные люди. Как можно говорить сам с собой, а потом это выдавать за искусство? Искусство в том должно быть, ушлёпок, чтобы быть мужиком, а стишки, они что - мужика в тебе прибавляют? Дурость всё это, и болезнь головы, которая не лечится, наверное. Но я бы вылечил, всех вас вылечил!

     - Кого, брат?

     - Тебя и тебе подобных, которые живут как насекомые и что-то из себя изображают. "Я помню чудное мгновение, передо мной явилась Ты"? Конечно, появилась, ощущала болезненный лоб пиита этого в горячке, подумала малость что за чудо такое кучерявое здесь лежит, которого все Пушкиным бабником зовут. И ей стало смешно: разве может поэт быть бабником, если он с Музой своей спит? Усмехнулась, с жалостью поправила одеяльце на страдающем и пошла любиться до зари. Вот видишь какой я талант, да получше тебя.

     Говорит, говорит старший брат, и столько желчи в его каждой фразе, как двуручная пила по железу ездит, а Степан у стенки комнаты сидит и мысли его полны совсем других дум: по сердцу ему Божий мир, где молитвы и благочестие, и не зря он читал вчера до ночи житие протопопа Аввакума, человека зоркого к себе и окружающим, невинно пострадавшего от деспотии сильного мира сего, и если Гоша с самых первых годов жизни своей принялся приспосабливаться к большинству, безоговорочно, то Стёпа всегда больше доверял людям, далёким от толпы, от переменчивой моды, от шаблонного мышления. Вот Гошке, брату, уже 18 на днях исполнится, а скольких девок неразумных прошло через его похотливые руки и скольким он соврал в Любви?

     Стёпка берёт тетрадь, ложит её на книгу и начинает записывать зелёным карандашом, медленно, аккуратно, как пишут японцы или корейцы свои иероглифы:

     Брат мой,

     И ты в след за Иудой

     Отринул веру во Христа,

     И пал как камень тяжкой грудой

     Туда, где Вечность нечиста,

     Но я молитву не устану

     Творить за то, чтоб ты прозрел,

     И пусть я жалким, нищим стану,

     Но только б ты Христа узрел!

     Целые горы снега вдоль дорог. Чистый, опрятный, белый посланец холодных небес вольготно расположился на уставшей от летнего буйства жизни земле. Тонны, сотни, тысячи тонн искристого волшебства перед самым кануном дня святого Саввы. А там и до Новолетия рукой подать, варежками поприветствовать.

     Мать Мария, на жаркой кухонке возится с пирожками, Гошка с утра собирается идти чинить у доброй Ирины лошадиное стойло. Домой он не собирается быстро возвращаться, он нынче казак вольный, к женитьбе готовый как пионер. Ещё злее стали его наглые глаза, и спать он стал тютелька в тютельку, ровно 7 часов, и всё у него стало по расписанию, и нет больше времени на помощь матери и брату. У него нынче с утра и до полуночи «дела», «множество неотложных дел». Озадачилась совсем Мария, поникла головой, в груди распирает от переживаний за непутного сына, да и младший, трын-трава, что с ним станет, если её не будет, тоже одна головная боль.

     «Разбаловала ты, Манюня, братца моего, это я тебе как мужчина бабе говорю, - начинал свою песню Гоша перед каждым уходом из дома по «своим неотложным делам», - овощи растишь, смотреть противно. Я-то вон, какой вышел, у меня и работа, и женщина есть, и планы громадные, городские, необъятные, а у вас со Стёпкой что за запазухой, а, сам Иисус, Царь Иудейский?»

     «Сынок, не богохульствуй, не надо. Он же брат тебе, а от родной крови непотребно сторониться, нельзя так, не по-христиански так».

     «А я, старая, не верую в Бога твоего, заруби себе на носу! Нет Бога для меня, и брат мой он только по тебе, и любишь ты его более, чем меня, да ты меня извела уже всего своими телячьими нежностями, всё примирить меня пытаешь с чем-то или кем-то. С Богом меня сочетать хочешь, чтобы я и про баб забыл, и ходил евнухом, а? У меня жизнь вольная, кабаки да степь, а книг и батька мой Сильвестр, на дух не переносил, он жизнь читал, и больше всяких там учёных знал».

     «Опять к доброй Ирине пойдёшь до потёмок? Возьми, я тебе пирожков ей насобирала, может, передашь ей? Не хорошо ведь идти с пустыми руками в чужой дом».

     «Не нужны ей пирожки твои, брезгливая она на стряпню твою, не один раз говорила. И вообще, ей там деваха одна готовит, за еду готовит и стирает, собак кормит, уток, гусей, поросят. А деваха эта ещё на меня поглядывает, видимо, плохо делами загружена, надо Матрёшке слово замолвить, пусть ещё дел прибавит озабоченной этой бляди».

     А выходя из дому, крепко навернулся старший сын, нога поехала на крыльце оледеневшем, но встал, отряхнулся от снега, и прямо по сугробам во дворе пошёл на выход, в калитку, но открыть, то ли не смог, то ли не захотел возиться со снегом этим, а мощно, ловко перепрыгнул через забор, и пошёл, сам с собою что-то споря и ругаясь. Снег ещё продолжал сыпать мелкими пушинками, чуть-чуть ложась на большие следы Гошиных военных ботинок.

     Гоша идёт, стремительно направляясь в горочку, а в небе целый сонм ангелов в красных одеяниях сыплют лепестки роз на покрытую снегом русскую многострадальную землю. Медленно падают багровые душистые посланники Золотых Небес. Трын-трава, трын-трава…

     

     Есть одна дорога только – в Небо,

     Там Бог, и Ангелов несметное число,

     И Небо на землю опустит для тебя лестницу -

     Иди, не бойся,

     Иди, не бойся,

     Одна дорога только есть…

     

     Тяжело взбирается Гошка, да ещё курит на ходу, дым сигаретный вонючим паром обдаёт его самого с ног до головы, а рядышком дети на санках снуют, смех, визги, шуточки, а Гоше и на карачках приходится взбираться вверх, под звуки Мессы Папы Марчелло «Agnus Dei», а розовые лепестки всё сыплют и сыплют вместе со снежком, создавая гармони среди дисгармонии Гошкиной души. Кто как не Господь Бог Всемогущий может сделать невозможное возможным, создавая для человека иллюзию человеческой силы, быть всемогущим, но до тех пор, пока самому человеку, в минуты невзгод и несправедливости, не суждено будет воззвать к Небу в жалобной мольбе.

     Ползёт Гоша по-собачьи, тулуп весь нараспашку, шапка лисья на самой макушке задержалась и вот-вот потеряется среди белых коленей, среди жаром покрытых ног. Небо неожиданно затянулось ещё более снежными тучами, солнечные лучи стали блеклыми, тусклыми как плохо вытертое зеркало. Дети ушли удаляющейся шумной гурьбой на озеро, чтобы на расчищенном ледовом полотне предаться забавам с коньками и шайбой.

     Сколько ещё мучиться так, сам Гошка и перестал понимать, как не напрягал весь свой ограниченный ум. А что ещё больше его взбесило, так это неизвестно как взявшаяся здесь фантомная сущность брата его Степана, появлявшаяся то справа, то слева, то спереди, то сзади, так что старшему брату, волку в человеческом тулупе, приходилось мотать обезумевшей от непонятностей головой во все стороны, словно пытаясь, мистический образ брата поймать сачком как красивую до неприятия бабочку, чтобы лишить её не то что крылышек, а возможности существовать в этом суровом и не любящем никого кроме себя мире.

     - Я сейчас тебя кулаком наверну, сволочь, - выругался Гоша, обливаясь мертвецким потом. А потом так грязно испортил воздух, что тут же сам упал мордой в затоптанный скользкий снег, больно ударившись носом и прикусив до крови губу. Затих на время, потом поднял измученное лицо, приготовившись снова увидеть таинственный фантом, но того и след простыл. Это немного успокоило несчастного, в голове появилось прояснение мыслей, и Гошка понял, что он спасён, счастливо спасёт от мести этого богомольца, что даже Бог не вправе идти против него, Гоши, и вся эта религия, все эти молитвы, иконы, мощи, посты, исповеди, крещения – просто по сути своей паразитические привычки человека, слабого физически и не способного постоять за себя.

     «На себя надейся! На себя одного! – орал внутренний голос Гошки – Смелость, хитрость, подвижность – вот всё что нужно для жизни, а всё остальное – не твоё! Всё остальное придумали умные болваны, неспособные наслаждаться жизнью! Не будь дурачком, вставай на ноги и иди, две любовницы уже заждались тебя, соком своим исходят, губы сладкие кусают в ожидании любовных утех с тобой, а ты тут разлёгся как девочка, и чуть ли не плачешь! Кому говорю, вставай и иди, хватит яйца свои морозить да людишек смешить!»

     И Гошка, сперва на колени, за тем, собрав все силы в ноги, грузно приподнялся почти в полный рост, хищно ощеряясь на окрестности, на тишину вокруг, и сделав необходимое количество шагом, взобрался на вершину, и сильно топнув ногой, издал смрадный рык богохульств.

     И опять пошёл снег. Но сейчас, в эти минуты молчаливой паузы, на землю сыпались не лепестки от роз, а самая чёрная сажа, клочками, рваными ошмётками, скатывавшаяся колесом с горочки, вниз, на дорогу, где стая собак вдруг набросилась на мимо проходящего старика. От телогрейки отлетали клоки ткани и ваты, кровь обагрила следы, оставленные Гошиным военными ботинками, снятыми Сильвестром с пьяного солдата, замерзшего едва-едва, и ещё тёплого, хоть и мёртвого. Эту историю Гошка знал наизусть, до мельчайших подробностей.

     Старик упал, и одна из свирепых и озверевших от голодухи псин вгрызлась в его горячее горло. Даже за много метром от этого места происшествия Гоша почувствовал чутким носом запах крови и фекалий.

     - Обосрался старикан, - усмехнулся в белые усики Гоша, - А ведь как верил в Бога, даже в баптистскую молельню похаживал, Христа проповедовал. Дааа, отпроповедовался. На себя надо было рассчитывать, дурачок старый, на себя любимого. Иначе – смерть.

     Зима становилась с каждым годом всё понятнее для Стёпки. Союзница его душевным треволнениям. А тут он ещё и влюбился, да как, до конца своих дней, первой и последней Любовью. Как у дворян, красиво и неподражаемо.

     Широкое, бездонное сердце было у парнишки, сам по природе, по натуре своей - влюбчивый, но верный, до смешного, до нелепого верный, что не только не современно, но и противопоказано, если объект Любви явно не расположен к ответным чувствам.

     Комната его была вся целиком посвящена его таинственной Возлюбленной. Его Катенька, его ангел невесомый, его Идеал женского обаяния и интеллекта, его Муза, без единого изъяна и казуса. Ей Стёпка поклялся в вечной Верности, словно без Неё воздух был лишён жизнеспособности, а сама жизнь - вкуса ежедневных радостей или просто - смысла.

     Но была ли то счастливая Любовь, никто и не знал, потому что Степан все свои любовные увлечения хранил в полной тайне, а в случае с Катенькой - он вообще закрыл свою душу на семь замков, и даже мать Мария ни о чём не догадывалась. Были странные взгляды со стороны Гошки, тот что-то подозревал, но кроме презрения и отторжения всякие мысли о том, что младший брат способен Любить, у него не вызывало. Это как если бы Гошке предложили исполнить арию из какой-нибудь оперы. Такого по сути своей быть не должно, и баста.

     Стёпка этой зимой не только занимался заготовкой хвороста и чисткой печных труб, но и пробовал писать поэмы, любовные оды, торжественные, хрустальные, царские по своей чистоте и мудрости. Но труды на бумаге были тяжелы на подъём, требовали полной сосредоточенности, а хворь, прицепившаяся к нему пару недель назад, лишила жизненных сил - эпилепсия, изматывающая, повергала весь организм в полнейшую прострацию. Падучая, болезнь цезарей - ужасный и коварный недуг, лишающий человека счастливого семейного будущего, потому как такой человек не имеет самостоятельности и постоянно нуждается в присмотре и уходе. И надежды на брак с Катенькой таяли с каждым днём, ибо Гошка готов был разболтать ей всю подноготную брата, и пару раз этот слушок уходил от его змеиного языка в толпу, в народные безликие массы, всегда жаждущие новых сплетен и домыслов.

     Базарный день - день новостей,

     И некрологов, повестей

     Вполне трагичных, драматичных,

     И абсолютно не лиричных, -

     Любой язык лишён костей.

     Был сегодня Стёпка и на рынке, и в церкви, и даже забрёл в кузню к дядьке Гавриле, силищей не обделённый, а даже одарённый. Рост - за 2 метра ширина плеч - косая сажень, и руки подобны лапищам Петра Первого Великого, гнувшего подковы и прочие тугоплавкие штуковины с азартом римского бога огня. Но не смотря на такие выдающиеся физические данные, душевные качества у Гаврилы тоже были на высоте. И на каждую сплетню в адрес Марии и её сыновей он отвечал так, что кумушки мочились прямо тут же, в панталоны как есть, при всём людском окружении. И злобные взгляды, ненавистные, бессердечные моментально записывали правдолюба кухнеца в самые лютые враги. Но какое было дело этому великану на блох, скачущих там и тут. Парами слов он мог приземлить любого выскочку с неба на землю, да хорошенько встрясти, чтобы в будущем не повадно было хорошим людям настроение портить низостью своих человеческих качеств. И именно в этом так нуждался Стёпка, мягкотелый, созерцательный, лишённый от природы жажды мести за поруганную честь. И кухнец, тайно любивший мать Марию, с лихвой исполнял роль телохранителя и защитника этого русского Петрарки.

     Сейчас Гаврила клепал бочки для одного очень состоятельного человека из Ростова-на-Дону. Чёрная как воронье крыло борода кухнеца казалось Стёпке вот-вот спыхнет как пучок соломы и тогда весь кузнец обхватиться с ног до головы безумным пламенем, и это окончательно повергнет Стёпу в ступор, ведь сегодня вся надежда была на этого кузнеца: кто как не он поможет Стёпке заполучить расположение Катеньки, ведь новый узорчатый забор - мечта обедневших в конец родителей девушки, после того как Сильвестр сжог всё их сено и коров пришлось продать тому же извергу Сильвестру, чтобы расплотиться за корм и лекарства.

     Бахает Гаврила молотом по наковальне, а у Степана из глаз слёзы ручьём от блеска и танца пламени плывут. Да ещё чад в тоже лицо, и лязги железа выворачивали всё нутро, так что кадык как поршень ходил туда-сюда. Раз-два, раз-два исполнял свою партию поющий молот, и Гаврила, неутомимый молотобой как Гермес одно вещество превращал в другое, и алхимия этого священнодейства потрясала своей мощью все окрестности этого старинного обиталища вольных русских людей.

     Когда Гаврила покончил со своей работой, обдавшись поодаль холодной водой прямо из ведра, Стёпка набрался смелости и завёл разговор о Катеньке и её заборе.

     - Малец, но где же я столько материала наберу, чтобы столько метров да в кованные кружева обрядить, подумай сам.

     - Гошку подключим, дядя Гавриил, Гошка у доброй Ирины по сусекам пороиться и обязательно найдёт всё что надо.

     - Но он потом с меня семь горбов снимет и ещё пятнадцать этих же воспроизведёть по-новому. Тот ещё прохвост, братец твой! Где тонко, там и рвёт.

     - Придумаем что-нибудь, есть же выход из любой трудности, так ведь? Главное, чтобы Катеньке понравилось.

     - Ох и наивный ты, Стёпка, прямо дитя молочное. Ты скажи мне, а по другому к Катеньке-дочке и подступиться нельзя? Если бабе мил будешь, она тебя и за букет ромашек возблагодарит со всей страстью. По себе знаю, три жены прошёл, а это как три войны пройти, одинаково.

     - Не могу я, дядя Гавриил, прийти к ней с ромашками, когда у неё весь забор на честном слове держится. Помощь ей нужна, забота мужская, а ромашки - ну цветы, они и есть цветы, два дня пройдёт, и следов от них не останется. Поступок нужен. Мужской настоящий поступок.

     - Сынок, это не поступок, а пыль в глаза.

     - Почему?

     - Потому что загонит тебя в такую кабалу, что гнуть тебе спину всю следующую весну, лето и осень, и то не рассчитаешь за год, а то и за два. Не по средствам подарок, юноша. Отдашь последнюю рубаху, а воз и ныне там будет. Знакомо.

     - Хочешь сказать, не оценит.

     - Руку даю на отсечение, не оценит.

     - Но как же так, я же ей поступок свой сделаю, а она - в кусты?

     - В кусты, дорогой мой, в кусты. Решит она что ты купить её хочешь. Бабы так всегда думают. Нужен скромный подарок, по средствам, а ты удивить хочешь, да так чтобы все ахнули. Может, и ахнут, но нам с тобой что с того будет? Гошка только барыш в карман положит, да пропьёт, и прогуляет с Матрёшкой своей, и тебя на смех поднимет, когда узнает что братец его единоутробный жениться собрался, да такие подарочки беднякам преподносит.

     - Пусть смеются, а я Её люблю и жизнь без Неё не представляю! Пусть шутами ёрничают, моя возьмёт, моя, а не ихняя. Кто они, все эти людишки? Песок морской, целина непаханная, ковылями поросшая, без пользы!

     - Они тоже люди, как и мы с тобой. И у каждого своё мнение. И через каждого Создатель Великий с нами говорить и уму-разуму нас учит. А гордость, зачем она тебе, сынок? Не в дороговизне подарка дело, а в ответных чувствах. Если любить, то и на Крайний Север за тобой отправиться. А ты барина из себя решил сделать, взять сердце Её железом. А надо ли, стоит ли возводить себя в короли, когда собственное хозяйство требует рубля да монеты. И калитка у вас не ахти, и сараи ремонта требуют, а ты любовь свою из дома своего гонишь, пытаешься в чужой двор, в чужой дом с тыла зайти. Плохо это и безрассудно.

     - Значит, ты не поможешь мне?

     - Сынок, одна голова хорошо, а две - ещё лучше. Так что не торопись, придумаем мы тебе подарок, да такой что Катенька получше кованного забора оценит. Подай вон ту папку красную, у полки, там есть у меня намётки кое-какие.

     Три женщины везут плачущую Марию на коляске с большими колёсами. Снег затоптан до гладкости детской кожи. И ещё на две недели, на две бесконечные январские недели был неблагоприятный метеопрогноз. Мол, завьюжит как на Крайнем Севере. Но жителям этого Богом забытого захолустья даже к горьким пьяницам не привыкать, и к зверству людей, которые в отличие от братьев своих меньших, ВСЕГДА находятся выше брата своего или сестры в Господе, и плевать им на человечность или порядочность, когда на кону стоят личные интересы.

     Жила мать Мария в столь сложном мире, но никогда не думала она, что брат пойдёт на брата, что надуманные причины будут на корню иссушать её драгоценную виноградную лозу - Семью; что чужие люди, чужие по духу и поступкам, смогут превратить её сыновей в противников, в рыцарей разных господ. И кого обвинять? Никогда и никого не могла обвинять эта женщина, выросшая на хлебе и молоке, на Благовещении, на Пасхе Христовой, сторонившаяся шумных гулянок и празднеств без смысла и повода.

     А вчера у неё во время ночи насовсем отказали ноги. Висят как марионетки, и даже кости женщина ощущает с трудом. Как ампутировали, отрезали ненужный орган человеческой вселенной. Но разве есть что-то ненужное этом мире? Всё взаимосвязано. А потому Мария едет сейчас на коляске, и думает: зачем и куда она несётся с этой молчащей толпой, почему люди плюются в снег и даже ругаются матом? Что она могла совершить такого богопротивного, что ей, калеке, выставляют такой горестный счёт.

     Толпа вызывающе молчалива. Протест, разлитый в воздухе, и такой скорбный, что Мария закрывает усталые полуслепые глаза и слёзы капают на железный остов скрипучей коляски, превращённой в такси.

     Остановились они у обрыва. И тотчас сердце, всё нутро Матери пронзила нечеловеческая боль: висел труп молодого мужчины, голова была запорошена ночным снегопадом, но она узнала своего сына, и узнала что значит СМЕРТЬ. Гошка, трудный и сильный телом Гошка, обрёкший себя на петлю, на уход из жизни вопреки самой жизни и её Творца. За что? Почему? Кто теперь ОНА?

     "Нашёл где повеситься"

     "Туда только птицей добраться можно"

     "Ну и причудливые же эти твари-самоубийцы: даже смерть свою оставляют такой, чтобы ещё бесчеловечнее было"

     "Так он, можа, живёхонький ящо?"

     "Сама ты живая, дура старая, говорят тебе, всю ночь и утро провисел, пока Фрол Анатольевич не обнаружил"

     "Это сын, получается, Сильвестра-конюха?"

     "Он самый. Его порода"

     "А чего это он? Обидел кто?"

     "Старик, ты мне уже два раза на ногу наступаешь, будь поаккуратнее. С зазнобой своей, говорят, поругался, грозился расправиться с мамашей и всей кодлой её. Но потом как что замкнуло в голове у Гошки: рванул из дому ихнего, дверями так хлопнул, что одна рама оконная надвое раскололась. Ну, думают, домой побежал, рану душевную водкой залечивать, а он, вишь, куда и зачем".

     "А Матрёшка его чего говорит?"

     "Говорит, она не при чём, и вины её никакой нет".

     "Слышал сейчас, у братца его припадки один за одним идут волной, совсем занемог. Падучая, она такая, а тут ещё и повод соответствующий"

     "То-то и оно. Повод не православный, кто бы спорил"

     "А мать Мария, гляньте, и глаз не сводит со своего Иуды"

     "Мать есть мать"

     "Матери любого ребёнка жалко"

     "Материнская любовь слепа"

     "Как его снять от туда, и ума не приложу"

     "Пилить сук и дело с концом"

     "Так он же вниз падёт..."

     "Так всё равно батюшка не примет его на погост"

     "Батюшка не примет, а мне тогда что с НИМ делать?"

     "Пусть висит"

     "Макар, ты бы язык свой ****ский прикусил, а!"

     "А чего я такого сказал, люди добрые?! Вам самоубийцы труп жалко что висит? А ОН об ком-то вообще думал, когда удавку на шею цеплял в этом месте, где мы все Природой наслаждались! Мы же теперь сюда и не ногой, вы это хоть понимаете?"

     "В другом месте пить будешь, у Бога места много. и тебя та же участь ждёт, не переживай"

     "Я пью на свои, а не на барыши доброй Ирины. Что-то её здесь я и не вижу собственным глазами"

     "Уехала она, в город. Сказала, не раньше Богоявления вернётся к нам"

     "Дела что ль какие?"

     "Ходит слушок, отец у неё преставиться собрался, к Богу отходит. А у него столько добра вещественного, что на триста лет вперёд хватит".

     "Где ж он его нажил-то столько трудом праведным?"

     "А на чужом горбу так в рай и выезжают"

     "Ага, на тройке и с бубенцами"

     "Глянь, вороны слетаются"

     "На падаль"

     "Вот чутьё у птиц этих, Господи помилуй"

     "Природа чувствует зов крови"

     "Боженька наказал"

     "Крещённый был?"

     "А то. Но не спасло"

     "От этого не спасёт"

     "То-то и оно"

     "И сколько же ОН так будет здесь висеть? Дети уже сбегаться начинают, не хорошо это"

     "Так куда же я ЕГО дену, если он над пропастью, на рекой бушующей?"

     "На такое гиблое дело храбреца не найдёшь, это точно"

     "Только дурачка какого-нибудь, и то..."

     "Стёпка бы снял"

     "То-то и оно"

     "Что ты заладил, хрыщ старый, одно и тоже!"

     "А чего я не так говорю, сынок?"

     "Да может и всё так, только нервы у меня сдают"

     "А нервы, сынок, лечить надо"

     "Лечу, старик, да работа такая, каждый день - то убийцы, то насильники, то этот самый слабый контингент"

     "Что слабый, это ты точно выразился"

     "Надо пилить сук, время идёт"

     "Пили, если руки и душа железные"

     "Так неужели так и будем стоять, и руки в карманах?"

     "Народное вече может и подскажет какой подходящий совет. Не торопи пластинку, капитан"

     "Так мать же ЕГО здесь! Ты хоть о ней подумай, Иннокентич!"

     "Думаю, капитан, ещё как думаю"

     "Да, ещё тот ты Шерлок Холмс"

     "Лучше, капитан, намного лучше и мудрее. Я просто думаю"

     "О чём, интересно мне было бы знать"

     "Это не передать в двух словах. Когда-нибудь я тебе об этом всё расскажу"

     "Да ладно тебе, Иннокентич, ты завтра уже об этом забудешь"

     "Как знать, капитан, как знать"

     

     Мать Марию подводят под руки почти к самому обрыву. Полуразвязанный красный платок слетает с её головы и начинает летать, поддуваемый воздушным течением от реки, над мёртвым телом. Птицы громко кричат, где-то очень далеко вьётся в небо чёрный дым. Люди все перемёрзли, ёжатся в тулупы, пряча лица за воротники.

     Холод на сердце, Боже, помилуй!

     Всех согрешений мы лишь творцы.

     Дай же нам Господи, жизненной силы

     К мачехи-злу не прижаться в сосцы.

     

     Псалом

     1

     Псалом Давида.

     1

     Блажен муж, который не ходит на совет нечестивых и не стоит на пути грешных и не сидит в собрании развратителей,

     2

     но в законе Господа воля его, и о законе Его размышляет он день и ночь!

     Пс.1:2 с толкованием

     3

     И будет он как дерево, посаженное при потоках вод, которое приносит плод свой во время свое, и лист которого не вянет; и во всем, что он ни делает, успеет.

     4

     Не так - нечестивые, [не так]: но они - как прах, возметаемый ветром [с лица земли].

     5

     Потому не устоят нечестивые на суде, и грешники - в собрании праведных.

     6

     Ибо знает Господь путь праведных, а путь нечестивых погибнет.

     Зима

     Зима

     Зима

     Вера делает человека подлинным сыном или дочерью Божьего Сотворения; только через общение веры и знаний о Божественном все мы обретаем полное соединение к Замысломи Промыслом Добра. К каждому, язычнику или мусульманину, православному или иудею обращены вечные призывы Иисуса Христа: «Имеющий ухо, да услышит; имеющий глаз, да увидит». И путь Иуды, участь предавшего и продавшего, ради собственного иллюзорного блага, печальна и ужасна. Ибо только добрые мысли и добрые дела достойны награды в любое время и в любом месте.

     Мать Мария продолжала сходить с ума. Но её доброе сердце и кроткая душа рвалась в пространство чистых мыслей, и тогда она хваталась за полы одежды Стёпки и начинала говорить голом маленькой беспомощной девчушки, ищущей защиты от ужасных обстоятельств. Мать Мария, как же быстро и молниеносно пробежала по солнечному полю Судьбы твоя великая щедрая жизнь!

     

     Неисчерпаемое поле золотых трав, пахнущих росой и детством всех без исключения детей. Не слышно ни шагов, ни совершающих полёты птиц, ни равномерного течения реки, ни всплеска лягушачьей собратии на переполненных торфом озерца, временем превращённого в болото, чья деятельность уже близится к своему завершению.

     Полная тишина земного рая, посреди которого стоит мать Мария и держит маленького, хрупкого Гошку, за круглую, тёплую ладошку, и они впервые смеются, да так умилённо и страстно, что биения их сердец напрочь перебивают всю окружающую золотистую тишину, и они слышат только биения сердец друг дружки, и нет предела ихнему счастью, словно жизнь и развитие их на этом промежутке Времени навсегда остановилось.

     Но впереди уже бежит с воздушным змеем розовощёкий, босоногий, жизнерадостный Стёпка, его крик, оглушающий синь и зелень вокруг, наверное, и вызвал всю эту неземную тишь. Он младше Гошки, он даже не хрупкий, он – почти невесомый, и не до самых смертных седин он будет чудесным образом ходить по воде, и слышать неведомый глас Давида Псалмопевца?

     Зима

     Зима

     Зима

     А добрая Ирина сильно постарела и навсегда утеряла стервозный, хищный взгляд безрассудной прелюбодейки. Какой-то чувствительный, моральный, основополагающий стержень надломился в ней, как графит в руках шаловливого дитя, не умеющего беречь и хранит дарованное и самое ценное, что даётся человеку для радостной и сакральной поступи по следам своих прародителей.

     Фрол Анатольевич, освобождённый от пут страха, сильно возгордился, ведь, как решил он: раз Господь избавил от змеёныша этого, Гошки-кровосошки, то от многих избавит, прямо от всех, кто и жить не даёт, и хулу на него возводит. И до чего совсем дошёл он – появилась на могиле Сильвестра и сына его (а Гошку-висельника всё же разрешил поп похоронить на общем погосте, но только рядом с родителем его, Сильвестром Прокопьевичем, знатным жертвователем и меценатом на нужды церковные и богодельные)не то что свастика да прочие коловраты, но даже экскрементами вымазано всё лицевое на скорбном могильном изображении. А про траурный облик Гошки и говорить не приходится, потому что низко падает человеческое существо, когда гордыня змеиная одолевает его, и низводит до положения этого самого ползучего гада.

     Матрёшка заметно располнела и была готова стать матерью. Много времени она проводила у зеркала в полутёмной своей комнаты, обращённой на север, и нагая, обольстительная для будущих кавалеров, она улыбалась как филистимлянская дева, рано познавшая мужа. Чтобы описать облик Матрёшки, не хватит и всей Песни Песней, но в подлинно бесстыдной наготе её уже проступали черты сильной и волевой предводительницы мясных и хлебных лавок, завсегдательницы скачек, крикета и лондонского тумана. Единственную книгу, которую она так и не смогла осилить, похитили воры накануне дня Всех Святых, на скамейке в одном из манчестерских парков, где однажды она так крепко уснула после блудной ночи с каким-то персиянином очень зрелых лет.

     Милостивая Авдотья умерла при тяжёлых родах. Когда её хоронили в самую невыносимую из невыносимых пекл, труп её «благоухал» адскими миазмами и разложением вавилонской блудницы. Однажды, через 1275 дней после самоубийства над обрывом, милостивая Авдотья соблазнила двух монахов древней обители за два куска хлеба и щедрого отрезка говяжьей колбасы. То, что они сотворили с её телом, могло бы стать учебником сексуальной магии, если бы нашлись смельчаки, сумевшие посягнуть на описание столь содомского блудодейства. Но не из-за этого труп её ужасно «благоухал». Были куда более срамные поступки, несовместимые с понятием «женщина», о которых невозможно здесь упомянуть.

     Но была Катенька, и были с ней слова из Притчей Соломоновых: «Доброе имя лучше большого богатства, и добрая слава лучше серебра и золота. Богатый и бедный встречаются друг с другом: того и другого создал Господь. Благоразумный видит беду, и укрывается; а неопытные идут вперёд, и наказываются. За смирением следует страх Господень, богатство, и слава, и жизнь». Многих отмыла и накормила богомолица Катерина, и в каждом ближнем видела страдающий образ Господа нашего Иисуса Христа, и все окружающие наперебой дивились, как много в Катеньке было веры, надежды и любви.

     Семён же уплыл сразу, тем же летом, на Валаам и стал смиренным послушником. Говорили, что он собственноручно вырыл пещерку и там молился Богу до своего ухода в вечные обители Света и Добра.

     

     Зима

     Зима

     Зима