Мы шли по Радужной. Было промозгло и ветрено, от сырости кожа становилась водянистой и как будто чужой. Погода была дрянь. Я сказал об этом Герцогу, и он согласился: дрянь погода. Я сказал: вообще, дрянной теперь ноябрь. Десять лет назад в ноябре уже снег лежал. Герцог промолчал - он не помнил, как было десять лет назад. А если бы и помнил, вряд ли стал бы спорить: очень уж хотелось домой, в тепло.
Молча мы свернули вниз, на Кленовую, подошли к древнему фонарю у подворотни. Он голодно клацал жестью и натужно жужжал. Мне представилось, как электроны, такие же древние, как сам фонарь, кряхтя проползают по тесной нити и вызывают жужжание. В этот момент Герцог заметил злого человека.
Глухо зарычав, он бросился к прохожему. Поводок рванулся, вспыхнула кожа на ладони. Я успел сжать его и резко подался назад, удерживая Герцога, может быть, в шаге от человека. Тот замер. Не ахнул, не отскочил. Застыл на месте так, что даже звук дыханья его, даже шорох одежды пропал в ночной сырости. Потом, когда понял, что я надежно держу псину, прохожий двинулся дальше и исчез в подворотне. Шаги затихли вскоре. Странно: я вроде бы не слышал, как хлопнула дверь подъезда.
Погладил Герцога по холке. Холка напоминала одежную щетку с жестким ворсом.
Когда мы двинулись дальше к дому, я заговорил.
- Ты прав, это злой человек. Добрые люди не умеют так молчать. Но понимаешь, приятель, беда в том, что нам на все плевать. Нам - людям, то есть. Злой человек идет мимо нас, а мы смотрим вслед молча, думаем себе: не нам его судить, каждый по своему хорош, да и кто нам дал право... Не рычим, не бросаемся. Мы равнодушны. Да уж.
Герцог буркнул что-то и несколько раз шумно принюхался. Мы были уже у нашей калитки. За калиткой густо скрипел орех, разминаясь на ветру. Потрескивал и урчал отопительный котел из самого брюха здания, громко тикал маятник в гостиной, а форточка, которую я опять забыл закрыть, деловито хлопала и звякала стеклом.
Я усмехнулся, отпирая калитку.
- Помнишь, приятель, как злилась та, когда я не закрывал форточку? Сколько живу здесь, всегда открываю ее. Потому что когда-то в доме были крысы. Их давно уже нет, но воздух-то крысиный. А та как будто и не чувствовала! Все орала на меня. Старый дурак, говорила, сквозняки устроил, ни о ком не думаешь, кроме пса. Помнишь, дружок?
Я потрепал Герцога за ухом и пропустил вперед себя в открытую калитку. Он не вошел. Насторожился, напрягся и вдруг подался дальше, вниз по Кленовой.
- Куда ты?
Он приостановился, тявкнул нетерпеливо, подгоняя меня. И вновь натянул поводок.
- Ну, раз идешь - значит, надо. - Сказал я, двигаясь вслед за ним. - Я полагаю, человек знает, когда ему нужно идти, и нечего тут расспрашивать. Та вот не любила, когда мы ходили среди ночи. Куда, говорила, ты прешься? И ведь добро бы ей было взаправду интересно, куда. Так нет, она ответа не слушала. Ей, видите ли, плохо, что среди ночи. А разве нам не одинаково, что днем, что ночью? Одинаково. А людей ночью меньше, верно говорю?
Герцог слушал меня невнимательно. Он рыскал и подергивал, спеша куда-то все дальше от дома. Кленовая была безлюдна, шуршали вдоль бордюров листья, за редкими окнами голосили телевизоры. Раз мне послышались чьи-то шаги за спиной, но быстро стихли. Мы миновали детский садик, обнесенный бетонной стеной. Прошли мимо двух девятиэтажек и свернули во двор третьей. Въезд в него, как полагается, отмечал мусорный контейнер. В нем шумно копошился кот, воняющий селедкой. Герцог не заметил кота.
- К кому это ты в гости собрался? - Спросил я, когда друг повел меня внутрь парадного. Его когти зацокали по ступеням. Боясь отстать, я бежал следом. К четвертому этажу я здорово запыхался, на мое счастье между четвертым и пятым Герцог остановился.
По правде, я понятия не имел, почему он остановился именно здесь, и чем привлекла его эта площадка. Что я и высказал ему. Герцог возразил. Он тявкнул взволнованно и тревожно, лестничная клетка звякнула негромким эхом. Я вытянул руки. Передо мной была труба мусоропровода, вся в шершавой шелушащейся краске, а за трубой воняло гадостно и едко. Сделав шаг, я наступил на тряпье.
- Дружок, да это логово какого-то бомжа. Идем отсюда, не больно мне хочется встречаться с хозяином.
Герцог нехотя принялся спускаться. По дороге он ворчал под нос.
- Бомжей не любишь? Не стоит их не любить. Поверь: лучшее, что можно сделать с ними - это не замечать. Тебе еще надо учиться. Понимаешь, дружок, не замечать - это вообще большое искусство.
Я помолчал. Мне вспомнилась та с ее двумя сопляками. Вот она не умела не замечать. Правда, и замечать тоже не умела. Шумно было с ними... Потом так тихо стало...
Мы вышли на свежую улицу, и Герцог, наконец, направился в сторону дома. Однако, проходя мимо свалки, он выкинул вообще небывалую штуку. Пес присел на задние лапы и сиганул в контейнер! Ночной котяра истошно заорал и бросился прочь, унося запах селедки. Герцог принялся рыться в мусоре. Я держался за поводок и чувствовал себя именно тем, кого лучше не заметить.
- Ну хватит! - Не выдержал наконец. - Вылезай оттуда.
Он вылез. Точней, выпрыгнул и бросил мне на ноги пухлый мягкий сверток. Вышвырнуть его обратно Герцог не позволил. Я поддался на уговоры и поднял сверток. Это был плотный шерстяной лоскут, похожий на одеяло. Запах гари, выползающий из свертка, резал нос. Та сказала бы: куда ты лезешь, идиот старый! Я сунул руку в сверток и наткнулся на маслянистую сталь.
- Черти полосатые... Ты знаешь, приятель, что ты нашел?
Герцог посмотрел и принюхался. Он не знал.
- И правильно, ни к чему тебе это знать. Это и к лучшему, что не знаешь.
Я покрутил его в ладонях, ощупал. Давненько не держал в руках. Двенадцать лет уже. И четыре месяца. Отщелкнул обойму - в ней были патроны, по крайней мере, один. Запах пороха и смазки. Крепкий, добротный запах.
Одеяло я выбросил в контейнер. Макарова держал еще с минуту, перекладывая с ладони на ладонь. Герцог трогал меня влажным пятаком. Ему было интересно.
- Нет, друг, это не для тебя. Да и не для меня тоже.
Я расстегнул куртку и спрятал пистолет за пазуху.
Через пять минут мы стояли у калитки. Сегодня наша прогулка вышла на треть часа длиннее. Я очень точно чувствую время. Те всегда удивлялись, что так точно. Почти как маятник, который тикает в гостиной. Он и бьет очень точно - не каждый час, а каждую четверть. Я сам разбирал его лет шесть назад. И до сих пор тикает! А котел урчит, а орех поскрипывает, разминаясь на ветру, а форточка...
А форточка.
Она не хлопала.
Я стоял у калитки минуту, она все не хлопала.
Тронул Герцога, он прижался ко мне. Мы оба знали, что в доме есть кто-то.
Мы открыли калитку и подошли к двери. Вставил ключ в скважину, медленно повернул его. Взял Герцога за ошейник - он напрягся под моей рукой, как тетива. Я отступил в сторону от проема и тогда осторожно открыл дверь. Пес вздрогнул - воздух в прихожей веял чужим. Я громко спросил:
- Что ты делаешь в нашем доме?!
Он молчал.
- Ты вор? Зачем же ты влез? Разве не видел, что мы тут были двадцать минут назад?
Он молчал.
- Ты влез через форточку и запер ее. Она перестала хлопать. Мы знаем, что ты здесь.
Он молчал. Сверхъестественно молчал, добрые люди не умеют так молчать...
Мороз пробежал по спине.
- Так ты ждешь, чтобы убить меня?
Тишина.
- Хочешь убить меня потому, что Герцог кинулся на тебя, когда ты проходил под фонарем? Потому что он взял твой след и повел меня вниз по улице, откуда как раз пришел ты? Ты следил за нами, видел, где мы живем, и куда пошли от калитки. Залез сюда ждать, когда я приду к своему телефону.
Тишина. Он стоял внутри дома, может быть, в двух метрах от меня. Откуда-то я знал, что он не пошевелится, пока я буду говорить. Я говорил дальше.
- Значит, ты думаешь, что я запомнил твое лицо там, под фонарем? Ты думаешь, я видел покойника между четвертым и пятым этажами? Там, где ты его подстерег и застрелил полчаса назад. А выстрела никто не слышал, для этого ты обернул Макарова в одеяло, и труп найдут только утром, когда мусоровоз уже увезет оружие на городскую свалку. Думаешь, я мог видеть все это? Почему ты не убил меня там же, в девятиэтажке? Вероятно, у тебя нет второго ствола. Ты влез в мой дом и просто взял большой нож для мяса, что висит над плитой. Сейчас ты стоишь с ним тут, в прихожей.
Тишина.
- Давай сделаем так. Мы с Герцогом повернемся и спокойно уйдем. Ты не станешь кидаться нам на спину. А когда мы уйдем, зажжешь свет в доме и посмотришь, куда ты попал. Здесь нет ни телевизора, ни компьютера, ни газет, ни журналов. Половина лампочек сгорела давно, и я не меняю их. Нет календарей и часов, кроме большого маятника в гостиной. В глиняной вазе стоят четыре трости, а возле кровати лежит книга - взгляни на нее внимательно. Я читаю азбукой Брайля. Я слеп! Герцог - мой поводырь!
Я перевел дыхание. Он все молчал.
- Я ухожу, - сказал я. - Я не мог видеть тебя, не мог видеть того, кого ты застрелил. Это не мое дело. Чье угодно, но уж точно не мое. Хочу просто уйти, а когда вернусь - чтобы тебя не было. Хорошо?
Тишина. Я попятился от двери, пытаясь увести с собой Герцога.
Тот застыл на месте. Его шерсть стояла ежом, а мышцы были вырезаны из мрамора.
- Дружок, - сказал я, - ну пошли. Прошу тебя. Ну, злой человек, так что? Не нам его судить, приятель.
Чужой уронил отрывистый смешок:
- Тхе!
Герцог метнулся в дом.
Его сердце колотилось так бешено, что я слышал движения друга. За секунду он пересек прихожую и прыгнул. Тут же отлетел, напоровшись на что-то, шлепнулся на пол, отполз. Только тогда очень тихо застонал.
Чужак бросил:
- Шшавка.
Голос был глухой, утробный. Звук выбирался из самого его живота.