Что несешь Ты мне, Намо-Судья, в сжатых ладонях? Сквозь дымку слез я с трудом смотрю на исходящий от Тебя свет. Там, в темных и предначальных чертогах, зачем склонился Ты над моим растерзанным телом, что вкладываешь мне в грудь, и почему так тяжело дышать? Что выткано на гобеленах, где сейчас душа друга моего и Учителя, где летит сквозь безжалостный норд не моя Ласточка? Тут ли мне, ушедшему на закате, невесомому и бестелесному, бродить зыбкой тенью в ожидании последней песни Эа? И неужели все, что сделал я в жизни - это каверна, холодная дыра внутри меня? Когда слезы высыхают, я вижу потолок, сбитый из тяжелых прокопченных брусьев, развешанные в беспорядке ворохи сухих трав, темное дерево ветхих стен. Но стоит мне моргнуть, и снова высокие гулкие пещеры бессмертия встают перед моими глазами. Отвернувшись, Судья уходит, и я принимаю его великий дар - собственную заплутавшую во тьме душу. Она озаряет меня вспышкой, и мое прошлое в страхе бежит перед этим светом.
Там, где нет жары и холода, злости и радости, боли и наслаждения лежу я, не чувствуя тела. Я свободен и пуст, как глиняный кувшин, из которого жадные уста выпили все легкое прозрачное сливовое вино жарким летним полднем. Я не помню, как это было - страдать от жажды, голода или жары, я не верю, что такое случалось и со мной. Я - морок, невысказанная мысль в пустоте мироздания, гордая в своем одиночестве, и время проносится сквозь меня, быстрое и неуловимое, как ветер, и я наполняюсь его дыханием, раздуваюсь, я - белый холщовый парус на юной сосновой мачте корабля! А потом я лопнул, разлетелся на миллионы блестящих капелек над волнами покоя и открыл глаза.
Я был жив в самом тривиальном смысле этого слова. Не было надо мной ни Валы Мандоса, ни сосновых мачт, ни чистого безвременья. Сквозь узкую щель между веками, прорезанную, как тайный ход между скалами, в неподвижном камне лица, я увидел тот самый темный, сальный потолок, охапки душистых трав, и большую бронзовую ложку с выгнутым клювом-поильником у меня перед носом. Пока я осмысливал происходящее, в мое горло полилась теплая горьковатая жидкость. Я забыл, не мог глотать, и надсадный болезненный кашель, от которого тряслось все тело, полностью вернул меня в мир сущего.
- Тише, тише, это ничего, это хорошо, значит, тело просыпается, к жизни возвращается, - чья-то теплая и мягкая рука гладила меня по голове, - Значит, не зря я листья крапивы, скумпии да корни змеевика мешала, не зря отвар варила, не зря в дальние овраги ходила. Значит, скоро и глаза откроются, и из золоченых западных теремов вернется погостившая там душа, да с телом встретится. И соскучились же они друг по другу, родимые - кинутся в объятия друг дружке, тут князь глаза свои и откроет...
Тем временем руки оставили меня, голос удалился вправо, куда я еще не мог смотреть - глаза не двигались, я был удивительно похож на детские игрушки, набиваемые белой запашистой овечьей шерстью. Я слышал глухой стук глиняной посуды, поскрипывание полов, легкое, едва уловимое дыхание. Справа лилась жидкость из одной посуды в другую, выжималась тряпка, шуршала ткань. Я попробовал пошевелить пальцами - медленно-медленно, неохотно, но они не повиновались моим жестоким и гневным приказам. Сначала пальцы были холодными и чужими, как лица тех, кого я сжигал в мертвом городе, но я не сдавался, я чувствовал свою кровь, спокойно и размеренно бегущую по артериям, слышал, как умиротворенно бьется мое сердце, чувствовал легкое покалывание заживающей кожи. Как дерево после тяжкой зимы, я чувствовал, как жизненная сила поднимается из глубин и омывает мое тело. Я умолял, увещевал, проклинал. Мои руки теплели, оживали, и первым сдался указательный палец - мне удалось очертить им круг по грубой холщевой простыни, на которой я лежал. Когда мне удалось сжать кисть в кулак, я устал так сильно, как не уставал со времен работ в угольных штольнях. С удивительным равнодушием отметив, что крепко укутан колючим домотканым одеялом, я снова закрыл глаза.
Я не видел алмазного песка, золота знамен и беломраморной мощи бесконечно далекого Тириона: я родился за Морем, и для меня нет ничего прекраснее Гондолина. Я хожу по нему в полном одиночестве, потому что не осталось живых в его опустевших мощеных сосудах улиц, и кровь ушла в камни и въелась так глубоко, что никогда не восстанет он: в прежнем ли великолепии и славе, в жалких, изуродованных страхом вернувшихся, в безнадежной, алым и багровым застилающей глаза, неиссякаемой мести. Там, куда вернулась моя душа, поздняя весна - сквозь щели между камнями пробивается зеленая трава, такая нетронутая и такая окровавленная, тянутся в желании выжить любой ценой не поливаемые, ранимые бутоны, и листья тополей такие глянцевые, как будто не видели умирающих под их сенью детей. А теплыми ночами, в запрудах засорившихся и заплывших ряской каналов, начали плакать и хохотать над своими слезами холодные, белобрюхие лягушки. Над пеплом и сгоревшим прахом будут петь золотые звонкоголосые флейты, предвестницы дождей, иволги.
Я знаю, я только теперь начинаю понимать, до чего прекрасен, равнодушен и жесток этот мир: тут все стремиться жить, не смотря на боль, страх и смерть, свитые в звенящую на шее каждого приходящего в Арду низку бус. И не таков ли я сам, чьи сапоги топчут сейчас воображаемые камни бесповоротно мертвого города... То, что я видел - чем смыть из памяти грязные разводы? Разве не должен я был умереть, потому что ни одна душа не может вынести столько мерзостей и разве я лучше неразумного скота, если, держав на руках тысячи искалеченных тел, радуюсь теплу чужого жилья? Но я жив, я не чувствую боли и страха, и неизвестность больше не пугает меня.
Мой рот снова наполнился тем самым настоем из крапивы, скумпии и змеевика, на меня дохнуло чужой жизнью, и я окончательно открыл глаза.