Молодая, обнажённая женщина, легко соскочила с постели, стремительно пересекла маленькую комнату и, высунувшись по самую грудь в распахнутое окно, окинула долгим восторженным взглядом обновлённый, после вселенского потопа, Мир. Она попала в бурный поток лучей ослепительного утреннего солнца, и по её бедрам запрыгали легкомысленные "зайчики", а роскошная грива волос, обдуваемая легким бризом, вспыхнула белым пламенем. Неожиданно женщина обернулась и, поймав мой восхищенный взгляд, одарила в ответ влюбленной улыбкой...
Много дней кряду веселилась непогода. Порывистый ветер гнал черные табуны волн в белых попонах пены и бросал с неослабевающей силой на узкую полоску земли. Небо было обложено тяжёлыми тучами. Непрерывно шёл холодный дождь. Большие капли смачно шлепались в лужи, высекая пузыри, и беспардонно колотили в единственное окошко нашего "сказочного замка".
Ухватив лето за самый хвостик, мы вырвались на недельку из пыльного, прокалённого зноем города, сбежали на край Света от повседневной столичной суматохи и исторических катаклизмов. Глухая деревушка в заповедном краю на Кинбурнской косе, как ножом отрезавшей сине-стальную воду Чёрного моря от грязной лужи Днепробугского лимана, стала на краткое время нашим прибежищем.
Мы поселились в ветхой лачуге, среди источающих одуряющий аромат одичавших цветов, а вокруг, опьянев от влаги, буйствовала природа, будоража воображение и вызывая непреодолимый исследовательский азарт. И мы, одевшись потеплей и прихватив зонтики, каждый день отправлялись путешествовать по нашей "terra incognito". Бродили по залитым дождевой водой лугам, взбирались на макушки лысых курганов, спускались в заросшие густой травой воронки, оставшиеся после войны, собирали букеты туманного дельфиниума и храбро сражались с голодными комариными ордами, а однажды едва не заблудились в редкой лесопосадке, в двух шагах от дома.
Нам нравилось гулять по берегу моря, с замиранием сердца наблюдая за шрапнельными взрывами прибоя и "водопролитной" битвой туч и облаков, чей окрас ежеминутно менялся от нежно-розового до чернильно-фиолетового. По дороге мы часто останавливались и подолгу целовались, ощущая на губах солоноватый привкус дальних странствий. На нас нисходило ощущение покоя и счастья и казалось, что этому не будет конца. Порой мою девочку находила летучая рифма, и она надолго умолкала, прислушиваясь к себе. Я по-хорошему завидовал и старался не нарушать столь драгоценные для неё мгновения творчества. К своему глубокому сожалению, из-за нескончаемого ливня я не мог делать этюды, но тем сильнее впитывал ирреальные образы "затерянного мира".
Обычно мы возвращались из наших странствий, проходя мимо почти опустевшей турбазы, где покупали свежевыпеченный хлеб. Иногда моя ненаглядная пифия раскидывала картишки и гадала вконец одуревшему от скуки женскому персоналу: "Что было, что будет, чем дело кончится, да сердце успокоится". Благодарность "натурпродуктами" скрашивала наше скромное меню.
По вечерам к нам на огонёк заходила хозяйка дома, красивая и в преклонном возрасте женщина, с голубыми, как васильки, глазами на обожжённом временем лице. Дети её давно выросли и разъехались в разные стороны. Местный рыбхоз развалился, и делать им здесь стало нечего.
Было странно чувствовать, как сжимается время, когда она рассказывала истории, связанные с морем и событиями Великой Отечественной, которая, казалось, только вчера сумасшедшим катком пронеслась по этим, забытым Богом и людьми, местам.
- Баржу затонувшую видели? Как же? Недалеко от берега во время отлива корма из воды торчит - ржавая вся и пробоина в борту. На ней немцы раненых своих эвакуировали. Для прикрытия местных посадили - стариков, детей. А у наших солдатиков приказ: фрицев не пропускать. С материка батарея и ударила. Так все вместе и пошли ко дну...
Мы угощали хозяйку привезенным с собой густым красным молдавским вином с дедовского куста. Потом моя певунья расчехляла гитару, подкручивала колки и над пустынным берегом разносились мелодии военных лет. Напевшись и наплакавшись вволю, женщина уходила, а мы засиживались у открытого окна, наслаждаясь вечерней безмятежностью, густо настоянной на травах, море и дожде. Наши души сливались с причудливым разнообразием звуков и запахов Вселенной.
Так проходили эти неповторимые дни, служившие торжественной прелюдией к волшебным ночам, когда комната превращалась в храм, где мы совершали наш священный обряд, втайне посмеиваясь над детским лепетом "Камасутры". А потом, уставшие и оглушённые, молча лежали, крепко-крепко обняв друг друга, словно огромная планета вдруг скукожилась до размеров нашего скрипучего ложа, и с неё можно было легко соскользнуть в звездную пропасть.
- Я люблю тебя. Спокойной ночи.
- Спокойной ночи. Я тебя люблю.
Уже на рассвете, когда мгла за окном начинала редеть, лада, угомонившись, засыпала на моем плече, а я долго еще не мог сомкнуть глаз, разгадывая тайный язык ветра за тонкими стенами нашей фанерной крепости...
И всё же, последний день нашего отчаянного побега ознаменовался блестящим солнечным утром...
Прислушиваясь к непривычно тихому шелесту прибоя и радостным крикам чаек за окном, я, затаив дыхание, наблюдаю, как моя лапушка одевается, тщательно расчёсывает волосы и наводит праздничный макияж.
Когда соломенная шляпка с красной ленточкой, наконец, венчает торжественные сборы, мы, не задерживаясь, выскакиваем на улицу, где нас по-царски встречает природа, сверкая бриллиантовыми россыпями капель.
Солнце припекает, словно пытаясь взять реванш за время диктатуры дождя! Волны кротко ластятся к берегу, извиняясь за былое бесчинство. Коса "безвидна и пуста" до самого горизонта. Крепко взявшись за руки, мы идём по кромке прибоя, ощущая себя Адамом и Евой пилотной серии самой первой мыльной оперы. Я кладу руку на горячее бедро любимой и целую её в трогательный завиток волос на виске, потом в глаза и губы:
- Я люблю тебя, - шепчу слова молитвы.
- Я тебя люблю, - еле слышно вторит она.
Галактическая карусель на миг замедляет вращение, но, словно опомнившись, опять набирает обороты. Вместе с ней движемся и мы, испытывая легкое головокружение.
- Будем купаться? - переводя дух, спрашиваю я, с опаской трогая ногой воду: море после недельного шторма ледяное.
- Конечно, - слышу беспечный ответ, и русалочка, выскользнув из моих объятий, сладострастно отдаётся родной стихии. В порыве ревности, с воплем кидаюсь вслед за коварной обольстительницей. От нестерпимого холода перехватывает дыхание, и я позорно ретируюсь, с ужасом и восторгом наблюдая, как моя маленькая сардинка плещется около берега.
"Если материя, из которой сшита Вселенная, существовала вечно, - думаю я, - то, по теории вероятности, тончайшие нити, из которых мы все сотканы, в бесконечности времени должны опять сплестись в знакомый узор. Это как возможность повторения рисунка мозаики из цветных стекляшек в детском калейдоскопе. И, быть может, через миллиарды лет, мы опять будем идти по берегу моря... а возможно, уже шли так когда-то, в безначальном прошлом".
И снова мы шагаем по пустынному пляжу и громко поём от переполняющего нас чувства свободы. Поём, потому что молоды, влюблены и счастливы, потому что у нас впереди целая жизнь, прекрасная и длинная, как эта коса солнечным днём в конце августа.
За нами тянется двойная цепочка следов, которую жадно слизывают голодные волны. Солнце неистовствует, и я чувствую, что начинаю медленно плавиться. Моя прекрасная "юнатка" то и дело останавливается и, опустившись на колени, с увлечением собирает коллекцию разноцветных камешков. Каждый необычный экземпляр, подброшенный щедрым морем, вызывает у неё бурный восторг.
К полудню мы добираемся до покосившегося деревянного сарая. Из распахнутых настежь ворот в воду спускаются полузасыпанные песком рельсы, а рядом на сваях висят истлевшие рыболовные сети. Лежащую неподалеку тупорылую железяку я поначалу принимаю за старый буй, выброшенный штормом, но при ближайшем рассмотрении это оказывается авиабомба второй Мировой. Время её давно истекло, и сквозь дыры в мятом корпусе проросли маленькие белые цветочки.
Вдохновленные пустынным антуражем, мы решаем сделать несколько высокохудожественных фотографий в стиле "ню". Моя несравненная натурщица мгновенно "облачается" в рабочую форму, и я принимаюсь за дело. "Ню-ша, пойманная в сети", "Ню-ня в прибое", "Ню-ся, оседлавшая бомбу"... Синее море, пустынная коса, красивая женщина, - в общем, ничего особенного в этих снимках нет, кроме одного, - это МОЯ женщина!!!...
Изнемогая от жары, мы молча бредём вдоль берега. Солнце обжигает плечи и слепит глаза. Хрупкие ракушки хрустят под нашими босыми ступнями. Внезапно, лежащий у нас на дороге продолговатый камень, меняет форму. У него появляется голова и перепончатые лапки. Это маленькая утка и по ее неуверенным движениям сразу видно, что она чем-то серьёзно больна. Только теперь мы замечаем вокруг останки погибших птиц. Над ними со злорадным гудением вьются жирные зеленые мухи. Порывы ветра доносят еле уловимый запах тления. Потревоженная нами "серая шейка", оберегая драгоценную свободу, ковыляет по песку, бросается в прибой и, преодолевая течение и немочь, с трудом плывёт среди безучастных волн. Я инстинктивно делаю несколько шагов, собираясь броситься следом, - догнать, вытащить на берег, спасти... и останавливаюсь, понимая всю нелепость своего порыва. Вскоре беглянка навсегда исчезает в тёмной пучине. "Может так и лучше, чем медленно беспомощно загибаться", - в оправдание себе думаю я, но на душе легче не становится.
Потрясённые случившимся, мы спешно минуем пернатое кладбище, которое даже любопытные чайки облетают стороной, и ещё долго потом молчим в окружении равнодушно - ликующей природы...
Солнце прилипло к небосводу, как блин к раскаленной сковородке. Смешные маленькие крабы при нашем приближении ловко зарываются во влажный песок. Впереди, словно киты, выбросившиеся на сушу, лежат перевёрнутые вверх килем баркасы. Рядом - небольшая лужа, оставшаяся после шторма. Вода в ней теплая, как парное молоко, глубина - чуть выше колена. Мы долго бултыхаемся в этом "маленьком море", где в отражении облаков, резвятся беспечные мальки, и с чувством собственного достоинства парят грациозные медузы.
Наплескавшись вволю, смыв усталость и мрачные мысли, на горячем брюхе одной из лодок сервируем стол на две персоны для романтической трапезы при свете солнца. Любуясь линией горизонта, пьем водку из фляги и закусываем бутербродами.
"Огненная вода", ударяя в голову, вызывает сладостное томление. Скинув остатки одежды и условностей, украсив себя чаячьими перьями, понатыкав их во все мало-мальски пригодные места, я исполняю перед моей "суженой-обнаженной" птичий танец любви (как я себе это представляю): высоко подбрасываю ноги, кручу головой, потом распускаю хвост, ломаю крыльями воздух и щелкаю клювом. И, - о, чудо! Моя желанная, отвечая на призыв, идет навстречу, изящно выгибая шею и, трепеща перышками, в тихом шелесте которых угадывается что-то из Мендельсона. Это возбуждает неодолимое желание, и ничто не может ему противостоять. Закрываю глаза и замираю, чувствуя, как от коготков на моих лапках вверх бежит горячая стремительная волна...
Недалеко от берега, скалами возвышаясь над водой, стоят железобетонные блоки. Волны бьются в их серую твердь и взмывают в высь ослепительной пеной, а там, словно лоскуты этих морских кружев с веселыми воплями кувыркаются белоснежные чайки. Мне тоже хочется туда, где в вышине тает след реактивного самолета, и я отпускаю нежную руку моей возлюбленной.
Стрела косы как взлетная полоса аэродрома. Разбегаюсь, отталкиваюсь и несусь над бескрайним простором моря в глубокую синеву небес, которые постепенно становятся чёрными.
- Ты куда?! Вернись! Останься со мной! - слышу обеспокоенный голос у себя за спиною, но не в силах даже оглянуться, завороженный стремительным движением к далекому горизонту, который, быстро набухая, принимает форму круга. Солнце перестает быть живым и ласковым, мир полутеней заканчивается. Из космической бездны идет жесткое излучение. Ощутимо веет холодом. А меня влечет все дальше и дальше, к какой-то сверкающей вершине и становится страшно от этого путешествия, из которого мало кто возвращался.
* * *
Было раннее утро. Безоблачное небо над в/ч 44316 радовало глаз безмятежностью голубого колера. Словно начищенная бляха на форменном ремне во всю сияло солнце. По широкому плацу перед казармами, под нервные команды прапора, огромными зелеными муравьями деловито сновали солдаты, таская какие-то ящики. Ревя моторами, с территории части то и дело выезжали крытые брезентом грузовики с людьми и снаряжением.
Выполняя приказ, и я давно уже должен был находиться в пути, - карта местности лежала в планшете, а плечо оттягивал армейский дозиметр, - но, теряя драгоценное время, топтался у пропускного пункта. По неизвестной причине наш ротный "лихач" куда - то запропастился.
"Водителю машины радиационно-химической разведки срочно явиться на КПП!" - в очередной раз безрезультатно прогундосил динамик у меня над головой. Поминая недобрым словом "дезертира", я потрусил в автопарк, где с негодованием и обнаружил "доблестного" разведчика Жукова, сладко похрапывающим на заднем сидении служебного автомобиля.
В нашем подразделении все звали его просто "Жук", что, как нельзя лучше подходило к загоревшему до черноты скуластому лицу, колючим глазам и тонким ехидным усикам шофера.
Без лишних церемоний я его растолкал. Разлепив припухшие ото сна веки, сержант уставился на меня, явно не узнавая, затем, обматерив в моем лице весь офицерский корпус, сделал попытку вновь завалиться на боковую. Только несколько сокровенных выражений, которым мне пришлось в своё время обучиться для взаимопонимания на стройках коммунизма, заставили его выйти из "летаргического" сна и взяться за баранку.
Наскоро сверившись с картой и памятью, я, наконец, вывел наш видавший виды ГАЗик на маршрут. Мы помчались по мокрому, блестящему как антрацит, шоссе, омытому с утра пораньше поливочными машинами от налёта зараженной пыли. Вдоль всей трассы стояли щиты с изображением зловещего знака радиации и предостерегающей надписью: "Остановка на обочине запрещена, опасно для жизни!", а на придорожных кустах болтались использованные разовые респираторы, иногда в шутку связанные парами и оттого похожие на белые лифчики. Так, в несметном количестве, они валялись повсюду вокруг взорвавшейся АЭС.
Сама атомная станция занимала огромное пространство. Её энергоблоки доминировали в промышленном пейзаже района. Архитектурный тандем третьего и четвертого среди рядового состава, одичавшего без женской ласки, именовался "коровой", - видимо, из-за высоченной трубы, фрейдовски торчащей между ними.
Это гигантское сооружение из железобетона, со стороны взбесившегося реактора закованное в тяжелую, противорадиационную броню, по грандиозности можно было сравнить, разве что, с Великой пирамидой. И, наверняка, к защитному саркофагу когда-нибудь станут относиться, как к очередному чуду света. Приедут любознательные туристы, с безопасного расстояния осмотрят усмиренного монстра и, получив свою порцию адреналина, сфотографируются группой у монумента погибшим героям - пожарным...
Ну, а мы, хоть и не на экскурсии, но тоже желаем щелкнуться на память, для дембельского альбома, пока гебешник рядом не крутится.
"Эй, мужики, встаньте до кучи, только "намордники" - то стяните, рож не видно! А ты, дылда, пригнись, - "корову" совсем загородил, что дома жене покажешь? Что? Ну, на это ты, знать, мастер... Стой, стой, приятель, на "японца" не облокачивайся! Робот только вчера у реактора работал, горячий ещё, понимать надо... Теперь все хором скажите: ра-ди-и-ик! Снимаю!"
В зоне всегда было место для откровенной глупости и должностной подлости. Встречал я и безмятежно загорающих на пляже у Припяти, при повышенном излучении, бравых солдатиков, и умельцев, делающих из индивидуальных дозиметров сувенирные ножи, и умников, приказавших отобрать у нас накопители, когда те показали "не те" цифры, и "партизан", покорно ждущих своей очереди попасть на развороченную атомным взрывом крышу реактора и, сбросив вниз пару-тройку лопат мусора, получить "нормативную" порцию общей для всех радиоактивной "похлебки".
Размышляя об этом, я внимательно всматривался в пролетающий мимо машины безлюдный пейзаж, стараясь запомнить, а по возможности и зарисовать в блокнот все, что мне казалось интересным и необычным. Я всегда так поступал в дороге, собирая материал для своих будущих картин.
Дальнейший наш путь пролегал через несколько глухих деревень, заблудившихся в путанице перелесья и многочисленных ручьев, и мне пришлось для верности вновь развернуть маршрутную карту, на которой были отмечены точки наших обязательных остановок. Определившись на местности, мы свернули с бетонки на грунтовую дорогу и, подымая пыль, покатили мимо заброшенного погоста, к ближайшему селению.
Здесь повсюду были заметны следы произошедшей катастрофы: листья на деревьях пожухли и сморщились, трава местами почернела, а кресты на могилах, оставшихся без присмотра, покосились. Время от времени я бросал тревожные взгляды на шкалу дозиметра. Показания прибора не радовали. Жук, первое время без передышки поносивший всё и всех, видимо тоже осознал опасность и теперь угрюмо молчал.
На околице заброшенной деревеньки я велел остановить машину и, стараясь выполнить полученное задание как можно быстрее, определил уровень радиации, взял пробы земли и воды из колодца.
В этих краях люди всегда жили бедно: дома и сараи из самана, ветхие заборы, непроходимые после дождя улицы, а теперь еще и разбросанные во время поспешной эвакуации вещи, ободранная с крыш солома и заколоченные окна. Я так и не смог к этому привыкнуть за время своих кратковременных визитов в "мертвую" зону и, каждый раз, когда мой взгляд случайно натыкался на вдавленную в колею книгу или детскую игрушку почти физически чувствовал удар под дых. Иногда у меня возникало ощущение нереальности происходящего: казалось, что здесь не поют птицы, не пахнут цветы и даже не колышутся листья. Всё вокруг выглядело нелепой декорацией к фантастическому спектаклю...
Не задерживаясь дольше необходимого, мы рванули с места и, миновав какую-то безымянную речушку, запрыгали на ухабах по лесной дороге. Но в лесу, как известно, "все деревья одинаковы" и, поэтому, нет ничего удивительного в том, что где-то на развилке мой шофер лопухнулся и свернув "не туда", завез нас прямиком в "рыжий лес". Так здесь называют ельник, на который однажды опустилось радиоактивное облако, - деревья погибли, а иголки стали кирпичного цвета. Предупреждая нас о нависшей опасности, в наушниках дозиметра раздался оглушительный треск.
Жуков, поминая бога, душу и мать, круто развернул наш доморощенный "джип" и, не разбирая пути, погнал напролом через подлесок. Но, едва мы выбрались из опасного района, как мотор стал "чихать" и заглох. Автомобиль, ломая кусты, прокатился по инерции несколько десятков метров и остановился.
- В чём дело, сержант? - закипая, поинтересовался я.
- Бензин кончился, - осипшим вдруг голосом сообщил водитель. Стиснув зубы, я смолчал, приберегая эмоции до лучших времен.
Прихватив канистру, мы поспешно выбрались из кабины, пересекли широкую поляну и, форсировав неглубокий овраг, по которому тек шустрый ручей, вдруг наткнулись на очередное "выпотрошенное" селение. К нашему удивлению, где-то заблеяла коза, залаяла собака и на крыльцо крайней избы вышла древняя старуха в цветастом платке.
Жуков повеселел: "Живем, лейтенант!" - и мы, напрямик, через плантации чертополоха, направились к жилому дому.
- Бабусь, - заорал на ходу шофёр,- молочком не угостишь?!
Крестьянка с подозрением оглядела нас.
- Что за деревня, бабушка? - поздоровавшись, спросил я, когда мы подошли.
- Так, Ясеня, - пожевав губами, ответила старая.
- А, еще, есть кто в деревне?
- Кум - трухлявый пень, только он давненько не захаживал, помер, может, а так - никого, все разбежались...
- А, сама-то, почему не уехала? - поинтересовался Жуков.
- Куды мне? Здесь уж как-нибудь... Да и за могилками присмотреть надо.
- И радиации не боишься?
- Э-э, милай, поздно мне бояться. Пока вот скриплю, и ладно.
- Ну, а лихой кто забредёт? - не отставал любознательный сержант.
- Да были здесь уже, лазали по хатам, иконы все искали, - старуха сокрушённо покачала головой, - в войну-то немцы озорничали, а теперь свои.
- Вот, сволочи! - озлился Жук.
- Вы, бабушка, босиком ходите, а в пыли самая зараза и сидит, - заметил я и поднёс зонд к её худым, черным от времени ступням. Стрелка дозиметра вздрогнула и пересекла красную черту.
На всякий случай я решил обследовать и её убогое хозяйство. Радиация повсюду была угрожающе высокой, но особенно в чёрном пятне на огороде посреди молодой картофельной ботвы. Я, как умел, остерёг селянку, с грустью думая о тех стариках, которые добровольно остались доживать свой век в "мертвой" зоне.
- У нас машина встала, бензин кончился, - наконец, поведал о наших злоключениях водитель, потрясая пустой канистрой.
- Кум сказывал, за озером люди какие-то появились с техникой, должно быть у них и горючее есть, - подумав, сказала хозяйка и, разведя руками, добавила: - А молока, хлопцы, я вам не дам, коза не доится, звиняйте...
Было далеко за полдень, и нам следовало торопиться. Распрощавшись с собственницей мелкого рогатого скота, мы рысью припустили по просёлочной дороге, но вскоре она исчезла, утонув в какой-то луже.
Дальше шли по старой просеке, с трудом пробираясь сквозь покрытый липкой паутиной сухой, цепкий кустарник. По пути Жуков, нагнетая обстановку, пересказывал ходящие среди солдат байки о призраках зоны, о сгинувших в болотах мародёрах и о собаках-мутантах.
- Слышь, лейтенант, а глаза у них красные, как у кроликов, и в темноте светятся, ей-богу, не вру... А, знаешь, почему прежнего начштаба заменили? Нет? Так это ещё до тебя было. По дороге на станцию захотелось ему пи-пи. Остановил он, значит, машину и отошёл за кустик, а потом оказалось, что нахватался там радиков, до хрена и больше, - накопитель зарегистрировал. Ну, его и отозвали. - Сержант помолчал. - Поговаривают, что сам это подстроил, чтобы свалить поскорее...
Солнце уже покатилось к закату, а мы с Жуковым, изнывая от голода и жажды, всё ещё брели по лесу в неизвестном направлении. Заблудиться в окрестностях атомной станции, в местности, изборождённой многочисленными автодорогами, линиями электропередач и железнодорожными путями - глупее ситуации не придумаешь!
- Командир, пока ещё не стемнело, давай я на дерево залезу, может, чего и угляжу, - вызвался Жук.
- Давай, действуй, - согласился я и помог шоферу взобраться на нижнюю ветвь стоящего рядом лесного великана.
- Эй, Серёга, ты погоди, я скоро! - панибратски закричал он мне сверху и, уверенно, полез дальше, а я присел на корточки, прижался спиной к нагретому за день корявому стволу и собрался терпеливо ждать его возвращения, но внезапно почувствовал сильное головокружение и отключился...
* * *
Едва передвигая ноги от усталости, мы с Жуковым ковыляли по обочине Млечного шляха. Яйцо луна еще не снеслось в заоблачном курятнике и дорогу нам освещали только бесчисленные звезды, словно зерна, рассыпанные из божьего мешка. Очнувшись после дневного морока, природа захлебывалась какофонией звуков: протяжно кричала выпь, доносился несмолкающий лягушачий ор, вокруг что-то подозрительно шуршало.
На секунду умолкнув, Жук раскурил очередную сигарету. С тех пор, как село солнце, рот у него не закрывался:
- Что-то старая напутала. Сколько идем, ни одного огонька! Да и с дерева тоже ничего не видно, кругом сплошной лес... Слышь, лейтенант, - он на мгновение замялся и задал, по-видимому, давно мучающий его вопрос, - поговаривают, что от "радиков" у мужиков... того... не стоит. Как думаешь, правда, али брешут?
- Не знаю, еще не проверял, - сухо ответствовал я, и поведал Жукову поучительную историю про некоего шофера, который подобрал где-то в лесу парашют, оставленный пожарными-десантниками в первые дни аварии и припрятал под сидением своей машины. Хотел домой привезти, чудак, - в хозяйстве, мол, пригодится.
- И что, и как он? - забеспокоился сержант.
- А, никак! Под мышками все волосы вылезли, и член отвалился.
- Скажешь тоже, - не поверил Жук. - Нет, ты погоди... Командир, смотри, чего это там!
Я оглянулся: невдалеке, над темными кронами деревьев, плыл белый луч света. Мы застыли, с интересом разглядывая очередную загадку зоны. Жук ожесточенно дергал себя за ус, явно прикидывая её "вес" на толковище в солдатской курилке.
Потом, загребая сапогами грязь, долго брели по берегу заросшего камышом и осокой лесного озера, пока, неожиданно для себя, не уперлись в забор из колючей проволоки. За ним угадывался военный тягач с большущим фургоном в прицепе, рядом серебрилась сферическая конструкция с тарелкой спутниковой антенны на макушке.
- Что будем делать? - поинтересовался Жуков.
- Как, что?.. Постучимся и попросим бензина, - неуверенно наметил яплан "боевых" действий.
- Только не забудь добавить, что так кушать хочется, аж переночевать негде, - съязвил водитель.
Исцарапавшись в кровь, мы с трудом перелезли колючку, но не прошли и нескольких шагов, как, ослепив нас, внезапно вспыхнули мощные фары и усиленный динамиком голос, с ярко выраженным немецким акцентом из старых фильмов про войну, рявкнул:
- Лежать, бояться, - кому говорят! - на этот раз акцента не было. - На счёт три открываю огонь - и без паузы!- Раз,два,три!
По ушам ударила длинная автоматная очередь. Падая лицом в жесткую траву, я еще успел заметить, как Жук в акробатическом прыжке уходит в густую тень поваленного дерева, потом моя голова разлетелась на тысячу мелких осколков, и наступило блаженное небытие...
Сознание медленно возвращалось вместе с головной болью, тошнотой и слабостью во всем теле: не было сил даже открыть глаза, и выяснить, где это я нахожусь.
Рядом говорили на повышенных тонах. Один сиплый, до боли знакомый мне голос, видимо не в первый раз вопрошал:
- А на фуя было стрелять? Велели остановиться, - остановились. Мордой в землю? Ладно. Так зачем стрелять-то?
Другой голос, - веселый баритон с хрипотцой, - оправдывался:
- Да я в воздух стрелял, для острастки, понимаешь? Думал, вы, - мародеры. Повадились они к нам по ночам шастать. То одно открутят, то другое. На мне охрана объекта, а "сталкеров" этих за каждым кустом по дюжине. Ну, и решил пугануть, чтоб, значит, неповадно было. Извини, брат, ошибочка вышла.
Жук упорно не хотел проникнуться состраданием к трудной жизни баритона и продолжал крутить "шарманку":
- Ошибся он, понимаешь ли. Объект у него... А, на фуя было...
Но договорить он не успел. Красивый женский голос строго сказал:
- Ну, все, кончайте митинговать. Мы связались с полком и утром они пришлют машину, а сейчас - медосмотр и ужинать, но сначала в душевую. Николай, проводи, ребят.
Я, наконец, открыл глаза и, морщась от яркого света, огляделся. Напротив меня на железном табурете в небольшой больнично-чистой "каюте", очевидно, той самой фуры, сидел обиженный Жуков и массировал распухшую ступню. Кроме него здесь находился здоровенный русоволосый десантник в пятнистом комбезе. В проеме тяжелой, как на подводной лодке, двери, стояла маленькая женщина в костюме радиационно-химической защиты.
Детина с уважением вытянулся:
- Будет сделано, Елена Павловна! - затем повернулся к нам и, улыбаясь до ушей, добавил:
- Слышали приказ, мужики? Скидывай портки!
Жуков попытался что-то вякнуть, но Николай безапелляционно заявил, что трепачи и грязнули останутся без ужина.
Подчиняясь грубой силе, мы разделись до трусов и гордо прошествовали в душевую, а после "водных процедур" обнаружили вместо своей грязной и порванной одежды пару прорезиненных балахонов с капюшонами и "вьетнамки". Напялив эту униформу, я и сержант стали похожи на свежеиспеченных монахов - капуцинов. Николай скептически оглядел нас и вдруг заржал во всю глотку.
- Ну, чего, чего зубы-то скалишь? - Жуков грозно сдвинул брови, но, посмотрев на меня, не удержался и тоже стал хохотать.
Следом за охранником мы прошлепали в помещение, напичканное до потолка разными научными приборами и медицинским оборудованием. Здесь нас уже нетерпеливо поджидала Елена Павловна с шприцом в руке. У неё за спиной маячили двое в марлевых масках представленные нам как сподвижники по прозвищу Хорь и Калиныч.
Елена со товарищи работала в зоне уже несколько месяцев. Ученые следили за уровнем радиации, вели научные наблюдения, проводили эксперименты, по возможности помогали оставшимся в "мертвой" зоне жителям.
Сопротивляться этим энтузиастам было бесполезно. Нас с Жуковым уложили на жесткие кушетки, и подвергли всесторонним "унижениям", в результате которых я почувствовал себя подопытной собачкой академика Павлова.
Когда, глотая слюнки, мы, наконец-то, попали на "камбуз", там всех уже ждал горячий ужин. В центре стола, венчая композицию из дымящейся варёной картошечки, розового сальца и солёных огурчиков, стояла запотевшая банка медицинского спирта. Наши хозяева в знак примирения решили устроить маленький кутёж.
И хотя во время общего застолья всех донимал надсадный кашель, он уже давно был привычным фоном для тех, кто оказался в зоне, и не мешал "интеллектуальному" общению.
Под неразбавленный спирт и хрустящие огурчики Хорь припомнил последнее нашествие мародеров, Елена рассказала, как лагерь был осажден стаей одичавших собак, а мы с шофёром поведали заплетающимися языками о блуждающем над лесом странном луче, причем Жук уверял, что тот всю дорогу нас преследовал.
- Должно быть пришельцы, - опрокинув очередной стакан, не моргнув глазом, определил Николай. - Они и к нам заглядывали, - искали братьев по разуму, да видать Хорь с Калинычем так с ними... наконтактировались, что бедолаги, с похмелья, до сих пор, домой улететь не могут.
- Это был чисто научный эксперимент, - запротестовал Калиныч, сверкнув стеклами очков, - мы не виноваты, что у них кишка слаба оказалась.
- Так что же это получается, братцы, они за нами наблюдают? А, может, я не желаю? - уставившись в тарелку с картофельной шелухой, словно пытаясь найти там следы сверхцивилизации, прорычал Жук. - Выходит теперь русскому человеку уже и до ветру без свидетелей прогуляться нельзя?! Разлетались, понимаешь... христопродавцы! - Он совсем раскис от спирта, на который они с десантником основательно налегли. Когда, наконец, всё было выпито и рассказано и ещё раз выпито и пересказано, Елена объявила отбой. Вместе со всеми я стал выбираться из-за стола, но комната вдруг перевернулась, и пол ударил меня в лицо...
Лежа под капельницей в больничной палате армейского госпиталя, я отрешенно глядел в пустой потолок. Из оцепенения меня вывело осторожное покашливание. Возле окна, за которым была ночь, в накинутом на плечи белом халате, стоял хмурый Жуков. Поймав мой взгляд, он сделал попытку улыбнуться:
- Здорово, Серега!
- Здравствуй, Жук! Что случилось? Я ничего не помню.
- Ещё бы! Как свалился в зоне, так, почитай, трое суток в себя не приходил.
- Ну а ты как? - спросил я сержанта.
Тот замялся, и, как будто извиняясь за что-то, ответил:
- Да... у меня, вроде, всё в порядке.
Передав приветы и рассказав последние полковые новости, шофёр засобирался. Его служба скоропостижно закончилась, и он возвращался домой к семье.
- Держись, командир, - сказал Жук на прощанье и крепко пожал мою руку.
После его ухода, в палату зашла сестричка и сделала болючий укол. Я уснул, и мне привиделось далекое детство. Я опять был маленьким мальчиком, и мы с покойным дедом шли где-то за городом по проселочной дорогой. Стояла весна. Светило ласковое солнышко и щебетали птички. Впереди на холмах, словно окутанные белой метелью, цвели яблоневые сады. Старик медленно шагал, в глубокой задумчивости опустив седую голову. Наконец, протяжно вздохнув, он, еле слышно произнес: "Да-а" и еще раз "да-а". Я стал нетерпеливо дергать его за палец:
- Деда, деда, что "да", ну что?
Дедушка пытливо посмотрел на меня, словно размышляя, доверять ли такому сосунку великую тайну и, улыбнувшись, наконец, сказал: " Да-а... далеко до сада"...
Когда я проснулся, уже был день. На стене раскачивались прозрачные тени. Из соседней комнаты слышались тихие голоса:
- Н-да, не повезло парню. И где его только черти носили?
- Там где "носили", и чертей уже нет, все окочурились... Хочешь анекдот? Любовник застукал мужа у себя дома.
- ???
- Ладно, пойдем, дерябнем.
Я остался совсем один. Стало грустно: мне, видимо, вынесли приговор, который был окончательным и обжалованию не подлежал, и даже не дали последнего слова... Но хотелось бы всё-таки знать: "А судьи кто?"...
Впрочем, это уже не имело никакого значения: сознание вновь куда-то уплыло, а, вскоре, так и не прейдя в себя, я умер.
* * *
Коса сужается и за деревьями уже можно разглядеть темную полоску лимана. Солнце перевалило зенит и наши верные тени, с утра весело бежавшие впереди, теперь, в угоду своим глупым хозяевам, рассорились и, насупясь, плетутся за нашими спинами.
Грошовая размолвка, случайно возникшая из-за какой-то ерунды, постепенно обрастает несуществующими подробностями и придуманными обидами в нашем, разгоряченном солнцем, воображении и, достигнув критической массы, готова взорваться, разнеся в клочья вместе с нами всю Вселенную. Но разве такой пустяк идет во внимание, когда дело касается уязвленного самолюбия?!
"Вы подлец, милейший! Я вызываю вас на дуэль, извольте выбрать оружие". -"Пистолеты, сударыня. Деремся с десяти шагов. Извинения не принимаются. К барьеру!" -"Стреляемся "через платок", негодяй! Скорее я съем свою шляпку, чем уступлю вам!" -"Приятного аппетита, поэт-тес-са!" - "Тоже мне, худ-до-ожник!" - "Ничтожество!" -"Ненавижу!!!" - "Аналогично!!!"...
Наши, не на шутку разошедшиеся, тени вытаскивают призрачные пистолеты. Слуховой галлюцинацией звучат выстрелы. Миражем на зыбком песке появляются солнечные отметины, из которых медленно вытекает свет. В театре теней конец представления.
Моя несравненная, гордо подняв голову, уходит в отрыв, а я тащусь следом, мучительно вспоминая причину разборки. Но, что бы то ни было, ясно одно: надо извиняться. Весь вопрос в том, как это сделать? Посмотрите на нее: идет красивая и недоступная, бедрами покачивает и даже не оглянется. Зараза.
А если так: незаметно сигануть за тот песчаный холмик, обогнать шустрым зайкой, прыгнуть в воду летучей рыбкой, тихонько выбраться на берег за старым причалом и, подкараулив свою милую, броситься пушистым ежиком ей в ножки?
Выдерживая характер, продолжаю молча брести в отдалении. Впереди уже видно, как жёлто-зелёная хлябь лимана схлёстывается, бурун на бурун, с изумрудно-прозрачными морскими волнами. Слева - линия горизонта, уходящая в бесконечность, справа - голубая лента далекого берега. Где-то на пределе видимости из воды выпрыгивает черное веретено. Еще и еще раз. Дельфин. Наверно, поссорился со своей возлюбленной и теперь, одинокий и свободный скитается по свету, совсем как я. А, вот и нет! Три жизнерадостные "торпеды", наперегонки несутся за ним следом. Во, значит, как? Гарем завел, предатель! Дамский угодник! Подплавничник! У, р-р-ыба!
Вот и конец нашего пути. Здесь коса уходит под воду, но ещё долго угадывается среди накатывающих на отмель волн.
Моя неподкупная девочка сидит на краю прибоя в позе лотоса и, подставив вечернему солнцу обнажённую грудь, медитирует. Извинения приняты, но прощение так просто не даётся. Надо ждать знака свыше.
Я устраиваюсь рядом на тёплом борту утонувшего в песке бронетранспортера, забытого здесь когда-то во время маневров и терпеливо дожидаюсь своей участи, прислушиваясь к неуловимому бегу времени.
У этой земли героическая и кровавая история. Здесь доблестные войска под командованием Суворова наголову разбили турок. До сих пор на косе можно увидеть пологие холмы, поросшие густой травой - остатки фортификационных сооружений русской армии и едва приметный занесённый песком канал, прорытый неприятелем для переброски своих кораблей в тыл Российского флота. В жестоком сражении полегло много народа, но, сколько погибло наших солдат и матросов, сколько противника, - не знает никто.
Те легендарные события - лишь один эпизод истории этих заповедных мест. Археологические экспедиции до сих пор находят здесь каменные наконечники стрел древних охотников, съеденное временем бронзовое оружие греческих героев, истлевшие доспехи скифских воинов. Иногда дожди вымывают и отполированные песком кости лихих татарских наездников. Я зажмурился и почти физически ощутил неумолимое притяжение этого пустынного уголка земли...
Возвращаясь в деревню, мы медленно бредем по берегу лимана. Высокая трава подступает к самой кромке воды. Солнце большим сочным апельсином висит над горизонтом. Вокруг нас порхают белые бабочки. С каждым шагом их количество всё увеличивается, и вот мы идём в сплошном облаке трепещущих крылышек. Капустницы живым ковром покрывают песок и прибрежную воду. Кажется, что наступила зима, и с неба летят крупные хлопья снега.
Моя сестричка милосердия выуживает одну из бабочек, неосторожно севшую на воду. Это настоящая королева среди местного "капустного" царства: У нее "огненные" крылья, с двумя парами "поплывших" карих глазок. Она неподвижно лежит на ладони, по-видимому, в глубоком обмороке. Нами прилагаются героические усилия по спасению пострадавшего насекомого: щупанье пульса, искусственное дыхание и шлепанье по щекам. Когда это не помогает, в ход идут уговоры и заклинания. В конце концов, несчастная не выдерживает, перестаёт притворяться и "открывает" глаза. Высохшие от нашего дыхания крылышки вздрагивают. Бабочка стряхивает оцепенение и, шевеля усиками, ползёт по пальцу своей спасительницы. Удобно устроившись на перламутровом ноготке, она не торопясь, наводит марафет, тщательно проверяет тонкую механику своего махательного аппарата и, наконец, взлетает. Сделав благодарственный круг над нашими головами, божественное создание растворяется во тьме себе подобных.
Дальше берег лимана становится непроходимым: поваленные деревья, колючий кустарник, затопленные луга и мы вновь выбираемся к морю. Красной каплей солнце медленно стекает за горизонт. Над планетой сгущаются сумерки. В темно-синей раковине неба перламутровой жемчужиной рождается Луна. Большое серебряное облако, похожее на мифическое чудовище с закрученным спиралью хвостом, медленно проплывает в вышине, и наше ночное светило, словно нехотя скользнув по кудлатому боку, торжественно занимает место в его пустой "глазнице". Теперь с небес на нас заинтересованно глядит, разинув смеющуюся пасть, исполинский дракон.
День, продолжительностью в жизнь, закончился. Завтра наступит жизнь, длиною в день.
ХХ век. Полночь
Публикации:
Журнал СП Молдовы "Кодры" 1-2 2006
Газета "Кстати" г. Сан-Франциско. июль 2007[/color]