Сулейменов Сабит Кубланович : другие произведения.

Галина Александровна Жизнь

Самиздат: [Регистрация] [Найти] [Рейтинги] [Обсуждения] [Новинки] [Обзоры] [Помощь|Техвопросы]
Ссылки:
 Ваша оценка:
  • Аннотация:
    89 страниц движения ни о чем

  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  

ГАЛИНА АЛЕКСАНДРОВНА ЖИЗНЬ

  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  

Деликатно

Ладно

Гладко

Смотришь

Никого не находишь

Находишь

Окна в ракурсах

Буйства

Расстройства

Памяти

В отношении

Давности

Километров и фотографий

Пряных радостью

Эпитафий

ГАЛИНА АЛЕКСАНДРОВНА ЖИЗНЬ

  
   Комната- бар: стены набрызгом будоражат ощущение уюта во втором составе с улучшенной формулой. Нет дел, значит, нет необходимости вставать, говорить, входить в разговор с мальчиком-мухой и гормонами. Поток окружающей жизни как пестрая лента фольклорной молдованочки на ВДНХ берет твои знания, нервы, вкус и аперкотом кладет тебя плоским портсигаром на интерьер. Набрызгом? Запахом ирбиса? Запрещенной любовью с испанским акцентом?
   Уберите дешевые одеяла, пластмассу кибер-мозаики, легкость адаптаций, что горными лыжами скользят по Пномпеню. Набрызгом?
   Галина Александровна, понюхайте букет гвоздик. Он напомнит о клинике твоих племянников, о Газманове. Может быть, о войне на островах. Может быть, о судьбе. Которая ушла бегом трусцой по предписаниям старцев-небожителей, магазинам, подругам по бицилину.
   Встань и иди, Галя Галечка Галина в эфир испорченного глагола, испорченного гибелью чайки.

ГАЛИНА АЛЕКСАНДРОВНА ЖИЗНЬ

  
   Зимою хорошо выпить пунша и с выпученными глазами выбежать на взлетно-посадочную полосу, вдохнуть широкой грудью и запеть песню-лебедь.
   Куда уходит всеядность, туда возвращается магия степи. Игры превращаются в секонд-хэнд, если нет контроля со стороны влиятельных мундштуков из присутствия. Никогда в этой стране не будет начищенных ботинок у роты почетного караула, потому что эта рота умрет от переизбытка иллюзий и эстетического вакуума, вот так-ка, Галина Александровна, не говорите больше так, тем более так тихо и жалостливо.
   Противная сеть, что не хочет быть анималью, не хочет лизать мои пазухи и запазухи, хотя там так много интересного. Разбрасать? Разбрасываю. Ловите шелковый банданка (ямомото), конфеты тузик на севере (пять), зеркальцо (треснуло), куда ушли мысли об одиночестве, отрывок из воспоминаний, неоплаченный обед в нашей марка (это было осенью 73-го в Баку), очень много, так много маниакального влечения к девочки, больной лейкемией, колоду карт, колоду через-пень, много, так много робости, религии, науки, жизни, техники и молодежи.
   Не хочу обманывать себя. Я, Галина Александровна, хочу только одного - правды и матки. И чтобы было одинаково сладко, и чтобы зубы скрипели, и сердце оркестром неиствовыло, и в пальцах хрустели хрусталики хрусталя счастья, простого человеческого счастья, как у всех на этой дивной земле.
   Выпить пунша с выпученными глазами, выбежать на взлетно-посадочную полосу, вдохнуть широкой грудью и запеть песню-лебедь, без запинки, без сахара, без сожаления.
   Прости меня самою, висячая семирамида, царица небесная.

ГАЛИНА АЛЕКСАНДРОВНА ЖИЗНЬ

  
   Вертикаль согласна на все. Моя плюшевая кузина скептически будет рассуждать о Блоке, когда ее пригласят на чаепитие по случаю обрезания марша турецкого. Ей ли знать что Блок был латентным антихристом, хабалкой и деревянной прялкой в свои полные сорок. Нет же она будет упорствовать и строить глазки всем киргизам планеты, полагаясь на их комфортное сослагательное наклонение.
   Спасать Россию от Шостаковича? - мы спасем за хороший куртаж. В то время, когда должно позаботиться о здоровье: есть зерна, пить жижу, расстягивать мениски, молиться Иванову, отдавать кассу на нужды метростроя, болеть пахтокором.
   В то утро Галина Александровна разбила вдребезги американскую мечту. Кузина однако пришла ровно в час. Принесла охапку свежих новостей, пару потеряла, еще бы, к ней пристали два чечена с дермаджетиксом. Сели в гостиной, смотрели на себя, говорили исключительно о моде и о политике. Что носят, как говорят, где залезают в лазейки, надо ли платить по счетам Парижского клуба. Разговор был нетороплив, обстоятелен и аппетитен. Часы пробили семь, савонарола пробудилась, забегали мыши. Галина Александровна начала хохотать так безудержно, что кузина тут же положила под язык плохую афганку, чтобы не потерять из виду портьеры, дорогие, такие в ЦУМе и лежат и стоят ой-ой-ой. Галина Александровна перестала безудержно хохотать так. Встала, оправила плиссе и сказала: Теперь я расскажу тебе о школе.
  

ГАЛИНА АЛЕКСАНДРОВНА ЖИЗНЬ

  
   Школа располагалась на берегу Дуная. Из окна кабинета естествознания хорошо был виден погост двести на двести, бар Коммандорес, дом столоначальника, его сын уехал в Израиль по австрийской визе прошлым апрелем. Пейзаж был мертвой природой, обилие серого, дефицит цинка, полемика с бездарной Агнией Барто. Но скорее вернемся в школу на волнах хорошей музыки и отличного настроения.
   Много уроков в день были нормой для восьми учителей нашей школы. Женщины входили и выходили, окна в Европу были открыты настеж для ста учеников, среди которых были рыжие нацменки, без совести. Двое мужчин преподавали физическую культуру. Один специализировался на единобории, другой всегда ел колбасу в девочковой передевалке, среди новых болгарских кед иногда попадались глянцевые кулечки с заклинаниями - некрасивыми пиктограммами. Звенит звонок, дети бегут пить воду, играть в снежки, писать донос на Ганина. Он перочиным ножом царапал всех, злобно морщась, из глаз текли слезы, из уст гимны южных славян.
   Моя первая учительница - Констанция-Констанция-Констанция. Такое редкое имя было дано ей при рождении, РПЦ отказала ей в имени, так как в святцах были перепутаны знаки препинания, но ей было как бы поху, она росла с таким именем, закончила пединститут, отслужила в стройбате, вышла замуж за тень, родила сына, который впоследствии умер от депрессии.
   Вот идет она, Констанция-Констанция-Констанция. Вся в белечьей коже, макияж, антицеллюлитная программа, сырое яйцо в неделю, беспроигрышные медитации по версии Надьки. Здравствуйте! Здравствуйте! Ах, как мило! Ой, ну что, Вы! Здравствуйте! Я - пришла! Вот вам пирожки! Вот вам счастье! Здравствуйте! Ну, нет, так неудобно! Садится, снимает перчатку, кольцо с лазуритом, зевает и спрашивает кто, мол, дежурный. Я смотрю на неё и понимаю ВСЕ сразу. Вихрь беспечности, боль и тоска индиосинкрозии, размагниченная гонка уставшего после рамадана тела. Сливается все в одну точку, в одно пятно на рубашке Констанции-Констанции-Констанции. Бесы начинают свою игру.
  

ГАЛИНА АЛЕКСАНДРОВНА ЖИЗНЬ

  
   Широкая публика требовала утешений. Картины русских передвижников с кошками и женскими ключицами не радовали глаз, молитвы черногорских евреев туманили жизненое кредо, юнайтед калорз ов бенетон уводил в сторону спор о преимуществах виноделия. Бесы покупали пустые глаза, наклеевали эпоксидные ресницы. В такой атмосфере чревоугодия коннармия невежества неслась карьером и, меланхолия путалась под ногами и, было то ли весело, то ли невнятно холодно под сердцем, под ложечкой, под кроватью.
   Галина Александровна никогда не любила снох. Оборотни. Лица кастинга. Фигуры пловчих. Повадки танцующей на продажу Эстерки. Боже ж ты мож, как далеко упасть, в эту бездну татарского бестыдства, меркантильности, аскезы и интеллектуального чванства. Не любите снох. От них воняет кастролом, лирами. В их головах торфяная взвесь дикого саморазоблачающегося канибализма. Они не видят заводов и фабрик мужской души. Они не видят рассветов мужской души. Они голыми руками убивают цикад мужской души. Они гадкие нимфы силиконовой долины. Они - таджикская оппозиция радости.
   Будь что будет, сказала однажды себе и про себя героиня. Легко и красиво: на виду у широкой публики выпила красного вина, взяла жилетт, на запясье сделела зарубку, получилось как у Дерсу Узала - солидно и щедро. С такой зарубкой мне будет жить легче, сказала себе и про себя она, немного пригубив кислого токайского : на этикетке был изображен порт Саид. Сейчас сосредоточусь, все переживания в кулак, все воспоминания за кушак, все подписные издания обменяю на пятак. Так Галина Александровна Жизнь смело шагнула в самое пекло судьбы. Путевка была получена.
  

ГАЛИНА АЛЕКСАНДРОВНА ЖИЗНЬ

  
   Школа располагалась на берегу Дуная. Из окна кабинета естествознания хорошо был виден погост двести на двести, бар Коммандорес, дом столоначальника, его сын уехал в Израиль по австрийской визе прошлым апрелем. Пейзаж был мертвой природой, обилие серого, дефицит цинка, полемика с бездарной Агнией Барто. Но скорее вернемся в школу на волнах хорошей музыки и отличного настроения.
   Много уроков в день были нормой для восьми учителей нашей школы. Женщины входили и выходили, окна в Европу были открыты настеж для ста учеников, среди которых были рыжие нацменки, без совести. Двое мужчин преподавали физическую культуру. Один специализировался на единобории, другой всегда ел колбасу в девочковой передевалке, среди новых болгарских кед иногда попадались глянцевые кулечки с заклинаниями - некрасивыми пиктограммами. Звенит звонок, дети бегут пить воду, играть в снежки, писать донос на Ганина. Он перочиным ножом царапал всех, злобно морщась, из глаз текли слезы, из уст гимны южных славян.
   Моя первая учительница - Констанция-Констанция-Констанция. Такое редкое имя было дано ей при рождении, РПЦ отказала ей в имени, так как в святцах были перепутаны знаки препинания, но ей было как бы поху, она росла с таким именем, закончила пединститут, отслужила в стройбате, вышла замуж за тень, родила сына, который впоследствии умер от депрессии.
   Вот идет она, Констанция-Констанция-Констанция. Вся в белечьей коже, макияж, антицеллюлитная программа, сырое яйцо в неделю, беспроигрышные медитации по версии Надьки. Здравствуйте! Здравствуйте! Ах, как мило! Ой, ну что, Вы! Здравствуйте! Я - пришла! Вот вам пирожки! Вот вам счастье! Здравствуйте! Ну, нет, так неудобно! Садится, снимает перчатку, кольцо с лазуритом, зевает и спрашивает кто, мол, дежурный. Я смотрю на неё и понимаю ВСЕ сразу. Вихрь беспечности, боль и тоска индиосинкрозии, размагниченная гонка уставшего после рамадана тела. Сливается все в одну точку, в одно пятно на рубашке Констанции-Констанции-Констанции. Бесы начинают свою игру.
  
  

ГАЛИНА АЛЕКСАНДРОВНА ЖИЗНЬ

  
   На крыше свили гнездо аист, журавль и цапля. Капля терпения убивает лошадь. Волков бояться - в лесу не жить, не быть, не слыть. Тяжелый, с зоологией киндер-сюрприз явил Галине Александровне откровение рано утром с чашкой восточноевропейского какао, песней про восьмиклассницу, почтой из прекрасного далеко. Удивившись размаху мысли, когда, казалось бы, отдыхают схимники, нежатся в постелях голоса Всесоюзного радио, сушат сети клипмейкеры, женщина продолжала пить какао и теребить шлепанцу на босу ногу. Утром хочется умиреть качественно, без истерик, чтобы потом все говорили: она умирла утром, светлая душа в потемках, такая робкая, такая брошкина.
   На крыше свили гнездо аист, журавль и цапля. Листья ясеня на асфальте рисовали позднего мондриана. В воздухе стоял привкус разрухи и власти денег. Женщина, оглядываясь на часы, на башню, шла просто бежала, замшевые туфли месили грязь мостовой арт нуво. Надо успеть сказать последнее прости любимому, чтобы на обратном пути во время забрать зонтик в мастерской на Вацлавской. Галина Александровна Жизнь торопилась жить.
   Неизличимо больной аист покинул страну. На крыше его не ждали уже журавль и цапля, цинга и случайности. Им хотелось жить так, как Галине Александровне хотелось романтически слезить глаза, менять гульдены, разговаривать с богами, спорить с богами, краснеть и желтеть. Зеркало-краля, ты украла у меня молодость! отняла у меня надежду! сгубила моего любимого! разлучила меня с дневниками! и ты должна пасть смертью! и будет, будет как прежде, цвести ковыль, часы на башне будут заставлять бежать за спичками, и востоевропейский какао будет бесконечно долго литься на замшевые туфли сердобольной суеты.

ГАЛИНА АЛЕКСАНДРОВНА ЖИЗНЬ

  
   Легко ли обнаружить на пазлах избалованных героев Эвридики и Ареопага, бледными позами, нибелунгами купающихся на холстах, просторах и черно-белых ракурсах пятикопеечных скринсейверов? Что от того что мы не рабы, рабы не рыбы, а рыбы не робки, как картонные лодки. Не уйти от тебя, тихая астрахань жизни за зарплату, за царя, за нашу победу. Галина Александровна тихо шептала этот караван аксиом, этот тумар консерватизма. В парке было тихо, оркестр пошел обедать, оставив умирать на ветках сосен щемящую мелодию киевского мальчишки. На скамейке несуразно, буги-вуги, лежали рога антилопы. Они служали приманкой, подлянкой для юных следопытов, которых Жизнь научит нас сквозь слезы смеяться.
   Еще. Я придумала край, там нет живых. Там все мертвое, даже рассветы. Лицемерие превращается в гримасу покорности. Жадность - в монету, на которую ты можешь приобрести шоп-тур по коронарным сосудам своего мироощущения, в пустыню терпкого индиго либидо, на порог шума и ярости то ли мозга, то ли настроения. Пороки скользят, виндсерфингом расправляют мышцы, грудь наливается сумашедшей инерцией, члены просят огня. Винсерфингом дальше, виндсерфингом больше. Неси меня, соломинка, неси, пока мертвые не передумали, пока путешествие вовнутрь не стало актом кабуки.
   Галина Александровна достигла того возвраста, когда нет небходимости безудержно мечтать о прощении. Его она получит всегда, были бы купола. Что она не получит, что никогда, - это решающий голос по зову алчного сердца, проездной билет в край где нет живых, цветы с волос Эвридики, бубонную чуму легкомыслия. Остаётся ей петь о иконах вероломства избалованных героев под щемящую мелодию киевского мальчишки. Иногда лучше жевать кат.

ГАЛИНА АЛЕКСАНДРОВНА ЖИЗНЬ

  
   Имя девушки было похоже на пульман видавший виды послевоенного детства в Скандинавии. Скрипит, несколько невзрачный цвет скучающей охры, уют, этот незабываемый тремор - колыбельная во все времена. Девушка буквально все заполонила своей тревогой, было в этом что-то от Цивилизации. версия для продаж за пределами королевства, или от натуженного желания никогда не перегибать палку, когда с ним, так редко, но так божественно.
   Тревога нарастала обычно под вечер, тогда забываешь о еде. Начинают летать призраки безбрежия, привкус левкаса на свежую голову туманит принятие интерьера, телефонного права, наставлений дядюшки-собаковода. Тревога была и нет и да ответом на мучающую девушку который день загадку, будто сладкую, о превратностях метода. То, что было, помогало, рубило с плеча, то, что волшебным тату цвело на подвздошье у Че. Методом было удобно жить, иметь гормональную выгоду, белеть парусом одиноким в лихорадочной прозе младотюрков. Метод - синтез математики и глумливой непостоянности прогнозов по отношению то к созвездию Овна, то рубрикам из Веселого альманаха. Загадку не разгадать, загадку не забыть, загадку не погубить, не убить, она вся, домотканная, будет укором девушке, что пьяна, созрела, улетела, сьежившись в комок тревоги и терпения.
   В принципе, имя было неважно так, как ее отечество. Корявые буквы иностранного языка тонко передавали дух времени сентиментальных телеграмм, авангардного начала в полупальто цигейках, слез родины сестры. Корявые буквы, казалось, смеются над пропастью во ржи, кусают девизы тонущих кораблей, стелят мягко, чтобы спать жестко. А на уличных афишах отчество трансформировало брокгауза в ефрона, суровые будни в индустриальное лжесвидетельство.
   Имя девушки было Галина.

ГАЛИНА АЛЕКСАНДРОВНА ЖИЗНЬ

  
   Жалкявичус стоял на перепутье: долголетие амнезирующих котов клонов, как жизнеописание красивого аккордиониста, стоило не сколько денег, но выспренной веры в битте, обманщики, не желаете сегодня немного терпкой морозовой или сандалового афрозиака жалости?. Жалкявичус или Спрятаться-Негде смотрел на статус кво вполне односторонне, как шокирующая азия на эскапады здравых положений сионских оракулов. Ну что ж, такие были взгляды, в конце концов, если есть идея, значит, есть икея, значит есть - радуга выбора цели и средства, в борьбе за дело, в борьбе за постоянство эго. Коты клонам не хотели сдаваться без боя.
   Галина Александровна и Жалкявичус были коллегами. Их связывали исследования в области единственной реальности среди миражей. Они были аум синрикё нарочитого академизма, моросящей как дождь практики кровосмешения тейпов, половинчатости ноблес оближ. Дружно жили, сладко ели, по усам пили, врот брали. Как все, отвергнутые ненастьем судьбы, гастарбайтеры с долгами за пашехонский сыр и с меланхолией в карих глазах. Бывало утром они делали джоггинг, перепрыгивали поверх барьеров, неслись по ночной Москве мимо касс, церетели, блядей, кондитерских, дорогих отделов. Перебрасывались словами и целовались назло поджарым фила бразилейро. Жалкявичус любил крепкие взахлёб. Галина Александровна этого не любила. Вообще.
   3 ноября Спрятаться-Негде нашли без головы у Речного вокзала. В руках он держал платиновый браунинг с надписью В память об Сереге. Афган. Май и связку колокольчиков. Галина Александровна смотрела на него так бережно, так нежно. Убийцей себя на считая. Убийцей была фирма Айа.

ГАЛИНА АЛЕКСАНДРОВНА ЖИЗНЬ

  
   Фирма Айа бойко стучала по клавиатуре портабиле, что издалека был похож на мизальянс дизайна и неевклидовой геометрии. Выходила неуклюжая стружка, однако мизантропически скуксив фейс, она, фирма продолжала сочинять сценарий для кинозарисовки с Зетой Джонс. Из головы, наполовину окутанной тайной рижанки, такие запястья!, такие кудри из японского кинеколона! струилась молоком и маслом перспектива обладания публикой, бизнес, купели арт деко, пирсы от шопар. Жалкявичус был идеологически аморфен, тем не менее этого было с головку, чтобы тем утром приехать к нему, врубить аэросмит, кофе, галоперидол, порнографические карты, прерванный высоцким глэм факинг, фиолетовая уздечка с рубцами - следы секции выжигания, тогда в четвертом классе. Кончилось, как ожидалось, скоро, до наступления роковой темноты, как на Курской дуге. Фирма подвела к затылку Жалкявичуса стилет, глубокий вдох, взмах плечом, много потом взмахов. Галина Алкесандровна не могла поверить, спустя прочтем мы это в воспоминаниях Раневской, что фирма Айа, будучи слабой и немощной, вечно поющей вечно молодой-вечно пьяный, могла срубить с бугристого плеча Жалкявичуса такую голову в модной стрижке, милированной под пауэрлифтинг. Она покатилась, круглая и глупая, святая и фиолетовая. Раневская долго потом не вставала с постели, а при упоминании имени Галина, как то невесело улыбалась, наверное, своему старческому пиетету перед мощью милосской. Помните у Гоцци, про верхушки тополя и настроение не тускни? Ничто на земле не проходит бесследно, даже остывшая эпопея трех вокзалов.
   Так свела счеты и нечеты фирма Айа с Жалкявичусом. Седины больше не будут дурманить мозг нашего окулиста, сладости огорчать обостренные гланды совести, а Галина Александровна не вспомнет отхаркивая дальлаг душевные куплеты из радио Монтекарло. Би-дум, би-дум, хой, хой.

ГАЛИНА АЛЕКСАНДРОВНА ЖИЗНЬ

  
   Энциклика оказалась книгой свежей, увлекательной. Галина Александровна настигла это мнение на третьи сутки внимательного чтения в аэропорту. Здание, архитектура которого была холодной как глаза калеки Герды, приютило буфет, где она пила реми мартен, а потом возвращалась читать свою книгу. Там попадались иллюстрации Гриши Брускина на финской бумаге, чернилами расходился джеки чан фантосмогорических казусов в далекой и прекрасной стране басков. На душе уже не обитали кошки, а мышки. Было все прилежно, реми мартен сглаживал параллепипиды проклятий, филателию грусти. Галине Александровне нужна была именно эта умиротворенная, неплаксивая скудость ощущений и критики. Пассаж о злорадстве особенно радавал её, так похищение Европы влекло внимание к суровой действительности черных полковников. Жизнь читала про себя. Жизнь не читала про других.
   Когда наступят сумерки? Когда на землю упадет благодарный нектар великолепия, стати? Когда преступность ацтеков отойдет к второму? Все это мельтишило, мешало сосредоточить монады, элементарно, хотя бы на тесте Люшара и на теле Дельфина. Женщина ворочилась, из нее сочилась прозрачная влага, она так хотела труда. Труда благородного, сочного с тождеством карнавала. Но разве быть ей такой после этого. Но кто позволит ей жить так, когда все уже не так, далеко не так. Да будет ли она тогда такой, когда все стало явью. И где ей теперь до всего дела, коли случилось так вот.
   Территория сердца - окружность наива, амикошонство мракобесия, импатия павшего разума, павшего в яму религиозного энд-апа. Как ни крути хвостом, не ходи мостом: апостолам верить - себе не жить. Осталось четыри странице в книге: уно, дуэ, тре, кватро.

ГАЛИНА АЛЕКСАНДРОВНА ЖИЗНЬ

  
   В Банког, в Банког, в Банког. Если проспал молодость, удалую, в голлюцинациях политехнического института, с изжогой и майн кампфом, бери чистое, презри зрение, в охапку азарт и на ярмарку блажи, на вакханалию гордости, на паркет похоти идеальной, девчачьей. Ор, крик, визг не уложишь в логарифмическую линейку комфортных построений, не соберёшь в кулак барабанную дробь будничной тоски, наоборот, ликования, улюлюкания и, тогда, новым кумачом взлетит, встрепенется роковая случайность судьбы-отступницы, что так нелепо сломала шею дециметровым волнам бессловесья. Не буди Генделя в деклассированном мозгу.
   Банког - город герой сказок и преданий. Болезни в парчовых складках фланируют в такт соленой правды света среди муссонов, среди драконов на майках адептов Танцующего Просто Так. В лавках продают мятую суету за наличность, предпочитают с кацлерами и росчерками казначея - положенца. Охотно улетают за пол-цены чайники, папайа, патайа, флоресцирующие ноготки, бурные романы без апогея, настоящие, без латекса, без поджелудочной железы. Улетают и прилетают с накруткой, с давкой в Икарусе нараспашку, конечно, без поджелудочной железы. Как римейк, как новое платье короля-солнце.
   Жизнь летела на всех парусах. Мягкие кресла погружали чресла в томление. Терпение перетирало в труд плавный ход мечтательного покоя. Губы упоённо тянули муку, в висках - тук, тук, тук - молоточками старались колдуны. Оставалось одно - учить диалекты. И лететь. В Банког, в Банког, в Банког.

ГАЛИНА АЛЕКСАНДРОВНА ЖИЗНЬ

  
   Старые камни помнят тебя, Гала, когда ты в шелестящих цветах, забыв лето, бежала навстречу длинным ресницам, навстречу эхо. Луна вливала в твои глаза свинцовый сок трезвости и парадоксов, оттого тело, грузная обитель страхов, давало тень, вырастало кипарисом в аллее славы, доброты, ксенофобии. Тогда начиналась агония, восстание страхов, томных, старых, как камышы на берегу, что пестрели вокруг переводными картинками, и плавный свет заставлял бежать дальше навстречу эхо. Сумерки.
   Иной раз видишь себя перонажем комиксов: полированный темп жизни, одежда навыпуск холоду и безденежью, аттестат долголетия напоказ, друзья артиллеристы и драг диллеры. Тут я - шекель в бакалее по праздничным ценам под музыку и хайнц кетчуп, которые притупляют то, то обостряют движение волчка. Персонажи вступают в связи, опасные и ко-валентные с супругами, играют в национальную лотерею, заказывают у квелле рыбных королей, путают стихи, берегут аквамарин. Остановишься раз. Луна льет свинец. Так плохо на кончиках пальцев, шепот в бреду. Луна льет свинец назло всем твоим странным хорам. Мост, аптека, ледяная гладь английского пролива, извозчики в твидовых кардиганах. Бег. Остановиться бы. Но этот лунный уже лавой несется в тебя, исторгая проклятия проклятых царей, шумит, беснуется, ранит очи черные и прекрасные. Еще быстрее, плю вит, быстрее, только не упасть, не спотыкнуться, не быть как те. Высокосные глупцы в сумерках.

ГАЛИНА АЛЕКСАНДРОВНА ЖИЗНЬ

  
   Галина Александровна неторопливо ела мармелад. Если мармелад был бы с героином, остававясь мягким, приторным, то женщину это бы не смутило. Женщине нравился героин, но еще больше мармелад, но еще больше недавно купленный сваровский. Внешние формы обмана, поэтика легкомысленной лжи была несомненно лучше , чем внутреняя монголия индия китай меня выбирай удовлетворений. Мармелад был с ЛСД. К сожалению, этот букет не менял планов.
   Три года вчерашняя школьница, сакура в мраморной крошке, бурлеск югославских вестернов, только потом героиня невидимого фронта балаганной несправедливости не ходила в оперу, не слушала чарующих звуков Вагнера. Она сидела здесь, в театре, в окружении бородатых японцев, их дамы, русские пограничники чесали языком бронзовые бинокли. Каждый час разносили порто и вагонетки с кнедликами. Никто не ел, все слушали Маленькую Веру. Героин слезил левый глаз. Галина Александровна чихнула. К ней нагнулся некрасивый блондин и голосом пророка Мухаммеда произнес: Между прочим, Вы чихаете в точь как моя мама, чистокровная аргынка. И потом, Вам не кажется, что слишком много музыки, сумбура вместо теплого тамбура, чтобы рядом играли в пульку Нона Чибурданидзе и Нана Иоселиани, чтобы все роняли слезы на свои парусиновые слаксы?. Галину Александровну повело от слов этого красивого блондина, ведь тоже она слышала от своей матери, чистокровной ахалтекинки. Молодой человек, что Вы, не слушайте абреков своей препуберантной души, читайте Бестужева-Лада, бывайте на воздухе с воллейболом, пинпонгом, группой любэ. Быть может все рассеится, тогда не будет необходимости покупать абонементы на теплые тамбуры, андестэнд?. Наверное, последнее было сказано зря, потому что блондин, побелев, сказал: Я не понимаю по-английски, душечка, а потом прикрылся программкой и убежал. Сзади себя Галина Александровна услышала видели, это был - Бурбулис, нет, нет, это - был Мелани Си, нет, что вы, разве похож.... Она не знала. Мармелада было мало. Героина было мало. Жизни было мало.

ГАЛИНА АЛЕКСАНДРОВНА ЖИЗНЬ

  
   Так остаться одной, сидеть на бобах, тянуть из трубочки мутированный вкус дюшеса, слушать как стучит сердце, как крутится вертится шар голубой, как улетают грачи на Кубань. Хочется взять краски и нарисовать портрет господа бога. Одной все-таки лучше. Нет спешки, ход часов диагностирует рубежи, и все блажь, даже блеклая перспектива мизантропии. Пол скрипел, на стекле окон угадывались костюмы шоу трансвеститов седьмого дня. Женщина сегодня осторожничала.
   Когда погасали солнечные дни, говорить о делах было пыткой для Галины Александровны. Темные переулки, сумотошные закаулки путали мысли женщины, и неважно, что у ней было и о чем. Она вздыхала, часто, часто. Глянцевый мир вчерашних ресторанов окончательно расстроил пульс. Это - пытка, поистине, плата за взрослую жизнь со всеми ее ассигнациями.
   Может тогда, секс? Она вспомнила, что как - то, во время второго раза она начала сочинять стихи в духе Рубцова. Что то там было про сиреневые дали городов и деревень, окрыленных и навзрыд мечтающих о пощаде. Оргазм пришелся на ударную и, ее партнер испуганно смотрел то на нее, то на сантиметры, и говорил что так он не хотел. Почему, до сих пор женщина не могла понять, ведь было так трогательно входить в него под шепот монахов и шорох стройного синтаксиса душевных стихотворений, а на дорогом маникюре видеть комочки брутальной несвежести. Тело мужчины, между прочим, было лишено запаха, пота, крови, семени, воды. А имени его она не помнила. Однозначно, секс.

ГАЛИНА АЛЕКСАНДРОВНА ЖИЗНЬ

  
   Беги, Галя, беги по окрестностям своей памяти, пахнущей полежавшими на солнце мидиями из сердобольных легенд Карфагена, памяти, где потерялись навсегда факсимиле блуждающих звезд и достопримечательности гомеопатии. Беги, чтобы тебя не настигла тень параджанова, и не вскипели от злобы лица литовских снайперов-суфиев. Будет тебе еще невыносимо сладостно лежать на добродушных татами, смотреть в потолок своего туберкулеза и вспоминать уроки прошлой недели. Что было?
   Были проводы в армию моего брата. Пришли его друзья, его учителя, медсестры, его библиотекарь. Принесли подарки. Зажигалки, журналы, галстуки, долговые расписки, собольи палантины. Смех, шампанское, девочки танцуют нижний брейк, мальчики раскрашивают заграничные книги. Вот кто-то из юношей принес артиста цирка, всего блестящего, тонкого, мейкап под Новротилову. Он стал показывать фокусы, долго размахивает руками, летают тарелки, шаровые молнии, пыль, восхищение, гонорары, апплодисменты, китайские петарды. Но что это! Этого не может быть! Такого мы не видели даже у себя дома! Это навсегда растворяются в колбе наша соседка Губайдуллина, композитор с мировым именем, очень богатая, две официантки из Золотого медресе, кошка Алина, сервиз Мадонна с автографом Гай Ричи. Тихо, медленно, в такт уходящего времени. Тогда все начали упрашивать артиста цирка вернуть на место потеряное, встряхнуть колбу, что-то ведь предпринять, но он только пожал тщедушными плечами, сказал про свою родословную и судорожно поправил свои коричневые бра. Все вдруг почувствовали себя печально. Жалко было моего брата. Ему на утро надлежало уходить в армию. Кто-то должен был защищать их всех.

ГАЛИНА АЛЕКСАНДРОВНА ЖИЗНЬ

  
   А армии брат Галины Александровны не боялся - он попал неслучайно в полк по поддержанию мира и благоденствия на Голанских широтах. С таким прошлым, с такой безупречной репутацией сноубордиста, с таким суррогатным папой, - ему суждено отдавать долги в этих местах вечного равноденствия. В полку имелось все: питание, сон, электрофарез, ксендз приходил два раза в день читать рассказы и разгадывать чайнворды, файненшенел таймз, прапорщики с голубыми ногами , установка СКАД, дельтопланы, самое главное, дух смертного боя. Время от подъема до заката узурпировало прайвиси, треножило власть, тревожило венозной кровью расстояние до действительной неврастении. Судите сами, после просмотра Долгой дороги в дюнах, обеда и занятий в фитнес-уголке, разве останется ресурс на огни большого города, тематического уролога, тряску в электричке, не говоря уже о покупке вазы из муранского стекла, украшенной увольнительной в смех-и-радость-мы-приносим-людям. Не убеждайте меня, фрицы, никогда.
   До армии брат работал на фабрике Сакко и Ванцетти, он был безызменным лидером панели дальнобойщиков. Много ездил по стране. Тонул в Иркутске, был пленен Союзом солдатских матерей за эфтаназию, уговаривал Ноздратенко отменить ваххабизм. Поизносила судьбина мальчика, изукрасила спину картиной Утро Яблонской, свила веревки из его отважного сердца и продала по дешевке жгуты из совести. Вот идет он, гордый, молодой, в армию, салют ему, вот плывут пароходы, салют ему, вот мчатся поезда, салют ему, вот идут андерайтеры, салют ему. Просите у него мира и благоденствия, товарных чеков, бивис и батхеда, маленького женского счастья. Он все отдаст, салют ему!

ГАЛИНА АЛЕКСАНДРОВНА ЖИЗНЬ

  
   На полетах во сне и наяву - она все помнила - Галина Александровна смотрела не в бровь, а в глаз черствых календарей, мимикрирующих в тонированных карманах комфорта, и так неслась рафтингом по направлению к Свану, к загадочной диспозиции черных, белых и оранжевых монументов логики. Глупо было отрицать цветение ашхабадской розы в студеную зимнюю пору, так смертно сетовать по поводу утраченного дзена. Нет причины, нет следствия, нет следствия, нет суда, нет и расстрела. Объяснять все пальцы агрессивно агонизирующему большинству в мозгах-кокетках было для нее пустой тратой образования, воспитания и, в конце концов, кармы, которая всегда жестоко ее обманывала. Вот пусть и катятся в санках по горе крутой, по пику победы в своих оловяных горошинах. Я буду на все это смотреть, поджав губы и считать суммы неоплаченных обид.
   В последнее время Галину Александровну охватывал саспенс, когда она то переходила площадь Тянаньмэнь вместе с сиротами, то, предвидя инфляцию идеалов, писала бархатные рубайат на сюжеты отрезвляющей калевалы. Саспенс ронял из рук баночки лореаль, прерывал просмотры формулы-1, выворачивал наизнанку элегантный анамнез формулы-2. Телефоны звонили в колокола, наперсточники отравляли заливы патагонии. Пришла к доктору. Показывайте, что у Вас на душе, что под. Раздевайтесь смело, у меня все манекены - имплантанты. Я буду изгонять саспенс в обмен на Ваше доверие, как в кино у Полянского. Он у Вас застарелый, со времен, полагать, развенчания культа. Не беда, иголочки, стрелочки, тампончики, белого не надевать ни-ни-ни, и все будет в ажуре, здоровье, там, каникулы, а главное, будете смотреть на мир другим скепсисом, более качественным, как румынские колготки, не пробовали, без обиняков? Что, посмотрим?

ГАЛИНА АЛЕКСАНДРОВНА ЖИЗНЬ

  
   Доктор взял со стола танталовый стетоскоп, потер его об косяк, сказал, что это - подарок маршала Рокоссовского, направил на меня и потом как закричит, завизжит, закликушествует: Взвейтись кострами моравские ночи! Мы - пионеры, дети жрецов, мы возьмем рейхстаг тщеславия без спросу! Развеем прах исчезнувших теней, разгадаем пароли свободы, равенства и братства, и тогда всем каюк, тем, кто продал евреев, пропил литераторские мостки, пустил по миру клятвы! О, Один, ты - один на белом свете, грешный памятник себе самому, помоги нам, побирушкам из вестсайдской истории Тут он начал входить безудержно, вгрызаясь в самое плоть как отбойный молоток мемориального стаханова, с искрами и кровью, без анестезии, сантиметр за сантиметром, вот, сердце ангела близко, вот, близко. Неожиданно стетоскоп плавно обмякал на левом желудочке. Затрещали ткани, заклацали жизненные силы. Артерии несли уже здоровую кровь. Галина Александровна еще десять минут назад была величава, стройна, сухопара, то теперь превратилась в женщину - черный обелиск, в паутине изречений, воскресших из древних катакомб.
   Не напрасно женщина платила доктору дорогую мзду. Сто коней, сто монет, сто печаток. Теперь она чувствовала себя здоровой, полной сил и токов складовской-кюри, в размахе и удали: юх-х, разойдись плечо, раззудись рука, раз наступила пора, так пора - наливай, пора, очей очарованья. Сотней рублей по сотому разу: чаепития, беседы о грядущем, отрочество Шакьямуни, спорные вопросы акушеров - масонов, шипы и розы горизонтов познания. Доктора ставили свое клеймо, и ставили надолго. Жизнь становилась стерео.

ГАЛИНА АЛЕКСАНДРОВНА ЖИЗНЬ

  
   Декалитры можжевеловой кока-колы, январь и февраль, разрисованная белилами раскосая красавица - скрипачка, реклама контрабандных фалоиммитаторов, какие - то персонажи Кустурицы, хватит с меня, с меня, Галины, владычицы синих морей наивного де кирико малодушия. Эти дни, весь январь по март, только ими и живу, но так нельзя, нельзя вести виражи по прежним миражам, по скрипачкам, по похмелью от тмина, от Цыган, от крылатых ракет моей слабой психеи. Надо менять район, коронки, темп дефлорации пищи, новостей, уроков фатума. Должно наладиться, встать на свои рельсы, и поехать по стране, по месяцам, которые не дадут пощады никому в этом мире стойких солдатиков. Дальше продолжать пить одуванчиковое похмелье было ущербно.
   Галина Александровна стремилась, действительно, размотать клубок уз заранее спасибо, непременно пожайлуста, и мы не договоримся - так давно друг друга знаем. Одним качком воли, росчерком решительности размотать ниточки улиц в мегаполисе традиционных покупок, традиционных портретов, традиционных жертв. Должно наладиться. Должно все замереть на месте, а потом исчезнуть, обратиться в прах, пепел и аллмаз. Прощай, счастливая женька, двоечница скрипачка, Кустурица на голодный желудок, декалитры под шубой, хромированные стволы любовного апокалипсиса, аккорды моего бытия, жития без тебя. Отпускаю всех с миром, летите голуби на восток хоронить привычки.

ГАЛИНА АЛЕКСАНДРОВНА ЖИЗНЬ

  
   Всем говорю здравствуйте, репетируя прощай. Так, во всякой самообороне, в самбо и румбе, есть красота мести, оборона от обороны. Учимся летать на дельтопланах условностей, парить на крыльях вежливого отказа, или, тем паче, открыто, внаглую, бросать в лицо свою хохотущую бескорыстность, хард порно презрения всех людей без исключения, без правила, без границ. Пусть утонут в моих глазах-болотах преуспевающие двоечники по супрематизму, болваны, за талеры иммитирующие харакири, тяжелые бомбардировщики так называемого жизнелюбия, мне так далеко от их гастрономов!
   Не буду начинать все с начала, кто сказал, что счастье - это когда тебя понимают? Ах, этот скупердяйский вздох из черно-белой свемы, из уст актера со внешностью журнального заголовка и нутром породистой суки. И все потом кинулись повторять, такое счастье, меня понимает мой хасбэнд, мой двоюродный брат с коллекцией брошек, мой сосед, моя жена армянка. И как они понимают? Вовремя сказать здравствуй? Вовремя подставить ногу в трамвае? Вовремя купить консервированного батата? Они понимают проблемы. Твои? Да, приятны доказательства своей беспомощности, вялотекущей петли нестерова олигофрении, приятна, нарочито приятна собственная скатерть-самобранка. Моргну глазом, и все тут: милые люди, бренди, теплый будуар, получки немерено, приятный запах изо рта, синее небо, синее море и счастье, когда тебя понимают. Счастье, когда тебя по-настоящему презирают, топчут и несут на распятие под скрежет зубов в антикварном золоте.

ГАЛИНА АЛЕКСАНДРОВНА ЖИЗНЬ

  
   Могильщик розовой юности прошелся бульдозером по моим ранам, сочащимся грезами и сладкой болезнью многолетней недотроги. На комодах в узорчатой карельской березе стоят знаки нашей с тобой биографии. Сугробы Бенилюкса мерзли руки, кудрявые дороги восточного экспресса кипятили гемоглобин. Помогала всегда музыка: размеренный стравинский, размеренно пошлый чайковский, пошло фальцирующий вертинский. Только наше, никаких лимп с бискитами, никаких том оф финланд и аманда лир, это от них мой нигилизм антерпризы Штайнера. Кружева эстетического порока язвами лезут по моим фантазиям, представлениям о румяной леди Годивы с бокалом мадейры на пыльном виадуке разлуки. Не будет мерлинам со мной легче, не будет мне легче с ними. Это как яблоки на снегу, красные на белом. Что мне с тобою, эминем, делать? - сама я не пойму.
   Еще про Бенилюкс. Ранним летом 1978-го мы остановились в гостинице Африканский сувенир в маленьком городе бельгийской махалли. Город маленький, что ни аптека, то бар или клуб ветеранов люфтваффе. Жили мы бедно, на деньги фонда Солженицына, иногда, правда, продавали тайваньские Библии челночницам из столицы. Дни проходили без красок, в заботах и трудах. Я писала тогда книгу про осенний марафон на Ляйпцигской ярмарке. Она вызвала резонанс, звонил один профессор из Харькова, просил сделать ксерокс главы про диффузию нравов. Говорят, три года прошло, его застрелил Чаушеску, франс прес, как всегда, не ошибся. Однажды после посещения лекции в синагоге, что-то про инородные тела и целибат, я натолкнулась на женщину, лицо которой мне напомнило легендарную трактористку Сажи Умалатову. Она взяла мои руки в свои, не сказала, что давай, молодая, погадаю, а просто в лоб швырнула, оттолкнешь - пожалеешь, выслушаешь - бриллиантами отравишься, а ты просто возьми меня в свой мэзон, там и покалякаем о делах скорбных, но славных, быстрых, но бессмертных. И мы пошли...

ГАЛИНА АЛЕКСАНДРОВНА ЖИЗНЬ

  
   Моя раковая знакомая, оказывается, панически боялась аквариумных рыбок, ибо при виде их у меня на туалетном столике, она вся изменилась в лице, ойкнула как трехгрошовая Пульчинелла, подобрала коралловые губы, упала на пол и рассыпалась тенгри фигурой умай. Мне пришлось медленно унести с глазу прочь, из сердца вон моих мягких гуппи. Открыла форточку, плюнула на образа три раза, подобрела. Через три минуты эта женщина поднялась, улыбнулась стюардессой, закивала люфтганзой, и потом из ее горла выкатилось натуженное гортанное моя старая аллергия, нестиранна и обло, ком горжетка. Приступим к делу, подруга?
   На пожелтевших страницах палеонтологической энциклопедии, среди фасолин дизайнерских четок из гуммиарабика, парили голограммы. Новая знакомая Галины творила их, творила из хаоса фактов, из мусора булькующих настроений, как стамбульская паранджа ворует красоту тридцатисемилетней наложницы с развалин акрополя. Она руками, тонкими как арабески в инкунабулах, ломала нервы, вытаскивала наружу гипнозом ненасытную булемию памяти и бросала в свои голограммы купания красного коня, воздушные шары первого отцеубийства, подстрекательства к позору и позор беспомощности. Голограммы получались то пестрыми сюжетами каналетто, то мрачными дримз фальшивого карла брюллова. Меня туманило, водопады ассоциаций заливали тайники моего гипоталумуса, жар открытий стругал покровы индиго синей кожи. Пить! Только ром! Из кубков уефа! За просветленный рассвет! На склонах Монблана! Жить!

ГАЛИНА АЛЕКСАНДРОВНА ЖИЗНЬ

  
   На работу Галина Александровна не торопилась. Работа была не опасна для здоровья, тиха; так в Женевском лесу умирают мухоморы - без водевилей и панегириков. Галина одевается. Чулки, юбка, нейлоновая блузка с вензелем сирийского бонвивана, хитон с оторванным ярлычком дискуеред, долгоиграющая краска, ярусы стекляруса - обязательны от дурного глаза до первого водолаза. Потом сапоги, кубинская дубленка - подарок Варьки, которая за чеки Внешпосылторга продала все бомбоубежища в Одинцово проклятым наймитам. Мгновение, мгновение, семнадцать шагов. Теперь - на улицу, на улицу разбитых фонарей, разбитой скорби, на паперть молодящегося ноября. Машина у ног - серебристый ламборгини, с целлулоидным зрачками и молодой кожей тюленя. Вези меня, обнаженная маха, по гулкой мостовой, где я - одна я, а все - только местоимения.
   Было, что было. Ни шума, ни суматохи, на столах фотографии любимых клоунов, на стенах ладные офорты пучеглазых немцев, свистят мухи, как пули, а пули мысли. ЕЕ коллега, веснушчатый, руки пахнут самсой интересуется статьями, весь энергичный, у него папа танкист с тремя веселыми пишет историю янычар, так вот, ЕЕ коллега делает Галине Александровне подарок - изящный малахитовый скворечник. Говорит, что помогает от водолазов, сохраняет морщины, дает волю к победе над стихией разврата. Очень интересно засим, как он мог знать, что я, Галя - беда, думала о таком подарке. Как это кстати, как это изумительно до изумрудов быть кстати. Закрыть себя, ничего не думать, молчать, не болтать ногой, не шевелить нейлоновую блузку с вензелем сирийского эпикура. А поставить скворечник. Своими руками пришвартовать лодку в гавань зеленой листвы, в царство коричневой коры. Будет дом для скворцов! А скворцы - воспаленные мятежи моей совести, сгустки кровавой планиды. ЕЕ. Только ЕЕ.

ГАЛИНА АЛЕКСАНДРОВНА ЖИЗНЬ

  
   Бананово-лимонные плантации на карте Ташаузской области были отмечены фигурой танцующего Шивы. Такой канителью картографы из СОБРА развлекали свои руки, уставшие от побед на ниве крепких и влажных объятий губительного эроса. Сюда по приглашению Маргерит Юрсенар спешила Галина Алексадровна. В поезде было душно, экстерно разлагалась тушка монгольской козы, которую вез на именины сердца ее попутчик, сердитый поручик с лицом безнадежного полиемилиита. Пили иван чай, вспоминали прежние режимы, хохотали над классическими скетчами Капицы, по рукам лилась сырая сакэ, потом в слезах слушали Виктора Цоя - два раза каждый сэмпл - так и заснули, не разглядев сакральной траектории вальса индийского приспешника искушения. На прощание поручик целовал Галину, шептал на ухо барахтующие слоги надломленной нежности. Трогательно и обидно, слезы першили горло, суставы пальц издавали звуки подавленного невроза.
   На перроне к ней привязался смешной бишара, его голова была уложена русой косой и герберами. Отдала денег. Вслед мчались упреки, что жить не по лжи не запретишь. Ну и что. Не буду я пятном на холсте суетить порядок, или узорчатой ланью бежать по текинскому ковру, буду идти дальше по перрону, разбрасывая взгдяды по сторонам и собирая укоры. Детская писательница ждала Галину на остановке сердца.

ГАЛИНА АЛЕКСАНДРОВНА ЖИЗНЬ

  
   Гутен таг, Галина, Вы вся приторно уставша, смотрите на мир такими овалами, что мне хочется рыдать, рыдать и рыдать. Маргерит Юрсенар была, как всегда, многословна. Она боялась повторится в своих книгах для детей с надломленной эзотерией. Кто его знает, как твое слово может раствориться в бурой пастиле плотоядной речи, кто его предположит, что выпорхнет оно уродом семиглавым, семиструнным и пришпилит тебя шершавыми тычинками коннотаций. Не горюйте, Галина, не тревожьте сердечко алое своими душевными перетугами, не скрипите скрижалями почем не надо, Маргерит Юрсенар тщательно подбирала ткань, тон-в-тон, своего приветствия Галине Александровне. В ноябре все казалось правдой.
   После обеда и разговора о потрясениях в мире (ислам набирает высоту, долготу, широту; беженцы-чехи; новые бальнолечебницы и так, по мелочам, грустные хроники очевидного невероятного), они пошли гулять по городу. Идут по улицам, вывески обналичивают инициативу, много полосатых кошек, потом вечером, когда сидели курили бонд стрит видели как питбуль оторвал у кошки живот и потащил в черные подворотни - только красные узоры напоминали о границах художественных поисков Бубнового вальта. Кругом люди в шляпах, детвора неприкаянна, ремонт городского нутра. В воздухе аромат пережаренной хлебо-соли военного поселения для умалишенных. Маргерит Юрсенар осторожно искала разговор начистовик.

ГАЛИНА АЛЕКСАНДРОВНА ЖИЗНЬ

  
   Детская писательница искала союзницу. Ей нужна была Галина, ее рукописи про детство Гарибальди, ее статьи в Русском тузе, многочисленные интервью, особенно то, где она обзывала Плисецкую, цитировала шаманов, наобум прятала ответы от надоедливой узкоглазой Голдберг, все это должно вдохнуть в нее, замордованную фуа гра и визгливыми кляузами страсбургских адвокатов, Маргерит Юрсенар, поддержку от такой фигуры, как русская Жизнь. Это ее она долго искала в журналах кино, выбирала, читала до рези в животе Майнус Каталог, смотрела ОРТ и канал Прощай, слушала до рвоты от ритм-энд-блюза альтернативно-троцкистское Русское радио, и ой-ла-ла, смотрите, где зарыта эта сволочь, дочка суки и басмача, сидит себе в провинциальных фаст-фудах, плеется на клеенки бодяженной рефлексии, грызет локти и колпачки от паркеров, не подозревает, что она мне нужна, как снег, как верблюжье молоко братьям Буш, как ландыши женщинам - буколикам.
   Галина Александровна и вправду не подозревала, что ее персона нон грата для балаганного дискурса, может кой как кой никак интересовать широкие плечи этого безнадежного общества тупиц и говорливых фарцовщиков счастья. Что никак, то вот, лови семечку, иначе сьедят за тебя, твои коллеги, голодные волки и пронырливые белки. Стратегия может изменять ходы. В прозрачной призме сидеть и сидеть, обнажать хитрости и не бурлить анфилады авантюр, - можно, должно, а оттого и блажно. Потому, хитрости, обнажайтесь!

ГАЛИНА АЛЕКСАНДРОВНА ЖИЗНЬ

  
   Просто как в рассказах Гайдара про прожорливую старуху процентщицу, торговку идеалами молодости - гадюку, которая плохо кончит потому как святая на свою голову - разгильдяйку. Галина неспешно смотрело в окно фирменного плацкарта Манчжурия - Будапешт. Возвращалась тем же поездом, тем же макаром, той же креп-жоржетовой чадрой. Разговора не получилось. Не та, знаете, рубрика, у нее, Галки - моталки, не тот нерест не тем месяцем. Вставать под знамя, под которым тесно от престижитаторов из индийских двусерийных трагедий, от промоутеров с биографиями зины портной и вали котика, не то, чтоб не хотелось, можно было бы и потолкаться, да уж как-то обидно, когда есть свое место под алтарем.
   Поезд набирал ход. Мелькают сателлиты, родина певца Александра Барыкина, заводы, фабрики, ГОЭЛРО, барханы угля, универсамы, порты и невольничьи рынки. На коротких стоянках выбегает покупать соленую дыню, рождественские открытки с видами Освенцима, дивиди то с Кравицем, то гей пэрэйд он мьюзик фьюзэ. Дорога долгая, поговорить не с кем. Вопросы, обращенные к себе, находят только на-цыпочках реакцию лучше не трогать.
   Пейзаж за окном вальсировал неумело с поездом, который вез нашу астру в пестрых бумажных завитушках. Галина смотрела в окно, в голову лезли строчки из Песнь о Хайявате и финальное я буду тебя терпеть, смерть из уст героини роудмуви Евгения, история несчастной пуэтрориканки.

ГАЛИНА АЛЕКСАНДРОВНА ЖИЗНЬ

  
   Сегодня погода выдалась кричаще солнечной. Заливались частушками удоты, по веткам прыгали маленькие медведи, прохожие спотыкались через троих у магазина Скандинавские узоры. Галина Александровна смотрела на мир сквозь дымчатые очки от компании компина, от этого формы приобретали границы пугающей условности. Судите: студент казался мининым, а пожарский недоеденным хот-догом за семнадцать неполных лет, без амнистии и на полную катушку. Снимать же очки было хлопотливым святотатством, люди могли узнать в ней право-радикальных апостолов, а фасады барокко надменную поступь римских календул. Решительно дефилирую по мостовым, которые должны помнить шосюр девиц из училища, пламенных предателей продразверстки, уотергейтц и вехи вечной борьбы. Мостовые хранят каменную память в каменном мешке антропологии.
   Есть ли у нее время, посидеть на скамье, поерзать оцинкованную красоту городской собственности на средства производства, поглазеть на достижения мнимой погони за золотым бобром, полузгать кешью, побрасать фантики от гербалайфа. Есть, конечно, есть. Час, два, все путается скользской водорослью как на пляжах Туапсе, кровь пульсирует, фонтанирует и побуждает. Галина не может собраться, сгруппировать свои начала, распустить свои концы. Что-то мешает ей. Что-то отнимает покой. Что-то обрывает на полу-действии на полу-пылу, на полу у всех на виду.

ГАЛИНА АЛЕКСАНДРОВНА ЖИЗНЬ

  
   Рубим морковь кубиками, капусту - рубиками, картофель - кольцами, петрушку - брусьями, кладем вешние мифы, падшие лики, гусинные лапки, раковые шейки матки, перчим матушкиной ленью, мешаем долго и нудно, пока рука не станет мускулистой, снимаем с огня, с передовой, накрываем крышкой, крошим мелко юного натуралиста, произносим волшебное слово пожалуйста, дедушка, не обессудь, и - вуа ля кельке шоз, суп готов! Этот суп особенно внимателен при расстройствах, беспокойствах, препятствиях, на свежую голову, да и так, после классного часа, с беконом, с колбасой-молбасой, с оранжем, в Иж-комбии, в мультиплексе, в гостинице Космос, с балканским портвейном, с приворотом, совместим с Соней Плейстэйшн, в лучах диско, в костюмах с артикулами Рахимжана. Поешь его, на душе соловей заливается, в неволю просится. Руки чешутся, книг читать - не перечитать, людей уважать, в гости ходить, в пентхаузы, на барахолки, спасать тонущих в водопадах, ликвидировать вопиющую безграмотность, сеять вечное, доброе, светлое, мечтательное.
   Галина Александровна икала.
   Галина Александровна чувствовала себя прекрасно, прекрасной девой орлеанской, после такого кушанья, что расправляет складки жизнетворчества, застилает глаза пеленой душевной глории.
   Икать этим нам, и радоваться.

ГАЛИНА АЛЕКСАНДРОВНА ЖИЗНЬ

  
   Набраться надо смелости и сказать во всеуслышанье во всю ширь смелой правды во всю высоту александрийского столпа. До дребезжания стаканов в бюргерских сервантах, до коликов в животе, до обмороков, до выкидышей. Будут гномы гоготать, буратины затылки чесать, лесные братья прятать янтарь. Квартиры отворятся, выбегут разные национальности и вероисповедания, урки и чурки, будут смотреть на небо, на солнце, на облака - белоснежные лошадки. Крик мой станет приговором, горькой преамбулой будущего бедствия стихии нравов. Он улетит по всем краям необъятного глобуса, чтобы как Немезида настигнуть всех за своим делом и пронзить жалом укора: Что ты сделал, негр кучерявый, со своей жизнью, почему она так дешева, как погремушка - дональд на сольдах, отвечай, безмозглая шимпанзе! Уверена на все сто: он затресется, залопочет на своем варварском нормандском языке, мол, все такие, пожалей меня, справедливая женщина, не убивал я символы в Гудермесе, не жег напалмом деревню Крюково, не насиловал Лолиту, Ло Ли Ла, Лолиту Лу-лу, все такие. Смотри сама: живут тихо, жуют свои транквиллизаторы, читают Барбару Сазерленд и ничего не желают изменить ни в себе, ни от себя, ни для себя. А ты пристала ко мне с казнью, чё дура?! Тут я наберусь смелости и скажу во все, нет, дорогой расовый дискриминант, буду тебя казнить, за твое жалкое отношение к жизни, что не сделал до сих пор для себя светлого мира, не обустроил голову и сердце блажью, не принес себе дорогих подарков и раскошных жертв. Ариведерчи!
   Галина Александровна в жажде алкала справедливого порядка, ей хотелось казнить весь мир фальшивого, мимикрирующего счастья.
   Я - не дура, я - Жизнь.

ГАЛИНА АЛЕКСАНДРОВНА ЖИЗНЬ

  
   Почему всем сразу, а мне только тихой струйкой? Все бегут на красный, ломая колёса и изнашивая дыхание - такой цирк на цветном бульваре, на потерянном шоссе! Глаза затилают умопомрачительные знаки реванша жестокосердия, нарисованные на крыше Главпочтампта желтые тюльпаны, символы разлуки, кариатиды, одетые в балахоны ку-клукс-клана, суицидальный Петрарка, перемолотый в бравурный трип-хоп.
   Не спится, ветер колючий колючие ветки колышит, луну царапает. Воют волки, собаки, кошки, крысы, бомжи. Воет мир от филантропии и сифилиса. Не воют только архитектура и роковой Лексус с подбитым фонарем. Уснули все, уснул Джон Донн. Спят картинки и глоссарии, Пассионария и диван-кровать с зубным техником Снегиревым. Одна я не сплю: мучает проклятая аденома бодрости. Скрипуче переворачиваясь на один бок, колется и мучается, не убила ли я надежду моих родителей белогвардейцев; на другом берегу, и тут, тута ларсен берет мои воспоминания о летнем саде, о поцелуе сухих потрескавшихся губ, о лихой свистящей молодости трибуна. Никак не спится. Встану, попью сарыагаш с капелькой зелёнки, волосы уложу погребальным венком, погрызу сухих сингапурских ракушек, может отпустит меня мой талисман. Может я усну на плечах морфия, шепча суицидального Константина Симонова. Бессоница - бесприданница, отпусти меня в воды, чтоб поплавать в океане иллюзии и греха, в реках контузии и магритта, чтобы все на мне отдохнуло, а утром зардело пламенем. Отпусти, так метрономы должны спать.

ГАЛИНА АЛЕКСАНДРОВНА ЖИЗНЬ

  
   Галина Александровна достала из сумочки носовой платок, передумала, положила обратно, достала кистевой эспандер, сделала несколько сжатий, положила обратно, достала Путеводитель по Турину, прочитала про обувные магазины, лекарственные травы и бальзамы, хлопнула с раздражением, положила обратно, вытащила золотую пилочку для ногтей с пингвинами - даунами, на мизинце ей вдруг стало тоскливо, бросила обратно, постояла у памятника, поиграла с мальчиками в триньку, а с девочками - в пятьсот насилий, опять достала Путеводитель по Турину, раздражение только усилилось, сходила в кафе, долго говорила со стариком в сиреневом жабо, доказывала, что Де Голль был слаб экономически и близорук риторикой, не антогонист какая боль-какая боль пуританского конкорданса, в пылу вылила на старика сухой мартини бьянко, а он кричит, что ветеран колчаковского плена, ходил конем на Севаш, начал вспоминать некрополи Сент-женевьев-де-буа, запинался об мерде, рвал на себе ордена Славы и Андрея Первозванного. Потом прибежали мороканцы, оказалось, что старик - муфтий Кадыров, от греха подальше выбежала прочь. Достала Путеводитель по Турину, хотела успокоиться, ну какой, разве дадут: проверка паспортного режима дня, что сегодня? Четверг - рыбный день, на закуску бланманже со взятием Севастополя и Сергеем Апполинариевичем Герасимовым в роли маленкова - ниндзя. Пожалуйста, смотрите, вот мои печати, вот мои печали. Ушли, козырнув козырной картой сети мэри кей. За стариком-муфтием приехали сани с извозчиком-казахом. Путеводитель рекомендовал бельевые веревки, смазанные толью. Мальчики побрасали свои стеклянные зубы, кругом валялись трупы нейлоновой дольче виты, джокондой улыбались пятьсот адюльтеров Барби.
   Наконец, Галина Александровна достала из сумочки мандаринку. Какое сумотошное утро!

ГАЛИНА АЛЕКСАНДРОВНА ЖИЗНЬ

  
   Упорхнули летние недели, нам будет теперь не до сна, не до безмозглого месяца, пожирателя душевной смуты уравновешенных подростков. В небе цвета металик как мольба, как жалобный мотив провансальского аккордеона он светит лампой тускло, подрагивает неоном, обольщает и раздевает. Не в силах устоять, чары стелят трамплин, чтобы все встрепенулось, заворочилось, взъерепенилось, заскулило, и в миг улетело на свободу.
   В Кабуле в этом сентябре было жарко. Месяц скопирован с майолики мавзолеев, или ковров северных афганских династий карлеоне. В причудливых завитушках орнаментальной агавы прячутся птицы кетсаль, броненосцы потемкины, муллы, фейсы, вылепленные из глины и лепры, лепешки с анашой и курагой. Шумят улицы, у фонтанов отдыхают бродячие ортодоксы, жуют чуинг бабл гам. Из громкоговорителя доносятся чужеземная музыка, то ли дуэт Пудис, то ли эйсид-джазовая Офрахаза, - говорят, афганцы любят музыку. Чудаки. Триста лет опустошительных войн с китайскими, чешскими и финскими агрессорами оставили на теле Афганистана незаживающие раны сакраментальности, тупиковой бравады мусульманского эскумитета, да и проще говоря, хамства и чванства. Страна, пережившая разгон Государственной Мажилисы и растление доллара, уверенной поступью шагает по самой себе: сеет рожь, жнет овес, волочит алюминевую проволку, сочиняет сказки, добывает электро, субсидирует эмнести интернэшнл. Пародоксально.
   Галина Александровна будет жить в Кабуле весь сентябрь как разведенная питерская мостовая, как обедненная жаждой верблюдица. Судьбу не выбирают, ей доверяют всё, всех и всего.

ГАЛИНА АЛЕКСАНДРОВНА ЖИЗНЬ

  
   Сапфиры переливчато отражают лики свободной любви на улицах этого восточного города, душителя суеты и размеренного ненастья души. В голове - морокко. Бедность, проклятая бедность. Кусает меня по самые лимфы. Отбирает мою мечту о полных лабазах хлопчатобумажного новоселья, о апельсиновых корках с лейблами перуанских ресторанов в Ольстере, о блиц-намерениях шутов в пору аншлагов. Бедность не дает мне покоя, а дает болезни уха, вечные спутники аудио химер.
   Жить в Кабуле просто. Утром ешь чернослив, мокконой кофе проливается на Вечерний Кабул, заливает статьи и рекламу Университета Патриса Лумумбы. Смотришь Турецкие басни по телевидению, около часа. Затем идешь на улицу собирать взрывы адреналиновых ренуаров. Где-нибудь у рынка приятно посидеть в бистро Русские, где удовольствие ненасытное выпить вискозного шерри, поговорить с улемами о деньгах или поиграть в американский футбол. Да же в бистро Русские заходить необязательно, там много варят баранины, поэтому горожане занимают места еще с полуночи. Печально, но факт остается невыруби топором: запах баранины, накурено, шумят журналисты, требуют гражданской казни аятоллы. Здесь трудно собрать свои мысли в гордиев узел. Ищу другие места, их в Кабуле очень много. Например, картинная галерея Риджина. Идешь по залу, глаза тонут в атмосфере безнаказанности, по углам развешаны как простыни холсты молодых и старых афганских художников-передвижников. Бабушки таджички просят вас не трогать, не разговаривать, не сутулиться, не облакачиваться на подлинного Вучетича. Там есть зимний сад Эрмитаж, подарок Эрмитажа. Тут я встречаюсь с надеждой Афганистана. Она очень робка, субтильна, но талантом полна но очень, как чаша Грааля. Коротать время здесь мне очень и очень нравится.

ГАЛИНА АЛЕКСАНДРОВНА ЖИЗНЬ

  
   На холмах Нубии лежит ночная мгла, и снится ей не рокот космодрома, но роковая синева. Галина Александровна старательно припоминала страницы хрестоматии. Ей казалось, что она - маленькая девочка в латунных кудрях в близком похожа на Лени Рифеншталь. Через бархатную мармеладку льются фонемы уже забытых стихотворений. На холмах Нубии тоска, пора сторожевых огней и кровопролития. Камера скользит по комнате, обскурой растворяет энтузиазм корейских обоев, палас - подарок рахата и лукума, полки с книгами, цветной телевизор Тошиба Лотто. Настроение заставляет вспоминать стихи. Перебивая друг друга, они рвутся в открытый шлюз женской ностальджи, гибнет Заболоцкий, кудахтает Ахмадуллина, рубит корявое деепричастие Гейне, медитирует Сулейман Стальский, лицемерит Лермонтов, ковыряется в чужом сердце Низами. Лирика спасает красоту, красота спасает войну и мир.
   Галина Александровна потеряла четки. Они были сделаны из сушеных головок мадагаскарской саранчи, покрыты хохломой. Эти четки побывали в Мекке и Медине, они помнили руки Джеки Кеннеди-Онассис. Восемь лет Галина теребила головки, в себя диктовала бхагавандиту как она есть. Четки спасали ее от холода в пору сторожевых огней и кровопролития, помогали зарабатывать деньги в латинских кварталах воинственной мусульманской теологии. Теперь она их потеряла, забыла в синема или в гостях у сказки. Звонок на двухсотку. Что? Конечно, они принадлежат мне! Какая радость, они нашлись! Их принесла консъержка, я случайно оборонила их на мрамор, когда кормила рассомах в городском дендрарии. Нет, ну радость! Обретена так моя!!! Ненасытная!!!

ГАЛИНА АЛЕКСАНДРОВНА ЖИЗНЬ

  
   Руки-ручейки в красных пятнышках нейлонового маникюра текут в сумочку, достают жетан без фильтра. Чирк спичкой - дым ароматный. Тяжелый персидский ковер стелится по легким, мозгу; сердце нежится нико-никотином. Меняется угол зрения, падения, обретения. Она зевает. Сплевывает горькую табачную правду: жетан с фильтром что тифлисская харчевня без клеенок Пиросмани. В пряничных подрамниках парит одиночество и сводящий с ума фейс-контроль.
   Галина курила давно. Молодой пульманолог на веранде сочинского Металлурга. Весь в браслетах из итальянского мрамора. Поет и хлопает в ладоши, мол, курите, Вам это безнаказанно идет, и здоровье не одолжить, и средства позволяют, да социально в интересе. Легкие чисты. Чистые легки. Гимназия - упадок расчетливого пренебрежения к делу: учиться врачеванию - навсегда записаться в убийцы. НЕ-ЕТ. Она знала, что курение красит ее в фиолетовые ниточки вокруг глаз; никотин убил в ней прекрасного абсента, привычка породила натуру. Курить? Кури! Хуже, когда вопросов становится меньше.
   Жетан уже умер на губах Галины сухостью и желанием выпить ракию. В сумочке среди губной помады Пупо и зеленых стеклышек - фляжка с жидкостью. Эта металлическая уродица была куплена за дореформенные юани на барохолке в Можайске. Помнила тот послеполуденный каприз. Братья Коэны звали ее в клуб. Там в ту пору Юрский читал Абая, а Демидова - отрвыки из Короленко и архивного Пабло Неруды. Пускали только своих. Коэны, приехавшие по линии Антисионисткого комитета советской общественности, дальние родственники генерала Драгунского и Веры Инбер. Они имели платиновый флаер и могли сколько угодно брать Галину на недоступные варварам акции. Болели ноги от четырехчасового стояния в госпитале Бурденко: перформанс Экскурсия По Телу отвлекал молодую девушку хрустом костей двенадцатилетнего самоубийцы; или это - поэзия Эльсиор, цыганка с внешностью послевоенного мазерати: сочиняла куплеты про Жукова, расписывала ими фаянсовые рукомойники и продавала потом посольским по 25 американскими. Болела голова от художников, социологов, спонсоров, воспевших переброс северных рек в штат Утта Прадеш. Отстала от Коэнов. На пути - барахолка. Ходила безпечно, смотрела, глядела, вдруг, чудо-о-о, она - лакомая вещь. На солнце играет металом, просится в руки. Фляжка для жидкости. Купила. Вот всюду за мной. Уже двенадцать ломбардных лет.
   Коэны тогда на меня обиделись. Юрский, говорят, читал Абая как никогда, не шепелявил и не кричал свои заветные сто.

ГАЛИНА АЛЕКСАНДРОВНА ЖИЗНЬ

  
   Антиреально. Живот холодом стынет, не дает опомниться вулкану Этна. То ли в страхе, то ли вожделея пост-похоть, рвется наружу не восторг, но энтузиазм знания. Знания, - ответ на вопрос, ответ на отсутствие вопроса, вопрос на отсутствие ответа. Не будь сегодня беседы с куратором Воеводским, разве узнала бы она - антиреально- падающих анфилад его мысли, его феерического круиза по истории герцоговинского напевья, и только мягкое суфле его языка как пазл складывало в ладную басню впечатления долгой кропотливой жизни.
   Воеводский, мужчина средних лет и средней полосы. На черном бархате версаче оставляет всегда то перхоть, то следы айрана, то глухую тоску по плюшевым бредням джанни родари. Куратором выставки Москва он был выбран прямым тайным голосанием на кумалаке. Члены масонской ложи Кобзон (каверзные названия наводили тоску, все обычно обнажали зубы и флегматично глотали дежурное: ничто не вечно, ничто не зыбыто, никто не забыт, что в их кругу отдыхают амур и психея, да, и просто, так мимикрично, как сказал юноша каддафи, недавний выпусник Гнесинки и без десяти минут сам до ногтей Гнесинка). Итак, на выставку Москва приехали Янкилевич, Ревекка Блюмкин урожденная Султанходжаева, Пэт Лайонелл, Грумовские, Иванов, Маша Рцы, Петров, Паоло Мастелло, Сидоров-Тэч. Хотели начать с водки, но передумали. Польза Антиреального самохода. Закусили, как водится, кукурузными палочками Коха и октября. Янкилевич начал безперспективный спор с Сидоровым о курбан байраме, что не разглядел Бертельс наивную негу человеческих прихотей. Тогда Сидоров в сердцах бросил, что все они - антисемиты. В это время Маша Рцы иллюстрировала стенограмму экслибрисами на темы Хазарского словаря, а Рима Грумовская задумчиво накладывала гуаш на свои акриловые ногти. К полудню начали голосовать. Выбрали в перевесе Воеводского, которого все уважали за его четыре ходки по тяжёлой и дорогие привычки.
   Галина смотрела на них, на их лица.
   Антиреально так уйти на кровлю расудка и запала памяти.
   Живот холодом стынет, не дает опомнится, а под дробленную пшенку весеннего дождя слышен только любимый куплет из душевной маши распутиной... Отдыхаю.

ГАЛИНА АЛЕКСАНДРОВНА ЖИЗНЬ

  
   Куда уходит детство, в какие приюты, к каким ледникам?
   Галина верила в безысходную суматоху своей памяти. Не могла она забыть декабрьских вечеров в коптильне стандартной полуторки, где-то на окраине ксенфобских догонялок, песню о Гайавате голосом растроповича, талонов счастливого детства, что лишенный смысла искусстоведческий термин знатоков отроческого экзистанса называл состоянием дня и ночи. Что от того, что олимпийские цари не замечали желание девочки выпить пятизвездочный интерконтиненталь коньяк. После гостей. Они веселые, песни поют, вспоминают Юлечку, толстую противную тетку из Русского музея. Коньяк - рядом, гости - на карнавале своей угловатой взрослости. Протяни руку, возьми богемное стекло, налей пашу ангелину, будешь также весела и доверчива. Взяла, до дна, больше. Отдала себя в своей спальне, оклееной зелеными баннерами. Больше напоминало повидло, сварованное на дне рождении Целинограда: сказочно сладкое, что язык в чешуйках, запретное, робкое, предательски преступное, недоступное, полезное. Тогда, помню, учитель домоводства посмотрел на нее косматыми ресницами плюшевого панды, сказал что-то по-аварски, взял в руки бинокль Карл Цейс и больно ударил ее. Она валялась вся смятённая, в песку окраин, смотрела в потолок и глотала сладкую слюну истинного удовлетворения. Пить коньяк!
   Детство, детство, детство, - это смех и радость, детство, детство, детство, - это я и ты. Галина знала, что любой плюсквамперфект, любая тайна двух океанов обернется в конечном итоге жалобной книгой засаленного детства. Нужно ли? Нужно ли стремится в приюты?

ГАЛИНА АЛЕКСАНДРОВНА ЖИЗНЬ

  
   Во все была мера; чувствовалась усмешка недослушанного курса по эстетике ливадийского вина, которое, по выражению Бродского, покрывает губы полусухой корочкой сиюминутного эгоцетризма. Пол холодом ворованного испанского кафеля забирал истому; хотелось набросить на крикливую очередность псевдоглифов барселонского халифата какой-нибудь ковер или бычью шкуру, желательно в пятнах пыльной корриды. Видишь как съёжилась бы эта плиточная гринландия от уюта ворсинок, так волнами бы пробежали бы плечи хрупкой анемичности по пестрой ткани миссони самаркандской домотканной избыточности.
   Было что-то в этом недостающее, слабое, размеренное и непрерывно ускользающее. Похоже на бесноватые персонажи катун-археологий, желающих утвердиться в одном: скорости умирания во имя загадочной радости от потерь голов.
   Время размещать заказ. Глаза спотыкаются то и дело на каверзные сочетания фонем и ожидание гастрономического пришествия. В виде шипящего от злобы белужьего языка, легкости парфэ как плененной на Круазетт чилийской циркачки, чилийского початка, битого, со зрачками воспаленного граната, коричневой колбасы, брата неликвида на нижнетагильской лесопильни.
   Подходит гарсон. Весь прыщавый как елочная игрушка. Улыбается розничной улыбкой, украшенной риголевыми зубами. Руки грязны. Мозг затуманен рамштайном. Он принимает лё эроин?
   Музыкант начинает свою работу с голубого топаза, который был подарен во время или к последней встрече если не его самого, то его знакомого. Ресторан зевал, жевал осетра, сплёвывал скуку, обнимал полиэстеровые бёдра тучных турчанок, щедро отстёгивал типс, снимал искусственно молодого савелия за обильную жестикуляцию, словом, старался как никогда быстро разложиться во внятной прибыли однодневного счастья.
   Галина смотрела на всё сквозь.
   Галина научена измученной гирляндой будней смотреть на всё сквозь.
   Еда была изумительной мученицей.
   Ужин был оплачен Америкэн экспресс, мчавшимся по эстакадам пылающего в мелочах настроения. Хороший ужин - приятный собеседник... Тебе, Галина.

ГАЛИНА АЛЕКСАНДРОВНА ЖИЗНЬ

  
   Никогда она не сидела молча, нечаянно оказавшись здесь, на ривьере малосимпатичного острова среди метала югенд-стиля, болеющих холерой барбусов, бумазейных воротничков служек. Молчание пропитано запахом мертвого завистливого мяса, богохульной травы, просроченных госконских вин.
   Попросила столик в центре зала, в софитах настороженных взглядов голодных посетителей. Их набралось с десяток: вездесущие вьетнамские туристы - дорогой пентакс вместо глаз, два брата (один похож на Бандераса, другой на Бандеру) - склепок с Атиллы: громко, давясь от смеха и абрикосовых косточек играли на понижение НАСДАК. Свеча на столе - цитатата из Пастернака, краски гардин и столовой одежды хоронят отца Пастернака. Пламя колышится гласными, судорогою согласных мерцает в игрушечных айсбергах виски.
   Второй вечер Галина коротала в Лефортовской мечте. Не то, чтобы идти было некуда, были приглашения, звонки, настояния. Вяло отказывала, даже на скромный журфикс черной эбонитовой примы Про Это. Словно говорила себе: Так сложу в ларец эти пёстрые картинки беспокойной моей виты-читы-дольче-маргариты.
   Галина пьёт кюрасао. Хмуро берёт в руки записную книжку. Дождик-почерк струится в бежевый па-де-кале под полипроленовой обложкой. И эта обложка записной книжки напоминает армянам о Степанокерте, разрушенным язвительной иносказательностью бухарских евреев. Такая бестолковая картинка...
   Смотрю на свечу. Смотрю на зал озябший от пиршеств и меланхоличной физиологии. Ловлю обрывки разговоров, газет, изломанных о кастет судьбы жизней. Наблюдаю за тихой веселой агонией красивой праздности. Писать расхотелось, отдыхай, ватерман, отдыхай, моя лесть, моя жестокая неправда к себе. Счет, Галина!
  

ГАЛИНА АЛЕКСАНДРОВНА ЖИЗНЬ

  
   Галине приснился зоопарк. Страусы сидели на лавках, лениво смаковали прелесть зальцбурга невольной жизни, ругали волков. Белки скакали по колючим веткам. Глуповатые орангутанги смотрели Наш сад, бурчали, когда упоминался балканский синдром. Галина ходила по темным аллеям зверинца, ни о чем не думала, босоножкой поднимала ленивую пыль. Тяжело переваривался континентальный завтрак. На сердце тонул титаник, унося в пучину неизличимого инфаркта постфактум разочарований и надежд. В зоопарке так оно ощущалось, во сне так оно ощущалось вдвойне.
   Мальчик сосал чупа-чупс. Девочка красила брови своей сестре. Их мать, красивая, старая, величественная бросала в клетку с зубрами булки с изюмом. Была похожа на Джуну, сестры? Потом она повернулась ко мне и зло улыбаясь, спросила Чудесная погода, чтобы убить детей, не так ли? Я пожала плечами, как бы отвечая, что детей можно убить в любую погоду. Редкой степени слабоволие - связывать убийсво детей с погодой. Ёе право, дрожащей твари на мистрале порочных влияний. Мальчик проглотил чупа-чупс, поэтому стоял пораженный фиолетовыми глазами и слюной своих сестер. Мать взахлёб дарила хлеб. В зоопарке было тихо, только не спал аккордеон и красивые рыбы - диско в аквариуме.
   Когда проснулась, тонкая подушка, как тайская массажистка, обвила мою голову, успокоила, унесла оттуда печали, страхи, иппохондрии и последние слова красивой женщины в зоопарке любите зверей не как пищу, а как антитезу ей: ПУСТОТА МЕРТВА НЕ БОЛЬШЕ ЧЕМ САМА ЖИЗНЬ ГАЛИНА АЛЕКСАНДРОВНА.

ГАЛИНА АЛЕКСАНДРОВНА ЖИЗНЬ

  
   Проза минувших будней читается легкомысленным романом, в то время как поэзия настоящего мерцает лампочкой ильича, созвездием кассиопии на небе твоего собственного планетария бытосозерцания. Заглядывать наперед, вертеть штурвал напористой навигации по водам бессмертия или слушать как умирают мормоны в твоей бездонной душе, - нет просто сил. Эхо, где ты, спряталось, отзовись, прилети, унеси на свою родину мою охоту забыть, простить, раствориться.
   Галина Александровна Жизнь разговаривала по телефону с маркитанткой из Апсны. Приехала вчера, напуганная норд-остом, пока взяла трамвай как желание, потеряла рассудок, помутнённый как-то несмело, с оглядкой на второстепенные члены. Разговор касался гипотез, упоминался Кортасар, маркитантка на сороковой минуте встрепинулась сорокой, уронила на землю левый глаз, и оттого разговор как закончился, так начался притчей о рыбаках. Итак,
   На берегу тихого, северного и ледового океана жила прекрасная старуха Айзерхилл. Жила она бедно, однако кормила оленей отборными орехами и ландышами. Были у старухи сиамские близнецы, два мальчика, необыкновенного ума, речисты, ловки в охоте, легки в бою. Пошли они у океану, бросили невод и стали ждать погоду. Пока сидели, на плечо одного брата села сова, лицом как их мать. Клюнуло в веко ему, взмахнуло крылом, закудахтуло сипло: будешь ты и ты эмиром, если оторвешь у меня крыло; будешь ты и ты пальмирой, если сделаешь меня соловьём; но будешь ты и ты ладной песенью, если назовёшь свою мать блудницей. Выбирай, мамелюк, ты и ты! Сиамские близнецы встали, выбрали мать, закричали громко. И Айзерхилл услышала и дуновение от полета совы, и погоню рыбных косяков, и шелестящую мелодию торжества попранной клятвы. Старуха умерла от проказы в лихую годину. Рыбы в тех водах больше никогда не было. Да вот только у бурят стали рождаться сиамские близнецы поэтами.

ГАЛИНА АЛЕКСАНДРОВНА ЖИЗНЬ

  
   Грядущие сутки отнимут сон, разменяют проказы на мелкую пенни, вытряхнут золотой песок из висков восковой печали. Все умрёт в архивах неотвратимой штази, никто никогда нипочём не узнает как было мне когда-то одиноко, или весело, как руки хотели обнять любимые плечи, и губы шептали ложь. Грядущие сутки станут пеплом моего нежелания жить.
   Галина видела в происходящим хаос. Как бы ни была разнуздана логика, как бы ни складывался рациональный прагматический пасьянс, все имело тяжесть, вязкую, свежо сваренную гуттаперчу мелкими глотками. Галина, когда впервые увидела гримасу, непослушую, капризную, гримасу анархии, тогда отмахнулась, думала, отойдёт, не будет так другом, не будет спутником, алыми парусами её фарватера. Не вышло. Стало вдвойне, втройне больнее и несуразнее. Особенно по утрам, под аккомпонимент внутренних соков, под девственный холодок асфальтовых эшафотов, наваливалась на Галину тушой гималайского медведя она, блёклая потустороняя рента своей собственной судьбы.
   К вечеру, после всех франшиз, антропологий, кардебалета знакомых, соседей, майонеза и майонеза, приходила Галина к себе, в своё место у солнца, в свой шумный центр, подходила к зеркалу и долго, как в икону, смотрела на неё, блёклую, потусторонюю ренту своей собственной судьбы. Хаос танцевал мазурку.

ГАЛИНА АЛЕКСАНДРОВНА ЖИЗНЬ

  
   Маленький, мармеладный мишка-гамми - ключик на ладони, как на фото стамбульской оптовки, среди линий судьбы, разлуки, не-дружбы и преданной страсти. Ключик для старой игрушки, заводной тетери. Реверс - и поёт птичка про лажу, аверс - про будничный меланж бармалейского чревоугодия и женской необязательности. Старо, светло, тепло и красиво.
   Галина получила письмо от своего одноклассника. Будапешт, последнее объяснение на мосту через реку Квай: славно плескалась серая мозговая жижа, отражая сутолоку подержанных трабантов. Он был высок, отменый плащ - белоусый редингтон, зубы на своих полках, кожа в неоновых огоньках, сам Одноклассник весь фешенебельно глуп, и так расторопен в этих привычках мальчика из забегаловок. Вот, что ж, разговор поистёртый в памяти, как завтрак на газетной бумаге - читали Гардиан?:
   -- Видели всю ночь, гуляли всю ночь до утра, а забыл спросить самое главное - ТЫ счастлива в своих огородах? Спишь сладко после проклятой Джэн Эйр и аквавита?
   -- Да, представь. Ты, Одноклассник, речь твоя стремится конницей будённых призывов, тащит в эфир смыслы и символы. Моя, и Я - нет, только метафоры, только абрис моих желаний и мотиваций. Видишь, ту девочку с серебрянным кувшином. Ты видишь её и готов микшировать арт-хауз про беглянку, замардованных тузов, родителей по переписке и инцест в оперетте на выселках. Я то вижу как вода льётся из кувшина, я её пью, а девочка смотрит на меня и, в сосуд падают одинокие слёзы. Длится долго, чтобы рассмотреть её грудь, бёдра, брови в иранской басме. Её молчаливую нежность. Ты - экшн, я - Басё в камышах, нам не по тем аллеям, не по тем соснам.
   Гул нарастал, заставляя Галину вспоминать другоё.

ГАЛИНА АЛЕКСАНДРОВНА ЖИЗНЬ

  
   Когда-то Одноклассник работал в аптеке. Аптека находилась на площади Минутка, рядом с фонтаном героев Шипки. Провизором он не был, химию отпускал воздушным змеем, посмотрит на узловатые руки и отдаст душную душицу с пятаком трифтазина. Или зайдёт к нему Наоми, усадит себе на колени, погладит шоколадную маковку макушку, выпьют вместе настойку календулы на апшеронской грязи, и холит. Рассказывал, что однажды пришёл в его аптеку Хрущёв со свитой. Семичастный, тогда уже болеющий за Торпедо и разлагающим абцессом лёгкого как дельтопланитист витиго, спросил у Одноклассника капли Пуришкевича. Хрущёв тогда снял свой ботинок почьотти, кожа лангуста с белым гильошированным золотом, ударил в висок Семичастного, да кричал шёпотом, что убийцы Мэрилин и великого Мао не дремлят на сопках Тувы, что прицелы не сбиты, что биатлонисты давно вышли на тропу злобы, что биатлонисты - это они с Семичастным и Менглетом. Всё никак не мог успокоиться, звал Машу, рвал бинты. Однокласснику сделали жест, он ввёл Хрущёву концетрат, тот упал, начал рвать на себе сорочку с белорусской вышивкой и спустя два часа умер.
   Однокласснику пришлось закрыть аптеку, что кстати. Ибо вскоре она была взорвана киргизскими сепаратистами. Семичастный скончался в частной клинике в Базеле, на берегу Онежского озера. В его тумбочке нашли записку: Оставляю этот мир. Умоляю этот мир, затворите ставни, упокойте уши, не ищите правды, не болейте ради. Аптекарю молитвы - он должен жить с нею.

ГАЛИНА АЛЕКСАНДРОВНА ЖИЗНЬ

  
   Менялись ритмы. Эйсид-джаз топил вечернее настроение в чернилах сожаления о несовершённых подвигах. Кутерьма фанка и марш-броски даба мельницей ворочили кровь, избытки которой лились из ноздрей немых пижонов. Думалось, не хотелось; мечталось, не желая. Галина огляделась вокруг.
   Молодая женщина стояла у бара рядом с громадной, восемь с половиной недель, вазой с дикими орхидеями. Одета вычурно: помпезное пончо от Вествуд, пазументы времён потёмкинских колхозов, в волосах банты, на ногах пуанты. Стоит, ничего не ест, не пьёт. Смотрит на меня. Пойду к ней.
   Говорит, что - приезжая, из глубины сибирских руд, презрела расстояния, чтобы венчать себя с гордой славой. Талантов нет. Живёт с ухмылкой, решая куэйк-тесты для суворовцев Шамиля Басаева. Ищет жирного продюссера с хорошей родословной, чтоб с медалями, не выше холки, не ниже хохла халкин гола. Пазументы одела к дню Победы, брошь одолжила у пани Брони, чтобы сиять, источая свет и апокалипсис сейчас. Зря? Нет, что Вы, так к лицу. Сколько Вам лет? Сорок. 40 сорок прилетели, крылами махали, себя продавали. Дорого, потому что евро. Будете коктейль Карлыгаш? Что Вы, это очень зло и вредно. Обычно, после Карлыгаш всё превращется в слайды, красочные, прозрачные, хрупкие и давнопрошедшие. Куда мне, с моими крестами и полумесяцами. Приезжая огляделась. Жирные продюссеры кушали селёдку, в урны с прахом летели салфетки, купюры, клочья белокурых волос.
   Галине стало скучно. Аманда Лир предсказывала плохое. Оно не заставило себя обещать.

ГАЛИНА АЛЕКСАНДРОВНА ЖИЗНЬ

  
   Воздух пронзила Стрела, сбилась с маршрута, опоздала-не опоздала, силой лошадей, быков, минотавров ворвалась, грохоча шербурскими зонтиками, исторгая пламень и брызги шампанского. Цыгане, в апрельских тезисах, в муаровых лентах МПС Россия стояли как вкопанные под Сталинградом, не зная что делать, что танцевать, что заказывать у метрополии. Анита Цой тушила свою платье. Её левая рука никогда уже не будет так лазурна и безукоризненна, и мягкой и яловой как сладкая мордовская вата. Забегали опричники. Фонариками, ножичками и лобзиками замельтешили назло надменному соседу. Вяжут руки, одной лицевой, двумя изнаночными, иноземцам: то Катарине Витт, то Шуфутинскому с Окуджавой. Начали выносить тела. Сначали вытащили Элен и ребята, обугленных, в подтёках, с запёкшейся лайкрой, с улыбкой палестинских партизан на иезуитской шкуре. Все кричат, корреспонденты бульваров и ярмарок собирают факты и галлюцинации, из динамиков звучит траурный Тихон Хренников. Прилетел на Гольфстриме Шойгу, в праздничном розовом кимоно, кланялся, раздавал автографы, на ходу сочинял апокрифы. Надменно ругался с Пьехой, разбил заячью губу саксофонисту Жене Кисину. Потом незаметно исчез, как сон, как утренний кофе НЭС.
   Галине стало не по себе-не по тебе. Отвернулась к стене. Коричневой помадой нарисовала пристань Венеции, в копоти, в крови, в вине. Надрывно засмеялась и написала рядом: так проходит серый вторник. И добавила: взаймы.

ГАЛИНА АЛЕКСАНДРОВНА ЖИЗНЬ

  
   Лети, птица, заграницу, не зная, что делать, кто виноват, куда сваровать блажь, чему научить барабанное сердце, где обрести облака. Так Галина вся неизведена, неизъедена серой мышью, первоздана в вопросе, первородна в грехе, в муках - хождениях. Виски стучат по перепонкам, напевают рапсодию в блюзовых тонах эти моложавые атомы, будто это растление малолетней серъёзности, этимология мулинекса, будто это сам Эрик Хоннекер стучит саманно-камышитовой тростью, направляясь на смерть среди айсбергов. Вопрос будет мучать тебя, будет патомаком гнать фантасмагории, сыпать бертоллетову соль на раны, искушающие Христа и искушать тебя, маленькая, маленькая голландия равнодушия.
   Стоит жара. Лежит прохлада у моих ног, утопая в фиалках монмартра. Вопрос не даёт очнуться от молотова коктейля, от обязательных бусинок повседневной суеты, как надоевшее до смерти, до денег, до карт, до двух стволов постоянство воли и телесной предсказуемости.
   Галина третьи сутки не выходила из свой пентхауз, боялась явить миру детский мир Хиросимы и собачьи бега Нагасаки, ну, себе - немного сумеречного натюрморта из крупиц правды с капелькой обезличенной сердечной смуты. Маялась. Стоит у зеркала, рассматривает белёсые шрамы, вокзалы для двоих, опыты над незаживающим либидо. Скошенный бежин луг - сэмпл плясок Витта и баллад Достоевского, мойынкум немыслимых расцветок флоры найтингел. Нерешительность и страх. Тебя возненавидят. Возненавидят, обглодают и сплюнут с обрыва в бухту Крузенштерна. Останется ненависть, останется тупая, как семиклассница, боль презрения к самой себе. Зачем ЭТИ жертвы? Зачем ЭТОТ вопрос? Зачем ЭТО?

ГАЛИНА АЛЕКСАНДРОВНА ЖИЗНЬ

  
   Если когда-нибудь у меня будут дети, они будут несчастны тем, что у них не будет меня. Они не будут обладать мной, как моя мать не обладала мною. Стремиться к счастью своих детей - становиться несчастливой для себя. Я к этому не готова.
   Лайнер будоражил просторы мирового океана слёз, облачных надежд и перистых химер. Растворился во рту привкусом беспризорных медуз долгоиграющий марш карамеля. Томление в ногах ампутированной неволи. Неволя незадачливого скепсиса: то ли будет хорошая погода, то ли удастся охота у бенгальского тигра в руках этой косоглазой кореяночки.
   Бояться, - это лететь и мечтать о новой жизни, минутах свысока, о бейрутах сдалека, спать в шезлонге, и зевая, трезвонить в медные трубы о том, что тебе надоели коричневые зубы людей, а им - твои тёмно-зелёные веснушки. Право ли, лево ли, - бояться и лететь.
   Земля в иллюминаторе. Вот - речка, мышкой - норушкой пробежала по средней полосе как по золотому кольцу нечленораздельной индии, вот - озеро Чад пестрит могилами Гумилёва, вот - болтающаяся без дела равнина в лекарственных травах чернобыльской фиесты. Города: ухмылки парадов с участием сусального Жукова и эпохального Николсона, разнаряженные в венгерское барахло дети, смерти.
   Всякий раз, будь то розыгрыш авгиевых каникул или поездка на воздушном датчанине, Галина думала об одном, об измененении цвета настроения. Да так, казалось, окрашивая эту секунду в лиловый тон не-принимай-близко-к-сердцу, или пятиминутку параноидального ТН счастья в интенсивный самопал бордо, думала, что такая коринфская смальта будет вечно являться портьерой поступка, но весь парадокс - что нет!!! смальта осыпалась и цвет менялся!!!
   Иллюминатор. Кроме себя никого не вижу. И не хочу. Странно ПОСМОТРЕТЬ, и НИКОГО не увидеть. Даже себя. Такое было со мной. Я смотрю, хочу увидеть кого-то, хотя бы себя. Я - не мертва.

ГАЛИНА АЛЕКСАНДРОВНА ЖИЗНЬ

  
   Константин Боровой, главный редактор журнала Моделист - конструктор, взглянул на Галину киплинговскими глазами: ничто никогда не проходит бесследно - и юность ушедшая тоже тоже, Галина, очнись, не бери эти сладкие клубнички тароватого посмотрим, пошто - почто тебе обманы, убористые сентименты подшофе сентября; неужели сопливый конформизм женщины, измельчённый ступеньками ботаники в просветерианской школы в Волгодонске, не изранил тебя, тщедушная маргаритка, не сделал из тебя пугало улыбчатого да, это было со мной? Ничто не будет тебя так коверкать, как твой изнеженый прононс булочника - ашкенази.
   Боровой был безукоризнено армани. Золотая бровка, обдолбанные грустным опием павлины на запонках, эти ботинки - гавань скромного обояния, и маникюр потомков Отто Скорцени. Там, в барокамере тёплых полов фаянсовых лачуг, на волнах выглаженных стрелок штатс мундиров запойных свинггеров. Боровой ласкал Галину картавой волгой своей семито-хамитской речи, поправлял румяную заколку из литовского янтаря в своих лайковых волосах, угощал сигариллос Кастро, целовал свои ладошки. От него пахло мужчиной. Галина боялась смотреть на него, медузу горгону - чудище ума, роковой интуиции каторжанина и куртуазного обояния. Он был ей нужен в эту минуту, так ей было легче. Но промолчала, разметала ассигнации, запркинула голову, прошептала всё не так, карлица, всё не так!!!

ГАЛИНА АЛЕКСАНДРОВНА ЖИЗНЬ

  
   Упала яркая заря - в полях белоснежная скатёрка, давись от зевоты, жмурься от солнечных пятен, кличь беду, как пионерскую зорьку, прячь марголина за кафтан, а потом - пли, аврора! утренняя почта, по авторитетам - заковырялись в носу, пли по принцам данмарк, что сунули мандарины в облако в слаксах, по бледным буфетчицам на своих недешёвых рэпперах. Цель поразит воображение, помним Климта. Он сейчас вызывает увечья эрудиции у фиолетового грабаря и гея сергея бугаева африка, а тогда и там, тара та там, он реял бизань-мачтой по холстам ленивого рассудка и запальчивого искромётного восторга красоты.
   Галина смотрела искоса на Любимую Климта, подарок Константина Борового. Сиреневый тон лица немолодой славянки - тень Тимучина, грубо посаженные, под луковицу, глаза, нос - монблан на равнине спокойной сердечной недостаточности. В идеале, надо что-то сыграть из Шнитке, переврав и оставить на чай, да, Дюше Романову. Подарок мольто белле, сияет чистотой, ариэлью и автоматом - притягивает внимательный взгляд чучмеков и смеётся над ними, как Ольга Леонидовна Книппер-Чехова над Чеховым. Так оно так, Любимая - что она, Галина, бескорыстна и скупа на поцелуи. Скуластая...

ГАЛИНА АЛЕКСАНДРОВНА ЖИЗНЬ

  
   Тонкие, разноцветные коробочки под музыку, хруст французской булки во рту паршивенького Тима Бартона, тай-цзы-цюань соловецких монахов кружится в голове, то воспоминания, то бурые и едкие символы того, что уже никогда, Галина, не будет. Тонкие, разноцветные коробочки под музыку фартовых ангелов. Такая сволочь, эта судьба, эта свадьба случайностей - случайный пицца хат - доставка бесплатна, эта блажь - марина влади со своими ролями - надувными дирижаблями.
   Галину крутили винилом предчувствия, печатными кренделями с маком вили из неё душу - простоквашу, что скисла, не успев напоить долины одиночества и пустыни отчаяния. Предчувствия войны - заказанной сиесты: уже не спасёт герника, предчуствия гражданской казни чернышевского: уже не спасёт вольготная блажь титулованных пациентов Склифа. Ну и пусть, пусть будет так, беспризрачно тонко, неулыбчато велико и горько. Сволочь, она, судьба - свадьба, жизнь - анданте похоронного тоя, угощенье впрок сухой поднятой целиной.
   Раба, раба, неслыхана предана и проклята красавцами - бездулашками из Пантеона.

ГАЛИНА АЛЕКСАНДРОВНА ЖИЗНЬ

  
   Утро красит цветомузыкой стены нежного кремля. Просыпаться под туш сердечной смуты, под сто ножей в спину пражской весны - небудь сознания, небудь настроения, небудь рефлексов. Не замечая бунт привычного порядка кунсткамеры поношенных вещей, штопанных понятий, окунаешься в вязкий поток тормозящего времени, сломанного биг-беном пугающей тебя простоты.
   Галина Александровна Жизнь заставляла себя. Радоваться потерям, рисовать иероглифы для тускнеющих нимф, давиться заводными апельсинами, читать рабле, не читать анатолия алексина, сочинять списки Шиндлера. Смотреть в небо. Стоять над зияющей бездной привычного порядка.
   Хотелось поговорить по душам. Продавщица катехизиса. Немолода,в ушах болтается кораблик. Очевидно, что у неё умерла дочь. Муж - что нам делать, как нам быть, как нам реорганизовать рабкрин?- уехал по путёвке в Болгарию возводит мечтательные мосты, на которых будут греться прокажённые влюблённые из Черногории, будет продаваться обжигающий суп из подснежников, будут воскрешать призраки оперы. Там, в дивном мире наркоманов и токсикоманов, вареной джинсы и васильковых кумиров хареографических училищ, совьёт гнездо твоё анемичное счастье, кукурузное поле преступной доверчивости. И голос Азы Лихитченко шепнёт, что будет у тебя как у людей, как у наоми кемпбел, как каникулы в простоквашино, как обрыв плёнки перед солярисом. С продавщицей катехизиса.
   Галина, замолчи свои пороки, пороги чувств. Отвори ставни навстречу чосон, по ангаре с ватагой героев Хроники дня в куртках - алясках и на босу ногу.

ГАЛИНА АЛЕКСАНДРОВНА ЖИЗНЬ

  
   Гостинцы от Саши Айвазова были как новоселье. Простуженное горло Галины тосковало по мацесте, ложке дёгтя, игре орлёнок, козявкам из колумбария. В её годы никакие болезни её уже не пугали: растление плоти воспринималось хронологической взяткой покою, полётом на тарзанке после эфиопского чая, или круизом по призрачным дворцам своей разменяной на медяки молодости. Болезни - друзья, встречай их, венчая ёлочными игрушками. Галина это понимала.
   Саша Айвазов, солистка Москонцерта, героиня варшавского гетто. Гортанным голосом, сквозящим яростью наганов третьей пятилетки, говорит о филлипинах, смеётся так, что ранит тебя - жало! - в самое самое самое. Саша Айвазов - самородок. Она на юбилее Клавдии Шульженко произнесла тост, что расстроганную Дурову увезли от греха подальше, а в завершении застолья, направив на гостей свой сокол - нос, предрекла собравшимся трёх плохих тузов, ссылку в Кустанай и глаукому. Шульженко тогда была люто подавлена, а спустя три часа по Дойче Минск объявили, что та повесилась на даче у Евтушенко. После этого Сашу стали бояться, но продолжали, как Митхуна Чакраборти в двух сериях, приглашать сводить тосты. Каждый раз, кстати, Дурову увозили, и каждый раз все надеелись, что это будет в последний раз. Галина столкнулась с Айвазовым в приёмной у Фурцевой. Потом спустились в севенэлевен, пили перно, Фурцева рассказывала, что ей сделал предложение Том Круз, - но кто поверит: Том Круз давно вдовец, слеп, живёт через дорогу, а Фурцева опрятней модного паркета, после прыжков с трамплина, на книжке село Астахово. Да и зачем Фурцевой Том Круз?
   Тогда Саша Айвазов предложила Галине лекарство.
   Лекарство лежало. Протяни руку, возьми, сожми сначала в кулаке, потом выпей. Секунду Су - 27 взметнётся внутри, заклокочит эскадра. Страхи, демоны, чёртовы куклы - вечные мои дуэлянты, раступитесь, дайте дорогу моему исцелению! Хохма, вернись!

ГАЛИНА АЛЕКСАНДРОВНА ЖИЗНЬ

  
   Рукоплещит тебе Лобачевский, двадцать шесть бакинских комиссаров, покемон, неуклюжие хотели как всегда официанты, смущённые замызганными скатёрками, кургузый Каспаров, ложе ПИ-2, двоечники Йелля и сутулые немецкие гонщики. Ты - дива, ты доказала им, что ты одна можешь так, с разбегу упасть на самое дно мужской души, запасть так, что им, какое дело? - лучше, не узнав вкус горькой полыни, уснуть мертвым морем, замолчать генералом Карбышевым, раствориться каждой клеточкой в клеточку, в квадратик, в рубчик, - в унисон трелям, что та полифония хранит мужчин, и те на плаву, и те плавают, кто как Сальников, кто как Винсент Ван Гог, плавно, неспеша, дерзко, на всю катушку. Галина, ты - чудо чудесное, заговоренное.
   Да, что особенного, просто, она того захотела. Говорила ей подруга маша, ябедничал жёлтыми соплями миша, приходил даже к ней миссионер в галстуке Мальборо, обивал пороги бывший Стародубцев, мол, не делай этого, Гала, будешь горько жалеть, пить амаретто, жизнь не удастся, доноры не помогут, не стреляй в диких лебедей, так люди не поймут, а если поймут, то отвернутся, как от Веры Засулич. Не послушалась, так назло аксакалам, наплевать мне на Эмпайер Стейт Бильдинг. Я, Галина сделала это --Я УБИЛА СВОЙ ИДЕАЛ МУЖЧИНЫ!!!

ГАЛИНА АЛЕКСАНДРОВНА ЖИЗНЬ

  
   Катись колесо Времени из рук караоки Будды, по рекам - катавасиям, по лесам, полянам белорусских топей, где век воли не видать партизанам и партизанкам, по степям балаганной Калмыкии, по фино-угорским напевам, в рай, в даль пучеглазую; катись, Колесо, пусть поможет тебе мистраль и бунин; падая, вставай, вставая, не жалей себя, корчась от боли, как Павка Корчагин, вперёд назло, вперёд в ружьё, шаг! ход! бег! и путь твой будет оптимистической трагедией, аппасионатой жизни, скромной котомкой будничных будней.
   Галина торопила Колесо. Ей казалось, что всё уходит бескрыло, без теней, без пожухлых карточек трансцендентных воспоминаний. Мелькают кадры из довоенного фильма Аки Каурисмяки: играют в бридж преступно порочные узбечки, их мать плетёт венок Триста лет дому Романовых, золовка считает александриты под скулёж на валторне - что-то из Секс Пистолз. Они смеются, брызжа шербетом, смеются хрусту суставов в мясорубке Времени, любовь колбасит, выворачивая наизнанку близнецов - страхи, тревоги, похороненные и отпетые желания, мечты - матрёшки. Кино кончилось печально, разлука, как надзирательница, отняла минуты свидания с вечной пыткой быть вместе с собой, вместо себя.
   Галина смотрела на Колесо, любовалось им, называла его душевно дитятко, брала в руки как фаберже и рисовало его в оловянно-пурпурный кузбас лак.

ГАЛИНА АЛЕКСАНДРОВНА ЖИЗНЬ

  
   Сидели, ели хмели-сунели, говорили о всяком, всё больше о Двояком, двояко, метафорами скупо, разбрасывались цитатами из Акутагавы, из Окно в спальню, каталины видео: из канонической кодак киномир версии Поднятой целины, бродили по закаулкам сознания Александра Фадеева, глумились голосу Азизы в программе Сельский час, что шатко валко надломили карбованцами. Мы - я, Галка и она - Римма Раппопорт. Познакомились мы на квартире актёра Конкина. Квартира - англетэр в духе русового поэта, на зеркалах льежские кружева, ванная тускнеет мельхиором, а хозяин - безнаказанная красота: - халат из коллекции Ландау, ботильоны, грациозная спина, мелкой сыпью украшена девушкой - весталкой, персонажем плаката Болтун - Находка для Врага, чудесная дикция саддама на час, эти глаза напротив - калейдоскоп завораживающей неги, нагота сладкого упадка. Он быстро потом ушёл под звуки теплохода . Со своим любимым, милым, нежным зверем по прозвищу Зверь. Мы остались. Смотрели трофейные фильмы. Примеряли дорогущие сорочки - недельки от Розы Рымбаевой. Пугались. Пугайтесь. Пуганные будете. Будете как она, Римма.
   Римма почти святая. Людей не учит. Особо их не любит, не сказать, что ненавидет, не сказать, что радуется их словам и биографиям, не сказать ничего, что могло бы как то ослепить правду, дать простор рассказу о жизни и о счастье, о добре, о зле, о лютой ненависти и святой любви, как она сама, Римма Раппопорт, сестра брату, а брат - смертоносен.
   Конкин потом снялся в Трёх мушкетёрах, получил Нику Самофракийскую, йены и уехал из нашей судьбы навсегда, в отчизну, где спят века и неразлучна толька она, твоя нерукотворная жизнь - пленница рассудка, саркофаг тайных инстинктов и предательница страсти. Миррор лэнд?

ГАЛИНА АЛЕКСАНДРОВНА ЖИЗНЬ

  
   Лепить фигурки из хлебного мякиша, как лаки страйк шемякин музыцировал стравинского в бесовских лохмотьях, весь как одно и тоже: такое негоже, шемякин позволить может, он - недоступен миру, пресыщен, он лепит людей и зверей из хлебного мякиша.
   Галина и Римма очутились в театре случайно. Подъехал эллегический понтиак с аллегорическим Паф Дэдди, взял двух женщин, салам алейкум - алейкум ассалам, фото не желаете, нет, не будем, тогда поехали, марухи, куда? На Николину горку, фантазировать , воскрешать грехи, гарцевать с дестини чайльд, ругая общаг и второй закон Менделя. Водитель был говорлив. Вспоминал детские годы в Оклахоме, серпентарий, когда на всех мурзилок не хватало, и он родился в смехе и тоске. Таков, чао бамбино сорри, транссибирский экспресс. Не идти же теперь в альпинисты покорять вершины копеечных казино муторного Хельсинки?! Паф Дэдди был рассержен, ломал спички о зубы, рвал золото на запятье, плевался себе на бостон. Римма тогда предложила поехать куда-нибудь, истово искусство любить, немного занять душу пусть мёртвыми но всё-таки страстями. Театр Человеческой Драмы, Простой Художественной Комедии Когда Ты Уже Давно Умер. Рассаживаемся по холодным скамьям. Берём вееры, пенджабские благовония. Скребут ангорские кошки ле-бимоль. Римма слезится, слезится Паф Дэдди, Галину начинают глючить гадюки - галлюцинации.
   Вот она, маленькая, малика нахангова, на груди утёса - великана, спит, из глаз катятся чёрные каучуковые шары, прыг скок - на вершок, шары лопаются и воздух начинает гореть блю пламенем. Так жарко, волосы становятся сукном, из носа каплет капли коричневого мозга, сводит с ума члены. Не пошевелиться, не пошевелиться. Как идол, как буратина, как фигурки из хлебного мякиша.

ГАЛИНА АЛЕКСАНДРОВНА ЖИЗНЬ

  
   Галина одна одинёшенька сидит на ковре-самолёте, подобрала ноги, разложила раритеты. Глаз блуждает по развалинам человеческой мысли, спешит, и они, недотроги стонут, мнутся, исчезают горечью проклятий - нас не догонят - в утробе пустышек, людишек, размалёванных инженю. Карфагены, орлеанская дева факстротом зарабатывает на путешествие на край ночи, - тщетно - её одолеют пропойцы из джамахирии; судачат апостолы, сленг колышит изнанку мраморных галерей ватиканского бестиария; еле дышит, испаряя из тела солнце, воздух и воду вдовец Дирюгиной. Листая страницы, мчится бентли, фары светят откровениями пламенных революционеров, из-под колёс летят поговорки Шопенгауэра, зайцы и волки Григоровича, прошлогодние контрамарки из ЖЗЛ. Галина то плакала, то заламывала руки как балаганная Ярославна, то сердилась на себя, то натуженно улыбалась бесхитростным эскападам мариэтты шагинян. Раритеты продолжали тревожить Жизнь.
   Пустота в районе карфагена сердца. Кубарем катятся в оглавление падшие султаны океании, неразборчивый синтаксис спорит с автором о семи орешках для Золушки. Полно-те: время обеда, заказывай обедню и не кроши мацу на бездарных котов.

ГАЛИНА АЛЕКСАНДРОВНА ЖИЗНЬ

  
   Сердиться следовало причинам. Галину обманули. В парке. В парке было тихо и оттого подозрительно равнодушно. Неслыханно, капроном расстягивались нервы по веткам акаций, на вульгарных каллах застывали воспоминания, по бронзовой птице-торсу Фрунзе струились дармовые обиды, картонные похвалы жлобов, надкусанные подарки мизераблей, плавленные сырки сырых кантонов. Тихо. Шуршат под ногами пауки - ценители китайской кухни, старательно разбросанные окурки галуаз, клочья харперз базар, пучки лупоглазых интим предлагать петрушек. Кажется, что засыпаешь пробуждаясь, и пробуждаешься засыпая. Через набухшие веки рвутся на КАМАЗах в центр тебя засаленные измены, давно пробитые индульгенциями, шемящие шелестом медвежьих шкур восходы на Таймыре, песни Алсу в юбках лагерфельда, победы на глумливом манеже, переводные картинки педагогической бузы. На всех скоростях, с полным баком, ветерком-матерком.
   Подошли двое. Женщина внешностью поноровская времён музыкального киоска, мужчина будто приехал из Есентуки после обвала на шоколадной фабрике в Донецке: свеж, холённые руки орловского рысака, весь рассвет ел растишко от данон, безупречная грузинская вышивка на сорочке, ладонях, висках. Поинтересовались холодцой холодцом о бездельях - нечестная игра в братья улыбай. Стали допытываться где у Галины концы с концами, что она делает, чтобы спать спокойно как степашка, кого любит, кого боится пуще чапаева. Дай ответ, посеребрим засентябрим. Галина ответила невдомёк, что двое охнули, наперебой заворчали что-то из Лотреамона, и отняли у ней кошелёк махариши спокойствия.
   Сердиться теперь, рисовать судьбоносные иероглифы чешскими фломастерами. И так до пятницы, в булыжную пропасть...

ГАЛИНА АЛЕКСАНДРОВНА ЖИЗНЬ

  
   Боялась смотреть ей в глаза - супчики: ботва в зелёной шпинатной жиже, такой взгляд - риглиз навытяжку, шаровые молнии - выкрутаски анимэ. Раппопорт была довольна через пень колоду на куличи кулички. Она уезжала к своей апе, продюссерше из блокадного ленинграда, фатально замужем за учителя алгебры - целая алгебра супружеской новеллы. Картинка детства - сцена из Бест мирзоева, а может виктюк нюкрошюса улюлюкает: итак, пьют чай бабушка, дедушка, на его кривом мизинце узелки кириллицы В Христу Радость, внучка Римма, второклассница и второгодница, кошка Изабелла Юрьева, мышка, казаки-разбойники. Чинно течёт за базар отвечу, неторопливо течёт краснодарский коричневый чай, звенят колокольца: ритм-энд-блюз. Апа спрашивает дедушку почём продал трудовые красные знамёна и материнские доблести своему извергу. Тот молчит, тарашит пепсикольные зрачки, заикается. Бабушка ещё та, неймётся, где, на каких барклайз дряхлые драхмы, могендовиды в наличке, а то все вокруг маниакс, ночные воришки, ночные портье, заговорят, сглазят, пустят по земле санникова. Берёт коко шанель и глотает как грушу. Дедушка - ахтунг - снимает печатку, бьёт бабку по затылку Изабеллой Юрьевой, кричит мышка, стонет дурнятинкой внучка второклассница и второгодница, казаки-разбойники танцуют ритуальный танец чеченов. Всё обошлось. Апа выздоровела к весне, дедушка ушёл к извергу и больше его никто не видел, мышка до сих пор живёт, а Изабелла Юрьева похоронена на Новодевьечем кладбище в городе Москва.
   На прощание погоревали, выпили рог грога, шутили шёпотом, а потом Галина подарила Римме Раппопорт чудесные салазки, чтобы кататься по этому сумеречному миру наугад и на три весёлых буквы.

ГАЛИНА АЛЕКСАНДРОВНА ЖИЗНЬ

  
   Тревожно на душе, так хочется одиночества, которое размелит тревогу на чепуху, скатает из неё пельмешки, и мы потом всё съедим, чавкая, вытирая слюньки, вытирая руки, унося ноги по белоусым устам, мостам и обезличенному новоязу. Никогда, Галину это убеждало сколько раз столько нас, не бывает просто загасить костёр этой непонятной тревоги, страха, сводящих в жгут немых и бестелесных подозрений. Ходишь так по александровскому залу заведённого сейко порядка: яйцо обязательно в полиэтиленовый мешочек, морской бриз кёльнской красной москвы, факсимиле неотложки в руки красных кхмеров, и спустя аккорды, аккорды, так, что летят в пух и прах литавры, поют мокрицы - трансвеститки, надрываясь хрипом, бегают стометровку с шарами и в белых гольфах полудохлые дети. Тревога, что мать: всегда рядом, без неё никак, рядом не сидится, ворчишь и ворчится, любишь и не хочешь любви, тревога, что мать, что страх, что тоска, - одна династия, один твин пикс.
   У окна - холодно, нет, пожалуй, никак. Холодно бродягам в жёлтых пропитках, сидят, харкают фиолетом, бритые головы, проколотые иконой кибер-панка валерием леонтьевым. Смотрят на Галину, будут просит лавэ или мишку на севере. Поблагодарят, позовут с ними на диараму ты помнишь, дядя, забросают площадь ногина пустыми пословицами, к вечеру пойдут послушные спать в деклассированные апартаменты под осуждающий взгляд недоумка - консьержа. У окна всё-таки по-норвежски холодно, тревога кристаллизировалась в тошноту.
   Галина хотела этого давно. Галина, потроши чрево! Зажигай бенгальские огни!

ГАЛИНА АЛЕКСАНДРОВНА ЖИЗНЬ

  
   Это - исламский джиххад в объективах неопознанного, где-то в утробе ситнем растёкся, тёплый и горький, неугомонный и органичный, так колет во все уголочки, так пристален и мёртвой походкой шпика тянет тебя к себе. Эта не душа - ворчливая тётка, Галина про которую знала. Эта другое: что трепещит, колышит листочки сознания, пробуждает немоту и угрюмый вопрос неоткуда. Когда весело на душе, когда боги в забвении, ЭТО ставит подножку, догоняет и долбит долби по ушам, почкам и глиняным черепкам организма. Не душа, не совесть, но едкое, неприятное, злорадное это - загадка сама загадка, гипнозное муторное состояние болезни здравия смысла, потери чёткой конфигурации чёрных и белых фигурок и фигуристок, раммадан влачащего жалкое существование функции банального права ничего никогда не называть вслух.
   Галина молчала третий день, не хотела, не ходила на ярмарку, не душила волосы воском, не смотрела на Юпитер. Она знала, что гложет её, не даёт вздохнуть. Вороны кружили по её кварталам, курлюкая надменные гимны. Злые мысли, робкие пытки, астеничные бумеранги сухой правды - страха и тайны, страха без упрёка, тайны без надежды. Это - где-то в утробе, на самом колючем дне планеты Жизнь.
   Галина, играй в поддавки!

ГАЛИНА АЛЕКСАНДРОВНА ЖИЗНЬ

  
   Галина торжествовала. Она победила недуг, мортальный круг зависимости от благодушия, римейков крушений и возрождений, просто привычных гипотез и доказательств своей нетривиальности. Ей давалось нелегко найти в своей комнате джанке ту зловредную, но при этом дивно лиричную и нежную рептилию, в кольчуге из притворств, в амулетах, изгоняющих танцующую в темноте бьорк, и та пищала, плакала сердечная мученица, болтала своим шершавым языком в спешке убитого Мандельштама, страдала. Галина её не пощадила, взяла смело, напористо обнажила жало, сухими от концентрации губами крикнула сутры проклятия и ... да, так не пощадила. В последнюю секунду заскребло где-то под печуркой, под сердечком и вылетела малиновая заря, так не успев на последнем издыхании заклясть своё коронное, монотонное верооко, верооко, ты же знаешь, я - не птица перепилица, заводная.
   Теперь Галина, сама наречённая принцесса доброты, неверия, слабости, ума, сидела, глядя в туманную точку, прибирала комнату изнанку. Кастанеде - своё место рядом с апельсиновыми раями; перебродившим в горчицах ошибок перформансам что на фотках двенадцатилетней давности лететь теперь в одиночку в трубу, а пожелтевшей азбуке подпирать старенький диванчик нежелания жить.
   Галина торжествовала. Надолго?

ГАЛИНА АЛЕКСАНДРОВНА ЖИЗНЬ

  
   В самом деле, что есть у тебя такого, чего нет у мертворождённых пляшущих человечиков, уверовавших в хлорированную чистоту серенад солнечной долины и вялую распальцовку жильцов урбанизированных дацанов? Каждая крыша - пирамида хеопса для сумашедшего волчка, в вихре которого разглядишь и отвернёшься от своих кариатид: бутылок с доносами, гротесками пашехонской старины, парадами на красной площади с конями и бегемотами, рассветами, рассвечаными огнями самсунга, дряблыми ногами на рельефной спине маленького принца за неполных шестнадцать и уже в копеечку. Галина, посмотри на себя, наконец, через увеличилку, не замечай эти каверзны, корзинки с подарками, но испепели яблочком свои сунны, в которых нет ровно ничего, кроме Заблуждения, сними вериги прошлых пошлых каникул своей молодящейся бездарности и проклятого таланта, не думай не гадай, не советуйся, не верь, не бойся, не проси.
   Во мне есть много богатств, много такого сякого, что глаза разбегутся по ухоженным клумбам с цветами зла и добра, университетам, потаённым подземельям со скелетами в жарочном шкафу, валькириям и непослушным марионеткам. Не говори о себе ни в убытке, ни в прибыли, говори о себе зловещим шёпотом иронии судьбы.

ГАЛИНА АЛЕКСАНДРОВНА ЖИЗНЬ

  
   Вдыхать прощальные перезвоны Рахманинова под жгучий молочай, потом мягко откинуть влажные плечи на спинку стула, снять диковатый сюртук, заломить косточки, унести близорукие желтки в окоченевшую перспективу пыльных аймаков стеклянной Монголии.
   Мой новый знакомый Патрушев - человек - картинка - Юность. Год назад, роясь в полях прохлада, я натолкнулась на письмо в необычном конверте из папиросной бумаги в марках папуасках. Лёгкий невесомый - воздушня акробатка на серебряных нитках раскачивается под пение мальчукового в колготках хора. Адресовано мне, корявой армянской нежностью выведено старательное ТЕБЕ, рядом адрес, округ колумбия, девятки с тройками, букет сирени, насмешки Бодрийара - Жду! Ответа! Как! Соловей!. Рву конверт, капризные пальцы в кожи и рожи не слушаются кардио - стука поролоновых локомотивов. Бумага проста, проста я - читаю.
   здравствуй, моя дорогая светлица. после того, как я увидел тебя в Гоа рядом с долговязым пуштуном - вы кушали синии дыни - я потерял всё: сумы, сон, удачу, благосклонность Неуловимых Мстителей, раскошные кудри непотопляемого эйзенхауэра разведчика и, главное, тайную веру в недоступность любви. ты меня обворажила и заставила барахтаться в себе как парашютиста в чернильном небе нормандии. твои уста как пение сильфиды сладострасно лгали о чувственных матенадаранах, о оковах окаянных безрассудства, о том, что сжимается где-то пружинка и звенит бухенвальдский набат в натяжении, нарушая мир покой усталость сладость. ответь мне, иначе я буду ветром, ниспосланным с небес и мой корабль утонет в пучине раболепствующего равнодушия. патрушев.
   Это письмо уносило прочь Рахманинова, руки мёрзли, в грудь вонзалась дамасская сталь умилённой нежности и жестокости.

ГАЛИНА АЛЕКСАНДРОВНА ЖИЗНЬ

  
   Галина показывала слайды. В чужих авансценах марсианской интермедии - степях грюнвальда буйствовала буйволинная охота: звери рвали на части вражью речь, косолапые гвардейцы речь посполиты стреляли из стингеров по обеззоруженным моджахедам настырного ВДВ. Небо над Берлином лоскутным покрывальцем убаюкивало человеческую природу с её неприметными пороками. Под хоругвями вселенской веры в духоборов - отморозков чеканили стэп зависть чёрная и шальная, детсткий в прыщиках стыд, воровство лайф стайла и благородная осанка великодушия. Охота убивать была охотой стать тухлой вырезкой в калашном ряду; так плотью пресыщенный идёт смотреть Армаггедон, в перерывах на кофе режит вены и выпускает наружу сиамских близнецов хичкока, киллеров - промокашек, чревовещателей, лолит и безудержного иванушку интернэшнл меркантильности на три семёрки. Ах, сгубила ты меня, охота жить как по вологодскому маслу, серебрянной ложечкой да по самые помидоры...
   Слайды нравились Патрушеву. Он просил по нескольку раз показать бордовые капельки рябин на льяной простыне. Как орнамент на бухарском халате. Он что-то шептал себе, тогда узоры шевелились и начиналось роуд муви. Взлетала раненная дрофа, переливающиеся на солнце черепашки карабкались по алюминевой стелле, небо над Берлином превращалось в маковое поле, где так хотелось умереть, и как Пабло Неруда, проклясть дважды жизнь, поцеловать смерть.

ГАЛИНА АЛЕКСАНДРОВНА ЖИЗНЬ

  
   Реставрированная архитектура обычных будничных депрессий покоила Галину. Она была бестрепетна, подолгу стояла у канала Алишера Навои, глядела на узоры решётки растрелли, запиналась о Блока и Алисы, куталась в меха и ёжилась ежихой, блаватская на мосту Патона. Искусно разыгранные отречения от прямолейных славянских глаголов казались шуткой, белым роялем на версальской скотобойне, так им служить золотым, позолоченным казерогам, месить дымчатую глину на беломорканале, получая похоронки с рисунками перестаравшегося Бенуа. Дальше, дальше. За угол. Там стоит моя любимая скульптура Эльдара Рязанова Миражи-Виражи. Фигура дельтапланитистки Алии Молдогуловой усыпана барельефами с сценами погребения лепестков лилий в священный Ганг, борьбой гидр с мракобесием, пришествия Правды на многострадальную почву; изваяние венчает митра - флюгер, на древнешумерском надпись Иди. Не знаю, что привлекает меня в этой скульптуре, наверное, неореализм, затёртый титрами Смерти в Венеции, или прозрачный коктейль из сумасбродного шантажа мифологем и парадигм безвучной полифонии. Не знаю, но у этой скульптуры становится мне жарко, внутри лопается склянка с лафройг, начинают шуметь прибои Гипербореи и литургические напевы акынов белоснежного как лапландия комсомола.
   Галина искала порядок. Незамысловатый маршрут по осеннему чайна-тауну помогал его найти и сию секундочку отбирал как любимую куклу дашу из рук баламутки марины цветаевой. Миражи, виражи, не скажи...

ГАЛИНА АЛЕКСАНДРОВНА ЖИЗНЬ

  
   Куда бежать, куда скрыться от немезиды некрофильских оправданий, от сочувственных взглядов параноидальных прапорщиков, от, в конце концов, терзающих плоть грызунов, восставших из пучин благополучного эго?
   Голосом простуженного футбольно-хоккейного маслаченко в обертонах, подслащенных молдабекским планом этот кудесник, этот милый доктор как буревестник по волнам по морям поздоровался с Галиной, раскланялся в тильгартене реверансов, похлопал по плечу, подмигивая плексигалсовым глазами попрашаек из бундестага, наклонялся к уху и задушевно под кашпировского плёл тень на плетень. Выговаривал мантры, выкаблучивал стих, и речитативы от хуго босс летели по целомудренным кавернам Галининых чувств. Да, милый доктор, мне тесно. Я хочу единственной, путеводной цели, - знаю, её нет, она растворилась в серенькой кашице отрывных календарей, иногда маячит где-то под ухом, горлом, носом, часто паскудно лжёт тебе; ты - сволочь и она - сволочь, но мы всегда рядом, вместе покачиваемся на бёдрах, вместе подглядываем в замочную скважину пожирателей реклам, вместе разбрасываемся в пух и прах.
   Вы мне не поможете, кудесник, я сама, как меньшова, унесу свои печали, завяжу в узелок и никогда не выброшусь из окна.

ГАЛИНА АЛЕКСАНДРОВНА ЖИЗНЬ

  
   Сегодня мне юбилей. Десять лет назад я тонула в вечерней блёклой бао-хоа печали, захлёбываясь, тянула меня к запретным главам, осыпала показушными конфетти, и они кружились по сквознякам, пеленая глаза в плёнку умерших письмён моих невзгод. Будет ли мне свет в конце ла-манша, будет ли мне кренделёк в антракте, ничего не знала, не хотела, было просто томно-истомно разнести развалины на тёплом сукне, дурманить голову несбыточной камасутрой, маленькими глотками пить молоко гималайского медведя. Дни клеились западлицо, вырисовывая замысловатый рубайат, пошлый контур давно уже истощённого интереса играть в молчанку - сон в летнюю ночь. Часто меня туманили лёгкие на руки гиперболы: марлен дитрих затевала со мной ссору, тогда разбивались зеркала на тысячу осколков, и они вонзались в сердце бонивура; Кай тацевал со Снегурочкой минуэт под сурдинку шарманщика-шимпанзе; майк тайсон в лайковом пончо деревянной ложкой наливал прохожим кумыс, и те пили, сладко почмокивая себя и прославленного танцовщика. Потом гиперболы становились невесомы, рука уже не чувствовала невыносимой лёгкости бытия, пятикнижий и метастаз тропика рака. Падающего - подтолкни, всё елозил мне Ницше: чудилась новогодняя ёлка и меня трёхлетнюю девочку - кувшинку роняют, я падаю под колченогие ноги сумрака, так топчет меня разрисованный арлекин.
   Я вышла на берег. Сасательный круг замкнулся на моей скептической панихиде по утеренной бижутерии - ДЕЛАЙ С НАМИ, ДЕЛАЙ КАК МЫ, ДЕЛАЙ ЛУЧШЕ НАС.

ГАЛИНА АЛЕКСАНДРОВНА ЖИЗНЬ

  
   Сядь, расслабься и улови в какофонии беспредела лицемерных бесчинств полёт над гнездом кукушки-Фудзиямы, полёт розового серебра под куполом нерукотворного спаса, полёт невесомых рюшей акрополя на выселках харьковских трущоб. Мгновения, и око остывает чаинками меланхолии, ты, Галина, тебя так много, погружаешься в ассиметричный аквариум чарующего курта кобейна, и ничего не надо, кроме, кроме жаркого в жареных семечках воздуха калахари, задорной с пузырьками воды мармариса, клеветы мчащайся наперекор судьбы. Тебя когда-нибудь не будет среди папье-маше мазари шарифа, тебя не найдут рассветы над Гудзоном, не нарисует портрет ренуар масляными глазами. Ты умрёшь как умирают тополя стоя, закроешь ставни своего расписного ультрамарином терема, сожжёшь дневники анны франк, не будешь стонать, тем более плакать, будет тебе только немного холодно, немного сыро, немного в бок. Умрёшь, не дочитав сказку. Умрёшь, не досмотрев Двенадцатый этаж.
   Сядь, расслабься, застегни привязные недуги на все пуговицы, настройся на нелёгкий путь. Галина, будешь кубарем катиться, как Мцыри, разлетаться на мириад капелек, гореть в магнитке, терять слух, зрение, кандалы. Так надо. Ты - избранное в зелёной сафьяновой обложке, тебя не лапают китайцы, ты докажешь всё и по секрету всему свету ВЫ раздайте песню эту о вещем, о том, что печалиться и:
   ничего не принимать близко, никого не принимать скоро, ниоткуда не ждать паромов.

ГАЛИНА АЛЕКСАНДРОВНА ЖИЗНЬ

  
   Наталья Аринбасарова, школьная подруга Галины, позвонила поздно вечером, когда все петухи превратились в жаворонков, а совы прокукарекали офсайд. Последний раз они встречались холодным летом в Констанце, густые сливки оседали хлопьями на стекло губ, на Натальи переливался через края переливчатый холцедон, капкан для эпигонов гитарно мяукующих никитиных из Харбина, отворот-поворот для её мужа маршала Тухачевского. Разговор, расшатанная кабинка трамвая ленинских горок, безудержно и мятежно разгонялся о темы скучные и бесконечные - плачевные перспективы свидетелей кришны, газовые камеры монпелье, злые рокки Четыре сердца, немного бернстайна -, потом неловко тормозил о кочки женской грусти: мужчины, их мироустройство, марианская впадина обиды на бога Ра. После трёх лет как Наташа похоронила мужа, она стала доверчивей, красивей. На её глазах расцвели лилии, руки покрылись снежными бутоньерками. Чеканка её речи заставляла искать отгадки, вот издали в хрипе Романтика манит минаретами Эчмеадзин, присмотришься - минэ!- морис бежар виляет хвостом. Та жаловалась, охала и акала будто приволжская торговка джусаем.
   Что ж, они встретились снова. Галина, мечтала увидеть грациозную царицу елисейских теплиц, диджейку марди гра, не обманулась в кулак - скупа в шансонах. Наташа была да не ваша, вся немая, окутана аурой, кюями Кампучии, много смеялась взахлёб пшеничной экстрой, роняла платки, которые ей поднимали чернокожие балагуры. Перед десертом они вытащила из рукава крохотную беретту, и выстрел, щелчок дирижёра, меняет сцену: пурпурное сердце на бело-голубом фарфоре кожи. На посмертной записке - несусветная каллиграфия и это в завитушках торжественно молчаливое Во всём прошу винить Клаву К..

ГАЛИНА АЛЕКСАНДРОВНА ЖИЗНЬ

  
   Клава К. был бульдозеристом. Работал с зарядом бодрости в грудак, в свои семнадцать ажурных лет, с этими кошачьими усами бин ладен. Утром наливал в термос шубат с эстрагоном - кураж метелил кровь и пот, накидывал на вихрастый чуб боливар, что тихо ему пела мать, хах, та немолодая женщина с лицом суфражистки из Третьяковской галереи. Потом забегал за своим другом - ты, солдат моей любви, помоги -, а дело простое, это-было-в-пенькове: они были неразлучны как чай вдвоём, как улоф и пальме. Вместе ходили к юным водолазам, вместе в санту барбару. Если кидала судьба по разные каменоломни, они долго страдали бессоницей, лихорадка вила из них кашемировые нити тёплой, но крепкой нежности. Это - тунгусский метеорит пронёсся по их телам, изувеченным разлукой и долгим ожиданием дороги в дюнах. Клава К. целовал тело, оно оживало как веспертин, становилось упругим, млело ароматным запахом пирожков с приворотом. Захлёбываясь. Задыхаясь. Так было каждый день. Смена начиналась: галдели сороки, губастые караимы из будёновских войск засучив рукава, доставали рыбку из пруда, и она потом блетела на солнце бархатной чешуёй. Восторг слава труду падал над городом под зонтиком декабрьских вечеров. Работа была сутула, тяжела, но спорилась весело в сникерсах для утренней звезды. Эх, басота, жили как по нотам...
   Под Крещение друга не стало - убило током. Клава К. был неутешен, там много ушло с ним в сырую землю: вера, надежда, любовь, и главное, смысл всей этой худосочной иллюминации - просыпаться утром в надежде в наиве не проснуться вчера и всмятку.
   Галина слушала, как Игги Поп бессмысленно шаманил девятку. Будь так, простая человеческая память изойди на нет, нохаймаль.

ГАЛИНА АЛЕКСАНДРОВНА ЖИЗНЬ

  
   Теперь сиди, слушай и тычь пальцем. Галина не хотела приходить к Клаве К. ох рано встаёт охрана. В кремлёвской столовке губил воскресенье творожок с прилавка. Хотела сходить к Берегу, постоять на холодном причале, у самого раннего Джозефа Конрада, талдычить дискурсом тугоухих молодчиков туркменбаши, поговорить с ними о погоде на урожай и - о, цены приятно удивят вас - рубахах парнях, тех в папиросочках и брюках полосочках. Не шито, не крыто. Настойчивый, крапива, недовольство, тон Клавы К. заствавил заствавой ильича одеться наспех: какая-то сыромятная ак-сарай трансформировала Галину в прозаичную любительницу пыжиться, жмуриться курицей, напомаженный рот непроизвольно гримасничал мартышкой мопассаном и пышкой. Нечего делать - не иди, если есть, то иди и смотри и тычь пальцем.
   Вот уже час как Галина раскладывала испанский венок на полированном ломбертном столике, выигранном лет пятнадцать назад у пьяной Пельтцер. Клава К. крутилась юла на кухне, выносила горячих морячков с писком и визгом. Потом ели, болтали, лорд Джадд бросал верблюжьи колючки, ИРА топила в клюквенном соке метро в Калькутте, гадали на суженого ряженого уркой Янковского. Клава К. особо не сердился, если бес путал Янковского, называл тогда Галину кокчетавской подёнщицей, кликал на бедную голову приключений. Это не смущало. Краска на стенах, что на лицах - одна: беледно розовый оттенок разочарования; выпивалась через хмурую соломинку чаша терпения. Не прошла лиха беда начало, как Галина собрала свои стёганные манатки, брызнула молнией и исчезла, оставив Клаву К. сидеть на полу, грызть тыквенные фенечки и хлюпать курносой булановой на полированный ломберт, подарок пьяной как лунь кокотки.

ГАЛИНА АЛЕКСАНДРОВНА ЖИЗНЬ

  
   Лимонит тебя, пинает - марокана стоит на ушах, млеет богородицей с золотым гимнастом; и на зрачках гулаг сердечных мытарств в награду за невысказанную прихоть быть часто равнодушным, а то ли весенний перевёртыш, а то ли ты - счастливый соискатель белого как смерть, как Цеденбал, чека с синюшними прожилками кейфа.
   Любимый, любимый. Мой. Ранит, ничего не предлагает, всё мало. Травиата умершего в зародыше стыда, вам, должно знакомо: стоять на унесённых ветром, крещатик натощак, наискосок колышится ветром бумажный Коперник, глядеть под ноги, не замечая хай скай, думать, что всё будет лежать континентальным завтраком перед тобой, ВСЁ: горка воздушной кукурузы кукуруки прямо в руки, салоны порки с резиновыми щелкунчиками, ламинариии в пунцовых щёках, сладкий марк альмонд с прослойкой из дембельского альбома Германа Гессе. ВСЁ тут, такие идут в Эмиратах один к трём, у нас убегают вприпрыжку и вчетверо. Ну, ну, ну, рви, сунь в подмышки, волчонком скули и в - подворотни казённых черёмушек.
   Ранит, больно. Ещё раз! Чёрное чёрное море с белой сольётся тайгой. Или этот гибралтар, поёт тульчи: ОНО УЙДЁТ!!! Коньячный сахар уведёт тебя по лестнице в небеса, и ты, и вы не вернётесь налегке, дверь закроют перед самым последним звонком. Гуингномы танцуют Чёрную карту. Ты, Галина, присмотрись, и всхлипывая то обиды, кляни - все в одной, одинаково мертвы, одинаково позорны.

ГАЛИНА АЛЕКСАНДРОВНА ЖИЗНЬ

  
   Галина берегла сказки на чёрный день. День наступит своей мёрзлой, ленивой едой, на стенах бутафорской комнаты-обскуры закривляются в вуду чванливые чебурашки и злюки, почтальон принесёт впол-цены путёвку в жизнь, а унесёт с собой коробку печенья и банку варенья и впридачу, так, нагрузка от моложавого октября, маленькую толику дармоедской радости, как у ребят на празднике Нептуна. Всё так, Галина. Куда тебе смотреть, как на эти сварливые комоды, виньетки, рассыпающиеся от ветра, что дует ежечасно неистово из королевства кривых зеркал.
   Сказки греют заблудших белоснежных барашков твоей души, что те не смотрят сухими как ковыль глазами на Чолпон, не ищут защиты у лужина, бесхитростного смотрящего берёзовых осоловелых рощ, не лезут нарожон. Они тихо сопят в чумазых чумах, корябая заживающие болячки - помнишь, те качели на игле в дыму от шашлыка из мяса бессарабских козлов - поджали кулачки и не могут дождаться конца. Расстают на солнце фантасмогории, высохнут слёзы у ленивых барабанщиков судьбоносной Атланты, наконец, упадут в беспамятстве мстительные басмачи из войны и мира. Сказки будут жить дальше, широкой как русая волга душой раздаривая брызги подушечной радости, продавать голубые лотерейки и звать в дорогу с молчаливой спутницей - Принцессой Турандот.

ГАЛИНА АЛЕКСАНДРОВНА ЖИЗНЬ

  
   Когда-нибудь всё встанет на дыбы, на свои места. Я пройдусь по абрикосовой, сверну на виноградова, сяду на скамейку, тихо под кинчева затяну туго свою любимую песню про страну гнусавых дождей. За углом - блондинка, ломает высокий каблук, спешит развести рамцы, навесить на плечи ускользающую красоту, и наготком царапнуть кошачье тело американского жиголо. В этом занятии, пип-шоу для одураченных командировочных из провинциальной исландии, есть то хрупкое и сладкое господство над неразберихой мотивов, штампов и последствий. Занятие простое - не дёргаться контуженной мойвой, не латать дырки на наволочках паршивых калифорний, не брать у незнакомых цветных цветные телевизоры. Когда начинаются противоречия, тогда кончаются чернила у Лао-цзы.
   Блондинка понравилась Галине. На её плечах разлетаются веером наскальные открытки с малолетками-казашками вперемежку с весёлыми черпаками. Она торопится. Достаёт из кулька роковые яйца, угощает Галину, цокает язычком как старый малаец, натуженно озирается на каабу и убегает - пятки растворяются как у борзова, в Мюнхене, на четвёртом куплете. Наверное, хотела рассказать мне о тебе, прожитый без ласки, пресными лепёшками, без огня пулемётами под сердце День. Что быть не быть тебе тем, что ворочилось вчера перед сном, что сбылось - не сбылось. Убегай блондинка, убегай и ты, Галина, и твой неиспользованный проездной на сегодня.

ГАЛИНА АЛЕКСАНДРОВНА ЖИЗНЬ

  
   Пропадёт полдник на траве, эти бублики с маковой головкой в капельках борзой страсти, эти бородатые, с подстриженными болгарским крестиком историями о вкусной и здоровой пище, однажды выпитым взахлёб в студённую и зимнюю пору миг-25 с привкусом росы и матёрой маяты. Пропадут пропадом, молотом и наковальней, бедолаги в филистёрских ПШ, пожухлые папки с смеющимися наискосок очумелыми тёлками с пряниками и кнутами гамсунами.
   Галину сморило. Третий день по разбитым дорогам хунну, в обнимку с апокрифами читанной-перечитанной дяволиады. Смотришь на луга, на которых пасутся верные русланы и верно румяные людмилы, смотришь на крыши домов, где в заточении стонут скуповатые на шабаш радиохэд, до одури накрутившие на бигуди признаки млеющей гаванской сигарой юности, и так, в угаре от ямайка рома, спешащие дотянуть до ручки тревогу по святым кукловодам - лунатикам. Качает и убаюкивает, шепчет шербетом, сладко обманывает насквозь каратавый фарух закиров с ансамблем чечёточников из волосатой махачкалы. Всё насмарку: насмаркалось в синий платочек, обветрилось на холодном немецком качестве.
   Галина едит одна, одним, одною по разбитым виадукам конкретного, как карлмарксштадт, ожидания чего-то важного. Ей помогут, обязательно, помогут лёгкие на подъём и тёртые на вкус мысли-мюсли. Ещё немного, и она окажется жуковым на белом буцефале, немного - насвиствывает беспроигрышный гамбит; метит тебя, Галина, в яблочко. В самое яблочко.

ГАЛИНА АЛЕКСАНДРОВНА ЖИЗНЬ

  
   На подоконниках толпились кучерявые бегонии, сквозь которых нетрудно было разглядеть медлительную усталость и плутоватую, в ворсинках жалобных безрукавок старость обитателей приюта осужденных на вечное поселение, под обложкой, вчерашних плейбоев. Они ютились в смраде догорающих своё фимиам свечей, под бронзовой депрессией натянутого на латекс хоппэра, или де куингса; наперебой, жадно смакуя вечерний йогурт с черёмухой по карабаху, рассказывают друг дружке подружке - клушке орнаментальные арабские ночи. Их так много, и их, шамкающих обломков стоптанных чёрчилей, засаленных узлов шёлковых бабочек - капустниц, подписывающих по старинке свои некрологи цитатами из Человека-амфимбия.
   Дорога была утомительна. Телеграмма, которую Галина получила в четверг из рук панибратствующего молокососа, была скупой, но убедительно внятной: надо ехать в дом, который построил джек-патрошитель урду Ататюрк, проведать и навестить паутины, наговориться всласть, вмасть, кинуть трёшку на посошок, оставить после своего ухода надежду, спокойное очарование, привкус безбрежно лапидарной хурмы. Телеграмма была от Сахарова, золотослова и лауреата сталинской премии Триумф Воли.
   Галина, приезжайте. Галина, жди меня, только очень жди, приезжайте, даже если льют дожди, стылые дожди. Не верьте летучим мышам. Не принимайте на грудь злобу. Это - сонная артерия пульсирует, перетянутая венгеркой, молит одного: минут молчания вдвоём. Это - так, всегда, тяжко-важко. Сахаров, дача, Лахти.

ГАЛИНА АЛЕКСАНДРОВНА ЖИЗНЬ

  
   Сахаров, высокий блондин в жёлтых челси, был моложе своих картинных сорока семи на химии, на вышках карлага, кряжист, насуплен, как карликовая карельская берёзка, смотрит исподлобья хищной игуаной, что-то считает, что-то выводит на чистовик: пропадаю я, неужели, он весь он? Вразвалочку, вальяжно, походкой - разгельдяйкой мамелюка, идёт по жизни со своей женой, Надеждой Константиновной Боннэр. Та ещё та, расфуфыренная якутка, хочет найти сикстинскую мадонну в себе, бьётся головой об стену плача, непослушная, не строит замков на золотых песках иссык-куля.
   Сахаров вырывается из-под рук Боннэр - все знают, что его бьют баклушами, как морского котика, он терпит, потому как свят, как Крёз, как ветреный берлиоз бежит на ловца и разбрасывает на фантиках от валидолок своё завещание:
   Как умру, похороните на милой. Посреди широкого панджакерского ущелья выройте могилу. Позовите растроповича, чтобы играл Владимирский централ, позовите путан, чтобы было как у всех. Умоляю, только не жалейте боли в сердце, плачьте, не дайте засохнут родникам. Терпите его, это ваш - сгущёнка день. Листочки подхватывают Стрелки, ошалелые пьянчужки турецкого плена, цица кутаисский, затейники из киодо цусин, Аман Тулеев. Читают, умиляются, гигикуют как первомайская демонстрация в хорватской нахаловке.
   Боннэр накинула на Сахарова голубой монгольский чапан, поцеловала всласть; и - вези меня, сибирские морозы на перекладных, чтобы, наконец, отдышаться...

ГАЛИНА АЛЕКСАНДРОВНА ЖИЗНЬ

  
   Надежда и проклятие народа, стосковавшегося по алгебре миропорядка, кровь и пот агонизирующей морфологии чести, утешительный откат от славянского базара, Сахаров, без имени, без бэйджика, без всякого намёка на многозначительную праздность сёгуна, встретил Галину в зимнем саду, когда-то до перестройки ускорения в гласность, принадлежащем конезаводчику индиру ганди. Кругом росли коларио, по ручьям текла прохладная жизнерадостная рублёвская живопись, из радиорубки обвалакивал вселенную туманом оптимизма непогрешимый адамски. Галине показалось, что сейчас она встретится не с Сахаровым, а с самим - ала, бисмилля - рерихом, так было всё трепетно, волнительно и впечатлительно. Но вышел, нет, выпрыгнул Сахаров.
   ЯЯЯ так Вас ждал, моя молодильная груша, хочу дать Вам зарок не мешать рассвету тусовать краплённые карты судьбы, не искать подвоха в осеннем марафоне по курганам тщеславия, честолюбия и мнительного падежа. Клянусь, что не буду рушить педъесталы и чиркать передовицы однодневной бессмыслицы. Не буду торопиться, не буду елозить мальчиками энд девочками. Выслушаю Вас, Галина, чтобы Вы не молотили, чтобы не прятали за пазухой розовые розы как макар нагульнов свой ятаган, чтобы улетучилась та неприятная поволока всё делать словно тень наискосок. Я и Боннэр хотим только одного единственного - бороться, искать, найти и не сдаваться жить и радоваться жизни. Понимаете, теперь, как это величественно и осмысленно реально не стать пухлой подушкой в вагоне-ресторане, спешащего на нашу хомо живодёрню.

ГАЛИНА АЛЕКСАНДРОВНА ЖИЗНЬ

  
   Те радости скупые телеграммы на майдане залежавшейся чёрствой алчности ста тысяч оборванцев. Таким худым и немощным брести по тайм-аутам судьбы-дразнилки. А говорить одно: ПРОЩАЮ, ЗАБЫВАЮ, ЖДАТЬ НЕ ЖДУ.
   Боннэр узелками палец в обручальных кольцах позавчерашнего с-энд-эм парти раскладывала старинные уйгурские карты. Она гадала Галине. В комнате было надушено одуванчиками, задушевно, лампы в форме бамбалов изливали таинственный фиолет, шкуры басенджи хоронили вой настенных вашерон константэн. Галина любила, когда ей гадают такие вот женщины - грузные перебродившие пловчихи с несостоявшейся карьерой чухрая и мировозрением эзры паунд. Обычно тогда гадание было с натугой - ценится! - сеанс становился похожим на кому попавшего под ноктюрн для флейты пешехода. Червовые дамы легли на тройки, красавчик ледорубом меркадора рубил набекрень будущее.
   ... - Тебе, Галина, идёт картой сомнение: будет тебе подвенечное платье в полоску - камо грядеши? дуешь калёными губами на кисель захер мазоха? невзгоды были да сплыли; счастье спало на твоих кушетках, но не проснулось, не разбудила ты его, пустельга; вот, галина волчек подмигивает горбушкой тебе - будет кидок; деньги ищи у тощих злыдней, пусть, плачут как анжела дэвис; здоровья не воровать, его у тебя по горлышко; куда ни плюнь - поджидают тебя обмороки, ты их не бойся, весели свекровку; пойди в среду в лавру, раздай чупа-чупсы одноногим бандито, вырежь из корана чётные суры, сделай из них кораблики и пусти их по амударье, приговаривая ПРОЩАЮ, ЗАБЫВАЮ, ЖДАТЬ НЕ ЖДУ; на ночь расплети косу, а под подушку положи кортик и пустую фасольку. Через месяц приди снова ко мне, маршрутом слепой негодяйки...
   Боннэр протянула Галине руку, та прошептала ретророманское платье для Господина шито, постирано, поглажено, и пришита коричневая лилия. Во рту стало сухо.
   Когда?

ГАЛИНА АЛЕКСАНДРОВНА ЖИЗНЬ

  
   В дверях Галина столкнулась с Сахаровым. Он был навеселе с весёлыми картинками, наедине с бахвальством неуступчивого внутреннего хаоса. Посмотрел на неё сквозь тернии к звёздам и упал на колени арафатом. Галина будь заграничной дивой вся в дорогом пеноплене, отшвырнула подолы, зашикала зашипела: Вы, поборники экуменизма, несчастные меркурии беспонтового лайфстайла, мазурики продолговатых элипсоид идей, чешите заскорузлые подмышки дурам большой стирки и юношам на массовках машины времени, не получая ничего, кроме этой полой оговорки кроме и горстку пфеннингов. Вот ты, Боннэр, что ты рядом с ним, с саманным мазаром, с вышедшей из гоголевской шинели странности отпускать право в одни руки по одному? Не лучше и ты, лысый фраер, клянёшь морских пехотинцев, мочалишь рафаэллу карру, сам же упиваешься своей боннэр, постыдной как байга мертвецов на дерюжке бродячего цирка. Лучше будет, если я пройду мимо вас незамеченной, неузнанной, нераскрытой элладой. Кампай!
   Галина очень устала. Боннэр всегда была слишком утвердительна, когда уводила её подальше от крестов, бутырок сентиментальной совестливости и прыщеватого самомнения. Это было сверх нормы. Да Сахаров раздражал. Каждую минуту блюдёт япону мать, столыпинские тетрадки в клетку, негожие сейчас в эру милосердия. Ну пусть, разругалась с ними, что урчит в голове, может это начинается КАНКАН?
   Сахаров и боннэр горевали горючими сланцами. Пришла внучка, принесла немного ячменных баурсаков, те спрашивали о грёзах дженерейшэн вау! вот так!, та отвечала, что ничего особенного как у всех, те же тоска вероники фосс да дым над водой, разлука с красным солнышком, слезливая жадность на поплывшие в тумане над рекой яблоки и груши, но ничего, скоро приедит александрмень, привезёт им больше хороших товаров, полу-дохлых сенбернарчиков для маминой коллекции, цветов, рассказов о чукотке, о потопленных подводных лодках. Но тут раздался гул, задребезжали триплекс хоругви, по полу заметались нутрии. Все трое посмотрели друг на друга.
   Может это начинается КАНКАН?

ГАЛИНА АЛЕКСАНДРОВНА ЖИЗНЬ

  
   Необъяснимая ломота, блуждающие созвездия кассиопеи из глаз, принуждение что-то говорить, чтобы тебя, табакерочку, не затоптали кравожадные бизоны в баснословных баснях порш, стылых заготконторах и магазинах разлагающейся снеди, - всё давило, выдавливало раба, мотало головой из стороны в сторону.
   Галина, тебя не спросили, но если упал на голову колючая проволка снег, подул шинук, если явился не запылился КАНКАН, прими, обогрей, напои горькой прусской долей, смакуй эксо, не болтай зря.
   Она не одна, так ей хотелось думать, знать неверняка, уверенно нун-чаками идти напролом, наперекор лебезящей обыденности, назло имамам, напёрсточникам и матерям-одиночкам, но она одна, одиношенька, в одних босых носках.
   Как всегда, после дождя свежо; распростёртый мир лежит целочкой под разноцветной небылью. Радуга германской филологии БГ заливает песню о салмане радуеве непристойной бочкой в адрес ларис, ту мач жгущих своё дарование вести лажовые беседы о бердяеве, плеющих на визгливое неподражаемое, в декоре от готье, самоистезание. Это Галину задело. За. Живое откликнулось. Эхо, как в пещерах сказочного талибана. Это тоже Он, КАНКАН? Случайно услышанная песенка среди беловежской пущи одноразовых стаканчиков и одноразовых романов так кольнула Галину цыганской иголкой и ниткой вывела апорему ришелье бери в сердце то, что плохо лежит, а потеряв, не плачь - завтра найдёшь лучше того, что ещё хуже.
   Успокоилась, нализала спокойной ночи, укрыла себя тенью Шивы, засопела, замусолила глаза такой лёгкостью, что вспомнила сквозь надвигающуюся апоплексию новогоднюю открытку из далёкого как чад детства: тройка в бравурной золотинке палеха, скачет в клубах сахарной ваты, там дедушка Мороз и его девушка, все пьяные, счастливые и лёгкие на помине, и надпись жана жыл 1967 каминг суун.

ГАЛИНА АЛЕКСАНДРОВНА ЖИЗНЬ

  
   В этой чебуречной на тихой улочке старого как джунгарская ветошь вильнюса было уютно: пахло кислой капустой, нарубленной якудза в богодельнях тайпея, жарко натопленный экибастуз волей-ноленс бросал на шершавый в изюминках пол разную по одёжке встречают, а провожают издалека, по придурковатой родной речи переселенцев за длинным шилингом с безалаберной халтурки - какая-то мыловарня 30-ых годов (тогда отрубили голову маленкову и зыкиной) рядом с порт-артуром. Интерьер был простоват, освещён кварцем от самого безупречного поставщика сверкающей бесстыдицы, утопал воронкой в коврах-бизе, раскрашенных единственной левой рано ушедшего в мир глумливого кокто Хусейна Шалаяна. Ну и. Пахло чебуреками ал рагу. Уж полночь близится, а ... кто такая? жирнячка фитцджеральд? мускулистая косметичка из вуди алена? ирина роднина, с ожогами на ногах на московской как брусчатка олимпиаде? - геббельса всё нет, вспомнила Галина популярную оперетту Анны Герман, несчастной трактирной сопрано, которая стукнулась о ступеньку Казанской хоральной синагоги и не приходя в сознание сгорела до тла на руках трёхлетней дочери янки.
   На следующее утро после того, как у Галины разыгрался не на шутку, распрыгался тодес по всей квартире, затопал и захлопал КАНКАН, она, долго не думая, синусы так косинусы, взяла билет и - хоп, ногой, хип, рукой, и она уже едит в мягком как сибирская язва купе. Ёлочки, ёлочки, проводник перессказывает ей Джек Лондона. По вечерам на желатиновых перинах показывают в постели с Хёпберн, на ночь дают пачку плиточного калмыцкого чая. 36-го. Вильнюс она выбрала не случайно: мало людей, оглядывающихся на неё исподтишка, всех больше заботит археология, дети играют в майданек, взрослые - в пьер и жиля. Гармоничная, лакмусовая, вся в экслибрисах кватроченто закладка в жизни Жизни.
   Проголадалась, зайду перекусить живого омара хайама, встрехну, оставлю на приколе эту тяжкую что бурлаки на тихом доне важность ЧТО-ТО ИЗМЕНЯТЬ В ЖИЗНИ, так майа малюют на своих крыльях большой, круглый, опасный, наполненный дас тодт карнавалом, КОНЕЦ ДНЯ..
  
   1
  
  
   65
  
  
  
  
 Ваша оценка:
Связаться с программистом сайта.

Новые книги авторов СИ, вышедшие из печати:
О.Болдырева "Крадуш. Чужие души" М.Николаев "Вторжение на Землю"

Как попасть в этoт список

Кожевенное мастерство | Сайт "Художники" | Доска об'явлений "Книги"