Аннотация: Отгремела война. Недавний наёмник получил земли и титул. И теперь не понимает, как жить дальше. Кто бы ему подсказал?
Пролог
Это была очередная деревня, такая же, как десятки уже пройденных его отрядом. Всё такое же: забор, защищающий десяток дворов от леса, поля в стороне, испуганный староста, вынужденный впустить наёмников, потому что боялся и потому что так приказал господин. Внутри - только старики да несколько угрюмых взрослых мужиков. Ну конечно. Скотина, женщины и дети спрятаны.
Война шла уже третий год. Барон Кариер, которому принадлежала эта деревушка, был одним из тех, кто остался верен трону, когда прошлый король отбыл с этого света. Топор честно считал почившего монарха тряпкой. Если б тот чего-то стоил, его вассалы не посмели бы сразу же поднять бунт против наследника.
Не повезло мятежным вассалам. Потому что новый король оказался далеко не тряпкой.
Едва неделя минула с пышных похорон, а страну уже сотрясала междоусобица. Наследник ухитрился собрать верных людей и не погнушался пополнить свою армию наёмниками. Топор был капитаном одного из таких отрядов.
Чёрт, ему даже пришлось вспомнить, как его мать назвала при рождении! Топоров по отрядам было достаточно, а вот с одинаковыми именами - меньше. Меньше путаницы, чтоб этих вестовых...
У них есть сутки на отдых. Роскошно... Давно такого не выпадало.
Наблюдая за тем, как местное мужичьё под присмотром солдат выводит за ворота мулов и коней, Топор достал трубку и неторопливо набил её травкой из заветного кисета. Последняя пара месяцев довела командира до того состояния, когда хочется впиться зубами в глотки собственным людям. Так что немного наркотика пойдёт ему на пользу. Стоит хорошенько расслабиться, пока есть такая возможность. Не заработав петлю на шею в случае чего не того с деревней.
Ароматный синеватый дымок неторопливо пополз к ленивому небу. Солнце уже во всю поджаривало пыльную утоптанную землицу, развалившихся тут и там людей и горы агрессивного железа, кажущегося в такой мирный денёк совсем уж неуместным. И мысли жарились. Или просто это уже травка начала действовать. Мышцы расслабились, умиротворение закралось в мысли.
А это неожиданный глюк. Точно глюк, хотя с этой травки и не должно. Потому что детей в деревне быть сейчас не может, все в лесах попрятаны.
- Поздраву, - вежливо (и довольно картаво) сказал глюк, с открытым интересом уставясь на разложенную на земле кольчугу.
А может, и не глюк, спокойно размышлял наёмник. Дети - такие создания. Сквозь щели просочатся, если любопытно. Только потом страшно. Взрослым страшно сразу. Может, пять лет - это мало для страха?
Топор смотрел на ребёнка, покачиваясь на спокойных волнах синего дымка. Голова была ясная-ясная, только безразличная. Вон, облачка плывут... зачем-то...
- Ты солдат? - спросил мальчик, посвёркивая любопытными глазёнками.
Топор медленно кивнул. От движения волосы, до того образовывавшие на лице мужчины своеобразную защиту от солнца, сползли на бок, обнажая уродливые шрамы.
Интересно, как громко детка завопит?
На удивление, мальчишка не испугался. Даже, кажется, не очень обратил внимание. Или обратил?
- У моего папы вот такой тоже есть, - ребёнок уверенно ткнул пальцем, только не в лицо, а в обнажённое предплечье мужчины. - Это от волка.
- Это была собака, - равнодушно объяснил наёмник.
- Собака?! - глаза мальчика изумлённо распахнулись. - А разве собаки нападают на людей?
- Наверное, потому, что я тоже не люблю собак, - философски высказался Топор и вновь приложился к заветной трубочке.
- Совсем? - удивился мальчик. - И даже смешных щенков?
Сам ты щенок. Лопоухий.
- И щенков.
- А птичек?
- И птичек.
- А что ты тогда любишь?
- Ничего. - И уточнил: - И никого.
Мальчик непонимающе смотрел на капитана.
- Ты ДОЛЖЕН что-то любить, - настойчиво сказал ребёнок. - Все, у кого есть сердце, любят. Так мама говорит! - добавил он каменный аргумент.
- Значит, у меня нет сердца, - равнодушно заключил наёмник.
Ребёнок сердито топнул босой пяткой.
- У ВСЕХ есть сердце!
- У меня нет.
- И ты совсем-совсем ничего-ничего не любишь? - начал понимать мальчик. - Ни маму, ни сахарную свёклу, ни купаться?
Мужчина даже не стал отвечать.
Ребёнок смотрел на него всё увеличивающимися глазами, в которых заблестели слёзы, потом попятился, развернулся и со всех ног бросился прочь.
Наконец-то он испугался, подумал наёмник. Или это всё-таки был глюк?
На следующее утро, даже раньше, чем над широкой рекой успело показаться солнце, отряд наёмников затягивал ремни своей амуниции и подпруги мулов. В общем-то, ждали только сигнала к выступлению.
- Стой! Стой!
Капитан застыл, не донеся ногу до стремени, и обернулся. К нему бежал вчерашний пацанёнок. Остановившись перед наёмником, он протянул ему что-то, которое оказалось неровного светло-алого цвета.
- Вот, - гордо и счастливо выпалил ребёнок, задыхаясь от долгого бега. Его мордочка была почти чёрной - это к потному лицу пристала поднятая собирающимися в путь наёмниками дорожная пыль. И светлые русые волосы, прилипшие ко лбу, тоже казались тёмными, а на макушке серыми. И всё равно ребёнок светился: восторженными глазами, счастьем, искорками прядей сквозь вездесущую пыль, светлыми на фоне затасканной одёжки пальчиками, сжимавшими то, что обязательно должен был взять наёмник.
Просто обязан был.
Капитан, Топор, озадаченный наёмник, он смотрел на ярко-алое сердце, сшитое из какой-то тряпки. Кривенькое, в неровных разнодлинных стежках, с тёмными багровыми пятнышками. Пальчики, протягивающие ему эту неуклюжую поделку, были исколоты.
- Я сам его сделал! - радостно выпалил мальчик. - Теперь ты тоже сможешь любить, - заговорщицки понизив голос до шёпота, сообщил он. - Всё, что захочешь!
Через пять минут отряд наёмников покидал деревню, спеша к осаждённой крепости где-то далеко на западе. Бледный как мел староста за шкирку тащил насупившегося ребёнка от ворот.
Капитан наёмников увозил в сёдельной сумке своё сердце.
Глава первая
Война стала его ремеслом с двенадцати лет, когда папаша, до этого относительно медленно катившийся под уклон, стремительно потерял человеческий облик и избил уже давно шпыняемого сыночка до такого состояния, что выброшенного на помойку мальчишку пожалел какой-то нищий. Старик немного выходил найдёныша, а потом попытался подрезать ноги - увечным больше подают. Тогда Топор впервые убил, пробил тому нищему горло острым камнем, который был запасён для его ног.
Отца мальчишка не искал. Не было такого человека. Вообще. Никогда.
Вторым трупом для него стал пьяный богатый повеса, вывалившийся из какого-то борделя прямо ему под ноги. С трудом сфокусировав взгляд на мальчишке, мужчина расплылся в улыбке и попытался добродушно его облапать. Через минуту его мозги расплескались по мостовой. Почему-то именно это, второе убийство, заставило паренька блевать в канаве и утирать слезящиеся глаза. Может быть, потому, что в глазах повесы не было ни страха, ни понимания ситуации. Когда камень врезался в его висок, превращая человеческую голову в месиво крови, волос и обломков кости, он выглядел немного удивлённым, обиженным и... наивным. Ребёнком, которого ни за что оцарапала домашняя кошка.
Потеря ужина не помешала мальчишке прикарманить всё ценное, что он успел найти у своей жертвы.
В четырнадцать лет Топор, носивший тогда прозвище Корешок, уже состоял в наёмном отряде и на практике постигал искусство выживания в бреде железа и дерева, который называется "сражение".
Теперь ему тридцать восемь, он сидит у камина в собственном замке и совершенно не представляет, что ему делать дальше.
Как живут в мирное время?
Уже не наёмник, не Топор Короля, а владетельный граф Зельгис, хмуро глядевший в стену собственных покоев собственного замка, вытянул из мешка у себя на коленях потрёпанный свёрток, которого последний раз касался года три назад. Развернул его и снова замер, разглядывая криво сшитое тряпичное сердечко, скорее угадывая, чем различая маленькие, незаметные капельки высохшей крови.
Это полотно, его делали только в прибрежных деревушках, из волокон какой-то речной водоросли. Её добывали ночью, когда растения, по поверьям, дремали, потом стебли сразу же обрабатывали и сплетали во влажные рыхлые веревки, высушивали, обмолачивали, и получали на диво мягкую белую пряжу с еле заметной желтизной.
Тряпку, из которой малыш шил своё неуклюжее произведение, красили соком риники, алым и горьким, но удивительно ароматным. Этот сок порой использовали при изготовлении благовонных порошков. Конечно, запах уже успел выветриться, или просто затерялся среди запахов всего, что было родственно благовониям только второй частью этого слова.
Однажды, когда выдался редкий на передовой день без сражений, многочасового стояния в доспехах, да ещё и солнечный к тому же, капитан вытащил сердце из насквозь отсыревшего мешка и повесил на ветке. Часа через два он снял просохшую игрушку и неожиданно даже для себя прижал её к лицу.
Может быть, ему это только показалось. Может быть, запах риники и правда сохранился где-то в тряпичном нутре. В незатёршихся воспоминаниях светлый искрящийся мальчишка пах именно так.
Потом сердце было спрятано ещё на семь лет непрерывной грязи. А вечером капитан допрашивал пленного, довольно стойкого парня, то, что потом хоронили, на человека не походило.
Зарабатывать на жизнь своей кровью больше не нужно. Сражений больше не будет. И пленных.
КАК живут в мирное время?
Может быть, подумал граф, тот мальчик знает?
Уже седеющий мужчина сидел и гладил потёртое полотняное сердце, напоённое капельками живой искренней крови.
Война за престол Саварисы закончилась вот уже пять лет тому как. Много, если разобраться, времени-то. Телята крепкие на выпасах, да старики снова погоду сравнивают: так или не так при батюшке нынешнего короля снег выпадал. Хорошее это дело зимой - стариков слушать, по мирному-то времени. И хорошо, когда девки, сочиняя рубашки своим да любым, думают больше, как украсить, а не как удобнее рвануть потом будет, коль придёт нужда кровь остановить... или как не видно в лесах, коли придётся от вербовки бегать. Подмогнуть королю - дело, конечно, правое, но и не дать своим семьям помереть с голодухи, коли не останется добытчиков, тоже доброе. Кто хотел кровь пускать - сам утёк.
Хорошо это - песни о богах да соколиках милых. И про первую ярмарку по весне споры - тоже хорошо, даже если до зуботычин.
Медленно, ох, медленно отмирали привычки войны. Да вот, решились наконец половиной из тех запасов, какими прежде зерно в дальних нычках хоронили, поле новое засеять. И лодки вот в тайных заводях не все нонче топят. Ушла война. Отступали её страхи. Уходили из ночных кошмаров.
Да, чего уж там, не все и не быстро. Выпроводив по ночи девок из общинной избы, всё допрашивают по вечерам мужики своих дальних сродственников и редких случайных перехожих, и слышится часто: "Те солдатики в разбой ушли. Спымали их люди короля. Да только один в повешенном брата, али друга, али сына узнал..."
Долго война шла, успели народиться и вытянуться дети, не знавшие мира, а ярмарку считавшие страной сказок, которой на самом деле не бывает. Дети выросли. Окончилась война. А всё равно, как кто на десять миль окрест объявится...
- Солдаты, старшина, как есть солдаты! - задыхаясь, протараторил подросток. - Дядько там коров в лес увёл, сам схоронился, а меня сюда... Отряд цельный, в кольчужницах, да верхом, а сёдла у них с нитью!
- С нитью, говоришь? - прищурился старейшина, коего и прозвал отрок старшиной. - А не купцы ли это понову, как прошлый раз?
- Нешто я солдат не спознаю! - обиделся подпасок. - Оружные они все, а не токмо охранники. Сторожные, да без обоза - солдатики вольные и есть!
- Что ж у твоих солдатиков сёдла-то с нитью, дорогие? - не столько подпаску, как себе задумался старейшина. - Ну-ка, а какой им счёт?
- Малый, - задумался отрок. - Вот как окошков в общинной избе.
Странно это. Не разбойники, много для банды, и одеты богато, не по лесному - такие сёдла надо сбывать сразу, чтоб беду не накликать. И не регулярный отряд - мало. Не купцы, не по дань. Важные.
- Беги до Венки-Горбача, - велел наконец староста. - Передай, чтоб тын отомкнули. Не похоже, чтоб лють была. А мне посмотреть на них надо. Не дай свет, люди короля, и решат, что неуважение законной власти. И... - добавил старик в спину подростку, - по пути всем говори. Чтоб детей и баб - в подпол.
Не все привычки войны спешили уйти. Старейшина с ними и помрёт.