Моим друзьям, всем трудовым поколениям, создавшим Богатство, Могущество и Славу С о в е т с к о г о С о ю з а,
П О С В Я Щ А Е Т С Я
А Л Е К С Е Й С У Х И Х
ЖИЗНЬ НИ ЗА ЧТО
РОМАН в 6 частях
От автора.
Первое. Устав видеть и слышать гадости, совершаемые людьми современными и жившими в прошлых тысячалетиях, и отражённых в истории, автор обратился к Богу:
"Скажи, ВСЕДЕРЖИТЕЛЬ, почему ты не ограничиваешь человека в низких чертах его характера - пьянстве, разврате, преступлениях всякого рода?"
Бог ответил мгновенно:
"Если я лишу человека права на самоограничение, я лишу его права быть личностью".
Ответ убрал сомнения у автора, но опечалил. Необузданность страстей и желаний проявились уже в первой семье прародителей Адама и Евы, в которой брат убил брата. А вся дальнейшая история жизни человеческой только подтверждала о неподготовленности людей для перехода к жизни по законам царства божия. И было грустно и печально понимать, что к идеям самоограничения человечество может прийти только через величайшие страдания планетарного масштаба.
Второе. Роман не является биографией автора. В главном герое Леониде Сугробине переплелись судьбы друзей, товарищей и знакомых из поколения тридцатых, сороковых, пятидесятых годов двадцатого столетия живших и работавших в суровые и гордые годы сражений, побед и свершений. Однако автор не отрицает того, что многие события в судьбе героя как - то соответствует жизненному пути автора, особенно, когда герой и вместе с ним автор, его друзья и все означенные поколения россиян встали на последнюю жизненную ступеньку. И всё же жизнь героя очень часто не подвластна автору.
Третье. Все исторические события и характеристики личностей, вошедших в историю текущего момента, отражены в романе от взгляда снизу, от народа. И эта оценка не во многом соответствует официальной оценке событий и личностей, также как и изложению событий в текущих школьных учебниках, регулярно переписываемых под ежеминутную политическую направленность правящих политических сил.
Четвёртое. Предлагаемое произведение создано в память "потерянных" поколений, родившихся в 30-х и 40-х годах и уже ушедших наполовину из жизни. И в поддержку ещё живущих трудными старческими днями, униженных в окончании жизненного пути за то, что они строили новое общество. Они не прожили "жизнь ни за что". Своей жизнью, и своим трудом они создали могучую державу, в которой жили без страха за своё будущее и показали миру, на что способен освобождённый народ. А для нынешних поколений книга объективно показывает, что социализм как общественная система был не таким "страшным", как его малюют борцы за народовластие и демократию последние тридцать лет. И что борьба за реальную свободу ещё впереди.
Алексей Сухих
ЧАСТЬ ЧЕТВЁРТАЯ
ДНЕВНИКИ ЛЕЙТЕНАНТА
С У Г Р О Б И Н А
"DUTI AC DUTI!"1
"Отгремела весенняя сессия, нам в поход отправляться пора
Что ж ты, милая, смотришь невесело, провожая ребят в лагеря.
Прощай! Не горюй! Напрасно слёз не лей.
Лишь крепче поцелуй, когда придём из лагерей".
(Из студенческой песни 50 - х на мелодию "Прощание славянки")
21 мая.
Именно 21 мая Леониду Сугробину государство в лице военного чиновника из военкомата напомнило, что он не только инженер, а ещё и лейтенант Советской армии в запасе. И что этот лейтенант может быть призван в ряды армии в любое время.
21 мая.
Стоял солнечный май. Глубокое бескрайнее небо нависало над землёй, обнимая ее со всех сторон, и не давало вырваться из мягких и нежных лучей весеннего солнца. Да и не рвалась земля от своего светила в тёмные бездны космоса, а только вращалась вокруг своей космической оси, подставляя под живительные лучи свою поверхность по всем мередианам и параллелям. И оживала земная природа после долгого и утомительного зимнего сна.
Мне очень нравится Нижний майской весной, когда на бульварах распускаются липы, когда на площади Минина напротив Дмитриевской башни прорастает цветочный рынок, и благоухают чистотой и свежестью тюльпаны и нарциссы, которые приносят сюда женщины и старые, и молодые, даря улыбку природы тем, кто не успел ещё посетить луга и леса. Когда оживают и синеглазо улыбаются молодые ели вдоль стен древнего кремля, а старик - кремль ласково жмурится заросшими мхом бойницами, вдыхая аромат распускающихся лип, и молодеет от человеческих улыбок, которыми заполняется до краёв в вечерние часы старая площадь под кремлём.
В утренние часы, когда солнце взошло, а шумный город ещё не проснулся и воздух прозрачен, с откоса от Чкаловской лестницы на многие километры далеко за Волгу просматривается земля, занятая озёрами, лесами, полями, туманными посёлками, такая же голубая и зелёная, как и всё вокруг в эти весенние дни.
На Стрелке и у Мочального острова чернеют бесчисленные точки челноков с рыбаками, которые терпеливо сидят в лодках с позднего вечера и уступают реку только тогда, когда город проснётся к своему трудовому дню, и реку займут катера и корабли речного флота. Тогда Волга оживает и становится работницей. Вверх и вниз беспрестанно скользят белые катера, мощно рассекая воду, идут чёрные буксиры и под звуки бравурной музыки разворачиваются от причалов речного вокзала и уходят в порты пяти морей трёхпалубные красавцы-теплоходы, с борта которых приветливо машут пассажиры, прощаясь с окутанным легендами городом, пленивший их своей молодостью и красотой.
Я сидел в летнем кафе на откосе и неторопливо ел мороженое, поглядывая и на Волгу с её теплоходами, и за Волгу с её бескрайними заволжскими далями. Но смотрел рассеянно без восприятия на мысли и чувства и никак не мог на чём-нибудь сосредоточиться.
Утром, не успев закрыть за собой дверь кабинета, я услышал голос сотрудницы, стоявшей с телефонной трубкой в руках.
- Леонид Иванович, Вас уже второй раз кто-то настойчиво ищет!
Я подошёл к аппарату и взял трубку.
- Это товарищ Сугробин?
- Да, это товарищ Сугробин,- ответил я.
- Говорит начальник военно-учётного стола. На вас пришёл вызов из военкомата. Надо явиться сегодня с утра. Зайдите по пути ко мне, я передам Вам предписание.
Предупредив по телефону шефа, я отправился в военкомат. Меня принял моряк, капитан Ш ранга, почему-то оказавшийся на берегу. Но мне было не до его послужной карьеры. Задавал вопросы он.
- Кем работаете?
- Конструктор-приборостоитель.
- По образованию Вы инженер-автомобилист ?
- У меня два образования.
- Это уже не важно. Военно-учётная специальность у Вас, как офицера запаса - автомобильная. А мы сейчас формируем батальоны на уборочную кампанию на юге страны и на востоке... Вам будет назначена должность технического командира автороты или командира взвода. Справитесь?
- Не знаю, товарищ капитан Ш ранга. Я давно не имел дела с автомобилями, и всё успел забыть.
- Глупости. Человек с высшим образованием и не справится. Вы и от военного дела также отстали. А звёздочки с Вас не снимаем. Наоборот, теперь будем добавлять, чтобы погоны на плечах тяжелели. Так что всё вспомните, что забыли. И всего-то на полгода. Вот Вам повестка. Явитесь через неделю. Тогда и определим срок отправки. Если найдём более подходящую кандидатуру - предупредим.
- Всё так неожиданно, товарищ капитан. У меня в июне отпуск и мы с женой собирались его проводить вместе на море.
- Никаких отъездов из города. Жену придётся отпустить одну, а свой отпуск перенесёте на следующий год и отгуляете сразу два.
- Но у меня ответственная работа, оборонный заказ.
- С заводом согласовано, Вас не бронируют как в прошлом году.
- А что и в прошлом на меня была заявка?
- Была.
Я всё понял. В прошлом году был аврал и я, как начальник КБ был необходим. Сейчас же заказ свёрнулся, и можно было обойтись заводу и без Леонида Ивановича. Что - то горькое шевельнулось внутри. Капитан, видимо, это заметил.
- Не переживай! Это со всеми так. Когда нужен, тогда и выбивай всё. А когда не очень нужен, уже ничего не добьёшься. Так по службе всё ясно?
- Так точно, товарищ капитан Ш ранга.
Мы пожали друг другу руки. Он был явно нормальным мужиком.
Так точно! Я сидел расслабленно за мороженым, рассеянно созерцал природу и перебирал нюансы разговора в военкомате, пытаясь осмыслить новые для меня события, а подкорка, возможно, искала выход из этой ситуации. Ложечка в моей руке давно уже бездумно скользила по пустой вазочке и вид мой явно не вызывал сочувствия.
За столом напротив сидела девушка, которой не было, когда я заходил. Я вернулся в мир и посмотрел на неё внимательно. Она аккуратно захватывала ложечкой малюсенькие кусочки мороженого и улыбалась от наслаждения, поглядывая во все сторону, в том числе и на мою растерянную физиономию от массы противоречивых мыслей. Наши глаза встретились. Я жалостливо потряс головой и безнадёжно махнул рукой. Подкорка не сработала, здравых мыслей не появилось.
Девушка рассмеялась. Она была хорошенькая и радовалась всему: весне, солнцу, бьющей через край своей молодой жизни. Она была так молода, а я в свои, ещё не исполнившиеся 29 лет чувствовал себя сегодня стариком, хотя незнакомые люди по виду давали мне на три - четыре года меньше.
Мне скоро будет 29-ть. Ещё один год и будет тридцать. И этот год скоро пойдёт, отсчитывая каждые сутки. А я ещё ничего не сделал, не успел сделать для того, чтобы войти в историю. Может, не старался!? И тут ещё призыв пойти на действительную! Да, не всё просто. Юлий Цезарь горестно восклицал: "Боже мой, уже двадцать два года, а ещё ничего не сделано для бессмертия". А мне двадцать восьмой кончается. И я хоть немного поплавал, и поработал в морозном Забайкалье, и в солнечной Киргизии, и цехом покомандовал, и сегодня начальник конструкторского бюро, но ничего не успел сделать даже для обычного житья-бытья, не только для истории. Конечно, Цезарь - это для шутки. Я не Цезарь, не Архимед и мне не переворачивать землю, но досадно терять шесть месяцев не зная где, хотя и зная - зачем. Мне не чуждо чувство патриотизма, но я всем существом понимал, что на своей работе я принесу больше пользы, потому что знаю и умею делать своё дело. А там?
В армии я не служил ни одного дня. Не пришлось. С дипломом о высшем образовании в руках оказался военный билет офицера запаса с правом ношения маленькой звёздочки на погонах при соответствующем случае. Случай не появлялся. Все эти годы я исправно трудился, не помышляя о военной службе, и меня военкоматы не отвлекали от моих дел. Совсем забылось, что и я солдат. Но оказалось, что обо мне помнили. Срок настал - жребий выпал на меня.
"Чёрт возьми! И надо же!? - пробормотал я возмущённо и достаточно громко вслед за своими мыслями и совсем неожиданно для себя. Девушка напротив рассмеялась. Ей можно было смеяться. Она была хорошенькая, и синие её глаза спорили цветом с весенним небом. Я посмотрел на неё укоризненно. Она смахнула улыбку, играющую на губах, но чёртики в глазах бегали не останавливаясь. На лбу у неё появились морщинки, как будто она решала трудную задачу по математике. Потом она снова улыбнулась невольно и сказала:
- Простите меня, но вид у Вас то растерянный, то решительный. А иногда всё вместе. Это так забавно и Вы, пожалуйста, не сердитесь.
Она сказала это извиняющимся тоном: её мягкий низкий голос вырвал меня из мучительных потуг размышлений о смысле жизни. Щёлкнул внутренний переключатель, и я снова вернулся к действительности. Девушка мне нравилась. Надо было что - то говорить, не медлить.
- Простить Вас! Ну, уж нет. Вы слишком хороши для прощения. Вы виновны. Вы ответите.
Театральные жесты смешны на улице, но разве всегда соображаешь, что надо сказать в нужное время. К моему удивлению, девушка не отвернулась от меня.
- Что же мне теперь делать? - с увеличившимися от деланного испуга глазами, спросила она.
Я встал. Она тоже.
- Прошу Вас, - сказал я и показал на тенистую аллею, начинавшуюся прямо от кафе.
- Как Вас зовут? - спросил я чуть улыбающуюся девушку.
- Ольга.
- А меня Леонид. Я офицер и скоро отбываю в неизвестные для меня края. - выпалил я снова неожиданно для самого себя.
Ольга посмотрела на меня и поднесла к губам руку с платочком. Послышался звук, похожий на фырканье аккуратной кошечки.
- Вы офицер!? Вот неправда... Никогда не поверю, что бывают такие растерянные офицеры. Офицеры всегда смелые и решительные.
Терять мне было нечего.
- Оленька! Вы ошиблись. Не смотрите так. Я действительно офицер. И чтобы показать Вам свою решительность, я прошу Вас пройти со мной и выпить по бокалу шампанского с коньяком.
- Зачем? - спросила она и снова фыркнула
Вопрос не отказ.
- Все уважающие себя офицеры пьют при знакомстве с дамами шампанское с коньяком. Да и у меня сегодня исключительный день. Вы не должны отказываться. Другого дня не будет в Вашей жизни, также как и в моей. Я более не пройду мимо Вас. Я уеду в далёкие края, чтобы Вы были счастливы, веселы и добры. А женщины с такими глазами как у Вас, должны быть добрыми.
- Что это за глаза у меня?
- Оля, не спрашивайте, а верьте. Это необъяснимо. Это определяется остротой чувств. А чувства мои сейчас обострены до предела, и Вы идёте по самой острой кромке их. И будем проще. Вы любите шампанское с коньяком?
- Не знаю, не пробовала.
Мы вышли по аллее на знаменитую волжскую лестницу, которая, как горделиво в школе подчёркивали учителя географии, на несколько ступенек превышает знаменитую одесскую лестницу. По ступенькам лестницы поднялись к памятнику Валерию Чкалову, где он уже не один десяток лет всё натягивал понадёжнее бронзовую перчатку и смотрел в небо, где в этот раз ничего не было. Рядом с памятником под башней было кафе, где продавали не только мороженое. Я посадил Ольгу за крайний столик, прошёл к стойк, где мне налили в бокалы с обратным конусом на донышки венгерского коньяка и в высокие бокалы "Советское шампанское". Всё это богатство я принёс за столик к Ольге и соединил прохладное шампанское с коньяком. За тонким стеклом бежали пузырьки, и сверкал напиток международного класса.
Оля смотрела и улыбалась той непосредственной женской улыбкой, которая понятна и таинственна одновременно и над которой бьются уже несколько веков умные мужчины, разгадывая значение улыбки Джоконды. На меня нашло нелепое весёлое настроение, одно из тех, когда жизнь становится легка и проста.
- Знаете, Оля, я бы хотел через некоторое время встретиться с Вами вновь. Может через год, может через какое-то другое время. Вы не смотрите на моё обручальное кольцо. Я не буду просить у Вас свидания завтра, не буду спрашивать Ваш телефон...Нет! Я загадываю на тёмную лошадку называемую судьбой. А Вы мне нравитесь. И, если хотите принять участие в моей игре, соглашайтесь. Я не знаю Вас, Вы не знаете меня. И мы вместе загадаем, что встретимся через время, большое время, за которое забывается хорошее знакомство, дружба, любовь. А мы, ничего не зная друг о друге, будем помнить о той встрече, которая состоится, потому что мы хотим этого. Не зная где, не зная когда. Соглашайтесь.
Я говорил и говорил, увлечённый неожиданной мыслью, страстно, не сбиваясь. Ольга смотрела на меня изумлёнными почти квадратными глазками и сначала хотела остановить моё разгоревшееся красноречие. Но с каждым моим словом взгляд её теплел, она улыбнулась лукаво и согласилась.
Возможно она была психологом; возможно, её женская интуиция подсказала ей, что во мне идёт какой - то переломный процесс, который нуждается в поддержке. Мы выпили вино и через полчаса расстались.
Потом я позвонил на работу Марине. Тёплый голос моей супруги рассмеялся в трубке :
- Так тебе и надо. Может быть, лишняя дурь и выйдет из тебя.
- Слушай, Марина. Я ведь серьёзно. Я не верю в то, что найдётся замена. Никто и искать не будет в этом военкомате.
- Ну и что. Я поеду в отпуск одна, а ты пойдёшь служить. Ничего страшного. Глядишь - твоя зарплата целёхонькая сохранится. Отложим на кооператив.
- Да, да...Конечно. Ничего страшного. Это мне понятно. До вечера.
В трубке пискнули гудки, и связь кончилась.
Над всей Волгой было ослепительное безоблачное небо. Бронзовый Чкалов по прежнему натягивал перчатку и кивал мне:
"....пора, брат, пора - туда, где за тучей синеет гора..."
"Пора, земляк, пора ", - пробормотал я и прощально посмотрел за Волгу - ровная прозрачная хмарь, ни одного знака судьбы!
02 июня.
Военная жизнь и служба началась для меня светлым утром второго июня в Гороховецких военных лагерях среди молодых пушистых сосен, под которыми в небольшом деревянном домике расположился штаб отдельного автомобильного батальона группы "Центр". Гороховец, Мулино, Золино и другие населённые пункты, раскинувшиеся на обширной территории на стыке Горьковской и Владимирской областей по обе стороны союзного шоссе Москва - Горький, являлись главным полигоном московского военного округа. С шоссе равнодушному взору не представлялось ничего. Я несколько раз проезжал эти места в автобусе и на автомобиле и никогда не задумывался, что за придорожными соснами скрывается огромная военная организация. Но военкоматский юркий микроавтобус свернул на незаметную для проносящихся по шоссе автомобилей дорожку, повилял по ней несколько минут и остановился у домика, перед которым на колышке была укреплена фанерка с надписью "Штаб ОАБ".
- Выходим, ребята, - сказал кап.Ш и первым покинул салон. Семь "ребят", толкаясь чемоданами и баулами, выбрались на лужайку.
- Вот и приехали, Лёня, - сказал мне Христофор Речкин, с которым мы сидели рядом, и за время пути успели познакомиться. Он был по образованию экономист и ехал на должность начфина роты. Взяли его второй раз подряд в такие части, и он отчаянно крыл на все лады всю Советскую армию и особенно военкома, который пообещал ему за ругань призвать и на следующий год.
- Вот ему, - стукнул Христофор левой рукой по сгибу правого локтя, когда я напомнил ему об угрозе. - Он не знает, что говорит. Я этот закон о призывах в тонкостях изучил, пусть не болтает, не пройдёт у него.
Христофор был крупный симпатичный мужчина тридцати двух лет, общительный, жизнерадостный. Улыбка не сходила у него с лица даже, когда он бранился.
- Ты знаешь, - рассказывал он, пока мы ехали, - я совершенно случайно попался на клюшку военкому. Последние две недели в командировках был; за мной три раза приходили, а меня нет и нет. А позавчера пришёл на работу, с утра звонок. Думал, жена позабыла сказать что-нибудь ласковое, а оказалось кап.Ш. Дали на сборы один день, даже с женой не успел попрощаться по хорошему.
Христофор болтал и смеялся без остановки.
- А ты, Лёня, хорошо простился с женой? Посматривай, подумывай...На полгода оставил. Если плохо расстался - забудет...
- Тебя что забыла в тот раз?
- Нет, меня не забывает. Я прощаюсь хорошо, - засмеялся он и начал задирать сидевшего впереди будущего начальника военной автоинспекции батальона.
Что ж, и я надеюсь, что не забудет, хоть последние месяцы отношения были близки к равнодушным. Она и мой призыв встретила почти весело, сказав, что я у неё "особенный" и призывают только меня, и никого из наших друзей. Через день начала страстно упрекать за то, что я, уезжаю и бросаю её одну в такое не очень ясное для нас время, когда нам вместе надо укреплять наши отношения и понимание друг друга. Но отдых на море не отменила, быстренько сговорилась с подругой и купила билеты на поезд до Сочи на конец июня. Правда, при расставании была грустна и даже плакала немножко и целовала у порога как в наши лучшие дни. Она была права в том, что я ничего не предпринял, чтобы уйти от призыва. И скоро она будет где-то там, где много солнца, тепла и свободных мужчин. Марина сама выбрала свой маршрут. А за меня всё решит армейская часть, и "почтальон сойдёт с ума, разыскивая нас..."1 Войсковая часть с её непредсказанными дорогами предстала передо мной в виде фанерки на колышке.
- О чём грустишь, старина, - толкнул меня Христофор. - О чём тебе переживать. Тебе надо будет сохранить все машины до конца и все дела. Больше у командира взвода и забот нет. Пойдём - ка с начальством познакомимся. А потом нам надо в одну роту проситься - всё же мы с тобой с одного военкомата.
- Если б только в этом дело, - подумал я, шагая за Христофором.
Между тем одна за другой подходили машины к домику и вокруг уже, толпилось десятка три, немного смущённых непривычной обстановкой, разнокалиберных людей. Мы с Христофором протиснулись вперёд, где в кругу представителей от военкоматов на маленькой лавочке сидел подполковник, крупный темноволосый мужчина с небольшим, но выдающимся животиком. Это был командир ещё несуществующего батальона. Он держал в руках суковатую палку из молодой сосны, обожжённую на огне, и курил, оглядывая прибывающих к нему людей. Когда людей собралось достаточно много, по его мнению, он поднялся, вышел на небольшой бугорок, покрутил палкой в небольшом раздумье, оглядывая окружавшую его толпу, и сказал низким хрипловатым голосом:
- Товарищи офицеры!
Все стихли. Кожа у меня на спине дёрнулась от этого непривычного обращения. Подполковник выдержал паузу.
- Сегодня первый день существования нового отдельного автомобильного батальона, - сказал он. - Сегодня вас пятьдесят офицеров. А завтра прибудут солдаты, и нас будет тысяча человек. И потому прошу вас соблюдать порядок и дисциплину, присущую офицерам Советской армии. Категорически запрещаю пить. Пьянка будет рассматриваться как отказ от службы со всеми вытекающими по закону последствиями. Ясно !
- Понятно, - крикнул кто-то из толпы.
- Начальник штаба, начинай формирование, - закончил подполковник свою речь и вошёл в дом.
Формирование "офицерского корпуса" прошло быстро. Люди представлялись по военкоматам. Подполковник сидел за дощатым столиком, мягко улыбался, прищурив глаза за притемнёнными стёклами очков в роговой оправе, и внимательно рассматривал представлявшихся перед ним людей. Рядом сидел начальник штаба, тоже подполковник, и записывал фамилии в строевую книгу.
- Фамилия!
- Сугробин Леонид Иванович.
- Звание!
- Младший лейтенант.
- В армии служили?
- Нет.
- Образование!
- Высшее.
- Назначаетесь командиром 1-го взвода, 2-ой роты. Всё. Можете идти.
Офицеры сформировавшегося батальона кучками собирались по - ротно. Мы с Речкиным к обоюдному удовольствию оказались во второй роте вместе и стояли дружной парой. Командиром роты был назначен старший лейтенант Сыроежкин, суховатый мужчина лет сорока чуть повыше среднего роста с редкими льняными волосами на голове. Видок у него был помятый. Он стоял в сторонке и изредка икал, видимо переваривал остатки прощального ужина. От него крепко тянуло перегаром.
Вниманием овладел замполит роты лейтенант Сахаров. Он был призван из Павлова, с автобусного завода, как и Речкин, второй раз. Уже позже я уверился, что он сам напросился. Ему, как и многим, было около тридцати. Сахаров начал с опытов прошлого года и ударился в воспоминания. Христофор стоял рядом, поддерживая Сахарова, а потом дернул меня за рукав и сказал для всех -
- Вот работа у замполита, позавидуешь. Служба началась - открыл рот и...Служба кончилась - закрыл. Ни бойцов пьяных у него нет, ни автомобили разбитые его не трогают, ни финансовые отчёты.
Все засмеялись.
- Не болтай, - обиделся Сахаров.
- Что не болтай, всё правильно, - вступился за Христофора маленький и с виду шустрый непоседа командир четвёртого взвода младший лейтенант Тараканов. - Что мы маленькие, твою службу не знаем. Вся твоя служба в твоём языке: язык хороший - замполит хороший...
- Ладно, ребята, - поднял руки Сахаров. - Чтобы меня не обвиняли в болтовне, начну с дела. Кто из вас коммунисты?
Коммунистами оказались Речкин и Тараканов.
- Н-да, - протянул Сахаров, видимо размышляя о том, что коммунистами оказались самые разговорчивые и язвительные офицеры в роте. - Вот у нас и ячейка есть.
- Что, замполит, недоволен составом, - спросил Тараканов и посмотрел на Речкина.
Сахаров помолчал, закуривая, потом повернулся к Сыроежкину.
- Давай - ка ближе, командир. Принимай личный состав и командуй. Товарищи офицеры, прошу представиться командиру.
- Командир первого взвода младший лейтенант Сугробин.
Крепкое пожатие рук. Служба началась.
К тринадцати часам подъехала полевая кухня, и офицерам было предложено отобедать на открытых столах. Повара раздали посуду и ложки и солдатские щи, каша с котлетой и компот быстро пошли в дело после нервозного состояния формирования.
После еды перекур. Затем подъехал каптенармус. Офицерам выдали яловые сапоги, офицерские фуражки, портупею, два комплекта погон, две солдатские формы (гимнастёрка и брюки) и солдатскую шинель. И развели по палаточным городкам. На территории второй роты дежуривший сержант передал материальную часть командиру роты и исчез, как будто его и не было. Палаточный городок стоял среди ровных рядов берёз, посаженных лет двадцать назад и успевших оформится во взрослость. Аллеи между палатками были заасфальтированы. На входе для дежурного стоял грибок с лавочкой. Было чисто и красиво.
Ротному была предоставлена индивидуальная палатка, с одной кроватью, столом для заседаний и скамейками. Для остального состава палатки были десятиместные. Семь офицеров роты разместились в палатке рядом с командиром. Обмундирование было новое. Я так и не разузнал, почему форма называется об - мунди-рованием. Никто не сознался. Никогда не носил и не пришивал подворотничков. Шефство надо мной взял Речкин. Христофор объяснял всё на своих действиях. Поэтому воротничок у меня лёг сносно. Также и погоны. Сначала Речкин сказал, что он навесит две звёздочки на погон, т.к. его в том году военкомат обещал повысить в звании. Я прикрепил одну звёздочку, как положено. Посмотрел на погон Речкина, и мне показалось мало одной звёздочки.
- Да чего ты думаешь! Ставь две. Кому это нужно следить за нами. При призыве уже надо повышать, а им на приказ время тратить не хочется. Мне за год не сделали, заразы!
Я пристегнул две звёздочки, прикрепил погоны на гимнастёрку и стал лейтенантом. Но пристёгнутые пуговицей погоны морщились и не хотели лежать на плечах красиво.
- Их надо пришить по контуру чуть изнутри, чтобы ниток не видно было, снова показал мне Христофор, и я снова сделал всё как надо. Справившись с гимнастёркой, я надел солдатские брюки Х/Б с надколенниками, обернул ноги портянками и натянул сапоги. Оглянулся.
Сахаров и Речкин стояли уже на дорожке за палаткой, одетые по форме и болтали с сигаретами во рту. Мои коллеги - взводные и зампотех роты были в моём состоянии. Я надел простую майку без полосок и натянул гимнастёрку. Вот и последняя пуговичка со звездой застёгнута, Ремень на животе и через плечо застёгнут и фуражка на голове.
- Ребята, фотографируемся, - громко сказал я всем, доставая из баула старенький ФЭД - Лейку, которую купил ещё в десятом классе и с которой не расставался. Я снял всех в берёзовой аллее с уходящими вдаль палатками, потом поменялся местами с Сахаровым, Все приглаживались перед объективом, но не пригнанная и необношенная форма топорщилась и все были похожи на молодых петушков, неуклюже прихорашивающихся перед взрослыми курицами.
Я оглядел и себя, как мог, через маленькое зеркальце Христофора.. И на мне всё сидело колом и топорщилось во все стороны. Для придания уверенности движений покрутил руками, сделал "пистолетики", попрыгал. Всё во всех местах чем -то мешало.
- Ну и чучело же я! - сказал я Христофору, который тоже прихорашивался под берёзой, беседуя со своим зеркальцем. - Скажи , пожалуйста, можно ли выпускать из леса таких офицеров, как я. И похож ли я вообще на офицера.
- Самый настоящий, Лёня. Ты сейчас в самом лучшем виде, только перед женой и появиться. Кстати, надо узнать, нельзя ли сегодня на ночь смотаться. Попуток навалом на шоссе. Мне -то всё равно делать здесь нечего.
- А у меня жена в гости уехала. Разве тёще представиться.
- Всё лучше, чем ничего. Пошли к подполковнику.
Подполковник нас послал...Мы вернулись к своим и помогли наладить быт: разложили и заправили постели, Тараканов принёс из леса букет крупных ромашек с васильками и палатка как -то сразу ожила и стала приятной и домашней. А когда ночные тени сгустились, и лёгкий ночной ветерок зашелестел вершинами деревьев, было уже близко к полночи. Зампотех Костя Халаев, земляк Сахарова, на пару лет старше меня, но закончил институт на три года позднее меня, задержавшись с образованием где-то по дороге, вынул из чемодана свечку и осветил темноту. Все сдвинулись в кружок, поставили на стол, что взяли с собой в дальний путь и стукнулись эмалированными кружками за службу, за дружбу, за возвращение.
Ночью неожиданно сыпанул дождь, с громом, ливневый. По палатке барабанили тысячи палочек, но все спали и дождя не слышали. А утро появилось светлое, радостное. Я натянул форменные штаны, сапоги и вышел из палатки. Чистый сосновый бор, промытый ночным дождём, пропускал через себя косые солнечные лучи, которые как прожекторы выхватывали в полусумраке леса остатки ночного тумана стремительно убегавшего вверх. Воздух первозданной свежести и чистоты вливался в грудь легко, и тело наполнялось энергией жизни, желающей творить и созидать. Невидимые среди листвы птицы пели хвалебный гимн солнечному утру. Я посвистал привет птичкам, взял полотенце и прочее и пошёл по мокрой от дождя траве на недалёкое озеро, где нам ещё с вечера рекомендовали выполнять водные процедуры. Прохладная вода взбодрила и окончательно пробудила ото сна. Я посмотрел на часы - часы показывали половину седьмого. Вспомнил, что нахожусь в армии и удивился, почему не трубит труба. Должен же быть подъём? Но потом подумал, что так и надо и пошёл будить Христофора.
В палатке все ещё спали. Я посчитал людей и не нашёл одного взводного. Тот ушёл погулять с вечера и не вернулся ещё, когда мы засыпали. Я сыграл подъём на губах и поздравил просыпавшихся коллег с первым армейским утром.
От подполковника к ротному прибежал посыльный и передал приказ о немедленной явке всей второй роты к командиру. Когда мы все подошли к штабу, подполковник отвёл нас в отдельный кабинет и спросил ротного, где восьмой офицер. Ротный молчал. Молчали и остальные. Мы действительно не знали, где наш взводный и что с ним.
- Так вот что, ротный! Тебе роту дали не для того, чтобы ты пил и спал. Отпустил подчинённого, найди! Твой офицер сидит сейчас на гауптвахте, и я отдам его под суд, а тебя выгоню за пьянку. Второе утро не просыхаешь! - с трудом сдерживаясь от крика и, побагровев от напряжения, проговорил подполковник. - И вас всех предупреждаю, - повернулся он к нам - Не пить! Выгоню с большим треском.
И успокоившись, подполковник пояснил:
- Этим алкашам, вашему ротному и его взводному, среди ночи не хватило рюмки. Побежали в деревню и нажрались до остекленения. Тот свалился на шоссе у калитки к штабу, а его командир сбежал.
Я посмотрел на ротного. Видок у него был хуже, чем вчера.
- Предупреждаю! - сказал подполковник.- После завтрака будут прибывать солдаты. Принимайте, формируйтесь, и упаси вас бог от алкоголя...
Автобусы подходили непрерывно. К девяти часам большая поляна за штабом, служившая, как выяснилось позже, плацом, стадионом и местом для больших праздников, была похожа на базарную площадь в ярмарочный день: стоял гул сотен голосов, звенели гармошки, магнитофоны, радиоприёмники. Десятки мужских и женских голосов орали песни на все лады, в кружках плясали трепака. Толпа ходила и кругом и колесом.
Батальон формировался из пяти рот. В каждой роте по четыре взвода.В каждом взводе по сорок человек.А всего в роте сто восемьдесят человек.
Часа через два я сидел на бугорке с двумя листами бумаги с сорока фамилиями, которые передал мне писарь и смотрел на окруживших меня людей в возрасте от двадцати двух до сорока пяти лет, как мне сказал тот же писарь. Это был мой взвод, состоявший исключительно из водителей автомобилей. Они смотрели на меня, а я на них. Я встал, посмотрел в список:
- Зам командира взвода старший сержант Багин!
- Я. - поднялся высокий, не худой, лет тридцати, приятного вида человек.
- Построй взвод в две шеренги и сделай перекличку,- подал я ему список.
- Взвод! В две шеренги становись! - хорошим командирским голосом скомандовал Бажин. - По вызову Вашей фамилии отвечать "Я".
Все сорок человек были на месте. Замкомвзвода, два командира отделений. Я отсчитал по списку командира 1-го отделения и с ним восемнадцать человек и также создал 2-е отделение, перестроил взвод по отделениям и сказал негромко, не по - командирски:
- Напра-ВО.
Кто - то хихикнул, кто - то шикнул. Но все повернулись.
- А теперь за мной, ребята. В родной дом, - и пошёл по дорожке впереди своего взвода, как и положено "Ваньке - взводному", как говаривал мой отец, прошедший 1- ю мировую, гражданскую и четверть Великой Отечественной...
13 июня.
Сколько путей, сколько дорог... Какие - то дороги выбираем мы сами, какие - то дороги нам выбирают за нас. В армии дороги всегда выбирают старшие за младших по званию.
Наш век сверхзвуковых скоростей, космических полётов и стремительного развития искусственного интеллекта так расширил и приблизил окружающее пространство к любому дому, открыл столько путей и дорог во все концы нашего, оказавшегося очень небольшим, цивилизованного шарика, что обыкновенный, не отмеченный десницей божией, человек зачастую растерянно открывает дверь и, оглушённый грохотом и лязгом атомного времени, захлопывает дверь обратно и прячется в свою скорлупу искусственной оболочки и выглядывает оттуда лишь в крайней необходимости. Некоторые, наоборот, отчаянно бросаются вперёд и пытаются усидеть на колесе истории, сдержать или ускорить его бег. Но колесо крутится не по земному времени, и ритм его вращения отсчитывают другие часы. И дерзновенные, отчаянно гордые, великие и ничтожные - они оказываются сброшенными и раздавленными вечным движением, погибая или доживая отведённые им дни на обочине великой дороги времени. А кто - то старается прицепиться за ось колеса и при удаче не волнует его более борьба миров, идей и страстей; он в центре - его не трясёт и не мочит. Что для него мир, если он в центре его.
И движется повозка истории. Круг за кругом оборачиваются колёса, сменяются седоки. Движение вечно и бесконечно...
Человек в наш век свобод и относительных и абсолютных волен в своих поступках и действиях. Тысячи дорог лежат перед ним и он выбирает те, которых он достоин. Человек всегда достоин только того, что он умеет и добивается сам. Но наш век - век борьбы идей и систем. И человек не может быть один. Он коллективен. И бывает такое время, когда человек не может распоряжаться собой и дорогу за него выбирают другие, те, кому он добровольным избранием отдал власть над собой. И настало такое время для меня, Леонида Ивановича Сугробина, считавшего, что только он может распорядиться собой.
Личный состав отдельного автомобильного батальона ровными колоннами стоял на плацу. Тысяча человек была собрана и подготовлена к дороге, которую она не выбирала. Они знали, что так нужно и были готовы выполнить свой долг. Об этом и сказал им в своей речи командир корпуса, который устроил смотр новому подразделению и пожелал успешного выполнения заданий командования.
Ура!....а.....а - разнеслось над поляной тысячагорлое мощное одобрение генеральской речи. Гулкое эхо подхватило крик, унесло в глубину леса, снова вернулось, пронеслось над колоннами солдат и снова ушло в лес, умножаясь и затихая. Военный духовой оркестр рванул торжественный марш и вот уже я, с рукой поднятой к козырьку фуражки, высоко поднимая прямые ноги и оттягивая носки, прохожу перед генеральской трибуной. Я не оглядываюсь. Слышу, как дружно и старательно идёт за мной мой взвод. Я знаю, что вид у солдат молодцеватый, подтянутый и торжественный. Они ворчали на строевых занятиях, на которых я приобрёл командирский голос, и отдавал команды, которых приходилось слушаться. Но на смотр собирались как на праздник. По их лицам я видел, что они довольны предстоящим смотром, что им приятно внимание высокого начальства после ежедневных внушений подполковника, который не особенно задумываясь, обещал всем показать "кузькину мать", если они не будут выполнять его приказы. Да и сам подполковник сегодня не выглядел тем страшилищем, которое так часто изображал. Наоборот, был мягок, доброжелателен и просил не подкачать.
Оркестр играл марш. И я шёл с поднятой к козырьку рукой торжественным маршем. Впервые, за время службы, в настроение моём появилось чувство приподнятости и торжественности, чувство слитности со всеми, кто был в проходящем строю. Как будто я стал своим среди бывших чужих. Я шёл, оттягивая носки, и напевал про себя маршевые мелодии игравшего оркестра. Мне казалось, что я получил неожиданные поздравления. Немного было жаль, что среди многочисленных зрителей, родных и знакомых уходивших в поход запасников, не было никого, кто бы знал, что это я иду впереди взвода бравых молодцев, Леонид Сугробин. Но это было несущественным фактом.
С начала службы до смотра прошло одиннадцать дней. Все эти дни были заняты непрерывными хлопотами комплектования, обучения, формирования первых взаимоотношений, приведения гражданских настроений и чувств в русло службы по военным порядкам. И, перестраивая других, надо было и самому перестраиваться. Нелёгкое это дело самоперестройка. Я всё это время боялся потерять фуражку - снимешь её во время перекура или на том же офицерском собрании, которое устраивалось ежедневно после ужина, или ещё где и уходишь без неё, пока тебе не напомнят или сам вспомнишь и бегом назад за ней. Не могу ловко как замполит, накручивать портянки и, поторопившись один \раз, натёр пальцы на левой ноге так, что пришлось к медбрату обращаться. Забываю правила приветствия старших начальников. Да и командирский голос на строевых занятиях прорезался только после скандала с одним солдатом. Отношения личностные с личным составом складывались неплохо. Это были не мальчишки 18 лет, а зрелые мужики - таксисты, дальнобойщики, каботажники. Все городские, в основном семейные. Отцы и наставники своих детей. Двухлетний опыт руководящей работы в цехе помог мне быстро наладить производственные отношения.
Обезличенная военная форма уже не закрывала от меня своеобразия лиц моих солдат. Это ведь минутное впечатление, что все китайцы одинаковые, если они будут проходить мимо по одному и исчезать. Так и однообразие одежды сначала делает всех одинаковыми. И только ежедневное общение открывает индивидуальность каждого, и перестаёшь путать "Иванова" с "Петровым", запоминаются их индивидуальность и первые выявленные способности.
К смотру рота была укомплектована полностью людьми, автомобилями, кухней походной с двумя поварами и даже новым командиром. Сыроежкин напился ещё раз, и подполковник поменял его, как и командира взвода перед этим, который был на гауптвахте. Благо город и военкоматы были недалеко. Сыроежкин сдал амуницию и в штатской одежде сидел в командирской палатке опущенный и совсем несчастный. Сочувствия никто не выражал. Командирам взводов, как и всем подчинённым, нужен был командир, который бы не только отдавал приказы, а работал бы на них, обеспечивая их нужды и нужды коллектива в верхних инстанциях. Сыроежкин для этого был непригоден. Новым командиром был назначен старший лейтенант Пряжников. Также лет сорока пяти с густой сединой по всей черноволосой голове, подтянутый, стройный, в офицерской форме, которую, как мы понимали, привёз из дома. Не заглядывая в его анкету, мы с Христофором и Сахаровым высказали мнение, что Пряжников очень любил службу, но что-то у него не заладилось в прошедщие годы. Но было видно, что Пряжников очень доволен призывом. Сейчас Пряжников с замполитом Сахаровым, начфином Речкиным и зампотехом Халаевым шли в нескольких метрах впереди меня также высоко поднимая и вытягивая ноги. Шли хорошо. Как - то они будут шагать по новой нашей совместной дороге?
Гремел оркестр. Медные трубы сверкали на солнце и придавали музыке особенный блеск, принадлежащий только духовому оркестру. Роты проходили одна за другой и исчезали за деревьями, направляясь в своё расположение.
После праздничного обеда, личный состав батальона, кроме дежурных и дневальных, был отпущен до вечера. Ко многим приехали родные: отцы и матери, жёны и дети, хорошие знакомые. Все разошлись по окрестностям. Я в первые дни отправил несколько строчек Марине, приглашая навестить меня. Сообщил, что служу успешно и жду повышения. Но знал, что Марина, не приедет в лагеря ни за что. Так уж она была устроена - если сделано не по её видению, она этим не займётся. Друзей я не беспокоил, распрощавшись со всеми одновременно в летнем кафе - шайбе в парке Ленинского комсомола. Володя Зверев пришёл с гитарой и несколько раз спел мне фольклорные куплеты:
...К чёрту офицерские погоны,
Пусть о них мечтают карьеристы.
С лета шестьдесят второго года
Мы с тобой навеки пацифисты.
Мы неверных женщин целовали.
Верили в их искренние ласки.
Мы с тобой тогда ещё не знали,
Что любовь бывает только в сказке....
Так что я спокойно по предложению Пряжникова, согласился быть дежурным по роте в праздничный день. Расставив по местам дневальных и распорядившись на кухне, я прошёл по тропинке к озеру, надеясь побыть с природой один на один. Но сделать для себя уединение не удалось. На берегу уже сидело несколько семейных пар и вело прощальные беседы, не забывая закусывать.
Всё же я нашёл местечко недалеко от мостков на полузатопленной лодке мелкими кустиками отделявшей её от отдыхающих. Я прошёл к лодке, сел на корму. Солнце светило сбоку от меня и отражалось далеко в озере яркими бликами. Вода была чистая и ровная без единой рябинки. Я нагрёб в песке, не снимаясь с места, горсть камешков и стал бросать в воду. По воде побежали круговые малютки - волны и разбили отражавшееся солнце на мелкие осколки. Потом вода успокаивалась и солнце вновь собиралось в один круг. Моё предпоходное состояние. также то разбегалось во все стороны в какой - то внутренней тревоге, то снова собиралось успокоенное в единое целое. Что - то неосознанное сидело во мне колючим комочком и тревожило не переставая.
Думал ли я ещё каких -то двадцать-тридцать дней назад, что буду сейчас сидеть на берегу безымянного лесного озера в армейской форме и тихо грустить в ожидании завтрашнего дня, который отправит меня в путь неизведанный и далёкий. Что лежит там, впереди? Труд или время провождение? Тяжёлая служба или приключения, радость, огорчения или боль утрат. А что меня будет ждать по возвращению, которое обязательно должно случиться!?
Выкурив несколько сигарет, я вернулся в расположение роты. Кроме дневальных в роте никого не было. Офицеры также разбрелись со своими жёнами. К Пряжникову приехала фигуристая симпатичная брюнетка и потому, как он с ней общался при людях, было заметно, что он очень озабочен своей разлукой, несмотря на получаемое удовольствие от службы. Поблизости оставался замполит Сахаров, но и тот сидел в стороне с женой так, чтобы его не обнаружили, как доложил мне также дежуривший, мой командир отделения сержант Николай Татаренков, таксист, утративший водительские права за несогласие с ментами. Сержант был одинок, и к нему также никто не приехал. Мы с ним присели на скамейку со столиком под грибком, который стоял в берёзовой аллее между палатками и немного поговорили о завтрашнем дне. Потом он спросил меня, как я насчёт "того". Я ответил утвердительно. Николай принёс фляжку и банку тушёнки. Мы с ним выпили за тех, кто в пути...
Утром следующего дня рота в полном составе с автомобилями была на погрузочной площадке неведомого железнодорожного разъёзда, а может тупика. Сборы прошли быстро, так как все собрались вечером, а утром скатали постели, закинули их и вещички по кузовам и в путь. В моём взводе, как и в других, было 40 человек водителей вместе с тремя командирами =- сержантами. И двадцать пять новеньких, прямо с конвейера Горьковского автозавода, автомобилей ГАЗ - 52 в две с половиной тонны грузоподъёмностью. Распределил я машины, посоветовавшись с моим замом Багиным и командирами отделений очень просто: сначала распределил дальнобойщиков и таксистов, затем распределил более взрослых, а оставшимся двенадцати человекам, отводилась роль сменных водителей. Чтобы и они чувствовали себя при машинах, предложил им выбрать себе старших дителей по симпатии и гуртоваться при их машинах. И всё рассосалось без обид. "До сблёва накатаетесь за полгода..." - утешил я некоторых огорчённых тем, что за ними не была закреплена машина.
На погрузочной площадке два железнодорожных крана быстро цепляли автомобили отлаженными стропами и ставили их на платформы. Солдаты - водители получили стропальную проволоку и крепили автомобили на платформах. Работа шла споро, но постоянно стопорилась из-за отсутствия необходимого количества платформ, которые откуда - то из-за поворота, закрытого лесом подтаскивал маневровый паровозик почему-то по одной, как-будто там, за поворотом, их кто-то от чего-то освобождал. К часу дня повара на полевой кухне, уже поставленной на платформу, приготовили обед, который растянулся из-за отсутствия платформ до вечера. Прискакал на открытом "козлике" - газончике вездеходе подполковник, матернулся, увидав лежавшее воинство без дела, и скрылся за поднявшейся пылью. "Солдат спит, а служба идёт", - монотонно проговорил спокойно-неторопливый Багин, когда я поделился с ним беспокойством об окончании погрузки. Сахаров, который весь день крутился на платформах между солдатами и передавал им прошлогодний опыт, устало курил и перебранивался с Речкиным по поводу порядка в армии.
- Ты замполит, иди звони в политуправление. Партия же должна контролировать порядок,- лениво наседал на него Речкин. - Так до следующего утра и провозжаемся, а скоро спать. У солдат, да и офицеров в мирной жизни мирный режим. После ужина до отбоя по бабам можно.
- Политуправление, - дёрнулся Сахаров. - где его возьмёшь в этом лесу. Здесь вся связь как при татарском иге - на сколько голоса слышно, на столько и дела. В политуправлении как в парткоме, жрут напившихся, жалобы жён непутёвых разбирают, а насчёт наведения порядка - есть начальник, есть исполком...Не первый день на свете, всё это знаю.
- Хреновенько нам с тобой замполит, - сказал Речкин. - Скоро беспартийные нас с тобой жрать будут. Посмотри на Сугробина - как он на тебя смотрит. Пойду - ка я ближе к кухне, узнаю, чем желудок порадовать будет.
Платформы продолжали подаваться в том же темпе до полуночи. Последние машины швартовали при свете прожекторов. А когда закончили с последней машиной, и я облегчённо сказал Багину:
- "Ну, всё, мой боевой зам! ", - оказалось, что не поданы вагоны для людей. Их пришлось ждать до трёх ночи. Усталые солдаты забрались в кабины автомобилей и спали там. Когда подали 4-х осные вагоны с 2-х ярусными сплошными нарами на двадцать человек в вагон, собрать личный состав оказалось невозможным. В эшелон погрузили две роты и штаб. Для штаба выделили плацкартный вагон пятидесятых годов с подножками - крылечками и окошечками, вызывавшими ностальгию. Там были лавки - диваны, умывальники, туалеты и военный проводник. Ротные, замполиты и техпомы были размещены в этом вагоне, но до отдыха и им было далеко. Пряжников бегал с замполитом вместе и командиром первой роты вдоль эшелона, умоляя проверить личный состав. Но командиры взводов стояли возле своих вагонов и огрызались на него как на врага или непутёвого командира, не обеспечившего нормальный этап службы, хотя Пряжников, как и Сахаров были здесь не причём. Собрать и сделать перекличку личному составу оказалось невозможным. Я поручил Багину и командиру 2-го отделения второй свой вагон, а сам вместе с Татаренковым и несколькими водителями, не заснувшими в кабинах автомобилей, забрался в вагон, разложил постель на втором ярусе положенного мне по уставу места, попросил Татаренкова не будить меня даже если случится пожар, война и прочее. Стянул сапоги с гудевших от суточного напряжения ног и мгновенно уснул под стук колёс, не задумываясь ни о личном составе, ни о Родине, ни о партии родной.
Первые километры пути навстречу неведомому прошли без сновидений.
Проснулся, когда обе стрелки на часах подходили к двенадцати. Поезд стоял. Солнце светило в раздвинутые во всю ширь двери вагона - товарняка, у вагона неровной толпой кучковались солдаты. Увидев, что я проснулся, подошёл Татаренков и доложил, что поезд стоит на окружной Московской дороге с южной от Москвы стороны. Солдаты посматривали на далёкий светофор, подмигивавший трёхцветными огоньками, но не для нашего машиниста.
Я побрился с холодной водой и смыл сонность той же водой, держа её в кружке одной рукой и как кот лапой, обмывал себя другой, наклонясь за кромку дверного проёма. "Офицер должен быть чисто выбрит, одет по форме и слегка пьян!" - Вспомнил я наставления весёлого подполковника Баренбойма с военной кафедры. И я приступил к новому дню службы чисто выбритым, одетым кое-как ( солдатское х/б никак не может быть формой для офицера и наше военное ведомство прекрасно знало, как унизить неумелого, непригодного к щёлканью каблуками, вытягиваясь по струнке перед начальством, чтобы он чувствовал свою никчёмность и не ёрничал), а уж про лёгкую выпивку и мыслей не было. На образ офицера у нас соответствовал только Пряжников. Он привёз из дома сохранённую полушерстяную форму, нацепил золотые погоны и выглядел совершенно браво и проходил мимо вагонов с замполитом и приглашал обедать. Дезертиров не оказалось, и все были очень довольны. Еду дневальные получали в эмалированные вёдра и разносили по отделениям. У каждого были походные котелки с высокими крышками для вторых блюд. Щи с тушёнкой, каша пшённая с запахом тушёнки и хреновенький чай. Сами понимаете, чай в котле сварить как надо - невозможно. Но есть хотелось, и всё было подчищено. "Можно и поспать",- шутили остряки. А почему бы и нет. Устав бродить вдоль эшелона на пустынном полустанке, солдаты, уставшие от машинной ночёвки, растянулись на нарах и похрапывали. Поезд с Московской кольцевой вышел, когда среди деревьев сгущались тени. А в конце июня сгущаются они ближе к полночи. Снова застучали колёса. Путь наш лежал в Сальские степи.
Отдохнув за длительную стоянку, солдаты не спали. Кто стоял, опираясь на доску, перегораживающую дверной проём и защищающую от выпадения, кто-то пытался читать в мерцающем свете бензиновых коптилок, но в основном сидели кучками и травили "байки" Трое молодых ребят в дальнем углу пели протяжные грустные песни под гитару о любви, причалах, вокзалах и городах, которые они оставили. Поезд, оказывается, шёл совсем не ровно, как казалось ночью. На стыках вагон вздрагивал, а когда машинист притормаживал, вагон стремился встать на дыбы. И тогда коптилки, освещавшие нашу обитель на колёсах, бросали свои рваные огни во все стороны и фантастические фигуры бегали и прыгали по вагону, а от разбуженных доносился незлобный матерок.
Грустно оставлять любимые города, любимых людей. Оттого провожанья и расставанья всегда невеселы, даже если разлука не приносит каких - то осложнений в отношениях. А мне платочком никто не помахал. Марина в ответ на приглашение посетить часть, прислала телеграмму, что всё отлично. А с телефонами в СССР было для житья - бытья несокрушимо безнадёжно. Так что я сейчас мчусь военным эшелоном на юг, почти что в Сочи. В общем, "иного нет у нас пути, в руках у нас винтовка..." И далеко ли, близко ли моя любимая, мне не придётся увидеться с ней и её дорога - в её руках. Да и такая ли она моя? Мы поженились год назад, когда ей было двадцать пять, критический для женщины возраст. Но ребёнка заводить она отказалась, сказав, что надо вдвоём побаловаться. Вот и баловались, на глазах у тёщи с тестем, от страсти до полного равнодушия. Я в день погрузки написал несколько строчек Марине об обстановке и сдал письмо военному почтальону, отметив, что мой путь лежит в чётком направленном русле службы. О чём мне сейчас думать? Я - солдат, и исполняю приказы. За меня думают, что я должен, кому, и сколько. К концу этого пути всё придёт в какое - то, может быть, новое для меня соответствие. Но это будет потом. А пока чувства солдата не должны волновать. Перед атакой надо озлобиться, сделать зверскую рожу и всё...
Я отгоняю от себя неустроенные мысли и возвращаюсь к своим людям, которые сидят, лежат, поют, Также думают о себе, о своих близких и должно быть, обо мне, ибо их заставили подчиняться мне, а что я для них такое?
Сорок человек, сорок человеческих индивидумов, сорок судеб. У многих жёны, дети, родители; у других друзья, девушки... И все они также в разлуке и шесть месяцев - это не шесть дней. Водители - особенный народ. Каждый из них полнейший индивидуалист. Они на своей работе живут одиночками: загрузился, получил документы и нет его до возвращения короткого или близкого, но нет. Не общается он с начальниками, не общается с рабочим коллективом, разве что приходит на годовые профсоюзные собрания. Водитель один, всегда один и все вопросы решает один... И потому, что ни водитель, то личность
За время формирования, привыкнув отличать лица от защитной формы, я приблизительно прикинул, кто на что способен. Но кто может определить, на что способны человеки, если даже и съедят пуд соли сообща. Мыслительный аппарат и чувства поддаются лишь сравнительному анализу и не могут быть втиснуты в рамки и ограничены в проявлениях. Военные правила могут заставить, но не убедить человека .
Состав взвода мне нравится. Из сорока человек только один угрюмый. Остальные улыбаются. Никто не напился до непонятности. Вот Володя Афанасьев лежит на верхних нарах у открытого окошка под крышей вагона и читает. Он и в лагерях читал. Все кто - куда в свободный час, а он в палатке с книгой, тихий, тихий. А потом оказался самым авторитетом.
Перед дверью сидит и пускает дым мой заместитель Виктор Багин, крупный, весь состоящий из могучих мышц, и очень спокойный мужчина тридцати лет. Серые умные глаза, волевой подбородок показывают натуру решительную и сильную. Но добряк исключительный. Слегка заикается и только когда рассердится, начинает заикаться сильнее. В этот момент его все солдаты начинают слушаться сразу без пререканий. Потому что однажды кто-то из малорослых попытался отделаться шуткой от его приказа, так он взял шутника за плечи, поднял на вытянутые руки, потом поставил и сказал, что в следующий раз ставить не будет, а просто выпустит.
Другой сержант, командир второго отделения, милый друг Вася, кучерявый блондин среднего роста, широкий в кости, но рыхлый в теле. Этот хитряк и плут, с натурой общительной и не дурак выпить. Отпрашивался на три дня домой и я не мог его не отпустить, так он хитрил, рассказывая о неотложной необходимости увольнения из части. Не очень любил работать и выполнять приказания и поручения, хотя никогда не говорил "Нет". Сейчас сидит среди певцов, трагически трясёт кудрявой головой и солирует.
И ещё один сержант, Николай Татаренков, ростом выше среднего, стройный, темнорусый, двадцати шести лет. Таксист. Лишённый водительских прав "ни за что" по его словам. Все так говорят, но ему я готов был верить. У него открытое лицо и проницательные глаза. Он руководит своими людьми не силой, а головой. Он с первого дня обратил моё внимание своей строгой простотой, надёжностью исходившей от его поступков и будущее показало, что я в нём не ошибся..
Дальнобойщики и таксисты - это ещё и хохмачи. Анекдотов и баек у них неистощимый запас, и хохот раздаётся всегда, как только их собирается больше двух. И все мои водители разные. Сорок судеб, собранных жёсткой рукой минобороны в военное формирование для помощи загнанному суровой войной и бестолковым Хрущёвским руководством сельскохозяйственному комплексу, который был совершенно неспособным, несамостоятельным и был не в состоянии убрать и вывезти с полей выращенный урожай. Они едут в военной форме, ограниченные в гражданских правах, выполнять самое мирное дело на земле - убирать урожай, чтобы был на нашей земле достаток и не было дрожащих рук, тянущихся за засохшим куском хлеба. Впереди их ждут бескрайние поля пшеницы и ячменя, овса и проса. Их сорок в этом взводе. И едут они под командованием сорок первого, смотрят на него внимательно и серьёзно, как бы говоря взглядом: "Посмотрим, дорогой, на что ты способен. Мы люди тёртые, прошли огонь и воду, а некоторые и медные трубы. А что ты видел в жизни, чтобы управлять нами!?"
А я? Действительно, а что я? Кто я такой, чтобы управлять этими сорока судьбами и вершить какие-то дела над их головами. Что я знаю, что могу, что умею, чтобы вести их за собой. А я должен вести их уверенно и надёжно, а они должны мне подчиняться и быть уверенными в моей правильности. Другого не предполагалось.
Мне только что исполнилось двадцать восемь лет Инженер. Интеллигент. По разграничению нашей руководящей и направляющей силы Коммунистической партии в нашем бесклассовом обществе, состоящим из рабочего класса и трудового крестьянства, все лица, получившие законченное высшее образование автоматически зачислялись в прослойку интеллигенции. Я понимал, что название "интеллигенция" произошло от слова интеллект, и было это давно. И что кроме полученных знаний о происхождении мира в различных трактовках, его истории, философии , политических структурах, о борьбе идей и мнений., классовой борьбе и борьбе за мировое господство и крепких знаний по ремеслу, настоящий интеллигент обладал ещё и многими уже генными чертами, которые выработались в течении поколений в однородной среде неписаных правил, общения и поведения.
Но такую интеллигенцию наша партия называла буржуазной. А свою, обученную советской школой, воспитанную пионерией, комсомолом и партией, гордо называла рабоче-крестьянской интеллигенцией. Прослойка эта была значительна по численности. На заре советской власти, пришедшие к руководству буржуазные интеллигенты, вынуждены были ставить на руководящие посты всех уровней малограмотных, но преданных идеям революции людей. Наломали они так, что и сейчас откликается. Но верховная власть понимала, что её победу обеспечит только всеобщее образование и обеспечило его. С 20 по 40-е годы десятки миллионов людей стали образованными специалистами по всем направлениям и в науку и промышленность вошли молодые, выросшие при новой власти уверенные и устремлённые люди. Не знаю, как рассуждали руководящие большевики, вдохновлявшие всенародное бесплатное образование на всех уровнях, но для меня понятно, что если образование доступно всем, то из десятков миллионов обучающихся обязательно проявятся десятки и сотни тысяч способных, талантливых среди которых будет немало гениальных. Так оно и получилось. Враг был разбит, победа была за Россией. К шестидесятым годам ХХ века СССР был образован больше и фундаментальнее любой другой страны. С территории страны интеллект переполнял космос. Идеи социализма стремительно покоряли Азию, Африку, Латинскую Америку.
Мои родители - рабочие. Все их дети с высшим образованием. Старший брат уже доктор наук, и в скором времени профессор, москвич Сёстры - педагоги. И возможность дать детям образоваться мои родители могли только при его полной бесплатности и стипендиальной поддержке государства. Но образование это и заряд замедленного действия отравляющих веществ. Образование порождает сомнения во всём, даже в правильности создания и существования материального мира. Слишком много знать также плохо, как и слишком мало. От избытка знаний жизнь начинаешь измерять в сравнениях и начинается разъедание души сомнениями в правоте выданных для твоей жизни установок и направлений перед представляемыми адекватными. А сомнения вызывают нерешительность так свойственную всегда русской интеллигенции и так красиво описанную во многих романах и новеллах, написанных русскими писателями с самого начала появления кириллицы до самого пролетарского словесника Максима Горького. Остальные, не решаясь на публичное творчество, гасили по вечерам свет и сидели в темноте, предаваясь великим мыслям, и бездействовали, расслабляясь от своих великих дум и гордясь ими перед жёнами и небольшим кругом друзей и знакомых.
И как в классических образцах, также сидят по вечерам миллионы образованных и засомневавшихся людей в правильности дорог указанных им сильными мира сего, точат языки и бездействуют. Ждут, когда к ним явится большое и великое, не решаясь сделать резкое уверенное движение.
Сидим в лабораториях, в чертёжных залах, строим дома и заводы, женимся, растим детей и начинаем хлюпать: чего-то не так, чего-то не то... Как будто там за бугром масло на грядках растёт. И до того доводят себя, что даже жёны машут на нас безнадёжно руками и уезжают на курорты одиночками для встреч с решительными мужчинами.
В партию пробиться!? Она у нас руководящая и направляющая. Там сомнения на партактивах вымывают. Но вот они, новые знакомые партийцы Речкин и Сахаров. Ничуть не отличаются от заводских рядовых партийцев. Те же анекдоты про Хрущёва и другие. Да и само звучание "пробиться" уже сомнение вызывает. В КПСС принимают не по уставу, в котором записано, что членом партии может стать каждый...Хрен - то!
Тебе убедительно объяснят, что КПСС - это партия рабочего класса и трудового крестьянства. А ты кто? Сын рабочего. А сам "Голос Америки" по вечерам слушаешь про наши неудачи и по утрам в курилке народ информируешь. Ты политически незрелый. Выгоды ищешь от вступления...
Может и выгоды!? Беспартийных по установившемуся порядку уже зав. лабораторией не назначали. А если уж руководитель прозревал и приказывал поставить на должность беспартийного, то его партком срочным порядком оформлял кандидатом. Талантливые сами в такой установке в партию не просились. И в этом было большое сомнение, которое старательно пытались снимать на партсобраниях всех уровней, включая съезды. Оттого не стал я партийным, хотя будучи заместителем начальника цеха, неоднократно бывая в парткоме, слушал наставления, что надо вступать, а то первым не будешь. Если б остался в цехе так и вступил бы. Но судьба распорядилась по - другому. Из комсомола я вышел по старости в двадцать восемь лет.
Так и шла моя жизнь. В непрерывной борьбе за существование. С семнадцати лет живу в общежитиях и на частных квартирах. Сейчас на квартире у жены, точнее тёщи. Надо бы строить свою квартиру, кооперативную. Но при моём доходе в 200 рублей и женском в 120 - думать приходилось только о нахождении дополнительного заработка. А время на жизнь!? Скоро тридцать, за ними сорок. И это тоже большое сомнение и непрерывная с ним борьба. Так что же?
Всё разрешил военкомат. По самому малому на шесть месяцев. Недельный переворот и надо перестать хлюпать и становиться настоящим мужчиной, волевым, решительным, уверенным. Перед тобой люди, которых ты должен повести за собой, сохранить их здоровье и жизнь. И они должны поверить тебе, поверить в тебя, пойти за тобой...
Солдаты посматривают на меня испытывающими взглядами. А я всё хлюпаю. Я как актёр в немых фильмах, также пытаюсь передать ответным взглядом нечто вроде: " ..посмотрим, посмотрим, мальчики, чьи жилы крепче..." "Я один, а вас сорок, но я командир, назначенный свыше и за моей спиной стена уставов и законов..." Хотя по работе с народом в цехе отлично знал, что только поверивший в начальника коллектив, сделает всё и так, как это надо сделать.
Поезд останавливается и стоит долго, долго. Он железный и не понимает, что в Сальских степях пшеница осыпается из колосьев. Время заполночь. Дневальный несёт службу, личный состав похрапывает, посвистывает носам
Посмотрев с нар в дверной проём, в темноту, я засыпаю и просыпаюсь ранним утром от сильного толчка. Поезд тронулся от очередного телеграфного столба. Поезд часто подолгу стоит и расстояние в полторы тысячи километров, которое обыкновенный пассажирский эшелон проходит за сутки, для нашего воинского, идущего на выполнение важнейшего для страны задания, время оказалось неопределённым. Так проходят дни - один, другой, третий... Но "...солдат спит, а .....". Там наплевать, и нам наплевать. Я отпустил усы за время пути и стал курить трубку. Собираясь в дальний путь, я взял пять блоков болгарских сигарет, и столько же пачек трубочного табака "Моряк". А трубку подарила подружка Марины на последний день рождения. Она лежала и ждала этого похода. Сигареты расходились у меня быстро. Солдатам, курившим "Приму", "Памир" и "Беломор", очень хотелось попробовать только появившиеся в стране заграничные сигареты с фильтром, красивые, ароматные...И я, сукин сын, решил поприжать сигареты для неизвестного будущего. Но трубочный табак тоже был ароматным, и желание побаловаться трубкой манило моих взрослых солдат не меньше, чем импортные сигареты.
На остановках я захожу в штабной вагон к Пряжникову, у которого в купе живут также Речкин и Сахаров, и докладываю об обстановке. Командиры быстро привыкают к хорошему и не бегают больше торопливо по вагонам, пересчитывая солдат. Христофор интересуется, как я сплю. Я успокаиваю его и приглашаю в гости на перегон - другой. Он отказывается и напоминает мне о моём долге в деле воспитания солдат. Я ссылаюсь на то, что он отбивает хлеб у Сахарова. Но все почему-то весело смеются, а Пряжников вручает мне десяток скрепленных листков: