16 (28) мая исполняется 120 лет со дня рождения Владислава Фелициановича Ходасевича - одного из лучших лириков, литературных критиков и мемуаристов Серебряного века. Нельзя сказать, что этот юбилей отмечается столь широко и полно, как того требуют масштаб личности и вклад Ходасевича в русскую культуру. Несмотря на регулярно переиздающиеся книги его поэзии и прозы (с конца восьмидесятых в метрополии вышло полное собрание стихотворений под престижнейшей маркой "Библиотеки поэта", роман "Державин", четырехтомное Собрание сочинений и два тиража мемуарного "Некрополя", - и все это, не считая разного рода обычных сборников), Ходасевич до сих пор кажется фигурой недооцененной. В этом он отчасти "виноват" сам: не слишком уживчивый человек, поэт "последних" вопросов и жесткий, с "последней прямотой" говорящий мемуарист.
Я, я, я. Что за дикое слово!
Неужели вон тот - это я?
Разве мама любила такого,
Желто-серого, полуседого
И всезнающего, как змея?
Разве мальчик, в Останкине летом
Танцевавший на дачных балах, -
Это я, тот, кто каждым ответом
Желторотым внушает поэтам
Отвращение, злобу и страх?
Разве тот, кто в полночные споры
Всю мальчишечью вкладывал прыть, -
Это я, тот же самый, который
На трагические разговоры
Научился молчать и шутить?
Впрочем - так и всегда на средине
Рокового земного пути:
От ничтожной причины - к причине,
А глядишь - заплутался в пустыне,
И своих же следов не найти.
Да, меня не пантера прыжками
На парижский чердак загнала.
И Виргилия нет за плечами, -
Только есть одиночество - в раме
Говорящего правду стекла.
Такой пронзительный автопортрет - стихотворение "Перед зеркалом" - создал поэт в 1924 году...
Его главный учитель - великий Александр Блок - прочно и безусловно вошел в читательскую "классику". Одногодок Ходасевича Николай Гумилев почитаем и любим гораздо более; есть даже именная поэтическая премия "Заблудившийся трамвай". Притом, что Гумилева при советской власти аттестовали как белогвардейского заговорщика и "пустили в расход", а после, словно устыдившись чего-то, потихоньку стали издавать в разных учебных, как правило, хрестоматиях и антологиях - и то в очень малых дозах, - связь с ним, с его наследием никогда не прерывалась. Выходит, что гумилевское участие-неучастие в вооруженном заговоре против "трудового народа" - преступление все же меньшее, нежели эмиграция Ходасевича. Его влияние на поэзию в метрополии было, как видится, ничтожно мало. Во всяком случае, несравнимо с гумилевским. Ходасевича не издавали вообще - лет шестьдесят, пока не пришел Горбачев, и эмиграция из советской России перестала быть синонимом измены родине. Разумеется, был Самиздат. Стихи Ходасевича двадцатых годов как-то распространялись... но, кажется, потаенные Ахматова, Пастернак, Мандельштам и Цветаева требовались в первую очередь. Кстати, едва ли не единственное упоминание Ходасевича в легальной "читательской" литературе - одна фраза из пастернаковского очерка "Охранная грамота", там, где он платил проигрыш Маяковскому за орла и решку.
Зато, начиная с восемьдесят девятого, с выходом его стихов в "Библиотеке поэта", приходит запоздалое, но и полное его открытие. Он словно предвидел свое запоздание, иронизируя на сей счет (дело было во время гражданской войны): "Лет через сто какой-ниб<удь> молодой ученый, или поэт, а то и просто сноб, долгоносый болтун, вроде Вишняка*, разыщет книгу моих стихов и сделает (месяца на два) моду на Ходасевича". Ирония иронией, однако "Тяжелая лира" и в особенности "Европейская ночь" к моде никак не располагают. Все глубже: Ходасевич обладал аналитическим, безыллюзорным взглядом на людей и события и жестким, нонконформистским, как сейчас бы сказали, характером. Этот взгляд и этот характер позволили ему разобраться очень скоро в большевизме и, эмигрировав, также очень скоро и среди беженцев поставить себя обособленно. Обособленность Ходасевича синонимична его постсимволистскому запозданию, о котором я упомянул в начале этих заметок. Теперь нужно разъяснить, что я имею в виду.
Ходасевич на шесть лет моложе Блока и Андрея Белого - людей, определивших не только его литературную и человеческую судьбу, но и все дальнейшее развитие Серебряного века, создавших, по сути, язык русской революции и эстетику русской смуты - воистину символистский язык и символистскую эстетику. Ибо революция и смута, при всей их конкретности и "вещности", явления символистского порядка.
Ходасевич немыслим без русского символизма - как писатель, он вырос в его школе. Блока он не только нежно любил, но и в первых своих книгах - в "Молодости" и "Счастливом домике" - вольно или невольно следовал Прекрасной Даме и Снежной Маске. Вспомните его стихи 1905 года "Вечером в детской" и сравните с написанным тогда же блоковским "Поэтом" - голоса почти неразличимы, только лишь у Ходасевича детям "хочется чудной сказки", а у Блока сказке конец, потому что Прекрасная Дама "не придет никогда: она не ездит на пароходе". Потом в нашей поэзии появится тема пьяного, болотного блоковского Петербурга и "Брента, рыжая речонка, Лживый образ красоты" у Ходасевича. Да и вообще эволюция Ходасевича шла как блоковское эхо, от позднего символизма к подлинной реалистической традиции у обоих поэтов, открытой еще Пушкиным на рубеже двадцатых-тридцатых годов девятнадцатого века. Пожалуй, русский модерн не знал таких верных традиционалистов, как Блок и Ходасевич. Более того: мне кажется, Блок остановился там, откуда Ходасевич, опаздывая на десяток лет, продолжил долгий путь к вершинам своей поэзии - последней изданной на родине перед эмиграцией книге "Тяжелая лира" (1922) и циклу "Европейская ночь" (1927). И еще мне кажется, что Ходасевич угадал язык, которым мог бы писать Александр Блок, доживи он до конца двадцатых - до "Встаю расслабленный с постели...", "An Mariechen", "Окон во двор"... Потом Ходасевич-лирик практически замолкает, вплоть до самой смерти, последовавшей 14 июня 1939 года, работая как критик и мемуарист.
Ходасевич - действительно запоздавший поэт. Он пришел к русскому символизму, уже застав его кризис. Пройдя его школу, он остался верен "последнему великому течению", по ахматовской характеристике, в русской литературе - как в сталинские годы не предали друг друга былые акмеисты. Именно поэтому он не примкнул, последовав примеру Александра Блока, к акмеистскому Цеху поэтов, да и вообще принципиально остался вне всяких течений и групп. Ходасевич творил и жил, как человек частный и частность всему предпочитающий - и в этом смысле оказался в двадцатом веке прямым предшественником Иосифа Бродского, именно так сформулировавшего свою манеру социального поведения. Нам, современникам Бродского, теперь она кажется универсальной.
Ходасевич запоздал - еще и потому, что сам перестал писать стихи, видимо, понимая, что словарь, с которым он имел дело, словарем поэзии Серебряного века уже назвать было нельзя. Это было так, словно поэзия, исчерпав себя, заговорила голосом прозы - ближе к Кафке, Андрею Платонову и Владимиру Набокову ("Мне невозможно быть собой, Мне хочется сойти с ума, Когда с беременной женой Идет безрукий в синема" - типично набоковская эстетика), если такая аналогия возможна и уместна. Это и впрямь была тяжелая лира - без всяких кавычек и символистских приемов.
И слава Богу, что он запоздал, ибо стал истинным нашим современником, обращаясь к нам на языке, который мы должны сделать своим.