|
|
||
...Но больше всего охранников, как я узнал позже, выделяют тому, кто одновременно является и важной персоной, и преступником... | ||
|
С самыми добрыми пожеланиями к вам Автор.
ОглавлениеПредисловиеФрагмент из "Выбор будущей профессии". Фрагмент из " Свадебное путешествие". Фрагмент из " В сетях интриганки". Фрагмент из "Первое потрясение". Фрагменты из "Если урок не пошел впрок".
Предисловие от автораПРЕДИСЛОВИЕ ОТ ГЕРОЯ КНИГИ. Впервые желание описать жизнь свою непутевую появилось у меня в 1970 году, после пережитой личной трагедии. Тогда, благодаря моей безграничной доверчивости (что можно приравнять к беспредельной глупости) потерял я и любимую жену, и не менее любимую работу. Видимо, только сильные потрясения, перенесенные нами, способны вызвать непреодолимую потребность выразить свои чувства. К тому же в те далекие времена, прочитав (а чтение было моим самым любимым занятием) "Жизнь и удивительные приключения Бенвенуто Челлини, написанные им самим", прислушался я к совету этого необыкновенного итальянца. В предисловии к своей увлекательной книге он чуть ли не всех обязал описать свою жизнь, так как путь, пройденный каждым из нас, неповторим и поучителен для других. Однако советовал он сделать это не ранее, чем прожив сорок лет. Мне же тогда исполнилось всего двадцать семь, да и впечатлениями был я еще не особенно богат. Прожил я до сего времени без болей, без страданий. Жизнь, как говорят, мне улыбалась. Не испытал я еще на своей собственной шкуре коварства тех, кто прикидывался моими друзьями, не был еще обворован теми из красавцев, которые имели доступ в мой дом в любое время суток; не побывал еще в подвалах "доблестной советской милиции". Не предстал еще перед "самым гуманным судом в мире", не прошел еще одним из маршрутов Гулага, не объездил затем много стран, что уже само по себе полезно и поучительно. Хотя мне повезло общаться с массой замечательных людей, пришлось все же столкнуться с кучкой завистников, подстрекателей, предателей. Несмотря на свою малочисленность, принесли они мне немало обид и бед. Или злой рок насылает на нас таких мерзавцев, или, ища приключений на свою голову, мы сами выбираем их общество, - не берусь судить, а тем более утверждать о судьбе, предназначенной любому из нас. Я вообще-то человек не суеверный, но поневоле начнешь задумываться. Уже фамилия моя прямо указывала на то, что быть мне или судьей, или судимым. Предпочел я, как вы позже узнаете, последнее, потому как в государстве нашем, которое один великий человек назвал "империей зла", зачастую гораздо позорнее было быть судьей, чем осужденным. В ожидании суда содержался я в камере под номером 33, что совпало с инициалами сочинительницы доноса, обвинившей меня в том, что по тогдашним меркам в "царстве зла" считалось преступлением. Провел я в заключении не более и не менее чем 666 дней, число, как вы знаете, тоже роковое. Так что волей-неволей начнешь соглашаться с народной мудростью: "Что написано на роду - не миновать никому". Не обделил меня Господь ни разумом, ни чувствами, ни талантами. Но последними обладал я в такой скромной степени, что это не вызывало большой злобы среди коллег по профессии. Я спокойно тянул свой воз, избрав ремеслом преподавание музыки и пения. На этом поприще достиг бы, возможно, еще больших успехов, если бы не одна маленькая, но очень губительная страсть. О сей напасти спорили и продолжают спорить философы не одну тысячу лет. Причем до сих пор не пришли к окончательному мнению - плохо это или хорошо. Так что пострадал я за непонятное даже мудрецам дело. Только кремлевские "умники" не сомневались в пагубности подобной страсти. Именно с благословения их наместников в моей губернии получил я вместо благодарности за свой неутомимый труд возможность пообщаться с прирожденными палачами, которые официально назывались по-иному - дознавателями, следователями, прокурорами, судьями, "народными" заседателями, чей приговор принужден был я выслушать в железных браслетах, лично мною не заказанных. Со слезами благодарности выслушав строгий вердикт, стал я мысленно готовиться к еще более страшному испытанию - предстоящему "переисправлению", так как весьма опасался стать таким же правильным, как те добрые люди, которые денно и нощно шпионили за мной, усердно пытали и с подозрительным пристрастием судили. Однако из всего можно извлечь пользу! Из-за более чем хотелось бы близости с представителями различных слоев общества, разделивших вместе со мною предоставленную нашими судьями милость, расширил я словарный запас великого и могучего русского языка. И теперь могу общаться с любой публикой, да еще и на чужих языках, прилежно изучил которые в свободное от моего "перевоспитания" время. Мысли о побеге, конечно же, приходят в голову любому пленнику. Однако приходилось отгонять их, как назойливых мух, так как я прекрасно понимал, в какой стране нахожусь. Даже если бы удалось преодолеть два ряда колючей проволоки и высокие заборы и убежать подальше от задремавших или подкупленных часовых без свинца в груди, то, в какую бы сторону ни подался, пришел бы к таким же заграждениям, только еще более надежно обустроенным. А охраняли эти заставы тщательно отобранные, неподкупные пограничники, которые, вполне вероятно, могли послать пулю в спину родной матери, если б та надумала пройти без остановки мимо сыночка в зелененькой фуражечке. Через пару лет пребывания в лапах костоломов и душегубов получил я справку о частичном своем исправлении. С ней прибыл я на "стройки народного хозяйства" (там меня еще не видели!), где пробыл еще пару годков до окончательной свой "переделки". Расставшись с моими благодетелями, сделавшими из меня обновленного гражданина, очутился я в обновленном государстве, которое, не успев обновиться, рассыпалось вскоре, как карточный домик. Полупроснувшиеся после коллективного летаргического сна (у нас все было коллективное, даже сны!), мои сограждане стали изумленно взирать на то, что принялись творить со страной господа - бывшие товарищи и "верные ленинцы". В один миг те оборотились из "строителей коммунизма" в строителей капитализма! Оборотни смогли добраться и до высшей власти, убрав со своего пути "не мытьем так катаньем" слабовольного и не очень дальновидного политика, которого язык не повертывается назвать мудрецом. А ведь всякому народу можно позавидовать, если на вершину власти возвел он мудрого, просвещенного и гуманного правителя. О таком Платоне на троне мы только мечтаем аж с семнадцатого года. Наши же бывшие секретари обкомов и горкомов, специалисты по "научному коммунизму", палачи, сыщики, цензоры освоили новые профессии - банкиров, налоговых инспекторов, владельцев казино, охранников. Причем зачастую охраняют родимые тех, кого ранее сами же выслеживали, арестовывали и охраняли в тюрьмах. Я их понимаю. Мне тоже под натиском обстоятельств в те два года, что я провел в заключении при их старых порядках, пришлось осваивать тонкости новых для меня профессий - подсобного рабочего на лесопилке, дворника, киномеханика, даже секретаря-машинистки. Какая же это мука, - исполнять ту работу, к которой у тебя душа не лежит! Так что всех этих бывших можно только пожалеть, особенно людей "с холодной головой, горячим сердцем и чистыми руками", которые поголовно состояли в "уме, чести и совести нашей эпохи". Ну не скребут ли у них кошки на душе, если вынуждены они теперь охранять и защищать от всех напастей того, кто вдруг обрел богатство путем обмана, подлога, интриг, убийств, нарушения законов и божеских, и государственных? Не терзают ли их угрызения совести, даже если от совести остались только ее огрызки? По сравнению с ними я самый счастливый человек на свете. Опять занимаюсь своим любимым делом - музыкой; работаю кантором в церкви в одной из самых цивилизованных и благополучных стран мира. Правда, до сих пор не знаю, получил ли я эту работу как наказание за грехи или как награду за терпение в выпавших на мою долю испытаниях. Хотя и слушаю я почти ежедневно во время служб и церемоний проповеди и тексты из Библии, все равно не могу избавиться от пороков. Стараясь убежать от одного из них - верить всем, одновременно приближаюсь к другому - не верить никому. Наставник Нерона - мудрый Сенека - назвал первый из них благородным, а второй - безопасным пороком. Так что есть чем утешиться. Но утешение это горькое, как лекарство от смертельной болезни, к тому же доставшееся слишком дорогой ценой... В первых строках воспоминаний сообщу сперва о месте своего рождения, поскольку не только время, но и то место, где мы родились, определяет многое в жизни нашей. Какой высший разум рассчитал момент и место появления каждого из нас, уже отживших на этой грешной земле и живущих ныне, и рассчитал ли, - доподлинно не известно. Несомненно лишь одно: не мы решаем это. Мне кажется, что если бы нам самим дали таковую возможность, то многие избрали бы совсем другие времена и другие страны... Старинный сибирский город Краснопыльск раскинулся по обоим берегам многоводной реки, которую трудно не заметить на карте мира. Начало свое берет она в предгорьях высоченных, вечно заснеженных, гор, а покидает пределы Сибири, впадая в Северный Ледовитый Океан. Город мой к тому времени прирос заводами и фабриками, перевезенными с западной части страны сразу после начала войны с Германией. Эшелоны за эшелонами привозили станки и оборудование вместе с трудовым и начальствующим людом. Многим из прибывших приходилось селиться по соседству с возводимыми корпусами цехов. Но, слава Богу, из родильного дома принесли меня не в брезентовую палатку, а в добротный бревенчатый дом, который, хоть и был о двух этажей, но сильно смахивал на барак. Дом-барак стоял, как на плацу, вровень с двумя другими домами-близнецами. И таких рядов было тридцать три. В каждом из домов было по три подъезда, а в подъездах по четыре квартиры. В каждой квартире проживало по две или три семьи. Почтовый адрес нашей "улицы" был заимствован из жандармского лексикона - 2-ой участок. В этом участке наш дом был под номером 65. Не сомневаюсь, что проектировал участок какой-то бывший зэк. Для полного счастья не хватало только высокой ограды из колючей проволоки и вышек с караульными. В те далекие времена в Сибири стояли страшные холода. Уж не помню, было ли тепло в самом родильном доме, но по рассказам матушки моей знаю, что в самые первые минуты освобождения из девятимесячного плена я сильно кричал. Хотя если и было прохладно, то следовало бы мне воздержаться от рева, ибо появился я на свет Божий, как говорят, "в рубашке", что по народному поверью означало - быть мне счастливым. Да если бы знал я о том, какие испытания выпадут на мою долю, то орал бы, пожалуй, еще громче: - "Мама, роди меня обратно!" Да и без этого все те, кто пребывали в соседних палатах, весьма испугались, так как порешили, что включили сирену, призванную предупреждать об атаке с воздуха. Ведь знали, что вражеские самолеты давно отогнаны даже от Волги, а все же опешили. Одна из нянечек принялась успокаивать меня такими вот словами: - Что ж так надрываешься, несмышленыш? Ведь родился ты под счастливою звездою в самой лучшей стране мира, где великий вождь товарищ Сталин заботится обо всех советских детях пуще, чем о своих собственных. Так что и тебе достанется от его любви. Услыхав, что и мне достанется, умолк я, размышляя о скрытом значении этих слов. Через несколько деньков запеленала меня мамаша, завернула в одеяльце и понесла торжественной походкой домой. По дороге сверток не кричал и не разворачивался, - климат не позволял. Коли упомянул я о мамане, то не грех несколько слов сказануть и о папане, который хотя и носил военную форму, но под вражеские танки с гранатой в руках не рвался. Трудился он на каком-то сверхзасекреченном военном объекте, где проживал с женой и детьми. В доме же матушки моей открыл он для себя второй фронт, где проводил частенько сражения, большей частью по ночам, исчезая под утро никем не замеченный. Такую скрытность, кажется, унаследовал и я от него, что не осуждаю и признаю за если не за добродетель, то за весьма немалое достоинство. Или из-за своей редкой скромности, или по причине засекреченности службы своей оставил батюшка в моем свидетельстве о рождении в графе "отец" только размашистый прочерк вместо положенной в этом случае фамилии - Коробейников. А посему унаследовал я украинскую фамилию от матери, а та получила ее от моего деда, которого я в глаза не видел. Много лет раньше моего появления на свет попался он на глаза людям не то с ружьем, не то с пистолетом... Храбрый и сердобольный папаша мой не стал помогать моей матушке поставить меня на ноги, а поспешил поскорее унести свои ноги. Да остался я не без нянек, - обязанности их принялись исполнять по очереди два моих братца. Их отец - Степан - пропал "без вести пропавшим" после очередного сражения с немцами. Нелегко было матушке справляться с тремя хлопцами, да еще приходилось добывать хлеб насущный. Помогая кому постирать, кому с ремонтом квартиры, а кому и платье пошить, матушка получала от людей ношеную одежонку, которую увозила в дальние деревушки, - там и такой не было. Меняла она одежду на продукты и приезжала, уставшая, домой. Да и у братьев моих было немало обязанностей. Они кололи дрова, топили печку и носили ведрами на коромысле воду из водокачки. Ко всему этому им приходилось мыть полы и готовить еду. Все это предстояло проделывать в недалеком будущем и мне, а пока пребывал я в счастливом неведении о тяготах жизни. Вскоре старший брат Юрий уехал на Север учиться на горного инженера, и все хлопоты по дому свалились на среднего - Владимира. К тому же и я висел на его шее. А надо признаться, ребенком я был строптивым и несговорчивым, особенно если обидеть меня ни за что ни про что. Очень любил я чтобы братец качал меня в люльке. Но так как самому ему труд этот не был в слишком большую радость, то покинул он как-то меня, не докачав как следует, и убежал во двор играть с друзьями, приговаривая: - Ох, и надоел ты мне до смерти! Поднатужился я тут, дабы самому раскачать люльку. Вертелся, вертелся, да так, что вылетел из нее и закатился под кровать. Другой-то тут же и заорал бы во все горло, но я затих и лежу себе спокойненько. Интересно же, что будет дальше. Вернулся через полчасика братец, да и остолбенел. Ведь в ту пору детей еще не похищали. Уж не знаю, сколько бы он так простоял соляным столбом, да пришедшая маманя, увидав немую сцену, подняла крик на весь дом. Сбежались соседи, - ступить было негде. Хорошо, что был я для них недосягаем, а то так и раздавили бы своими ножищами. Мать набросилась с ремнем на брата, вопрошая, каким цыганам он меня продал и за сколько. Тот, спасаясь от ожившего внезапно ремня, кинулся на пол и залез под кровать, где и обнаружил своего подопечного в целости и сохранности. Стараясь поскорее избавиться от побоев, занял он мое дальнее место, вытолкнув меня из-под кровати. Досталось мне изрядно. Какое-то время удары продолжались, пока маманя не разглядела, кого лупит. С тех пор решил я, что строить козни другим - неблагодарное занятие. Как только забыли мы с братцем о недавнем побоище, то и простили друг друга. Да и вообще-то в доме нашем царила атмосфера согласия, доброты, любви к ближнему, мира и покоя, прервал который вскоре пришелец, назвавшийся моим папой. Пришелец оказался работящим, добрым и разумным человеком ... в те дни, когда бывал трезв. Эти дни запомнились мне как праздники, хотя они никогда не совпадали с официальными праздничными днями. Даже не знаю, где мать познакомилась с ним. Вполне возможно, что "папа" сам мог по ошибке спьяну вломиться в нашу квартиру. Ведь "участок" состоял из до боли похожих друг на друга бараков, - так что нередко какой-нибудь забулдыга заруливал в чужую гавань. И не всегда его прогоняли прочь. Война забрала почти всех мужчин, и многих из них - безвозвратно. А женщины ведь не созданы для жизни в одиночестве. Работал мой новый "папаня" в организации с завораживающим названием - "Вторчермет", что означало поиски и заготовку черных металлов для использования их вторично. А так как многие заводики в славном нашем царстве-государстве производили продукцию такого качества, что годилась она только на переплавку, то фирма эта процветала, и "папаня" не сидел без дела. И, похоже, что сам он был весьма рад своему занятию - с работы возвращался всегда навеселе. У него был обширный круг знакомых, частенько разделявших с ним радости жизни, а затем помогавших ему найти дорогу до дому. Однажды папаня привел с собою собаку. Точнее, трудно сказать, кто кого привел. Маманя, открывши дверь на шум в подъезде, увидала обоих стоящими на всех четырех. Кобель был тотчас же прогнан, а другой четвероногий "друг человека" был впущен. Хотя разумнее поступила бы матушка, если впустила бы только собаку. На многих хмель действует как снотворное, но папаша, напротив, возбуждался донельзя. После подпития его тянуло ругаться самыми последними словами, бить посуду, а иногда и мать. Вот почему с самого детства возненавидел я и пьянство, и бранные слова. Поутру, проспавшись и опомнившись, пришелец извинялся за скотское свое поведение и давал торжественное обещание покончить с возлияниями раз и навсегда. Несколько дней провинившийся был трезв как стеклышко, а затем все повторялось заново. В дни воздержания папаня пытался вернуть матери и мое расположение: вместо водки приносил в дом конфеты, пирожное, а однажды купил для меня букварь и стал обучать чтению. Учение хотя и происходило с перерывами из-за запоев учителя, но пошло впрок. Довольно скоро мог я уже читать по слогам, а затем и без единой запинки целые предложения. Папаня только успевал покупать все новые и новые книжки. Особенно полюбил я сказки с красочными картинками, изображавшими то Иван царевича, то Василису Прекрасную, то Змея Горыныча, то Емелю-дурака. После очередного пьяного скандала и дальнейшего протрезвления папаня, чтобы загладить вину, объявил матушке, что скоро устроит меня в детский сад. По тем временам это было почти что чудом, - детсадов было мало, и для всех желающих мест в них не хватало. И, действительно, довольно-таки скоро исполнил отец обещание, используя какие-то свои связи, - говоря проще и его словами - "по блату", то есть по знакомству. "Блат - великое дело", - приговаривал папаня, ведя меня за руку первый раз в это незнакомое для меня учреждение. Оказалось, что детсад располагался в таком же, как и наш, бараке, да только переоборудованном таким образом, что, зайдя в один подъезд, можно было пройти по всем двум этажам и комнатам, не выходя из дома. Тогда он показался мне целым дворцом с залами, игровыми комнатами, спаленками, гардеробами и даже теплыми туалетами. Только этот дом-барак из всех ста других нашего "участка" и имел такое существенное преимущество. Доподлинно, это наш дорогой вождь так заботится о детях, чтобы они ни при каких обстоятельствах не обморозили особо важную для государства часть тела, подумалось мне. В детском садике увидел я впервые изображение этого мудрого и доброго человека во весь его полный рост. Огромный портрет, написанный масляными красками, изображал Его, стоящего на зеленом лугу. Вождь держал одну руку за пазухой шинели, наверное, проверяя на месте ли пистолет, и всматривался орлиным взором вдаль. Впечатление было таково, что видит он даже то, что находится за горизонтом. Каждый день в садике начинался с рассказов о мудром Сталине - друге и соратнике великого Ленина. Нам не объясняли, кто из них был мудрее и добрее, но я тогда еще понял, что оба они стоили друг друга, то есть оба хороши. Я хорошо запомнил все эти байки о вождях, потому как сам читал их вслух для своих сопливых сотоварищей. Ведь как только воспитательница прознала про умение мое читать, то стала поручать мне исполнение части своих обязанностей. И особенно был доволен этим навещавший ее дружок. Этот милый паренек теперь не ждал ее, вздыхая в одиночестве в коридоре. Они вздыхали там уже оба, а мне приходилось читать все громче и громче, дабы мои благодарные слушатели не отвлекались на звуки, не имеющие никакого отношения к тому, что слышали они из моих уст. Воспитательница полюбила меня всею душою, из чего заключил я, что любят нас скорее не за внешность нашу, так как красотою я не отличался, а, скорее всего за то, какую пользу приносим мы окружающим нас людям. В детский садик ходил я с удовольствием, особенно зимой. По правде сказать, в это суровое в Сибири время года мне не приходилось утруждать свои ноги, - меня возили. Или отчим, или брат тянули веревку, - к ней были привязаны санки, на которых восседал я, укутанный так, что видны были только глаза. В шубе и шапке-ушанке, в валенках да еще обвязанный метровым шарфом, представлял я собою весьма внушительный груз, и, как-то один из возчиков, - братец, взбунтовался. Закатил он меня за угол, да так резво потянул веревку, что слетел я с санок, как пушинка с осеннего тополя, да и бултых головою с хрустящий сугроб. - Я тебе не лошадь, чтобы развозить такого барина. Ходи пешком теперь уже! Вырос большой! Долго "барин" стоял на студеном ветру, осыпаемый снежными хлопьями в тридцатиградусный мороз, не смеясь и не плача, и не шелохнувшись, - ну впрямь как кремлевский курсант у входа в мавзолей Ленина, только без винтовки. Через часок кто-то из соседей доложил матушке, что у дома нашего выставили часового и что часовой этот похож на Николу. Сняла матушка меня с поста, а с брата штаны да отлупила его от души. С тех пор лошадка моя не брыкалась и исправно бежала рысцой до места назначения. Надо признаться, что братец вскоре поквитался со мною. Лупить он меня не стал, а придумал вот что. В один из вечерков, перед ужином поведал он мне великий секрет - как без сахара сделать сладким чай, до которого с малолетства был я большой охотник: - Помешай сорок раз чай ложкой, и он посластеет. Приняв сей удивительный по своей простоте совет за чистую монету, отказался я добровольно от сахара за ужином и ну давай крутить ложкой в стакане. Смотрю, у мамаши и отчима глаза становятся все больше и больше. - Чего это ты еще придумал? - вопрошает строго матушка. Я же, боясь сбиться со счета, который мысленно веду в своей доверчивой башке, продолжаю малополезное занятие и, разумеется, не реагирую на вопрос. На счете тридцать семь выхватила маманя ложку из стакана и треснула меня ею по лбу. Чай, конечно, из-за этой досадной помехи был в этот вечер весьма горек. Но, хоть мне и пришлось вдвойне несладко, не мог же я сослаться на совет братца любимого, - ведь доверил он мне этот рецепт по большому секрету. Эта история повторилась еще пару последующих вечеров, - успевал я уже почти до тридцати девяти помешиваний. И только когда я понял, что от мамашиных внушений бедный мой лоб скорее расколется надвое, чем чай станет сладким, рассказал о проделке брата. Общий хохот пересилил гнев матушки, - она и сама не удержалась от смеха. Только мне одному было не до веселья. Через какое-то время обидчика моего приняли на учебу в Школу военных техников, - так тогда назывался Железнодорожный техникум, и уже после первых занятий он явился домой в форме. Особенно поразили меня расшитые серебром погоны - и на шинели, и на гимнастерке. Не было их только на нижнем белье, но и оно было какое-то необычное. Начищенные до блеска ботинки, отутюженные брюки и сверкающие погоны ослепили меня и повергли в священный ужас. К слову сказать, в те годы форму обязаны были носить не только военные или легавые, - так ласково называли милиционеров, но и пожарники, почтальоны, железнодорожники, а вскоре даже и школьники. Только нас, детсадовцев, забыли нарядить и причесать одинаково, но при этом все же заставляли частенько ходить строем. А что может быть нелепее, чем одетая как попало толпа, идущая строем под барабанный бой? Следовало бы, рассуждал я тогда, всех, кто носит форму, обязать ходить только в строю. А тех же, кто не удостоен быть чести облаченным в мундир, убрал бы я вообще с главных улиц, чтобы не путались под ногами у чеканящих шаг. Такие вот мысли навещали мой котелок в те времена. Но, если перенестись лет на тридцать вперед в мое будущее, которое теперь является для меня уже далеким прошлым, то придут в голову совсем другие мысли, да еще и в стихотворной форме. Очутившись внезапно в пыточных застенках "родной" и "доблестной" милиции, испытал я такое сильное потрясение от ее "гостеприимства", что в один миг стал поэтом. Однако не советую никому по своей доброй воле искать писательской славы именно таким путем... Но вернусь поскорее обратно в золотое детство. Был я еще на огромном расстоянии и до тюрьмы, и до разврата. Да о последнем даже и не слыхивал, находясь в том нежном возрасте, который художники изображают, рисуя ангелов. Единственная разница между ангелами и всеми моими тогдашними сверстниками была в том, что не летали мы в небесах, а жили, хоть и, не совершив ничего предосудительного, на грешной земле. Здесь, вероятно, поправит меня внимательный читатель сего жизнеописания, что находится еще одно отличие между детьми и ангелами, а именно принадлежность первых к тому или иному полу, не в пример небесным созданиям. Как раз сие "преимущество" и исключает возможность для всех родившихся на земле оставаться ангелами до конца своей жизни. И дабы поставить все точки над i в вопросе о значении времени и места нашего рождения, надо прибавить и большую роль того, к какому полу принадлежим мы. Ведь многие, если не основные, беды наши происходят оттого, что начинаем мы путать или время, в каком живем, с тем, в котором нам хотелось бы существовать, или начинаем жить по обычаям других стран, не покинув еще пределов собственной. А бывает и еще не лучше, - залезши в чужой монастырь, начинаем учить тамошних монахов жить по нашим уставам. Но самые большие неприятности происходят с теми, кто, будучи рожден мужчиной, пытается перещеголять женщин в привязанности к особям мужского пола. Пожалуй, полную свободу в выборе объекта влечения и обожания мужчины имели только в Древней Греции и в Древнем Риме. Хотя известны подобные ситуации и Древнем Китае. Один историк описал случай с одним из китайских императоров: не желая потревожить покой мальчика, заснувшего в его объятиях, он отрезал рукав халата, чтобы не прервать драгоценный сон своего сокровища. С тех пор в Китае любовь к юношам так и называется - "отрезание рукава халата". Ах да, не упомянул я еще о национальности. Порассуждаем и на эту скользкую тему, но чуть попозже, а пока возвращаюсь опять в свое незабываемое детство. Приближалась пора, когда и мне надо было усаживаться за школьную парту. В отличие от многих жилых домов, почти все школы в городе построены были из кирпича, каждая по собственному проекту. Тогда в правительстве находились типы малоприятные, но мошенников и воров там не держали. Следило зорко правительство и за тем, чтобы по всей необъятной стране казнокрады находились там, где им и положено - в тюрьмах или в исправительных лагерях. А посему школы всегда были оштукатурены, покрашены и снаружи, и внутри, освещены, обогреты, а учителя получали вовремя зарплату. Директоров школ если и озаряли мысли, то не из тех, как бы обложить родителей очередными поборами якобы "на ремонт школы". Учебники для своих чад родители должны были покупать сами, но стоили они буквально копейки. Первый комплект учебников пришлось мне осваивать самостоятельно, без помощи учителей. Мне не хватало двух месяцев до семи положенных первокласснику лет. Получив год передышки от государственной опеки и сильно осерчав на въедливых буквоедов, к умению читать решил я овладеть искусством чистописания, - именно так называлась эта труднейшая наука. Беспрестанно макая перо в чернильницу и высунув для чего-то язык, выводил я часами замысловатые каракули в разлинованных тетрадках-прописях. Немало я загубил перьев и извел чернил. А сколько испортил скатертей! Но почерк у меня, надо признаться, до сих пор такой, что я и сам частенько не разбираю, что написал. Много лучше шло дело с математикой. До сорока, как вы знаете, научил считать меня братец, а уж до сотен дошел я сам. Так что к тому времени, когда можно было стать школьником, учителя, проверив мои знания, рассчитывали зачислить меня сразу же во второй класс. Однако, продиктовав предложение "Маша съела кашу" и увидав мою писанину, схватились за голову. Это еще хорошо, что не за мою. Они так ужаснулись, как будто эту несчастную кашу съел я сам, а Маша осталась голодной. Не устроило учителей то, с каким наклоном написал я буквы. Неважно, что содержание было верно. Форма была нарушена! И приказали мне явиться первого сентября в первый класс. Со словами напутствия "учись добру, а худое само придет" отвели меня родители в школу, еле успевая за мною, - так торопился я навстречу неизвестному и, оказалось, зря спешил. Изучив досрочно все учебники за первый класс, быстро потерял я интерес к урокам, на которых в остриженные головы моих одноклассников учительница усердно вбивала то, что освоил я самостоятельно. Напрасно полез я "вперед батьки в пекло". Новоиспеченные школьники не скоро освоились в новой обстановке. Ведь прежде всего надо было хорошенько усвоить что разрешено, а что запрещено. Запретов оказалось гораздо больше. Нельзя было заходить в школу в грязной обуви и одежде. Нельзя, проходя мимо директора или учителей, не поприветствовать их, нельзя громко говорить на переменах, нельзя бегать по школе, нельзя заходить в столовую, не помыв руки. Нельзя было подтираться в туалете газетами, если на них был изображен наш дорогой вождь товарищ Сталин. Последний запрет трудненько было соблюдать, потому как газет, где не упоминалось бы о нем на каждой странице, просто-напросто не существовало. А посему, выходя из туалета, все мы чувствовали себя хоть и малолетними, но преступниками. Строжайше было запрещено и курение. Нам, первоклассникам, запрет этот не был в тягость, а вот старшеклассники это издевательство переносили с трудом. К тому же спрятаться с папиросой в зубах было негде: директор школы поступил очень просто и мудро. Он сделал так, как поступает чужеземное войско, вторгшееся в соседнюю страну - продвигаясь по захваченной территории, оно срубает деревья вдоль железнодорожных путей, дабы надоедливым партизанам негде было прятаться со своими автоматами в руках. Так что, как вы легко можете себе представить, вокруг школы было голо и пустынно. Забыл я упомянуть, что школы тогда были раздельные, - дабы не влиять дурно друг на друга, да и вообще, чтобы дети не отвлекались от учебы какими-нибудь другими делами, мальчики и девочки учились в разных школах. Правители наши полагали, вероятно, что девочки должны дружить только с девочками, а мальчики сближаться только с мальчиками, что и происходило. Нас же - семи- и восьмилетних эти противные девчонки нисколечко не интересовали. В футбол они не играли, по крышам домов не бегали, не ругались, не дрались, через заборы не лазили. Ни на что, как видите, не годились. Все бы хорошо, да вот беда, - дорога в школу вела мимо их благородного заведения. Ноги как-то сами собой замедляли ход, и, хоть голову стараешься держать прямо, дабы не показать никому, что тебя интересует именно то, что там происходит, но глаза так и скашиваются в сторону. Так и бредешь, на себя непохожий, пока не пройдешь заколдованное это место. Из чего можно смело заключить, что трудненько удержаться от того, к чему тебя тянет... Какими бы умными и предусмотрительными ни считали себя управители государства нашего, но и они кое в чем давали промашку. Позаботившись о раздельном нашем обучении, они проморгали наш совместный летний отдых. Все мало-мальски крупные города в Стране Советов были окружены лагерями. В свои неполные девять лет полагал я, что все они называются пионерскими... Однако лагерей на всех не хватало. Папане заново пришлось обивать пороги своих блатных знакомых, чтобы достать для меня путевку в один из загородных райских уголков Краснопыльска, где каждое уважающее себя предприятие имело и даже обязано было иметь и летние дачи для дошколят, и пионерские лагеря для школьников. Узнав о том, что вскоре поеду я отдыхать за город на целый месяц, был я так взволнован, что и сон потерял. Такая же незадача приключится со мною ровно через тридцать лет, когда, благодаря стараниям хоть и не родственницы, но упорно набивавшейся в это звание некой "благодетельницы", угожу я в камеру предварительного заключения. Когда я осознаю, что меня ждет, то сами собой придут стихотворные строки. Но самое удивительное, что смог я их запомнить, так как записывать было не на чем, не чем, да и опасно. Но, как говорят китайцы, - "легко запоминаются стихи, если сочинишь их сам"... |