"Обидно, ах, как обидно!"- думал Иван Тимофеевич глядя на вино, налитое в не очень опрятный стакан. Хотя, с другой стороны, а на что тут обижаться? Не на помойке живу, сижу на собственной кухне, пью отнюдь не стеклоочиститель, а на столе в блюдце кружок "докторской" колбасы уложенный на ломоть черного хлеба. Иван Тимофеевич с детства твердо был уверен, что лучше такой закуски ничего на земле не создано ( черную икру ему так и не довелось толком распробовать, а красная вызывала позывы к рвоте). Конечно неплохо бы сливочным маслом прослоить или положить еще кусочек сыра, но это уж пожалуй будет чересчур. Наш герой в свои пятьдесят шесть лет умудрился изрядно подсадить печень, и чрезмерно жирная пища была ему тягостна. "Однако, представьте себе" - продолжал мечтать Тимофеич: "Сидит какой-нибудь нувориш в своем палаццо, вокруг все антиквариатом заставлено, сам он в кресле утопает, каркас из массива бука, натуральная кожа Nappa-Lux, подбитая золотыми гвоздиками. Рядом две обнаженные негритянки с опахалами, две вьетнамки ступни массируют, а сисястая русская деваха ... ну вы сами понимайте, что делает. А в горле у этого зажравшегося паразита не краснодарское сухое красное булькает, а Лоран-Перье Кюве Розе Брю! Да что там ваше Лоран-Перье. Мелочь все это. Не иначе как Шато-Лафит девяносто шестого года. А ну и ладно, и хрен с ним. Мы уж как-нибудь краснодарским да колбаской обойдемся. Конечно в советские времена даже пресловутое плодово-выгодное делалось таки из плодов. А из чего нонче производят сухое вино и колбасу "докторскую" даже представить страшно. Ну что же, лучше продолжать тешить себя иллюзиями. А то кинут какое-нибудь говно и скажут: на, говноед, жри! И ведь придется.
Мысли о несправедливости мира сего несколько возбудили Ивана Тимофеевича. Он поднялся со стула, подошел к окну, осмотрел окрестности. Ну, райского сада явно не образовалось. Вона зато помойка как на ладони. Кто-то выставил и выбросил старые оконные рамы. Видать "пластик" поставили. В последнее время Ивану Тимофеевичу приходилось наблюдать, что не слишком-то зажиточные окрестные жители в каком-то остервенении принялись выкидывать вполне приличную старую мебель, работоспособные телевизоры и тому подобное. Взамен же наверняка на последние деньги покупали какую-нибудь не прочную и вредную для здоровья китайскую дрянь. Иван Тимофеевич считал все это бесплодной суетой. Зачем, когда старый платяной шкаф непоколебим. Он вообще в глубине души был барахольщиком. В данный момент он сидел на стуле, принадлежавшем еще покойным родителям. Правда, эта старая мебель пробуждала весьма мучительные воспоминания об нелепом, истерическом, бессмысленном дележе родительской квартиры. Собственно Ивану Тимофеевичу квартира не была особенно нужна. Он, старый холостяк, успел в самом конце советской власти ухватить ведомственную малосемейку которую позднее удалось приватизировать. Сестре же, обремененной двумя детьми и забулдыгой-мужем жить было негде. Покойная мать, на которую была приватизирована квартира, отписала ее дочери целиком, после чего Иван Тимофеевич вспоминал покойницу с невыразимой злобой. Взять с нищей сестры было нечего, упокойные родители также добра не накопили. Словом, пришлось квартиру отдать, удовлетворившись кое-какой мелочью. С родственниками Иван Тимофеевич разругался на смерть. "Вот ведь буду с голоду подыхать, так сделают вид, что и не знакомы!" - роились гневные мысли в тяжелеющей голове: "А сдохну, так квартиру захапают. В пользу сирот завещаю! Нет, лучше продам, накуплю винища, найму девок, упьюсь и помру!"
Впрочем, суета мира его не обошла. Как-то Иван Тимофеевич подкопил деньжонок и поставил в кухне пластиковое окно. Старые рассохшиеся рамы сильно сквозили, сидеть в кухне, особенно зимой, со стаканчиком сухого стало не уютно. Получилось невыразимо гадко. При закрытом окне находится в кухне оказалось точно так, как в консервной банке, особенно при включенной газовой плите. Открывать окно зимой нельзя, ибо уж слишком холодно. Летом даже открытое окно не спасало -- сквозь него проникали миазмы с близко расположенной помойки. Единственная вентиляционная шахта ничего не вентилировала, так как видимо забилась строительным мусором. Зато была одна любопытная конструктивная особенность: имелся отводок в туалет. Таким образом, Иван Тимофеевич, поедая скромный холостяцкий обед, умудрялся одновременно обонять его последствия. "И что же я лохом-то таким уродился?!- с грустью думал он. Тут Иван Тимофеевич отхлебнул вина и соразмерным образом откусил колбасы. Не полегчала. Вспомнилась вся его нелепая и бесплодная жизнь. В детстве сверстники не любили и доставали всячески, ибо был Ваня ребенком слабым, плаксивым, но невероятно зловредным. Дома вечно поддатый, хмурый отец и истеричная страдалица мать. Сестру Иван ненавидел сызмальства, и она платила ему той же монетой. Словом был он по сути парией среди других детей. Даже имя и отчество у него не ходовое, редко употребляемое во времена развитого социализма. Впрочем, это было всего лишь следствие того факта, что отца звали Тимофеем, а деда -- Иваном. Оба они ушли из жизни довольно рано, ибо имели привычку непрерывно курить дешевые сигареты и пить вообще все, что лилось. Сам Иван Тимофеевич не курил, из питий предпочитал красное сухое вино. Впрочем он с детства не отличался крепким здоровьем, из армии комиссовался, но в отчаяние не впал и сумел со скрипом получить диплом, удостоверяющий высшее образование предъявителя.
Иван Тимофеевич еще раз отхлебнул из стакана. "Печаль моя ... мутна!" - перефразировал он известную стихотворную фразу. "Однако уж не совсем я пропащий. Бывает гораздо хуже" - ворочались в голове грустные мысли. С улицы послышались детские голоса. "Поздновато они на улице" - подумал Иван Тимофеевич: "А родители где? Небось дома пьяные, или вообще ..."Детей он ненавидел. Впрочем, мысли о семье приходили в голову, но не случилось. Одна повидавшая виды пожилая родственница говорила: "Ты, Ваня, не красавец и не урод, мужик как мужик. Только уж на язык поганый очень!" В общем и целом Иван мог бы отыскать пару что называется по себе. Но он был почему-то убежден, что женщины были обязаны пылать к нему страстью, причем самые красивые и неприступные. Когда этого не случалось, молодой человек страшно обижался и старался уязвить. А уязвлять он умел. Позднее, когда он горько разочаровался и уже начал смирятся с перспективой остаться в одиночестве, вдруг нашлась одна дама, очень даже ничего себе, которая вдруг пожелала с ним соединится. Ивану с ней было хорошо и спокойно. Она оказалась не глупа, довольна образованна, терпелива. Ваня порой под видом интеллектуальной беседы нес всяческую напыщенную чушь, что и не всякий мужик-то вытерпит, не говоря уж о женщине. Однако подруга оказалась разведенной и имела маленькую дочку. Иван Тимофеевич с детства, почти инстинктивно страшился всяческой ответственности. А тут ее нужно брать на себя. К тому же упорное внимание со стороны женщины привело к очень странной реакции. Иван уже встал в позу этакого Мельмота, а тут какая-то самозванка пытается быть нежной и приветливой. Никак злое замышляет. Иван Тимофеевич решительно связь прервал и, сказать честно, никогда об этом особенно не жалел. Хлопотно все это и не понятно, чем кончится.
Как-то жилась жизнь, и, надо сказать, без особенных увечий. Только какое-то чувство омерзения постоянно сопровождало труды и дни. При советской власти было мерзко, при диком капитализме девяностых годов было мерзко. Потом явился какой-то человек без лица, то ли патриот, то ли либерал, то ли гуманист, то ли упырь законченный. Стало страшно и мерзко в двойне. Карьера у Ивана Тимофеевича не случилась, всюду он был на побегушках, везде со всеми ссорился, начиная с начальника и кончая уборщицей. Часто менял место работы. Потом уж нигде и не берут. Чем Иван Тимофеевич живет, так уж и сам понимать перестал. Как-то шел он по двору и увидел у подвального окошка тощего котенка. Жалко стало. Вообще Иван Тимофеевич животных не обижал. Хотел было взять да засомневался. Хлопотно. Возни сколько. Потом этот котенок куда-то пропал. Тут уж Иван Тимофеевич и на улицу стал стараться выходить как можно реже, только по крайней необходимости. Дома-то спокойней, никакая мерзость жизни не язвит чувствительной души, кроме криминальных сериалов, конечно.
Вот и бутылка почти опустела. Эх, а на вторую денег не хватило, да и закуска закончилась. Выливает Иван Тимофеевич остатки в стакан и выпивает не ощущая ровно никакого вкуса. Затем еще раз окидывает взглядом свое убогое пристанище. Были у него когда-то кой какие комнатные растения. Друзья кажется дарили или родственники. Так погибли все, как будто в хлорную атмосферу попали. Да и поливать их Иван Тимофеевич забывал. С друзьями рассорился, с родственниками никаких отношений. С улицы доносятся человеческие голоса. Послать бы их всех. Прямо на балкон выйти и прокричать что ни на есть. Так не поймут. Выйти на лестничную площадку и написать на стене крупными буквами: "Пошли вы все на ... !" Так лень. Поднимается Иван Тимофеевич со стула и плетется к своему утлому ложу. Что-то простынь уж очень не свежая, влажная, липкая. Запах какой-то, как батя покойный дома в гробу лежал перед похоронами. Сменить бы надо белье. Так новый комплект надо в шкафу искать, а старый в стиральную машину засунуть да кнопку нажать. Кажись стиральный порошок кончился. Валится Иван Тимофеевич на постель. Тяжелеют веки, в голове мутится, подступает забытье свинцовое. Снится Ивану Тимофеевичу, что вдруг потолок стал прозрачным, и нет никаких пяти верхних этажей, звездное небо открылось. Подхватывает его неведомая сила и возносит над домами, подобно Иисусу, которого дьявол вознес над Иерусалимом. Смотрит Иван Тимофеевич вниз. Где-то темны окна, где-то свет в них горит. Вдруг зрение его, изрядно попортившееся за последнее время, обостряется до невероятности. Так, что взор его и сквозь стены проникает. Видит он людей. Кто-то решил закусить на сон грядущий, кто-то любовью занимается, кто-то просто спит. Завтра вставать рано. Кто-то живет одиноко, кто-то в семье, кто-то любит комнатные растения, а у кого-то только бычки из банки торчат. Вон даже фикус в кадке имеется. Хотя какой это фикус? Фикусы уж лет сорок, как вывелись окончательно. Это что-то новомодное. У кого-то всякая домашняя живность содержится. Кошечки там, собачки, хомячки, свинки морские. А у кого-то тараканы сдохли. Смотрит на все Иван Тимофеевич и осознает, что подробности эти ему до полной фени. Шабаш! Рассыпается видение. Только губы в полузабытьи продолжают шептать: "Наплевать ... умирать ..."