Аннотация: Короткий рассказ о буднях. И утраченном восприятии мира.
Она пытается быть ласковой, нежной, пускается в уговоры, но я не поддаюсь. Так - минуту, две, пять. Она выходит из себя. Раздраженная, безжалостная, властная; уже приказывает подняться.
Я повинуюсь.
Если нет, поднимет сама, растолкает, растормошит, отправит, куда надо и не надо, а мне будет неприятно, мокро - неаккуратно. Поэтому, сонный, поднимаюсь сам. Качаюсь на двух ногах: сначала кровать мягкая, потом пол - не такой - какой-то неверный. В комнате серо, уныло, одиноко от пустых кресел и кровати. Солнце там: где-то за окном, за облаками, низко-низко над землей и воздух потому серый, скучный. Сонный.
Рано.
Качаясь, шагаю: ванная, туалет, зеркало, где не вижу себя; потом снова: тоска, серость, комната.
- Надень это, - говорит она.
Я не хочу. Пытаюсь объяснить, почему. Попытки не действуют.
- Тогда будешь совсем голым.
Она всегда так отвечает. Потом - угрозы расправой, наказанием. Страшные, реалистичные, напористые.
Я повинуюсь.
Надеваю, одеваюсь с головы до ног, с ног до головы. Врываюсь из ночных мечтаний в сон реальности, но - до сих пор - сонный. Никуда не хочу.
Она в это время по дому: пустому, сонному, серому, включая желтый свет, где сильно темно. Зайдет, уйдет. Зайдет - бледная, потрепанная, потом - красные губы, потом - прическа лучше, потом - глаза ярче. Торопит.
- Шевелись, не маленький!
Желтый свет, то тут, то там, а у меня - серость. Пара минут, потолок розовеет, я падаю, влезая в брюки; близок к истерике, никуда не хочу, ничего не надо. Только бы сон, сладкий, ленивый, полный неясных фантазий. Теплый плед, уют, покой.
Сажусь на стул, натягиваю штаны вторым слоем.
Потолок - розовый, небо - за стеклом, розовое и голубое, и все равно серое, скучное, далекое. Я не хочу быть собой, быть взрослым, быть кем-то, смотреть на небо так: сонным, недовольным, разбитым; мечтать лишь о кровати.
Она заходит, поторопить:
- Я уже готова. Ну, быстрее. Ну!
Это ее нетерпение. Разумеется, ей понятнее все эти процедуры. Для чего я сонный, она злая, небо серое. Ей все понятно. Лучше ей повиноваться, чем себе, чем кому-то еще; лучше делать как она говорит: и самому так спокойней, и неудачи свалить можно на нее.
Лучше повиноваться.
Вот, я готов: одет, обут, экипирован непонятно чем и мы за руки покидаем дом. Без нас он будет серый, пустой, тихий до глухоты; только привидения будут шаркать по деревянным полам, по коврам и смотреть из окон на солнце. И дому более одиноко, нежели мне: он старый, старше меня, старше Ее, и никто про него не думает. Запирает, отпирает, разворачивает нутро и уходит, так и не думает, что сделал, зачем сделал, что после себя оставил?
Солнце желтое, как карандаш на бумаге, свет прозрачный, пыльный и дорога с ним, и мы, по этой пыли, за руку, идем, она впереди, я поспеваю. Она стремительная - Петр Великий, - прямая, целеустремленная. И зачем я ей?
Я только сзади, с ноги на ногу, качая головой, разбитый, стараюсь проснуться. Медленный, заплетая ноги, подскакиваю, тяну на себя все: время, слабости, метр за метром дороги и продолжаю идти под солнцем, под прохладным жгучим ветром, неприятным ветром; и качаю - трясу - головой.
Сворачиваем: небо темнеет, в воздухе больше пыли и вокруг деревья. Мы: вдоль каменного высокого забора, за ним из труб - дым; выкрики, работа. Слева - асфальт, дорога, белые штрихи и машины только "Жух!", и поминай как звали. Только нас машины не волнуют. Не интересны.
Она дергает руку.
- Быстрее, еле плетешься!
Она недовольна, я недоволен, не хочу подчиняться, хочу вырваться, бежать, спать, быть свободным, любоваться небом, когда оно не серое и не злое.
Но я подчиняюсь.
Говорю, что она взяла быстрый темп, не успеть, а сам стараюсь быстрее ногами, и быстрее, и вроде догоняю, но только больше устаю. Снова ее рука оттягивается назад, а на конце - я, усталый, щуплый, грустный. Я был тут тысячу раз.
Ветер дует холодом, дает щекам боль, колет, колышет листья, а листья мелкие, зеленые и серые от пыли, и пыль эта на них, как на старом пианино. А под ними, листьями: трава пробивается сквозь землю, серый побитый асфальт, высокие бордюры и чуть выше: толстые стволы, побеленные, от муравьев и для красоты. И так было всегда, так надо. Уж она-то знает.
Вот мы - я плетусь, не могу быстрее, она все так же, вперед, Петр Первый - мы выходим под небо, все меньше розовое, больше синее, еще сероватое, и вокруг только "Жух!", и страшно: а вдруг задавят, собьют?
Но - она вперед и - я повинуюсь. Вслед за ней, трясусь, не шагаю.
Вот уже и лица, сонные, безвольные, бесцельные, мимо нас, по очереди, в неизвестном ритме, невпопад, иногда по двое. Мы все ближе, и - другие, как мы, по парам, иногда втроем и все почти одинаковые. Все - в ворота, через огромный, страшный, скучный - и веселый одновременно - двор, в здание, в запахи рыбы, гречки и пара. В утреннюю суету, по холодным коридорам, между синих (снизу) и белых (сверху) стен, по лестницам, за перила, вверх и сейчас не скатишься, и не хочется, не радостно, а все больше грустно.
Открываем голубую дверь с циферками, там: комната, шкафчик, другие. И другая она. Улыбается, встречает, рассаживает и велит переобуться. Я, послушный, сажусь. И стыдно, как одет, и тут Она, та, первая, хочет уйти.
- Мама! - говорю я. - Мам, ну подожди, останься. Я не хочу тут!
Затхлый белый шкафчик не мил, и другие, кто уже там, дальше, играет, будет кушать и пить какао - на них плевать. И эта, новая, внушает нелюбовь.
- Не ной, - говорит Она. - Никто тебя не съест. До вечера.
Она останавливается и - знаю - сердце ее смягчается теперь, и вот целует меня в соленую щеку, а мне грустно, все равно, и струйки из глаз не остановить. А Она исчезает в дверях.
Новая помогает мне надеть чешки, сменить штаны на шорты, хоть и прохладно. Утешает, улыбается. Глаза добрые, материнские. Со временем я нахожу покой. Мирюсь. Заплетаюсь в общую комнату, грустный, но готовый к новому дню. Кого не видел, приветствую. Потом все мы, предательски брошенные, завтракаем, возимся, во что-то играем и слушаем, сложив руки на коленях, чтение этой Новой. Рисуем дорогу домой.
Позже нас опять - обедать. Сидим, ковыряемся, учимся правильно держать ложку. Потом спим, толкаемся, вертимся, пукаем под одеяло, затем подъем и вот уже другая новая готовит занятия на остаток дня.
Улица, как и до обеда. И все такое большое и страшное и унылое, и дальше площадки нельзя. Когда потеплеет, можно - в бассейн. А сейчас мы туда, и обратно, раздеваемся, одеваемся, учимся говорить "эр", и так до вечера.
Потом все меньше и меньше нас, и не так весело; мы даже устали и ждем, надеемся, что заберут. Вот, скоро, картинки, ряженка, и она вернется, заберет меня, уже ласковая, но уставшая, и мы пойдем. Домой, не спеша, медленно, и можно мне будет по бордюрам, сломанным, наклоненным, только осторожно, а иногда за руку.
Только я же не маленький.
На улице теплее, и солнце, небо скоро опять в розовое, листья, пыль, и "Жух!", только поминай как звали. Руки самолетом, я по бордюрам, мимо разбитого асфальта, усталый, полный энергии, а Она медленно, лениво, безразлично, но так же ласково. И если я чего не натворю, вечером она будет такой же, милой, терпимой, доброй.
И будут: аисты в букваре, цветная бумага, и телевизор и свет, желтый, но теплый, укрытый покоем. А потом я, послушный, спать.
А утром она снова тихо, ласково:
- Вставай, сынок.
И так две, три, пять минут. А потом безжалостно:
- Подъем!
И лучше слушать, а то растолкают, поднимут, умоют.
- Надень колготки, холодно.
- Не хочу, это для девчонок!
- Тогда будешь совсем голым.
Стыдно мне, страшно в колготках, и тепло, и вот - сверху штаны. Потолок в розовое, шнурки бабочкой, "торопись", и мы выходим за руки. А дом один, пустой, грустный, но так надо. Она ведь знает.