Аннотация: Земные пути с их трудностями, победами, эмоциями. Земные ошибки, которые иногда приходится исправлять за последней чертой.
Сад тысячи танцовщиц
I.
Олферн отдыхал среди олив на вершине холма. День выдался жаркий, отпивая воду из кувшина, мальчик смотрел на собаку, что играла у ног и перекрёсток дорог внизу. А там — настоящий муравейник. Подобного не было на его памяти: беженцы, просто странники, видимо, изменявшие маршруты вереницы торговцев на воловьих и конных повозках. А теперь ещё и македонцы: верхом, пешими воинскими колоннами, повозками тылового обоза. Триста сорок третий год до нашей эры выдался для Фессалии, как, впрочем, и остальной Греции со всеми её территориями, городами-государствами, довольно разношёрстным населением, непростым. Всё из-за усилившегося влияния северной сестры Македонии. Тамошний энергичный царь преуспел в политических преобразованиях внутри своего государства. А внешняя политика, основанная как на хитрости и подкупе, манёвре и всевозможных манипуляциях, так и на твёрдой воле амбициозного правителя и успешной военной реформе, давали свои плоды. Македония обрастала землями, богатствами в казну, войском, союзниками и славой.
Всю неделю поток македонского войска отряд за отрядом проходил через поселение Олферна близ города Ламия в Фессалии. Сопротивление не оказывалось. Фессалия окончательно вливалась в общее царство, в общем-то, по согласию. Кроме того, под тысячу местных со всей округи поступали отдельным отрядом в идущую на север армию македонского царя для похода на извечного врага — Иллирию. Ещё впереди уважение к фессалийцам, как славным воинам. Впереди расцвет фессалийской конницы, что овеет себя славой на полях сражений под стягами Филиппа, а затем Александра.
На третий день движения войска, выставления постов и гарнизонов был устроен привал. Македонцы привлекли местных мастеровых: занимались ремонтом телег, оружия и другого снаряжения, заготовкой и сортировкой продовольствия — извечной военной рутиной. На пустырях и полях, что стояли под паром, устраивались тренировки. Местные удивлялись жёсткой дисциплине и слаженности действий воинов в небольших группах, серьёзных многорядных построениях. 'Смотри, Олферн, вон-вон! Наверное, те ряды, что маневрируют справа и называются 'фаланга'. Какие же длинные эти копья-сарисы! Сквозь такой частокол трудно пробиться противнику. А видел, как копья носят на марше?' 'Посмотри на их фланги. Тяжёлые всадники, что гарцуют, и есть гетайры ('товарищи' царя), аристократическая македонская конница'.
Попутно на торговой площади северяне затеяли небольшое празднество. К вечеру Олферн, сын известного винодела и землевладельца, вместе с приятелями, детьми знатных граждан, смотрели представление с площадки над главной площадью. Ниже расположились гости — македонские и ещё какие-то военные, различные тыловые чиновники, астрономы и писари.
В обозе оказалась большая артистическая труппа. Сначала публике продемонстрировали различных животных некоторых из них фессалийцы видели впервые. Олферну, да и другим мальчишкам, конечно, больше всего понравились лошади. Обученные и рослые, полностью управляемые и действующие в точности по воле всадника. Потом были чтецы и певчие — мужчины в национальных костюмах пели или декламировали на разных языках.
Настала очередь и танцевальных групп. Особенно понравились Олферну восточные танцы в исполнении персиянок и ещё каких-то девушек азиатской внешности и костюма. Одна из солисток просто очаровала мальчика своим умением управлять телом в такт бубнам. После окончания этой части празднества он прихватил с собой монеты и лепёшки и, используя их в торге с караульными, добрался до шатра персиянок. Тихонько скользнул за полог, там трое девушек приводили себя в порядок. Поприветствовал.
— Чего тебе?
Олферн не понимал их речи, но был готов к ситуации. В глубоком поклоне протянул и поставил на плетёный табурет поднос с оставшимися лепёшками и фруктами.
— Спасибо. Иди-иди, мы не голодны. — старшая вежливо указала на выход. — Где стража? — обратилась уже к своим.
— Я хочу посмотреть, как вы тренируетесь, когда начнёте. В уголке пристроюсь, как мышь. Скоро забудете обо мне.
— Он что-то лопочет и показывает на тюки с костюмами.
Юный Олферн не мог отвести глаз от солистки, стройной, как лоза, смуглой девушки, чьи движения, совсем обычные, бытовые, оставались как и тогда, на сцене, гибкими и пластичными.
— Предупреждали, здесь часто воры. И люди много хуже. И это, возможно, один из лазутчиков. Да, так и есть! Что у него в заплечной сумке? Может, свисток, кинжал?
— Рослый, сильный мальчик. Стражи не видно, опоили? А если он вызовет свою шайку? Или уже идут сюда в сумерках? И нас всех по-тихому, да и в рабстве я уже побыла. Хватит! Вместе, девочки.
Старшая выдернула из ножен короткий кривой кинжал, с которым не расставалась, ещё одна вооружилась тяжёлым подносом. Солистка же, несравненная, неповторимая вдруг бросила в лицо Олферну горсть слов, среди которых были и понятные: оскорбительные, грязные. А подкравшаяся сбоку девушка с силой ударила тяжёлым подносом по голове.
Прошли, пролетели пятнадцать лет. Пролетели в трудах, утомительных военных походах. Олферн в свои двадцать восемь неплохо устроился в македонском войске. Да и в жизни в целом. Почёт и достаток, уважение командиров за дерзость, храбрость и преданность. Александр тоже знал о нём: не раз при встрече выкрикивал имя, вызывал на пир после лихой вылазки людей Олферна. Не раз ему доверяли вести авангард по неразведанным землям.
В тот день отряд Олферна — три сотни фессалийских и бактрийских всадников — шёл навстречу представителям массагетов, которые следовали к Александру с миром, дарами и головой предводителя согдских мятежников. Передовой дозор фессалийцев застал бивуак одного из кочевых враждебных племён. Разведчик вернулся, условными знаками вызвал командира к засаде. То, что увидел Олферн, вызвало в нем, обычно выдержанном и хладнокровном, всплеск ненависти и презрения. Под заросшим холмом, где тайно укрылся дозор, стояли пара небольших простеньких шатров, шалаши. В тени деревьев привязаны лошади, ослы и верблюд. Старик с подростком играли на инструментах, а восемь девушек, взявшись за руки, отрабатывали некие танцевальные движения. Что они делают здесь в эти непростые времена? Где мужское родовое сопровождение, хоть какая-то охрана? Странная беспечность. Или это бедные странствующие артисты и причиной 'беспечности' крайняя нужда?
Олферн свой порок знал, боролся с ним. Избегал торжеств и праздников, старался не перебирать вина. Но и не мог запретить домашним и подчинённым участвовать в вакханалиях, любоваться танцовщицами, танцевать вместе и иметь связи. Традиции. Как непросто. О боги. Нет, он вовсе не был женоненавистником, но ряд женских черт, излишнее кокетство, соблазнительные женские танцы приводили его в бешенство. Сначала тихое, а затем... Олферна и самого пугала перебродившая ненависть, срывы. Но шрамы на голове, руках навсегда остались напоминанием. Вот и сейчас, порядком уставший от дней похода, только отпустившей лихорадки, не смог удержать накативший гнев, сорвался.
Олферн принял решение быстро: черта разведчика. Отвёл передовой дозор подальше в тыл, в скалы, а сам верхом вернулся в отряд. Сотнику было приказано двадцатью всадниками вырезать всех в лагере лазутчиков и отравителей колодцев, что устроились у ручья в долине. 'Там есть и женщины, они наиболее опасны'. Олферн, сидя в седле, смотрел вдаль и видел, как Смерть, поднимая пыль, двадцатью дрожащими в горячем воздухе точками несётся по тропе. Затем разворачивается в боевой строй, скатывается в рощицу с шатрами. Приземистый каурый бактрийский конёк под Олферном так и бил копытом землю, степняк рвался вдогонку. Но догнать и остановить Смерть человеку или коню было уже невозможно. Срывы были, ошибки, всякое осталось за плечами. Олферн помнил пепел финикийских, персидских, согдийских, бактрийских деревень и городов по воле богов попавших в жернова войны. Но вот ТАК он убивал впервые и чувствовал себя не ахти.
— Олферн, почему ты отправил туда всадников из штурмовой сотни, а не бактрийских следопытов? Разве нам не нужны разговорчивые пленные? — приставленные к отряду македонцы-гетайры, выбывшие из своих полков из-за ранений и увечий, наиболее подходившие для дипломатической миссии, гарцевали рядом с командиром.
— Ни к чему. Позавчера один из умерших пленных всё уже шепнул кому следует. Полнота власти здесь у меня, да и Боги рассудят, что к чему.
А действительно, боги рассудят. В конце концов, здесь и сейчас он лишь разящее судьбы людей копьё. Не будет сокрыт тот, кому суждено пасть.
Вскоре командир был на месте, среди развороченных остатков строений и залитых кровью тел. Кричит, мечется раненый верблюд. Деда не видно, а подросток тремя стрелами пригвождён к старой иве, у ног струнный инструмент.
— Вот лидер, малый вождь, узнаю по описанию. — Олферн с силой пнул колено молодой женщины, чьи остекленевшие непонимающие глаза смотрели в небо. — Никто не ушёл? Потери?
— Никто, — старший от штурмовых вытирал подобранным пёстрым платком кровь с клинка махайры. — Все наши целы.
Минуло ещё девять лет. Всё таких же напряжённых, полных тревог, славы и побед — путь воина, чья карьера сложилась. В один из дней генерал Олферн вместе с солдатами, слугами и боевым псом у ноги шёл по широкому проходу рынка в Мемфисе. Почти все товары по списку гарнизона и для себя были закуплены. На пятачке у привязей для верблюдов и лошадей его группа вынужденно остановилась. Здесь, в тени торговых навесов, местная девочка лет двенадцати танцевала на выцветшем пыльном коврике. Без музыкантов, просто, иногда подхватывая бубен с табурета, что стоял рядом. Прохожие останавливались, высказывались одобрительно. Нет-нет кто и кинет монетку или аккуратно положит еды на деревянный поднос. Девочка старалась, по грязным щекам струится пот, глаза блестят. Но ей нравится, уже научилась и владеть в танце собой, и чувствовать успех. Большой поднос наполнялся щедрыми дарами: здесь и разные фрукты, какие-то свёртки и лепёшки. Запросто можно прокормиться одной, а то и нескольким. Мерзавкам. И купить что-то из одежды. Олферн начал закипать. Люди двинулись, медленно пошли и Олферн со спутниками. Поравнявшись с девчонкой дал псу команду и теперь не без труда удерживал его на поводу. Пёс кидался, вставал на дыбы, рычал, клацал челюстями. Но девочка не дрогнула, как будто и не удивилась выходке господина. И не выказала уважения и покорности. Напротив, выпрямилась, подобралась, как приготовилась к схватке, что-то выкрикнула на гортанном наречии. Грязное отродье. И ещё: эти глаза...
Телохранитель выдвинулся вперёд, прикрыл собой генерала от замершей в ожидании толпы. Олферн набрал воздуха для подачи команды, не без труда, но уже подтащил пса к ноге, вот-вот спустит его со шлейки. Охрана генерала встала в полукруг, положив руки на рукояти мечей.
Порыв ветра. Сильный. Ожили тяжёлые стяги на башне, закачались туши на крюках мясных рядов. 'Эй, осторожно!' — выкрикнул кто-то. Наверное, не выдержала старая верёвка и тяжёлый раскрашенный глиняный кувшин, что висел высоко над проходом, сорвался вниз. И, упав, ударил генерала в голову. На осколках кувшина, что предстояло собрать и представить диадоху, рабы рассмотрели танцовщиц с лилиями в руках, взявшихся за руки.
II.
Валери Лефевр тихо лежала в своей постели, смотрела в окно, за которым шумел, пах цветущей сиренью, жасмином парижский май. На дорожке из дикого розового камня, что она заказала когда-то во время гастролей в Египте, встретились, раскланялись и разошлись двое мужчин. Ах, как жаль, что они идут в этом порядке, а не наоборот. Вот бы старый Гаетан сейчас уходил, а Анри поднимался. Но, увы, поднимается доктор и, увы же, навещает всё чаще и чаще. Валери Лефевр угасала. И одна её часть, разумная и смиренная, уже приняла эту весть-полынь. Что же касается другой, импульсивной, иногда неразумной и неистовой, что часто брала верх, она продолжала витать в облаках, строила какие-то планы. Эта сторона сделала, выковала Валери, подняла её когда-то из грязи, не раз ставила на ноги из пепла. Эта же сторона наделала и ошибок... Да, я такая: Каблучок Монмартра. Слезинки скатывались по тщательно напудренной щекам Валери, по сокрытым глубоким морщинам. По тёмным омутам памяти. Анри-Анри, видел бы ты меня прошлую, красивый хищный мальчик из Тулузы. Стала бы я...
Анри, известный художник, был у её кровати и вчера. Картина практически закончена, и натурная работа больше не нужна. Он приходил всю неделю, просил смотреть на афиши и те старые акварели и масло, где Валери Лефевр была иной. Восхитительной и неподражаемой звездой танца и балета. Валери Лефевр по прозвищу 'Каблучок' в самом начале пути. Как же давно это было? Сейчас среди простыней и одеял — лишь тень. Сорок лет назад она окончательно попрощалась со сценой и под аплодисменты, туш с букетами лучших роз Парижа покинула подмостки. И теперь — слыханное ли дело? — художник платил за полотно, художественные сессии. А затем этот холст будет снова продан, что сразу было оговорено. Звезда угасает. И некоторые знают толк в выборе тем и времени. Картина 'Закат танцовщицы' чем не славное название для галерей и журналов. Но нужны деньги, услуги и прочее. И гордая, но пообносившаяся Валери пошла на это. Да и Анри, признаться, воспитан и тактичен, и никогда не спешит. Ни с началом работы, ни с прощанием. Поэтому и мастер, знаменит. Может подметить, почувствовать. А как тут без доверительной беседы, истории, без глаза в глаза? Мастер человеческих душ — один из. И вот они прекрасно проводили время за разговорами и чудными бисквитами к чаю, что он приносил. И ещё, конечно, художник приносил розы. Лучшие. Знал, какие именно. Умница Анри.
— Габи, ты слышишь? Принеси микстуру. Пожалуйста. Что-то сердце, — в её тоне теперь всё чаще мелькали неуверенные просительные нотки. — И потом почитаешь из Барбе д'Оревильи?
— Да, мадам. Конечно. Смотрите, новые письма принесли. Целых два, мадам! Вы рады? А что будем читать из д'Оревильи? МАДАМ ВАЛЕРИ?! Мсье доктор, скорее сюда, ну что же вы!
Но очередной спазм, и Валери Лефевр быстро отошла в мир иной. Малышка Габи плакала, пусть и недолго, но искренне. И дело вовсе не в потере места служанки, мадам была доброй, человечной женщиной. Габи плакала по Лефевр зря, Валери Каблучок освободилась.
III.
Пробуждение далось непросто, он как будто во мраке продирался через плотный строй врагов. Невидимых, каких-то, слишком густых и строгих. Не пропускали, оттирали его от Света и всё шептали, вопрошали о чём-то. И отказывали в пропуске. Странные такие враги, или не враги, но тогда кто? Сознание сделало рывок, ещё, и вот, наконец, удалось раздвинуть противников. Или его уже пропустили. Словно вылупился яйцом из недр курицы Олферн выпал куда-то: телом, душой и всем остальным.
Так, земля как земля, почва, травка. Олферн принюхался, осязание присутствует — всё как обычно. Травка, правда, маленькая, миниатюрная совсем, тонюсенькая, вот ведь. Присел, потряс головой, поднялся в полный рост — той короткой и пронзительной боли в голове не было, даже отголосков. Как и накрывшей темноты и вязкого недавнего противостояния, всё это сейчас улетучивалось, как сон. Но он помнил, что было до: жаркий пыльный день, египетский рынок, лица своих солдат в свой последний миг. Олферн не понял, что произошло, но знал, что приход смерти состоялся. Его забрали из жизни ещё совсем молодым.
А здесь действительно светло. Солнце на месте, синь безоблачного неба. Здесь поют птицы, журчит ручей, а он на большой лесной поляне. Олферн заметил в стороне завал из больших камней, там можно было попробовать подняться и осмотреться. Сноровка и силы при нём, пять минут и он на вершине.
На удалении возвышаются скалы, высокие и практически отвесные, они окружают. Много дальше и выше за скалами в дымке виднелись и вершины повыше. Это что-то вроде вулканического жерла, но давно потухшего — смрадных запахов серы и прочего не чувствовалось и практически всё пространство внутри кратера вроде как занимает лес. Но странный лес, какой-то карликовый — самые высокие деревья едва ли вдвое выше его роста. Наверное, особенности климата и почвы. И это не Рай, не подступы к Олимпу, какая-то мышеловка. В чём подвох? Он умер в той жизни и вот... Что вот?
На звуки его перемещений по камням или ещё по какой причине на поляну из леса со всех сторон начали высыпать люди. И всё это были молодые девушки и женщины, они приближались. Сначала неуверенно, с попытками вернуться в сень листвы, но потом подошли ближе. Олферн присел на камень и всё тёр и тёр глаза. Это ненормально, не может быть. Но оно было, с сотню девушек, женщин окружили его, доброжелательно махали руками и что-то кричали. И самые рослые доходили Олферну до середины икры. Он с ужасом ощупал лицо — нет, он теперь не Полифемова рода — оба глаза на месте, можно выдохнуть. Просто зачем-то великан... Несколько малюток дули в какие-то трубы, и из леса продолжали выходить ещё и ещё. Теперь их сотни три... Вот такое теперь воинство моё? Народ мой? Что? Раб я ваш или господин или дядька прохожий?
— Эй, красавицы, здравствуйте! Я Олферн. А вы кто? — произнёс на трёх языках.
Заголосили, но понять невозможно. Олферн присел на корточки, попытался прислушаться — разобрать не получается, хотя персидский и арамейский здесь звучат. Видимо, догадались, что он ничего не понимает. Несколько наиболее смышлёных и активных организовали толпу, женщины отступили от Олферна. Собрались с одной стороны и равномерно рассредоточились, чтобы не мешать друг другу. Затем грянули всё те же трубы, какие-то струнные, барабаны и ещё невесть что. И все эти сотни начали танцевать единый танец. Всё понятно, заслужил. Кратер, лес и... сколько их тут? Нет спасенья. Мелькнувшая было мысль о растоптать и утопить быстро и угасла. Боги посмеются над ним, лютым уничтожителем. Может, тут не про спор и смех? А кара много строже, что согдийское кипящее масло, капля за каплей на темя казнённого. Не получится растоптать. Придётся принять и искать выход... Принять?
Разведчик Олферн, не прощаясь, встал и углубился в лес. Никто не преследовал его, показалось даже, что за спиной слёзы в три ручья. Не в три, во много больше. Но, быть может, это всего лишь шелест густой листвы на ветру. Вроде не агрессивны пока, и то хорошо.
Неделю обследовал территорию. Нашёл просторную неглубокую пещеру, скальный грот и другие подходящие места укрыться от непогоды, если здесь бывает непогода. В кратере, кроме леса в центре были и пятна обширных лугов, у некоторых склонов они шли широкими террасами. Ещё обнаружилось довольно приличное озеро, питаемое горными ручьями, что водопадами струились со стен 'мышеловки'. В озере плескалась рыба. Утки и другие водные птицы обитали здесь совершенно непугаными. Олферн наблюдал и за собой: жажда и голод напрочь отсутствовали, а полнота сил и ясность мысли никуда не девались. Напротив, добавились новые качества: острое, что орлиное, зрение, а также память стала более цепкой и какой-то концентрированной — интересный мир. Зачем ему это сейчас?
Ещё дней десять ушли на благоустройство пещеры, которую Олферн определил под жильё. Выровнял пару стен, пол, сделал перегородки из камня. Из высушенной травы, ветвей деревьев, благо тут много пробковых дубов, выложил постель — в походах и не так жили. Как ни старался держаться, на душе скреблись кошки, непонятное одиночество. Да ночами во снах приходили живые и павшие товарищи, первая жена с детьми, умершие от какой-то заразы. Снилась и вторая семья: жена, сын, что остались в Мемфисе. Как они? Что говорят, думают о нём?
Всё то время, что Олферн обретался на краю этого мирка, в думах и трудах, один он не был. Помимо мелких оленей, белок и кроликов, рядом всегда, стараясь не сильно светиться, меняясь, держалось несколько девушек. Они не мешали, тем более что на танцы, слава богам, их не тянуло. Олферн улыбнулся этой своей мысли. И вот в один из дней после сильного дождя — а лило как в прошлой жизни! — обрадовавшись первым потокам света чрез редеющие тучи, выкрикнул:
В ответ — громогласное греческое: 'Да-а!' Лес запестрел движениями. Подбежали сразу несколько девушек, остановились поблизости.
— Я Лукия из Крита!
— Спарта!
Олферн попросил двоих подойти, девушки устроились на траве у его ног.
— Лукия, расскажи о себе. И погромче.
Девушка поведала о месте рождения, семье, детях и внуках, увлечении танцами.
— Не удивляйся, нам всем от двадцати до восьмидесяти, а то и больше. Там, в прошлой жизни. Здесь же — в Саду — мы юны, молоды. Во времени вершины сил, успеха. Каким бы ни был тот успех: умелая царица, лучшая танцовщица гарема или сельская девушка с рынков и деревенских праздников.
Олферн и не удивлялся:
— Крепко повёрнутые на всём этом танцевальном?
— Выходит так. Многие здесь уже очень давно. И девочки прибывают.
— Но где мы и в чём смысл, Лукия?
— Много раз обсуждали, мы не знаем. Называем это место Садом. Ведь нет врагов, хищников и жалящих тварей. Нет болезней и старения. Может, вместе поищем смысл?
— Может.
Прошло несколько месяцев. Олферну уже не были противны танцы, просто не узнавал себя — удивительная метаморфоза. Возможно, благодаря женскому тактичному окружению. Рассказывать о себе много не стал, но они чувствовали причину его отгороженности и долго вообще не лезли с танцевальным. Олферн отсыпал грунтом большую, ровную, как стол, площадку — сцену, несколько рядов вокруг — амфитеатр. Получалось не сразу, приходилось переделывать то одно, то другое. Девушки не задействовались, но они знали, что это для них, и частенько пели нежными голосами, взявшись за руки и раскачиваясь, поглядывая на великана — строителя. А также хихикали, видимо, сплетничали и всё остальное по женской части. Сделал и себе в тени высокого дерева удобную лежанку из валунов и той же утрамбованной земли и тростника поверху. В один прекрасный день с губ великана сорвалось:
— Хватит в лесных зарослях танцевать и прятаться. Давайте здесь, что ли? Я не против, слышите? Но понемногу, очень уж интересно, как оно всё пойдёт.
Решение было принято на ура, радостные крики распугали всю живность.
— Сколько вас? Пусть примерно?
— Тысяча шестнадцать.
— Немало. А пусть выйдут и начнут самые ранние, те, кто дольше всего в Саду. И как-то надо определиться с порядком выхода солисток или групп, как там у вас сплетено? Музыкантши пусть разберутся со своими предпочтениями и инструментарием.
— Мы примерно разбились на группы уже давно. В лесу обсудим и до полудня завтра начнём. Или позже. Приведём себя в порядок и первая 'ранняя' сотня даст представление. Или это будут пока репетиции здесь. Надо и привыкнуть к сцене, амфитеатру, как-то украсить. Не будем спешить, брат? — критянка Ликия без возражения со стороны остальных девушек взяла на себя роль старшей.
— Все очень благодарны тебе за труды, ссадины и пот. Правда. Но ты тогда сюда не приходи, брат? — подала голос одна из уже хорошо знакомых — Наргиз. — Мы пригласим.
— Брат? Хороший план!
Пауза длилась неделю. Он крутился у своей пещеры, и рядом: в кустах, чаще поблизости — никого. Вот ведь увлечённые-вовлечённые, совсем о брате забыли, — улыбался затишью Олферн. А заняться было чем, он вспомнил, как изготавливали бумагу и папирус египтяне и персы, решил попробовать, захотелось начать записывать наблюдения, да и проснулась ещё детская страсть к рисованию. Да и им пригодится. Даже на первых порах — если пойдёт массивно и грубо. В хозяйстве всё сойдёт. Где они и в каких условиях обитают в чаще?
И вот явилась делегация, и вскоре Олферн восседал на своём ложе. На дереве, на уровне головы в плетёной люльке устроились несколько человек. Они владели помимо своего родного, греческим и должны были при необходимости пояснять Олферну суть происходящего. Всё вокруг было тщательно выровнено, выметено и украшено яркими камушками и корзинками цветов. Девушек было много, часть плотно разместилась на ярусах амфитеатра, но многие сидели и стояли по краям на лужайке, какое-то количество осталось на краю леса и сидело на ветвях деревьев. Ликия вышла на площадку, поклонилась зрителям:
— Итак, начнём! Сегодня на помосте выступят первые пятьдесят девушек. Согласно очереди, они продемонстрируют своё мастерство, исполняя танцы в четырёх группах, семеро выступят соло. Нужен будет и аккомпанемент, но далеко не всем. Поприветствуем исполнительниц танца и наших славных музыкантов!
Грянули аплодисменты, поддержал всеобщий восторг и Олферн. Интересно, сегодня все здесь или кто-то ещё в лесу по хозяйству или репетирует, не в духе?
Открывать праздник выпало трём танцовщицам под ритмичные удары барабанов и звуки странных, непривычно пищащих, духовых. Музыканты расположились вокруг площадки и были ниже исполнительниц. Олферн с изумлением рассматривал наряды и самих исполнительниц — с этим народом он знаком не был. Девушки совсем немного перемещались по площадке, лишь серией шагов вперёд и назад. Практически весь объём движений — это повороты корпуса, шеи, головы, игра лицом. Но прежде всего это руки, вплоть до самых кончиков пальцев.
— Я Нгон-Кхен, — бойко представилась девушка в люльке. — Это танец невест народа Кхенг-Кхонг и несёт в себе подробное сообщение, такова наша традиция.
— О чём?
— Танец сообщает: через неделю после посева риса будет праздник, на котором девушки выйдут замуж. Необходимо поутру сбегать к озеру и собрать молодые гибкие побеги лиан и тростника для свадебных циновок. Сейчас, видишь, они старательно плетут циновки с мыслями о новой семье и женихах, которых никогда не видели. Они вплетают свои мечты и надежды на удачный брак, доброго и трудолюбивого мужа и здоровых послушных детей, большой дом и хорошие урожаи.
— А любовь и всё такое?
— Ты просмотрел, — рассмеялась Нгон-Кхен, — они вытанцовывали, вплетали страсть минуту назад. Помнишь, девушки потирали указательными пальцами переносицы и указывали на сердце, виски, низ живота и восток. И глаза их были закрыты?
Затем выступили две бедуинские девушки с традиционным танцем. Яркие, многослойные, полупрозрачные наряды, множество всяческих колец и побрякушек, лица наполовину задрапированы. Под удары бубна и звуки длинных медных труб перемещение с вращением по кругу. Здесь знакомые Олферну покачивание корпусом вправо-влево вместе с общим поступательным движением вперёд, ритмичная, с подёргиванием, игра плечами и бёдрами, конечно, танец живота. И объяснять не нужно — Олферн видел танец в вариациях сотни раз, да и вторая жена, бравшая уроки в Египетской Александрии, преуспела в этом.
Пролетели два часа, все выступили. Что-то понравилось больше, что-то меньше. Главное, а он постоянно прислушивался к себе, Олферн не чувствовал отторжения, чего очень опасался. И вроде не очень устал от действа. К тому же видел, как радостны, возбуждены окружающие. Следующее большое показательное выступление через три дня. Как странно, они ведь и прежде десятилетиями танцевали в саду, спелись и сплясались. Я всего лишь ещё один зритель. Ну, мужчина и большой. И автор арены. И что? Воинство-воинство... Что же с вами не так? Кстати, завтра же дострою ряд, пусть ещё сотня сидит в комфорте.
Через два месяца амфитеатр оброс уже дюжиной рядов, и верхние были не сильно ниже уровня глаз Олферна. На ближних деревьях так же были увеличены и улучшены зрительские позиции. Это потребовало немало усилий, и на сей раз всё строилось и оформлялось в паузы между фестивалиями с активной помощью девушек. Надо же, некоторые преуспели и в инженерии, как организаторы работ или как талантливые оформители.
Время шло. Олферн вполне сносно владел десятком новых языков, знал в лицо и по имени больше половины девушек сада. А они потихонечку, но продолжали прибывать. Взаимный интерес к фестивалиям у сторон не угасал, и они встречались в амфитеатре дважды в неделю. Со временем возникла традиция 'Двух ветвей' когда зрители поднимали одну, или если очень нравилось, две ветви. Или не поднимали совсем. Олферн выражал свою признательность за исполнение кивком, прикладывая одну или две руки к сердцу. Сложилась и практика критиковать, высказывать замечания и пожелания выступавшим, группам музыкального сопровождения. Серьёзных конфликтов с обидами и последующими разборками по итогам выступлений не было. Олферн ничего не знал об этом, хотя и регулярно интересовался у наиболее близких и сменявшихся ответственных за проведение фестивалий.
Остальное время девушки были вроде как свободны, проживали на своей части кратера, куда просили Олферна не заходить без острой необходимости. Там тоже были лабиринты пещер, выкопанные землянки и плетёные жилища на деревьях. В пещерах хранились в многообразии ткани, предметы быта и музыкальные инструменты. Откуда всё это появилось, Олферна не интересовало.
Однажды он пересекал озеро вплавь, на плечах восседали Ликия и Согдиана: девушки весело щебетали.
— Чего вам хочется больше?
— Жить, веселиться и дружить. И танцевать, конечно.
— Зачем танцевать? В том смысле, зачем так много? Ведь и так умеете? Но репетируете и репетируете, оттачиваете.
— А разве может быть иначе? Для тех, кто в Саду?
— Мне вот совершенно не хочется.
— Ты для другого, Олферн.
— Для чего же? Арена и всё подобное не в счёт.
— Мы и сами часто спорим об этом. Ответа нет, — вздохнула Согдиана. — Но ты определённо нужен, брат. Мужское начало?
— Большое начало. Человек-гора, — рассмеялась Ликия.
— Может, ты — душа кратера, духовный хозяин фестивалий? Вот Наргиз считает, что брат — образ будущего мужа, и многие с ней согласны.
— Будущего? Вам этого благоухающего с попугаями, тюльпанами и бабочками рая мало?
— Всё просто и одновременно наоборот. Здесь тихо и мирно, и нам не нужно питаться, зарабатывать на жизнь. Иначе чувствуется потребность в семье и близких, мужчинах. Всё или почти всё плотское, сам знаешь, утрачено — или поставлено на паузу? — для обитателей Сада. Живём гармоничной общиной. Но всё непросто, — Ликия задумалась, подбирая слова, — лишь одна искорка, нет, огонь. Танец — вот постоянная, ведущая, подталкивающая в ...
— В зад, — рассмеялась Согдиана.
— Есть такое, — Ликия на плече задумчиво кивала головой.
Часть ответов обитатели сада получили в середине программы ближайшей фестивалии. Способствовала их получению сама Согдиана. Выступала она в амфитеатре второй раз. Танец в костюме бактрийки из категории восточных, со своими этническими элементами. С самого начала выступления, с первых же звуков струнных, танцовщица взяла какую-то высшую ноту. Движения были лёгкими, чёткими и донельзя выверенными. Невероятная пластика гармонично сосуществовала с резкими элементами. Созданный сейчас образ степнянки: всадницы, воительницы, любовницы и хранительницы очага не оставляли равнодушными. Амфитеатр замер. Олферн впервые чувствовал такое единодушие. Он и сам достаточно поднаторел — вот зачем цепкая память, дающая понимание мелочей. Согдиана, её исполнение были великолепны. Со своего места Олферн видел движение каждой складки её одежд, в деталях каждый взмах и поворот, сосредоточенное, гордое, прекрасное лицо. Танец красоты, уверенности, достоинства, нежности и любви — олицетворение женской силы в азиатском степном варианте. Танцовщице не мешали ни яркое слепящее солнце, ни оборвавшаяся музыка и опустившаяся на лес тишина. Олферн затаил дыхание. Его существо накрыло незнакомое ощущение заполняемой внутренней пустоты. И гармонии. Ты прекрасна, превзошла себя и вышла в танце за рамки возможностей человека. Мимолётная, изменчивая Терпсихора нашептала свои секреты? Или это она сама сейчас танцует во твоей плоти, Согдиана? Девушка же продолжала. Вот она перешла к стихиям, что должны быть подвластны степнянке, если очень надо. Символ Земли — Змея. И все поднялись с мест, чтобы лучше видеть этот элемент. Танцовщица извивалась на площадке, поднимала шею и хищно ворочала головой — подлинная гюрза. Затем стихия Воздуха — Птица. Согдиана сложила руки крыльями и ... И начала в танце вертикально подниматься выше и выше. Она продолжала исполнять полёт орла на высоте сотни метров и всё удалялась ввысь. Под ликование и аплодисменты переполненных рядов.
А дальше произошло не менее удивительное, Олферн и сам как наполнился воздухом, тяготение земли утрачено. И вот поднимается вслед за танцующей орла. Испуг длился недолго, чего уж там. Догнал её на облаке, оставив сад далеко внизу. Сейчас они парили над всем этим миром. И следующее чудо: здесь, в облаках, двое обрели обычные земные пропорции. Согдиана оказалась рослой, выше его плеча.
— Так вот какой? Богатырь. Добрый. — окинула его взглядом, коснулась лица. — Если ты образ будущего мужа, то я согласна. Выйти за такого.
Следующий жест Олферна пришёл из глубин сознания, случился искренним порывом: рывком склонился, поцеловал левое колено девушки. Губы сами безостановочно нашёптывали сокровенные горькие слова.
— Олферн?
Потом уже с улыбкой протянул руку. И дочь пустынь и степей, как всю жизнь делала это, протянула свою в ответ. Положила поверх, весело поигрывая пальчиками. Сама же отстранилась, кокетливо улыбаясь. И второй поцелуй был от восхищённого поклонника. А третий в лоб: отеческий на пороге.
— Невесть где мы встретились. Я вижу душу твою, аплодирую мастерству. И Боги аплодировали тебе. Обещай не прекращать танец. Танец жизни. Свободная как орлица, слышишь, расправь крылья, Согдиана. Дорога мне как никогда, но лети, лети наверх. Небеса ждут, они открыты тебе!
И танцовщица, грустно, немного виновато улыбаясь, обрела и крылья, и прозрачность. Напоследок оглянулась вниз, махнула крылом Саду, Олферну и устремилась ввысь, растворившись в небесной дали.
Олферну же было суждено вернуться. Спустившись вниз, произнёс замершей арене: 'вознеслась!'
Вознесения продолжились, иногда лавинообразно. Девушки как обрели понимание, и теперь практически на каждой фестивалии случались отлёты в Небеса. И, как и в первый раз, брат тремя поцелуями и речами провожал сестриц до порога, навсегда запоминая и танец, и имя. Вечные неразлей-подружки Алтана и Наргиз так и вознеслись вдвоём, и подобное не стало редкостью. Чудное дело, за последовавшие годы двадцать пять вознеслись не от танца, а от владения инструментами — лирой, цимбалами, свирелью. Они так же заставили замереть амфитеатр и остановиться танцевавших подруг. Как и остальные до них, но с инструментом в руках под зрительский рёв и аплодисменты ушли в облака.
Олферн часто размышлял над вознесениями. Ведь чувствовал, когда танец или игра инструмента выходили на запредельный уровень. Мог ли именно он быть причиной того, что девушки обретали Небеса, давать добро, отпускать? Или то лишь совпадение, а Олферн просто мастер понимания искусства? На этот вопрос ответ так и не был получен.
А годы скользили, как ручьи с отвесных карнизов кратера. Олферн уже трижды ремонтировал и перестраивал амфитеатр, переделывал своё жильё. Увы, обрывались старые знакомства, душевные связи, и он переживал эти разрывы. Но появлялись и новые знакомства. Менялись времена, это было видно по появлявшимся девушкам. Они приходили в непривычных одеяниях, являли новые характеры. Добавлялись инструменты и аранжировки классических ритмов, мелодий. Обновлялись манеры исполнения, казалось бы, устоявшихся танцев, приёмов.
Как-то в один из свободных дней он наткнулся на девушек, что сидели вкруг на одной из высоких луговых террас. Одна в центре что-то декларировала на незнакомом языке. Остановился, прислушался, аккуратно пристроился в сторонке, в паузу чтений завязал разговор. Оказывается, Валери Лефевр, одна из вновь прибывших, читала по памяти франкоязычным куски из пьес и романов. А помнила она очень много. Помогли с переводом и объяснением ситуаций. Валери была хорошо образована и прожила долго. Из её речей Олферн узнал о Бонапарте, гильотине и куртуазности. А также о французской литературе и балете, салунах Нового Света и мулен руж-заведениях. Узнал, что в прошлом, по сути, на французский манер, был сначала шевалье, а затем скорее графом. Олферн быстро освоил язык и вскоре они уже были друзьями. И как когда-то с близкими из вознёсшихся, катал её на плече во время прогулок по холмам и заплывов по озеру.
На одной из фестивалий пришло и её время, и Валери отточившая до совершенства 'Малышку из Нанси' показала под гармонь и гитары французскую стать, подтвердила прозвище, 'зажгла' до Небес. И ринулась им навстречу.
— Ну вот и ты уходишь, — прощался Олферн.
Но что это? Она не вспархивает. Стоит неподвижно по пояс в клочьях облаков. Внимательно, оценивающе смотрит:
— Путь открыт нам обоим.
— Что?
— Сад отпускает тебя. Помаши отсюда, внизу уже знают. Десять тысяч выпускниц вознеслись. Пора и Олферну.
Теперь сама Валери, обретающая и крылья, и прозрачность, потянула к нему руки.
— Но...
— Смелее.
Касание рук: переток информации, эмоций. Тепло, понимание, взаимная искренность соединяют их. Она сейчас видит и чувствует тоже. Вдвоём переживают пыльный день, когда Смерть развёрнутым строем неслась к мирному лагерю. Олферн вновь, уже со стороны, увидел себя в накидке, со шлемом в руке. Ногой в сандалии он переворачивает тело одной из убитых. Спутанные, в крови, волосы, лицо обезображено — удар конским копытом. Сейчас Олферн узнал — это его Наргиз, принявшая смерть в двадцать три, выпускница второй сотни сада. Затем они увидели танцующую на циновке девочку, руки, подтягивающие цепного пса, налетевший ветер. И сорвавшийся кувшин.
Обоим явлены ещё картинки... Три семилетние девочки в пустующем из-за коровьей чумы коровнике под руководством тётки учатся держать спину, приседать и наклоняться, удерживая равновесие. За окном в большой луже тонет щенок.
— А ну-ка стоять! Меньше дворняг — хорошо деревне.
— Но тётушка?
— Стоять! Заниматься, тянуть шею! И присест, батман.
И Валери единственная осталась. Её подруги, вопреки ругани и ударам лозой, умчались к щенку. Девочке же так хотелось похвалы, она знала, что лучшая из учениц. А щенок... Да, это Перси, что часто увивался за ней. Девочки разберутся. Сейчас обучение танцу главное, ведь у неё есть мечта.
Картинки менялись одна за другой. Вот Валери двадцать пять: уже восходящая звезда, умелая, с характером, хороша собой. В Париже неспокойно, но все столики заняты, и вдоль стен набились ещё посетители. Под аккомпанемент она на бис исполняет свою короночку 'Малышка из Нанси'.
— Давай, Каблучок Монмартра!
— Лучшая!
— Виват!
Двери в ресторан распахиваются, вваливаются парни. Они возбуждены, музыканты прекратили игру. Один незнакомец, самый дерзкий, выкрикивает:
— Каблучок, мы с отрядом уходим на баррикады. Благослови этого дурня, он не живёт, не дышит без мыслей о тебе. Уже и винтовку назвал 'Валери', за него просим.
Выталкивают вперёд, к сцене ещё одного незнакомца. Парень как парень, озирается. Не очень обросший и не сильно грязный. Студент? Норовит было назад, раствориться за спинами товарищей. Поняв, что улизнуть не получится, сам делает шаг навстречу.
— Прости, мы близко незнакомы. Версальцы у ворот города, уходим навстречу, — выдыхает, — Валери. Мне так...
За одним из столиков Лоран: владелец галантерейных магазинов на Пасси, и этого ресторана. Старше Валери на двенадцать лет, лощёный. Искушённый, опытный, успешный. Недавно разведённый красавчик Лоран Дижо укоризненно поднимает бровь. Вдвоём с Валери завтра уезжают в Испанию, в Мадрид. Пересидеть неразбериху, перебросить товар, покутить, развеяться. В Мадриде приличный выезд, интересная кухня, хороший куш. И ещё коррида. Валери черпала знания обо всём этом из рассказов Лорана и газет, никогда не покидала Францию.
— Извините, но я никого из вас не знаю. Некогда.
— Но Каблучок.
— Лишь на миг! Только слово...
Лоран встаёт на своём месте. Его желваки играют.
— Катитесь! Мне нет дела до ваших передряг.
В следующей картинке многие сотни людей, арена, крики. Раненый бык обманул человека, его пика в пыли арены, а поверженный конь на боку хрипит у борта. Пикадор обмякшей куклой на огромных рогах. Окровавленный бык всё носится и носится по арене, все участники действа, конные и пешие, спешно, в ужасе укрылись под трибунами. И не находится храбрецов остановить животное и снять тело. Впрочем, находятся: то тут, то там отбортовку перемахивают зрители. На свой страх и риск, практически с голыми руками приближаются к быку. Преодолевают оцепенение и устроители, их люди тоже высыпали на арену.
— Какая драма. Как же бодрит! Бдррр. Повезло, — не унимается Лоран.
Он встаёт, садиться, свистит, как и сотни подскочивших, орущих окружающих испанцев:
— Сегодня славный день, вечером 'Гвадалахара' ждёт нас. Дорогуша, только лучшее платье. И колье. В конце концов, это заведение кузена.
— Да, но... — Валери плохо, её всё тошнит и тошнит.
— И никаких, но. А потом ты будешь танцевать, танцевать, как ты умеешь. Постараешься. О, я знаю это.
Ещё картинка. Тот же день и час: на перекрёстке улиц хаотично отступающая горстка коммунаров попадает под драгунскую засаду. Залп из окон четырёх этажей, кровь на улицах Парижа. Только один парень с перевязанной рукой ухитряется миновать просвет улиц. Но и он бежит недолго, спотыкается и вскоре, обняв фонарь, медленно оседает на брусчатку. Две женщины выскакивают из подвала, затаскивают бойца, его винтовку в лавку. 'Ва-Ва-ле, — шепчут кровавые губы, — знал, что придёшь за мной. Помни ме...' 'Молчи-молчи. Рана не глубокая, но крови потерял не мало. Будешь жить', — шептали другие губы, — 'Сейчас Натали позаботится о тебе'.
Картинки продолжали меняться. Вот хлёсткая, от души, пощёчина служанке, ещё одна, ещё. За плохо выглаженное концертное бельё, платье. Ведь ей уже надо выезжать в Опера! И всё... Следующие картинки — их милый Сад, беседы на пологом озёрном берегу.
— Чиста. Покорила вершины мастерства. Усердием и потом выжгла, и смыла такое прошлое. Великодушная Терпсихора любит, прощает своих детей. Позволяет развеять грязь в облаках.
— И ты прощён.
— Похоже.
Взявшись за руки, полупрозрачными силуэтами, они уносятся в небесную даль.
***
Тринадцатилетний Олферн тихонько скользнул за полог, поприветствовал танцовщиц.
— Чего тебе?
В глубоком поклоне протянул и поставил на плетёный табурет поднос с оставшимися лепёшками и фруктами. Распрямился, подбоченился:
— Но это не главное. Знаю, вы устали. Но. Тебе, — указал рукой на солистку, — следует заняться незажившей ранкой на ступне. И ещё коленом. Это заметно — неверная постановка правой ноги на носок. На колено — повязку из особой глины и мёда. С этим могу помочь. Также надо заменить шаровары — эти недостаточно просторны и эластичны, жмут. Пояс и манжеты тоже перетянуты. Итог: приседания недостаточно выражены, да и на лице сказывается. Боль — не то, что должна испытывать танцующая Ветер. Боль только в танцах о расставании и потерянной любви. И никак иначе. Или вы танцуете только за еду, деньги? Или под кнутом? О руках нужно говорить отдельно. Причёска, закрепление прядей — не очень.
Персиянки замерли как статуи.
— Теперь вы обе: слезаем с халвы, фиников и прочих сладких фруктов и лепёшек на курдючном жире. Ваши пробежки — поступь наивных отяжелевших верблюдиц.
Солистка ожила:
— Я Далира. Мальчик, откуда тебе известно всё это? И ещё о горькой разлуке и боли потерянной любви? У нас отменный кумыс и верблюжье молоко. Есть лучшие финики и изюм, инжир. Останься, назови своё имя.
— Олферн. Вот на листе описание мази для колена, да и не только, попробуйте. Мне же пора, отец ждёт.
Он откуда-то прекрасно владел персидским и разбирался в теории и практике танцев всей греческой Ойкумены. Впрочем, и не только греческой.