Струков Эдуард Вячеславович
Оно мне было надо

Самиздат: [Регистрация] [Найти] [Рейтинги] [Обсуждения] [Новинки] [Обзоры] [Помощь|Техвопросы]
Ссылки:
Школа кожевенного мастерства: сумки, ремни своими руками Типография Новый формат: Издать свою книгу
 Ваша оценка:
  • Аннотация:
    Жизнь автора удалась. Его герой не только вдоволь попутешествовал по стране в восьмидесятые и покуролесил в лихие девяностые, но и успел стать топ-менеджером крупного предприятия в нулевые, отхватив за это в десятые по полной программе. Не оставить потомкам собственную версию такой разудалой и запутанной биографии было бы полным свинством.
Книга о Степанове была опубликована в июле 2022 года в Ридеро. Найти её там довольно легко, вот ссылка: https://ridero.ru/books/ono_mne_bylo_nado/ На тот момент в ней уместилось три четверти "Саги о Степанове". Но время не стоит на месте, книга начала обрастать новыми главами, которые публикуются на Проза.Ру. Автор публикует печатный вариант - для удобства читающих. Поскольку книга включает множество фотографий, в тексте сохранены места их расположения с подписями. Дополненный вариант "Саги о Степанове" выйдет в следующем году. Если получится...
  Эдуард СТРУКОВ
  
  ОНО МНЕ БЫЛО НАДО
  
  
  СИНОПСИС
  
  
  Перед читателем мемуары зрелого мужчины.
  В 115 главах он описывает с юмором различные случаи из собственной жизни, это совершенно невыдуманные истории.
  Как правило, конфликтные остросюжетные ситуации.
  Детство героя проходит в таёжном посёлке, потом он поступает в институт.
  Пройдя стройотряды и прочие приключения, получает диплом.
  Затем героя распределяют в почтовый ящик - на патронный завод.
  Это период с 1986 по 1993 годы, время перестройки - герой много путешествует по стране.
  Герой растёт по карьерной лестнице, преодолевая множество жизненных трудностей.
  В девяностые герой трудится на коммерческой ниве, встречая на пути много интересных людей.
  В 96-м году добровольно становится заложником у чеченских бизнесменов.
  В нулевые становится директором крупного предприятия, но вскоре попадает в СИЗО.
  Четыре года герой сидит под домашним арестом, участвует в судебном процессе.
  В 2009-м году героя сажают на пять лет, но отсидеть ему остаётся всего полгода.
  Эти полгода герой проводит в женском СИЗО, где тоже не обходится без приключений.
  Выйдя на свободу по чудесной случайности, герой комплексует и уезжает в Москву.
  В Москве основывает бизнес под патронажем самого ВВП.
  Бизнес разваливается из-за неосмотрительности инвесторов.
  Герой начинает писать стихи, знакомится с серьёзными поэтами, осваивает эпический верлибр.
  Творчество возвращает ему веру в себя, даёт уважение окружающих, он становится полноценным членом общества.
  
  
  
  Необходимое предисловие
  
  Как только читатель поймёт, что перед ним чьи-то мемуары, да ещё и написанные вертикально, интерес его должен пропасть - а зря. Автор постарался на славу - книжка получилась интересной, не хуже любого авантюрного романа.
  Все тексты объединены одним героем и расположены в более-менее хронологическом порядке. Автор рассказывает о жизни некоего гражданина Степанова, в котором легко угадывается он сам, описывая то самое время, которое без большого риска ошибиться можно смело назвать "эпохой полного абзаца". Этот сборник историй можно читать с любой страницы, рассматривая при этом фотографии из архива автора.
  Многое из описанного здесь - это чистая правда. Жизнь автора удалась. Его герой не только вдоволь попутешествовал по стране в восьмидесятые и покуролесил в лихие девяностые, но и успел стать топ-менеджером крупного предприятия в нулевые, отхватив за это в десятые по полной программе. Не оставить потомкам собственную версию такой разудалой и запутанной биографии было бы полным свинством.
  Вертикальное расположение текста объяснимо. Автор долго писал обычные стихи, версифицировал, подражая всем понемногу, участвовал в конкурсах, но никак не мог реализовать задуманное - не было формы изложения. В 2020 году познакомился со знаменитой Людмилой Геннадьевной Вязмитиновой. Она и открыла перед автором мир верлибра, придав ему уверенности в своих силах. Мир её праху - она сумела разомкнуть уста автора, и тексты хлынули водопадом.
  С великим облегчением избавившись от регулярного стиха, от рифм и размеров, сковывавших язык, от необходимости плести словесные кружева, автор уверенно шагнул в эпический верлибр - так классифицировала этот стиль Л. Г. Вязмитинова.
  Книга родилась всего за год - огромное спасибо за помощь поэтам Ирине Чудновой и Михаилу Тищенко, а также моим родным - жене Ольге и сыну Матвею Струковым.
  
  1. ДЕТСТВО И ЮНОСТЬ (1966-1986)
  
  Крещенский Сочельник
  
  Задолго до рассвета
  беременной Катюхе приспичило на двор.
  Она укуталась поплотнее,
  надела огромные мамкины чуни
  и побежала вразвалочку
  по скрипучему январскому снегу
  к темнеющему вдали отхожему месту,
  где через пару минут с ужасом поняла, что рожает.
  
  Катюхе не было ещё и восемнадцати,
  молодой муж был старше её всего на полгода,
  поэтому всё взяла в свои руки Катькина мать,
  растолкавшая и озадачившая всех в доме.
  
  Через полчаса зять уже споро тянул по улице
  дровяные санки с подвывающей роженицей,
  а Мария Евгеньевна впритрусочку
  мчалась следом, приговаривая "ойёйёйёё".
  
  Было полшестого утра, посёлок ещё спал,
  на заметённых снегом улицах не было ни души,
  крепко давил крещенский морозец,
  в тайге жалобно выли окоченевшие волки,
  звёзды шептались, с интересом рассматривая
  спешащий куда-то маленький отряд.
  
  Из-за угла навстречу вывернулся
  ещё не протрезвевший солдатик,
  бегавший в самоволку,
  страшно перепугавшийся такой встречи
  и оттого сиганувший за ближайший забор.
  
  "Смотри-ка! Пацан будет!" -
  обрадовалась знамению Мария Евгеньевна.
  Катюха что-то прогундосила в ответ,
  терпеть ей оставалось уже немного,
  потому что впереди показался
  тусклый фонарь у дверей больницы,
  большого чёрного барака,
  пропахшего чем-то неприятным.
  Молодожён прибавил ходу,
  Катька жалобно завыла,
  Мария Евгеньевна уже в полный голос
  заверещала своё "ойёйёйёё"...
  
  Через четверть часа на свет появился я.
  
  
  
  Дедово ружьё
  
  1.
  
  Дедово ружьё лежит в чулане.
  Пыльное, холодное, тяжёлое.
  В коробке с десяток патронов.
  "Вот оно то, что надо!" -
  со странным облегчением думаю я.
  
  В детстве я был редкостным говнюком.
  Вряд ли нормальный ребёнок
  решит застрелить собственного деда.
  А я мечтал об этом лет с семи.
  И пытался это сделать дважды.
  Но - обо всём по порядку.
  
  Едва произведя на свет,
  юные родители сплавили меня в деревню,
  а сами уехали в город искать лучшей доли.
  Это был самый конец шестидесятых.
  
  Детей в деревне было мало,
  я рос, как Маугли - среди собак, лошадей и коров.
  Я даже понимал их язык.
  Да-да, вы зря смеётесь -
  животные разговаривают между собой.
  А ещё я часто бродил по лесу,
  забирался в самую глухомань
  и при этом почему-то ни разу не заблудился.
  
  Дед мой был фельдшером,
  лечил людей, как умел,
  пил, конечно, безбожно -
  впрочем, как все тогда.
  В пьяном виде бывал дед ужасен,
  мы прятались кто куда,
  одна бабушка безропотно
  принимала его пьяную злобу.
  
  Бабушка работала акушеркой,
  хозяйство было на ней немалое:
  конь, корова, куры, свинья,
  русская печка, большой огород и я.
  Пьяный дед бил её подло -
  в грудь, в живот, чтоб синяков не было видно.
   Вверху фото 1967 года, внизу - наша семья в деревне Зеленьково, лето1969 года. Фотографии из архива автора
  А кулаки у фронтовиков были ой какие тяжёлые!
  
  Я ненавидел деда в подпитии.
  Тот валился на диван в грязных сапогах
  начинал орать, требуя к себе внимания,
  потом лез драться.
  Я храбро бросался защищать бабушку,
  но дед бережно меня отпихивал,
  вообще-то он очень любил меня.
  
  Но однажды я страшно разозлился,
  выволок из чулана вот это самое ружьё,
  грохнул его на стул перед диваном,
  крикнул полусонному деду - "сдохни, гад!"
  взвёл курки и выжал спуски.
  
  Ошарашенный дед долго не мог успокоиться.
  На моё и дедово счастье
  патронов в стволах тогда не было,
  а сейчас вот они, лежат на столе,
  тускло отсвечивают капсюлями -
  бери нас, заряжай, пали!
  
  2.
  
  Прошло немало лет.
  И вот наш дед лежит на том же самом диване,
  он мычит и стонет -
  у него полностью разрушилась речь,
  узнаёт только меня да бабушку,
  зовёт меня сынком и долго держит за руку,
  регулярно и с наслаждением ходит под себя.
  
  Месяц назад мы забрали его из психинтерната,
  плачущего, потерянного, всего в синяках.
  Мне никогда не забыть тот жуткий день,
  то сырое, давящее свинцом небо,
  в котором от края до края был разлит ужас.
  
  Дед теперь как ребёнок.
  Только крепкий, огромный,
  неподъёмный, как колода.
  Соседки приходят пожалеть бабушку,
  но помогать ей никто не спешит.
  Мне невыносимо видеть всё это.
  Зачем так жить?
  
  Я в деревне по просьбе родителей,
  студент второго курса института,
  самоуверенный циничный юноша.
  По вечерам я сбегаю из дома
  пить мерзкую местную водку с кем попало.
  
  Однажды, в промозглый осенний день,
  когда бабушка уходит в магазин и на почту,
  я осторожно выношу дедову "тулку" из чулана,
  сажусь возле дивана на табурет,
  кладу ружьё на колени
  и пристально смотрю деду в глаза.
  
  Я хочу, чтобы он понял меня,
  и похоже, он что-то понимает.
  Он почему-то радуется, как ребёнок,
  он волнуется, он силится мне что-то сказать,
  тычет на ружьё, тянет пальцы к стволам.
  - Да, - слышится мне. - да, сынок! Ну!
  
  Тяжёлый морок сгущается в моей голове.
  Я знаю - дед в моей абсолютной власти,
  никто и никогда не станет разбираться,
  как сумасшедший старик добрался до ружья.
  Любая российская деревня
  хранит и не такие тайны...
  
  Кто-то другой просыпается во мне -
  и это точно не человек.
  Страшным усилием воли
  я не пускаю этого зверя за флажки.
  Спасибо физической закалке,
  полученной в летнем стройотряде -
  я еле-еле успеваю отодрать
  чугунные дедовы пальцы,
  цепляющиеся за цевьё
  в опасной близости
  от спусковых крючков.
  
  С трудом перевожу дух,
  понимая, какой же я дурак.
  Зачем я приволок это чёртово ружьё?
  Оказывается, я очень люблю,
  и даже жалею своего деда.
  А когда любишь человека,
  то можно немного его и потерпеть.
  
  Вся моя ненависть куда-то исчезает за полсекунды.
  Я улыбаюсь деду: "Живи, старый!"
  А он почему-то вдруг горько и безутешно плачет...
  
  Назло всем чеховским заветам
  от греха подальше
  вечером того же дня я меняю
  чёртово ружьё вместе с патронами на самогон.
  
  3.
  
  Дед умрёт через три долгих месяца,
  на неделю пережив Андропова,
  бабушка проживёт одна
  ещё целых тридцать пять лет,
  я вырасту, постарею,
  похороню бабушку
  и только тогда наконец-то
  расскажу всю эту историю.
  
  
  
  Пушкин. Яблочный Спас
  
  Русское лето, лесная симфония -
  мерин, телега, дорога, жара.
  С дедом на вызов мы едем в Афонино,
  редкие гости у них "фершала".
  
  Рады сельчане,
  встречают улыбками,
  яблоки дарят - налив золотой.
  Жёлтые капли под кожицей липкою
  брызгают соком.
  
  У деда запой.
  В каждой избе наливают.
  Обрадован,
  дед пропадает надолго в сельпо,
  Пушкина "Сказки" несёт мне наградою.
  Бабушки нас провожают толпой.
  
  Ель с укоризной качает макушкою,
  мерин плетётся домой - кое-как -
  и, вне сомнений,
  заслушавшись Пушкина,
  с кладбища машет вослед вурдалак.
  
  В бархате неба,
  подсвеченный звёздами,
  тает таинственный иконостас.
  
  ...Всех нас спасёт
  Тот, которому воздано.
  Тот, что для вечности
  Пушкина Спас.
  
  
  
  Конь
  
  Детство Степанова прошло на тряской телеге,
  которую тянул по лесным дорогам гнедой конь,
  выданный государством деду Степанову,
  работавшему фельдшером на селе,
  для поездок к больным по окрестным деревням.
  
  Машин в те годы на селе было мало, одни грузовые,
  народ добирался в райцентр и обратно на попутках,
  а иногда и пешком, отмахивая по грунтовке
  километров двадцать-тридцать кряду.
  
  Конь в селе был невиданной роскошью,
  спаситель и кормилец, он никогда не филонил,
  безропотно тянул то плуг, то гружёную телегу -
  хотя деду полагалось использовать коня
  только для медицинской надобности,
  но конь об этом явно не догадывался,
  а вот дедов заклятый друг, сельсоветчик Сыродеев,
  прекрасно знал и часто сигнализировал куда надо.
  
  Конь у Степановых был обычный,
  гнедой масти, рабоче-крестьянской породы,
  спал в хлеву с коровой и курино-петушиной командой,
  в еде был неприхотлив и довольствовался малым.
  Степанов хорошо помнил его бархатистую кожу,
  масляно блестевшую на закатном солнце -
  дед сажал голозадого внука на конский круп,
  малыш заливисто верещал что-то своё, радостное,
  а конь терпеливо ходил по кругу и шумно фыркал.
  
  Лошади вообще-то существа пугливые,
  с тонкой душевной организацией,
  хотя испуг их вполне предсказуем -
  одинаково нервируют их
  шумные собаки или молчаливые волки,
  от которых однажды зимой на санях по снегу
  пришлось удирать деду и внуку Степановым,
  приехавшим в сосновый бор то ли за ёлкой,
  то ли по какой-то другой надобности.
  
  Дед отчаянно матерился,
  конь храпел и нёсся по рыхлой колее,
  выкатив огромные от страха глаза,
  волки висели на хвосте у саней,
  а подслеповатый внучок знай себе веселился,
  приняв стаю хищников за игривых собачек.
  
  С собаками у юного Степанова
  всегда были сложные отношения,
  поскольку своей псины во дворе
  дед с бабкой отродясь не держали.
  Деревенские псы дружелюбием как-то не отличались.
  а вот цыганские волкодавы
  всех чужих недолюбливали.
  
  Сам Степанов цыган не боялся,
  он привык к ним с детства -
  в соседней деревне стоял
  самый настоящий цыганский табор,
  который бабка-акушерка часто патронировала.
  Заносчивые мужчины работали пастухами в колхозе,
  горластые женщины вели домашнее хозяйство,
  цыганята промышляли мелким воровством,
  но к маленькому докторёнку не задирались,
  защищая от злых цыганских собак.
  
  Любой конь вызывал у них искреннее уважение,
  цыганята липли к фельдшерскому, как мухи на мёд,
  гладили, что-то ласково бормоча на конском языке -
  коню было очень приятно,
  он влажно косил большим глазом,
  его возбуждение было ощутимо физически,
  он долго потом не мог успокоиться.
  
  Эта конская склонность входить в раж с пол-оборота
  сыграла однажды злую службу его хозяевам.
   Вверху - так выглядели в 60-е наши поездки по хуторам. Внизу - мои дедушка и бабушка, 1977 г. Фото из архива автора
  Как-то на самом исходе лета
  дед с бабушкой поехали на вызов в дальнее село,
  оставив внука и внучку бабушкиной матери.
  Аксинья Дмитриевна зятя своего не любила,
  ожидая от него неприятностей для дочери,
  в тот августовский дождливый вечер
  она вдруг разложила пасьянс один раз, другой,
  а потом заголосила, как по мёртвому:
  - Убил он, убил доченьку мою!
  
  Внуки уставились на старуху, раскрыв рты,
  и тут на улице раскатисто ударил гром,
  за окнами вспыхнула бледным светом молния,
  все услышали знакомое ржание,
  гурьбой кинулись во двор -
  конь стоял у дверей хлева нерассупоненый,
  с обрывками упряжи на спине и на боках,
  судорожно храпел и бил копытом.
  - Господи! Убил наконец-то, дьявол поганый! -
  голосила сухонькая Аксинья Дмитриевна,
  стоя на крыльце и потрясая своей клюкой. -
  Будь ты проклят, убивец ты чёртов, тьфу, тьфу!
  
  И тут широкими шагами из дождя вышел дед.
  Он был страшен.
  Степанов навсегда запомнил его мучнисто-белое лицо,
  отчаянный взгляд, сорванный голос,
  которым дед негромко распоряжался.
  В доме появились соседские мужики,
  кто-то подъехал на грузовой машине
  и снова умчался куда-то в дождливую темень.
  
  Всё как-то сразу выяснилось.
  Степановы возвращались короткой дорогой,
  бабушка дремала, дед правил,
  и тут на косогоре конь поскользнулся на глине,
  телегу юзом повело вбок,
  оглобли встали наперекос, пугая коня,
  дед решил рвануть вперёд,
  конь прыгнул что было сил,
  порвал постромки и ускакал домой,
  а дед с бабушкой остались барахтаться
  под перевёрнутой телегой.
  
  Дед командовал спасательной операцией сам,
  только в городе выяснилось,
  что всё это время он оставался на ногах
  с открытым переломом руки.
  Бабушке досталось куда больше -
  рёбра, голова, что-то ещё внутри,
  чего Степанов по малолетству не упомнил.
  
  Но ничего, со временем всё заросло,
  конь так вообще сильно не переживал -
  а не хрен ездить в дождь по мокрым косогорам.
  
  Лошади в деревне живут недолго.
  Лет через пять конь постарел, осунулся, засопел,
  ветеринар посоветовал деду
  сдать его поскорее на мясо.
  Ранним осенним утром дед надел уздечку,
  погладил шелковистые когда-то бока,
  и они пошли вдвоём по улице за деревню -
  печальный дед и его покорный товарищ.
  
  Вернулся дед к обеду один, пьяненький,
  он долго плакал, сидя на крыльце,
  такой несчастный и пришибленный
  в своём немодном пиджаке
  и старых разбитых сапогах.
  Коня убивали прямо при нём -
  завели в специальное стойло,
  ударили молотком между глаз,
  перерезали жилистое горло -
  и понеслась коняшкина душа на небесный выпас.
  
  Телега дедова со временем рассохлась и сгнила,
  упряжь долго висела на сеновале, пока не истлела.
  Нового коня деду больше не дали,
  главврач выделил ему от щедрот
  новенький блескучий велосипед,
  пообещал со временем мотоцикл с коляской.
  Но все эти чудеса цивилизации
  деду толком так и не пригодились,
  в восемьдесят четвёртом прибрался и он,
  отмучившись полгода в психинтернате.
  
  И осталась в памяти Степанова
  живая картинка со звуком -
  утро, дед идёт по двору, ведя коня в поводу,
  и топот конских копыт,
  вплетаясь в ритм и шарканье дедовых шагов,
  звучит так мягко,
  так приятно и знакомо,
  что так и хочется выглянуть в окно,
  чтобы увидеть,
  как уходят оба они в туманную даль -
  трудяга-конь и его старый хозяин.
  
  
  Подпасок
  
  Много ли для счастья надо?
  Удивлю я вас, наверно.
  В детстве пас коровье стадо -
  прут да томик Жюля Верна.
  Зачитаешься романом
  и шукай потом корову...
  День в раздолье первозданном -
  ночью спится сном здоровым.
  
  Хлещет ливень ли, жара ли -
  а куда деваться в поле?
  Комары, бывало, жрали
  так - закуришь поневоле.
  Убежать нельзя - стыдоба.
  Ты теперь - стратег и тактик,
  на коровах голос пробуй,
  вырабатывай характер.
  
  Совесть свежая, без пятен,
  память как ведро пустое.
  Ты один, и мир понятен,
  ясен, чист, и прост, и строен.
  Опыт мал - полно фантазий,
  лес живою сказкой дышит.
  Небо радуга раскрасит,
  очень хочешь - трогай с крыши.
  
  В гонке вечной с веком прытким
  так и тянет разреветься -
  есть теперь всего в избытке,
  да сбежало счастье в детство...
  
  
  
  Непогода
  
  Всё правильно - бывает погода,
  то бишь годное для жизни состояние природы,
  а бывает погода с приставкой НЕ -
  это когда на улицу лучше вообще не выходить.
  
  Степанов, бледный юноша двенадцати лет,
  приехавший в деревню погостить на лето,
  плёлся в утреннем тумане по сельской улице -
  сегодня был черёд его родственников
  гнать общественное стадо на выпас,
  но дед-фельдшер с бабушкой вели приём,
  ставили печальным старушкам прописанные уколы,
  поэтому Степанов вышел в поле за главного.
  
  Туман медленно поднимался,
  но хорошего в этом было мало,
  поскольку наконец-то стало понятно,
  что день ожидается нудный, серый и дождливый.
  
  Заспанные хозяйки выпускали кормилиц со двора,
  без особого доверия посматривая на юного пастуха,
  преувеличенно бодро свиставшего военный марш.
  Неосознанно стараясь подражать взрослым,
  Степанов уверенно вышагивал по сырому песку
  в дедовых "кирзачах" и заношенном дождевике,
  зычно покрикивая на особо шкодных подопечных,
  вечно старавшихся залезть в чьи-нибудь посевы,
  словом, старательно играл ответственную роль
  настоящего пастушьего командарма.
  
  Девятнадцать разномастных коров да пятеро овец,
  которых Степанов недолюбливал за тупость,
  поскольку те вечно шарахались по каким-нибудь кустам,
  отставали от колонны и противно орали своё "бэ-э-э" -
  вот был весь вверенный ему на сегодня контингент.
  За околицей деревни животные проснулись,
  сбились в дружный коллектив и двинулись на луг,
  своё излюбленное место поглощения разнотравья.
  
  Обозрев вверенную ему маленькую армию
  взыскательным генеральским взором,
  Степанов тоже расположился на лугу,
  на пригорке у подножия одинокой сосны,
  расщепленной неизвестно кем на три макушки.
  
  Между тем начал накрапывать дождик, опять стемнело.
  Его солдаты, явно чем-то озабоченные,
  дружно потянулись к хилому сосновому лесочку,
  видневшемуся на самом краю луговой равнины.
   Вверху - знаменитый луг на излучине реки Велесы, близ деревни Зеленьково, 1988 г. Внизу - мои дед и бабушка служили с 1941 года в госпиталях Дальневосточного округа. Фото из архива
  Природа нынче явно не ждала никого в гости.
  
  Степанов со вздохом поднялся, осознавая,
  что сегодня ему предстоит вымокнуть до нитки -
  то ли в чистом поле, то ли в жиденьком лесочке.
  Прощаясь, он постучал ладонью по телу сосны,
  но дерево безжизненно промолчало в ответ,
  и ему вдруг стало как-то очень не по себе.
  
  Дождь усиливался, небо чернело и пухло,
  Степанов поднял голову и явственно услышал,
  как нарастает в тишине гул падающих капель,
  со стуком и шелестом бьющих по траве.
  Он поёжился, словно почувствовав себя в прицеле
  какой-то неведомой силы, жестокой и страшной,
  шагнул с пригорка и успел сделать несколько шагов,
  как небо за его спиной выпустило наружу свет,
  разом ослепивший и напугавший Степанова,
  и тут же разорвалось громовым зарядом такой силы,
  что земля под ногами юного пастуха подпрыгнула.
  
  Степанов упал, вскочил, потом снова упал -
  он помчался по сырой траве то на четвереньках,
  то согнувшись, словно под огнём противника.
  Молнии лупили со всех сторон, земля дрожала,
  что-то падало, запахло чем-то неприятным -
  Степанов мчался к деревьям, боясь оглянуться.
  
  Его коровы спокойно улеглись в лесочке и дремали,
  вполне комфортно пережидая природный катаклизм.
  Чёртовы животные оказались умнее своего пастуха!
  Он уселся на трухлявый ствол поваленного дерева,
  руки и ноги его дрожали, сердце стучало в горле,
  но теперь громы и молнии были не так страшны.
  
  Степанов потрогал на боку сумку и успокоился -
  бутылка молока, выданная бабушкой, была цела.
  Он пересчитал огромные тёмные туши коров,
  радуясь тому, что все его подопечные на месте.
  
  Перепуганная стайка овец прижалась к его ногам,
  Степанов погладил тёплые шерстяные спины "бяшек",
  трусишки дрожали, как осины, от страха -
  он ощутил трогательное единение с животными,
  безропотно пережидавшими небесное сражение -
  все они здесь были созданиями одного мастера,
  вот только мастер тот сегодня был явно не в духе.
  
  Некто непонятный, яростный и беспощадный,
  продолжал бесноваться где-то в небесах,
  Степанов представил себе этакого злобного дядьку,
  вспомнил греческие мифы про похождения богов,
  повеселел, осмелел и окончательно уверился в том,
  что теперь-то он находится в полной безопасности.
  
  Между тем лесок странным образом преобразился,
  в нём словно зажгли праздничное освещение -
  услышав за спиной странное шипение и треск,
  Степанов ощутил присутствие чего-то необычного.
  Он медленно повернул голову налево и обмер -
  буквально в десятке метров от него
  метался в воздухе искрящийся белый шар,
  непонятно, как и откуда здесь взявшийся.
  
  Лесок делила надвое старая заросшая дорога,
  над которой судорожно рыскало туда-сюда
  нечто обжигающе светлое и очень страшное
  размерами примерно с футбольный мяч.
  
  Степанов никогда не видел шаровой молнии,
  но много слыхал о ней от местных пацанов.
  Он испугался и затаился, боясь пошевелиться -
  в поведении рыскающего по лесочку "мяча"
  было что-то нервозное, звериное, угрожающее -
  ему захотелось выскочить из дедовых сапог
  и бежать отсюда куда глаза глядят -
  босым ему бежалось бы куда быстрее.
  
  Овцы замерли у его ног, словно каменные,
  Степанов увидел их неистово выпученные глаза,
  прочёл в них безнадёжную покорность судьбе -
  он сам теперь еле сдерживал себя в руках,
  стараясь не смотреть на зловещий шар,
  который то метался как заполошный,
  то замирал, словно к чему-то прислушиваясь.
  
  А потом жуткий сгусток света вдруг исчез.
  Пропал, словно его никогда и не было.
  Сколько это продлилось - минуты, секунды?
  Степанов не помнил. Страх стёр его память.
  Ноги не слушались, руки дрожали, голос тоже,
  он пытался прокашляться - не получалось.
  
  Между тем дождь стих, небо разом просветлело,
  коровы медленно зашевелились,
  тяжело вставая с колен враскачку,
  потянулись одна за одной на луг,
  где в лучах вывалившегося из туч яркого солнца
  сверкала рясная зелёная трава.
  Степанов откинул капюшон и зажмурился,
  подставив мокрое лицо свежему летнему ветерку.
  
  Овцы послушно шли за ним по пятам,
  стараясь не отставать от боевого командира,
  и так радостно орали своё любимое "бэ-э-э",
  что Степанов захохотал - вы ж мои хорошие...
  
  Через полчаса он почти забыл об увиденном,
  начиная уже сильно сомневаться,
  не причудилось ли ему всё случившееся -
  пока не оторопел, увидев ту самую одинокую сосну,
  расщепленную сверху донизу
  безжалостным и страшным ударом,
  нанесённым откуда-то с небесных высот.
  
  
  
  Сельсоветчик Сыродеев
  
  Председателя местного сельсовета
  Николая Ивановича Сыродеева
  в деревне издавна недолюбливали -
  ещё в войну прославился он доносами
  на возвращавшихся с фронта мужиков,
  опасался конкуренции, так сказать,
  оттого и возводил напраслину
  на кого только ни придётся.
  
  Смертным боем лупили бы его за это мужики,
  но сельсоветчик на длинных ногах-ходулях
  всегда легко уходил от расправы,
  прячась за высоким глухим забором
  своего большого серого дома,
  стоявшего посреди деревни.
  
  У самого Сыродеева повоевать
  слишком долго не получилось,
  поговаривали в деревне бабы,
  что дал он военврачу на лапу,
  чтоб комиссовали поскорее
  по причине незначительного ранения,
  за что фронтовики его и презирали,
  а он, понимая правоту их подозрений,
  только скрипел зубами от ненависти,
  строча доносы на всех своих врагов.
  
  Так вот, подличая и интригуя,
  пережил он и фронтовиков, и Сталина, и Брежнева,
  гордо вышагивая каждый день
  посреди деревенской улицы
  со своей знаменитой слащавой ухмылочкой -
  мол, знаю, знаю я всё про вас,
  дорогие мои односельчане...
  
  Дед Степанова вёл с сельсоветчиком войну
  не на жизнь, а на смерть -
  много лет писал Сыродеев доносы на деда,
  а дед строчил кляузы на друга Кольку-
  вся эта многолетняя тяжба
  совсем не мешала им раскланиваться,
  совместно выпивать, обниматься -
  друзей у Сыродеева и так было мало,
  дружба с сельским фельдшером
  ещё никогда никому не мешала,
  дед же выказывал власти почёт и уважение,
  не забывая материть при этом шёпотом почём зря.
  
  Сыродеевы чувствовали себя в деревне
  самыми настоящими хозяевами,
  их нахрапистая невестка пошла по партийной линии,
  туповатый сын метил в директора местной школы,
  сама же супруга Мария Ивановна,
  высокая статная женщина с ясным чистым лицом,
  заведовала испокон веку сельским магазином -
  вся деревня кланялась ей в пояс,
  чтобы не обделила Маруська не дай Бог
  хлебом, постным маслом и "пясочком",
  как любовно называли тогда сахар-песок.
  
  Колоть оплывший сахар-рафинад
  колхозникам нравилось не особенно,
  но в магазине у Маруси всегда стояла про запас
  огромная жёлтая сахарная "голова".
  
  Рассказывали, что в далёкой молодости
  Маруся росла в очень бедной семье,
  вышла замуж за Сыродеева вовсе не по любви,
  случилась тогда какая-то тёмная история,
  сельсоветчик всю жизнь попрекал жену,
  прилюдно унижал и ни во что ни ставил,
  на гулянки и празднества приходил один.
  
  Степанов хорошо помнил тётю Марусю,
  смотревшую на него с жалостью и лаской -
  пока бабка его обсуждала свежие новости,
  внук шастал по дальним полкам магазина,
  дивясь странному сельповскому ассортименту -
  корыта, вёдра, веники из сорго, валенки,
  лампы-керосинки, утюги с откидной крышкой,
   Вверху в центре - председатель сельсовета с деревенскими мужиками в 50-е годы. Внизу - тот самый магазин тёти Маруси в д. Зеленьково Жарковского р-на, 2012 г. Фото из архива
  под которую насыпали для жару уголья...
  
  В последний раз Степанов видел тётю Марусю
  в самом конце восьмидесятых,
  в её магазине было пусто и холодно,
  да и работал он всего два дня в неделю,
  когда из афонинской пекарни привозили хлеб -
  ах, как они любили в детстве встречать повозку,
  на которой привозили горячий чёрный хлеб
  гнедой мерин и бельмастый дед Евдоким!
  
  Теперь магазин можно было скупить целиком
  за невеликие степановские командировочные,
  сама тётя Маруся давно чем-то побаливала,
  рассматривала Степанова, словно прощаясь -
  он долго не мог отделаться от неловкости
  после такого странного впитывающего взгляда,
  а через пару лет пришёл на кладбище - и всё понял.
  
  Дед Сыродеев остался теперь в доме один,
  его высокая фигура маячила иногда на улице,
  но Степанов встреч с обидчиком деда не искал,
  зато нашёл в сарае целый ящик дедовых жалоб,
  адресованных в райкомы и райисполкомы -
  за советской пасторалью скрывался Босх.
  
  Дед жаловался на притеснения местной власти,
  на неправильный размер земельного участка,
  доказывал, что сад у него не так и велик,
  просил выделить медицинскому коню сена -
  фельдшеру полагался гужевой транспорт,
  на котором малолетний Степанов в детстве
  объехал все местные хутора и деревни.
  
  Конечно, жалеть после такого Сыродеева
  было бы как-то совсем уже странно,
  вскоре узнал Степанов, что старик спятил,
  начал прятаться от сына с невесткой,
  залезая под кровать или забиваясь в чулан,
  взахлёб разговаривал с призраками,
  о чём-то просил и умолял невидимых чертей,
  потом начал убегать из дому -
  находили его то в лесу, то у реки,
  старик плакал, в чём-то каялся,
  но идти домой не хотел ни в какую.
  
  Случилось как-то и Степанову встретить его
  на лугу неподалёку от старой школы,
  где когда-то учился в пятом классе Степанов -
  бывший сельсоветчик выглядел неважно,
  но внука друга Лёньки узнал и обрадовался,
  полез обниматься, дыша гнилым ртом,
  потом поутих и начал вдруг рассказывать такое,
  от чего Степанов словно прирос к земле.
  
  Он не знал, что безумие заразительно -
  сумасшедшие видят мир совсем иначе,
  им открывается невидимая сторона Бытия,
  они пытаются рассказать нам об этом,
  воображение слушателя вспыхивает...
  
  Со слов Сыродеева выходило так,
  что деревня переполнена призраками,
  давно умершие люди живут бок о бок с живыми,
  захотят - помогают, а обидятся - пакостят.
  Встречал сельсоветчик призраков и в городе,
  куда сын отвозил его на обследование,
  там оказалось их куда больше, и все незнакомые.
  
  Сыродеев сидел у врачей, боясь слово сказать -
  опасался, что признают психически больным,
  в момент определят в какой-нибудь интернат.
  А приехал назад - по дому бродит умершая Маруся,
  двойник его появился - моложавый такой,
  в сапогах, в галифе, с политическим зачёсом.
  Это что ж выходит - умер он, получается?
  
  Степанов осторожно выспрашивал про деда своего,
  умершего дурной смертью лет семь тому назад,
  но трясущийся от страха Сыродеев его не услышал,
  с ужасом провожая взглядом кого-то невидимого,
  пересекавшего луг по направлению к реке:
  
  - Видал? Видал? Петька с Васькой прошли.
  А они ещё в сороковом году мальцами утонули!
  Но это ещё ничего. Самое страшное, сынок,
  это когда мёртвые к тебе допытываться приходят.
  Станут рядом и всё спрашивают, спрашивают.
  И так спрашивают, что слушать их мочи нет!
  Помнишь, как братья с Борков один за одним
  над свежей могилой матери своей повесились?
  Была им причина вешаться, была, стало быть...
  Ты зла на меня за деда не держи, сынок.
  Поганое время было, теперь вот ходят мёртвые,
  всё мне припоминают, забыть не могут...
  
  Степанов осторожно отвёл обмякшего старика
  к самому дому, у калитки тот хитро улыбнулся,
  схватил Степанова за рукав и шепнул на ухо:
  - Ты помни, помни меня - увидимся ешшо!
  
  Вскоре невестка нашла Сыродеева мёртвым.
  Рассказывали, что на лице покойного
  был написан такой неподдельный ужас,
  будто увидел он перед смертью самого Сатану.
  
  Но история на том вовсе не закончилась.
  
  Однажды Степанова застали в деревне
  обложные осенние дожди,
  на пятый день безделья стали ему мерещиться
  всякие глупые странности -
  то приглушённые голоса на улице,
  то дыхание и шум шагов в сенях,
  кто-то явственно пялился снаружи в окно,
  в лесу бродили какие-то смутные тени.
  
  Поздним вечером в дверь постучали,
  Степанов открыл и отшатнулся -
  на крыльце стоял в дождевике дед Сыродеев,
  плотоядно ухмылявшийся во весь рот:
  
  - Ну, сынок? Ти пустишь дядьку у дом ай не?
  
  
  
  Демон пустых деревень
  
  В тихий край сосновой меди и холодных чёрных рек
  снова ты напрасно едешь, неуёмный человек,
  по земле российской древней долго рулишь через дождь.
  Зря. Не та давно деревня. Потерялась - не найдёшь.
  
  По полям да мимо плёсов - трасса Балтия пуста,
  без помех несут колёса в подзабытые места,
  где, столпившись у обочин, подозрительно бойки́,
  машут лапами, пророчат вслед беду борщевики.
  
  Всё сильнее бьётся сердце. За мостом в лесу просвет.
  Ты мечтал вернуться в детство, а вернулся - детства нет.
  Отдохни, постой немного, сигаретой задыми...
  
  Место, брошенное Богом и забытое людьми.
  Грязь, нахохленные крыши, опустевшие сады,
  по подпольям рыщут мыши в тщетных поисках еды.
  Дождь постылый заливает гниль нескошенных полей.
  Долго лить ему? Кто знает! Успокойся. Сядь, налей.
  
  Ни к чему тебе всё это, и былого не вернуть.
  Заночуй, а там с рассветом выбирайся как-нибудь.
  
  Оплывают воском свечи, пусто на сто вёрст вокруг,
  то ли утро, то ли вечер, капель гулкий перестук.
  Подступает полночь злая, и во тьме приходит страх,
  кто-то прячется в сарае и шевелится в кустах.
  Ждать, тоску превозмогая, нету сил.
  Задремлешь ты...
  
  ...Некто глянет, не мигая, на тебя из темноты.
  Не упрямься, стань покорным.
  Не спасёшься взаперти.
  Он войдёт - огромный, чёрный -
  в нежить злую превратит.
  Им натаскан и послушен,
  алчным демонам под стать,
  будешь человечьи души в непогоды отбирать.
  
  Станешь, мрачной силой послан,
  не отбрасывая тень,
  выть тоскливо на погостах мёртвых русских деревень,
  страшен,
  никому не нужен...
  
  ...Утро.
  Петушиный крик.
  И таращится из лужи на тебя седой старик.
  Витька-киномеханик
  Заполошного киномеханика Витьку Быстрова
  все в деревне за глаза звали Быстрёнышем.
  Жену его, флегматичную статную русскую женщину,
  на щеках которой играл странный бурый румянец,
  работавшую библиотекаршей, а потом завмагом,
  соответственно именовали Лидкой-Быстрихой.
  
  Ей это деревенское прозвище совсем не шло,
  поскольку не ходила она, а будто павой выплывала,
  но вот жуликоватому и мелкотравчатому мужу её,
  которого в деревне недолюбливали за хитрость,
  кличка Быстрёныш шла необычайно,
  поскольку был Витька маленького роста,
  шебутной, заводной и пронырливый,
  вечно носился, как угорелый, на велосипеде туда и сюда
  якобы по своим важным киномеханическим делам.
  
  Деревенские прозвища - самая благодатная тема
  для монографий досужих исследователей.
  Прабабку Степанова Аксинью Дмитриевну Зорину
  величали как положено - бабой Зоринихой,
  он писал ей в детстве трогательные жалистные письма:
  "Дорогая моя любимая бабушка Зоринишка..."
  
  А вот родственников её, тоже Зориных,
  сверстницу Степанова Надьку, дядю Мишу и тётю Нюру,
  почему-то в деревне прозвали Христюхиными,
  жила-де когда-то давно такая баба Христюха,
  а почему так её саму прозвали и каким-таким боком
  Зорины той Христюхе приходились, поди теперь разбери...
  
  Прозвища закреплялись с детства, по случаю,
  бедовых соседей и родственников Крыловых
  вся деревня испокон веку дразнила Пистонами,
  они на прозвище совсем не обижались,
  носили его с гордостью, как будто медаль,
  Бабушка их, тетя Нюра Крылова, в девках Мельникова,
  была подругой степановской бабули, жульничала в карты,
  всегда угощала Степанова конфетами и звала в гости,
  но знал он её почему-то не иначе как бабу Волечиху.
  Почему? Оказывается, первого мужа её звали Олегом.
  
  Другую соседку, тётю Катю Орлову,
  кряжистую сморщенную старушку,
  обличьем и клыками во рту напоминавшую ведьму,
  в деревне звали за глаза Катька Золотыриха.
  Все боялись её - злобная Золотыриха обладала
  громогласным и неимоверно зловещим голосом,
  вела постоянное наблюдение за своими посевами.
  
  Каждый раз, в тот самый момент,
  когда бабкина корова Малышка, уставшая за день,
  начинала по дороге домой забирать с тропинки влево,
  роняя свои тёплые пахучие лепёшки
  рядом с золотырихинской картошкой,
  из соседского дома раздавался звериный рык:
  "Ах же ты, памжа! Ах же ты, шешка такая!"
  
  Ошалевшая рыжая корова вздрагивала всем телом,
  в ужасе прижимала уши и прыжками неслась в хлев,
  где ещё долго вздрагивала, кося пугливым глазом.
  
  Дед Золотыриху с некоторых пор недолюбливал,
  она платила ему взаимностью, к удовольствию зевак
  частенько отпуская вслед пассажи типа:
  "Опять Игнатьич напився, чорт! Ууу, змей чарвивый!"
  Дед, пытавшийся добраться домой на автопилоте,
  вжимал голову в плечи и ускорял было шаг,
  но выпитое им зелье делало своё дело,
  ноги были сами по себе, голова - сама по себе,
  к тихому удовольствию зевак он спотыкался,
  падал в траву, потом долго пытался подняться
  под укоризненные вопли и проклятия Золотырихи,
  но тут выбегала бабушка, призывала на помощь,
  Степановы общими усилиями затаскивали
  горько завывавшего деда на его излюбленный диван.
  
  Это была обычная русская деревня семидесятых,
  с её пыльными улицами, степенными людьми,
  бесконечными будничными заботами,
  закатами и рассветами над рыжим сосновым бором,
  под журчание вечно холодной речки Велесы -
  край, где затерялось неприметное детство Степанова.
  
  Но речь вот о чём - именно Витьку Быстрёныша,
  маленького, кривоногого сельского киномеханика
  с ясными есенинскими глазёнками,
  он считал тогда полубогом, искренне завидуя ему,
  мечтал поскорее вырасти и стать киномехаником.
  
  Раз в неделю с попуткой Быстрёныш уезжал в район,
  чтобы явиться к вечеру посланцем городского мира.
  Шофёр тормозил, Витька скидывал на песок
  пару железных банок, где лежали бобины с плёнками,
  лихо спрыгивал сам через борт попутки,
  красуясь и прохаживаясь этаким фертом
  в коротких лакированных резиновых сапожках.
  
  Слегка подвыпивший, раздухарённый, злой,
  ещё не городской, но уже как бы почти нездешний,
  киномеханик Витька, злобно и витиевато матерясь,
  вешал на стене магазина простенькую блеклую афишку
  с названием привезённого им фильма,
  что-нибудь наподобие "Дело было в Пенькове",
  и зрители с замиранием сердца ожидали сеанса.
  
  Развлечений в те годы на селе особенно не имелось,
  поэтому показ кинофильма был всегда событием.
  
  Кто с кем пойдёт в кино? Вот он, вопрос вопросов!
  Целый день шла переписка с местными девчонками
  через тайники в кирпичах на задней стене магазина,
  но селянки были жеманны, насмешливы и глуповаты,
  зато на лето приезжали бледные снулые москвичи
  и зажигательные москвички в открытых сарафанчиках.
  
  В избах, где жили городские, играла незнакомая музыка,
  голоса страстно вздыхали о чём-то на импортных языках.
  Мальчишки фланировали мимо окон, мечтая пригласить
  этих непонятных жителей другой планеты и не решаясь.
  Жизнь для детей летом в деревне кипела страстями,
  через дядьку подростки покупали тайком вино "агдам",
  покуривали всякую дрянь вроде вьетнамской "птички".
  
  Прошли годы, клуб давно закрыт, деревня вымерла,
  и только постаревший, но шустрый Быстрёныш
  оживляет унылый сельский пейзаж.
  Вечно раздражённый чем-то, крикливый,
  Витька яростно вымогает по утрам "бутылочку"
  у молчаливой и неприступной жены-продавщицы,
  сбивая с панталыку моего незадачливого дядьку.
  
  Дядюшка мой, сельский философ и алкоголик,
  живёт отшельником в бабушкиной бане (их две у них),
  куда Витька упорно шастает почти ежедневно
  с целью "замануть" дядьку в какую-нибудь авантюру,
  в деревне калыма навалом, колоть-пилить дрова,
  а ещё москвичи приезжие рыбки любят откушать,
  при том что рыболовы из них, как правило, никакущие,
  а дядька мой наипервейший рыбак в деревне,
   Вверху - он, Витька-киномеханик, справа - закрытый клуб, слева - деревенская улица, внизу - мрй дядя, брат отца, великий рыбак Михаил Алексеевич: "Слышь, племяш, дядюшка несколько поиздержался, помоги рублишком... "
  наловит, продаст - городские расплачиваются щедро.
  Грибочки, ягодки тоже всегда пристроить можно.
  
  Обработает, втянет вот так хитрован-Витька
  моего простодырного дядьку в очередную "халтурку",
  сам через час смоется под благовидным предлогом,
  а к расчёту вот он, нарисовался хрен сотрёшь,
  дышит тяжко с устатку - натрудился человек! --
  тянет потную ладошку за денежкой, за стаканом,
  доверчиво смотрит "иисусиковыми глазёнками",
  умильно улыбается котиком - и вечно в наваре, гад.
  
  А ежели кому водку купить в неурочный час надо,
  то тащит Витька клиента скорее к себе домой,
  подпрыгивая от нетерпения, то и дело забегая вперёд,
  раскрывает перед гостем двери, суетится мелким бесом,
  кричит: "Лидка! Да где ты там подевалась, зараза?!"
  Всё это только ради того, чтоб, масляно улыбаясь,
  выпросить у покупателя стакашочек "беленькой".
  
  Царственная Быстриха, будучи продавцом магазина,
  торгует водкой и самогоном на дому в любое время,
  она невинно улыбается и в то же время густо краснеет,
  подобно парочке Сашхен-Альхен Ильфа-Петрова,
  но к покупателям "казёнки" относится уважительно,
  поскольку заводскую водку пьют в этих краях ВИПы,
  клиенты состоятельные, здоровье берегущие.
  
  А вот мужа Лида ни во что не ставит, косится,
  кривится, морщится, только что "брысь" не говорит.
  
  Витька Быстрёныш - деталь местного пейзажа,
  человек нахальный, неуёмный и любопытный,
  он в день раз по пять обходит полупустую деревню,
  всё вынюхивая, выглядывая, подслушивая...
  
  ...Он повесится прямо в собственном доме на матице,
  как будто назло жене, споившей всю деревню -
  Лида так и не даст мужу опохмелиться в то утро.
  
  У Степанова к тому времени появятся к висельнику
  свои счёты - Витька оказался явно причастен
  к странной смерти того самого степановского дядьки,
  по крайней мере, пили с вечера они вместе,
  а утром дядьку нашли мёртвым в его любимой баньке.
  
  Выходило так, что дядька, человек крепкого здоровья,
  умер в страшных мучениях, было ему шестьдесят три,
  по деревенским меркам жить бы ему ещё да жить,
  а что там вышло на самом деле, отчего да почему,
  следователи разбираться особенно не стали.
  
  Странно было вот что - собутыльники дядькины,
  сам Витька да московский пенсионер Закудыкин,
  человек нелюдимый, неприятный и очень злой,
  ни на похороны, ни на поминки так и не пришли.
  В деревне шушукались, мол, дело явно нечисто.
  
  Степанов, как человек грозный во хмелю,
  выхватил Быстрёныша в малолюдном месте,
  прижал за горло и пригрозил тому расправой,
  на что Витька повёл себя очень странно -
  заплакал и убежал, не проронив при этом ни слова.
  
  Через пару месяцев после Витькиных похорон
  повесился у себя в доме и москвич Закудыкин,
  бывший, по слухам, из служилых государевых людей.
  Ему-то чего не жилось, с такой-то пенсией - пей, не хочу!
  
  А добротный дом Быстровых давно уже пуст,
  хозяйка уехала в город к дочери,
  сбавляла цену уже не раз,
  только продать дом всё равно никак не может,
  хоть и стоит он посреди деревни,
  и колодец хороший рядом, и место сухое -
  картошка там растёт прямо на зависть,
  но как прослышат покупатели про историю с Витькой,
  так больше в дом быстровский ни ногой - страшно им.
  
  Добавить к сказанному остаётся совсем немного.
  Начались у Степанова ни с того, ни с сего
  с некоторых пор странные серые сны,
  слепленные из обрывков старых советских фильмов,
  летят они кусками, без конца и без начала,
  стрекочет киноплёнка, белеет замызганный экран,
  и злорадно хихикает кто-то, нашёптывая Степанову
  до боли знакомым сладеньким ядовитым голоском:
  "Ти не нальёшь, сынок, дядьке граммульку беленькой, а?"
  
  Кому это быть, как не Быстрёнышу,
  который, наверное, хорошо пристроился на том свете,
  видать, доверили ему крутить ночами кино
  где-нибудь там, на небесной периферии,
  так сказать, для соответствующей категории граждан.
  
  Наверняка точно так же бегает он с утра по облакам,
  выклянчивая у Боженьки "на бутылочку",
  на что Великий Терпеливец наш
  с тоскою возводит скорбные очи к небесам,
  а может статься, даже навешивает иногда
  нечестивцу в малолюдном месте хорошего "пенделя".
  
  Хорошо всё-таки иметь диплом киномеханика!
  Вот закончит Степанов свои земные дела,
  заменит наконец-то этого очумевшего паразита
  станет показывать в ночь с четверга на пятницу
  людям нормальные пророческие сны,
  ясные, конкретные и понятные,
  без двойных толкований и сцен тяжёлого арт-хауса,
  чтобы люди на земле, просыпаясь, точно знали:
  потоп - к пожару, пожар - к потопу,
  а Лёня Голубков - сами понимаете к чему...
  
  
  
  Баллада о пулемётном заслоне
  
  Седой ветеран, за столом выпив водочки лишку,
  спросил:
  - Обелиск? Та история, в общем, проста...
  Тогда, в сорок первом, прислали в деревню мальчишек -
  колонна врага появилась в районе моста.
  Войну далеко унесло за четыре недели,
  троих новобранцев всего и нашёл военком.
  Река глубока, да мосты подорвать не успели.
  С одним пулемётом врага задержать нелегко.
  Но немцы им в рупор картаво грозят из тумана:
  "Сдавайтесь к утру! А иначе деревню сожжём..."
  Вокруг тишина. Речка вьётся в откосах песчаных,
  кукует кукушка, и мокнут стога под дождём.
  Получен приказ, и солдат над собою не волен.
  Втроём веселей, хоть не видно ни зги в темноте.
  
  ...А ночью их местные вилами перекололи.
  И немцы не тронули баб, стариков и детей.
  Убили мальчишек, и все получили, что надо.
  Крестились старухи, свечами паля образа.
  Лежал пулемётчик, прижавшись щекою к прикладу,
  и таял рассвет в удивленно раскрытых глазах.
  Бойцов схоронили, представив в геройском обличье,
  мол, пали в неравном бою при защите моста.
  Я помню под фото фамилии - Сахаров, Спичкин...
  
  Деревня родная, свята ли твоя простота?!
  То время мне трудно понять. Мир по-новому скроен.
  Но здесь я рождён, потому так и тягостно мне.
  
  ...Стоят у дорог обелиски забытых героев.
  То горькая память народа о страшной войне.
  
  
  
  Дядя Вася
  
  Памяти брата моей бабушки,
  Василия Ивановича Моторина.
  
  Холодает по ночам. Уходит лето.
  Самогонка в банке мерзостно сиза.
  Спьяну пальцы обжигая сигаретой,
  я смотрю в его слезливые глаза.
  
  Столько слышал я о нём, впервые встретил.
  Дед нескладен весь, испит лицом, уныл.
  В партизанах он в далёком сорок третьем
  дядю Васю, брата бабушки, убил.
  
  Как хромого, дядьку в армию не брали.
  Немцы рады - им бухгалтеры нужны.
  Дядя Вася по ночам своим "сигналил",
  днём в конторе начисляя трудодни.
  
  Скромный, тихий: "Благодарностев не надо..."
  Немца выбили. Ушёл на запад фронт.
  Как подпольщика, позвали за наградой.
  Не добрался, пулей в спину "награждён".
  
  Дядя Вася ехал в город на подводе,
  да попал под партизанский самосуд.
  Говорили, по лесам их много бродит,
  хуже немцев - озверел мужик в лесу.
  
  Попривыкли парни сладко спать да квасить,
  сговорились - утром шасть, пока туман.
  Опасались, что в райкоме дядя Вася
   Наверху - братская могила в д. Зеленьково. Внизу - партизаны, редкий снимок 1942 г.
  Фото из архива автора
  
  порасскажет о "геройствах" партизан.
  
  Кто, за что - война! Недолго разбирались.
  Сгинул, рóдный, ни за рублик, ни за грош.
  А убийца - вон, скулит, внушая жалость.
  Только дядьку с того света не вернёшь.
  
  Горю нашему не будет укорота,
  полюбился нам жестокий ритуал.
  Напиваясь, деду мы стучим в ворота:
  - Расскажи, как дядю Васю убивал...
  
  
  
  Нежить
  
  Детство моё, по великому счастью,
  прошло в тех самых местах,
  где творил поэт Анненский,
  рисовали Перов и Левитан,
  бродил с ружьём любитель охоты Ульянов-Ленин,
  героически тонули в болотах конники Доватора,
  спасался бегством из России сам Бонапарт,
  словом, в тех самых заветных краях,
  где так и хочется завалиться
  в ласковые тёплые травы-ковыли,
  разглядывая пухлогрудые белые облака,
  плывущие в звенящей полуденной тишине
  над головами высоченных мачтовых сосен.
  
  Но детства прошедшего уже не вернёшь,
  а сырая земля весною особенно коварна,
  поэтому приходится искать
  сухой ствол упавшего дерева,
  которых много понавалено
  вдоль и поперек крутых берегов
  чёрной холодной ведьмы-Велесы.
  
  Сидишь вот так себе, греешься на солнышке,
  пытаешься найти умные мысли в беспутной голове,
  беспричинно улыбаешься приветливому зелёному миру,
  и вдруг ощущаешь на себе чей-то внимательный взгляд.
  Мурашки бегут по телу, волосы становятся дыбом -
  кто-то явно смотрит тебе в спину.
  Резко повернёшься или оглянёшься тайком -
  вроде бы никого не видно.
  Но ведь кто-то же явственно разглядывает тебя...
  Может быть, зверь какой пялится?
  Так нет никакой нужды лесному зверю
  так долго и пристально тебя рассматривать,
  у зверя, в отличие от тебя, своих дел по горло.
  
  Думаете, это человек смотрит из леса?
  Так в этой глуши нет никого на все сто вёрст окрест,
  кроме доживающих свой век старух,
  которым едва хватает сил пару раз в неделю
  доползти за хлебом до местного магазина.
  Редкие местные жители открыты и приветливы,
  охочи до неспешных и распевных разговоров,
  всегда готовы показать дорогу заблукавшему "москвичу",
  как принято испокон веку называть здесь всех чужих.
  
  Может, это турист или ягодник?
  Но какие весною грибы-ягоды?
  Туристы, те сплавляются гуртом, прекрасно понимая,
  что такое трудное предприятие в одиночку не осилить,
  ходят по лесу коллективно,
  галдят и перекрикиваются.
  Но кто же тогда смотрит тебе в спину?
  
  Может, принесла нелёгкая незнакомого лихого человека?
  В деревне всегда заметно присутствие чужих людей -
  то трава не там и не так примята,
  то ветка знакомая надломлена,
  то след чужого сапога чётко отпечатался в грязи,
  птицы на припёке молчат,
  собаки перелай злой затеяли -
  и примет таких можно найти превеликое множество.
  
  Но и тут не сходится,
  потому как любой человек в лесу
  всегда рано или поздно сам себя обязательно выдаст,
  хрустнет сухой веточкой,
  нет, нет, да и шевельнётся,
  сдвинется с места, задышит, нарушит лесной покой.
  
  Остаётся грешить только на лесную нежить.
  "Точно! Нежить!", - вспыхиваю я от догадки,
  и в ту же минуту замечаю,
  что приветливое синее небо
  над бедовой головой моей
  хмурится прямо на глазах,
  в лесу быстро темнеет,
  вода в реке журчит громче,
  ледяным холодом обдаёт порыв лёгкого ветерка,
  вся природа вокруг поляны съёживается, смурнеет,
  супится в ожидании чего-то малоприятного.
  
  От нежити нет спасения,
  против неё не помогают
  ни жаркая торопливая молитва,
  ни крестное знамение,
  ни серебряная пуля крупного калибра,
  нежить ничего и никого не боится,
  она питается людским страхом,
  ей нравится так напугать человека,
  чтоб мчался он, не разбирая дороги,
  в ужасе прятался где попало
  и боялся даже нос оттуда высунуть.
  
  Какая она, нежить, с виду,
  точно не знает никто,
  потому что нет у неё ни лица, ни тела, ни рук, ни ног -
  нежить есть злой мёртвый дух,
  сгусток негативной энергии,
  поселившийся в том месте,
  которое ему приглянулось,
  и нужное обличье ей, нежити,
  придаёт богатая человеческая фантазия,
  которая и напридумывала всех этих чертей, русалок,
  водяных, упырей и прочую нечисть.
  
  Жалко, что нет больше посредников
  между людьми и нечистой силой,
  городские экстрасенсы сплошь хитрые жулики,
  а клыкасто-клюкастые старушки все давно повымерли,
  никто больше не умеет договариваться с духами,
  поэтому возникают конфликты с параллельным миром,
  а потом мы сетуем - то не так, это не этак, не идут дела.
  Где ж им пойти, нашим делам,
  если не чтим мы ни домовых, ни леших, ни водяных,
  или кем там ещё для нас нежить прикидывается...
  
  Но я-то как раз сам из местных,
  в пастушеском детстве попривык
  ко всяким лесным странностям,
  и хотя становится страшно мне до жути,
  холодный пот ручейками бежит по моей спине,
  сердце готово выпрыгнуть из пересохшего горла,
  но я успокаиваю себя,
  монотонно раскачиваюсь,
  напевая под нос что-то унылое,
  отгоняя от себя плохие мысли.
  
  Прабабка моя, та знала точно,
  какую мантру-заговор надо петь в таких случаях,
  но где ж тут теперь упомнишь,
  приходится полагаться на свои инстинкты,
  они редко обманывают.
  Я мычу под нос нараспев привычную колыбельную,
  которую пел своим детям,
  нежить стоит за моей спиной,
  чутко прислушиваясь, маракуя своей соображалкой,
  что же со мной в этаком самозабвении делать дальше.
  
  Нежить - она хитрая,
  то обернётся доброй старушкой,
  одарит ребёнка конфеткой, возьмёт его за ручку,
  чтобы навсегда увести в страшное неведомое место.
  То заманит летом глупую детвору искупаться в реке,
  заморочит голову, покажет красивую лилию,
  заманит ею в омут-вир самого весёлого малыша,
  защекочет его там до смерти
  и утянет глубоко-глубоко на чёрное дно.
  
  А ещё нежить приводит из леса мёртвых людей,
  пропавших давным-давно.
   Наверху - чёрная холодная река Велеса, приток Западной Двины. Внизу - "родовое имение" семьи автора в д. Зеленьково Жарковского р-на. Фото из архива автора
  Батя мой своими глазами видал,
  как вышел однажды из леса
  самый настоящий давно убитый немецкий солдат,
  постоял-покачался и побрёл себе куда-то
  по своим фашистским делам.
  
  Нежить любит старые кладбища,
  водит туда горемычных людей стреляться или вешаться.
  Рассказывали мне,
  как повадилась было нежить
  водить с кладбища покойников на колхозную свиноферму,
  где несчастные свиньи,
  издали чуявшие мертвяка,
  подымали жуткий неистовый визг.
  
  Ещё помню, как блукали мы с дедом,
  собирая в Картавских лесах чернику,
  нежить отвела деду глаза,
  он от испуга потерял дорогу,
  панически заметался со страшными криками,
  бегал по мхам между медных стволов,
  а я, семилетний малец, спокойно сидел и смотрел,
  как стекает живица с подрубленной кем-то сосны,
  совсем не понимая дедовой суеты,
  потому что прекрасно видел то самое место меж деревьев,
  откуда мы вошли в черничник.
  
  Дед мой вообще был очень чукав,
  мнительный, он легко приходил в неистовство,
  от чего совсем терял голову,
  однажды "в грибах" нежить завела его так далеко,
  что вернулся он домой только через четыре дня,
  пройдя через леса и болота сотню километров
  аж до самого Нелидова,
  чудом миновав Пелецкий мох,
  в котором сгинуло народу видимо-невидимо.
  
  Я замолкаю и открываю глаза.
  Солнце несмело вышло из-за туч,
  вода в реке с лёгким плеском
  несётся в далёкую Балтию,
  лес тих и задумчив,
  словно мой дядюшка с похмелья,
  спина хоть и затекла,
  но уже давно высохла от пота,
  желудок просит еды,
  поэтому приходится вставать,
  опираясь на длинный дрын,
  без которого в этих местах нынче ходить опасно,
  мало кто там лежит под кустом,
  гадюк стало так много,
  что страшно спать в доме,
  они живут под фундаментом,
  вдруг какая-нибудь решит зайти погреться у печи?
  
  Нежить успокоилась, пропала.
  Выжатый, как лимон,
  то и дело спотыкаясь,
  я осторожно шагаю через заливной луг
  напрямик к деревне,
  заслышав голоса, гул трактора,
  облегчённо улыбаюсь.
  Вроде бы выбрался.
  
  Умываюсь в избе,
  долго смотрюсь в зеркало,
  разглядываю своё лицо,
  глубоко запавшие глаза,
  удивляюсь тому, что утром брился,
  а вот поди ж ты,
  как отросла щетина на щеках всего-то за полдня.
  
  Не забыть бы вечером оставить домовому
  на загнетке тёплой печи
  немного молока и печеньку -
  домовые, они страшно как падки на сладенькое.
  А завтра, пожалуй, вот что -
  схожу-ка я на тот заброшенный хутор,
  где жили в стародавние времена при царе
  старик-колдун с красавицей-дочерью,
  к которой посватался было молодой учитель
  из местной церковно-приходской школы,
  наш родственник по бабке.
  
  Но жениха вскоре забрали на германскую войну,
  а старый ведьмак совсем спятил -
  решив то ли себя утешить, то ли дочку,
  принял обличье своего зятя,
  якобы приехавшего на побывку.
  Так и жили "молодые" год или два,
  пока тайна не раскрылась,
  не пришёл с войны друг убитого жениха.
  
  Невеста вскорости повесилась,
  прокляв перед смертью отца,
  и теперь постылая душа его
  бродит по окрестностям в ожидании Страшного Суда.
  
  А в детстве мы на том хуторе
  самую сладкую малину собирали,
  что тоже примета нехорошая...
  Засыпаю-проваливаюсь с мыслью:
  "Если с нежитью я договорился,
  то неужели с каким-то старым хреном
  завтра не смогу управиться?!..."
  
  (на этом месте записи пропавшего гр-на С.
  в найденной участковым тетради обрываются)
  
  
  
  "Космос" как наказание
  
  После шести лет деревенского воспитания
  родители отловили Степанова в тверских местах,
  тех, где творили Левитан, Ахматова и Анненский,
  насильно привезли на другой конец страны,
  где воспитывали его отныне все понемножку -
  а у семи нянек вечно бывает дитя без глазу.
  
  Вот и Степанов рос теперь себе дальше как умел
  на пыльных улицах таёжного рабочего посёлка,
  получая во дворе первые душевные травмы,
  а больше тумаки - на переменах между уроками
  в тёмных коридорах старой начальной школы,
  куда был отдан родителями с шести лет.
  
  Хотя учился он с первого класса на "отлично",
  никогда не был трусом, зазнайкой или стукачом,
  но одноклассники были постарше и покрепче его,
  а мать смотрела на его успехи с большим сомнением,
  называла часто в сердцах "недолугим", слабаком,
  понимая, что учёба - одно, а жизнь - другое.
  
  Ничто не предвещало беды, когда семи лет от роду,
  после окончания первого класса, на каникулах
  родители сплавили Степанова в пионерский лагерь,
  добираться в который надо было теплоходом
  по Амуру ещё километров сорок на север
  от большого города Комсомольск-на-Амуре.
  
  Лагерь, новый, красивый, называвшийся "Космос",
  стоял аккуратными шпалерами на склоне сопки
  вдоль галечного берега амурской протоки Шарголь.
  Выбраться отсюда назад по суше через дикую тайгу,
  полную мошки и приключений, было нереально.
  
  Тот страшный день в своей жизни юный Степанов
  запомнил навсегда - воспитанный без детсадов,
  наивный, он доверчиво шлёпал за своей матерью,
  которой было тогда неполных двадцать пять лет.
  
  У входа в парк Гагарина, где галдели сотни пионеров,
  мамаша поскорее сдала вожатым ошарашенного сына -
  ей надо было успеть пробежаться по городским магазинам.
  
  В лагере юному октябрёнку пришлось несладко -
  мало того, что сам он никого тут не знал,
  был не местный и даже совсем не городской,
  так ещё и оказался малосамостоятельным юношей,
  вечно везде опаздывал и косячил, огребал тумаки,
  и, хотя всегда скромно держался в сторонке,
  доверчиво вёлся на всякие разводы -
  он ведь не имел никакого опыта городской жизни.
  
  По счастью, отряду "малышни" не досталось вожатых,
  поэтому их отряд придумали раскидать по остальным,
  Степанову повезло попасть в первый, самый крутой,
  отныне лагерная жизнь его немного устаканилась,
  ведомая добрыми руками уже вполне взрослых ребят,
  ненавязчиво научивших его чистить зубы по утрам,
  стирать собственные носки и заправлять постель.
  
  День Нептуна потряс его - раздеться догола,
   Пионерский лагерь "Космос" на берегу протоки Шарголь, 1976 г.
  Новая смена высаживается на берег. 1976 г. Фото из архива
  разрисоваться чем попало, изображая чёрта,
  залезть вместе со всеми вне графика в купальню,
  чтобы там обливаться и дурковать на полную -
  да, на тихого семилетнего малыша из деревни
  это произвело тогда огромное впечатление.
  
  А ещё ошарашили ночные рассказы в спальне
  про всякие "чёрные руки" и простыне...
  Степанову, воспитанному на сельских легендах,
  балладах Жуковского и разнообразных сказках,
  открылся воочию пласт городской субкультуры,
  а уж с фантазией у него проблем никогда не было.
  
  Как всякий очкарик, Степанов шумных игр чурался,
  зато ходил в библиотеку и читал там же, неподалёку.
  Читал он быстро, тем самым доставая библиотекаршу,
  не успевавшую записывать в его формуляр книжки -
  она устроила ему проверку и была ошарашена
  памятью и быстротой чтения "юного октябрёныша".
  
  Книжки скрасили жизнь молодого "каторжника" -
  Степанов воспринимал путёвку как наказание,
  остро чувствовал своё одиночество, часто плакал,
  безуспешно просил заехавшего дядьку забрать его,
  с первого дня сушил солёные сухари на случай побега,
  жадно слушая рассказы бывалых "побегушников" -
  до тех пор, пока не случилось то, что случилось.
  
  Долго стояла лютая жара, все изнывали от пекла,
  потом вдруг ударили проливные холодные дожди,
  протока забурлила, вода стала прибывать -
  как так случилось, вспомнить теперь уже трудно,
  была какая-то суматоха, все бегали, что-то кричали,
  а потом в одно прекрасное утро вдруг выяснилось,
  что лагерь пуст - вечером пионеров эвакуировали.
  
  На Амуре бушевал шторм, забрать всех не успели -
  ах, как Степанов с друзьями радовались свободе.
  Когда пришло наводнение, стало как-то не по себе.
  Брошенные дети сбились в стаю маленьких волчат,
  ели, что попадалось - печеньки да рыбные консервы,
  благо нашли коробку каких-то "бычков в томате" -
  варить сами толком они не умели, а повара все уехали.
  
  Они прожили так всего-то дней пять или шесть -
  но ему показалось, как будто прошёл месяц.
  Отныне всё встало для мальчика на свои места,
  не следовало ждать и на что-то надеяться,
  именно так был устроен весь окружающий мир -
  он и вправду оказался в нём никому не нужен,
  это открытие следовало просто принять и понять.
  
  Степанов перестал терзать себя глупой тоской -
  он почувствовал себя аборигеном, индейцем из кино,
  понял весь ужас одиночества и разгадал его силу,
  научился стоически переживать неизбежное.
  
  Когда уезжавшие вернулись, то Степанов и его "стая"
  встретили своих бывших товарищей с презрением -
  если те струсили, сбежали, предали, то какая тогда
  после всего этого между ними могла быть дружба?
  Отныне жили врозь - и вели себя как волчата.
  
  ...Амур с размаху швырял судёнышко на дебаркадер.
  Угадав сына в нечёсаном оборванном существе,
  мать почему-то заголосила, будто по покойнику.
  Потеряв очки - давным-давно и неизвестно где -
  он на ощупь шёл по трапу с вещмешком за плечами,
  почти босой, похожий на семилетнего старичка,
  пионеры уважительно расступались перед ветераном,
  одним из тех, о ком потом будут рассказывать легенды
  у стреляющих искрами огромных пионерских костров.
  
  Мать кое-как привела Степанова в божеский вид,
  лишив имиджа беспризорника времён гражданской,
  но это было только внешне - внутри он стал иным,
  теперь он знал истинную цену всем добрым словам,
  он понимал, что люди хотят прогнуть его, сломать,
  подстроить под себя, чтобы решать всё за него -
  и ничего на свете не было важнее личной свободы.
  
  Таких летних "отсидок" было у Степанова ещё много -
  каждый год родители отправляли его куда-нибудь,
  обычно в заводской лагерь неподалёку от Тейсина,
  желательно смены на две, чтоб промаялся до осени -
  он не понимал, зачем им всё это было надо, почему?
  Занятий ему хватало и дома - книги, кино, гитара.
  
  Но именно там, в этих летних лесных лагеря,
  он научился пить и курить, целоваться,
  выучил наизусть непотребные песни,
  стал материться не хуже сапожника,
  безусловно, всё это было очень весело.
  
  Да, он стал таким же, как все его сверстники,
  но разве он сам желал тогда этого?
  Взрослые хотели сделать, как лучше -
  в нынешние времена это назвали бы
  принудительной социализацией.
  Но Добро, полученное против воли,
  почему-то сразу переставало быть Добром.
  
  
  
  Почему, Господи?
  
  Осенью 1975-го Алик перешёл учиться
  в новую школу, среднюю.
  Школа была красивая, большая -
  вот только добираться до неё по утрам
  приходилось долго и не очень весело.
  Возвращалось куда интересней,
  спешить домой было незачем -
  мать с отцом работали,
  брат играл в детсаде.
  
  Тогда-то и сдружился Алик с Димкой,
  весёлым черноглазым мальчишкой,
  жившем в "частном секторе" -
  вместе клали гвозди и монетки
  под проходящие товарняки,
  искали на свои задницы приключений
  в разных загадочных местах.
  
  Фантазёр Димка подсадил приятеля
  на Фенимора Купера и Жюля Верна,
  дал почитать роман "Спартак",
  правда, без сорока первых страниц.
  Бродили по карьерам и рёлочкам,
  распугивая собак и кошек индейскими воплями -
  готовились стать отважными следопытами.
  
  Через пару лет пути их разошлись.
  Отцу Алика дали на заводе квартиру
  совсем недалеко от школы,
  а Димка нашёл себе нового друга,
  интересного, загадочного,
  рассказывавшего наизусть целые романы.
  
  Алик видел того друга пару раз -
  очкастый дядька в чёрном пальто,
  лицо испитое, неприятное - типичный бич,
  "бывший интеллигентный человек".
  Озорной Димка, тот всё хихикал:
  "Смешной! Сядет рядом - и весь дрожит."
  
  Потом Димка перестал ходить в школу,
  учителя шептались о каком-то маньяке,
  о беглом зэке, о бедном мальчике -
  они, школьники, тогда мало что понимали.
  Димка вскоре появился в классе,
  но стал почему-то какой-то другой -
  тихий, бледный, безучастный,
  в комсомол вступать не захотел,
  а после восьмого класса исчез совсем,
  вроде как пошёл учиться в техникум.
  
  Как-то осенью Алик шёл из совхоза,
  куда их водили на сортировку овощей,
  мимо Димкиного дома,
  увидел на крыльце Димкину мать,
  вежливо поздоровался и опешил,
  когда она, всегда приветливая и добрая,
  вдруг крикнула ему в ответ
  что-то резкое и малопонятное.
  
  А вскоре ребята сказали,
  что Димка умер от какого-то белокровия.
  Алик тоже пришёл на похороны,
  но мать Димки, увидев его,
  затряслась и превратилась в сущую ведьму -
  костлявые руки, страшные глаза.
  Она громко завопила:
  
  - Почему он, а не ты? Почему, Господи?
  
  
  
  Любовь, комсомол и малая родина
  
  Малая родина Степанова была невелика -
  тихий невзрачный рабочий посёлок,
  полустанок на железной дороге
  между Комсомольском и Хабаровском,
  интересного там и раньше-то было мало,
  а теперь так и вообще не осталось -
  построенный в войну снарядный завод,
  "Снежинка", колония для "пыжиков" -
  так зовут пожизненно заключённых -
  разорившийся ныне полностью совхоз,
  остальное было знакомо до боли -
  пыль, грязь да сонная провинциальная одурь.
  
  Его привезли сюда в семьдесят втором,
  родители всё-таки решились сменить
  тверскую глушь на "северную надбавку",
  мальчик из тихой русской деревни
  попал в совсем другую среду обитания -
  здесь все куда-то всегда спешили,
  говорили жёстко, отрывисто и быстро,
  собаки были злобными и захлёбывались лаем,
  местные мальчишки дразнили юного Степанова,
  и только книги были единственной отдушиной
  в этом жестоком новом мире, окружавшем его.
  
  В восьмидесятом, перед Олимпиадой,
  той самой, с улетающим в небо Мишкой,
  Степанов приписал себе лишний год,
  чтобы поскорее вступить в комсомол.
  Родители отдали его в учёбу с шести лет,
  поэтому в самый нужный момент
  ему оказалось всего тринадцать годков,
  а принимали в комсомол с четырнадцати.
  Не то чтобы он сильно рвался в активисты,
  получилось куда сложнее - шерше ля фам.
  
  В школьном спектакле дали играть Степанову
  искромётного, умного и назидательного
  молодогвардейца Олега Кошевого,
  а она изображала строгую Ульяну Громову,
  волоокую загадочную красавицу с косой,
  они сообща боролись с фашистами в Краснодоне,
  пролетали репетиция за репетицией,
  и, конечно, Степанов влюбился в неё,
  влюбился впервые и - как водится -
  безответно, окончательно и бесповоротно.
  
  Первая любовь - штука злая и болючая,
  что-то странное рождается в тебе,
  мучительно выгрызает тебя изнутри,
  а вот что с этим делать, неизвестно,
  нет у тебя ни опыта, ни понимания -
  поэтому вспоминается это первое чувство
  со стыдом, смущением и жаром на щеках.
  
  Она училась в классе на год старше,
  входила в комитет комсомола школы -
  Степанов просто обязан был приписать
  себе в анкете этот несчастный год,
  чтобы стать к ней хоть немного ближе!
  В райкоме его приняли было "в ряды",
  но тут же поймали, ткнули носом,
  ситуация вышла очень неловкая -
  он единственный из новичков
  знал назубок устав ВЛКСМ и все ордена,
  был с детства твёрдым отличником,
  а его пришлось выставлять за дверь.
  
  Но в школе все сочли этот случай
  досадным лёгким недоразумением,
  поскольку в помятой анкете,
  подписанной первым секретарём райкома,
  красовалось над росчерком слово "принять" -
  так Степанов стал членом комитета комсомола,
  хотя комсомольцем пока ещё не был.
  
  Он тут же выбросил пионерский галстук,
  начал выполнять всякие поручения,
  а главное - получил наконец наслаждение
  лицезреть свой объект желаний,
  слушать её тихий грудной голос,
  трепеща нутром, умом и сердцем
  от неясных самому себе помыслов.
  
  Любовь развернула Степанова,
   Знамя школы было тяжёлым... Эльбан, 1981г. Фото автора
  
  раскатала, словно прокатный стан,
  сделала совсем другим человеком.
  Закомплексованному очкарику,
  выросшему среди собак, коров и гусей
  в малолюдной лесной глухомани,
  пришлось преодолевать себя,
  ежедневно сражаясь за внимание
  своей прекрасной дамы.
  
  Степанов научился не бояться людей,
  стал шустрым юным руководителем -
  этаким "пламенным вождём",
  и не было ни одной баррикады,
  на которую он не залез бы,
  чтобы покрасоваться перед очами
  своей недосягаемой возлюбленной.
  
  Замечала ли она Степанова тогда?
  Конечно, такое трудно не заметить,
  чувства бродили во нём опарой,
  он часами бродил вокруг её дома,
  краснел от одного её взгляда...
  
  Едва получив вожделенный билет,
  Степанов неожиданно стал комсоргом школы -
  предыдущая секретарь комитета,
  весёлая толстушка-десятиклассница,
  забеременев от своего соседа по парте,
  со скандалом покинула школьные стены.
  
  Степанов на радостях развернулся
  во всю свою мощь и ширь -
  собрания, заседания, тематические вечера -
  "культмассовая работа" день за днём
  делала из него другого человека,
  немного циничного, слегка развязного,
  этакую "затычку в каждой бочке".
  В тюремном лексиконе он отыскал хорошее слово
  для такого человека - "популярный".
  Лучшее определение подыскать трудновато.
  
  Прошёл год, его "Ульяна Громова"
  уехала поступать в большой город,
  Степанов отстрадал положенное время,
  он учился, жил и веселился, как умел,
  потом что-то где-то напортачил,
  его скинули из секретарей в замы,
  зато выбрали в комсорги Снегурочку,
  с которой они вдвоём как-то под Новый Год
  вели нон-стоп весёлые школьные вечера -
  и, конечно, он был на них Дедом Морозом.
  
  Снегурочка была "зажигалка" ещё та,
  пела в школьном ВИА всякую попсу,
  Степанов таскал в том же ВИА аппаратуру,
  переводил на русский импортные песни -
  в общем, возымел новую симпатию.
  
  Однако как-то всё у них не срасталось -
  вроде бы и девчонка знакомая,
  простая, понятная, в доску своя,
  не гнётся, но и не ломается,
  он провожал её домой вечерами,
  но как-то всё стеснялся близости
  и оттого страшно сам на себя злился.
  
  Десятый класс пролетел вихрем -
  уроки, танцы, гулянки, дискотеки,
  а на экзаменах Степанова "завалили"
  самым натуральным образом -
  его приятель, грассирующий эстет и ломака,
  на очередном экзамене - по физике -
  попросил Степанова передать "шпору"
  своей подруге - у них были отношения,
  вроде бы даже собирались они пожениться,
  но мать приятеля была завучем школы,
  подружку сына люто ненавидела -
  она-то и схватила Степанова за руку
  точно в момент передачи шпаргалки.
  Могла бы просто пожурить, отругать,
  она была вполне милая женщина,
  ещё вчера угощавшая гостя чаем,
  они дружили с её сыном с детства -
  так нет же, как-то очень радостно,
  демонстративно и торжественно
  Степанова удалили с экзамена.
  
  Он пересдавал последним, достался ему билет
  самый что ни на есть кошмарный,
  вытянул он вроде кое-как на "четыре" -
  физику всё-таки любил и предмет знал,
  но - снизили балл, вкатили "тройбан",
  учительница физики прятала глаза,
  приятель навсегда пропал из видимости,
  его мама-завуч, с гордым видом
  проходила теперь мимо Степанова,
  делая вид, что они незнакомы.
  
  Степанову бы разозлиться, напрячься -
  но он рухнул в жуткую депрессию,
  учебники и тетради валились из его рук,
  было ему совсем не до учёбы,
  он потерял себя, пропустил удар,
  в итоге любимый предмет - историю -
  кое-как смог сдать только на "трояк",
  запутался в Брестском мире,
  почуяв кровь, учителя валили его безбожно,
  спасибо соседке-директрисе,
  что вытянула Степанова на "четвёрку" -
  когда-то в детстве она сама его
  к этой самой истории и приобщила,
  все книжки он у неё из дома перетаскал.
  
  Беды сыпались на Степанова тем летом,
  словно снаряды при артобстреле.
  Учителя раскопали давнюю историю
  с билетами на школьную дискотеку,
  которые продавались по рублю,
  на эту сумму самопровозглашённые "ди-джеи"
  покупали ящиками народу лимонад,
  свежие новинки в студиях звукозаписи,
  оставляя себе только на сигареты,
  но нашёлся кто-то ушлый, докопался,
  ребят начали таскать на допросы
  к новоявленным школьным "инквизиторам",
  а принявший у Степанова дела по дискотеке
  офицерский сын, красавчик Димочка Тактуев
  вдруг вообще начал петь странные песни
  про то, что никакого лимонада не было...
  
  По молодости лет Степанов не понимал,
  откуда на него валятся эти проблемы,
  пока однажды случайно не услышал
  тихий разговор своих родственников,
  из которого уяснил самое главное -
  вся причина состояла в отце Степанова,
  вернее, в том, что его папу переводили
  на другое место работы, в райцентр,
  "мэром" должны были избрать другого,
  а всё прилетающее Степанову было местью
  со стороны группы обиженных учителей,
  которым его шибко справедливый папа
  не потрафил в квартирном вопросе -
  жилья тогда в посёлке строили мало,
  а получить его хотелось всем и прямо сейчас.
  
  Когда Степанов сложил наконец-то пазл
  в единую понятную картинку,
  то в нём проснулся другой человек,
  беспощадный, злой и циничный.
  Всё разом стало понятно ему -
  и переменившееся отношение учителей,
  и подстава на экзамене через старого приятеля,
  и жёсткий "завал" на Брестском мире,
  и вопросы насчёт дискотечного "общака" -
  эти люди не могли отмстить его отцу,
  а вот он оказался куда более уязвим.
  
  Ладно бы, если Степанов "мажорничал"
  или оценки натягивали ему "по блату",
  так нет же - он учился вполне достойно,
  семья его одевалась неброско, жила, как все,
  питалась тем же самым, что и все вокруг,
  отец до исполкома работал инженером,
  мать вообще начинала простой кассиршей,
  её родители были основателями посёлка,
  дед - первым комендантом завода в войну,
  бабушка охраняла склады с винтовкой.
  
  Но народ в посёлке злобно судачил вовсю,
  постоянно приписывая отцу невесть что -
  хорошо запомнился донос на имя Брежнева (!),
  в котором автор горько жаловался генсеку на то,
  что Степанов-старший ежевечерне таскает домой
  тяжёлую чёрную сумку - явно с колбасой,
  украденной им у простого трудового народа.
  А папа у Степанова был штангист-любитель
  и просто носил из спортзала "сменку"...
  
  В общем, Степанов вознегодовал на всех -
  на учителей, на одноклассников -
  не может быть, чтобы кто-то не знал,
  не слышал про готовящиеся пакости.
  
  На очередной экзамен он пошёл с яростью,
  подобной той, с которой ходили в войну
  с последней связкой гранат на немецкие "тигры" -
  так и появляются на свете кризис-менеджеры.
  
  Повезло, что на химии ему попался удачный билет,
  Степанов приободрился - удача снова была со ним.
  Потом он с шиком-блеском сдал английский язык,
  англичанка явственно сочувствовала ему,
  хвалила за "природный йоркширский диалект",
  так что кое-кому в комиссии пришлось утереться.
  
  Любовь? Увы, ему было совсем не до любви,
  девочка-Снегурочка куда-то вдруг пропала,
  все в посёлке разъехались на каникулы,
  и только одна-единственная цель
  стояла теперь перед Степановым -
  получить скорее аттестат, купить билет,
  сесть в тот самый пассажирский поезд,
  который каждую ночь проходил
  через их зачуханный полустанок,
  проснуться назавтра в ином, светлом мире,
  чтобы радостно прошептать: "А вот хрен вам!"
  
  И все его сны были только об этом -
  ночь, шпалы, рельсы, вагоны,
  состав трогается, он бежит следом,
  но его ноги наливаются свинцом.
  
  Не в силах забраться на подножку,
  он кричит, плачет, просит остановиться,
  но тамбур пуст, поезд набирает ход,
  и вскоре огни последнего вагона
  медленно растворяются во тьме...
  
  Степанов подал документы в институт,
  но из-за проклятой "тройки" в аттестате
  ему пришлось сдавать все четыре экзамена.
  Его зачислили - вторым по списку.
  Это была неслыханная победа,
  он вернулся счастливым и радостным,
  но почему-то многие в родном посёлке сказали,
  что папа купил его экзаменаторов.
  
  И Степанов, наивно посчитавший,
  что всё закончилось, с ужасом понял -
  нет, всё теперь только начинается,
  он обречён демонстрировать свои победы,
  но их никогда не примут за правду,
  доказывай или не доказывай,
  но теперь для своей малой родины
  он будет верблюдом навсегда.
  
  Степанов пришёл в школу на дискотеку,
   Фотографии из архива автора
  но знакомые его откровенно не замечали,
  Снегурочка спешно собралась замуж
  за какого-то великовозрастного парня.
  Степанов напился водки - в хлам,
  наговорил всем на прощанье гадостей,
  уехал и надолго забыл дорогу в эти края,
  и даже много лет отработав потом в райцентре,
  старался не приезжать сюда - саднило.
  
  Когда прошло тридцать с гаком лет,
  в соцсетях его разыскали одноклассники,
  засыпали упрёками - "зазнался!" -
  начали требовать общения, рассказов,
  весёлых стихов - дабы "поржать",
  ревниво интересовались размерами квартиры,
  величиной зарплаты и маркой машины,
  как будто в этих вещах и был запрятан
  главный смысл всей человеческой жизни.
  
  Только тогда Степанов понял,
  как же ему всё-таки повезло -
  для него прошла целая жизнь, да такая,
  про которую можно написать не один роман,
  он объездил всю страну, и не одну,
  стал совсем другим человеком -
  а они прожили всю свою жизнь,
  сидя на одном и том же месте,
  и теперь пытались доказать ему и себе,
  что он всё тот же тихий юный очкарик,
  его можно фамильярно подъелдыкивать,
  щёлкать по носу и стебаться над ним,
  что незачем было уезжать из посёлка,
  и вообще ничего в жизни не изменилось -
  они были, есть и будут хозяевами жизни,
  всё те же Петьки, Вальки и Ленки,
  а он - так, его достижения - бред и враньё.
  
  Но Степанов не упрекал их ни в чём -
  зная, как им хочется повысить
  свою самооценку за его счёт,
  он не читал ту чушь, которую они писали,
  напрасно ожидая его ответной реакции.
  А ещё он частенько вспоминал
  забытый всеми рассказ Шукшина "Срезал"...
  
  Совсем недавно ему пришлось проезжать
  через полустанок своего детства,
  он долго стоял в коридоре вагона,
  пытаясь пробудить добрые воспоминания,
  смотрел на яркий одинокий фонарь,
  дождь моросил на голый пустой перрон,
  вагон уплывал в холодный осенний мрак
  
  Увы, так ничего и не ворохнулось
  в его сонной усталой душе,
  всё местное было оплёвано и выжжено дотла,
  казавшийся неприступным барьер давно взят,
  он успел забраться в уходящий поезд -
  осталась только легко саднящая досада
  на самого себя, нынешнего:
  "Прости, отпусти, забудь, хватит..."
  
  Но как можно было забыть
  все эти изгибы причудливой судьбы,
  ошибки и победы, промахи и удачи,
  свои первые наивные чувства,
  неосмысленные желания плоти,
  как вообще можно было забыть
  все разные степановские "я" -
  сколько их было уже, этих его ипостасей,
  объединённых одним паспортом?
  
  Но именно она, та горькая память
  о пережитых в юности первых трудностях,
  всегда злила Степанова и двигала вперёд,
  придавая ему новые свежие силы жить.
  
  Утром он сдал бельё проводнице,
  вышел на вокзальный перрон Хабаровска,
  прищурился на яркое осеннее солнышко
  и радостно улыбнулся ему, как родному -
  чёрт знает, который уже по счёту,
  но Степанов всё-таки был ещё жив,
  и по крайней мере одна дорога
  нетерпеливо ожидала его сейчас.
  
  И верилось ему только в одно -
  что жизнь его будет вечной,
  что где-то на конечной станции
  ждут Степанова не черти и не ангелы,
  а отдых, ремонт, апгрейд, дозаправка
  и очередной неизведанный маршрут.
  
  
  
  Брат, помоги!
  
  Ах, какое жаркое, сочное,
  зелёное и весёлое стояло лето
  в том далёком восемьдесят втором,
  когда случилась со Степановым
  дурацкая история,
  гордиться которой,
  наверное, совсем не пристало.
  
  Приехал Степанов тогда
  из своего таёжного посёлка
  в огромный шумный город
  поступать на экономиста.
  Экономистом он до этого
  быть вовсе не собирался,
  любил литературу и историю,
  Степанов хорошо знал английский,
  присматривался к профессии педагога,
  но как-то не очень-то и всерьёз,
  считая по совету отца любой диплом
  лишь трамплином для стремительной карьеры
  какого-нибудь совпартработника.
  
  Когда наступило время
  принимать судьбоносное решение,
  Степанов потащился в областной центр
  подавать документы в политехнический,
  почему-то вдруг решив, что стране
  не хватает инженеров-строителей,
  а папа, главный советчик,
  будучи по своим делам в командировке,
  зачем-то попёрся туда вместе с ним.
  
  Разомлев и одурев от жары,
  вылезли они в тот день из трамвая,
  на остановку раньше, чем нужно -
  завидев бочку с квасом.
  Пока пили холодный вкусный квас,
  разглядели невдалеке за деревьями
  высокое здание с вывеской
  "Институт народного хозяйства",
  из дверей которого то и дело выходили
  молодые симпатичные девушки.
  
  Папа решительно нахмурился,
  выпятил челюсть, втянул живот,
  и уверенно потащил сына на зов природы,
  то есть в приёмную комиссию,
  где весёлая загорелая щебетунья-очаровашка
  в весьма легкомысленном платьице
  начала с ходу строить папе глазки
  и через пять минут так обаяла его,
  что тот скомандовал Степанову
  сдавать свои документы именно туда,
  куда насоветовала ему эта добрая фея.
  
  Набегавшись за день по жаре,
  Степанов с ужасом подумал о том,
  что надо будет тащиться
  ещё неизвестно куда и зачем,
  поэтому вздохнул про себя,
  попрощался с дивной мечтой
  строить "голубые города",
  о которых так красиво пел Эдуард Хиль,
  и безропотно покорился судьбе.
  
  На вокзал возвращались молча.
  Папа был заметно рад тому,
  что вопрос с поступлением сына
  уладился так легко и приятно.
  - Какая... эээ... спортивная девушка! -
  сказал он задумчиво, со светлой печалью
  глядя куда-то в пространство.
  И с заметной завистью добавил:
  - Как же тебе повезло!
  Ты даже не понимаешь...
  
  В СССР, как теперь известно,
  слов "секс" и "эротика" тогда ещё не знали,
  а потому занимались любовью
  бессистемно и безалаберно,
  используя для названия процесса
  в основном матерную брань
  и разные медицинские термины.
   Наверху - обычная советская семья, Эльбан, 1980 г. Посредине - моя "альма матер", Хабаровск, 1982 г. Внизу - мои одноклассники, Эльбан, 1982 г. Фотографии из архива автора
  Наверное, именно поэтому
  осторожный Степанов-старший
  всех привлекательных дам
  политкорректно называл
  "спортивными девушками".
  
  Он оказался во многом прав.
  Когда Степанов вспоминал дни
  своей "абитуры" в общежитии,
  где восемьсот лиц женского пола
  пришлось на шестьдесят морд мужского,
  то первым делом на ум ему
  почему-то сразу приходили слова
  "промискуитет" и "свальный грех".
  Впрочем, история вовсе не об этом.
  
  Июль, жара, пляж, пиво...
  Кому охота в этой обстановке
  учить какую-то там математику?
  Но Степанов честно сходил на консультацию
  перед предстоящей контрольной,
  где вволю понавыпендривался
  перед женской аудиторией,
  чересчур ярко блеснув своими познаниями
  в области решения примеров и задач.
  
  Тут-то его и срисовали два красавчика-армянина,
  Ашот и Мушег Оганесяны,
  подошли к юнцу, отвели в сторонку,
  сказали волшебные слова: "Брат, памагы!"
  а дальше сделали предложение,
  которое повергло Степанова в ступор.
  
  В пору молодости жизнь его,
  к счастью или к сожалению,
  спешила, летела, мчалась вперёд,
  постоянно и нетерпеливо спрашивая в лоб:
  "Решай, пацан - быть или не быть?"
  Опыта у Степанова было слишком мало,
  амбиций, наоборот, чересчур много,
  в голове гулял шальной ветрюган,
  а ответ на вопрос был нужен,
  как говорится, ещё вчера.
  
  Но то, что именно он, и только он
  стал виновником доброй половины
  всех своих собственных бед -
  это Степанов признавал безоговорочно.
  Не приди он на эту консультацию
  или веди себя чуток поскромнее,
  глядишь, не попал бы, как кур в ощип.
  
  С виду всё выглядело очень мило.
  Братья-армяне предложили Степанову
  усесться на экзамене вместе,
  максимально поближе друг к дружке,
  для того, чтобы он решил за футболистов
  их варианты контрольной работы.
  
  Вот тут-то Степанов с ужасом понял -
  "добрые дяди" предлагали ему
  самому выкопать собственную могилу.
  
  Оганесяны "стучали в мяч" в местном СКА,
  им требовалось просто сдать экзамены,
  их брали в любой институт, не задумываясь,
  любому институту были нужны спортсмены,
  вежливые хорошие ребята со связями,
  отслужившие свои два года в армии,
  да ещё и члены КПСС, как оказалось потом.
  
  Но мест на потоке было мало,
  конкурс был в тот год серьёзный,
  что-то около десяти человек на место,
  бонусов никаких Степанов не имел,
  в армии ещё не служил,
  пройти в финал забега мог
  только на общих основаниях
  по результатам четырёх экзаменов.
  
  Там, где братьям-Оганесянам
  было достаточно вшивых "троек",
  Степанову была нужна только "пятёрка",
  но и та не меняла расклад в его пользу,
  потому как предпочтение комиссии
  всё равно было бы отдано футболёрам.
  
  "Брат, памагы!" - почуяв некую слабину,
  братья дружно взяли Степанова в оборот,
  да так крепко и прочно, что хотелось завыть.
  Когда он начал было отказываться,
  в их сладкоголосии появились угрожающие нотки...
  Странно сейчас вспоминать -
  но они даже денег ему взамен не предлагали!
  
  Будем честными до конца -
  Степанов был один, он испугался, струсил,
  и поэтому - согласился.
  
  В ночь перед контрольной по математике
  незадачливый абитуриент почти не спал,
  пребывая в полном душевном раздрае.
  Бесило тупое лицо луны за окном,
  визгливый смех соседок за стеной,
  лязг трамваев, уходящих в депо.
  
  Советоваться было не с кем.
  Выхода тоже не было.
  Он мог смело паковать
  свой задрипанный чемоданчик,
  ехать в общем вагоне назад,
  в пыльный сонный посёлок,
  пить с корешами "бормотуху",
  устраиваться на завод,
  потом идти в армию,
  тогда как раз брали в Афган...
  
  Можно было наврать самому себе,
  отпустив всё на самотёк,
  проболтаться в общаге до конца экзаменов,
  не найти себя в списке -
  ах, как неожиданно! -
  и вернуться к родителям,
  обманув себя и других имитацией
  честно выполненного долга.
  Но как было бы потом жить с этим дальше?
  
  ...Они были похожи в тот день
  на героев индийского кино.
  Белые брючки, цветные батники,
  кожаные туфли на каблуках,
  маслянистые глаза с поволокой -
  весь вид Оганесянов показывал:
  "Жизнь удалась!"
  Они кокетничали с девушками,
  громко смеялись, показывая всем,
  какие они храбрые и весёлые парняги.
  
  О, если они были чуть поскромнее,
  если бы не так беззастенчиво
  показывали своё превосходство!
  Как только Степанов увидел их,
  в его больной голове взорвался
  холодный обречённый,
  но очень яростный огонь,
  настоящий пламень гнева.
  Кто-то неведомый внутри него -
  не иначе как сам дьявол, конечно! -
  утробно и страшно захохотал.
  Наверное, так панфиловцы
  бесстрашно бросались под танки...
  
  "Брат, памагы!" -
  да, Степанов сделал за них контрольные,
  но решил при этом их задачи так,
  чтобы не оставить этим "танцорам диско"
  никаких шансов даже на несчастные "тройки"!
  
  И через пару дней
  он с великим наслаждением
  увидел у списка с оценками
  их расстроенные лица.
  Оганесянам очень хотелось тогда
  изрядно поколотить очкастого недотёпу,
  они прыгали вокруг скамейки,
  как будто два злобных павиана,
  ругаясь вполголоса и брызжа слюной,
  но тут, на великое счастье степановское,
  из института вышла компания
  знакомых ребят-чеченцев,
  и незадачливые футболисты
  как-то очень резко ретировались.
  
  "Что случилось?" - спросили у него,
  и Степанов с невероятным облегчением
  под общий дикий хохот
  рассказал всю эту историю,
  потом ещё раз, и ещё,
  и вскоре она превратилась в легенду,
  которую наконец-то однажды
  рассказали ему самому...
  Хотел было Степанов признаться в том,
  что истинный герой этой истории - это он,
  но как-то поскромничал.
  Да и нечем тут было гордиться,
  честно говоря...
  
  Что ещё остаётся добавить?
  Через пару месяцев попал Степанов
  с ребятами на футбольный матч СКА
  и увидел на поле Оганесяна,
  правда, какого из братьев,
  так издали толком и не разглядел.
  
  Но совесть его немного успокоилась.
  До Диего Марадоны Оганесяну
  было, конечно, ещё ой как далеко,
  но в бутсах, с мячом посреди грязного поля,
  он смотрелся явно на своём месте.
  
  
  
  Сочинение про Ниловну
  
  Тема сочинения на экзаменах в институт
  жарким летом восемьдесят второго
  была простой, знакомой и благодатной:
  "Образ Ниловны в романе Горького "Мать"".
  
  Степанов творил вдохновенно и легко,
  избегая сложноподчинённых предложений,
  зная по опыту, что именно там можно легко найти
  все проблемы со знаками препинания.
  
  Сосед по парте, некий Боря Шевчук,
  чьё имя и фамилию Степанов без труда прочёл,
  скосив глаз в чужую корявую писанину,
  пребывал в насморочном состоянии,
  шумно всхлюпывая распухшим носом,
  что очень раздражало всех его соседей.
  
  Степанов зафиналил в меру пафосный текст,
  он научился клепать такие на раз-два,
  его школьная учительница, парторг школы,
  млела, зачитывая классу с подвыванием
  каждое сочинение лопоухого пионера,
  все они чем-то напоминали передовицу "Правды" -
  этакие политически выверенные опусы
  в духе социалистического реализма.
  
  Много лет спустя Степанов понял,
  что с младых ногтей был талантливым версификатором,
  недаром же он писал сочинения за друзей
  ровно на те оценки, которые им требовались -
  и ни один учитель никогда не смог предъявить ему
  авторство сооружённого таким способом творения.
  
  Он проверил написанное и начал вертеть головой,
  высматривая вокруг симпатичных абитуриенток,
  усердно пыхтящих над выданными им листами бумаги.
  
  - Юноша, вы что, уже закончили?
  Дайте-ка посмотреть ваше сочинение...
  А вот здесь у вас должна быть запятая!
  
  Неслышно подошедшая сзади преподавательница
  ткнула наманикюренным коготком ему в листок,
  она оказалась хорошей знакомой его соседа,
  они возбуждённо зачирикали меж собой,
  сопливый Боря ужасно обрадовался,
  начал что-то жалостно гундеть - пропадаю, мол.
  
  У Степанова ёкнуло сердце, загорелись щёки.
  Усомнившись в себе, он просмотрел текст -
  нет, никакой ошибки не было, его обманывали.
  Степанов уже перестал доверять взрослым,
  но ещё не научился скрывать свои истинные чувства,
  поэтому вспылил и твёрдо сообщил тётеньке -
  насчёт лишней запятой она точно не права.
  
  Тётя покраснела и стала вдруг злой и некрасивой,
  подняла его с места в поисках "запретного",
  аудитория замерла в предвкушении расправы,
  но разве что-то спрячешь в футболке и джинсах?
  
  - На вашем месте, юноша, я бы не спешила!
  Но если Вы желаете сдать сочинение в таком виде...
  
  Под завистливый шёпот аудитории
  Степанов с превеликой радостью вышел вон,
  оставив преподавательницу помогать Боре,
  зудевшего ему вслед что-то жалко угрожающее -
  что ж ты, мол, товарищ, не поможешь другу?
  
  На улице зеленело жаркое городское лето,
  он прыгнул в трамвай и через пару минут забыл,
  выкинул из памяти и Борю, и Ниловну, и экзамен.
  Его ждали новые друзья, пиво и пляж.
  
  Через пару дней вывесили оценки за сочинение.
  
  С громко колотящимся в груди сердцем
  Степанов протолкался сквозь пёструю толпу,
  разглядел напротив своей фамилии пятёрку,
  пожал плечами с уверенным видом -
  а как иначе, всё-таки за плечами были первые места
  на трёх районных олимпиадах по литературе.
  
  На самом деле сердце Степанова билось,
  уже готовое выпрыгнуть из пересохшего горла -
  он понимал, что поступил в институт,
  что самое страшное уже позади.
  Это была победа - он прошёл вторым по списку.
  
  Конечно, судьба распорядилась потом по-своему,
  вместо смутно-желанной стези литератора
  всучив ему синий диплом экономиста,
  заставив поработать на предприятиях,
  понять, что такое бизнес, на своей шкуре.
  
  Но это её решение оказалось правильным -
  о чём бы он тогда так вкусно писал сейчас,
  не имея столь богатого житейского опыта?
  О Ниловне из романа Горького "Мать"?
  
  
  
  Ночная смена
  
  вставай пошли
  я слышу чей-то противный голос
  но не хочу открывать глаза
  меня охватывает отчаяние
  тоскливо так, что хочется плакать
  я снова в черно-белом аду
  та же кровать, тот же вечер
  всё те же опротивевшие лица
  и нескончаемая ночь впереди
  как будто смотрю один и тот же фильм
  дежа вю с привкусом изжоги
  вижу знакомые ободранные стены
  за окном темно, деревня уже спит
  значит, нам пора в ночную смену
  Колян спит, сидя на кровати
  Андрюха доедает из миски кашу
   Наверху - тот самый агрегат витаминной муки АВМ-0,4 с ручной загрузкой зелёной массы. Внизу - типичная женская комната студенческого общежития 80-х. Фото из архива автора.
  протягивает мне стакан чая
  
  вставай пошли
  говорю я своим соседям по аду
  папиросы любительские
  пустая бутылка андроповки
  восемьдесят третий год на дворе
  мне семнадцать лет я студент
  второй месяц живу в совхозе
  рабы агрегата витаминной муки
  гордо именуемые бойцами АВМ
  с полей к нам везут силосную массу
  потом всю ночь в свете прожекторов
  я накидываю трехметровыми вилами
  стебли сырой травы на измельчитель
  сечка ползёт в барабан сушиться
  мешки наполняются зелёной мукой
  Колян вяжет мешки шпагатом
  Андрюха таскает на склад
  через каждые два часа мы меняемся
  утром заступают три свежих раба
  после обеда приходят очередные трое
  эту неделю мы работаем в ночь
  ночная смена самая тяжёлая
  
  вставай пошли
  шатаясь, мы бредём на край деревни
  навстречу первая смена, пьяные в ноль
  кассетник гнусавит про девочку в баре
  нам нравятся антисоветские песни
  с понедельника ребяткам в ночь
  уже месяц мы ждём замены из города
  расценки на таких агрегатах копеечные
  денег в конторе совхоза нам не выдают
  боятся, что тут же сбежим в город
  спасибо, что хоть кормят ещё
  а нам и убежать никак нельзя
  в отряде все штрафники
  все так или иначе завалившие сессию
  если уедешь отсюда, отчислят автоматом
  один я тут идейный комсомолец
  я комсорг факультета и сессию давно сдал
  студентам в деревне всегда рады
  халтуры много, расчёт едой и самогоном
  копай, коли, пили, грузи, крась
  в институте про нас явно забыли
  поэтому безнадёга полная
  все в совхозе пьют с утра до вечера
  заехал как-то чистюлька в студенческой куртяшке
  некий идейный вождь краевого масштаба
  что-то понёс про соцсоревнование
  ребята чуть не прибили его
  
  вставай пошли
  а вот наконец наступает полночь
  урча, грохочет во тьме наше чудовище
  вечерняя смена похожа на зомби
  они молча ковыляют, глядя сквозь нас
  сил у них осталось только дойти до кровати
  я подымаю с бетона осточертевшие вилы
  взмах, второй, пятый, десятый
  сначала мышцы болят и ноют
  потом становится легче, вхожу в ритм
  главное, ни о чём не думать
  великий раздолбай Колян явно успел дунуть
  дурь здесь растёт за каждым углом
  она тут весёлая, тем-то и опасна
  по обкурке трудиться тяжко, пробовал
  прёт так, что мозги встают нараскоряку
  толку с Коляна сегодня мало
  вижу, как пацана замыкает
  надо меняться, иду будить Андрея
  
  вставай пошли
  третий час ночи, грохот разносит мозг
  Андрюха спит на пустых мешках
  долго вяло матерится и трёт глаза
  пытаясь понять, что мне надо
  берёт у машиниста закурить
  уходит вместо меня на вилы
  с ним хорошо работать в паре
  он крепкий парень из рабочей семьи
  а Колян педагогов сын и хитрован ещё тот
  поначалу кидал железячки в зелёную массу
  чтобы ломались ножи в измельчителе
  пока привозили новые запчасти
  можно было прикорнуть на часок
  но совхозники быстро вычислили его
  выдали хороших звездюлей
  теперь Колян ждёт визитов деревенского стада
  чтобы уронить рубильник на подстанции
  типа корова рогами задела
  
  вставай пошли
  атас, горячая мука валит через край
  но Колян ничего не соображает
  его глаза пусты, хихикает как идиот
  зачем-то ползает под агрегатом
  отбивается от нас с машинистом
  да, этот сегодня уже не работник
  жаль, конечно, а я-то хотел поспать часок
  придётся ишачить вдвоём
  сменное задание никто не отменял
  Колян прыгает в истерике
  пинает ногами рифлёную стену ангара
  орёт нах** нах** нах** нах**
  Андрюха навешивает ему леща
  Колян странно смотрит на нас
  убегает из ангара куда-то в темень
  духота, когда же наконец утро
  я меняю мешки, увязываю, уношу
  снова меняю, увязываю, уношу
  опять меняю, опять увязываю, опять уношу
  на ходу то и дело проваливаясь в сон
  ночь бесконечна как чёрная бездна
  
  вставай пошли
  пять утра, Андрей что-то кричит
  толкает меня тыча пальцем
  за его спиной огромное зарево
  мать честная, это горит склад с витаминной мукой
  куда мы таскаем мешки после смены
  пожар пылает во всё небо
  неужели наш Колян совсем спятил
  Колян с упоением смотрит на пламя
  его слёзы похожи на капли крови
  свобода, пацаны, свобода, кричит он
  мы неуверенно улыбаемся
  потом тоже начинаем орать и прыгать
  тело колотит нервная дрожь
  по щекам течёт что-то солёное
  в горле горький комок
  сука, это ли не счастье
  всё, теперь работы точно не будет
  машинист мечется, люди, крики, пожарка
  начальство вопит, мы не при делах
  машинист подтверждает наше алиби
  сам-то спал пьяный и ничего не видел
  от греха подальше забиваемся в каморку
  блаженно засыпаем до восьми
  да идут они все со своей мукой
  с дикой радостью думаю я
  веря, что завтра всё будет иначе
  
  вставай пошли
  заменят нас только через месяц
  совхоз спишет на пожар все свои косяки
  якобы сгорело в десять раз больше
  причина замыкание проводки
  осенью нас вызовут в крайком
  где Андрюху премируют фибровым дипломатом
  Коляна путёвкой на Кубу за триппером
  а меня наградят Почётной грамотой ЦК ВЛКСМ
  по тем временам это равносильно ордену
  но где он теперь, этот сраный ЦК ВЛКСМ
  наверное, там же,
  где моя дурацкая молодость
  и тот тлеющий окурок,
  который душной июльской ночью
  кто-то из нас нечаянно/незаметно
  уронил в мешок с зелёной мукой
  
  
  
  Роман с кайфом
  
  Как ни странно, в самый первый раз наркота
  появилась в жизни Степанова как бизнес.
  Как-то летом проживал он у своей бабушки -
  большой дом с летней кухней, куры, свиньи,
  огромный огород с полным ассортиментом,
  он окучивал картошку, поливал плантацию водой,
  караулил дом, пока бабуля торговала на рынке.
  
  Однажды позвали его на калитку знакомые пацаны,
  предложили денег за бабкину грядку мака,
  который вымахал всем местным торчкам на зависть.
  Юный Степанов не долго думал или совестился -
  бабкин мак бы всё равно долго не простоял,
  не эти бы орлы порезали на ханку, так другие,
  а вот двадцать пять рублей по тем временам
  были для школьника очень большие деньги.
  
  Потом были экзамены в институт, колхоз,
  в котором Степанов дунул свой первый косячок,
  получив невиданные доселе острые ощущения -
  то его охватывала фантастическая жуть,
  то вдруг пробивало на лютый голод,
  а уж как придавила его бульдозером "Стена",
  тот самый знаменитый альбом группы "Pink Floyd"...
  
  Его захватила с головой странная субкультура,
  в которую неопытный юноша окунулся с головой -
  в шестнадцать лет все эти перхающие смешки,
  ушлёпочное поведение, ужимки, аксессуары,
  непонятные для постороннего человека словечки
  казались ему забавными и модными.
  
  А сам процесс приготовления, все эти детали и тонкости,
  почти алхимия - кто же не хочет вкусить волшебства!
  
  Весной, после второго семестра, Степанов
  загремел в совхоз командиром отряда на АВМ,
  была такая штука, агрегат витаминной муки,
  выматывавший силы неуклонно и мучительно.
  
  Забытые всеми, студентики яростно махали вилами,
  тарили бумажные мешки с тёплой зелёной мукой,
  единственной отдушиной была трава-балдеечка,
  от которой боль и безнадёга на время притуплялись.
  
  В одну прекрасную ночь напарник Степанова Колян,
  милый добрый мальчик с доверчивыми глазами,
  перебрав зелёного зелья, запалил склад с мукой,
  понабежали тушить селяне, работу остановили.
  
  Степанов радовался временной передышке,
  смотрел на пожар и тихо плакал от счастья -
  психика за два месяца ада стала совсем ни к чёрту...
  
  Потом снова пришла тёплая разноцветная осень,
  начались новые предметы - было самое время учиться,
  но Степанова уже несло, как кораблик по мутной воде,
  он попал в плохую компанию, стал прогуливать пары,
  уверовав в свои силы, откладывал учёбу на потом,
  утешал себя, мол, возьму отпуск, пропущу год -
  но притуплённое сознание его чуяло грядущую беду.
  
  Как только приходило просветление, его накрывал страх,
  который поселился где-то глубоко внутри, под ложечкой,
  этакий мерзкий, холодный и скользкий "жим-жим".
  Все друзья его исчезали из виду один за одним,
  словно листья, сорванные зимним ветром с дерева,
  все они обещали вернуться, но увы, исчезали навсегда.
  
  Из Афгана шли гробы, об армии рассказывали ужасы -
  военкомат беспощадно хватал всех, кого отчисляли.
  Когда в январе Степанов с треском провалил сессию,
  то заикнулся матери о том, что хочет взять отпуск -
  та собрала на пропесочивание всю поселковую родню,
  тётки и дядьки сели за стол, выпили, закусили,
  стали стыдить и увещевать племянника на все голоса.
  
  Он лежал на своей детской кровати, ставшей ему короткой,
  смотрел в пыльный потолок, вдыхал домашние запахи,
  слушал все эти полупьяные торжественные разговоры
  и готов был в голос волком завыть от ужаса -
  по всему получалось, что он просто обычный неудачник.
  
  Однако за неделю голова его немного проветрилась -
  Степанов вернулся в общежитие намного раньше,
  попросту сбежал из дома, чтобы не терять время.
  
  В комнате они жили тогда впятером - сам Степанов,
   На верхнем снимке - слева Сергей Солдаткин, в центре Колюня. На нижнем снимке - ночная жизнь студента. Фото из архива
  его однокурсник, смурной и странный тип Андрюха,
  тоже работавший прошлым летом на АВМ в совхозе,
  ещё тот самый Колян, спаливший совхозный амбар,
  умудрившийся завалить все предметы семестра,
  да его тёзка, усатенький великовозрастный Колюня,
  бывавший в общежитии всё больше наездами.
  
  Светлым пятном в этой компании был Серёга Солдаткин,
  старшекурсник, живший учёбой, лыжами и Высоцким.
  Случилось так, что все они разъехались на каникулы,
  в комнате остался один только праведник Солдаткин,
  он был откуда-то с Сахалина, экономил денежку,
  чем и объяснялся его праведный образ жизни.
  
  Серёга был не жаден, но практичен и недоверчив,
  при этом, однако, весьма любопытен до всякой ерунды,
  в нём таился великий учёный-экспериментатор,
  он мог купить бутылку коньяка просто для проверки,
  действительно ли пахнет сей нектар богов клопами.
  
  Хотя Серёга недолюбливал развесёлую троицу торчков,
  но к Степанову относился почему-то по-доброму,
  а потому вник в его проблемы с учёбой и дал советы,
  самый первый - срочно перейти на ночную жизнь.
  
  Они вставали в десять вечера, садились за книги,
  потом отвлекались на постирушки или уборку, пили чай,
  снова учились, в девять утра бежали в столовку,
  чтобы потом занавесить свободным одеялом окно,
  закрыть дверь и снова завалиться спать до вечера.
  
  Солдаткин научил молодого товарища хорошей штуке -
  при полном отупении минут двадцать стоять на голове.
  Ощутив через неделю уверенность в собственных силах,
  Степанов ринулся в бой - ему, протрезвевшему, везло,
  он быстро ликвидировал свои задолженности, но...
  
  Но тут на горизонте возникла теория вероятностей,
  которую преподавал Илья Семёнович Честницкий.
  Развязался с "тервером" - за ним пришла новая беда,
  в одну прекрасную ночь кто-то проник в медпункт,
  находившийся на первом этаже их общежития,
  он работал вахтёром, но случилось всё в чужую смену,
  милицейские крепко взяли его сменщика в оборот,
  тот припомнил, что за полночь по коридору
  шастал Андрюха, бывший сотоварищ Степанова по АВМ.
  
  Закрыли и Андрюху - из медпункта пропал промедол,
  в их общей со Степановым тумбочке нашли бинты, вату,
  поэтому начали таскать теперь и того - откуда дровишки?
  На самом деле Степанов привёз бинты и вату из дома,
  но капитана такие показания совсем не устраивали -
  кроме слов вахтёра, у них больше ничего не было.
  
  Капитан начал грозить Степанову тюрьмой и армией,
  но легко прессовать только перепуганных наркоманов.
  а вот человека с нормальной психикой трудно испугать,
  и Степанов в очередной раз поблагодарил небеса за то,
  что крайне своевременно перестал убивать свой мозг.
  
  Андрюхе в камере крепко досталось, вахтёру тоже,
  но дело как-то не склеилось, всё притихло,
  а через месяц Андрюхин папаша, строгий полковник,
  во избежание статьи сам лично сдал сына в армию.
  
  В общем, жизнь вокруг бурлила и не стояла на месте,
  тут опять умер генсек, всё завертелось, понеслось,
  утихли проверки документов на дневных сеансах кино,
  вызывавшие стойкое раздражение всех влюблённых.
  
  Остепенившегося Степанова избрали в студбытсовет,
  потом в студенческий профком института.
  Конопля так или иначе возникала ещё много раз
  в его развесёлой студенческой жизни,
  теперь наступало иное время - делюганское.
  
  Самые предприимчивые меняли у селян на траву
  джинсы, магнитофоны, фотоаппараты, часы,
  потом привозили её в город - для перепродажи.
  Бизнес был рискованный, коварные крестьяне
  частенько отбирали у городских товар и крепко били.
  
  На последнем курсе их снова отправили в колхоз,
  в погранзоне дурь росла высотой с кремлёвскую ёлку,
  в местной бане Степанов однажды накурился так,
  что начал наконец-то понимать азербайджанский язык.
  
  Но курилось теперь не так, без полного погружения,
  без прежнего юношеского задора и фанатизма,
  теперь Степанов знал, что с травою шутки плохи.
  Конечно, она раскрашивала мир и меняла сознание,
  но развитию юных умов точно не способствовала...
  
  Однако по книжкам всего этого было ему не понять,
  на горьком личном опыте Степанов понял с годами,
  что настоящий кайф приносили ему не трава, не власть,
  не деньги и не огненная вода, а обычное творчество -
  от вынашивания идеи до процесса её воплощения.
  
  Колян-молодой украл у Коляна-старшего куртку,
  однако забыл о содеянном, припёрся в ней и был бит,
  потом выцыганил у Степанова сто рублей на джинсы,
  обещал привезти через неделю, а пропал навсегда.
  
  Серёга Солдаткин уехал аспирантом в Плехановку,
  прислал Степанову на свадьбу набор постельного белья,
  потом работал деканом факультета в их альма-матер.
  Степанов всё хотел заехать, пообщаться - увы, замотался.
  
  Как-то раз в самом начале лихих девяностых
  самолёт со Степановым сел в Красноярске.
  По причине того, что аэровокзал тогда перестраивали,
  транзитных пассажиров в накопитель не повезли,
  просто выпустили на полосу погулять у самолёта.
  Степанов отошёл в кустики, пригляделся и обмер -
  вот она, родненькая! - руки так сами потянулись к траве.
  Он стоял, улыбался как дурак и общипывал кустики,
  лихорадочно рассовывая листочки по карманам.
   Солдаткин С. Н., ныне декан ЭФ ХГУЭП. Фото из архива автора
  Неподалёку пристроился ещё один, с той же целью,
  они глянули друг на друга и захохотали в голос.
  
  И всю оставшуюся дорогу до Хабаровска
  блаженная истома корёжила тело Степанова
  в сладостном предвкушении давно забытого кайфа...
  
  А дурь оказалась совсем беспонтовая - не покатила.
  
  
  
  Как сдать "тервер"
  
  Предмет Ильи Семёновича, прозванного Чесноком,
  был мечтой любого наркомана - желающий, убедись.
  Шансов у Степанова сдать "тервер" было крайне мало -
  ещё до каникул он пытался сотворить сие чудо трижды,
  все три раза пролетая, как фанера над городом Париж.
  Мало того, что все лекции маэстро он тупо прогуливал,
  так ещё и по молодости лет совершил оплошность,
  позволив себе однажды в туалете высмеять Чеснока
  в компании таких же чрезмерно весёлых молодых людей,
  а тот вдруг вышел из кабинки и нехорошо ухмыльнулся.
  
  Степанов, совершив непростительную бестактность,
  решил взять тщедушного интеллигента на арапа,
  пытался навесить лапши на уши и потошнить - не вышло.
  Взял "парашюты" у добродушного Тофика Кулиева -
  успешно извлёк их, а они оказались на азербайджанском.
  В третий раз Илья Семёнович просто сразу выгнал его,
  поскольку Степанов явился на пересдачу подшофе.
  Старшекурсники рассказывали, что педант Честницкий
  каждый год пачками валит бесшабашную молодёжь,
  то ли мстит кому-то этим, то ли просто из принципа,
  но если уж попался ему на крючок - непременно жди беды.
  
  Момент для примирения был безнадёжно упущен,
  Оставалось только молиться на доброго декана,
  принципиально не желавшего отчислять Степанова,
  да зубрить "тервер" - никакого другого выхода не было.
  
  Учить теорию вероятностей в юные года очень трудно,
  особенно если ли мозги твои отравлены марихуаной.
  Через пару лет Степанов, с детства любивший математику,
  с удивлением осознал, что постиг проклятый "тервер",
  просто дорос физиологически до него, только и всего.
  А тогда он приходил сдавать "тервер" много раз,
  Честницкий, похоже, реально наслаждался тем,
  что Степанов тенью бродит за ним по аудиториям:
  - Зачем вам это всё? Идите уже, идите себе в армию!
  
  Только на шестом, или точнее говоря, девятом заходе
  Честницкий смилостивился над несчастным юношей
  после длительного и занудного внушения о том,
  что предмет надо уважать, лекции следует посещать,
  чтобы как минимум знать лектора в лицо и по имени:
  - И будет вам, эээ... Степанов, ваше счастье - три балла.
  
  Но случилось это не скоро и совсем не просто так.
  Вовсю уже шёл новый семестр, пятый по счёту,
  когда Степанова избрали председателем студбытсовета.
  его захватила вся эта весёлая круговерть,
  он сколотил оперотряд из крепких спортсменов,
  взял под контроль вахту, навёл порядок с курением.
   Весёлая студенческая жизнь. Фото из архива автора
  Как ни странно, но подчинялся он теперь только ректору,
  деканы улыбались ему - общежитие требовало заботы,
  все преподаватели дежурили в общежитии по графику,
  томясь и изнывая на вахте либо гуляя по знакомым,
  но дежурство было делом важным, хотя и неприятным.
  
  Увидав однажды в графике знакомую фамилию,
  воспитанный чеченцами Степанов запылал местью.
  Честницкий так растоптал его самолюбие за эти полгода,
  что Степанов чувствовал себя полным дерьмом.
  Унижение до сих пор напалмом жгло ему щёки -
  Честницкий явно перегнул зимой палку с пересдачей,
  поскольку студент Степанов никогда идиотом не был.
  
  Он договорился с ребятами из другого института,
  подгадал момент, помахал полотенцем в форточку,
  и несчастный подслеповатый Илья Семёнович,
  кое-как притопавший по лужам в общежитие,
  вдруг оказался в кольце агрессивных верзил,
  якобы случайно прорвавшихся в общежитие,
  не подозревая, что это просто мирные "лифчики",
  студенты лесоинженерного факультета политеха.
  Напоминавшие огромных канадских хоккеистов,
  верзилы зажали несчастного Честницкого в угол,
  но тут возник Степанов а ля Джимми Ача-Ача,
  благородный герой индийского фильма.
  
  Главный злодей, его друг Вадик по кличке Карлсон,
  работавший вышибалой в ресторане "Северный",
  был побеждён в коротком, но очень эффектном бою,
  верзилы утащили раненых, Чеснок нашёл очки,
  разглядел своего чудесного спасителя, узнал и...
  В общем, каждый в итоге получил то, что хотел -
  но теперь моральное удовлетворение было обоюдным.
  Больше Честницкий в общежитие не совался - косил,
  но со Степановым на всякий случай раскланивался.
  
  
  
  Дюймовочка
  
  В декабре далёкого восемьдесят четвёртого
  Степанов неожиданно для всех по уши влюбился
  в очаровательную маленькую первокурсницу,
  юную девочку с огромными голубыми глазами,
  которую он шутливо называл Дюймовочкой.
  Они целовались по вечерам в тёмном коридоре,
  но дальше милых глупостей дело не продвигалось,
  девица была настроена на серьёзные отношения,
  чему основательный Степанов совсем не противился,
  даже наоборот, активно стремился создать семью.
  
  Всё было решено окончательно и бесповоротно,
  девочка уехала после сессии домой на каникулы,
  а Степанов записался в зимний стройотряд -
  строить дома в совхозе неподалёку от Бикина.
  Пришлось жечь пожоги, выставлять фундамент,
  делать обвязку - всё было по-взрослому, всерьёз.
  Степанов сверлил дрелью брёвна, забивал шканты,
  бригада начинала и заканчивала работу затемно,
  на выпивку и веселье времени совсем не оставалось -
  приходили, ужинали и замертво падали спать.
  
  В один прекрасный день он чуть сдуру не погиб,
  шёл по капитальной стенке, потерял равновесие,
  едва не рухнув спиной на бетонные плиты
  с высоты второго этажа - спасло его чудо, инстинкт,
  догадался бросить дрель, раздвинуть ноги и оседлать брус.
  
  Уже на исходе строительства их нежданно навестил
  не кто иной, как сам Алексей Климентьевич Чёрный,
  живая легенда, первый секретарь крайкома КПСС,
  он прошёлся в разношенных валенках по стройке,
  назвал их орлами и молодыми строителями коммунизма,
  показал местным бонзам увесистый кулак и умчался -
  а он мог запустить и куском кирпича, если что не так.
  
  Через неделю "орлы" затеяли весёлую отвальную,
  в разгар веселья пришлось идти в деревню за брагой,
  выставленной на печь у одной сговорчивой старушки
  в украденной где-то большой фляге из-под молока.
  
  Степанов с товарищем флягу забрали, но не донесли -
  в этот тихий вечер навалило снегу выше колен,
  через каждую сотню шагов они останавливались,
  наливали по кружечке и дальше шли всё медленнее,
  пока не уснули, привалившись спинами к тёплой фляге.
  Слава Богу, что их товарищи пошли искать гонцов -
  на всю жизнь запомнил Степанов огромные снежинки,
  улетавшие назад, обратно в чёрное холодное небо -
  чего только не привидится спьяну в зимнюю ночь!
  
  Потом он добирался в общем вагоне домой,
  а когда вышел на станции, то вдруг обнаружил,
  что карманы его совсем пусты - зарплата пропала.
  Проклиная всё на свете, он пришёл к родителям,
  случайно задел подкладку и чуть не подпрыгнул -
  оказалось, что он спрятал там полученные деньги,
  но в подпитии совершенно забыл об этом факте.
  Весёлые были времена, что уж там говорить...
  
  Дюймовочка с доверчивыми голубыми глазами
  Степанова из стройотряда дожидаться не стала,
  втрюхалась по уши в сердцееда из общаги напротив,
  а добрые люди шепнули Степанову, что крутила она
  с ним, председателем студбытсовета института,
  лишь бы получить желанное место в общежитии -
  такая меркантильность Степанову была не по душе.
  
  Вдвойне неприятно было ему дежурить на вахте,
  запуская по утрам нагулявшуюся изменщицу -
  ровно до той поры, пока пресытившийся сердцеед
  не подложил свою подругу товарищу по комнате.
  Теперь страдала она, пытаясь вернуть отношения,
  но быть "запасным аэродромом" Степанов не захотел,
  он учился, и влюбляться ему было теперь недосуг.
  
  Осенью он встретил на картошке свою будущую жену,
  оказалось, что обе его пассии, прежняя и нынешняя,
  учатся в одной группе - это придавало роману огня.
  
  Через много лет жена после встречи выпускников
  рассказала ему романтическую историю о том,
  что Дюймовочка вышла замуж за хорошего парня
  из очень обеспеченной и весьма известной семьи,
  а когда тот сломал себе в автоаварии позвоночник,
  стала ему верной женой и руководит бизнесом мужа.
  Ах, как танцевал с ней муж, сидя в инвалидном кресле!
  
  Степанову не очень-то поверилось в эту сказку,
  слишком уж хорошо он знал свою бывшую подругу
  как даму прагматичную и весьма расчётливую.
  Чтобы жена отвязалась наконец с восторгами,
  он сделал вид, что тоже восхищён благородством
  и чистотой высоких отношений этой пары -
  может быть, он чего-то не знал или не понимал,
  а может быть, зря судил о людях только по себе.
  
  В любом случае жена ему совсем не поверила,
  она считала Степанова грубым, злым и толстокожим,
  что никак не помешало ей прожить с ним в браке
  целых шестнадцать лет - как раз все "лихие девяностые".
  
  Однажды Степанов проезжал мимо тех самых мест,
  где они когда-то героически строили зимой дома.
  Полный самых светлых ожиданий и намерений,
  он завернул и обрадовался - дом стоял на месте,
  вполне приличный с виду, хотя и не образцовый.
  Встреченный им у ворот дедок ответил на вопрос так:
  
  - Хто строил? Да стюденты какие-то, мать их етить!
  Поймать бы хоть одного да рыло ему начистить...
  Всё переделывать за ними пришлось, всё кривое...
  
  Всю дорогу до города Степанов истерически хохотал.
  
  
  
  Месть сантехника Вити
  
  Сырым промозглым мартовским вечером,
  когда женское общежитие номер семь
  готовилось назавтра весело отпраздновать
  очередной Международный женский день,
  вечно пьяненький сантехник Витя
  совершил мощный террористический акт.
  
  Впрочем, обо всём расскажу по порядку.
  В начале восьмидесятых седьмая "общага"
  была, как говорится, "гнездом разврата" -
  в ней проживало восемьсот студенток
  местного института народного хозяйства,
  в большинстве своём девушек приличных,
  но жители пятнадцати общаг студгородка,
  окружавших со всех сторон "цитадель порока",
  считали "куртизанками" всех поголовно.
  
  Следует сказать, что времена были тогда
  вполне даже сексуально раскрепощёнными,
  хотя ханжества, конечно, тоже хватало,
  но одно дело коллектив или, скажем, семья,
  и совсем другое - свободные отношения,
  без пап и мам, когда гормоны играют марш,
  можно одеваться как тебе заблагорассудится,
  горячие взгляды приветливых мужчин и женщин
  без стыда оглаживают твоё молодое тело -
  или вы забыли себя самих в семнадцать лет?
  
  Теперь о самом главном - при чём тут Степанов.
  Поступив в институт "национальной экономики",
  как шутливо называли его на импортный манер,
  он каким-то чудом сумел заселиться в общежитие,
  где их, молодых мужчин, было очень немного,
  они занимали всего полтора десятка комнат,
  разбросанных на пяти этажах с общими кухнями,
  умывальными комнатами и туалетами,
  и в женской массе местного населения
  выглядели как-то весьма малосерьёзно -
  этакими слоняющимися альфонсами.
  
  Стипендии не хватало, все искали работу,
  кто-то выгружал вагоны, кто-то таксовал -
  Степанова по случаю взяли вахтёром общежития,
  и то нелегально, числился Мишка, один за всех -
  его потом в 90-е расстреляли на Сахалине бандюки,
  не поделившие с Мишкой рыбацкий сейнер -
  но запись в трудовой у Степанова всё-таки осталась.
  
  Работа была суматошная и довольно опасная,
  драки случались чуть ли не каждый день,
  желающих прорваться через "вертушку"
  и попробовать пряного девичьего тела
  во все времена здесь было хоть отбавляй.
  
  Дежурили с вечера до утра, потом учились -
  подменяла суровая бабушка Иди-ка-ты-на***,
  которую боялись даже хоккеисты местного СКА,
  ходили слухи, что её выгнали из ВОХР за то,
  что она шмаляла без всяких раздумий на голос
  и положила таким макаром десятка два человек.
  
  Вечером бабушка укладывала вязанье в сумочку,
  говорила: "Ну, дожить вам до утра, щеглы!"
  исчезала в сумерках - и вся местная братия,
  накаченная до бровей спермой и винищем,
  устремлялась к дверям седьмого общежития.
  
  Через неделю Степанова знало в лицо полстудгородка,
  популярней "вахтёров нархоза" тут были если только
  Валерий Леонтьев или эстонский певец Яак Йоала -
  вахтёр мог пустить вас в желанное "чрево Парижа",
  а мог и оставить по ту сторону тяжёлой двери.
  
  По вечерам на вахте собирались с гитарой
  все лица мужского пола - от массового набега
  можно было отбиться только крепкой командой,
  поэтому в случае предстоящего "прорыва",
  о котором исправно доносила вахтёрам разведка,
  на "ринг" спешили проживающие борцы и боксёры.
  
  Витя-сантехник был робким забитым работягой,
  как-то на Новый Год он вышел погулять на улицу,
  и в пяти метрах от крыльца нарвался на пьяных,
  которые в праздничном припадке бурного веселья
  воткнули Витю, как ёлочку, в огромный сугроб -
  и замёрз бы сантехник в этом капкане совсем,
  но тут весёлые дамы вывели под руки на крыльцо
  чеченца Ширвани, и тот острым зрением горца
  разглядел в темноте специфическую Витину шапочку,
  была у него такая - смешная, полосатая, с кисточкой,
  так вот эта кисточка и спасла Витькину жизнь,
   Строительство домов в Лермонтовском совхозе, 1985 г. На фото внизу в центре - первый секретарь Хабаровского крайкома партии Алексей Климентьевич Чёрный. Фото из архива автора
  
  а вот кое-какие пальцы на ногах пришлось удалить.
  
  К тому времени, когда террорист-сантехник
  решился произвести своё жуткое святотатство,
  Степанов прожил в общежитии уже целых три года,
  имел непонятный важный титул "предстудбытсовета",
  частенько ручкался с самим ректором института,
  прекрасно знал, кто и чем дышит в общежитии,
  не брезговал помогать и "падшим женщинам" -
  сколько их пронеслось туда-сюда с деловым видом
  через его вертушку - тоже мне, секрет Полишинеля!
  
  Клиентов привозили им знакомые ребята-таксисты,
  бибикая условным образом под окнами - и вуаля!
  Сколько раз приходилось отбивать дам от хамла,
  выслушивать по ночам истеричные пьяные исповеди,
  укладывать спать на узкий вахтёрский диванчик -
  проститутки ведь тоже люди, точно такие же, как мы.
  
  Мораль совершенно не занимала Степанова тогда -
  чертовски хотелось жить, учёба тянулась бесконечно,
  но если надо было - списывали без зазрения совести,
  торговали джинсами, продавали водку по ночам,
  хотя если честно - больше, наверное, сами покупали.
  С виду такие циничные, наглые, пошлые и развязные,
  в душе все были добрыми, отзывчивыми и ранимыми.
  Он не мог припомнить злых и гадких людей.
  
  А драмы? Боже мой, какие удивительные трагедии
  чуть ли не ежедневно разыгрывались на его глазах,
  сколько сердец было разбито на ступенях крыльца,
  сколько слёз и горьких проклятий слышали вахтёры!
  Суждено было и ему самому в один прекрасный день
  стать отвергнутым возлюбленным молодой красотки.
  
  Господи, как он проклинал себя, впуская сам однажды
  на рассвете в общежитие эту нагулявшуюся дрянь,
  прятавшую от него счастливые довольные глаза,
  как он плакал потом - всё, жить больше незачем,
  как мстительно радовался её зарёванному лицу потом,
  когда его бывшую "поматросили и бросили".
  Ах, эта извечная женская склонность к вероломству...
  
  Итак, было седьмое марта, девять часов вечера,
  когда в мужскую комнату ворвалась женская толпа.
  Степанова, изволившего мирно дремать, растолкали -
  он никогда в жизни не видел столько разъярённых лиц,
  его толкали, рвали с плеч рубаху, что-то орали...
  
  Это был первый массовый психоз на его памяти,
  если не считать майско-ноябрьских демонстраций -
  наблюдать спросонок женское безобразие было жутко,
  доселе милые дамы преобразились в злобных фурий
  и вели себя крайне негативно, вымещая свою злость -
  тайком щипали, тыкали кулачками - почему, за что?
  
  "Тихха!" - от его рыка с потолка посыпалась извёстка,
  опешив, нападавшие отступили, и всё прояснилось.
  Витя, человек труда, поступил по-своему правильно.
  Он реально мыл всю зиму все эти чёртовы сортиры,
  то и дело требуя оплаты - ему обещали и не платили,
  к весне гегемоново долготерпение совсем иссякло.
  
  Витя долго слушал подколки и насмешки в свой адрес,
  разозлился и в аккурат перед женским праздником
  заколотил гвоздями-сотками двери в туалеты,
  после чего забаррикадировался в своей каморке,
  с чувством выполненного долга накатил "бормотухи",
  расхрабрился и запел козлетоном излюбленное:
  - Еду-еду-еду я, в Благовещенск еду я,
  там живут мои друзья - алкоголики и я!
  
  Ситуация была патовой - Витя предусмотрительно
  уволок единственный лом-гвоздодёр в своё логово.
  Пока утомлённые естественными потребностями дамы
  организованно бегали в соседнее мужское общежитие,
  Степанов вёл сложные переговоры с террористом,
  которые срывались несознательными гражданками,
  то и дело категорически требовавших Витиной крови.
  
  Процесс затянулся - достигнув к полночи консенсуса,
  в сопровождении беснующихся жительниц общежития
  они торжественно шествовали от туалета к туалету,
  Витя, ворча и для вида на каждом шагу упираясь,
  выдирал с визгом гвоздодёром из косяков гвозди,
  и одна крупногабаритная девушка из финансисток,
  алчно глядя на нетрезвого субтильного сантехника,
  неожиданно с восхищением резюмировала:
  "Вот это мужик! Вот это я понимаю! Сказал - сделал!"
  
  Светало. Степанов вахтёрил, отгоняя сигаретой сон,
  "жрицы любви" возвращались с ристалищ страсти,
  покупать цветы-конфеты и поздравлять было некого,
  девчонкам из группы отдарились какой-то ерундой,
  предстоял суматошный день, дежурил свой деканат,
  всё должно было происходить на высшем уровне,
  где-то в тумбочке валялась недописанная курсовая...
  
  Зевая, появился его напарник, "афганец" Сидоренко,
  недавно вернувшийся с боевой медалью из Кандагара,
  он служил в десанте и случайно остался в живых -
  не полез в БТР, нарушив приказ "всем под броню",
  и когда БТР налетел на мину, весь экипаж погиб,
  а Вовку выбросило на камни и тяжело контузило.
  
  Теперь Вовку то и дело приглашали на всякие вечера,
  юные прекрасные школьницы дарили герою цветы,
  отчего героический Вовка страшно смущался и краснел.
  Это поначалу "афганцев" привечали, потом забыли...
  
  - Ты слышал? Вчера у соседей девчонка повесилась!
  
  Сердце замерло в горле, краска ударила в лицо:
  "Накликал, напророчил! Дура, ой, дура какая!" -
  первым делом Степанов подумал про "бывшую",
  это она шастала на дискотеки в соседнее общежитие.
  - Наша?!
  - Нет, не наша, с автомобильного факультета...
  Приревновала своего жавера к какой-то шмаре, -
  по части лексики Вовка был истинным сыном Урала.
  
  Степанов неопределённо махнул рукой: "Потом!" -
  в двери уже протискивалась бабушка Иди-ка-ты-на***,
  отвечавшая одинаково на все вопросы и комплименты.
  Это означало, что наконец-то наступило утро.
  
  Он вышел на крыльцо, чтобы прогнать сонливость -
  с неба сыпало и капало, повалил снег с дождём -
  вот тебе и Восьмое марта! А он-то думал, уже весна...
  
  На улицу выпорхнули стайкой весёлые первокурсницы,
  одна из них подбежала к вахтёру и чмокнула в щёку.
  - За что? - опешив, крикнул он ей, убегающей, вслед.
  - За туалет, папочка! - донесся в ответ звонкий хохот.
  
  Он вспомнил её, конечно, как такое забудешь -
  это была та самая, щипавшая его вечером за бок.
  
  "Папочке" уже месяц как исполнилось девятнадцать.
  
  
  
  Икс в квадрате
  
  Итак, его звали Сапар Чарыев.
  Сапарчик - так окликали его все вокруг -
  был родом из солнечной Туркмении,
  небольшого росточка, вечно весёлый,
  этакий восточный человек-зажигалка -
  как только Сапарчик входил в аудиторию,
  его моментально окружали однокурсники,
  вокруг него возникало бурление, хохот,
  Чарыев был харизматичной личностью,
  и преподаватели прощали ему многое.
  
  Многое? Сапар был малообразован,
  он долго прожил в вольной степи,
  разбирался в конях и джигитовке,
  а лезгинку танцевал просто на загляденье,
  но если удалось ему когда-то закончить
  хотя бы классов пять - и то хорошо,
  многие школьные предметы навсегда
  остались для Сапарчика загадкой.
  
  Он был самый настоящий неофит, дикарь,
  и Степанов завидовал ему - на этом чистом листе
  хороший педагог мог сотворить чудеса.
  С таким же успехом при другом раскладе
  из Сапара мог бы выйти хороший курбаши,
  вылезало иногда из него что-то басмаческое.
  
  Они пересекались почти ежедневно,
  Сапар жил в общежитии, имел большой успех
  у многочисленного женского населения,
  частенько посещал ресторан "Северный",
   Яростный стройотряд. Святогорье, 1984 г. Фото из архива
  один раз его попросили подменить там вышибалу -
  знаменитого Вадика-Карлссона,
  человека с внешностью Кинг Конга,
  прозванного Карлссоном за потрясающее сходство
  с популярным тогда шведским хоккеистом -
  даже зубы у них были выбиты одинаково.
  
  В этот вечер Сапарчик стал легендой,
  на глазах Степанова он разогнал в одиночку
  дюжину обнаглевших пьяных офицеров.
  Никогда тот не видел ничего подобного -
  Сапарчик подсел за офицерский стол,
  невозмутимо взял в руки столовые ножи
  и устроил ими такие чудеса вращения,
  что мороз побежал по коже от одного вида
  этой безжалостной холодной круговерти.
  
  Глаза Сапара стали бессмысленно жестокими,
  опешившие офицеры трезвели прямо на глазах,
  а когда Сапарчик гортанно запел в тишине
  нечеловеческим, безумным и тонким голосом:
  "Рээээзать будиим, всееех рэээзать будиим!"
  то посетители ресторана сыпанули кто куда...
  
  Она стала в детстве узницей концлагерей,
  сидела то ли в Заксенхаузене, то ли в Бухенвальде,
  в восемьдесят третьем году читала лекции,
  будучи доцентом кафедры высшей математики,
  а звали её Мэри Яковлевна Заглядина.
  
  Очки, одна и та же неопределённого цвета кофта,
  одна и та же мятая юбка, ехидно поджатые губы...
  Кровавая Мэри - так прозвали её студенты,
  которых она пачками валила на экзаменах -
  была суровой и беспощадной женщиной,
  пока не встретила на своём пути Сапарджона.
  
  Чёрт дёрнул её позвать Сапара в то утро к доске!
  Наверное, она хотела постебаться над ним,
  слегка унизить маленького смуглого недотёпу,
  поставить на место улыбчивого нахального болтуна.
  - Чарыев, к доске! Пишите. Икс в квадрате... -
  аудитория зашушукалась, начались смешки,
  за её спиной студент сосредоточенно скрипел мелом,
  но гул становился всё громче, всё сильнее.
  
  Кровавая Мэри обернулась и обомлела -
  старательно обведя икс квадратом,
  Сапарчик гордо приосанился у доски
  и ждал теперь от преподавателя новых вводных.
  
  Аудитория в голос захохотала,
  и тут случилось непонятное и страшное -
  Мэри Яковлевна Заглядина тихо завыла,
  как-то неловко упала на распухшие колени -
  после фашистских лагерей у неё болели ноги -
  и на глазах оторопевших студентов
  поползла прятаться под стол.
  
  Сапар и в самом деле ничего не знал про то,
  как в математике возводят числа в степень,
  но его наивное поведение стало триггером,
  что-то щёлкнуло в мозгу Кровавой Мэри,
  врачи назвали произошедшее нервным срывом.
  
  Ей пришлось довольно долго где-то лечиться,
  вернулась она другой - тихой, пугливой,
  тем не менее начала носить что-то разнообразное,
  перестала валить студентов на экзаменах,
  её зловещее прозвище потеряло всякий смысл,
  было очень жаль её, пережившую то,
  о чём всем оставалось только догадываться.
  
  Дикий сын туркменских степей Сапар Чарыев
  как-то на Восьмое марта приволок Мэри Яковлевне
  огромный букет кроваво-красных роз,
  она очень растерялась и даже заплакала,
  Сапарчик оказался истинным джентльменом -
  недаром проживает теперь в Лондоне,
  судя по его страничке в Одноклассниках.
  
  Степанов вспомнил о том, как однажды в стройотряде
  Сапар на его глазах зарезал и освежевал
  доверчивого деревенского кобелька -
  голод не тётка, пёсика они тогда дружно скушали -
  но за жизнь обитателей туманного Альбиона
  было теперь как-то немного страшновато...
  
  
  
  Эпоха колбасного дефицита
  
  Ранней тёплой весной восемьдесят четвёртого года
  молодого студента Степанова развели -
  обманули легко, жестоко и досадно.
  Старый знакомый Степанова,
  дагестанец по имени Алик Гамидов,
  взрослый женатый парень,
  вдруг предложил обнищавшему кенту подзаработать -
  на местном мясокомбинате искали маляров,
  готовых выкрасить за майские праздники экспедицию,
  большую площадку для погрузки продукции.
  
  Степанов халтурил и раньше -
  он перебирал картошку и морковку на овощной базе,
  подрабатывал ночным сторожем в рабочей столовой,
  красить-белить кистями и валиком
  наловчился ещё со стройотрядовских времён,
  к тому же сильно поиздержался к лету,
  а клянчить денег у родителей стеснялся -
  в общем, рванулся за хитромудрым Аликом
  как прожорливая рыба за манящей блесной,
  а когда одумался - было уже поздно.
  
  Алик имел репутацию бедового человека,
  умные люди старались с ним не связываться,
  по институту ходили рассказы о его ненадёжности,
  но Степанову каким-то образом до сих пор везло -
  лично он не мог сказать об Алике ничего плохого.
  Крепкий и отчаянный дагестанец,
  известный многим по кличке Гам,
  не раз выручал его в драках,
  то и дело вспыхивавших у дверей общежития,
  где Степанов подрабатывал по ночам вахтёром,
  а однажды даже пристроил вместо себя
  бракёром на винзавод,
  пока летал на родину в отпуск.
  
  Степанов по ночам восседал над конвейером,
  по которому шли ящики с волшебными напитками,
  моля провидение только об одном -
  чтобы на бутылке хорошего коньяка
  оказалась сорвана или сбита пробка.
  Такая бутылка немедленно браковалась,
  и ароматное содержимое её плавно перетекало
  из подручного стакана в желудок Степанова.
  Главное тут было не надраться до конца смены
  в полный и окончательный драбадан.
  Как Степанов добирался потом в общежитие,
  вспоминалось ему с большим трудом...
  
  В общем, Гам позвал Степанова, тот согласился,
  поэтому виноватить было особенно некого.
  Начали работу вечером тридцатого апреля,
  закончили только к полуночи третьего мая.
  Красить балки втроём на большой высоте
  да ещё валиками на длинных палках было тяжко.
  
  Изголодавшийся в общаге Степанов
  чувствовал себя на мясокомбинате, как в раю.
  Сердобольные аборигены совали ему
  то палку копчёной колбасы, то связку сосисок.
  Борщ в местной столовой стоил три копейки,
  но такого борща Степанов нигде не видал больше -
  мяса в нём было куда больше, чем капусты!
  
  Ну, насмотрелся, конечно, как идёт процесс
  изготовления разных мясных деликатесов -
  завод по случаю выходных был пуст,
  маляров просили поднести мешки с протеином,
  засыпать нитрат натрия в огромный чан,
  вокруг которого сновали здоровенные крысы.
   Цены на колбасу в 1983-м году. Если учесть, что оклад инженера был тогда 120 рублей, то вроде бы и ничего. Но такого ассортимента сразу в одном месте авторне помнит. Фото из архива
  Степанов был парень деревенский, не брезгливый,
  а вот его напарник-маляр Вовчик, нудный дылда,
  которого Гам привёл в бригаду из-за длинного роста,
  так тот натурально зеленел от одного вида колбасы.
  Но всё на свете когда-нибудь заканчивается.
  
  Тёплой майской ночью в последний раз
  Степанову вынесли из цеха два батона ветчины,
  он сунул её в щель под бетонным забором,
  вышел за проходную, подобрал пакет и был таков -
  за праздники наловчился тырить мясопродукты
  не хуже любого местного работяги.
  
  Выспавшись, Степанов пошёл за расчётом.
  Тут-то и выяснилось, что получать нечего -
  Гамидыч забрал все их денежки ещё с утра.
  Он помчался к дагестанцу на квартиру,
  но жена Гама, однокурсница Степанова Татьяна,
  красивая и тонкая гордая чернобровая дивчина,
  зло и неприязненно отвечала Степанову,
  что мужа нет, мол, и неизвестно,
  ушёл разбогатевший Алик в пьяные куражи,
  вскоре всплывёт в общежитии,
  ждите там своего дружочка.
  
  Степанов сгоряча наговорил Танюхе лишнего,
  ведь знакомы были с ней давно, ещё с абитуры,
  долго жили рядом, делились последним -
  а тут вышла вот такая ерунда...
  Когда первая, самая жгучая, горечь обиды прошла,
  другой бы плюнул и махнул рукой на всё,
  но Степанов был горяч и разгневался не на шутку -
  он вернулся на мясокомбинат и начал своё следствие.
  
  Как это так - его, без пяти минут крупного специалиста
  в области народного хозяйства, обманули?!
  В ход пошло всё - Степанов пообещал директору,
  что дойдёт до первого секретаря крайкома партии,
  с которым лично знаком по совместной работе на селе.
  Ну да, тот приезжал как-то на поля в их совхоз,
  так что Степанов особо-то и не врал -
  ужо Алексей Климентьевич всех здесь пересажает!
  
  Мясокомбинатовские жулики вдруг засуетились,
  выдали Степанову из кассы от щедрот
  целых двадцать рублей с мелочью,
  всучили пакет сосисок и колбасы,
  дали талоны в столовку ещё на месяц.
  Степанов - исключительно для порядка -
  поорал ещё минут десять у них под окнами,
  обещая вернуться назад вместе с ОБХСС,
  потом откусил от пахучего кольца краковской
  и поехал в своё общежитие восвояси.
  
  Казалось бы, тут в этой истории можно ставить точку.
  Вовсе нет, на следующий день Степанов
  встретил на паре жену Гамидова, Татьяну -
  под глазом её расцветал свежий синячище,
  явно полученный от руки дикого спьяну Алика.
  Татьяна держалась вызывающе,
  но Степанов-то видел, что гордость её
  вот-вот хрустнет и переломится,
  уж сколько он повидал этих молодых женщин,
  словно в наказание за свою неземную красоту
  лишённых простого человеческого счастья.
  
  Степанов вспомнил детство, добрую бабулю,
  которую охаживал тяжёлыми сапогами пьяный дед,
  страшные пятна синяков на её мягком теле -
  так и просидел он весь остаток пары в аудитории,
  вперив в окно сухой испепеляющий взгляд,
  моля Того, кто правит этим безумным миром,
  снизойти до несправедливостей людских,
  наказать зло и навести порядок.
  
  Вечером на вахте общежития он увидел Алика,
  тот был в стельку пьян, угрожал всем,
  махал руками, нарывался - и в итоге нарвался
  на пару каких-то никому незнакомых ребят,
  которые отвели его за угол и так отделали,
  что пришлось в итоге вызывать "скорую".
  Думали, что Гам не выживет,
  били его крепко, профессионально,
  так, что кровь хлестала из него ручьём -
  это уже потом дознались, что били деловые,
  которым Алик Гамидов проигрался в хлам.
  
  Оказалось, что Бог не Яшка,
  Бог видит, кому тяжко -
  били дагестанца по делу, имели право.
  Через пару дней Степанов
  встретил Алика в общежитии снова.
  Держась за стену, тот брёл, пряча лицо -
  ему так "удачно" прилетело в переносицу,
  что оба глаза надёжно заплыли кровью -
  что-то жалостно бубнил,
  отдам долг шмотками, мол,
  совал свой ремень из настоящей кожи
  в качестве аванса за то,
  что забрал себе неделю назад.
  
  - Алик, Алик... Как ты мог? Я ж тебе верил!
  Да ладно, свои люди, решим как-нибудь... -
  бормотал Степанов, стараясь не смотреть
  в исчерна-кровавые гамидовские зрачки,
  переполненные бедой, болью и скрытым отчаянием.
  Он боялся увидать там скорое будущее Алика,
  которое с такими-то долгами всем и каждому
  представлялось весьма малоприятным.
  
  Где-то позади, в тёмной глубине коридора,
  он увидел смутно белеющее лицо Татьяны.
  Запоздалая догадка поразила Степанова -
  наверняка этот свой огромный синячище
  она получила от мужа из-за него, дурака,
  попрекнув хмельного Гама
  бессовестным предательством.
  Он хотел ей сказать при встрече
  пару добрых тёплых слов,
  но дороги их так и разошлись навсегда.
  
  Говорили, что вскоре она развелась с мужем.
  Степанову хотелось верить, что это так.
  Через месяц талоны в столовку закончились,
  Степанов уехал в очередной стройотряд,
  всё реже вспоминая это сытое время.
  Мясокомбинат вспоминался ему с тёплой грустью -
  именно после истории с Гамидовым
  Степанов отчего-то наивно уверовал,
  что зло всегда будет неотвратимо наказано.
  Надо было только немножечко потерпеть, да?
  
  
  
  Яростный стройотряд
  
  Степанов жил в кабине автокрана уже пятые сутки.
  Вообще-то у японского TADANO было две кабины,
  нижняя водительская и верхняя для крановых работ,
  но проникнуть в водительскую кабину
  с помощью чудом найденной им отвёртки
  Степанов так и не смог, а ломать замок не хотелось,
  пришлось залезать на кран и спать там -
  а иного выхода у него просто не было.
  
  Посёлок Святогорье, где работал их стройотряд,
  стоял посреди тайги в тридцати километрах
  от трассы Хабаровск-Владивосток.
  Тогда, в восемьдесят четвёртом году,
  была здесь никем не пуганная глухомань,
  студентов местные вообще увидали впервые,
  долгое время считали приезжих "химиками" -
  зеками, отбывающими трудовое наказание.
  Кто ж по своей воле поедет в такие места?
  
  Посёлок был так себе, одно название,
  ни молодёжи, ни развлечений не имелось,
   Автокран TADANO. Фото из архива автора
  за коровниками бесхозно и бурно росла конопля,
  которую Степанов с товарищем по несчастью -
  они с Игорем Запарацким приехали квартирьерами -
  ободрали в первый же вечер и оприходовали.
  Ещё была речка в получасе ходьбы от вагончика,
  мошка и комары в невероятном количестве
  да недостроенные блочные домики на две семьи,
  которые им предстояло доводить до ума.
  
  Пропив все деньги в первые же три дня
  в надежде на скорый приезд стройотряда,
  квартирьеры приуныли - заселение задерживалось,
  что-то не срасталось с пропусками в погранзону,
  поэтому им пришлось ещё неделю жить впроголодь,
  Запарацкий охотился с луком на загулявших кур,
  Степанов тырил молодую картошку,
  обоих поймали, пришлось идти в батраки -
  пилили-кололи бабулькам дрова за еду и выпивку,
  строили навес над будущей столовой и вяло ругались.
  
  Потом наконец-то приехал их стройотряд,
  начались трудовые будни - принимали бетон,
  который им возили с растворно-бетонного узла
  на самосвалах за сорок километров -
  частенько в пути случалась заминка,
  в жару бетон приходил уже затвердевшим,
  Степанов лез на борт и долбил его ломом,
  потом затирал раствор в опалубке, делал стяжку -
  ещё после восьмого класса он попал на стройку,
  подрабатывал у родного деда плотником,
  поэтому дело своё знал туго и не понаслышке.
  
  Как-то раз бригадир послал его в управление,
  которое находилось недалеко от райцентра,
  Степанов решил вопрос, но попуток назад не было.
  Тогда он остановил какой-то знакомый самосвал,
  но свободного места в кабине не оказалось,
  Степанов залез босыми ногами в жидкий бетон,
  так и ехал километров тридцать, стоя в кузове,
  гравий тыкался ему в голень, как будто рыба,
  а бетон становился всё гуще, плотнее, твёрже...
  
  Бригада у них была небольшая - двенадцать ребят,
  ему, как самому молодому, достался затир,
  верхонок не хватало, пальцы болели и кровоточили,
  ещё много лет потом люди с уважением смотрели
  на его сбитые костяшки, спрашивая: "Каратэ?"
  В моде тогда был Цой и видео с Брюсом Ли -
  конечно, Степанов важно кивал головой: "Каратэ!"
  
  Ещё полсотни студенток были на отделочных работах,
  девчонки малярили-штукатурили внутри домиков.
  Выяснилось, что неподалёку работают волгоградцы,
  тоже студенты - полсотни мужиков и одна повариха,
  возникло неудержимое влечение полов,
  которое решили реализовать на День строителя,
  организовав совместный пикник на природе.
  
  День выдался невероятно жаркий и солнечный,
  тёплая водка на свежем воздухе сделала своё,
  Степанов возился с магнитофоном и усилителем,
  потом выпил с устатку и неожиданно сомлел в тени,
  а когда проснулся, то долго не понимал,
  плакать ему или смеяться -
  роща была полна пьяных голых совокупляющихся тел,
  полуживые от жары рычащие студенты,
  полумёртвые визжащие студентки под ними -
  Боже, какой это был бы сюжет для Тинто Брасса!
  
  Благовоспитанный Степанов в ужасе смотрел,
  что вытворяют его пьяные в драбадан сограждане,
  ползающие на карачках посреди поляны,
  блюющие, стонущие, похожие на зомби,
  он думал, что ему всё это только снится - увы.
  Его знакомая, ранее вполне приличная девица,
  вдруг подползла к нему, нехорошо улыбаясь,
  зачем-то начала целоваться, полезла ему в штаны,
  он не знал, что с ней делать, она заплакала...
  
  Кое-как немногим трезвым удалось собрать
  всю эту компанию алчных адептов промискуитета
  в заранее приготовленные для этого автобусы,
  однако в дороге налетел ураган, засверкали молнии,
  половина влюблённых пар осталась в Святогорье,
  другая половина помчалась в лагерь волгоградцев,
  все койки в вагончике Степанова оказались заняты,
  он вздохнул, запасся чем мог и ушёл жить в кран,
  оставленный строителями неподалёку от их вагончика.
  
  Едва он влез в кабину, как ударил страшный ливень,
  который шёл целых пять суток без перерыва...
  
  Иногда Степанов слезал с крана на грешную землю,
  бродил по домикам, искал, чем бы поживиться,
  денег не было, строители пережидали тайфун дома,
  волгоградские казановы тоже вскоре оголодали,
  одной любовью сыт не будешь - взломали кухню,
  урча, сожрали чёрствый хлеб с маргарином,
  сварили ведро слипшихся серых макарон -
  на этом продукты закончились, а вот ливень нет.
  
  Но всё на свете когда-нибудь проходит...
  Тайфун испарился, лето спешило на выход,
  в один прекрасный день Степанов с бригадиром
  поехали в строительное управление за расчётом,
  долго ругались и спорили с матёрым прорабом,
  потом наконец-то получили расчёт деньгами,
  весело пили у прораба дома весь вечер мировую,
  утром проснулись - а денег-то нигде и нет.
  
  Бригадир Ширвани, чеченский борец-классик,
  объявил прорабу кирдык и начал искать нож поострее,
  обыскали весь дом - никакого результата.
   Ширвани, Хабаровск, 1983 г. Фото из архива автора
  Заявлять в местную милицию смысла не было,
  Ширвани отправил Степанова с попуткой в лагерь,
  сунул тому в кабину под ноги пустую молочную флягу -
  когда-то брали молоко и обещали вернуть колхозу тару,
  Степанов просидел на ней весь давешний пьяный вечер,
  поскольку мебели в апартаментах прораба было мало.
  
  Попутка высадила его почти у самого Святогорья.
  Степанов, обросший за лето густой рыжей бородой,
  одетый в вылинявшие рабочие штаны, разбитые кеды
  и выгоревшую на солнце от пота клетчатую рубашку,
  был очень похож в то время на молодого Олега Куваева,
  "Территорию" которого прочитал через пару лет.
  
  Он присел на флягу - идти в лагерь не хотелось.
  Столько каторжного труда было потрачено впустую,
  сколько планов и надежд отныне пошло прахом -
  за лето он заработал четыреста шестьдесят рублей,
  их хватило бы на четыре пары джинсов "Супер Райфл"!
  
  Степанов докурил, встал, закинул флягу на плечо -
  и тут внутри неё что-то явственно прошуршало.
  Опустил флягу на землю - и снова что-то услышал.
  Он открыл защёлку на крышке и заглянул внутрь -
  так и есть, в обычной авоське лежали рублёвые пачки.
  Это была их зарплата, целая и невредимая.
  
  А вот каким образом деньги оказались внутри фляги,
  так и осталось навсегда страшной тайной...
  
  
  
  Белый бетон, или Яростный стройотряд-2
  
  Не так давно Степанов,
  гордившийся своей отменной памятью,
  обнаружил в ней первый серьёзный провал.
  
  Речь шла о самосвале с бетоном.
  Летом восемьдесят четвёртого года
  Степанову довелось работать в стройотряде
  на строительстве двухквартирных домов
  в таёжном посёлке Святогорье.
  Жидкий бетон туда привозили на самосвалах,
  сливали в большую квадратную ёмкость,
  называвшуюся в народе "короб на санях",
  а уже оттуда Степанов сотоварищи носилками
  растаскивали его по всей территории стройки.
  
  В основном из бетона делали тротуары -
  так называемые отмостки вдоль стен домов.
  Вода, цемент и гравий за час езды по грунтовке
  иногда успевали затвердеть до такой степени,
  что бетон приходилось откалывать в кузове ломами,
  и тогда приёмка раствора превращалась в ад -
  попробуй-ка помаши на июльской жаре
  длинным десятикилограммовым копьём.
  
  И вот однажды в самом конце рабочего дня
  по странному стечению обстоятельств
  пришёл самосвал с невиданным чудом -
  бетоном марки "снег",
  для изготовления которого шёл мельчайший песок.
  Что там случилось на растворо-бетонном узле,
  так и осталось навеки загадкой,
  суть драмы была в том,
  что весь этот шикарный бетон
  оказался в Святогорье совсем лишним -
  укладывать его было уже просто некуда.
  
  Бедолага-водитель чуть не плакал -
  бетон в кузове схватывался прямо на глазах,
  всё решали минуты.
  Выгружать бетон в кювет или на чей-то двор
  было категорически запрещено,
  тайное всегда становится явным,
  а в те андроповские времена за такие шуточки
  с государственным имуществом
  запросто сажали в тюрьму.
  
  И тогда Степанов велел поднимать кузов,
  чтоб хотя бы выгрузить бетон в короб на санях.
  Он прекрасно помнил,
  как обрушивались в короб тяжёлые пласты,
  такого белого, чистого, яркого, что резало глаза,
  помнил, как из последних сил бил ломом,
  и стальное эхо кузова отдавалось в его ушах,
  помнил, как стонал и рычал от боли в мышцах,
  а вот дальше не помнил ничего...
  
  Куда потом делся бетон, Степанов запамятовал.
  Он уже начал даже сомневаться - "а был ли мальчик?"
  В его мозгу, безнадёжно испорченном идеями Таврова,
  возникла вдруг странная ассоциация,
  бетон очень напоминал человеческий опыт,
  песок, вода и цемент были знаниями,
  которые превращались в нечто такое,
  что могло бы наполнить любую форму,
  воплотиться в нечто важное и нужное людям -
  в конструкции зданий и мостов,
  в прекрасные памятники,
  в трассы и магистрали.
  
  Но если немного запоздать
  с формализацией человеческого опыта,
  то он станет закостеневшим и никому не нужным,
  осознание невостребованности погубит человека,
  жизнь которого станет отныне напрасной и постылой -
  кому и зачем нужен самосвал
  с застывшим бетоном в кузове?
  Может быть, это видение о выгрузке
  было послано Степанову откуда-то свыше,
  как некое предостережение или напоминание -
  спеши реализовать свой опыт, свои возможности,
  не то твой высококачественный бетон застынет?..
  
  Но Степанов пошёл до конца.
  Он разыскал своего однокашника,
  чтобы задать тому единственный вопрос,
  который измучил его за эти месяцы -
  куда делся тогда проклятый белый бетон?
  
  Всё оказалось очень просто.
  На соседнем участке работал экскаватор,
  за пять минут отрывший на обочине большую яму,
  куда весёлые студенты быстро перекидали раствор.
  А Степанов не мог этого вспомнить
  по одной банальной причине -
  его срочно вызвали тогда к прорабу за нарядами.
  Степанов обрадовался отгадке -
  а ведь он-то уже всерьёз считал, что спятил.
  
  
  
  Пасхальное дежурство
  
  В 1984 году в СССР насчитывалось 282 тысячи добровольных народных дружин (в составе которых действовали 40 тыс. оперативных комсомольских отрядов), 50 тыс. пунктов охраны общественного порядка и 13 млн дружинников, ежедневно на дежурство выходили до 400 тыс. человек.
  
  В восемьдесят пятом году двадцатого века
  День космонавтики совпал с пасхой,
  что почему-то всех невероятно обрадовало.
  То ли Гагарин воспринимался как мессия,
  то ли объединял их с Иисусом Христом тот факт,
  что оба вознеслись на небеса -
  оставалось только гадать.
  
  Степанов столь сложными размышлениями
  в ту далёкую пору как-то совсем не заморачивался,
  жил спокойно, учился, отрывался,
  и даже представить себе не мог,
  что появившийся в марте говорливый генсек
  вскорости устроит в стране такой кордебалет,
  что слабо никому не покажется.
  Пока же всех вокруг радовало только одно -
  закончилось наконец-то время сплошных похорон.
  
  Перед самым праздником Степанова сотоварищи
  вызвали в деканат, где предупредили о том,
  что студенческому оперотряду института
  выпала высокая честь отдежурить в церкви
  в момент празднования верующими Пасхи.
  Прошла суббота, к вечеру солнце скатилось в Китай,
  дунул свежий холодный ветерок с Амура.
  Закупив в магазине на вечер побольше вина,
  они завалились всей гурьбой в райком комсомола
  получать последний инструктаж.
  
  - Вам, студенческому оперативному отряду,
  поручено сегодня до утра охранять верующих,
  чтобы все эти пережитки прошлого,
  одурманенные религиозной демагогией,
  смогли спокойно отпраздновать в своей церкви Пасху.
  Задача проста - надо будет встать цепью в периметре,
  пресекая правонарушения несознательных граждан,
  и в таком режиме вам предстоит
  продержаться любою ценой до утра.
  Ну, примерно так же, как в картине "Вий"
  известный киноактёр Леонид Куравлёв, ха-ха...
  
  Степанов с друзьями оценили юмор, весело поржали,
  потом не спеша выдвинулись к деревянной церкви,
  стоявшей посреди заросшего кустами
  так называемого "частного сектора",
  открыли ворота и шумно завалились в притвор.
  Навстречу им вышел батюшка, отец Владимир,
  высокий, строгий, совсем не старый ещё мужчина,
  приходивший иногда поиграть в мини-футбол
  на известную всем площадку за политехом.
  - Сколько будет вас, ребятки? - спросил батюшка.
  Услышав в ответ "тринадцать", он слегка побледнел,
  потом мелко перекрестился и молча ушёл в храм.
  
  Оперотрядовцы, немного осмелев, накатили вина,
  сходили посмотреть, как красиво горят свечи.
  Стемнело, начал потихоньку накрапывать дождик,
  в периметр повалил народ, все трезвые, разодетые.
  Степанов зашёл в бревенчатый молитвенный дом,
  подивился тому, как внутри уютно и тепло.
  
  Благообразный старичок вёл мирный диспут
  с однокурсниками Степанова - охмурял, конечно,
  но юных атеистов, которых в тепле слегка развезло,
  было, как говорится, хрен возьмёшь за полтинник.
  Они горячились, цитировали Маркса и Ленина,
  народ вокруг добродушно посмеивался -
  все тут были словно ударены пыльным мешком,
  странноватые люди, не от мира сего, слишком добрые,
  совсем не похожие на обычных горожан.
  
  Навестив припрятанный за храмом заветный рюкзак,
  Степанов принял свою дозу пахучей "Чашмы",
  посмеялся тому, как борец Магомед топчется,
  сгорая от любопытства, у дверей храма,
  боясь гнева Бога - то ли своего, то ли православного.
  
  Наконец наступила полночь, ударили в колокола,
  пьяненькие оперотрядовцы разбрелись по местам,
  Начался крестный ход, вынесли образа,
  вышел народ, пряча свечи от ветра в ладонях.
  На священнике засияла огнём золотая риза,
  вырос и окреп хор голосов, люди нестройно запели,
  крестный ход начал неспешный размеренный шаг,
  мимо студентов, превратившихся в немые столбы.
  
  Лишь только процессия завернула за угол,
  послышался страшный раскат грома,
  ветер сыпанул песком и пылью в глаза,
  небо словно ощерило злобную пасть -
  оперотрядовцы вмиг протрезвели,
  волосы у Степанова встали на голове дыбом,
  он почувствовал неприятную дрожь в ногах,
  адский холод внутри и мороз по спине.
  
  Казалось, всё, аут, финита ля комедия -
  люди пропали в неведомой мгле,
  время остановилось, стрелки часов замерли,
  тьма вокруг наполнена диким ужасным гневом,
  чудилось, будто Китеж встаёт из озёрных глубин,
  мертвецы выходят из могил, завывая...
  
  Но свет, слабый, неровный, вдруг появился из-за угла,
  человеческое пение достигло слуха Степанова,
  и он обрадовался было возрождению мира,
  но увы - всё это случилось совсем ненадолго,
  после второго исчезновения крестного хода за храмом
  ветер ударил им в лица с новой яростной силой,
  с неба полетели редкие крупные капли дождя.
  
  В третий раз они услышали грозное пение,
  потом ударила белая молния, загремел гром,
  стоять в оцеплении не было больше сил,
  вина в рюкзаке уже не осталось,
  Степанов устал и промок, он шатался,
  странная судорога сводила его пальцы в щепоть,
  ему стало страшно, он взглянул на соседа -
  битломан и эстет Коленька пал на колени,
  крестясь так, будто за ним гонится чёрт.
  
  На заднем дворе мелькали какие-то странные тени,
  кто-то лез снаружи через высокий чёрный забор,
  в студентов полетели камни, пустые бутылки.
  Степанов помнил драку, милицию, ливень стеной...
  Потом было долгожданное сизое утро,
  их довезли в "бобиках" прямо к общаге,
  где все они попадали спать, где и как попало.
  
  ...Через месяц генсек объявил в стране Перестройку,
  начались всевозможные "ускорения",
  приняли указ о запрете торговли алкоголем,
  летом Степанов слетал на практику в Петропавловск,
  потом прошёл военные сборы и стал лейтенантом,
  отбарабанил четыре зимних месяца
  на преддипломной практике в Перми,
  через год получил заветный синий диплом,
  значок в виде ромбика, который тут же потерял,
  а его знакомых легко раскидала по стране судьба.
  
  Но тогда Степанову было совсем не до учёбы,
  в начале мая он неделю провалялся в больнице,
  после драки в церкви из почки вышел камень,
  застрявший в мочеточнике на долгих шесть лет,
  Степанов ездил с этим неудобством по стране,
  то и дело тут и там его настигали почечные колики,
  от которых не хотелось больше жить,
  но потом наступало утро, боль уходила,
  а юный дурак Степанов снова летел куда-нибудь
  "за туманом и за запахом тайги"...
  
  А может быть, вся эта история с камнем
  случилась именно потому,
  что в ту страшную пасхальную ночь
  он - единственный из всех -
  так и не склонил головы перед Богом?..
  
  
  
  Туфта
  
  История эта случилась со Степановым
  зимой восемьдесят шестого
  в заваленной снегом по самые окна Перми,
  во время преддипломной практики,
  которую проходил он в "Запууралглавснабе",
  учреждении, чьё грозное загадочное название
  напоминало имена древних персидских царей,
  а на самом деле расшифровывалось как
  "Западно-Уральское Главное территориальное
  Управление Государственного комитета СССР
  по материально-техническому снабжению".
  
  Управление располагалось на Орджоникидзе, 15.
  Особняк в стиле сталинского ампира
  со львами у парадного входа,
  построенный пленными немцами,
  стоял почти на самом берегу Камы.
  Многоярусные люстры, паркет,
  огромные лестницы с массивными перилами -
  всё это великолепие ошарашивало,
  опьяняло почище бутылки шампанского,
   Пермь, бывшая Орджоникидзе, 15. Фото из архива автора
  
  выпитой махом на голодный желудок.
  
  Но протекала в этом заведении
  самая обычная канцелярская жизнь,
  которой жил ещё знаменитый "Геркулес",
  дотошно описанный Ильфом и Петровым
  в знаменитом романе про Остапа Бендера.
  Всю зиму в "Запууралглавснабе"
  принимали заявки на будущий год,
  сводили их и отсылали в Москву,
  осенью получали из Госснаба "фонды"
  и распределяли их по заявителям.
  
  Соотношение запросов и ответов
  было стабильным - десять к одному.
  Заявки всегда завышались,
  а разнарядки беспощадно урезались.
  Всё распределялось только сверху,
  закупка на стороне возбранялась,
  везде царил тотальный дефицит,
  столы были завалены прошениями,
  пороги оббиты просителями,
  но вытрясти всё необходимое из Госснаба
  было таким же безуспешным делом,
  как раскачивать огромную яблоню
  для падения недозрелых яблок...
  
  Описывать страну, которой больше нет,
  дело чертовски неблагодарное.
  Неизбежно приходится то удлинять строки,
  то давать пояснения сухим канцелярским языком,
  и вообще чувствовать себя чем-то обязанным...
  
  Куратор практики, патриарх лет восьмидесяти,
  лично знакомый с самим Л.И.Брежневым,
  доживавший век в должности начальника отдела
  по внедрению новых форм снабжения,
  щедро поделился со студентами воспоминаниями,
  милые дамы-сотрудницы незамедлительно
  снабдили Степанова и его напарника Лёшку
  "дубовиком", то есть черновиком диплома,
  любезно оставленным для потомков
  предыдущими практикантами,
  оставалось переписать и вставить свежие цитаты
  из материалов последних пленумов ЦК КПСС -
  словом, преддипломная практика
  обещала стать для Степанова с Лёшкой
  прекрасным и удивительным временем.
  
  Вдобавок им сразу же предложили
  все четыре месяца преддипломной практики
  поработать на полставки инженерами
  в местном "Запуралкомплектоборудовании".
  Вот ведь какие были названия тогда,
  они всё говорили читающему их,
  не то что нынешние "Эльдорадо"
  или, прости Господи, какой-нибудь ООО "Тритон".
  Хлебом торговали в "Хлебе",
  тканями - не поверите! - в "Тканях",
  а часами - сами понимаете где.
  
  В ту зиму Пермь завалило снегом так,
  что транспорт по утрам еле ходил,
  на работу приходилось добираться пешком.
  Они жили далековато от управления,
  под окнами общежития был огромный овраг,
  за оврагом - знаменитая Мотовилиха,
  а над оврагом возвышался лыжный трамплин,
  где по выходным шли тренировки,
  за которыми практиканты наблюдали из окна,
  шумно прихлёбывая по утрам жиденький чаёк
  под шлягер сезона - песню Малежика
  про леденцового лилипутика,
  имевшего склонность лизать лиловый леденец.
  
  Шестьдесят рублей в месяц во все времена
  были для студента деньгами немалыми
  и на дороге совсем не валялись,
  опять же Степанов рассчитывал
  получить навык реальной работы
  по своей грядущей специальности,
  а потому они с Лёшкой сразу же помчались
  устраиваться на новую работу.
  И откуда было знать тогда Степанову,
  что именно там, в пыльной комнатке
  "Запуралкомплектооборудования",
  буквально через пару месяцев
  окончательно рухнет его искренняя святая вера
  в светлое будущее человечества.
  
  Юношей немедленно усадили за столы,
  дабы срочно свести воедино данные
  только что закончившейся на Урале
  переписи неустановленного оборудования.
  О компьютерах тогда и не слыхивали,
  в ходу кое-где внедрялись ЭВМ -
  электронно-вычислительные машины
  с таинственными дырчатыми перфокартами,
  но эти машины были огромных размеров,
  калькуляторы считались фантастикой,
  вся страна щёлкала костяшками на счётах.
  Руководил процессом старший инженер,
  благостный белобрысый мужичок,
  удмурт по национальности,
  носивший весёлую фамилию Ананьин,
  которую сам он писал через "А",
  произнося почему-то через "О".
  С виду дядька мирный и добродушный,
  он впился в студентов как клещ,
  заставляя пересчитывать вручную по много раз
  данные огромных "портянок" -ведомостей,
  присланных со всех заводов и строек.
  
  Шли дни, пробежал месяц,
  не за горами была коллегия "Запууралглавснаба",
  наконец-то родилась искомая конечная сумма.
  Ананьин лично напечатал справку,
  зачем-то подул на неё, перекрестил,
  торжественно улыбнулся и воспарил к руководству,
  откуда примчался менее, чем через полчаса
  с таким видом, словно за ним гнался сам чёрт.
  - Пересчитывайте! Срочно! -
  выпучив мутные от ужаса глаза,
  с ходу заорал он на практикантов,
  и они снова начали ворочать
  огромные альбомы с подшитыми отчётами.
  Новая цифра получилась гораздо больше первой -
  явно кто-то из нас немного ошибся.
  Ананьин перепроверил её,
  обхватил голову руками
  и чуть было не заплакал.
  
  Практиканты ничего не понимали.
  и это злило их больше всего.
  Лёшка, тренировавшийся как бегун-спринтер,
  имел соответствующий виду спорта
  нервный характер,
  его психика не выдержала,
  он пригрозил Ананьину кулачной расправой,
  тот испугался, запаниковал,
  организовал из сейфа бутылку водки,
  напился с пары рюмок в хлам
  и выдал студентам страшную тайну:
  новые данные их подсчётов
  ещё больше не вписывались
  в заказанную свыше тенденцию!
  Если в позапрошлом году
  на складах пылилось оборудования
  на два с половиной миллиона,
  а в прошлом - уже на три,
  то сегодняшняя цифра в семь миллионов
  уже криком кричала о том,
  что на Западном Урале царит бардак,
  о том, что мёртвым грузом оседают там
  громадные государственные деньги.
  
  На следующее утро Ананьин,
  похмельный, злой и взъерошенный,
  принял наконец трудное решение.
  Он отпечатал новую справку,
  в которой вместо семи миллионов
  стояли всего-навсего три с половиной,
  и вернулся через пять минут
  с радостной вестью о том,
  что великая задача выполнена.
  Степанов посмотрел-посмотрел на то,
  как ликуют Лёшка с Ананьиным,
  как накрывают стол с закусками,
  потом нашёл предлог смыться,
  долго в смятении ходил вдоль берега Камы,
  где ноги сами занесли его в зоопарк.
  
  Зимний зоопарк в любом городе -
  всегда зрелище несколько странное,
  и пермский исключением не был -
  спал на снегу грязный старый верблюд,
  ворчал из угла недовольный медведь,
  бегали туда-сюда молчаливые волки.
  
  В душе Степанова было пусто.
  Нет, не противно, не пакостно,
  а именно пусто, холодно и темно.
  Ему было глубоко наплевать
  на все эти кунштюки с цифрами,
  поскольку не первый год жил он
  в Стране Великой Туфты,
  повидал многое и был уверен,
  что всё это бл*дство навсегда,
  потому что мир таков, каков есть,
  и другой наша страна никогда не будет,
  коммунизма из-за всеобщего вранья
  нам точно никогда не видать,
  и ничего в этом порядке вещей
  уже вряд ли можно будет изменить.
  Господи, как же он был прав -
  но как же сильно он тогда ошибался...
  
  Закавыка была вот ещё в чём.
  Преподаватели учебных заведений,
  по большинству люди прогрессивные,
  тайно пропитывали желающих учиться
  некоторой толикой свободомыслия,
  давали читать студентам перепечатки
  статей западных экономистов,
  организовывали на семинарах дискуссии.
  Руководителем практики у Степанова
  был заведующий кафедрой снабжения,
  невероятно толковый дядька,
  он предлагал Степанову аспирантуру,
  умело разжигал в нём интерес к науке.
  
  Поэтому туфта, конечно, была для Степанова
  серьёзным ударом ниже ватерлинии -
  оказывалось, что расчётные данные
  лучших учёных-экономистов страны
  основывались чёрт знает на чём,
  на всеобщем и полном очковтирательстве,
  на выдумках ананьиных иже с ними,
  а на самом деле поезд давно был в огне,
  и тогда, в 86-м, на берегу Камы
  Степанов впервые явственно услышал
  гибельный скрежет шпангоутов
  слепо летящего на рифы
  корабля великой империи.
  
  Предстоявшее распределение
  радости никакой ему не доставляло,
  хотя мест было в избытке,
  на заводах, в управлениях, на базах
  требовалась молодая кровушка,
  но он пребывал в полном раздрае -
  Степанову предлагали аспирантуру,
  обещали офицерскую карьеру, должность начфина,
  но всё это было не то, не его...
  
  Он уже собирался было уйти из зоопарка,
  но хитрый пьяненький сторож
  вдруг предложил ему посмотреть обезьян -
  на зиму их запирали в тёплом бараке,
  посреди которого был выгорожен проход.
  "Не пожалеете!" - шептал сторож так,
  словно речь шла о чём-то запретном,
  тайном, невиданном и сладострастном,
  и Степанов послушно вошёл в тамбур.
  
  Боже ты мой, какая жуткая вонь
  ударила ему с ходу в нос,
  какие крики оглушили его!
  Макаки метались, словно бешеные,
  они орали, разевая огромные рты,
  в их крике было нечто такое,
  от чего Степанову стало не по себе.
  Орангутан, горилла и кто-то чёрный,
  неподвижно сидевший во тени,
  смотрели на него с дикой ненавистью,
  и что уж им такого привиделось в нём -
  Степанов даже представить себе не мог.
  
  Он прошёл через обезьянник к выходу,
  дёрнул дверь, думая, что выходит на воздух -
  но нет, там оказалось ещё одно помещение
  с проходом, отгороженным сетками,
  тёмное, но чистое и прохладное,
  однако эти чистота и прохлада
  показались ему какими-то странными,
  живыми, но явно нечелове...
  
  - Аааа!!! - заорал он не своим голосом,
  когда в десяти сантиметрах от него
  ударилась о стекло голова крупной змеи,
  разевавшей свою ядовитую пасть.
  Так вот почему неистовствовали обезьяны -
  это был виварий, где держали змей,
  которых макаки люто ненавидят,
   Фотографии из архива автора
  рептилий было тут так удивительно много,
  что хотелось бежать отсюда со всех ног.
  
  Как ошпаренный, выскочил Степанов
  из вивария наружу, и проказник-сторож
  издали весело помахал ему рукой:
  "Понравилось? Ещё приходите!"
  "Нафиг-нафиг!" - дрожа, пробормотал
  несговорчивыми губами Степанов, и был таков.
  
  Через месяц ему предложили место
  в Главном управлении, в доме со львами,
  что по тем невесёлым временам
  было просто немыслимой удачей,
  но Степанов отказался, отчётливо понимая,
  что "крапивное семя" непременно
  либо сожрёт его, либо отравит,
  испугался, что станет вскоре таким же,
  как угодливый и ласковый Ананьин.
  Да он сопьётся от ненависти к себе,
  от необходимости врать и пресмыкаться!
  
  Поэтому он распределился в почтовый ящик,
  на самый настоящий патронный завод,
  строившийся тогда посреди тайги,
  выбрал себе суматошную стезю
  рядового бедолаги-снабженца,
  грузил-возил свои баллоны, бочки и ящики,
  летал и колесил по всей стране.
  
  Спринтер Лёшка, тот, наоборот,
  с радостью согласился остаться,
  и хотя в Главное управление
  его так и не позвали - не проявил себя,
  то вернулся он после защиты диплома
  в ставшее родным "Запуралкомплектооборудование"
  подсиживать своего начальника Ананьина,
  отработал там за столом все эти годы,
  и если бы не "Одноклассники",
  они б со Степановым никогда и не нашлись.
  Говорил, что всё у него хорошо.
  
  А вот обезьянок почему-то до сих пор было жалко.
  
  
  
  Дипломник
  
  Степанов написал пять дипломных работ.
  Свою - в Перми на преддипломной практике,
  остальные четыре сотворил от нечего делать
  в комнате студенческого общежития,
  куда вернулся в апреле восемьдесят шестого.
  Поработать для безалаберных приятелей
  в роли литнегра было легко и даже приятно -
  до обеда Степанов вдохновенно ваял нечто
  о заготконторе, вторсырье или о нефтебазе,
  а после сытного обеда приятно ужинал -
  и всё за счёт обделённых писучестью друзей.
  
  Тему своего диплома выбирать долго не пришлось,
  к нему сама подошла заместитель декана Саенко,
  предложила написать диплом про новшества,
  робко пробивавшиеся тогда в экономике.
  Диплом в те времена писали шариковой ручкой,
  вставляя текст в специальную рамочку -
  для того, чтоб всё было ровно и красиво.
  
  Никакой отсебятины не требовалось,
  подтвердить веяние времени, только и всего.
  Потом оставалось дождаться очередного пленума,
  вставить в текст парочку свежих цитат,
  отнести диплом на рецензию указанному лицу,
  дождаться его лихого росчерка,
  сдать свой труд в деканат секретарю -
  и вуаля, институт был практически закончен.
  
  Так Степанов стал настоящим дипломником,
  втайне то и дело радостно пробуя на вкус
  это долгожданное и удивительное слово,
  открывавшее наконец-то двери в светлое будущее.
  Вот только зря строил он свои грандиозные планы...
  
  В конце апреля Степанов отпросился в деканате
  от участия в городской демонстрации
  под каким-то благовидным предлогом,
  чтобы увезти будущую жену свою в Амурск
  для серьёзного знакомства с родителями.
  Поскольку Степанов относился к жизни
  почему-то всегда крайне ответственно,
  то решил жениться сразу - зачем оттягивать?
  
  Распределение на работу после диплома
  будило фантазию обилием предложений -
  Степанову прочили аспирантуру,
  предлагали остаться на кафедре и на практике,
  звали в Советскую Армию начфином,
  вербовали на Томский почтовый ящик -
  словом, планов у него имелось громадьё,
  оставалось сделать правильный ход,
  шагнуть вперёд на полную пятку.
  
  Майские денёчки пролетели, как один день.
  Счастливый Степанов примчался на учёбу,
  полный надежд и радужных планов,
  но был немедленно вызван в деканат -
  ректор намеревался отчислить его за пьянку.
  
  Восемьдесят шестой год стал страшным,
  поломавшим немало судеб и карьер.
  "Трезвость - норма жизни!" -
  провозгласил чрезмерно болтливый генсек,
  в стране началась антиалкогольная кампания,
  бессмысленная и беспощадная.
  
  Ничего не понимая в случившемся,
  Степанов ринулся к ректору на приём,
  тот сделал вид, что они незнакомы,
  однако увидал билеты на поезд,
  вывел Степанова в коридор и шепнул:
  - У тебя есть сутки. Решай. А иначе...
  
  Степанов примчался в общежитие,
  приятели встретили его каменными лицами.
  Что-то произошло в отсутствие Степанова, но что?
  
  Однако свет без добрых людей не обходится -
  Витька-сантехник рассказал ему по старой дружбе,
  что в майские праздники проходил "пьяный" рейд,
  в общежитии был задержан поддавший студент,
  назвавшийся зачем-то Степановым.
  
  Шутка была глупая, что и говорить,
  Степанов много лет отработал вахтёром,
  в студгородке его знал каждый встречный,
  но разбираться никто не стал - праздники,
  преподаватели были люди случайные,
  составили акт о пьянке и быстро исчезли.
  
  Степанов нашёл по журналу имена дежуривших,
  которых и вправду никогда не видел.
  
  Это были времена, когда сотовых не было,
  поэтому инфа добывалась на бегу и лично -
  преподавателей пришло в тот день двое,
  аспирант с кафедры вычислительных машин,
  который в тот же вечер улетел в Петропавловск,
  а вторая - беременная дамочка-политэкономша,
  у которой начался декретный отпуск.
  
  Как и где выманил Степанов заветный адрес,
  он так и не смог потом вспомнить.
  Помнил только тяжёлые двери подъезда,
  высокие потолки и раскосую беременную даму,
  с подозрением смотревшую на него через очки:
  
  - Что ж вы обманываете? Это Вы и были!
  Впрочем, я могу ошибаться, конечно...
  Такой же светлый, стриженый, в очках.
  Но голос... Нет, тот как-то дребезжал.
  А у вас такой приятный баритон, даже басок.
  У нас все в семье музыкой увлекаются.
  Нет, не могу ни подтвердить, ни опровергнуть.
  
  Степанов встал с колен и побрёл к двери.
  Жизнь была закончена однозначно.
  Оставалось только напиться как следует,
  чтоб разнести проклятое общежитие в чертям.
  
  - Постойте! Улыбнитесь, пожалуйста!
  Нет, всё верно, я не ошиблась, точно -
  Господи, у того, которого мы оформили,
  зуба вот тут, впереди слева, не было...
  
  Утром ситуацию, как говорится, замяли.
  Степанов пошёл готовиться к госэкзаменам,
  он окончательно переехал к будущей тёще,
  находиться в общежитии было противно -
  те, кого он считал настоящими друзьями,
  оказались обычными мерзавцами.
  
  Он догадывался, кто мог назваться его именем.
  Но эти-то, другие, они почему промолчали?
  Получив долгожданные диплом и значок,
  на банкет Степанов не пошёл, хотя звали.
  Опасался заехать в рожу хитрому Лёхе,
  тот один среди всех цыкал передним зубом,
  давно дышал на Степанова ядом - гнил.
  
  Через много лет он встретил Игоря Запарацкого,
  с которым прошёл все студенческие годы,
  тот лично видал ту стародавнюю подставу,
  но промолчал -
  вот Степанов и спросил, почему?
  
  Бывший друг за "рюмкой чаю"
  начал жевать в ответ что-то кривогубое -
  мол, Степанов в молодости был больно дерзок,
  понтовался, острил, нахальничал,
  получал всё от жизни на шару,
  да как-то не по чину и не по годам.
  За то и пострадал тогда, надо понимать...
  
  Надо быть проще, и люди к тебе потянутся.
  Ну да, всё повторялось снова,
  как тогда на школьных экзаменах -
  единственным выходом оказался тот самый,
  который он неосознанно выбрал,
  сократив общение с однокурсниками до минимума.
  
  Они продолжали держаться вместе, но зачем?
  Чтобы жить за счёт слабых, идти по головам?
  Но тогда это получалась стая крыс каких-то?
  
  Надо же, он написал им дипломные работы,
  а они его за это возненавидели и наказали,
  отмолчавшись в нужный момент.
  Это было нормально?
  
  Степанов молча встал из-за накрытого им стола,
  потянул свою кожаную куртку со спинки стула.
  
  Двадцать лет, двадцать долгих лет
  он как-то умудрился прожить без друзей,
  ничего, как-нибудь проживёт и оставшиеся.
  Мысль так понравилась ему, что он захохотал.
  
  - Э-э-э! Ты чё? - пьяно заорал однокурсник,
   Справа Игорь Запарацкий, Камчатка, 1985 г. Фото из архива
  
  через пару лет пропавший навсегда.
  
  Шептались, что партнёры по бизнесу,
  не поделив какие-то акции,
  утопили его в тайге на рыбалке -
  по крайней мере, так рассказывали.
  
  Степанов вспомнил, как его самого
  возили однажды к проруби посреди Амура,
  и - поверил.
  
  Жизнь тогда выкидывала и не такое.
  
  
  
  Секс Советского периода
  
  Должен ли автор предупреждать читателя о том,
  что текст его может вызвать отвращение,
  паче того - больно ранить чувства читающего?
  Недолго Степанов мучился над этим вопросом,
  поскольку сам он справедливо считался в миру
  человеком грубым и насмешливым,
  хотя и старался жить по принципу
  "фонарные столбы никогда не нападают первыми".
  Поэтому что выросло - то выросло.
  
  Весёлая студенческая юность Степанова
  пришлась на восьмидесятые годы прошлого века,
  время странное и мало кем доселе описанное -
  ханжество и однообразие терпели крах,
  нравы становились вольными,
  юбки всё более и более короткими -
  молодёжь решительно брала от жизни всё,
  не сильно церемонясь насчёт строгостей
  морального кодекса строителя коммунизма.
  
  Степанов все эти годы жил на "фронтире",
  в комнате на первом этаже рядом с вахтой.
  Вахта была линией фронта - тем самым местом,
  где постоянно происходили кровавые побоища
  между теми, кто рвался в общежитие,
  и теми, кто отстаивал "цитадель порока" -
  социалистическое общежитие по замыслу партии
  должно было напоминать женский монастырь,
  хотя монашками обитательницы общежития
  как раз совсем и не являлись.
  
  Вахтёр Степанов не понимал тогда многих вещей,
  ему казалось, что если люди решили переспать,
  то флаг им в руки и попутный ветер в спину.
  Получалось, что он зря охраняет границу,
  всячески препятствуя чужому счастью,
  воссоединению, так сказать, любящих сердец!
  Потом он осознал всю важность своей роли -
  вахтёр гасил животный промискуитет масс,
  направляя энергию секса в русло брака,
  заставляя безответственных самцов
  заводить крепкую советскую семью.
  
  Советскую семью охраняло государство,
  за отношениями пар бдительно следили все -
  от соседей до парткома и даже профкома -
  попасть в семью было всё равно, что сесть в тюрьму,
  где постоянный надзор и жёсткие ограничения.
  Поэтому мужчины старались "нагуляться" на воле,
  а девушки знали о том, что любой секс
  легко можно выдать за изнасилование -
  или садись, дружок, или пожалуй под венец.
  
  Как никогда была актуальна в то время
  фраза Петрухи из фильма про белое солнце пустыни:
  "Женишься, а там крокодил какой-нибудь!"
  Считалось обязательным вступать в половую связь
  исключительно после свадьбы,
  что лишало молодых возможности
  хоть немного узнать друг друга заранее.
  Потому и женились, словно в омут прыгали -
  а если что не так, то стерпится - слюбится, Петруха!
  
  Хитроумные самки, одетые в сексуальные наряды,
  приходили в переполненный местный ресторан,
  заказывая самый минимум - салат да винцо,
  томно танцевали под популярную музыку
  с подвыпившими щедрыми самцами,
  обещая всем своим видом неземную любовь.
  
  Выпив и закусив за счёт танцующих с ними,
  девушки устраивали обычное "динамо",
  поскорее убегая в родное общежитие
  под защиту толстых стен и крепких кулаков.
  
  Обманутые граждане долго стучали в двери,
  воинственно требуя "продолжения банкета" -
  кому приятно уходить ни с чем, понимая,
  что тебя развели как последнего лоха?
  
  Наивные красавицы забывали, что мир тесен,
  вскоре снова шли "потанцевать и развлечься",
  но "потерпевшие" были теперь уже начеку -
  иногда всё заканчивалось групповым изнасилованием,
  но чаще всего знакомством и свадьбой.
  
  Как-то раз Степанова позвали на помолвку,
  происходившую в общежитии напротив,
  там жили студенты автомобильного факультета -
  мероприятие подгадали к Восьмому марта,
  девушек на факультете училось всего двое,
  а при таком раскладе женский праздник
  выглядит практически настоящей свадьбой,
  где все гости почему-то одного мужского пола.
  
  Сам Степанов когда-то мечтал стать инженером,
  поэтому тепло относился к студентам политеха,
  а с женихом Серёжкой был знаком давно -
  вместе гоняли мяч в коробке за оврагом,
  однажды Степанов крепко выручил знакомца,
  переведя для того за шесть литров пива
  огромный топик по двигателям внутреннего сгорания,
  в которых сам не понимал ни бельмеса -
  а надо сказать, что такие подвиги редко забываются.
  
  После застолья началась дискотека,
  уставший после ночной смены Степанов раскис,
  сомлел и решил прикорнуть в чужой комнате,
  которую жених Серёга от греха закрывал на ключ -
  в общежитии ожидалась проверка из деканата.
  Степанов застелил чистую простыню,
  покурил, разделся, залез под одеяло -
  в общаге он научился засыпать мгновенно.
  
  Сквозь сон он слышал крики, кто-то тряс кровать,
  на Степанова падало что-то большое и тяжёлое -
  но разбудили его тихие голоса множества людей.
  Он открыл глаза и увидал странную картину -
  посредине комнаты лежала нагая невеста,
  над которой суетился раскрасневшийся жених,
  вокруг на кроватях сидело человек десять народу,
  деловито тыкавших пальцами и дававших советы.
  
  - Ого! Групповуха? За кем буду, мужики? -
  обрадовался спьяну остроум и циник Степанов.
  На него зашикали, и он вдруг с ужасом понял,
  что в комнате происходит нечто сюрреалистическое.
  
  Оказалось, что к моменту прихода проверки
  невеста по имени Лариса крепко надралась водки,
  начала выяснять какие-то старые обиды,
  после чего жених закрыл её в комнате,
  в той самой, где мирно спал Степанов,
  а напоследок отвесил подруге доброго леща.
  
  Лещ пьяной девушке пошёл совсем не в прок -
  вместо того, чтобы слегка протрезветь,
  она жестоко обиделась на весь белый свет,
  отыскала где-то моток верёвки,
  чтобы повеситься на верхнем шпингалете окна -
  прямо над головой храпевшего Степанова.
  Между тем праздничная проверка закончилась,
  в общей суматохе про Ларису как-то забыли,
  а когда вспомнили, то было уже слишком поздно.
  
  Теперь она лежала посреди комнаты,
  бесстыдно и страшно раскидав руки и ноги,
  Степанов подполз к ней поближе и увидал,
  что лицо её изменилось почти до неузнаваемости -
  смерть всегда вызывала у него странное любопытство.
  
  Жених неумело давил Ларисе на пухлый животик,
  пытаясь вернуть возлюбленную к жизни,
  ему советовали сделать ей дыхание "рот-в-рот",
  Серёжа закрыл глаза и дунул что было силы -
  из носа девушки хлынула буро-зелёная слизь,
  зато неожиданно появился вялый пульс -
  только тогда у кого-то хватило ума вызвать "скорую".
  
  До Степанова наконец-то с трудом дошло,
  что он стал невольным свидетелем суицида,
  вдруг кому-то втемяшится в голову обвинять его -
  всё, кому теперь и что можно доказать,
  прощай, диплом - привет, колючка!
  
  Но автомобилисты уже всё решили за него,
  Степанова выперли из комнаты в одних трусах,
  он, счастливый, понёсся скорее домой,
  прижимая к груди скомканную одежду,
  извещая всех встречных-поперечных:
  - Лариска повесилась! Лариска повесилась!
  
  Бедную Ларису спасти так и не смогли -
  в мозгу начались необратимые изменения.
  Её единственная однокурсница на следующий день
  отравилась какими-то таблетками -
  что-то у неё тоже не срослось по любовной части.
  Откачать её врачи, как ни спешили, не успели.
  По всему выходило, что автомеханика -
  дело опасное и несовместимое с любовью.
  То ли шёл по городу шквал женского суицида,
  то ли просто так совпало - трудно ответить.
  
  Но жизнь неуклонно летела дальше,
  вокруг Степанова всё цвело и влюблялось,
  сам он должных выводов не сделал,
  позабыв о том, как опасны отношения
  с девушками пубертатного периода,
  о чём однажды горько пожалел и сам -
  вступил в случайную связь с пьяной девицей,
  а та через пару недель наложила на себя руки,
  хорошо ещё, что испугалась - вовремя дурочку откачали.
  
  Считая себя главным виновником драмы,
   Вверху фото семьи отца в 1962 году, посредине - брат и сёстры зимой 2005 года, внизу - сбор грибов-вешенок в мае 2004 года.
  
  Степанов занял денег у друзей на апельсины,
  перетрухал и собрался уже на полном серьёзе
  ехать в больницу делать предложение -
  в те времена половая связь с девушкой
  легко становилась капканом для мужчины,
  общество жестоко боролось с промискуитетом,
  требуя от нарушителей немедленной расплаты.
  
  Но пока Степанов бегал в поисках фруктов,
  с ужасом отгоняя грустные и тяжкие мысли о том,
  как он будет объясняться с родителями,
  ему сообщили, что у девицы другая проблема -
  легкомысленная, она спала с кем попало,
  причём он, сельский дурачок Степанов,
  в её списке оказался не самым последним,
  а переклинило девушку на почве ревности
  к отказавшему ей в ласках старому дружку.
  
  Но в те времена пособий по сексологии не было,
  учились этому нехитрому делу кто как мог,
  психологические тонкости оставались тайной -
  люди вступали в интимные связи вслепую,
  совершенно не зная ничего о сексе,
  а уж тем более о семейной жизни.
  
  Это уже потом хлынуло жарким водопадом
  изо всех щелей со стонами и вздохами -
  от Эммануэль до американского силикона.
  А до того все жили как зашоренные кони-лошади,
  спросить про секс было негде, да и некого.
  Так вот и жили, мучаясь, герои кинофильмов -
  увести невесту у лучшего друга они ещё могли,
  а вот что с нею дальше делать, явно не знали.
  
  В девичьей тетрадке, найденной в чужом столе,
  Степанов прочитал "роман" про любовь:
  "Она вздохнула и потеряла сознание...
  А через три месяца узнала, что беременна."
  Что там случилось между ними ночью -
  так и осталось для читателя страшной тайной.
  
  А вообще Степанову невероятно повезло.
  Когда с мутного экрана старого телевизора
  прозвучало знаменитое "В СССР секса нет!",
  он оказался всего-то пять дней как женат.
  
  В тот самый день, 17 июля 1986 года,
  рванула в ошеломлённой великой стране
  самая настоящая сексуальная революция,
  начало которой совпало с его медовым месяцем.
  Так что Степанов потерял совсем немного.
  
  Случились и в его личной жизни
  простые маленькие праздники,
  в которых действо происходило так же,
  как в популярной некогда песенке:
  
  "Сзади, сбоку, сверху, снизу,
  На ковре и на карнизе,
  На полу, на потолке и просто лежа в гамаке,
  На столе, на стуле, в ванной,
  И на валике диванном,
  На неструганной доске
  И на мелком наждаке,
  На кровати, на тахте
  И на газовой плите,
  На скамейке, на толчке
  И на мусорном бачке,
  На полу, на потолке,
  И даже стоя в гамаке..."
  
  Да, всё-таки жизнь удалась.
  
  
  
  2. ПАТРОНОВ НЕ ЖАЛКО (1986-1993)
  
  
  
  Валенки
  
  Унылый пейзаж дальневосточных болот
  быстро приедается искушённому взору -
  чёрные выгоревшие мари, рыжие сопочки,
  низкорослые чахлые деревца,
  тусклые свинцовые пятна мелких озёр -
  Степанов с детства привык ко всему этому.
  
  Малая родина не баловала красотами,
  весной багульник, летом рыжие лилии-саранки,
  осенью наводнения, зимой снега по пояс -
  вот вам и все радости местной жизни.
  
  Получив наконец-то желанный диплом,
  он устроился по направлению на завод,
  штамповавший оружейные патроны.
  
  Ему невероятно повезло, должностей не было,
  его взяли инженером в отдел снабжения
  взамен ушедшей в декрет женщины,
  Степанов занимался спецодеждой, спецобувью,
  хозяйственными товарами, тканями и войлоком,
  даже типографскими заказами на бланки,
  ему подчинялась заведующая складом,
  хитрющая мадам по имени Евдокия Степановна,
  откровенно презиравшая нового инженера,
  но в глаза лебезившая -
  о ней шла слава наипервейшей "росомахи" завода,
  которую она, собственно, чем-то и напоминала.
  
  Что Степанов ни привозил, его ждала недостача,
  ни одна его поездка за товаром на базу
  ещё ни разу не увенчалась успехом,
  каждое утро Евдокия Степановна со скорбным лицом
  сообщала незадачливому снабженцу,
  что кистей-филёнок не хватает,
  а вот флейцы, те совсем пропали.
  
  Степанов был в отчаянии - потери росли,
  списывать их на цех он ещё не научился,
  без хороших знакомств такое не делалось,
  коллеги наблюдали за ним с лёгким злорадством,
  неискренне вздыхая и посмеиваясь за спиной.
  
  Степанов понимал, что дело тут нечисто,
  он сам пересчитывал товар на базе,
  сам грузил его в машину и сам выгружал -
  что-то здесь явно было не так, но что?
  Тогда он был ещё наивен и верил людям, а зря...
  
  Плохо было ещё то, что обо всех его недостачах
  немедленно информировали начальника отдела,
  который Степанова почему-то сразу невзлюбил -
  когда тот устраивался на работу,
  начальник был в командировке,
  и назначение страшно задело его самолюбие.
  
  То ли начальник хотел устроить кого-то своего,
  то ли почувствовал в Степанове некую угрозу,
  сказать точно было весьма трудно -
  худощавый лысый человек по фамилии Лимберг
  был непредсказуем, неконкретен и лжив,
  за что на заводе его особо не жаловали.
  
  Пока оборонное предприятие строилось,
  в его кадровой политике царил бардак,
  но выпуск нормальной товарной продукции
  потребовал адекватного обеспечения сырьём,
  а Лимберг и Евдокия Степановна
  появились здесь ещё в те времена,
  когда всё заводоуправление умещалось
  в маленькой панельной двухэтажке,
  саму стройку комплектовали отдельно,
  потребности управления были минимальными -
  бочка краски, баллон кислорода, пара уголков.
  
  Постепенно случайные люди оказывались лишними,
  их должности упразднялись или перерастали хозяев.
  Те уходили - со скандалами, с криками,
  плодя интриги и устраивая саботаж.
  Лимберга ненавидели уже только за то,
  что вместо честного труда в поте лица
  начальник Степанова ловчил, врал и отговаривался.
  
  Степанов трясся в кабине ЗИЛ-130,
  направляясь в Комсомольск-на-Амуре,
  странный город, построенный в тридцатых годах
  на берегу Амура отчаянными комсомольцами
  в преддверии скорой войны с Японией -
  там, на ближней окраине его,
   Сверху - только что сданный Амурский ЦКК в 1968 году. Посредине - то, что от него осталось в 2018 году. Внизу - типичный городской пейзаж Амурска в 1985 году. Фото из архива автора.
  в промзоне рядом со знаменитой Амурсталью
  располагалась большая оптовая база,
  на которой Степанов получал свои заказы.
  
  Он вздохнул, потрогал большой пакет -
  дамы с базы попросили его привезти
  из тепличного совхоза огурцов и помидоров,
  нужные отношения постепенно налаживались.
  Трасса Амурск-Комсомольск-на-Амуре. Фото из архива
  Его уже ждали, женщины обрадовались,
  начальница поманила его в сторону и шепнула:
  - Они пришли! Выписывай скорей!
  
  Кто, кого - Степанов не раздумывал, дают-бери,
  через десять минут он уже спешил к базе,
  счастливый донельзя - ему выписали валенки,
  которые он долго клянчил, целых двадцать пар,
  на улице резко похолодало и навалило снегу,
  у Степанова лежала на столе пачка заявок,
  заводу требовалось пар триста, не меньше,
  вопрос был на контроле у директора -
  оказывается, вокруг царил тотальный дефицит,
  Степанов на своей шкуре узнал теперь,
  что это такое - в институте таким вещам не учили.
  
  - Грузи осторожнее! - скомандовала кладовщица.
  Степанов опешил - начальница за каким-то хреном
  выписала ему какие-то бракованные унитазы
  непонятной системы, с краниками в странных местах,
  он бережно перетаскал все десять обрешёток,
  выставил их поближе к кабине, чтоб не прыгали.
  
  Водила примерял валенки, напевая от удовольствия,
  он был тот ещё жук, с вороватыми глазёнками,
  Степанов кое-как отобрал у него полученное,
  ЗИЛ взревел - они успевали вернуться засветло.
  По дороге он проклинал себя за уступчивость,
  вот ведь дурак, взял какую-то ломаную сантехнику,
  кому она сто лет нужна, такая некомплектная,
  Евдокия Степановна непременно откажется принять...
  Потом успокоил себя - зато выпросит ещё валенок.
  
  Всё довезли нормально, а наутро грянул скандал -
  все добытые валенки, не дожидаясь выписки,
  забрал со склада бывший замдиректора Ройба,
  разжалованный за большие грехи в начальники цеха,
  Лимберг подписал ему - они были старыми друзьями,
  Евдокия Степановна, конечно, валенки выдала.
  
  Степанов был в шоке, коллеги хихикали -
  он чувствовал себя использованным презервативом,
  решил устроить начальнику истерику,
  но быстро скис и решил махнуть рукой,
  что поделаешь - судьба,
  кто он таков, простой инженеришка,
  жизнь бекова - все имеют его, а ему некого...
  "Опять искать валенки..." - закручинился Степанов.
  
  - Где они? - вдруг страшным голосом заревел
  на него с порога маленький человек в дублёнке,
  седой, с чеканным лицом, ростом почти лилипут,
  из-за плеча которого испуганно выглядывал Лимберг.
  
  Степанов подскочил, вытянулся - он догадался,
  что это не кто иной, как сам директор завода Авдеев:
  - Так уже всё забрали...
  - Кто забрал?! Когда? Кто посмел? Кто отдал?
  Степанов ткнул пальцем в ненавистное лицо,
  Лимберг побелел, директор развернулся к нему:
  - Опять Ройбе отдал? Ты снова за своё? Ну, хватит!
  Пиши заявление и завтра же уматывай с завода!
  
  "Ни хрена себе! Вот тебе и валенки..." -
  только успел подумать Степанов,
  как директор завода снова обернулся к нему:
  - Привёз? Молодец! Почему сразу не доложил?
  Такие вещи надо сразу мне докладывать, понял?
  Ворьё! Они всё тащат, сволочи! Как фамилия?
  Степанов? Отца твоего знаю. Давно работаешь?
  
  Степанов не успевал отвечать, запинался.
  В коридоре царила паника - в кои-то веки
  сам директор явился в отдел снабжения,
  разносит в пух и прах разгильдяя Лимберга!
  
  Улучив момент, Степанов спросил директора:
  - А может, я ещё достану? Давайте, я съезжу!
  Тот махнул перчаткой, отворачиваясь -
  в дверях уже маячила Евдокия Степановна,
  вытиравшая ладонью лоснившиеся жиром губы,
  она что ни день жарила себе картошку на сале:
  - Как же так, Дуся? Не ожидал, не ожидал...
  - Цело, цело всё, Иван Иннокентьевич, сейчас иду!
  - Цело? Ну смотри, если врёшь! Ой, смотри!
  
  Когда Степанов подошёл к складу,
  двери того были широко раскрыты,
  небольшая толпа в дублёнках переминалась там,
  где он вчера выгрузил бракованную сантехнику,
  начальство радостно хохотало и крякало,
  поддавая ногами обрешётки с унитазами,
  расталкивая народ, к нему подбежал директор:
  - Ну, гер-рой! Ну, молодец! Два года ждали!..
  А он р-р-раз, и привёз! Вот это парень...
  
  Степанов догадался, что речь идёт не о валенках -
  оказалось, вместе с ними он привёз на завод биде,
  из-за этих сантехнических штучек уже два года
  не могли сдать в эксплуатацию главный корпус,
  вернее, сдали, но обязались обеспечить в срок,
  который давно уже истёк.
  
  Лимберг вечно что-то лепетал,
  на базе разводили руками: "Москва не даёт!"
  а Степанову, тому просто повезло, вот и всё...
  Но начальство думало по-своему, иначе -
  вскоре Степанов стал начальником бюро,
  начал ходить вместо Лимберга на планёрки,
  потом тот ушёл переводом на завод,
  который собирались строить в городе Зея.
  
  Новый начальник Степанова, пожилой дядька,
  научивший его житейской мудрости,
  воспитавший в нём руководителя, говорил так:
  "Не надо крови, не спеши никогда менять людей,
  делай себе команду из того говна, что досталось.
  Воспитать коллектив, способный творить чудеса -
  в этом вызов, в этом твоя главная задача, парень!"
  
  Кстати, именно он преподал Степанову первый урок,
  и касался тот именно злополучных валенок.
  В один прекрасный день новый начальник
  собрал все заявки от цехов завода на валенки,
  пригласил инженера по технике безопасности,
  и тот через неделю вынес ошеломляющий вердикт -
  валенки были положены только узкому кругу лиц,
  и вышло таковых - не поверите! - два десятка!
  Вот, а некоторые ругают Советскую власть,
  которая была далеко не дура, между прочим,
  всех и каждого валенками отнюдь не баловала...
  
  С Евдокией Степановной всё оказалось просто.
  Степанов привозил товар поздно, оставлял до утра,
  вечером хитрая кладовщица возвращалась с зятем,
  открывала склад и брала себе всё, что вздумается -
  просто из подлости - а утром возникала недостача...
  Он поймал "росомаху" на горячем случайно -
  засиделся как-то на работе допоздна, вот и всё.
  Степанов не тронул её - дело своё она знала отменно.
  
  Ну, само собой, кое-что притыривали водители,
  через год Степанов заматерел, кое-чему научился,
  обмануть его стало теперь весьма трудно,
  дело порой доходило до драки,
  как-то раз разъярённый его неуступчивостью шофёр
  "забыл" Степанова в кузове
  и вёз таким макаром километров двадцать,
  не давая тому спуститься в кабину - а был январь,
  но обозлённый Степанов повидал в жизни и не такое.
  Ах, как горько этот шофёр сожалел о содеянном...
  Кстати, именно в его кабине красовалась надпись
  "Фонарные столбы никогда не нападают первыми",
  ставшая потом девизом Степанова на всю жизнь.
  
  
  Добро должно быть с кулаками, безгрешных мало -
  когда дело касалось воровства,
  Степанов пускал в ход административный ресурс,
  превращая за пару месяцев жизнь человека в ад.
  Он практиковал системный подход, "жизнь по уставу",
  методичность и неуклонность его действий
  напоминали автомат по штамповке патронов -
  Степанов не припоминал никого,
  кто не сбежал бы с завода без оглядки,
  попав под безжалостные челюсти
  инструкций, распоряжений и приказов.
  
  История про биде стала легендой, удручало одно -
  какой-то идиот присочинил для красоты,
  будто Степанов выменял их на валенки.
  
  
  
  Последний колхозник
  
  Степанов завидовал Володе Грибанову
  самой что ни на есть чёрной завистью.
  Тогда, в далёком восемьдесят седьмом,
  Грибанов был настоящий красавец-мужчина,
  высокий брюнет с голубыми глазами,
  он жил то с женой, то с любовницей -
  обе были очаровательны как на подбор -
  лихо рулил горчичного цвета "жигулёнком",
  снисходительно подавал руку начальству,
  перед которым никогда не заискивал.
  Нет, для вчерашнего студента Степанова
  начальник бюро Володя Грибанов
  был просто земным богом, и никак иначе.
  
  По утрам Грибанов влетал в кабинет с мороза,
  небрежно бросал на стол свою дублёнку -
  настоящую, не кооперативной выделки -
  начинал громко ругаться по телефону,
  со звоном швыряя трубку на аппарат.
  Все в кабинете замолкали и съёживались,
  хотя Грибанову подчинялся только Валерка,
  инженер неопределённого возраста,
  многодетный, бессловесный и безотказный.
  
  Степанов с ужасом думал о том, что время уходит,
  повторить Валеркину карьеру ему не хотелось.
  Сам он уже полгода работал в отделе снабжения,
  понемногу обрастал связями и знакомствами,
  свершал "чудеса", набивая синяки и шишки -
  на каждом заводе снабженец вечно бит и клят,
  производству всегда чего-то не хватает,
  руководство видит в нём ленивого волшебника,
  который лжёт, капризничает и фордыбачит -
  увы, снабженец всего лишь простой человек.
  
  Зато Степанова теперь звали на совещания,
  он начинал понимать устройство завода,
  вникать в производственный процесс.
  Когда-то над ним подшутил приятель:
  - Завод встал! Видишь, над трубой дыма нет?
  Степанов запаниковал, все посмеялись над ним -
  кочегарка гаража не имела никакого отношения
  к комплексу автоматических роторных линий.
  
  Но шутка оказалась не бровь, а в самый глаз -
  больше всего на свете Степанов боялся,
  что завод остановится именно по его вине,
  выпуск продукции прекратится когда-нибудь
  из-за того, что именно он не успеет в срок
  достать, привезти и выгрузить -
  поэтому Степанов наловчился катать бочки,
  сам выгружать кислородные баллоны -
  но вовсе не от хорошей жизни, конечно.
  
  Костюм он поменял на брезентовую куртку,
  обручальное кольцо давно снял от греха -
  зацепился им, прыгая через борт ЗИЛа,
  чуть не потерял из-за этого палец совсем,
  поэтому больше кольца никогда не носил,
  одевался теперь по-рабочему, попроще,
  носил странные ботинки с железными носами,
  откопал себе на складе такие "говнодавы",
  входившие в экипировку литейщиков,
  они спасали ступни ног от падающих предметов,
  а для Степанова с его вечными погрузками
  были просто самое оно то - мечта!
  
  Как-то раз они оба сидели в кабинете директора,
  Грибанов, похожий на артиста Костолевского,
  с грацией кавалергарда чистил пилочкой ногти,
  сложив породистые губы в куриную гузочку,
  а Степанов прятал грязные руки под стул,
  мечтая хлебнуть водички прямо из графина -
  его выдернули сюда прямо с кузова машины,
  откуда он выкатывал на рампу бочки с эмалью.
  
  В самом конце совещания директор решил
  перейти к "героям дня" - так он назвал их -
  у Грибанова вовремя не поступил порох,
  а у Степанова - какой-то там полиизобутилен.
  Директор завода был из партаппаратчиков,
  поэтому обожал словесно поиздеваться,
  поиграть на нервах трудовой интеллигенции,
  Грибанова знал давно и явно не любил -
  тут, как говорится, и нашла коса на камень.
  
  После короткой и яростной перепалки
  директор выгнал обнаглевшего Грибанова,
  приступил было к уничтожению Степанова,
  но тот оказался на редкость покорен и покладист:
  "Молод я, дурак, как есть полный дурак!
  Куды бечь прикажете, ваше благородие?"
  
  Вечером Грибанов начал вести себя странно.
  Приобняв Степанова за плечи, повёл разговор
  про наветы и чувство собственного достоинства,
  о других городах, о новых больших проектах,
  подсунул свежую комсомольскую газетёнку -
  там во всей красе расписывали некий совхоз,
  очередную ударную комсомольскую стройку,
  какие там будут построены дома и магазины,
  звали специалистов на большие должности.
  
  Степанов слабо сопротивлялся охмурению,
  но Грибанов был вязок, настойчив, убедителен -
  сам он звонить побаивался, был не в теме,
  наконец Степанов сдался: "Давай позвоню!"
  Номер оказался хабаровский, крайкомовский,
  на том конце провода Степанову ответил
  какой-то престарелый оптимист-комсомолец,
  он деловито записал степановские данные,
  уверяя, что свяжутся с тем всенепременно,
  совхоз будет новый, техника самая новая,
  а должностей хватит всем желающим,
  начал выспрашивать про житьё-бытьё,
  цокал языком, сочувствовал и сетовал.
  
  Прошла неделя, другая - дел хватало,
  Степанов уже и думать забыл о звонке в крайком,
  как вдруг очередное большое совещание
  директор начал с разноса его злосчастной персоны:
  - Вот, ребята! Нашёлся и у нас на заводе кретин!
  Собрался ехать в деревню, целину подымать!
  Обгадился по полные помидоры, так сказать,
  поставил завод раком, сдал верхонки бригадиру
  и пошёл, понимаешь, коровам хвосты крутить!
  Учили тебя, дурака, да без толку, видать...
  Вали в свою деревню сраную... к-колхозник!
  
  Степанов побагровел, ни жив, ни мёртв.
  Кто-то сунул ему в руки мятый лист газеты,
  на котором красовалась лихая надпись:
  "Выбираю деревню на жительство!"
  В заметке кто-то красочно расписал,
  как трудно Степанову живётся в городе,
  как мечтают они ночами с молодой женой
  поскорее перебраться в новый строящийся совхоз,
  чтоб давать стране надои и центнеры с гектара.
  
  Хохотал не только завод, звонили однокурсники,
  потешались знакомые, а больше всех - Грибанов,
  явно решивший снять с пробега конкурента.
  Однако прозвище "колхозник" держалось недолго,
  каждый новый день подкидывал свежие темы,
  Степанов особенно не грустил - было некогда.
  Оказалось, что благодаря статейке он запомнился,
  на него начали посматривать немного иначе,
  спрашивать стали тоже не так жёстко, как раньше,
  помогли с комнаткой в заводской "малосемейке".
  
  А вот Грибанов долго на заводе не продержался,
  в один прекрасный момент снова грохнул дверью,
  но уговаривать "ценного спеца" никто не стал.
   Вверху - проходная Амурского патронного завода "Вымпел". Внизу - газета "Молодой дальневосточник", 1988 г.
  Через год Степанов стал заместителем начальника,
  через пару лет принял отдел полностью -
  обиды к Грибанову у него и раньше не было,
  а потом вообще совсем ничего не осталось.
  
  Как-то раз он встретил Грибанова в городе,
  тот был уже совсем не такой лощёный, как раньше,
  суетливый, раздражённый, потрёпанный жизнью.
  Если бы не та потёртая вырезка из газеты,
  бережно хранившаяся в степановских архивах,
  то и вспоминать о Грибанове было бы нечего -
  тот феерический совхоз светлого будущего
  с коровами вертикального взлёта
  всё равно никто так никогда и не построил.
  
  
  
  Король спирта
  
  - Ты, начальник, туда не ходи!
  Там плохие люди, там злой дух живёт.
  Напустит тебе в глаза туману,
  одурманит, обчистит -
  нет, нехорошее место там.
  Нельзя тебе туда, начальник, никак нельзя!
  
  "Король спирта" нанаец Вадик Ходжер,
  не самый лучший представитель мангбо найни,
  так называемых людей Амура,
  старался не смотреть Степанову в глаза.
  На семидесятом году Советской власти
  Степанову в духов не особенно верилось,
  к тому же Вадик Тотосович Ходжер
  был туп, нагловат, пакостлив,
  так жаден до денег и охоч до водки,
  что Степанов никак не мог понять,
  как этакое чудо попало в экспедиторы,
  да ещё на большом оборонном заводе.
  
  Как-то так само собой получалось,
  что после получения диплома
  судьба с завидной скоростью
  подкидывала Степанову ребусы и шарады,
  поэтому не успел он толком освоиться
  в должности инженера отдела снабжения,
  ведающего вопросами спецодежды,
  как ему подсунули газы, резину,
  и вот, вишенку на торте - гидролизный спирт,
  вокруг которого бушевал на заводе
  перманентный скандал.
  
  Спирт в те года возили из-под Хабаровска,
  с небольшого заводика на станции Хор,
  посылали машину за семьсот километров.
  Каждый раз выявлялась крупная недостача,
  которую вешали на снабженца-экспедитора,
  то ли в шутку то ли с горькой иронией
  бедолагу на заводе звали "королём спирта".
  
  В последние два раза за спиртом ездил Вадик,
  принимали у него всё строго комиссионно,
  пломбы на бочках оказались целёхоньки,
  а вот спирта недосчитались порядочно -
  в первый раз литров тридцать,
  во второй целых полста с полученной тонны.
  
  Завод гудел, как растревоженный улей,
  дело обрастало легендами и попахивало йети.
  Вадик рассказывал про страшное колдовство,
  плакал и клялся, что ни в чём не виноват.
  
  Пока шли дрязги, споры и раздоры,
  спирт в цехах благополучно израсходовали,
  а вот тут-то неожиданно выяснилось,
  что ехать за ним больше никто не хочет -
  назначенные люди брали больничные листы,
  швыряли на стол заявления об уходе,
  Вадим Тотосович требовал списать недостачу.
  
  Тогда ушлые степановские начальники
  подсунули свою головную боль новичку,
  оформили всё это паскудство приказом,
  так вот Степанов и стал "королём спирта".
  
  Степанов не верил экспедитору ни на грош.
  Он ходил в один класс с нанайскими детьми.
  Фамилия Ходжеров была из приличных,
  были в роду врачи, и даже один писатель,
  но Вадик попал на завод явно по протекции
  хитрого начальника отдела снабжения,
  которому в благодарность возил рыбу.
  Надо сказать, что жители амурских краёв
  на красной рыбе все натурально помешаны -
  во время путины завод полностью вымирал,
  все ловили сетями на протоках жирную кету,
  она была и валютой, и средством пропитания.
  
  Долговязый, озлобленный и лопоухий,
  Вадим Тотосович считал себя неотразимым,
  он косил под этакого нанайского Цоя,
  злобный якудза из Верхнего Нергена
  так же супил бровки и закатывал рукава куртки,
  говорил, по-цоевски неохотно сплёвывая слова.
  Но вот насчёт спирта явно темнил,
  был слушок, что родное село Вадика
  пило-гуляло целых три дня - с чего бы?
  
  Комсомолец Степанов был парнем крепким,
  злых духов не боялся, в добрых не верил,
  быстро изучил всю нехитрую процедуру -
  залил, закрыл, опечатал, привёз и сдал.
  Любой спирт имеет свойство испаряться,
  списывается обычно его естественная убыль,
  рассчитывают её по казённой формуле,
  зная которую, можно как-то изловчиться.
  Эта самая убыль и манила всех страждущих.
  
  В те времена дефицита алкоголя
  мерилом всех расчётов был "пузырь".
  За бутылку можно было решить любой вопрос,
  рассчитаться за всякую услугу -
  спирт заменял тогда любые доллары.
  
  Завод потреблял в год четыре тонны спирта.
  Расходовали жидкое золото на протирку штампов,
  набивавших номера на патронных капсюлях -
  на самом деле две трети забирали начальники,
  решавшие различные житейские оргвопросы.
  Возникала нужда в непредвиденных работах,
  но вывести людей сверхурочно было нельзя,
  ибо категорически запрещалось профсоюзами -
  вот тогда банка спирта совершала волшебство,
  частенько спасая заводской план производства.
  
  Степанов о личной наживе не задумывался -
  перепадёт грамулька, и ладно, и хорошо.
  Погрузил бочки на КАМАЗ и рванул в ночь.
  Получил на разлив тонну чёртова спирта,
  доставил на завод в целости и сохранности,
  когда кинулись принимать бочки -
  вышло ещё целых пять литров лишних.
  Заводские дивились удаче Степанова,
  он ходил по совещаниям и жмурился -
  всё шло в кассу, всё работало на его имя,
  снабженец должен быть фартовым,
  а иначе какой же он волшебник?
  
  Степанов легко просчитал ситуацию.
  Все, кто ездил за спиртом, полагали,
  что сдавать всё государству - грех,
  если положена законом убыль - её надо взять.
  Хитрость и алчность побеждали разум -
  незадачливые спиртовозы тырили спирт,
  пытаясь высчитать разумную недостачу,
  словно заправские карточные игроки.
  Лихорадочно прибрасывали на коленке,
  отливали по дороге раз, потом другой,
  потом приходилось делиться с водителями,
  выпивка непременно переходила в пьянку,
  и кто там сколько отливал потом - поди разбери.
  Не за то отец сына бил, что в карты играл,
  а за то, что тот отыгрываться шёл.
  
  Это сейчас легко рассказывать -
  поехал Степанов да запросто привёз.
  Не обошлось без дешёвого драматизма,
  случилась по дороге та самая ситуация,
  которую Степанов так долго поджидал -
  вышло всё как в той песенке у Высоцкого:
  "И понял я, кругом пятьсот,
  и кто там после разберёт..."
   Бригадир рыболовецкого колхоза "Нанайский партизан" Ходжер из села Верхний Нерген Хабаровского края. Не тот самый Вадик, но похож - одно лицо. Родственник всё же... Фото из архива
  Под утро встали на часок у обочины,
  вроде оба задремали в унисон,
  но услышал Степанов, что клацнула дверь,
  зарычал и взлетел с монтировкой на кузов -
  бедный шоферюга побелел, когда понял,
  что забьёт сейчас его псих очкастый.
  
  Сколько их было, подобных случаев!
  Приходилось Степанову драться за грузы,
  убегал он сам, бывало, и догонял сам -
  весёлое было время, что говорить...
  Однажды в отместку провёз его водила в кузове
  километров семьдесят в самый мороз,
  но Степанов никому жаловаться не стал -
  горько пожалел тот мужик о содеянном.
  
  Отныне спирт доставлялся тихо и мирно.
  Но Степанов был бы не Степановым,
  если бы не выжал ситуацию досуха.
  Став ответственным за расход спирта,
  он вспомнил про свой диплом экономиста,
  подверг немедленному пересмотру
  все установленные нормы расхода,
  урезав кое-кому пайку под самый ноль -
  это что ещё за научные исследования?
  Извольте доказать, принести документ.
  
  Ах, как заплакали тогда повелители кульманов,
  разные механики, энергетики и технологи...
  А сам заносчивый нанайский Чингачгук
  затаил на Степанова лютую обиду.
  Но речь шла вовсе даже не о спирте,
  вопрос оказался сугубо политический.
  Местечковый красавец Ходжер оказался
  злостным неплательщиком комсомольских взносов,
  а комсорг Степанов - слишком острым на язык.
  
  Всё мог снести Вадик, но упрёки в бедности...
  У нанайцев гордость, как у индейцев -
  вырастает из ниоткуда и творит чудеса.
  В один прекрасный день Вадик не выдержал,
  напился средь бела дня, полез в драку -
  его уволили быстро и с великим облегчением.
  Что за работник - ни украсть, ни покараулить...
  
  Время расхлябанности заканчивалось,
  молодой Степанов чуял почти физически,
  как нужно управлять коллективом, службой -
  для этого требовались всего лишь знания и воля.
  Ещё вчера он сам грузил бутыли с кислотой,
  катал по рампе баллоны с кислородом,
  думая, что так будет ещё лет пять -
  но с удивлением понимал, что растёт,
  жизнь приобретала иные масштабы,
  ему казалось, что это состояние полёта
  будет сопровождать его всегда, вечно...
  
  Кому не приятно в двадцать два года
  на равных совещаться-собачиться
  с матёрыми производственниками?
  Это было лучшее время его жизни.
  Вечером его тянуло домой, утром на работу.
  Каждый день он вводил что-то новое,
  облегчающее работу своего отдела.
  Его подразделение работало как часы,
  а когда случались редкие неудачи,
  он знал точно - сделано всё возможное...
  
  Но Бог одной рукой даёт, а второй забирает.
  Легкодоступность спирта привела к тому,
  что Степанов крепко подсел на алкоголь.
  Руководство завода поощряло пьянки,
  которые начинались после вечернего селектора,
  считая их нужными для производства -
  там выпускали пар, решали вопросы.
  Семьи были на втором месте, после работы,
  а непьющие вообще считались "чужаками".
  
  Спирт копился флягами - дома, в гараже.
  Степанов легко раздавал его друзьям,
  приносил музыкантам в местный кабак -
  там играли его хорошие знакомые,
  сам он не любил рестораны за шум-гам,
  публика там в девяностые была ещё та.
  Начальник местной таможни, например,
  частенько сиживал один за столиком,
  по семь-восемь раз заказывая одну и ту же
  любимую песню "Больно мне, больно",
  и долго горько плакал навзрыд...
  
  Ещё осталась в памяти "виноградовка" -
  для неё кипятили три литра любого сока,
  вливали литр спирта и пили остывшей.
  Вещь получалась знатная, приятная.
  
  Степанов вспоминал те дни с тихой грустью.
  Какие были вечные ценности - спирт, рыба...
  Рыбу солили, жарили, коптили -
  тот, у кого в гараже не хранилась
  добрая сотня хвостов толстомясой кеты,
  в здешних краях считался нищим.
  
  Вадим Тотосович Ходжер кончил трагически.
  Кто-то надоумил его пойти в "гаишники" -
  столь горячие после спиртного нанайские парни
  вообще-то в быту народ тихий и трусоватый,
  Вадик побаивался нарушителей сам,
  но алчность и водка его однажды сгубили -
  тяпнув на дежурстве, он совсем обнаглел,
  остановив сдуру "джип" с бандитами-комсомольчанами.
  Больше сержанта Ходжера никто не видел.
  
  У нанайцев принято говорить красиво:
  "он ушёл к верхним людям".
  Степанов не раз представлял себе,
  как Вадик в фуражке бычит где-то на небесах,
  вертит пальцами и машет полосатой палочкой,
  развлекая этих самых "верхних людей".
  Что ж, мангбо найни - народ без затей,
  они любят юмор попроще,
  опять же - родственник всё же.
  
  
  
  Кадмий как проклятие
  Случаются на свете странные вещи,
  которые превращают жизнь в ад,
  лишают вас спокойствия,
  не дают спать по ночам,
  становятся занозой в мозгу,
  заставляя забывать обо всём,
  день за днём изматывая разум.
  Именно таким проклятием
  на закате советских времён
  стал для Степанова кадмий,
  "редкий элемент с атомным номером 48,
  мягкий ковкий металл серебристо-белого цвета".
  
  Работал он тогда заводским снабженцем,
  и начальство поставило ему задачу
  достать этот растреклятый кадмий
  во что бы то ни стало, любой ценой.
  Сделать это официальным путём
  на закате Госплана и Госснаба
  уже никак не получалось,
  поэтому, попросту говоря,
  пришлось банально красть
  на чужом заводе пластину кадмия
  и прятать её в попутном контейнере.
  
  Степанов, святое дело,
  отрапортовал кому следует,
  был обласкан и поощрён,
  но... в поступившем контейнере кадмия не оказалось!
  Это была дьявольщина.
  Он обшарил каждый метр,
  лично допросил всех и вся,
  долго и грязно/цинично ругался,
  тайком молил небо сжалиться -
  нет, кадмий исчез, сгинул.
  Этого не могло быть,
  потому что просто быть не могло.
  Нет ничего на свете хуже,
  чем в одночасье стать неудачником.
  Ещё утром Степанов был везунчиком,
  баловнем судьбы,
  которого ласково журили на совещаниях,
  этаким "анфан терриблем",
  которому прощалось всё -
  но всё это происходило ровно до тех пор,
  пока ему фартило.
  Но удача изменила ему,
  мало того, что чёртов кадмий
  в одночасье рушил его реноме,
  он без жалости ломал
  его и без того невеликую карьеру,
  или, говоря нынешним языком,
  отрубал Степанову "социальный лифт".
  
  На горизонте замаячил силуэт
  ценного пушного полярного зверя
  по имени "песец".
  Уже примчались на чей-то стук
  вездесущие "особисты"
  с многозначительными физиономиями,
  уже искало Степанова заводское радио,
  требуя срочно явиться к директору,
  тихо косились на него подчинённые
  с постными похоронными рожами -
  словом, по всему, оставалось ему,
  как настоящему русскому офицеру,
  только одно -
  незамедлительным образом застрелиться.
  
  - Остановись и подумай! -
  постоянно шепчут нам небеса.
  Но по молодости своей
  Степанов небесам не внимал
  и о подобных вещах не задумывался,
  поэтому просто срывал горькую злость
  на своё фатальное невезение,
  разбивая крепкий кулак
  о кирпичную складскую стену.
  
  Вовсю накрапывал к обеду
  бессмысленный осенний дождик,
  когда вдруг подошёл к нему
  старый добрый знакомый,
  весёлый инспектор-пожарник Вася.
  - Ищёшь чо ли чо-то, поди? Гля, покожу-то чо! -
  с дивной вологодской хитрецой сказал он.
  
  "Чо" оказалось подставкой,
  пластиной серебристого цвета,
  на которой в чугунной сковороде
  дымилась жареная картошка.
  Всё вышло просто -
  при выгрузке дунул сильный ветер,
  запаренные грузчики подпёрли
  дверь контейнера первым,
  что подвернулось им под руку,
  а шедшая мимо уборщица тётя Валя
  пристроила потом бесхозную вещицу
  туда, куда надо.
  
  Хорошо всегда то, что хорошо кончается.
  Завод, конечно, отхохотал своё,
  но отныне поселился в мозгу Степанова
  неусыпный червь сомнения,
  он поделился мыслями с руководством,
  и мудрые инженеры тоже наконец-то задумались.
  Почему именно кадмий?
  В чём тут страшная тайна?
   Слиток кадмия. Фото из архива автора
  Изделие простое, в космос не летает,
  в таких обычно все болты и гайки
  банально цинкуют или хромируют...
  
  ...Он встретил гостей, как родных.
  Ветеран труда, много лет на пенсии -
  а тут ребята с самого Дальнего Востока,
  со всем почётом и уважением,
  привезли даром икры и рыбы,
  пьют, сколько им ни налей,
  хоть до утра готовы слушать байки
  бывшего ведущего конструктора
  Симферопольского института,
  вписавшего когда-то в проект
  тот самый проклятый кадмий.
  
  - Тогда на соседнем участке
  хлопцы кадмирование делали.
  Утащил я горсть болтов домой,
  чтобы поддон "Запорожцу" прикрутить,
  хорошие болты оказались,
  не ржавели совсем,
  днище сгнило уже давно,
  а они всё как новые были!
  Подумал я тогда,
  что как хорошо было бы везде
  поставить болты с кадмиевым покрытием,
  им же вечно сносу не будет.
  Потому и написал - "покрытие кадмием".
  А так-то оно конечно, какой кадмий?
  Обычный железный ящик.
  Тут и хром сойдёт, и цинк...
  
  Степанов стоял у шаткого плетня
  и никак не мог накуриться.
  Горячий ветер Крыма
  дружески шевелил волосы,
  тёплый винный хмель расслаблял тело.
  Внутри Степанова с грохотом
  рушился айсберг по имени Кадмий,
  и его серебристые ледяные глыбы
  тонули в терпком фанагорийском вине...
  
  Всё оказалось до обидного просто!
  А всего-то требовалось -
  изначально докопаться до сути.
  И не было бы тогда
  всех этих совещаний, истерик, поездок,
  напрасных ожиданий,
  нервов, надежды, мольбы и отчаяния...
  Нужно было просто
  остановиться и подумать.
  Но разве тогда жизнь была бы такой интересной?
  
  Закрыв глаза, Степанов подставил лицо
  южному солнцу, уходящему на закат.
  Захмелевшая молодость обещала быть вечной.
  
  
  
  Новогоднее чудо
  
  Поверьте на слово живому свидетелю,
  но в последние годы Советской власти
  похмельный Ленинград был так омерзителен,
  сюрреалистичен и фантасмагоричен,
  что только в этом странном неуютном городе
  могли произойти истории типа "Иронии судьбы",
  бодровского "Брата" или той,
  что случилась однажды со Степановым.
  
  Степанов застрял в очередной командировке
  и поэтому встречал Новый Год на Пороховых,
  в случайной разношёрстной компании
  среди весьма колоритных персонажей.
  Там был пропитой невзоровский оператор,
  снимавший на телевидении знаменитые 600 секунд,
  толстая мрачная деваха с аналогичной подругой,
  таскавшая в карманах уголь из кочегарки Цоя,
  развесёлый фрик из Ленинградского рок-клуба,
  знавший в лицо и по имени самого БГ,
  плюс ещё человек десять, в течение вечера
  исчезавших и снова появлявшихся в квартире -
  к этому остаётся лишь добавить слова классика:
  "и каждый пил не то, что приносил".
  
  Первое января промелькнуло и пропало,
  водка и закуска в чужой квартире закончились,
  и второго числа серым холодным утром
  Степанов потащился на трамвае через весь город
  в свою съёмную квартиру на улицу Орбели,
  проклиная себя за неразборчивость -
  намешал он в новогоднюю ночь изрядно,
  происходящее быстро превратилось в полный сюр,
  вспоминать о котором было хоть и весело,
  но как-то стыдно и не совсем приятно.
  
  "Электричка везёт меня туда, куда я не хочу-у-у-у" -
  торжественно завывал в его голове голос Цоя.
  Хотелось умереть прямо тут, в трамвае,
  который не выдержал муки странствий
  и на какой-то остановке наконец-то сломался.
  К алкогольной интоксикации Степанова
  добавился ещё и транспортный коллапс.
  
  Из последних сил он кое-как втиснулся в троллейбус,
  который, наслаждаясь властью над людьми,
  увёз безвольного Степанова далеко по Невскому,
  выдавив полумёртвого пассажира на Желябова.
  Из последних сил Степанов приполз в ДЛТ -
  к его удивлению, универмаг работал вовсю.
  
  На первом этаже в углу стоял белый ларёк,
  в котором женщина с добрым лицом сказочной феи
  торговала на разлив "колой" и "фантой" -
  но Степанов терпеть не мог ни того, ни другого.
  Он встал у стены, закрыл глаза и тихо поплыл
  под новогодний вальс из репродукторов.
  
  - Товарищ, товарищ! Нельзя тут умирать! -
  всерьёз забеспокоилась фея, торгущая напитками.
  Уверенной рукой смешав "фанту" с "колой",
  она протянула Степанову большой стакашок - пей!
  Умирающий выпил и - ОЖИЛ.
  Это был просто божественный напиток...
  
  Продавщица хитро подмигнула Степанову,
  потёрла большим пальцем об указательный.
  Со спиртным в те времена было совсем плохо,
  пили и "Распутина", и спирт, и ликёры...
  Степанов вынул из бумажника купюру,
  продавщица исчезла и снова возникла,
  как и положено сказочной новогодней фее,
  поставив на невидное снаружи место
  полный стакан коньяку,
  огромный солёный огурец
  и горячий пирожок с ливером,
  завёрнутый в обёрточную бумагу.
  
  Через четверть часа Степанов был живее всех живых.
  
  С того случая остались у него две привычки.
  Первая - не мучить организм похмельем.
  А вторая - смешивать "колу" и "фанту".
  Странное дело, но когда он просил об этом стюардесс,
  те всегда подходили к нему через некоторое время,
  чтобы тихо и как-то немного по-свойски
  предложить Степанову коньячку -
  был в этом, наверное, некий таинственный знак,
  известный только посвящённым.
  
  
  
  Солома
  
  В то летнее утро все участники ужасной драмы,
  которая произошла несколько позже,
  так или иначе пребывали в полном душевном раздрае.
  Их было шестеро - два водителя, две охранницы,
  начальник отдела Степанов и грузчик Ёлкин -
  все работники Энского патронного завода.
  
  Вечно растрёпанного Ёлкина, старого заводского кадра,
  похожего на весёлого подвыпившего цыгана Будулая,
  работавшего раньше наладчиком в главном цехе,
  мучило фантастической мерзости похмелье,
  он наотрез отказывался ехать за "соломой" -
  так называли порох - на новые базисные склады,
  расположенные в двадцати километрах к югу,
  поскольку боялся, что на жаре долго не протянет.
  
  Водитель Саня Крюков вечером слил весь бензин,
  рассчитывая заправить с утра полный бак,
  однако выяснилось, что бензина АИ-76
  на заводском складе ГСМ "нет и неизвестно",
  скупердяй-механик выделил Сане так мало горючего,
  что тот боялся заглохнуть посреди дороги и психовал.
  
  Водитель Толя Пузин опять поругался со своей женой,
  снова на ровном месте и без видимых причин,
  потом полночи не мог заснуть, курил и в итоге
  пришёл на работу с больной головой,
  засел в кабине своего ЗИЛ-130 с кислым лицом,
  отпуская вслед охранницам злые и грязные шуточки.
  
  Охранницы, известные как тётя Маша и тётя Галя,
  прожжённые вохровки с воронёными наганами,
  по извечной привычке визгливо собачились -
  они подозревали друг дружку в подковёрных интригах,
  а потому ехать в этакую даль да по такой жаре
  тоже категорически отказывались из принципа.
  
  Степанов вернулся утром с ночной рыбалки,
  они то ставили сетку, то опять её снимали,
  ночью хлынул ливень, все промокли как черти,
  потом застряли посреди разлившегося ручья,
  долго выталкивали "жигулёнок" и прокляли всё -
  Степанов хотел закрыться в кабинете и поспать,
  но ехать за свежей партией "соломы" в то самое утро
  по разным причинам оказалось больше некому.
  "Соломой" порох прозвали заказчики из ГРАУ,
  хотя артиллерийский, тот больше напоминал макароны.
  
  Наконец экспедиция кое-как добралась до места,
  погрузилась и двинулась обратно на завод.
  Первым рулил Саня, вторым шёл Толик,
  на высохшей гравийной дороге клубилась пыль,
  на половине пути договорились поменяться -
  по инструкции полагалось держать интервал,
  но при этом всё же далеко не отставать.
  
  Степанов разместился во второй машине у двери,
  уступив командирское место полумёртвому Ёлкину,
  дело было сделано, дорога - до боли знакома,
  за спиной тряслись три тонны пороха в ящиках,
  он пригрелся и сладко закемарил в духоте,
  но вдруг проснулся - ощущение близкой беды,
  предчувствие чего-то неладного прогнало сон.
  
  Дорога спускалась в распадок, заросший кедрачом,
  машины полетели вниз в густой завесе рыжей пыли,
  в полном безветрии вдруг поднявшейся до небес,
  теперь впереди абсолютно ничего не было видно,
  но водители скорость пока не сбрасывали -
  уж очень хотелось им побыстрее встать под выгрузку.
  
  - Нач-чальник! - встревоженно заикнулся Толик.
  - Чего, Анатолий? Может, сбавим немного?
  - Надо бы этого... того... - проскрипела охранница.
  
  Тогда-то и случилось непонятное и страшное.
  Что-то знакомое мелькнуло там, среди пыли,
  это был синий борт ЗИЛа, шедшего впереди,
  в кабине на миг наступила странная тишина -
  и тут вдруг они все втроём дружно заорали:
  - Б*яяяяяяаааааать!!!
  
  Потом был визг тормозов и громкий удар.
  Всё завертелось, словно в калейдоскопе.
  Степанов видел ошалелые глаза водителя,
  его двигавшиеся губы, но не слышал ни звука.
  Ручка двери прогнулась под вялой ладонью,
  он вывалился на дорогу, но ноги его отказали,
  колени подогнулись, тело рухнуло на землю.
  
  В ожидании взрыва он перекатился в сторону,
  закрыл лицо руками, вжался в пыль и замер -
  только что три тонны пороха врезались в машину,
  где лежали ещё три десятка таких же точно ящиков,
  нагревшихся за день на июльской жаре,
  удар пришёлся почему-то наискось, в бензобак,
  счёт предстоящего взрыва шёл на секунды...
  
  Степанов закричал водителю: - Сдай назад!
  Он не видел, кто из них остался в кабине,
  но верил, что кто-то там всё-таки есть,
  двигатель зарычал, раздался звук рычага,
  водитель сумел включить передачу заднего хода,
  машина отъехала назад метра на три -
  слава Богу, что дорога оказалась пуста.
  
  Ясное дело, сам порох от удара никогда взрывается,
  но в горящей машине может сдетонировать так,
  что воронка будет потом метров на двадцать.
  Шедшая впереди них машина чудом не загорелась -
  бак ЗИЛ-130 оказался пуст по причине того,
  что предприимчивый Санёк слил поутру
  ещё полведра бензина какому-то приятелю.
  
  По дороге они с тётей Галей крупно повздорили,
  пока ругались - прохлопали показания датчика,
  которому давно скрутили голову в известных целях,
  машина заглохла, водитель "катапультировался",
  шустрый Ёлкин успел "ласточкой" нырнуть в кювет,
  а охранница застряла в кабине и чуть не сошла с ума.
  
  Толик при ударе запрыгнул с ногами на сиденье,
   Внизу - пустые корпуса оборонки Амурска. Фото из архива
  тётя Маша так вообще потеряла человеческий облик -
  всё было понятно, кроме одного-единственного -
  как так Санёк умудрился развернуть машину боком,
  сам он ссылался на то, что заглохший движок
  отвлёк его внимание от управления рулём,
  что ж, оставалось только развести руками: "Судьба!"
  
  Дело происходило уже в девяносто втором,
  поэтому историю решили от греха замять -
  охранницам через месяц объявили благодарность,
  водителям дали по выговору в приказном порядке,
  Степанова лишили "тринадцатой зарплаты" -
  когда он сказал дома, что отхватил за "солому",
  наивные дети радостно запрыгали:
  - Ура! Наш папа возит коровкам сено!
  
  Конечно, пришлось в тот же день вечером
  налить Ёлкину из сейфа стакан спиртяшки,
  бывший наладчик рванул поскорее на проходную -
  выпив махом выданный на протирку линий спирт,
  за проходной наладчики вяли, как осенние цветочки,
  поскольку дойти до автобуса сил им уже не хватало,
  гидролизный спирт первым делом бил по ногам.
  Шедшие рядом заносили "раненых" в автобусы -
  да, в этой спаяной трудом стране своих не бросали.
  
  Пили тогда все - и внутри завода, и вне его -
  руководство относилось к пьянкам с пониманием,
  но попавшихся на проходной увольняли безжалостно.
  Но натренированный Ёлкин всё-таки успел выйти.
  Степанов, приняв свои законные сто граммов,
  смотрел на его "антраша" из окна кабинета и хохотал,
  забыв про планёрку и телефонные звонки -
  жизнь в режиме "полного абзаца" продолжалась.
  
  
  Толкачи
  
  1.
  
  Эта сюрреалистическая история
  случилась со Степановым в 92-м,
  в те самые чумовые времена,
  когда только что развалился СССР,
  экономика полетела в никуда,
  всё рухнуло и перемешалось,
  деньги в стране закончились,
  гаджеты и вай-фай ещё не изобрели,
  щедро расцвели биржи-брокеры,
  а людям при этом надо было как-то жить,
  крутиться, работать, кормить семью.
  
  В те смутные весёлые деньки
  довелось Степанову всласть порулить
  отделом снабжения большого завода,
  содержавшего целый отряд "толкачей",
  а частенько и самому бывать в этом амплуа.
  
  "Толкачом" во времена СССР
  называли специального человека,
  которого посылали в нужное место,
  чтобы "выбить" необходимые фонды,
  ускорить отгрузку дефицитных материалов,
  порешать возникающие вопросы
  любым доступным способом,
  в общем, протолкнуть проблему.
  
  Сердечники пуль для патронов
  рубили на заводе из специальной проволоки,
  но отгрузка её из далёкого Череповца
  задерживалась из-за нехватки вагонов.
  И тогда кто-то предложил в порядке бреда
  доставить проволоку самолётом.
  "Бред" обсчитали, прикинули -
  да, простой обходился заводу куда дороже!
  
  Степанов выпытал у коллеги с авиазавода,
  что на днях из Ливии
  возвращается борт их авиаотряда,
  летавший туда за экипажами,
  перегонявшими истребители
  нашему "лучшему другу" Муаммару Каддафи.
  И если героическим лётчикам прикажут,
  то они готовы сесть где угодно
  и прихватить с собой что угодно,
  хотя Степанов плохо представлял себе,
  как можно будет запихнуть
  в благообразное брюшко АН-12
  пять катушек стальной проволоки
  весом в тонну каждая.
  
  2.
  
  В конце двадцатого века
  дело делались уже куда быстрее.
  чем сказка сказывалась,
  поэтому первым же рейсом
  Степанов улетел в Москву,
  прихватив с собою младшего братца,
  недавно демобилизованного из армии,
  который сам упросил Степанова
  устроить его на такую работу,
  чтоб покататься и мир посмотреть,
  то есть в заводские экспедиторы,
  а проще говоря, в "толкачи".
  
  Младший брат Степанова служил срочную
  в радиоразведке под Киевом,
  осеней ночью девяносто первого
  весёлые хлопцы с автоматами
  вывезли личный состав
  в какой-то ров за Броварами,
  взяли пацанов на прицел
  и предложили присягнуть самостийной Украйне,
  а когда вволю накуражились,
  то просто турнули солдатиков в Россию
  пешком через близлежащий переход
  без единой копейки денег.
  
  Слава Богу, что это были
  ещё вегетарианские времена,
  до этого брат уважал "ридну мову",
  обожал Наташу Королёву,
  он честно служил своей стране,
  не разделяя мир на национальности,
  а потом в пять минут стал чужим,
  постоял ночь под стволами,
  неделю ехал через всю страну злым и голодным,
  и что-то изменилось в нём тогда,
  исчез куда-то милый добрый мальчик,
  зажёгся в его глазах упрямый мужицкий огонь,
  который так хорошо будет виден потом
  в глазах героев Сергея Бодрова.
  
  Главная проблема состояла в том,
  что в стране не было авиационного топлива,
  рейсы часто задерживались,
  аэропорты то и дело закрывались,
  сам Степанов чудом вырвался из Тбилиси,
  где три недели жил на одних мандаринах,
  и самолёту с проволокой
  предстояло совершить чудо,
  добравшись от Череповца
  до самого Комсомольска-на-Амуре.
  
  Это была полная авантюра,
  но выхода не было,
  спасти ситуацию мог только фарт,
  слепая удача русской рулетки,
  и Степанов, всерьёз опасаясь того,
  что лимит его собственной удачи
  в самый нужный момент
  может оказаться исчерпанным,
  искренне надеялся на то, что
  младшему брату, как новичку,
  кто-то сверху щедрой рукой
  сыпанёт этой удачи сполна.
  
  3.
  
  Остановленный Череповецкий комбинат
  был похож на мертвецки пьяного
  ржавого железного великана,
  упавшего на спину
  и заснувшего в странной позе.
  Нелепо растопырившись,
  задрав в небо трубы-руки,
  он лежал посреди холодной грязной осенней степи,
  носившей гордое название Русский Север.
  
  Сам город был сер, хмур и неприветлив,
  местные называли себя "черепами",
  в этом жутковатом месте просто невозможно
  было долго оставаться трезвым,
  братья Степановы явно не вписывались
  в унылый местный колорит,
  хотелось немедленно напиться,
  чтобы поскорее мимикрировать,
  не отсвечивать на пустынных улицах
  позитивными физиономиями.
  
  Поскольку никто толком не работал,
  все предприятия давно закрылись,
  а назавтра был День Конституции,
  то имелся вполне весомый повод,
  для более комфортного восприятия
  окружающей нас действительности
  братья немедленно напились в хлам,
  долго орали песню про чёрного ворона
  в каком-то замызганном древнем кафе,
  причём их отвязное поведение
  почему-то никого совсем не удивляло.
  
  Потом Степановы долго брели по городу,
  младший брат был похож на пьяного Дон Кихота,
  а старший напоминал скорее Санчо Пансу.
  В нетопленной заводской гостинице
  их с нетерпением ждала администратор,
  толстая перепуганная дама,
  кто-то позвонил ей и попросил передать,
  чтобы утром Степановы встречали самолёт,
  но какой, откуда - она толком так и не поняла,
  и вообще-то аэропорт в их городе
  был уже лет пять как закрыт.
  
  Ночью Степанова позвала вниз сонная дежурная,
  и пьяный весёлый голос в трубке телефона
  по-военному доложил,
  что триста пятый борт сел,
  экипаж готов к заправке и погрузке,
  просьба подвезти завтра с утра
  чего-нибудь пожрать и выпить,
  желательно побольше.
  На вопрос: "А где вы сели, где вас искать?"
  лётчик ответил:
  "А хрен его знает! Куда-то сели..."
  жизнерадостно захохотал и пропал.
  
  Степанов положил трубку и закрыл глаза.
  Светлый огонь удачи исправно горел наверху,
  как случалось уже не раз и не два,
  ему снова повезло,
  его удача была с ним.
  Он поднялся в номер и спокойно уснул.
  
  4.
  
  Наутро город преобразился.
  Кто-то пустил удивительный слух,
  что самолёт, прилетевший ночью
  в давно закрытый аэропорт,
  привёз деньги, много денег,
  всем выдадут зарплату за прошлый год,
  люди со слезами обнимались на улицах,
  с надеждой глядя друг другу в глаза.
  
  А ещё по случаю праздника
  в городе объявилось бабье лето,
  согревшее всех желающих
  последним теплом уходящей осени.
  
  Несмотря на выходной день,
  сталепрокатный завод
  встретил братьев, как родных,
  перед ними распахивались все двери,
  мгновенно нашлись крановые и стропальщики,
  и к обеду три загруженных до отказа самосвала
  вслед за автокраном
  торжественно выехали из заводских ворот.
  
  Степановы с удивлением наблюдали,
  как местные жители разглядывают купюры,
  оказалось, что многие уже забыли,
  как вообще выглядят деньги,
  поэтому новая зелёная двухсотрублёвка
  повергала любого в священный транс,
  мгновенно решая любые вопросы.
  В такой обстановке был неминуем
  интерес вездесущего криминала,
  поэтому время шло на часы.
  
  Самолёт отыскался довольно просто,
  он гордо стоял посреди
  старого полузаброшенного аэродрома
  на заросшем кустами лётном поле,
  тутошняя авиация теперь летала
  исключительно на вертолётах,
  которым на бетонке разгона не требовалось,
  да и топлива на полёты
  всё равно никому давно не давали.
  
  Злобно матерящийся механик объяснил,
  что им предстоит немыслимое -
  расчистить от кустов взлётную полосу,
  запихать на борт самолёта
  пять блестящих от масла толстых катушек проволоки,
  найти керосин для заправки самолёта
  и попытаться взлететь с качающихся плит аэродрома,
  которые с треском лопались от старости
  под колёсами тяжёлых грузовиков.
  
  Глаза боятся, руки делают.
  Степановы действовали жёстко и энергично,
  пока младший гонял в город за водкой и колбасой,
  устроив среди торговцев лёгкую панику
  (не так уж и много оказалось в городе колбасы),
  начальник аэродрома за бакшиш
  отдал летунам заныканный керосин,
  местные бичи за ящик вина
  резво очистили поле от кустов,
  на борту АН оказалась лебёдка,
  и всем скопом с матом и криками
  они кое-как впихнули груз внутрь самолёта.
  
  5.
  
  Шесть долгих осенних дней
  горемычный борт 305 пилил через всю страну,
  перелетая от одного аэропорта к другому.
  Именные чеки Сбербанка
  никто не хотел принимать,
  а налички у брата не было.
  Где-то летуны уламывали знакомых
  одолжить бак керосина,
  где-то просто воровали по ночам
  топливо с заправщиков.
   Та самая проволока. Вес катушки - тонна. Фото из архива
  При взлёте мотки проволоки
  угрожающе дрейфовали в хвост,
  при посадке смещались обратно в сторону кабины.
  
  Лётчики очень скоро решили,
  что ввязались в блудняк,
  они-то по простоте душевной считали,
  что помогают своим, заводским,
  но оказалось, что их обманули,
  борт зафрахтовали какие-то мутные чужаки.
  Пару раз дело чуть не доходило до драки,
  спьяну экипаж пытался выкинуть на землю
  перепачканные тавотом катушки,
  но экспедитор, сопровождающий груз,
  стоял насмерть.
  
  Брату Степанова досталось изрядно,
  когда у него закончились водка, деньги и колбаса,
  авторитет его резко упал,
  летуны стали отпускать обидные шуточки и гадости,
  но делать было нечего,
  оставалось только терпеть и ждать,
  скрипя зубами от досады.
  
  Дома младший Степанов
  недолго проходил в героях,
  его опять послали в этот чёртов Череповец,
  там у него по пьянке вытащили деньги и документы,
  две недели он жил на содержании местных путан,
  был гордым, ел мало, одалживаться не хотел,
  в последние дни декабря
  наконец-то зайцем добрался до Москвы,
  там, на перроне Ярославского вокзала
  ему обещали с оказией передать документы,
  но увы, его никто не встречал -
  да и кто полетел бы в Москву за день до Нового года?
  
  Запах шашлыка сводил с ума,
  от голода у него свело желудок,
  сигареты кончились ещё вчера,
  идти было некуда...
  Кто-то весело ткнул его в плечо,
  младший брат обернулся и не поверил своим глазам:
  "Нет, русские своих не бросают!"
  
  Повезло и с обратным билетом.
  Уже на домодедовском контроле он оглянулся,
  тщетно пытаясь разглядеть в толпе
  своего старшего брата,
  специально ради него
  прилетевшего встречать в одиночку Новый год
  в красивой, холодной и чужой Москве.
  
  Но Степанов-старший уже спешил к электричке.
  Утекай
  Этого не может быть -
  огромная футерованная цистерна,
  специально дополнительно усиленная изнутри
  для противодействия любой кислоте,
  пи́сает, как шкодливый подросток -
  из маленькой дырочки на боку в приямок
  бежит тонкая озорная тёплая струйка.
  
  На улице метель, скоро новый, 1990-й год.
  Степанов стоит и с тихим ужасом наблюдает,
  как проклятый цинкофосфатный концентрат
  на глазах разъедает отверстие в металле -
  дырочка становится всё больше и больше.
  Вот тебе и хвалёные футерованные ёмкости,
  где-то кто-то уронил цистерну при перегрузке,
  образовался крошечный скол в плитке - и привет.
  
  Если концентрат уйдёт в Амур - отравит реку надолго.
  Первая мысль - перелить сорок тонн концентрата
  во что-нибудь более или менее подходящее,
  но стоящая рядом "соседка" полным-полнёхонька,
  а другие цистерны для хранения кислот не подходят -
  все они сварены из простого чёрного металла,
  который концентрат проедает "на раз", как бумагу.
  
  Степанову невероятно, фантастически везёт -
  пару месяцев назад он передал дела по емкостям
  новому начальнику складского хозяйства Олейникову.
  Дядя Толя, бывший прораб-строитель, бегает сейчас
  вокруг нежданно-негаданно прохудившейся ёмкости,
  матеря в Бога-душу-мать всё и всех на свете -
  он отвечает за склады кислот и нефтепродуктов,
  а Степанов - за поставки этих самых кислот на завод
  
  Народ прибывает на шоу с каждой минутой.
  Концентрат радостно шипит и плещется в приямке,
  кирзовые сапоги на разливщике кислот дымятся,
  сгорая и разваливаясь прямо на глазах собравшихся.
  - А я говорил, что сапог только на неделю хватает!
  Дядя Толя не преминет поддеть начальство.
  Начальство угрюмо сопит и тяжело молчит.
  
  - Тащи техпластину! И уголок пусть принесут! -
  коммерческий директор Колядин появляется наверху,
  начинает командовать парадом, все вокруг суетятся. -
  Степанов, лезь сюда! Сейчас привяжем резину,
  опустим уголок в бочку и наложим на течь, понял?
  По крайней мере, хотя бы травить перестанет.
  Давай, залезай, ты покрепче всех тут вроде...
  
  Олег Колядин происходит родом из гуцулов -
  смоляной чуб, кудри вразлёт, огненный взор тигра.
  Он был когда-то начальником главного цеха,
  любит покрасоваться на публике - культурист,
  азарта, опыта и отваги ему хватает с избытком,
  а вот с коммерцией везёт как-то не особенно.
  Его предшественника Кулебу сняли с должности
  именно за то, что сто тонн концентрата ушло в Амур,
  
  Но Колядин пробивает для Степановых квартиру,
  поэтому ничего не поделаешь, надо так надо,
  Степанов лезет по скользкой лесенке на цистерну,
  сказав "прощай" своим брюкам и новым ботинкам,
  уж он-то за два года наелся романтики вдоволь -
  как-то пришлось ему разливать в кузове зимой
  из пистолета по бутылям аккумуляторную кислоту,
  после чего обувь оставалось только выбросить.
  
  Держать "заплату" внутри цистерны трудно,
  кислота парит из люка, дышать нечем, смрадно,
  они с Колядиным меняются каждые десять минут.
  Проходит целая вечность, тошнит, мутится в глазах,
  Слава Богу, дядя Толя запускает наконец-то насосы,
  он молодец - отыскал, куда перелить ядовитое зелье.
  Степанов сидит на корточках у распахнутых дверей,
  трясущимися пальцами мнёт рассыпчатый снег.
  
  - В колодцах прёт кислота! Анализы плохие! -
  похожий на гнома главный метролог Вашкелис
  тычет листок с замерами под нос главному инженеру.
  
  Но героический дядя Толя Олейников начеку -
  его грузчики высыпают в канализационные колодцы
  мешки с тринатрийфосфатом, которого завались,
  этот химикат легко нейтрализует любую кислоту.
  Дядю Толю хлопают по плечам: - Как догадался?
  - Эх, молодёжь... Да я как только дела принял,
  так пошёл изучать, чем эту срань обезопасить можно!
  
  Степанова начинает выворачивать наизнанку.
  Он когда-то попал под выброс хлора на ЦКК -
  приехал за соляной кислотой, пошёл на пульт,
  а тут вдруг сирена, все забегали в белом дыму,
  кое-как успел Степанов противогаз напялить,
  а то б хана - целую неделю прокашлял потом.
  Экология в городе ужасная - один ЦКК чего стоит.
  
  Через неделю всех героев этой истории накажут,
  лишат премии, объявят выговор - такова селяви.
  Героизм на производстве есть результат ошибок,
  а все инструкции по ТБ написаны кровью.
  
  Олег Геннадьевич Колядин станет мэром Находки,
  попадёт в Википедию, как личность известная.
  
  А Степанов с дядей Толей обязательно напьются.
   Олег Геннадьевич Колядин проповедовал занятия культуризмом. Ёмкость для хранения кислот. Фото из архива автора
  
  
  
  Баллада о КИСе
  
  Нет, речь пойдёт не про кошек.
  КИС - эти три буквы означали на патронном заводе
  "контрольно-испытательная станция",
  которая была самым охраняемым объектом.
  
  Как делали патроны, всем интуитивно понятно.
  А вот как, по-вашему,
  испытывали эти самые патроны?
  Думаете, выходил в чисто поле
  злобный нетрезвый прапорщик,
  передёргивал затвор автомата
  и с озорным матерным криком
  начинал лихо шмалять в белый свет, как в копеечку?!
  
  А вот и нет. Скучная проза жизни:
  доставали автомат из ящика,
  несли в специальный тир,
  обшитый бронелистами,
  намертво закрепляли в тисках.
  
  Потом специально обученный человек
  то и дело менял автоматные рожки,
  лёгким нажатием пальца на спусковой крючок
  раз за разом выпуская их в мишень.
  
  Отстреляв определённое количество патронов,
  стрелок со вздохом плёлся к мишени,
  аккуратно заменял её на свежую,
  а использованную сдавал начальнику КИС,
  который заполнял протокол испытаний,
  замеряя кучность, разброс и всё такое прочее.
  
  Работы КИСовцам хватало,
  потому как в советские времена
  за месяц завод выпускал
  по 30-40 миллионов патронов,
  да не простых, а тех самых, запрещённых,
  со смещённым центром тяжести пуль,
  которые, входя в шею,
  оставляли в человеке дырку величиной с кулак,
  а выходили где-нибудь из бедра.
  
  Охраняли КИС особо бдительно,
  поскольку хранилось там
  неимоверное количество оружия,
  не только простые автоматы,
  но и всякие пулемёты,
  а также прочие секретные штучки,
  которые частенько присылали на КИС.
  
  2.
  
  Степанов не любил оружие.
  Самым неприятным занятием на свете
  после ручного розлива в бутыли
  серной аккумуляторной кислоты
  стала для него в заповедные года прошлого века
  "транспортировка средств испытания"
  из Ижевска в Хабаровск.
  
  Так повелось, что каждый год за оружием для КИС
  отправлялась с завода целая экспедиция,
  состоящая из двух стрелков ВОХР
  женского пола бальзаковского возраста
  и кудрявого экспедитора Андрюшки,
  который начинал проклинать судьбу,
  выть, стонать и плакать ещё месяца за три
  до начала приготовлений к поездке.
  
  Андрюшке предстояло притащить из Ижевска
  шесть тяжеленных зелёных ящиков
  под охраной двух суровых женщин,
  вооружённых наганами образца 1917 года,
  не имея права отойти от груза
  не то что в кассу вокзала, но даже в туалет.
  Выйти на станции, чтобы купить пирожок,
  категорически запрещалось.
  Уйти покурить в тамбур вагона
  считалось преступлением.
  В общем, та ещё шарада про волка, козу и капусту.
  
  Через пять суток такой поездки
  все трое ненавидели друг друга
  до лютого зубовного скрежета.
  Андрюша был ко всему далеко не ангел,
  он любил выпить,
  а ещё больше обожал
  втихаря курнуть волшебной травы,
  но делал это всегда с большим умением и в меру.
  Хотя начальник ВОХР что-то знал
  и давно точил на Андрюшу зуб,
  но за отсутствием лиц, желающих
  возить ящики с автоматами,
  приходилось до поры до времени
  как-то про всё это забывать.
  
  Однажды экспедиция накрылась медным тазом.
  Душной летней ночью где-то далеко за Читой
  Андрюша накурился в хлам,
  потому и перепутал полки купе.
  Почувствовав под боком
  крепкое горячее мужское тело,
  бабушка-вохровка спросонок подумала
  о чём-то своём и, видимо, ужасном,
  потому что выскочила из купе
  в непрезентабельном нижнем белье,
  размахивая табельным наганом,
  и рванула в тамбур срывать стоп-кран
  с истошным криком:
  "Стой, стреляю, нападение на конвой!"
  
  Был жуткий скандал,
  Андрюшу от перевозки оружия
  пришлось отстранить,
  а престарелая вздорная леди с наганом
  получила благодарность
  за проявленную бдительность
  при поимке злобного маньяка.
  Какое-то время пришлось возить оружие,
  бросая жребий...
  
  3.
  
  Но речь пойдёт о грустном.
  
  КИСом в те времена командовал
  степановский приятель Ким Соколов.
  В один весенний предпраздничный день,
  все спешили по домам,
  Степанов с Кимом шли с совещания,
  болтая о том, о сём,
  и совершенно не слышали,
  как бегущий рысью следом за ними
  майор ВОХР натужно кричит им в спину:
  "КИС! КИС!"
  Ким сразу побледнел,
  потому как ЧП на КИС могло быть
  только с применением оружия.
  "Там твои на КИСе перепились,
  друг друга перестреляли!" -
  жарко выдохнул чесноком
  в лицо Киму майор Воробьёв.
  И тут они с Кимом рванули.
  Они никогда так не бегали,
  за минуту пролетели через огромный цех,
  перемахнули рельсовые пути
  и выбежали на КИС,
  уже окружённый вохровцами.
  
  В этот самый момент дверь станции открылась,
  и оттуда медленно вышел человек,
  держащий перед собой в руках
  нечто странное, красное, мокрое и блестящее.
  Вохровцы дружно выхватили наганы.
  "Не стрелять!" - заорал Ким,
  почуяв боковым зрением движение. -
  "Это Юра Титов, наш электрик!"
   Так делают патроны. Фото с сайта предприятия
  
  Потеряв равновесие, человек рухнул на колени,
  и то, что он так бережно нёс,
  рассыпалось перед ним на грязном асфальте.
  
  Это были его собственные окровавленные кишки.
  Степанов отвёл глаза.
  Кого-то рядом вывернуло.
  Ким бросился к электрику: "Что случилось, Юра?"
  Титов поднял голову, растерянно улыбнулся,
  прошептал в ответ:
  "Да вот, Ким Иваныч, х**ня какая-то..."
  и вдруг по-детски заплакал.
  
  Всё оказалось и просто, и сложно.
  За мишенями на КИС расположены бронелисты,
  в стык которых с дьявольской точностью
  попала случайная пуля,
  и отколовшийся с другой стороны от удара
  стальной осколочек аккуратно вскрыл живот
  проходившему мимо электрику,
  располосовав наетое пузцо по всей ширине.
  
  Электрик даже не понял, что с ним произошло,
  он собирал выпавшие кишки
  и пытался засовывать их обратно,
  когда его увидела охранница,
  которая поняла всё совсем иначе
  и с визгом побежала на пост
  сообщать начальнику караула
  о якобы произошедшей на КИС кровавой бойне.
  
  Когда через четверть часа Степанов вернулся в отдел,
  ему позвонил куратор из Главка.
  В министерстве к этому моменту
  всё происшедшее уже знали во всех деталях.
  Причём никакого интернета,
  заметьте, тогда и в помине не было.
  
  Потом Киму, как водится, объявили выговор,
  бронелисты заменили.
  Живот Юрке Титову зашили,
  и хирург сказал ему на прощанье:
  "Повезло тебе, что ты пузо отъел...
  Даже кишок не зацепило!"
  Так что быть упитанным всё же иногда полезно.
  4.
  
  С тех пор, проходя мимо КИС,
  Степанов постоянно думал о том,
  какой же магической властью
  обладает скопление оружия,
  это сверкающее железом Зло,
  опасная чёрная аура которого
  висит над неприметной станцией,
  внушая людям неосознанный страх.
  
  Он не любил оружие -
  оно меняло судьбы людей,
  развращало их самих, превращая в монстров.
  Люди не понимали, что оружие опасно,
  что оно может растлить их неокрепшие души.
  Только возьми в руку пистолет,
  и все смертные грехи на свете
  становятся доступными тебе и разрешёнными.
  Маленький шедевр абсолютного зла,
  тот самый магический артефакт,
  обладание которым делает человека Богом,
  умещался на ладони человека.
  
  И когда Степанов уволился с патронного завода,
  то почувствовал даже некое облегчение,
  искренне обрадовавшись тому,
  что перестал быть причастным
  к производству миллионов
  маленьких блестящих остроносых смертей.
  
  
  
  Побег из Тбилиси
  
  - Чинчрака, чинчраквелла! -
  грянуло где-то трескучее радио
  развесёлую грузинскую песню.
  Степанов посмотрел на часы.
  Было всего шесть утра,
  но гостиница уже не спала,
  растревоженная шагами,
  голосами и прочими звуками.
  
  - Бедный Робин Крузо! Где ты был?
  Где ты был и куда ты попал?! -
  простонал с соседней койки Головатюк,
  его напарник по командировке.
  
  Свою первую ночь в Тбилиси
  они вместе с экспедитором Андрюхой,
  весёлым беспечным парнем,
  носившим звучную украинскую фамилию,
  провели в гостинице для спортсменов
  под велотреком в Сабуртало.
  
  Была тогда на окраине города такая -
  с номерами на сорок человек,
  удобствами в конце коридора
  на восемь посадочных мест
  и железными ржавыми койками,
  панцирные сетки на которых
  провисали до самой земли.
  
  Нет, велогонщиком Степанов не был,
  просто это было единственное место,
  где их, "русских оккупантов",
  согласились принять на ночлег
  "гостеприимные" грузины.
  Они объехали все гостиницы Тбилиси,
  но мест для них не было нигде -
  заселяли кого угодно, только не русских.
  
  Когда Степанов тщетно пытался заснуть,
  взбудораженный пережитым за день,
  в голову ему пришла странная мысль:
  "А почему же тогда в Москве
  все гостиницы забиты кавказцами?
  Что это за странный такой,
  односторонний подход?
  Если вы так не любите нас, гостей,
  зачем тогда сами едете к нам в гости?"
  
  В самом начале девяностых
  народы СССР вдруг дружно
  перестали быть братьями,
  и первыми ощутили это на себе
  несчастные командированные.
  
  Но не Степанов у себя в России
  указывал украинцу на дверь,
  это его называли "москалюгою"
  и начальник вокзала в Полтаве,
  и бритый дядько в Житомире,
  и весёлые львовские красотки...
  И досадно Степанову было потому,
  что текла в его жилах
  добрая доля бабкиной украинской крови.
  
  Но чёрт с ней, с незалежной Украиной -
  там хотя и ворчали что-то под нос,
  но всё ж таки пока ещё заселяли и наливали,
  а вот с Грузией было совсем плохо.
  
  Мало того, что года полтора назад,
  в апреле восемьдесят девятого
  армия порубала тут лопатками
  три сотни "мирных демонстрантов",
  так ещё и добраться сюда
  становилось всё трудней -
  самолёты летали через раз,
  с керосином были перебои,
  их рейс из МинВод был последним -
  после этого авиасообщение Грузии
  с внешним миром прекратилось
  всерьёз и надолго.
  
  Степанов понимал, что влип
  в очередную неприятную историю.
  
  Шёл декабрь девяностого,
  хмурый и сырой Тбилиси встречал их неласково -
  первыми чувствами на грузинской земле
  были разочарование, горечь и досада.
  Как выбираться в Россию, было непонятно,
  однако Степанов по молодости лет
  смотрел на жизнь оптимистически,
  и поэтому утренние красоты местных гор
  быстро затмили в его глазах
  все эти мелкие неприятности.
  
  Поезда в Россию тоже не ходили,
  но на железнодорожном вокзале
  нашлось, по счастью, квартирное бюро,
  они кое-как протиснулись в метро,
  полное недружелюбных небритых мужчин,
  услышали вскоре объявление -
  "Шэдгуни садгури Авлабари!" -
  вышли и заселились в полуподвальчик
  старого домика на Авлабаре,
  одной из стен которого был экран летнего кинотеатра.
  
  Потом новоявленные квартиранты
  первым делом помчались отовариваться
  на местном рынке дешёвыми мандаринами.
  Им предстояла непростая задача.
  
  Империя начала разваливаться давно,
  связи с республиками сошли на нет,
  министерство приняло решение
  свозить в Подмосковье все наработки
  по освоению новых изделий,
   Старые районы Тбилиси в 90-х. Фото из архива автора
  
  для чего создало специальную группу
  из хорошо подготовленных лиц,
  которые приезжали куда-нибудь в Латвию,
  изымали с помощью местных особистов
  документацию, чертежи и опытные образцы,
  грузили в зелёные оружейные ящики
  и везли в какой-нибудь секретный НИИ.
  
  Националистам такая экспроприация
  совсем не понравилась,
  бывали неприятные эксцессы,
  иногда доходило до применения оружия,
  но большая страна ничего не знала,
  митинговала, кушала, спала спокойно -
  "вежливых людей" учили работать тихо.
  
  Нашёлся такой заводик и в Тбилиси,
  собирали там какие-то микродвигатели,
  комплектующие получали отовсюду -
  промышленность в Грузии
  после смерти Берии и Сталина
  практически сошла на нет,
  поэтому кто-то придумал загрузить грузин (ха-ха!)
  сборкой, которая особого ума не требовала.
  
  Логистика в годы СССР никого не волновала -
  Грузия так Грузия, не Владивосток же,
  оптимизацией промышленных перевозок
  никто тогда не занимался,
  денег на тариф не считали,
  за всё и всегда платила Родина-мать.
  
  Однажды Степанов реально спас советский народ,
  предотвратив перенос производства
  колпачков для лекарств на Дальний Восток.
  Да, было бы весело отгружать ежедневно
  и гнать через весь Транссиб в Россию
  по пятьсот коробок в пятьсот разных мест,
  а потом собирать возвратную тару по всей стране...
  
  Заводик был так себе, одно название -
  средней руки деревенские мастерские,
  неосторожный нахальный Головатюк
  повёл себя громогласно и вызывающе,
  директор предприятия перепугался,
  начал лепетать что-то странное,
  дескать, нету и неизвестно куда пропало -
  по всему выходило, что приехали они зря,
  забирать, кроме чертежей, было нечего.
  Однако на улице тут же подошёл к ним
  тёршийся в коридоре заводской конторы
  весёлый грузин по имени Шота и шепнул:
  "Слюшай, да? Скока тыбэ нада, э?"
  
  Степанов вернулся и нажал на директора,
  который признался, что есть указание
  без разрешения Верховного Совета
  никому из России ничего не отдавать.
  Они опоздали всего на полмесяца.
  Но директор был парень ушлый,
  ссориться на всякий случай не хотел,
  поэтому согласился отдать документацию.
  
  Такой исход дела Степанова устраивал,
  вскоре ему принесли кучу папок,
  директор успокоился и намекнул,
  что за деньги готов на большее,
  но Степанов решил подстраховаться,
  запросив согласие министерства,
  в чём оказался очень даже прав -
  ковровские технари по телефону ему ответили,
  что двигатели древние, как дерьмо мамонта,
  но чертежи ещё вполне могут пригодиться.
  
  Задание по сути было выполнено,
  но вернуться с победой на Родину
  не представлялось возможным -
  из-за полного отсутствия керосина
  самолёты никуда не летали,
  билетов в кассах не продавали,
  поезда через Абхазию не ходили,
  сотовой связи ещё не выдумали,
  интернета, соответственно, тоже -
  в общем, жопа вырисовывалась полная.
  
  Незадачливые командированные
  решили срочно отыскивать ГУГА -
  Главное управление гражданской авиации.
  На свою беду побрели пешком,
  то и дело раскрывая рты -
  старый замок Метехи охранял
  какой-то царь на огромном коне,
  за мостом встретилась им семинария,
  в которой некогда учился Сталин,
  по старым улочкам вышли на Руставели -
  там-то и ждал их неприятный сюрприз.
  
  Головатюк, нахальный белобрысый юноша
  типично славянской внешности,
  недавно отслуживший срочную,
  ни о чём особенно не заморачивался,
  свято уверовав в то, что начальство
  обязательно что-нибудь за него решит,
  почувствовал себя хозяином положения,
  поэтому, по обыкновению, раскуражился,
  привлекая к себе внимание прохожих
  громким голосом и эпатажными выходками.
  
  На площади к нему подбежала женщина в чёрном,
  удивительно напоминавшая нехорошую ведьму,
  завыла, заорала и смачно плюнула в лицо,
  Головатюк опешил и разъярился,
  со всех сторон площади к нему кинулись
  аналогичного вида странные дамы -
  пришлось обоим спасаться бегством.
  
  Оказалось, что экспедитор вздумал
  повыпендриваться на том самом месте,
  где не так давно пролилась кровь,
  им несказанно повезло в тот день -
  новые адептессы националистических идей,
  сторонницы какого-то Звиада Гамсахурдия,
  могли запросто растерзать их на куски.
  
  С тех пор Степанов осторожничал,
  при виде любого стороннего внимания
  переходя на немецкий или английский,
  пару раз удавалось сходить за латыша,
  бережёного Бог бережёт, считал он.
  
  Потянулись долгие серые дни,
  денег хватило ненадолго,
  хозяйка продавала им козье молоко -
  питались только этим самым подкисшим молоком,
  купленными мандаринами да хлебом-лавашом -
  "пури" продавался в местных пекарнях
  прямо с печи, с пылу с жару.
  
  Головатюк, выучивший пару грузинских слов,
  гордо оглядывал толпу и кричал пекарю в окно:
  "Э, биджо! Ори!", что означало "малыш, два",
  старый грузин, умиравший от смеха,
  бросал ему два горячих лаваша,
  экспедитор алчно впивался зубами
  в первый попавшийся и плёлся домой.
  
  Прошла неделя, за ней вторая -
  они каждый день ездили в аэропорт,
  переполненный шумной злой толпой,
  но всё было бесполезно.
  На последние копейки Степанов
  отправил жене телеграмму:
  "Задерживаюсь. Следи новостями".
  Жена ничего так и не поняла,
  однако решила, что дело плохо,
  позвонила Степанову на работу:
  "Верните детям отца, изверги!"
  
  Когда в аэропорт пришёл керосин,
  они бросились в ГУГА за авиабилетами,
  начальник управления с великим трудом
  нашёл им пару мест, и то через неделю.
  
  Степанов не хотел больше ждать ни дня,
  ему осточертело всё на свете -
  шумный Головатюк, коза, подвал, мандарины,
  хмурые и злые грузинские лица,
  недоверчивые глаза прохожих,
  сам Тбилиси, увязнувший в сыром ущелье -
  он отчаянно захотел вдруг домой,
  к детям и жене, которых видел мельком,
  только между командировками -
  Рига, Питер, Москва, Казань, Ростов,
  Симферополь, Киев, Полтава -
  это был только один прошедший год.
  
  К окошку дежурного было не пробиться,
  туда пытались просунуть голову одновременно
  как минимум двести желающих улететь,
  в зале стоял шум и гам,
  все курили и плевали прямо на пол,
  матери баюкали плачущих детей.
  
  Шансов прорваться не было никаких -
  но тут бывший армейский повар Головатюк
  вскочил на чей-то огромный чемодан
  и без всякой подготовки понёс с плеча:
  - Граждане пассажиры! Внимание!
  Всем сохранять полное спокойствие,
  организованно проходить к выходу,
  никакой паники - в здании заложена бомба!
  
  На секунду тишина разверзлась у его подошв -
  народ в ужасе бросился кто куда,
  отбивая плечи, Степанов торпедой влетел в окошко,
  показывая "корочки" и билеты
  трём мужчинам, стоявших за стойкой,
  перехватил у одного, русского с виду,
  знакомый профессиональный взгляд:
  - Спецгруз, два места на Москву!
  Ребята, мы свои, выручайте!
  
  Молодой грузин что-то было заблеял в ответ,
  но на его плечо сзади легла тяжёлая ладонь:
  - Оформляйте... эээ... коллегу.
  
  Салон был битком набит тётками в чёрном,
  которые с криками подскочили,
  едва самолёт сел во Внуково,
  начали доставать свои узлы и шмотки,
  одна дама сильно толкнула Головатюка,
  невзначай замешкавшегося в проходе,
  тот неожиданно для всех пассажиров
  начал в ответ тоже орать на неё.
  
  Голос по радио требовал от пассажиров сесть,
  самолёт не спеша катился к стоянке,
  дама обратилась за поддержкой к согражданам,
  те начали что-то гневно кричать на своём,
  но тут Степанов не выдержал, сорвался,
   Вверху - улицы Тбилиси в апреле 89-го. Внизу - похороны Звиада Гамсахурдия в декабре 1993 года. Фото из архива автора
  встал во весь рост и зарычал по-медвежьи:
  - А ну-ка сели, суки! Сели, нахрен! Вам тут не дома!
  
  За мокрым стеклом иллюминатора
  была уже его земля, его Родина.
  
  ПОСЛЕСЛОВИЕ
  
  Это были последние дни декабря 1990 года. 9 апреля 1991 года Верховный Совет Грузии во главе с националистом Звиадом Гамсахурдией провозгласил независимость от СССР. Через девять месяцев, в январе 1992 года, Гамсахурдия был объявлен вне закона и признан психически нездоровым человеком. Две недели на проспекте Руставели шла настоящая война с использованием артиллерии и танков. А ещё через два года, в декабре 1993 года, Звиад Гамсахурдия погиб в горном селе при невыясненных до конца обстоятельствах.
  
  
  
  Баллада о мятежном товароведе
  
  Небезызвестный Андрюша Головатюк
  давно и прочно сидел на шее у Степанова.
  История была проста, как песня.
  В холодном январе девяностого
  скромный глазастенький юноша,
  не имевший внятного образования,
  осторожно постучал в дверь кабинета
  начальника отдела снабжения завода,
  чтобы дрожащим от волнения голосом
  предложить свои скромные услуги -
  а Степанову в тот момент срочно требовались
  пробивные экспедиторы-"толкачи".
  
  Звёзды на небе неминуемо сошлись,
  уже через месяц Степанов полетел
  вместе со своим новым экспедитором
  на завод винодельческого машиностроения,
  расположенный в далёком Симферополе,
  чтобы организовать там отгрузку в Амурск
  всякого полезного производственного хлама -
  для разгрузки пищевой промышленности
  партия и правительство приняли решение
  произвести передачу выпуска изделий агропрома
  от одних заводов другим.
  
  Эта фантастическая идея Горбачёва
  превратила жизнь предприятий оборонки в ад.
  Получив три сотни новых поставщиков,
  Степанов мотался по всей стране,
  пытаясь найти комплектующие изделия,
  давно уже снятые с производства,
  то и дело натыкался на своих коллег,
  снабженцев других оборонных заводов,
  технологов, инженеров и конструкторов,
  которые дружно проклинали генсека
  за столь идиотское решение, но увы -
  день за днём колесили по стране дальше.
  Что поделаешь, такая была работа.
  
  Проявив себя в командировках весьма неплохо,
  Головатюк почуял вкус к авантюрам.
  Он впитывал наставления, словно губка,
  Степанов учил его всему, что умел сам -
  дожимать любой вопрос "до фонарей",
  то есть не верить ничьим словам,
  пока сам собственными глазами
  не увидишь фонари уходящего вагона.
  Не останавливаться на полученном отказе,
  искать другие пути решения задачи,
  быть постоянно на связи с "родиной",
  в любом случае не возвращаться без команды -
  о, Степанов умел готовить "терминаторов"
  похлеще самого Арнольда Шварценеггера.
  
  На Головатюка он делал особую ставку,
  пытался приобщить к театру и кино,
  таскал в Москве на книжную барахолку -
  экспедитор сонно зевал и знай себе дул пиво,
  не заморачиваясь высокими материями.
  Зато отращивал ноготь на мизинце - зачем?!
  
  Однако дети и жена Степанова были без ума
  от папиного "дядечки", похожего на Незнайку -
  безумная улыбка, большая голова, волосы дыбом -
  Головатюк напоминал смешного сказочного героя,
  он тянулся на носочках, слегка манерничая,
  говорил всегда на повышенных тонах,
  стараясь привлечь побольше внимания,
  но серьёзности ему это ничуть не прибавляло.
  
  Вскоре Степанов вынужден был сдаться -
  вылепить профессионала из дерьма не получалось.
  Андрюша был родом из плохой городской семьи,
  изначально воспитанный дурно и безнравственно,
  моральных принципов он толком не имел,
  папашкой его был мелкий вор-рецидивист,
  мать работала на вредном производстве,
  отчим бросил её с маленьким братом Головатюка,
  .
  Она умерла почти на глазах Степанова,
  которому выпало малоприятное бремя
  практически похоронить её самому,
  Головатюк пребывал в слезливой прострации,
  он по-зековски картинно и пафосно страдал,
  так показушно и яро требуя от всех до тонкостей
  соблюдать ритуал похоронных примет,
  что Степанова местами начинало слегка тошнить.
  
  Смерть матери стала переломным моментом
  в жизни прежде шального и беззаботного парня.
  Не без помощи работавшей в их отделе подруги,
  нашептывавшей ему на ухо всяческую дурь,
  он понёс какую-то ерунду про всеобщее равенство,
  по его теории, распределение материальных благ
  должно было нарастать у всех одновременно,
  без всяких там усилий, высшего образования,
  карьерного роста или организаторского таланта -
  если лет им со Степановым примерно поровну,
  то и получать в кассе они должны тогда
  одинаковую зарплату, а иначе нечестно, мол.
  
  Пока Степанов отмахивался и морщился,
  Головатюк, до этого самого момента
  преспокойно колесивший по стране,
  не связанный ни семьёй, ни принципами -
  задания для него становились всё сложнее,
  самооценка экспедитора тоже выросла -
  в один прекрасный день он захотел стать
  инженерно-техническим работником,
  потребовал перевести его в товароведы,
  потом выцыганил себе группу товаров,
  которую теперь сам распределял по цехам.
  
  Аппетиты парня увеличивались на глазах,
  став в одночасье примерным семьянином,
  он начал отказываться от командировок
  под всякими благовидными предлогами.
  Безусловно, большую роль в этих переменах
  сыграла подруга Головатюка - шерше ля фам! -
  которая пришла на завод ещё за два года до Степанова,
  да так и осталась навсегда простым экономистом,
  отчаянно завидуя карьере своего начальника.
  Это её ненависть теперь подпитывала сожителя,
  ставшего радостным исполнителем чужой воли,
  это её рассуждения о справедливости точь-в-точь
  напоминали головатюковскую бредовую теорию.
  
  А тут ещё добрые люди шепнули Степанову,
  что его протеже безо всякого зазрения совести
  тырит со складов дефицитные товары,
  причём красуется на всех отпускных документах
  идеально подделанная его, Степанова, подпись...
  Степанов понял, что вырастил чудовище.
  Одно дело было весело проводить время
  вдали от семьи, выпивая и закусывая,
  и совсем другое - смотреть, как Головатюк
  вместе со своей завистливой подругой
  разворовывает завод, прикрывшись его именем,
  и быть бессильным что-либо сделать.
  
  Ступали на эту скользкую дорожку многие -
  на памяти Степанова немало самых разных людей,
  но заканчивали все они всегда одинаково -
  их безжалостно вышвыривали с завода.
  Конечно, Степанов мог пойти к руководству,
  покаяться и совместно раздавить засранца,
  но это означало потерю репутации навсегда -
  нет уж, он решил действовать чужими руками.
  
  Многие думали, что хорошо знают Степанова.
  Увы, все они когда-то горько ошибались.
  Предотвратить хищения - дело несложное,
  тут вовсе не нужно никаких ухищрений или засад,
  Степанову требовалось только озадачить людей,
  и любое движение на огромных складах
  стало бы известным ему немедленно.
  Он, зная лично всех нечистых на руку
  кладовщиц и водителей,
  аккуратно предупредил каждого - пощады не будет,
  пусть подумают о своих шкурах,
  поскольку Головатюк останется в стороне,
  а отвечать за попытку провоза придётся в итоге им.
  
  Таким образом он оставил чете Головатюков
  единственный канал для вывоза награбленного -
  ушлую даму из ЖКХ по имени Фаина Семёновна,
  не раз и не два ловленную им уже на горячем,
  всегда выходившую помятой, но невредимой
  благодаря тому, что немедленно сдавала подельников.
  Оставалось набраться терпения и подождать,
  когда жадность сгубит "фраеров" окончательно.
  
  Предприятие было секретным и режимным,
  вывезти что-то за территорию было трудно,
  правом подписи пропусков обладали немногие,
  в том числе Степанов как начальник отдела снабжения.
  И тут он сделал свой излюбленный ход,
  всегда ставивший окружающих в тупик -
  Степанов сам попросил директора
  приказом лишить его, Степанова, права подписи
  в целях ужесточения контроля за вывозом материалов.
  Директор хмыкнул, но приказ такой подписал.
  
  Теперь капкан был готов полностью.
  За несколько месяцев преступная парочка
  накопила много чего дефицитного,
  они научились лихо подделывать любые подписи,
  обрадовались тому, что Степанов впал в опалу,
  быстренько соорудили новые накладные на вывоз,
  загрузили машину Фаины Семёновны по края -
  но за проходной её давно ждали те, кому положено,
  а его подписи на криминальных документах не было.
   Тот самый "мятежный товаровед". Симферополь, 1989 г.
  Зато красовалась поддельная подпись директора...
  
  Через час обалдевший Головатюк и его подруга
  получили на руки свои трудовые книжки,
  в которых красовалась одна и та же запись:
  "Уволен по собственному желанию".
  Больше их на заводе никто никогда не видел.
  
  Степанов осенью уволился с предприятия,
  он переехал в другой город, занялся торговлей,
  Головатюк возник в его жизни спустя много лет,
  он втёрся как-то на Одноклассниках в друзья,
  но долго вытерпеть такого "счастья" не смог,
  сначала начал хвалиться, потом гнить от зависти,
  накатал спьяну каких-то откровенных гадостей,
  попал в степановский "чёрный список"
  и больше никогда уже ничем не досаждал.
  
  
  
  Страдания молодого Степанова
  
  С малых лет Степанов был знаком с медициной,
  благо дед и бабка его работали на селе медиками,
  сам он не раз воочию видел людскую боль,
  в пять лет впервые разглядел рубленую рану,
  играл шприцами, в семь лет уже прекрасно зная,
  чем скальпель отличается от ланцета.
  
  Сам Степанов пациентом врачей бывал редко -
  один раз упал на физкультуре, врезавшись в сетку,
  получил лёгкое сотрясение головного мозга,
  три дня лежал в холодном коридоре больницы,
  тайком плакал, жалея себя - всё обошлось.
  
  Потом бабахал на костре строительные патроны,
  один отлетел и ударил в нижнюю часть голени,
  заметил, когда кровищи натекло полный сандалет,
  пришлось сдаваться матери, плестись в больницу -
  зато потом гордился шрамом и врал напропалую,
  будто разбился однажды на автогонках -
  все они мечтали тогда стать каскадёрами.
  
  А вот в мае восемьдесят пятого ему не повезло,
  после дежурства их оперотряда в местной церкви
  пасхальной ночью сильно замёрз он и простыл,
  заболела спина, потом пах, начались понос и рвота,
  Степанов скрипел зубами, катался по полу,
  погрузили его в "скорую" на каталке, народ ахал.
  
  В больнице его наскоро осмотрел весёлый врач,
  с ходу поставил страшный диагноз "аппендицит",
  повели было уже Степанова брить паховую зону,
  но тут вся боль волшебным образом прошла.
  Врач призадумался, запихал в степановский пенис
  какой-то длинный холодный блестящий зонд,
  не обращая никакого внимания на стенания и крики,
  потом обрадовался и торжественно произнёс:
  - Юноша! Так у вас же камень пошёл!
  
  Пошёл бы и пошёл - вся беда оказалась в том,
  что чёртов камень застрял в устье мочеточника,
  а вынуть его оттуда вручную никак не получалось,
  хлынула кровь, врач шустро выдернул гофру зонда,
  Степанов заверещал от боли - а что было делать?
  
  Вернувшись утром в родное общежитие номер семь,
  израненный студент с удивлением обнаружил,
  что его койко-место обживает уже кто-то другой,
  как в известной песенке про рассвет над Сахарой,
  а про него самого рассказывают всякие ужасы,
  которые по молодости лет слышать было даже приятно.
  
  Через неделю начались зачёты, потом экзамены,
  в июне они улетели в Петропавловск-Камчатский,
  где ждала практика на рыбоконсервном заводе,
  в августе попали на военные сборы в Приморье -
  камень вёл себя почему-то тихо и незаметно,
  ничем не выдавая своего присутствия в организме
  ровно до той поры, пока Степанов не женился.
  
  Главное дело, пока хозяин хороводился, он молчал,
  а как тот остепенился - потребовал к себе внимания.
  Не успела родиться дочь, как попал Степанов
  снова экстренным образом в травматологию -
  камень выдал в тот вечер концерт такой силы,
  что впору было немедленно прыгнуть в петлю.
  
  Оклемался Степанов на этот раз уже только утром,
  боль в паху и спине от лекарств растворилась -
  слушая, как завывают в сортире жертвы зондирования,
  он хотел было уже сбежать потихоньку домой,
  но тут в палату пришёл врач по фамилии Ходжер.
  
  Тут автору необходимо сделать пояснения -
  врач Степанова оказался нанайцем по национальности,
  что было само по себе более чем странно -
  нанайцы, среди которых вырос Степанов в детстве,
  талантами в сложных науках никогда не блистали,
  ловить рыбу и бить зверя они были мастера, слов нет,
  а вот медицина - тут шаманы были им куда ближе.
  
  Степанов бывал в нанайских рыбацких колхозах -
  тамошние рыбаки в технике совсем не разбирались,
  разговаривая с лодочными моторами, как с живыми,
  поэтому в нанайца-уролога ему как-то не верилось.
  
  В кабинете коротышка-врач повёл себя по-хозяйски,
  держался гордо и нагло, смотрел снизу надменно -
  Степанов с ужасом смотрел за его телодвижениями,
  прекрасно понимая, что теперь последует дальше.
  Тогда, в восьмидесятые, про УЗИ ещё не слыхали,
  диагностика в урологии базировалась на зондах,
  Степанова ждал эшафот в виде кресла с подставками,
  возбуждённый маленький азиат плотоядно хихикал,
  бормоча и потирая свои крепкие ладошки:
  - Залезай! Давай, давай! Банку держи! Не ори!
  
  Сунув Степанову бутыль с чем-то жёлтым и мерзким,
  доктор Ходжер вонзил в его пенис холодное жало зонда,
  Степанов заголосил, заелозил, размахивая стеклотарой.
  - Держи! Держи! - кричал Ходжер, проникая всё глубже.
  - Убью, с-сука! - хрипел Степанов, выкатывая глаза.
  - Вот он, - удовлетворённо сказал через минуту врач.
  - А я что говорил? Убедился? У-у-у, падла такая...
  - Ругаться не надо! Банку держать надо! Она дорогая!
  
  Ходжер рванул зонд обратно, Степанов взвыл от боли,
  ему хотелось запустить банкой в маленького изверга,
  но тот предусмотрительно отскочил подальше от кресла.
  Проклятый камень торчал в мочеточнике, как пробка.
  Заметно обескураженный и потерявший всю свою спесь,
  Ходжер удручённо развёл руками: "Медицина бессильна!"
   Зонд для цистоскопии мочевого пузыря. Фото из архива
  Предложил прыгать с подоконника, оттаял, рассказал,
  что банку в руки даёт всем специально - боится расправы.
  Степанов доковылял до туалета, опёрся на стену и завыл,
  поливая замызганный унитаз горячей кровавой махрой.
  
  Потом начались дальние командировки, самолёты-поезда.
  Степанов наловчился при первых признаках колики
  сразу искать медпункты на вокзалах и в аэропортах,
  где его периодически принимали за опытного наркомана -
  иногда хватало сил только доползти до дверей, не дальше,
  но врачи не верили, начинали томительную диагностику.
  
  Воспитанный на подвиге лётчика Алексея Маресьева,
  на книгах Владислава Титова, написанных пальцами ног,
  он уделял здоровью мало внимания - работа важнее.
  Удивительное дело - все эти годы почечных колик
  научили его терпеть боль, договариваться с ней,
  разговаривать, убаюкивать, словно живое существо,
  рассчитывать свои силы - так тренировалась воля,
  Степанов знал, что в итоге всё когда-нибудь закончится,
  что он обязательно победит - надо только вытерпеть...
  
  За все эти годы насмотрелся он на советскую медицину,
  в ней работали разные люди - иные вытворяли такое,
  что можно было реально поседеть от пережитого ужаса.
  
  Как-то раз приехал на "скорой" юный томный эскулап,
  он решил избавить Степанова от мук кардинально,
  уколол чем-то лютым и смылся - а через пяток минут
  пациента распёрло, словно детскую надувную игрушку.
  Степанов лежал на спине, руки его висели над телом,
  ни встать, ни повернуться, язык торчал изо рта -
  спасла его тёща, рано вернувшаяся в тот день с работы,
  вызвала новую бригаду, оказалось, что их собрат вколол
  пациенту нечто, вызвавшее анафилактический шок.
  
  Уже в девяносто первом, в июле, перед самым путчем,
  стало Степанову совсем невмоготу, отпуск не радовал,
  приступы шли теперь каждую неделю, как по графику,
  тёща устроила ему обследование у известного врача,
  но вечером перед тем что-то дзынькнуло о фаянс унитаза.
  
  Камень был похож на вишнёвую косточку, и врач сказал,
  что это капля крови, давно затвердевшая в почке -
  Степанов припоминал, что в детстве сильно отбил спину,
  прыгнув в лагере на спор с карусели, да так неудачно,
  что потом сутки еле ходил и раскрывал рот, словно рыба.
  
  За шесть лет этой тайной войны с перманентной болью
  камень стал для Степанова почти родным существом,
  его торжественно положили в спичечную коробку на ватку,
  но через пару лет быстро подраставшая юная дочь
  окончательно уничтожила сей источник зла -
  любознательная девица приняла камень за вкусняшку,
  разгрызла его и немедленно выплюнула с криком:
  - Фу, какая гадость!
  
  
  
  Имя для сына
  
  Во второй раз жена Степанова рожала легко и радостно -
  она окончательно вошла во вкус материнства.
  В августе они перебрались в комнату попросторней -
  после той, первой, всего в десять квадратных метров,
  им дали ордер в "малосемейке" на сущие хоромы,
  на восемнадцати квадратах было уже где разгуляться,
  в комнате разместились шкаф, диван, стол, кроватка
  и даже кресло в углу для Степанова,
  тщетно пытавшегося выспаться перед работой -
  доча выдавала им по вечерам мощные концерты.
  
  Степановы по всем приметам ждали мальчика,
  УЗИ тогда были ещё фантастической редкостью,
  жену увезли в роддом, дочку забрали к себе родители -
  в ту осень 1988 года Степанов летал по стране,
  приезжая домой в лучшем случае на неделю.
  
  Великую империю корёжило и раскачивало,
  словно огромный корабль, попавший в шторм,
  хозяйственные связи рвались и путались,
  весь народ ударился с головой в политику,
  у газетных киосков выстраивались очереди,
  самолёты летали с большими задержками,
  продуктов и товаров в городах не хватало -
  словом, времена были форс-мажорные и шальные.
  
  Но Степанов прекрасно знал, за что он страдает -
  ему совершенно точно пообещали КВАРТИРУ,
  целых две комнаты с кухней, ванной и санузлом
  в новом заводском многоэтажном микрорайоне.
  После малосемейки с общей кухней и шумными соседями
  сама мысль об этом подымала Степанова на подвиги.
  
  Ему повезло, командировок пока не намечалось,
  Степанов отвёз жену в роддом и ждал известий,
  бродя в управлении от кабинета к кабинету и сияя,
  словно начищенный к празднику самовар -
  в обед он наконец-то узнал, что стал дважды отцом.
  
  Но тут, как всегда, разверзлись двери в чертоги богов -
  с очередного совещания примчался его шеф Колядин,
  черноглазый красавец-атлет с горячей южной кровью.
  Выяснилось, что нужно Степанову срочно лететь в Сумы,
  размещать там важнейший наряд на точное литьё,
  который нежданно-негаданно выдало министерство.
  Степанов работал заместителем начальника отдела,
  а значит, был специалистом по всем вопросам -
  от ремней, подшипников, валенок и химикатов
  до сортового проката, кирпича, эмалей и спецсредств.
  
  В половине пятого вечера расстроенный отец
  явился в роддом с билетом в кармане,
  на что счастливая мать развела руками - надо так надо -
  оставался нерешённым один вопрос: как назвать сына?
  Самого Степанова когда-то назвали по приколу,
  по бумажке, лежавшей в чьей-то вонючей кроличьей шапке
  в кучке таких же бумажек с разными странными именами.
  
  Он маялся потом с редким именем всю свою жизнь -
  даже могучий прадед его плюнул, услышав имя правнука:
  - Собачья кличка! Назвали бы Трифон... Али Дормидонт...
  
  Степанов давно уже знал, как назовёт своего сына.
  Был у него в детстве хороший дружок Лёшка Матвеев,
  фамилия его родителей очень нравилась Степанову -
  она была такая звучная, распевная, русская -
  старший Матвеев был директором сельской школы,
  жена его, тётя Тамара, преподавала немецкий язык,
  она дружила с матерью Степанова, потом рано умерла.
  
  Сам Лёшка был тихий и светлый парнишка,
  пропавший куда-то однажды и навсегда -
  иногда Степанову казалось, что не было никакого Лёшки,
  придумался тот зачем-то ему в одиноком детстве -
  но на ласковое созвучие "Матвеев" отныне
  откликалась душа Степанова как на некий пароль.
  
  Тёща Степанова начала предлагать модные имена -
  но коварный Степанов поступил по-своему -
  получив квиток из роддома на "пол муж. рожд. гр-кой С.",
  он немедленно помчался скорее в местный ЗАГС.
  Однако рабочий день там уже заканчивался,
  Степанов напрасно тряс перед скучными тётеньками
  командировочным удостоверением и авиабилетом,
  показывал зачем-то даже разрешение на оружие,
  рассказывал всякую небывальщину - всё было зря.
  
  Но одна дама доселе невиданных им размеров
  неожиданно спросила у новоявленного отца,
  собравшегося было уходить не солоно хлебавши:
  - А имя? Какое имя вы ребёнку вашему придумали?
  Степанов ответил, дама всерьёз заволновалась:
  - Девочки! А у нас такого имени ещё не было!
  Давайте-ка оформлять, а то уедет наш папочка,
  назовут опять Максимом или Артёмом каким-нибудь,
  восспади, что за люди пошли, никакой фантазии...
  
  Через пару часов счастливый пьяненький Степанов
  выслушал с ухмылкой пожелания родственников
  относительно имени своего новорождённого сына,
  потом вынул из кармана новенькое свидетельство
  и смачно припечатал его ладонью к столу -
  поздно, его сына отныне и навсегда звали Матвей,
   Дочь Полина и сын Матвей с мамой. 1991 г. Фото из архива
  
  и был тот, наверное, единственным мальчиком в СССР,
  которому выдали свидетельство о рождении
  в день его рождения, 21 октября 1988 года -
  всего через пять часов после появления на свет.
  
  На следующий день Степанов улетел в Киев,
  променяв тёплую цветастую приамурскую осень
  на холодные украинские дожди и гололедицу,
  жену с сыном из роддома забирали без него.
  Было грустно, но времена требовали терпения и труда,
  Степанов работал в то время как папа Карло -
  была тогда такая невесёлая присказка про работяг.
  
  Вскоре, в связи с рождением второго ребёнка,
  его передвинули в очереди на жильё повыше,
  а через год Степановы получили наконец-то
  ордер на большую трёхкомнатную квартиру,
  показавшуюся им настоящим дворцом.
  Тогда, в последние годы развитого социализма,
  родное государство раздавало всем нуждающимся
  огромные светлые квартиры совершенно бесплатно...
  
  
  
  Первая квартира
  
  
  Мир рухнул для Степанова весной девяностого.
  Четыре года он мотался по великой стране,
  бывал дома редко, в основном наездами -
  хозяйственные связи в Советском Союзе
  к тому времени вовсю трещали по швам,
  поэтому работа грамотного снабженца
  была востребована как никогда.
  
  За четыре года Степанов умудрился пройти путь
  от рядового инженера-толкача
  до начальника отдела снабжения завода,
  фамилия его была уже на слуху в главке -
  для двадцати четырёх лет это была хорошая карьера.
  
  Но Степанову не нужны были ордена и погоны,
  он старался изо всех сил ради квартиры,
  которая законно полагалась ему без очереди
  как молодому специалисту.
  
  Полагалась ровно до того дня,
  пока с небес не грянул гром -
  однажды утром вызвал его профсоюзный вождь,
  дабы лично известить о том,
  что Степанов снят с очереди,
  поскольку квартира ему, Степанову, не положена.
  
  Все считали профсоюзника редкостной гнидой,
  он компенсировал свой малый рост властью,
  был любителем разных подковёрных интриг,
  а Степанова невзлюбил с того дня,
  как только впервые увидал.
  
  Конечно, Степанов и сам был далеко не подарок,
  поскольку любил резать правду-матку в глаза,
  умудрялся плодить врагов пачками,
  был излишне остёр на язык и наивно верил людям.
  
  Профсоюзный лидер снял Степанова с пробега
  по всем правилам и тонкостям юридической науки -
  откопал где-то постановление,
  принятое ещё при царе Горохе,
  где было написано, что молодому специалисту,
  распределённому в ту самую местность,
  откуда он когда-то уехал учиться,
  жилплощадь полагалась только на общих основаниях,
  и то по мере возникновения в ней реальной потребности.
  
  Таким образом, из первой десятки нуждающихся
  Степанов махом опускался в списке
  примерно до района девятой сотни.
  А если учесть, что в год завод сдавал по сотне квартир,
  то семье Степановых предстояло ждать ещё девять лет,
  а с учётом сокращения финансирования - все двадцать.
  
  Профкомовец даже не проявлял дежурного участия,
  он хохотал Степанову в лицо,
  откровенно довольный тем,
  что смог поставить на место зарвавшегося нахала.
  
  Степанов сунулся к начальству,
  пытаясь что-то пролепетать и пожалиться,
  но от него отмахнулись -
  всем было банально некогда,
  руководство интересовал производственный план,
  а незаменимых людей,
  как известно, в России не бывает.
  
  Степанов подумал, погрустил немного,
  понял, что стараться смысла больше нет -
  квартиру через девять лет
  он получил бы без всяких подвигов,
  пересидев в заводской малосемейке,
  в комнатушке на четверых.
  
  В те времена квартиры не продавались,
  их можно было менять в разных вариантах,
  но купить или продать, увы, нельзя.
  Не было ни банков, ни ипотеки, ни кредитов -
  только централизованное распределение,
  вставай в очередь и жди,
  пока появится возможность.
  
  Поэтому для человека семейного
  потеря места в такой очереди
  была равносильна локализованному апокалипсису.
  
  Трудно передать словами,
  какая обида жгла сердце Степанова.
  
  Он мчался туда, куда скажут,
  жил и спал, где придётся,
  питался чем попало,
  страдал от почечных колик,
  трясся ночами в КАМАЗах,
  пытаясь протолкнуть, ускорить,
  доказать самому себе -
  это быстро обесценивалось,
  мало кем и когда замечалось,
  за каждую копейку трат
  надо было оправдываться.
  
  Вечно битый и клятый, мишень на всех совещаниях -
  все хитромудрые давно сидели на тёплых местах,
  посещая планёрки с умным скучающим видом.
  Зачем ему было теперь летать туда,
  где уже вовсю постреливали на улицах?
  
  За пару дней Степанов совершенно скис,
  что случалось в его жизни крайне редко.
  Что-то надломилось в нём,
  он полностью потерял интерес к работе,
  тому главному делу, ради которого раньше жил,
  которым всегда искренне дорожил и наслаждался.
  
  Это напоминало остановку поезда стоп-краном -
  мрак, визг тормозов, страх,
  неизвестность и тишина.
  Степанов получил хороший урок -
  он прочувствовал на себе,
  что такое для человека стимул, если он есть,
  и что такое творится в человеческой душе,
  когда стимул этот вдруг становится недоступным.
  Работник превращается в равнодушного наблюдателя,
  который ждёт, зевая, когда же закончится его день.
  
  Его начальник, Юрий Григорьевич Стрига,
  известный всему городу человек,
  почётный первостроитель и депутат,
  солидный и умный дядька втрое старше Степанова,
  довольно быстро понял,
  что Степанов откровенно сачкует -
  пассивная позиция на совещаниях заметна сразу,
  она как брешь в тылу,
  через которую моментально лезет враг.
  
  Начальник Степанова быстро дознался, в чём дело -
  свет не без добрых людей, которые охотно расскажут,
  почему молодой специалист бродит потерянным,
  отлынивает от командировок, хамит всем -
  Стрига медлить не стал и пошёл к директору.
  
  Завод выделить квартиру Степанову не мог,
  директор поехал в горисполком на переговоры,
  Степанов лично стоял у кабинета мэра и слышал,
  на каких тонах шёл там разговор про его квартиру.
  В итоге мэр Степан Емельянович сдался,
  Степанов получил ордер, но не от завода, а от города -
  завод пообещал вернуть городу через год
  такое же равноценное жильё.
  
  Замирая от сладкого ужаса,
  Степанов на крыльях взлетел на девятый этаж,
  отпер ключом хлипкую дверь из ДСП -
  в комнатах гуляло гулкое эхо,
  воздух пропах терпкой краской,
  а с балкона открывался чудный вид
  на дымящие трубы местной ТЭЦ.
  Нет, большего счастья в мире даже быть не могло!
  
  Тогда, на этом балконе,
  благодарный Степанов поклялся себе,
  что будет служить верой и правдой тем людям,
  которые помогли ему с квартирой -
  слово своё он сдержал, и отныне работал истово.
  
  Но Юрий Григорьевич вскоре ушёл на пенсию,
  оставив Степанову в наследство проблемы,
  свой прокуренный кабинет и кое-какие связи.
  Директор завода Игорь Николаевич Цветков
  в девяносто первом году после путча
  стал председателем краевого Совета депутатов.
  В 1993-м его машина попала в аварию
  на 120-м километре Хабаровской трассы.
  
  Так Степанов оказался самураем без сюзерена.
  Завод вскоре полностью потерял госзаказ,
  народ побежал кто куда в поисках стабильности,
  за спиной Степанова подул холодный ветерок -
  он сразу вспомнил наказ своего шефа:
  "Мы, снабженцы, люди уязвимые.
  Как только почувствуешь, что за спиною нет стены,
   Тот самый дом. Фото из архива автора.
  немедленно беги, убегай как можно дальше!"
  
  Когда подвернулся случай,
  Степанов в пять минут согласился
  на должность коммерческого директора
  в одном маленьком провинциальном городке,
  где он оказался чужим среди своих,
  поскольку местные знали друг друга с детства,
  говорили между собой на ломаном идише
  и всё ехали, ехали, ехали в Израиль...
  
  ...А квартиру пришлось продать за бесценок.
  
  
  
  Сага о колпачках, или Как спасти Родину
  
  Отработав полных семь лет в оборонке,
  Степанов на горьком личном опыте убедился,
  что производственники - народ опасный,
  они смотрят на мир совсем по-иному,
  подобно робокопам или терминаторам,
  через встроенную в зрачок систему координат.
  
  Верные рабы сопромата и техпроцесса,
  виртуозы штангенциркуля и рейсфедера,
  инженеры и технологи бывают зашорены и заумны,
  а вот конструкторы, напротив, суть маньяки
  по части изощрённой хитроумной фантазии.
  
  Технарям важно решить свою часть задачи,
  а дальше, там хоть трава не расти -
  одевай-ка, лентяй снабженец, сапоги-скороходы,
  вези поскорей нам то, не знаю, что,
  вычитанное из справочников времён целины.
  
  Случилось так, что однажды в поте лица
  добывал Степанов для завода редкий металл кадмий,
  пользовался разными незаконными методами,
  вплоть до соблазнения перезрелых кладовщиц,
  а потом оказалось, что этот чёртов металл
  можно было изначально заменить преспокойно
  на любое другое дешёвое покрытие.
  
  На их патронном заводе были две беды -
  товары народного потребления
  и главный конструктор этого безобразия,
  некто Дементьев, креатура главного инженера,
  именуемый на заводе всеми просто Дёма.
  
  Представьте себе злобного Незнайку лет сорока,
  пришибленного, обрюзгшего, унылого,
  с плеши которого обильно падает перхоть,
  он держит губы трубочкой и смотрит под нос,
  глубокомысленно хихикает и что-то бормочет -
  вот таков был Дёма и на работе, и в быту.
  
  Товары народного потребления в то время
  было обязано выпускать каждое предприятие,
  драли за это в министерстве беспощадно,
  влетало иногда похлеще, чем за патроны -
  каждый оборонный завод делал что-нибудь да выпускал.
  
  Больше всех везло химическим предприятиям,
  те производили пластмассовые игрушки,
  вёдра, лаки, эмали и бытовые средства -
  Амурскому патронному заводу не повезло,
  отходов производства на нём не имелось.
  
  Но рядом стоял лесоперерабатывающий комбинат,
  на котором экспедиторы Степанова ежедневно
  получали дощечки для патронных ящиков.
  Дёме пришла в голову гениальная идея.
  Он предложил из отходов пиломатериала
  напилить детальки, покрасить их, высушить,
  а потом собрать в детские конструкторы,
  получались этакие милые увесистые ящички,
  которыми при желании можно было легко убить -
  за это их и прозвали "секретное оружие Дёмы".
  
  Сказано - сделано. Оформили техпроцесс,
  кое-как договорились с управлением торговли -
  именно там и решалось, чем торговать, а чем нет,
  частной торговли в восьмидесятые ещё не было -
  и было бы всё совсем хорошо и распрекрасно,
  если бы не выяснилось вскоре, что из отходов
  кубиков и дощечек не получается - трескаются,
  требуется высококачественный пиломатериал,
  да ещё и высушенный специальным образом.
  
  В общем, Дёмины кубики оказались золотыми,
  поскольку завод выпускал их себе в убыток.
  Но контракты были заключены, товар согласован,
  оставалось только пилить деревянные кубики,
  горько материться и отгружать по разнарядкам.
  
  В начале девяностых Горбачёв принял решение
  разгрузить лёгкую и пищевую промышленность,
  передав оборонке производство уже освоенного.
  Дёма долго шатался по кабинетам министерства,
  пытаясь выискать какое-нибудь новое изделие,
  технически несложное, с минимальной оснасткой -
  и вдруг медико-инструментальный завод из Казани
  предложил ему забрать производство колпачков.
  
  Конструктор вернулся на завод окрылённым -
  два пресса, четыре пресс-формы, всё в наличии,
  привози, запускай и только успевай укладывать.
  Но тут встал на дыбы приятель Степанова Лёня Зыков,
  он отвечал на заводе за подготовку производства,
  поэтому Дёминым басням ни на грош не верил -
  в таком вкусном предложении явно крылся подвох.
  Лёня предложил Степанову вместе слетать в Казань.
  
  В столице Татарстана их встретили, как родных -
  они бродили по городу, кушали горячий кыстыбый,
  пили невероятно вкусное разливное казанское пиво,
  погода стояла изумительная, девушки улыбались,
  на заводе все им были рады и весьма внимательны,
  документы для передачи производства готовы -
  но тут начали выясняться весьма досадные мелочи,
  полностью менявшие для оборонщиков весь расклад.
  
  Оказалось, что сие неказистое производство
  является единственным в СССР - там изготавливали
  маленькие алюминиевые медицинские колпачки
  для укупорки разных лекарственных средств.
  Цех в Казани шлёпал колпачки уже тридцать лет,
   Колпачки и кыстыбый. Фото из архива автора
  отгрузка была отлажена, в том числе шла самовывозом,
  крупные потребители рядом, в пределах досягаемости -
  какой смысл менять всё это на явный экстрим,
  переносить за девять тысяч километров от клиентов?
  
  Степанов с дрожью представил себе на секунду,
  где и как он будет собирать по всей стране тару,
  чтобы ежедневно отправлять на запад Родины
  с Дальнего Востока по пятьсот коробок и ящиков,
  как подавится этими отправками управление дороги,
  которая вечно что-нибудь теряла, ломала и путала,
  застрянут эти колпачки обязательно где-нибудь в Чите,
  и больные в стране начнут умирать без инъекций...
  
  Но хитрые татары что-то почуяли и закатили банкет,
  там-то Лёня и выяснил у подгулявшего коллеги,
  что завод казанский давно устал от ежедневной бодяги -
  то нет пищевого алюминия, то нет нужных коробок,
  то кончились буковые опилки для пересыпки товара,
  а берут эти специальные опилки где-то в Закарпатье.
  А тут подвернулся случай спихнуть Дёме геморрой...
  
  Наутро Зыков и Степанов позорно бежали в Москву,
  бросив протокол неподписанным, обидев казанцев,
  которые чуть не начали уже раскурочивать прессы.
  Самым трудным было объяснить всё директору,
  тот поначалу рассвирепел, начал орать в трубку,
  дескать, промухали такое важное и выгодное дело.
  Лёня, человек интелигентный и мандражирующий,
  долго блеял в ответ что-то невнятно-неубедительное,
  директор накалялся, не понимая, нервничал,
  требуя объяснить проблему нормальным языком.
  
  Тогда Степанов вырвал трубку и пояснил по-простому:
  - Вы что, хотите, чтоб вся страна Вам каждый день
  анальное отверстие развальцовывала?!
  На этом все вопросы начальства сразу закончились.
  
  Дёма надолго запил, он приходил на совещания,
  дремал в углу, а завидев или услышав Степанова,
  поднимал над головой чем-то испачканный палец,
  Все ржали, а Степанов млел и тихо радовался,
  вспоминая о чуть не содеянном когда-то в Казани -
  ему было от этого приятно и тепло на душе.
  Всё-таки не каждый день выпадает спасти Родину.
  
  
  
  Точка покоя
  
  В годы далёкой юности Степанова
  скорый поезд "Москва-Рига"
  уходил с Рижского вокзала так торжественно,
  словно отправлялся в сказочную страну -
  статные белокурые проводницы слегка надменно
  улыбались шикарно разодетым пассажирам,
  потом поднимались на подножки, и состав
  медленно таял в голубом вечернем тумане.
  
  Юный Степанов с завистью смотрел вслед -
  после долгой битвы у дверей общего вагона
  ему - в лучшем случае - предстояло спать
  на третьей полке знаменитого
  "шестьсот шестьдесят весёлого",
  медленно ковылявшего до самых Великих Лук.
  
  Он любил тихую добрую Латвию с детства -
  спокойную музыку Раймонда Паулса,
  стильных латышских киноактёров,
  певцов и певиц со странным акцентом,
  с первого взгляда полюбил гордую даму Ригу
  с её размеренной неторопливой жизнью.
  
  В последний раз Степанов летал в Латвию
  в июне 1992-го, по тайному заданию главка -
  новые власти то и дело угрожали закрыть
  Слокский целлюлозно-бумажный завод,
  
  Завод - красивый, опрятный,
  построенный ещё при царском режиме,
  стоял в зелёном сосновом лесу
   Слокский завод, 1910 г. Фото из архива автора
  на берегу тихой полноводной реки Лиелупе,
  совсем недалеко от известного курорта Юрмала.
  
  В Слоке выпускали специальную бумагу,
  из которой делали влагонепроницаемые пакеты
  для хранения патронов к автоматам Калашникова.
  Бумага из балтийской целлюлозы
  была реально весьма хороша,
  равной ей по качеству не производили во всём СССР.
  
  Когда в начале девяностых в Латвии
  наступили националистические времена,
  на завод обрушилась волна упрёков в том,
  что он "губит и уничтожает природу Латвии".
  Степанов побывал во многих городах,
  по сравнению с которыми уютная Слока
  выглядела совершенно чистым и райским местом.
  
  После путча всё кругом полетело в тартарары,
  но их Министерство ещё сопротивлялось переменам,
  доживая свои последние дни на Проспекте Мира.
  Степанова разыскали посреди отпуска,
  он приехал в главк - его куратор Калмыков,
  старый знакомый, страшно обрадовался Степанову,
  без обиняков рассказал, в чём суть дела,
  и Степанов немедленно согласился помочь -
  вообще-то отпуск ему уже изрядно поднадоел,
  да и задача ставилась не совсем обычная.
  
  Министерство бомбардировало Слоку письмами,
  уговаривая продолжить выпуск столь нужной бумаги,
  полгода Слока загадочно молчала в ответ,
  и вот наконец-то прислала короткое письмо,
  в котором русским партнёрам предлагалось
  немедленно купить одним махом 500 тонн бумаги,
  которая якобы готова к отгрузке и ждёт оплаты.
  
  У понимающих людей круглые суммы,
  да ещё с двумя нулями на конце,
  всегда вызывают усмешки и вопросы -
  дело в том, что на производстве и в логистике
  редко оперируют столь красивыми числами,
  проза жизни вечно подкидывает неровности
  в виде десятых или сотых долей после запятой.
  
  Вторая закавыка крылась в следующем -
  дошлым москвичам трудно было поверить в то,
  что скуповатые латыши на свой страх и риск
  сварили такую партию целлюлозы без контракта,
  в надежде на то, что кто-то бумагу всё равно купит.
  
  А бумага эта, между прочим,
  была весьма и весьма специфической,
  для ширпотреба или тетрадок она никак не годилась -
  нет, здесь явно было что-то совсем не то.
  
  Получив наказ лично выяснить "статус кво",
  Степанов этим же вечером прилетел в Ригу,
  провёл ночь на железнодорожном вокзале,
  где его то и дело проверяли вежливые полицейские,
  обутые в новенькие "натовские" берцы.
  
  Утром на первой электричке он приехал в Слоку,
  прошёл на ощупь в молочном тумане
  через знакомое кладбище к тихой реке,
  сел на бревно у воды и замер.
  
  Где-то скрипели уключины,
  лениво плескалась волна,
  пена вкрадчиво лизала холодный песок,
  сыто фыркала лошадь,
  тонко ржал жеребёнок -
  вокруг царили мир и покой.
  
  Забыв обо всём на свете,
  Степанов крутил в пальцах
  незажжённую сигарету,
  не замечая, что та отсырела.
  Ему давно не было так хорошо.
  
  И тут вдруг что-то неуловимо изменилось вокруг,
  он отчётливо увидел завод,
  вернее, то, что от него осталось,
  какие-то загаженные развалины -
  звуки и краски пропали,
  всё виделось чёрно-белым, неживым, страшным,
  как будто на фотографиях с места катастрофы,
  детали пугали и завораживали.
  
  Степанов вздрогнул, видение пропало.
  Однако его настроение было испорчено.
  Теперь его растревоженное сознание искало фальшь
  и - увы! - находило её везде и во всём.
  
  С заводом явно что-то было неладно -
  зевали и маялись дурью безучастные охранники,
  было подозрительно мало рабочей суеты,
  редкие трудящиеся ходили с постными лицами,
  все старые знакомые Степанова были уволены.
  
  Хотя новые молодые сотрудники в отделе сбыта
  горячо и нервно убеждали московского гостя,
  что бумага давно готова и ждёт отгрузки,
  осталось только срочно перечислить "доллáри",
  однако в глазах, в голосе и в поведении хозяев
   Развалины Слокского завода, 2014 г. Фото из архива автора
  он легко считывал совершенно обратное.
  
  Откланявшись с проектом контракта на руках,
  Степанов исчез - нырнул в знакомую дверь,
  быстро прошёл в производственный корпус,
  где ударила по ушам звонкая тишина.
  
  Он бегом пересёк огромный машинный зал,
  вынырнул где-то далеко от заводоуправления,
  медленно поплёлся по территории,
  завидев компанию скучающих рабочих,
  угостил их хорошими сигаретами и выяснил,
  что склады готовой продукции давно пусты,
  новое руководство что-то темнит,
  а никому не нужный завод вот-вот закроют -
  всё, теперь можно было возвращаться в Москву.
  
  Степанов заехал в Юрмалу, выпил пива,
  погулял, прощаясь с местами, которые любил -
  что-то подсказывало ему, что это всё надолго.
  
  В аэропорту его паспорт дотошно разглядывали
  подозрительного вида бородатые таможенники,
  одетые в странные мундиры времён гражданской.
  
  Степанов, прикурив у добродушного пассажира,
  ткнул сигаретой в плывущие с запада облака:
  - На дождь натягивает...
  - No, I don"t speak Russian! -
  разулыбался дядька Степанову в ответ,
  и весь полёт до Москвы
  тот пытался вспомнить,
  как же по-английски будет "натягивать"...
  
  ...Калмыков выслушал его и буркнул "спасибо",
  ему было не до Степанова, он собирал вещи -
  в их небоскрёб вселялись какие-то энергетики.
  Заказ срочно разместили где-то в Коми.
  Бумага вышла не ахти, но всё-таки своя.
  
  Через год Слокский завод закрыли,
  Латвия благополучно вступила в НАТО,
  навсегда похоронив свою бумажную промышленность.
  Говорят, о последнем латыши потом горько сожалели.
  
  С годами Степанов понял важную вещь -
  жизнь иногда приводит человека в те места,
  где могут сбыться самые сокровенные его желания.
  
  Всё чаще и чаще вспоминалось ему
  то странное состояние абсолютного покоя,
  которое он ощутил тогда, ранним утром в Слоке.
  
  Теперь он знал, каким бывает счастье,
  навсегда оставшееся там,
  в сыром утреннем тумане
  на песчаном берегу тихой латвийской реки
  со странным названием Лиелупе.
  
  
  
  На берегу Лиелупе
  
  Латвия. Слока. Июньский рассвет.
  Радуюсь паре сырых сигарет.
  Пену речную холодный песок
  Лижет, как кошка сметану, у ног.
  Белый туман над уснувшей рекой.
  Всплески волны. Предрассветный покой.
  Вёсла в уключинах мерно скрипят,
  Фыркают лошади на жеребят.
  Молча сижу у воды на бревне.
  Точка покоя здесь - кажется мне.
  Тихое место. Мечта рыбака.
   Тот самый берег Лиелупе близ Слокского ЦБЗ. Фото автора
  
  Так день за днём пробегают века.
  Соснами дюны стыдливо прикрыв,
  Волны ворочает Рижский залив.
  
  ...Если немножко вот так посидишь,
  то понимаешь - ты тоже латыш.
  
  
  
  Смутные времена
  Степанов лежит на операционном столе и страдает.
  
  Больше всего ему сейчас хочется встать и убежать,
  смыться куда подальше из этого хирургического рая,
  с его чистотой, ярким светом, вниманием персонала,
  звяканьем инструментов и жужжанием аппаратуры,
  бежать прямо так, в пакетах, надетых на ноги.
  
  Впервые в жизни Степанов видит всё это - бахилы,
  чистоту, красоту и доброжелательность повсюду.
  В прошлом году приехала в их город бригада врачей
  из офтальмологической клиники Святослава Фёдорова
  обследовать работников их секретного предприятия,
  а потом посыпались приглашения на операцию.
  
  Оказалось, что ехать надо недалеко, в краевой центр,
  главный механик Костя Шереметов рванул первым,
  вернулся растерянным и счастливым, без очков,
  рассказывал всем по многу раз о том, что пережил,
  уверяя, что видит теперь белку на той стороне Амура.
  Такой медицины в начале 90-х никто ещё не видывал.
  
  Пришла открытка и Степанову, однако вышла заковыка -
  его новый начальник, заместитель директора Матвеенко,
  приглашённый директором лично с соседнего завода,
  вдруг воспылал к Степанову странной ненавистью,
  которая неожиданно полезла изо всех щелей -
  а щелей у любого снабженца за спиной бывает немало.
  
  Заводские удивлялись - в коллективе было не принято
  воспитывать своих сотрудников вот так, прилюдно,
  тащи виновного в кабинет и разбирайся сколько хочешь,
  но ябедничать директору на собственного подчинённого,
  язвить на совещаниях в его адрес, заваливать текучкой -
  это уже нездоровая ситуация, тут попахивало клиникой.
  
  Сбитый с толку Степанов пребывал в полном недоумении.
  Коллеги на заводе не раз вразумляли молодого наглеца,
  сбивали с него спесь - но это были внятные претензии.
  Матвеенко валил его без объяснений, жёстко и беспощадно,
  то ли присмотрел кого-то взамен, то ли опасался за себя.
  
  Если бы директор, который в своё время был парторгом,
  не дал Степанову когда-то рекомендацию в КПСС - край.
  Партия за три августовских дня накрылась медным тазом,
  парторг стал директором, хотя и поддержал ГКЧП, как все,
  но такие вещи не забываются - ручались тогда не за всех.
  В общем, кое-как отпустили Степанова на операцию.
  
  Теперь Степанов лежит, вцепившись пальцами в металл,
  глаз его вынут из глазницы и видит всё вокруг - ух ты! -
  Степанов возбуждённо хохочет, доктор тоже смеётся -
  завтра будешь выть от боли и двигаться ощупью по стене,
  спасибо тем, кто придумал поручни на неё присобачить.
  А что делать? Всё по уму в этой удивительной клинике...
  
  Степанов едет домой, слушая стук колёс скорого поезда.
  Для удобства оперированных прямо в больнице есть касса,
  какая благодать для несчастных ослеплённых пациентов!
  А ещё прямо от крыльца на вокзал ходит микроавтобус.
  Дома хорошо, жена укладывает его, слушает и ахает -
  неужели где-то есть такие чудеса и эти... бахилы, вот.
  
  Через пару дней Степанов идет на осмотр к окулистам,
  те качают головами и продляют больничный на две недели.
  Матвеенко в ярости, он уверен - Степанов "шлангует",
  отдел без начальника лихорадит, Матвеенко дёргает всех,
  сыплет угрозами, оскорблениями - народ в панике.
  Надо что-то предпринимать, но что? Полузрячему?
  
  Степанов садится сам за печатную машинку "Ятрань",
  вставляет листы, копирку и начинает вполглаза стучать.
  Стучать натурально и стучать в переносном смысле -
  он печатает протокол собрания трудового коллектива,
  который "выказывает недоверие методам тов. Матвеенко",
  отныне переходя в подчинение "лично ген. директору".
  
  Коллектив в снабжении немаленький, подписывают все,
  Матвеенко успел насолить многим по мелочи, походя,
  то нахамит и сам не заметит, то накажет не пойми за что.
  Степанов отдаёт документ в приёмную, ждёт директора,
  но тот даже не желает его замечать, Матвеенко усмехается,
  секретарша грустно качает головой - похоже, дело плохо.
  
  Степанов множит и распространяет свою прокламацию,
  через пару часов о ней знает весь завод и полгорода.
  Тогда, в 92-м, для почтового ящика В-8712 это бомба.
  Степанов ужасается содеянному, директор безмолвствует,
  но вечером звонит куратор из Москвы, сам Калмыков:
  - Что у вас там эти демократы, мать их так, вытворяют?
  
  Степанов всю ночь не спит, бродит по дому, пугая жену.
  Нет, нужно найти что-то ощутимое, сочное, фактурное.
  Как сейчас принято говорить, триггер для директора.
  Как там называли удава бандерлоги? Земляным червяком?
  
  Спасают Степанова, как ни странно, детские кубики.
  Выпускают их тогда в обязаловку, выбора у завода нет,
  покупают пиломатериал и делают из него наборы для игр,
  поскольку придумать что-то иное, рентабельное, не могут.
  Директор "кухню" хорошо знает, но спуску не даёт -
  сказано, значит, сделано, план никто отменять не будет.
  
  Матвеенко, человек новый, от такого расклада охреневает,
  у него в голове не укладывается - зачем делать кубики?
  Начинается у него на эти милые детские радости аллергия,
  а однажды он приходит с совещания таким взбешённым,
  с пеной повелевая саботировать выпуск чёртовых игрушек,
  мол, нету хорошего пиломатериала и не предвидится.
  
  Степанов вспоминает об этом утром совершенно случайно,
  встретив Илюшу Кочина, отвечающего за пиломатериал.
  Другого такого шанса может больше не случиться,
  поскольку Кочин раздолбай, плут, алкаш и флюгер тот ещё,
  они директора прямр у ворот, выкладывая всё с ходу.
  
  Директор зыркает на Кочина, тот вытягивается во фрунт -
  Илюша служил прапорщиком и дисциплину знает туго:
  - Было, Кочин? - Так точно, было, товарищ директор!
  
  Потом будет другой разговор за директорским столом,
  Степанов обомлеет - Матвеенко достаточно всё отрицать,
  но тот устраивает спектакль, усмехается, прячет глаза,
  на вопрос директора отвечая иначе: - Пусть докажут!
  
  Директор распускает совещание, остаётся с замом наедине.
  Через полчаса Матвеенко собирает свои вещички,
  проклиная Степанова чём свет стоит - "кокнули вожачка",
  так говорил герой фильма "Оптимистическая трагедия".
  Его преданная секретарша мечется, изображая жертву.
  
  Глаза ещё побаливают - всё-таки восемь швов не шутка.
  Но Степанов с азартом бросается в работу, зажигая людей.
  
  Матвеенко подаст на него в суд за клевету, будет весело -
  Степанов приведёт в суд добрую половину своего отдела,
  народ припомнит мучителю всё, добавив кучу деталей -
  использовал, гад, служебное положение в личных целях.
  
  Матвеенко выглядит на суде совершенно по-дурацки,
  он хохочет, несёт ерунду, бормочет что-то под нос,
  а суд ещё тот, советский, с народными заседателями.
  Один из них не выдерживает, требуя прекратить балаган -
  все слушают решение суда, Матвеенко сбегает из зала.
  
  Вскоре Степанов встречает коллегу с соседнего завода:
  - Это вы нашего Матвеенко уделали? Молодцы какие!
  Он же на всю голову больной... Его вторая жена бросила!
  Ему лечиться надо, у него реально проблемы с головой...
  - А чего ж ты молчал про это, когда я спрашивал, Витя?
  - Так он был зам директора, мало ли узнал бы, нагадил...
  
  Жаль, но добра без худа тоже никогда не бывает,
  новый заместитель директора Лузин совсем не лучше,
  он не производственник, а торгаш, ему всё невпротык,
  безвольный и никакущий, ругает так, как будто просит,
  зато склоняет всех и вся к фантастическим прожектам.
  
  Через месяц в тесном номере гостиницы "Новосибирск"
  Степанов с ужасом слушает басни пьяного брокера,
  какого-то отставного чекиста с крутыми связями,
  в прайсе которого можно найти всё на свете -
  самолёты, подводные лодки и даже крейсер.
  
  - Ёшкин кот! На... Зачем нам самолёт, Андрей Иваныч?
  - Дык на рыбалку летать будем! - радуется жизни Лузин.
  - А подводная лодка заводу на какой... чёрт?
  - Дык я ж говорю, на рыбалку! Рыбу будем искать!
  
  Степанов вздыхает и понимает, что мир сошёл с ума.
  
  Через месяц он спутается с брокером Володей Смирновым,
  продаст соседнему заводу через того какие-то рукава,
  получит свой первый бакшиш - пакет лохматых долларов,
  испещрённых полумесяцами и странными знаками,
   Знаменитая Лужа - московский стадион Лужники, вокруг которого была в 90-е огромная барахолка. Фото из архива автора
  плюнет на родной завод и поедет искать удачу.
  
  Директор обзовёт его предателем, отберёт 13-ю зарплату.
  А через год Степанов видит в газете - "ИП В.М.Аксёнов".
  Директор стал индивидуальным предпринимателем?!
  Степанов смеётся - "есаул, есаул, что ж ты бросил коня?"
  Да, ненадолго пережил его на заводе товарищ директор.
  
  Вспомнит, как покупал ему, в то время ещё парторгу,
  прошлой зимой доллары в чиновничьей Москве,
  тогда обменников никаких не было,
  продавали полутайком, побаивались бандитов,
  приходишь в банк - я от Иван Иваныча, вот пароль.
  Страшно - вдруг тут заметут или на улице укокошат.
  Словно подпольщики в годы революции, понимаешь!
  
  Хрен их поймёт, всех этих "пламенных коммунистов"...
  
  
  
  3. ХЛЕБНОЕ МЕСТО (1993-1999)
  
  
  
  Сабдак
  
  Эта история случилась 12 июня 1994 года.
  Степанов надолго запомнил этот странный день,
  весь, от первой до самой последней его минуты.
  Запомнил, потому что такого с ним
  больше не случалось в жизни никогда -
  по крайней мере, до недавнего времени.
  
  1.
  
  Ах, как радостно пела ранним воскресным утром
  юная несмышлёная душа Степанова
  посреди весенней забайкальской степи,
  где свежая зелень разнотравья
  была разбавлена белыми цветами,
  мягко шуршал под ботинками
  мелкий оранжевый песок,
  а серебряные струны проводов ЛЭП
  отзывались проказнику-ветру
  густым басовитым звоном
  древнего бурятского варгана.
  
  Бодро и весело шагал он налегке
  по дороге из Клички на Маргуцек
  через краснокаменскую степь,
  знаменитую своими залежами урана
  да ещё тем, что когда-то давным-давно
  проходило по ней войско Чингисхана.
  Занесла Степанова в эти пустынные края
  унылая и неприятная командировка -
  тщетно и безуспешно пытался он
  собрать долги с местных нищих сельпо
  и умирающих рудников.
  
  Но по молодости своих лет он вовсе не грустил
  о бесцельно потраченном времени,
  воспринимая с философской лёгкостью
  это малопродуктивное задание начальства,
  вовсю наслаждался нежданной свободой,
  утоляя вечную тягу к неведомым далям
  своей неуёмной бродяжьей души -
  в общем, существовал как хотел,
  предоставленный самому себе.
  
  На самом деле всё было просто -
  автобус с рудника на станцию
  ходил только по рабочим дням,
  высиживать ещё одни сутки
  в насторожённо затихшем посёлке
  Степанову никак не улыбалось,
  здоровья у него тогда было в избытке,
  вот и решил он дойти до станции пешком,
  потому как для бешеного зайца
  десять вёрст не великий крюк.
  
  Бурно радуясь жизни, шагал он туда,
  где за перевалом разворачивалась
  во всей своей небогатой красе
  пёстрая степная долина Урулюнгуя,
  в правом углу которой темнел мост,
  через него-то и предстояло ему
  всего через каких-то пару часов
  попасть на другую сторону реки.
  
  Дорога от рудника до станции
  пролегала с востока на запад,
  поэтому к полудню солнце начало
  нестерпимо жечь левую щеку,
  в то время как щеку правую
  зло обкусывал лютый мороз -
  стало путнику и больно, и смешно,
  но что тут поделаешь, не до красы -
  пришлось чем попало обматывать голову
  и шагать себе дальше и дальше.
  
  Оба конца дороги были пустынны -
  ни людей, ни машин, ни животных
  нигде на глаза не попадалось.
  Гордое степное одиночество
  поначалу Степанову очень нравилось,
  но продолжалось оно недолго -
  ровно до той самой минуты,
  когда вдруг догадался он о том,
  что находится в этой долине не один.
  
  Сперва Степанову начало казаться,
  будто кто-то смотрит ему в спину.
  Он напрягся, заволновался и тут же взмок,
  включил боковое зрение, размерил шаг,
  проверяясь на ходу, сделал пару трюков,
  которым некогда их обучали,
  но всё было безуспешно -
  вокруг него по-прежнему
  царили покой и безмятежность.
  
  Вынув сигарету из пачки "Космоса",
  Степанов остановился было прикурить её,
  но, прикрывая огонь зажигалки
  озябшими ладонями от ветра,
  вдруг случайно посмотрел себе под ноги
  и мгновенно остолбенел -
  в метре от него на песке
  лежал сигаретный окурок,
  выброшенный Степановым
  двадцать минут тому назад.
  
  При его фотографической памяти
  никакой ошибки быть не могло -
  вот покосившийся направо столбик,
  два больших красных камня на обочине,
  характерно сплющенный окурок "Космоса"
  и даже отпечаток его ботинок на песке.
  
  Такого не могло быть,
  но Степанов был стопроцентно уверен,
  что уже проходил сегодня
  мимо этого приметного места.
  Ошалело оглядываясь по сторонам,
  он пытался понять, что происходит,
  заметался от обочины к обочине,
  и вот тут-то впервые услышал
  за взмокшей от пота спиной
  тихий неприятный смешок.
  
  2.
  
  Если кто-то рассказал подобную историю,
  сроду бы он сам не поверил в такое.
  В голове завертелась всякая ерунда -
  вспомнилось всё до кучи -
  и "Сталкер" Стругацкого с его Зоной,
  и заклинания Кашпировского,
  и прабабкины рассказы...
  Но чтоб с ним, да этакое вот?!
  Бред! Розыгрыш чей-то...
  
  Смех смехом, но вскоре поневоле
  включился холодный рассудок.
  Выходил Степанов из посёлка рано утром,
  на часах был уже полдень,
  часов пять как был он в пути,
  уставшие ноги гудели,
  по всему давно бы добраться он должен,
  но хоть ты плачь, хоть смейся,
  а шёл он всё по тем же самым местам,
  встречая собственные следы, окурки, камни,
  а станция была всё так же далеко,
  и моста на ту сторону реки
  не то чтобы было не видать -
  но он становится всё дальше и дальше...
  
  Досадно стало Степанову -
  он чувствовал себя белкой в колесе.
  А самое главное,
  появился в его голове странный голос,
  который шептал что-то и хихикал,
  а бывает, что даже напевал -
  то ли песню, то ли заклятие какое-то.
  
  И рад бы Степанов избавиться от этого морока,
  но никак не получалось,
  он весь извёлся от отчаяния,
  а больше всего от того,
  что никак понять не мог,
  что же такое с ним происходит.
  Может, и вправду спятил он?
  
  Уж и крестился он не раз,
  вспоминая "Отче наш",
  пытался голос тот передразнивать,
  криком кричал: "Выходи, сука!"
  самым чёрным матом его крыл -
  только всё было попусту,
  поселилось в голове Степанова
  это дурноголосящее "радио"
  и выходить оттуда никак не желало.
  
  А тут ещё вдруг ко всему
  начали слипаться его глаза,
  потому что стал дьявольский голос
  монотонным и даже ласковым,
  приглашая его лечь,
  вытянуть усталые ноги, расслабить тело...
  "Плохо дело, брат!" -
  запаниковал Степанов.
  Заснуть среди бела дня
  в безлюдном и непонятном месте -
  хуже этого и придумать было нельзя.
  
  Начал он тогда от отчаяния
  сам с собою вслух разговаривать,
  топал себе понемногу и говорил,
  то стихи какие-то вспомнил,
  то песню строевую запел -
  всё-таки в роте запевалой был.
  
  Спас Степанова медведь Винни Пух.
  Сам до сих пор не верил он -
  затянул песенку из мультфильма:
  "Хорошо живёт на свете Винни-Пух!"
  Запел её, и словно осенило его -
  вспомнил, как в пехотной "учебке"
  марш-броски он когда-то бегал.
  
  Чапаешь себе в ротном строю
  за привычной спиной товарища,
  то ли спишь, то ли не спишь -
  все силы на исходе, мышцы болят,
  но как начинаешь петь со всеми
  про медвежонка Винни-Пуха,
  то впадаешь в какой-то спасительный транс,
  а иначе десять километров в снег, жару или дождь
  со всем снаряжением бойца никак не пробежать,
  не выдержать ни за что.
  
  "Врёшь, не возьмёшь!" -
  вспомнился ему великий Чапаев.
  "Хорошо живёт на свете Винни-Пух!" -
  выдохнул Степанов хриплым голосом
  и тяжёлой трусцой побежал по дороге.
  Иного выхода не было.
  Надо было добраться до реки,
  где текла вода, такая холодная, чистая, вкусная,
  там можно было умыться,
  хоть немного взбодрив себя -
  он думал только об этой воде,
  представляя, как подойдёт к ней,
  как зачерпнёт её в ладони.
  И топал, топал, топал...
  
  Голос разозлился не на шутку,
  он перешёл на гортанный рёв,
  он проклинал, он уговаривал,
  а потом вдруг затих.
   Дорога идёт слева направо вдоль реки, у горы поворачивает на станцию Маргуцек через мост. На горе - капище.
  И тут наконец-то Степанов увидел мост.
  
  3.
  
  На часах было половина четвёртого.
  По всему выходило так,
  что двенадцать километров от Клички до Маргуцека
  шёл Степанов целых девять часов.
  
  В общем, вышло всё как у Макаренко:
  "крэсав-крэсав, не вчувсь, як и выкрэсав".
  Оказался советский мультяшка Винни-Пух
  степному колдовству не по зубам.
  Противный голос отстал.
  Степанов медленно шёл к станции,
  превозмогая боль в разбитых ногах,
  и всё время прислушивался,
  но нет - голос молчал.
  
  Местные мужики, сидевшие у колодца,
  его несвязному рассказу совсем не удивились,
  наоборот, показали ему капище,
  стоявшее высоко на горе над мостом,
  а ещё поведали кучу историй про то,
  сколько солдатиков тут в войну исчезло -
  задурит кому-нибудь спьяну голову сабдак
  и в буран за собой уведёт,
  а там и поминай парня как звали.
  Редко кто проезжает по долине,
  а если и решается ехать,
  то мчится на перевал без оглядки.
  
  "А кто такой этот сабдак?" -
  переспросил Степанов у местных.
  Оказалось, что хозяина долины так зовут.
  Говорят, что сабдаки и в самом деле существуют,
  это злые духи местности,
  которые вселяются в путников и сводят их с ума.
  
  Сабдаком быть - самое настоящее проклятие,
  верхние духи наказывают плохого шамана,
  которого они за чёрные дела
  отказываются забрать на небо.
  Караулит такой сабдак веки вечные
  запасы руды, долину или гору какую,
  оттягивается от досады почём зря
  на всяких бедолагах.
  
  А ещё говорили потом знающие люди,
  что такие омуты и видения
  рождает в человеческой голове
  непостижимый урановый жар,
  всё это от близости урана происходит.
  
  В общем, сильно повезло Степанову тогда.
  Не обошлось, правда, без остаточных явлений.
  Пил он в то время и так немало,
  а тут прямо как насосом понеслось,
  спьяну стал ругаться во сне на непонятном языке,
  по ночам бродить подолгу незнамо где...
  
  А ещё странные вещи вытворять начал,
  возьмёт, бывало, за руку случайного знакомого
  и всё как есть про него рассказать может.
  
  Но как началось это всё тогда,
  так вскоре и закончилось -
  и много лет уже с тех пор минуло.
  Но надо ж такому случиться -
  проснулся недавно ночью Степанов
  от собственного дикого крика,
  весь в холодном поту -
  он опять услышал во сне
  тот самый проклятый голос,
  который угрожал, пугал, чего-то от него требовал.
  
  "Приснилось," - подумал Степанов с облегчением,
  шлёпая к холодильнику за водой.
  И поперхнулся ею,
  услышав за своей спиной
  до боли знакомый короткий смешок.
  
  
  
  Снег на Покров
  
  В ту самую ночь на Покров
  Степанов проснулся в половине третьего,
  чтобы растолкать засонь-поварих,
  поскольку завтрак и обед никто не отменял,
  а морить голодом семь десятков людей,
  осатаневших за две недели в приамурской глухомани,
  было весьма неразумно и даже опасно.
  
  Вместо обещанной пары дней мероприятие,
  которое Степанова так и подмывало
  назвать коротко и смачно,
  но при том крайне нецензурно,
  растянулось неприлично надолго.
  
  Степанов вышел на крыльцо барака,
  пребывая в тайной смутной надежде,
  и горло его тут же перехватило от тоски -
  проклятый снег за ночь так и не выпал,
  в чёрном небе матово желтела луна,
  переливались острыми искрами звёздочки,
  гладил лицо тёплый южный ветер,
  не оставляя никакой надежды
  уехать наконец-то отсюда сегодня
  к чёртовой матери.
  
  На дворе стоял девяносто пятый,
  картошка в ту осень уродилась на диво,
  а поскольку ждать урожая на селе
  было как-то в этих краях не принято,
  то одолеваемые жадностью колхозники
  завыли перед губернатором в голос,
  прося помочь собрать с полей
  ценный натуральный продукт,
  который и свиней накормит,
  и самим с голоду пропасть не даст.
  
  Горожане в поля ехать не хотели,
  крупных трудовых коллективов
  в городе почти не осталось,
  принуждать хитрых коммерсантов
  было только себе дороже,
  поэтому какой-то умный чиновник
  придумал грамотный ход,
  и губернатор призвал население
  выехать на совхозные поля,
  дабы собрать от щедрот природы
  каждому по мешку картошки
  в самоличное пользование.
  
  Грехов у директора хлебозавода,
  у которого Степанов работал заместителем,
  перед памятливым губернатором
  было в полном избытке,
  поэтому хлебозавод обязали
  не только предоставить транспорт
  под собранную картошку,
  чтобы отвезти желающих на местность,
  а самому заводу в полуприказном порядке
  порекомендовали устроить
  нечто вроде субботника.
  
  Обещание халявы, как всегда,
  подействовало безотказно.
  Когда Степанов увидел хмурым утром
  выезжающую с завода колонну, то развеселился.
  Желающих набралось целых четыре автобуса,
  причём треть контингента составляли "шноранты",
  самые отпетые городские нищеброды,
  а попросту говоря, бичи.
  Вперемешку с ними ехали кочегары, плотники
  и прочие столь же колоритные
  представители рабочего класса,
  которые начали пьянствовать
  ещё со вчера, с пятницы,
  и останавливать сей приятный процесс
  пока явно не собирались.
  
  Степанов представил себе,
  в каком состоянии вся эта банда
  вывалится на совхозные поля
  через полторы сотни километров,
  и гаденько захихикал.
  Зря посмеялся - вот за это его
  Боженька потом и наказал.
  
  В последнем автобусе тряслись
  двадцать солдатиков из местного погранотряда,
  из-за которых, собственно,
  Степанов и явился в субботу на завод,
  поскольку шеф дал указание
  мне лично забрать их из части.
  Солдатики усиленно жевали
  украденный с транспортёра хлеб,
  и, похоже, совершенно не задумывались о том,
  куда и зачем их сейчас повезут.
  Лишь бы только не обратно в часть...
  
  Замыкали колонну два КАМАЗа,
  на которых планировалось доставить в город
  захваченный у селян картофель.
  Вся эта дивная картина до боли
  напомнила Степанову кадры кинохроники
  про старт немецкого блицкрига в далёком 1941-м.
  Для полной картины не хватало только звуков
  Седьмой симфонии Шостаковича...
  
  Директор хлебозавода, Семён Дмитриевич,
  уверовав в свою директорскую власть
  и в силу начальственного окрика,
  почему-то наивно посчитал
  предстоящую поездку в село
  милой загородной прогулкой.
  Обычно злой с похмелья и раздражённый,
  в это утро, на удивление, он был трезв,
  при этом возбуждён и даже весел.
  
  Директор предвкушал приятное развлечение,
  надел по такому случаю резиновые сапоги,
  нашёл где-то ржавую стальную кочерёжку,
  ходил и взахлёб рассказывал всем о том,
  как вечером у костра будет вкусно кушать
  печёную картоху - прямо как в детстве.
  А вот зачем он потащил с собой
  в эту мутную поездку ещё и жену,
  Степанов так толком и не понял...
  
  Но тогда, посмеявшись про себя,
  он сделал колонне ручкой,
  с лёгким отвращением припомнив,
  сколько раз по осени студентом
  ездил в колхозы на картошку,
  облегчённо сплюнул три раза за плечо,
  грязно, цинично выругался
  и пошёл себе домой отсыпаться
  после недавней командировки.
  
  Но отдыхал Степанов, увы, недолго.
  Сначала в дверь позвонил
  юный лейтенант-пограничник,
  отыскавший его адрес в охране,
  представился Димой и потребовал вернуть его взвод.
  Степанов объяснил ему ситуацию,
  но лейтенант оказался туповат,
  как, впрочем, всё наше офицерьё,
  у которого "сердце под прицелом"
  находится совсем не просто так,
  а ввиду полного отсутствия мозгов.
  Пришлось просто послать его вдаль.
  
  Тогда несчастный лейтенант Дима
  уселся на лестничные ступеньки и
  начал монотонно раскачиваться,
  что-то злобно бубнить и тихо подвывать,
  пугая обитателей подъезда.
  
  В довершение к этому дурдому
  с завода позвонил начальник охраны,
  который передал Степанову приказ шефа
  немедленно выехать к нему в колхоз,
  захватив со склада побольше продуктов.
  
  Степанов тяжело вздохнул,
  вызвал дежурный автобус,
  оделся на всякий случай потеплее,
  простился с загрустившей женой
  и поехал на завод загружаться.
  Недолго думая, он решил брать всё -
  от водки до макарон -
  вернуть товар было недолго,
  а вот найти в сельской местности
  в далёком 95-м мешок муки или сахара
  было делом абсолютно безнадёжным
  даже при наличии денег.
  
  Лейтенант Дима почуял надежду,
  тихонько проник в автобус
  и сидел позади тише мыши.
   Того самого хлебозавода давно уже нет. Посредине - тот самый губернатор и тот самый директор. Фото из архива автора
  Вскоре Степанов пожалел, что взял его с собой...
  
  Далеко за городом встретилась им
  белая директорская "Волга",
  вся забрызганная грязью,
  и выскочивший из неё директор,
  помятый, несчастный и перепуганный,
  понёс нечто ужасное и нечленораздельное.
  Оказывается, трудовые диверсанты
  перепившиеся по дороге,
  передрались с солдатиками,
  сам директор чудом спасся,
  жену его чуть не изнасиловали,
  "Волгу" пытались перевернуть,
  автобусы сразу же куда-то исчезли,
  и что теперь делать со всем этим кошмаром,
  было абсолютно непонятно...
  
  Но вариантов не было,
  надо было ехать и разбираться на месте.
  Телефон в селе имелся только в правлении колхоза,
  Степанов договорился с шефом
  держать связь через председателя
  и простился - как он наивно предполагал,
  ненадолго, до понедельника.
  
  Уже совсем стемнело,
  когда автобус неслышно остановился
  за территорией бывшего трудового лагеря.
  "О поле, поле! Кто тебя усеял мёртвыми костями?" -
  прошептал Степанов в лёгком ужасе.
  
  Плац перед пустыми бараками
  был усыпан мертвецки пьяными телами,
  а железную мачту посредине лагеря
  какой-то умелец завязал таким узлом,
  которому позавидовал бы любой авангардист,
  из темноты неслись жуткие вопли,
  в общем, коллектив находился
  в состоянии полного распада.
  
  Степанов выслал водителя на разведку,
  и через четверть часа стало ясно,
  что ему невероятно повезло.
  Среди приехавшего сброда оказались мужчины,
  уже успевшие немного протрезветь
  и задумавшиеся об устройстве жилья и быта -
  Славка, начальник котельной,
  человек пьющий, но думающий,
  слесари, водители, грузчики -
  словом, те, с кем Степанову
  приходилось вместе раньше работать,
  он знал их в деле, они знали его,
  и сейчас это дорогого стоило.
  
  Через какие-то полчаса
  порядок был восстановлен.
  Короля играла свита -
  Степанов тяжёлым хозяйским шагом
  спокойно шёл по баракам,
  за ним подобострастно бежали его "ординарцы",
  он раздавал ценные указания,
  которые тут же выполнялись теми, кто его знал,
  а теми, кто его не знал,
  приказы уже воспринимались
  как неизбежная данность свыше.
  
  Ставились кровати, приносились матрасы,
  заколачивались досками окна
  (не май месяц стоял на дворе!)
  уже коптила окрестности труба кочегарки,
  проголодавшиеся бичи чистили картошку,
  нашёлся даже бывший армейский повар
  с двумя "боевыми подругами",
  все трое в поля совсем не рвались,
  а потому с радостью кинулись кашеварить.
  
  Умиротворённый народ мирно готовился ко сну.
  Последним приключением
  в этот нескончаемый день
  стала поездка на местную заставу.
  Погранцы после короткой перепалки
  ночевать пацанов ещё кое-как приняли,
  а вот кормить их отказались наотрез.
  
  Приободрившийся лейтенант Дима,
  возомнивший себя великим командиром,
  начал вякать за спинами своих бойцов
  что-то дерзкое и непотребное,
  но с этим пришлось пока смириться.
  
  Капкан был выстроен мастерски.
  Конечно, горожане могли уехать из села,
  которое, оказывается, называлось Благословенным,
  в любой удобный момент,
  их тут больше ничего не держало,
  КАМАЗы были загружены картошкой под завязку,
  но разрешение на её провоз через посты ГАИ
  выдавал только председатель колхоза,
  а он исчез в первый же день
  вместе с колхозной печатью.
  
  Хитроумный план сработал.
  Чтобы как-то прожить,
  надо было работать в полях, на сортировке,
  тогда колхоз выдавал крупы, картошку и мясо,
  уголь и газ для кухни,
  а гружёные КАМАЗы оказались
  той самой морковкой для глупого ослика.
  
  Утром понедельника
  во время разговора с директором
  трубку неожиданно взял сам губернатор
  и железным голосом сказал Степанову:
  "Надо продержаться ещё немного,
  хотя бы ещё пару дней,
  пока погода стоит хорошая.
  Надо убрать урожай с полей. Понимаешь, надо!"
  
  Что такое "надо",
  Степанов тогда ещё хорошо помнил,
  а потому понял - всё это теперь надолго...
  
  Происходившее в дальнейшем
  отложилось в его памяти
  как одно большее "давай-вставай-пошли".
  Всё до боли напоминало
  жизнь партизанских отрядов
  знаменитого Сидора Ковпака
  на оккупированной немцами территории.
  
  Степанов потерял сон и покой,
  ночью он вставал будить поваров,
  чтоб те шли на кухню готовить завтрак,
  приводить в чувство запойного кочегара,
  то и дело терявшего человеческий облик,
  утром командовал построение,
  с зажигательными матюками а ля Троцкий
  отправляя народ на работу,
  чинил суд и расправу,
  пресекая склоки и скандалы,
  разбирал тяжбы крестьян,
  сильно страдавших поначалу
  от мародёрских набегов городских бичей,
  оказавшихся крайне несознательными элементами.
  
  Председатель скрывался от горожан,
  как староста от партизанского возмездия,
  стараясь разговаривать исключительно издали,
  местный участковый - полицай -
  был вообще один на три села в округе
  и соваться в лагерь даже не пытался.
  
  Его бойцы сами забивали совхозных коров,
  выделяемых председателем для пропитания,
  мотались на своём "броневике"
  ночами по перепуганному селу,
  то отыскивая бригадира сортировки,
  то взламывая склад с углём,
  то конфискуя у населения
  излишки баллонов с пропаном...
  
  Много лет спустя Степанов понял,
  что происходившее напоминало
  кораблекрушение пиратского корабля,
  случившееся где-нибудь на самых дальних островах,
  когда приходится выживать,
  как Бог на душу положит,
  в команде зреет недовольство,
  туземцы коварны и мстительны,
  и каждое утро с предрассветным туманом
  тает последняя надежда...
  
  Но приходилось терпеть,
  сортировка работала как часы,
  народ копошился в полях,
  и упрекнуть по части труда горожан было не в чем.
  Додумался было один юный деятель
  разбивать тайком фонари
  над картофельными транспортёрами,
  чтобы не работать по ночам -
  пришлось хитрована жестоко наказать.
  
  Лейтенант Дима за эти дни
  выпил всю кровь у Степанова,
  вместо работы в поле он затеял
  проводить тактические занятия -
  уедут солдаты вроде как на уборку,
  а картошку там совсем не собирают,
  бегают друг за дружкой по оврагам,
  какую-то войнушку изображают.
  
  Пришлось лишить солдат пайки,
  кто не работает - тот не ест,
  Дима начал было возмущаться,
  но два крепких сержанта-дембеля
  отвели своего командира за угол барака
  и там отмудохали от всей души,
  после чего торжественно поклялись
  "товарищу командиру отряда",
  что "статус кво" восстановлено,
  и летёха, получивший своё сполна,
  больше пакостить не станет.
  
  Степанов запереживал,
  что побитый лейтенант, не дай Бог,
  выкинет с собою что-нибудь этакое,
  но тот утёр кровавые сопли,
  пережил свой позор спокойно
  и в дальнейшем вёл себя уже вполне адекватно.
  Да, измельчал русский офицер...
  
  Проблема алкоголя в лагере
  была решена просто и справедливо -
  весь купленный, отжатый или заработанный самогон
  выдавался каждому отработавшему
  поровну, но без всяких излишеств,
  исключительно для крепкого сна.
  
  Шабашки в селе было много,
  Степанов охотно отпускал народ на заработки,
  плотники и слесари были нарасхват,
  население начало к городским привыкать,
  хотя не обошлось и без эксцессов,
  приходили местные пару раз вечерами подраться,
  но выгонять пьяных гостей
  трезвым оказалось легко.
  
  Серьёзной проблемой стали городские бичи,
  народ склочный, агрессивный,
  пакостный и неопрятный,
  уже дня через три после заезда
  они натурально подняли восстание,
  требуя отпустить их домой
  со своей долей собранного на полях.
  Степанов с облегчением согласился,
  но, к его лёгкому злорадству
  и сильному разочарованию,
  хилые бичи со своими мешками
  далеко уйти не смогли,
  нарвались за селом на местных патриотов,
  которые отбуцкали "оккупантов"
  и отобрали у тех картошку.
  
  Пришлось несчастным возвращаться
  и умолять командира принять их обратно,
  чему Степанов, только что с облегчением
  списавший с довольствия десяток
  неприятных прожорливых людей,
  был, понятное дело, совсем не рад.
  Договорились теперь так -
  если они честно работают в полях,
  то кормятся наравне со всеми,
  а набранную ими снова картошку
  отряд увезёт в город на своих КАМАЗах.
  
  Так прошла неделя, вторая...
  Весёлая жизнь без горячей воды
  и всяких прочих привычных удобств
  как-то переставала нравиться,
  картошка в КАМАЗах подгнивала,
  продукты в селе заканчивались,
  завод нуждался в рабочих руках.
  Прекрасно это всё понимая,
  губернатор клятвенно пообещал Степанову,
  что как только ляжет первый снег,
  то он, губернатор, тут же самолично
  займётся эвакуацией "трудового десанта".
  
  ...В ту осень Степанов ждал Покрова,
  словно святого пришествия.
  Каждое утро и каждый вечер
  он тайно молил небеса о снеге,
  но снег всё не шёл и не шёл.
  
  Через много лет он понял,
  что молитва его была ненужной и глупой,
  потому что нигде и никогда
  не имел больше Степанов
  такой полновесной,
  такой звонкой свободы,
  не был так предоставлен самому себе,
  как тогда, в селе Благословенном,
  под тем тёплым звёздным небом,
  там, где он был на своём месте...
  
  Наверное, кто-то неведомый там, наверху,
  непостижимый и оттого ужасный,
  намеренно останавливал время,
  оттягивая его возращение
  в привычную городскую жизнь,
  день за днём удерживая Степанова
  в этом странном месте,
  давая ему редкий шанс
  остановиться и задуматься...
  Но о чём?
  
  Наступал новый день,
  в котором проблем и забот хватало через край.
  Действо, удивительно похожее
  на съёмки уходящей натуры,
  где Степанов был главным действующим лицом,
  сценаристом и режиссером одновременно,
  продолжалось.
  
  Степанов навестил Саню-кочегара,
  посидел с ним в котельной,
  бездумно глядя в огонь,
  докурил последнюю сигарету,
  на пороге барака оглянулся -
  нет, в мрачных небесах не видно
  ни малейшего намёка на снег.
  Чуда не случилось.
  
  "Да и хрен с ним!" - подумал Степанов.
  Надо было жить дальше
  и выполнять свои обязанности.
  
  Он заглянул в барак за сигаретами,
  нашарил в сумке новую пачку,
  снова вышел на крыльцо и остолбенел -
  земля вокруг барака была белым-бела.
  
  
  
  Чеченская водка
  
  "На Кавказе тогда война была."
  Л. Толстой "Кавказский пленник"
  
  Мало кто сейчас помнит
  про "чеченскую водку".
  А в девяностых это была
  самая что ни на есть шикарная
  прибыльная коммерческая тема.
  Торгаши брали у чеченцев
  "левую" водку на реализацию,
  продавали, делили "кэш" -
  и всё это происходило,
  минуя карманы государства.
  Другая страна была, что тут говорить,
  и жили она тогда по иным законам.
  Примерно, как звери в лесу.
  
  Докатилась эта водочная тема
  и до наших отдалённых мест.
  Примчались к нам, в тихий городок,
  на крутых японских иномарках
  таинственные небритые кавказцы
  в длинных кожаных пальто.
  Директор торговой фирмы,
  у которого я тогда работал,
  был великий кидала и плут,
  но новоявленные партнёры
  о его подвигах ничего не знали,
  а потому с ходу ударили по рукам,
  и через месяц мы получили
  "на ответственное хранение"
  целый эшелон водки.
  
  Водку - кстати, неплохую -
  реализовали влёт.
  А "хранение" было придумано,
  чтобы налоги с оборота не платить.
  
  Пришло положенное время,
  приехали хозяева водки за деньгами,
  а денег у нас нет.
   Вверху - митинг в Грозном, 1994 г. Внизу - она, та самая жирная чёрная грязь первой чеченской... Фото из архива автора
  Вложил их наш босс, недолго думая,
  в какой-то другой мутный прожект,
  он тогда квартиры с "откатом" скупал
  у граждан, отъезжающих в Израиль.
  Ну, тут начался шум, крики
  "рэзать вас как баран будим " -
  но уехали кавказские партнёры
  всё-таки не солоно хлебавши.
  А тогда ведь уже вовсю шла
  первая чеченская война,
  где-то там далеко-далеко
  что-то стреляло и горело,
  но для нас всё это было как телешоу -
  цинковые гробы тогда ещё
  пока до наших мест не дошли.
  
  И надо же такому было случиться,
  что поссорился наш директор
  с местной налоговой полицией -
  пожмотился подарить ребятам
  пару ящиков этой чёртовой водки.
  Ну, завертелось...
  Возбудили полицейские дело,
  начали всех нас таскать:
  "Ребята, вы патриоты или нет?
  Они там наших мальчишек режут,
  а вы их тут покрываете!"
  
  И оказалось - о ужас! -
  что никакого договора
  об "ответственном хранении"
  у нас не было и нет,
  забыли в спешке оформить.
  А он "должон быть",
  иначе светит фирме нашей
  штраф размером с городской бюджет!
  
  И выход был только один -
  ехать на Северный Кавказ,
  искать там наших партнёров
  и каким-то образом замиряться.
  Потому как иначе попадут все -
  получается, они привезли водку,
  мы её продали, а где же налоги?
  "Ку-ку, Гриня?!" -
  говаривал известный батька Бурнаш
  незадачливым "неуловимым мстителям".
  
  И ведь не возникло у меня тогда
  никаких сомнений насчёт этой поездки.
  Ни когда шеф меня озадачивал,
  ни когда я в Минеральные Воды летел,
  ни когда всю ночь на частнике
  до этого аула чёртова
  в объезд блокпостов добирался...
  Утром прошёлся, идиот, по базару
  под удивлёнными взглядами
  бородатых жлобов в лыжных шапочках.
  
  А тут ещё выяснилось,
  что в гостинице местной
  я чуть ли не единственный постоялец.
  Словом, оказался я в этом ауле
  типа "тополя на Плющихе"...
  И даже когда приехали за мной
  мрачные братья-партнёры
  и повезли куда-то в горы,
  всё мне ещё невдомёк было,
  не верилось мне в плохое.
  И только тогда, когда закрылась
  за мной в глухом бетонном подвале
  снаружи дверь на засов,
  понял я - - что-то тут явно не так...
  
  Кормили однообразно, но сытно.
  Лампочка. Кровать. Ковёр на стене.
  Для испражнений выдали ведро.
  Но хотя бы с крышкой!
  В общем, претензий не имею,
  потому как сам дурак.
  Угнетало одно - языка не знаю.
  Приедут, смотрят, переговариваются - а о чём?
  А вот поди-ка теперь пойми...
  Дни идут. Кажется, вечность тут сижу.
  Вернее, лежу. Бока болят.
  Отоспался, оброс бородой.
  Скучно. Невесело.
  
  Я с чеченцами учился вместе
  и кое-что об этом народе всё-таки знал.
  Но одно дело рассуждать,
  сидя дома на диване,
  и совсем другое -
  пытаться догадаться в подвале,
  что же с тобою, дураком,
  дальше-то теперь будет.
  Чеченцы, они тоже разные бывают...
  
  Как-то раз дождливой ночью
  подняли, вывели, повезли -
  куда, зачем, непонятно.
  Офис какой-то, документы,
  машинка печатная в углу на столе,
  кепки милицейские...
  Оказалось, что пришёл запрос
  из нашей налоговой полицию
  в их налоговую полицию,
  и теперь проблемы начались не только у нас...
  
  А ещё с гор спустились
  злые бородатые дядьки с автоматами
  и напомнили кое-кому,
  что давно бы уже пора
  вносить денежку на войну.
  Местные налоги, так сказать...
  А денежки у партнёров нет,
  поскольку наш директор
  их на "конгруэнтную" сумму
  банальным образом кинул.
  
  И вопрос теперь поставлен так -
  либо он все деньги сейчас отдаёт,
  либо завтра с боевиками
  мною как раз и рассчитаются.
  А пока меня просто прячут -
  чтоб плохие люди не украли.
  Обезопасили, так сказать.
  Логично, но сильно не радует.
  
  Ну, договорились, конечно.
  Всю ночь печатал я тогда
  на раздолбанной машинке
  (компьютеров тогда не было)
  пакет необходимых документов,
  и даже ответ сам написал -
  от их налоговиков нашим.
  
  И случилась тогда впервые
  эта самая минута сомнения,
  когда ледяным пламенем
  меня под кожей обожгло,
  и сильно пожалел я о том,
  что ввязался в эту авантюру.
  
  Рассвет уже брезжил,
  когда посмотрел мне в глаза
  главный чеченец Белал
  и тихонечко так сказал:
  "Теперь можно и тобой рассчитаться...
  Деньги нам и самим пригодятся... Да?"
  А через минуту засмеялся: "Шутка!"
  Нехорошо так засмеялся, через силу.
  
  И я вспомнил этот смех
  через неделю, уже дома,
  на допросе у следователя-майора,
  горячо убеждавшего меня, "русского офицера",
  сдать всех "этих кровавых тварей".
  И тут уже другое сомнение
  на секунду ворохнулось во мне.
  Подленькое. Мерзкое.
  Захотелось отомстить за страх пережитый,
  за подвал этот затхлый.
  Но я спросил себя -
  а чем русский майор лучше, чем "эти твари"?
  Они там хоть свой дом защищают? А он?
  И я промолчал.
  
  Но это всё было уже потом.
  А тогда не было ещё рассвета
  в моей жизни красивее...
  
  Дождь перестал лить.
  С неба ударило весеннее солнце.
  Капли сверкали алмазами на свежей "зелёнке".
  Лужи разлетались на обочины.
  Над распаренной пахотой полей
  орало нахальное чёрное вороньё.
  
  Мы мчались в МинВоды.
  Надо было успеть вовремя
  доставить документы в наш городок.
  На блокпостах я бодро выскакивал,
  выкладывал руки на капот
  и даже разок схлопотал по почкам
  от какого-то яростного прапора
  за "торговлю с врагом".
  
  Помню длинные встречные колонны
  с суровой пехотой на броне,
  БТР, с которого на въезде в аэропорт
  живописнейшие "махновцы"
  из местного ополчения
  собирали с проезжающих синие "пятихатки".
  
  Я был счастлив и весел.
  Накрыло меня намного позже,
  уже в номере гостиницы "Россия".
  Я выпил купленную по дороге водку -
  прямо из бутылки, словно воду,
  и горько заплакал - навзрыд.
  
  А через пару лет я снова
  прилетел на Северный Кавказ.
  Но это уже была, как говорится,
  совсем другая история...
  
  Война эта однажды наконец-то закончилась.
  
  Один из моих тогдашних знакомых,
  отчаянный красавчик Шамиль,
  утонул в нулевых во время наводнения,
  спасая где-то под Уссурийском
  совершенно незнакомых ему русских девчонок.
  
  Его старший брат Белал
  как-то раз решил проведать меня
  и приехал в тыловой армейский госпиталь
  на кавалькаде из чёрных джипов,
  и все тамошние солдатики -
  болезные и здоровые -
  на всякий случай бесшумно сыпанули
  кто куда через высокий забор,
  а мой знакомый майор-начмед
  чуть не поседел от ужаса...
  
  Было весело, приятно и немного грустно -
  всё-таки оба мы с Белалом
  за эти пять лет изрядно постарели.
  
  А вот заводной горячий Руслан,
  мой друг по студенческим годам,
  тот реально стал полевым командиром.
  
  Шеф мой бывший
  уехал было на землю обетованную,
  но кинул там - по слухам -
  как минимум пол-Израиля,
  и поэтому теперь обретается
  уже где-то в Америке.
  
  Я - вот он, весь перед Вами.
  Жизнь продолжается...
  
  
  
  В думах о девушке из провинции Хэйлунцзян
  
  Господи, как же звали её,
  ту стыдливую китайскую переводчицу,
  упрямо бежавшую за Степановым следом
  сквозь лютое июльское пекло
  под крики и свист сограждан
  по пыльной центральной улице
  приграничного городка Тунцзян?
  
  В том далёком девяносто пятом они, русские,
  вовсю разъезжали по Тунцзяну на велорикшах,
  хотя Степанов поначалу долго упирался,
  припомнив комсомольские мантры
  про эксплуататорские штучки,
  но таскаться пешком по жаре было немыслимо,
  и в итоге он сдался: "Вези!"
  
  Это было незабываемое зрелище -
  Степанов, большой толстый русский,
  восседал в шаткой коляске,
  ощущая себя шейхом или раджой,
  а полуголый маленький туземец,
  улыбался ему во все зубы, рискуя свернуть себе шею,
  натужно крутил педали и тоненько вопил от счастья.
  
  Встречные прохожие-китайцы
  что-то весело кричали ездокам,
  то ли подбадривая рикшу, то ли издеваясь над гостем,
  махали вслед коляске руками,
  Степанов делал прохожим алаверды,
  негромко матерясь при этом,
  и весь невеликий Тунцзян
  был в полном восторге от такого важного события.
  
  Это теперь Тунцзян большой
  белоснежный шумный город,
  а что было тогда того Тунцзяна?
  Две длинные грязные улицы,
  покрытые выбитым щербатым асфальтом,
  маленькое зданьице порта
  на заросшем кустами берегу Сунгари,
  куда пассажиры переходили
  с борта судна по шаткой доске.
  
  Времена были странные -
  китайцы с большим интересом
  рвались в Россию, совали нос во все щели,
  но русским своих китайских тайн
  открывать совсем не спешили.
  В моде был обмен делегациями,
  взаимный интерес возобладал,
  Степанов с Ревякиным приехали в Тунцзян
  по приглашению приграничной торговой компании,
  потратив почти две недели на поиски хорошего товара
  добрались до главного города провинции Хэйлунцзян.
  
  То, что на китайских прилавках
  выглядело довольно красиво и аппетитно,
  после получения в России оказывалось полной дрянью.
  Тушёнка "Великая стена",
  в Китае такая вкусная и благоухающая,
  в России оказывалась почему-то
  отвратительной смесью жира, ливера и воды.
  Гости довольно быстро дознались,
  что внутренний рынок - это одно,
  а внешний - совсем другое,
  торговать честно никто с русскими не собирается,
  плюс ко всему у китайцев обмануть, смухлевать,
  нагреть бестолкового иностранца
  считается делом чести, доблести и геройства.
  
  Пиво, лапша, конфеты - этого добра было завались,
  но в их случае речь шла
  о крупных поставках качественного товара,
  а в таких делах без гарантий
  обойтись никак невозможно.
  На заводы русских гостей не пускали,
  в переговоры с ними не вступали,
  знакомить с новыми технологиями упорно не хотели,
  хоть Степанов пытался пару раз прикинуться немцем,
  легко выдавая на-гора заученный в школьном КИДе -
  были когда-то клубы интернациональной дружбы -
  текст клятвы пионера ГДР.
  
  В общем, от такого расстройства
  решили они с напарником с горя напиться в дым,
  и вот тут-то как раз всё это дело и завертелось.
  
  От компании "Синотранс", которая их пригласила,
  катались с ними по Китаю щуплый переводчик Боря
  и толстый Как-его-там-звали, вылитый Мао Цзе-дун.
  Ревякин был похож на Ленина,
  Как-его-там в кепке - на Мао,
  их появление на улице вызывало полный фурор,
  а степановского напарника по бизнесу Ревякина
  китайцы так и прозвали - Саша-Ленин.
  
  Однако хитрый Как-его-там,
  усиленно "валявший ваньку",
  был прост только с виду,
  Степанову его хитрые глазки сразу не понравились,
  с его подачи гостей стали ни с того ни с сего навещать
  "любители русского языка" из местного университета,
  нагло приходившие в гостиничный номер,
  бродившие за гостями по пятам чуть ли не в сортир -
  и без сомнений плотно гревшие уши
   Вверху - прогулка на знаменитое озеро Сиху в Ханчжоу. Внизу - вкусный обед с товарищами в Харбине. Фото из архива автора
  на беседах русских между собой.
  
  Решив устроить напоследок
  показательный загул по-русски,
  русские зверски напоили ханжой
  в номере гостиницы города Цзямусы
  некрепкого переводчика Борю,
  выяснив в процессе довольно интересную деталь -
  милейший Боря был выпускником Даляньского универа,
  готовившего военных переводчиков,
  то есть в случае не-дай-Бог-чего
  он допрашивал бы их как "вероятный противник"!
  
  Боря оказался (по китайским меркам)
  вполне себе порядочным парнем,
  он симпатизировал русским, был женат, и всё такое, но...
  
  Тут Боря разговорился и стал спьяну плакаться -
  дескать, в "Синотрансе" его не ценят,
  а вот Как-его-там, между прочим, "казачок засланный",
  а попросту говоря, чужак, которого интересует не торговля,
  а что-то совсем-совсем иное.
  Захочет Боря совет гостям дать, а Как-его-там одёргивает,
  нельзя, мол, а сам знай себе лыбится и кивает.
  В общем, надоели Боре эти шпыньки,
  поскольку он, как человек тонкой душевной организации,
  от всего этого вранья уже основательно устал.
  
  Казалось, что песенка гостей теперь уже точно спета,
  собрали они свои манатки, поехали в Тунцзян обратно,
  Борю им немедленно заменили на Иру,
  фарфоровое существо женского пола,
  не подымавшее глаз и лепетавшее только: "Да... Нет..."
  
  Оставалась всего-то пара дней,
  бизнесмены вернулись в Тунцзян почти своими,
  их даже соизволил пригласить в гости к себе на квартиру
  местный партийный вождь,
  что было делом неслыханным -
  китайцы вообще крайне редко приглашают к себе домой -
  из чего гости сделали вывод, в "Синотрансе" понимают,
  что уезжают они в Россию не солоно хлебавши,
  но хозяева не хотят портить отношения,
  а потому отпускают гостей всё же не без уважения.
  
  После неловкого постного ужина
  и дежурной фотосессии с Лениным
  они решили напоследок предаться грехам -
  Сашка-Ленин, как бывший пограничник,
  человек простой, но упорный, вдруг захотел на "массаж" -
  в такие моменты остановить его мог только танк -
  а Степанов решил продолжить банкет.
  "Стюардесса" Ира пришла в полное замешательство -
  "массаж" был в одной стороне города,
  "выпить и перекусить" - в противоположной,
  а кабриолет ждал гостей только один.
  
  И тут из электрического свечения -
  тунцзянские фонари горели так,
  что можно было только едва-едва различать дорогу -
  на рикше появился он.
  Рубашка, брюки, кислая рожа -
  спустя много лет Степанов увидел
  до боли похожего персонажа среди героев "аниме",
  такой же был красавчик, циничный, злой и наглый,
  разбиватель сердец, этакий китайский Цой...
  
  Через пять минут Ленин уехал с переводчицей
  инспектировать местный бордель,
  Ма - так назвался красавчик -
  взял Степанова на борт своей коляски,
  и несчастный усталый рикша,
  кряхтя и тонко подвывая от натуги,
  медленно покатил повозку в ночь.
  
  Ломаный английский, несколько русских слов -
  они легко нашли общий язык,
  но после бутылки ханжи,
  совместно распитой в ближайшей чифаньке,
  стали понимать друг друга почти без слов,
  вполне хватало жестов и интонаций.
  
  Ма оказался чиновником довольно высокого ранга,
  сам родом из Тунцзяна,
  недавно возглавлял большую делегацию в Хабаровск,
  и там с ним случилось страшное.
  
  Явно через силу, скрепя своё китайское сердце,
  излил он русскому собутыльнику
  всю боль своей усталой души -
  на каком-то сто пятом по счёту фуршете в России
  он так ужасно напился, что "потерял лицо".
  Это было сказано Ма с таким отчаянием и горечью,
  что Степанов понял - дело всерьёз пахнет харакири.
  
  Выпытывать долго не пришлось.
  Ма выпил ещё ханжи, и его попёрло на исповедь.
  Оказывается, в пьяном виде
  он приставал к русским дамам,
  говорил всякую ахинею, подрался с каким-то уродом -
  словом, жизнь Ма заканчивалась,
  толком даже не начавшись,
  поскольку без поездок в Россию
  карьере Ма приходил конец.
  
  Ничего в жизни своей не умел Степанов делать так,
  как успокаивать всех болящих и страждущих,
  а если надо - словом простым
  повергать массы в уныние или подымать их в атаку -
  нужное выберите сами.
  "В попы тебе надо было идти!" -
  говорили ему с уважением ещё в те далёкие времена,
  когда работал он, семнадцатилетний,
  вахтёром женского общежития,
  стены которого были насквозь
  пропитаны девичьими слезами.
  
  Через полчаса несчастный Ма сиял, словно именинник.
  Степанов поведал своему новому другу,
  что в России напиться до состояния поросячьего визга
  есть дело не просто нормальное,
  но архиважное и даже нужное,
  элемент политической субкультуры,
  ибо ещё император Пётр Великий
  учредил Всепьянейший Собор
  для того, чтобы понять, что творится в умах его бояр,
  которых именно для этой цели и спаивал.
  
  Под ханжу и пельмени в опустевшей чифаньке,
  где Ма, затаив дыхание,
  слушал бурную "лекцию" Степанова -
  тот показывал китайцу в лицах,
  как русский император рубил головы
  и самолично заспиртовывал их в банки.
  
  Он говорил о том, что Ма, показал себя правильно,
  продемонстрировав российским партнёрам,
  что вот он, Ма, вот он весь -
  пусть китаец, вчерашний враг,
  но зато человек широкой души,
  прост, понятен, эмоционален,
  пришёл на Русь Великую без всякого камня за пазухой.
  
  Утерев рукавом рубахи слезу надежды и просветления,
  воспрянувший духом Ма в свою очередь,
  вопросил Степанова, почему нет на лице того счастья
  после пребывания в их прекрасной стране.
  
  Вот тут-то Степанов всё и выложил -
  про Синотранс с Как-его-там-зовут,
  про отсутствие хорошего товара,
  в общем, излил свою душеньку.
  
  Ма слушал гостя и хмурился, гневно глядя куда-то вдаль,
  лицо его обрело чеканный профиль,
  он что-то угрожающе прошептал в сторону,
  потом вежливо простился и ушёл.
  
  На следующее утро власть, как говорится, переменилась.
  Ни свет ни заря к русским примчались
  похороннолицые синотрансовцы:
  - Надо срочно, срочно ехать товар смотреть!
  
  Через час русские бизнесмены обалдели -
  им показали отличную тушёнку,
  великолепное казённое пиво -
  не стану утомлять читателя перечислением вкусных чудес,
  которые через пару недель Саня-Ленин
  выгружал на таможне в Нижне-Ленинском порту.
  
  Тот, кому они были обязаны сделкой,
  появился в жизни Степанова ещё целых два раза -
  первый раз на людском заторе в тесной таможне Тунцзяна,
  где все тамошние сержанты,
  которых по простоте своей и незнанию
  Степанов ошибочно посчитал
  из-за огромных звёзд на погонах как минимум майорами,
  вдруг вытянулись по стойке "смирно"
  перед появившимся Ма -
  явно большим начальником местного масштаба.
  Ма царственно махнул рукой
  в неопределённом направлении -
  ровно через минуту русские гости оказались на борту судна,
  но как - до сих пор не понятно.
  
  А второй раз Степанов увидел Ма
  в сюжете новостей Первого канала,
  в составе китайской делегации,
  которую принимал российский премьер,
  где Ма выглядел далеко не последним лицом.
  
  Больше Степанов ничего о нём не слыхал.
  Да собственно, рассказ вовсе не о Ма,
  а о той китайской переводчице,
  которая в самый последний момент
  ринулась за гостем на поиски термоса для тёщи -
  сувенира, без которого поездка в Китай в те времена
  была просто немыслима.
  
  Был вечер, садилось солнце,
  купив термос, они медленно шли назад,
  Степанову вдруг захотелось узнать,
  что так громко кричат им вслед
  нетактичные жители Тунцзяна,
  он спросил Иру об этом,
  но она вдруг смутилась:
  - Это неприлично! Они говорят...
  - Что они говорят?
  - Они говорят, мне повезло.
  Большой русский, много спермы будет...
  
  Кровь ударила в лицо Степанова.
  Не за себя ему стало обидно и больно,
  а за эту тихую женщину,
  которая таскается за ними
  по борделям и чифанькам,
  пытаясь услужить и помочь,
  слушает их русские матюки
  да всякую грязь от тупых соотечественников -
  зачем, ради чего?
  
  Ответить ей было Степанову нечего,
  нужно было брать в ладони нежное печальное личико,
  целовать безвольные губы,
  пытаться согреть своим телом...
  Так и уехал "большой русский" в Россию,
  пронзённый навсегда нежной стрелой
  её печального взгляда.
  
  Но память о ней осталась,
  Степанов изредка пытался вспомнить
  её настоящее, китайское имя.
  Вот только зачем ему это было надо,
  сам он никак не понимал...
  
  
  
  Два "короля" из Домодедово
  
  Степанов ненавидит дорожные приключения.
  Их было у него столько, что очередные заморочки
  с некоторых пор вызывают нарастающую изжогу.
  
  Тысячу раз потом он возвращается в этот день,
  пытаясь понять произошедшее с ним до конца,
  разбивает время на отрезки, вспоминает детали,
  много раз переоценивает ситуацию и так, и этак -
  надо же понять наконец, где и как он тогда ошибся.
  
  Итак, ранним июньским утром девяносто восьмого
  Степанов выходит из дома и сразу же мрачнеет -
  его водитель Юра снова взял попутчиков до Хабаровска.
  В принципе, Степанову плевать - дело житейское,
  но сегодня он опять летит в командировку и хочет,
  чтобы всё прошло без сучка и без задоринки.
  
  За много лет Степанов научился верить предчувствиям,
  сегодня что-то обязательно должно случиться,
  нечто смутное зреет в воздухе - жди проблем.
  Километров за пять до парома Юрок резко тормозит -
  у NISSAN LARGO ни с того ни с сего закипел радиатор.
  
  Степанов прыгает на обочине, размахивая руками,
  но машины пролетают мимо, не останавливаясь.
  Автомобильного моста через Амур ещё не построили,
  паром всех желающих не вмещает, доходит до драки,
  наконец-то тормозит "уазик" Мостостроя: - Садись!
  
  За минуту до отправления Степанов забегает на паром.
  Теперь нужно ещё добраться от переправы до города,
  это тоже проблема, но тут проще - вживую не откажут,
  находятся добрые люди, подвозят с берега в город.
  Степанов тормозит частника - время уже поджимает,
  дяденька долго мнётся: - Да я первый раз таксую...
  
  Нет проблем, Степанов знает Хабаровск как никто,
  он учился здесь, потом объездил всю промку -
  город тянется на полста километров вдоль Амура.
  Возле телевышки частник бьёт в зад TOYOTA CHASER,
  из неё вылезают злые крепкие хлопцы, мутузят бедолагу.
  
  Сбежав, Степанов снова хватает такси, теперь настоящее,
  они мчатся в аэропорт, Степанова начинает колотить,
  это нервное, он хихикает, предвкушая новую беду,
  но на контроле при досмотре вопросов не возникает -
  посадка заканчивается тут же, прямо на глазах.
  
  Степанова ждёт фантастический бонус - бизнес-класс.
  Он намеренно брал такой билет, надоело экономить,
  садится среди господ в костюмах - потный, весёлый,
  в пыльных сандалиях, заношенных джинсах, в футболке.
  Коньяк восхитителен, обед роскошен - это ли не рай?
  
  Домодедово встречает Степанова ласковым солнышком,
  он радостно щурится, спеша на такси и даже не замечая,
  как рядом пристраивается весёлый крепкий дяденька:
  - О. Москва! Ну, теперь до города бы добраться ещё...
  А я из Сочи, отдохнул шикарно, в казино оттянулся!
  
  Степанов слушает вполуха - похоже, это местный катала,
  потрындит да отлипнет, но тут им вдруг предлагает такси
  какой-то невзрачный мужичок, с виду типичный работяга.
  На стоянке мнутся двое - ветеран с орденскими планками,
  второй - франт в белом костюме с брезгливым лицом.
  
  А вот и таксист - типичный московский мелкий жучара,
  семечки на губе, взгляд исподлобья, противный фальцет.
  Машинёшка вшивенькая, рыжий "москвич" -четвёрка.
  - Почём до метро? А в центр если? Двести?
  
  Они садятся, пытаясь зажать Степанова посредине.
  Потом Степанов будет не раз восхищаться тем,
  как мастерски разыгрывается весь этот мини-спектакль,
  разношёрстность членов бригады усыпляет бдительность,
  ни за что не подумаешь, что все они из одного лукошка.
  
  Степанов нарушает их план, садясь за спиной водителя.
  На заправке при выезде из аэропорта вынимаются карты,
  Степанову становится тоскливо - нет сомнений, каталы.
   Аэропорт Домодедово, 90-е годы. Постоянные задержки рейсов, зал ожидания переполнен. В город ходят электрички и такси.
  Но сумка его закрыта в багажнике, ручки на двери нет,
  на улице жара, вылезать не хочется, тащиться куда-то -
  обойдётся как-нибудь, вяло уговаривает себя Степанов.
  Он как муха в меду - где ты, хвалёная степановская чуйка?
  
  Не тут-то было - рыжий с азартом объясняет попутчикам
  правила довольно нехитрой карточной игры "два короля",
  попутчики ненатурально восхищаются лёгким выигрышем,
  Степанов отбивается, как может - не играю, мол, и всё тут,
  наконец в голос просит: - Отпустите вы меня, мужики...
  
  На пару минут в салоне повисает зловещее молчание -
  машина летит по Каширке, каталы прикидывают,
  что же им теперь со Степановым делать дальше.
  Одет тот ахово, джинсы, сандалии, ношеная футболка,
  рыжему при знакомстве скромно назвался инженером.
  
  - Вытряхивай деньги, сука! - визгливо орёт водитель,
  его Степанов опасается больше всех - глаза-то волчьи.
  - Плати за проезд! Ну, живо! Знал же, куда садишься!
  Штраф плати, мудак сраный! А то ща бандитам отвезём!
  Двести... За километр двести гони! Пять штук с тебя, падла!
  
  Вот тут-то Степанову становится по-настоящему страшно.
  Блажит он в голос с перепугу - не помня уже толком, что:
  - Что ж вы последнее отбираете, детям на подарки копил,
  бабушка в деревне болеет, скиньте хоть пару тысяч,
  поимейте совесть, пожалуйста, люди же вы или звери...
  
  "Каталы" в салоне куксятся, им всё это тоже не нравится,
  водила с раздражением швыряет Степанову его сумку,
  тот непослушными руками ищет среди белья купюры,
  находит, причитая, но вынуть из пачки никак не может -
  уж больно пальцы ходуном ходят от ужаса.
  
  ...Отъехав метров на сто, каталы закуривают, наблюдая.
  На счастье Степанова появляется рейсовый автобус,
  он влезает кое-как внутрь, на руках, ног совсем не чуя.
  Но нет, ничего не закончилось - "москвич" несётся следом.
  Теперь надо как-то добраться до метро, там люди, толпа.
  
  Когда побеждает страх, то перестаёшь быть мужиком,
  неожиданно превращаешься в мерзкое дрожащее желе,
  хочется забиться в дальний уголок и там тихонько скулить,
  размазывая слёзы и сопли по грязным небритым щекам.
  Степанов до сих пор помнит мороз, идущий по коже...
  
  В метро его накрывает совсем не по-детски - жесть!
  Такой жути Степанов больше никогда в жизни не испытает.
  Ему кажется, что кругом одни ряженые, за ним следят,
  кто-то преследует его, перешёптывается за спиной.
  В гостинице "Россия" Степанов немного успокаивается.
  
  Местный телефон режет слух, будто бритвой по нервам.
  Оказывается, это шеф Семён Дмитриевич его разыскивает.
  Директора селятся в "России" обычно с видом на Кремль,
  а они, замы - поближе к метро, автобусам, магазинам.
  
  Битый час плетётся Степанов через всю "Россию" к шефу.
  Холерик Семён Дмитриевич на мандраже от нетерпения,
  он подскакивает к Степанову несчастный, всклокоченный,
  бегая по номеру в одних трусах, с жаром рассказывает,
  как его в Домодедово какие-то сволочи обчистили в карты,
  отняли деньги и бесценный перстень дивной красоты,
  только что на юбилей ему коллективом подаренный.
  
  Счастье только в одном - так спешил он в столицу,
  что не успел забрать собранные деньги,
  предназначенные для министерства,
  но - слава Богу! - теперь их следом доставил Степанов.
  
  Тот тупо смотрит на выпотрошенный портфель шефа,
  где лежат две игральных карты, знакомые два "короля",
  потом начинает хохотать во весь голос, как сумасшедший.
  
  В потрёпанной дорожной сумке Степанова под бельём,
  там, где всего час назад его пальцы судорожно пытались
  максимально незаметно вытащить хотя бы пару купюр
  из первой попавшейся пачки плотно упакованных денег,
  тихо и скромно лежат восемьдесят два миллиона рублей.
  
  
  
  СуперМышь на мотоцикле
  
  В тот чистый и жаркий полдень бабьего лета
  Степанов наслаждался на кухне борщом.
  Жена тараторила свежие новости,
  дочь мрачно вперилась в толстую книжку,
  а где-то в тёмных недрах квартиры
  негромко подвывал Степанов-младший.
  
  Квартира, доставшаяся Степановым
  от бедной семьи Зильберблюмов,
  уехавших в Израиль полгода назад,
  была убогой и древней -
  с хрущёвских времён её никто не ремонтировал,
  с перегородок осыпалась слоями штукатурка,
  тараканы маршировали строем по половицам,
  щели между которыми в иных местах
  были размером с детский палец.
  
  Конечно, оказаться в старой хрущёвке
  после бетонных хором в новом микрорайоне
  было крайне дискомфортно,
  но так уж легла карта в далёком голодном 93-м,
  пришлось Степанову мигрировать с "северов",
  перебираться в тихий уютный еврейский городок,
  растеряв по дороге добрую половину нажитого.
  
  Поменяв "классовую позицию на кассовую",
  Степанов работал коммерческим директором
  на местном процветающем хлебозаводе,
  на новом месте ему помогли с переездом -
  квартирка была хоть и с газовой колонкой,
  но зато в самом центре, рядом со школой -
  а дальше было уже дело наживное.
  
  Нытьё отпрыска действовало на нервы.
  Аппетит улетучивался с каждой минутой.
  Степанов вздохнул, отложил кусок хлеба,
  вопросил жену с лёгким раздражением,
  отчего так грустно нынче "его сиятельству"?
  
  Оказалось, что милый добрый мальчик Матвей,
  которого местные сразу прозвали Моня, Монечка,
  готовый по наивности и простоте душевной
  вынести на улицу новым друзьям всё, что угодно,
  вчера увидал мультик про мышей-рокеров с Марса.
  
  Монечка потерял сон, покой и аппетит,
  умоляя срочно купить ему некую СуперМышь,
  да ещё чтоб обязательно на мотоцикле.
  Одно название этих ужасных тварей
  вызывало у Степанова стойкое омерзение,
  он был воспитан на старых добрых чебурашках.
  
  Проблемы никакой в этом, собственно, не было,
  денег на игрушки в доме никогда не жалели,
  но жена понесла что-то про детское воспитание,
  учёная дочь отпускала с дивана колкие комментарии,
  между тем Монечка исполнял свои страдания
  куда назойливее скрипки старого еврея,
  и Степанов решил помочь беде ребёнка сам.
  
  - Собирайся! - рявкнул он в пространство.
  Выяснилось, что бедный встрёпанный юноша
  так и не научился сам завязывать себе шнурки,
  пришлось Степанову провести ускоренные курсы,
  напоминавшие первый поход в бордель -
  зарёванный и ошарашенный, сын затих,
  боясь то ли забыть, то ли вспоминать увиденное.
  
  На улице горели золотом осенние берёзы.
  Сын вцепился в руку отца и что-то бормотал под нос.
  Они не спеша шли к пыльному перекрёстку,
  здороваясь со всеми встречными-поперечными -
  в этом маленьком городке все друг друга знали.
  
  Увидав в магазине огромную витрину,
  заполненную разными ужасными существами,
  Монечка окончательно потерял разум,
  прилип к витрине и заворожённо замер.
  Довольный собой молодой папаша
  начал победно разглядывать продавщиц,
  но тут выяснилась ужасная вещь -
  злосчастной СуперМыши в продаже не оказалось.
  
  Оттащить наследника от витрины не получалось,
  потный упырёныш с безумными глазёнками
  горячечно шептал Степанову на ухо о том,
  что без СуперМыши жить на свете, конечно, плохо,
  но зато можно купить вон того Ползучего Солдата,
  потому что Ползучий Солдат, он о-о-о, он а-а-а... -
  от восторга юный Степанов издавал звуки,
  которым позавидовали бы немецкие порноактёры.
  
  Пришлось купить ребёнку новый объект вожделений.
  Степанов приволок счастливого негодника домой,
  теперь можно было наконец вытянуться на диване,
  подумать о вечном, почувствовать себя отцом.
  
  В квартире было тихо, чисто, пахло едой,
  благостный Степанов уже собирался уходить,
  когда вдруг услышал знакомый тонкий голосок.
  Он осторожно заглянул в детскую и замер.
  Степанов-младший лежал посреди игрушек,
  тихо разговаривая сам с собой:
  - Ползучий Солдат - это ведь хор-рошо, правда?
  Это, надо полагать, говорилось от имени папы.
  - Да, Ползучий Солдат - это оч-чень здор-р-рово!
  
  Бедный Монечка совсем не умел себя обманывать,
   Матвей в Беларуси, 2018 г. Фото из архива автора
  поэтому пушистые бровки его вставали домиком,
  доверчивые глаза наливались слезами -
  он поднимал свой ангельский взор в небеса
  и вздыхал, скорбно и страстно молясь о чуде:
  
  - Но СуперМышь на мотоцикле... Ыыы!
  Она ведь лучше, она гораздо лучше!
  
  
  
  Полночный квест
  
  
  "В Царскосельском вокзале
  внезапно скончался неизвестный господин,
  который, будучи доставлен в Обуховскую больницу,
  был опознан как И. Ф. Анненский.
  Ошибка возможна, но маловероятна".
  
  Степанов ничего не знал об этом важном факте,
  спеша по тем самым ступеням Витебского вокзала,
  на которых умер когда-то великий поэт,
  к поезду, уходившему в те далёкие края,
  где всё тот же Иннокентий Фёдорович Анненский
  встретил когда-то свою первую любовь,
  молодую вдову-помещицу Хмара-Барщевскую.
  
  Командировка Степанова в Ленинград закончилась,
  пользуясь редким случаем, он решил заехать
  в ту маленькую захолустную деревеньку,
  в которой прошло когда-то его детство,
  где прабабка Аксинья Дмитриевна
  научила правнука читать, писать и считать,
  где пас он коров и бродил по лесам,
  мечтая отыскать в них чудеса невиданные,
  а приносил всё больше грибы да ягоды.
  
  Степанов намеревался доехать до Ржева,
  пересесть ночью на поезд до Великих Лук,
  чтобы рано утром оказаться в Западной Двине -
  из этого небольшого городка предстояло ему
  ещё километров тридцать отмахать на юг.
  Справа были непролазные картавские чащобы,
  а слева уходило далеко за пределы горизонта
  печально известное болото, Пелецкий мох -
  говорили, что площадь его куда побольше Москвы.
  
  В купе оказалась хорошая компания,
  сначали пили коньяк соседа сверху,
  заедая колбасой, купленной Степановым в деревню -
  в девяностом году в тех местах жили впроголодь -
  потом сосед напротив расщедрился на самогон,
  который гнал у себя дома лично-технологично,
  будучи доцентом какого-то ленинградского ВУЗа -
  в итоге попадали спать рано и беспробудно,
  проводник побожился разбудить Степанова
  за полчаса до Ржева, но закрутился и забыл.
  
  В итоге едва Степанов успел сойти на землю,
  как поезд тихо тронулся, его огни исчезли вдали,
  а пассажир оказался на тёмном перроне
  один-одинёшенек, что заставляло задуматься.
  
  Был, был в жизни Степанова похожий момент,
  когда заполошный проводник высадил его
  за остановку до той, которая была нужна,
  но проходивший мимо человек внёс ясность,
  Степанов успел вернуться назад в тёплое купе...
  
  Но здесь был явно совсем другой случай,
  поскольку под единственным тусклым фонарём
  красовалась облупленная вывеска "Ржев-Белорусский".
  Степанов суматошно заколотил кулаком в дверь,
  пытаясь найти хоть кого-нибудь живого -
  увы, вокруг царили тишина и давнее запустение.
  
  Ориентиры во времени и пространстве
  оказались в одночасье навсегда утеряны -
  да, его часы показывали двадцать минут пополуночи,
  но какого месяца, какого года и какого века?
  
  Степанов не хотел бы оказаться в прошлом.
  Ржев, до войны захолустный серый городишко,
  за два года кровавых боёв сровняли с землёй,
  а после освобождения в этих местах жили трудно,
  одевались бедно, питались скромно, работали -
  но мира взрослых в детстве толком не понимаешь,
  прошлое нам всегда кажется светлым, но так ли это?
  
  А ведь рассветы и закаты были тогда такого же цвета...
  Но прошлое должно было быть живым, озвученным,
  а тут ситуация гораздо больше походила на сюжет
  знаменитых "Лангольеров" Стивена Кинга,
  мир, куда попал Степанов, не был живым прошлым,
  он пах плесенью, затхлостью и мертвечиной.
  
  Кто-то невидимый - и не один - смотрел на Степанова,
  прячась до поры до времени где-то в темноте,
  и тому вдруг стало страшно, он похолодел,
  ощущая этот странный, нечеловеческий взгляд,
  однако для пущей бодрости бодро и громко засвистел.
  
  Рельсы! Рельсы должны были куда-то его привести,
  далеко впереди теплился еле-еле электрический свет,
  маячила хоть какая-то надежда встретить людей.
  
  Незадачливый пассажир закинул сумку на плечо,
  тяжесть и бульканье в которой сразу успокоили его -
  пропасть с такими-то запасами колбасы и водки
  в любые времена было бы решительно невозможно.
  
  Ковылять по скользким шпалам пришлось недолго.
  Вскоре Степанов вышел на освещённый переезд,
  свернул на разбитую колёсами гравийную дорогу,
  на которой тут же встретил живого человека -
   Вверху - великий поэт И.Ф.Анненский и его могила в Царском Селе. Внизу - тот самый вокзал во Ржеве. Фото из архива
  
  весёлый пенсионер ехал на стареньком "москвиче".
  
  Он обрадовался ночному попутчику как родному -
  тут-то и выяснилось, что во Ржеве ДВА ВОКЗАЛА,
  один на белорусской трассе, другой - на рижской,
  поэтому надо добираться до Ржева-Балтийского.
  
  За пару купюр дед быстро доставил гостя куда надо.
  
  - Тут у нас такое частенько случается, да...
  Вылезет человек из поезда, а куда идти - непонятно.
  Выломится, как лось, на дорогу и ну голосовать!
  Глаза сумасшедшие: "Куда это я попал? Где я?"
  Если бандюки подберут, то понятное дело - беда!
  Только ты, мил человек, и сам с виду полный бандит...
  
  Степанов радостно хохотал водителю в ответ.
  
  Через полчаса он уже сидел в зале ожидания,
  вспоминая свои недавние страхи и посмеиваясь,
  а в шесть утра сошёл на перрон Западной Двины,
  легко шагнул в сырой и плотный утренний туман,
  предвкушая, как расскажет родным при встрече
  про свои ночные ржевские приключения -
  этот мир был уже другим, понятным и предсказуемым.
  
  А через много лет, уже совсем в другую эпоху,
  узнав о том, что квесты стали хорошим бизнесом,
  Степанов вдруг вспомнил про ржевские вокзалы -
  Господи, как же ему повезло с развесёлым прошлым,
  сколько адреналина досталось ему тогда задаром.
  
  А может, счастье у каждого своё, специфическое?
  Может, этот бесплатный адреналин и был для него
  тем самым счастьем, о котором говорили Стругацкие?
  Чуйка
  Лето, зелень, жара, с Амура тянет прохладой.
  Потный Степанов сидит в микроавтобусе и курит,
  с досадой наблюдая через раскрытую дверь,
  как на паром заезжают тяжёлые воинские КАМАЗы -
  нет, похоже им в этот заход попасть не получится,
  придётся ещё полтора часа ждать следующего.
  
  Автомобильный мост над Амуром ещё не построен,
  старому железнодорожному скоро сто лет в обед,
  его склепали в Польше ещё при царе-батюшке,
  назвали мостом наследника цесаревича Алексея -
  в двадцатом партизаны, отступая, взорвали два пролёта,
  ничего не поделаешь, Транссиб пять лет был разорван.
  
  Паром - место встреч, тут первым узнаёшь новости,
  жадно разглядываешь костюмы первых леди области,
  здесь общественное место - все на виду, как в бане.
  Множество перегонщиков спешат перекусить беляшом,
  которые из ведра продаёт втридорога ушлая бабулька.
  Нескончаемым потоком идут и идут в Россию "японки".
  
  Армейские грузовики словно проваливаются в пропасть,
  спуск на паром под таким углом градусов весьма опасен.
  Помяни чёрта! Не успевает Степанов об этом подумать,
  как очередной зелёный КАМАЗ скатывается по дороге,
  пролетает через паром, срывает трос заграждения,
  переваливается за борт и начинает тонуть кабиной вниз.
  
  Глубина под паромом - метров пятнадцать, не меньше.
  Паром швартуется в канале, где разгружаются баржи,
  сейчас как раз воды в реке после дождей прибыло.
  Весь народ стоит на берегах канала, ждёт развязки -
  выплывет ли солдатик, утопивший боевую технику.
  
  По парому бегает мордастый майор, начальник колонны.
  КАМАЗ уходит в воду быстро и строго вертикально -
  пацану там внизу, в кабине, сейчас не позавидуешь,
  ему предстоит дождаться, пока КАМАЗ не ляжет на грунт,
  чтобы попытаться вынырнуть со дна, где темно, как в аду.
  
  Сотовой связи ещё не придумали, интернета ещё нет,
  иначе сейчас сети были бы переполнены роликами -
  Степанов соображает, что паром перегружать не будут,
  появляется шанс в суматохе проскочить без очереди,
  он кричит водителю: - Юра! Заводи скорее! Погнали!
  
  И в этот самый момент солдатик выныривает из воды.
  Оказывается, что водитель не виноват - подвели тормоза.
  
  Степанов увидит потом, как поднимут армейский КАМАЗ.
  Портовый кран легко перенесёт машину на берег,
  но там выяснится, что тормоза заклинило - вышел воздух,
  дальше вояки попрут грузовик волоком до самой части,
  которая то ли в Шимановске, то ли где-то ещё дальше...
  
  ... - Вставай! Вставай, к тебе пришли! Парень какой-то... -
  будит спящего Степанова жена, тормоша его за плечо.
  Какой парень? Сегодня законный выходной, воскресенье.
  После сытного обеда Степанова сморило, заснул на диване.
  
  В прихожей топчется Сергуня Королёв, водитель КАМАЗа,
  парень толковый, но неопытный - ему всего-то двадцать,
  вырос на рабочей окраине без отца, хочет зарабатывать.
  
  Тема обычная - Сергуня нашёл коммерсанта-жулика,
  которому нужно срочно привезти товар из Хабаровска,
  ведь до Нового Года остаются считанные деньки.
  
  Нанимать КАМАЗ в "Агротрансе" коммерсанту дорого,
  Степанов от лица фирмы подпишет "левую товарку" -
  то бишь фиктивную товарно-транспортную накладную,
  а Сергуня честно поделится со Степановым наваром.
  
  Степанов иногда идёт на такое - жить всем как-то надо,
  но ему важнее то, что эти простые ребята могут, если что,
  бросить всё и по первому звонку выйти в любой рейс.
  Семён Дмитриевич, степановский директор,
  горазд придумывать дурную и срочную работу,
  то и дело звонит по вечерам и картавит в трубку:
  - Утгом надо быть в Уссуггийске, забгать дгожжи...
  
  Сергуню взяли в автоколонну по большому блату,
  дали битый КАМАЗ, но парень подшаманил "кормильца".
  Поначалу к Сергуне относились со смехом, подшучивали.
  
  Сергуня психовал, потому что приключений хватало -
  однажды под Переяславкой он умудрился потерять бак,
  пришлось гнать ему из гаража с попуткой новый.
  
  Потом на посту в Спасске менты случайно обнаружили,
  что шасси у Сергуниного КАМАЗа незарегистрированное,
  пришлось Степанову откупаться последними рублями.
  - Хочешь, чтоб дрожжи твои растаяли? Тогда не плати! -
  издевался над Степановым рыжеусый старшина,
  и тот готов был убить Сергуню собственными руками.
  
  А потом, той же ночью где-то под Корфовской,
  пришлось им свернуть с трассы на объездную дорогу -
  новый бак оказался ниже старого сантиметров на пять,
  солярка вроде ещё была, а двигатель на КАМАЗе глох,
  по самые помидоры гружёном сырыми дрожжами.
  
  Вдруг из темноты беззвучно появилась чёрная тачка,
  в салоне виднелись только тени да огоньки сигарет,
  Степанов струхнул не на шутку - явные бандюки!
  
  Сергуня спокойно залез в кабину, вытащил оттуда обрез,
  не спеша направился к странной машине без номеров -
  там предупреждающе вспыхнули фонари, погасли,
  тачка дала задний ход и снова растворилась в ночи.
  - Во бля! - облегчённо выдохнул сдрейфивший Степанов.
  - Обрез... Да я две трубки тряпкой смотал! - ржал Сергуня.
  
  Но сегодня у Степанова очень плохое предчувствие,
  сон приснился явно не к добру, сердце чует неладное.
  Амур в эту зиму встал поздно, переправа не открыта,
  едут все через лёд как заблагорассудится, наобум лазаря.
  К тому же Сергуня вечно находит где-то приключения.
  
  Степанов отказывает - такое тоже иногда случается,
  Сергуня не в обиде, он даже улыбается, прощаясь -
  явно где-то уже договорился, он пройдоха ещё тот.
  
  Степанов пьёт чай, вздыхает, смотрит на снег под фонарём,
  потом заваливается спать - надо полагать, теперь до утра.
  Ужо ему эти вечные "макли" шоферов, разберутся сами...
  
  В три часа утра Сергуня Королёв мчится в Хабаровск.
  Бизнесмен Петя кемарит рядом, в натопленной кабине,
  прижимая к себе полиэтиленовый пакет,
  плотно набитый лохматыми пачками денег.
  Хитрый Сергуня разведал трассу - чтобы сократить дорогу,
  он проедет под мостом, прямо возле мясокомбината,
  ему сказали знакомые парни, что так он сэкономит время.
  
  Эх, Сергуня... Молодой парень, неопытный, зелёный.
  Откуда ему знать, что как раз возле мясокомбината
  в Амур сливает промышленные стоки куча предприятий?
  В морозные месяцы огромную промоину затягивает лёд,
  но что там того льда - так, корочка в пару сантиметров.
  
  Сергуне везёт - но как утопленнику, честно говоря.
   Взорванные пролёты ??12 и 13. Вид на мост с "территории" парома в 80-е годы. Внизу - пролёт старого моста теперь музейная ценность. Здесь и тонул КАМАЗ Сергуни Королёва.
  Услышав какой-то странный треск, он резко тормозит -
  вот чего категорически нельзя делать на льду,
  так это тормозить, накатом можно ещё проскочить -
  но Сергуня открывает дверь кабины, оглядывается назад,
  и в тот же самый момент КАМАЗ проваливается
  передними колёсами в треснувшую промоину.
  
  Сергуня и коммерсант Петя спасутся только чудом,
  Сергуня выскочит на лёд без тёплой куртки,
  Петя, так тот вообще в одних носках - разулся же.
  А пакет с деньгами так и останется лежать на сидении.
  
  Дальше начнётся сыр-бор - Сергуня, решив схитрить,
  доложился начальству, что зафрахтован Степановым,
  понадеявшись на "авось" - кто там среди ночи проверит?
  Начальство Сергуни поутру примчится к Степанову,
  давай, мол, спасать машину, оплати вертолёт, водолаза.
  Страдать за чужие грехи? Нет уж - переругаются в дым.
  
  КАМАЗ вытащат довольно легко, двумя тракторами.
  Когда машина ушла под воду, то повисла по диагонали,
  зацепившись за лёд задним бортом - за него и вытянут.
  Ботинки Петины промокнут, а вот деньги останутся целы.
  Петя пересчитает деньги, злобно сплюнет и отвалит.
  Что поделаешь - типичный провинциальный жлоб.
  
  А Сергуня... Что Сергуня? Степанов зла не помнит.
  Как подшаманит Королёв свой потрёпанный КАМАЗ,
  снова выберет его Степанов для очередной поездки,
  если чуйка, конечно, Степанову в этот раз не откажет.
  Чуйка степановская - великое дело... Её не пропьёшь!
  
  Интересно, где она шлялась, зараза, в тот день,
  когда хозяина грабили каталы в Домодедово?
  
  
  Шевелюшки из Находки
  
  Трюм индийского сухогруза
  был набит доверху серыми мешками с мукой,
  и когда хлебный инспектор Иван Францевич
  велел Степанову присмотреться,
  тот не поверил своим глазам -
  мешки, кишмя кишащие неведомыми существами,
  шевелились, как живые.
  
  Американские партнёры их министерства,
  а попросту говоря, чиновничьи сыновья и внуки,
  обосновавшиеся в Штатах,
  подсунули любимой Родине
  хлебопекарную муку, заражённую существами,
  которых в народе ласково прозвали "шевелюшками".
  
  Шесть тысяч тонн отравленной индийской муки,
  закупленной "новыми русскими американцами"
  для России за звонкую полновесную монету,
  теперь было опасно отдавать даже на корм скоту.
  Однако получателю предписывалось
  перегрузить с судна в вагоны,
  доставить в городишко, где жил Степанов,
  выгрузить из вагонов в склад,
  просеять, пересыпать и запустить в производство.
  
  Но главный хлебный инспектор Дальнего Востока,
  эмоциональный добрый дядька
  с морщинистым красным лицом,
  израсходовав весь свой богатый матерный запас,
  прямо там, на борту судна,
  показал Степанову увесистую дулю
  и с ненавистью прошипел,
  припомнив таможенника Верещагина:
  - Передай своим жуликам - а вот хрен им!
  Не пущу! Мне за державу обидно!
  
  Схема безумной сделки была проста и безотказна -
  заражённую муку "жулики"
  купили в Индии за копейки,
  а России впарили за доллары.
  Тогда, в девяносто седьмом,
  выбирать не приходилось,
  госрезерв в области давно скушали,
  запасов было внатяг, денег не предвиделось -
  словом, выбора у губернатора не было.
  
  Ситуация была вполне обычная для того времени,
  все наживались тогда, кто как мог,
  поэтому вопрос с "шевелюшками"
  начали активно "утрясать" наверху,
  несчастный хлебный инспектор
  запил горькую у себя в гостиничном номере,
  прекрасно понимая, что не сегодня-завтра
  его московское начальство обязательно скурвится.
  
  Зимой в порту Находка делать совершенно нечего,
  буквально через пару дней пребывания
  все восторги у командировочных стихают,
  с моря тянет холодом,
  пейзаж быстро приедается,
  водка перестаёт влезать уже на третьи сутки,
  а проигрывать раз за разом
  в казино гостиницы "Находка"
  становится как-то неинтересно.
  
  Они просидели тогда в Находке почти месяц,
  сначала ждали сухогруз, потом ответа из Москвы.
  Но тут грянули морозы,
  и спасительное решение нашлось само собой -
  при низких температурах
  "шевелюшки" начали массово гибнуть.
  Теперь оставалось просеять муку,
  но тут требовалось дело техники
  и вмешательство рабочей силы,
  но по счастью, и того, и другого
  было в области в избытке.
  
  Шесть тысяч тонн, восемьдесят пять вагонов,
  месяц бессонных дней и ночей,
  проведённых на морозе,
  под бледным светом фонарей,
  скрежет и грохот транспортёров -
  описывать этот ад, пожалуй, никакой нужды нет,
  в России напрасный труд дело привычное...
  
  А летом снова позвонили из Москвы,
  сообщили об очередной партии муки,
  и Степанов опять помчаися в Находку,
  предвкушая новое "веселье" -
  видимо, так же считал и его директор,
  потащивший туда обоих заместителей,
  две "Волги", четверых водителей,
  жену и родного брата.
  
  Пока судно болталось на рейде,
  счастливый Семён Дмитриевич
  бродил босиком по берегу моря
  посреди удивлённой Находки,
  тщательно собирая морскую капусту,
  выброшенную волнами на берег,
  в грязный мешок из-под картошки.
  Потом собранный "урожай моря"
  они втроём, с женой и братом,
  приволокли на кухню гостиничного ресторана,
  требуя приготовить им экзотические деликатесы.
  
  - Откуда эти дебилы приехали? -
  в смятении спросил Степанова охранник. -
  У нас это говно вонючее даже бичи не собирают...
  
  Более весёлого путешествия
  у Степанова ещё не случалось,
  с утра он занимал удобное место,
  с хохотом наблюдая издалека
  за эксцентрическими похождениями
  этих трёх смешных персонажей,
  бегавших друг за другом,
  словно герои старых французских кинокомедий,
  то и дело ссорившихся, ругавшихся,
  выкидывавших нелепые штуки,
  и боялся только одного -
  не дай Бог, кто-нибудь подумает,
  что он с этими придурками заодно.
  
  Кто бы сомневался,
  что мука снова будет с "мясом"!
  Судно немедленно закрыли на карантин,
  но хитроумный хлебный инспектор
  на этот раз как следует подготовился,
  вынул московское предписание,
  согласно которому мука отныне
  подлежала выгрузке в регионах
  с более холодной температурой,
  и через пару дней сухогруз взял курс на Магадан.
  
  Говорят, что на оголодавшей Колыме
  свалившейся с неба индийской муке были так рады,
  что даже сеять её толком не стали -
   Порт Находка зимой. Трюм с мешками. Фото из архива
  
  а вот поди, слетай-ка, проверь...
  
  
  
  Как стать миллиардером
  
  Мало кто в это поверит,
  но миллиардером Степанов стал,
  спасая собственную жизнь.
  
  Вспоминая об этом дне,
  даже в июльскую жару неизменно ощущал он,
  как ползёт по коже тот самый крещенский мороз.
  Тогда как раз закончился девяносто седьмой,
  страна отпьянствовала столько,
  сколько ей было положено,
  трудиться после такого перепоя
  было совсем пока невмочь,
  и вот тут-то к Семёну Дмитриевичу,
  чьим заместителем трудился Степанов,
  приехал гость из Якутска.
  
  При одном только слове "Якутия"
  Степанову в ту пору делалось нехорошо,
  поскольку довелось как-то ему
  съездить на неделю в Нерюнгри,
  чтобы впарить тамошним шахтёрам
  в обмен на уголёк для города
  пару вагонов знаменитой индийской муки.
  
  История вышла неприятная,
  мука была заражена хрущаком,
  её нужно было просеивать перед тем, как употреблять,
  но якутяне этого почему-то не учли,
  стали обижаться и выкрикивать гадости,
  а уголь их, полученный в обмен на муку,
  оказался высококалорийным,
  то есть отличался от обычного угля так же,
  как сметана от молока,
  топить им одним было так же расточительно,
  как прикуривать от долларов,
  а потому на ТЭЦ его использовали
  только в качестве малой добавки.
  
  Нерюнгринский разрез -
  зрелище было, конечно, ещё то,
  рядом с огромными самосвалами
  "легковушка" казалась спичечным коробком,
  а забраться в кабины этих великанов,
  медленно ползущих по спирали откуда-то снизу,
  с самого дна разреза, словно из ада,
  было очень непросто -
  приходилось лезть на третий этаж.
  
  В Якутии процветал махровый национализм,
  русских специалистов якуты выдавливали,
  заменяя своими нацкадрами,
  что толку, конечно, не приносило -
  оленей нацкадры пасти ещё могли,
  а вот заводами управлять - нет.
  
  В автобусах сидели гордые "чингачгуки",
  отвечавшие на вопросы презрительным молчанием,
  в гостинице "Тимптон" стоял несусветный срач,
  по ночам пьяные охотники шатались по коридорам,
  шмаляя друг в дружку почём зря,
  причём натурально из настоящих ружей.
  
  Степанов кое-как пережил ночь в номере,
  наутро позорно сбежав куда глаза глядят,
  хорошо, что на заводе его приютили,
  поселив в гостинице для командированных.
  
  Особенное впечатление произвёл на него
  странный огромный вокзал в Тынде,
  в нём было светло и пусто,
  он казался забытой декорацией
  голливудского фильма про таинственные чудеса,
  во дворце только что отгремел бал,
  и казалось, вот-вот зажгутся софиты,
  примчатся из мрака разнаряженные сказочные герои
  и начнут громко выкрикивать
  заученный ими пафосный текст...
  
  В общем, впечатления у Степанова
  остались от Якутии те ещё,
  дядечка-якутянин в меховом пальто,
  сидящий в кабинете шефа,
  тоже особого доверия не внушал,
  но шеф довольно потирал ручки,
  что означало всегда только одно -
  нашлась очередная жертва,
  которую он решил развести
  и бессовестным образом кинуть.
  
  Между тем проблема у дядечки
  была очень даже непростая -
  он вынул из портфеля вексель,
  выданный Саха-Якутскому ТехПД
  Министерства путей сообщения,
  Степанов глянул и не поверил своим глазам -
  вексель был выдан на сумму
  два миллиарда рублей с копейками.
  
  В глазах шефа бушевал оргазм.
  Он уже явно прикидывал,
  куда потратит все те "бабосики",
  которые отщипнёт от этого вкусного "пирога",
  поэтому нёс обычную ахинею,
  прибалтывая доверчивого клиента,
  разливал водку по рюмкам,
  делал ужимки и свершал прыжки -
  о, как же это всё было Степанову до боли знакомо...
  
  Такую огромную сумму ТехПД
  Саха-Якутия сама освоить не могла,
  поскольку не имела нужного объёма перевозок,
  но могла освоить вексель в регионе,
  где перевозок было гораздо больше.
  Оставалось только этот регион найти
  и каким-то образом заинтересовать.
  На беду свою - и шеф мой знал об этом -
  Степанов через стакан был лично знаком
  кое с кем из нынешнего руководства
  Дальневосточного управления железной дороги -
  коммерсанту без связей никак нельзя -
  поэтому ему, как говорится,
  были тут и карты в руки.
  
  Якутянину пообещали отдать за вексель
  муку, водку и прочие "золотые горы",
  составили и заключили контракт,
  дядечка расписался на векселе,
  подышал перегаром на печать,
  подписали, ударили по рукам -
  а вот тут-то всё и началось.
  Дверь кабинета отворилась,
  вошли два бойца, "одинаковых с лица" -
  ей-богу, прям как в сказке -
  это были бандиты из Комсомольска-на-Амуре,
  примчавшиеся за якутским векселем.
  Дядечка приехал в самое неудачное время,
  он изрядно поколесил по региону,
  пытаясь решить свой вопрос,
  но повсеместно шла новогодняя пьянка.
  Припозднившиеся протрезвевшие бандюки
  плотно сели векселю "на хвост".
  
  Вот как сейчас объяснишь детям и внукам,
  что в те далёкие времена
  пресловутые средства ТехПД
  были самой "вкусной" формой расчётов -
  после налички, конечно.
  Договариваешься по-тихому
  с финотделом управления дороги,
  и дело в шляпе - живые деньги!
  
  Запахло перестрелкой,
  Семён Дмитриевич изрядно перетрусил,
  пришлось срочно передоговариваться,
  в итоге вексель поделили пополам,
  контракт переоформили,
  хотя передаточная надпись на векселе,
  сделанная в пользу степановской фирмы, осталась.
  
  Комсомольчане посулили от себя металл,
  теперь надо было ехать в Хабаровск
  для оформления всех бумаг,
  ехать решили назавтра втроём -
  Степанов с векселем и бандюганы,
  которых звали Паша и Саша.
  Степанов было закочевряжился -
  всё-таки завтра у него был
  самый настоящий день рождения -
  но вряд ли это кого-то не волновало.
  
  Выпив вечером там-сям, добавив дома -
  одним словом, приехал Степанов
  наутро к партнёрам в гостиницу
  в состоянии тяжёлого похмелья,
  прилёг на диван в номере отдохнуть,
  а потом вдруг услышал сквозь сон,
  что Паша-Саша договариваются
  свернуть с переправы через Амур -
  знаменитого моста тогда ещё не было -
  дабы там тихо и аккуратно спустить его под лёд,
  а вексель по-быстрому освоить самим.
  
  Идея тонуть в проруби посреди заснеженного Амура
  в лютый крещенский мороз,
  да ещё и в собственный день рождения,
  Степанову категорически не понравилась.
  Он вынул проклятый вексель
  и дрожащей от страха рукой
  начертал на его обороте нечто,
  может быть, спасшее ему тогда жизнь,
  но зато впоследствии её чертовски осложнившее.
  
  Амур в те смутные времена
  стал могилой не одного бедолаги,
  ещё свежа тогда была память
  о двух офицерах из продслужбы штаба округа -
  одного расстреляли в подъезде дома,
  второго утопили в полынье, тела так и не нашли -
  заказчиком оказался отодвинутый от "кормушки"
  мстительный свояк одного из убитых офицеров,
  тоже офицер, кстати.
  
  Конечно, Степанову этот разговор Саши-Паши
  вполне мог спьяну и померещиться,
  но на всякий случай он стал пытаться протрезветь,
  так что к моменту выезда к переправе
  был уже вполне адекватен и весь настороже.
  
  Джип медленно катился по ухабам среди торосов,
  когда Саша (или Паша) завёл неприятный разговор,
  явно намеренно ища со Степановым ссоры -
  Степанову было знакомо такое поведение,
  когда человек специально разжигает себя
  перед тем, как напасть на другого.
  
  Если сказать честно,
  в тот момент Степанов так испугался,
  что готов был отдать этот чёртов вексель,
  только бы убежать подальше, забыв обо всём,
  и будь что будет - ему-то что с того?
  Но в таких делах свидетелей не оставляют...
  Степанов с ужасом понял - надо спешить,
  а то сейчас тюкнут по голове,
  выбросят в полынью у моста,
  вексель сунут в бардачок,
  а рассматривать-то его станут уже потом...
  
  Спасало только одно -
  заяц оказался во хмелю,
  а поэтому попёр на волков сам.
  
  - Алё, гараж! Сюда смотри!
  Степанов вытащил из папки вексель,
  показал его комсомольчанам,
  и те опешили от увиденного -
  на оборотной стороне векселя
  красовалась передаточная запись,
  сделанная от лица фирмы:
  "По настоящему векселю платить гр. Степанову."
  А поскольку вторая печать фирмы
  с вечера лежала у Степанова в кармане,
   Нерюнгринский разрез впечатлял. Сверху казалось, что машина и экскаватор миниатюрны. Но вблизи самосвал, подымавшийся со дна карьера по спирали, напоминал трёхэтажный дом, а КАМАЗ рядом был не выше его колеса. Фото из архива автора
  то запись была ещё и должным образом заверена.
  В общем, без Степанова якутский вексель
  становился бесполезной бумажкой,
  в отделении железной дороги
  его хорошо знали в лицо,
  теперь даже при наличии новой записи,
  сделанной поверх этой,
  возникали неизбежные проблемы её заверения
  и скользкие вопросы:
  "А где этот Степанов? Ах, пропал... Ну-ну..."
  Из рядового сопровождающего лица
  он теперь превращался в участника сделки.
  
  - Индоссамент я сделал, поняли?
  Услышав знакомое слово "мент",
  бандосы почему-то заволновались,
  джип взлетел на правый берег Амура,
  знаменитого моста тогда ещё не было,
  рванул по косогору к городу...
  В финотделе управления дороги
  "бизнесменов" Сашу и Пашу встретили прохладно:
  
  - Вексель? Хороший вексель!
  А вот гражданин Степанов, он где?
  Ах, не приехал... Дома его оставили...
  Зря, зря... Вот с ним и приходите, господа!
  
  Это был настоящий день рождения!
  Дрожа от пережитого страха,
  пьяный от адреналина Степанов
  сидел под окнами "дороги" в джипе,
  дул взахлёб пиво из жестяной банки
  и наслаждался "чистотой эксперимента",
  благодаря при этом Господа Бога
  и своего преподавателя по вексельному праву.
  Сегодня ему очень повезло...
  
  ...Два года, почти два долгих года
  Степанов возил потом этот вексель то в Хабаровск,
  то во Владивосток, даже в Москву возил пару раз,
  но пристроить его не получалось даже с дисконтом,
  время было безнадёжно упущено.
  Саша-Паша наезжали в город почти каждый месяц,
  меняя при этом джипы, как перчатки,
  и активно совершали бесплодные попытки
  пристроить заколдованную бумажку.
  
  Ребята оказались совсем не такими,
  какими Степанов себе в ужасе их представлял
  в тот морозный день посреди Амура,
  они как-то честно признались Степанову,
  что вексель хотели тогда мирно "отжать",
  попугав его ледяным купанием,
  допытываться дальше Степанов не стал,
  поскольку в сказки давно не верил.
  
  Потом ему удалось наконец-то
  сменить и работу, и директора,
  хотя с репутацией его шефа
  сделать это было весьма непросто.
  В начале нулевых Степанов случайно узнал,
  что Пашу посадили, а Сашу завалили
  (А может, наоборот? Он вечно их путал!).
  Ребят до сих пор было очень жаль,
  с ними всегда было очень весело.
  
  Степанов надёжно сохранил маленькую тайну -
  осознав, что деньги от векселя
  шеф непременно прикарманит,
  а бандиты им этого точно не спустят,
  Степанов договорился с "дорогой" о том,
  чтобы вексель остался "мёртвым",
  о чём нисколько не сожалел -
  звание Героя Саха-Якутии
  за спасение республиканского бюджета
  ему было совсем ни к чему,
  а вот бывший шеф, конечно, расстроился бы.
  
  Но слух о степановских "миллиардах"
  пошёл, полетел по всей Руси Великой,
  надолго задержавшись в легендах...
  
  
  
  Коррупция
  
  А помнит ли кто-нибудь из вас,
  каков он на цвет и на запах,
  тот самый деревенский дёготь?
  Детство Степанова в семидесятых
  накаталось-наездилось на телегах
  по тихим лесным дорогам,
  он до сих пор помнил едкий запах коня,
  видел не раз, как дед мазал ступицы телеги
  чем-то чёрным, пахучим и вязким.
  
  Коррупция тоже чем-то похожа на дёготь,
  она обильно и густо смазывает
  ходовую часть той самой телеги,
  на которой когда-то ехал великий Пушкин,
  а теперь неведомо куда трясёмся и мы с вами,
  прекрасно понимая, что без дёгтя
  телеге нашей наступит полный кирдык.
  
  Дед Степанова ублажал землемера,
  отец поил партийное начальство,
  коллеги и знакомые то и дело несут дары -
  коньяк врачу, конфеты педагогу,
  купюру инспектору, торт кадровичке,
  духи начальнице, откат начальнику...
  
  Степанов тоже начал заносить подарки
  ещё в наивные совковые времена,
  скудные, блеклые и авральные,
  поскольку выбрал себе по велению души
  беспринципную профессию "толкача",
  то бишь посланца, ускоряющего события,
  говоря по-нынешнему, "решалы".
  
  Возил нужным людям дальневосточные деликатесы,
  менял их рубли на доллары по смешному курсу
  (была такая разновидность московской взятки),
  оставлял тяжёлые пакеты с дарами природы
  в привокзальных камерах хранения...
  Господи, чего только не сделаешь ради того,
  чтобы родной завод в очередной раз не сорвал план!
  
  Работать с плохими людьми было неприятно,
  но Степанову чаще попадались люди хорошие,
  лёгкое общение с которыми оставляло в душе
  неизгладимый тёплый след,
  приятную душевную память.
  Хорошо помнил он своего московского куратора
  Алексея Ивановича Калмыкова,
  завзятого курильщика с барственными замашками,
  восседавшего в большом кабинете на Маяковке,
  в том самом огромном сером здании за спиной поэта,
  где за вывеской кинотеатра "Москва"
  таилось самое секретное в мире
  министерство оборонной промышленности СССР.
  
  Прямо за этим зданием с незаметными подъездами,
  невидимыми обычному глазу прохожего,
  в неброском московском переулочке была контора,
  занимавшаяся снабжением министерства,
  все знали её главную достопримечательность -
  из окон, выходивших во двор, был виден подъезд,
  в котором жила знаменитая Алла Пугачёва,
  чья личная жизнь ежедневно обсуждалась
  досужими тётками в серых шалях,
  выписывавшими ходокам наряды
  с такими тяжёлыми вздохами,
  что становилось прям неудобно -
  ходите тут, ноете, что-то просите,
  отрываете людей попусту от дела.
  
  Но стоило вынуть из портфеля баночку красной икры,
  как злобные министерские тётеньки преображались
  чудесным образом в добрых волшебных фей,
  чарующе добрых и чутких к твоему горю.
  Один старый снабженец учил когда-то Степанова
  необходимым тонкостям их профессии:
  - Ты должен войти и с порога
  сразу же выдать комплимент,
  чем слащавей, тем лучше, не бойся переборщить,
  запомни, парень - - лести много не бывает...
  
  Он и вправду был невероятно хорош в деле,
  входя в кабинет к даме, негромко вскрикивал "Ах!",
  театрально закрывал шляпой глаза
  и произносил с придыханием:
  - Господи, что это? Какая ослепительная красота!
  Как Вы прекрасны сегодня, Елизавета Станиславовна!
  Впрочем, Вы всегда чудесно хороши, я грежу Вами,
  Только Вы одна вечно волнуете мою кровь...
  
  И толстенная московская бабища-чиновница,
  прозванная в народе " Лизкой Бешеной",
  вставала ему навстречу, рдея, стеная и подхихикивая,
  а он уже суетился, плотно закрывал дверь,
  доставая из "дипломата" нечто,
  вызывавшее её стоны и восхищённые возгласы:
  - Елизавета Станиславовна, я помню, Вы просили...
  
  Вообще в кабинетной Москве мало кто работал -
  делили наборы, интриговали, часто курили,
  перепечатывали выкройки из "Бурда моден",
  обсуждали свежие сплетни, актёрскую жизнь,
  новинки кинопроката - до работы ли тут было?
  
  Народ весь трудился в провинции.
  Степанов прекрасно помнил одного дядечку,
  директора подмосковного завода
  по производству синтетических ремней,
  тот был сед, носил на костюме кучу орденских планок
  считался в городе весьма уважаемым человеком.
  
  А тут на его пороге возник юный пришелец издалека,
  симпатичный парнишка с лёгкой одержимостью
  в чистых растерянных глазёнках,
  с просьбой "отпустить" десяток ремней (да хоть один!).
  Из большой сетчатой авоськи,
  которую Степанов стыдливо прятал за спиной,
  что-то воняло и капало на белоснежный линолеум.
  
  Тогда граждане жили в странном государстве,
  где всё распределялось сверху, из Москвы,
  ни один завод не имел права продать соседу
  даже несчастный подшипник или кусок оргстекла,
  поэтому все предприятия тайно менялись -
  Степанов списывал через цех подшипники,
  которые он отдавал коллеге в обмен на оргстекло,
  а коллега точно так же списывал оргстекло у себя.
  
  Жившие и работавшие в Стране Великих Иллюзий,
   Кинотеатр "Москва", 80-е годы. Фото из архива автора
  они все постоянно что-то перевыполняли,
  но видели вокруг тотальный дефицит.
  Им говорили о стабильном росте доходов,
  но купить на эти доходы всё равно было нечего,
  уверяли с трибун в том, что будущее прекрасно,
  но при этом открывали всё новые и новые комбинаты,
  загрязнявшие воздух, землю и воду,
  и при этом зачем-то строили жилые кварталы
  непременно под выбросами заводских труб...
  
  Поэтому разговор про ремни получился коротким.
  - Не имеем возможности! Только через Москву! -
  буркнул Степанову в ответ занятой дядя,
  руша все его наивные надежды на то,
  что он, Степанов, такой пробивной и везучий,
  приедет домой из первой своей дальней командировки
  не с пустыми руками, утрёт всем недоверчивым нос,
  начальство оценит его труд, выплатит премию,
  а может, даже поставит в очередь на жильё -
  выдаст ордер на комнату в малосемейном общежитии.
  
  Степанову совсем плохо,
  поскольку вернуться назад лузером,
  как сейчас говорят, было просто никак невозможно,
  он раскис, потерялся, что-то просительно залепетал,
  лихорадочно прикидывая варианты,
  прикидывая высоту забора, видимого из окон...
  И тут вспомнил о рыбе, которую всучил механик,
  загадавший загадку с этими чёртовыми ремнями.
  Огромная солёная кета провоняла
  весь небогатый степановский гардероб,
  она умудрилась просочиться
  через старый полиэтиленовый пакет,
  закапала сумку, из сумки теперь жутко воняло.
  
  Уже не надеясь на удачу,
  Степанов решил хотя бы избавиться
  от проклятой рыбины раз и навсегда,
  не везти же было эту пакость обратно домой.
  Легко и красиво делать людям подношения
  он до этой самой поры не умел,
  страшно стыдился быть осрамленным прилюдно,
  но желание сбагрить надоевший до чёртиков хвост
  пересилило в этот момент все его страхи.
  
  - Забыл! Вот, Вам тут гостинец передали... -
  Степанов заметался по незнакомому кабинету,
  пытаясь куда-нибудь пристроить свою авоську,
  и тут директор покраснел и заревел басом:
  - Как ты смеешь, мерзавец, мне...
  Ветерану! Фронтовику! Депутату! Орденоносцу!
  Да как тебе только в голову такая дрянь пришла?
  Да что ты мечешься тут, как карась недожаренный?!
  В шкаф положи... Слева... Вот. Всё. Да сядь ты уже!
  
  Через несколько минут директор объяснил Степанову,
  что реализовать ремни без фондов он не может,
  но зато может продать некондиционную продукцию.
  Та совсем неплохая, просто с мелкими огрехами,
  за которые нормальный ремень выбраковывается -
  то смазали штампик, то наискось закрепили - брак.
  Ещё через полчаса Степанову вынесли на вахту
  здоровенный мешок с теми самыми ремнями -
  жадность так обуяла его, что он купил их целую сотню.
  Надо было видеть глаза того самого механика,
  которому Степанов привёз через неделю это счастье...
  
  Больше рыбу Степанов никогда никуда не возил, -
  хотелось бы так сказать, но это было бы неправдой.
  Возил - по просьбе одной московской профессорши,
  писавшей в далёком девяносто восьмом докторскую
  его незабвенному шефу Семену Дмитриевичу,
  дама имела утончённую натуру, писала стихи,
  на которые местный художник в их Мухосранске
  сотворил живописное полотно - два на три метра.
  Сам маэстро лично божился потом Степанову,
  что нахальная москвичка увлеклась сбором трофеев
  (о, это было любимым занятием всех москвичей!)
  и картину банально у художника выцыганила,
  хотя Степанов почему-то всегда подозревал,
  что провинциальный мэтр сам впарил картину
  с тайным расчётом попиариться в столицах.
  
  В конце девяностых все словно сошли с ума,
  за деньги покупалось всё - титулы, ордена и звания,
  каждый уважающий себя директор держал на столе
  диплом о том, что именно его предприятие входит
  в сотню лучших по России, а может, и в мире вообще.
  Это был апогей цинизма и мракобесия - на защите
  Семён Дмитриевич даже не смог публично прочесть
  "выжимку" из своей пресловутой докторской,
  которую защищал уже через год после кандидатской -
  диссертант явно не владел терминологией...
  
  Отвезти после защиты шедевр живописи в Москву
  вместе со спешно купленной на рынке рыбой
  доверили, как водится, специалисту - Степанову,
  на контроле в аэропорту его задержали чекисты,
  приняв за грабителя музеев, распаковали картину,
  прослезились и задали ему логичный вопрос:
  "Что это? Закат над городской помойкой?
  Какого хрена это всё надо везти в столицу?"
  Степанов развёл руками - что поделаешь, работа.
  
  Но приключения его на этом не закончились.
  В салоне он наподдал картиной старшему прапорщику,
  растопырившемуся было каракатицей в проходе,
  и на обратном пути из гардероба с ужасом понял,
  что никакой это был не старший прапорщик,
  а известный человек, сам генерал-полковник Гольбах,
  тогдашний главный пограничник Дальнего Востока.
  Пришлось Степанову долго и униженно извиняться...
  
  В Домодедово шёл дождь,
  Степанова, конечно, никто не встречал.
  Пришлось, на ночь глядя, с картиной и рыбой
  переться через всю Москву куда-то на Сокол,
  долго искать пешком дом и квартиру,
  объяснять через дверь родственникам поэтессы,
  кто он такой, откуда и зачем привёз им под утро
  весь этот странносочетаемый набор...
  
  ...Проклятая коррупция!
  Жить без неё невозможно -
  она открывает любые двери,
  двигает социальные лифты и экономику,
  кормит московских профессоров и поэтесс,
  продвигает провинциальных жуликов и художников,
  она - масло в нашем старом автомобиле,
  бензин в его бензобаке, как нам без неё?
  Как мы сможем без неё творить
  все эти простые ежедневные чудеса -
  врач сегодня не принимает,
  но вы знаете заветные слова или имеете лайфхак,
  вуаля - вы взломали Систему, вы победили её!
  
  Обогнать, успеть впереди всех, урвать своё,
  вызнать тайный пароль и победить -
  вот он, удел нынешнего нетерпеливого времени,
  оно больше не приемлет целомудренных ожиданий,
  оно заставляет влезать в кредиты,
  брать всё от жизни сейчас, сегодня, немедленно -
  айфон детёнышу, сладкую жизнь себе,
  социальную значимость или хотя бы её имитацию...
  
  Привычная деталь пейзажа любого общества,
  коррупция всегда была, есть и будет.
  Даже в свой последний час
  мы пытаемся договориться с неумолимой Смертью,
  мы готовы подкупить любого и каждого,
  мы хитрим, укрываемся под маской,
  бежим на другой конец света,
  мы хотим выжить любой ценой -
  но мог ли Степанов кого-то осуждать за это желание?
  
  
  
  Баллада о дяде Боре и малиновом пиджаке
  
  Летом девяносто шестого, нежданно-негаданно,
  Степанов в одночасье стал членом Российского союза
  промышленников и предпринимателей,
  и не просто каким-то там рядовым членом,
  а целым заместителем председателя
  регионального отделения РСПП сразу.
  За минуту до этого странного виража судьбы
  Степанов со своим напарником по командировке,
  начальником торгового отдела Жмаковым,
  удивительно напоминавшим портретного Ленина,
  неприлично отъевшегося на буржуйских харчах,
  мирно пил пиво в номере гостиницы "Россия",
  отдыхая после очередной поездки в Перово,
  куда их неуёмный директор Семен Дмитриевич
  откомандировал Степанова и Жмакова неделю назад.
  
  Степановский шеф отправил дочек в Израиль,
  намереваясь когда-нибудь и сам туда смыться,
  дочки хотели жить красиво и требовали денег,
  их продуманная бабушка частенько приходила
  в торговый отдел, чтоб позвонить внучкам,
  переговоры ни о чём растягивались надолго,
  что разоряло и без того на ладан дышащий завод,
  Семен Дмитриевич прибегал в торговый отдел,
  умоляя больше не давать его маме звонить,
  но кто бы в здравом уме решился влезать
  в отношения еврейской мамы с её сыном?
  
  Поскольку мыть на старости лет посуду в кафе,
  обосновавшись где-нибудь в Беер-Шеве,
  Семен Дмитриевич совсем не собирался,
  то он неустанно искал, где бы и как поживиться,
  при этом совершенно не брезгуя ничем на свете.
  Идеи обогащения настигали его когда угодно,
  он мог позвонить Степанову далеко за полночь,
  возбуждённо рассказывая о новом прожекте -
  Степанов молча страдал, стоя у телефона
  (слушая сидя и лёжа, он быстро засыпал),
  вставляя равномерно свои "угу" и "ага",
  а наутро вылетал куда-нибудь к чёртовой бабушке,
  чтобы реализовать очередную гениальную схему,
  придуманную его генеральным директором.
  
  Вот и сейчас он примчался в Москву не просто так,
  для отбора товара их с коллегой ждал сам дядя Боря,
  эмигрант, проживший в Штатах двадцать лет,
   Гостиница "Россия", 1996 г. Фото из архива автора
  сколотивший в Москве империю секонд-хэнда,
  располагавшуюся где-то глубоко в промзоне Перова.
  Император был удивительно схож лицом и возрастом
  со знаменитым режиссёром Дмитрием Астраханом,
  Степанов имел полную возможность присмотреться
  к американцу - коварный и самолюбивый,
  дядя Боря размечтался захватить Дальний Восток,
  Семен Дмитриевич обещал ему свою поддержку,
  прислал ребят отобрать первую партию товара,
  но ни Степанов, ни Жмаков совсем не спешили
  заниматься сортировкой секонд-хэндового хлама,
  прекрасно понимая полную бесперспективность
  предстоящей сделки по одной простой причине -
  их регион был завален китайским ширпотребом.
  
  Но спорить с хитроумным дядей Борей было опасно,
  тот назубцевался в Америке и насаждал демократию
  в России жёсткими методами, не слушая возражений,
  Семен Дмитриевич, предвкушая барыш, отмахивался,
  поэтому Степанов и Жмаков решили пока не спешить,
  прекрасно понимая, что отправленный секонд-хэнд
  мёртвым грузом ляжет на прилавках их Мухосранска,
  дядя Боря вскоре потребует оплаты, а её не будет -
  Семен Дмитриевич никому никогда не платил в срок,
  шеф будет кричать, топать ногами и брызгать слюной:
  "Опять подставили меня?! Зачем вы это всё навезли?"
  дядя Боря станет нервничать и нехорошо ругаться -
  нет, такое Степанов с Жмаковым проходили не раз.
  
  Судьба свела их не так давно, оба были приезжими,
  Жмаков служил срочную на большой погранзаставе,
  из любовно-карьерных соображений "заделал ляльку"
  легкомысленной дочери секретаря райкома КПСС.
  Партия развалилась, Жмаков где-то проторговался,
  тесть пристроил зятя к Семену Дмитриевичу -
  тот собирал пылесосом всех, за кого ни попроси,
  к счастью, никто из них надолго не задерживался,
  Жмаков стал исключением, занялся торговлей,
  он был толковый и приятный в общении человек,
  улыбчивый, светлый - портила его распальцовка,
  оставшаяся от бурного прошлого, видимо, навсегда.
  
  Они прекрасно дополняли друг друга в работе.
  Чистоплюй Степанов был скорее стратег, чем тактик,
  Жмаков не чурался работы, зато стратегом не был,
  шастал налево, любил покушать и радовался жизни -
  Степанов, вечно недовольный, жаждал большего,
  работать умел, но не любил - Жмаков сиял, гоняя
  круглосуточно на старенькой "японке" по магазинам,
  ворковал с продавцами, попутно пристраивая "левак".
  
  Приехав к дяде Боре и осознав весь масштаб аферы,
  они переглянулись и решили с отгрузкой не спешить -
  брать на себя такую уйму секонд-хэнда было стрёмно,
  ишак или султан, тут что-то должно было случиться,
  требовалось просто ненавязчиво тянуть время, и всё.
  Звонок в номере заставил сердце Степанова ёкнуть,
  он ожидал услышать вопли шефа, но ему повезло -
  его отыскал некий чиновник из аппарата губернатора,
  "хозяин" повелел им принять участие в съезде РСПП,
  который будет происходить завтра в Доме союзов,
  на родине опять что-то пропустили или недосмотрели,
  а больше никого из региона в Москве не оказалось,
  теперь от них требовалось срочно отыскать Союз,
  который располагался неподалёку от "России",
  объявиться там и получить необходимые документы.
  
  Степанов срочно кинулся искать себе костюм,
  кое-как нашёл летний, горчичного цвета, в клеточку,
  на лацкане вышито яркое "Palm Beach Yacht Club",
  как Степанов понял потом, костюм был клубный,
  в таких на партийные съезды ходить не полагалось,
  выглядел он среди делегатов как гангстер Аль Капоне,
  а вот Жмаков - тот, не смущаясь, достал из чемодана
  костюм малинового цвета с золотыми пуговицами,
  тот самый непременный аксессуар русского бандита,
  любовно разгладил ладонью и довольно улыбнулся.
  Степанов, человек толерантный, уважал "прайвеси",
  но тут содрогнулся душою и чуть не подавился пивом.
  
  На следующее утро они притопали на Охотный ряд,
  влились в поток пресловутых "красных директоров" -
  Степанов видом как-то ещё сходил за нормального,
  то от Жмакова шарахались, как от зачумлённого,
  потный Ленин в малиновом пиджаке ошарашивал,
  пришлось поскорее проникнуть в зал и там затаиться.
  
  Когда начали избирать президиум, Степанов опешил,
  звучали имена, знакомые ему из газет и телепередач,
  на сцену выходили Черномырдин, Лужков, Сосковец,
  там собрался почти весь кабинет министров страны.
  На удивление премьер-министр говорил понятно,
  хотя с экрана выглядел тупым и косноязычным,
  позже Степанов узнал, что это делалось специально.
  
  Выступал Лужков - злой, энергичный и заводной,
  мелкого роста и заоблачных высот самомнения,
  Аркадий Иваныч Вольский, знакомый Степанову -
  вчера они ворвались в особняк на Старой площади,
  Аркадий Иваныч принял их сам, напоил чаем,
  попенял на забывчивость губернатора,
  рассказал пару реально смешных анекдотов -
  Вольский вырос в детдоме, начинал с токаря,
  мечтал стать кинооператором, обожал фантастику,
  но стал влиятельным политиком первого эшелона,
  Степанов запомнил его байку про слова мастера,
  наставлявшего юного Аркашу на "Серпе и Молоте":
  "Аркадий, слово не воробей, поймают - и вылетишь!"
  
  В перерыве взъерошенный Жмаков полетел в буфет,
  там давали бутерброды с икрой и коньяк пяти сортов,
  и не какой-нибудь там буржуйский "Courvoisier",
  а советские - "Ахтамар", "Юбилейный" и прочие,
  давно забытые - Степанов понял, что попробовать
  эти дивные напитки шансов больше никогда не будет.
  Жмаков развил бурную деятельность у прилавка,
  он весело кричал на весь зал: "Братан! Наливай!"
  "красные директора" в панике расступались при виде
  его пиджака и бычьей шеи с "гимнастом" на цепи.
  
  Степанов фланировал по драпированным коридорам,
  его почему-то все принимали за журналиста,
  видимо, импозантный костюм сыграл свою роль,
  Посетив туалет в одно время с Черномырдиным,
  он остро чувствовал причастность к истории Родины,
  чувства переполняли его, "Ахтамар" шёл с упоением,
  но праздник испортил Жмаков, сдуру записавшийся
  при регистрации в выступающие, его уже объявили,
  допустить политического скандала Степанов не мог,
  поэтому предложил коллеге удалиться по-английски.
  
  Они брели через Красную площадь, жарило солнце,
  пьяненький Ленин в малиновом пиджаке что-то своё
  яростно доказывал своему задумчивому спутнику,
  у Мавзолея бродили среди туристов "двойники",
  они приняли Жмакова за обнаглевшего конкурента,
  хотели слегка побить, пришлось убегать трусцой,
  Васильевский спуск вывел их к гостинице "Россия",
  но подыматься в номер не хотелось,
  там снова ждал телефон, крики Семена Дмитриевича,
  дядя Боря с его секонд-хэндом, проблемы, заботы...
  
  Они уселись с пивом на лавочку у кинотеатра -
  если бы кто-то сказал им тогда, что через двадцать лет
  не будет ни гостиницы, ни Черномырдина с Вольским,
  ни "красных директоров", ни малиновых пиджаков -
  но кто бы смог тогда в это поверить?
  
  История с секонд-хэндом закончилась плохо.
  Приехавший Семён Дмитриевич и дядя Боря
  ударили наконец по рукам - в довесок к тряпкам
  хитрый американец предложил отгрузить
  контейнер восхитительной белорусской сгущенки,
  это был прекрасный ходовой товар,
  Семён Дмитриевич немедленно клюнул на приманку,
  секонд-хэндовское шмотьё загрузили и отправили,
  когда его получили, то на заводе поднялся шум и крик,
  директор немедленно свалил всё на Степанова,
  пришлось вывезти всё это под покровом ночи
  в спешно арендованный магазин, давать объявления,
  пытаться пристроить товар по деревням -
  жена Семёна Дмитриевича тёрлась в магазине,
  чтобы наложить лапу, если вдруг дела пойдут хорошо,
  сам директор разводил руками и делал вид,
  что ничего про секонд-хэнд не знает,
  Степанов долго терпел, потом плюнул, разозлился
  и отправил всё обратно в Москву.
  
  Получив свой хлам обратно, оскорблённый дядя Боря
  пришёл в страшную ярость, потребовал крови,
  Семён Дмитриевич выдал ему Степанова головой,
  тот немедленно улетел в Москву и целых две недели
  безропотно сортировал проклятый контейнер,
  находя удовольствие в простом физическом труде,
  конечно, не обошлось без недостачи,
  но дядя Боря прекрасно понимал, откуда дул ветер -
  взять со Степанова было нечего, лицо подневольное,
  за две недели дядя Боря прекрасно всё понял,
  вытащил его директора в Москву, истребовал убытки,
  пришлось Семёну Дмитриевичу раскошеливаться.
  
  Трещина, давно уже пробежавшая
  между директором и его замом Степановым,
  стала расти не по дням, а по часам -
  дела у завода пошли совсем плохо,
  Жмаков уволился, стал торговать сам.
  
  Степанова битва за копейку не привлекала.
  Он чувствовал себя никчёмным, нереализованным,
  выброшенным на обочину жизни,
   Промышленник и предприниматель. Фото из архива
  времена менялись, наступала цифровая эра,
  надо было срочно учиться, а где-то - переучиваться.
  Семён Дмитриевич был уже одной ногой в Израиле,
  набивал карман так откровенно и бессовестно,
  что однажды Степанов не выдержал, рассвирепел,
  в сильном подпитии переломал все стулья в кабинете
  на глазах своего потрясённого директора -
  а через месяц Степанова пригласил его знакомый
  на смотрины к новому хозяину, бывшему военному,
  там Степанов с головой ушёл в продажи,
  впервые сел за компьютер и проник в Интернет...
  
  И больше никогда и ничего не слышал о дяде Боре.
  
  
  
  Баллада о трофейном холодильнике
  
  Знаете ли вы, что такое тюремная тоска?
  Не дай Вам Бог почувствовать её хотя бы раз!
  В первый раз её безнадёжный голос пугает,
  потом человек понемногу свыкается с ним,
  уныние становится привычной частью его бытия -
  неспроста ведь отсидевшие так любят шансон,
  эту дешёвую имитацию тюремной тоски.
  
  Впервые Степанов почувствовал голос безнадёги
  в девяносто пятом, в Энском горотделе.
  Битый час он пытался объяснить двум операм,
  что дело против него не стоит выеденного яйца,
  потом плюнул на все опасения насчёт диктофонов -
  в кабинете не было даже нормальной бумаги,
  опера писали на чистой стороне старых бланков -
  он решил рассказать этим ребятам всю правду,
  надеясь, что они поймут его правильно и отпустят.
  
  Однако милиционеры поняли его превратно -
  всё, клиент поплыл, потеряв от страха рассудок.
  Старший закивал Степанову в ответ головой,
  театрально ахая и сочувственно причмокивая,
  пытаясь скрыть радость на худом лошадином лице,
  в глазах его молодого напарника, сидевшего сбоку,
  бушевал бешеный восторг: "Раскололи гада!"
  
  Предприятие, на которое устроился Степанов,
  поменяв в самой середине шальных девяностых
  таёжный Амурск на сонный провинциальный Энск,
  чем-то неуловимо напоминало банду батьки Махно.
  Сначала Степанов просто наблюдал, хихикая,
  над тем, как отдаются глупые приказы,
  которые никто не спешит исполнять,
  потому что все вокруг заняты своими шкурными делами,
  но через месяц многое понял и откровенно загрустил -
  такого бардака видеть ему ещё не приходилось.
  
  Его должность коммерческого директора
  предполагала всё что угодно, кроме коммерции -
  Степанов занимался выгрузкой вагонов,
  отправлял КАМАЗы за мукой на элеватор,
  следил за развозкой товаров по магазинам,
  но всё это не имело прямого отношения к коммерции,
  поскольку все сделки на заводе заключал сам директор,
  знаменитый Семён Дмитриевич Шпак,
  известный в городе всем и каждому как Сеня.
  
  Бывший электрик, чудом попавший в директора,
  Сеня запускал свою лапу в каждую сделку,
  имея процент со всякой дешёвой конфеты,
  продававшейся в их фирменных магазинах.
  Это не было такой уж большой неожиданностью,
  поскольку в Энске подобным образом жили все,
  кто занимал мало-мальски значимую должность -
  чиновники наживались на подрядчиках,
  те имели свою долю, окучивая субподрядчиков,
  а уж эти творили дальше всё, что хотели.
  
  Поскольку все жители в этом дивном городке
  волшебным образом состояли в родстве,
  то скандалы легко заминались на два счёта,
  прокуратура и милиция бездействовали,
  люди жили спокойно и давали жить другим.
  
  В фирме, где работал Степанов, все всё знали -
  рыба гнила с головы, Шпак вечно кого-то спасал,
  покупая втридорога что-нибудь просроченное.
  Подобная аморальность приводила к тому,
  что коллектив фирмы стремительно разлагался,
  люди беззастенчиво делали деньги на всём,
  не обращая никакого внимания на то,
  выгодно ли это для предприятия или нет,
  расходы и затраты толком никто не считал,
  а тот, кому положено было считать, сидел и не вякал.
  
  Через пару лет Степанов привык, притерпелся,
  завёл свои темы и начал потихоньку обогащаться,
  стараясь не причинять предприятию убытков -
  если уж прикупал нечто на стороне с личным интересом,
  то обязательно честно делил прибыль пополам с фирмой.
  
  Шпак относился к шахер-махерам своих подчинённых
  с дикой ревностью, предполагая всегда самое худшее -
  ему достаются копейки, а им достаются миллионы.
  В общем, всё как в анекдоте про свекровь и невестку.
   Вверху - памятник скрипачу на Театральной площади Биробиджана. Внизу - памятник переселенцам на железнодорожном вокзале Биробиджана. Фото из архива автора
  Вот тут-то и случилась эта странная история,
  после которой появилась первая большая трещина
  в их отношениях с коварным Семёном Дмитриевичем.
  
  Один местный коммерсант задолжал фирме денег,
  однако прогорел и отдал через суд всё имущество,
  которое степановские ухари шустро вывезли на склад.
  Среди всего прочего барахла глянулись Степанову
  пять больших холодильников корейского производства,
  один из которых он тут же перебазировал домой,
  предварительно согласовав вопрос с директором.
  
  Холодильник не отработал в квартире и месяца -
  оказалось, что он расходует электричество
  в таком неимоверно разорительном объёме,
  что пришлось его к чёртовой матери отключить.
  А в один прекрасный день жена вдруг сообщила,
  что с утра прибегал любопытный участковый,
  который стёр все глаза об этот чёртов холодильник.
  
  Степанов понял, что дело тут явно нечисто,
  вызвал грузчиков и увёз корейское чудо на склад.
  Едва успели выгрузиться, как набежала милиция,
  сильно огорчилась и увезла Степанова к себе.
  
  С коммерческими фирмами всё не так просто -
  уголовные дела по фактам хищений заводятся
  только при наличии заявления директора.
  Но милицейские хлопцы ухмылялись не зря,
  Степанов глянул в документ и остолбенел -
  там стояла собственноручная подпись Шпака.
  Получалось, что никакого разрешения ему
  забирать холодильник директор не давал.
  
  Торжествуя, долговязый старлей выложил козыри,
  показав Степанову результаты опросов -
  все его грузчики, водители, кладовщица
  как один свидетельствовали против него.
  Не сообрази Степанов сдать "корейца" на склад,
  всё - приходи, кума, любоваться! - статья.
  
  В приотворённую ненароком дверь кабинета
  Степанов увидел в коридоре знакомое лицо,
  там изнывал от нетерпения некто Шалденко,
  юрист их фирмы, старый злобный крючкотвор,
  Степанов вспомнил, что тот бегал к директору
  отвоёвывать холодильник для своего кабинета,
  не желая брать другой, вполне себе приличный...
  
  А ещё он вспомнил, как директор рассказывал,
  что юрист Шалденко - страшный человек,
  что он собирает компромат на всех и вся,
  особенно на него, Семёна Дмитриевича Шпака.
  
  Липкий холодный ужас охватил Степанова,
  он наконец-то осознал, что всё, по сути, кончено.
  Директора явно уговорили подать заявление,
  но Шпак мог бы и предупредить заместителя,
  Степанов сделал шефу не так уж мало хорошего.
  
  Чёрт, кто мешал ему оформить всё официально,
  оплатить холодильник через кассу и забрать?
  Но что толку было теперь рвать на себе волосы -
  отступать было некуда, и Степанов решился
  прояснить до конца намерения рьяных ментов:
  - Я хочу рассказать, как всё было на самом деле.
  
  Проговаривая ход событий, Степанов убеждался,
  что положение его не совсем уже и печально...
  Да, все видели, что он брал какой-то холодильник.
  Но все подтверждали, что он его вернул на склад.
  А если в момент проверки холодильник был на месте,
  то есть никакого факта хищения не установлено!
  Он вполне мог возить домой и другой холодильник...
  
  Степанов честно рассказывал всё, как оно было,
  потому, что по святой наивности своей надеялся,
  что ребята в погонах поймут - ничего страшного,
  увёз, попробовал в быту и вернул вещь обратно,
  зачем теперь устраивать из-за этой ерунды драму?
  
  Но Степанов плохо знал милицейскую психологию,
  поскольку криминального опыта толком не имел,
  не понимал он того, что эти молодые ребята
  пришли в милицию вовсе не от хорошей жизни,
  что движет ими ненависть к богатым и успешным,
  поэтому грош цена здесь всем его откровениям.
  
  Когда он до самого конца облегчил свою душеньку,
  старлей придвинул к себе бланк протокола допроса
  и задушевно-ласково сказал созревшему клиенту:
  - Ну вот... Видите, как просто всё получается?
  А я верю, знаете? Верю каждому вашему слову!
  Я уверен, что суд учтёт добровольное признание.
  Что тут такого, ну, дадут вам пару лет условно...
  Ого, смотрите-ка, уже восемь часов вечера,
  давайте-ка не затягивать наше мероприятие.
  Итак, со слов пишем. "Я, такой-то и такой-то..."
  
  - ... по существу дела ничего сообщить не могу, -
  завершил за него фразу Степанов и захохотал,
  увидав, как ломается ни в чём неповинная ручка
  в побелевших пальцах долговязого старлея.
  
  В общем, Степанова в этот томный летний вечер
  пришлось операм отпускать не солоно хлебавши.
  Директор сделал вид, что ничего не случилось.
  Юрист Шалденко ходил весь белый от ненависти.
  
  А через десять лет тот же самый долговязый мент,
  сладко жмурясь от застарелой лютой ненависти,
  писал протокол обыска квартиры гр-на Степанова,
  покрикивал на жену, брезгливо ворошил бельё,
  всё пытался отыскать что-то запретное, но не смог -
  и тогда, стремясь хоть чем-то насолить хозяину,
  изъял всю степановскую коллекцию видеодисков,
  подарив Степанову лишний год домашнего ареста.
  
  Степанов вовсю наслаждался жизнью на воле,
   Бывший опер Дима Щербак, 2018 г. Фото из архива автора
  
  халтурил, писал жалобы и подавал судебные иски,
  бражничал с надзирающими за ним операми,
  ходил в суд ежедневно как на праздник,
  а вот судьи, прокуроры, адвокаты и приставы
  проклинали бестолкового опера Щербака,
  надолго обеспечившего их работой -
  всю зиму они детально "обозревали и исследовали"
  изъятые Щербаком у Степанова
  великолепные порношедевры
  Тинто Брасса, Марка Дорселя и Пьера Вудмана.
  
  
  
  4. ГЕШЕФТ ДЛЯ ОЛИГАРХА (1999-2009)
  
  
  Сказание о Свирепом Майкле
  
  В самом конце девяностых,
  в аккурат под миллениум,
  Степанову предложили работу
  у одного весьма состоятельного человека,
  бывшего замполита-ракетчика,
  купившего большой завод.
  Его новый начальник был весьма яркой личностью,
  однако имел при этом вздорный характер,
  неуёмную склонность к эпатажу,
  а ещё был страшным фанатом оружия,
  огромный стол его вечно был завален
  толстенными импортными каталогами,
  ножами, арбалетами и прочим железом.
  
  Что уж тут кривить душой,
  на первый взгляд он показался Степанову
  умным, образованным человеком,
  прекрасно разбирающимся в бизнесе -
  но первое же совещание
  заставило его серьёзно задуматься
  о правильности выбранного им решения.
  
  Новый босс Степанова ворвался в кабинет
  с дико выпученными глазами,
  размахивая перед несчастными менеджерами
  самой настоящей саблей,
  как потом оказалось, наградным оружием,
  которое реально принадлежало когда-то
  знаменитому адмиралу Горшкову.
  "Началось!" - тоскливо прошептал
  сидевший рядом со Степановым менеджер.
  
  Шоу продолжалось довольно долго.
  Босс носился по кабинету тарзаньими прыжками,
  то и дело хватая за запястье какого-нибудь бедолагу,
  заносил над скрюченными пальцами несчастного
  остро отточенный адмиральский клинок
  и орал, брызгая слюной: "Почему не сделано?!"
  
  Остальные сидели, пригнув головы,
  как при артобстреле, помышляя об одном -
  только бы выбраться из кабинета живыми.
  Но это были ещё цветочки.
  В финале своего шоу бывший советский замполит
  зарядил тугой чёрный арбалет,
  поставил к двери кабинета сотрудника,
  заподозренного в измене,
  приладил тому на голову стакан
  и с пеной у рта потребовал от несчастного
  немедленной явки с повинной
  в якобы содеянном жульничестве...
  
  Именно в этот день Степанов услышал
  от нервно курящих менеджеров
  впервые прозвище "Свирепый Майкл" -
  в миру босса звали Михаилом.
  
  Текучка на заводе была большая,
  слабонервные быстро уходили,
  но некоторые оставались -
  либо упёртые, либо хладнокровные.
  Дело своё Степанов знал, работать умел,
  допросов с пристрастием не боялся,
  быстро выучил хозяйские штучки
  и жил себе припеваючи.
  Ну, что поделаешь, если у человека бзик такой?
  Как говорится, в каждой избушке живёт своя бабушка.
  
  Дела между тем шли на лад,
  завод работал, деньги капали,
  но Свирепый Майкл был неистов -
  сначала он заставил Степанова
  читать по субботам менеджерам лекции,
  сначала по финансам, потом по маркетингу,
  в целом это была неплохая мысль,
  но делал Степанов это всё почему-то
  в свое личное время и за ту же зарплату,
  что его весьма злило.
  
  Потом шеф назначил по выходным
  массовые занятия физкультурой,
  что уже мало кому понравилось.
  Завод всё больше и больше превращался
  в какую-то полувоенную структуру.
  Вскоре босс надумал сколотить
  элитный клуб топ-менеджеров,
  для чего заставил всех купить по дорогому ружью.
  Теперь по воскресеньям вместо семейного отдыха
  мы ездили на так называемые "стрельбы",
  бегали на полигоне по снегу к мишеням,
  не только отмораживая себе гениталии,
  но и просаживая заработанные деньги
  на дорогущие патроны и аксессуары.
  
  Оружие было везде и всюду -
  когда Майклу надоело муштровать
  своих бестолковых ЧОПовцев,
  он увлёкся снайперской стрельбой
  и даже как-то провёл крупные соревнования,
  на которые приехали со всей страны
  реально крутые спецназовцы,
  лежавшие сутками в болоте,
  терпеливо ожидая подъёма мишеней -
  такие вот у снайперов упражнения.
  
  После распиаренных сборов на всю страну
  у шефа сорвало крышу совсем -
  он уверовал в себя окончательно,
  то бишь "поймал звезду",
  начал говорить с власть имущими свысока,
  покрикивать на чиновников,
  сплетничать с кем попало про губернатора.
  
  А всё проклятое оружие...
  Никогда нельзя с ним играть,
  оружие этого не любит.
  В один прекрасный для подчинённых день
  Свирепый Майкл натурально подорвался
  на собственной гранате "лимонке",
  которую за каким-то чёртом
  таскал в кармане своего плаща.
  
  Он поехал с подругой в теннисный клуб,
  отыграл там с нею пару сетов,
  уже на улице, идя к машине,
  полез в карман за ключами,
  как-то неудачно зацепился чекой
  за свой собственный карман -
  чека с лязгом отлетела прочь,
  Миша пал на грязный асфальт,
  рефлекторно закрываясь от осколков
  нежным телом своей любимой девушки.
  
  Историю эту "великий вождь"
  представил потом обалдевшей публике
  как ужасное заказное покушение
  неких загадочных конкурентов,
  но сведущие друзья в погонах
  рассказали Степанову всё, как было.
  
  Поскольку бедная девушка
  получила по вине струсившего Майкла
  целых тридцать осколков в спину и в ноги,
  то имела теперь не совсем товарный вид,
  а посему героический босс Степанова,
  как всякий порядочный офицер,
  вынужден был на ней жениться,
  завёл двух сыновей-погодков,
  но брак долго не продлился,
  жена Майкла повзрослела и поумнела,
  уехала на ПМЖ в Германию,
  удачно вышла замуж снова,
  и нанятые ею лихие юристы
  отжали через пару лет в её пользу
  остатки империи бывшего мужа.
  
  А потом случилось неминуемое -
  беспокойный Миша в пух и прах
  разругался с губернатором,
  поехал жалиться в администрацию Президента,
  а пока пытался туда попасть,
  на него мгновенно завели кучу уголовных дел,
  объявили в федеральный розыск,
  и в один прекрасный день
   Многому научивший автора Михаил Борисович Дегтярёв, бывший "владелец заводов", коллекционер холодного и стрелкового оружия, умер в 2021 г. от ковида в Беларуси. Фото автора
  шального "криминального" бизнесмена
  задержали прямо в московском ресторане,
  а изъятые при обыске его квартиры
  четыре десятка разрешённых ружей
  и целую кучу ножей-кинжалов-сабель
  с помпой представили на суде
  как главное и безусловное доказательство
  его кровавых бандитских намерений.
  
  Почему-то во время судебного процесса
  Миша решил повесить всё на Степанова,
  не понимая или не желая понимать,
  что главной дичью этой охоты априори является он.
  
  Он со своими адвокатами так долго мурыжил судей
  хитроумными процессуальными извращениями,
  что вполне закономерно вызвал у них
  ответную реакцию в виде сурового приговора.
  
  В стране наступали иные времена,
  бизнесменов закатывали в лагеря
  по любому дурацкому обвинению,
  за четыре года следствия и суда
  остатки бизнеса Майкла закошмарили,
  арестованное имущество бездарно просрали,
  а сам Миша, чуть не разорившийся
  на оплате услуг банды своих адвокатов,
  хором певших ему воодушевляющее:
  "У них на вас ничего нет!"
  поехал по приговору суда далеко и надолго,
  туда, где след его давным-давно пропал.
  
  Рассказывают, что на зоне в Будукане
  он, офицер-замполит, выкинул фортель -
  поменял масть и перешёл к "чёрным",
  они технично развели его на бабки,
  и Майкл все годы исправно грел воровской общак,
  оплачивая телефонные переговоры
  и прочие прихоти оперов и воровского сообщества,
  пока деньги в его закромах не закончились совсем.
  
  Со временем Степанов догадался,
  что все эти эпатажные выходки шефа
  были просто попыткой экшн-перфоманса,
  Миша что-то хотел пробудить в соратниках,
  расшевелить, растолкать, сплотить,
  вывести из зоны местечкового комфорта.
  
  Иногда ему вспоминались те весёлые времена,
  когда субботним утром Свирепый Майкл
  выпрыгивал из своего шикарного чёрного джипа
  и бежал через грязное футбольное поле,
  выхватывая руками из-под чьих-то ног мяч,
  ставил его перед воротами Степанова,
  чтобы с рычанием, с разбегу пробить пенальти...
  
  Но Степанов, как обычно, аккуратно,
  вопреки всем надеждам своего шефа,
  всегда отбивал этот мяч кулаками.
  
  
  
  Те, кто не читает Пелевина
  
  Утонув в кожаных чреслах
  огромного уютного дивана,
  второй час Степанов сидел в дальнем углу
  интимно затемнённой приёмной,
  ожидая, пока Его Генеральное Величество
  наконец-то соизволят принять гостя.
  Он тяготился этой встречей,
  но шеф в приказном порядке
  повелел ему познакомиться
  с новыми партнёрами лично,
  а сам отчалил обратно в аэропорт -
  забыл он, дескать, покормить
  оставшегося дома в Энске пса
  (а больше, конечно, это сделать
  было решительно некому!).
  
  Были у шефа такие странности -
  любил Миша ни с того ни с сего
  устроить какой-нибудь "фрекенбок",
  взбрыкнуть на ровном месте,
  выкинуть коленце во время переговоров,
  рассеянно заявив потенциальному клиенту
  в самый что ни на есть ответственный момент:
  "Мы потеряли интерес к этой сделке!"
  Да не кому-нибудь, а самому "Сургутнефтегазу",
  представители которого теряли дар речи
  и начинали усиленно хлопать глазами,
  пытаясь хоть немного осознать услышанное.
  
  Конечно, в отдельных случаях
  такое поведение приносило успех,
  но чаще всего получалось наоборот -
  партнеры по переговорам бледнели,
  потом краснели, злились, негодовали -
  и сделка летела в мусорную корзину.
  Степанов долго пытался понять,
  зачем шеф выкидывает такие фортели,
  но потом решил, что это всё
  происходит от его неуравновешенности -
  там, где обычный человек смолчит,
  его закомплексованный босс
  обязательно захочет самоутвердиться,
  а проще говоря - выпендриться.
  
  На самом же деле в данном случае
  всё было гораздо проще -
  босс увидел часы и костюмы
  встречающих его "младобизнесменов"
  и понял, что на этом ярком фоне
  его аксессуары заметно проигрывают.
  Надо сказать, что их "фюрер",
  как ласково звали сотрудники шефа за глаза,
  разбирался в часах как никто,
  он вообще очень много внимания
  уделял бизнес-дресс-коду,
  оценивая собеседника "по одёжке"
  и заставляя подчинённых тратиться
  на всякую дорогущую хрень.
  
  Они прилетели в Красногорск вдвоём -
  тема переговоров была для обоих
  самая что ни на есть важнейшая,
  шеф купил контрольный пакет акций
  одного крупного предприятия,
  когда-то во множестве собиравшего
  рисозерноуборочные комбайны
  наполовину из собственных узлов,
  наполовину - из красногорских,
  поэтому для дальнейшего бизнеса
  надо было выстраивать отношения,
  как-то договариваться о цене,
  просить увеличить объём поставок
  или самим поставлять узлы Красногорску.
  
  Всё складывалось и без того непросто -
  красногорские партнёры тоже
  купили свой завод не так уж давно,
  поэтому с производственниками своими
  были, что говорится, "на ножах",
  те мстили за проигранный в битве завод,
  вели мелкую партизанскую войну,
  где-то натравливая пожарников,
  где-то намеренно заводя в тупик
  сложные технические вопросы,
  изящно срывали сроки поставок
  и с наслаждением наблюдали
  за паникой в рядах "директоров".
  
  В этой ситуации любые переговоры
  были изначально обречены на провал -
  если бы (о, чудо!) новые хозяева
  даже захотели "задружиться",
  то их производственники заявили бы
  о технической невозможности сотрудничества,
  которое за последние годы и без того сошло к нулю.
  Поддерживать чужой завод на переговорах,
  несмотря на давнюю дружбу,
  производственники тоже не хотели,
  опасаясь того, что новые директора
  могут усмотреть в этом подкуп,
  лоббирование чужих интересов
  или некий хорошо скрытый подвох.
  
  Словом, красногорцы завод Степанова
  давным-давно списали со счетов,
  они делали сами свой собственный комбайн,
  этакий лёгкий "монгольский воин" на колёсах,
  прекрасно обходились без всяких партнёров,
  и в лишнем геморрое совсем не нуждались.
  
  Страна летела в новые тартарары,
  ошарашенная новогодним ельцинским
  заявлением "Я устал, я ухожу!"
  Новый президент летал на Су-27,
  изображая то ли Бэтмена, то ли ещё кого,
  "мочил в сортире" бородатых ваххабитов,
  в экономику пока толком не заглядывал,
  ждать от него манны явно не приходилось,
  надо было как-то выживать самим.
  Но в Росагролизинг без финансов
  в одиночку было никак не пробиться,
  а сами заводчане без красногорских деталей
   Вверху - Красноярский завод комбайнов в 2008 году. Внизу - Красноярский завод комбайнов в 2020 году. Фото из архива
  
  собрать свой комбайн никак не могли.
  
  Прекрасно понимая весь расклад,
  шеф прилетел поутру в Красногорск,
  шумно посетил пару магазинов
  со всякой охотничьей амуницией
  и отбыл кормить свою псину,
  повесив переговоры на плечи Степанова.
  И вот теперь тот дремал в приёмной,
  утопая в мягком кожаном диване,
  и гадал, чем закончится его визит,
  прекрасно понимая при этом, что провал
  шеф однозначно спишет на него,
  а победу всенепременно присвоит себе,
  как уже бывало не раз и не два.
  
  Умопомрачительно красивая
  стройная длинноногая секретарша
  в чёрном мини и прозрачной блузке
  уверенной походкой манекенщицы
  протанцевала от стола к Степанову,
  чтобы таинственно и доверительно
  с придыханием сообщить о том,
  что Его Величество примут его сей момент.
  Степанов представил себе
  мурло Его Величества,
  этакого сытенького новомодного нувориша,
  спесивого, нудного и жадного,
  вздохнул, кое-как встал с дивана
  и тяжело пошагал навстречу
  полной неизвестности.
  
  Кабинет был так красив и богат,
  что он не сразу рассмотрел хозяина -
  милый добрый мальчик в очёчках
  тянул ему вялую пухлую ручонку,
  приподнявшись над огромным столом
  явно ручной работы крепостного мастера.
  "Зануда", - подумал Степанов. -
  "Нет, с таким уж точно каши не сваришь".
  Очкастенький пухляш тоже
  смотрел на него с большой опаской,
  явно не зная, что делать с этим бруталом.
  Но отступать было некуда.
  Степанов покосился на часы визави,
  зажмурился, прокашлялся и...
  - А может, пообедаем? -
  как-то по-детски и очень жалобно
  спросил гостя Его Величество.
  - Легко! - ответил Степанов.
  
  И они поехали в "Чемодан".
  Так назывался арт-ресторан,
  стилизованный под "двадцатые годы".
  Сначала Степанову казалось, что он в музее -
  там и тут на стенах висели портреты,
  плакаты и фотографии времен НЭПа,
  завывал и поскрипывал патефон,
  вся мебель заведения была антикварной,
  вдоль стен на полках лежали газеты,
  старые вещи, монеты, предметы быта.
  Бодрые официантки в юнг-штурмовках
  принесли им удивительное меню,
  состоявшее из блюд того времени -
  селянка, филе миньон, рябчики в сметане...
  
  Так началось их - нет, не дружба,
  правильнее будет сказать - приятельство.
  Его Величество назвался Димой,
  они хорошо поговорили про то, про сё,
  Степанов намеревался приступить к главному,
  когда Дима неожиданно спросил гостя:
  - А Вы... ты читал Пелевина?
  - Читал, - насторожился Степанов.
  - Ну и как тебе Пелевин?
  - Честно? Ерунда полная! -
  гость употребил слово куда покрепче,
  и Дима радостно забормотал в ответ:
  - Вот и мне Пелевин не нравится!
  А жена меня читать его заставляет,
  чтоб на светские темы с гостями
  беседы всякие можно было вести...
  - А я гостей терпеть не могу! -
  неожиданно признался Степанов.
  - И я тоже! Ненавижу их просто!
  О чём с гостями приходится говорить?
  Пустой трёп на модные темы!
  Про затраты и прибыль им неинтересно...
  А это ведь так занимательно!
  И вообще я костюмы носить не люблю,
  мне и в свитере хорошо и удобно...
  
  Так сошлись две родственные души.
  Тогда-то и поделился Степанов с Димой
  думками о наболевшем - о том,
  что проект у них пусть малобюджетный,
  но зато весьма интересный -
  власти разрешают забыть про долги,
  можно попытаться раскачать бизнес,
  соорудить что-нибудь существенное,
  взаимоинтересное для всех,
  но нужна поддержка Красногорска,
  и не только сверху, от хозяев,
  а на всех уровнях производства.
  
  Дима был вовсе не менеджер -
  так, обычный финансовый гений,
  робкий бухгалтер в нарукавниках,
  руководство холдингом его тяготило,
  он обожал тишину и покой кабинета,
  ненавидел публичность и поездки,
  любил цифры и формальную логику,
  в эмоциях для подпитки не нуждался,
  чужих человеческих страстей чурался,
  хотя в быту был милейший человек,
  но именно такие люди, как он,
  этакие холодноглазые умники,
  когда-то и построили "третий рейх"...
  
  Представители его поколения,
  воспитанные девяностыми,
  не рассуждали о человечности,
  никого никогда не жалея,
  они всегда побеждали -
  расчёт и холодный рассудок
  всегда есть залог победы,
  но победа эта ломала жизни,
  перепахивала чужие судьбы.
  Беспощадные, как арифмометры,
  они умели гасить гнев митингов,
  со звериным хладнокровием
  ломали холки конкурентам -
  о, как всем этим юным волкам
  хотелось добиться власти!
  
  Они покупали телеканалы,
  журналистов, газеты, депутатов,
  набирали военизированные ЧОПы,
  отсутствие моральных принципов
  позволяло им грести деньги лопатой,
  и всё это очень им нравилось.
  
  Дима был ещё не самым худшим из них,
  может, он плохо знал реалии жизни,
  зато был асом финансовых интриг.
  Он-то как раз и придумал схему,
  которая устраивала всех и вся -
  Степанов продавал свой узел
  придворной фирме холдинга за сто тысяч,
  та - уже за триста тысяч! -
  поставляла дальневосточное чудо холдингу,
  который собирал гусеничный комбайн
  и отгружал его Росагролизингу,
  учитывая "откат" москвичам,
  по итоговой цене пятьсот тысяч,
  и все были радостны и довольны.
  
  Из двухсот тысяч своей доли маржи
  "сеньоры" из холдинга -
  по правилу первой ночи -
  брали себе любую половину,
  а Степанов ублажал чужих производственников,
  честно деля с ними всё оставшееся.
  
  Волк, коза и капуста
  наконец-то уселись в одну лодку.
  Каждый участник сделки
  работал не за абстрактные понятия,
  а за полновесные зелёные баксы.
  
  Целых долгих четыре года
  Димина схема работала безотказно -
  государство требовало комбайны
  и щедро оплачивало их покупку,
  производство крутилось вовсю,
  коллектив Степанова воспрял духом,
  завод накопил кое-какую денежку
  и даже стал мало-помалу
  решать социальные вопросы,
  чиновники начали уважать предприятие.
  
  Подсевший на долю отката шеф
  то и дело нетерпеливо гнал Степанова
  за очередным траншем наличных,
  гневался и бушевал, грозил уволить,
  но Дима с друзьями раз и навсегда
  подстраховали Степанова от ревности
  его непредсказуемого работодателя,
  категорично предупредив Мишу о том,
  что работать будут только со Степановым.
  
  Апогеем отношений с партнёрами
  стал визит в приамурскую сонную глушь
  большой делегации красногорских спецов,
  холдинг примерялся купить их завод,
  втащить предприятие в свою орбиту -
  об этом можно было только мечтать.
  Именно тогда у Степанова появилась
  твердая уверенность в будущем.
  
  Потом было то, что случилось -
  из-за очередной глупости вздорного шефа,
  потерявшего, как говорится, берега,
  всё наработанное пошло прахом.
  Но грустная история с ЮКОСом
  не смогла пройти бесследно
  и для молодых партнеров из Красногорска.
  
  По всей стране развернулась
  широкомасштабная охота на олигархов,
  Росагролизинг утроил аппетиты,
  наступала эпоха "распил-откат-занос",
  производить что-то стало невыгодно,
  владельцы холдинга спешно слили
  свои акции ветеранам-силовикам,
  те алчно рванулись делать бизнес
  по собственным стандартам -
  в итоге к сегодняшнему дню
  от завода в Красногорске
  остались только рожки да ножки.
  
  Ещё за год до продажи холдинга
  Дима стал жертвой модных веяний,
  которых всю жизнь избегал.
  Его Степанову было жаль больше всего -
  какого чёрта Диму понесло тогда
  кататься на горных лыжах,
  все вокруг посходили с ума,
  стараясь подражать Путину,
  искали места в политической тусовке,
  шарахались по модным курортам.
  
  Друзья уговорили бедного Диму
  тоже встать на лыжи,
  и он - неуклюжий, очкастый -
  конечно, тут же неудачно упал,
  сломал позвоночник
  и навсегда остался калекой.
  Богатым калекой в одной из клиник Швейцарии.
  
  Степанов ничего не имел
  против Пелевина лично.
  Он иногда открывал новинки,
  вышедшие из-под его пера -
  хорошо ведь писал мужик, классно!
  Но тут же вспоминал про Диму,
  обречённого на вечные муки,
  представлял, каково ему там,
  как лежит он в палате, пытаясь вставать,
  воскрешал в памяти "Чемодан",
  их долгие беседы под абажуром лампы -
  и решительно закрывал книгу:
  - Рот фронт, Дима! Но пасаран!
  
  
  
  
  Гешефт по-кубански
  
  - Сынку, часом ты не жидёнок?
  
  Степанов замер, потеряв дар речи,
  потому что никак не ожидал
  услышать такую мерзопакостность
  от знаменитого губернатора Кубани,
  того самого "батьки Кондрата",
  человека, известного всей стране,
  обладавшего железной волей,
  крепким кулаком, веским словом.
  
  Многое повидал Степанов,
  объездив российские просторы,
  но такого благополучия,
  как в Краснодарском крае
  зимою двухтысячного,
  он нигде больше не встретил -
  утренние дойки, дисциплина,
  трудовые победы, чистые левады,
  богатые столы, распаханные поля,
  казачьи песни и пляски,
  светлые лица людей.
  
  Как же могло так случиться,
  что уважаемый всеми "батька",
  человек широкой души,
  искренний, сердечный, добрый,
  толковый руководитель,
  оказался и вправду
  обычным злобным антисемитом,
  каковых встречалось много мне
  среди людей необразованных,
  тёмных, обиженных на жизнь?
  
  - Ах-ха... Сынку, так может,
  ты точно жидёнок, а?
  
  Губернатор громко захохотал,
  довольный собственной шуткой,
  его смех угодливо подхватили
  те самые доверенные люди,
  что привели Степанова к нему на приём,
  а сделать это было непросто -
  "батька" кого попало не принимал,
  время своё попусту не тратил.
  
  Конечно, новые партнёры
  проверили Степанова до того
  самым что ни на есть надёжным,
  простым и бесстыжим способом,
  затащив после застолья в сауну,
  где ему, гостю, вдруг "случайно"
  не досталось простынки,
  и природное хозяйство
  пришлось вывалить наружу,
  на всеобщее обозрение,
  а потом как-то сразу и простынка нашлась,
  и нездоровый интерес хозяев
  куда-то пропал...
  
  - Сынку, а ты не обманешь нас, а?
  
  Остудив свой праведный гнев,
  Степанов уже вовсю актёрствовал,
  всерьёз опасаясь переборщить,
  приподнявшись над столом,
  состроил самую что ни на есть блаженную мину,
  подыгрывая хозяину,
  ударил себя кулаками в грудь:
  - Николай Игнатович! Та ни в жисть!
  
  - Верю, сынку, верю! Как тебе у нас?
  Как приняли тебя? Накормили как?
  Женат? А то, смотри, женим... Ах-ха-ха!
  
  Степанов кланялся, благодарил,
  что-то лепетал, улыбался,
  ненавидя самого себя за происходящее,
  но три тысячи человек,
  оставшиеся на обнищавшем заводе
  за уйму километров отсюда,
  ждали решения с такой надеждой,
  что будь на месте губернатора
  сам покойный Адольф Алоисович,
  то Степанов расцеловался бы даже с ним,
  лишь бы поскорее заключить
  спасительный для завода контракт.
  
  Что скрывать, вопрос про "жидёнка"
  застал Степанова врасплох -
  сам чёрт запутался, кто он по крови,
  хоть и числился русским по паспорту -
  рыжий, немного картавый и хитроумный
  правнук витебского сапожника,
  последыш украинских переселенцев
  и потомственных сибирских ямщиков.
  
  Послушные дети Степанова в школе
  одинаково легко приняли идиш, иврит
  и долго на голубом глазу считали
  достойным подражания образцом речи
  знаменитый на всю улицу говор
  их соседки Софы Абрамовны,
  стонавшей с балкона немного в нос:
  - Сеня! Сеня! Не делай мине нерьви!
  Ой, вэйзмир, шо я буду делать с этим оболтус?..
  
  Нет, ну анекдоты про евреев,
  подшутить беззлобно - это всегда пожалуйста,
  но чтобы так вот запросто,
  в лоб тебе - "жидёнок?
  Вот же старый провокатор...
  Степанова, напрочь отвыкшего
  за долгие биробиджанские годы
  от всякой националистической ерунды,
  с самого начала встречи
  крепко подмывало встать,
  обложить этих троглодитов по матери
  и гордо выйти из кабинета, но...
  
  Но по стране шагал миллениум,
  новый президент был "краток",
  ему было пока не до дальневосточников,
  он занимался войной в Чечне,
  а вот рабочим старого завода,
  кстати, детям и внукам тех самых бедных евреев,
  на радость (или на беду?)
  построивших в тридцатые
  свой неказистый Биробиджан
  посреди глухой амурской тайги
  (подальше и от сталинской руки,
  и от благодатной Кубани),
  им всем очень хотелось кушать.
  
  Они проговорили недолго -
  это была обычная дежурная встреча,
  Степанова показали "батьке",
  он дал "добро" на святое дело,
  схема была давно отработана,
  оператора назначал аппарат,
  дальше было дело техники,
  уж что-что, а добротный контракт
  у Степанова всегда был наготове.
  
  Наживка для кубанского крючка
  была приготовлена им лично,
  безотказная и первосортная,
  она благоухала и манила -
  пять лет как Кубань пыталась
  делать заводские запчасти сама,
  но одно дело большое предприятие
  с его печами, молотами, технологами и чертежами,
  и совсем другое -
  какая-то сельская мастерская
  с её народными умельцами.
  
  Но оказалось, что эти "умельцы"
  вхожи к самому губернатору,
  и когда Степанов пообещал "отдать жену дяде",
  запустив в их мастерской
  совместное производство
  комбайновых запчастей
  в обмен на их большую разовую закупку,
  станичники обалдели от счастья,
  поили гостя целых три дня,
  а после проверки в сауне
  вроде бы даже натурально
  записали Степанова в казаки.
  
  Можно было радоваться,
  празднуя серьёзную победу,
  но незаслуженное унижение,
  полученное гостем на ровном месте
  от "кубанских казачков",
  было сродни незаслуженной порке,
  оно никак не давало ему покоя -
  Степанов прекрасно видел,
  что тут, на богатой Кубани,
  у них, нациков, "лежбище",
  вовсе не один губернатор думает так,
  остальные того же замеса люди,
  но только до поры и времени молчат,
  однако ненависть к инородцам -
  армянам, евреям, цыганам -
  так и пляшет порой в зрачках
  его краснодарских "визави".
  
  ...И месть его была сладка.
  Через пару дней о том,
  что Степанова принял сам "батька",
  говорила вся деловая Кубань.
  Кто, да что, да как -
  толком люди мало что знали,
  но симпатия губернатора
  была проявлена недвусмысленно,
  деньги на запчасти были обещаны,
  но непонятно кому предназначались.
  
  Рванувшись на опережение,
  алчными жирными пауками
  зашевелились в своих норах
  ненасытные кубанские перекупщики.
  Главы районных администраций
  повезли Степанова по совещаниям,
  пытаясь выпытать детали сделки,
  устраивая нужные знакомства,
  и вскоре ему оставалось только
  возлежать в люксе гостиницы "Кавказ",
  подобно гоголевскому "ревизору"
  принимая желающих нагреть руки.
  Контракты заключались пачками,
  авансы лились рекой,
  Степанов окончательно обнаглел
  и "кэшем", то бишь наличкой,
  предоплату уже не брал,
   Вверху - "батька Кондрат", внизу - рисовые чеки Кубани. Зайти туда могут только вот такие монстры, как на фото.
  требуя банковских платёжек.
  
  В то удачное, щедрое лето,
  прикрывшись расположением властей,
  завод завалил нашими запчастями
  всю многострадальную Кубань,
  а когда перекупщики сели в лужу,
  Степанов через подставных лиц
  выгодно выменял у них на рис свои же запчасти,
  чтобы следующей весной
  продать их ещё раз по очень хорошей цене.
  В общем, отработал по формуле:
  "Паниковский вас всех продаст,
  купит и снова продаст, но уже дороже!"
  
  Спасать бедных евреев
  за счёт средств жадного антисемита -
  дело вполне обыкновенное.
  Но контракт с губернатором завод выполнил честно,
  попутно навек похоронив
  мечту хитрованов-кубанцов
  делать заводские запчасти самим -
  не помогли упрямым "самоделкиным"
  ни чертежи, ни оснастка,
  колхоз, он колхоз и есть,
  на коленке качественные вещи
  никогда не делаются.
  
  Николай Игнатович Кондратенко
  через год ушёл в отставку,
  больше они не встречались,
  умер старик давненько,
  но всякий раз,
  когда вспоминал Степанов эту историю,
  так подмывало его, словно мальчишку,
  вернуться на миг в прошлое,
  чтобы встать и ответить "батьке"
  на тот самый вопрос про "жидёнка":
  - Да, батьку! Да! Так и есть!
  
  И с наслаждением посмотреть,
  как вытянутся физиономии
  у сидящих в кабинете,
  как схлынет с породистого батькиного лица
  скабрезная ухмылочка,
  как заорёт он в ответ Степанову,
  багрово покраснев,
  своё знаменитое кубанское:
  - Шо-о-о-о?!...
  
  Странно тут было другое -
  их незабвенная Софа Абрамовна
  своё знаменитое "шо"
  произносила точно так же...
  Витькины конфеты
  Степанов знает и верит - есть на земле места,
  где высшими силами предназначено человеку
  испытать на себе великое проклятие небес.
  
  Вывалившись кое-как из машины на снег,
  он корчится и скулит от дикой боли в спине.
  Жуткая неестественная тишина стоит вокруг,
  природа безучастно отвернулась.
  Поле, дорога, разбитая машина, человек рядом -
  все детали картины живут как будто сами по себе...
  
  ...Сонное серое утро не предвещает никакой беды.
  Степанов не собирается сегодня в Хабаровск,
  но сидеть в промерзшем заводоуправлении
  ему так надоело, что он соглашается с директором:
  "Ладно, поехали! Вдвоём веселее будет!"
  
  Директор Дмитрий Борисович едет в Хабэнерго
  подписывать протокол о подаче тепла -
  в этом году зима припозднилась надолго,
  дотянули с запуском до пятнадцатого ноября,
  сэкономили кучу денег и накопили на аванс,
  остаётся только оформить бумаги - и всё.
  
  Директор завода любит такие поездки -
  водителя он не берёт с собой принципиально,
  не доверяет никому свою "TOYOTA CROWN",
  а Степанова упрашивает поехать специально -
  Степанов у Дмитрия Борисовича вроде талисмана,
  там, где интеллигентному директору откажут,
  грубоватый нахал Степанов возьмёт нахрапом.
  
  Хабаровская трасса похожа на ледяную ленту,
  но "японка" директора идёт ровно, не гальмует,
  Степанов постепенно успокаивается -
  у него почему-то нехорошее предчувствие.
  Он знает каждый километр этой трассы,
  повидал на ней всякого - а сегодня наледь,
  к ночи многие разлетятся по кюветам.
  
  Какого-то чёрта за постом ГИБДД в Николаевке
  директор вдруг решает обогнать самосвал,
  но самосвал ускоряется, не пропуская их вперёд.
  Пару секунд они летят по трассе бок о бок,
  но дорога здесь похожа на обледеневшее яйцо,
  "японку" начинает неумолимо тянуть под грузовик,
  кто-то уже маячит впереди по встречной полосе,
  директор выворачивает руль в другую сторону -
  их счастье, что кювет неглубок, а за ним поле...
  
  Степанов на четвереньках выползает из кювета.
  Редкие машины проносятся мимо туда и сюда,
  но ни одна сволочь не спешит останавливаться.
  Директору повезло куда больше, он успел угадать,
  удар пришёлся в шаровую, как раз под Степанова,
  "японка" спикировала влево и пошла по кочкам.
  
  Всё, какие теперь протоколы, финиш, приехали.
  Надо искать телефон, вызывать кран, транспорт.
  За спиной Степанова скрипят тормоза:
  - Степанов, ты? А я хотел тебе звонить! Есть тема...
  
  Степанов не видал Витю Беззубова лет пять.
  Вроде живут рядом и в небольшом городишке.
  Они познакомились давно, вместе торговали,
  сестра Витькина работает бухгалтером на заводе,
  Витя постоянно гоняет в Хабаровск за товаром,
  так что место встречи изменить нельзя - трасса.
  
  Осознав, что боль в спине вроде бы немного затихла,
  Степанов забирает у директора папку с бумагами,
  с проклятиями лезет в Витькин грузовичок:
  - Закинешь в Хабэнерго?
  - Степанов, да ты охренел?
  - Мороз подымается. Прихватит трассы, и капец.
  Разве люди виноваты, что их директора мудаки?
  
  Битый час Степанов мается в приёмной Хабэнерго,
  генеральный то занят, то потом куда-то вызвали -
  боль в спине такая, что Степанов готов на всё,
  только бы поскорее всё это закончилось.
  Он цепко перехватывает генерального у дверей,
  Попов что-то недовольно бурчит себе под нос,
  но протокол подписывает - Степанов неотвратим.
  
  Хабэнерговские отпаивают его горячим кофе:
  - Ты чего такой бледный? На-ка таблеточку!
  - Позвоните нашим, пусть срочно запускаются...
  
  Витёк недоволен - на улице уже стемнело,
  зимний день короткий, дорога как зеркало.
  Они едут обратно - директорской "японки" уже нет.
  Спина ноет, но лекарство приглушило боль,
  Степанов всматривается в темень, вспоминая.
  
  Батюшки-светы! Да ведь на этом самом месте
  он уже третий раз попадает в аварию!
  В первый раз пошло колесо на выстрел у КАМАЗа.
  А во второй - прижал их у заправки колхозник,
  Решил сдуру подрезать микроавтобус при обгоне -
  они чудом пролетели через все бордюры АЗС,
  потом вернулись поколотить перепуганного дядьку.
  
  Степанов вспоминает своего первого директора,
  который тоже два раза кряду попадал в аварию
  на одном и том же участке комсомольской трассы,
  а в третий раз погиб там же, на 120-м километре.
  
  Витёк что-то нудит, радио поёт, дорога блестит,
  в кюветах загорают тачки незадачливых водил.
  Степанов пребывает в одури, между сном и явью,
  в окно машины заглядывает полная луна, шепча:
  - Куда ты денешься, дурачок? Купи конфеты!
  
  Через три дня Степанов кое-как встаёт с кровати,
  вроде бы как-то всё обошлось - дело молодое,
  он едет на завод - получать выговор от хозяина.
  Владелец заводов-пароходов некто Дегтярёв
  долго кричит на него, распекая за глупость.
  
  Отныне Степанову с Дмитрием Борисовичем
  запрещено садиться вдвоём в одну машину -
  впрочем, это выглядит как стоп-сигнал для зайца,
  поскольку по пятницам они ездят на базу отдыха,
  откуда возвращаются всегда под хмельком -
  сам Дмитрий Борисович обожает рулить пьяным,
  а у Степанова пропадает инстинкт самосохранения.
  
  Витя Беззубов появляется у Степанова через неделю,
  просит забрать для рабочих просроченные конфеты,
  Степанову неудобно отказать своему спасителю,
  он что-то пристраивает, но Витя уходит недовольным.
  
  Сколько теперь ни ездит Степанов по трассе,
  но Витю Беззубова больше никогда не встречает.
  Такое ощущение, что тот затеял эту встречу и аварию
  только для того, чтоб сбагрить свои говённые конфеты.
  Степанов сплёвает за плечо - чушь, мистика какая-то!
  
  А луна-дура всё ждёт, всё нашёптывает что-то с неба...
  
  
  
  Честное имя для Пашки Исаева
  
  Охранник провинциального олигарха Дегтярёва,
  хороший парень Пашка Исаев служил в спецназе,
  воевал в девяностые где-то на Кавказе,
  однако мало кто из его коллег знал об этом,
  а сам рассказывать про войну Пашка не любил.
  
  Сам он был ещё достаточно молод, но
  как многие бывшие отставные силовики,
  которых немало прошло через охрану завода,
  в мирной жизни проявил себя пока слабо -
  военные привыкают жить по уставу,
  истово верят в силу приказа начальства,
  поэтому гражданская жизнь ставит их в тупик
  разгильдяйством и полным отсутствием логики.
  
  Местный владелец заводов-газет-пароходов,
  бывший замполит-ракетчик Михаил Дегтярёв,
  собиравший под свои знамёна отставных военных,
  отправил Пашку Исаева для обучения к Степанову,
  поручив бывшему спецназовцу важную задачу -
  резать потихоньку всё ненужное на металлолом.
  
  В те далёкие нулевые на продаже лома металлов
  делались состояния и строились империи,
  поскольку продавался "чермет" за сущие гроши,
  а разницу между официальной ценой и реальной
  все участники сделки получали "чёрным налом" -
  мелкие продавцы от портовых перекупщиков,
  а те - от разных корейских и китайских компаний.
  
  Степанов уступил бремя поездок во Владивосток
  не то чтобы легко, но и без особой печали -
  он любил смотаться на денёк за "чёрным налом",
  погулять по улицам, подышать морскими ветрами,
  но в последнее время был занят другим делом,
  требующим постоянного внимания и присмотра -
  пытался продать бизнес красногорским партнёрам.
  
  Занятие это было непростым и интересным,
  приходилось общаться с людьми из высших сфер,
  по сравнению с которыми бандиты из Владика
  выглядели совершенными неандертальцами.
  
  Уступил и забыл - ровно до того самого дня,
  пока не вызвал его к себе разозлённый Дегтярёв,
  сообщивший Степанову с явной горечью,
  что хороший парень Пашка Исаев скурвился.
  
  Конечно, Степанов не особенно удивился,
  на его памяти много кто падал в бездну наживы,
  в империи Дегтярёва вечно кто-то что-то тырил,
  каждый новый "сатрап" хотел получить всё и сразу,
  но умело приворовывать понемножку - дело одно,
  а вот воровать по-крупному - совсем другое.
  
  Сборщики металлолома сыпались один за другим.
  Степанов, которого Миша звал "опытным жуликом",
  помимо своего директорства периодически
  исполнял роль следователя по особо важным делам,
  причём иногда ему приходилось расследовать такое,
  что никакой полиции и во сне не приснится.
  
  Как-то раз бывшие менеджеры, ушлые ребята,
  подкупили кого надо и стали привозить на завод
  старые списанные трансформаторы и подстанции.
  В цехах этот хлам перебирали и отправляли обратно
  как новое, только что выпущенное оборудование.
  
  Пашкиному случаю мог позавидовать сам Конан-Дойль.
  Исаев честно грузил лом в вагон, взвешивал на станции,
  вагон приходил в порт, вставал под выгрузку -
  а дальше начиналась полная мистика,
  поскольку при выгрузке трети вагона не хватало.
  
  Пашку было искренне жаль - он сам был в шоке,
  только былые заслуги спасли его от расправы шефа,
  совсем потерянный, Исаев сидел в углу, чуть не плача,
  Свирепый Майкл - так звали Дегтярёва за глаза -
  прыгал по кабинету, ломал стулья и ругался матом.
  
  Степанов уточнил задачу, заказал билет на поезд
  и отправился в который раз искать ответы на вопросы.
  
  Утром он уже пил обжигающий кофе на Светланской
  в офисе партнёра, весёлого бесшабашного бандита,
  известного в определённых кругах как Петя-Джип.
  Петю коллеги прозвали так за то,
  что он постоянно менял свои джипы -
  то их взрывали, то разбивала очередная жена,
  в общем, с джипами и жёнами Пете фатально не везло
  .
  Петя был уже в курсе, проблемы с недостачами
  возникли одновременно у нескольких его клиентов,
  поэтому он вызвал начальника службы безопасности,
  бывшего морского офицера-контрразведчика,
  а сам смылся покупать очередной навороченный джип.
  
  Морской чекист почему-то сразу невзлюбил Степанова,
  молчал, кривил рот в усмешке, слушая дилетанта,
  потом втянулся в беседу, начал подкидывать идеи.
  
  Задача была проста - кто-то явно крал металлолом,
  извлечь его из вагона можно было только краном,
  оставалось только выяснить, когда и как воруют.
  Степанов вынул из кармана чудо техники, камеру SONY,
  протянул безопаснику, тот презрительно усмехнулся -
  Петя Джип на такие вещи денег явно не жалел.
  
  Вечером контрразведчик забрался на портовый кран,
  откуда были прекрасно видны и весовая, и вагоны,
  просидел там всю ночь, а на рассвете лично увидал,
  как дрогнула стрела крана на соседнем участке,
  неслышно поползла к весовой, замерла над вагоном -
  японская цифровая камера надёжно зафиксировала
  всё то, что и требовалось доказать -
  металлолом по ночам тырили Петины соседи,
   Павел Исаев собственной персоной. Порт Владивосток, справа внизу - место выгрузки металлолома. Фото из архива
  такие же бандюки-перекупщики, как и он сам.
  
  Утром всё тайное сразу стало явным, народ забегал,
  Петя на новом джипе помчался на "стрелку" с соседом,
  вскоре виновных отыскали и вопрос как-то уладили,
  Степанов получил жиденькую пачку долларов "кэша",
  пожал руку повеселевшему безопаснику, сел в поезд,
  а утром доложил боссу о том, что задание выполнено.
  
  Доброе имя Пашки Исаева было восстановлено,
  но неуёмный и подозрительный Свирепый Майкл
  нашёл незадачливому спецназовцу
  какую-то другую ответственную работу,
  попутно нехотя пояснив Степанову,
  что доверие к парню однозначно надолго потеряно,
  потому что Пашка не смог сам раскусить ситуацию.
  
  Степанов пожал плечами -
  дело хозяйское, играйте дальше в ваши ролевые игры,
  он был рад тому, что развеялся, побывал на море,
  окунулся в морской туман, послушал вопли чаек,
  честно заработал на ровном месте пятьсот баксов,
  а заодно помог хорошим людям
  распутать очередной клубок подозрений.
  
  Откуда ему было знать, что предстоящей зимой
  весёлый парень Пашка Исаев разругается с женой,
  помчится со своей очередной пассией куда-то в ночь,
  машина его не впишется с ходу в крутой поворот,
  начнёт кувыркаться по заснеженным кочкам...
  
  И останутся от Пашки Исаева на белом свете
  только случайно сделанное Степановым фото
  да ещё пять тысяч знаков,
  записанных по памяти.
  
  
  
  Смерть поэта
  
  Ещё пять минут назад мир был светел и ярок,
  на улице царило предновогоднее волшебство,
  в вечернем парке играла чудесная музыка,
  люди спешили за новогодними подарками -
  увы, теперь всё это кувырком летело в тартарары.
  
  Нетрезвый Степанов с ужасом смотрел на то,
  что лежало на грязном коврике у его ног.
  Минуту назад дверь гостиничного номера
  с треском распахнулась, и пыхтящий Жданов
  втащил бездыханное тело Вовки Сидорова.
  
  - Ты... Ты что наделал, дурак? -
  в ужасе прошептал Степанов Жданову,
  пытаясь поймать мутный пьяный взгляд
  своего незадачливого подчинённого.
  - Ты сказал "убери", я и убрал.
  - Как это убрал?
  - Снял со стенки огнетушитель, ну и...
  
  Теперь Вовка Сидоров лежал посреди комнаты,
  не подавая никаких признаков жизни,
  на виске его наливался нехорошим цветом синяк,
  пульс не прощупывался - дело было тухлое.
  Степанов вспомнил про мутное прошлое Жданова,
  про сомнительное происхождение
  недавно полученных векселей,
  представил себе лавину возникающих проблем,
  сел на кровать и тихонечко завыл -
  похоже, это был полный финиш.
  
  Между тем Жданов как-то даже повеселел,
  со вкусом выпил, с аппетитом закусил,
  налил в гранёный стакан ещё водки -
  судя по всему, ситуация была для него привычной.
  Он легко и пружинисто поднялся со стула,
  начал одевать своё чёрное гангстерское пальто,
  пояснив удивлённому Степанову
  как-то очень просто и по-хозяйски разумно:
  - Пойду-ка, ножи куплю нормальные.
  И пакетов полиэтиленовых побольше.
  Нам теперь до утра его по бакам разносить.
  
  История эта случилась давно, при раннем Путине.
  Спустя много лет, прочитав в сети статью,
  в которой расписывались кровавые похождения
  петербургского профессора Соколова,
  известного историка наполеоновских времён,
  убившего из ревности свою любовницу,
  Степанов закурил и всерьёз задумался.
  
  Что-то до жути знакомое было в том,
  как обезумевший убийца расчленял труп,
  таскал всю ночь его по частям в Мойку,
  как поскользнулся спьяну и упал в реку,
  откуда и добыли его в итоге полицейские -
  вместе с двумя женскими руками в рюкзачке.
  Нет, из такой песни слова не выкинешь.
  
  Как ни странно, Степанов понимал профессора,
  деловито расфасовавшего подругу по частям -
  точно так же пришлось и ему, Степанову,
  как-то раз окунуться с головою
  в тот страшный красно-чёрный туман,
  который воцаряется в голове совершившего убийство.
  
  Случилось в весёлые нулевые, под самый Новый Год,
  незамедлительно лететь Степанову в Красногорск,
  чтобы срочно завершить крупнейшую сделку года,
  получить долгожданную оплату векселями -
  ничего тогда не предвещало никаких проблем.
  
  Степанов работал тогда коммерческим директором
  Энского комбайностроительного завода,
  который имел в Красногорске спецпредставителя
  по вопросам качества и по разным другим делам -
  бывшего начальника цеха по фамилии Жданов,
  высоченного рыжеусого мрачного детину,
  ставшего Степанову верным другом и собутыльником.
  
  Они со Ждановым не виделись месяца три,
  сделка закончилась к всеобщему удовлетворению,
  отчего бы двум ражим хлопцам было не посидеть
  в уютном номере гостиницы "Красногорск" -
  но тут партнёр Степанова, шустрый делец Гудовский,
  попросил их принять в компанию Вову Сидорова.
  
  На бумаге Вова Сидоров был известной личностью,
  целым президентом красногорского холдинга,
  успешно снабжавшего Степанова векселями,
  однако на самом деле это был нищий гуляка,
  проигрывавший в казино каждую копейку,
  которая только попадала в его холёные руки.
  
  Бесхребетного Сидорова любили все дамы.
  Природа щедро наделила Вову "ростом и лицом",
  его негромкий голос звучал как струны гитары,
  в голубых глазах таилась грустная "есенинка",
  а пушистые ресницы взлетали так доверчиво,
  что любая женщина мгновенно теряла разум.
  
  Его патрон Гудовский слыл известным меценатом,
  он открыл в городе популярный клуб "Че Гевара",
  а поскольку был женат в то время на журналистке,
  таскавшей его по всяким богемным мероприятиям,
  то сорил деньгами и вёл светский образ жизни,
  спонсируя газету жены - чтобы было где печататься.
  
  По утверждению утончённой жены Гудовского,
  у которой Вовка подрабатывал в газете "литнегром",
  Сидоров был гениальным непризнанным поэтом.
  Степанов, который живых поэтов раньше не видал,
  отнёсся к Сидорову с определённой опаской,
  считая питомцев муз существами тихо помешанными.
  
  У Гудовского к таким "вовам" была особенная жалость,
  Он подбирал их повсюду, словно бездомных котят,
  пристраивая президентами своих фирм-однодневок -
  Гудовский, сам выходец из глухой сибирской провинции,
  в жестком и беспощадном мире большого бизнеса
  умудрялся оставаться в душе немного романтиком.
  
  Пришлось Степанову и Жданову
  брать томного красавца с собой в куражи.
  Начали разгул в кафе, затем поднялись в номер,
  а потом случилось нечто невообразимое -
  алчно вылакав водку прямо из бутылки,
  просветлённый мерзавец Сидоров умчался
  в одних носках по коридору гостиницы,
  декламируя во весь голос нечто радостное.
  
  Тут у Степанова накрыла страшная истерика.
  Сказалось всё - напряжение последних дней,
  ожидание сделки, неопределённость партнёров.
  Под матрасом лежали векселя на огромную сумму,
  которые нельзя было никому показывать.
   Вверху - представитель сибиряков Д. В. Саенко (слева). Справа - представитель завода В. В. Жданов. Внизу - женский состав коммерческой службы завода. Фото автора
  Не помня себя, он заорал на безвинного Жданова,
  требуя немедленно "убрать это к чёртовой матери".
  
  Услужливый дурак оказался куда опаснее врага.
  Жданов тяжело поднялся, выпил, крякнул,
  на ощупь отставил стакан и пошагал в коридор.
  Некоторое время в номере стояла жуткая тишина,
  а потом Жданов приволок бездыханное тело.
  
  Теперь он что-то хмуро бубнил про ванну,
  куда надо спустить сидоровскую кровяку,
  тогда тело станет гораздо легче, потеряет вес,
  прикидывал, как спустить кишки в унитаз -
  Жданов как человек с бурным и тёмным прошлым
  явно относился к подобным вопросам утилитарно.
  
  Степанов не верил, что всё это происходит наяву.
  Он со слезами взмолился кому-то на небесах,
  умоляя прекратить поскорее этот жуткий сон -
  но небеса ошарашенно молчали,
  а плохое кино всё никак не заканчивалось.
  Значит, надо было как-то жить с этим дальше.
  
  Они перевернули безжизненное Вовкино тело -
  в заднем кармане затёртых ветхих джинсов
  неожиданно обнаружилась справка из милиции -
  В.А.Сидоров так же, как и некто М.С.Паниковский,
  известный в прошлом возмутитель спокойствия,
  тоже оказался человеком без паспорта.
  
  Оставалась слабая надежда на звонок Гудовскому,
  тот сознался, что знал про Вовкину запойность,
  но большого значения этому как-то не придавал.
  Гудовский божился, что всё это вышло случайно,
  такой подставы никто не ждал и уж точно не желал,
  поэт Сидоров всегда был кроток, словно ягнёнок.
  
  Увы, перепуганный Гудовский ничем помочь не мог.
  Он просил разрулить ситуацию как-нибудь без крови,
  но по всему выходило, что дело безнадёжное -
  пора было реально бежать в магазин за пакетами.
  
  Именно тогда, уткнувшись лбом в холодное стекло окна,
  бездумно глядя на весёлую круговерть огней внизу,
  Степанов вдруг ощутил в себе пробуждение зверя -
  как ни крути, а выхода не было,
  они оказались кругом виноваты,
  объяснить полиции Вовкину смерть было сложно -
  обстоятельства не отставляли никакого выбора.
  
  Жданов, в чёрной шляпе похожий на Диллинджера,
  по-собачьи преданно глядя на своего начальника,
  нёс что-то несусветное про полотно для ножовки,
  плёл про топоры, про то, что "овёс нынче дорог" -
  Степанову хотелось, чтобы усатый маргинал сгинул,
  но оставаться с трупом наедине было невыносимо.
  
  Выматерившись, он бросился лихорадочно одеваться,
  зашарил по карманам пальто в поисках сигарет.
  проклиная Гудовского, себя и всех поэтов на свете,
  потом споткнулся и от души пнул коченеющий труп,
  и тут кто-то вдруг надрывно простонал откуда-то снизу:
  - Ребята, не бейте меня, пожалуйста... Не надо!
  
  Через полчаса усталый Жданов с грехом пополам
  вывел вдрызг пьяненького Сидорова из гостиницы,
  хотел пристроить того на такси, но поэт сбежал,
  похожий во тьме на огромного трепетного лося.
  Жданов вернулся в номер и злобно прохрипел:
  - Огромный, сука! Ох, и долго бы мы его чикали!
  
  Его глаза горели таким нечеловеческим огнём,
  что Степанов слегка испугался и сам.
  Наутро Степанов улетал в родные края.
  Он долго бродил по гулкому залу аэропорта.
  На душе было так же холодно, мерзко и пусто,
  как в заплёванном тамбуре общего вагона.
  
  Случайно открыв в себе новую неприятную сущность,
  он мучился теперь страхом и ожиданием того,
  что это состояние обязательно с ним повторится.
  
  Эта история не прошла для него даром.
  Степанов начал усиленно собирать всё,
  что можно прочесть о девиантном поведении,
  реально опасаясь того,
  что где-то в его мозгу дремлет зло.
  
  Как ни странно, потом, в тюремных условиях,
  он довольно легко общался с убийцами,
  не осуждая никого и прекрасно зная про зверя,
  который живёт внутри каждого из людей.
  Одни могут совладать с этим зверем,
  другие нет - тут уж кому как повезёт.
  
  Жданов вскоре вернулся в пыльный скучный Энск,
  женился, уволился и стал директором птицефабрики,
  за что был прозван в народе "главным курощупом".
  Говорили, что он испытывает к подопечным
  самую искреннюю нежность.
  
  Когда дело Степанова начали рассматривать в суде,
  Жданова неожиданно вызвали свидетелем.
  Они на секунду пересеклись в коридоре суда,
  но поняли друг друга с полувзгляда, и понеслось -
  целых два часа ошарашенные судьи слушали,
  как Жданов рассказывал им чистую правду о том,
  что на самом деле происходило тогда на заводе.
  
  Однако суду правда оказалась совсем не нужна,
  пришлось объявлять в процессе длительный перерыв,
  со свидетелем поработали разгневанные опера,
   Вверху - бар "Че Гевара", внизу слева - его хозяин. Справа - В.В.Жданов и М.Ю.Линштейн. Фото из архива автора
  после чего Жданов взял свои показания обратно.
  
  Надежды Степанова на правый суд пошли прахом,
  он прекрасно понимал, что вины Жданова в том нет,
  но руки ему при новой встрече уже не подал -
  так и разошлись навсегда их пути-дороги.
  
  С годами Степанов почувствовал,
  что зверь внутри него уснул, затих, успокоился -
  но так было ровно до начала пандемии,
  когда каждый заперся и отгородился от другого.
  На карантине зверь полез наружу из каждого,
  начал злобствовать, разжигая людские инстинкты -
  он питался человеческими страхом и ненавистью.
  
  Гудовский продал свой знаменитый клуб "Че Гевара",
  где они не раз сиживали вместе со Степановым,
  неспешно разглядывая из бамбуковых бунгало
  гибких красавиц-официанточек,
  одетых в милитари - hola, camarada!
  Для более полного погружения гостей в тему
  знание девушками испанского было обязательным.
  
  В туалете клуба многие посетители забывали,
  зачем они вообще сюда пришли -
  над писсуарами висели эротические картинки
  из американского пин-апа 50-х годов.
  В 2017-м клуб снесли и построили жилой комплекс.
  
  А вот раздолбай Вовка Сидоров однажды пропал.
  То ли проигрался кому-то в пух и прах,
  то ли где-то нарвался на собутыльников,
  не оценивших толком настоящую поэзию -
  словом, канул Вовка Сидоров в вечность,
  как некогда его знаменитый собрат Франсуа Вийон.
  Или как Михаил Самуэлевич Паниковский,
  человек без паспорта -
  что тоже было вполне себе предсказуемо.
  
  
  
  Кальмары для господина полковника
  
  Место встречи изменить было нельзя -
  Степанов встретил отставного полковника Павленко
  возле прилавка старого "Гастронома",
  где оба покупали крепкий алкоголь.
  
  Павленко выглядел сильно помятым,
  он вдруг придержал Степанова за локоть,
  смущенно поинтересовался насчёт работы -
  оказалось, что его, замполита местного гарнизона,
  в одночасье турнули на пенсию,
  Павленко безуспешно искал работу.
  
  Степанов вспомнил, что у них на заводе
  освободилась должность директора по персоналу,
  договорились завтра созвониться -
  кандидатов утверждал лично хозяин,
  бывший военный по имени Миша.
  
  Миша обрадовался известию чрезвычайно.
  Покинув советскую армию в чине капитана,
  он старался окружить себя бывшими военными,
  уже целых три полковника в отставке
  радовали по утрам его глаза своей выправкой,
  Павленко, немного повоевавший в Афгане,
  представлялся ему алмазом в коллекции.
  
  Ясное дело, Миша тешил собственное самолюбие -
  он закончил училище, служил в Германии,
  но увы - судьба и Ельцин решили всё за него,
  пришлось срочно искать себя в бизнесе,
  который он по привычке пытался военизировать,
  обожая тот особый военный лоск и шарм,
  которым так дорожат все офицеры.
  
  Павленко услугу Степанова запомнил,
  на заводе он быстро адаптировался,
  произведя сущий фурор во время "прописки"
  выставленной для пропоя коллекцией водки,
  начинавшейся ещё со времён Андропова -
  тогдашний директор завода Дима Чуцкий
  выразительно покрутил пальцем у виска
  и поспешил поскорее откланяться.
  
  Степанов остался досмотреть "кино" до конца,
  собравшиеся быстро упились вдребезги,
  намешав чёрт знает чего у себя в стаканах,
  но Павленко был горд и сиял от счастья -
  уж такую пьянку народ запомнит надолго...
  
  Степанову было не до бывшего полковника,
  он прекрасно помнил его ещё по хлебозаводу,
  Павленко тогда давал им солдат на выгрузку,
  изредка выпивали вместе, но не более того -
  не то чтобы Степанов не любил военных,
  но как-то предпочитал всё больше общаться
  с интеллектуалами в погонах, которых было мало.
  Павленко к таковым точно не относился,
  он любил анекдоты, простой армейский юмор
  и обогатил культуру завода словечком "йёбтить".
  
  По работе они пересекались довольно редко,
  Степанов продавал комбайны и запасные части,
  Павленко гонял алкашей и следил за порядком,
  их обоих часто выдёргивал к себе Миша,
  ставил те ли иные задачи, слегка воспитывал -
  всё было хорошо, пока на завод не прислали
  арбитражного управляющего Бровко.
  
  Бровко, задумчивый уроженец Донбасса
  с внешностью колумбийского наркобарона,
  банкротивший до этого оловянный рудник,
  прославился тем, что раскидывал с балкона
  шахтёрам доллары, оказавшиеся фальшивыми.
  
  Он уже собирался покидать навек Родину,
  арбитражное производство его не задалось,
  но его срочно отыскали, привезли на завод -
  от Бровко требовалось довести дело до конкурса,
  однако он думал иначе - завод ему понравился,
  он решил его не банкротить, а рулить им сам.
  
  Миша, чиновники и судьи пришли в ужас -
  санация была согласована с людьми президента,
  другого варианта попросту быть не могло,
  но Бровко заныл про финансовое оздоровление,
  в итоге Степанов через месяц уволился,
  а вот Павленко, почуяв нутром "ридну кров",
  стал служить арбитражнику верой и правдой.
  
  Через год власть на заводе снова переменилась -
  Бровко оказался запойным, натащил родни,
  в итоге его арестовали за махинации с отчётом,
  по понятному совпадению Степанов однажды
  попал в ту самую камеру, где сломали "шахтёра",
  ему рассказали об этом со всеми подробностями,
  повторять которые здесь довольно неприятно.
  
  Арбитражник потёк, сознался, получил пару лет,
  в последний раз Степанов слышал от друзей,
  что Бровко открыл контору по торгам на Форексе,
  общипал мальчика из "мажоров" и скрылся,
  папа мальчика прислал ребят разобраться,
  в итоге жена Бровко полмесяца пряталась,
  боясь выходить из квартиры на улицу,
  а когда вышла, то её упаковали, увезли
  и вернули мужу только в обмен на проигранное.
  
  Год правления невезучего усатого шаромыжника
  прошёл для Степанова совсем даже не зря -
  он мало-мальски устаканил свою личную жизнь,
  съездил на московские курсы по экономике,
  узнал там про маржинальную прибыль и прочее,
  разобрался наконец в заводской себестоимости,
  и к моменту ареста Бровко оказался единственным,
  кто мог реально и эффективно управлять заводом.
  
  То время, пока он был не у дел, пошло во благо -
  будучи никем, он опустился в заводские глубины,
  узнал много тайн и секретов, недоступных тем,
  кто просиживал штаны в заводоуправлении,
  понял, чем на самом деле дышит "рабочий класс",
  знал, что делать, и никаких иллюзий больше не питал.
  
  Меж тем Павленко пал ниже городской канализации.
  Мало того, что он завёл себе молодую любовницу,
  жену "собровца", воевавшего где-то в Дагестане,
  подававшую днём пельмени в рабочей столовой,
  она жила с ним на даче, купленной вблизи завода,
  полковник упёр с завода шпалы и построил баню,
  в которой они с пассией варили брагу и самогон,
  Павленко возил их на завод, любовница продавала.
  
  Миша, мгновенно вернувший себе "статус кво",
  не поверил своим ушам, поехал смотреть "лежбище",
  где пришёл в полный ужас от увиденного -
  шпалы в бане оказались пропитаны креозотом,
  париться в такой газовой камере было немыслимо,
  Павленко предупреждали, но жадность взяла верх -
  Миша вышел из джипа, уронил скупую слезу
  и тихо промолвил: "Вот он, удел русского офицера!"
  
  Покаявшийся Павленко был прощён и помилован,
  но Степанову пришлось рассказать Мише про то,
  что полковник водил бизнес-шашни с Бровко -
  однажды тот вызвал Степанова в кабинет,
  долго шевелил усами, вздыхал и ходил кругами,
  потом решился и попросил расследовать
  одну довольно пикантную ситуацию.
  
  Бровко пригрел толкового хабаровского коммерса,
  крупно разорившегося при разводе с женой,
  та натурально оставила парня в одном свитере -
  в благодарность этот умный и креативный товарищ
  подарил Бровко гениальную бизнес-идею -
  коптить в Хабаровске щупальца кальмара,
  продавая их появившимся в Москве супермаркетам.
  
  Рынок был реально девственно пуст,
  снять пенки на первой партии сам Бог велел -
  Бровко купил сто тонн замороженного кальмара,
  знакомец его в Хабаровске закоптил товар,
  расфасовал в пакеты и отправил в Москву,
  а дальше началось мистическое и непонятное -
  в запаянных пакетах объявились белые червячки,
  супермаркеты сняли испорченный товар с продажи.
  
  Бровко пожадничал и от уценки кальмара отказался,
  конкуренты не спали, они быстро раскусили тему -
  Степанову в очередной раз досталась
  уже знакомая малоприятная роль Шерлока Холмса.
  Бровко требовал найти и наказать виновного,
  справедливо подозревая, что это и есть коммерсант,
  благополучно перебравшийся с кальмаром в Москву.
  
  Степанов полетел инспектировать подозреваемого,
  посетил хладокомбинат, понюхал кальмаров -
  парень явно был ни при чём, он сам был в шоке,
  пришлось возвращаться в Хабаровск ни с чем,
  вникать в технологию копчения кальмара -
  ответ был очевиден, кальмар не докоптили,
  чтобы он весил больше, а сэкономленное украли -
  но ни Павленко, ни Бровко журналов не смотрели,
  доверившись хитроумному владельцу цеха,
  тот провернул свои делишки - вот и весь сказ.
  
  Общение с креативным москвичом было полезным,
  Олег предложил Степанову пару толковых идей,
  для их продвижения требовались деньги,
  Степанов знал, где их можно найти и взять -
  так вырос совместный проект знаменитой "биокожи",
  на упаковке которой расписался однажды
  на какой-то очередной выставке сам президент.
  
  Но всё это случилось потом, очень даже не скоро,
  а пока Степанов готовил завод к банкротству,
  Павленко тихо бродил по кабинетам и цехам,
  похожий на впавшего в прострацию Винни Пуха -
  Степанов не знал ещё, что у сына полковника,
  миловидного белокурого пристава, нашли ВИЧ,
  да ещё на фоне проблем с наркотиками -
  боевой офицер моментально "потерял берега".
  
  Мир его рухнул, Павленко морально спёкся,
  начал совершать глупые ошибки на работе,
  Миша устал с ним цацкаться, сорвался как-то раз
  и приказал Степанову уволить полковника.
  
  Степанов отнёсся к делу сугубо формально,
  объявил Павленко кучу выговоров и уволил -
  через месяц того восстановили решением суда -
   Вверху - Н. П. Бровко, внизу - последние заводчане у последнего комбайна, крайний справа - В. М. Павленко. Фото автора
  правда, вот только никакого завода уже не было.
  
  Было новое предприятие, свободное от долгов,
  куда Степанов уже набирал свою команду...
  
  Но история с Павленко ещё не закончилась.
  В две тысячи восьмом его допросили на суде,
  в качестве свидетеля обвинения против Миши,
  но на деле он стал свидетелем защиты Степанова.
  
  Полковник легко рассказал всю правду без утайки -
  про банкротство, согласованное на самом верху,
  про то, что Миша был реальным хозяином завода.
  
  Выходило так, что Степанов, будучи директором,
  ничего криминального не совершал - наоборот,
  спасал имущество от посягательства со стороны.
  
  Заседание закончилось поражением прокурора,
  Миша мстительно хохотал из-за решётки,
  Степанов праздновал победу - но всё было зря,
  после перерыва Павленко взял сказанное назад,
  он прятал глаза, говорил невнятно, вздрагивал,
  твердил "не помню, не знаю, не уверен"...
  
  Что ж, к тому времени Степанов прекрасно знал,
  как жёстко работают по свидетелям "опера",
  но у него не было никакой ненависти к Павленко,
  хотя тот откровенно "закатывал" его -
  осталась только лёгкая досада, и всё.
  
  После процесса он стал смотреть на мир иначе,
  больше никого и никогда не осуждая.
  Степанов вовсе не разочаровался в людях, нет -
  просто научился многое понимать и прощать.
  Справедливость по-настоящему
  За окнами холодный зимний вечер, крепчает мороз.
  Степанов сидит за столом в своём новом кабинете,
  наскоро переделанном из процедурной медпункта,
  на двери ещё висит двусмысленная табличка,
  располагающая подчинённых к глупым шуткам.
  
  Со сладким ужасом Степанов делает вид, что пишет.
  Чёрные люди с длинными жилистыми руками
  заходят в его директорский кабинет, рассаживаются,
  осваиваются и начинают кашлять в огромные кулаки,
  тихо переговариваться, разглядывать графики на стенах.
  
  Наконец Степанов поднимает голову от бумаг,
  с лёгким удивлением рассматривает лица пришедших -
  мол, какого чёрта вас столько припёрлось и зачем,
  поджимает губы и кивает заму по производству -
  если все собрались, можно начинать сборище.
  
  Неслыханное дело - он, новый директор завода,
  соизволил принять работников кузнечного цеха,
  того самого, куда бегут первым делом журналюги -
  снимать раскалённые печи и жуткий грохот молота,
  мерно придающего заготовкам нужную форму.
  
  Событие равнозначно встрече чертей из ада с Богом -
  кузнецы народ прожаренный, их лица черны и дики,
  разговаривают они громко, потому как давно оглохли,
  не боятся ничего на свете и считают себя кастой -
  в кузнецы берут далеко не всякого, решает бригада.
  
  Неделю назад Степанову надоело терпеть бардак,
  процветающий в кузнечном цехе - воровать воруйте,
  но зачем же раскурочивать автоматы на тех самых печах,
  где выполняется основной производственный план?
  Повадились красть платы по ночам какие-то сволочи.
  
  Работяги всё видят, но молчат или хихикают -
  начальство разберётся, купит новую плату для печи.
  А новая медная плата мало того, что бешеных денег стоит,
  так ещё и ехать за ней надо на другой конец страны.
  Хорошо устроились - а зарплату нам вынь да положь.
  
  Но Степанов - экономист, да ещё и Козерог по знаку.
  Он разбил зарплату работников завода на две части,
  одна треть - это голый тариф, а две трети - премия,
  которую директор выплачивает по своему желанию.
  Кузнецам объявлено - премии своей можете не ждать.
  
  Те, конечно, поначалу сразу в крик - не имеете права!
  Судиться будем, к царю пешком через всю Расею пойдём.
  Степанов смеётся - попутного ветра в тухес вам, братцы!
  У него большой опыт по части организации труда рабочих,
  он начинал ещё при Советской власти, три завода прошёл.
  
  Давеча тоже вот, решил прогуляться Степанов по цехам,
  Зашёл к механикам, в пятый, а там весь народ в курилке,
  в машинном зале работают всего-навсего два станка.
  Почему так? А ему отвечают - мы-де спецы великие,
  цену себе знаем, пусть новенькие простые болванки точат.
  
  Промолчал Степанов, а в конце месяца пришли расчётки -
  работавшим в тот самый день выплачено вдвое больше,
  а курившим да в домино игравшим - в два раза меньше.
  А если кому не нравится что-то - вот вам Бог, а вот порог!
  
  Пошли обиженные в профсоюзы да по юристам разным,
  а те грустят - какой директор хитрый у вас выискался,
   Вверху - молот в работе. Справа - директор по производству А.Б. Резниченко. Внизу - остатки печей кузнечного цеха.
  всё у него по закону, нигде не подкопаешься - подкузьмил.
  Что делать? Решили было кузнецы забастовать с горя,
  а Степанов этому только рад - он новую бригаду нанимает,
  в городе рабочей силы избыток, инженеры всех научат.
  Как с таким воевать? У него в колоде по девять тузов!
  Делать нечего, надо идти как-то договариваться...
  
  Сидит Степанов и думает - пришло их человек двадцать,
  а ну как вытащат сейчас из-за стола да врежут по сопатке?
  Другой бы давно сдулся, но Степанов держится, играет,
  варьирует голосом от крика до трагического шёпота -
  завтра это всё пересказывать будут по всем кабинетам.
  
  - Ша! Договоримся так, мужики, - говорит Степанов так,
  что всем становится понятно - будет так, как скажет он.
  Степанов излагает простое требование: - Уберите воров!
  Не хочу знать, как и о чём вы с ними разговаривать будете,
  но завтра на заводе их быть не должно, это всем понятно?
  
  Просветлённые кузнецы начинают возбуждённо ругаться,
  но Степанов встаёт из-за стола: - Хватит тут демократии!
  Вы - пролетариат, гордость страны, лучшие люди завода!
  А какая-то мразь дешёвая ваш коллектив говном мажет?
  Либо уважать себя заставьте, либо говорить нам не о чем!
  
  На следующее утро трое человек из бригады уволятся.
  Деньги рабочим Степанов всенепременно и честно вернёт.
  Больше в кузнечном цехе никакого воровства не будет.
  Когда Степанова через год неожиданно арестуют,
  кузнецы решат было идти выручать молодого директора,
  но главный подстрекатель митингов Фридман отсоветует.
  
  На суде через пару лет Фридман скажет странные слова,
  которые останутся в протоколе, прозвучав как награда:
  - Ваша честь! Вы наказывайте их всех, конечно, если надо.
  Может, подсудимые и вправду что-то такое совершили.
  Но завод просит вернуть Степанова и Дегтярева обратно,
  потому что нам без них скоро полная крышка придёт...
  
  
  
  Синие тени апреля
  
  Никогда, слышите, никогда
  не совершайте добрых дел,
  если вас об этом никто не просит,
  а если успели по неведению их сотворить -
  никогда не ждите благодарности, наоборот.
  С молодости помнил Степанов слова о том,
  что дорога в ад вымощена благими намерениями,
  но зачем же верить чужому опыту,
  если ты молод, глуп и самонадеян?
  
  "Это был воскресный день,
  и я не лазал по карманам..."
  Примерно так оно всё и начиналось.
  Только день был пятницей, быстро темнело,
  холодное апрельское солнце упало за реку,
  по городу разбрелись дивные синие тени,
  сограждане спешили поскорее начать уик-энд,
  а Степанов, такой умный и положительный,
  сидел не солоно хлебавши
  в неуютном кабинете следователя
  и чувствовал себя полным дураком.
  
  Его задерживали.
  Эти два простых слова
  никак не умещались в логическую связку:
  его, генерального директора огромного завода,
  руководителя градообразующего предприятия,
  вдруг просто так взяли и решили арестовать!
  И за что? Смеху подобно...
  
  История эта началась пару месяцев назад.
  Как-то утром начальник охраны завода
  доложил Степанову, что за территорией
  неизвестные лица вскрыли чей-то склад,
  что-то потихоньку по ночам оттуда тырят,
  а хозяин, которого все уже обыскались,
  никаких мер почему-то не предпринимает.
  
  Степанов, конечно, немедленно вскипел,
  поскольку прекрасно знал хозяина склада
  как человека крайне неприятного,
  склочного и мерзопакостного,
  и отлично знал по опыту,
  что тот при любом раскладе
  не преминет свалить всё дело на заводчан.
  
  Вот тогда-то и написал он охране приказ:
  повелеваю, дескать, всё из склада вывезти,
  сложить на заводе в отдельный закрытый бокс,
  комиссионно составить акт и опечатать,
  письменно известив милицию и хозяина,
  а когда этот "сукин кот" сыщется,
  то вернуть ему вывезенное добро
  под расписку до последнего винтика.
  
  Написал и забыл -
  дело было житейское, обычное,
  поэтому Степанов сильно удивился тому,
  когда через месяц на завод примчались
  хмурые с похмелья "опера" из РУБОПа
  начали обвинять его, Степанова, лично
  в тайном похищении имущества.
  
  И вроде бы всё сразу легко и просто разъяснилось,
  стражам порядка показали весь вывезенный хлам,
  не стоивший, честно говоря, и выеденного яйца,
  но хозяин склада почему-то так и не появлялся,
  а опера между тем всё никак не отставали -
  словом, шла какая-то вялотекущая шизофрения.
  Вместо благодарности за спасение чужих вещей
  "волки в серых шинелях", наоборот,
  шили в наглую целое уголовное дело.
  
  Само собой, Степанову пришлось
  отрядить юристов на переговоры,
  но те вернулись ни с чем, даже более того -
  принесли гадкое словечко "заказ",
  дескать, копают под него по полной программе
  и совсем не просто так, а по команде сверху,
  а потому следует вскоре ожидать
  самых серьёзных мер.
  
  Так и получилось, не прошло и недели,
  как Степанова вдруг вызвали на допрос,
  да ещё и почему-то в пятницу под самый вечер.
  
  Это потом он набрался ума и опыта,
  выучил назубок всю хитрую систему и знал,
  что если вечером тебя на допрос вызывают,
  значит, будут "закрывать" -
  это даже к гадалке не ходи.
  А покамест приехал налегке,
  присел культурно в уголочке,
  наблюдал, как по коридору бродили "собровцы",
  с упоением грохотавшие своими берцами,
  зыркавшие на него нехорошими взглядами.
  
  Степанов глядел, слушал и ничего не понимал.
  Его адвокат со "следачкой" говорили о нём
  на юридической "фене" как-то странно,
  со вздохами и почему-то в третьем лице,
  он начал потихоньку догадываться,
  как в мультике Винни Пух насчёт пчёл -
  всё это творится очень даже неспроста.
  
  Он прекрасно понимал умом,
  что ему предъявляют бредовые обвинения,
  что происходящее с ним дико и несуразно,
  не могло такого быть, потому что быть не могло,
  да виданное ли дело,
  чтобы человека за просто так в тюрьму сажали?!
  
  Набежали опера со счастливыми лицами,
  так и норовящие заглянуть Степанову в глаза,
  чтобы уловить там что-то важное для них -
  страх, волнение, испуг, панику, мандраж -
  видимо, они ожидали с неистовым нетерпением,
  что он станет кричать, возмущаться,
  потом начнёт блажить в голос, просить пощады,
  елозить перед ними на коленках
  по грязному линолеуму.
  
  Но тут им явно не повезло -
  кроме тупой покорности,
  доставшейся от предков-крепостных,
  ничего интересного на физиономии Степанова
  почему-то совсем не отражалось -
  вместо криков и метаний
  он занялся банальными вещами,
  начал суетливо устраивать быт,
  жена привезла ему спортивный костюм,
  воду, блок сигарет, мыльно-рыльные вещицы,
  она ничего не понимала в происходящем -
  он успокоил её, и адвокат успокоил,
  и рыжая "следачка" тоже успокоила -
  наивно поверив в "так надо, разберутся",
  жена уехала домой, возмущаясь:
  "Ох, опять какие-то мужские игры!"
  
  Приготовившись, Степанов выпал в дзен -
  осознав наконец, что с ним происходит,
  он на какое-то время отключился,
  почувствовал себя инопланетянином,
  происходящее в кабинете
  перестало его интересовать,
  поскольку никак не вписывалось в его разум,
  крепко отдавало сюрреализмом -
  такого просто не могло быть, и всё.
  
  Степанов сделал всё так, как его учили,
  поступил так, как следовало поступать,
  ничего себе лично не взял и не присвоил.
  Он ощущал физическую боль от того,
  что с ним поступали нечестно,
  совершенно несправедливо,
  и эта боль постепенно отрезвила его,
  заставив наконец-то вспомнить,
  что он всё-таки кризис-менеджер.
  
  Шестерёнки в его голове закрутились,
  Степанов взял себя в руки и успокоился -
  да, сегодня так легла карта,
  неприятель временно победил,
  но завтра будет новый день и новый раунд,
  в конце концов, когда ему ещё удастся
  побывать в самой настоящей тюрьме -
  каков будет экспириенс,
  как смачно потом он будет рассказывать
  о своих приключениях сыну, знакомым, боссу -
  Wish You Were Here, а? Вам бы здесь побывать?
  
  Хотя он слушал следователя вполуха,
  крайне невнимательно, его вдруг осенило.
  Степанов попросил лист бумаги и ручку,
  написал короткое заявление,
  отдал его адвокату, объяснив вполголоса,
  что тому следует предпринять,
  после чего у адвоката сделались квадратными глаза,
  а рыженькая "следачка",
  молодая женщина с циничными повадками,
  вдруг впервые за всё время
  посмотрела на Степанова внимательно,
  с удивлением и странной симпатией.
  
  - Ну, в СИЗО на ужин-то успеем? Поехали? -
  Теперь он торопил недоумевающих оперов,
  те нудно вошкались, нескладно исполняя
  официальную часть "марлезонского балета",
  Степанова раздели донага и досмотрели,
  нацепили наручники и повезли в "японке"
  в городской изолятор временного содержания,
  там ему "откатали" пальцы, испачкав мастикой,
  продержали ещё пару часов в "стакане",
  этакой узкой холодной келье с дырой в полу,
  и ближе к ночи наконец-то отвели
  в камеру к настоящим живым людям.
  
  Степанов был задержан, но ещё не арестован,
  арестовать его предполагали наутро в суде,
  а пока что определили на постой в "хату"
  к таким же самым бедолагам,
  где он с устатку тут же завалился спать
  на выделенном старшим месте,
  но вскоре был разбужен странным парнем,
  высоким, худым и нескладным,
  который растерянно улыбнулся
  и как-то заискивающе попросил Степанова,
  ради всего святого, не храпеть так громко,
  поскольку храп его очень мешает спать
   Страсти вокруг завода не утихали пять лет.
  всему остальному населению "хаты".
  
  Кое-как Степанов дотянул до утра -
  переполненная камера напоминала вокзал,
  свет до утра не выключался,
  люди тесно и плавно перемещались
  из одного угла в другой, и едва он встал,
  то на его место немедленно завалился
  весёлый худощавый парень Костя,
  который и рассказал новичку о том,
  что его ночной соглядатай, беглый солдатик,
  ждёт суда за убийство двух семей пенсионеров,
  на свою беду отказавших беглецу в еде и деньгах:
  - Я видел, у них было, они сами пожадничали! -
  сетовал солдатик с упрямой интонацией ребёнка,
  доверчиво-задушевно глядя Степанову в глаза.
  
  Но тому было не до изучения местной флоры и фауны,
  не успел Степанова "дёрнуть" адвокат,
  как заявились хмурые похмельные "опера",
  заковали узника в браслеты и повлекли на суд.
  
  Степанову необыкновенно повезло,
  дежурный судья оказался сам из бывших "обэповцев",
  он прекрасно понимал, что дело пахнет тухлым,
  но ему позвонили насчёт Степанова -
  заказные дела наудачу никогда не делаются -
  и теперь человек Системы явно не знал,
  как ему следует поступить -
  то ли выключить совесть,
  то ли зацепиться за новый факт
  и легко спустить дело на "тормозах",
  пеняя заказчикам на неподготовленность.
  
  Степанову потом рассказали,
  что на этом этапе дела
  его нужно было просто "закрыть и прессануть",
  но загулявшие на радостях "опера"
  не успели предупредить "кума",
  поэтому к аресту клиента никто не готовился,
  а так-то Степанова ждали все "удовольствия" -
  в пресс-хате, куда он попал,
  "специалисты" своё дело знали туго.
  
  Судья печально вздохнул и приготовился
  проблеять что-то этакое своё крючкотворческое,
  но тут адвокат Степанова подошёл к столу,
  изящным движением выдернул из папки
  написанный вчера своим клиентом листок,
  добавил к нему ещё парочку,
  ходатайствуя о приобщении к делу.
  
  Его честь призадумался на минуту,
  потом заметно просветлел -
  теперь он оказался в ладах со своей совестью:
  - Что ж, это меняет дело. Начинаем заседание.
  Поскольку задержанный гражданин Степанов
  уволен вчера по собственному желанию
  с должности генерального директора,
  то он, будучи теперь простым гражданином,
  никак не может больше мешать следствию,
  а потому в аресте на два месяца
  гражданин Степанов не нуждается!
  
  На "оперов" было жалко смотреть,
  они внимательно слушали судью,
  смешно вытянув небритые подбородки,
  на лицах их был написан ужас,
  Степанову вдруг вспомнилось папановское:
  "Усё пропало! Гипс снимают, клиент уезжает!"
  
  Только в кино или на телешоу
  героя освобождают в зале суда,
  и он спешит домой к родным -
  в жизни всё не так просто,
  после заседания Степанова вернули в камеру,
  где его вкусный "Парламент"
  уже с нетерпением поджидали,
  сорок восемь часов истекали завтра,
  кошмарить его в СИЗО
  можно было ещё почти сутки,
  и поэтому рвался он на волю,
  как чёрт от ладана.
  
  Адвокат бросился искать рыжую "следачку",
  которую с превеликим трудом отыскал в кабаке,
  но потом оказалось,
  что чистых бланков подписки о невыезде нет -
  вовсю близилась полночь, конвой зевал,
  пьяненькая служительница закона дула губки,
  возвращаться в камеру ужасно не хотелось,
  пьяный близостью свободы Степанов
  подарил даме просящий огненно-томный взгляд,
  потрогал горячей ладонью
  скользкий капрон её колготок,
  прося, настаивая, умоляя -
  та в ответ захохотала:
  
  - Ну ты даёшь... Ну ты артист... Ладно, иди!
  Распишись вот здесь, на обороте. Свободен!
  
  Квёлая луна на небесах
  явно была на сносях и дулась на мир.
  Степанов залез в машину -
  теперь он был частным предпринимателем,
  которого завод уволил,
  чтобы тут же нанять управляющим.
  В таком натюрморте вид сбоку мало что менял,
  но повода для судьи вполне хватило.
  
  - Жалко Сашку, - вдруг сказал адвокат. -
  Такой мужик, командир СОБРа, а жена гуляет...
  Степанов понял, о ком идёт речь.
  - Ну, тут уж кому как повезёт, -
  ответил он, думая о том, что на этот раз,
  кажется, случайно повезло ему.
  
  Но удача - фактор весьма ненадёжный,
  а Степанову, благодаря попытке ареста
  верно оценившему ресурсы противника,
  хотелось надеяться на нечто более прочное.
  
  Ровно через месяц он прилетел с Кубани,
  его задержали и наконец-то арестовали,
  на этот раз совсем по другому делу,
  всем казалось, что это всерьёз и надолго,
  но и Степанов был уже не тот, что раньше -
  теперь он был готов ко всему и надеялся
  только на свой холодный расчёт...
  
  Но это была уже совсем другая история.
  
  
  
  Охота на "красных призраков"
  
  Профессия научила Степанова
  не то чтобы совсем не доверять людям,
  но всегда перепроверять сказанное ими -
  человек субъективен, он может ошибаться,
  его могут обмануть, использовать втайне,
  человек вообще может видеть мир иначе
  и не замечать тех явных странностей,
  которые заставляют постороннего наблюдателя
  громко присвистнуть от удивления.
  
  Степанов искал иголку в стогу сена.
  Тот, кто её спрятал, действовал умно,
  Советский Союз давно развалился,
  система рассыпалась карточным домиком,
  следов на бумаге практически не осталось,
  но большая игра, затеянная Степановым,
  уже перешагнула пороги высоких кабинетов
  и теперь отчаянно нуждалась в аргументах.
  Степанов искал их уже почти три года,
  он то прилетал инкогнито на Кубань,
  то колесил по выжженным донским степям,
  добрался уже даже до Ставрополья,
  но всё было пока безрезультатно -
  аргументы как будто в воду канули.
  Может быть, он искал их напрасно?
  
  История эта началась в нулевом,
  сейчас шёл май две тысячи пятого,
  два года из пяти Степанова водил за нос
  говорливый генеральный конструктор,
  весьма откровенно навязывавший
  молодому коммерческому директору
  собственную версию давних событий.
  
  Моложавый старец привык
  в здешних непуганых краях
  считаться непререкаемым авторитетом,
  производством он давно уже не занимался,
  зато открывал филиалы университетов,
  активно следил за своим здоровьем
  и с туманным взором восседал в президиумах.
  
  Степанов рад был бы поверить басням
  ушлого титулованного долгожителя,
  но почему-то никак не получалось -
  рассказ "великого учёного" изобиловал
  прорехами и логическими несостыковками,
  и если для пионеров и школьников
  эта "лапша" как-то ещё годилась,
  то профессиональное чутьё Степанова
  чувствовало в этой легенде некую фальшь.
  
  Официальная версия гласила,
  что завод построили сорок лет назад
  для выпуска зерноуборочных комбайнов,
  тяжёлых машин на гусеничном ходу,
  но странность была уже в том,
  что завод построили на Дальнем Востоке,
  где зерна толком не выращивали,
  львиную долю техники завод грузил
  в центральные регионы СССР,
  впрочем, комплектацию он получал
  тоже с другого конца страны -
  с точки зрения сермяжной логистики
  всё это выглядело откровенно по-идиотски.
  
  Кто и зачем принял такое странное решение
  в далёкие времена хрущёвской неразберихи,
  тоже оставалось непонятным.
  Интриги добавляло наличие в Сибири
  огромного завода по выпуску комбайнов,
  построенного в Красногорске ещё в войну,
  его производства было вполне достаточно,
  чтоб перекрыть нужды Дальнего Востока.
  
  Зачем построили ещё один завод,
  да ещё здесь, на самом краю страны?
  Близость враждебного в те годы Китая
  тоже совершенно ничего не объясняла -
  танк из комбайна сделать невозможно.
  Степанов понимал, что здесь что-то не так.
  Он перебрал все версии - ответа не было.
  
  Заполучить акции обнищавшего предприятия,
  задолжавшего бюджету немыслимую сумму,
  при поддержке властей было достаточно легко,
  но что было делать с заводом дальше?
  Степанов бороздил просторы страны,
  летал в Астрахань, в Минск и в Ростов,
  сам объезжал на машине Амурскую область,
  беседовал с простыми сельскими механиками,
  пил водку с хитроумными директорами совхозов -
  он искал возможность расширить производство,
  красногорский заказ на полтораста машин
  ситуацию для предприятия до конца не спасал.
  
  "Ищите, да обрящете!" - он верил в это
  и как-то посреди застолья в кубанской станице,
  услышал вдруг от весёлого захмелевшего дедка
  дивную байку о том, что завод Ростсельмаш
  выпускал некогда гусеничные комбайны,
  они проходили рисовые чеки, как будто лужицы,
  собирая небывалой величины урожай.
  Степанов бросился было с расспросами,
  но кубанец жал плечами - было, да сплыло...
  
  И тогда Степанов произвёл тот самый маневр,
  совершать которые он был великий мастер -
  полетел на встречу с конкурентами в Ростов,
  на известный всему миру огромный Ростсельмаш,
  вот мол, купили завод по случаю, ищем партнёров,
  с ходу предложил хозяевам сепаратные переговоры:
  "Вот, мечтаем уйти от диктата Красногорска,
  ищем новые варианты сотрудничества!"
  
  В то время страну делили два завода-гиганта -
  Ростсельмаш и Красногорский комбайновый,
  оба сбывали продукцию через Росагролизинг,
  сам купить комбайн фермер тогда не мог,
  хорошая машина стоила бешеных денег,
  треть которых шла на откаты москвичам -
  Степанов видел на выставках их лощёные рожи,
  их часы а-ля Путин, украшения директрисы -
  за её колье можно было купить всю их область
  вместе с населением и природными ресурсами.
  Так был устроен бизнес в начале нулевых,
  приходилось как-то выживать и выкручиваться,
  тем более что Степанов креста на верность
  красногорцам не целовал и в дружбе не клялся.
  
  Он бил по ростовчанам наверняка -
  предатель и перебежчик всегда интересен,
  у него имеется вкусная грязная информация,
  он априори замотивирован на деньги,
  с ним можно поиграть безо всяких обязательств -
  а куда ему деваться, в конце-то концов?
  
  Степанов торжественно сдался "главным" -
  он знал, кому и как надо "сдаваться" -
  рассказал им кучу пикантных подробностей,
  известных из жёлтых газет каждому красногорцу,
  его слушали, раскрыв рот, конспектировали,
  потом переправили специалистам, то-сё,
  вскоре он оказался там, куда и хотел попасть -
  в конструкторском бюро Ростсельмаша.
  
  Как и ожидалось, Генеральный конструктор,
  молодой деловитый очкарик-карьерист,
  быстро сбросил Степанова "аксакалам",
  один из которых подшофе припомнил, как однажды
  Ростсельмаш выпустил гусеничные комбайны,
  получились "звери" огромной мощности,
  было собрано двенадцать машин марки Дон-1500Р,
  гусеницы для них прислали из Таганрога,
  комбайны отправили на опытную станцию,
  они дали в полях фантастические результаты -
  но след их таинственным образом пропал навсегда.
  
  Степанов понял, что следы ведут в Таганрог.
  Он наскоро договорился с ростовчанами,
  которые уже вовсю щёлкали калькуляторами,
  подсчитывая свои будущие прибыли,
  уверил, что сам найдёт эти машины или их останки,
  и тогда вопрос сотрудничества с Ростовом
  упрётся исключительно в мелкие детали,
  поскольку техдокументация явно лежит в архиве,
  а спрос на такие классные комбайны
  будет на болотистых почвах просто ажиотажным,
  и нос красногорцам будет утёрт раз и навсегда.
  
  Всё летело, словно шар в бильярдную лузу,
  но тут на родном заводе начались передряги,
  новый арбитражный управляющий,
  поставленный судом чисто для проформы,
  вышел из-под контроля и пошёл вразнос,
  через месяц Степанов был беспощадно уволен,
  завод уверенно полетел с песнями в пропасть,
  арбитражник в ужасе снова призвал Степанова,
  назначив своим первым заместителем.
  
  Степанов уверенно взял в руки штурвал,
  пике закончилось, ситуация выровнялась,
  но год был бездарно потерян, и это печалило.
  Он освежил на курсах экономические знания,
  ушёл с головой в заводскую себестоимость -
  оказалось, что пациент был всё ещё жив,
  но счёт его жизни шёл на часы и минуты.
  
  Развалилась семья, развод шёл тяжко,
  Степанову было совсем не до работы -
  тут-то и случилась командировка в Таганрог,
  на фактически распроданный старый завод,
  пришлось разруливать очередные чужие промахи,
  Степанов случайно забрёл в тамошнее ГСКБ,
  где в кабинете главного конструктора
  без света, с отключенными телефонами,
  сидел маленький ссохшийся старичок,
  он умирал от рака и еле мог разговаривать -
  он-то и рассказал Степанову всю правду
  о том, как в тайге появился его завод.
  
  В конце пятидесятых в Таганрогское КБ
  распределился шустрый молодой конструктор,
  он-то и спёр чертежи гусеничной тележки,
  придуманной для ростовского комбайна,
  с помощью руководящих персон из далёкого края
  посеял смуту среди хрущёвских министров -
  но дуракам везёт, вскоре завод был построен,
  хитрец стал при нём генеральным конструктором,
  но в Таганроге и Ростове больше никогда не бывал,
  поскольку стал изгоем среди коллег по цеху.
  
  Степанов заехал по пути на Ростсельмаш -
  генеральный конструктор там сменился,
  владельцами завода теперь стали москвичи,
  молодые, цепкие и хваткие ребята из физтеха,
  делавшие до того, по слухам, то ли мыло, то ли краску,
  идея сотрудничества их явно заинтересовала,
  обе стороны договорились держать связь.
  Степанов обзвонил кубанских знакомых,
  просил и умолял найти, обещая щедро заплатить -
  нет, похоже, комбайны пропали бесследно.
  
  Весной ноль пятого Степанов приехал в Краснодар,
  зашёл по делам на завод "Рисмаш" -
  его директор регулярно прикупал их запчасти,
  деньги уже поступили на расчётный счёт,
  но разведка донесла Степанову о том,
  что директор "Рисмаша" внезапно разбогател
  и в данный момент сидит, рассчитывая,
  на что бы этакое срочно потратить денежки.
  
  Степанов был настроен вполне мирно,
  но директор завода так долго не принимал его,
  что он рассвирепел и решил проучить наглеца.
  Когда дверь кабинета наконец-то открылась,
  хозяин "Рисмаша" вяло приподнялся навстречу,
  стол был демонстративно уставлен пузырьками,
  в кабинете пахло лекарствами,
  больной явно умирал и тяготился беседой...
  
  Степанов пружинисто встал,
  зевнул, потянулся и сказал на прощанье,
  рассеянно глядя в немытое окно:
  "Ты мне там деньги перечислил вроде?
  Так вот забудь про них теперь, понял?
  Да, кстати, можешь подать на меня в суд.
  В Международный трибунал в Гааге!"
  
  Больной выпрыгнул тигром из-за стола,
  медицинская стеклотара посыпалась на пол:
  "Т-ты, с-сука! Верни мои деньги, х-хад!"
  Через полчаса они обо всём договорились -
  "Рисмаш" прикупит ещё запчастей у Степанова,
  а тот даст за это "Рисмашу" хорошую скидку.
  Партнёры обнялись, разлили дорогой коньяк -
  и тут Степанов увидел в окне нечто странное.
  
  На площадке стоял огромный комбайн,
  выкрашенный в ярко-купоросный цвет,
  гусеницы были ржавые и частью битые.
  "А это что за машина?" - спросил Степанов,
  боясь поверить в фантастическую удачу.
  Разочарованию его не было предела -
  коллега попросту собрал машину из хлама,
  подшаманил, переоснастил - и вуаля.
  "А хлам где взял?" - "Цыгане привезли!"
  Сердце Степанова рухнуло. Цыгане, блин...
  Он понял, что искать ему больше нечего.
  
  Возвращаться домой Степанову не хотелось,
  вокруг завода шла подозрительная возня,
  месяц назад его уже пытались "закрыть" по мелочи,
  знакомые и друзья прятали от него глаза,
  шеф окончательно рассорился с губернатором,
  начал вдруг посматривать на Степанова
  как-то странно, с холодным лёгким сожалением,
  а тут ещё позвонил сам и предложил задержаться -
  но Степанов почуял неладное и решил лететь.
  
  Он заехал в Славянск к давнему другу,
  рассказал тому о своей проблеме с комбайнами,
  они хорошо посидели, выпили, попели,
  потом рано завалились спать -
  обратный рейс у Степанова был в обед,
  наутро позавтракали, и уже было попрощались,
  но друг неожиданно вспомнил о делах в городе
  и решил отвезти Степанова в аэропорт сам.
  
  На полдороге им приспичило отлить,
  они свернули со славянской трассы,
  заехали за какую-то ухоженную леваду,
  сделав дело, Степанов поднял глаза и похолодел -
  перед ним под навесом стоял тот самый комбайн,
  который он так долго и напрасно искал,
  с белой надписью на красном ДОН-1500Р,
  смазанный, с жаткой наперевес,
  готовый хоть сейчас рвануться в бой -
  Степанов не поверил своим глазам,
  закричал другу, побежал под навес -
  да, все они были тут, все двенадцать -
  он фотографировал их и смеялся...
  
  Ростовчане приняли его уважительно,
  фотографии произвели должный эффект,
  ребята подтвердили все свои намерения,
  Степанов тут же договорился прислать
  своих технарей для проработки деталей -
  будущее проекта представлялось радужным,
  удача окрыляла - это был реальный прорыв,
  теперь завод мог выпускать продукцию
  и для красногорцев, и для Ростсельмаша.
  
  Он всё-таки умудрился попасть на рейс,
  посадка на который уже давно закончилась,
  спотыкаясь, взбежал наверх по трапу,
  всю дорогу смотрел в иллюминатор,
  беспричинно улыбался и что-то напевал,
  предвкушая предстоящие восторги и расспросы.
  Теперь у их завода появилось будущее,
  он представлял себе, какой энтузиазм
  вызовет в измученном банкротством коллективе
  известие о новом выгодном контракте.
  
  Весна на Дальнем Востоке запаздывала,
  но солнце было таким же, как на Кубани,
  обжигающе-ярким и приветливым.
  В подъезде дома к нему шагнули чёрные тени,
  Степанов сразу же всё понял, протянул им руки -
  на запястьях его туго защёлкнулись наручники,
  через пару часов он оказался в другом измерении,
  где донские комбайны никого не интересовали.
  
  Узнав через пару недель о его аресте,
  ростовчане потеряли всякий интерес к сделке,
  все его старания и поиски оказались напрасными,
  разграбленный и никому не нужный завод
  опустел, захирел и начал разваливаться,
  а через пару лет огромный пролёт главного корпуса
  после августовских ливней рухнул наземь,
  похоронив под собой шестерых человек.
  
  Недавно, разбирая архив, Степанов нашёл фото -
   "Красный призрак" - комбайн Дон-1500Р. Фото из архива
  
  он стоял рядом с огромным красным "Доном",
  радостно и растерянно улыбаясь в объектив -
  это был день его невероятной победы,
  может статься, самый лучший день в его жизни,
  удача улыбнулась ему, чтобы сразу же отвернуться.
  
  Но всё было правильно, всё было по-честному -
  "зеро" никогда не выпадает дважды.
  
  
  
  
  Мастер эпистолярного жанра
  
  Фамилия у этого степановского знакомца,
  человека, обаятельного с виду,
  но изрядно страшноватого внутри,
  была красивая - Герцман,
  погоняло жутковатое - Герыч,
  а вот как там звали его по имени,
  Степанов за давностью прошедших лет
  уже никак не припоминал.
  
  Они познакомились в Энском СИЗО
  душным летом две тысячи пятого.
  Герцман был мелким мошенником,
  проходившим по уникальному делу
  эпизодов этак на сто или даже больше.
  Родители его, известные в городе
  и реально весьма уважаемые люди,
  нашли беспутному сыну невесту из приличной семьи,
  закатили шикарную свадьбу в пафосном ресторане,
  с раввином, танцами под "семь сорок"
  и многочисленными гостями издалека,
  подарили молодым квартиру-трёшку,
  а сами быстро разъехались кто куда -
  мама в Израиль, папа в Германию.
  
  Когда надаренные деньги закончились,
  молодожён Герыч придумал гениальную схему.
  Он приходил к папино-маминым знакомым,
  предлагая купить мешок сахара -
  как своим, с хорошей скидкой,
  стеснительно брал предоплату и исчезал.
  Знакомые вскоре понимали, что их облапошили,
  но заявлений в милицию не писали -
  кому нужен этот шум, свои же и засмеют,
  да и что такое для состоятельного человека
  какой-то там несчастный мешок сахара?
  
  Но "список Герцмана" вскоре закончился,
  семейная жизнь совсем расклеилась,
  юная жена требовала денег и нежности,
  а нервная система - наркоты нон-стоп,
  и тогда неутомимый Герыч затеял новый "бизнес" -
  он искал наивных автомобилистов,
  предлагая заправиться за его счёт,
  дескать, хозяин заправки гражданин Икс
  должен ему больше, чем земля колхозу,
  а отдаёт, гад, только натурой - бензином.
  
  Лох, почуяв собрата, отдавал Герычу денежку,
  вставлял в горловину бака заправочный "пистолет"
  и примерно через десять минут понимал,
  что его банально "кинули".
  Но провинциальные автомобилисты-любители
  народец небогатый и злопамятный,
  и вот тут-то заявления на Герыча
  потекли в райотдел уже полноводной рекой.
  
  Отыскать в небольшом городке
  "торчащего" человека достаточно легко,
  и вскоре незадачливый Герцман был пойман,
  как бы даже не за руку с поличным,
  торжественно препровождён в местное СИЗО,
  но там, как человек наркозависимый
  и ранее уже немного судимый,
  стремительно спелся с "кумом",
  обосновавшись в "красной пресс-хате".
  
  Герцман вынуждал арестантов
  дать "правильные" показания,
  попутно их "заряжая на бабки".
  Методика была довольно проста -
  на жертву нагоняли ужасы нон-стоп,
  день и ночь накидывая "колпаки",
  жарко шептали в ухо плохие новости
  на тюремном языке-"метласяне",
  и вскоре неустойчивая психика
  любого нормального человека,
  впервые попавшего за решётку,
  давала серьёзно ощутимый крен,
  "подопечному" так хотелось вырваться,
  что он был готов покаяться в чём угодно
  и отдать всё, что от него потребуют.
  
  Никогда не забыть Степанову одного
  несчастного алкаша-кочегара,
  подозревавшегося в жестоком убийстве
  какой-то мирной деревенской старушки.
  Того привезли в СИЗО ночью
  откуда-то из сельского района
  в состоянии жуткого похмелья,
  дали парню немного оклематься
  и с помощью местных "специалистов"
  тут же начали обрабатывать по полной программе.
  
  Через трое суток одуревший парень
  был от страха готов признать всё,
  даже убийство Джона Эф Кеннеди,
  со слезами поклялся самолично показать,
  где зарыл несчастную старушку,
  и однажды утром отбыл на родину
  в сопровождении большого эскорта
  из экспертов, следаков, оперов и даже прессы.
  
  Опергруппа в азарте перекопала полдеревни,
  но труп старушенции так и не нашли.
  Кочегара вскоре вернули обратно,
  он снова приехал пьянющим в драбадан -
  в деревне всё куда проще и страшнее.
  Снова за мужика принялся Герцман,
  тот опять признался: "Убил! Убил и съел!" -
  клянусь, прямо как в анекдоте -
  опять его торжественно повезли в район
  откапывать убиенную бабульку,
  но та вдруг нежданно объявилась сама,
  вернувшись из дальних гостей.
  
  Герыч подходил к делу творчески, с увлечением,
  день и ночь он шептал клиенту о том,
  что дело того - полный швах,
  его, клиента, всё равно посадят,
  а поэтому надо срочно подружиться с ментами.
  Он перемежал угрозы сочувствием,
  попутно вызнавая всякие детальки
  прошлой вольной жизни клиента,
  прощупывал так и сяк материально,
  выискивал общих знакомых -
  словом, шил на несчастного досье
  не хуже любого профессионального следователя,
  иногда кое-что для памяти
  записывая в потёртый блокнотик.
  
  Со Степановым у них сложились особые отношения,
  Герыч восхищался новым сокамерником,
  одновременно сгорая самой чёрной завистью
  от масштабов предъявленного тому обвинения,
  куда входило, на минуточку, статей пять,
  даже пособничество в терроризме.
  
  Сам он считал себя великим психологом,
  непревзойдённым специалистом,
  знатоком жульнического промысла,
  жадно изучал статьи и сериалы,
  выискивая факты мошенничества,
  словом, повышал квалификацию,
  но при этом сыпался на мелочах,
  самомнение часто подводило его.
  
  Герцман неплохо решал сканворды,
  наивно считая это занятие полезным,
  хорошо развивающим интеллект,
  выписывал в тетрадку афоризмы
  и всякие звучные умные слова -
  он готовился через пару лет вернуться
  в мир непуганых лохов вооружённым до зубов -
  но Степанов решал кроссворды куда быстрее.
  
  Время в СИЗО тянулось медленно,
  заняться ему было особенно нечем,
  следователи утонули в непривычном объёме показаний,
  и в один прекрасный день Герцман,
  долго перед тем ходивший, как кот, всё вокруг да около,
  обратился к Степанову, смущаясь,
  с крайне деликатной просьбой.
  
  Дело в том, что он рассорился с родителями,
  но без их помощи ему становилось всё трудней,
  проблемы нарастали снежным комом,
  он обещал следакам кое-что "занести",
  но сам этого сделать не мог,
  поскольку и денег для этого не имел,
  и знакомым на воле не доверял,
  прекрасно зная, что те точно такие же
  беспринципные наркоманы, как и сам Герыч.
  
  Словом, от Степанова требовалось написать родителям
  письма такого гиперэмоциального содержания,
  чтобы душа у них, как говорил Пётр Алейников,
  "свернулась, а потом развернулась".
  Степанов поупирался было, набивая цену,
  но потом понемногу загорелся идеей,
  потребовал обеспечить бумагу, тишину и питание,
  и - понеслась его рука!
  
  Человек очень слезливый и сентиментальный,
   Типичные "пассажиры" СИЗО. Фото из архива автора
  как, впрочем, многие уголовники,
  Герыч переписывал его тексты, горько рыдая
  и восхищённо матерясь одновременно.
  Размазывая по щекам слёзы,
  он с чувством декламировал,
  помешивая в кастрюле кашу:
  "Мамочка, милая моя, хорошая!
  Прости меня за то,
  что я предал твою любовь!
  Я недостоин называться сыном твоим,
  моя родная..."
  
  Герцман писал родителям не абы как,
  а на листах самой "красивой" бумаги -
  придирчиво относясь к оформлению,
  он отправлял в разные инстанции
  письма на бумаге разного качества,
  куда надо - похуже, кому надо - получше.
  
  Как ни странно, но получив весточку,
  папа из Германии, мама из Израиля
  прилетели спасать сына оба сразу,
  Герцману дали свидание с родителями,
  он вернулся с него сам не свой -
  родители включили все свои связи,
  чтобы вытащить блудное чадо,
  или хотя бы сделать срок минимальным,
  поехали по "терпилам" возмещать ущерб,
  просить прощения у чужих людей
  за своего непутёвого сына...
  
  Но не за то отец сына порол,
  что малой в карты играл,
  а за то, что тот отыгрывался.
  Герыч всегда страдал отсутствием чувства меры.
  Поэтому как ни пытался "гений преступного мира"
  обуздать свои низменные страсти,
  но однажды всё-таки упросил Степанова
  написать письмо ещё и его жене,
  дамочке мажорных кровей,
  угрожавшей Герцману разводом.
  
  Степанов, конечно, стал отказываться,
  но Герыч так умолял, что пришлось согласиться -
  да и что скрывать, затянуло Степанова
  неожиданное творчество,
  плотно подсел он на эпистолярный жанр.
  
  Вещь вышла очень интимная,
  добротного эротического содержания,
  Герцман читал письмо на "параше",
  и занавески сортира подозрительно долго тряслись
  под весёлое ржание всей камеры -
  очень уж сладострастник был любвеобилен...
  
  На свидание с супругой Герыча собирали всем СИЗО,
  он перемерил кучу шмуток,
  одолел всех выбором парфюма,
  то и дело что-то подбривал и выдавливал,
  а по ночам не давал спать своими стонами,
  изнывая от нетерпения
  и дрожа от эротических фантазий.
  
  Глупенькая молодая жена его,
  возбуждённая прочитанным,
  заинтригованная и слегка ошарашенная,
  была горько разочарована,
  когда нахальный Герцман
  вместо стихов и вздохов о любви
  цинично использовал свою "фейгеле"
  прямо на "кумовском" столе,
  по-кроличьи кончив за пару фрикций
  (кстати, гомосексуалист на идиш
  называется нежным словом "фейгл").
  
  Получив от жены увесистую плюху
  и разъярённое: "Гад! Импотент!",
  удовлетворённый Герыч целый день
  с блаженным видом фиглярствовал на шконке,
  смакуя сальные подробности и мстительно вздыхая:
  "А вот залетит, сучка - будет знать, тварь!"
  В этом намерении и был, оказывается, его замысел,
  его последний шанс избежать развода.
  
  Такой вот занятный человек
  оказался на пути Степанова в самое нужное время,
  и тот был искренне благодарен Герычу
  за полученную "арестантскую науку",
  поскольку многое о тюрьме
  он узнал именно от Герцмана,
  и все эти специфические "лайфхаки",
  знания изнаночной стороны жизни,
  несомненно, очень пригодились ему.
  
  Два арестантских месяца Степанова
  уверенно шли к завершению,
  а вот завистливого Герцмана
  напоследок задавила "жаба".
  Он впал в агрессию, захандрил,
  начал злиться по любому поводу,
  требовал от Степанова каких-то дурацких клятв,
  предрекал, что тот выйдет на волю
  и тут же навсегда забудет о проблемах
  своих "товарищей по несчастью",
  пугал какой-то невнятицей насчёт того,
  что следаки-де Степанова непременно обманут.
  В общем, от зависти Герыча понесло.
  
  Когда Степанов кинулся собирать свои вещи,
  вполне ожидаемо получив от судьи
  новомодный "домашний арест" -
  вторым в России, между прочим -
  Герцман снова полез к нему
  с надоевшим горячечным шёпотом,
  но тут уж Степанов никак не смог удержаться,
  он был уже весь там, дома, на воле,
  чувствовал себя снова прежним.
  
  Ему не нужно было больше притворяться,
  слушать всё это тюремное "бла-бла-бла".
  Страшный чёрный мир так и не стал для него своим,
  хотя Степанов понял его устройство,
  научился жить по его понятиям,
  понимал и впредь никогда не осуждал
  незадачливых мужчин и женщин,
  вступивших в конфликт с законом -
  такая выпала им карта, только и всего,
  судьбу не обманешь.
  
  Это был негативный, но полезный опыт,
  Степанов не подозревал раньше,
  как велик и ужасен этот параллельный мир,
  невидимое всеми Зазеркалье,
  которое существует рядом,
  незаметно наблюдая за обычными людьми.
  Он не встречал в этом мире раскаявшихся --
  все осуждённые сетовали только на то,
  что на суде им чересчур "много дали ни за что".
  
  А ещё он подумал про всех тех бедолаг,
  что прошли до него через эту "пресс-хату",
  через вонь, храп и духоту,
  через отвратительные герцмановские "колпаки",
  представил их отчаяние и безысходность,
  их долгие бессонные ночи
  под никогда не гаснущей лампочкой,
  подумал на секунду о том,
  сколько же их ещё побывает здесь...
  
  - Прикуси жало, сука! -
  с наслаждением прошипел Степанов
  потерявшему дар речи Герцману прямо в лицо
  и пулей выскочил на "продол".
  
  - Ой, не зарекался бы ты, парень... -
  пробормотал за его спиной контролёр.
  
  
  
  Гурманы
  
  Вкуснее нету курицы копчёной,
  особенно в тюрьме!
  Её едим
  мы у "баркаса" с Пашею Зелёным.
  Процесс похож на свадебный интим.
  Мы рвём на части маленькое тельце,
  кружится голова, как от травы.
  У Пашки, как положено индейцам,
  татуировка на полголовы...
  
  И презирая всяческие шняги,
  спешит мне Павел с жаром рассказать,
  как кухонным ножом башку "бродяге"
  он спьяну в ванне вздумал отрезáть,
  но позвонки, конечно же, мешали...
  Да, всё-таки тупа у пьяных злость!
  И я декапитации в деталях
  учу его, обгладывая кость.
  
  И спорим мы, облизывая пальцы,
  как жарить человеческий филей...
  
  ...Притихли в нашей "хате" постояльцы,
  и как-то попросторней стало в ней.
  
  И с ужасом глядят на нас из мрака
  избравшие жизнь "верхних этажей"
  два вора, три бандита, два маньяка
  и пара поджигателей бомжей...
  
  
  
  Как отомстить своему адвокату
  
  Первый адвокат Степанова, милый мальчик,
  охотно откликавшийся на имя Санечка,
  был, как принято сейчас говорить, метросексуалом.
  Красуясь и фасоня, он зорко следил за тем,
  чтобы клиент не наговорил ничего лишнего,
  а лучше всего - чтобы не давал показаний вообще.
  Санечка был сам из бывших ментов,
  но его попросили уйти из органов
  за бурное "крышевание" малого и среднего бизнеса,
  но адвокатское дело своё он знал хорошо,
  а уж "кухню" следствия - тем паче.
  
  У Степанова с Санечкой случилась
  полная взаимная неприязнь -
  адвокат за глаза звал клиента "мутным бруталом",
  а Степанов на дух не выносил лицемеров,
  имея все основания Санечку таковым считать -
  предварительно пообщавшись со Степановым,
  Санечка "дёргал" в допросную комнату клиентов,
  странным образом появившихся вдруг у него
  среди степановских сокамерников,
  дотошно выясняя, как Степанов себя ведёт,
  что и куда пишет, с кем общается.
  Санечка давал им указания "укреплять" Степанова,
  но его "агенты" стучать и укреплять не хотели,
  поскольку лощёному Санечке не симпатизировали,
  поэтому ровно через пять минут
  рассказывали Степанову в камере всё -
  ну, или почти всё - и дружно хохотали над адвокатом.
  
  Однако расплеваться с Санечкой
  при этакой взаимной антипатии
  было пока никак невозможно -
  все услуги адвоката Степанову
  оплачивал его шеф Миша, тот самый человек,
  показания на которого, собственно,
  и пытались выжать из Степанова менты,
  а также специально имевшиеся в камере люди.
  
  Адвокаты, как Степанов убедился
  на собственном горьком опыте,
  вовсе не помощники арестанту,
  они цинично торгуются со следствием,
  ничем не рискуя в случае проигрыша,
  они типичные "третьи лишние",
  им выгодно как можно больше
  продержать клиента в СИЗО -
  чем дольше он там просидит,
  тем крупнее будет их гонорар,
  он видел сам и не раз - у таких адвокатов
  следствие и суд могут тянуться годами.
  
  В общем, Степанов, как говорится, попал.
  В камере его потихоньку прессовали
  науськанные оперчастью сокамерники,
  вынуждая срочно дать показания на Мишу,
  правда, пока не понятно о чём,
  с воли его "укреплял" адвокат,
  нагонявший всякой невнятной жути
  в прямо противоположном направлении
  и тормозивший следственные действия
  под всякими благовидными предлогами.
  Прямо детективный роман
  о советском разведчике...
  
  Степанов искренне не мог понять,
  чего от него хотят все эти люди.
  Ничего криминального за ним
  в начале нулевых уже давно не водилось,
  а впоследствии так и не нашлось,
  за его экстравагантным шефом тоже,
  но любая хозяйственная практика -
  с точки зрения малосведущего человека -
  всегда дело сложное и непонятное.
  
  А тут ещё при аресте прокурорша
  неожиданно поставила Степанову в вину
  прописанную в любом уставе АО
  главную цель создания каждого
  акционерного общества -
  извлечение прибыли.
  - Смотрите, ваша честь! -
  распиналась она перед судьёй. -
  Они даже не скрывали свои циничные замыслы!
  Они жаждали прибыли!
  
  Тихий ужас овладел Степановым,
  потому что только тогда понял он,
  что они, наивные коммерсы,
  говорят с судьями и прокурорами
  на разных языках, как слепые с глухими,
  и понимать их никто не желает.
  Игра шла в одни ворота,
  которые к тому же ещё
  почему-то оказались степановскими.
  Всё это было бы очень весело,
  если бы происходило не с ним
  или немного в другой ситуации, на воле,
  но действо катилось по сказочному принципу -
  чем дальше, тем страшнее.
  
  Вся эта местечковая война
  была Степанову напрочь чужой,
  началась она давно, и вовсе не им.
  Его работодатель, которого для удобства
  будем дальше называть просто Мишей,
  недальновидно поссорился с губернатором,
  причём, честно говоря, из-за мелочи -
  из-за вино-водочного заводика,
  который губернатор когда-то сам
  слёзно упросил Мишу взять под своё крыло.
  
  Миша вдоволь наигрался в алкомагната,
  но раскрутить этот нелёгкий бизнес так и не смог.
  Одно время он даже хотел назначить
  вино-водочным директором Степанова,
  но что-то не срослось, и слава Богу -
  иначе спился бы Степанов тогда всенепременно.
  
  Губернатор нашёл заводу нового хозяина,
  правда, кавказца с мутным прошлым,
  но судя по делам, вроде вполне толкового парня,
  и вот тут-то "гениальный" босс Степанова
  взревновал и взъерепенился,
  поднял несусветный шум и крик,
  начал жаловаться во все инстанции,
  и даже попытался попасть на приём
  в администрацию Президента.
  
  Толку из этого демарша не вышло,
  тогда в отместку губернатору
  Миша решил основать в регионе
  отделение одной политической партии,
  очень модной и очень скандальной,
  дабы устроить местным чиновникам
  исключительно весёлую жизнь.
  
  К несчастью, Миша вылетел из армии
  замполитом батареи в звании капитана,
  а потому наводил везде жёсткие армейские порядки,
  строил бизнес по военному образцу,
  был фанатом дисциплины, отступать не привык,
  словом, мужчина не навоевался
  и готов был сражаться до конца.
  Не успел Степанов оглянуться,
  как бежать с мятежного корабля,
  рьяно спешащего на абордаж,
  было уже и поздно, и опасно -
  вслед могло прилететь отовсюду.
  
  Он привёл дела в порядок,
  поехал сначала навестить родителей,
  пристроил понадёжнее кое-какие средства,
  удачно слетал по делам на Кубань,
  и вот какое странное дело -
  шеф его вдруг позвонил ему в Москву сам
  и посоветовал пока не возвращаться...
  
  От правосудия не набегаешься.
  Лучше быть участником событий,
  имея возможность самому
  оперативно повлиять на их ход,
  чем дрожать по тёмным углам
  или быть послушной пешкой
  в чьей-то непонятной игре.
  
  Когда Степанов вернулся в город,
  то в подъезде собственного дома
  его тут же "приняли" собровцы,
  оказалось, что он уже объявлен в федеральный розыск
  по доселе неслыханному обвинению
  в финансировании террористов.
  Этот железобетонный аргумент в те скользкие времена
  прокуроры лепили каждому бизнесмену,
  потому что такая формулировка
  позволяла без проблем "закрыть" любого.
  
  Потом был пятиминутный суд,
  где Степанова влёт арестовали,
  там он спорол свою первую дурость -
  начал тыкать в нос прокурору
  то место в чужих показаниях,
  где допрашиваемый отвечал,
  что Степанова рядом и близко, мол, не было.
  Поскучневший прокурор переглянулся
  с загрустившим было судьёю,
  а уже на рассмотрении апелляции
  в этом самом протоколе допроса
  почему-то оказались записаны
  уже совсем другие слова...
  
  Санечка честно пытался в суде защищать Степанова,
  толкнул пламенную речь,
  хотя в тонкостях дела явно не разобрался,
  и совсем не по своей вине -
  на заводе изъяли тонну документов,
  следствие только ещё предстояло,
  поэтому судья вынес решение
  Степанова на всякий случай арестовать.
  
  Прекрасно помнил Степанов те минуты,
  когда лязгнула железом дверь,
  и он впервые протиснулся в духоту тесного кубрика
  размерами три на пять метров,
  битком набитого задумчивыми мужчинами,
  культурно со всеми поздоровался,
  высмотрел знакомое уже кащеевское лицо старшего,
  в двух словах рассказал ему,
  кто он такой и откуда взялся,
  прекрасно при этом понимая,
  что старший и так уже всё это знает,
  вымыл испачканные мастикой пальцы,
  получил своё место на "шконке",
  сходил впервые на "парашу",
  поковырял пальцем "шубу" на стене
  и понял - это теперь надолго.
  
  Предстояло медленно и неотвратимо
  "пропитываться тюрьмой",
  то бишь устраивать быт, вникать в местные порядки
  и вообще вести себя незаметно,
   Коридоры СИЗО. Фото из архива автора
  
  забывая свои вольные замашки.
  
  Конечно, говорили ему умные люди,
  что дела его совсем плохи,
  и надо срочно что-то делать,
  но толком дать Степанову совет на сей счёт
  на воле никто так и не смог,
  а может, попросту не решился -
  ситуация была непростая.
  Да и кто тогда мог знать, что всё зайдёт так далеко?
  С большим удивлением узнал он в суде,
  сколько его знакомых к тому моменту
  были допрошены следователями,
  но ему об этом не сказали.
  Вот так и теряешь веру в людей...
  
  Дел такого масштаба вообще-то
  в их задрипанном Мухосранске
  не случалось с тридцать седьмого года.
  В этой местечковой глуши
  даже сталинские репрессии,
  и те выглядели анекдотично,
  например, жену секретаря обкома
  посадили за то (и это чистая правда!),
  что она планировала, дескать,
  отравить приехавшего товарища Кагановича
  рыбой фиш, приготовленной тому на обед.
  
  Читал Степанов в одной серьёзной книге,
  что местные "враги народа"
  утопили друг дружку во взаимных доносах,
  беднягам-энкаведешникам пришлось
  разрубить возникший гордиев узел
  путём расстрела у одной стенки
  всех правых (они же виноватые)
  и всех виноватых (они же правые).
  
  А ещё рассказывал ему как-то
  местный историк Додик Кацман,
  по глупости влезший в коммерцию
  и с трудом вытащенный Степановым
  из весьма неприятной ситуации,
  что его, Додика, как сына врага народа,
  однажды случайно допустили к архивам чекистов,
  и волосы зашевелились у того на голове,
  когда прочитал он пачки доносов,
  где жёны доносили на мужей,
  сёстры на родных братьев,
  а дети - на своих матерей.
  Но как такое опубликуешь?
  
  Положение Степанова было хуже некуда.
  Одно дело, когда против вас
  решил воевать один человек
  или даже пять, десять,
  но когда войной на вас
  ополчилось всей своей мощью
  такое государство, как наше?!
  И главное, непонятно даже из-за чего?
  Ты шёл подраться со сверстниками,
  а за углом пушки, танки, корабли и самолёты...
  
  Выбор был только один -
  немедленно прояснять ситуацию.
  Только пару лет спустя Степанов понял,
  как невероятно, как непостижимо
  ему повезло в те первые дни.
  Решись он на активные действия неделей позже,
  и ложка оказалась бы уже не так нужна к обеду.
  А так - свезло ему, как есть, свезло!
  И помог этому везению, как ни странно,
  тот самый адвокат Санечка.
  
  Майским тихим воскресным вечером
  Санечка, купивший себе новый "минивэн"
  и по такому приятному случаю
  бывший изрядно откушавши,
  решил заглянуть к Степанову в СИЗО.
  Он-то и протрепался узнику спьяну,
  что босс Миша-де намотал ментов
  и полетел сегодня в Москву
  сливать компромат на губернатора.
  Удивительное дело -
  в СИЗО все городские новости
  почему-то всегда узнавали первыми...
  
  Когда Миша, вызванный повесткой на допрос,
  перепугался и неожиданно виртуозно
  ушёл от ментовского наблюдения,
  органы всполошились, засуетились, забегали,
  пребывая в полной "непонятке",
  откуда теперь и чего ожидать -
  плюс Миша давно уже подал документы
  на австрийское гражданство.
  
  А надо добавить ещё и то,
  что фамилия Мишина, собственно,
  пока ещё ни разу не возникала
  в следственных документах,
  что вообще не давало никаких оснований
  даже для его допроса - не то что ареста.
  
  Возникла та самая ситуация,
  когда герои разводят руками
  и говорят: "Опа-на! Какой конфуз!"
  Команда "фас" не выполнена,
  упустили главного "виноватого",
  а вот случайно или намеренно его профукали -
  предстоит теперь долго разбираться.
  
  Но откуда арестанту в СИЗО было знать от том,
  про что всего пять минут назад
  спешно и тайно доложили генералу МВД?!
  
  Пожалуй, следует опустить детали
  той блистательной контр-операции,
  которую провернул тогда Степанов,
  она заслуживает отдельного рассказа.
  Недаром же он провёл столько переговоров -
  да, он блефовал, но удача любит смелых.
  
  В общем, седовласый областной прокурор
  самолично гарантировал Степанову
  замену серьёзной меры пресечения
  на только что введённый тогда домашний арест,
  главное - чтобы как можно скорее
  тот дал любые показания, в которых
  прозвучало бы имя его работодателя.
  
  Намерения их в целом совпадали - -
  Степанов и сам уже давно горел желанием
  наконец-то дать внятные показания,
  объяснить тупицам в мундирах,
  насколько глубоко они заблуждаются,
  что у них с шефом чистый и честный бизнес,
  а набрать себе команду толковых управленцев
  вовсе не означает создать ОПГ -
  организованную преступную группу.
  
  Он никого не закладывал,
  но молчать дальше и отрицать очевидное
  было просто глупо,
  все знали, что Миша как глава Совета директоров
  принимал от него отчёты о проделанной работе,
  давал лично почти каждый день ценные указания,
  в которых не было никакой тайны или криминала - -
  обычная работа корпоративного топ-менеджмента.
  
  Проблема была в том,
  что с точки зрения прокуроров
  всё это неизбежно доказывало
  "причастность к расследуемым событиям"
  его беспокойного шефа,
  этого им было предостаточно.
  Степанов понимал это, но что ему было делать -
  упорно молчать, храня секрет Полишинеля,
  дескать, Миша не имеет к заводу никакого отношения,
  или дать следствию возможность
  наконец-то самому разобраться в наветах?
  
  Степанов был тогда наивен, как дитя,
  он свято верил: "Во всём разберутся!"
  Но это была игра с дьяволом.
  Они все недооценивали российское правосудие.
  На суде за эту самую что ни на есть обычную
  хозяйственную деятельность,
  его шефу, с помпой отловленному в Москве
  специально высланной группой СОБРа,
  буквально на ровном месте
  вкатили потом целых ДЕВЯТЬ лет.
  
  Миша, с виду человек умный, совершил ошибку,
  отказавшись принять ситуацию такой,
  какая она сложилась,
  он вступил в бой с Системой,
  проиграв его ещё до первого выстрела -
  не имея ресурсов власти,
  Систему победить нельзя.
  К всеобщему ужасу адвокатов,
  судьи особенно не заморачивались -
  обозрев тысячи документов,
  они почему-то сделали вывод о том,
  что Миша виновен -
  решили вот так, и всё тут.
  И никто так и не смог доказать обратного.
  
  Но Санечка... Ах, этот метросексуал Санечка!
  Когда буквально через пару дней
  Степанов вдруг начал давать показания,
  его адвокат побледнел, покраснел -
  не дожидаясь окончания допроса,
  прямо с крыльца прокуратуры
  Санечка кинулся звонить в Москву:
  "Шеф, всё пропало!".
  
  Теперь всё встало на свои места,
  и Степанов понял, какую роль отвел ему
  его работодатель в спектакле "Бери всё на себя".
  Когда дураков подставлять шею
  вместо него не нашлось,
  Миша на суде затеял другой спектакль,
  под названием "Вали всё на Степанова",
  тем самым лишь окончательно
  усугубив их личные отношения -
  Степанов мог бы на суде кое в чём и помочь ему,
  но не стал - не плюй в колодец.
  
  ...Через пару дней после его допроса
  какие-то очень нехорошие люди
  угнали новенький Санечкин "минивэн",
  сожгли машину где-то за городом
  и Санечка примчался к Степанову пьяным,
  прямо в кабинете СИЗО полез драться с криком:
  "Я знаю! Это всё ты, сволочь!",
  и ошарашенный конвой их еле-еле разнял.
  Пришлось им, конечно, расставаться...
  
  Долго ещё над бывшим адвокатом Степанова
  хихикал весь город, из уст в уста
  передавая легенду о тайной мести.
  Не буду скрывать, читатель,
  что это милое удовольствие,
  давно предложенное Степанову
  коварным искусителем Герцманом,
  которому Санечка тоже чем-то насолил
  ещё в своём ментовском прошлом,
  обошлось заказчику совсем недорого -
  вы не представляете себе,
  на что за пару доз героина
  готовы пойти российские наркоманы...
  
  Адвокатов Степанову для следственных действий
  прокурорам пришлось искать в соседнем городе -
  доморощенные "супер-лойеры" в ужасе
  раз и навсегда зареклись с ним работать.
  
  На суд пришлось брать адвоката по назначению,
  тот однажды что-то сдуру вякнул невпопад,
  получил в сортире вполне заслуженную "плюху"
  и впредь старался держаться от клиента подальше.
  Но совесть Степанова всегда была чиста -
  À la guerre comme à la guerre.
  Фонарные столбы никогда не нападают первыми.
  
  ...Иногда Степанов задумывался -
  а что, если бы Миша одумался тогда,
  помирился с губернатором,
  покаялся, был прощён, обласкан -
  интересно, что было бы тогда с ним, Степановым?
  Но по великому нашему счастью,
  история не знает сослагательного наклонения...
  
  
  
  
  Песня про опричника Шмакова
  
  Милицейский капитан Павел Сергеевич Шмаков
  служил в Энске начальником ОБЭПа -
  Отдела борьбы с экономической преступностью.
  Происходил "борец" сам из местных жителей,
  закончил Новосибирское училище МВД,
  был по натуре человек простой и незлобивый,
  худощавый, немного цыганистый на вид -
  как говорится, страшноват, но безобиден.
  
  Хотя звёзд с неба капитан Шмаков не хватал,
  зато умел всегда держать нос по ветру,
  выполняя важные приказы со рвением,
  а не особенно важные - безо всякого старания,
  никакой дурной инициативы не проявляя.
  
  Не то что бы преступников в Энске было мало,
  но ведь за ними приходилось набегаться,
  при этом не имея никакой твёрдой гарантии,
  что прихватишь нужного человечка на горячем,
  а его завтра - бац! - не отмажут родственнички.
  
  Сколько ловили знаменитого жулика Герцмана,
  обнёсшего полгорода на сахаре и бензине,
  с трудом поймали, водворили в СИЗО, и что?
  Герцман стал нужным, зверствовал в пресс-хате,
  кошмарил, жировал, а дело его разваливалось.
  
  Так вот и жил Шмаков в режиме овчарки,
  которая только и ждёт команды "фас",
  чтоб ворваться куда надо и покусать кого прикажут.
  Больших резонансных дел ему не доставалось,
  а сам что-то учинять Паша как-то побаивался.
  
  Была у капитана Шмакова одна проблема -
  ело его обострённое чувство пролетарской ненависти,
  выросшее из зависти к людям успешным,
  которая отравляла его и без того серую жизнь.
  Все этим пользовались - стоило шепнуть Пашке
  в нужный момент про кого-то горбатое слово,
  как рвение его увеличивалось стократно.
  
  Но однажды Паше Шмакову крепко подфартило,
  поскольку ввели его в состав следственной группы,
  которая раскручивала самого олигарха Дубова,
  был в Энске такой, сам из бывших военных,
  жёстко руководил заводами-пароходами,
  творя непонятные простому народу делишки,
  пока не разругался в клочья с губернатором.
  
  К самому Дубову операм было не подобраться,
  куда ни сунься, везде у него только пара акций,
  директор любой его фирмы - лицо подставное,
  как зиц-председатель Фунт в романе про Бендера.
  Таких сажай пачками хоть каждый день,
  но нитей к самому Дубову не потянется.
  
  К братьям Матвеевым, работавшим на Дубова,
  органы присматривались давно, но впустую -
  материала на них набрали вроде бы много,
  да был он весь какой-то туфтовый - одни легенды.
  Но если сверху дают команду "приземлять",
  тогда в ход идёт всё, даже полная чушь -
  авось в суде при аресте что-нибудь да прокатит.
  
  Шмаков с операми сунулся было на завод,
  которым командовал старший брат Матвеев -
  вот про кого понарассказывали Пашке гадостей!
  Сущий барин - рожа сытая, кулаки крепкие,
  голос зычный, замашки эксплуататорские -
  увидал его капитан и затрясся от одного только вида.
  
  Однако арестовать старшего Матвеева,
  человека семейного и всем в городе известного,
  директора крупного областного предприятия,
  за чей-то мелкий грязный навет не получилось,
  дело не выгорело - суд с ходу отказал,
  пришлось операм убраться не солоно хлебавши.
  
  Но тут Шмакову неожиданно повезло -
  прокололся на какой-то полной ерунде
  Матвеев-младший, улыбчивый франт,
  которому симпатизировали даже лютые враги.
  Он был личным юристом неуёмного Дубова,
  выполняя все его деликатные поручения,
  вот и отвёз как-то деньги в пакете приставу,
  чтобы ускорить одну важную процедуру,
  а тот возьми да проболтайся дружкам -
  дескать, совесть совсем бедолагу замучила.
  
  Взятка была странная, что и говорить.
  Никто ничего не видел, всё на словах,
  деньги-то передали, но они ушли в Москву
  на взятку для приставов повыше чином,
  операцию санкционировал сам губернатор,
  который забрал потом свои слова назад -
  если ты, Дубов, враг, то вот тебе закон!
  
  Милицейские, понятное дело, обрадовались -
  когда виновные назначены, дорога легче.
  Суд Матвеевых немедленно арестовал -
  старший брат ссудил деньги младшему,
  младший их получил и приставу отнёс -
  дело ясное, что дело тёмное!
  
  Вот тут-то капитан Шмаков и сорвал охотку,
  вдоволь покопавшись в чужом белье,
  насладившись страхом и смятением,
  показав при обысках всю свою силу и власть -
  ах, с каким наслаждением Пашка Шмаков
  затягивал на пухлых ручках железные браслеты...
  
  Но следует признать, что был он всё-таки
  человеком честным и справедливым,
  закрыл врага - и хватит, и достаточно,
  главное было в том, чтоб заставить себя уважать.
  Потом можно было жить с этим как-то дальше...
  
  Эх, излишне поверил в себя олигарх Дубов,
  когда затеял большую и ненужную войну,
  обрекая в итоге братьев Матвеевых на заклание,
  словно священных баранов в древнем Риме.
  Он посчитал братьев своей собственностью,
  пешками, готовыми лечь за него под любые пули,
  но совершенно забыл, что они обычные люди.
  
  Как ни пытались нанятые олигархом адвокаты
  сделать братьев послушными болванами,
  но старший быстро просчитал ситуацию,
  подставлять свою голову не захотел,
  поскольку креста на верность не целовал,
  а потому рискнул, сделал ставку и выиграл -
  договорился со следствием напрямую,
  обеспечив себе вполне свободную жизнь.
  
  Шмаков наблюдал за Матвеевым-старшим,
  натурально раскрыв рот и вытянув шею -
  он никогда ещё не видел таких виртуозов,
  которые весело болтают с генералами милиции,
  ведут переговоры, напоминающие фехтование,
  легко решая при этом вопросы жизни и смерти.
  
  Пристёгнутый к Матвееву наручником,
  "капитан Паша" был восхищён -
  на его глазах происходило то,
  о чём потом расскажут тысячи раз,
  он стал живым участником легенды,
  поражаясь тому, как воля и разум
  помогают победить тому,
  кто без пяти минут уже был никем.
   Вверху - "Кедр", комбайн на резино-армированных гусеницах, последняя совместная разработка с красноярцами. Внизу - комбайн КЗС-3Г "Русь", продукт коллаборации с Таганрогом. Обе машины показали в полях прекрасные результаты. А потом на завод пришли "люди в серых шинелях"...
  "Он уважать себя заставил, и лучше выдумать не мог..."
  
  Теперь Пашкина роль сменилась кардинально.
  Вместо цербера, готового "тащить и не пущать",
  он получил лично от генерала тайное задание
  стать отныне матвеевским телохранителем,
  и если хоть один волос падёт у того с головы...
  
  Пришлось срочно менять всю концепцию -
  а между тем старший Матвеев уже сидел в пресс-хате,
  где только и ждали команды взять его в работу.
  Не то чтобы капитан Шмаков переобулся -
  но ненависть к Матвееву сменилась симпатией,
  Паша возил тайного узника домой помыться,
  поскольку в СИЗО организовать душ не получалось,
  видел весь нехитрый директорский быт,
  угощался простым обедом со стола семьи,
  любил пообщаться с женой Матвеева, медичкой,
  на всякие доверительные мужские темы.
  
  Он с большим вниманием слушал Матвеева,
  открывая для себя много нового и полезного,
  благо времени совместного ожидания допросов
  в коридорах прокуратуры было предостаточно.
  Матвеев-старший был интересным рассказчиком,
  имел свою житейскую философию, большой опыт,
  просвещал капитана насчёт политики и экономики,
  заставляя смотреть на мир немного иначе:
  "Богатство, Павел, совсем не порок.
  А вот бедность - это очень большое свинство..."
  
  Стокгольмский синдром сделал своё дело,
  они вполне себе подружились с Матвеевым,
  в шутку называя друг дружку соответственно
  "матёрый жулик" и "кровавый опричник режима",
  Иногда даже пьянствовали в безлюдных местах,
  откуда частенько "жулику" приходилось
  переть "опричника" домой на себе.
  
  Всё прямо как в фильме "Служили два товарища".
  
  Но ситуация понемногу накалялась -
  позабытый всеми Матвеев-младший,
  слегка пообтёршийся на тюремных нарах,
  почему-то вдруг решил поиграть в "урку" -
  секи сюда, начальник, я делов не знаю.
  
  К тому же он попал в приличную камеру,
  где старшим оказался крепкий паренёк Егор,
  попавший под арест по реальному произволу.
  Егор стойко боролся, писал день и ночь жалобы,
  говорят, дошёл даже до Европейского суда -
  поэтому Матвеев-младший вдруг наивно поверил в то,
  что сможет так же противостоять Системе.
  
  На деле же "укреплять" таким образом Матвеева
  Егора попросил их совместный адвокат,
  нанятый не км иным, как олигархом Дубовым.
  Поскольку Матвеев-младший был юрист хороший,
  то упираться и вредить следствию мог долго и грамотно.
  
  Вообще-то людям в погонах нет никакой разницы,
  каково там спится их клиентам на шконке в СИЗО.
  Но жалобы арестантов прокуроров весьма раздражают.
  Однако тут была совсем другая проблема -
  Дубова вот-вот должны были арестовать,
  а ценность любого свидетеля для следствия
  всегда зависит от скорости его лояльности.
  
  Младшему Матвееву пора было определяться,
  на чьей стороне он будет участвовать в суде -
  на стороне защиты или на стороне обвинения.
  Он не понимал, что его молчание затягивается,
  приговор уже вынесен, и воевать никакого смысла нет.
  
  Однако Паша проникся темой, упросил следователей
  разрешить Матвееву поговорить со старшим братом,
  их вывезли по одному в неприметный Пашин кабинет,
  подвезли чай-курить, нарезали бутербродов.
  
  Тут-то и выяснилось, что младший Матвеев,
  словно осёл, упёрся всеми четырьмя копытами -
  он, как товарищ Сухов, "желает помучиться",
  наивно намереваясь проплыть в одиночку
  между Сциллой и Харибдой,
  не понимая, что сейчас не тот случай,
  чтоб и овцы, и волки могли остаться довольны.
  
  Матвеев-младший ничего не желал слушать,
  он понимал происходящее по-своему, юридически,
  собираясь остаться этаким стойким самураем,
  до гроба верным своему сюзерену -
  слушая это, "государевы люди" вдруг засомневались,
  что всё напрасно, что всё уже потеряно.
  
  Тогда Матвеев-старший вскипел окончательно.
  Опера, до поры деликатно наблюдавшие
  за разговором братьев из смежной комнаты,
  являлись людьми, скажем так, подготовленными,
  но даже спустя много лет после тех событий
  Шмаков не мог без дрожи вспоминать то шоу,
  которое устроил младшему Матвееву старший брат.
  
  Директорами заводов становятся люди серьёзные,
  но обученные профессии во времена Советской власти
  могли поднимать одним своим словом в атаку полки
  или разгонять тысячные митинги - на выбор.
  Ошарашенные опера сами толком не поняли,
  как легко и ненавязчиво в самом начале беседы
  Матвеев-старший выставил их за дверь.
  
  Теперь он то взмывал чёрным коршуном,
  угрожая младшему брату страшными карами,
  то припадал к нему, полубесчувственному,
  нежно поглаживая того с придыханием -
  Паша за дверью заворожённо слушал действо,
  понимая, какая трагедия разыгрывается на его глазах.
  
  Капитан Шмаков прекрасно знал сам,
  как всё это случается порой в жизни.
  Один маленький неверный поступок
  влечёт за собой все остальные действия,
  логика движения камня с горы становится неумолимой,
  и человек, зависая в очередной раз
  между короткими выдохами "да" или "нет",
  в один прекрасный момент понимает -
  всё, финиш, больше нет выхода.
  Поздно, сражение за собственное будущее проиграно,
  повторить ничего уже нельзя.
  
  Чай давно остыл, бутерброды засыхали.
  Старший Матвеев тяжело вздохнул,
  потом встал и подошёл к двери.
  Наступал решающий момент разговора.
  Старший брат изначально играл на публику,
  отслеживая и продумывая все свои движения -
  надо было войти в комнату без браслетов,
  чисто вымытому, выбритому, с "воли",
  пахнуть вкусным домашним обедом,
  самому распоряжаться ходом событий,
  говорить уверенно и вести себя по-хозяйски -
  это был высший пилотаж игры.
  
  Он играл, спасая упрямого младшего брата,
  понимая, что через полчаса тот будет обречён,
  что взбеленятся седаки и потянут его по этапам
  пропитываться тюрьмой всерьёз,
  а там последует долгий и неправый суд.
  Жалко матери - мать никогда не простит ему,
  что он не вытащил этого наивного идиота...
  - Ну, ладно, пока, братуха! Увидимся в суде!
  Матери-то что от тебя передать? -
  Старший Матвеев взялся за ручку двери.
  
  Опера в соседней комнате замерли,
  с ужасом ожидая непоправимого.
  Младший Матвеев молчал,
  гипнотизируя стакан с нетронутым чаем.
  
  Ручка двери скрипнула, проворачиваясь,
  пуля и ствол навсегда расходились -
  больше в этой тоскливой и дурацкой истории
  ничего нельзя будет изменить.
  В этот момент Матвеев-младший встрепенулся,
  громко прокашлялся и хрипло спросил:
  - Так как насчёт помыться? Дадите?
  
  ...Через час радостные и счастливые опера
  увезли Матвеева-младшего домой на побывку,
  все основные вопросы его быта были улажены.
  Паша и Матвеев-старший долго курили в кабинете -
  спешить им было больше некуда, да и незачем.
  - Ну, тебе только в милиции работать! -
  капитан с жаром восхищался блистательной вербовкой.
  Однако старший брат не радовался победе,
  Матвеев осунулся, сник и как-то помрачнел,
  безысходность свинцом легла на его плечи.
  
  - Ты чего? Ты же уговорил его? Ну, ты даёшь...
  Это была самая настоящая мясорубка, слушай!
  - Уговорить человека - дело нехитрое, Паша.
  А может, мой брат всё-таки в чём-то прав?
   Вот они, "кровавые опричники режима" (вверху) и их "невинные жертвы" (внизу). Фото из архива автора
  Вот сломал я его сейчас, а что будет дальше?
  Пройдёт время, а Дубов договорится - и что тогда?
  Разве можно верить всем этим вашим генералам?
  Они сегодня есть, а завтра мне где их искать?
  Вот это, Павел, и называется - ответственность...
  
  Не раз и не два вспоминал потом Паша эти слова.
  Олигарх Дубов сопротивлялся долго и яростно,
  но этим в итоге нажил только всеобщую ненависть,
  разговаривать с одиозным узником было невозможно -
  ему, недоговороспособному, никто больше не верил.
  Дубова судили два года и всё-таки посадили,
  заводы-пароходы его мгновенно порастащили,
  жена с ним развелась и уехала за границу -
  отсидев срок, он так и не нашёл себя снова,
  с иронией представляясь "вольным стрелком",
  а в третью волну неожиданно умер от ковида.
  
  Братья Матвеевы переехали жить в Москву.
  Тот самый Егор, писавший в Европейский суд,
  получил в итоге оттуда ответ и был освобождён,
  потом сделал серьёзную карьеру в политике.
  Шмаков получил за дело Дубова медаль,
  но переходить в полицию не стал,
  уволился на пенсию, благо выслуга лет позволяла.
  
  Решив бороться за счастье народа
  всеми доступными законными средствами,
  Павел Сергеевич вступил в ряды ЛДПР
  и даже стал депутатом Областной Думы.
  Теперь он рассказывает молодёжи о том,
  как служил Родине в её трудные годы,
  поздравляет Матвеевых с праздниками,
  втайне надеясь, что они когда-нибудь вернутся,
  влипнут опять во что-нибудь нехорошее -
  вот тогда он им обязательно снова поможет,
  как тогда, в самые лучшие дни своей жизни.
  
  
  
  Мишка
  
  В городе Энске под самый Новый Год
  убили в пьяной кабацкой драке
  единственного сына судьи Петрова.
  Между нами говоря, парень был засранец ещё тот,
  но зачем же за такие мелочи
  разбивать голову битой живому человеку?
  На могиле сына судья поклялся наказать виновных.
  
  Случилась обычная история,
  накачанная гормонами и водкой
  "золотая молодёжь" передралась,
  однако следствию было непонятно,
  кто же нанёс роковой удар.
  Мишку задержали первым и сразу закрыли,
  хитрый адвокат уговорил его молчать до упора,
  что было выгодно адвокату, но не совсем разумно,
  потому что теперь следователь мог лепить дело так,
  как ему заблагорассудится.
  
  Сам Мишка никого не убивал,
  лично Степанов вполне ему верил,
  но причастность парня к делу была доказана,
  и морозным январским утром коллега судьи Петрова
  в пять минут отправил парня под арест.
  
  Прошло полгода, а Мишка всё "парился" на нарах.
  На воле он работал ректором филиала эмского универа,
  был женат, жена его недавно родила,
  занимался спортом, знал иностранные языки,
  то есть был вполне образованным человеком
  с весьма тонкой душевной организацией,
  а таким в тюрьме приходится непросто.
  
  Сидел он в так называемой "пресс-хате",
  где натасканные уголовники-рецидивисты
  вели методичную психологическую обработку новичка
  путём "накидывания колпаков" и "нагнетания жути",
  чем изрядно подрасшатали Мишкину психику.
  
  Подельники его немедленно пошли в бега,
  так что Мишка страдал в СИЗО один за всех,
  свято веруя в то, что сдавать друзей "западло".
  Переубедить Мишку было невозможно,
  поскольку был он чертовски принципиальным,
  с самого детства воспитывался на культе воли и силы,
  истово верил в идеалы "мужской дружбы"
  и старательно вёл себя "по пацанским понятиям".
  
  Бледный, высокий, с горящими глазами,
  чем-то похожий на религиозного фанатика,
  он так старательно призывал Степанова молчать,
  что быстро вызвал подозрения и стал невыносим,
  от греха его перевели из одной камеры в другую -
  Мишка явно стучал, выполняя тайные указания адвоката.
  
  Кто только не пытался вразумить упёртого парня!
  Однажды к нему на свидание приехал старший брат,
  служивший начальником СОБРа где-то в Сибири,
  но Мишка демонстративно прервал свидание.
  
  В городе многие уже давно знали о том,
  кто на самом деле вынес мозги судейскому сыну,
  и хотя судье-отцу не раз и не два шептали об этом,
  но горе и чёрная злоба того самым странным образом
  трансформировались в ненависть к Мишке.
  
  Сроки уходили, арестант гордо молчал,
  следствие заканчивалось впустую,
  но дальше случилось самое интересное -
  через полгода странствий по чужим домам
  Мишкины "подельники" сами явились к следователю
  и в один голос дали показания о том,
  что их друган-арестант и есть главный "убивец".
  
  Мишка приходил с очных ставок сам не свой,
  падал на занавешенную простынёй "шконку",
  брал в руки потрёпанный томик Шекспира
  (парень пытался учить в тюрьме английский язык!),
  и молча лежал часами в своём закутке
  с совершенно белым лицом и слепым взглядом,
  катая по выбритым щекам крупные желваки.
  Вчерашние друзья, которых он так трепетно выгораживал,
  топили его теперь по полной,
  поскольку вместо убийства по неосторожности
  Мишку обвиняли уже в предумышленном убийстве.
  
  Читатель давно должен был догадаться,
  что всё это происходило неспроста,
  направляла события из-за кулис
  уверенная рука судьи Петрова,
  поклявшегося отомстить за сына.
  Правда в этом деле уже была никому не нужна,
  поэтому дело шилось быстро, умелыми стежками,
  начался скорый и предсказуемый судебный процесс,
  потому как вёл его давний петровский приятель,
  Мишка на суде по-прежнему отмолчался,
  получив свои полновесные пятнадцать лет строгача.
  
  Карательная операция завершилась,
  и где-то за накрытым столом
  судья Петров принимал поздравления,
  благодаря коллег за помощь и содействие,
  а упёртый парень Мишка уходил этапом
  на Ванинскую пересылку.
  
  
  
  Убивец
  
  Любитель разбоя Женька Матюхин
  попал под натуральный ментовский беспредел.
  Трое суток просидел он на полу
  в кабинете начальника УГРО Масюка
  прикованным к батарее наручниками,
  периодически какая на газетку
  под дружный хохот местных оперов -
  при аресте баламут Женька зачем-то
  проглотил цепочку и кольца жертвы,
  которую ограбил в тот зимний вечер.
  
  Странное дело - в деньгах он не нуждался,
  большая родня его была не из бедных,
  однако Женька безобразно напился,
  похитил у тестя охотничье ружьё,
  пришёл в местный промтоварный магазин,
  уселся на прилавок посреди бела дня,
  начал приставать к своей "бывшей",
  потом шмалял в потолок, пугая народ -
  в общем, закончилось всё нехорошо.
  
  Теперь Женька слонялся по камере,
  особо содеянным не заморачиваясь,
  поскольку ходка намечалась уже вторая,
  в любой колонии технологу-пищевику рады,
  на воле Матюхин имел хорошую профессию -
  администрация зоны всегда кланялась в ножки,
  поэтому он прикинул, что пару лет до УДО
  отсидит, особенно даже не напрягаясь,
  поэтому маялся дурью и откровенно скучал.
  
  Соседом его по шконке был дедулька,
  этакий благообразный сельский житель,
  убивший соседку, бабку-самогонщицу,
  за то, что не уступила в цене за бутылку.
  Убив, дедок от страха пошёл было в бега,
  полгода прятался где-то в лесной округе,
  приворовывая по деревням пропитание,
  однако к зиме загрустил и решил сдаться,
  выдав заодно место захоронения старушки.
  
  Дед был жалок, мерзок и неопрятен,
  сокамерники насильно гоняли его мыться,
  заставляли то и дело стирать бельишко -
  сначала он ждал суда, потом приговора,
  трясся тихонько у стенки и приговаривал:
  
  - Только не десятку... Только не десятку...
  Это ж мне шестьдесят, я ж не выйду уже...
  Ребята, не дадут же мне много так, а?
  Я же покаялся, признался... Женя, а?
  
  Женька зачуханного деда откровенно презирал,
  поэтому старался шутить максимально жестоко:
  
  - Расстреляют тебя, гнида! Я вчера слыхал,
  что смертную казнь Жирик ввести хочет...
  - Не может быть! Женя, я ведь сознался!
  - А зачем прикопал? Да ещё и в навозе?
  - Да там случайно навоз рядом лежал...
  - Точно, слышал я, - ввинчивался в разговор,
  подмигивая Женьке, мошенник Герцман. - Всё!
  Это называется "убил с особым цинизмом"!
  - Ах ты, Господи... - старик начинал плакать.
  
  Степанов слушал сокамерников и клялся себе,
  что обязательно запишет всё это, когда выйдет.
  В камере записывать свои впечатления опасно -
  в тюрьме таких вещей не понимают: "стукач?"
  
  Два его арестантских месяца завершались,
  сокамерники, отъевшие ряхи на его харчах,
  дружно просили Степанова оставаться.
  Он смотрел на их вполне безобидные лица,
  улыбался и вспоминал свои первые дни в СИЗО.
  
  В первый же день его проверили на вшивость:
  - Эй, кто тут с машзавода?
  Вы директора своего видали?
  Может, знает кто что-то за ним, а?
  Предъявить кто-то ему желает? -
  с ухмылочкой громко спросил у сидельцев Серёга,
  "бродяга" со стажем, старший их камеры.
  
  К Степанову повернулись незнакомые лица.
  Он замер - мало ли кого и за что увольнял!
  Кровь ударила в щёки - предстояла расплата...
  Нависла совсем нехорошая тишина,
  но тут вылез вперёд маленький человечек Чапа
  с лицом, похожим на смешную собачью мордочку.
  Он ощерился в улыбке и сказал, пришепётывая:
  
  - В лицо я его не знаю, конефно, пасаны,
  но меня с двумя судимостями он сам лицьно,
  лицьно, говорю, он на работу велел принять!
  
  Степанов сел под весёлый общий хохот,
  и припомнилось ему почему-то толстовское:
  "Все засмеялись, а Ваня заплакал..."
  
  Чапа реально оказался слесарем с его завода,
  Степанов к тому времени совсем запамятовал,
  что однажды пошёл на контры со своим шефом,
  который запрещал брать на работу судимых,
  а работать тем не менее было совсем некому -
  в их городишке сидел каждый второй работяга...
  
  Впрочем, в лицо всех работников он не помнил,
  да и Чапа на заводе надолго не задержался -
  на пару с братом зачем-то угнали они по пьяни
  древний мотоцикл "Иж-Юпитер"с коляской.
  
  Теперь брат Чапы сидел в "петушатнике",
  поскольку был из разряда "опущенных",
  и Чапа, конечно, с разрешения Серёги-старшего,
  не раз подогревал его сигаретками -
  брату, судя по всему, приходилось там несладко.
  
  Вскоре они поехали на суд втроём -
  Степанов, Женька и дед-убивец.
  
  Степанову в очередной раз отказали в чём-то там,
  он и писал-то все эти многочисленные жалобы,
  чтоб лишний раз прокатиться да развеяться,
  да чтоб в СК не забывали о его существовании.
  
  Женьке продлили срок содержания под стражей,
  а вот деду неожиданно зачитали приговор.
  Недовольный дед возвращался в СИЗО мрачнее тучи,
  на посту вдруг зло прошептал Степанову:
  
  - До хрена дали... Шесть лет за эту тварь?
  - Ты ж человека убил, старый! Как это - до хрена?!
  Отсидишься в зоне на огороде, пару лет скинут по УДО...
  - Много! Бабка вредная была, пакостная...
  Убил - и правильно сделал! Шесть лет... С-суки!
  
  Степанов заглянул в дедовы гляделки -
  настоящие, без игры, без слёз, без дна -
  и отшатнулся, как будто от пощёчины.
  
  
  
  Стрёмное погоняло
  
  Прозвища в тюрьме раздают запросто -
  хочешь ты этого или не хочешь,
  но можешь огрести погоняло на ровном месте,
  бац - и случайно брошенное кем-то точное слово
  повиснет отныне на тебе до самой старости.
  
  Бывший директор завода Степанов,
  человек крупного телосложения,
  носил очки и громко храпел по ночам,
  поэтому с ужасом и нетерпением ждал,
  какая же кликуха прилипнет к нему в СИЗО.
  Даже подкатывал к старшему с этим вопросом.
  
  Синий от наколок авторитет Серёжа Бург,
  похожий внешностью на Кащея Бессмертного,
  а голосом на персонажа Вицина уголовника Хмыря
  из старой комедии про джентльменов удачи,
  над Степановым тихонько посмеивался:
  
  - Какое тебе погоняло под сраку лет?
  Старый, он и есть Старый, чего тут плохого?
  Был бы помоложе, не такой здравый,
  так давно бы что-нибудь учудил.
  Правда, Весёлый?
  
  Молодой глупый воришка по кличке Весёлый,
  печально кивал лопоухой стриженой головой,
  в тысячный раз проигрывая Бургу в нарды.
  Весёлым его прозвали за тягу к приключениям -
  чудил он почище клоуна, постоянно и бестолково,
  заставляя всю камеру хохотать над собой,
  потому и прозвали его бродяги Весёлым -
  вот только смеяться при этом он совсем не умел.
  
  Не был Красным Васей и шустрый малец,
  которого весёлые контролёры якобы случайно
  подкинули в чёрную хату - для развлечения,
  а больше для того, чтоб научить уму-разуму,
  уж больно дерзкий пацан блатовал.
  Через час прописки,
  устроенной ему по всем правилам,
  мальчишка в ужасе выломился на продол,
  и наученный горьким опытом,
  ворвался в очередную камеру с криком:
  - Вечер в хату, я - вася, я - красный!
  Долго ещё хохотало СИЗО над Красным Васей.
  
  В одно распрекрасное раннее летнее утро
  Степанова растолкал его семейник Константин.
  Сон зека - вещь святая, если будят свои,
  значит, случилось нечто из ряда вон выходящее.
  
  Оказалось, что пришёл этап с централа,
  и первый же вася притаранил маляву,
  в которой большими ворами предписывалось
  идущих с этапом лютых беспредельщиков
  Глобуса, Бройлера и Наполеона
  в хаты не пускать и мочить не жалея сил.
  
  Имена были до боли знакомые,
  всех троих знали как отъявленных скандалистов,
  тупой, толстый и наглый наркодилер Бройлер
  как-то раз упросил наивного Степанова
  написать за него кассационную жалобу,
  а когда по ней в суде отказали, начал нести чушь -
  что бумага юридически недействительна,
  поскольку не сам-де Бройлер её накорябал,
  он желает немедленно подать новую,
  а нехороший Степанов написал намеренно ерунду,
  чтобы несчастного безвинного Бройлера извести.
  
  Степанов было всполошился и закипел,
  но его успокоили -
  такая вот беспринципная гнида оказался Бройлер,
  впрочем, как и все, кто связан с наркотой,
  таких историй за ним уже вагон и тележка.
  
  В это утро от Степанова требовалось вот что -
  старшего срочно вызвал в оперчасть "кум",
  и он остался единственным в хате,
  кто знал легендарного Бройлера в лицо,
  мог опознать неуловимого беспредельщика,
  дабы отправить того на мороз.
  
  - Бройлер в хате! Бейте его! Бройлер заехал!
  
  Степанов растолкал агрессивных сокамерников -
  на полу у двери сидел молодой парняга,
  явный спортсмен, которому уже навесили,
  поскольку он встал в бычку и начал буксовать.
  Яростнее всех рвался в бой Весёлый,
  готовый за компанию уработать кого хочешь.
  Степанов присел к пострадавшему,
  задал единственный вопрос и засмеялся,
  услышав ответ: "Ну удивил ты сегодня, Господи!"
  
  - Ша, господа! Это пассажир по имени БОЙЛЕР!
  Погоняло у него такое, воду греет он,
  типа кипучий, нагревается быстро, может ошпарить.
  Ну, "шабибон" по-тюремному, вспомнили?
  Во-о-от! Кипятильник, короче, понятно?
  А отписано нам было за Бройлера!
  Бройлер - это цыплёнок, значит. Не он это...
  Понятно? Этот - Бойлер, а тот - Бройлер.
  Ошибочка вышла, господа...
  
  Через полчаса вернулся старший Серёжа,
  он договорился отправить спортсмена к своим,
  те умудрялись качаться даже тут, в СИЗО,
  любили помериться силушкой, побычить.
  Оказалось, что всех трёх мятежных сидельцев
  засунули от греха подальше в отдельную хату.
  Вечером Степанов наварил каши с тушёнкой,
  они дунули со старшим и Костиком косячок,
  и Бург, любитель чая-купца, вдруг сказал:
  
  - Что за времена! Погонялы мутные стали!
  Вот раньше были Краб, Джем, Лопата...
  А тут фраер какой-то этапом заехал,
  так у него кликуха - Фрэш!
  Это что ещё такое? А-а-а, понятно теперь.
  Жмых по-старому, значит, мля!
  Ну и звали б так, а то манерничают - фрэ-э-эш...
  А я-то сдуру куму ляпнул - петух, мол, поди?
  Эх, Костя, куда катится этот мир!
  Весёлый, хочешь кашу за нами доесть?
  И сковородочку нам потом замоешь, да?
  А в нарды сыграешь, если я фору тебе дам, а?
  Вот, безотказный человек наш Весёлый,
  уже месяц у меня выиграть пытается,
  всё проиграл, одни трусы остались...
  А давай твои трусы заиграем, Весёлый, а?
  Ну да, конечно, трусы - это дело святое...
  Ну, тогда на шалобаны, как вчера?
  
  Планета заканчивала очередной виток,
  в мире было опять тревожно от новостей,
  а в Энском СИЗО сидельцы укладывались спать.
  Под светом вечно горящих лампочек
  на шубе стен играли причудливые тени,
  вызревала шишка на лбу Весёлого,
  зевал на посту усталый контролёр -
  всё было обыденно и до боли знакомо
  в этом холодном и неуютном приюте бродяг,
  ставшем для многих на время настоящим домом,
  и только страшный наркодилер по кличке Бройлер
  строил свои очередные дьявольские планы,
  зловеще подвывая в кормушку:
  
  - Бу-у-ург! Степа-а-анов! Я вас найду-у-у...
  
  
  
  Жертва фантастики
  
  По иронии проказницы-судьбы
  Степанов познакомился с человеком,
  из-за которого попал в СИЗО в 2005-м году,
  только через два месяца после своего ареста.
  
  Солнечным июльским утром его вызвали на суд,
  Степанов привычно нырнул в душный автозак,
  битком набитый товарищами по несчастью,
  устроился в углу и даже было задремал,
  как некто заросший волосами на манер Робинзона
  начал усиленно делать Степанову непонятные знаки,
  радостно улыбаясь во весь свой щербатый рот.
  
  "Псих. Или провокатор," - решил Степанов,
  к тому времени насмотревшийся в СИЗО такого,
  что давно жил по принципу "в очках не слышу".
  
  Мир Зазеркалья был полон странных персонажей.
  Попадались откровенные клиенты психиатров,
  опасные провокаторы с изощрённой фантазией,
  забитые жизнью бедолаги с потухшим взглядом,
  молодые горячие бандиты с шальной отвагой,
  пытавшиеся для куража "вскрыться на приговоре" -
  в знак протеста принародно резануть себе вены
  тайно пронесённой в зал половинкой лезвия,
  биться потом в кровавой истерике и блажить.
  
  В пути нелепый патлатый сиделец немного поутих,
  а в суде попал со Степановым в одну "клетку",
  снова обрадовался и что-то горячо залопотал.
  Оказалось, что это тот самый пристав Афонин,
  благодаря сбивчивым показаниям которого
  Степанов и очутился неожиданно в Энском СИЗО.
  
  Афонин выглядел простым симпатичным парнем,
  который случайно попал в жёсткий переплёт.
  Будь бы он немного более крученым или твёрдым,
  то давно и легко оказался бы на воле, но...
  
  Пару лет назад власть имущие приняли решение
  банкротить Энский комбайновый завод,
  по которому уже много лет работали приставы.
  Совещание с участием самого полпреда округа
  избрало не совсем законный, но правильный путь.
  Инвесторов, как и ожидалось, не нашлось,
  поэтому Степанову разрешили выкупить завод
  по сути за бесценок, но - в полной тишине.
  
  Приставам отводилась в схеме важная роль,
  они должны были арестовать комбайны Степанова,
  оценив их по самой минимальной стоимости.
  Теперь Степанов мог выкупить арестованное назад,
  чтобы перепродать ещё раз, но в три раза дороже.
  Таким образом он получал деньги для того,
  чтобы аккуратно приобрести завод на торгах,
  на которых не должно было оказаться соперников.
  
  Если бы Степанов не видел сам лично людей,
  принимавших это противоправное решение,
  то вряд ли решился бы когда-нибудь
  провернуть такую операцию самочинно.
  
  Но в зале совещаний сидели губернатор, прокурор,
  председатели обоих судов, приставы,
  куча налоговиков во главе со своим генералом,
  милицейский генерал, федеральные советники...
  В общем, Степанов был уверен, что всё схвачено.
  
  Задачу выполнили красиво и в срок.
  Возникла лишь одна небольшая заминка -
  начальство приставов потребовало "бакшиш",
  пришлось отправить в столицу некоторую сумму,
  на что Степанов получил добро на всех уровнях.
  
  Никаких тайн не было - деньги отвезли Афонину,
  тот передал их начальству, те - в Москву,
  Афонин арестовал и тут же комбайны -
  всё было сделано легко, красиво и технично.
  
  Но через год губернатор поссорился с Дегтярёвым,
  владельцем завода и работодателем Степанова,
  слово за слово - нашла коса на камень.
  
  Обнаглевший Дегтярёв отчаянно рванулся в политику,
  решив избавиться от губернатора путём склок,
  но ресурса у провинциального олигарха не хватило,
  а вот губернатор вышел сухим из воды,
  и посыпались на завод и Степанова проверки,
  закрутились странные уголовные дела.
  
  Иной бы давно внял доводам рассудка и покаялся,
  но только не Дегтярёв, покинувший армию капитаном,
  военный - это не профессия, а состояние души.
  Поэтому замес пошёл всерьёз, с мясом и кровью.
  
  Вот тут-то и прижали пристава Афонина, бывшего мента,
  человека пьющего и неудачливого по жизни,
  душевная организация у него оказалась никакая -
  Афонин быстро потёк, дал странные показания,
  мол, деньги он получил, а потом они куда-то разошлись,
  всё было понятно - подставлять начальство нельзя.
  
  Опера расцвели и запахли от счастья -
  теперь можно было арестовывать всех причастных.
  Приносил юрист деньги - позвольте Ваши ручки.
  Перечислили Вы юристу эти деньги за услуги -
  пожалуйте в СИЗО под арест за компанию.
  
  Когда дана команда "фас", особо не раздумывают,
  пусть даже дело будет шито белыми нитками,
  тут важно проявить рвение и лояльность -
  к сожалению, Степанов наивно верил в справедливость.
  
  Слава Богу, что он быстро просчитал ситуацию,
  сразу договорился со Следственным комитетом,
  расплевался с нанятыми Дегтярёвым адвокатами -
  он единственный и вышел тогда из дела
  с минимальными потерями, получив домашний арест.
  Дегтярёва поймали в Москве и водворили в СИЗО,
  он читал там Гарри Поттера и готовился к большой войне,
  что и случилось - суд шёл долгих два года.
  
  Но всё это произошло потом, позже,
  а пока Степанов разглядывал виновника своих бед,
  небритого и нестриженного, как многие б/с,
  "бывшие сотрудники", жившие в СИЗО обособленно.
  
  Афонин сжимал в руках какую-то книжку-фэнтези
  с драконами, волшебниками и прочей мурой -
  интересно, какую пружинку нашли в его голове опера,
  заставив написать собственноручно полную ерунду?
  
  Степанов уже многое понимал, побывав в СИЗО,
  он сам видел, что вытворяют здесь с теми,
  у кого слабая психика, кто не может отбиться.
  
  Его вывели на суд, где заменили меру пресечения,
  отправив под "домашний арест" - опера уверяли,
  что он второй такой арестант на всю Россию,
  не было ещё тогда ни браслетов, ни практики,
  первый месяц Степанова охранял дома СОБР.
  
  А вот бедному Афонину продлили содержание в СИЗО,
  в автозаке он пригорюнился, глаза его заблестели,
  но Степанову было уже не до страданий пристава,
  он рвался на волю, позабыв обо всём на свете.
  
  Потом они целых два года просидели с Афониным
  бок о бок на судебном процессе по уголовному делу,
  Степанов таскал приставу детективные романы,
  распечатанные на домашнем принтере,
  Афонин будил Степанова, когда тот засыпал.
  
  В итоге дали приставу всего-то четыре года,
  освободив его с учётом ареста практически в зале суда.
  
  А Степанова по взятке Афонину, наоборот, оправдали.
   Странные существа эти люди! Сначала героически строят свои заводы, потом с упоением их разваливают... Вверху - возведение сборочного цеха завода в 1955 году, внизу - этот же цех поздней осенью 2017 года. Фото из архива автора
  Зато упрятали по другому обвинению.
  
  Через пару лет Степанов встретил бывшего пристава
  рядом с авиакассой - Афонин развозил рыбу
  на своём потрёпанном замызганном "микрушнике",
  а Степанов улетал в Москву на новую работу,
  что-то связанное с какими-то нанотехнологиями,
  он сам толком не понимал тогда, что это такое,
  но зато хорошо знал, чем будет там заниматься -
  та же себестоимость, те же затраты, риски, инвестиции.
  
  - Уезжаешь? - горько спросил исхудавший Афонин,
  обременённый семейством, рыбой и "микрушником".
  - Уезжаю, - легко согласился весёлый Степанов,
  в душе которого третий день кряду пел Витя Цой
  про пачку сигарет и самолёт с серебристым крылом.
  - Ерунда, мы тоже прорвёмся! - скис Афонин.
  И неожиданно добавил:
  - А знаешь, хорошо было тогда сидеть в СИЗО...
  Кормят, гулять водят. Ни забот тебе, ни хлопот...
  
  Степанов увидел меж сидений потрёпанную книгу,
  на обложке которой щерился очередной дракон,
  почему-то вспомнил о том, как тогда, в июле 2005-го
  афонинские начальники переделывали показания пристава,
  чтобы вытащить свои шкуры из уголовного дела,
  вспомнил, как горько рыдала жена Афонина в суде,
  пытаясь убедить судей, что её Владик ни при чём,
  и судьи прекрасно понимали сами - так оно и есть.
  
  Он хотел сказать Афонину на прощанье что-то важное,
  но понял, что это всё равно уже ничего не изменит.
  
  
  Герои Зазеркалья
  
  ЧАСТЬ ПЕРВАЯ, НЕРИФМОВАННАЯ
  
  Июль 2005 года. Где-то в Зазеркалье.
  
  Каждый божий день ровно в два часа дня
  в Энском городском СИЗО
  начинается маленький праздник.
  - Обед! - кричит на "продоле"
  в "кормушку" очередной камеры
  вечно накуренный баландёр Юрок,
  бывший мелкий наркодилер.
  Нахальный, веселый и хитрый,
  Юрок прирождённый делюган,
  он этакий местный почтальон -
  вечно кому-то что-то передаёт,
  с мастерством старого шулера
  вынимая и пряча малявки, свёрточки
  и всякие прочие житейские мелочи.
  
  Старший восьмой камеры,
  высохший сутулый "бродяга",
  которого все зовут дядя Серёжа,
  зевая, встаёт со своей "шконки"
  и лениво шлёпает к двери -
  поржать с контролёрами,
  пошептаться с Юрком,
  узнать свежие новости
  и заодно проследить за порядком.
  Поэтому хлеб в восьмую камеру
  дают всегда самый свежий,
  а баланду - густую, наваристую,
  и хотя такое ежедневное варево
  сидельцам уже изрядно обрыдло,
  от него всегда накрывает изжога,
  но многие хлебают с увлечением -
  им никто передач не носит.
  
  Дядя Серёжа, между прочим,
  часто сам дегустирует баланду -
  это ему совсем не в западло,
  как и многое другое -
  он фанат чистоты и порядка,
  поэтому в камере всегда
  всё вымыто и вычищено,
  с баландой та же тема -
  он бдительно следит за тем,
  чтобы администрация кормила
  вверенных ему страдальцев
  качественно и сытно.
  
  "Бродяга" со стажем,
  дядя Серёжа "красной масти",
  прошёл много зон и "крыток",
  повидал в жизни всякое,
  всё видит, слышит и подмечает,
  хотя большую часть времени
  вроде бы спит на "шконке",
  положив на татуированный живот
  тёплого пёстрого котёнка,
  или учит жизни молодёжь.
  Он готовится к предстоящему суду
  за свой очередной разбой,
  заучивает термин "эксцесс исполнителя"
  и материт ограбленных им торгашек:
  "Они же прекрасно видели,
  что мы с зёмой все в наколках,
  зачем они нас бухать позвали?!"
  
  Баландёр что-то шепчет на ухо
  склонившемуся к нему дяде Серёже,
  тот заметно меняется в лице,
  с тревогой оглядываясь назад,
  в сразу затихшую камеру.
  
  - Олежка, тебе малява пришла, -
  негромко говорит он. - Банкуй!
  Из-под ближайшей "шконки"
  с отработанной грацией змеи
  шустро выскальзывает пацан,
  с виду - обычный мальчишка.
  
  - Эт-то кто ещё там вылез? -
  ошарашенно спрашивает новичок.
  
  - "Подвопросник", - отвечают ему. -
  Бандючонок, он из "чёрных",
  поди уже месяца два как тут живёт.
  Помогал фуры на трассе бомбить,
  убегал, вот его при задержании
  "собровцы" и подстрелили,
  они как из Чечни приезжают,
  так ещё долго со страху шмаляют
  во всё, что шевелится...
  
  - В "красной" хате "чёрный" пассажир?!
  
  - Подельники пацанёнка слили,
  якобы это он их всех сдал,
  растарахтелся под наркозом,
  когда пулю из спины вынимали...
  Хотели было даже "опетушить",
  да он успел из хаты выломиться,
  устроил концерт на "продоле",
  вскрыться "куму" пообещал.
  Вот, теперь тут у нас сидит,
  ждёт решения воров с "централа",
  а там с этим не больно-то торопятся...
  
  - А почему под "шконкой" живёт?
  
  - Ему положено теперь так жить,
  он же на положении "подвопросника"...
  Кто ж его такого в хату примет?
  Он теперь сомнительный персонаж,
  питается из отдельной посуды,
  в руки сам ничего не берёт,
  находится в карантине, мягко говоря.
  А дяде Серёже за понимание
  кум "гычу" иногда выделяет,
  да и к хате нашей на "шмонах"
  особо не цепляются.
  Дядя Серёжа по деликатным делам
  здесь у нас самый нужный человек.
  Сложно тут всё, понимаешь...
  Турма, брат, турма!
  ЧАСТЬ ВТОРАЯ, СИЛЛАБО-ТОНИЧЕСКАЯ
  
  Январь 2005 года. Где-то в России.
  
  - Что ж ты творишь, очумевшая рожа?!
  "Собровец" чёртов! Убил пацана!
  Что мы про это начальству доложим?
  Мля, понабрали вас в СОБР, молодёжи...
  
  - Из головы не выходит война...
  Только вернулись. Аулы да горы,
  ждёшь постоянно, когда прилетит...
  Въелась привычка, шмаляю на шорох!
  Сколько там бродит таких каскадёров,
  кто его знает, а может, шахид?
  
  - Тоже сравнил! Малолетний воришка!
  Я посмотрю, брат, ты дома герой...
  Пулей за кражу, мне кажется, слишком.
  Вряд ли мальца тебе этого спишут...
  О, посмотри-ка! Похоже, живой!
  
  Июль 2005 года. Где-то в Зазеркалье.
  
  Снова приснился мне дядя Серёжа,
  старый знакомый из давешних лет.
  Дядей Серёжей ГУЛаг весь исхожен,
  татуировки на ссохшейся коже,
  только что нет на плечах эполет.
  
  Жуть нагоняя обличьем ужасным -
  словно Кащей, крепко связан из жил -
  был он всегда справедлив и участлив.
  Дядя Серёжа по масти был "красным",
  ладил с конвоем и с "кумом" дружил.
  
  Как-то менты подстрелили мальчишку.
  Юный летёха мотался в Чечню,
  ну и стрельнул сгоряча, что излишне
  в мирных условиях. Боком бы вышло
  "собровцу" дело, да выжил говнюк.
  
  Пулю достали из плоти цыплячьей,
  мать отрыдала, замяли скандал.
  Вскоре подельники стали судачить:
  "Как же нас выпасли? Нет, не иначе
  всех под наркозом мальчишка и сдал."
  
  Сами трепло - но с себя же не спросишь,
  льют на безвинного грязи ушат!
  Был свой пацан, а теперь "подвопросник".
  "Чёрные" в кипеш - вопрос-то серьёзен.
  А на "централе" решать не спешат.
  
  "Кум" весь извёлся - пацан на "морозе",
  зыркает волком, того и гляди,
  бучу подымет - такой не елозит.
  Дядя Серёжа, в расчёте на дозу,
  машет майору: "Сюдой заводи!"
  
  - Двадцать персон на двенадцать квадратов.
  Падай под шконку, не тронут, не ссы!
  Ну, извини, брат - чуток жестковато...
  
  "Главное, выспаться. Тёплая хата.
  Сверху сосед - борода и усы.
  Книжку читает. Наверное, здравый.
  Вкусный обед приволок баландёр.
  Кормят богато. Кащей сухощавый,
  в авторитете - прогоны, малявы.
  Он бы подельникам фары протёр..."
  
  - Вот что, малой, отпишу-ка "централу",
  что за дела, мол? Пускай разберут.
  В наших местах не такое бывало.
  Сам тут ещё повидаешь немало.
  Спи, отъедайся - плохой, да уют...
  Переживёшь! Вот, куртяху подложим.
  Свистнут - за пайкой своей подходи.
  Да без нужды не высовывай рожу, -
  добрый, обдолбанный дядя Серёжа
  гладит котёнка на впалой груди.
  
  Жить "под вопросом" в пятнадцать непросто.
  Глянуть - мужик, на улыбку скупой,
  чуть заиграется с кошкою пёстрой -
  с виду обычный весёлый подросток.
  А под лопаткою - шрам пулевой...
  
  Суд воровской состоится не скоро,
  будет подарком "малява" ему.
  Перечитав, подзовёт контролёра,
  зло улыбнётся - и волком матёрым
  выскользнет, дяде Серёже кивнув.
  
  Кровью окрасив бетон на продоле,
  кто-то ответит за "тухлый базар".
  Суд, пара лет - парень выйдет на волю.
  "Пикою" в печень однажды заколет
  дядю Серёжу торчок-санитар.
  
  ЭПИЛОГ
  
  Февраль 2015 года. Где-то в России
  
  Трасса пуста. Начинается вьюга.
  Ломит затылок злой холод ствола.
  Насмерть раскладом таким перепуган,
  встав на колени, скулит шоферюга.
  Фура уехала. Банда ушла.
  
  - Старый, живее!
  Водила - с медведя -
  давит слезу с безнадёжной мольбой,
  зная, что смерть ожидает в кювете:
  "Братцы! Помилуйте!" Дескать, уедет
  к дальней родне, и на месяц - в запой...
  
  - Может, не надо? Дед вроде неглупый.
  - Сдаст! Посмотри, так и вьётся ужом!
  Старшему младший, глазёнки потупив:
  - Батю я вспомнил...
  - Соплями не хлюпай!
  Живо в машину! Водила, паш-шёл!..
  
  ...Слушай, пацан! Помню, в пятом судили
  банду, что трассу взяла в оборот.
  Сдал шоферюга, такой вот мудила,
  по восемнадцать ребятам светило,
  а сердобольному скинули - год!
  Стал тот ханыгой, в крутые не гожий,
  двор подметал под овчарочий лай.
  Верно говаривал дядя Серёжа:
  "Если ты гриб - твоё место в лукошке,
  если бандитом назвался - стреляй!"
  
  
  
  5. ЖЁСТКАЯ ПОСАДКА (2009-2010)
  
  Пара резиновых сапог
  
  Дождь лил всю ночь напролёт,
  двор затопило так, что не пройти -
  огромная лужа стояла перед подъездом.
  Степанов сплюнул и выругался,
  поклявшись купить наконец-то сапоги,
  потом кое-как перебрался на сушу,
  вздохнул и поплёлся в городской суд.
  
  С утра его немного штормило -
  жена уехала в отпуск к сыну,
  Степанов вёл холостяцкую жизнь,
  вечером к нему опять припёрся майор,
  отвечавший за его домашний арест,
  притащил коньяк и кучу закуски,
  что-то долго вяло и уныло бубнил,
  смотрел на Степанова как-то потерянно.
  
  Надоевший майор ушёл далеко за полночь,
  а утром Степанов долго не мог понять,
  какой сегодня день и надо ли ему в суд,
  потом вспомнил, что всё-таки нужно -
  уже три дня судья читал им приговор.
  Монотонный бубнёж его всех порядком достал,
  конца-краю приговору не предвиделось,
  адвокаты и приставы откровенно дремали,
  то и дело роняя головы на грудь.
  
  Процесс начался ещё два года назад,
  следствие завертелось за два года до суда -
  на дворе стояло лето две тысячи девятого года,
  по всему выходило так, что Степанов
  отсидел под домашним арестом
  ни много ни мало, а уже почти четыре года.
  
  Он исправно ходил на заседания суда,
  зимой топтал свежевыпавший снежок,
  весной вкусно хрустел утренним ледком,
  осенью шагал под моросью дождя,
  а летом... Летом судьи обычно отдыхали.
  
  Степанов поднимался в здание горсуда,
  вежливо раскланивался с приставами,
  потом привычно усаживался на стул -
  всегда один и тот же, третий от входа,
  следом за ним прибегала прокурорша,
  аккуратно садилась чуть наискосок,
  он начинал доставать её шутками,
  по большей части беззлобными,
  она важничала и хорохорилась,
  изображая из себя этакую Леди Закон,
  холодную, красивую и беспощадную.
  
  Потом приезжали адвокаты его шефа,
  четвёртый год исправно кочевавшего
  по этапу из тюрьмы в СИЗО и обратно,
  начинали балагурить и сплетничать,
  "опера" приводили дрожащих свидетелей,
  издалека делавших Степанову ручкой.
  
  Если удавалось, то некоторых из них
  Степанов в лёгкую перевербовывал,
  ему хватало для этого всего пяти минут,
  женщинам он просто радостно улыбался,
  ободряя их: "Да просто говорите правду!",
  с мужчинами всё было намного проще -
  те смотрели на него, словно кролики на удава:
  "Страшный Степанов?! На свободе?! Ой-ёй-ё..."
  
  Уже не раз и не два Степанов думал,
  что разуверился в людях
  окончательно и бесповоротно -
  через суд за эти два года прошло
  сорок с чем-то свидетелей из семидесяти,
  заявленных прокурором и адвокатами -
  но каждый новый допрошенный свидетель
  привносил в эту и без того закрученную историю
  нечто своё, запутывая её ещё больше -
  люди домысливали, отмалчивались, врали,
  лишь бы только не говорить правды,
  они чего-то боялись - но чего и зачем?
  
  Степанов сначала злился и негодовал,
  клялся отомстить откровенным лжецам -
  таких было, кстати, на удивление немного -
  потом впал в какую-то странную апатию
  и больше ничему уже не удивлялся.
  
  За долгое время суда и следствия
  Степанову сменили десяток адвокатов -
  сам он от гадючьего племени отказывался,
  но государство назначало ему бесплатных,
  толку от которых не было никакого,
  областной прокурор убедил Степанова
  не отказываться от назначенцев
  во избежание признания его показаний
  полученными под давлением.
  
  Юридическое косноязычие достало Степанова,
  он согласился было на государственную помощь,
  но достался ему такой запойный юрист,
  что пришлось от него отказываться -
  теперь все адвокаты города боялись Степанова,
  да и он в них никакой нужды не имел.
  
  Суд затянулся так надолго по причине того,
  что его бывший шеф, обвинённый в том,
  что купил завод на подстроенных торгах,
  решил построить свою защиту на обвинениях
  в адрес Степанова, что-то где-то якобы укравшего
  и по этой банальной причине оговорившего
  своего несчастного наивного работодателя.
  
  Тактика была глупая и малоэффективная -
  вместо того, чтобы договариваться с губернатором,
  Миша решил найти компромат на Степанова,
  не понимая одной простой вещи -
  что бы он там ни выкопал,
  его положения это никак не меняло.
  
  Процесс то и дело застревал в осмотрах,
  судьи - их было трое - тихо зверели,
  осматривая каждый файл в ноутбуке Степанова,
  каждый видеодиск в его коллекции порно,
  изучая чуть ли не каждую сделку,
  проведённую предприятием -
  казалось уже, что вся жизнь Степанова
  была вывернута его бывшим шефом наизнанку,
  все его письма прочитаны,
  проанализированы и прокомментированы
  досужим язвительным исследователем.
  
  Но Миша никак не унимался, он знал,
  как однажды под видом запасных частей
  в Красногорск были отправлены
  двенадцать гусеничных ходов-тележек.
  Эта ошибка в документах ничего не меняла -
  что по договору отправляли, то и получили,
  претензий у адресата не возникло,
  там оплатили, посмеялись накладке и забыли -
  но разъярённого узника она вдохновила
  на новые раскопки и допросы.
  
  Привели в суд под белы руки
  престарелую заводскую приёмосдатчицу,
  шесть лет назад напутавшую в документах,
  два дня тянулась сказка про белого бычка:
  
  - Что вы грузили-то, женщина, на самом деле?
  - Дык то, что выписали, то и грузили. Тележки.
  - А почему их назвали потом запчастями?
  - Дык на станции кассирша ошиблась.
  Тариф-то один и тот же, вот она и запуталась.
  - А Степанов про этот случай знал?
  - Дык ясное дело, конечно, знал.
  Сказал - ладно, тариф один и тот же,
  не в убытках, как-нибудь потом разберёмся...
  
  Вот вроде бы всё объяснила, хоть и приврала -
  Степанов узнал об этом казусе через неделю,
  когда товар был уже благополучно получен -
  что тут нужно было изменять? Зачем?
  Подставлять кассиршу с товарной конторы
  Степанов не хотел - жизнь штука петлючая,
  завтра сами бы чего-нибудь напутали опять,
  а со станцией и дорогой всегда шутки плохи,
  в России всё на отношениях и держится...
  
  Бедный Миша никак не хотел признать,
  что проиграл войну ещё до её начала -
  он тянул время, губернатора сменил другой,
  который сказал сакраментальную фразу:
  "Не я его сажал, не мне его и выпускать!"
  
  В области сменился полицейский генерал,
  но для Миши по сути мало что изменилось,
  он гонял по стране адвокатов, строил прожекты,
  оплачивал бешеные счета за экспертизы -
  суд пускал все его чаяния по ветру, выслушивая,
  но никаких действий при этом не предпринимая,
  адвокаты лоснились и сыто жмурились,
  летая отдыхать то в Дубаи, то на Канары.
  
  Самым интересным для Степанова оказалось то,
  что хоть Миша и считал себя великим психологом,
  требуя от него действовать по формальной логике,
  но в итоге так ни разу и не смог просчитать
  поведение своего бывшего подчинённого
  хотя бы раз, хотя бы на один ход вперёд -
  то ли он совершенно не знал Степанова настоящего,
  то ли реально считал, что правит миром сам.
  
  В самом начале следственных мероприятий
  Миша попытался решить вопрос радикально -
  он где-то проговорился насчёт киллера,
  может, выпендривался перед сидельцами,
  но на всякий случай месяца два точно
  Степанова охраняли "собровцы" со стволами,
  не знавшие, чем бы им от скуки заняться,
  надоевшие Степановым хуже горькой редьки.
  
  Один из них ежечасно с шумом гонял чаёк,
  потом начал будить хозяев ни свет ни заря,
  по выходным это как-то особенно напрягало.
  Степанов нашёл способ от него избавиться -
  тот полюбопытничал, что "узник" пишет,
  полез было к Степанову в компьютер,
  тот снял видео и отправил начальнику "угро" -
  ретивого "собровца" быстро заменили.
  
  За Степановым закрепили пару "оперов",
  регулярно аккуратно проверявших
  его "морально-психологическое состояние",
  что выражалось в совместных пьянках на природе,
  в ходе которых "поллюционеры",
  как нежно звал их вслух принародно Степанов,
  перманентно пытались его споить и разговорить,
  но достигали в основном обратного эффекта -
  в алкоголе крупногабаритный Степанов
  был практически непотопляем.
  
  "Оперов" звали майор Петя и капитан Паша.
  Если майор Петя был "мозгом" тандема,
  то капитан Паша - его "руками и ногами".
  Майор Петя, массивный задумчивый блондин,
  закончил в юности политех и знал сопромат,
  страстно любил пофилософствовать,
  он любил интеллектуальные задачи -
  разгадывать, что нового замыслил Миша.
  
  Капитан Паша, худой нервический брюнет,
  был обычным человеком из народа,
  к жизни относился легко и беззаботно,
  поэтому с радостью решал со Степановым
  любые простые житейские задачи -
  типа закупить продуктов или посетить врача.
  
  Поначалу они побаивались узника и дичились,
  записывали все разговоры на диктофон,
  потом попривыкли и даже подружились,
  Степанов стал в ментовской среде своим,
  он изучил повадки "стражей порядка",
  узнал много нового, интересного -
  как устроена вся полицейская система,
  в чём её сила, где в ней слабые места,
  кто на кого стучит, кто чем дышит,
  кого пасут в ожидании команды "фас",
  кого просто потихоньку "документируют",
  кто ментам "поляны" выставляет,
  и значит, свой парень в доску.
  
  Степанову объяснили на пальцах,
  что он повёл себя изначально неправильно,
  не показал должного уважения к органам,
  потому его и щемили тогда всячески,
  но потом поняли, что человек он внятный,
  хотя и любит иногда выпендриваться,
  щёлкнуть по носу своим образованием,
  замутить какие-нибудь штучки этакие,
  то свидетеля подставного переубедить,
  то ситуацию как-то по-своему вывернуть...
  В общем, надо быть Степанову попроще,
  и люди сразу же к нему потянутся.
  
  Степанову всегда было любопытно,
  как нормальные мужики становятся ментами,
  но не теми, которые реально работают на улицах,
  охраняют покой и встают под пули,
  а другими - взяточниками, вымогателями,
  холодными карьеристами и кабинетными крысами.
  
  Вот так и ментам был интересен Степанов,
  они изучали его, как инопланетянина,
  он читал им лекции по экономике,
  всё больше, конечно, за рюмкой,
  но что-то в их головах заметно оседало,
  ненависть в ментовских глазах погасла,
  они видели, как и чем он живёт -
  ходит в те же магазины, что и все,
  катается в простой "тойоте" -десятилетке -
  не святой, конечно, но и не демон...
  
  Степанов слушал подвыпивших ментов,
  смекая, как же всё-таки избежать приговора,
  подливал, поддакивал, вздыхал,
  но при этом постоянно держал их в тонусе,
  подкидывая умелой рукой разные фокусы -
  чтоб не слишком о нём забывали -
  "опера" клялись, что вопрос давно решён,
  приговор будет либо по отсиженному сроку,
  либо условный - но избежать его не удастся.
  
  Степанов молчал, выгорая изнутри от гнева -
  в ходе долгого кропотливого процесса
  благодаря усилиям упёртого босса-Миши
  его жизнь изучили под таким микроскопом,
  что все обвинения были с него уже сняты,
  сажать его было практически не за что,
  судьи это сами говорили в кулуарах,
  он не понимал - почему и за что его надо сажать?!
  
  Начальство возилось с ним не просто так -
  в Москве у него был родственник,
  служивший в больших воинских чинах
  при самой главной персоне страны,
  какой-то там воды на киселе дядя,
  но родственник этот оказался так трусоват,
  что предпочёл от Степанова отречься,
  и Степанов его прекрасно понимал -
  кому нужны племянники-маргиналы?
  
  Однако "опера" знали об этом родстве,
  их начальство на всякий случай осторожничало,
  поэтому его старались без нужды не трогать,
  не провоцировать лишний раз на эмоции -
  четыре года под арестом даром не прошли,
  Степанов сгоряча мог выдать иногда такое,
  чему потом сам долго удивлялся.
  
  Дело шло к обеду, судьи зевали,
   Заседание суда 15 июля 2009 г. Фото из архива автора
  наконец объявили долгожданный перерыв,
  адвокат Рыжов подкинул Степанова на рынок,
  где тот с удовольствием купил себе
  резиновые сапоги болотного цвета,
  радостно пробежал в них по луже домой,
  пообедал и помчался обратно в суд,
  бросив посуду на столе и на плите -
  вечером вымоет всё уж как-нибудь.
  
  В коридоре суда было многолюдно,
  сновали шустрые телевизионщики -
  Степанов не обратил на это внимания,
  в суде каждый день кого-нибудь да снимали,
  он переобулся в туалете суда -
  гардероб на лето был закрыт,
  пришлось нести пакет с сапогами в зал,
  где было непривычно много народу,
  все с любопытством смотрели на него,
  он заметил Пашу-опера, кого-то ещё.
  
  Быстро вошли судьи, зал затих,
  в наступившей тишине прозвучало
  неожиданно громкое: "Суд постановил!"
  из боковой двери вышли конвойные,
  зачем-то встали у Степанова по бокам,
  он поймал наконец-то Пашин взгляд,
  шепнул ему громко: "Сапоги! Сапоги!"
  Тот ничего не понял, но кивнул в ответ.
  
  Степанов вдруг вспомнил о немытой посуде,
  ему стало очень совестно перед женой,
  он вспомнил ночной визит майора Пети -
  это из-за него Степанов не собрал вещи,
  впрочем, всё равно бы не смог,
  руки сами не поднялись бы.
  
  Он услышал скороговорку судьи:
  "... к пяти годам лишения свободы"
  подумал, что это сказано явно не про него,
  но тут все зашумели, и заседание закончилось.
  "Все встают, меня сажают..."
  
  Он как будто видел себя со стороны -
  его провели в конвойное помещение,
  начали заполнять какую-то анкету -
  он автоматически что-то отвечал,
  но разум отказывался понимать происходящее,
  ему обещали свободу, его обманули,
  в голове вскипела было детская обида,
  но тут он сам одёрнул себя: "Эй. стоп!"
  
  Начинался новый виток игры,
  другая жизнь ожидала его теперь,
  оставалось всего-то десять месяцев, но сапоги...
  Куда было девать пару чёртовых резиновых сапог?
  
  Вскоре его увезли в городское СИЗО,
  где всё было до тошноты привычно,
  тот же знакомый дежурный встретил его,
  через пару часов Степанов уже сидел в "хате",
  разглядывая себя в новостях по телевизору,
  сокамерники посматривали на него уважительно,
  ещё бы - живая легенда, медиа-личность,
  да ещё и "в особо крупных размерах".
  
  "Это вам не мелочь по карманам тырить!" -
  торжественно сказал рецидивист Мельник,
  знакомый Степанову ещё по первому аресту.
  Мельник заехал в СИЗО, не смог прижиться на воле,
  он украл первое попавшееся на глаза,
  только чтобы его поскорее опять посадили,
  и теперь ему не терпелось выяснить у коллеги,
  кто же будет в "хате" старшим,
  Степанов имел все основания таковым стать,
  но лениво отмахнулся от старого бродяги -
  власть его больше не интересовала.
  
  Контингент в "хате" собрался невесёлый,
  в основном сажали шальную молодёжь,
  красивый армянский мальчишка
  оказался поджигателем бомжей,
  остальных Степанов запомнил плохо -
  какие-то невзрачные с виду упыри,
  натворившие на воле спьяну дел,
  но в целом опрятные и малоразговорчивые.
  
  Ближе к вечеру его выдернул "кум",
  в кабинете которого Степанова ждал
  первый зам начальника управления,
  гроза криминала полковник Булаев,
  они наскоро переговорили о делах,
  Булаев безо всяких реверансов и соплей
  объяснил дальнейшую диспозицию,
  с которой пришлось согласиться -
  теперь Степанову оставалось только ждать.
  
  Сапоги отныне шли за ним везде,
  они были словно заговорённые -
  Степанов не раз пытался передать их на волю,
  но каким-то чудом они затерялись в каптёрке,
  потом их нашёл там начальник СИЗО,
  который долго, грязно и цинично ругался,
  пока Степанов не заорал в ответ:
  "А в чём же я в говно лазать стану?!"
  Полковник был мужик с юмором,
  он ответил с армейской прямотой:
  "Там сапоги не спасут, там нырять придётся..."
  
  В итоге сапоги при освобождении
  вышвырнули из дежурки вслед Степанову
  под хохот собравшихся контролёров:
  "Вали давай, бродяга! Удачи!"
  Степанов бросил сапоги в багажник -
  видимо, от них, как и от прошлого,
  ему было уже никуда не деться.
  Собственно, вся жизнь его теперь была похожа
  на эти несчастные резиновые сапоги -
  она напоминала старый несмешной анекдот.
  
  Спустя много лет он узнал, что на его приговор
  повлиял по иронии судьбы старый отцовский приятель,
  чиновник, отвечавший в аппарате губернатора
  за взаимодействие с правосудием,
  это именно он позвонил старшему из судей,
  требуя жёсткого приговора в отношении Степанова.
  Степанов не раз и не два упоминал его имя в показаниях,
  описывая совещания у губера - но ведь так оно и было?
  Секретарша судьи рассказывала потом в кулуарах,
   Вверху слева - бывший генерал МВД, справа - бывший чиновник, курировавший работу судов. Внизу - последнее слово губернатора на суде в 2019 году перед вынесением ему приговора.
  что чиновник кричал при этом так сильно,
  что даже судья удивился - откуда такая ненависть?
  
  Общественность удовлетворённо выдохнула.
  От завода вскоре остались рожки да ножки.
  Губернатору дали четыре года за растрату,
  он умудрился во время страшного наводнения
  выплатить государевы деньги мёртвым душам,
  но официально посадили его совсем за другое.
  
  Чиновника, требовавшего реального приговора,
  вскоре с почётом отправили на пенсию.
  Степанов вполне комфортно отсидел свои полгода,
  вышел досрочно и вскоре уехал в другой город.
  
  Пять лет его жизни прошло впустую,
  ему оставалось только горько посмеиваться,
  изредка вспоминая напрасно купленные
  зелёные резиновые сапоги.
  
  
  
  Лёгонький
  
  Он был похож на страшного Пьеро,
  когда вставал с заплёванного пола.
  Рукой на пацана махнула школа,
  зато вовсю набегался "угро".
  С улыбкой жуткой,
  тонким голоском
  Пётр говорил со мной, как будто плакал,
  петрушкой норовя сложиться на пол
  в припадке истерично-шутовском.
  "Подумай, у тебя на воле мать..."
  "Начальник, разрешите сигаретку!"
  Тюремный клоун, глупый малолетка,
  кому и что хотел ты доказать?
  
  На детских зонах - лютый беспредел.
  Опущенному чисто по приколу
  Петру "пахан" - малой с глазами волка -
  с собой покончить до утра велел.
  Смеялись над мальчишкою "друзья",
  сходившие с ума от лютой скуки:
  "И как ты на себя наложишь руки?
  Ни вскрыться, ни повеситься нельзя!"
  
  Он, в камеру отдельно помещён,
  на шконку лез -
  и с плачем падал на пол...
  Конвой устал.
  По факту выдав рапорт,
  под чесночок насытился борщом.
  Удар - и шорох. "Вдруг ещё помрёт?"
  "Он - лёгонький. Куда там! Не убьётся.
  Пусть завтра с ним решает руководство..."
  А он всё падал - сутки напролёт.
  Конвойные почти сошли с ума.
  Господь, наверно, сжалился в итоге.
  
  ...Пацан скончался в "скорой" по дороге.
  Зло бесновалась детская тюрьма.
  Холодный скальпель быстро раскромсал
  никчёмное измученное тело.
  Душа мальчишки к небу отлетела,
  как высохшая сорная трава.
  Бывает добрым Зло, и злым - Добро.
  Наш мир устроен так, а не иначе.
  
  Мне снится - поднимается и плачет
  опять нелепый лёгонький Пьеро.
  
  
  
  Лёгонький. Послесловие
  
  Бывает так иногда, что потрафишь советчику,
  переделаешь свой текст для пущей слезливости,
  для более выгодного эффектного звучания
  или ещё как, и с ним что-то происходит,
  что-то важное теряется в нём навсегда.
  
  Я часто пишу странные тексты,
  они безэмоциональны и чем-то похожи
  на холодный слепок произошедшего,
  их, наверно, могли бы писать звери,
  этакие честные саги про то, что мир жесток,
  добро в нём зачастую куда похуже зла,
  но ничего в итоге вернуть назад
  уже никак невозможно.
  
  Наши сетевые конкурсы
  как места общего пользования -
  все говорят о них презрительно: "фи!",
  но иначе читателя не дождёшься.
  На один из таких конкурсов
  я подал балладу о "лёгоньком" - о мальчишке,
  который покончил с собой в СИЗО
  фактически на моих глазах.
  
  Эта глупая и страшная история
  случилась десять лет назад,
  арестовали банду сельских автоугонщиков,
  членам которой было едва по 14 лет,
  и мальчишка этот проходил по делу
  о кражах машин эпизодов этак на полста.
  
  Воришки оказались из семей небедных,
  но в деревне машина - кормилица,
  поэтому выследили и сдали полиции
  сынков местного "кулачья" сельские работяги.
  
  "Сынки" заехали в СИЗО
  на кураже и с "концертом",
  изображая матёрых "отрицал",
  не приемлющих всё тюремное,
  поэтому поломали в камерах всё, что смогли,
  выбили стёкла, спалили проводку,
  сломали сантехнику, долго плясали и выли,
  отказались наотрез от весьма сносной "баланды".
  Что поделаешь - дети!
  
  Через месяц-другой их мятежный пыл поугас,
  дело стало "шиться" по накатанной,
  эпизоды неуклонно обрастали фактурой,
  и в какой-то момент
  их мордастенькому главарю,
  сидевшему отдельно, показалось,
  что кто-то из его дружков "сел на измену".
  
  Скорее всего, где-то так оно и было,
  именно этот мальчик был любителем поболтать,
  дёрганый, истеричный, дерзкий, спонтанный,
  настоящий зреющий "урка" -
  остальные-то хлопчики были куда попроще,
  не так задирались ко всем и вся почём зря.
  
  Пообщавшись с "трудным" пару раз,
  я был слегка ошарашен -
  он воспринимал неволю как переход в новое качество,
  как некую инициацию на пути в "хозяева жизни",
  жил предвкушением тюрьмы и насилия,
  видел в обычных людях только "терпил" -
  говоря иначе, своих будущих жертв.
  
  Я застал историю с суицидом уже почти на излёте,
  случайно услышав на "продоле" странный звук,
  заглянул в глазок камеры и увидел жуткую картину -
  с пола подымался, подвывая и хихикая,
  страшный, нелепый и нескладный
  мальчишка в чёрной робе,
  этакий "чёрный Пьеро".
  
  Дежурившие в тот день контролёры,
  невозмутимые молчаливые увальни,
  тянувшие службу уже лет двадцать,
  делали вид, что ничего не происходит.
  
  Всезнающие сидельцы шепнули мне,
  что главарь автоугонщиков,
  кряжистый толстячок с повадками Вия,
  приказал якобы "ссучившемуся" пацану
  до утра "закинуться", то есть покончить с собой,
  иначе он будет "опущен" своими же подельниками,
  или же "объявлен опущенным",
  тогда лёгкой жизни ему уже не видать.
  
  Контролёры, конечно, доложили в дежурку,
  но были пьяные новогодние дни,
  офицерьё детско-женского СИЗО
  радостно прыгнуло на стакан,
  заявления от пацана не поступало,
  режим он не нарушал,
  поэтому лейтенант по кличке Витя-Тупой
  в карцер парня не закрыл,
  а просто велел отсадить пока одного
  в пустую "хату" - до выяснения.
  И всё бы ничего, но никому и в голову не пришло,
  что мальчишка решит покончить с собой
  оригинальным способом - начнёт скатываться
  со второго яруса кроватей и падать на бетонный пол.
  
  Крепкие дядьки посмотрели с сомнением
  на субтильного арестанта,
  потом махнули рукой,
  дескать, клиент лёгонький, не убьётся,
  пошли себе смотреть новогоднюю теле-голубизну,
  вкушая обалденного запаха борщ.
  
  Мальчишка с утра до вечера лез и падал
  с упорством идиота -
  а за полночь в очередной раз упал и уже не поднялся.
  
  Когда приехала "скорая",
  пацан вроде был ещё жив и даже стонал,
  но утром сопровождающие вернулись назад уже одни.
  
  Историю замяли, изобразив как несчастный случай.
  Со временем всё разъяснилось -
  оказалось, что "паханчик" сдал
  всю свою гоп-компанию сам,
  а подельника подставил почём зря,
  свалив потом всё на мёртвого -
  а с того уже не спросишь.
  Вот такая штука жизнь.
  
  И я соврал читателю -
  мне было совсем не жалко молодого "урку".
  Это был шаловливый волчонок,
  который через пару лет
  превратился бы в молодого волка, а всё к тому и шло,
  и кто знает, сколько загубленных душ
  оставил бы этот "Пьеро" на своём кровавом пути.
  
  Все, с кем я осторожно касался этой темы,
  не выказывали ровно никакого сочувствия,
  там, за решёткой никто не любит суицидников,
  персоналу и контингенту от них одни проблемы,
  как от гранаты с выдернутой чекой.
  И те, и эти пытались вразумить мальчишку,
  но тот вошёл в какой-то жуткий транс,
  сумел убедить себя,
  что лучше умереть "правильным пацаном",
  чем жить с вечным "вопросом" за спиной.
  
  А если бы в доказательство
  от него потребовали убить другого человека?
  Я уверен, что "чёрный Пьеро"
  не стал бы слишком заморачиваться насчёт выбора.
  Поэтому я и написал в финале
  пару строчек о главном -
  о том, что иногда зло
  бывает гораздо нужнее и важнее добра,
  но этой фразы моей никто так и не уловил,
  началось привычное обсуждение "было-не было",
  упрёки в тюремщине и чернухе,
  в полном отсутствии поэзии.
  
  Конечно, трудно найти
  что-то гораздо менее поэтическое,
  нежели тюремные истории,
  но всё же иногда мне кажется,
  что нашими устами пытаются говорить
  не только высшие сферы, где бабочки, тишь да благодать,
  но и низшие, пахнущие гарью и серой.
  
  А между тем Зазеркалье ждёт вас
  прямо за дверью ваших тёплых уютных квартир,
  вы допиваете кофе и строите планы на день,
  а в подворотне какой-то "торчок"
  уже давно решил вашу участь,
  даже не зная о вашем существовании.
  
  Так что пусть это будет не поэзия,
  но я никогда не считал себя поэтом
  и уж тем более не давал клятвы
  писать только то, что всем нравится.
  
  И больше всего мне стыдно
  за те свои последние строки:
  "Мне снится - поднимается и плачет
  опять нелепый лёгонький Пьеро".
  Он никогда мне не снился.
  Я солгал -
  в угоду чужому вкусу и для пущей слезливости.
  Его больше нет, и слава Богу.
  В мире стало немного спокойнее жить.
  
  
  
  Пропавшее письмо
  
  1.
  
  "Она? Точно, она!"
  Степанова словно ударило молотом в грудь,
  дышать сразу стало нечем,
  кровь кипятком ударила в виски,
  мир покачнулся и потерял звуки.
  
  Женщина стояла возле витрины с алкоголем,
  рассматривая красивые этикетки,
  и Степанов как-то сразу почувствовал,
  что она явно уже хорошо подшофе.
  Пуховичок, яркий макияж, злые глаза -
  она почти не изменилась,
  она была всё такой же,
  маленькой надменной контролёршей СИЗО,
  которая когда-то каждый день
  важно прохаживалась по "продолу" -
  так обитатели изолятора именовали коридор.
  
  Контролёров-женщин
  в Энском СИЗО было всего двое -
  все звали их "чёрненькая" и "беленькая".
  Чёрненькая, шумная разбитная Викуся,
  занималась хозчастью, передачами и свиданиями,
  а беленькая, которую величали
  не иначе как Светланой Николаевной,
  с важным видом надзирала за арестантами.
  
  Она любила бесшумно подкрасться к глазку,
  чтобы поймать сидельца за чем-нибудь запретным.
  Но Степанова всегда спасал хороший слух -
  в тюрьме это самое важное достоинство -
  и наступавшая в коридоре тишина
  недвусмысленно говорила ему о том,
  что сегодня "белокурая бестия"
  снова вышла на охоту.
  
  Она медленно, осторожно на цыпочках
  кралась и алчно приникала к глазку,
  чтобы тут же с криком отшатнуться в сторону -
  он всегда ждал её, стоя прямо за дверью.
  
  - Вот дурак! Ха-ха-ха! Пугаешь...
  Письмо приготовил?
  
  Степанов подавал ей из рук в руки
  очередной незапечатанный конверт,
   Контролёр СИЗО у двери камеры. Фото из архива автора
  перед отправкой на волю
  все письма перлюстрировались,
  а он писал тогда много,
  по пять писем в неделю,
  в ожидании апелляции на приговор
  времени было хоть отбавляй,
  и большей частью, конечно,
  Степанов писал жене -
  пытаясь поддержать её хоть так.
  
  Мир после приговора не рухнул,
  жизнь неспешно шла дальше,
  но теперь все возникающие вопросы
  приходилось решать из тюрьмы,
  с поправкой, так сказать, на "посадку".
  В этой суете было много полезного
  и местами даже конструктивного,
  она позволяла отвлечься,
  надо было привыкать к новой реальности,
  создавать какие-то запасы,
  готовить прочную материальную базу
  для более-менее сносного житья-бытья,
  чтобы до конца срока "затихариться",
  став скучной деталью местного пейзажа.
  Таковы были новые правила игры.
  
  Степанов начал готовиться к "посадке"
  ещё задолго до приговора,
  по многим признакам
  с горечью уверившись в том,
  что правосудие в отношении него
  откровенно избирательно, слепо и глухо.
  За время суда он отредактировал
  сотни четыре отборных книг,
  их оставалось теперь
  только распечатывать и передавать,
  Степанов боялся лишиться чтения,
  отрады, которая спасает в тюрьме,
  позволяет уходить в иные миры.
  
  После вступления приговора в законную силу
  статус арестанта резко меняется,
  и многие льготы отныне
  становятся ему недоступными,
  передач разрешают очень мало,
  свидания дают всего раз в год -
  и тех могут запросто лишить,
  ибо ты теперь не случайный гость,
  ты - перевоспитуемый уголовник,
  почувствуй, как говорится, разницу.
  
  - Давай своё письмо, Степанов!
  Я ещё вчерашнее не дочитала...
  
  Письма из тюрьмы пишутся далеко не просто так -
  пишущих письма гораздо чаще
  освобождают по УДО,
  поскольку это признак лояльности,
  вот он ты, прозрачен и понятен,
  "активно встал на путь исправления
  и желаешь вернуться в ряды членов общества".
  
  А ещё письмами взбадривают
  родственничков и знакомых,
  поскольку сидельцы считают всех "вольных"
  обязанными им "чисто по жизни"
  и требуют, чтобы те не расслаблялись
  и заносили побольше "чай-курить".
  Но тут был совсем другой случай.
  
  "Не дочитала вчерашнее... Вот сучка!"
  Вчерашнее письмо Степанова было адресовано жене,
  он написал ей много, откровенно и об интимном,
  хотя знал, что прочтут -
  но не мог не написать,
  потому что чувствовал и понимал,
  как давно она ждёт от него
  этих простых и важных слов.
  
  Жизнь невеликой семьи Степановых,
  размеренно катившаяся по звонким рельсам,
  в одно мгновение рухнула под откос,
  всё вокруг изменилось -
  куда-то сразу пропали друзья,
  зато искренне сочувствовали и помогали
  какие-то малознакомые люди,
  Степанов перестал быть своим
  для вчерашних знакомых,
  зато стал своим в Зазеркалье.
  
  Теперь он был обязан объяснить жене,
  как им теперь жить дальше,
  чтобы обоим как-то приспособиться
  к этой новой системе координат,
  нарисовать для своей женщины новый план действий
  и дать твердые гарантии того,
  что он сбережёт себя прежнего,
  что в их отношениях всё останется так, как было,
  что он не вернётся домой чужим чёрным человеком...
  
  - Ох, и мастер же ты про любовь причёсывать,
  оборжаться - прям ангел, да и только...
  
  Контролёрша явно провоцировала его.
  Но зачем? Кокетничала,
  наслаждаясь своей полной властью,
  или хотела намеренно устроить скандал?
  Если бы такое случилось,
  то Степанова из тихого СИЗО
  немедленно отправили бы
  в далёкую таёжную колонию.
  
  Это была весьма опасная дамочка.
  Недавно "беленькой" чем-то не понравился
  шустрый парнишка из обслуги,
  безобидный и работящий,
  и она ни с того ни с сего
  написала рапорт об угрозе нападения,
  свидетелей которому не было,
  на камерах было видно только то,
  что они постояли вместе минуту и разошлись.
  
  Но вечно смурной "хозяин" -подполковник
  особо разбираться не стал,
  и мальчишку в два счёта выкинули "на Будукан",
  где у него были тёрки с "чёрными",
  ничего хорошего парня там совсем не ожидало.
  Эта наглая "сучка крашеная"
  походя сломала пацану жизнь
  и мерзко хихикала потом с напарницей:
  "Да пошёл он нах*й! Пусть знает..."
  
  Увы, таковы были правила игры,
  и Степанов нынешний,
  ещё вчера на воле посчитавший бы
  общение с такой "мадам" полным нон комильфо,
  ненавидя себя, просительно-умоляюще
  прокричал сквозь лязганье захлопнувшейся "кормушки":
  - Светла-а-аночка Николаевна!
  Отправьте мои письма, пожа-а-алуйста!
  
  2.
  
  Всё это пронеслось в голове Степанова
  так стремительно, что его пошатнуло.
  Он вдруг вспомнил, что его письмо
  так и пропало тогда, сгинуло,
  вспомнил тот давешний смурной осенний день,
  своё бессилие, унижение и отчаяние.
  Всё было, как будто вчера,
  и ударившая в лицо Степанову жгучая краска
  была точно такой же, как тогда,
  и щёки его загорелись от ненависти и стыда
  точно так же, как тогда, много дней назад.
  
  Он стоял и смотрел на неё, прекрасно понимая,
  что нельзя давать воли чувствам,
  но в душе его бушевала такая буря,
  что пальцы свела судорога -
  ему страстно захотелось
  сжать сейчас горло этой дряни
  и колотить её головой о каменный пол,
  извлекая сладостные звуки
  "бооом, бооом, бооом"...
  
  Как назло, она повернулась,
  наконец-то увидев Степанова,
  стоящего в распахнутом пальто
  всего в десяти шагах от неё,
  и сама шагнула к нему навстречу.
  - О! Привет! Узнал? - она засмеялась,
  и Степанов почувствовал запах перегара. -
  А ты чего тут? Отовариваешься?
  А мы бухаем, у Наташки днюха,
  а, ты её не знаешь, она после вас пришла.
  Что, работаешь где-нибудь или так?
  Как ты там писал - частные инвестиции, да?
  Чистенький такой, прям я вас умоляю...
  
  Сколько раз Степанов представлял себе
  в те серые беспросветные дни
  встречи со своими охранниками на воле!
  Но все они разочаровали его,
  насмешили, и даже огорчили,
  потому что вне забора с проволокой
  "герои в камуфляже" резко сдувались,
  скулили, заискивая перед бывшим зеком,
  лепетали что-то про "собачью службу",
  а иногда даже спрашивали насчёт работы.
  
  В России всё ненадолго и всё переменчиво,
  за четыре долгих года
  монотонных судебных заседаний
  под недоброжелателями Степанова зашатались кресла,
  губернатор уже не знал,
  кому бы поскорее спихнуть
  дотационную и проблемную область,
  бизнес в которой он задушил сам,
  а чиновная Москва между тем алчно требовала откатов,
  ничего не гарантируя взамен.
  
  То и дело Степанов читал в новостях
  под хорошо знакомыми ему именами:
  "арестован, задержан, получил срок, дал показания".
  Местный городской бомонд
  уже снова мило улыбался ему,
  как будто ничего не случилось,
  ему снова предлагали дружбу,
  истинная цена которой
  была Степанову давно и хорошо известна.
  
  Но эта "королева продола",
  когда-то прозванная так
  матёрыми хриплоголосыми "коблами"
  из женской колонии в Матвеевке,
  оказалась куда круче своих сослуживцев
  и выдавала ему сейчас жару по полной...
  
  - Хули ты вылупился?
  Откупился, заплатил, да?
  Думаешь, всех купить можно?
  А вот тебе, на! - орала она. - Гад ты, понял?
  Письма-то какие писал про любовь,
  рожа твоя камерная, я-то поверила,
  думаю, вот оно как у людей бывает,
  не просто потыкал спьяну да спать лёг,
  у людей отношения, любовь -
  всё прям как в романах...
  Почему вам, бл*дь, одно, а нам - всегда другое,
  почему у вас жёны принцессы,
  а мы как шлюхи подзаборные,
  вы же врёте всё, сволочи, врёте и воруете,
  а я, может, тоже хочу быть богиней любви-и-и!
  
  Она скривила злое кукольное личико
  и горько заскулила.
  Вокруг собрались зеваки, спешила охрана.
  
  Про богиню любви
  Степанов как раз тогда и написал
  в том самом давнем злосчастном письме,
  которое так и пропало где-то,
  он писал про то, что все эти
  Изиды, Астарты, Венеры и Афродиты
  были суть утилитарными богинями,
  этаким сборищем сельских доярок,
  если хорошо разобраться,
  а богиня любви, она должна быть совсем не такой...
  
  - Что ты замолчал-то, зечара?
  Что ты затих? Ты что, не понял?
  Отсидел своё, так иди и спрячься,
  потому что ты всё равно снова сядешь!
  Сядешь! Сядешь! Ааа, бл*дь!!!
  
  Боже мой, как это всё было глупо -
  нарваться на пьяную "охранницу"
  и слушать теперь всё это дерьмо.
  Но нечто подобное со Степановым
  рано или поздно должно было случиться,
  эту Голгофу нужно было пройти до конца.
  
  Глупо было что-то объяснять
  этой ошалевшей от страха пьяной истеричке,
  да ещё посреди толпы в супермаркете,
  что он был ни в чём не виноват,
  что судьи долго ломали голову,
  за что же его посадить,
  потому что сажать было не за что,
  а когда наконец посадили его,
  но в их тупом законе оказалась нехилая брешь,
  через которую Степанов через полгода
  просто и незатейливо вылез.
  
  Сам того не ожидая,
  он в одночасье вернулся на волю,
  но в новой жизни и бизнесе у него тоже
  было всё совсем не шоколадно,
  и вообще завидовать-то особенно нечему...
  
  Но Степанов просто стоял и молчал.
  Уйти было уже нельзя.
  На его счастье, шоу быстро закончилось,
  подоспели пьяненькие подруги,
  потерявшиеся среди распродаж и дегустаций,
  кое-как утихомирили и утащили к выходу
  рыдающую белугой
  напарницу по трудной профессии.
  
  Степанов выбрал дрожащими руками
  бутылку первого попавшегося виски
  и вышел на вечернюю улицу,
  под колкие отмороженные звёзды.
  На холодке его отпустило,
  он вспомнил про "богиню любви"
  и наконец догадался - "белокурая Жози"
  явно сохранила украденное письмо,
  перечитывая его время от времени.
  
  Ему стало её по-человечески жаль -
  она привыкла безнаказанно мстить
  за свою неудавшуюся жизнь,
  но если для Степанова вынужденное общение
  со всеми этими не всегда приятными людьми
  давно закончилось,
  то она обречена на гораздо худшее,
  она каждое утро возвращается в ад,
  и душа её уже давно и прочно отравлена злом.
  
  Это было удивительное облегчение,
  Степанов неожиданно понял,
  что старая обида в нём наконец-то умерла,
  дверь в прошлое тихо затворилась,
  нескончаемая тупая боль пропала,
  какофония исковерканных мыслей затихла,
  ему перестало быть стыдно
  за своё тюремное прошлое.
  
  Теперь Степанову стало безразлично,
  что люди рассказывают о нём,
  более того - он загорелся желанием
  рассказать им всю правду о том,
  что с ним когда-то случилось,
  пусть даже в ущерб себе.
  
  Он вдруг понял важную вещь -
  если он не зафиксирует свою версию событий,
  пускай сумбурную, косноязычную и субъективную,
  то на свете останется только та,
  что изложена суконным языком
  на страницах судебного протокола.
  
  Не раз и не два самые разные люди -
  друзья, родные, знакомые и незнакомые -
  пытались потом отсоветовать Степанову
  писать "мемуары" об этом времени,
  просили и даже требовали от него
  поскорее забыть о "чёрных годах",
  но он категорически отказывался.
  
  Это ведь была его жизнь,
  и какой бы она не была,
  он любил её всю -
  такую, какая досталась,
  и другой бы никогда не пожелал.
   Вверху - дежурка СИЗО с сакраментальной надписью "Выхода нет". Внизу - прогулочный дворик размерами 3х3 метра, куда выводят на час в день после завтрака. Делать четыре интенсивных шага туда и четыре обратно - называется "бегать".
  
  
  
  
  Отказали
  
  Автозак с нарисованным белым медведем
  вперевалку ползёт по снегам января.
  Навалило по крыши... Из города едем.
  Подавал на УДО. Оказалось, что зря.
  
  В коридорах суда ложь упрятана в сумрак,
  и меня, словно муху, разглядывал зал:
  "Отбывает... Работает... Тихий, разумный...
  Но - себе на уме и вины не признал."
  
  Благодушный судья, мой давнишний знакомый,
  сожалея притворно, руками развёл
  и шепнул: "Позвонили из "Белого дома".
  На тебя кто-то там до сих пор ещё зол..."
  
  Вечереет. В холодной тиши полнолунной
  я с надеждой ищу хоть какой-нибудь знак.
  Закурить бы... Тяжёлой рыбацкою шхуной
  нас качает, натужно рыча, автозак.
  
  Веселится конвойный: "Эй, граф Монте-Кристо!
  Ничего, досидишь, позаброшен-забыт."
  Усмехаюсь в ответ. Вот знакомая пристань,
  яркий свет фонарей, скромный камерный быт.
  
  Отмечаюсь в "дежурке" с улыбкою вялой.
  Выжигают глаза злые капельки слёз.
  Ах, досада! Наверно, снежинка попала...
  Холодает под вечер, лютует мороз.
  
  На Крещенье вовсю разгулялась природа,
  но чудес не дождаться, как лоб ни крести.
  
  Больше шансов не будет. Осталось полгода
  из отмеренных мне приговором шести.
  
  Попрошу телефон у Серёги-старлея,
  нежный голос любимой на миг уловлю,
  прошептать Аэлите далёкой успею:
  "Отказали... Прости... Обнимаю... Люблю..."
  
  Ночью выйду под звёзды на угол барака,
  чтоб немного побыть одному в тишине.
  У ворот в будке звякает цепью собака
  и негромко вздыхает, сочувствуя мне.
  
  ... Сон приснится под утро: за окнами - лето,
  мы на кухне вдвоём, улыбаешься ты,
  и шкворчит в сковородке большая котлета -
  этот дивный мираж арестантской мечты.
  Саркофаг для гаджета
  Телефон совсем не планировал умирать.
  Маленький, синий, надёжный,
  заботливо укутанный в полиэтилен,
  он был упрятан так,
  что найти его было практически невозможно -
  кто полез бы в мешок с негашёной известью,
  который валялся среди десятка собратьев
  в углу кладовки на первом этаже СИЗО.
  
  В те странные времена раннего Путина
  с телефонами боролись беспощадно,
  усматривая в них угрозу для следствия -
  дабы арестанты не предупреждали подельников.
  
  Телефон прислали с воли в мешке
  долговязому баландёру Шурику,
  обладавшему на воле кучей полезных знакомств,
  случилось это всё довольно просто -
  у СИЗО, как обычно, не имелось средств,
  даже лампочку купить бывало не на что,
  а побелка была крайне необходима
  в преддверии очередной проверки.
  
  Когда сидельцам тонко намекнуло начальство:
  "Живёте тут, мля... как коты за пазухой!"
  Шурик неохотно предложил свои услуги,
  позвонил из кабинета начальника старому другу,
  тот моментально просёк тему -
  и вскоре баландёр получил "посылочку",
  аккуратно упрятанную среди комков извести.
  
  Шурик был человеком доброжелательным,
  но умным, осторожным и очень замкнутым,
  на воле он плодотворно работал юристом,
  обслуживая добрую половину города,
  хранил мрачные тайны, за что его и ценили,
  собственно говоря, и друзья, и враги,
  с уважением звавшие Шурика
  не иначе как "наш чёрный адвокат".
  
  Сел Шурик за взятку, которую клиент
  поручил ему передать приставу
  для последующей передачи в Москву начальству,
  пристав взятку передать передал,
  но оказался слегка с прибабахом,
  начал казниться угрызениями совести,
  заливать сомнения крепким алкоголем,
  проболтался ненароком - и оба сели,
  поскольку органы давно точили на Шурика зуб.
  
  Одевавшийся на воле всегда с иголочки,
  раскатывавший по городу на новом "лексусе",
  в СИЗО он безропотно таскал бачки из пищеблока,
  и вообще вёл себя вначале индифферентно,
  но увы, ключ от кладовки был у Степанова,
  а позвонить Шурик мог только из камеры -
  так у телефона появился кроме Степанова
  ещё один "клиент", сосед Шурика по нарам,
  слегка заполошный потомственный пролетарий,
  известный всем под именем Серёга.
  
  В хозобслуге СИЗО народу было немного -
  они, трое "красных мужиков",
  да ещё два весёлых "петуха" с Будукана,
  задиристые и бестолковые молодые шныри,
  день и ночь почём зря матерившие друг друга
  и неохотно выполнявшие в СИЗО
  всю грязную и стрёмную работу.
  
  Ничего не предвещало серьёзной беды,
  телефон исправно переходил из рук в руки,
  вечерами Степанов беседовал с женой,
  свидания давно закончились,
  а передач уже не принимали -
  приговор вступил в законную силу,
  но Степанов запасся так,
  что полковник однажды с ужасом
  пнул ботинком его мешки и заорал:
  "Это что, мля, закрома Родины, что ли?
  Ты тут что, магазин открывать собрался?!"
  
  "Хозяин" был хороший мужик, с юмором,
  Вот только долго не мог понять,
  кто Степанов такой и откуда взялся,
  поскольку просили за того такие люди,
  что сомнений в том, Степанов явно
  как минимум незаконный сын Путина,
  даже не оставалось - наконец полковник решил,
  что Степанов "бывший сотрудник",
  и значит, как ни крути, человек свой,
  сидеть тому оставалось по сути немного,
  он безропотно крутил гайки и лампочки,
  не лез на глаза и выделяться не старался.
  
  Прошёл уже месяц, потом второй,
  они втроём потихоньку позванивали домой -
  беда подкралась незаметно.
  Упёртый парень Серёга попросил отца
  привезти ему настоящий горячий плов.
  В тюрьме так бывает - перемыкает парня,
  заклинивает на какой-то там ерунде,
  и начинает арестант пороть несуразицу,
  слепо отдаётся забурлившим чувствам,
  в итоге совершает глупые поступки.
  
  Шалопут Серёга, развивший бурную деятельность,
  вроде бы всё предусмотрел, всё просчитал,
  со всеми заблаговременно договорился,
  но - грёбаный случай,
  подменилась на приёме передач Викуся,
  весёлая разбитная жена опера соседней колонии,
  подменила её всем известная "белокурая Жози",
  контролёр Светлана Николаевна из главного корпуса,
  дама язвительная, злонравная и весьма вредная,
  которая наотрез отказалась
  принимать передачу из принципа:
  - Да кто ты такой, чтоб тут плов жрать!
  
  Отец маячил с большой кастрюлей за воротами,
  Серёга то и дело бегал в "кандейку" звонить,
  в итоге забегался, пропёрся и ляпнул принародно:
  - Пап, ты иди, я ж тебе всё только что объяснил!
  Пьяный запах свободы в который раз
  сыграл свою неизменную злую шутку
  с очередным "профессором Плейшнером".
  
  Сонный дежурный по кличке Витя-Тупой
  привычно сделал вид, якобы ничего не заметил,
  но оргвыводы всё-таки вскоре последовали -
  в СИЗО вдруг устроили феерический "шмон",
  но ничего запретного так и не обнаружили.
  Степанов дивился логике оперов -
  в его кладовке запретным было всё,
  от ножа или отвёртки до пилы-"болгарки".
  
  Серёга, воспылавший лютой ненавистью
  к Светлане Николаевне, всё-таки не сдержался,
  остановил контролёршу вне камер
  и что-то ей такое сказанул,
  отчего она в панике примчалась в дежурку
  немедленно катать на Серёгу рапорт:
  "угрожал, дерзил, обещал зарезать".
  
  Серёгу немедленно отправили в карцер,
  и тут до Степанова с Шуриком наконец-то дошло,
  что этот юноша может их легко сейчас сдать,
  его обещали вернуть назад, на Будукан,
  возвращаться Серёге туда не хотелось -
  у него случился там конфликт с "чёрными",
  поэтому ничего хорошего там его не ожидало.
  
  В тюрьме все так или иначе постукивают,
  с "операми" приходится быть лояльным,
  инфа хорошо меняется на преференции,
  Серый мог доторговаться с "хозяином",
  и тогда ехать на Будукан
  пришлось бы уже Шурику и/или Степанову.
  
  Сколько раз Степанов убеждался
  за все эти страшные годы,
  что верить никому нельзя, а в тюрьме тем более,
  сколько раз на его глазах вполне приличные люди,
  кто по доброй воле,
  а кто-то - став жертвами обстоятельств,
  предавали его, доносили на него,
  врали ему и обманывали его.
  
  Однажды бывший "опер" РУБОПа,
  показав Степанову в хорошем настроении
  заведённое на того оперативное дело -
  толстенную пухлую папку, набитую доносами,
  захохотал: "Проще сказать, от кого их здесь нет!"
  Наивный Степанов тосковал,
  прикованный наручником к батарее,
  пытаясь найти слова для собственного оправдания,
  ему шили что-то откровенно несуразное,
  он с ужасом понимал, что все доводы его напрасны,
  что всё за него кем-то где-то и давно уже решено,
  и что бы он ни сказал - "Будешь сидеть! Я сказал!" -
  эта беспощадная рубленая жегловская фраза,
  до сладостной дрожи в гениталиях
  обожаемая всеми ментами,
  была адресована теперь и ему.
  Не зарекайтесь!
  
  Серёга вырос шустрым, но шебутным и бестолковым,
  да что такое двадцать три года - один ветер в голове,
  он вырос в рабочей семье, никакого труда не чурался,
  исполнял любой приказ, даже самый бессмысленный,
  до звонка ему оставалось ещё целых три долгих года.
  
  Доставленный в СИЗО после приговора спецэтапом,
  Степанов просидел один три месяца в большой камере,
  не отвечая на крики малолеток - а зачем? -
  наблюдая за местной жизнью и делая свои выводы.
  Когда в октябре его впервые вывели на работу,
  Серёга уважительно спросил Степанова:
  "Чё, много душ загубили, да?" -
  "Каких ещё душ?"
  Тут выяснилось, что контролёры зло пошутили,
  сказав назойливым наивным малолеткам,
  что дядька из "два ноль", дескать, людоед,
  держат его здесь тайно, чтоб до суда не убили,
  а кто будет шуметь, того враз к дядьке тому и подсадят...
  
  Вечером радостный и смущённый Серёга
  притащил Степанову "косячок" -
  ему по молодости лет не давал покоя вопрос,
  кто же из них станет бригадиром,
  опытному Степанову было фиолетово,
  они дунули в дворике папироску на двоих
  и с тех пор работали без вопросов,
  всегда дружно, споро и весело.
  
  Отбывать наказание в колонии
  за сто вёрст в тайге никому не хотелось,
  там, где маются и колобродят полторы тысячи зэков,
  порядка ожидать никогда не приходится,
  поэтому запретный телефон
  превратился в немалую проблему.
  
  Серёга в карцере ждал этапа на Будукан,
  "петухи", активно гревшие везде
  свои большие красные оттопыренные уши,
  тоже начали вдруг о чём-то перешёптываться -
  похоже, кум зарядил их на поиски телефона,
  они стали частенько просить ключ,
  шариться у Степанова в кладовке,
  но тут как раз подвернулся хороший случай -
  в камере на первом этаже нашли очередной "кабур".
  
  Сорванцам-малолеткам, ожидающим суда в СИЗО,
  заниматься в камерах было совершенно нечем,
  книг малолетние преступники не читают,
  всей радости у них - напакостить заведению,
  что-нибудь расколупать, разбить или спалить,
  по их понятиям, всё тюремное - западло,
  поэтому подлежит немедленному уничтожению.
  
  У взрослых тюрьма - дом родной,
  всё ценится, сберегается, быт благоустраивается,
  а эти, безмозглые, свернут башку унитазу,
  разобьют стекло, спалят лампочку,
  потом сидят впотьмах посреди говна,
  дрожат от холодрыги и знай себе орут:
  "Начальник, в натуре, не имеешь права!"
  Или начинают прокладывать тоннель
  в соседнюю "хату" - тоже мне графы Монте-Кристо! -
  кирпич в стенах старый, цемент крошится,
  дурное дело нехитрое, когда времени полно...
  
  Тут было дело срочное и серьёзное,
  поскольку тоннель был проложен в пекарню,
  где "шахтёры" первым делом замутили бражку.
  "Кабур" полагается немедленно заделывать,
  Шурик, переживавший за судьбу телефона
  вызвался помочь Степанову,
  они вскрыли полы, натаскали цемента,
  замесили раз, другой -
  вот и пришло время похоронить телефон,
  спрятав его на глубине -
  кто же потом всё это раздолбит?
  
  Наступила самая драматическая минута.
  На улице не на шутку разыгралась метель,
  они старались не смотреть друг другу в глаза,
  телефончика было жалко - до слёз, до крика,
  в тюрьме одна радость - новости с воли,
  шепчешь любимой вечерами нежные слова,
  слышишь ответный шепот,
  похожий на звёздный зов Аэлиты,
  и на душе всю ночь потом так хорошо и покойно,
  что все невзгоды тебе до полного фонаря.
  
  Может быть, они слишком перестраховывались,
  не таков был Серёга, чтоб сдавать своих,
  но случай с ним стал всем хорошим уроком -
  расслабился немного парнишка, и ку-ку.
  А не было бы у него возможности звонить,
  глядишь, и перетерпел бы свои желания.
  Всё тайное всегда становится явным,
  Степанову оставалось полгода, Шурику год -
  нет, проблемы им были совсем не нужны.
  
  Став коленями прямо на грязный пол,
  дрожащими пальцами Шурик вынул
  из кармана заветный свёрток,
  Степанов торжественно кивнул,
  бетонная жижа приняла тело их синего "друга"
  и навеки сомкнулась над его головой.
  Степанов закрыл глаза и прижался к холодной стене,
  не в силах удержать набежавшую слезу,
  Шурик тоже отвернулся, якобы что-то увидав в окне...
  
  Через пару недель гениальный юрист Шурик,
  нашёл всё-таки хитрую лазейку в законе,
  рванувшись очертя голову
  в это рискованное предприятие первым.
  Они вышли из зоны комфорта -
  ужасная потеря связи с родными и близкими
  как будто перевернула в них что-то важное,
  лишила якорей, сорвала с уютной отмели.
  
  Всё было против них -
  Шурик рассказывал после,
  что ожидая в коридоре суда, узнал вдруг о том,
  что ни один судья не хочет брать его дело,
  такого прецедента ещё нигде не случалось,
  а быть новаторами судьи не любят - опасно.
  Но тут случилось чудо - та самая судья,
  которая когда-то выписала ему целых шесть лет,
  неожиданно забрала его дело в канцелярии
  и решила весь вопрос так,
  как ему и было надобно,
  заменив меру наказания более мягкой.
  
  Наверное, решила помочь парню -
  на исходе длинного процесса
  её обвинили адвокаты в том,
  что она не имеет права вести этот процесс -
  когда-то Шурик оформлял сделки её мужа,
  это был хороший повод для отвода,
  суд затягивался ещё минимум на год,
  судью ждали неприятности -
  но благородный арестант предпочёл отмолчаться.
  В ответное благородство верилось ему
  почему-то с большим трудом...
  
  Шурик вернулся из суда в полном раздрае,
  он никак не мог понять, как это случилось -
  произошло самое реальное волшебство,
  ведь всего месяц тому назад
  им обоим дружно отказали в УДО -
  Степанов с ужасом услышал на суде
  премилое резюме дамы-психолога,
  после долгой беседы отрекомендовавшей его суду
  крайне опасным типом -
  хитрым, расчётливым,
  умеющим руководить и манипулировать людьми,
  не признавшим вину
  и главное - так и не раскаявшимся.
  Поэтому досрочно освобождать Степанова
  было, действительно, как-то совсем не логично.
  
  Его ходатайство по замене меры наказания
  рассматривали следом, через два дня,
  он выцыганил у полковника благодарность,
  тот отвёл Степанова в сторонку,
  угостил сигаретой и сочувственно сказал:
  "Как офицер офицеру говорю -
  мне сказали знающие люди,
  что лично тебе ничего в суде не светит.
  Ну, ты извини, если что..."
  Что нужно было сказать ему в ответ?
  Степанов улыбнулся, поблагодарил полковника
  и полез в холодное брюхо автозака.
  
  Через месяц, уже на воле,
  они с Шуриком устроили весёлые пьяные поминки
  по ушедшему навсегда телефону,
  понимая в глубине души, что именно его смерти
  обязаны своим спонтанным освобождением,
  не зря же древние римляне приносили жертвы богам,
  так и они - убили свой телефон, и дело сдвинулось,
  а был бы он цел - сидеть бы им ещё да сидеть...
  
  Серёгины следы навсегда потерялись из виду,
  а вот с "петухами" вышла трагикомическая история -
  их неожиданно освободили по УДО
  (наш закон таких очень любит),
  они сразу же отказались чистить от снега двор,
  стали вести себя дерзко и агрессивно,
  кинулись качать немедленно права,
  "кум" купил им билеты, простился на вокзале,
  перекрестившись и думая, что расстаётся навсегда -
  ан нет, наутро ему сообщили из горотдела,
  что один прямо на перроне отобрал у кого-то айфон,
  а второй устроил в вагоне кровавую драку.
  В общем, недолго музыка играла...
  
  Полковник встретился Степанову
  как-то ранним летним утром,
  он вёл в садик за руку маленькую дочурку,
  увидел бывшего зэка и заметно оторопел:
  "Ты, мля?! Во, мля!
  Устроился куда-нибудь?
  Ааа, кого я спрашиваю...
  С такими-то подвязками, как у вас с этим, как его?..
  Ну, ты заходи, если что!" -
  "Нет, лучше уж вы к нам!" -
  полковник радостно засмеялся,
  Степанов в ответ тоже -
  никаких претензий у обеих сторон не имелось.
   Вверху - переход в корпус СИЗО (сооружён при участии автора). Внизу - "продол" на втором этаже СИЗО. Фото автора
  
  
  
  Воробей в декабре
  
  Эта смешная и грустная история
  случилась в холодном декабре
  две тысячи ноль девятого года.
  Степанов сидел второй месяц один
  в большой камере на шесть персон
  на самом верхнем этаже СИЗО,
  наслаждался тишиной и одиночеством,
  склеивал долгими зимними вечерами
  для запойного зама по снабжению майора Хамзитыча
  продовольственные ведомости-простыни,
  сколачивал и красил пожарные ящики,
  менял в камерах розетки и лампочки,
  помогал разносить обеды и завтраки -
  одним словом, был на месте и при деле.
  
  Про колонию речь больше не заходила,
  начальство делало вид, что его нет,
  в моменты чужих проверок Степанова
  закрывали в камере от греха подальше,
  так что жизнь была вполне сносная,
  одна беда - страшный приговор его
  в ноябре вступил в законную силу,
  все передачи с воли прекратились,
  и хотя еды вроде давали вдоволь,
  но Степанов сразу ощутил на себе
  всю "сбалансированность" постного рациона.
  
  По ночам ему часто снилась яичница,
  его одолевали сны, в которых жена
  жарила на сковородке сочные котлеты,
  резала крупно огурцы и помидоры -
  в СИЗО обходились только соевым мясом
  да постными кашами всех мастей.
  
  В УДО Степанову вежливо отказали -
  ему не могли выдать характеристику,
  так как он находился в СИЗО всего пятый месяц,
  а для характеристики требовалось шесть.
  Тогда он написал в суд ходатайство
  об изменении ему меры пресечения
  на более мягкую, не связанную
  с дальнейшим пребыванием в колонии -
  в законе оказалась такая лазейка,
  но в России её пока ещё нигде не применяли,
  с воли так и написали - "практики нет".
  
  Степанов не привык сдаваться,
  но тут выяснилось важное - для того,
  чтобы администрация вышла в суд
  с таким неслыханным ходатайством,
  заключённый должен совершить подвиг.
  
  Совершение подвигов для Степанова
  давно стало привычным делом -
  половину жизни он что-то куда-то вёз, грузил, таскал,
  спасал и помогал в режиме аврала нон-стоп.
  Он знал, что тут дело времени -
  подвиг сам находит его всегда,
  причём в самый неожиданный момент.
  
  Так и вышло. В одной из камер
  "опера" при шмоне обнаружили "кабур",
  огромную дыру размерами с колесо,
  по которой арестанты лазали в пекарню за хлебом,
  притырили там сахару и дрожжей, завели брагу -
  а тут со дня на день ожидался визит министра,
  и Степанову с коллегой поставили задачу
  замуровать проход за вечер.
  
  Цемент, песок, вода - на счастье
  Степанов в юности работал плотником,
  затирал бетон и сбил костяшки так,
  что прослыл потом "каратистом" -
  такая работа была ему по душе.
  Он предварительно выпросил
  у полковника-"хозяина" СИЗО
  письменную благодарность,
  которая и требовалась в суде,
  но тут нашлась девчонка-инспекторша,
  как оказалось, бестолковая дочь
  одного из городских коммерсантов,
  которому стало не по нутру
  чудесное избавление Степанова.
  "Не то хорошо, что мне хорошо,
  а то хорошо, что тебе плохо" -
  таким был девиз местных богатеев.
  
  Но Степанов был тоже не так-то прост.
  Что-что, а уж ставить спектакли он научился.
  В тюремных условиях слух развивается запредельно,
  и Степанов по звукам в коридоре
  мог всегда определить, кто идёт,
  а поскольку начальник СИЗО
  по-армейски уважал дисциплину,
  то хитрый зек спровоцировал скандал,
  начав его ровно за три минуты
  до появления полковника на этаже.
  
  Инспекторша - это было вполне ожидаемо -
  наотрез отказалась оформлять благодарность,
  начала угрожать Степанову карцером,
  пообещала написать на полковника рапорт,
  но тут возникли шаги в коридоре,
  резко отворилась дверь, и багровый от гнева "хозяин",
  словно разозлённый Удав Каа из мультика про Маугли,
  наполнил своим огромным телом кабинет:
  "Ты называла меня земляным червяком?!"
  
  На суде юная инспекторша
  снова попыталась выкинуть фортель,
  якобы забыв приобщить благодарность к делу,
  судья уже сделал губки гузочкой:
  "Вот если б у вас благодарность была, а так..."
  но Степанов тигром бросился к столу,
  и перепуганная инспекторша
  незамедлительно вынула из папочки
  заветную бумажку: "Ой, забыла!"
  "Ага! Это меняет дело!" - просветлел судья,
  спросил мнение дежурной прокурорши,
  которая совсем даже не возражала,
  поскольку прекрасно знала Степанова,
  и принял долгожданное решение.
  
  "Но при чём тут воробей?" - спросит читатель.
  Воробей стал важной деталью этой истории,
  ровно за день до суда он влетел к Степанову в камеру,
  переполошив истеричку-контролёршу,
  белокурую стерву по имени Светлана Николаевна -
  та от любопытства заглянула было в кормушку,
  испуганный воробей вспорхнул и заметался,
  женщина в ужасе бросилась прочь по коридору,
  оглашая этаж дикими криками:
  "Аааа! Я вас в карцер сейчас всех посажу!
  Степанов, немедленно убери ЭТО!
  Дежурный, вахта, у нас воробей!"
  "Чего? Побег? Кого убей?" - скрипела рация.
  
  В тюрьме люди рады любой живности,
  кошки, крысы - а тут целый воробей!
  Говорят, что это кто-то из предков
  прилетает нас навестить с того света.
  Степанов верил, что это бывает неспроста,
  в тюрьме всё, что чудом попадает с воли -
  это знак удачи, доброй весточки, чудо.
  
  Теперь ему точно должно было повезти,
  наступал конец чёрной полосе жизни,
  он стоял у окна и, глядя на то,
  как воробей перелетает по камере -
  голодный, полузамерзший, свободный -
  счастливо улыбался пернатому чуду.
  Он снова наконец-то поверил в себя.
  
  Контролёры гонялись за воробьём весь вечер -
  маленький диверсант оказался непрост,
  он то и дело менял позицию,
  перелетая с одной камеры слежения на другую,
  поэтому ловить его никто не отваживался -
  контролёры боялись повредить технику.
  Под утро воробей перепугал дежурного,
  тот с грохотом открыл дверь корпуса,
  воробей сделал ему в лицо "фрррр!" - и был таков.
  Зато у арестантов случился маленький праздник.
  "Ушёл, га-га-га..." - целый день ехидно гнусавили
  в спины контролёрам матёрые матвеевские коблы.
  
  Когда через две недели пришли документы,
  Степанова выпустили на волю,
  не дав закрутить очередную лампочку -
  он, как мужик хозяйственный,
  рвался обратно, в корпус СИЗО:
  "Вы что, я зря, что ли, стремянку сюда пёр?"
  
  Через два часа он вышел за ворота,
  удивляясь - мир снаружи был другим,
  даже солнце тут было не такое,
  оно и грело, и светило иначе.
  Он так и топтался бы у ворот,
  привычно ожидая команды конвоя,
  но ему посигналили из машины:
  "Ты что там, остаться решил?"
  
  А ещё через полчаса он ковырял
  настоящей вилкой всамделишную яичницу,
  мазал ломоть хлеба сливочным маслом,
  глядел на исходящую соком котлету,
  которая жарилась в сковороде,
  стараясь не вспоминать о том, что с ним было,
  и - даже не думать пока о том,
  что ожидает его в будущем.
  Настоящее было прекрасно и удивительно.
   Вверху - погрузка контингента в автозак УФСИН. Внизу - на заднем плане рядом с воротами дверь СИЗО. Всё было точно так же, как в песне Александра Новикова: "... и вот я досрочно впервые снаружи смотрю на тюрьму. И шагу ступить от нее не могу - всё кажется, крикнут: "Эй, стой!" Фото автора
  
  
  
  Карась для Будукана
  
  Те две последних недели октября
  стали для Степанова сущим адом.
  
  Вроде бы всё шло по задуманному ранее -
  после приговора его этапировали в СИЗО,
  где содержали под арестом женщин и детей,
  тут-то он и должен был оставаться в хозобслуге
  до самого окончания своего срока.
  
  Его приговор стал неожиданностью для многих,
  в том числе и для полицейских чинов,
  уверенно обещавших Степанову условный срок.
  Не раз побывав у прокурора в кабинете,
  Степанов так уверился в том, что не сядет,
  что был ошарашен не меньше других,
  поэтому совсем не успел собраться в тюрьму.
  
  Но бывший лучший друг его отца некто Синёв,
  курировавший в областной администрации
  правоохранительные органы и судейство,
  почему-то воспылал к Степанову-младшему
  беспощадной пролетарской ненавистью,
  судья с ним спорить не стал, пожал плечами -
  так вот и оказался Степанов на нарах.
  
  В самом конце сентября его огорошили,
  начальник СИЗО сказал - интриги, брат, интриги,
  собирайся потихоньку на этап до Будукана,
  ставку слесаря для СИЗО управление не выделило.
  Вот тут-то Степанов всерьёз и приуныл -
  на воле он бы кинулся вживую по связям,
  а в камере оставалось только сидеть да ждать.
  
  Колония находилась где-то у чёрта на рогах,
  в тайге за двести километров от города,
  две тысячи осужденных маялись в бараках дурью,
  там ждали жадные лапы смотрящих "чёрной масти",
  месть подельника, кумовские "прокладки" -
  по некоторым данным Степанов догадался,
  что алчные уфсиновские опера положили глаз
  на такого жирного "карася", как он.
  
  Две недели он разбирал и собирал сумки,
  слёзно выманивал неуловимого "кума",
  чтобы тот дал телефон позвонить на волю,
  писал жене длинные инструкции, много думал,
  психика поистрепалась вконец, нервы устали -
  и вдруг однажды холодной ночью услышал,
  как плачет где-то во тьме грудной ребёнок.
  
  Сначала он не поверил ушам и подумал,
  что всё, финиш, совсем спятил от страха,
  но тут затопали "берцы", за ним пришли,
  повели среди ночи в дальнюю камеру,
  где майор озадачил Степанова странным делом -
  припахал собирать старинную детскую кроватку,
  привезённую из чьих-то гаражных закромов.
  
  В камере было тепло, уютно, пахло материнством,
  были разложены вещи для маленького.
  Степанов с майором тихо переругивались,
  пытаясь собрать чудо советской мебели,
  то и дело рассыпавшееся в их неумелых руках,
  в дверях маячил весёлый прапорщик Валера,
  который и поведал Степанову всю историю.
  
  Жила-была в их городе риелторша Людмила.
  Бизнес у торговцев недвижимостью сложный,
  народ питается слухами, приходит редко,
  если сидеть и ждать клиента - не разбогатеешь.
  Вот и решила Людмила заработать легко -
  нашла одних дураков, потом взяла аванс у других.
  А через полгода её пирамида накрылась.
  
  Состав преступления был весь на виду,
  следствие шло недолго, суд - тоже,
  но Люда решила взять судей на жалость,
  на приговор пришла уже на девятом месяце,
  прямо в зале суда у неё начались схватки,
  в суматохе роженицу отвезли в роддом -
  там, слава Богу, через час она и родила.
  
  Весёленькое было зрелище, что и говорить -
  лежала Людмила одна в палате роддома
  под конвоем мрачных уфсиновских орлов,
  прикованная наручниками к железной кровати,
  кормила своего ребёнка и тихо ругалась -
  судьи решили не создавать прецедент,
  впаяли Людмиле, что говорится, на всю катушку.
  
  В последний день перед Покровом,
  на город снизошло самое настоящее лето.
  Степанов гулял свой положенный час,
  смотрел, как ветерок полощет пелёнки,
  как во дворе женщина в зелёной куртке
  тетешкает младенца, закутанного в одеяло -
  с виду вроде нормальная баба, не дура...
  
  В СИЗО везли в основном сельский контингент.
  Привозили натурально животных,
  потерявших человеческий облик,
  полупьяных, немытых, нечёсанных, вшивых,
  отмывали в душе, отбирали шмотки,
  кормили, лечили, водили к психологу.
  - Санаторий, бля! - шептали потрясённые дамы.
  
  Но лучше было жить тут, при них,
  чем ехать в чёртов Будукан за новыми приключениями,
  жаль, но после суда Степанов потерял свою ценность,
  надо было срочно привлечь к себе интерес...
  
  Он шагал в "дворике" три шага вперёд, три назад -
  в бетонном квадрате три на четыре метра
  было не развернуться, спасибо и на том.
  - Курить есть? - спросила из соседнего дворика
  сидевшая там с малышом Людмила.
  
  Слово за слово, разговорились -
  роженица оказалась девахой ушлой, продуманной,
  жалела, что не успела навести мосты где надо,
  вот если б ей тогда шустрого нотариуса найти...
  И тут Степанова осенило - нотариус!
  
  Когда при даче показаний пару лет назад
  судья попросил пояснить его, что такое
  "профессия - креативный кризис-менеджер",
  Степанов смутился - ему показалось тогда,
  что он присвоил себе лишние ордена и погоны.
  Отнюдь - на самом деле это была его стихия,
  он упорно искал выход и наконец-то нашёл его.
  
  Через пару дней к Степанову потянулись гости -
  вскоре контролёры в шутку прозвали его популярным.
  Сначала заявился индифферентный прокурор,
  соизволил даже поручкаться с каторжником,
  сказать ничего не сказал, правда, но хитро подмигнул.
  Следом приполз пьяненький "человекоправ",
  обнюхал, погрозил склизким пальцем и удалился.
  
  Дальше начались сплошные загадки и чудеса -
  замаячил на вахте грозный полицейский полковник,
  известный всем в городе начальник УГРО,
  но входить не стал, глянул волком снаружи
  на подведённого к вертушке Степанова,
  погрозил ему кулаком, смачно сплюнул и уехал.
  
  На Степанова в СИЗО стали смотреть с интересом.
  
  Примчались обозлённые опера-уфсиновцы,
  начали с ходу стращать, потом издеваться,
  орали в лицо обидные слова, обзывались так,
  что Степанов поневоле вспомнил Берию -
  нет, похоже, с тех времён ничего не изменилось.
  Но бить не били, так - попрыгали и умчались,
  продемонстрировали свою силу и значимость.
  
  А потом случилось самое странное и весёлое.
  Степанов "бегал" в прогулочном дворике,
  когда лязгнула за его спиной дверь,
  нечто красное, страшное и пьяное,
  одетое в китель и фуражку с тульей,
  просунулось в щель и радостно заорало:
  - Так вот ты какой, олень северный, мать твою!
  
  Прапорщик Валера с вышки рассказывал потом,
  что в ответ Степанов не растерялся и с ходу понёс,
  мол, сам-то ты кто такой, рожа твоя пьяная,
  но начальник управления ФСИН уже захлопнул дверь
  и поучительно сказал сопровождавшим его:
  - Вот! Русского офицера сразу везде видать!
  
  Через час Степанова оформили слесарем в СИЗО.
  Что такого он сделал перед этим? Сущую ерунду!
  Попросил адвоката наутро привезти нотариуса
  для срочного оформления завещания.
  Приехал старый знакомый Степанова,
  насмерть перепуганный дядя Петя -
   Вверху - достопримечательностью города является сопка, у подножия которой и находилось СИЗО. Внизу - исправительная колония ?10 УФСИН России по ЕАО, п. Будукан. Фото автора
  
  ой, вейз мир, шо уже случилось, шо такоэ? -
  узник горько поплакался дяде Пете в жилетку,
  и к вечеру весь город знал, что Степанова кинули -
  обманули в СК, облапошили жестоко и беспощадно,
  и теперь Степанов уезжает в Будукан умирать.
  
  Репутация, как говорится, дороже денег.
  В провинции не любят ужасных драм.
  Поэтому ангелам-хранителям Степанова
  пришлось немножко пошевелиться.
  Уфсиновских прохиндеев взяли в оборот,
  оказалось, что те и вправду решили
  затянуть в свои сети жирного карася,
  но карась оказался чужой,
  им пришлось отступиться.
  
  Иногда всё-таки бывает приятно жить в стране,
  где врагам закон, а друзьям всё самое вкусное...
  
  Через год, совершая частную поездку по области,
  Степанов заехал в Будукан удостовериться,
  много ли он потерял, не попав туда.
  Оказалось, что не так уж и много.
  
  Риелторша Людмила вышла через три года по УДО.
  Степанову рассказывали потом,
  что история её повторилась -
  она снова набрала авансов за квартиры,
  снова пришла беременной на суд,
  и вполне ожидаемо снова получила свои пять лет.
  
  О том, какие дети вырастут у такой матери,
  Степанов старался не думать -
  в этой стране каждый издавна выживал, как мог,
  и отыскать виноватых в таком положении дел
  уже не представлялось ему возможным.
  
  
  
  Мальчики
  
  Степанов работал в детском СИЗО
  этаким мастером на все руки.
  Если дело касалось канализации,
  он был слесарь-сантехник,
  если лампочек или розеток - электрик,
  а когда полов или стёкол - плотник.
  Слава Богу, опыта у него хватало.
  
  Тот день не задался с самого утра.
  Так иногда бывает -
  в порядок вещей вмешивается нечто странное,
  рушатся все планы,
  летят к чёрту все выстроенные решения.
  В СИЗО так проявлялся избыток инферно,
  первозданного зла, свойственного только детям.
  
  Детское зло сияет как чистый героин,
  оно безумно и нелогично,
  бессмысленно и беспощадно -
  да, русский бунт очень с ним схож.
  Итак, количество зла начинает зашкаливать,
  отработанную систему начинает потряхивать,
  люди совершают большие и малые ошибки -
  Степанов после полугода работы знал,
  что в такие минуты надо прятаться -
  кончается всё всегда бедой.
  
  Но приказ оставался приказом,
  он выгрузил из каморки под лестницей
  раздвижную трёхметровую стремянку,
  рассовал по карманам куртки лампочки,
  встал под камеры у дверей корпуса -
  кто-нибудь увидит и откроет.
  
  В тот день дежурили "партизаны" -
  так прозвали в СИЗО парочку контролёров,
  которые служили Родине с незапамятных времён,
  у них всегда пахло борщом и чесноком,
  орал на всю голову телевизор,
  а к концу смены они выходили за вахту
  безмолвные и проспиртованные,
  удивительно похожие выправкой
  на деревянных солдат Урфина Джюса.
  
  Степанову открыл дверь старший из них,
  огроменный прапорщик Андрюха,
  молча ткнул в дверь камеры - сюда,
  умчался прыжками куда-то вперёд,
  пролаял что-то в "кормушку", вернулся -
  нехорошее предчувствие не подвело Степанова,
  он сам прекрасно теперь видел,
  что в корпусе идёт "накаление".
  
  "Накаляют" детишки сплошь и рядом,
  по одной им понятной команде
  вдруг начинают синхронно бузить,
  попусту дёргать контролёров,
  перекрикиваться, канючить, завывать -
  через час-два такой какофонии
  даже человек привыкший может реально спятить,
  слегка повредиться рассудком.
  Потому и смены-то всего по двенадцать часов.
  
  Прапорщик открыл дверь камеры,
  молча ткнул в потолок -
  на четырёхметровой высоте не горел плафон.
  Степанов так же молча мотнул головой вбок -
  выводи, мол, дядя, арестанта -
  но прапорщик уверенно помахал ладонью,
  гарантируя спокойствие клиента.
  
  Много раз потом
  разные далёкие от реальной жизни люди,
  в погонах и без,
  тыкали Степанову в несоответствия
  его писанины буквам закона -
  мол, не может такого быть по уставу,
  но кто его блюдёт в жизни, тот устав,
  кроме того, кто его придумал?
  Да и тот навряд ли.
  
  В камеру входить никому не положено.
  Надо что отремонтировать - выводи.
  Уже одно то, что в камере сидел один "персонаж",
  удивило Степанова -
  детей как минимум сажали по двое.
  Значит, нечто особенное - "лидер", вожачок-с.
  А с виду обыкновенный такой мальчик.
  Глаза, правда, стылые, волчьи.
  Нечеловеческие детские глаза.
  
  Прапорщик опять на миг отлучился,
  Степанов полез на лестницу-стремянку,
  снял плафон, вывинтил лампочку -
  и тут вдруг почувствовал холод на спине.
  В камере что-то неуловимо изменилось.
  Он опустил глаза и обмер -
  хищно и злобно улыбаясь,
  мальчик толкал стремянку набок.
  
  Спасло Степанова только то,
  что лестница была неподъёмная,
  да и сам он весил полтораста килограммов -
  такую конструкцию попробуй сдвинь,
  раскачивая всего лишь одно её основание.
  А вот если гадёныш догадается
  толкнуть то место, где стоят его ноги -
  всё, шандец, лети, Вася, с четырёх метров высоты
  на острые углы и ребра "шконок",
  радуй маленького мерзавца.
  
  Степанов, который однажды в юности
  уже пробовал летать на стройке вот так,
  спиной вперёд на бетонные блоки,
  вцепился пальцами в плафон,
  что-то нечленораздельно заревел,
  одинаково зверея от ненависти
  к пропавшему не вовремя прапорщику,
  от собственной дурацкой беспомощности
  и от страха перед малолетним ублюдком,
  с хихиканьем колотящим кулаком по его ногам.
  
  - Ты чего разорался? -
  Прапорщик лупил дубинкой по ладони,
  мальчик мирно сидел на "шконке",
  сложив ручки на коленках -
  этакой мирный "отличник" Петя,
  весь в неподдельном послушании.
  Степанов шумно дышал наверху,
  сладострастно предвкушая,
  как задавит сейчас юного пакостника в углу,
  придушит за хлипкое горлышко рукой,
  вынет из кармана отвёртку и...
  
  - Кто это такой? - спросил он у прапора,
  закуривая сигарету уже на улице.
  
  - Авторитет юный. Только приняли.
  Деревенский вроде, но резал не глядя,
  трупов на нём недоказанных тьма!
  Редкостный говнюк, всё тюремное отрицает,
  погоди, то ли ещё будет, вот увидишь...
  
  На неделю "пассажир" камеры ?15
  стал в СИЗО притчей во языцех -
  спалил все розетки, сломал унитаз,
  разбил окно, проколупал чем-то стену,
  выл, пел, ругался - пакостничал.
  Степанов удивлялся увиденному -
  подобное поведение у взрослых не поощрялось,
  но на "малолетке", в детской колонии,
  были свои странные порядки.
  
  Но начальник СИЗО оказался тоже не подарок.
  Камеру отныне обходили как зачумлённую,
  оставив зло вариться само в себе.
  Через неделю мальчишка устал жить
  посреди вони и полного раздрая,
  сначала требовал прокурора,
  потом сменил гнев на милость,
  начал подмазываться к начальству -
  пироги у него серьёзно пригорали,
  свои в СИЗО его прозвали "хорьком",
  грозились в "хату" не пускать - вонюч.
  
  - Ну, похоже, что концерт окончен, -
  констатировал однажды утром полковник.
  Гадёныша выпустили в массы,
  пообещав вернуть назад в пять секунд.
  
  Степанов день за днём крутил краны,
  менял розетки и лампочки,
  вспоминая, как чудом остался жив.
  Колени его ещё долго подрагивали,
  он стал с тех пор всерьёз побаиваться высоты.
  
  Но больше никогда не входил один к зверю в клетку,
  опасаясь сорваться и стать зверем сам.
  
  
  
  Борькина любовь
  
  У Борьки, бестолкового и злобного шныря
  из женского СИЗО областного города Энска,
  была смешная и кислая физиономия,
  напоминавшая лицо хоккеиста-зазнайки
  из знаменитого старого мультика про шайбу -
  губастый рот, колючие глазёнки, улыбка до ушей.
  
  Раньше шнырей в СИЗО околачивалось двое -
  сам Боря да ещё Трыня, глупое мелкое существо,
  гонором и ужимками напоминавшее Брондукова,
  когда-то очень знаменитого комедийного актёра,
  вечно клянчившего рубль у родственника Афони.
  
  Обоих привезли из далёкой колонии в Будукане,
  где явно отобрали по известному принципу
  "На тебе, Боже, что нам негоже".
  
  Что только ни делал майор по прозвищу Хамзитыч,
  чтобы научить Борю и Трыню выполнять
  хотя бы мало-мальски простую техническую работу -
  толку никакого из этого не получалось,
  оба шныря обладали уникальным даром
  обязательно что-нибудь разбить или потерять,
  спалить перфоратор, сжечь пилу-"болгарку",
   Вверху - мальчики. Внизу - женщины. Фото из архива автора
  а если соорудить что-то - то до первого дуновения ветра.
  
  Борька раньше был сельским механизатором,
  исправно воровал зерно и бухал самогон,
  пока не случилась та пьяная драка, в которой
  он порезал сдуру залётного "бродягу",
  за что и был опущен в Будуканской колонии,
  как и положено по всем воровским законам -
  немедленно, окончательно и бесповоротно.
  
  Трыня, прозванный так за детскую картавость,
  происходил из городских люмпенов,
  срок получил за банальное воровство,
  а опустили его на зоне за то, что обносил товарищей,
  которые крысятничество не приветствовали.
  Так они и чалились потихоньку в женском СИЗО,
  вечно возникая по двое, "сладкой парочкой" -
  так окрестил их острый на язык прапорщик Валера.
  
  Дылда Боря вечно что-то уныло гундел под нос,
  неспешно вышагивая по разбитому асфальту,
  а маленький Трыня весело бегал вокруг него,
  подпрыгивая и тонко вереща от избытка чувств -
  разница характеров вовсе не мешала "петухам"
  вполне дружно жить и держаться вместе.
  
  Считая такое своё положение делом временным,
  Боря, который был постарше, учил Трыню жизни:
  "Вот мы вот с тобой, Трынька, "петухи", правильно?
  Но мы же нормальные "петухи", а не пи*оры какие-то!
  Значит, мы, Трыня, правильные "петухи", понял?
  Отсидим своё, а там, на воле, кому какое дело?"
  
  Поздней осенью Трыню освободили по УДО,
  чего никто не ожидал, особенно сам Трыня,
  умудрившийся в суде так всех достать вопросами,
  что изумлённый судья принял его за идиота.
  
  Занятное дело - шнырю, которому оставался год,
  в суде УДО почему-то дали, а вот электрику Степанову,
  которому оставалось сидеть всего полгода - нет.
  
  Трыня незамедлительно впал в эйфорию,
  он бродил по СИЗО и приставал к контролёрам,
  пытаясь выклянчить в долг немного денег,
  рассказывал всем о своих радужных планах,
  отчего Борька злился на него и ругался матом -
  очень уж он завидовал фартовому Трыне.
  
  В один прекрасный вечер "кум", капитан Кудренко,
  усадил Трыню в свой потрёпанный "паджеро",
  отвёз на вокзал и самолично купил билет до города,
  откуда подопечный Кудренко был родом -
  а утром "куму" позвонили из горотдела и поведали,
  что его "крестник" снят с поезда в Облучье
  при попытке украсть смартфоны и бумажники.
  И поехал Трыня снова в СИЗО, только городское.
  
  С отъездом Трыни Борька совсем затосковал.
  Сидеть ему оставалось ещё года два минимум,
  подполковник Дронов грозился вернуть его на Будукан,
  а в СИЗО УДО не светило ни при каком раскладе.
  
  Но под Новый год по недосмотру прапора Валерки,
  весёлого усатенького конвойного раздолбая,
  случился в жизни беспутного шныря "сиопант",
  или говоря русским народным языком - случáй.
  
  В один прекрасный зимний вечер на втором этаже
  сорвало вентиль в аккурат на горячей воде -
  Борьку срочно выдернули спасать ситуацию,
  там-то он и познакомился в камере накоротке
  с улыбчивой взрослой воровайкой по имени Галя,
  щедрой на телеса дамой из сельской местности.
  И понеслась, полетела по кочкам вразнос
  бессмысленная и беспощадная тюремная любовь...
  
  Приходилось ли вам наблюдать мартовского кота?
  Тюремная любовь мимолётная, легкая и случайная,
  наверное, потому и зовётся сидельцами "муркой",
  что пронизана неистовым кошачьим трепетом.
  
  Теперь плут Борька старался провести время
  где-нибудь поблизости от своей новой пассии,
  намеренно пройтись мимо "двориков" на прогулках,
  совал баландёру Шурику "ништяки" для "Галчонка".
  набивался в помощники к электрику Степанову,
  чтобы таким образом попасть на второй этаж,
  где сидела его ненаглядная "Галочка-шалавочка",
  а ещё одолевал персонал СИЗО нудными просьбами
  добавить что-нибудь этакое, высоколитературное,
  в корявое содержание своих замызганных цидулек,
  которые в тюрьме с усмешкой именуют "любятиной".
  
  Зима в том году выдалась хотя и снежная,
  но холодная и морозная,
  целыми днями продрогший Боря
  ходил за контролёрами, канючил и ныл,
  умоляя передать его Галочке новую "малявку",
  а всучив, бросался скорее сочинять новую.
  
  "Принцесса" Галя, которую влюблённый шнырь
  и видал-то вживую если только минут пять от силы,
  была круглолица, чернява, бровастенька и томнá,
  при всём при этом всегда молчала да улыбалась,
  но дело знала туго и принимала всё, что давали -
  любвеобильный Борька отоваривался в магазине
  да ещё просил конвой купить на воле всякие мелочи.
  
  В первый же день ей шепнули, что Борька "петух",
  но девушка шла на Матвеевку уже по второму сроку,
  знала, что спросят там с неё как с "понимающей",
  а значит, в таких вещах разбиралась неплохо,
  то есть прекрасно понимала, зараза, что вытворяет -
  конвойные только качали головами от удивления:
  "Смотри-ка ты, какая продуманная деваха..."
  Все спорили, кто из любовников кого первый кинет -
  Боря был тип ещё тот, и развести его было трудно.
  
  Всю новогоднюю ночь влюблённый прорыдал,
  валяясь на шконке в своём "петушином" углу -
  Борька впервые посмотрел по телевизору "Титаник",
  чувства распирали его, как газы надувной шарик,
  он мусолил во рту сочную мандариновую дольку,
  доставшуюся ему со щедрого степановского стола,
  что-то теребенькал под одеялом и тихо постанывал.
  
  На Крещение его неожиданно повезли на суд,
  откуда он вернулся свободным человеком -
  государство решило, что Боря достоин УДО.
  Первое, что он сказал, вылетев из автозака,
  было сакраментальное: "Да пошла она, эта Галя!"
  
  Электрик Степанов ошалело смотрел на чудеса,
  которые в сотый раз вытворяла его Родина,
  крутил свои лампочки и с горечью думал про себя:
  "Это что же, шныри Отчизне нужнее инженера?"
  
  С этого рокового дня Борьку стали раздирать сомнения.
  Он писал подруге длинные путаные письма и рвал их:
  "Да зачем она мне нужна, шлюха эта долбаная?"
  Потом собирал обрывки в мусорном ведре,
  бегал к надзирателю, прося передать конфеты,
  ждал у двориков, покрикивая с грозной слезой в голосе:
  "Ты смотри там, Галька, на Матвеевке-то! Я приеду!"
  
  Планы Борькины на дальнейшую жизнь были просты -
  вернуться в ненавистную родную деревню,
  немедленно отодрать там всё, что шевелится,
  срочно выпить всё, что горит,
  после чего устроиться на хорошую работу,
  желательно водилой на дальняк,
  завести нормальную семью и жить себе кучеряво,
  регулярно побухивая и аккуратно погуливая.
  
  Решив, раз фартит, получить от жизни всё и сразу,
  Борька посчитал улыбчивую Галочку своей в доску,
  именовал в последние дни уже не иначе как "женой"
  и регулярно устраивал дикие сцены ревности,
  угрожая убить и даму, и разлучника, и себя.
  Правда, разлучники были всё какие-то странные -
  то бывший Галин парень из прошлой жизни,
  то кобла, знакомая с Галей по отсиженным годам.
  
  В Борькиных расчётах была своя железная логика:
  "Это на воле она будет носом крутить туда-сюда,
  А здесь я её быстро прикормлю и к порядку приучу...
  Там, на Матвеевке, без грева и без мужика никак."
  
  На свободу конвойные вытаскивали Борю втроём -
  тот падал и упирался руками и ногами,
  истерично блажил на фене на блатной манер,
  требуя немедленно освободить свою суженую,
  угрожал "вскрыться" шариковой ручкой прямо на вахте.
  
  Галка со скорбным видом перебирала свои хатули.
  Арестанты обоих полов, забросив все дела,
  сидели по шконкам тихо и с упоением слушали,
  как Борька "исполняет" арию уходящего на волю -
  так полагалось по всем канонам "воровской любви".
  
  Когда обязательная часть выступления была закончена,
  уставшие конвойные отвесили Борьке последний пинок,
  и тягучие гнусавые ноты мартовского кота
  окончательно перешли в тоскливый рёв
  беснующегося от одиночества лесного зверя:
  
  - Галька! Галька, сука ты такая...
  Я же люблю тебя, тварь ты конченая!
  
  
  
  Как горят книги
  
  Кому ни рассказывал Степанов потом
  эту сюрреалистическую историю,
  никто в неё не верил, считая выдумкой.
  Степанов, понятное дело, злился -
  уж он-то знал не понаслышке о том,
  что в местах не столь отдалённых
  случаются вещи куда похлеще.
  
  В январе десятого случилось ему мотать срок,
  трудясь мастером на все руки в женском СИЗО,
  расположенном на задворках детской колонии.
  Серые зимние дни на морозе тянулись долго,
  а однажды с обеда привалила работёнка -
  позвали его на выгрузку машины с книгами,
  которые в дар детской колонии
  передал посмертно
  некий очень уважаемый в области гражданин.
  
  Книжная россыпь оказалась на редкость хороша,
  были в ней и классики, и современная проза.
  А вечером Степанов напросился
  в помощники к инспекторше,
  кислой девице с шалыми глазами,
  разбирать поступившую в СИЗО литературу.
  Пока инспекторшу мацал контролёр Вознюк,
  Степанов тихонько забурился в дальний уголок,
  огрубевшими пальцами перелистывая страницы.
  
  Сваленные кучей на полу промёрзшие книги
  явно принадлежали настоящему читателю,
  человеку тонкому, умному и образованному -
  Степанов, чьи тихие детство и юность прошли
  между шкафами разномастных библиотек,
  в книжках разбирался очень даже неплохо,
  поэтому сразу отметил, что все экземпляры
  явно хранились в хороших, добрых руках.
  
  Степанов зачарованно листал пухлый том Бунина.
  
  Книги в следственных изоляторах были редкостью,
  они являлись головной болью для любой оперчасти -
  за их переплётами арестанты прятали лезвия,
  на страницах писали тайные послания подельникам,
  с помощью книги можно было легко разбить лицо,
  устроить в камере серьёзный пожар -
  словом, книги в изоляторах как-то не приживались.
  
  Инспекторша что-то ныла, лепетала и повизгивала,
  нахальный Вознюк был настойчив и сладострастен,
  на Степанова, притихшего в углу кабинета,
  они не обращали никакого внимания -
  хули, зэчара, существо бесправное и бессловесное -
  но он был этому только рад,
  копаясь в книгах с наслаждением
  нисколько не меньшим того,
  которое испытывали эти двое.
  
  После отбоя Степанов включил лампу-ночник,
  разрешённую ему для производственных надобностей,
  и принялся рассматривать то,
  что выклянчил до утра у инспекторши -
  Мережковского, Плутарха, Эренбурга, Куприна.
  
  Боже, сколько вещей он умудрился забыть!
  Книги, ноутбуки, телефоны, автомобили...
  А ещё котлеты, яичница-глазунья,
  сыр, масло, сметана, творог,
  водка, коньяк и вино... женщины...
  
  Утром Степанов, возвращая книги инспекторше,
  услышал отрывок разговора её с начальником,
  девица ныла, что нет ни места, ни времени,
  что арестанты всё равно ничего читать не будут...
  Полковник что-то резкое ей гаркнул в ответ -
  никчемушную девицу устроили к нему по блату,
  она была дочерью местного коммерсанта,
  мечтала поскорее выйти замуж да уволиться.
  
  До обеда Степанов провозился с делами,
  устал, взмок и вылез на улицу перекурить.
  
  У самых дверей здания стояли сани с коробом,
  в котором шныри, извиваясь, как черви,
  бурлачили обычно на свалку разный мусор.
  На этот раз короб был заполнен книгами -
  шныри получили приказ главнокомандования:
  уничтожить макулатуру путём её сжигания.
  
  Жечь Толстого, Чехова, Пушкина, Достоевского?!
  
  Степанов стоял с неприкуренной сигаретой,
  пытаясь устаканить в голове происходящее.
  Тут на крыльцо вышел разозлённый полковник,
  с раздражением пнул ботинком синий томик Ленина,
  нагнулся рассмотреть что-то, обернулся,
  увидал ошалевшее лицо Степанова и рыкнул:
  
  - Тебе чего, Степанов? Вот иди к себе и работай!
  Мне это говно хранить всё равно пожарник не даст,
  а наши орлы обязательно окурок подкинут...
  Я велел оставить романы женские и детективы.
  А это всё сжечь в кочегарке к чёртовой матери!
  Найду при шмоне хоть одну книжку - накажу.
  
  Он отвернулся и тяжело зашагал к воротам.
  Степанов, схватив первое,
  что подвернулось под руку,
  помчался в свою каморку под лестницей - курковать.
  
  Среди книг ему попался
  бурый потрёпанный томик,
  что-то вроде справочника по философии,
  Степанов раскрыл его и хмыкнул.
  Спиноза, Гегель, Кант...
  
  Нравственный закон вокруг нас,
  свобода как осознанная необходимость...
  
  Какого чёрта? Кому всё это было здесь нужно?
  
  Со стороны кочегарки в морозном воздухе
  до него доносились весёлые вопли шнырей,
  шустро швырявших в горящую топку
  беззащитные тельца
  онемевших от ужаса книг.
  
  
  
  Вася и немного Спинозы
  
  "Васей" в среде гопников и сидельцев называют любого
  простоватого, недалёкого, не очень умного человека.
  
  Вася Пушкина жёг, Куприна и Толстого.
  Жарко толстые книжки пылали в огне...
  Вася чувствовал богом себя - на немного,
  был заданием горд и доволен вполне.
  
  Он устал на январском калёном морозе
  в кочегарку таскать стопки списанных книг,
  философии томик раскрыл на Спинозе
  и в идею свободы осознанной вник.
  
  И шептал Вася радостно:
  
  - Каждый свободен,
  коли Бога полюбит и с миром в ладу,
  если не бузотёрит и не колобродит.
  Я живу так. И, видимо, в рай попаду!
  Я спокоен, доволен, мне тихую радость
  доставляет понятный порядок вещей.
  Ни кола, ни двора! И полсрока осталось.
  А в деревню вернусь - всё забуду вообще...
  
  ...И в назначенный час он ушёл за ворота.
  Душу грело предчувствие новой судьбы.
  Вася крикнул:
  - Э-гей! Прощевайте, чего там!
  И пропал, философию напрочь забыв.
  
  Там, на воле, надолго его не хватило,
  через пьянки-гулянки к черте роковой
  Васю вновь подвела злая чёрная сила,
  и, встречая этап, веселится конвой.
  Но привычному месту в бараке у входа
  Вася искренне рад:
  
  - Нет досадных помех!
  Ах, какое ж ты сладкое, слово "свобода"...
  Здесь навалом тебя - по Спинозе - для всех!
  Своеволия нет, быт размерен приказом,
  и нелепый инстинкт не заманит никак.
  Тут блаженство и пайка, здесь царствует разум!
  А на воле, ребята, там - полный бардак...
  
  
  
  6. ВО СВОЯ ВЕСИ (2010-2022)
  
  Убийство управляющего
  
  Юрия Альфонсовича Августкальна,
  управляющего имением фон Вейдлихов,
  убили холодной майской ночью
  того самого семнадцатого года,
  который навсегда поменял мир.
  
  Как написала местная газета,
  "трупъ убитаго с разробленной совершенно головой
  брошенъ былъ въ реку Велесу".
  
  Через сутки крестьяне местных деревень
  труп выловили и похоронили -
  покойник в реке находиться не должен,
  дело неприглядное и антисанитарное.
  
  На третий день из города прибыли власти,
  судебный следователь с доктором -
  они потребовали показать тело управляющего,
  на что политически грамотные крестьяне заявили,
  мол, "следователей теперь нетъ при новом режиме,
  и они отказываются совершенно его отрывать".
  
  Хорошая штука этот новый режим, оказывается!
  Убивай кого хочешь,
  да только прикапывать потом не забывай.
  Крестьянам оказалось это очень даже по нутру...
  
  Потом из города примчались власти новые,
  начальник уездной милиции
  с членом Совета солдатских депутатов,
  которые собрали крестьян на сход.
  
  После долгих и прочувствованных речей
  крестьяне согласились не препятствовать,
  но постановили считать,
  "что въ убийстве представителя стараго режима,
  какъ они считаютъ управляющаго,
  преступления нетъ
  и разследования убийцъ по этому делу не должно быть".
  
  Шёл всего-то третий месяц революции...
  Не было ни большевиков, ни чекистов -
  русский мужик варился в своём собственном соку.
  
  Дальше начали твориться странные вещи.
  Сам владелец имения, о котором идёт речь,
  Эдуард Фёдорович фон Вейдлих
  переселился в здешние края из Прибалтики,
  продал там втридорога своё имение и купил новое.
  
  В таких глухих углах, как Бельский уезд,
  в то время земли расценивались очень низко,
  порядка одного-двух рублей за десятину.
  По таким ценам он и приобрел песчаные земли,
  от которых прежние владельцы Потёмкины
  много лет не знали, как избавиться.
  
  Отслужив в уезде мировым посредником,
  фон Вейдлих вышел в отставку и занялся хозяйством.
  Личная жизнь его сложилась не совсем удачно.
  Первая жена, урожденная фон Граббе,
  умерла после родов, оставив ему шестерых детей.
  Соседи стали его уговаривать жениться снова,
  сосватали немолодую богатую барышню,
  оказавшуюся большой склочницей и интриганкой.
  
  Родив мужу ещё двоих детей,
  та стала "прижимать" детей от первого брака,
  стараясь перессорить их с отцом,
  урезала их во всём и вытолкала из дома.
  Благодаря проискам мачехи, таким образом,
  никого из детей от первого брака
  при Эдуарде Фёдоровиче не осталось.
  
  Их отношения с отцом стали более чем холодными,
  так как все они ненавидели мачеху.
  Двое офицеров из рода фон Вейдлихов
  застрелились после окончания Турецкой войны,
  ещё трое сыновей умерли от болезней.
  Самый младший, Николай,
  закончив кадетский корпус,
  вышел в кавалерийский полк,
  но вскоре подал в отставку,
  он-то и стал хозяйничать в имении Зеленьково.
  
  Тогда, в семнадцатом, ему просто повезло -
  за день до убийства управляющего
  он успел уехать по делам в Воскресенск.
  А между тем события в Зеленькове бурлили.
  
  Что-то явно пошло не так -
  спустя шесть дней после убийства
  "начальникомъ милиции были вытребованы 16 солдатъ
  для охраны следователя и доктора".
  Начались допросы, потом пошли обыски,
  крестьяне начали нервничать,
  и в один прекрасный день в имение
  хлынула "толпа из 200 человекъ,
  которая требовала освобождения арестованныхъ
  заподозренныхъ въ убийстве Крылова и Беляева.
  Оба они солдаты в отпуску".
  
  Понятное дело, что власть струхнула.
  Требования толпы были исполнены.
  Все собравшиеся кричали,
  что солдаты не виноваты,
  что "имъ нужно ехать въ свои части".
  Солдат Беляев оказался дезертиром,
  сбежавшим из запасного пехотного полка.
  По словам крестьян выходило так,
  что он "делегированъ для организации деревни".
  
  Сам же Беляев представлялся всем
  членом исполкома солдатских депутатов.
  Несчастный Юрий Альфонсович Августкальн,
  хороший человек, оказался виноват в том,
  что говорил убедительно и здраво,
  но когда у агитатора Беляева закончились аргументы,
  тот выхватил из рукава гирьку на цепи,
  и управляющего не стало.
  
  Фон Вейдлихи поняли, что дело плохо.
  
  Старший из них, Бруно Эдуардович,
  жил рядом, в поместье Бобыльщина,
  как и его отец, старый фон Вейдлих,
  вёл успешную хозяйственную деятельность,
  в частности, занимался осушением земель,
  за что местные жители с издёвкой
  прозвали его "канавокопателем".
  
  Когда-то юношей из военного училища
  он был отправлен на родину умирать от чахотки,
  по дороге отстал от поезда,
  прошёл босым две сотни вёрст и выжил.
  В августе семнадцатого он-то и вызвал из Ржева
  специальный отряд солдат,
  которые стреляли по грабителям на поражение.
  
  А вот владелицу соседнего имения Солово -
  Любовь Денисовну Ляпунову,
  старого друга семьи фон Вейдлихов,
  крестьяне выволокли из дома,
  обмазали дегтем, обваляли в пуху и убили.
  
  Через год защищать стало нечего -
  всё, что осталось, было реквизировано.
  Бруно фон Вейдлих перебрался в Ленинград,
  работал мастером в научном институте,
  но ему попортил жизнь язык его жены.
  
  Он уехал далеко за Самарканд.
  Жена померла от дизентерии, сам он обессилел.
  Лежал в больнице, его обокрали совсем,
  и Бруно покончил с собой, отравившись.
  Случилось это в 1933-м.
  
  Младший фон Вейдлих, Николай Эдуардович,
  осенью 1917-го переехал в Москву,
  жил там в большой коммунальной квартире.
  Умер он своей смертью
  в сороковом, предвоенном году.
  
  Говорят, что в двадцатом
  к Николаю Эдуардовичу пришли ходоки
  из далёкой тверской деревни,
  которые слёзно просили барина вернуться.
  
  Сказали, что Воскресенск они сожгли,
  но вещи барские разобрали по избам,
  и если он возвратится - всё вернут.
   Вверху - Н.Э.Вейдлих с супругой, 1913 г. Внизу - Бруно Вейдлих в поместье Бобыльщина, 1916 г. Фото из архива наследников
  
  
  
  Парфянская стрела
  
  "Парфяне убегали,
  не прекращая пускать стрелы.
  В этом они после скифов искуснее всех;
  да и нет ничего разумнее,
  как, спасаясь, защищаться
  и тем снимать с себя позор бегства."
  
  Степанов отложил томик Плутарха,
  пытаясь представить себе
  конных парфян-катафрактариев,
  закованных в сверкающую броню,
  за которыми гнались разъярённые римляне.
  
  Римлянам казалось,
  что их враг разбит, рассеян,
  но небо раз за разом обрушивало на них
  град сдобренных ядом парфянских стрел,
  которые дружно пускали из луков
  обернувшиеся на скаку коварные парфяне.
  
  Степанов снова перечёл про себя слова,
  которые никак не мог выбросить из головы:
  "... и тем снимать с себя позор бегства".
  Кажется, он понял наконец, что должен сделать.
  
  В далёком две тысячи пятом году
  Степанов попал под жёсткую раздачу,
  став пешкой в игре власть имущих.
  Его работодатель, олигарх местного разлива,
  имел глупость поссориться с губернатором,
  который в ответ отказался от собственных слов,
  и обычная ситуация в момент стала криминальной.
  
  Первая неудавшаяся попытка ареста
  сыграла очень важную роль в жизни Степанова -
  совершив вынужденную экскурсию в Зазеркалье,
  он успокоился, уверившись,
  что страхи его были сильно преувеличены,
  жить можно везде - было бы желание,
  главное - соблюдать правила и вести себя тихо.
  
  Хотя очертания Системы и внушали поначалу ужас,
  но многочисленные враги его оказались на деле
  вовсе не так уж умны и сплочённы,
  как представлялось ему извне Зазеркалья.
  До суда оказалось так же далеко,
  как до Луны пешком,
  провести это время в изоляторе
  среди малоприятных персонажей
  было непродуктивно и глупо -
  одним словом, Степанов увидал спойлер
  наихудшего варианта своего ближайшего будущего,
  угадал чутьём самый нужный момент
  и красиво сыграл на опережение,
  оказавшись на воле под домашним арестом.
  
  Нельзя вечно болтаться, как дерьмо в проруби,
  это начинает всем действовать на нервы,
  с такими людьми часто случаются неприятности.
  Поэтому Степанов принял линию поведения,
  единственно правильную в его понимании -
  он стал охотно давать показания следствию,
  говоря всегда и везде только правду,
  какой бы неприятной кому-то она ни была.
  
  "Нет ничего разумнее,
  как, спасаясь, защищаться" -
  и это стало для него лучшим способом защиты.
  Поначалу такой расклад устраивал всех,
  кроме его воинственного работодателя,
  наивно желавшего остаться лицом непричастным,
  но из песни слова было уже не выкинуть -
  померла так померла,
  как говаривала бабка Степанова.
  
  Следователи тоже зря обрадовались такой удаче,
  потому что чистая правда вещь опасная,
  словно бритва в неумелых руках -
  где-то она идёт на пользу следствию,
  пытающемуся доказать причастность обвиняемого,
  но чаще всего плодит сомнения,
  руша все стройные красивые версии
  точно так же, как сказочный волк
  уничтожал домики трёх поросят.
  
  Правда Степанова оказалась никому не нужна,
  поскольку в банкротстве завода отметилось
  невероятное количество всяких чиновников,
  прошумело с десяток совещаний администрации,
  и если начинать разбираться досконально,
  то банкротство производилось до конца
  без всяких страшных тайн или попыток вранья -
  Степанов просто выполнял приказы губернатора,
  бегая почти каждое утро на доклад в ФСФО,
  службу по оздоровлению и банкротству предприятий,
  где отчитывался за каждый потраченный рубль,
  согласовывал каждую деликатную ситуацию.
  
  Но губернатор всерьёз взалкал крови своего врага,
  опального олигарха, купившего завод на торгах,
  плюс сам факт участия чиновников в этаком беззаконии
  мог легко стать компроматом на губернатора -
  кто его знает, президент был непредсказуем,
  мог начать в России ревизию итогов приватизации,
  и что тогда? сушить сухари? нет уж, увольте!
  
  Следователи начали лепить что-то странное.
  По их версии выходило, что некий хитрый негодяй
  охмурил всех чиновников и купил завод за бесценок.
  Но губернатор сам лично упрашивал этого "негодяя"
  забрать задолжавшее предприятие чуть ли не даром,
  об этом не знали в области только глухие и ленивые -
  а король-то голый! - как говаривал сказочник.
  
  Степанов с интересом наблюдал за следствием -
  в ход шла такая казуистика, что захватывало дух.
  Если прокурор хотел доказать в суде, к примеру,
  факт встречи двух руководителей предприятий,
  то ему было достаточно признания её свидетелем,
  даже если второй участник начисто всё отрицал.
  
  А если требовалось опротестовать факт встречи,
  то свидетеля намеренно запутывали в календаре,
  заставляя его сомневаться в собственных показаниях,
  и доведённая таким образом до умопомрачения
  секретарша Степанова, к примеру, говорила так:
  "Сказал, что едет в ФСФО. А вот ездил ли - не знаю!"
  
  Степанову было и смешно, и противно -
  опера, так жаждавшие когда-то его показаний,
  теперь уговаривали его давать их избирательно.
  Но Степанов обнаглел и упёрся,
  понимая, что вернуть его в СИЗО
  прокуратуре будет сложно и хлопотно.
  
  Тогда следователи окончательно плюнули на приличия,
  разобрали его протокол допроса на мелкие цитаты,
  и трактовали слова Степанова вне контекста
  так, как им заблагорассудится.
  Способов борьбы против такого шулерства не было,
  а ложь странным образом всё липла, липла, липла,
  заставляя Степанова усомниться в своей правоте.
  
  Сначала он активно сопротивлялся, ругаясь,
  но потом сдался, понадеявшись на праведный суд:
  "вот приедет барин, барин всех рассудит" -
  в этом-то и состояла его главная ошибка.
  Судья оказался мастером высшего класса,
  обладавшим талантом скропать дело из ничего,
  он руководствовался "внутренними убеждениями",
  или, красиво говоря, не буквой закона, а его духом.
  "Будет сидеть, я сказал!" - как говаривал Жеглов.
  
  Два года Степанов доказывал, что он не верблюд,
  что он просто выполнял свою обычную работу,
  но диалог слепого с глухим закончился предсказуемо.
  Он в одиночку дрался на двух фронтах -
  если прокурор упрямо гнул свою линию,
  то его работодатель размечтался доказать суду,
  что Степанов сам обанкротил завод
  и теперь валил всё с больной головы на здоровую,
  поэтому все показания Степанова суть клевета.
  
  В итоге вся жизнь Степанова оказалась препарирована,
  беспощадным образом вывернута наизнанку,
  хотя найти в его деяниях криминала так и не удалось.
  В финале одураченный надеждами Степанов
  оказался перед странным выбором.
  Вроде бы он оказался ни в чём не виноват,
  но в чужой афере всё-таки был замешан.
  
  Что следовало ответить на вопрос о признании вины?
  Афера была липовая, но судом всё же доказанная.
  Не признать вину означало потерять шанс на УДО.
  Какое исправление, если не согласен с приговором?
  Но признать вину означало гораздо более худшее -
  потерю личного достоинства, капитуляцию, позор.
  
  И Степанов признал на суде свою вину частично,
  стыдливо развёл руками - да, морально виноват,
  доверился нехорошим людям и помогал им,
  но он-то лично не имел никакого желания
  навредить кому-то там по незнанию...
  Судья ехидно ухмыльнулся и поставил галочку.
  
  То, что такие мелочи уже ничего не решали,
  Степанов понял с ужасом в момент приговора.
  Виноват он был или нет? "To be, or not to be..."
  Этот вопрос мучил Степанова очень долго,
  и сам он никак не мог найти простого ответа -
  ну не могли же судьи, почтенные и умные люди,
  столь хладнокровно возвести на него напраслину?
  
  Говорят, что наказаний без вины не бывает.
  Значит, что-то всё-таки было, что-то пошло не так -
  ему ведь шептали: "уходи, беги от своего идиота",
  но он не понимал, зачем - не видел причин.
  Пока он мучился в безуспешных поисках вины,
  ответ на все вопросы сложился сам собой.
  
  Арестованное имущество несчастного завода
  осталось удивительным образом без охраны,
  хозяйство быстро пришло в упадок и сгнило,
  всё ценное растащили под шумок мародёры -
  если Родине был так нужен этот заводишко,
  почему же она отняла его у работавших на нём
  и так легко дала разграбить другим, чужим?
  
  Если Степанова обвинили в воровстве миллионов,
  а потом их изъяли и бездарным образом просрали -
  то чем это было лучше того, что сделал Степанов?
  Кто-то убеждал его, что Родина тут ни при чём,
  она у нас де-хорошая, это дьяки плохи - они лютуют.
  Степанов посмеялся в ответ - уж насмотрелся он,
  как относится народ к предпринимателям,
  с какой радостью готов он их всех перевешать,
  сколько добра ему, народу, не сотвори...
  
  Когда всё стало ясно-понятно, то пришла другая беда.
  Явились без спроса две подруги - обида и ненависть.
  Степанов тяжко заболел жаждой отмщения тем,
  кто постановил отправить его из князей в грязь.
  В малых городишках всегда одна проблема -
  всё тайное очень быстро становится явным,
  и уже задолго до нежданного появления Степанова
  из мест заключения добрые люди рассказали ему,
  кто и какие решения принимал по его вопросу,
  кто радовался его беде и наслаждался его позором.
  
  У Степанова разыгрался синдром Монте-Кристо.
  Несколько месяцев он строил планы мести
  всем тем, кто так или иначе желал ему зла,
  но потом как-то подувял, скис, начал жалеть врагов,
  понимая, что все они по сути люди подневольные.
  А потом просто сел в самолёт и улетел навсегда -
  оставаться в городе было просто невыносимо.
  
  Что только в те дни не приходило ему в голову!
  Степанов не мог понять, что с ним происходит.
  В какой-то момент он поверил, что проклят небом -
  все смертные грехи ада обрушились на него,
  начиная с гордыни, гнева и обжорства,
  и заканчивая унынием и печалью.
  Он, спец немалого класса, хозяйственник со стажем,
  оказался никому не нужен в этом городишке.
  
  А начинать свой бизнес Степанов теперь боялся -
  понимал, что поить государевых людей бессмысленно,
  прикажет им Родина - и примут они его, как родного.
  Теперь только одно мучило Степанова,
  превращая его бытие в адские мучения -
  он хотел исторгнуть из себя эту чёртову правду,
  оставшуюся никем не услышанной и не понятой.
  
  Она разъедала его изнутри, жгла и мучила,
  и не было от этой боли никаких лекарств.
  Пусть решётки, запреты и засовы его давно пали,
  пускай многие страхи остались в прошлом -
  он жаждал мести, словно перс-катафрактарий,
  долго копивший в колчане отравленные стрелы.
  "... И тем снимать с себя позор бегства".
  
  Степанов умчался на безопасное расстояние,
  и в тот момент, когда о нём все прочно забыли,
  наконец-то осмелился написать и опубликовать
  свой первый несмелый текст о том, что пережил.
  Это была его первая робкая парфянская стрела.
  
  Боже правый, как его уговаривали не делать этого,
  убеждали, мол, зачем ворошить былое, злить власть,
  зачем писать обо всей этой российской мерзости,
  которой переполнено опроволоченное Зазеркалье,
  зачем вообще вспоминать о прошлом?
  
  Когда-то губернатор подобно Понтию Пилату
  сказал с ухмылкой насчёт прошения Степанова:
  "Не я его арестовывал, не мне и выпускать..."
  Спустя десять лет, несмотря на болезни и ордена,
  бывшему губернатору вдруг впаяли четыре года условно.
  
  Степанов и сам не ожидал такого развития событий.
  Он-то считал, что пишет в стол, его никто не читает.
  Он выпускал свою первую стрелу, даже не целясь,
  просто пытаясь намекнуть на иную версию событий.
  Потом начались неприятности у мэра, у чиновников,
  и на вопросы бывших "друзей" Степанов радостно врал:
  "Да уж без меня в этом деле никак не обошлось...
  Долго ли мне тут в столице шепнуть кому надо?
  Вешайтесь теперь, суки, лучше сами вешайтесь!"
  
  Вряд ли всё это было как-то связано с творчеством
  нашего новоявленного "певца русской жизни",
  но Степанову нравилось сладко грезить о том,
  что его стрелы неминуемо достигают цели,
  а главное, он видел, что в Энске его боятся, ему верят.
  Верят и ждут со страхом всё новых и новых стрел.
  
  Если настоящая правда была там, на другой стороне,
  то отчего ж тогда так всполошилась та, иная сторона?
  Или они прекрасно знали,
  что вся их протокольная правда вовсе не была истиной,
  опасаясь того, что за 37-м годом придёт 38-й -
  найдутся охотники и по чёрные души дьяков!
  
  На душе накопилось так много, что Степанов писал,
  как некогда князь Курбский Иоанну Грозному:
  "... прочтёт, улыбнётся и снова прочтёт,
  и снова без отдыха пишет..."
  Теперь он был в полном ладу с собой.
  
  Он выпустил книжку, потом другую, третью -
  они расходились по друзьям и родственникам,
  и хотя вряд ли достигали сонного пыльного Энска,
  но зато теперь Степанов засыпал спокойно -
  отныне он был опасен, он снова жил на острие,
  он смог победить все страхи, крикнув однажды:
  "Вот он я, весь перед вами, люди!"
  
  Теперь можно было спокойно жить и умирать -
  любой желающий отныне мог прочесть
  его собственную версию своей прошедшей жизни.
  
  
  
  Любитель книг
  
  Если бы кто-то поставил Степанова
  однажды перед выбором -
  что для него важнее всего на свете -
  Степанов без раздумий выбрал бы книги.
  
  Денег на хлеб с маслом ему всегда хватало,
  оставлять дворцы и депозиты
  жёнам, детям и внукам особого желания не было,
  а всё наслаждение Степанова жизнью
  давно уже заключалось в обладании увесистыми томами,
  отпечатанными много лет назад или только вчера -
  без разницы, лишь бы поинтересней.
  
  Степанову удивительно повезло с родителями.
  Отец его, выросший в тверской лесной глухомани
  простой студент Торжокского техникума,
  фантастическим образом оказался вдруг
  на ударной комсомольской стройке
  в глухой дальневосточной тайге.
  Конечно, к старости отец наконец-то сознался,
  что сослали его туда не просто так - за пьяный дебош,
  учинённый при распределении в техникуме.
  
  Благодаря этому Степанов и появился на свет
  в посёлке посреди горелых марей и комариных болот,
  он прожил бы всю свою жизнь там, в охоте да в рыбалке,
  как все тамошние мангбо найни, люди Амура -
  но нет, вторично выпал ему счастливый билет,
  малышом, всего в полгода, родители увезли его на запад,
  поехали зачем-то покорять тверское захолустье,
  благодаря чему тихое детство Степанова
  проистекало отныне в деревне у деда с бабкой,
  на тёплом песке у холодной чёрной реки.
  
  Отец Степанова служил в армии целых три года,
  мать пошла работать сначала библиотекарем,
  потом стала заведующей сельским клубом -
  никакого образования у неё не имелось,
  но зато желания и энергии было хоть отбавляй.
  Настоящая статная русская красавица,
  женщина, как говорится, с огоньком,
  она руководила колхозной агитбригадой,
  и не один местный многодетный воздыхатель
  вечерами прохаживался по улице поодаль до тех пор,
  пока не закатывала блудному отцу и мужу скандал семья.
  
  Отец ревновал мать люто, но - безосновательно.
  Они оба уехали в райцентр искать работу и жильё,
  оставив малыша бабке с дедом под присмотр.
  Степанов рос тихим, добрым и невзыскательным,
  хотя довольно любознательным и сметливым ребёнком -
  в шесть лет дед уже доверял ему пилу, топор и молоток,
  поскольку игрушки для себя внук делал сам,
  чему изрядно дивилась вся деревня.
  
  Читать он тоже начал рано, лет с четырёх,
  научила чтению и письму прабабка Аксинья Дмитриевна,
  она часто рассказывала мальчику про свою жизнь,
  как посадили первого мужа за мутные дела с Торгсином,
  про то, как немцы бомбили в войну деревню -
  одна-единственная бомба попала в её огород,
  убив двоих бабкиных детей - Мишу и Славика.
  Пока держали её ноги, водила она своего правнука
  по всем местным укромным и заветным местам,
   А.Д.Зорина (справа) на свадьбе внучки. Фото из архива автора
  учила любоваться природой, впитывать красоту.
  
  В один прекрасный день вернулись родители,
  снова засобирались на Дальний Восток -
  поэтому в свой первый класс начальной школы
  Степанов пошёл уже на исторической родине.
  В школе ему было скучно, многое он уже знал,
  дурацкие палочки рисовались вкривь и вкось,
  дружить с кем-то всерьёз как-то не получалось -
  посёлок был рабочий, большой и шумный,
  люди жили в нём грубые и не особенно приветливые,
  за высокими заборами рвали глотки цепные псы.
  
  Так вот понемногу и стал Степанов читателем.
  Чтение позволяло ему уходить от жесткой реальности,
  в ином мире жили отважные, честные и добрые герои.
  В десять лет допустили его в заводскую библиотеку,
  считавшуюся взрослым учреждением.
  При всём изобилии книг интересного там было мало,
  ценные книжки давно ходили по рукам,
  столько слышал Степанов о Робинзоне,
  про мушкетёров и про Шерлока Холмса,
  а читать ему приходилось всякую ерунду.
  
  Одна радость - каждый день крутили кино
  там же, в поселковом Доме Культуры,
  Степанов смотрел взахлёб всё подряд,
  потихоньку таская серебряные монетки
  из глубоких карманов мамкиного пальто,
  но когда читаешь и смотришь абы что,
  то радости от этого получаешь мало...
  
  Прошло много лет, прежде чем он понял,
  что некоторые люди прекрасно обходятся без книг,
  не испытывая в этом никакой потребности,
  сами они говорят, якобы их внутренний мир
  так же богат, как и людей читающих,
  но это неправда, так они только рассказывают -
  Степанову с такими людьми всегда было неинтересно.
  
  По отдельным признакам Степанов сразу догадался,
  что всё это лишь отговорка, скрывающая лень -
  с человеком малочитающим говорить не о чем,
  культурные коды у таких читак иного свойства,
  поверхностного, декоративного, фальшивого,
  новостного типа, а ещё - анекдотного.
  Думаешь, что входишь в озеро или реку,
  а там - лужа или высыхающий неглубокий ручеёк.
  
  Ещё в школе Степанов начал понимать,
  что человек образованный управляет собой,
  не позволяя низменному довлеть над своим умом-
  если твой разум здоров и плотно напитан знаниями,
  то никакие чужие умопостроения тебя не обманут,
  но окажись ты не в то время и не в том месте -
  твоя секундная ошибка может стоить тебе жизни.
  
  К большому сожалению, выходило так,
  что жизнь Степанова редко шла по рельсам,
  но он, по крайней мере, всегда знал, где они.
  Когда он сам решился написать первую книгу,
  то им двигало вовсе не желание удивить кого-то,
  а скорее потребность рассказать читателю,
  как надо поступать в случае чего - ему самому когда-то
  очень нужна была именно такая книга.
  
  Книги стали ему отдушиной во время несвободы.
  Они единственные никогда не предавали его.
  Возвращаясь через полвека к Фурманову, Островскому,
  которыми он зачитывался в пору комсомольской юности,
  Степанов с удивлением осознавал их актуальность,
  бороться и искать, найти и не сдаваться -
  да, именно так жили люди в то далёкое время,
  он жил и верил точно так же, как герои этих книг.
  Но что мешало людям жить так и сейчас?
  
  Поразительно ещё было вот что -
  настоящая свобода пришла к нему именно тогда,
  когда он смог читать не всё то книжное изобилие,
  которое хлынуло в 90-е на лотки или прилавки,
  а выбирать именно то, что нужно и должно было
  прочесть каждому человеку хотя бы раз в жизни.
  
  Перебравшись поближе к Москве,
  он понял, что нуждается в печатных изданиях,
  он может себе наконец-то позволить библиотеку -
  и лет за пять собрал полторы тысячи отборных книг,
  лежавших большей частью в коробках,
  что невероятно удручало его жену,
  не совсем понимавшую назначение "этого хлама".
  
  Степанов смотрел на неё и улыбался.
  Именно эти полторы тысячи непрочитанных книг
  были теперь главным мотивом его жизни,
  держа своего хозяина на поверхности бытия,
  словно огромный спасательный круг.
  
  
  
  Инвестор
  
  Музыка, она везде - если присмотреться.
  Вот, скажем, те же самые финансы.
  Для сведущего человека аналитическая справка
  звучит как симфоническая пьеса,
  он просматривает с утра котировки акций,
  словно музыкант незнакомые ноты,
  а в голове его звучит увертюра нового дня.
  Иногда это бывает мажорная тема,
  но куда чаще, конечно, минорная -
  увы, такова наша "селяви".
  
  За увертюрой начинается сама опера.
  Героем оперы является некий наивный юноша,
  с надеждой ожидающий судьбы своего проекта.
  Он живёт с мамой где-нибудь на границах МКАДа,
  наивно верит в любовь и фонтанирует идеями.
  Однажды ему в голову приходит гениальная мысль,
  он спешит реализовать её поскорее,
  одержимый желанием стремительно разбогатеть,
  не находя ничего умнее, как отыскать инвестора.
  
  Инвестор представляется нашему герою
  всенепременно добрым волшебником -
  инвестор красиво одевается и вкусно пахнет,
  он легко выпевает свои кружевные ариозо,
  жоглируя словами "миллиард", "доллар" и "маржа",
  то и дело ему звонят таинственные инсайдеры,
  чтобы сообщить сверхсекретную информацию.
  
  Увы, наш герой ещё не понимает,
  что у инвестора за душою ничего нет,
  кроме костюма, "айфона" и ноутбука,
  деньгами распоряжается вовсе не он, а банк,
  с которым придётся подписать кредитный договор,
  а инвестор обязательно влезет в совет директоров,
  незамедлительно станет управляющим партнером,
  чтобы отныне самому тратить денежки,
  полученные героем под старт-ап от банка.
  
  Где-то здесь должен наступить апогей -
  танцуя, чёрный демон-инвестор злорадно хохочет,
  полностью овладев гениальным изобретением,
  а несчастный герой, изнемогая от горя,
  выводит неизбежное "куда, куда вы удалились"...
  Герои так спешат удовлетворить заветные желания,
  что забывают оформить патент на своё чудо.
  Так инвестор становится хозяином бизнеса.
  
  Но сегодня был совсем иной случай -
  неслыханное дело, инвесторы схлестнулись за клиента.
  Для Степанова как человека провинциального,
  осторожного и не желающего рисковать,
  дальнейшая ставка в этой увлекательной игре
  была уже слишком высока, непомерна.
  Более того, он начинал интуитивно понимать,
  что победителю тоже в итоге ничего не светит.
  
  Дело было даже не в том, что Степанов
  был одет в бесформенные летние брюки,
  не имел под рукой ноутбука или "айфона" -
  беда была в том, что клиенту "снесло башню",
  он уверовал в себя, захотел масштабных инвестиций,
  клиент научился тырить гранты с беззастенчивостью,
  которой позавидовал бы Остап Бендер.
  
  Но пора дать читателю необходимые пояснения.
  В две тысячи десятом году Степанов,
  закончив свои поднадоевшие судебные дела,
  оказался перед грустным фактом -
  город Энск без заводов окончательно захирел,
  предприниматели увлечённо пилили чахлый бюджет,
  на любой бизнес ревниво косились завистники.
  "В Москву надо ехать. брат!" -
  говорил в кино отставной киллер по кличке Татарин,
  и был он, разумеется, абсолютно прав.
  
  Лет пять тому назад Степанов умудрился
  вложить приличные средства в один проект,
  которым занимался его давний хороший знакомый,
  пытавшийся освоить производство
  некоей волшебной субстанции,
  обладавшей фантастическими заживляющими свойствами.
  
  Дело шло на лад, оставалось не так уж и много -
  провести клинические испытания в ожоговых центрах,
  где субстанцию неофициально уже попробовали,
  отдать документы в Минздрав и ждать тендера.
  Но тут изобретателя волшебной мази понесло.
  
  Руслан - так звали этого весёлого приятного парня,
  сверкавшего лучистой башкирской улыбкой -
  посетил с десяток выставок и понял, что он гений.
  Отовсюду на него сыпались премии и гранты,
  все хлопали его по плечу и звали в президиумы.
  Лично Тот-Кто-Надо обещал ему всяческую помощь,
  жал руку и расписался на коробочке со снадобьем:
  - Если что, показывайте тем, у кого будут вопросы!
  
  Ясное дело, что Руслан "поймал звезду" -
  после облетевших интернет фото с Тем-Кем-Надо,
  его звали на московское радио, снимали на ТВ,
  корреспондентам пришлась по душе красивая легенда
  о якобы случайном ночном пожаре в лаборатории,
  после которого в пробирке появилась субстанция -
   Вверху - легендарное подписывание коробки с "биокожей". Внизу - мой сын Матвей вручает сертификат от нашей фирмы победительнице конкурса "Мисс Москва 2016" Татьяне Цимфер.
  
  ну не чудо ли, граждане? Тайна-то какая!
  Вдохновенный Руслан рассказывал небылицы,
  мол, скоро будет выращивать человеческую печень.
  Услышав про печень, пожары и прочие чудеса,
  на горизонте замаячили московские инвесторы,
  надменные мальчики в костюмах от Бриони,
  выпестованные в тайных лабораториях Сороса -
  где уж было тягаться Степанову с их миллиардами,
  с их бизнес-планами с прибылью в девять нулей?
  
  Но - ласковое теля двух маток сосёт -
  Руслан старался грести деньги обеими руками,
  поэтому предложил партнеру встречу в Измайлово,
  этакий новомодный бизнес-ланч,
  где Степанов хотел обсудить неприятный вопросик
  насчёт ранее сделанных им вложений -
  а с ними-то что теперь делать?
  
  Пока Степанов вяло ковырял заказанный эскалоп,
  его визави Руслан вовсю разливался соловьём
  на всякие научные и околонаучные темы -
  ему, с виду наивному лабораторному чудаку,
  мрачный мир бизнеса виделся в розовом тумане,
  он считал всех его персонажей милыми добряками,
  в чём лично Степанов был совсем не уверен.
  Он был настороже - собеседник явно валял дурака.
  
  Не спеша Степанов выудил у Руслана планы москвичей,
  которые замахнулись всенепременно на холдинг,
  в Москве на меньшее рассчитывать неприлично,
  вот только Степанову при таком раскладе
  отводилась роль чуть повыше "подай-принеси".
  А вот у Руслана всё складывалось явно неплохо -
  при том, что начинали равнозначными партнёрами.
  
  Расставались оба к полночи пьяненькими в хлам -
  но с рассветом Степанов развернулся вовсю,
  только в Москве такое и возможно провернуть -
  за день купить чистую фирму с неброским названием,
  перегнать на неё свою половину готовой продукции,
  переоформить всю клиентуру на новые контракты -
  холдингам холдинговое, а мы как-нибудь сами!
  
  Смешно и горько - но в тот же самый день
  новые хозяева их прежней невеликой фирмы,
  те самые крутые московские инвесторы,
  занимались зачисткой всех нужных документов -
  увидев перерегистрированный задним числом устав,
  Степанов только крякнул - ни хрена себе!
  
  Война была профессиональной,
  а значит, мгновенной и жестокой,
  как ночной бой на шпагах в мушкетёрские времена.
  Разошлись стороны в конечном итоге тихо и мирно -
  москвичи тайно выперли Степанова из акционеров,
  он забрал свою долю той частью товара со склада,
  на которую инвесторы махнули рукой: фи, мелочь!
  
  Дело в том, что кроме волшебной субстанции
  фирма производила вполне приличную косметику,
  но москвичи пренебрегали ею, поставив на зеро -
  тендер Минздрава обещал быть таким "жирным",
  что стоило ли думать о какой-то там ерунде!
  Степанов так умолял не бросать его в терновый куст,
  что вполне предсказуемо там и оказался.
  
  Часто он вспоминал потом тот бизнес-ланч,
  шалые и счастливые Руслановы глаза -
  так смотрит на мужа изменившая ему жена,
  стыдливо, но - с тайным превосходством.
  
  Холдинг вскоре бездарно обанкротился -
  без разрешения Минздрава товар не пошёл,
  экспертные заключения оказались подделанными,
  разразился серьёзный скандал на весь свет,
  у Руслана даже отозвали его докторскую.
  За дело взялись пресса и депутаты -
  свойства субстанции оказались сильно преувеличены,
  но зато косметика оказалась бесценной,
  бренд состоялся, стал известным на рынке,
  легко вошёл в сегмент ""лакшери" -
  кто бы мог такое предположить?
  
  Коробочка с личной подписью Того-Кого-Надо
  хранится у Степанова в сейфе - мало ли что?
  Огромная фотография с той выставки висит на стене,
  на предлагающих "крышу" действует безотказно.
  
  В последний раз Руслан звонил Степанову
  примерно пару лет назад -
  он собирал деньги на собственную операцию.
  Без бумаг, без диагноза, просто на словах
  выглядело это как-то странно,
  больше напоминало прощупывание собеседника:
  чем дышишь да как живёшь, старый друг?
  Само собой, жмот Степанов ничего не дал,
  но Руслан обещал вскоре перезвонить -
  была у него какая-то новая сногсшибательная идея.
  
  Пообещал - и с тех пор пропал.
  
  
  Из интернета:
  ВАК лишила Р. ученой степени. Соответствующий приказ издан Министерством науки и высшего образования России. Напомним, что звание доктора биологических наук Р. получил в 2015 году. Он защитил диссертацию по научной специальности "Трансплантология и искусственные органы" на тему "Биопластический материал на основе гидроколлоида гиалуроновой кислоты и пептидного комплекса для восстановительной и реконструктивной хирургии". Добавим, ранее продукт был признан лучшей инновацией 2009 года в России, а Р. даже получил Зворыкинскую премию.
  Ранее сообщалось о том, что материал применяется при лечении язвы желудка, эффективно помогает при ожогах. Р. утверждал, что субстанция прошла клинические испытания, и проект внедрен в реальный сектор экономики. Оказалось, что Минздрав не давал разрешения своим организациям на проведение клинических исследований и не располагает информацией о том, что изобретение использовалось больницами. Проектом заинтересовался депутат, доктор мед. наук М., который провел расследование и назвал изобретение "личной выдумкой" Р.
  Ректор вуза подтвердила, что Р. находится в тяжелом состоянии из-за прогрессирующей опухоли головного мозга, и заявила, что "он очень сильно болен", а вероятность его выздоровления очень мала.
  
  
  
  Предатель
  
  Обдумывая новый текст, Степанов сомневался,
  нужно ли вообще писать ему о подобных вещах,
  не станет ли написанное и выстраданное им
  вместо привычной занятной истории
  очередным источником для семейных раздоров,
  или хуже того - длинной и нудной жалобой,
  долгим перечнем давних взаимных обид,
  возникших в пору кризиса среднего возраста.
  
  Но потом он проснулся как-то среди ночи -
  текст рос в нём, как тесто на пасху,
  он не давал ему дышать и рвался наружу.
  Степанов понял, что событие неотвратимо,
  открыл ноутбук и покорился судьбе.
  
  Он женился, едва получив диплом,
  Степанов был тогда совсем молод,
  он вечно куда-то спешил,
  боясь, что карьера его не состоится,
  что время обгонит его и оставит с носом,
  оттого и был горазд на разные поспешные решения.
  
  Они познакомились в колхозе на картошке,
  Степанов был легендарной личностью,
  работал в полях бригадиром грузчиков,
  она была тихой городской девочкой,
  с восторгом слушавшей степановские байки.
  
  Год дружбы плавно перетёк в небогатую свадьбу,
  они прожили в мире и согласии много лет,
  переезжая из одного города в другой,
  жена занималась домашним хозяйством и детьми,
  а Степанов честно старался стать примерным семьянином,
  зарабатывал квартиру, не вылезая из командировок,
  обеспечивая семью всем необходимым.
  
  Но на шестнадцатом году семейной жизни
  Степанов почувствовал себя в собственном доме
  чемто вроде стула или старой табуретки,
  отчего ужасно расстроился и затосковал.
  Он был почему-то должен всем и вся вокруг.
  
  Уже полгода карьера его летела кувырком,
  то опуская Степанова на самое дно,
  то поднимая до заоблачных высот.
  Летом пришёл на их комбайновый завод
  долгожданный арбитражный управляющий,
  некий товарищ Бровко родом из Донбасса,
  безуспешно банкротивший до сей поры
  оловянный рудник где-то под Хинганском.
  
  Кандидатура арбитражника к тому времени
  была согласована во всех областных инстанциях,
  делать тому ничего особенно не требовалось -
  так, написать левой ногой за полгода отчёт,
  аккуратно представить его в арбитражный суд,
  затем суд ввёл бы внешнее управление,
  чтобы продать завод с торгов кому скажут.
  
  Но тут, что говорится, нашла коса на камень.
  Бровко обошёл завод и пришёл в восторг -
  предприятие было готово хоть завтра идти в бой,
  на счету водилась немалая денежка,
  отношения с энергетиками были улажены.
  "А что? Мне завод нравится!" - изрёк Бровко,
  скромно усмехнулся в густые шахтёрские усы,
  после чего на заводе появились его люди -
  родственники и всякие странные персонажи,
  строивших великие необоснованные планы.
  
  Степанов понял, что дело трёх лет его жизни
  уверенно движется в задницу афроамериканца,
  поэтому бросился к владельцу контрольного пакета,
  но у г-на Дегтярёва, великого любителя оружия,
  шли какие-то очередные снайперские стрельбы,
  владелец местных заводов так и не оценил всерьёз
  коварных намерений хинганского афериста -
  между тем Бровко вызвал к себе Степанова,
  потребовав от того доступ к финансам завода.
  
  С общего согласия всех - и местных властей особенно -
  при заводе когда-то создали "финансовую площадку",
  то есть фирму, где копились средства для выкупа с торгов
  необходимого заводского оборудования и запасов -
  именно на эти денежки и позарился Бровко,
  угрожая Степанову заявлением в прокуратуру.
  
  Степанов помнил, где и кем принималось решение
  банкротить многострадальный завод по плану,
  поэтому пришёл в полное недоумение -
  откуда ты взялся, зверь доселе невиданный?
  Разве для тебя, чудак, мама ягодку растила?
  
  Как назло, всё это движение началось именно тогда,
  когда Степановы влезли с головой в ремонт -
  их "сталинка" в престижном "партийном доме"
  давно уже требовала крепких рук строителя.
  Кто-то присоветовал им производителя работ,
  безработного интеллигентного умника по имени Паша.
  Прекрасный специалист по части строительства,
  но при этом человек вздорный, гордый и ранимый,
  Паша счёл требование Степанова написать смету
  надругательством над его нежной творческой душой.
  
  На почве Паши Степановы начали ежедневно ругаться.
  Степанов требовал ясности, учёта и контроля,
  жена боялась, что прекраснодушный Паша сбежит -
  в жизни ей приходилось мало работать с людьми,
  она сидела дома, варила борщ и воспитывала детей,
  а все отношения с внешним миром вёл Степанов,
  хорошо знавший о том, как этот мир жесток,
  а таких ухарей, как романтик Паша, повидал изрядно.
  
  Конечно, они понимали ремонт по-разному -
  Степанов не хотел превращать всё в долгострой,
  ожидая, что ещё придумает заумный "архитектор",
  но каждый день требовались новые суммы,
  поскольку жена покупала свежие глянцевые журналы,
  из которых Паша черпал новые феерические идеи,
  называя степановский ремонт своей "лебединой песней" -
  словом, на этом карнавале и празднике жизни
   Вверху - "Партийный дом", построенный в 1939 г.. Посредине - комбайн "Енисей-1200РМ" на гусеницах завода. Внизу - бывший сквер Советов, Биробиджан, 1957 г.. Фото из архива
  
  экономный Степанов почувствовал себя лишним.
  
  Несколько раз он пытался пояснить жене,
  что на заводе назревает нечто невообразимое,
  надо умерить аппетиты, люди смотрят косо на то,
  как она то и дело катается на заводской "волге"
  в Хабаровск выбирать линолеум или лампочки -
  нельзя ли это делать хотя бы не так часто?
  Разговоры заканчивались криками и скандалами,
  дети посматривали на папу с недоумением -
  почему-то виноват всегда оказывался именно он.
  
  К осени активизировался реальный хозяин завода,
  убедившийся в том, что с Бровко каши не сваришь.
  Дегтярёв начал тоже напирать на Степанова,
  требуя передать собранные миллионы себе -
  Степанов догадался, что если деньги уйдут на нужды
  других дегтярёвских неудачных предприятий,
  тогда всё, финиш - три года он работал впустую.
  Началась безжалостная война на два фронта,
  где оба врага грозили Степанову минимум тюрьмой.
  
  Советоваться было Степанову не с кем.
  Он попытался всерьёз поговорить с женой -
  ситуация могла теперь повернуться как угодно,
  но супруга сказала с неожиданной неприязнью:
  - Отстань, не ной! Выкрутишься как-нибудь!
  Лучше послушай, что мы с Пашей придумали...
  
  Степанов видел, что город на глазах чахнет,
  он понимал, что работать здесь скоро будет негде,
  но жена даже слышать не хотела о перезде в Россию.
  И тогда Степанов выкинул неожиданный фортель,
  из тех, от которых окружающие впадали в оторопь -
  он собрал вместе всех акционеров "площадки",
  предложив им объединиться и проголосовать,
  дабы уволить его, Степанова, к чёртовой бабушке,
  иначе он перечислит все деньги в налоговую.
  
  Сначала Бровко и Дегтярёв бились на равных,
  но кто-то из акционеров в итоге скурвился -
  как всегда, самый честный и правильный,
  Дегтярёв купил с потрохами главного конструктора,
  которому срочно потребовались деньги,
  Степанов отказал аксакалу - "не могу, не мои",
  а вот Дегтярёв обласкал, обогрел, выручил.
  Да, жизнь устроена просто, что тут говорить...
  
  Миллионы на фирме долго не пролежали,
  Степанов в одночасье оказался просто никем,
  но был тому втайне очень даже рад -
  такой жестокой ценой он вышел из-под удара.
  Теперь он был точно никому не нужен.
  Карьера рухнула, семейная жизнь пошла вкривь,
  эстет Паша с упоением красил стены,
  воркуя с его женой о модернизме.
  
  Степанову хотелось выть от обиды -
  шестнадцать лет он ишачил как мог,
  таскал из Москвы сникерсы коробками,
  у его детей всегда было всё самое лучшее,
  они первыми летали отдыхать в Турцию и Китай -
  и что же теперь выходило в итоге?
  
  Провинциальный город насторожённо молчал,
  Степанов уходил по утрам, гулял по улицам,
  напивался к обеду в открывавшихся заведениях,
  выпрашивал на свою задницу приключений,
  кое-как добирался, качаясь, к вечеру домой -
  там было красиво, пусто и бесприютно,
  а соцсетей тогда ещё не придумали.
  
  Наступили последние дни сентября,
  в выходные отмечали День Машиностроителя,
  Степанов поехал с народом на природу,
  пил самогон, пел песни, играл в футбол -
  день выдался удивительный, рыже-красный,
  он почувствовал себя осенним листком,
  закрученным шальным тёплым ветром...
  
  - Садитесь! Куда вас отвезти? -
  он пьяно плюхнулся в чужую машину,
  засыпая, уронил голову на женское плечо,
  земля весело закружилась перед глазами -
  так покойно и сладко он не спал уже давно.
  Так они и познакомились,
  нашли друг друга на пустом холодном заводе,
  бывший директор и единственная медсестра.
  
  Он приходил к ней в её подземное царство,
  бывший лечебно - оздоровительный комплекс,
  они садились и тихо разговаривали о том, о сём -
  обоим было интересно и послушать, и выговориться.
  У неё была семья, двое детей, муж - офицер,
  которого она никогда толком не любила,
  он спьяну распускал руки, шарахался по бабам,
  Степанов смотрел на неё, прекрасно понимая
  всю её женскую беззащитность и обречённость -
  если уйти от мужа, то куда, в одиночку да с детьми...
  
  Господи, он мог легко решить все её проблемы,
  по сравнению с его бедами это была сущая мелочь.
  Между ними ничего этакого не было,
  он помог ей решить какие-то житейские вопросы,
  просто был рядом - но это "рядом" тяготило его,
  он знал, что надо расстаться с этой женщиной,
  закончить странные томительные отношения,
  неправильно это всё - вот так, при живой-то жене.
  
  А потом они пошли как-то вечером в парк,
  долго с восторгом смотрели на набережной,
  как шипит, шелестит и мерцает в реке шуга,
  ворочаясь в воде ледяным искристым чудовищем,
  потом гуляли меж чёрных теней и неживого света,
  понимая, что этот вечер совсем не случаен.
  
  Она смотрела него тогда так грустно,
  словно предвкушала скорое расставание.
  Надо было либо прощаться навсегда,
  либо сходиться - ну, хотя бы на час,
  жена и дети уехали на три дня к тёще,
  дома оказались чай, торт и коньяк...
  
  Врать жене совсем не хотелось,
  поэтому он долго тянуть не стал -
  так, мол, и так, нашёл другую женщину.
  Жена сочла его за больного на голову,
  помчалась советоваться к маме и подругам:
  "Ты должен был благополучно спиться!"
  
  Но Степанов отрезал все дороги назад -
  в прошлом месяце он уговорил жену
  открыть депозит на триста тысяч -
  по тем временам деньги были немалые -
  а после разговора с лёгкой горечью убедился,
  что жена тайком сняла деньги и отдала тёще.
  
  Господи, почему люди так предсказуемы,
  он всё равно хотел оставить жене эти деньги,
  но намеренно сделал коварный поступок,
  зная теперь абсолютно наверняка,
  что человек, живущий рядом, нечистоплотен,
  готов на всё и совсем его, Степанова, не знает.
  
  Жена металась по городу, собирая сплетни,
  бегала к гадалкам, сходила с ума -
  в её голове никак не укладывалось,
  что он уходит - пусть содержит любовницу,
  но разводиться - зачем, почему?
  Предатель, как он мог, он обещал всегда,
  что его жена никогда не будет работать!
  
  Она тряслась от лютой ненависти,
  требовала очистить его же квартиру,
  строила по ночам перед ним сонных детей,
  которые к тому времени уже заканчивали школу:
  "Смотрите, дети, ваш папа - блядун!"
  Дети вздыхали и мерзко хихикали.
  
  Это была расплата за то, что он ушёл.
  Никаких алиментов, он приносил каждый месяц
  им круглую сумму, оплачивал обучение,
  даже тогда, когда сел в тюрьму -
  никто никогда не спрашивал его, откуда эти деньги.
  Он оставил жене отремонтированную квартиру,
  но ей этого было мало, ей чудилось,
  что он тратится на чужих детей.
  Требовалось время, чтобы её боль утихла.
  Но он не мог уйти просто так,
  не мог оставить их хоть на час без контроля -
  ему казалось, что они пропадут без него.
  
  Странное дело, но карьера Степанова шла в гору.
  хитроумный Бровко вернул его на завод,
  снова дал должность первого заместителя,
  вывалил на стол полсотни печатей "левых" фирмочек,
  посулил весьма неплохой оклад и сверх того -
  жизнь понемногу налаживалась сама собой.
  
  Бровко нужен был хороший управленец,
  соратник по борьбе с наглым Дегтярёвым,
  "свой" человек, специалист по "чёрным схемам" -
  конечно, Степанов с радостью вернулся назад,
  но возвратился он уже совсем другим человеком,
  знающим все тайные закоулки завода -
  иногда очень даже полезно побыть "никем".
  
  Весь следующий год прошёл в хлопотах -
  его женщина развелась со своим офицером,
  попытавшимся напоследок её спьяну зарезать,
  ей пришлось бежать из дома, снимать жильё.
  Степанов провернул пару выгодных сделок,
  купил квартиру в доме напротив старого,
  перенёс туда общие невеликие пожитки и зажил,
  с удовольствием наблюдая свои прежние окна -
  ему было так гораздо спокойнее за детей.
  
  Жена побесилась, но понемногу утихомирилась,
  пошла на курсы бухгалтеров, нашла работу.
  В ноябре они тихо-мирно развелись,
  в коридоре суда гордая заплаканная "бывшая"
  демонстративно швырнула ему под ноги
  когда-то давно принесённые детям по случаю
  три литровые упаковки красной икры:
  "Нам от такого отца ничего не надо!"
  
  Бровко меж тем арестовали - с подачи Дегтярева,
  показания на шахтёра дал его же лучший друг,
  который от горя залез под машину в гараже,
  завёл двигатель и почти уже окочурился -
  но мимо проезжал глазастый степановский шофёр,
  который спас жизнь старому пьяному чудаку.
  
  Самого Дегтярёва посадили спустя шесть лет,
  Бровко давал на суде показания против "олигарха",
  рассказывал с горечью про растраченные миллионы,
  а вот Степанова постарался обойти стороной,
  что Дегтяреву не понравилось - "спелись"!
  
  Во второй раз Степанов женился тихо и буднично,
  они обошлись без всяких свадеб и застолий.
  Новая жена его перешла работать в больницу,
  безропотно варила еду и таскала передачи
  в период тюремных скитаний Степанова.
  Её бывший муж убил-таки свою сожительницу,
  пять ножевых в печень потянули на девять лет.
  
  Жить в Энске становилось невыносимо.
  Город на глазах хирел и нищал.
  Ограничения вскоре закончились,
  в один прекрасный момент они уехали в Подмосковье,
  где у Степанова была прикуплена квартира,
  начали жить дальше - а что было ещё делать?
  
  С тех пор минуло почти двадцать лет.
  Дети Степанова выросли и выучились,
  сыну досталась та самая квартира напротив,
  дочь уехала работать по контракту в Азию.
  Всё устаканилось, эмоции приутихли -
  то, что ты человек порядочный,
  всегда приходится доказывать поступками,
  "что ты хороший, песней не докажешь".
  
  Он находил множество оправданий своего ухода,
  но его самого это никак не успокаивало.
  Мог ли он поступить иначе?
  Наверное, смог бы - многие живут по лжи,
  чего только не сделаешь ради покоя своих близких.
  Но разлюбив и смолчав об этом,
  тайком находя забвение в чужой постели,
  разве не стал он бы предателем?
  Как ни крути, а другого выхода, похоже, не было.
  Что ж, пусть будет так - что выросло, то выросло.
   Дальневосточная родня, Эльбан, 1977 г. Фото из архива автора
  
  
  
  Кукловод
  
  Когда работница ЗАГСа подняла наконец-то взгляд,
  оторвавшись от пухлой пачки заявлений,
  Степанов спросил её с детской дрожью в голосе:
  - А отчего люди-то сейчас разводятся?
  Тётя недобро прищурилась и гаркнула в ответ -
  да так, что Степановы дружно вздрогнули:
  - Да тут любая половина - Интернет чёртов!
  
  К сожалению, служительница закона была права -
  Степановы разводились именно из-за Интернета.
  Впрочем, тут следует рассказывать по порядку.
  
  Девочки стали нравиться Степанову как-то сразу.
  В седьмом классе дали ему роль Олега Кошевого
  в школьном спектакле про героев Краснодона.
  Очкастенький, светленький, типичный зубрила -
  кто-то счёл, что Степанов похож идеально.
  
  Спектакль ставили простенький, в один акт,
  герои сидели за столом, лакомились плюшками,
  кто-то бегал что-то там взрывать у немцев,
  кто-то приходил с последними новостями.
  в финале Степанов должен был выйти на авансцену,
  положить руки на плечи девушки, игравшей его мать,
  проникновенно и нежно сказать ей: "Мама!" -
  а что там происходило дальше, он уже не помнил,
  там был монолог матери - дальше все плакали.
  
  Однако в Степанове жил явно не трагический актёр.
  Когда на премьере он с колотящимся сердцем
  на деревянных ногах добрался до "мамы",
  которую изображала располневшая старшеклассница,
  то зал охнул - Кошевой схватил партнёршу за плечи,
  явно намереваясь совершить с ней нечто ужасное.
  Вперившись в небеса остекленелым взглядом вампира,
  герой жутко проскрипел хриплым голосом:
  - Ма-ма! - и если б псевдо-мать не подхватила его,
  то ушёл бы вниз головой в оркестровую яму под ногами.
  
  Патологически боясь противоположного пола,
  Степанов, как всякий советский школьник,
  рос существом без нужного сексуального опыта,
  все эротические фантазии его были просты -
  завладеть вниманием дамы и вечно петь соловьём,
  находя в этом некую сублимацию животной страсти.
  
  Поэтому сцена с матерью потрясла что-то в нём,
  разбудила дремавшие древние инстинкты,
  он тут же безоглядно влюбился в старшеклассницу -
  красавицу, исполнявшую роль Ульяны Громовой.
  Она входила в школьный комитет комсомола -
  Степанов приписал себе лишний год в анкете,
  чтобы только поскорее стать комсомольцем.
  
  Конечно, он смешил её своей щенячьей глупостью,
  когда старался быть самым активным, самым-самым,
  тёрся возле её дома в поисках случайной встречи -
  увы, она закончила десятый класс и пропала из вида.
  Но он, словно отравленный, уже жаждал этого чувства,
  ему хотелось снова чувствовать себя влюблённым -
  в этом виделся ему тогда главный смысл его жизни.
  
  Играя как-то Деда Мороза, он нашёл себе Снегурочку -
  она была полной противоположностью той, первой,
  этакая огневушка-поскакушка, певунья-хохотунья,
  простая девочка из обычной рабочей семьи.
  Она пела в школьном ансамбле, Степанов провожал её,
  потом случились одни экзамены, за ними - другие,
  а через полгода она вышла замуж за поселкового парня.
  
  Степанов, безусловно, жестоко напился и уехал учиться,
  пропал и чуть было не сгинул, связавшись с наркоманами,
  долго выбирался из передряг и едва только вылез наружу -
  снова встретил очередную очаровашку и чуть не женился,
  но очаровашка оказалась весьма продуманной девицей,
  а вот однокурсница её стала Степанову первой женой.
  
  Так и прожили они вместе целых семнадцать лет,
  пока не понял Степанов, что любовь давно кончилась,
  дети выросли, а сидеть на цепи сил больше нет,
  изображать примерного семьянина - для кого? Для жены?
  Хорошо, когда у тебя в кармане есть немного денег -
  так почему бы их не потратить на перемены в жизни?
  
  Он оставил жене и сыну по квартире, обеспечил дочь,
  уехал в другой город и стал жить с другой женщиной -
  но себя нового купить как-то вот не получилось.
  Вот здесь предыстория наконец-то заканчивается.
  
  Жена работала в больнице, Степанов сидел дома,
  бизнес крутился сам собой, будучи перепоручен другу,
  а тут на беду случился натуральный инфовзрыв -
  народец обзавёлся гаджетами и страницами в сетях,
  начались встречи, письма, пьяные откровения...
  
  Той весной случилась у жены чёрная полоса,
  она повздорила со своими новыми коллегами -
  мало того, что сами лечили детей наложением рук,
  так заставляли и её заниматься очковтирательством.
  Ну, сорок лет хорошего стажа даром не проходят,
  нашла коса на камень, решила жена увольняться.
  
  Съездила в санаторий, села играть в сети,
  там и пропала окончательно, ноль эмоций -
  к маю Степанов решил, что он никому не нужен,
  потому и пришла ему в голову предательская мысль
  написать письмишко старой своей подружке,
  с которой когда-то он вёл детские утренники.
  
  Понимал ли он, какого демона выпускает на свет?
  Конечно, понимал - для того и писал то письмо.
  Взял и признался в том, что любил безответно -
  только подруга оказалась не совсем замужем,
  ох как скучалось ей в старом пыльном посёлке,
  оттого и полыхнули чувства порохом - вот это роман!
  
  В стародавние времена милицейские знакомые
  показали Степанову открытое на него оперативное дело,
  где проходил он под странным псевдонимом Кукловод -
  ладно бы назвали Сказочником или ещё как-то,
  но Кукловодом Степанову быть почему-то не хотелось,
  видимо, всё-таки кольнула ему правда глаза.
  
  Так завязался у Степанова эпистолярный роман,
  с излишне длинными исповедальными моментами,
  и хотя вроде бы поначалу всё шло не всерьёз,
  но потом подруга начала строить планы на жизнь,
  дескать, не смогла жена мужика обиходить -
  ничего, съедемся, сами устроим новую жизнь.
  
  Степанов все эмоции выплеснул ещё изначально,
  потешил душеньку - выговорился, и хватит.
  но тут проснулся в нём тот самый "кукловод",
  подсунул идею устроить спектакль для жены -
  смотри, дорогая-разлюбезная, не проворонь меня,
  хороший мужик на дороге сейчас не валяется...
  
  Долго ли умеючи - сделал Степанов "утечку",
  подсунул жене обрывок тайной переписки.
  Слава Богу, что хватило ума всё остальное удалить!
  А потом свёл жену с подругой напрямую,
  пусть пообщаются на сетевых просторах -
  для того, кто "винду" в девяностые осваивал,
  кое-какие хитрости большого труда не представляют.
  
  Жена, ясное дело, сразу кинулась в крайности -
  пойдём срочно разводиться, изменщик поганый!
  Ну, надо так надо, если женщина просит...
  Поехали в ЗАГС, написали каждый по заявлению.
  Тут Степанов уже слегка призадумался -
  не того ему хотелось, зачем шило на мыло менять?
  
  Раз пошла такая пьянка, режь последний огурец.
  Купил Степанов для полной достоверности
  на имя подруги самый настоящий авиабилет,
  положил на видном месте, чтоб жена усмотрела -
  сдать недолго, а факт весомый, убийственный.
  Нехорошо это - играть на человеческой психике,
  но коли начал пьесу, то изволь уже закончить её.
  
  Случилось то, что обычно и случается - нервный срыв.
  Но зато ожидаемо конструктив теперь включился,
  жена начала мыслить житейскими категориями.
  Развестись легко, а где жить потом, с кем, как и на что?
  А соперница уже готова принять бразды правления,
  пакует чемоданы и примеряет новую фамилию.
  
  Степанов чувствовал себя полным мерзавцем,
  прекрасно понимая, что всерьёз заигрался.
  Но отступать было некуда - он не хотел развода,
  в их отношениях никогда не было "люблю - не могу",
  оба сошлись в непростые для них минуты жизни,
  Степанов был обязан своей жене по гроб жизни -
  какая другая терпела бы столько лет его характер?
  
  Разве ищут нормальные люди добра от добра?
  В день развода с утра шёл тёплый июльский дождь,
  к назначенному часу они приехали в ЗАГС на такси,
  вокруг сновали девушки в подвенечных платьях,
  за которыми бегали мальчики в костюмчиках -
  оказалось, что в ЗАГСе с утра регистрируют браки,
  а разводы регистрируют позже, после обеда.
  
  Они с женой сидели среди таких же горемык,
  во все глаза рассматривая подъезжающие кортежи,
  счастливые лица молодожёнов, праздничную суету.
  Жизнь оказалась проста, как выстрел -
  заплати пошлину, и через месяц ты будешь свободен.
  Быть свободным так легко и заманчиво.
  Но кто объяснит, как жить потом с чувством потери,
  с ощущением совершённого предательства?
  
  Степанов боялся больше всего, что жена уйдёт,
  покинет его просто так, безо всякого развода.
  Уедет просто так, хлопнет в сердцах дверью,
  не принимая объяснений в том, что это не измена,
  это просто взыгравшее самолюбие мужчины,
  последняя жалкая попытка показать свою значимость.
  
  - Какие мнения сторон по данному заявлению? -
  Тётя из ЗАГСа смотрела них с лёгким отвращением.
  
  Степанов вздохнул и чётко проговорил:
  - Я против!
  - Я тоже против, - тихо произнесла жена.
  - Вот и хорошо, вот и ладненько! -
  сотрудница почему-то не на шутку обрадовалась.
  - А как насчёт госпошлины? Возвратить можно?
  - А вот госпошлину вернуть никак не получится!
  
  Степанов огорчился, но виду не подал.
  
  Прошло немало лет с тех шальных майских дней,
  но до сих пор в семье Степановых считалось
  запретным и весьма предосудительным
  вспоминать имя и фамилию коварной разлучницы.
  Степанов навсегда покинул известную всем соцсеть,
  многажды поклявшись никогда больше не заводить
  фривольную переписку с существами женского пола.
  
  Зная мнительный и злопамятный характер супруги,
  он прекрасно понимал, что обрекает себя
  на вековечные мучения, проверки и поедания,
  но вскоре возрадовался - жизнь без всяких тайн
  оказалась прекрасной, чистой и восхитительной,
  у него в одночасье пропала целая куча проблем.
  
  Став непорочным и чистым, будто ангел,
  Степанов мог в любой момент показать жене
  то, что пишет, и если вскоре слежка жене надоела,
  а в мужниной писанине она ничего не понимала,
  трактуя любой текст исключительно по Фрейду,
  то быть непогрешимым и праведным
  Степанову неожиданно понравилось.
  
  Об одном только он пожалел много раз -
  о том, что рассказал жене в припадке честности
  как когда-то опера прозвали его Кукловодом.
  Теперь в минуту ссоры жена любила припечатывать
  непутёвого муженька криминальным прозвищем.
  Да, это было иногда довольно неприятно.
  
  Зато не позволяло Степанову
  окончательно забывать себя прежнего.
  А может, настоящего?
  
  
  
  Маета
  
  Пятый день Степанова потряхивало,
  словно заправского алкоголика.
  Его не оставляло ощущение запоя,
  то ли случившегося с ним давеча,
  то ли предстоящего вскоре -
  самое страшное ведь в запое не водка,
  а полная безысходность положения -
  рад бы сбежать из него, да некуда,
  терпи - вылечит только время.
  
  Самое странное крылось в том,
  что напиться хотелось,
  да никак не получалось -
  всё перепробовал Степанов,
  подступался и с поводом, и без повода -
  но максимум, что удавалось ему,
  так это на час-другой провалиться в сон.
  
  Не было так, как раньше -
  чтобы праздник так праздник,
  накуражиться вдосталь во хмелю,
  проснуться утром, не помня себя,
  хлестануть стакан коньяку -
  а дальше снова темень,
  непролазные дороги сонного царства,
  приключения сдуревших нейронов.
  
  Напряжение позванивало в ушах,
  всё вокруг было наполнено ложью,
  голоса и тексты откровенно врали -
  Степанов рассматривал человеческие лица,
  пытаясь понять причину своего состояния,
  но никак не получалось -
  небеса говорили ему о чём-то,
  но ему был неведом и непостижим
  этот странный голос небес,
  слегка сводивший от страха желудок.
  
  На шестое утро,
  двадцать четвёртого февраля
  Степанов проснулся
  от густого урчания за оконным стеклом.
  
  Этот звук был ему давно и хорошо известен,
  более того - понятен на уровне подсознания.
  
  В их старом подмосковном городишке,
  где базировался испокон веку лётный полк,
  ночной гул транспортных военных самолётов,
  спускавшихся с неба один за одним,
  почти всегда предвещал только одно -
  переброску войск,
  а за ней очередные большие перемены.
  
  Степанов лежал и слушал,
  как с равным интервалом садятся машины,
  сырая темнота утробно урчала,
  сыто переваривая затихающие звуки.
  
  Он уже догадывался -
  произошло нечто важное,
  случилось что-то необратимое,
  после чего мир станет иным,
  поэтому ещё долго запрещал себе прикасаться
  к холодным клавишам ноутбука -
  ему мучительно хотелось продлить
  последние минуты неведения,
  так безнадёжно таявшие
  где-то в области сердца.
  
  
  
  7. ИЗ СЕРИИ "ФАНТАЗИИ СТЕПАНОВА"
  
  Пушкин и снегопад
  
  Зимой Пушкину было скучно.
  Он стоял в городском саду
  на самом берегу Волги -
  трёхметровая чугунная фигура
  на сером гранитном постаменте.
  Не поэт, прости Господи, а монумент какой-то...
  
  Летом вокруг Пушкина допоздна
  гулял весёлый досужий народ,
  мимо памятника шли по реке белые теплоходы,
  каждый турист норовил сфотографироваться
  рядом с чёрным человеком в цилиндре -
  позади поэта был чудный вид на левый берег,
  на покрытый загорелыми телами городской пляж,
  на древние монастыри и новые храмы.
  
  Пушкин сурово смотрел на зевак,
  он был строг, насуплен и нем -
  вылитый охранник из гипермаркета,
  вечно при деле, всегда на службе -
  Отечеству, поэзии, горожанам.
  
  А вот зимой Пушкину было тоскливо.
  Его давний приятель и коллега по перу,
  малоизвестный местный поэт Собачьев
  хаживал в гости к "нашему всё" нечасто,
  выбирая, как правило, время снегопада -
  белые хлопья неслышно валились с неба,
  разом оглохший город обескураженно молчал,
  озябшие люди спешили по домам -
  никому не было никакого дела до памятников.
  
  Завидев издалека кособокую фигуру приятеля,
  тяжело шагающего по пустой набережной,
  Пушкин, охая и вздыхая,
  осторожно слезал с холодного скользкого гранита,
  разминал затёкшую поясницу,
  чтобы через какие-то пять минут
  завалиться вместе с Собачьевым
  в давно знакомую обоим пивнушку у Нового моста,
  где под развесёлый шансон из колонок
  можно было всегда отогреться дешёвым коньячком,
  в который раз рассказывая старому знакомому,
  что же у него случилось тогда на самом деле
  с этой распутной интриганкой мадам Керн.
  
  Они болтали, смеялись, слово за слово -
  у Собачьева тоже было о чём почесать языком
  с первым сердцеедом и остроумцем России,
  он читал Пушкину собственные свежие стихи,
  потомок эфиопов морщился, но слушал -
  между тем за окнами вечерело,
  город включал свои мёртвые фонари,
  освещая безжизненные кварталы и улицы.
  
  Запутавшись в "посошках" и "забугорных",
  Собачьев вечно запаздывал
  на свой последний трамвай,
  а вот Пушкину торопиться было некуда,
  он ещё долго стоял на углу,
  прощально махал вслед трамваю рукой,
  крича что-то весёлое и неприличное.
  
  Он совсем не спешил возвращаться
  в свою холодную одинокую вечность.
   Памятник Пушкину в тверском горсаду. Фото из архива автора
  
  
  
  Золотые яблочки
  
  В девятом часу февральского серого дня
  известного писателя Никанорова,
  уже лет пять как почивавшего на лаврах,
  сморил сладкий сон.
  
  Бывают такие после вкусного завтрака,
  когда домашние расходятся по делам,
  забот и хлопот никаких нет,
  можно лениво перелистывать страницы интернета -
  вот тогда и приходит сытая утренняя дрёма,
  светлая, тёплая и уютная.
  
  Среди новостей известной библиотеки
  привиделась вдруг Никанорову странная книга,
  никогда им прежде не читанная.
  Имя автора и название ни о чём ему не говорило,
  но по всему выходило, что книжка свежая,
  в ней Никаноров успел мельком усмотреть мысли,
  которые давно и часто приходили ему в голову,
  заволновался от нахлынувшего созвучия,
  но вдруг провалился в тягучую медовую дремоту.
  
  Проснувшись, Никаноров кинулся искать книгу,
  прошерстил всю историю браузера,
  перенервничал, разозлился,
  выкурил запрещённую врачами сигарету,
  долго лежал поперёк кровати,
  слушая неровный стук изношенного сердца.
  
  - Как думаете, он что-нибудь понял? -
  спросил на небесах один ангел другого.
  
  - Не знаю, они реагируют по-разному.
  Гоголь написал второй том "Мёртвых душ".
  Впрочем, там всё вышло немного сложнее.
  Многие пишут напоследок шедевры,
  а в основном впадают в депрессию, конечно.
  Но у руководства подход рациональный.
  Зачем пасту в тюбике оставлять? Кому?
  
  - Жестоко придумано. Провокация?
  
  - Верно. А как с ними обходиться иначе?
  Представьте себе, что вы посадили яблоню,
  а она выросла, зацвела и плодоносить не желает.
  А обязана была намайнить золотые яблочки,
  столь необходимые для инфополя нашего мира.
  Помните сказку - яблочко, да по блюдечку...
  
  В это время Никаноров там, на Земле,
  очнулся от забытья и хрипло прошептал:
  - Золотые яблочки катились по блюдечку...
  Боже, какое начало для моего нового романа!
  
  Ангелы тяжко и удовлетворённо вздохнули,
  погрустили об утраченных навек земных привычках,
  потом начали сворачивать дорогостоящее оборудование.
  Где-то там, далеко и совсем не напрасно
  маялся в преддверии перемен судьбы
  их новый клиент -
  похмельный питерский поэт Вася Копейкин.
  
  
  
  Старый плинтус
  
  Старый букинист Фаламентьев затеял ремонт.
  В последний раз его квартиру
  в огромном старом доме на улице Вагжанова
  с подъездами в виде этаких огромных шахт,
  поражавших воображение всех гостей,
  ремонтировали ещё при Ельцине.
  
  Вагжанов был местный большевик,
  человек молодой и малознаменитый,
  которому повезло погибнуть в гражданскую,
  поэтому улицу его имени никто не трогал,
  скорее всего по незнанию, кто это вообще.
  
  Дом занимал почти целый квартал,
  построили его перед самой войной
  для руководящего состава резинзавода.
  Во время боёв за город в сорок первом
  дом оказался недалеко от переднего края,
  но каким-то чудесным образом уцелел.
  
  Поначалу Фаламентьев проживал неподалёку,
  но "сталинку" эту облюбовал давно,
  несмотря на всякие недобрые слухи
  про призраки репрессированных перед войной,
  как только появилась квартира на продажу -
  сборы его были недолги.
  
  Продавал квартиру сын цыганского барона,
  проживали в ней женщины-цыганки,
  сама вдова была черна лицом,
  угрюма и массивна, как буфет,
  очень похожа на героиню Нонны Мордюковой
  в мультфильме про бременских музыкантов.
  
  Повелевала она своим маленьким табором
  в основном яростными взглядами,
  не выпуская изо рта сигареты.
  Прощаясь, назвала Фаламетьева добрым человеком,
  предсказала - счастья ему не видать,
  но жить он будет долго - сколько захочется.
  
  Так Фаламентьев жил бы себе да жил,
  ковыряясь в своих книжных богатствах,
  но квартира стала приходить в упадок,
  обои выцвели, трубы протекали -
  в один прекрасный момент старик решился.
  
  Знакомые присоветовали ему строителей,
  просили те за работу вполне сносно,
  вокруг всё дорожало что ни день -
  словом, старик считал, что ему повезло,
  хотя издержки ремонтных работ были налицо.
  
  Договаривались подновить да подкрасить,
  но объём работ поневоле стал увеличиваться,
  началось несоответствие нового и старого -
  свежевыкрашенный потолок дико смотрелся
  на фоне нелепых старых обоев.
  
  Вздохнув, Фаламентьев развязал мошну.
  Новые технологии требовали расходов,
  хотелось сделать свой дом красивым,
  модным, уютным, роскошным -
  но денег "лицу пожилого возраста" не хватало.
  
  Фаламентьев продал драгоценные книги,
  которые хранил на чёрный день -
  за полцены ушли Афонский патерик 1889 года,
  Житие и подвиги Сергия Радонежского,
  серия книжек Детгиза военных лет.
  
  Ремонт был на пике - душа пела,
  когда старый книголюб трогал рукой
  невиданный им доселе керамический гранит,
  вдыхал забытые запахи краски,
  забавлялся игрой сенсорных светильников.
  
  Казалось, что жизнь его становится иной -
  в новом убранстве квартиры Фаламентьев
  ощущал себя настоящим хозяином бытия,
  он легко управлял кухонными делами,
  посвежевший и помолодевший.
  
  Строители симпатизировали старику,
  относились к нему крайне уважительно,
  трудились честно и добросовестно,
  старались не накручивать цену,
  но всё-таки в итоге обмишулились.
  
  Выяснилось, что старые плинтусы совсем убогие,
  но денег не было, и Фаламентьев махнул рукой -
  пускай остаются такими, как были.
  Строители зашептались между собой,
  но что поделаешь, хозяин - барин.
  
  Ночью Фаламентьев проснулся от изжоги,
  снова напомнила о себе поджелудка.
  Он долго сидел посреди сияющей кухни,
  смотрел на чёртов плинтус и думал о том,
  какая всё же неприятная штука жизнь.
  
  Вроде ты ещё вполне себе красавец,
  готов служить миру ещё сто пятьсот лет,
  но всё, братец - время твоё вышло,
  ты несовременен, а потому невостребован.
  Где это было: "извольте вам выйти вон"...
  
  Нахлынули мысли о неминучей смерти -
  неспешно придут нетрезвые мортусы,
  ткнут ботинком в потрёпанный плинтус и скажут:
  - Вот убожество! Видать, пропился дед вконец,
  вон, даже плинтуса поменять не смог!
  
  Наутро Фаламентьев позвонил куда надо,
  влёт пристроив очередной свой раритет -
  Летопись по Ипатскому списку 1871 года.
  На новые плинтусы денег хватало с избытком.
  О будущем старый букинист старался не думать.
  
  ...Строители сочли его жадным человеком.
  Долго ли было заплатить немного,
  чтобы они просто подкрасили эти плинтусы?
  Кто бы там заметил, новые они или старые...
  Кто их вообще когда-то разглядывает?
   Родные лица... Бабушка Мария Евгеньевна (снимок сделан в мае 2022 года, ей пошёл уже 95-й год) всю войну охраняла завод, дед Данил Иванович был комендантом посёлка. Фото автора
  
  
  
  Последний подвиг майора Кузина
  
  История эта начиналось чинно и благородно.
  В начале сентября две тысячи семнадцатого
  бравый отставной офицер Иван Иваныч Кузин
  приехал на личном авто отдыхать в Беларусь,
  вдохнуть чистый воздух развитого социализма.
  
  Уточним лишь, что Кузина в Витебск привезли,
  поскольку всю дорогу он употреблял пивасик,
  а машину уверенной рукой вела его супруга -
  что такое шесть часов от Москвы до Витебска!
  
  На третий день отдыха в правом глазу Кузина
  ни с того ни с сего появилось чёрное пятнышко.
  Оно росло, росло и наконец вымахало так сильно,
  что полностью закрыло хозяину всё поле зрения.
  
  Кузин занервничал, понёсся в местную больницу,
  где белорусская докторша, дева дивной красоты,
  после короткого обследования объяснила ему,
  что всё, финита, в его глазу отслоилась сетчатка,
  надо спешить домой и срочно оперироваться.
  
  Вроде бы ничего не предвещало такой беды,
  хотя припомнилось Кузину, что в доме-музее Шагала
  как-то нехорошо глянул на него зверь с памятника,
  не понравился зверю чем-то мордатый дядька,
  смотревший на волшебные картины мастера
  походя, нетрезво и без должного пиетета.
  
  И всю недолгую обратную дорогу до Москвы
  гадал Кузин о том, за что же он наказан судьбой,
  но так и не смог найти в своём длинном резюме
  ничего плохого или недостойного офицера.
  
  Старый профессор в Пироговке отыскал причину,
  крылась она в том, что попал однажды Кузин
  при зачистке какого-то аула под отдачу гранатомёта,
  и хотя зрение у него тогда быстро восстановилось,
  но дело было уже сделано - огонь выжег сетчатку,
  которая чудом продержалась в глазу так долго.
  
  Левый глаз был закрыт, а правым Кузин целился,
  когда стрелял в спину чеченского гранатомётчика,
  и чудом попал - граната врага ушла мимо цели,
  а то пришлось Кузину развозить по стране "груз 200",
  хороня многих весёлых солдатиков из своей роты.
  
  Вскоре Кузину сделали операцию, шла она долго,
  но спасибо врачам - сетчатку удалось восстановить.
  Лёжа в забытьи после наркоза, видел Кузин Шагала,
  разговаривал с ним, гулял, летал, о чём-то спорил,
  мир вокруг был чистым, ярким, разноцветным.
  
  Но тут кто-то вдруг схватил Кузина за руки, затряс,
  и понял он с ужасом - это они, те самые, бородатые,
  одурманили и вяжут, чтоб накуражившись, "рэзать",
  вспомнил, как учил когда-то в юности старшина:
  "Главное, пацаны, им в плен не попасть живым!"
  
  Втроём повисли врачи на Кузине, еле уломали,
  объяснили, что всё, война его давно закончилась...
  Пришлось потом медсестре подарки носить -
  благо хоть синяк у неё под глазом быстро сошёл.
  
  С тех пор ходил Кузин с двумя разными глазами,
  один был старый, привычный и слегка мутноватый,
  второй - новый, с искусственным хрусталиком,
  в котором мир был виден чётко, почти по цифровому,
  сфокусировать их не получалось - начинали болеть.
  
  Так и жил теперь Кузин, на улице глядя левым,
  а читая правым - появилась у него тяга к чтению,
  над которой посмеивались поначалу все знакомые,
  привыкшие к шашлыкам, вину и сауне по субботам.
  
  Перестал Кузин сидеть безвылазно в сетевых чатах,
  потерял интерес к гаджетовремяпрепровождению,
  стало ему скучно общаться с бывшими друзьями,
  захотелось тишины, покоя и серьёзных размышлений.
  
  Так нежданно-негаданно Кузин стал интеллектуалом.
  Какие тут могут быть шашлыки, если завтра помирать,
  а ты так и не понял, кто ты и для чего был рождён?!
  
  Для чего надо вести этот чёртов здоровый образ жизни,
  если ты и не понял, в чём смысл твоей жизни?
  Зачем ходить в церковь, красиво изображая веру,
  если на самом деле не веришь ни в чёрта, ни в Бога?
  
  Горько и стыдно стало Кузину, когда понял он,
  что прожил на свете свои полста лет словно корова -
  брёл в стаде с бубенчиком на шее туда, куда скажут,
  жрал, пил, спал, трахался да испражнялся...
  
  Нет, уж лучше было погибнуть тогда, ещё в девяностых!
  Новый хрусталик перевернул всю кузинскую жизнь.
  Он жадно набросился на историю, на философию,
  проглатывая книги и многое толком в них не понимая.
  
  Кузин спешил, предчувствуя надвигающуюся беду.
  
  Так и случилось, в третью волну пандемии его накрыло,
  бывшего офицера увезли в ковидный госпиталь,
  откуда он в погибельном бреду дважды пытался бежать,
  срывая трубки, рыча и наводя ужас на охранников.
  
  Во второй раз ему повезло - Кузин вывалился за ворота
  прямо под колёса несущегося чёрного "гелендвагена",
  от удара его переломало и отбросило далеко вперёд,
  но он успел спросить склонившегося над ним водителя:
  - Нохча?
  - Ха, нохчо... - с удивлением ответил тот.
  
  Кузин улыбнулся и умер.
  
  Погибнуть от рук врага,
  пускай даже бывшего,
  офицеру Кузину было не так обидно.
  
  
  
  Мальчик
  
  Уважаемый всеми Дмитрий Борисович Штерн
  в детстве считался весьма странным ребёнком.
  На улицу он старался не высовываться,
  потому что злые дворовые мальчишки
  непременно начали его задирать и волтузить.
  
  Что поделать - был Димка Штерн тощ и нелеп,
  имел бледный вид и макаронную походку,
  унылое лицо его украшали вечно покоцанные очки -
  едва завидев во дворе эдакого смешного персонажа,
  все дети бросали игры и бежали скорее его изводить.
  
  Если Димка успевал нырнуть обратно домой,
  то непременно прятался под маминой кроватью -
  именно там было его тайное убежище от всех врагов,
  в полутьме он строил свою пластилиновую крепость,
  устраивая жизнь в ней так, как ему мечталось.
  
  В пластилиновом мире царили дружба и согласие,
  жестокий враг всегда бывал сурово наказан -
  там, в подкроватной полутьме
  богатая фантазия Димки играла такими гранями,
  что с реальными людьми ему становилось неинтересно -
  что могли дать ему эти грубые непредсказуемые существа?
  
  Однажды случайно Димка попал на похороны мальчика,
  который учился в их школе и утонул в карьере -
  летом юного Штерна родители отдавали на "продлёнку",
  там было весело, детей кормили и выгуливали,
  водили в кино, укладывали спать в "тихий час".
  
  И тут какая-то сумасшедшая тётка вдруг решила,
  что "продлёнщикам" следует поучаствовать в похоронах,
  дабы придать им массовости - родителям будет приятно,
  смотрите, все дети пришли проводить их мальчика,
  неважно, знакомого кому-то раньше или нет.
  
  Мальчик с зелёным лицом лежал на столе в гробу,
  он вонял - его долго искали, на жаре труп в воде распух,
  вокруг весело прыгали дети, играя и распевая песенки,
  увидев эту жуть, мать покойного рухнула без чувств -
  Димка запомнил происходившее во всех деталях.
  
  Похоронная процессия напоминала цыганскую свадьбу -
  орава разбушевавшихся детей плясала за гробом,
  пока кто-то не догадался запихнуть их в автобус,
  а на кладбище Димка впервые в жизни увидал,
  как человека закапывают глубоко в землю.
  
  Дома он долго не мог уснуть, всё думал,
  пытаясь устаканить в голове - что же такое "смерть",
  имеет ли отношение она и к нему, Димке Штерну?
   Бабушкин отец был родом из Зубцова, сын учителя церковно-приходской школы. Дедовы родственники жили в Усвятах, недалеко от Беларуси. А мама приехала с Дальнего Востока.
  
  Наконец не выдержал и пошёл, рыдая, будить родителей:
  - Мама, папа, это правда, что мы все умрём?
  
  Вместо ответа он услышал в духоте стоны и всхлюпы -
  родители так увлеклись, что даже не заметили его.
  Димка убежал - он понял, что один на белом свете,
  что никому он не нужен - отчаяние охватило мальчика,
  горькие слёзы хлынули в подушку, и он уснул.
  
  Снедаемый каким-то нездоровым любопытством,
  через пару недель Димка пришёл к могиле утопленника,
  осторожно поковырял палочкой засохшую землю,
  прислушался - кругом весело пели звонкие птицы.
  Может, привиделся ему тот мальчик с зелёным лицом?
  
  Димка поёжился - получалось, что от людей
  остаются на земле только могилы да надгробия,
  кому - чёрные кресты, кому - обелиски со звездой,
  самым выдающимся мертвецам ставят памятники -
  ах, как захотелось ему быть отлитым в бронзе!
  
  Люди всю жизнь думают про свои будущие надгробия.
  Димка размечтался насчёт комиссара с наганом,
  а потом вдруг вспомнил про пионера-горниста.
  - Пришёл? - весело спросил кто-то за его спиной. -
  Молодец! А то тут у них одни старики да старушки...
  
  Страшно стало Димке, побледнел и задрожал он,
  догадавшись, кто там радуется за его плечом -
  долго проговорили они в тот день с утопленником,
  Димка жаловался зеленолицему другу на одиночество,
  тот всё переживал, что "В гостях у сказки" пропустит.
  
  Уходить не хотелось - в самое сердце поразил покой,
  царивший на заросших кладбищенских дорожках.
  Мир вокруг был так несправедлив к мальчишке,
  что Димке захотелось поскорее попасть сюда -
  умереть и улечься под кроны вековых деревьев.
  
  А если уж хочется побыстрее, то надо выйти во двор,
  крикнуть дворовым мучителям всяких гадостей,
  набравшись смелости, плюнуть прямо в лица,
  а после - хоть трава не расти, пускай убивают,
  какая разница, всё равно всем когда-нибудь умирать.
  
  В один прекрасный день Димка вышел из дома,
  сам подошёл к опешившим пацанам, пнул их мяч,
  а когда его хотели побить - схватил с земли камень,
  зарычал и бросился колотить обидчика по голове,
  за что навсегда получил прозвище Димка-псих.
  
  Если бы несчастные родители только знали,
  где отныне проводил с дружками время их сын -
  стройки, чужие сады, карьеры, стрельбища -
  от серьёзных травм Димку спасало только чудо,
  много раз рисковал он ради спора глупой головой.
  
  А дальше оно как-то само пошло-поехало.
  выбрал Димка самый престижный институт,
  женился на самой красивой девушке,
  решал всегда самые ответственные задачи -
  как может не повезти тому, кто ничего не боится!
  
  Стал Дмитрий Борисович уважаемым человеком,
  но у каждого бывают свои маленькие странности,
  вот и он любил бродить иногда по старому кладбищу,
  сидеть у могил и новости сам себе рассказывать -
  а с кем ещё там, на кладбище, живому разговаривать?
  
  Но жизнь - загадочная штука, она играет с людьми.
  Под старость лет испугался Дмитрий Борисович ковида,
  пошёл сдуру вакцинироваться и угодил под машину -
  еле успел прошептать сыну напоследок что-то невнятное,
  а что шептал - бестолковый наследник так и не понял.
  
  Лежит теперь Дмитрий Борисович под соснами,
  слушает перестуки дятлов и трели певчих птиц,
  выбирается из могилы безлюдными ночами погулять -
  в этакое время кладбища всегда полны призраков -
  всё ищет он мальчика с зелёным лицом и не находит.
  
  А был ли мальчик?
  И жизнь - была она или приснилась?
  Может, стоило прожить её в пластилиновом мире,
  где нет ни тревог, ни ударов судьбы, ни сомнений,
  в мире, где только ты -
  единственный и полновластный властелин?
  
  Дай поскорее ответ, распухший зеленогубый друг...
  
  
  
  Сказание о сабдаке
  
  Старый шаман с длинным бурятским именем,
  которое он давно уже позабыл и сам,
  попал в сабдаки много лет тому назад,
  ещё в ту пору, когда по здешним краям
  прошла орда Великого Чингисхана,
  оставившая за собой вместо зелёных долин
  только рыжий песок да выжженные скалы.
  
  С тех времён осталась легенда -
  натворил Великий Монгол столько зла,
  что был вынужден остановиться в урочище,
  дабы с помощью разных магических обрядов
  упрятать скопившееся зло подальше в землю.
  
  Так и появились краснокаменские залежи урана.
  
  Попал старый шаман в сабдаки тогда
  ни за что, ни про что -
  то ли не так на кого посмотрел,
  то ли не туда плюнул сдуру -
  но когда Красным Камням понадобился хозяин,
  кто-то из главных духов указал пальцем на него.
  
  Не успел старик и слова сказать,
  как стал он сабдаком долины Урулюнгуй
  на вечные-вечные времена.
  
  Что такое сабдак, не совсем понятно.
  С одной стороны, вроде важный чин -
  хранитель местности, владыка места.
  А с другой стороны - мелкая шавка,
  злой на весь свет и пакостный одинокий дух,
  обречённый скитаться по забытым местам,
  кататься, словно степное перекати-поле.
  
  В прежние времена люди порядок знали,
  несли дары в чёрное капище на горе,
  пели песни, жгли дымные костры, танцевали -
  в здешних местах духов умели ублажать.
  
  Потом пришли новые поколения, незнакомые,
  вооружились железными палками и машинами,
  начали рыть землю в поисках разных руд.
  
  О старых легендах и поверьях позабыли,
  с бездушной техникой шибко не повоюешь,
  одна отрада осталась - пугать человечишек,
  терпеливо поджидать зимой пьяного прохожего,
  чтобы задурить тому голову, покорить,
  увести куда подальше от жилья и ждать,
  пока хмельной снулый дурачок не околеет.
  
  Развлечение, конечно, было так себе.
  Скучал старый сабдак до поры до времени,
  пока не встретил однажды в долине чужака.
  Пришлый парень оказался совсем глупым,
  местных порядков явно не знал -
  нет, чтобы откупиться от хозяина места,
  сунуть под камушек пару конфет или пряник -
  попёрся дурень через долину пешком.
  
  Сабдак обрадовался, давай играть с чужаком,
  гоняя его по одному и тому же месту,
  словно бестолковую белку в колесе,
  тот ничего понять не может - почему так?
  Перепугался, кричать громко начал,
  да только кто ж его услышит в степи?
  
  Скис совсем, слезу пустил, смерть почуял -
  хотел сабдак усыпить молодого путника,
  да всё никак наиграться с ним не мог.
  
  Но хитрый парень сумел обмануть шамана,
  побежал вдруг трусцой по дороге,
  совсем не замечая сабдачьего голоса,
  бежит, что-то мычит, ничего не слыша -
  сабдаки, они энергетикой жертвы питаются,
  а жертва на контакт не идёт, топает да топает.
  Пришлось шаману отступиться от чужака,
  добежал тот до реки - а там люди, станция.
  
  Так и закончилась бы вся эта история,
  ведь много лет с тех пор прошло,
  уехал тот парень в свой далёкий город,
  встал однажды ночью воды напиться -
  приснился ему странный обморочный сон,
  услыхал он в том сне гортанный голос,
  певший какие-то непонятные слова.
  
  Выпил бы парень холодной водички да заснул,
  но захотелось ему испробовать те слова выговорить,
  повторил он их пару раз вслух, пробуя на язык -
  и в тот же момент в его несчастной голове
  пробудился злой краснокаменский сабдак.
  
  Как пиявка, которая, присасываясь к коже,
  впрыскивает в организм фермент гирудин,
  подавляющий свертывающую систему крови,
  так и сабдаки совершают нечто подобное
  с органами чувств несчастного человека,
  прочно поселяются где-то в его мозгу,
  становясь спутником на весь остаток жизни.
  
  Два голоса говорили отныне в голове парня -
  слабый собственный и хриплый чужой,
  который бормотал ругательства, хихикал,
  охал и вздыхал, угрожал и приказывал,
  что-то назидательное объяснял,
  а главное - от всей этой трескотни в голове
  хотелось немедленно напиться в драбадан.
  
  Так и эдак пытался парень изгнать гостя,
  напрасно ходил по всяким экстрасенсам -
  становилось ему только хуже и хуже.
  
  Устал бороться он, сдался врагу и запил.
  Вот тогда голос вроде бы отстал от него -
  но стал тут наш бедный горожанин
  замечать за собой странные вещи.
  
  Проснётся он утром - всё тело его болит,
  под ногтями кровь незамытая видна,
  одежда и обувь грязными валяются,
  в голове какая-то круговерть осклизлая,
  истошные крики чужие память выдаёт -
  явно где-то он ночью шараборился,
  что-то страшное совершал,
  а вот что, как и где творил - мрак холодный.
  
  Понял наш герой, что теперь в его теле
  бродит по ночному городу сабдак,
  развлекается на свой нечеловеческий лад,
  может, сам зло какое творит,
  а может, других что-то исполнять заставляет.
  
  Пригорюнился городской человек,
  совсем было дух и силы свои потерял,
  а когда руки наложить на себя попытался,
  старый шаман испугался, забеспокоился,
  решил утешить хозяина тела волшебным даром.
  
  Коснулся наш герой как-то руки женской,
  неведомая сила пронесла его по чужому телу,
  выхватила самое нужное, самое интересное -
  всё он узнал про женщину за один момент.
  
  Таилась за яркой внешностью дамы
  та ещё непривлекательная особь,
  хваткая, цепкая, жадная до денег,
  увидел он, как умирать ей к старости выпадет -
  одной, долго, мучительно и страшно.
  
  А тронув запястье невзрачной простушки,
  с опаской глазевшей на парней в офисе,
  задохнулся он от чистоты, любви и нежности,
  нерастраченных чувств, смешных желаний -
  невеликого ума с виду, да не красавица,
  а вот поди ж ты - душа словно цветочек аленький.
  
  Дар, позволяющий людей распознавать,
  везде к месту, особенно в большом городе,
  стал парень сторониться злых и каверзных,
  помогать хорошим - жизнь веселей пошла.
  
  Сабдаку в Москве с его чёрной душой тоже хорошо,
  весело ему здесь, вольготно - кругом зла много.
  По ночам он в пустом метро катается и воет,
  на футбол с фанатами ходит - радостно ему там.
  Хорошо хоть знакомым не показывается...
  
  Так и живёт теперь горожанин двойной жизнью,
  днём добро творит, а по ночам - чёрти что.
  
  А как надоедает ему сабдак своими выходками,
  то грозится парень сей же час купить билет
  на поезд до того самого проклятого Урулюнгуя -
  отвезти старого проходимца в родные места,
  пересадить из головы обратно в перекати-поле.
  Там шаманов много - они помогут с этим делом.
  
  Старик возвращаться в Бурятию не хочет -
  намыкался там бедный за столько-то лет.
  
  Конечно, любопытно взглянуть сабдаку,
  как там долина урулюнгуйская без него стоит,
  весь ли уран люди из Красных Гор вынули?
  
  Но так, чтоб тянуло его туда - это нет, это вряд ли.
  Здесь он властелин ночной Москвы, а там...
  
  Так и живут они вдвоём в одном теле -
  заклятые враги, неразделимые друзья,
  Добро и Зло,
  этакие Dr. Jekyll & Mr. Hyde Co Ltd.
  
  
  
  Доброта
  
  В сосудистом отделении больницы ?666
  санитарку Марию Павловну Купырёву
  знают как самого добросовестного сотрудника.
  Она работает здесь много лёт,
  но ценят её больше всего
  за доброту и человечность,
  особенно родственники тяжёлых больных,
  лежащих "овощами" на койках после инсульта.
  
  Мария Павловна может поговорить по душам,
  всё объяснить, рассказать и даже показать -
  причём проделывает это
  с большой деликатностью,
  относясь к великой беде человеческой
  с огромным пониманием и сочувствием.
  
  Инсульт всегда приходит неожиданно.
  Ещё вчера был человек
  седеющим молодцеватым красавцем,
  но вдруг настигла его неумолимая рука судьбы -
  лежать теперь ему на кровати долгие месяцы,
  цепляясь за жизнь одними только глазами.
  
  Хорошо, если удастся просто выжить -
  но опять же, что это будет за жизнь?
  
  Инвалид-старик в доме как проклятие,
  толку с него никакого, одни проблемы -
  а все вокруг летают с Канар на Мальдивы,
  общаются, тыча пальцами в экраны гаджетов,
  проводят время в интересных компаниях,
  вдали от крови, дерьма, гноя, мочи.
  
  Стоят вот так дочери и сыновья,
  смотрят на перекошенные лица своих родителей -
  нет-нет да ворохнётся у них подленькая мысль,
  простая и страшная.
  
  Потом ещё раз придёт,
  становясь день ото дня всё привычней -
  а добрая санитарка Мария Павловна
  вопросительно и ласково посмотрит в глаза,
  погладит по плечу и тяжело вздохнёт.
  
  Некоторые решаются и говорят прямо,
  другие что-то трусливо мямлят -
  но Мария Павловна понимает всё как надо.
  
  Как только нужная сумма
  поступает на карту неизвестного владельца,
  вскоре пациент гарантированно умирает -
  в причинах смерти в последние годы
  из-за пандемии редко кто хочет разбираться -
  всё списывают на последствия ковида.
  
  Смерть давно поставлена на поток.
  Жаль только, что эпидемия заканчивается -
  но Мария Павловна рассчитывает на что-нибудь новое.
  Денег у неё в избытке -
  давно хватит, чтобы безбедно дожить свой век.
  
  Но Мария Павловна относится к деньгам без интереса,
  ей очень хочется быть полезной людям,
  она занята важным и нужным делом -
  санитарка избавляет стариков от излишних мучений,
  а молодёжь - от ненужных страданий и бед.
  
  Разве не в этом состоит смысл поговорки
  "мёртвые к мёртвым, живые к живым"?
  
  Ветеран афганской войны дядя Коля Градов
  в сосудистом отделении валяется давно,
  родственники к нему не ходят - так уж вышло,
  что жена его давно умерла от рака,
  дядя Коля с горя плотно сел на стакан,
  а сыну надоел вечно пьяный папаша
  со слезами и рассказами про Кандагар.
  
  Со временем к лежачим инсультникам
  врачи привыкают, словно к мебели,
  переставая стесняться их или понижать голос.
  
  Дядя Коля всё знает про санитарку Купырёву,
  нахально промышляющую эвтаназией,
  тихо радуясь тому обстоятельству,
  что родня у него такая безалаберная -
  кто знает, чем дело кончится, приди они сюда?
  
  Мария Павловна, которой давно за семьдесят,
  с неких пор посматривает на отставного офицера
  с теплом и лаской, словно на сына -
  который месяц человек так мучается,
  помочь ему надо бы, пусть и бесплатно...
  
  Дядя Коля чувствует, что дело плохо,
  он неистово разминает пальцы,
  которые пока ещё плохо держат
  случайно украденный "афганцем" скальпель -
  хочется дяде Коле напоследок
  избавить мир от бешеной старухи.
  
  Скоро, скоро состоится она,
  решающая битва Добра с Добром.
  
  
  
  Ожидание Оглоблина
  
  Неутешительный диагноз врачей
  ошарашил и разозлил Оглоблина -
  жить оставалось ему недолго.
  Всё мгновенно потеряло смысл -
  жизнь, работа, увлечения.
  Он разом возненавидел друзей и родных -
  мир вокруг ехал дальше, а он - нет.
  
  Потом ему стало страшно,
  он начал пить, чтобы забыться,
  но вот беда - вскоре перестал пьянеть.
  Тогда Оглоблин отправился в храм,
  зачем-то соврал священнику, что крещён,
  за что, наверное, и был лишён благодати,
  щедро дарованной иным прихожанам.
  
  Он искренне хотел быть таким же, как они -
  благостным, послушным и безвольным,
  но так и не смог,
  для этого требовалось стать никем, ничем,
  смириться, покаяться -
  но терять себя не хотелось,
  а каяться было не в чем.
  
  Он бродил по городу без маски,
  но вирус не брал его,
  люди укоризненно смотрели ему вслед,
  кассирши и кондукторши осекались,
  когда Оглоблин поднимал неживые глаза.
  
  Потеряв интерес ко всему,
  он перестал выходить на улицу,
  обрюзг, отяжелел, вставал всё реже,
  жене приходилось самой ходить по магазинам,
  таскать тяжёлые сумки.
  Сначала ему было стыдно, потом это прошло.
  
  Каждый день Оглоблин ждал Смерти.
  Он просыпался ни свет ни заря,
  долго лежал с закрытыми глазами,
  слушая, как жена собирается на работу -
  шумит вода, шкворчит яичница, рычит кофемашина.
  
  Наконец жена уходила,
  оставляя за собой шлейф дешёвых духов.
  Оглоблин открывал ноутбук и начинал писать стихи.
  
  Строки лились как мёд,
  рифмы приходили на ум сами собой,
  на душе было покойно и тепло,
  он был счастлив -
  он уже давно умер,
  стал призраком в безумном мире бытия,
  чуждом ему и малоинтересном.
  
  Срок, отпущенный врачами, давно прошёл,
  но Смерть не желала его забирать.
  Иногда она неслышно появлялась за его плечом,
  шевеля губами, читала написанное,
  потом презрительно фыркала -
  ещё один графоман спятил от страха.
  
  Оглоблин радостно улыбался,
  ожидая избавления от земных страданий,
  но пресыщенная и недовольная Смерть уходила -
  ей были неинтересны социопаты и бездари.
  Разочарованный Оглоблин возмущался:
  
  - Да что б ты понимала в поэзии, сука!
  
  
  
  Искушение Рыжикова
  
  Который месяц Рыжиков жил один.
  
  На улицу он давно не выходил,
  в квартире толком не убирался,
  продукты ему приносила мать -
  хотя ей перевалило далеко за семьдесят,
  но энергии у неё было ещё хоть отбавляй.
  Она отдавала сыну хлеб, молоко и водку,
  печально смотрела на него, вздыхала и уходила.
  
  Жена бросила Рыжикова,
  устав от его угрюмого брюзжания,
  уехала к детям на другой конец страны,
  туда, где грызёт скалы океан,
  где все живут ожиданием очередной путины.
  
  Там было хорошо, интересно и весело,
  можно было сидеть в сети безвылазно,
  наблюдать за молодой жизнью,
  там не нужно было слушать глупые рыжиковские байки
  про давние подвиги и свершения,
  таскать ему предательски звенящие бутылки
  сначала из супермаркета, а потом на мусорку,
  придумывать, чтобы такого ему сварить -
  нет, жена не могла больше смотреть,
  как Рыжиков на её глазах день за днём
  превращался в злобного сварливого старика.
  
  Рыжиков не смотрел больше новостей,
  не слушал радио, не читал книг -
  ему так насточертел мир за окном,
  что он не хотел даже знать,
  который час или какая на дворе погода.
  
  Он чувствовал себя обманутым -
  жизнь подходила к финишу,
  и вроде бы долгий марафон был закончен,
  но не было ни призов, ни оваций,
  ни почёта, ни всеобщего уважения,
  была только растущая немощность,
  переходящая в ненависть ко всему на свете.
  
  Рыжикову делалось горько и смешно от того,
  что обижаться ему по большому счёту не на кого,
  а выходить на улицу он не хотел,
  чтобы не чувствовать свою ущербность.
  
  Раз в месяц-полтора заезжал сын,
  закупал для Рыжикова всё необходимое,
  рассказывал что-нибудь весёлое,
  вспоминал истории из семейного прошлого,
  подпитывал мрачного отца позитивной энергией,
  говоря напоследок одно и то же:
  - Ерунда, батя! Прорвёмся!
  
  Но всё чаще и чаще Рыжиков
  разглядывал и прощупывал свои вены -
  тело его давно уже стало тюрьмой для души,
  душа не хотела жить в стареющем теле,
  она рвалась и тосковала,
  она давно стояла комом у него в горле,
  она хотела петь и радоваться,
  а вовсе не маяться за компанию в ожидании конца,
  как Евгений Онегин со своим дядюшкой.
  
  Однажды, когда происходящее с ним
  стало совсем невыносимым,
  Рыжиков наконец-то решился -
  целый день он разбирал бумаги,
  написал прощальное письмо сыну,
  короткую записку матери,
  а под утро лёг в ванну, опасаясь только одного -
  как бы не струсить в последний момент.
  
  Душа его трепетала в ожидании,
  готовая вырваться наружу
  сердце брыкалось жеребёнком,
  решимость придавала силы.
  
  Рыжиков вдруг снова почувствовал себя молодым,
  азартным, рисковым, весёлым -
  отточенное лезвие скользило по коже,
  готовясь легко вспороть её,
  чтоб поскорее добраться до вены,
  а потом боль утонула бы в тёплой воде,
  стала бы по вкусу как разбавленный чай,
  для которого кто-то пожалел сахара.
  
  Рыжиков представил себе,
  как его будут хоронить,
  как будут плакать по нему мать и жена,
  как он будет лежать в красивом гробу,
  торжественный, бледный и важный,
  сколько лживых и пафосных слов скажут о нём люди,
  пришедшие проводить остывшее тело в последний путь...
  
  А что же душа?
  Где будет она в этот момент?
  
  Рыжиков вздрогнул,
  его испугал этот простой на вид вопрос,
  мысли его начали хаотично разбегаться -
  как же так, тело в земле, душа в небесах,
  а где и каким будет тогда в полной совокупности он,
  раскомплектованный гражданин Рыжиков?
  
  А если нет никакой ясности на сей счёт,
  то зачем тогда торопить события,
  множить сущности без нужды?
  
  Душа желает свободы?
  Да мало ли чего она пожелает!
  Всю жизнь она чего-то хотела, куда-то рвалась,
  а тело жило, работало, потело, трудилось.
  Разве это справедливо,
  что душу теперь ожидала вечная радость,
  а тело было обречено на забвение и тлен?
  
  Почувствовав неожиданное волнение,
  Рыжиков вдруг понял, что страшно голоден.
  
  Он вылез из давно остывшей ванны,
  прошлёпал голым к холодильнику,
  алчно впился зубами
  в обнаруженный на полке кусок копчёной колбасы,
  запил съеденное старым кефиром
  и замычал себе под нос нечто бравурное.
  
  В этот момент щёлкнул замок,
  жена вкатила в прихожую чемодан,
  увидела в кухне голую спину чавкающего мужа,
  ахнула и выронила на пол ключи:
  - Т-ты... Почему ты такой мокрый?!
  
  Оценив всю пикантность ситуации,
  Рыжиков, чуть не подавившийся колбасой,
  откашлялся и утробно захохотал.
  
  Жизнь понемногу налаживалась.
  
  
  
  Кровать для Володьки Ляпина
  
  Ляпин уже десять лет как маялся позвоночником,
  накатался на больших самосвалах в Якутии,
  думал, что молодость его будет вечной,
  а вот и нет - пролетело времечко,
  будто стая облаков в летний полдень,
  стал водила Вовка Ляпин лежачей развалиной,
  ни встать, ни прогуляться по улице -
  утром боль, в обед боль,
  а к вечеру буль-буль-буль.
  
  Дети вскладчину купили Ляпину в подарок
  китайскую многофункциональную кровать.
  Ляпин возненавидел кровать с первого взгляда.
  Он боялся, что хромированное чудовище,
  оснащённое рычагами, бортиками и бамперами,
  дорвавшись до его измученного тела,
  сделает Ляпина рабом своей жестокой сущности,
  превратит в беспомощного заложника.
  
  Между тем кровать оказалась весьма удобной,
  вскоре страхи и подозрения Ляпина рассеялись,
  он начал увлечённо щёлкать кнопками пульта,
  переключая режимы и перестраивая кровать
  так, как ему заблагорассудится.
  
  Вовка Ляпин повеселел и помолодел,
  он снова был водителем -
  управлял многофункциональной кроватью.
  Он напоминал сам себе катафрактария -
  персидского конного воина,
  закованного в сверкающую броню,
  несущего в пустынных песках смерть
  какому-то Марку Лицинию Крассу -
  Ляпин вычитал об этом в умной книжке,
  которую как-то оставил в кабине напарник.
  
  Потом Ляпину начало сниться,
  будто он всамделишный астронавт,
  несущийся в капсуле к неведомым дальним мирам,
  он призван спасти человечество от страшной беды,
  отыскав там, за границами Галактики,
  панацею от всех болезней, пожирающих Землю.
  
  Всё чаще и чаще Ляпин стал замечать,
  что разум его блуждает между явью и фантазией,
  границы сознания становились зыбкими,
  зачастую он не мог определить,
  находится ли в реальности,
  или наоборот - в придуманном им самим
  мире загадочных и непостижимых иллюзий.
  Вскоре Ляпину стало казаться,
  будто он подолгу разговаривает с кем-то,
  являющимся частью высших сфер,
  Ляпин не понимал, кто это -
  человек или иное существо,
  он просто слышал Голос и отвечал Ему,
  но никогда не видел Того, кто говорит с ним.
  
  Он лежал на кровати, удивляясь,
  почему это всё происходит с ним,
  простым шоферюгой из провинциального края,
  человеком малообразованным и недалёким,
  но Голос из ниоткуда успокаивал его -
  так было решено изначально и свыше.
  
  Однажды тихой лунной ночью
  Голос разбудил Ляпина и сказал, что ему пора,
  прощаться и объяснять домашним нет смысла,
  они всё равно ничего не поймут.
  
  Вовка Ляпин сделал последнюю затяжку,
  включил на пультике секретный режим,
  кровать его сжалась в микрококон, похожий на иглу,
  даже не распоров москитную сетку,
  она стремительно вылетела за окно,
  трансформировалась в капсулу и -
  понесла Ляпина высоко к звёздам.
  
  Утром обалдевшая жена вызвала полицию -
  муж её, инвалид, исчез вместе с кроватью,
  неслыханное дело, верните отца детям.
  В этот момент Ляпин летел среди созвездий,
  которые никто никогда не видывал.
  Он слушал "Дорожное Радио",
  прихлёбывая кофе из термоса,
  и слегка досадовал на то,
  что в спешке совсем позабыл побриться.
  
  
  
  Мироздание по Телегину
  
  Инженер Леопольд Телегин наконец-то умер.
  
  Господи, как маялся он все эти последние годы!
  Плохо быть старым и никому не нужным,
  вдвойне хуже - во время эпидемии,
  когда общаться стало абсолютно не с кем,
  жена Телегину досталась молчаливая -
  оставалось обоим только сидеть дома
  да бесцельно глазеть в окно.
  
  Леопольд Иваныч, мужчина ещё вполне крепкий,
  продержался все четыре волны пандемии,
  хитровыдуманный ковид обошёл его стороной,
  зато сгубил банальный кровяной тромб -
  лёг Телегин однажды вечером спать
  да утром так и не проснулся.
  
  На том свете всё оказалось предсказуемо.
  Коридоры, окрашенные в больничные цвета,
  очереди ко всяким узким специалистам,
  пухлая история болезни, то бишь анамнез жизни -
  а что такое наша жизнь, если вдуматься?
  Сплошные болячки - никакого сомнения.
  
  Телегин неспешно бродил по голубым этажам,
  слушая жаркие споры про какие-то квоты -
  то ли в рай, то ли в ад, непонятно -
  сражался со старушками "мне-только-спросить",
  разглядывал деловитых ангелов и ангелиц.
  
  Поскольку времени на том свете нет,
  то нет там ни тёмной ночи, ни светлого дня -
  сплошное броуновское движение серых теней.
  Но разыскивают каждого легко и просто,
  не успеешь понять - хлоп за шкварник, и вот он ты.
  
  Вскоре выдернули и Леопольда Иваныча,
  как оказалось, на последнее свидание с женой -
  такой бонус положен каждому умершему,
  мало ли у кого какие дела остались недоделанными,
  а может быть, родственникам что-то узнать требуется.
  
  Жена спала - это всё обычно происходит во сне,
  Телегин ей напомнил про должок соседа за дачу,
  жена переспросила у него ещё раз для надёжности
  насчёт отпевания и памятника -
  попов Леопольд Иваныч и при жизни не жаловал,
  а памятник попросил попроще и поскромней.
  
  Когда всё на сто раз говорено-переговорено,
  то толочь воду в ступе особенно нечего,
  а разводить при ангелах всякие телячьи нежности
  Леопольд Иваныч посчитал делом бессмысленным -
  как теперь отсюда доказывать,
  что ты любил и любишь по-прежнему?
  
  Уже после свидания выспросили у него ангелы
  насчёт желаемого вида дальнейшей деятельности.
  Выбор на первый взгляд был невелик -
  в предбаннике трудился в основном персонал,
  в раю играла музыка и бесплатно раздавали мороженое,
  а в аду, по слухам, было очень холодно и скучно.
  
  Ангелы всё разъяснили новичку.
  Как Леопольд Иваныч и ожидал,
  все грехи и заповеди оказались полной чушью -
  главное было реализовать в период жития
  своё индивидуальное предназначение,
  выбрать главную цель и достичь её.
  
  Если решила женщина стать домохозяйкой,
  то в доме у неё всё должно быть устаканено.
  Решил мужик пойти в слесари-фрезеровщики -
  надо стать таким мастером своего дела,
  чтобы и пальцы на руках были целы,
  и начальство с тебя пылинки сдувало.
  
  Те, кто смог реализоваться в жизни полностью,
  получают на том свете возможность релаксироваться -
  отдыхают в раю столько, сколько хочется,
  строят новые "наполеоновские планы".
  А вот впавших в девиантное поведение
  увозят на терпеливое лечение в ад,
  где проводят с убогими тренинги и прочую обработку.
  
  Телегин считался при жизни человеком начитанным,
  имел изобретения и патенты -
  понял он всё и про "хрональные поля",
  и про материальность мысли.
  Как он и догадывался, основная часть умерших
  переселяется в новые тела,
  чтобы совершить очередную попытку реализовать себя.
  
  Разнообразные религии существуют для того,
  чтобы адаптировать сознание человеков
  к моменту расставания биополя с биомассой.
  Тут полный простор для фантазии -
  верь, каждый, кто во что горазд!
  
  Леопольду Иванычу такой подход понравился,
  Телегин жаждал непременно стать полезным,
  он давно уже истосковался по коллективу,
  по большому радостному общему делу -
  в здешних местах деньгами ничего не измерялось,
  поскольку сами деньги отсутствовали как факт.
  
  Станков, зданий или техники тут не было,
  зато были иные, странные, неземные задачи -
  Телегину, как техническому специалисту,
  неожиданно предложили руководить большим отделом
  по организации творческих порывов пишущей братии,
  чья продукция составляет важную часть инфополя.
  
  Самих литераторов руководителями туда не ставят,
  поскольку они народ чересчур увлекающийся,
  отличаются вздорным и несносным характером -
  смотрят поэты на мир совсем иными глазами,
  всегда готовые соперникам своим глаза выцарапать.
  
  Так вот и стал инженер Телегин главным по вдохновению.
  
  Теперь он следит за созданием условий для сочиняющих,
  подбрасывает в сетевую поэзию актуальные темы -
  разумеется, при помощи целого штата
  специально подобранных сотрудниц,
  которые и организуют для опекаемых
  процесс, так сказать, творческой сублимации.
  
  Улыбнётся такая недотрога ласково поэту,
  разбудит в нём смутные эротические фантазии,
  очарует своей красотой, подарит надежду -
  готов подопечный писать шедевры круглосуточно,
  что, собственно, Леопольду Иванычу и требуется.
  
  Иная ситуация требует неординарного подхода,
  вкусы у творческой интеллигенции самые разные,
  но Телегин старается угодить всем -
  от жеманных метросексуалов до последовальниц Сапфо,
  даже организовывает, бывает, творческие запои.
  
  Хотя нынешняя работа Леопольда Иваныча
  смутно напоминает что-то
  из нашей грешной земной жизни -
  то ли сводничество, то ли сутенёрство -
  но занятие это на самом деле важное и благородное,
  а сотрудницы, чувствуя отеческое внимание Телегина,
  между собою ласково зовут его "наш распредмуз".
  
  Сам Леопольд Иваныч
  служебным положением не пользуется -
  стихи и романы пусть пишут профессионалы.
  Но с удовольствием прилетает на землю
  лишний раз покошмарить соседа,
  так и не отдавшего жене Телегина деньги за дачу.
  
  
  
  Побочный эффект
  
  Каждое лето москвич Ермолин снимал дом,
  стоявший в полупустой деревне на отшибе.
  
  Человек весёлый и невзыскательный,
  улыбчивый розовощёкий здоровячок,
  он любил в одиночку бродить по тверским лесам,
  отыскивая приметы жизни людей,
  проживавших в этих местах раньше -
  то заброшенное еврейское кладбище найдёт,
  то покинутый хозяевами лесной хутор,
  то неприметные тропки-дороги,
  уводящие в непролазную топь Пелецкого мха.
  
  Всем известный враль и фантазёр,
  Ермолин обладал бурным воображением,
  начитавшись всякой эзотерической ерунды,
  он свято уверовал, что у каждого места
  всенепременно есть свой дух-хранитель.
  
  В подпитии он рассказывал знакомым,
  что много раз чувствовал за своею спиной
  присутствие каких-то неведомых существ
  явно нечеловеческого происхождения,
  вызывавших у него густой первобытный страх,
  перемешанный со жгучим любопытством.
  
  Инстинкт заставлял бежать без оглядки,
  но Ермолин, не желая слушать свои гены,
  хотел познать потайной мир до конца,
  взахлёб говорил про какую-то лесную нежить,
  про необходимость эксперимента -
  оттого и сгинул однажды,
  отправившись зачем-то ночью в августе
  на заброшенный лесной хутор,
  место с довольно мрачной историей.
  
  Вскоре деревенские забили тревогу,
  из города приехали бойцы МЧС и волонтёры,
  побоявшиеся сунуться глубоко в лес -
  места были нехоженые и непроходимые,
  бурелом, болота да комариное царство.
  Словом, так и пропал Ермолин - до поры...
  
  Глубокой осенью соседи увидели его
  на пороге своей московской квартиры -
  грязного, оборванного, одичалого.
  На все расспросы Ермолин отвечал
  как-то уклончиво и маловразумительно,
  знакомые его совсем не узнавали -
  он стал злобен, агрессивен и нелюдим,
  если что и говорил теперь,
  то крайне неохотно и невпопад,
  работу выполнял чисто механически -
  словом, изменился до неузнаваемости.
  
  Как-то проговорился он в курилке,
  что эксперимент его в целом удался,
  да вот только неожиданно возник
  небольшой побочный эффект...
  
  А между тем газеты уже вовсю писали о том,
  что завёлся-де в Подмосковье новый маньяк,
  перегрызающий горло кому ни попадя,
  но разве кто-то подумал бы на Ермолина,
  а когда хватились, то было уже поздно -
  тот, кем стал наш тихий Ермолин
  однажды летней ночью на старом хуторе,
  новый, непонятный, жуткий и страшный,
  крепко вошёл во вкус.
  
  
  
  Сага о последнем заводе
  
  Старый завод напоминал с высоты
  огромное доисторическое существо,
  гигантского птеродактиля,
  который собрался куда-то лететь,
  широко раскинул перепончатые крылья,
  да так не смог оторваться от земли.
  
  Теперь монстр медленно умирал,
  кровля его корпусов трескалась,
  постройки и здания ветшали,
  кабели рвались, трубы лопались,
  зарастал мхом и травою асфальт,
  бетонные плиты забора то и дело падали,
  открывая дорогу отрядам ночных мародёров,
  которые уносили с территории всё,
  что только попадалось им под руку.
  
  Ещё недавно внутри теплилась жизнь,
  люди спешили поутру к рабочим местам,
  зажигали печи, запускали линии и станки,
  наполняли машинные залы голосами,
  грузили продукцию, копали траншеи,
  латали горячим гудроном крыши.
  
  Чувствуя людскую заботу о себе,
  огромный железобетонный монстр,
  раскинувшийся на всю окраину города,
  успокаивался и чутко засыпал.
  
  То и дело он слышал, как один за другим
  затихают, умирая, его собратья,
  и давно догадывался, что обречён,
  что время больших заводов уходит в прошлое,
  в стране наступает эпоха сытой жизни,
  гипермаркетов, красивых домов,
  интернета, блогеров, фрилансеров,
  быстрых машин и хороших дорог.
  
  Его предпоследний руководитель,
  прозванный "красным директором",
  имел тяжёлый и вздорный характер,
  свято верил в то, что "скоро придут наши",
  поэтому упрямо не платил налоги,
  жить по новым правилам не хотел,
  загнал предприятие в банкротство,
  оставил тысячи рабочих ни с чем,
  а сам от расстройства заболел и умер.
  
  Завод не понимал, что такое капитализм,
  но точно знал, что должен служить людям,
  построившим его в глухой тайге
  на благо великой страны,
  чтобы из его ворот уходили в поля
  тяжёлые зерновые комбайны,
  собранные умелыми и сильными руками.
  
  Завод помнил и любил молодых ребят,
  когда-то построивших его,
  поэтому нового директора,
  достаточно молодого и энергичного парня,
  он встретил вполне дружелюбно,
  с интересом наблюдая за тем,
  как тот вникает в заводские проблемы,
  бродит по огромным пустым корпусам,
  спускается в мрачные подземелья,
  долго смотрит с крыш заводских на мир окрест.
  
  Доверившись воле нового хозяина,
  старый монстр из последних сил
  напряг огромные армированные балки,
  державшие рёбра гигантских пролётов
  над замшелыми стенами корпусов,
  истекая болью неизбежных аварий,
  согрел цеха теплом подземных трасс,
  позволил рабочим безбоязненно
  войти в свои обветшалые цеха.
  
  Но однажды утром молодого директора
  увезли куда-то в наручниках,
  обвинив в нечестной покупке предприятия.
  Люди начали ходить на работу всё реже,
  а потом почти совсем перестали.
  
  Незаметно прошёл год, потом другой,
  бывший директор терпеливо ждал суда
  в душной камере местного СИЗО,
  слушал по ночам мерные звуки ударов
  многотонного кузнечного молота,
  верил и надеялся, что завод дождётся его -
  тот ещё работал, тот ещё жил.
  
  По молодости лет арестант наивно верил в то,
  что государство действует всегда
  разумно, рачительно и справедливо,
  что новый праведник продолжает
  начатое им возрождение предприятия,
  строит, латает и ремонтирует,
  вливая свежую кровь в старые жилы.
  
  Но брошенный всеми завод,
  ставший невольной жертвой
  непонятных ему интриг и разборок,
  в этот самый момент мучительно умирал,
  его тело безжалостно рвали на куски,
  резали на металлолом всё, что попало,
  вырывали кабели, выдирали трубы,
  разбирали по плитам здания,
  новый директор хладнокровно
  распродавал его имущество,
  растаскивая всё мало-мальски ценное.
  
  И однажды старый, отчаявшийся,
  никому не нужный умирающий монстр
  не выдержал.
  
  Из прессы. "В городе Энск в четверг утром рухнула крыша в одном из цехов на территории бывшего машиностроительного завода. Из-под завалов извлечены тела шести погибших. Спасатели также обнаружили под завалами одну живую девушку, которая получила травмы и была госпитализирована в шоковом состоянии. Обрушение крыши на площади 2000 квадратных метров произошло около 12:55 по местному времени, то есть в обеденный перерыв, когда в помещениях было мало людей."
  
  В мёртвых полуразрушенных корпусах
  окончательно поселилась мерзость запустения.
  "Территория техногенной катастрофы,
  место для съёмок футуристических ужастиков" -
  так написали о заводе досужие блогеры.
  
  Экспертиза ничего не прояснила,
  в итоге какого-то завхоза
  осудили за халатность на целых полтора года.
  
  Бывшего директора тоже вызывали в суд,
  где долго задавали скользкие вопросы,
  явно пытаясь повесить вину на него,
  но выходило так, что в последний раз
  завод ремонтировали ещё при нём,
  а уж винить его за чужое бездействие
  было как-то совсем странно и даже глупо.
  
  Напоследок судья вдруг задала ему вопрос:
  "Как вы считаете, отчего рухнула крыша?"
  
  Он удивился, поскольку не был экспертом
  по таким серьёзным и сложным делам.
  Какого ответа она от него ожидала?
  
  В зале повисла гнетущая тишина,
  когда он ответил судье просто и ясно:
  "Завод умер".
  
  Он прекрасно понимал -
  если попытаться объяснить им про то,
  что заводы вполне живые существа,
  которые всё чувствуют и понимают,
  что их грозная и никем не изведанная сила
  способна иногда жестоко мстить людям,
  то собравшиеся в зале суда
  просто сочтут его сумасшедшим.
  
  Хотя как раз именно они, служители закона,
  приложившие столько старания и сил
  для того, чтобы поскорее убить завод,
  казались ему сумасшедшими...
  
  Но худа без добра не бывает,
  и кто знает - не сядь он тогда в тюрьму,
  то мог бы и сам оказаться под упавшим пролётом.
  
  Более того, он прекрасно понимал,
  что до конца жизни обязан благодарить Бога
  хотя бы за то,
  что тот избавил его
  от невыносимого чувства вины
  за страшную смерть шестерых человек.
  
  Из прессы. "Некогда гремевший на всю страну завод, построенный в Энске еще в 60-е годы, приказавший долго жить после перестройки, сегодня, 20 марта 2019 года, снова напомнил о себе. Там случилось очередное крупное обрушение бетонных конструкций. Предыдущее было в 2007 году. Тогда погибли 6 человек. На этот раз только по счастливой случайности обошлось без жертв."
  
  Бывает так, что Большое Зло
  берёт своё начало из Большого Добра.
  Так вышло и на этот раз.
  
  Зло, разбуженное проклятием
  умирающего монстра,
  затаилось в заводских развалинах,
  терпеливо ожидая своего часа,
  чтобы отныне вечно и слепо мстить людям,
  предавшим и убившим своё детище.
  
  Одинокий немолодой человек,
  давно отсидевший своё
  и покинувший город навсегда,
  просыпался почти каждую ночь в поту
  и напряжённо вслушивался в темноту,
  пытаясь понять,
  то ли это кузнечный молот
  так знакомо и гулко ухает во тьме,
  то ли это яростно рвётся из груди
  его собственное неугомонное сердце...
  
  Он ждал своего часа.
  
  
  
   Памятный знак на месте гибели. Фото из архива автора
  
 Ваша оценка:
Связаться с программистом сайта.

Новые книги авторов СИ, вышедшие из печати:
О.Болдырева "Крадуш. Чужие души" М.Николаев "Вторжение на Землю"

Как попасть в этoт список

Кожевенное мастерство | Сайт "Художники" | Доска об'явлений "Книги"