Середина дня начинала плавно переходить в вечер. В это время дня к нам заглядывало солнце, полировало золотым взглядом безмолвствующего конкистадора, стерегущего вход в бар "History". Три пыльных столба танцевали в трех пыльных окнах, раздвинув зеленые занавески, облекая в рассеянный свет зал, темным расплавленным золотом вливаясь в старую дубовую стойку, вполне вероятно, что по ней когда-то стучали золотыми дублонами и на ней подпрыгивали пиастры и песо.
Конец сиесты, это такое время, когда постоянные клиенты ещё не придут часа два-три, а редкие прохожие, чаще туристы заскакивают чтобы посетить servicio (туалет), попросить стакан воды, выпить чашку кофе, взять с собой бутылку минералки, пепси или колы.
Это время, когда "History" принадлежит мне одному. Владелец бара, перуанец Фредди, появится к вечеру.
Наш бар довольно примечателен и имеет занимательную историю, смотрите сами: владелец бара - перуанец (а раньше был экстравагантный австралиец), официант - русский, повариха - испанская цыганка (румынского повара и классного от нас недавно сманили). Основные клиенты - испанцы. Все действия происходят в невымышленной Испании.
Раньше, она казалась мне случайной, временной остановкой. Теперь, превратившись в реальность, сделала случайным то, что было раньше: мою жизнь и ту страну, которую я называю моя зачарованная нереальность тридевятого царства-государства. Я не отношу себя к тем, кто видел и видит "там" только плохое. Конечно, мы не самые крутые в мире, но и не самые плохие. Мы уникальные, как и любая другая нация.
Сейчас, кроме меня, в баре находилось ещё двое. Судя по русской речи - мои соотечественники. Они не обращали на меня внимания только потому, что я старался молча "без ужасного акцента" их обслуживать.
Они пили кофе и курили. Оба, как братья, похожи друг на друга: их глаза скрывали черные очки, на голове короткие ежики светлых волос. Одинаковые, с короткими рукавами, голубые рубашки, светлые шорты, на босых ногах, болтались над металлической перекладиной стойки, кожаные сандалии. Разница в габаритах: один - высокий и худой, это тот, который "ненавидит", второй маленький и полненький.
Настоящие чеховские персонажи, которыми так наводнена наша жизнь.
- Почему он у тебя пьет?
- Жена не любит.
- Почему?
- Зарабатывает меньше, на работу жалуется и тоскует, как я. Все время.
Высокий, задумчиво посмотрел в мою сторону. Я с озабоченным видом полировал пивные бокалы, подготавливая их к вечеру. Они висели над стойкой, подвешенные за длинные ножки, между деревянными рейками, специально сделанной для бокалов решетки. Очень удобно, напоминает абстрактно-модернистскую люстру, когда включено электричество и свет играет на их стеклах. А может это не модерн, а авангард? В современном искусстве я не разбираюсь, и не понимаю и мне кажется, что я не один такой.
Мне нравится классика. Специалист, если он существует, может сказать, что я и в этом ни черта не понимаю. Но, хочу поправиться, мне нравится классический стиль. Это совсем иное. Мне, как впрочем и спецу, было бы глупо критиковать сейчас то, что прошло обработку временем: Рубенса, Гойю, Мурильо, Рериха, Левитана, Шишкина, последнего я помнил и ценил еще в детстве - благодаря конфетам. У испанцев, если не истощенный Христос и его апостолы, то всегда пышные женщины и усатые мужчины в доспехах, в белых париках, с круглыми лицами, сочными губами, смеющимися карими глазами. Я уже несколько раз побывал в музее Эль Прадо. Особенно, мне нравятся портретные галереи. Чувствую иногда, как скользят по спине, эти самые веселые карие глаза. Мне, как человеку уже не только другого века, но и тысячелетия, уже незаметна, а то и смешна помпезность портретов, героические и горделивые позы королей, инфантов и дюков. Я больше люблю истории о них и пытаюсь угадать по выражениям их лиц, о чем они думали, когда Рафаэль, или Баттичели, или Веласкес, макали кисти в палитру?
Интересны детали их костюмов, витиеватые гарды шпаг, блестящие на ботфортах шпоры, раскрытые веера белокурых дам, трепещущие на ветру знамена, столики с охотничьими трофеями, кресла на которые опираются фаворитки и фавориты, интерьеры комнат, бархатные портьеры и широкие кровати с балдахинами, наследие востока и владычества арабов. Эти детали более правдивые, чем следящие за мной карие, смеющиеся глаза. Вы до сих пор живы, благодаря подписям-вердиктам: Мурильо, Зурбаран, Риберо.
Какое отступление от темы могут принести обыкновенные пивные и винные бокалы, не правда ли?
Мне не хотелось говорить этим клиентам, что я тоже русский. Все из-за одного случая. Но...
- У тебя мать в банке немецким программистом работает. Твой отец вообще на работу может не ходить.
- Может.
- Вам должно хватать бабла. Квартиру снимаете, машина есть?
- Денег никогда не хватает.
- Точно, - согласился, вздыхая, толстяк.
- А батя мой, без дела сидеть не может. Ты ведь знаешь, он раньше гонщиком был, привык к машинам. Эти железки для него более одушевленные, чем этот тормоз за стойкой бара.
- Я понимаю.
- Вот он и работает в этой автомастерской. Хотя, если бы постарался, да мать бы помогла баблом, мог бы выкупить её вместе с рабочими.
- Не хочет?
- Не хочет. Говорит, что хозяином быть не привык.
Толстяк хохотнул:
- А к этому не надо привыкать. - Его черные очки повернулись в мою сторону.
- Этот парень светленький.
- Возможно поляк, - пожал плечами худой.
- И много пьет?
- Кто?
- Отец твой?
- Да бокала пива.
- Два бокала? - толстяк взвыл от хохота.
- Ему хватает, ведь раньше он совсем не пил.
- Да, - толстяк многозначительно покачал головой.
Я предусмотрительно отошел в другой угол бара, но их разговор, хочешь, не хочешь, а все равно бы слышен.
Неделю назад, я так же стоял в этом углу, резал хлеб для бутербродов, а Фредди обслуживал постоянных клиентов, когда к нам ворвался возбужденный "новый русский". Недавно мне сказали, что ещё сто лет назад великий Чернышевский называл таких - новыми людьми. Кажется, от него и пошло гулять имечко для всех "новых".
Голова обрита до бройлерной синевы. За темными очками пьяных глаз не видать. В ухе и губе торчали, как у крутых испанских геев, по две золотых серьги. На левой руке, на дряблом бицепсе синел татуированный двуглавый российский орел, а на правом - толи кабанья морда, толи череп неандертальца. Человек этот, в малиновом жакете на голое тело и голубых панталонах "Levis", чувствовал себя очень "новым" и очень "крутым": "круче нас только яйца, выше нас только звезды...".
Шею, ему оттягивал золотой, в ладонь, крест, висящий на толстом золотом жгуте. На пальцах блестели платина и золото перстней, сгибай их, не сгибай, все равно веером расходятся. На левом запястье "навороченные" часы. Я прикинул, что если с него снять весь "золотой запас форта Нокс", выйдет полтора килограмма и пятьсот лет икорной жизни.
По-испански он не говорил, но заказ сделать пытался. Он развернул перед Фредди монедеро (портмоне), демонстрируя исключительно зеленую "флору".
Шеф повернулся ко мне:
- Это твой земляк?
- Соотечественник.
- Что он хочет?
- Известно что, - я посмотрел на "человека новой формации".
Черные очки покачивались в сизом табачном дыму, как выпученные, в астматическом приступе глаза черепахи Тортилы.
- Знаешь, по-моему, ему все равно, что хотеть, - поправился я, - лишь бы налили.
- А ты спроси.
- Что будешь пить? - спросил я у владельца полутора килограмм девяносто шестой пробы.
- Нет, братан, я русской хочу, - бритая голова качнулась из стороны в сторону. - Водки! - неожиданно проорал он и требовательно стукнул кулаком по дубовой панели.
- Хочу водки! - продолжал кричать он и стучать кулаком.
В нашу сторону стали коситься постоянные клиенты. Оказавшиеся поблизости, подались в сторону, на безопасное удаление от назревающего скандала.
- Ты не кричи, не дома, - пытался урезонить.
- Да я вас всех сейчас раком поставлю! - По-бычьи взревел "новенький". Он схватил с барной стойки чью-то кружку. Остатки пива выплеснулись на Фредди. Пустой кружкой, "новый" запустил в меня. Я пригнулся и услышал, как за спиной раздался звон битой тары. Появился сильный и резкий запах японской сакэ.
- Что он хочет? - повторил вопрос Фредди.
- Он заявил только что, что хочет вступить со всеми нами в интимные отношения в извращенной форме - перевел я.
- Водки! - мычал новый русский, сметая со стойки посуду.
- Со всеми? - удивился Фредди.
- Со всеми, - подтвердил я.
- Он бьет мою посуду! - воскликнул Фредди, обращаясь к испанцам-зрителям, некоторые уже подались к выходу, но уходить не спешили - интересное было впереди.
- Он водки хочет, русской.
Фредди поймал клиента за край малинового жакета. Несильно встряхнул.
- Скажи ему, путь перестанет, сейчас же! Я вызову полицию.
- Перестань буянить и оплати за разбитую посуду, иначе он вызовет полицию, - переводил я.
- Полицию!? - Взревел пьяный. - Нас, братанов, ни одна полиция мира не возьмет! Я сейчас их всех на рога поставлю! Иди сюда, бычара! - Он стал колотить Фредди по рукам, и ему удалось вырваться. "Русский" безумно зашарил глазами по стенам бара. Его взгляд замер на двух бумерангах.
- Я вам, козлам, устрою! - пообещал он и, качаясь, сквозь любопытно расступающийся строй клиентов, пошел на бумеранги.
- Что он хочет? - шепотом спросил Фредди.
- Хочет взять бумеранги. Посуда, которую он кидал в нас, обратно не возвращается.
- Вернется. - В глазах Фредди вспыхнул боевой огонь перуанских предков-инков, особенно тех, которые отказались таскать золото для пирата Писарро, ставшего позднее национальным героем Испании.
Кстати, конкистадоры в Испании, уважаемые люди и национальные герои: вкладчики валюты и первооткрыватели, их именами названы площади и улицы: Кортес, Писарро, ими украшены дензнаки страны.
Фредди извлек из-под барной стойки старенькую биту, оставшуюся в наследство от австралийца, видно и у него иногда возникали чрезвычайные ситуации, а может, он просто любил играть в американское регби.
Не перестаю удивляться, как в мире, на первый взгляд все не связанное, вдруг тесно переплетается в Гордиевый узел.
Битой Фредди колол лед для коктейлей. Лед продавали на соседней заправке, в пластиковых пакетах до двух килограмм, там стояла специальная машина: хранящая и производящая лед.
Фредди, с дубинкой для игры в регби, быстро обежал стойку бара. "Новый русский" уже успел под молчаливые и одобрительные взгляды клиентов снять со стены две сухие деревяшки, которые австралийские аборигены называют бумерангами. Он повернулся к бару.
Фредди и русский клиент некоторое время молча и нездорово рассматривали друг друга. Фредди флегматично поднимал и опускал дубинку, демонстративно похлопывая ею по широкой ладони. Звук шёл такой, словно он раздавал ею пощечины.
Клиент, скрестив бумеранги, гневно скрежетал ими.
- Сука! Падла! Мать твою! - закричал, разогревая себя "новый русский". Он вскинул бумеранги, как турецкие ятаганы и бросился на Фредди.
Владелец бара, в ответ выкрикнул древний клич. Неужели у инков его похитили самураи:
- Банзай! - Фредди поднял биту.
Он оказался проворнее моего соотечественника. Один бумеранг хорошо, что не ятаган, проехал вскользь по уху Фредди. Второй, с легким стуком уперся в грудь.
Но бита, это деревянный лом против которого нет приема, припаялась ко лбу "нового клиента". Фредди взмахнул волшебной палочкой, и ноги клиента подкосились, он рухнул на пол, раскидывая руки, задевая туфли постоянных клиентов. После секундной паузы и затишья, зрители захлопали в ладоши. Раздались здравницы-крики, как на стадионе, во время удачного прохода к воротам и пробития мяча Ривальдо, или Фихо, или Рауля, или бессмертного Марадоны. Фредди вернулся за стойку и спрятал биту, довольно улыбаясь и раскланиваясь, хорошо, что его не просили повторить на "бис".
- Ну, у тебя и земляки. Налей-ка мне пива, - тыльной стороной ладони он промокнул лоб.
- Вот такие мы горячие российские парни. Вызвать полицию? - спросил я, наливая пиво.
- Вызывай. - Фредди покосился на вызывающе лежащего нового русского. Тот и упав, не расставался с бумерангами, бережно прижал к груди. Один из постоянных клиентов склонился и попробовал их освободить из цепких лап, татуированных крестами и цепями, да пронзенными сердцами.
- Не боишься, если он завтра придет не один, а с друзьями? - спросил я, подходя к телефону.
- Не боюсь, - Фредди нежно погладил старую, со шрамами от битого льда биту. - Он не вспомнит.
В тот вечер я решил, во избежание эксцессов, на работе не говорить на родном языке с лицами, не внушающими доверия. Иногда, задушевные беседы могут привести к трагическим последствиям, разве не так?
Вскоре приехала полиция и подобрала бесчувственное тело. Кажется "новенький русский" спал. Друзья его к нам не заходили, а бумеранги дежурный полицейский вернул через два дня и самолично повесил на стену. Фредди угостил его анисовым абсентом и все ос тались довольны.
Я же старался исполнять данный обет и со своими земляками, которые все же иногда заходили в бар, разговаривал со страшным акцентом на испанском. По-моему им было все равно.
Толстый и тонкий продолжали неторопливый разговор, перебиваемый бульканьем пива.
- Значит, отца твоего не любит? - спрашивал толстый.
- Почему не любит? Они в браке уже двадцать два года. Мне ровно столько же лет. Это ведь о чем-то говорит?
- Ну, ты же сам говорил, что не любит?
- Говорить мало, надо чувствовать и видеть, - ответил худой.
- Ну а ты, ты его ненавидишь?
- Да, это сильно и стильно сказано.
- Ты недавно говорил. От любви до ненависти пол-ярда.
- Я жалею его.
- Почему?
- Не может, до сих пор привыкнуть к Испании.
- А зачем к ней привыкать? - толстый рассмеялся. - Живи и все дела.
- По дому тоскует. Там баба с дедом остались, его родители.
- Пусть привезет сюда.
- Они не хотят.
- Старые?
- Старые.
- Дураки.
Оба тяжело вздохнули, видимо представив собственную старость и сопутствующий ей маразм.
- Говорят, пересаженное древо долго болеет, - наконец глубокомысленно изрек толстый.
- Человек не дерево.
- Логично, - хмыкнул толстый.
- Знаешь, что сказал недавно отец?
- Что?
- Я, говорит, понимаю, почему образованные русские люди, впитавшие в дворянскую кровь русскую и европейскую культуры, поручики Голицины и корнеты Оболенские, бежавшие от пламени революции семнадцатого года и оборзевших хамов-комиссаров, размахивающих кепками и маузерами с бронепоезда под красным кумачом, стрелялись на Елисейских полях и в дешевых гостиницах, - худой замолк, исчерпав воздух.
- Какая длинная цата, - зевнул толстый. - Ну, ты завернул и что?
- Что?
- Почему стрелялись?
Худой пожал плечами:
- Он не сказал. Сказал, что знает и не уточнял.
- От ностальгии по золотым куполам с православными крестами, да по зеленым, среднеевропейским березкам. Я так думаю, - толстый рассмеялся. - Чушь все это.
- А ты, не тоскуешь?
- По чему?
- По дому.
- Здесь круче. У меня другой дом.
- А по тому, что там осталось? По друзьям, по девушкам?
- Наших девушек и здесь хватает. Никого я в России не оставлял, - лицо толстяка исказил зевок.
- А я скучаю.
- Конечно, Испания не Америка, а Мадрид не Москва, но и здесь достойно жить можно, - заключил толстяк. Он посмотрел в мою сторону.
- Эй, камареро, куанто бале? ( Официант, сколько стоит?)
- Триста песет, - наслаждаясь своей язвительностью, объявил я на русском языке.
Толстяк хмыкнул и отсчитал деньги.
- Чтобы зритель плакал во втором акте, надо чтобы он смеялся в первом, - обронил худой, вспомнив Григория Горина. Светлая ему память.
Толстый и худой положили деньги на стойку поднялись и пошли к выходу.
- Европа и Америка скоро захватят весь бывший Советский Союз. - Донесся голос толстяка. - Он обречен.
- Пока они нас там завоевывают, мы их здесь завоюем.
- Да, где только не встретишь наших...- их голоса удалялись.
Рядом взревела машина. Я подумал, что у таких ребят-завоевателей, должна обязательно быть крутая "тачка".
В чем разница между хорошей и крутой машиной? В цене и всяких там прибамбасах.