- Кто я? Кто? Евгений Саввович Шипулин...Женя-Женечка, которому давно за сорок и который похож на осиновый лист, потому что все время дрожит. Дрожит и медленно сходит с ума. От любого шороха, от любого звука, шепота, скрипа, заупокойного заоконного воя ветра.
- Боже, - едва слышный шепот доносится из-под одеяла.
- Ктоооойяяя, - тихий вой.
Одеяло отлетело в сторону. Диван скрипнул, отзываясь на подъем тела. Темные глаза на круглом небритом лице лихорадочно горят. Зрачки вспыхивают испуганными и безумными огоньками, застывают на окне, задернутом плотными темными, шторами. Во дворе удалялся, путая следы в кривых квартальных переулках, отражаясь от стен домов, звериный вой сирены.
Пожарная? Милиция? Скорая?
Какая разница...
Евгений поморщился, вой мог означать только одно - где-то случилась беда. Откуда-то изнутри, короткими сердечными толчками приходит, накатывая жуткой, холодной, пронизывающей насквозь тело черной волной СТРАХ...
- Боже ...и, Черт побери, нас всех, - слезливо простонал Евгений, переводя взгляд на зеркало встроенное в дверце шкафа.
Бледный, заросший серой щетиной, зеркальный брат-двойник испуганно уставился на Шипулина. Короткие, редкие, светлые волоски торчали на голове в разные стороны. Бесцветные губы плаксиво изогнулись. Под глазами провисли дряблые мешки, в которых скопилось отчаяние и недосып. Под мешками - крупные пятаки теней. Щеки облепили скулы - не лицо, а маска. Худое лицо заканчивалось безвольным, маленьким, закругленным подбородком, припорошенным светлым пушком. Под подбородком выпирает равносторонний треугольник кадыка, постоянно дергающийся от судорожных спазм, корежащий горло, как испорченный лифт лифтовую шахту.
Тик-так. Тик-так! ТИК-ТАК!!!
Двойник в зеркале, вслед за Евгением перевел взгляд на стену, где висел деревянный кукушкин домик. Половина третьего. Ночь... Сна ни в одном глазу.
Кукушка никогда не куковала и не жила в этом домике. Пустая декорация. Обманка, как и этот мир. Евгений зябко поежился, вернулся к дивану и накинул на плечи одеяло.
Красные стрелки часов конвульсивно дергались на белом циферблате. Так старики, идут медленно, неуверенно стучат палкой, боясь оступиться, сделать неверный шаг, упасть...Стрелки дергаются, переступают от одной черной римской цифры к другой. Цифры складываются в дни, недели, года. Вот и жизнь прошла. Человеческая жизнь коротка. Время и его понятие придумал человек, сам себе отмерил срок. Не может он существовать без времени: перерыв на обед, восьмичасовая смена, остановка возле гастронома, два дня выходных...Жизнь...
Все, теперь не усну. А когда я спал? Спал ли я когда-нибудь? Не помню. У зеркального двойника промелькнула и растаяла горькая, робкая улыбка.
Пятница наступила...Эх, не опоздать бы завтра на работу. Работа, - Евгений безнадежно выдохнул из себя слово, олицетворявшее для него непосильное, каждодневное крестовое испытание.
Ночью он не высыпался, панический, глухой, липкий страх, как застарелая болезнь, не давал сомкнуть по ночам глаза. Утром, ошалело, вставал по зову будильника, передвигаясь по комнате, одеваясь, умываясь, завтракая, словно сомнамбула и приходил в себя только во второй половине дня. В бестолковой сутолоке чертежного бюро, за крепким чаем. Сослуживцы смотрели и осуждающе качали головами: "Женечка, у тебя не чай, а чефир! Нельзя же, в самом деле, столько танина употреблять, что будет с твоей нервной системой? И сердце гробишь".
"Давно угроблено и с нервной системой уже ничего не будет", - утробно бурчал Женечка, утыкаясь в доску, перекатывая по ней рейсшину, вслед за которой бежал остро заточенный карандаш. Его кончик дрожит, как от похмельного синдрома. "Рано или поздно я вылечу из конторы, ну какой из меня чертежник", - обречено думал Шипулин.
После обеда было хуже. Как загипнотизированный, он застывал, перед белым листом ватмана, опершись на него кончиком карандаша, вздрагивал, просыпаясь, от звука сломавшегося грифеля. За спиной слышалось злорадное хихиканье и шелестящее, лиственное перешептывание: "смотри, спит стоя, как слон".
Евгений поводил плечами, брал новый карандаш и опять застывал, не в силах победить сонливость. "Выгонят, так выгонят".
Как-то его вызвал начальник, обрюзгший, широкий со всех сторон, плечи черного костюма в белом налете перхоти, словно его тальком присыпали. Ему бы до пенсии дотянуть, до дачного домика с картофельной соткой да пленкой огуречного парника, а там все трын-трава.
- Здравствуйте, Евгений Саввович, - красные, кроличьи глазки шефа привыкли, не мигая смотреть на собеседника.
От их взгляда на душе Евгения всегда скребли кошки, возникала непонятная тоска, зовущая встать и подойти к краю пропасти. Становилось неуютно, жал воротник, душил галстук, потели руки, возникал стыд, словно проснулся, пощупал рукой, а трусы мокрые. От такого ощущения становилось еще горше, возникало к себе чувство брезгливости.
- Здравствуйте, Анатолий Кузьмич, - Евгений смотрел поверх головы шефа. За спиной шефа, сурово сдвинув брови и при этом, стараясь ласково улыбнуться, на него смотрел с портрета президент. Шипулин спешно переводил взгляд, а за окном безрадостная картина серого смога, кабинет шефа находился на двенадцатом этаже.
- Как у вас со здоровьицем, Евгений Саввович, ни на что не жалуетесь?
"Подо что копает, гад", - думал Евгений втыкаясь подбородком в грудь, рассматривая новенький линолеум, под дубовый паркет.
- Спасибо, Анатолий Кузьмич, на здоровье не жалуюсь.
- В отпуск не хотите?
"Уволить хочет". Евгений болезненно вздрагивал. Начальник продолжал:
- Вы уж три года отпуск не брали, вид у вас замученный, нездоровый, нельзя так перетруждаться.
- Нет, нет, Анатолий Кузьмич, в отпуск я не хочу, - сбивчиво начинал тараторить Евгений. - Чувствую себя отлично, вы ведь знаете, я больничные никогда не брал. В отпуск я не хочу, - одна мысль остаться дома одному в окружении четырех стен, приводила в ужас. Он умоляюще смотрел в кроличьи глазки начальника бюро и ясно читал в них: " Хорошо, Евгений Саввович, будь по-твоему, но бутылочку коньячка, для начальника купить обязан".
"Завтра же", - посылал мысленный сигнал Евгений.
Начальник супил брови.
"Хорошо, вот выйду от вас и в магазин пойду".
Брови шефа удовлетворительно двигались, он милостиво кивал головой.
- Ну что ж, неволить не буду, времена у нас демократические, каждый живет, так как хочет. Кстати о работе, как там у нас дела с литейным цехом?
- Уже сделал, осталось трубы в аксонометрии нарисовать и можно нести на утверждение.
- Молодец, утвердим. Будут фонды, премией наградим. Идите Евгений Саввович и помните, что работа, не самое главное в жизни.
- Я помню. Спасибо, Анатолий Кузьмич, - благодарил Шипулин и торопливо покидал кабинет.
То, что Евгений не успевал сделать на работе, он делал дома, посему полученные задания он делал быстрее и аккуратнее своих коллег, почему затяжная сиеста у кульмана сходила ему с рук. По сути, кроме него, в отделе больше никто ничем не занимался. Половина бюро практически все рабочее время проводила в курилке, другая половина пряталась в закутке, оборудованным за старыми кульманами, там стоял на столике электрочайник и небольшой черно-белый телевизор.
Из-под одеяла показались длинные худые ноги в синих штанах пижамы, напоминающих униформу больничных учреждений, с сильно отвисшими мешками на коленях. Босые ступни шлепнули по полу, испуганно затаились и юркнули в теплые войлочные тапки.
Евгений Саввович покоился в зеркало и пригладил стоящий дыбом пух волос. "Совсем облысел", - промелькнула грустная мысль. Привычно прислушался к окружающим его звукам.
Шум вспугнувшей сирены растворился среди кривых, темные переулков и был проглочен подъездами домов. Воцарился обычный фоновый шум. С нижней квартиры, где жила семейная пара, переживающая переходный период - сорокалетие, ведущие безалаберный образ жизни, доносилось завывание магнитофона. Слова можно было разобрать, если бы только в них, был хоть какой-то смысл, а не просто набор звуков. Семья с нижней квартиры предпочитала современный репертуар: " С гранатою в кармане, с чекою в руке...", - бу-бу-бу-бу-бу, - звуки высокочастотного ударника и общий крик припева: "Владивосток 2000!!!".
Евгений поежился, стараясь не прислушиваться. Поднял горе-очи к верхней
квартире, осторожно "прощупал". Молодая семья, проживающая там, любила смотреть видеофильмы, с потолка неслись, раскачивая люстру или стоны смерти, или стоны любви. Иногда слышалась беспорядочная стрельба, на которую отвечали презрительным ревом, от которого разбегались по углам комнаты, разноголосые крики о помощи, типа: "О, майн Гот!".
Евгений сжал виски, помассировал. "Боже, почему мы все время стараемся себя запугать? Ведь и так живем в вечном страхе".
Хорошо, что сегодня день выдался на редкость тихим. Телевидение обошлось бразильской мыльницей о любви швеи и принца; пустым политическим трепом высокопоставленного чиновника с лицом вора и дегенерата о равенстве и справедливости современного общества и электората. На закуску показали ток-шоу о том, что делать, если от вас ушла женщина, или мужчина, или и та и тот сразу. В студии собрались неудачники обоих полов и трансвеститы. Все высказывали друг к другу претензии, трансвеститы пытались обнажиться и показать, что можно достигнуть с помощью современной хирургии. В конце выступил уважаемый профессор и вывел, что в будущем полов не будет, трансвеститов тоже, останутся люди технократы. Ему не поверили, но студия вежливо, с замороженными улыбками похлопала...
Лицо Евгения скривилось, словно внезапно разболелся зуб. "Хорошо, что сегодня обошлось без боевиков, в последнее время заселивших телепрограммы. Я поцелую тебя, моя беби, но в начале, грохну этого козла...".
Повезло, иначе сегодня обложили бы со всех сторон криками, визгами, стрельбой и ревом скоростных машин.
Евгений покосился в угол, где стоял покрытый паутиной, словно патиной, телевизор. Он давно не включал его. С экрана, не волнами, а цунами обрушивались на него страх, боль, ненависть...Он боялся.
Страх, с этим чувством Евгений не жил, а брел, спотыкаясь, всю свою сознательную жизнь. Он не давал покоя, мешал жить, изводил, заражал сумасшествием, покрывал гусиную кожу холодным липким потом, который нестерпимо вонял чем-то тухлым и прокисшим.
Врожденная трусость? Или болезнь? Он всего боялся, с самого раннего детства, сколько себя помнил. О несчастное детство, как над ним издевались, сначала в детском саду, потом в школе, потом...
И так всю жизнь...Боже...
Боже!!! Останови весь этот кошмар.
Но, кроме страха, холодным дыханием, обжигающим сердце, ему становилось дурно от любого вида насилия и крови. Он выблевывал под ноги завтраки и обеды от любого маленького пятнышка крови, от бурых ошметков раздавленной на дороге собаки или голубя. Ему не казалось, он почти физически чувствовал ту боль, которую переносили другие погибая от несчастной или насильственной смерти. Информационные передачи он ненавидел, в них еще больше было страха, ужаса и боли, насилия и чернухи собранной за день со всех уголков земного шарика.
Это невыносимо. Невыносимо, - шептал Евгений Саввович. - Разве это жизнь? Наказание Господне. Может, я уже жил раньше...Плохо жил, был грешником, - тихий смешок, - за грехи мои тяжкие, в новой жизни, наказал меня Господи трусостью, и сослал на Землю, в ад, потому что о жизни здесь ничего хорошего сказать нельзя....
Выстрел петарды за окном заставил сердце подпрыгнуть и сжаться в маленький воробьиный комочек, облиться липким потом страха. Что это: детская петарда или очередное сведение счетов между бритоголовыми юношами, нашей сменой: надежей и опорой...Впрочем, в моем-то районе, кто кому может быть должен? Все мы в долгу...
Евгений встал, включил общий свет: люстру с тремя рожками, горели все лампочки - ночью не до экономии, тьма со всех сторон сгущалась, наступала, коварная, выжидала...Что? Ни-ни и думать не смей...
Страшно...Он поколебался и выключил ночник в изголовье.
Если приготовлю чай, то всю ночь не буду спать. Значит вода, обязательно протолкнуть липкий горький комок в горле.
Шаркая тапочками, побрел на кухню. Провел рукой по стене, ища выключатель. И тихо заскулил, дрожа всем телом, когда с улицы донеслось два петардных взрыва.
" Я уши повыдергиваю, козлы вонючие!" - рыкнул кто-то во дворе.
"Сам козел!" - хохот и быстрый, удаляющийся топот.
Евгений глубоко вздохнул и, осмелев, включил свет. Устало, тяжело дыша, опустился на стоящий рядом табурет.
"Я угадал, всего лишь петарды, не разборки". А память услужливо вытаскивала из своих загашников картинки-страшилки. Вот свеженькая, всего-то, недельной давности...
В подъезде, показалось что дверью несколько раз громко хлопнули...Три часа ночи, Евгений Саввович не спал. Он никогда не спит.
Утром, на лестничной клетке второго этажа, обнаружили распростертое тело коммерсанта-шарманщика, с двумя дырками под сердцем и контрольная в голове. Он успел скупить в подъезде две квартиры и к Евгению Саввовичу подбирался, все хотел два этажа скупить, винтовую лестницу в квартире оборудовать и ванну с джакузи и пять туалетов...
"Ты мне, жидовская рожа, квартиру все равно продашь, я настырный, не отстану. Жить не дам, слово шарманщика". На рынке у него было несколько киосков торгующих музыкальными дисками и куриными окорочками. Сейчас они перешли к геноцвале, в пятнистом армейском бушлате и бородкой а-ля саддам.
"Может, это он и стрелял", - подумал тогда Евгений, заворачивая с рынка и отказываясь от приобретения окорочков. Но, эти три пули, словно в него вошли, вызвав грипп и высокую температуру.
Ранним утром, месяц назад, истошные крики, всколыхнули весь двор, сжали сердце тисками, оборудованными шипами отчаяния и страха. Страха не за "жизнь", а за "жить"!
К первому подъезду, на военной машине привезли гроб из Чечни, завернутый в знамя, словно в оберточную бумагу из магазина. На гроб упала Катерина Васильевна и истошно кричала, разрывая не сердце, оно уже разорвалось, а душу.
- Сыночек! Сыночек мой родненький! - И как анафема, вслед удаляющейся машине последний крик:
- Будьте вы все прокляты!
Крик прервался, муж Катерины, близоруко щурясь, смотрел на гроб, в котором лежали расчлененные полевыми бородатыми командирами куски тела, принадлежавшие его сыну. У него нервно дергалась левая щека.
Еще три месяца назад...
Дикий вой и крики животной, наполненной боли и ярости пьяной драки в квартире расположенной под ним. Слушая крики, Евгений Саввович, склонившись над унитазом долго и мучительно блевал. Слезящимися глазами, заглядывая внутрь, стараясь не упустить момента, когда он спустит самую главную мышцу - сердце...готовое оторваться, болтающееся в спазмах у самого горла.
Год назад, поздней осенью, возле дома нашли порезанного мужчину...
В ту ночь, Евгений Саввович хорошо помнил, шел сильный дождь, по разбойничьи, среди голых ветвей деревьев свистел ветер. Ему и вправду что-то почудилось, да нет, он был уверен. Случилось что-то страшное, так болело сердце, думал, что от погоды, но...
Заставляла дрожать барабанная дробь дождя по оконному стеклу. Он смотрел, пялился в ночь, обшаривал темную улицу, что-то выискивал, слушал...А где-то рядом умирал от ножевых ран мужчина.
Зимой возле мусорных бачков замерз бомж, видно перепил. В ту ночь, не переставая, выла собака. В верхней квартире кричал ребенок. Нашли где ставить мусорные бачки, почти у подъезда.
Орущие по весне коты, их крик можно спутать с детским. Евгений поежился, вспоминая весенние полуобморочные бдения.
Лет пять назад в такое же время действовал маньяк-педофил. Говорят, в камере его изнасиловали до смерти.
"Не могу так, Господи, прости, разве это жизнь? Это мука! Страх, паучий, липкий, замотал меня в кокон, не оставил ни сил ни надежды освободиться. Да уже и не сумею, возраст не тот".
Евгений молча посмотрел на кухонный стол, шкафчик с посудой, умывальник, наконец, вспомнил, зачем пришел. Налил из чайника ещё теплой воды, залпом опустошил, осторожно опустил на стол граненый стакан. Боязливо приблизился к окну...
Пустой темный двор, имел один фонарь, над мусорными бачками. Остальные фонари давно не работали. Три черных контейнера выступали из темноты квадратами Малевича, в белом прямоугольнике фонарного света. За ними тянулась стена гаража, похожего на остов великой китайской стены, густо покрытая граффити доморощенных художников, с надписями, кратко отражающими жизненную суть в инъективных выражениях. Были и помягче, почти романтические: "Толя любит Жанну. Жанна любит Егора. Егор любит Толю". "Роман петух!". "Сява трахнул Аллу, кто следующий!?". В том же духе, с детскими рисунками крестов, серпов, молотов, обнаженная лотрековская натура...
Черные рукава асфальтов тянулись к подъездам.
Заурчала, машина, пересекла двор, словно хищник вышедший на охоту. Затормозила у соседнего подъезда, мигая красными огоньками стоп-сигналов. Хлопнула дверца, мелькнула женская фигура в плаще. Машина, фыркнула бензиновыми парами и уехала...
Дуры...Все бабы, дуры...Гуляете, все не нагуляетесь никак, пока не нарветесь на уродов-насильников...
И родители, небось, все зенки в потолок проглядели. Евгения аж заколотило...
Минуло совсем не так много времени, когда в доме напротив, трое подонков дождались девчонку, возвращающуюся поздно ночью с дискотеки. Никто не провожал. Что они делали с ней в подвале и дьявол знать не захочет. Повесили, но говорят, что она до этого давно уже была мертва. Подонки! Стиснув зубы, Евгений Саввович застонал.
"Господи, как жесток наш мир, сомнительно, что ты его устроил по своему образу и подобию. Нет, извини, мы сами жестоки. Все никак из скотов в людей не превратимся. Дарвин придумал свою теорию преждевременно, она будет актуальна в далеком будущем, когда нас, живущих ныне, будут сравнивать с дикими и плотоядными, самыми опасными на земле хищниками. Никак не можем вырваться из багровых тридцатых, окропленных красными руками "кремлевского горца", или все ещё не выплыли из красной реки гражданских "междусобойчиков", или повязаны проклятой кровью со времен Пугачевских и Разинских бунтов? Прочно увязли в кровавом болоте, видно грех общий велик, раз всем скопом, отвечаем за него. Плаваем в кровавом омуте и тешим себя байками о цивилизации, гуманизме. Мифы, придуманные в утешение себе. Прячем, под лицемерным и равнодушным, но улыбающимся личиком, с мышцами, сведенными от напряжения, звериный, с хриплым рыком оскал нашего далекого зверо-предка, льющего кровь за место под банановой пальмой. Не стали лучше. Поменяли внешний антураж: выпрямились, облысели, шкуры и меха носим с более качественной отделкой, но по-прежнему боремся за свежую, сладкую фруктовую мякоть запретного плода.
Власть! Вот что стало залогом гомосапиенской жизни. Но и в её упоении жизнь не прочнее, а слаще. Из-за неё и бегаем в кровавой карусели, приставив к затылку бегущего впереди ствол. И все чаще, без предупреждения и необходимости жмем на курок, в глупой тщете занять место переднего забываем, что в карусели нет первых. Все первые, и холодеем затылочной костью ожидая от задних ответного хода...
От философских мыслей отвлек приближающийся пьяный рев:
" Ой моороз морооо-ОЗ! Нееее морозь меняя-аааа! Аааа!!! Коняя-ааа!" В неоновом прямоугольнике, появились двое пьяниц, спаянных в крепком объятии, с единственной целью - не упасть.
"Ага, лучше превратиться в мычащую и мыкающую скотинку", - подумал Евгений, - "только так можно забыть о безумии нашего времени и самому превратиться в идиота.
Евгений насмешливо улыбаясь проводил парочку, пока она не скрылась за темным углом дома.
"Стеньки Разина челныыы!", - донеслось из-за переулка...
Да, ребята, вы может и правы в том, что не надо было, ни в коем случае, человеку поднимать палку-копалку, чтобы сбить банан и ударить соседа, спешащего к фрукту. Следующей целью изобретателя палки-ударялки, стала мысль загнать этой палкой соседа на пальму нарвать бананов.
Проще пить, распевать песни про челны и коня белогривого и тогда страх или отступит или сожмется, станет маленьким-маленьким, незаметным.
Черная фигурка пересекла светлый прямоугольник, втекла в тень дома, алый уголек сигареты отметил её невидимый путь до подъезда, когда хлопнула дверь, мелькнул желтый прямоугольник входа...
"Вот, курят, курят, а потом сгорают. Небрежность проявляете товарищи, небрежность". - Евгений Саввович зевнул, сердце гулко, тревожно стучало. Как шаги, растворившегося во мраке человека.
"Вот из-за таких курцов и я могу проснуться однажды с криком: Пожар! Горим!"
"Не пройдет. Я всегда на чеку. Ночи - мои вахты. - Он осторожно помассировал виски. - Когда-нибудь я сойду ума. Не вынесу, тяжкого бремени. Господи, зачем я мучаюсь жизнью?"
Евгений отвернулся от окна, включил стоящий на холодильнике приемник. Любимый канал, передающий концерты классической музыки молчал. Это единственное, что спокойно слушал по радиоприемнику Евгений. Песня, считал он, опошляет музыку. Раньше нет, но сейчас, в тексты современных песен лучше не вслушиваться, иначе, надо срочно бежать к нужнику опорожняться. Конвульсии подступили к голу и животу.
Мир вступил в фазу старческого маразма: все можно, и никто ни за что не отвечает. С каждым днем все ближе катимся к краю пропасти. Или летим, и скоро шлепнемся в мокрую лепешку о дно? Нет, шлепнемся мокрой лепешкой о дно, там такого добра со времен библейского потопа хватает. Верхние слои почти жидкие, нижние - окаменевшие, сохранившие цвет, но не запах. Вот где кончим свои дни, - Евгений покачал головой.
Или,- вспомнил он, - гибель "Комсомольска", кого только не обвиняли. А ещё, чуть ли не каждый день падают или сбивают самолеты. Или то, что случилось 11 августа 2001 года? После этих событий в Нью-Йорке стали выпускать сувениры с башенками-небоскребами и маечки с надписями: "Саддам-козел" и ""Дикому терроризму ответим цивилизованным". В мире ощутимо пахнет третьей мировой войной. Кто-то сказал, что она будет последней, или четвертая начнется с каменных топоров. На Кабул и моджахедов посыпались бомбы, чуть позже взрывы прогремели в Ираке...
Телевизор захлебывается в исступленном бреде свежих новостей. Показывают лучшее, жрите люди: разрушенные города, запруженные беженцами дороги, голод, эпидемии, землетрясения, наводнения и ...Вы знаете: скоро состоится презентация нового сериала известного режиссера, а гламурная певица выпустила новый альбом, скандал вокруг семьи президента Камбоджи, президент обвиняется в супружеской измене, в городе объявился маньяк-людоед, час калифорнийской проститутки стоит...а американский жигало....автобус врезался в...сошел с рельс...рухнул мост...пожар продолжался трое суток имеются жертвы...ЖЕРТВЫ...Обыватель привык к мелькающим на "голубых" экранах оторванным ногам, отрезанным головам, раненым детям, умирающим от голода и холода старикам...
Господи, останови наше прекрасное мгновение...Что мы делим и за что так ненавидим друг друга? Сами с собой развязали войну. Она закончится, когда последний сапиенс покончит с предпоследним, а потом совершит акт суицида...
И мягкой лепешечкой, через белый керамический круг, на дно кучки...
Дрожащая рука крутанула ручку радиоприемника...
"...15-летний юноша обвиняется в убийстве своей ....", - Евгений Саввович быстро выключил приемник. В желудке заворочался холодный липкий ком страха.
Не знать и не слышать: кого и почему. Главное - он посмел то сделать. Поднял палку-убивалку, пошел за бананами...
К убийству не принуждают, их совершают по своей воле....
Ссутулившись, шаркая тапочками, Евгений вернулся в комнату. Он опустился на диван, щурясь, посмотрел в угол, где стоял кульман. Чистый лист призывал к работе. А не хотелось. Зачем и для чего? Чего не хватает безумному миру, собранному из ненадежных карт, равновесие которых может в любую минуту опрокинуть простая случайность.
Нет, не случайность - мы сами, - Евгений Саввович грустно усмехнулся. Принялся растирать левую сторону груди....
Где-то в доме заплакал ребенок, его перекрыл страшный рык недовольного родителя.
Евгений поморщился, стал усерднее растирать грудь.
"Вот так, из-за страха за себя и за весь остальной мир, вот так и проживу в одиночестве, как премудрый пескарь. Ничего: ни семьи, ни детей. Не хочу и не желаю кого-нибудь еще обрекать на страдания. Или зря? Говорят, страдания очищают? Только мы покрыты коростой, которая так просто нас не покинет, страдай не страдай, скреби, чисти, не все так просто, индульгенции всепрощения закончились.
Жизнь должна быть светлой и радостной!
Помнишь, как в школе ухаживал за Ларисой? Помню...Однажды после школы встретился с парнем из параллельного класса и получил по морде...
- Увижу рядом ней еще раз - убью! Понял?
- П-пон-нял, - заикаясь, ответил, размазывая слезы и сопли - драться, никогда не умел и не любил.
К Лариске больше не подходил, а на душе было так тоскливо, муторно и стыдно. Вспомнил и до сих пор чувствую эхо-отголосок этого стыда. Противно. Ведь не дурак, умею анализировать. Все вижу и понимаю, но перед страхом бессилен. Он ведет меня за собой, на коротенькой веревочке, унизительно дергает, повелевает. Боюсь...
Боюсь унижений и физической боли. Разведчика из меня бы не получилось, космонавта и аквалангиста тоже. В армию не взяли из-за плоскостопия. Теперь жалею, я всегда жалею то, что когда-то не сделал, не совершил, ведь было время. В армии могли или добить или превратить в настоящего человека, остался бы на сверхсрочную, стал бы прапорщиком и на всю жизнь обеспечен, нашел бы жену-студентку...
К гипнотизеру надо было обратиться, чтоб он превратил меня в крутого парня, заставил почувствовать себя иксменом...
В лицо дыхнули перегаром. Кривая усмешка бродила по небритому лицу Щупача - дворового хулигана.
- Ты, козел, деньги давай, или харю набью...- Одной рукой прижимал Евгения к белому свежевыкрашенному забору. В глазах Евгения рябило от слез, сердце быстро колотилось, страх проступил на щеках липким, холодным потом. Кивнул дрожащим подбородком.
- П-бери. Бери...ииии, - всхлипнул тихо...
....- Гражданин, вы передо мной не стояли. - Длинная очередь в магазине, что дают не важно, раз очередь есть значит, что-то дают. В лицо смотрят злые бабьи глаза.
- Как не стоял? - шепот-лепет Евгения.
- А это видел? - К носу приблизился жесткий кулачок, медленно деформировавшийся в фигу.
- Видел, - Евгений кивает, отходит в сторону. В глазах слезы, сердце выбивает тревожную дробь, челюсти сводит кислота страха.
- Вопросы есть?
...Молчание...
Я боялся. Всю жизнь боюсь, ухожу от проблем, ненавижу проблемы, пошлость, хамство, злобу присущую человеку. Разве зверь умеет злиться? Мстить? Боюсь чужой боли. Никогда не умел дать сдачи. Не человек, а тюфяк. На работе называют червяком. Трясусь, прячусь в ожидании мига, когда стану жертвенны агнцем на заклание.
На темных, серых щеках проступили слезы.
Не хочу, не хочууууу....быть жертвой. Разве что, покончить с собой? Между счастьем и несчастьем лежит пропасть, в которой я и живу.
Ускорить приход смерти суицидом, на это у Евгения Саввовича не хватит мужества, и в Бога не то чтобы не верил, некому было наставить на путь веры, в учительской семье сплошь атеисты, да времена то какие были, когда в недовзорванных храмах размещались или склады, или архивы, а сам креститься боялся. Зато помнил, как у бабушки в деревне висел над столом хмурый, строгий лик, почти черный, прокопченный свечами...
Вот бабка никого не боялась, говорили, что когда церковь сносили, плюнула председателю в око, за что он отправил её мужа, хромоногого, еще с гражданки, первым эшелоном на фронт. Егор Петрович, с фронта не вернулся, остался в чистом поле где-то под Варшавой...А бабка, шесть пацанят выгодовала сама. Пахала от зари до зари...
Отец вырос сильным и здоровым. Тоже никого не боялся, гены сказывались и кровь имел яркую, густую...В парке заступился за женщину, кто-то ножиком пырнул, свидетелей не нашлось. Вот Евгению и приходилось бояться за них, за тех, кто не отбоялся: бабку, отца, мать, последние пять лет боровшуюся с раком и скрывавшую болезнь от сына, чтобы успел спокойно институт закончить, чтобы...
Сам себя унижал страхом. В институте пробовал ухаживать за Леной, а та осталась с Максимом, все хотела его подзадорить, поверить в себя, как в мужчину с характером. Не оказалось характера, с каким презрением она смотрела на него, на следующий день...Ужас...
После никого провожать, ждать, встречать не приходилось, очень уж боялся наткнуться и испытать на себе вновь такие взгляды и боль.
Пробовал заняться спортом. Конечно же боевыми искусствами, чтобы сокрушать и вставлять на место слишком уж выдающиеся вперед нижние челюсти умственно отстающих соплеменников и...Записался, пришел в секцию, посмотрел на тренировку...
Сбегал от всего, что преподносила премудрая жизнь, стараясь научить не бояться, заставить жить. Сбежал от семьи, детей, карьеры: не было ни сил, ни здоровья хлебать с начальниками водку, потому как из мелких стаканчиков не пьют-с, из вёдер хлебают-с. Евгений спиртные напитки не пил, даже пиво...Можно было не пить, а лицемерить и улыбаться, спинку прогибать периодически. Пробовал, старался, да не так искренне, без подобострастного блеска в глазах, как начальнички любят. Да и ответственности боялся, не мог переступить через начальственные окрики и крики, пересилить дрожание в коленках от насупленных бровей.
"Но я никого не предавал, не бил и не унижал", - взвизгнул внутренний голос.
"Ну да, как же. Предал и убил, в первую очередь, самого себя"
Никому не помог, ответила тишиной комната.
- Я не сумасшедший! Я проверялся! - тихо выкрикнул Евгений. Посмотрел на зеркальное отражение: бледное, растерянное, со стынущей мокротой в глазах.
- То-то и плохо, - вздохнуло отражение. - Ты не одинок, таких, как ты, сейчас миллионы. Вот от того и тошно жить: кого-то и чего-то бояться. С тобой ничего интересного не произошло. С тобой и на небе будет скучно, впрочем ты его не заслужил. Хе-хе...
- Не пью, не курю, зла никому не желаю.
- Почему спички носишь? Вдруг закурить спросят? Шляпу носишь! Хе-хе...- Зеркальный Евгений Саввович насмешливо подмигнул.
- Ношу, ношу, - покорно согласился Евгений.
- На вечеринки, танцы-шманцы-обниманцы не ходил, день рождения пропускал, а сейчас никто и не пригласит.
- Не пригласит. Меня и раньше не особо приглашали так, этикет соблюсти...
- А кто виноват?
- Знаю, ничего не сделал, чтобы быть кому-то нужным.
- Ничего. Я премудрый пескарь....Глубоководная рыба идиот. Есть такая, с фонариком на носу - мое мужское кредо.
Евгений Саввович вздохнул: "С каждым днем, живущий во мне страх растет. Я вижу, что и остальные боятся, только виду не показывают, а страх заразителен, как чума или холера. Страх перед людьми всегда присутствовал у одиночек и у общества, потому и создавали общества социалистов и фашистов: сами боимся, но и других пугаем...Авантюристы гонялись за синей птицей, истребляя серых, искали Эльдорадо, Парадиз, Елисейские поля, где все счастливы и никто никого не боится. Ничего не нашли и бояться не перестали, в погоне и поисках растеряли последние остатки храбрости и благородства. Докатились до 21 века и...Время циклично, оказались у истоков первого. С чем уходили с тем и пришли.
Евгений Саввович закрыл ладонями лицо, лишь бы не видеть свое жалкое, обиженное отражение. За слепотой, в комнату вторглись посторонние звуки: на улице в исступлении лаяли собаки, внизу, у соседней, кажется назревала крупная ссора.
- Я говорила тебе паскуда, не тронь бутылку?! Я говорила тебе, козел вонючий, чтоб ты её не трогал?! Говорила или не говорила? Отвечай!!!
- Заткнись стерва!!!...
С верхнего этажа весело заорал магнитофон: "Вы начальник не судите, несудимы будете. Вы мне делом не грозите, сигареткой угостите. Вы почто мне грузите?".
Не спят, шумят люди, - Евгений негромко рассмеялся. - Боятся, как и я, сходят с ума, каждый по-своему. Ведь бывали случаи, когда кто-нибудь хватался за топор, спрашивал себя: тварь ли я дрожащая? И начинал валить направо и налево. Чтоб только избавиться от мучения страхом, смыть его чужой кровью, внушить остальным больший ужас и передать толику своего.
А я боюсь крови и нашего справедливого правосудия. - Евгений стал медленно раскачиваться корпусом: вверх-вниз; вверх-вниз. Вспомнился давний разговор с приятелем, еще по институту.
- Юра, я ведь всего боюсь, до тошноты, до сердечного приступа.
- Эка невидаль, Женька, еще по пивку? Этим пороком страдает все человечество. Самое древнее чувство. Первородное, можно сказать.
- Ты не понимаешь: я боюсь шума, случайного обращения на улице, давки и ругани в троллейбусе, не могу выносить драк, слышать теленовости. Я не читаю газет, потому что там печатают ужасные вещи...
- Чернуху, - хмыкнул Юра.
- Боюсь бандитов и боюсь милиционеров-защитников.
- А жить боишься?
- Так я тебе и рассказываю про жизнь.
- Значит, жить боишься?
- Боюсь.
- Зачем живешь?
- Я и смерти боюсь.
- Дурень ты, Женя, и шкурник. На психа ты не похож и подонком тебя не назовешь, но как человек - ты ничто. То есть ничтожество. Нет, девушка, больше пива нам не надо.
- Вы ж заказывали
- Отвали...- Евгений поймал смеющийся, презрительный взгляд Юры.
- Я бы на твоем месте руки на себя наложил, а не свет коптил. Да ты не сможешь. Прощай. - Он даже руки не протянул, встал и ушел.
- Прощай, - прошептал вслед Евгений.
- Платить вы будете? - поинтересовалась буфетчица.
- Да, я.
- Так платите...
Почему так живем, не можем облегчить друг другу существование?
Евгений Саввович сбросил тапочки, повалился на заскрипевший диван. Свет не выключил, предпочитал спать под включенной лампой - чувствовал себя спокойнее и увереннее. Глаза закрывать разучился, смотрел в потолок, считал трещинки, тени, слушал ночь...
Скандал в нижней квартире закончился битьем посуды возможно, разбили злополучную пустую тару. Заткнулся магнитофон на верху, какое-то время там отчаянно скрипела кровать...Собаки, выяснив свои отношения, определив владельца мусорных ящиков на ближайшую ночь, разбежались. Несколько раз за окном сердито ревели проезжая мимо автомобили.
Наконец ничего и никого...лишь шумящая под ветром листва, да колыхание бесшумных теней на потолке. Настороженный, нецивилизованный, потусторонний шум вечности...
Как и тысячи лет назад, так и через тысячи, останется шум ветра, расчесывающего кудри деревьев, или гоняющего мусор по покинутому мегаполису, задавившему под собой планету. О чем он шумит? Кто знает? Но и шум ветра казался Евгению Саввовичу грозящим и опасным. Когда ветер был сильным, он боялся смотреть в сторону окна, хоть оно почти всегда было наглухо задернуто шторами. Взгляд дремал на потолке, мысли лениво копошились в черепушке в полусонной дреме. Лишь слух, настороженно рыскал по углам, выискивал неопознанные шумы, крадущуюся опасность; пробирался на кухню, в ванную, прислушиваясь к падающим из крана каплям, на цыпочках шел в прихожую, приникал к желтому пятну смотрового глазка. Дверь была надежная, но кто знает, в наш грамотный век вор образованный пошел и мокрухой не брезгует. Тащат все: и холодильник и то, что в холодильнике.
Кто поверит, что у меня ничего нет, в смысле богатства: живу один, ни на что деньги не трачу.
Один, ничего нет и ни на что не трачу, - Евгений Саввович приподнял брови. Словно впервые удивился такому открытию. - Ничего нет, - произнес он вслух, прислушиваясь к срывающимся с губ сухим словам. - Ничего нет. Один. Я давно исчез, или умер? Умер...Срок не важен, не все ли равно - когда? Меня нет и это факт. - Евгений тихонько рассмеялся, закрыл глаза. - Меня нет, я умер...Значит, мне нечего больше бояться, - облегченно выдохнул он.
На губах, так и застыла счастливая улыбка. Мертвые страха не ведают...
А жизнь?
Ну что жизнь? Таким как он её не страшно терять. Другой реинкарнации не потребуется.