Строкан Ольга Геннадиевна. Симулякр

1. Перекошенный

Душа Лёвы Кацавейкина с раннего детства жаждала прекрасного, удивительного и волшебного. До прекрасного можно было дотянуться, поставив стул, - оно было совсем рядом, на полках большого книжного шкафа. Его можно было вытащить, потрогать черные закорючки букв, полистать пахнущие свежей типографской краской страницы. И расстроится до слез: прекрасное молча хранило свои тайны, как золотая рыбка в аквариуме.

- Мама, ну почитай, ну почитай... - ныл трехлетний Лёва, следуя за матерью по пятам.

В руках он держал толстую книжку, в которой было мало картинок, но много букв. Именно такие книжки больше всего любил Лёва. Редкие картинки в толстых книжках были как щелочка в тайне будущего наслаждения, они манили и будоражили воображение. Толстые книжки без картинок не вызывали в нем интереса, а тонкие, в которых было много картинок, очень быстро заканчивались. Лёва же хотел еще и еще.

- Ну почитай, ну почитай...

Мать Кацавейкина работала товароведом в книжном магазине, на дворе была эпоха тотального дефицита, в том числе и книг. Но только не в доме Кацавейкиных. Все новинки оказывались на полках книжного шкафа, а кое-что - на полках в кладовке. Часто по вечерам к Кацавейкиным приходили незнакомые люди, всегда с сумками, и тогда мама шла в кладовку, брала нужную книгу и отдавала гостю. А тот доставал из сумки кусок мяса или палку колбасы, или кило мандарин, или еще чего-нибудь. 'Ты мне, я - тебе', - говорил с экрана телевизора Райкин.

Но Лёве было глубоко плевать на этот товарообмен. Он не хотел колбасы, он хотел знать, доберется ли девочка Элли до Изумрудного города. Поэтому он ходил за матерью, путался у нее под ногами и ныл - на кухне, когда она варила борщ, в ванной, когда она стирала белье, на балконе, когда она вешала мокрые холодные тряпки на веревку, в большой комнате, когда она пылесосила палас, в маленькой комнате, когда она шила себе новое платье. Лёва пытался зайти за ней даже в туалет, но мать захлопывала дверь перед его носом. Он рыдал, а мать кричала из-за закрытой двери:

- Ну хоть здесь, ну хоть на пять минут, дай мне покоя!

Или:

- Отца попроси, мне некогда!

Отец спал после ночного дежурства. Он был военным и работал на засекреченном объекте - это Лева знал с детства. А еще он знал, что отца нельзя будить, пока тот сам не проснется - иначе будет злой, и уж книжку читать точно не станет. Тогда Лева уходил в маленькую комнату, закрывал дверь, забирался под кровать в самый дальний пыльный угол и горестно выл от дисгармонии жизни. В глубине души он, конечно, надеялся, что мама бросит свои неотложные дела и придет читать книжку. Но мать уже привыкла и не обращала на него внимания. Так, по крайней мере, ему казалось. Но скоро выяснилось, что он ошибался.

- Всё, не могу больше! - крикнула она однажды, распахнув дверь. - Вылезай сейчас же, будешь учиться читать!

Через месяц Лёва прочитал все тонкие книжки с картинками и приступил к 'Незнайке на Луне'. Родители с облегчением вздохнули: можно жить дальше. Ребенка было ни слышно, ни видно - он читал. Детский сад пришлось бросить - Лёва наотрез отказался туда ходить, зря время тратить. Немного поколебавшись, Кацавейкина закрыли в квартире одного и дали соседке ключ. Вечером мать нашла сына в той же позе, в которой оставила, и подумала: пусть сидит, проблем меньше.

В обед к Леве заходила соседка и разогревала еду. Мать подкидывала сыну новые книжки, но они сгорали в нем, словно сухие дрова в печи - за день-другой. Издатели и писатели за Лёвой не успевали. Пришлось записать сына в детскую библиотеку - в хранилищах лежало гораздо больше книг, чем на полках уже двух книжных шкафов Кацавейкиных. Лева ходил в библиотеку раз в три-четыре дня, и скоро его знали все библиотекарши, гардеробщицы и даже уборщица и директриса. Он бы, может, ходил реже, но выдавали только по три книжки.

Новые проблемы начались, когда Лёва пошел в школу. Скоро родителей вызвала классная руководительница и растерянно сообщила, что у их сына перекос в развитии. Ему нечего делать на литературе, то есть 'родной речи', и 'природоведении' - он прекрасно читает и знает все, что написано в учебниках. Ему нечего делать и на русском - он пишет без ошибок, не имея представления о правилах, - видимо у мальчика отличная зрительная память. Но при этом он не может сложить двузначные числа, а на физкультуре и переменках не играет с другими детьми в подвижные игры - его невозможно заставить. Но это все мелочи, другое повергло учительницу в ужас. Первоклассник Кацавейкин показал на карте, где находится таинственный остров из романа Жюля Верна, но не смог ответить, как называется родной город и на какой улице он живет. Да что там улица - он не вспомнил, как зовут его родителей! Мама, папа - и всё. В общем, есть над чем задуматься.

И родители задумались.

- Как меня зовут? - грозно спросил вечером отец.

Лева молчал.

- А меня? - ласково спросила мама. - Ну, сынок? Как нас зовут? Ты ведь знал это, когда тебе был всего годик.

Лёва не помнил.

- Лёвушка, ты что, нас не любишь? - заплакала мать.

- Люблю, - нахмурился Лёва.

- Тогда скажи, как нас зовут!

Выстояв пару минут под испепеляющими взглядами родителей, Лева попятился к секретеру, открыл его, порылся в коробке, в которой хранились документы, нашел паспорта отца и матери и зачитал вслух их ФИО.

- Идиот, - после долгой паузы сказал отец.

- Левушка, ты что? - сильнее заплакала мама.

- Будем лечить, - отец вытащил ремень. - Старым, проверенным способом. А книжки - на помойку! Завтра же. И в библиотеку больше - ни ногой.

- Мракобес. Душитель революции. Убийца малолетних, - сказал Кацавейкин.

Ремень выпал из рук отца. Он побледнел, потом побагровел и выдохнул дрожащими губами матери:

- Ты ему рассказала?

Мать вытаращила глаза, из которых сразу перестали литься слезы, и отрицательно покачала головой.

- Кто тебе такое про меня наплел? - спросил Кацавейкин-старший сына.

- Никто. Это в книжке про юного революционера написано.

Отец снова впал в долгую паузу. Потом взял пачку сигарет, подошел к матери и постучал пачкой по голове.

- Это всё ты, блядь, со своей культурой... Пусть мальчик читает... Дочитался.

И вышел на балкон курить. Мать вздрогнула от грохота захлопнувшейся двери.

- Так, - сказала она, придя в себя, - слушай и запоминай. Наши имена вызубришь наизусть и будешь повторять каждое утро. Название улицы и города - тоже. Математику полюбишь и будешь учить как следует. И в спортивную секцию завтра же запишешься. А если не сделаешь - скажу в библиотеке, чтоб книги тебе больше не давали. И новые приносить не буду. Всё понял?

Лева кивнул. Юным революционерам было проще: они были сиротами, им не надо было ходить в школу, их никто не заставлял любить математику и заниматься спортом, когда хочется только одного - читать.

Полюбить математику Лева так и не смог, но считать стал не хуже других, а то и лучше - чтобы не доставали лишний раз. За десять лет школьной жизни он перепробовал все спортивные секции, которые были в городе - по году на каждую. И занимался он, вроде, не хуже других, и потел сильно, и приходить к финишу старался не самым последним. Но к концу учебного года тренеры обычно говорили: или я или Кацавейкин. Не могли они вынести его тоскливого взгляда, от которого в душах спортсменов появлялось сомнение в том, что жизнь проходит правильно. Выбирали, конечно, тренера.

С каждым годом на чтение оставалось всё меньше времени. Теперь Лёва читал не только дома, но всюду, каждую свободную минуту: на уроках, прикрыв книгу учебником, в столовой, поедая булку с компотом, в спортзале, отжимаясь от пола, на переменках, в транспорте и по ночам под одеялом. Но даже летом, в заслуженные каникулы, родители и учителя пытались оторвать его от чтения, посылая то в трудовые лагеря, то в деревню, то в другой город.

Однажды зимой, дело было в пятом классе, Лева прошелся вдоль знакомых полок детской библиотеки и с ужасом понял, что читать ему здесь больше нечего. Перечитано буквально всё. Нет ни одной книги, которую он не знал, ни одного журнала. Оставалось лишь ждать новых номеров, на которые была очередь. Или идти во взрослую библиотеку. И он пошел.

- Сколько тебе лет? - спросила библиотекарша, когда он сказал, что хочет записаться.

- Двенадцать, - соврал Лёва, которому было одиннадцать с половиной.

- Годика через три приходи - запишу.

- А что же мне эти три года делать?

- Ну, не знаю... В какой-нибудь кружок запишись. Мало ли в жизни интересного.

- В жизни - ничего, - твердо сказал Лёва. - Интересное только в книжках.

Библиотекарша посмотрела на него тем долгим взглядом, которым его часто сверлили взрослые, и к которому он давно привык. А Лева смотрел на библиотекаршу. Глаза ее стали темными и блестящими, как у мамы перед тем, как она начинала плакать.

- Еще в кино, - после паузы сказала библиотекарша.

- Так запишете? - обрадовался Лёва родственной душе.

- Иди отсюда, - вдруг разозлилась библиотекарша. - Чтоб я тебя тут не видела. В футбол играй! Крестиком вышивай! Грибы собирай!

Родственная душа оказалась вовсе не родственной.

- Под снегом что ли? - покрутил пальцем у виска Кацавейкин и выскочил за дверь.

Читать было нечего. Но Лёва не сдался. Оставались еще книжные магазины, слава богу, мать работала только в одном. После уроков он отправился к заветным полкам. Нашел совсем новую приключенческую книжку про заблудившихся в тайге геологов, свернул в закуток между полками с докладами пленумов ЦК КПСС и огромными картами СССР, сел на пол у окна и погрузился в чтение.

Когда он уже вместе с главным героем вязал плот, чтобы спуститься вниз по горной реке, вдруг погас свет. Лева поднял голову и прислушался: в магазине тихо, в окно светит яркая зимняя луна, а с улицы, там, где дверь, доносится металлическое бряканье. Осознав, что его закрыли, Кацавейкин вытащил фонарик, который всегда носил с собой. Свет включать нельзя - это Лёва знал из книг. Он нашел телефон, позвонил домой и сказал, что переночует у одноклассника, а когда мать спросила у кого, положил трубку и продолжил вязку плота. Через несколько часов батарейка села. Лёва дочитал последнюю страницу при свете луны и с чувством полного удовлетворения и не напрасно прожитого дня заснул прямо за столом у кассы. Там его и обнаружила пришедшая утром на работу продавщица и с перепугу тут же вызвала милицию. Лева подумал, что ему светит как минимум пожизненный учет в детской комнате милиции, но неожиданно приехал отец и после трехминутного разговора с милиционерами забрал его домой. Проникнувшись к родителю благодарностью, Лёва поклялся никогда больше не оставаться на ночь в магазине.

- И не останешься, - процедил сквозь зубы отец. - Будешь сидеть дома, пока не поумнеешь.

Теперь каждый день после уроков Лёву ждал зеленый 'бобик' с военным внутри. Военный отвозил Кацавейкина домой, запускал в квартиру и запирал на ключ. Тоскующий Лева слонялся по квартире, а в четыре часа включал телевизор. В это время по единственному каналу обычно заканчивался технический перерыв, и начинались документальные фильмы про ударников коммунистического труда. Лева рассеянно пялился в экран, удивляясь, зачем полчаса показывают, как человек работает на станке. Потом шел какой-нибудь детский приключенческий сериал из ближнего социалистического зарубежья. К кино и телевидению Лева относился с недоверием. Как-то раз он посмотрел экранизацию одной любимой книжки и ужаснулся: сюжет жестоко искромсали, на экране был совершенно чужой мир, ни одной картинкой не совпадающий с тем, что сложился у него в голове. Для Левы это стало шоком, и с тех пор к телевизору он не подходил, и в кино его было не затащить. Первый сериал Кацавейкин начал смотреть настороженно, готовый в любой момент погасить голубой экран. Однако история оказалась новой, на удивление интересной, и он увлекся. Одно было плохо: до следующей серии надо было ждать целый день, а то и больше. После новостей обычно показывали взрослый сериал: 'Семнадцать мгновений весны', 'Место встречи изменить нельзя', 'Рожденная революцией', 'Вечный зов' или 'Тени исчезают в полдень'. Ожидание удваивалось, но именно оно вновь наполнило смыслом жизнь Кацавейкина, лишенного возможности читать. С рвущимся на части сердцем Лёва смотрел даже киножуть по мотивам своих любимых книг. Особенно тяжело он переносил, когда киношники приплетали в фильм что-то свое - то, чего не было в книге. Это он считал надругательством над книгой и писателем, которого некому защитить - экранизировали, как правило, тех, кто уже не жил. Кацавейкин ненавидел киношников, пока в его руки не попала книга Юлиана Семенова 'Семнадцать мгновений весны', которая изменила отношение Кацавейкина к кино. Сериал про разведчика Штирлица стал любимым фильмом Левы, и он даже не подозревал, что в природе существует первооснова. Роман оказался в толстом журнале, который вместе с другими журналами Кацавейкин нашел на чердаке старого дедовского дома в деревне. От сырости журнал немного покрылся плесенью и черными точками, но середина с романом Семенова осталась почти нетронутой. Лева подсушил журнал на солнце, улегся на мягкую траву в палисаднике и провалился в чтение. Внутри сидела маленькая досада на то, что сейчас придется еще раз разочароваться в кино - он точно знал, что экранизации всегда хуже. С учетом того, что сериал был лучшим из всех, которые он видел, Лева настроился на приятнейшее времяпровождение, целиком состоящее из наслаждения. Катилось на запад летнее деревенское солнце, он переворачивал страницу за страницей, и в его душе все больше росло недоумение. В этот раз все было наоборот: не кино было жалкой попыткой оживить книгу, а роман был бледной копией фильма. Кацавейкина это потрясло. Он перевернул последнюю страницу совершенно раздавленный. В его голове не укладывалось, как фильм может быть лучше книги. Почему?!

На крыше подсохли еще несколько нечитанных журналов, но Лева о них даже не вспомнил - он листал роман Семенова, сравнивал с фильмом, анализировал. Как ни крути, фильм был интереснее, сочнее, ярче, напряженнее. В нем дергал головой и ящиками стола хитрый Мюллер, в нем тикали часы, отсчитывая секунды, в нем красивая радистка Кэт бесконечно долго, до дрожи в коленках и холода под ложечкой, стояла на шаткой лестнице канализационного люка с двумя младенцами на руках, в нем Штирлиц был моложе, в нем до слез было жаль недотепу Плейшнера. И даже добавленные эпизоды не раздражали, наоборот, их недоставало в книге. Выйдя из анализирующего транса Кацавейкин подумал, что такое впечатление возникло оттого, что он сначала посмотрел фильм, а потом уже прочитал книгу. Он перечитал роман второй раз, но история о разведчике лучше не стала. 'Может причина в писателе?' - подумал Лева, приступая к подсушенным журналам. В новом журнале он нашел роман 'Эра милосердия' братьев Вайнеров и уже на второй странице с удивлением обнаружил, что это не что иное, как первооснова другого его любимого фильма - 'Место встречи изменить нельзя'. И снова Кацавейкина постигло разочарование: книга была хорошая, но фильм был еще лучше.

Теперь Лева целенаправленно искал в телевизионной программе экранизации. Посмотрев 'Приключения Шерлока Холмса и доктора Ватсона', Кацавейкин задумался: однозначно сказать, что лучше - рассказы Конан Дойля или фильм режиссера Масленникова, он не мог. От того, и от другого он получал большое удовольствие. Удовольствие же было у Левы главным критерием оценки. И теперь, поставив фильму такой же высокий балл, как и книге, он окончательно признал право кино на существование.

Увидев, что сын прилип к телевизору, Кацавейкин- старший решил, что угроза книжного умопомрачения миновала, снял ежедневный конвой и даже стал давать сыну деньги на кино. Крупные буквы в фойе главного городского кинотеатра напоминали зрителям, что ВАЖНЕЙШИМ ИЗ ВСЕХ ИСКУССТВ ДЛЯ НАС ЯВЛЯЕТСЯ КИНО. Оспаривать высказывание вождя мирового пролетариата не полагалось, но Лева считал это утверждение Ленина сомнительным. Все же важнейшим из искусств, на его взгляд, была литература - основа основ. Чем было бы кино без литературы? (Позже Лева понял, что в тот момент он рассуждал о драматургии.) Набором движущихся картинок, которые вызывают в душе гораздо меньше эмоций, чем движущаяся вперед захватывающая история.

С картинками, то бишь с изобразительным искусством, у Кацавейкина были сложные отношения. Ему нравилось разглядывать иллюстрации в книжках. Некоторые он даже переводил через пергаментную бумагу и вешал на стену. Но когда в школе задавали сочинения по репродукциям, что были в конце учебника по русскому языку, он впадал в неизбывную тоску. Двоечник с картины Решетникова 'Опять двойка' был ему совершенно не интересен, хотя чисто по- человечески его можно было понять. Парню хочется кататься на коньках, как ему самому - читать книжки или смотреть кино. Уроки не сделал, двойку получил, и теперь его все осуждают: и мать, и сестра-ехидна и даже собака. А в портфеле лежит, примятое коньками, новое задание: написать сочинение по картине художника Решетникова. А что там писать? Мозги вывихнешь, а больше, чем увидел, не придумаешь. Нет простора для фантазии. Или вот Саврасов, 'Грачи прилетели'. Ну прилетели, и что? Смысл-то - в чем? Удовольствие - где? И никаких чувств, кроме недоумения, эти саврасовские грачи не вызывают. Ну а 'Девочка с персиками' - это же просто кошмар какой-то. Ну что можно написать про девочку? Девочка как девочка, ничего особенного. И персики Кацавейкин ел только из компота, живыми эти нежные фрукты в их холодные края не добираются. А учительница верещит: 'Посмотрите, как пространство в картине наполнено светом! Как много в нем воздуха! Какие прозрачные краски! Как светится лицо девочки!'. Лева посмотрел на соседа по парте: тот карандашом подрисовывал девочке усы и бороду, а персикам - глаза и крылья.

- Давайте лучше напишем сочинение по картине 'Последний день Помпеи', - сказал Кацавейкин учительнице.

- Я лучше знаю, что лучше, Кацавейкин, - возразила учительница. - А если тебе нравится творчество Брюллова - подготовь для класса доклад минут на десять. Недели хватит?

И Лева отправился в библиотеку изучать изобразительное искусство.

Альбомы с искусством были увесистые, приятно пахли, толстые листы матово блестели. Кацавейкин поворачивал альбом под разными углами, рассматривая репродукции, ставил перед собой вертикально, клал на стол и смотрел сверху. Это было забавно: выражения лиц изображенных людей менялись, они оживали - как в кино. Увлекшись, Лева стал листать альбомы подряд. Сочная киношная картинка к началу двадцатого века заметно потускнела, стала размытой, как будто попала под дождь, аляповатой - словно художник был постоянно пьян и совершенно перестал различать цвета и формы. А в двадцатом веке началась и вовсе какая-то дичь: люди, звери и дома стали мультяшными, мир на картинах сплющился как камбала или консервная банка, по которой проехал трамвай. Художники обходились одним-двумя цветами (может, с красками был дефицит, подумал Кацавейкин). А потом пошла геометрия: лица из треугольников, глаза - квадратные, уши - цилиндры, ноги - спичечные палочки. А на одной странице был изображен черный квадрат - и ничего больше. 'К. Малевич. 'Черный квадрат', - прочитал Лева название и ничего не понял. Замалеванный черной краской квадрат определенно не мог быть искусством. Ведь искусство требует высокой степени мастерства (он читал), а такой квадрат он и сам запросто мог бы нарисовать. Это был парадокс. Кацавейкин решил разобраться с ним позже и взялся за живопись советского периода. Социалистические творцы предпочитали землисто- коричневые и красные цвета и вдохновлялись темой строительства. Коричневый и красный Лёва не любил с детства: коричневый ассоциировался с нехорошим словом 'чума' и девчоночьей школьной формой, а красного вокруг было чересчур много - флаги, транспаранты на зданиях, повязки дежурных по классу, ленточки на венках, а самое противное - гробы, в которых везли хоронить жильцов их многоэтажного дома, тоже были красными. Кроме строек социалистические художники любили писать портреты строителей коммунизма и вождей. Эту часть Кацавейкин пролистал быстрее всего - образцы имелись даже в их школе.

Составив впечатление об изобразительном искусстве за последние века, Лева прочитал вступительные статьи искусствоведов к альбомам 'К. П. Брюллов', 'Художники первой половины XIX века' и 'Историческая тема в живописи' и накропал доклад, разбавив его своими замечаниями и размышлениями. Библиотекарша, которая с шести лет знала Леву как родного, услышав, что он будет делать доклад по Брюллову, выдала ему слайды с лучшими работами живописца. Кацавейкин добыл у завуча слайд-проектор и устроил одноклассникам увлекательный ликбез, который вместо десяти минут растянулся на все сорок - потому что Кацавейкин не удержался от сравнений творчества Брюллова с другими художниками, а еще рассказал все, что знал о придворных художниках из исторических романов. Даже Левины одноклассники, чьи уши нудная речь докладчиков обычно благополучно обтекала, заслушались, а учительница, на которую доклад Кацавейкина произвел неизгладимое впечатление, по окончании захлопала в ладоши и сказала:

- Замечательно, Лева! Я уверена - из тебя выйдет отличный искусствовед.

- Нет, - отрезал Лёва.

- Почему? - удивилась учительница.

- Я думал, что искусство - это когда надо долго учиться, чтобы красиво было. А теперь я не знаю.

- Вот и узнаешь.

- Нет, - покачал головой Кацавейкин. - Скучно. Самое интересное на свете - это читать книжки.

После такого заявления никто не удивился, когда Лева, окончив школу, подал документы на филфак университета и играючи туда поступил. Родители выбор сына не одобрили: время было мутное - девяностый год, и все вокруг стремились поступать на юристов и экономистов. Но Кацавейкин по-прежнему хотел читать. Уж на филфаке- то, надеялся он, никто не сможет оторвать его от любимого занятия. Но Лева жестоко ошибся. Помимо литературы его нагрузили таким количеством ненужных предметов, что Кацавейкин взвыл: диалектология, языкознание, латынь, старославянский, польский, современный русский, английский, политистория, история культуры, политэкономия, философия, культура речи, новый модный предмет культурология, преподавание, ГО (гражданская оборона) и физкультура - всё это отнимало кучу времени, которое можно было с пользой потратить на чтение. А читать было что: в каждом семестре Лева открывал для себя новые нечитанные пласты литературы, и, самое обидное, эту бескрайнюю целину Кацавейкину приходилось возделывать впопыхах, пропуская целые куски. От постоянного чтения по ночам у него появилась постоянная резь в глазах, и без того худой, он стал еще худее, потому что, зачитавшись, забывал поесть. По школьной привычке Лева стремился учиться ровно по всем предметам, и три сессии сдал без троек и 'хвостов'. Поэтому когда однажды преподаватель по политистории, нарисовав в зачетке 'отлично', осторожно посоветовал ему взять академ, Кацавейкин открыл рот от удивления.

- Ну, все-таки тяжело, - смутился препод. - Семья, ребенок, еще и подрабатываете, наверное? Сам когда-то все это проходил.

- Вы меня с кем-то путаете, - нахмурившись, сказал Лева.

Выйдя из аудитории, он повертел в руке зачетку. И нахрена ему нужна была эта пятерка по политистории? Хватило бы и тройки. Всё, к черту, подумал Кацавейкин. Книги first, все остальное - как получится.

С тех пор в его жизни снова, как в первом классе, появился крен. Он сдавал на 'отлично' историю литературы, по остальным предметам в зачетке стояли сплошные 'уды'. Но теперь это уже никого не волновало: ни родителей, для которых главным было, чтобы его не отчислили и не швырнули в мясорубку какой-нибудь 'горячей точки', ни уж тем более преподавателей. В университете он появлялся изредка, времени на чтение стало больше. Теперь Лева пропахивал литературные поля более качественно. Скомканное, потрепанное торопливостью чувство удовольствия распрямилось, зацвело, заколосилось. Кацавейкин снимал урожай, лежа на кровати. Звуки внешней жизни не тревожили его: за многие годы Лева научился полностью отключаться от происходящего вокруг. Книги штабелями стояли на столе, на подоконнике, на стульях, на полу возле кровати и под кроватью - как гарантия того, что удовольствие никогда не кончится. Книги были средние и толстые - тонких на филфаке не изучали. Самым толстым оказался 'Улисс' Джойса. На нем Лева и сломался.

К толстому Джойсу он приступил, как к основному блюду. Откусил пару десятков страниц текущего потоком сознания текста, но вкуса не почувствовал. Откусил еще несколько раз - стало напоминать распаренный комбикорм с крупными кусками мороженной сладкой картошки - блюдо, которое деревенская бабушка готовила для подрастающих поросят. Чувствуя подступающую тошноту, Лева упрямо плыл в словесном потоке, надеясь, что там, в самой серединке, найдется что-нибудь вкусненькое. Скоро комбикорм стал разжижаться. Не успел Лева понять, что к чему, как варево заколыхалось, покрылось слизью и полезло ему прямо в рот. Книжка выпала из рук Кацавейкина, кирпичом проехалась по телу и грохнулась на пол. А сам Лева бросился к унитазу. 'Отравился сосисками', - подумал он, проблевавшись. На вязкого 'Улисса' подозрение даже не пало. Но сколько потом ни пытался Лева продолжить чтение романа - ничего у него не вышло. Только он брал тяжелый том в руки - начинало подташнивать.

Книги, которые Кацавейкин читал до этого, не всегда были интересными, но он знал, что совсем плохих книг не бывает, и если книга написана и напечатала - значит, что-то в ней есть. Где-то внутри спрятано то самое зернышко, из которого вырастают цветы удовольствия. Поэтому он читал до конца, пытаясь это зерно найти. Бывало, не находил. В душе Кацавейкина поднималась досада - не на книгу, на себя - за то, что не смог отыскать. Тогда он шел в библиотеку и читал критику - чтобы понять, в чем дело. Потом читал снова. Иногда понимание приходило, удовольствие, чаще всего, нет. Такие книги, совсем без удовольствия, стали попадаться Кацавейкину в двадцатом веке. От древних эпосов и до двадцатого века удовольствие было. А потом, непонятно почему, стало исчезать.

Так и не осилив Джойса, Лева вдруг понял, что ему совсем не хочется читать. АБСОЛЮТНО НИЧЕГО. Его стало мутить даже от вида книг. Кацавейкин не понимал, что с ним происходит. Ясно было одно: что-то ужасное.

- Ну слава Богу, начитался, - сказал отец, с которым Лева поделился своей проблемой.

Кацавейкину не понравились ни фраза, ни тон. Он с неприязнью посмотрел на отца и увидел, что тот стал очень худой, седой, с желтой кожей и множеством морщин. И зубы у него были кривые и длинные, как у старого волка.

- Ты сегодня в ночь работаешь? - спросил Лева, пожалев, что сунулся к отцу.

- А я, сынок, уже два года как на пенсии, - ехидно сообщил ему отец.

- Как это? Тебе же всего... - Кацавейкин посчитал от зазубренной в первом классе даты рождения отца, - ... всего сорок семь лет. До пенсии еще тринадцать.

- Молодец. Хорошо считаешь, научился, - съязвил отец. - Это для здоровых. А я на пенсии по инвалидности.

- Как?..

- Да вот так. Здоровье подорвал на зоне.

- На какой... зоне? - похолодел Лева.

- На обычной. Для малолетних преступников.

- А что ты там делал?

- Работал, блядь... Что бы я еще там делал? Не сидел же...

- Но ты же военный!

- А кто, ты думал, эту сволочь малолетнюю охраняет?

Потрясенный Лева узнал, что место работы отца тщательно скрывали, чтобы не испачкать ребенку золотое детство.

- Да зря, - сказал отец. - Потому что тебе всё похеру было, кроме книг. И нас с матерью ты никогда не любил. За книжку бы продал, как Павлик Морозов.

- Ты думай, что говоришь, - нахмурился Лева.

- А нет, что ли? - прищурил волчий глаз Кацавейкин- старший.

- Я не умею продавать, папа, мне это глубоко противно.

- Как же ты будешь жить, сынок? Кругом ведь сплошной рынок - все продают и покупают.

- Я филолог, папа, - напомнил отцу Кацавейкин, - человек, который любит слово.

- Слова-то разные бывают. Что же, ты их все любишь?

- Папа, а когда мама придет? - спросил Лева, которому надоел этот разговор.

- А это только ее любовник знает.

Кацавейкину показалось, что он ослышался.

- КТО?

- Хуй в пальто. К которому она после работы бегает настроение поднимать.

Лева, вытаращив глаза, смотрел на отца. Отец смотрел в программу телевидения.

- В смысле?..

- А ты не знал? - хохотнул Кацавейкин-старший.

- Нет, - сглотнул сухую слюну Лева. - А почему?

- Потому что мое настроение она поднять не может. Понял?

- Нет.

- Ну и дурак, - с досадой сказал отец.

Лева повернулся и пошел в свою заваленную книгами комнату. Сел на стул, спихнув книги, и тупо уставился в окно, за которым сыпал снег. Надвигались сумерки, картинка за окном была серая. Скрипнула дверь, в комнату заглянул Кацавейкин-старший.

- Слышь, сынок, ты бы дал почитать чего-нибудь. А то по телеку одни эти чертовы мексиканские сериалы. Совсем смотреть нечего.

- Почитать? Что почитать?

- Ну, интересное что-нибудь. Ты ведь все перечитал.

- А что ты любишь?

- Да откуда я знаю?

Отец кроме телевизионной программы ничего не читал, вспомнил Кацавейкин. Внезапно коротенькая мысль мелькнула в его голове и наполнила сердце сладкой местью. Он пробежал глазами по полкам, на которых пылились книжные ряды, и стал вытаскивать книжку за книжкой. 'Ночевала тучка золотая...' Приставкина, 'Темные аллеи' Бунина, 'Мастера и Маргариту' Булгакова, 'Собор Парижской Богоматери' Гюго, 'Сто лет одиночества' Маркеса, 'Звезду' Казакевича.

- На вот, держи, - сунул он книги в подставленные руки отца. - Прочитаешь - еще подберу.

- А они точно интересные?

- Точно, - кивнул Лева, пряча глаза, в которых плясала злая усмешка. - Обязательно прочитай. Тебе понравится.

Отец ушел, прижимая к груди стопку книг. Лева вдруг увидел в нем себя в старости, и ему стало не по себе. Потом он вспомнил, что не может больше читать. Детство прошло, юность пролетела. Розовый период в его жизни кончился. Наступил новый, неопределенного пока цвета.

к оглавлению

2. Безработный, не дурак

Закончив филфак, Лева пополнил ряды безработных. С переходом на рыночные отношения обязательное распределение отменили, теперь вчерашние студенты искали работу сами. Из семидесяти душ шестерых взяли в школу, пятерых - в газеты и на телевидение, остальные устраивались кто куда. В родной школе Кацавейкину предложили вести факультатив по культурологии за символическую плату. В перспективе ему светило место преподавателя русского и литературы. Но Лева не хотел преподавать. Он хотел писать. Отвращение к чтению постепенно трансформировалось в нем в писательский зуд. Ему хотелось написать что-нибудь такое же грандиозное и волшебное, как Маркес или Булгаков, веселое, как Ильф и Петров, трагическое как Шекспир. Кацавейкин купил пачку серой писчей бумаги, десяток стержней для шариковой ручки, заперся в комнате и приступил.

Слова то лились джойсовским потоком, то упирались в непреодолимую стену. Тогда Лева в отчаянии черкал бумагу, комкал ее, бросал в мусорную корзину и возвращался на развилку мысли и сюжета. Посредине стоял камень, а на камне было написано: 'Направо пойдешь - к Толстому попадешь, налево пойдешь - к Достоевскому попадешь'. По центру висел кирпич в кружочке. После мучительных раздумий Лева сворачивал направо или налево. Шесть месяцев спустя он поставил точку в своем романе, выпил с родителями шампанского в честь незаметно подкравшегося Нового года и лег спать.

Всю ночь ему снились писатели всех времен и народов, которые требовали исключить Кацавейкина из своих писательских рядов и подвергнуть суровой казни за плагиат. Впереди толпы шагали старик граф Толстой в крестьянской рубахе, с иконой на шее и плеткой в руке и чахоточный Достоевский в цивильном костюме, шляпе-котелке и с топориком вместо часов на золотой цепочке. За ними, гремя костями и связкой черепов, в которых, как в хеллоуинских тыквах, горели свечи, рысцой бежал Шекспир с отравленным кубком вина. Курчавый эфиоп Пушкин, прикрытый только набедренной повязкой, вращал расписанным телом и целил в Кацавейкина острым копьем. За авангардом выступали вооруженные до зубов, украшенные венками и нобелевскими премиями известные писатели. 'Долой Кацавейкина! Смерть плагиатору!' скандировали они, припирая Леву к тому самому камню с кирпичом в кружочке по центру. Достоевский деловито отстегнул топорик, Толстой, смахнув слезу, развернул плетку, а Пушкин, недолго думая, метнул свое копье прямо в сердце Кацавейкину. Лева страшно закричал и проснулся. Сердце колотилось, лоб был холодным и мокрым, а в душу, словно смог, заползала невыносимая тревога, не давая дышать.

Он распахнул форточку. В комнату ворвался морозный воздух и зашевелил лежащие на столе листы романа. Лева схватил их и стал читать. Корявые строчки уже не были его романом, они принадлежали кому-то другому, незнакомцу N. Лева читал и механически отмечал: тут Селинджер, тут Набоков, тут пошел Хемингуэй, а потом вдруг Толкиен, за ним Жюль Верн, а под конец и вовсе Экзюпери.

Дочитав до конца, Лева оделся, взял рукопись и вышел на улицу. Было тихое послепраздничное утро. На сугробах лежали разноцветные конфетти и бутылки из-под водки и шампанского. Под Левиным балконом кто-то вывел мочой 'С Новым годом!'. Судя по разному цвету мочи, поздравление писали несколько человек. Кацавейкин сунул серые листы с закорючками букв в урну, вытащил спички и поджег. Плагиат-коктейль весело вспыхнул. Лева грел над огнем замерзшие руки, в голове звенела пустота. Когда рукопись догорела, до Кацавейкина дошло: нужен жизненный опыт. Не зря в Литературный институт раньше без опыта не принимали. А у него этого опыта ноль. Он не пил, не курил и даже не любил ни разу. И на войне не был, и в походы не ходил, и никем не работал ни одного дня.

Вернувшись домой, Лева взял листок бумаги и написал список профессий, опыт которых мог бы ему пригодиться:

1. грузчик

2. мясник

3. охотник (купить ружье, ходить в лес по выходным)

4. артист (с обучением)

5. водитель грузовика (с обучением)

6. охранник ночного клуба

7. кочегар

8. официант

9. проводник поезда дальнего следования (возможно, с обучением)

10. матрос-радист (с обучением).

С этим списком Лева отправился в бюро занятости. Люди держали в руках листы с анкетами. Кацавейкин тоже заполнил - все десять штук. Отстояв очередь длиною в день, он вошел в кабинет за пять минут до окончания работы бюро. Женщина средних лет, глядя в зеркальце пудреницы, красила губы ярко-красной помадой. Она устало взглянула на Кацавейкин, молча взяла протянутые анкеты и бегло просмотрела.

- Так... Сто сорок пятой школе два словесника требуются - одна учительница от инфаркта умерла, вторая в декрет ушла. Направление выписывать?

- А другой работы нет?

- Еще сторож нужен, он же дворник по совместительству, в детский сад. Прежний сгорел, бедолага.

- Пожар был?

- Какой пожар, - махнула рукой женщина. - От водки сгорел. Дело на выходных было, в понедельник пришли - а там вони-и- ищи... Так они теперь непьющего хотят.

- А почему вы решили, что я не пью?

- Ха... Да мне и решать не надо. Я же как рентгеновский аппарат, насквозь людей вижу. Выписывать направление?

- Не знаю... Подумать надо.

- Да что тут думать, - сказала тетка. - Чем на шее у родителей сидеть, шел бы лучше учителем. Ты ведь хоть и умный, а больше ни на что не годишься. Какой из тебя мясник? Ты даже курице голову не отрубишь. А тут всё какая никакая копеечка.

Лева покраснел, попятился и выскочил из кабинета, как ошпаренный. На морозе он тотчас промерз насквозь, и только это спасло его от глупых детских слез.

Назло мерзкой тетке, которая вообразила себя рентгеновским аппаратом, Лева решил найти работу сам. И нашел - грузчиком в ближайшем продуктовом магазине. Заведующая с сомнением посмотрела на тощую длинную фигуру Кацавейкина.

- Поработай недельку, потом решу, брать тебя или нет.

Недельку, однако, Леве поработать не удалось. Грузчики беспрестанно курили, матерились и старались положить на хлипкую спину новичка мешок потяжелее. На следующее утро Кацавейкин проснулся с ощущением, что по нему проехался трактор: руки висели как плети, ноги подкашивались, спина не разгибалась. Лева со стоном слез с кровати. По дороге в туалет он мельком взглянул в зеркало и в своем отражении увидел обезьяну - налицо было опровержение дарвиновской теории происхождения человека: труд поставил Кацавейкина практически на четвереньки.

Неделю он отлеживался, прежде чем смог снова разогнуться. Мама растирала его камфорным спиртом и ставила компрессы на поясницу.

- Ох, горюшко мое, - приговаривала она, укрывая его одеялом. Даже любовник, которого Лёва никогда не видел, в эти дни получил отставку.

В позе зародыша Кацавейкин лежал на кровати и слушал, как в соседней комнате всхлипывает отец. Очередную книжку дочитал, значит. Лева теперь уже сам был не рад своей маленькой мести: Кацавейкина-старшего пробило не на шутку, он плакал над книгами как ребенок. А Лева думал, что в мать такой чувствительный.

После неудачной попытки стать грузчиком Кацавейкин понял: физический труд не для него. Он взял список и вычеркнул из него все профессии, которые требовали тяжелого физического труда. Остались:

1. охотник (купить ружье, ходить в лес по выходным)

2. артист (с обучением)

3. охранник ночного клуба

4. матрос-радист (с обучением).

Лева подумал и вычеркнул 'артиста' и 'охотника': на артиста слишком долго учиться, а охотник - не профессия в миллионном сибирском городе. Пощупал руки без намека на мускулы и вычеркнул охранника. Список теперь выглядел так:

1. матрос-радист (с обучением).

До моря, что в одну сторону, что в другую, было пол страны. Лева скомкал лист, бросил его в урну, лег на кровать и уставился в потолок. Так он пролежал три дня. На четвертый в гулко звенящую пустоту, которой была наполнена его голова, стали влетать посторонние звуки.

- А на что я куплю?! - на высоких тонах говорила мать. - Двух мужиков на одну зарплату тяну!

- Я пенсию получаю, - бубнил отец. - Могу я на свою пенсию хоть раз в неделю мяса поесть?

- Я за последние пять лет ни одной новой тряпки себе не купила. В рваных колготках хожу! Ты мне хоть флакончик духов за последние пять лет подарил?

- Тебе любовник дарит. Зачем мне их тебе дарить?

- Не твое дело! Мне всего сорок пять! Я еще пожить хочу!

- Погулять, ты хотела сказать? Шлю...

- Молчи! Молчи!! Молчи!!!

Голоса смазались за грохотом посуды и стуком захлопнувшейся кухонной двери.

'Семейная драма, - подумал Лева. - Действие первое, сцена вторая'. Голоса родителей исказились до неузнаваемости, и Кацавейкину стало казаться, что он слушает радиопостановку.

ОНА. Готовлю на вас, стираю, убираю! И хоть бы слово благодарности! И хоть бы раз кто-нибудь помог! До смерти от вас не дождусь!

ОН. Я мусор выношу.

ОНА. Ну спасибо! Смотри, не надорвись!

ОН. Шлюха. О тебе весь дом говорит. Надо было тебя еще тогда бросить.

'Довольно убогие диалоги. Банально, мелко, пошловато'.

ОНА. Да мне плевать! Что они знают о моей жизни, чтобы судить меня?!

ОН. Что надо - то знают.

ОНА (изумленно). Что ты сказал? Так это ты распускаешь про меня сплетни?!

ОН. Не сплетни, а правду.

ОНА (потрясенно). Неужели это в самом деле ты?..

ОН. Ты же говорила про меня своим подругам.

ОНА. Это другое... Мне надо было с кем-то поделиться...

ОН. Мне тоже.

Кацавейкин отметил, что спектакль становится интереснее. Он сполз с кровати и приоткрыл дверь, чтобы было лучше слышно.

ОНА. А откуда ты знаешь, что я говорила?

ОН. Ха-ха-ха! (Долго и неестественно смеется).

ОНА. Ты?..

ОН. Да.

ОНА (после паузы). Чудовище. Ненавижу тебя. Господи, за что мне всё это?!

'Нет, все же банально и старомодно. - Лева представил, как героиня в отчаянии заламывает руки. - Так играли еще до Станиславского'.

ОН. Тоже мне - святая.

ОНА. Ты первый начал, ты! Из-за тебя всё, сволочь!

ОН. Я бы тебе простил, если б не сын.

ОНА. А я виновата, да? Что он такой уродился?

ОН. Он ни на тебя, ни на меня не похож. На кого же он тогда, блядь, похож?

ОНА. Не знаю я! Может, на прадедушку твоего!

ОН. А может на того...

ОНА. Заткнись! Заткнись!! Заткнись!!! Нет, я не могу, я уйду от тебя, сил моих больше нет! Уйду, слышишь?! Прямо сейчас! Уйду!! Уйду!!!

СЫН. Это я уйду от вас! Слышать вас больше не могу! Двадцать лет одно и то же! Достали вы меня! Это не я вас не люблю - это вы никогда меня не любили! (Бросает в спортивную сумку вещи и выбегает из дома).

ОНА. Сынок! Левушка! Куда ты? Вернись!

ОН. Сынок! Я пошутил! У тебя лоб мой, Лёвка!

'Хоть и старомодно, а всё-таки драматично', - на бегу утирая текущие слезы, подумал Кацавейкин. Изо рта валил пар, на ресницах оседал иней - было градусов двадцать пять мороза. Добежав до остановки, Лева прыгнул в подошедший автобус. Изнутри 'Икарус' словно мхом оброс инеем и напоминал ледяную избушку на колесах. Припорошенный снегом пол скрипел и грозил треснуть, как льдина. Пассажиры застыли на сиденьях ледяными скульптурами. Кацавейкин тоже сел - будто голым задом на лед, и долго подпрыгивал, пока сиденье не согрелось. Потом, как остальные, застыл в зимнем полусне.

Ехать было некуда и не к кому. Близких друзей у него сроду не было - его лучшими друзьями всегда были книги, в других он не нуждался. 'Поеду на вокзал, - решил он, - переночую там, а утром устроюсь ночным сторожем в детский сад. Проблема с ночевкой отпадет, а дни можно проводить в библиотеке'.

Ледяная избушка остановилась, со скрипом распахнула двери, и в проеме возник фасад драматического театра. Кацавейкину вдруг ужасно захотелось туда, внутрь, в тепло, в уютную атмосферу зрительного зала, в увешанное фотографиями артистов и картинами фойе, в залитый светом, пахнущий колбасой буфет. Он взглянул на часы: без пяти минут семь. Повинуясь нарастающему внутреннему порыву, он вскочил с нагретого сиденья, выпрыгнул наружу и как молодой лось помчался в кассу театра.

У кассы никого не было. 'Билетов нет', - пробежала унылая мысль.

- Мне билет. Или хотя бы входной, - умоляющим голосом выдохнул Лева.

- Партер, балкон?

- Есть? - обрадовался Лева.

- Теперь всегда есть.

Кацавейкин хотел спросить, что случилось теперь, но старушки уже закрывали двери - представление начиналось.

- На балкон, - выгреб он из кармана мелочь.

И, схватив билет, бросился наверх.

Давали 'Лысую певицу' Ионеско. Актеры, одетые в балахоны, напоминающие смирительные рубашки, метались по сцене, забирались на веревочные лестницы, с риском для жизни сигали вниз и ни на минуту не переставали орать. Вопли несчастных поддерживал визгливый аккомпанемент пилы, стук молотка и скрежет гвоздей по металлу. Через полчаса Лева почувствовал, что сходит с ума.

- Простите, вы не знаете, кто режиссер? - шепотом спросил он у сидящей рядом девушки.

- Леонард Пантюкин, конечно. Наши такое разве поставят?

- А он что - не наш?

- Нет, конечно. Из Москвы.

- А-а-а... Из какого театра?

- Он ИЗ МОСКВЫ.

Это 'из Москвы' прозвучало так внушительно и благоговейно, что Лева опять посмотрел на сцену. Там актеры, уже почти сорвавшие голоса, висели на веревках и бились в конвульсиях. Кацавейкин перевел взгляд на девушку, которая смотрела представление с глубокомысленно-задумчивым видом.

- Вам нравится?

Девушка посмотрела на него с недоумением.

- А вам?

- Честно говоря, не очень.

На лице девушки появилось презрение, смешанное с сожалением.

- Может, вы просто не понимаете?

- Может быть, - кивнул Лева. - Но мне не нравится. Мне вообще драматургия абсурда не нравится.

- Что же вам нравится? - фыркнула девушка. - 'Человек с ружьем'?

- Мне нравится то, от чего я получаю удовольствие.

Недоумение в глазах девушки нарастало.

- Ну, от сюжета там, от слога, от игры актеров, от красоты изображения, - пояснил Лева. - Главное, чтобы хоть от чего-то было удовольствие. А от этого, - он качнул головой в сторону сцены, - у меня только голова болит.

Презрение и недоумение в глазах девушки смешалось с отвращением.

- Но искусство не обязано никого удовлетворять. Оно вообще не обязано!.. Оно - для другого.

- Для чего?

- Чтобы понять смысл жизни и суть вещей! - гневно воскликнула девушка.

Кацавейкин громко расхохотался. По партеру пронеслась волна оживления, а малочисленная публика на балконе повернула головы в их сторону.

- Вы что? - возмутилась девушка.

- Извините, - икая от смеха, выдохнул Лева. - Мне кажется, вы заблуждаетесь... насчет искусства.

К Кацавейкину подскочила старушка и яростно зашептала:

- Молодой человек, вы мешаете смотреть спектакль!

- Извините.

- Если хотите поговорить или посмеяться - выйдите из зала. Для таких, как вы, придумали буфеты. Или выходите или сидите тихо, из-за вас люди ничего не слышат!

В этот момент на сцене что-то оглушительно рвануло, и актеры как кегли попадали на пол. Некоторые зрители, не успев сообразить, что взрыв - это всего лишь режиссерская находка, нервно вскрикнули и стали оглядываться по сторонам.

- Пожалуй, вы правы, - поднимаясь, сказал старушке Лева.

- Что? Что? - Оглохшая служительница потянулась к Кацавейкину ухом.

- В буфет, говорю, пора.

- Что вы говорите? Что?! - кричала старушка, но ее крик не мешал зрителям смотреть представление, потому что все они оглохли тоже.

Выбравшись из зала, Лева приложил к звенящей голове холодные ладони.

- Однако... - сказал он вслух и не услышал своего голоса.

В буфете было пусто и красиво. Он купил у скучающей буфетчицы два пирожных и чай и сел за столик. Не успел Кацавейкин прикончить первое пирожное, как театр наполнился гулом голосов, топотом ног, и буфет стал стремительно заполняться народом.

Лева увидел, как на стул напротив нацелилась толстая тетка с горой бутербродов на тарелке и бокалом шампанского в руке. Тетка уже ставила на стол тарелку, как вдруг перед самым ее носом, откуда ни возьмись, вынырнула девушка, с которой Лева разговаривал на балконе, и плюхнулась на стул.

- Здесь занято! - нагло объявила она побагровевшей от злости тетке. - Ты разве не сказал?

Последняя фраза была адресована Кацавейкину.

- Мм... - неопределенно промычал Лева, подавился пирожным и закашлялся.

- По спине постучать? - участливо спросила девушка.

- Мм... Кхе-кхе... Не надо.

Тетка, испепелив парочку взглядом, исчезла в толпе.

- Меня зовут Жанна, - протянула руку девушка.

- Лева, - пожал ее холодные длинные пальцы Кацавейкин.

- Ты из кулинарного техникума что ли?

- Почему?

- Ну... у тебя отношение к искусству как к еде. Хлеба и зрелищ - жуткий примитив.

- Почему? Мне хлеба не надо.

Глаза новой знакомой стали задумчивыми.

- Слушай, а может ты дебил?

- Нет, просто я перекошенный.

- Как это?

Прозвенел третий звонок, и народ потянулся из буфета.

- Опоздаешь.

- Я уже видела этот спектакль. Ну, рассказывай.

Лева рассказал ей свою историю до того момента, как решил написать роман.

- Забавно, - сказала она. - И что же, ты совсем теперь читать не можешь?

- Почему? Могу. Но не хочу.

- Забавно, - повторила Жанна. - А я тебя вспомнила. Ты на первом курсе учился, а я на четвертом. Ты сидел в столовке, ел и читал. Я все время поражалась, как ты четко отправляешь еду в рот, ни разу при этом не взглянув в тарелку. Я бы на твоем месте уже вся облилась и измазалась.

- Это на автомате - годы тренировки. А я тебя совсем не помню. Впрочем, я вообще мало кого помню. Имена однокурсников выучил только на пятом курсе - когда читать бросил.

Они проболтали в буфете до конца спектакля. Кацавейкин узнал, что Жанна работает на телевидении, делает передачу о культуре и знает практически всех местных художников, режиссеров, актеров и литераторов.

- А ты чем сейчас занимаешься?

Лева ждал этого неприятного вопроса, но все равно оказался застигнутым врасплох и слегка смутился.

- Да в общем... ничем. Работу ищу. Завтра пойду в дворники устраиваться. Больше никуда не берут.

- В дворники? Шутишь?

- Нет. Учителем еще можно, но я не хочу.

- Понимаю. Я сама школу ненавижу.

- Я не ненавижу, я просто не хочу.

- А чего ты хочешь?

- Не знаю. Понимаешь... мне нужен жизненный опыт.

Жанна наморщила высокий белый лоб, на который падали завитки каштановых волос.

- Что-то я не догоняю. Какой именно опыт? Дворника?

- Ну... - Про роман Лева решил не говорить. - Мне нужен любой жизненный опыт. Ведь раньше я читал, а о жизни начинаю узнавать только теперь. Вот, можно начать с дворника.

- Неплохое начало, - кивнула Жанна. - Только для этого не обязательно кончать университет. Ну, допустим, научишься ты метлой махать - а дальше что? В официанты пойдешь?

- Может быть.

С детства знакомое Кацавейкину выражение появилось на ее лице. 'Идиот' - означало оно.

- Вот, по-твоему, главное для человека что?

- Что?

- Самосовершенствование, балда. Человек должен постоянно развиваться. - Она постучала себя по лбу. - Иначе ему конец. Как только человек перестает совершенствоваться, он деградирует. Теперь подумай, куда ведет путь дворника и официанта.

- В Голливуде путь официанта ведет на большой экран, - вспомнил Лева.

Жанна хмыкнула.

- Не знаю, как в Голливуде, а у нас это дорога в никуда.

- Откуда ты знаешь?

Она выгнулась, как кошка, зависла над столиком и, обдав приятным запахом духов, зашептала в ухо:

- Я работала. Почти год. Ты не представляешь, какая это мука - подавать тарелки голодным людям, когда знаешь, что ты способна на больш-ш-шее.

Прошипев это, она улыбнулась в тридцать три отличных зуба и уползла на место. Лева посмотрел в темные зрачки ее глаз и понял, что загипнотизирован.

- И ты ведь, наверное, на что-то способен.

- Наверное, - с трудом выбираясь из вязкого тумана, кивнул Лева. - Но я не знаю - на что.

- А ну-ка, встань, - скомандовала Жанна.

Лева встал из-за стола и покрутился вокруг своей оси. Жанна смотрела на него оценивающим взглядом. Сам не понимая, зачем он это делает, Кацавейкин положил руку на живот и вильнул бедрами - прямо как Богдан Титомир. Position number two - я тебя хочу.

Жанна усмехнулась.

- Неплохо. Теперь скажи какую-нибудь скороговорку.

- Ехал Грека через реку, видит Грека - в реке рак... - Слова вылетали из Левиного рта как ошелушенные орехи. - Сунул Грека руку в реку, рак за руку Греку цап!

На последнем слове он снова стал в position number two - как-то само собой получилось.

- Еще! - хлопнула в ладоши Жанна.

- На дворе дрова, на дровах - братва, у братвы - трава! Шли сорок мышей, несли сорок грошей, две мыши поплоше несли по два гроша. Стоит поп на копне, колпак на попе, копна под попом, поп под колпаком. Шла Саша по шоссе и сосала сушку, - выдавал Лева.

- Хорошо! Очень хорошо! У тебя отличная дикция и ты даже сможешь работать в кадре. Ниже пояса обычно не снимают.

- Бык тупогуб, тупогубенький бычок, у быка бела губа была ту...

- Молодые люди, буфет закрывается! - громко сказала буфетчица и выключила свет.

- ...па... Па-па!

- Идем, - поднялась Жанна.

- Постыдились бы: театр всё-таки, а не бордель, - пробурчала им вслед буфетчица.

- Если верить классикам, от театра до борделя - один шаг, - не удержался Лева.

- Пошли, пошли. - Жанна взяла его под руку и потащила за собой.

Из зрительного зала в гардероб тянулся тонкий ручеек утомленных искусством зрителей. Гардеробщицы подавали шубы и дубленки. В длинной каракулевой шубе и каракулевой шапке-папахе Жанна стала походить на Чапаева.

Они вынырнули из теплого, сияющего ярким светом театра в скрипучую морозную ночь.

- Ну, работу мы тебе найдем, - дыша паром, сказала Левина спутница. - Поработаешь сначала на новостях - без этого никак, а потом что-нибудь свое делать станешь.

- Ты думаешь, меня возьмут?

- На новости всегда люди нужны - текучка.

- Почему?

- Попробуешь - узнаешь. Самое тяжелое в этой работе - рутина. Творчества - ноль целых, хрен десятых. Приехал, собрал информацию, оператор планов настрелял - и назад, монтировать. Не успел текст наговорить - уже снова ехать надо. Так и носишься весь день как электровеник. Зато школа хорошая. После новостей на телеке чем угодно заниматься можно. Главное - уйти вовремя, пока мозги окончательно не заштамповались. А уж жизненного опыта там!.. Ну, в общем, тебе понравится.

Они добежали до остановки и остановились под фонарем, заливающим окрестные сугробы голубым мерцающим светом.

- Тебе куда?

- На вокзал.

- Встречать кого-то?

- Нет, ночевать. Я из дома ушел.

- Да ну?

Кацавейкин кивнул.

- Один раз там переночуешь и снова к родителям побежишь.

- Нет, - твердо сказал Лева. - Они меня не любят.

- Прямо детский сад какой-то, - вздохнула Жанна, и иней еще сильнее забелил кудряшки волос, выбивающиеся из-под папахи.

Она попрыгала на снегу, вглядываясь вдаль. Из-за поворота показался троллейбус.

- Вот что... Есть одно место, где ты можешь пожить некоторое время. Поехали.

- Мне платить нечем, - предупредил Лева.

- Об этом не беспокойся.

Выйдя из троллейбуса, они долго петляли во дворах между сугробами, пока не добрались до большого двухэтажного дома, с виду похожего на склад. Жанна по едва заметной, заметенной снегом тропинке обошла дом, и Лева увидел невысокое крылечко и узкую дверь без ручки. Жанна нажала на кнопку звонка и долго не отрывала палец. Наконец послышались шаги, звякнула щеколда, дверь распахнулась, и в темном дверном проеме показалась мужская фигура.

- Спишь, что ли? - недовольно спросила Жанна, подставляя щеку для поцелуя.

- Работаю, - обиделся незнакомый голос.

- Заходи, - скомандовала Кацавейкину новая знакомая.

Они прошли темным захламленным коридором и очутились в огромном полутемном зале. Остро пахло краской, растворителем и еще чем-то специфическим. Хозяин щелкнул выключателем, вспыхнул свет, и Лева увидел, что внизу, на пол этажа ниже, находится художественная мастерская. Все пространство громадной залы было увешано и заставлено картинами и скульптурами, станками, мольбертами, рамами, багетами, банками и тюбиками с краской, чанами с глиной. Отовсюду торчали куски проволоки и замысловато выгнутой арматуры, валялись холсты, куски ватмана, палитры с засохшей краской, а на балках под крышей висели бутылки с прозрачной жидкостью. Картины на стенах изображали трудовые и ратные подвиги советского народа. Рядом грозно высились чугунные и гипсовые молодцы с молотками, серпами, винтовками, гранатами и автоматами Калашникова в больших натруженных руках. Лица социалистического реализма сурово глядели на дикое буйство цвета и формы, что пышно произрастало на пятачке посредине зала. Из больших черных колонок лилась завораживающая космическая музыка.

- Знакомься, это Женя Купорос, художник и мой парень. А это Лёва Кацавейкин - пока никто, но очень начитан.

- Здорово, - протянул перепачканную краской руку хозяин.

Выглядел он очень живописно: рваные, заляпанные краской джинсы, желтая трикотажная блуза, сверху жилет из мешковины, на ногах шерстяные носки и женские розовые шлепанцы с цветочками, на голове ярко-красный ежик крашеных волос, в ухе серебряное кольцо. То, что он художник, было ясно с первого взгляда. Лева крепко пожал грязную художническую руку.

- Я не поняла, ты в темноте работал?

- Угадала. Эксперимент.

Они двинулись за Купоросом, который, словно сталкер, вел их по художественной зоне. Лева шел боком, опасаясь что-нибудь задеть и разбить.

На том самом пятачке, на который неодобрительно смотрели образцы социалистического искусства, хозяин притормозил.

- Вот, - остановился он перед большим холстом, на котором блестела свежая краска. - Это 'Космический шепот'.

На холст как будто выдавили три краски - черную, синюю и желтую - и хаотично размазали во все стороны руками. Леве показалось даже, что он видит отпечатки пальцев. Это была абсолютно антихудожественная мазня, как сказал бы Тюбик из 'Приключений Незнайки'.

- Ну как вам? - спросил художник. - Это, конечно, еще требует доработки...

Жанна отступила на шаг, вглядываясь в картину.

- Что-то в этом есть. Глубина какая-то...

- Вот-вот, - обрадовался Купорос. - Космическая бездна! И она шепчет! Смотрите!

Он выключил верхний свет, оставив одну боковую лампу, и прибавил звук в магнитофоне. Из колонок хлынул космический вой. Лева вгляделся в картину: черно-сине-желтая мазня забурлила, вспухла и стала вращаться, распадаясь на галактики, созвездия, отдельные звезды, планеты, метеориты и космическую пыль. И он вдруг отчетливо услышал тихий космический шепот: 'Спаси меня!'.

Лева посмотрел по сторонам: Купорос и Жанна стояли молча, не отрывая взглядов от картины. Кацавейкин посмотрел на вращающуюся вселенскую мазню. 'Спаси меня!' - снова прошелестел тот же голос.

- Слышали? - Купорос выбросил палец вверх. - 'Возьми меня! Возьми меня!'

- А мне послышалось 'всё фигня', - сказала Жанна.

- Что - фигня? - опять обиделся Купорос. - Моя работа - фигня?

- Да послышалось, говорю!

- Значит, твое подсознание говорит, что 'Космический шепот' - фигня, - не унимался задетый за живое художник.

- Мало ли что говорит мое подсознание. Мое подсознание - не показатель. Оно вообще с приветом. Ты у Левы спроси. Что твое подсознание говорит?

Они вдвоем уставились на Кацавейкина, ожидая ответа. Лева замялся.

- Оно просит кого-то спасти.

- Спасти? Кого спасти?

- Не знаю, - пожал плечами Кацавейкин.

- И что это значит? - спросил у Жанны Купорос.

- Ладно, забудь. Его подсознание тоже не в порядке. Нормальная картина. А с музыкой и в темноте вообще впечатляет. Допиши обязательно. Пойдем, выпьем за знакомство.

Уже другой тропой Купорос вывел их к двери, за которой оказались две большие комнаты. Одна служила кухней и столовой, другая - гостиной и спальней. Из гостиной-спальни наверх вела деревянная лестница.

Жанна вытащила из сумки бутылку рябиновой настойки и поставила на стол. Купорос достал из холодильника банку сайры, соленые огурцы в миске, черный хлеб в пакете, кусок сала, майонез и банку зеленого горошка.

- У меня закуска только под водку.

- Пойдет. Ты же знаешь, я бросила пить водку.

От рябиновки сразу стало тепло, и Лева почувствовал зверский голод. Он с удовольствием проглотил большой кусок сала с черным хлебом и ложкой черпал жидкий зеленый горошек, который Жанна смешала с майонезом. Сама она почти ничего не ела, зато много курила - тонкие дамские сигареты с ментолом. Лева время от времени ловил на себе ее пристальный изучающий взгляд. Скоро кухня-столовая подернулась легкой пеленой, а в ней растворились и взгляды.

- Эти старые работы там, в мастерской, чьи они?

- Деда моего, заслуженного скульптора СССР, - сказала Жанна. - А живопись - отчима, он тоже заслуженный. Мастерская ему в наследство досталась, когда дед умер. Теперь отчим у сына в Америке гостит. А пока Жека здесь работает и живет. А тебя на второй этаж поселим.

Купорос с удивлением посмотрел на подругу.

- Ему жить негде, он из дома ушел. И денег нет, чтобы за квартиру платить. Я его попробую на телек устроить.

Купорос молчал, глядя в стол.

- Тебе что, двух комнат мало? - нахмурилась Жанна. - Ты на второй этаж вообще не поднимаешься.

Лицо Купороса стало одного цвета с волосами, он ритмично забарабанил пальцами по столу. Жанна расхохоталась.

- Не глупи. - Она выпустила в сторону струйку дыма и чмокнула Купороса в длинный красный нос. - Лучше сходи за второй рябиновкой.

Выпроводив художника в морозную ночь, Жанна знаком велела Кацавейкину следовать за ней по деревянной лестнице. Наверху оказалась захламленная художественным мусором комната с минимумом мебели - тахтой, столом и стулом. Они разгребли мусор по углам и картонным коробкам, и комната приобрела более менее жилой вид.

- Ну вот, жить можно. Холодно, правда, но я тебе теплое одеяло принесу.

- Спасибо. Даже не знаю, как тебя благодарить.

Жанна сощурила глаза и усмехнулась.

- Может, еще представится случай.

Внизу взвыл звонок.

- Кажется, Женя не хочет, чтобы я здесь жил, - поделился Кацавейкин мыслью, которая мучила его последние полчаса.

- Забудь об этом. Он просто ревнует. Но скоро привыкнет.

Жанна открыла дверь, и в прихожую ввалился заиндевевший Купорос.

- Рябиновки не было. Пришлось взять водку, сделаем коктейль. - Он вытащил из-за пазухи бутылку и пакет апельсинового сока.

Жанна вздохнула.

В пять утра Лева проснулся от головной боли, нестерпимой жажды и холода - Жанна все же забыла дать ему теплое одеяло. Завершение вечера он помнил смутно: они распили бутылку, мешая водку пополам с апельсиновым соком, потом гремела музыка, и они танцевали. Жанна делала 'мостик' и ругалась на Купороса матом, когда он пытался ее поддержать. И все время Лева с художником играли в игру под названием 'Кто первый пригласит Жанну на медленный танец'. Дважды ему удалось увести девушку прямо из-под длинного носа Купороса. Жанна смеялась и показывала любовнику язык. Тогда тот сходил в мастерскую, принес гипсовую девушку с веслом и стал танцевать с ней, а потом уронил свою гипсовую партнершу на ногу Кацавейкину. Девушка развалилась на четыре части, а на ноге у Левы образовался синяк. Жанна разозлилась и кричала, что Женя - ревнивый урод. Купорос принес с улицы снега со льдом, и они вдвоем с Жанной прикладывали холод к синяку, пока Лева не взмолился оставить его ногу в покое. Потом все помирились и стали танцевать медленные танцы втроем. Жанна обнимала их с Купоросом за плечи и целовала в щеки. Было приятно и весело. Как он оказался наверху, Лева не помнил.

Он сполз с тахты и с трудом принял вертикальное положение. Комната завращалась, перед глазами побежали сине-зеленые всполохи. Он подождал, пока карусель немного замедлит свой бег, сдернул с тахты покрывало, завернулся в него, и в темноте, на ощупь, спустился вниз. Нашел на кухне чайник с холодной водой и долго пил, обливаясь, прямо из горлышка. Вода кончилась, и он выпил рассол из чашки, в которой были соленые огурцы. После рассола карусель стала немного тормозить, а всполохи рассеиваться. Лева сходил в туалет, вернулся назад, поставил ногу на первую ступеньку лестницы и замер: на полу гостиной валялась перина, а на перине, раскинувшись, лежали два прекрасных голых тела, достойных руки Родена. По телам бежали голубые блики лунного света, пробивающегося сквозь замерзшие окна. Несколько минут Кацавейкин, как зачарованный, смотрел на эту чудную картину. Потом на цыпочках подошел ближе, подобрал одеяло, которое валялось рядом, и осторожно, боясь разбудить, укрыл спящих любовников.

к оглавлению

3. В Москву! В Москву!..

Редакторша, крашеная блондинка лет пятидесяти с вытянутым желтым лицом, мрачно посмотрел на Кацавейкина, сунула ему в руки газету и велела читать.

- Стоп! - сказала она через несколько секунд. - Новости когда-нибудь смотрел?

- Я вообще-то больше фильмы люблю, - признался Лева.

- Ты еврей или в народные депутаты выдвигаешься?

- Почему? - удивился Кацавейкин. - Русский я. А политика меня не интересует.

- Тогда давай договоримся: на конкретный вопрос ты даешь конкретный ответ. Некогда мне с тобой про кино беседовать. Новости когда-нибудь смотрел?

- Нет.

- Тогда иди смотри. Посмотришь - отправляйся во вторую монтажную, до конца дня сиди там, вникай. Завтра с утра с Дусей на съемку поедешь. А послезавтра сам будешь сюжет про городскую свалку делать.

И она погрузилась в чтение бумаг, давая понять, что разговор окончен.

- Знаете, мне вообще-то ближе тема культуры, - сказал Лева.

Редакторша подняла голову, глаза у нее были ледяные, рот раздраженно кривился.

- А у меня, вообще-то, про свалку снимать некому. А культурой у нас, милый мой, дырки затыкают - когда говорить больше не о чем. Понял? - хищно щелкнула она своими желтыми прокуренными зубами.

Лева кивнул и вышел.

Посмотреть новости ему не удалось: в просмотровой комнате все мониторы были заняты журналистами, которые гоняли вперед-назад свежеотснятые кассеты. Кацавейкин отыскал вторую монтажную, открыл дверь и обрадовался, увидев Жанну - она что-то объясняла монтажеру, тот кивал. Лева поздоровался.

- А, привет! Ну, как прошла встреча?

- Хорошо. Послезавтра еду снимать сюжет о городской свалке.

- Чудесно! - просияла Жанна. - Я тоже с него начинала.

- А кто такая Дуся? Мне с ней завтра на съемку ехать.

- Пойдем, познакомлю тебя, он только что со съемки вернулся, - ухмыльнулась Жанна.

- Разве это он?

- Ну... в общем-то - да.

Дусей оказался невысокий худенький паренек с вытянутым узким лицом, круглыми голубыми глазами и светлыми кудряшками волос на голове. Очень подвижный и улыбчивый, он напомнил Кацавейкину мультяшного Лошарика. У него был звонкий мальчишеский голос с грассирующей 'р'.

- Дуся, - протянул он Леве узкую ладонь. - Есть у меня и др-р-ругое имя, но я привык к этому.

На следующий день Кацавейкин вместе с Дусей поехал снимать прорыв городской канализации.

- Меня любят на юмор-р-ристические сюжеты посылать. Но это все же лучше, чем каждый день торчать в областной или городской Думе - со скуки сдохнуть можно.

Чем ближе они подъезжали к месту съемки, тем сильнее становился запах. Лева зажал нос рукой. Дуся хихикал.

- Эк, разлилось!.. - фальцетом воскликнул Дуся, выглянув из окна машины. - Прямо говнотоп какой-то!

Они проехали мимо вереницы пустых трамваев: канализацию прорвало прямо на трамвайные пути. Разливающаяся на десятки метров желто-коричневая жижа дымилась и застывала на морозе вулканической лавой. У разверстого канализационного люка гудели две ассенизаторские машины.

- Тебе, можно сказать, повезло. Начинаешь телевизионную карьеру с такого увлекательного события, отражающего, я бы сказал, суть вещей: говно ползет независимо от нашего сознания, хотим мы этого или нет. Хорошо еще, что есть ассенизаторы, иначе что делать жителям окрестных дворов, к порогам которых оно подползает?

- Вырыть яму вокруг своего двора, - машинально ответил Лева, запрограммированный редакторшей на конкретные ответы.

- Правильно. А когда яма наполнится до краев и говно попрет в дом?

- Ну... не знаю. Бежать, наверное.

- Как бежать? Ведь вокруг яма, наполненная дерьмом.

- Вертолет вызвать, по веревочной лестнице наверх забраться и спастись.

- Прилетит вдруг волшебник в голубом вертолете? А что, вариант, - согласился Дуся, - соображаешь.

В этот момент Кацавейкин почувствовал в Дусе творческого человека и родственную душу. Он проникся к лошарику симпатией и даже последовавшее вскоре открытие, что Дуся гей, не изменило Левиного к нему отношения.

Про нетрадиционную Дусину ориентацию ему рассказала Жанна. Она со знакомым уже ехидным прищуром глаз выслушала его восторженный рассказ про то как они с Дусей мужественно снимали сюжет, хлюпая в болотных сапогах по говну, и спросила:

- Надеюсь, ты натурал?

- Что? - не понял Лева.

- Ты спишь с женщинами или с мужчинами?

- Я один сплю. В данный период времени.

- А не в данный?

- Наверное я натурал, - подумав, сказал Кацавейкин. - Во всяком случае спать с мужчинами мне никогда не хотелось.

- Ты что, еще ни с кем?.. - удивилась Жанна.

- Ну да, - пожал плечами Лева. - Я же читал. Но я знаю, как надо. Теоретически.

Жанна скептически хмыкнула.

- Ну-ну...

Лева почувствовал, как в ней стремительно исчезает к нему интерес, и пожалел, что сказал правду. Надо было соврать, что у него была девушка, а лучше - две.

- Поздравляю с почином.

И Жанна отправилась смотреть на законченную картину Купороса. А Лева с испорченным настроением поплелся в ванную - стирать одежду, после съемок попахивающую дерьмом.

Редакторша, которую телевизионщики между собой называли Барракудой, первый самостоятельный сюжет Левы о городской свалке похвалила и назначила ему месяц испытательного срока, с выплатой гонораров. Но Лева был готов работать даже без денег - впервые за последние недели он вновь почувствовал интерес. Багаж его жизненного опыта стремительно увеличивался с каждым днем. Он ездил на такие сюжеты, от которых воротили нос все журналисты, и даже весельчак Дуся особого восторга не испытывал: в село на свиноферму, на концерт малолетних зэков - в ту самую колонию, где прежде работал отец, на мясокомбинат в разделочный цех, в наркодиспансер, на живодерню, на вокзал к бомжам. Через месяц его уже знали все телевизионщики, а Барракуда сказала, что берет Леву в штат как особо ценного работника. Все отмечали, что сюжеты Кацавейкина на редкость интересные и, странное дело, красивые. Даже в сюжете про мясокомбинат была какая-то странная, завораживающая красота. Сначала решили, что дело в операторе, потом выяснилось, что операторы с Левой ездят разные - и хорошие и плохие, и мясокомбинат снимал не самый лучший, а сюжет все равно красивый.

- Талант, - сделала вывод Барракуда и разрешила Кацавейкину изредка брать 'культурную тему'.

Как раз пришло приглашение на презентацию нового спектакля Леонарда Пантюкина - того самого московского режиссера, чье имя Жанна по-прежнему выговаривала с божественным трепетом. Натешившись вдоволь с абсурдистом Ионеско, Пантюкин взялся за чеховских 'Трех сестер'. Премьера была назначена через две недели, а покуда решено было с помощью СМИ сделать спектаклю рекламу. Пантюкин за свой счет вызвал из столицы двух театральных критиков, с которыми он в былые времена выпил немало водки, и подготовил стол для журналистов. Такой подход к театральному делу в сибирском городе был в новинку, здесь всегда обходились словом 'Премьера' на афишах и рецензиями после премьеры. Пригласив московских критиков, Пантюкин убивал двух зайцев: придавал своей персоне веса в глазах местной публики и подготавливал свое возвращение в Москву. Это понял Кацавейкин, протусовавшись в театре часа два.

В холле буквой 'П' стояли три длинных стола, уставленные бутылками сухого вина, тарелками с бутербродами и чашами с яблоками. Журналисты практически от всех местных газет, телеканалов и радио дивились на этот стол, ходили вокруг него кругами и не решались начать дегустацию. У многих, между тем, начались спазмы в желудке - Пантюкин назначил презентацию как раз на время обеда. Шло время, Пантюкин не появлялся, критиков тоже не было. Наконец, самая храбрая журналистка не выдержала: приблизившись к столу боком, она украдкой взяла из чашки яблоко и, прикрываясь шарфом, стала есть. Гул голосов внезапно стих, и в театре прогремел яблочный хруст. Десятки голодных глаз смотрели на журналистку, которая стала пунцовой от стыда и едва не подавилась. От мучительной смерти ее спасла Жанна - она взяла бутерброд с колбасой и с наслаждением откусила половину. Присутствующие сглотнули слюну.

- В самом деле, - нарушил тишину седой дядька из газеты 'Сибирская правда', - не для красоты же это поставили.

Дрожащей рукой он взял бутерброд и положил в рот. Толпа тут же встрепенулась и бросилась к столу. В самый разгар пожирания бутербродов появились длинноногие девицы с бокалами на подносах и стали наливать вино. Публика еще больше оживилась и, запивая бутерброды вином, завела культурные разговоры.

- Чехов, опять Чехов. Неужели нет современных пьес?

- Вот, был же Ионеско.

- Ионеско - старье. Это было написано в середине века!

- Ничего подобного. Для нас это современно. У нас сейчас как раз время абсурда.

- А вы видели эту его 'Лысую певицу'? Ужас, просто ужас...

- Говорят, он роль младшей сестры в новом спектакле своей восемнадцатилетней любовнице отдал. Образования у нее актерского нет. Вся труппа просто в шоке.

- Да не любовница она ему, а внебрачная дочь.

- Как она может быть внебрачной дочерью, если он не женат?

Лева молча ел бутерброды и слушал. Многие лица были знакомыми - он встречал их на съемках. Жанна болтала с завлитом театра Вероникой, миловидной куколкой-блондинкой, ужасной болтушкой - от общения с ней Кацавейкин уставал через пять минут. И как только ее выдерживает Жанна?

Отключившись от гула голосов, Лева подумал, что пора искать новое жилье: любовные стоны, доносящиеся по вечерам с нижнего этажа, начали его доставать. Даже плеер, который он специально купил, не спасал - стоны пробирались сквозь стучащую в уши музыку, а может ему это только слышалось. Он клал на голову подушку и сверху укрывался одеялом - так иногда и засыпал. Не то, чтобы ему были неприятны эти звуки, но от мысли, что Жанна занимается сексом с Купоросом, душу начинала сосать какая-то необъяснимая тоска. Может, это и есть любовь, думал Лева.

Вялое течение его мыслей прервал громкий голос завлита Вероники, приглашающей всех на пресс-конференцию. Народ потянулся в зрительный зал. На сцене в декорациях нового спектакля стоял накрытый скатертью стол с графином и тремя стаканами на блюде. За столом сидели московские гости - толстый критик лет сорока пяти с залысинами на круглой, как шар, голове и женщина, чуть помоложе, в красном облегающем платье. Глубокий вырез на платье подчеркивал достоинства верхней части фигуры и сразу притянул к себе взоры публики, особенно мужской ее части. Все расселись и захлопали, будто собирались смотреть спектакль. Из-за кулис появился Леонард Пантюкин в костюме, стилизованном под сюртук начала двадцатого века. С легкой щетиной на лице, длинными, чуть тронутыми сединой, волосами до плеч и черными кругами под сверкающими глазами, он выглядел как слегка потрепанный, но непобежденный пират и романтический герой-любовник одновременно. Лева понял, почему Жанна говорила о нем с таким трепетом: на женщин этот образ производил неизгладимое впечатление.

Аплодисменты усилились. Пантюкин раскланялся.

- Рад видеть вас в нашем театре, господа. - Голос режиссера оказался в меру мужественным и бархатным. - Спасибо всем, кто откликнулся на приглашение. Позвольте вам представить моих друзей из Москвы, уважаемых критиков.

Критик с критикессой покраснели и удостоили провинциальную публику легким кивком головы.

- Они уже видели генеральную репетицию спектакля и сейчас расскажут вам о своем впечатлении.

Пантюкин похлопал, зал довольно сдержанно его поддержал.

- Мог бы и нас пригласить на генеральную, - пробурчал за спиной Кацавейкина седой дядька из 'Сибирской правды'. - Как будто мы хуже их понимаем, что плохо, а что хорошо. Оценить не сможем, как будто... И на кой ляд их надо было из самой Москвы переть?

Критик, а за ним критикесса пропели хвалебную речь новому спектаклю и самому Пантюкину, который, по их словам, был достоин похвалы уже за то, что показывает сибирякам высокий московский уровень искусства. Последнее замечание критикессы журналистам совсем не понравилось, и зал напряженно затих. Критикессе поаплодировало всего несколько рук, громче других хлопала Жанна.

- Наш театр, между прочим, дважды российские театральные конкурсы выигрывал, - прозвучал из зала громкий голос. - Еще до Пантюкина.

Критикесса стала совсем пунцовой и почти слилась по цвету с платьем. Пантюкин налил из графина в стакан и выпил.

- И что с того? - Голос критикессы сел, она прокашлялась. - Выиграл. Среди таких же провинциальных театров. Московским свой уровень подтверждать не надо: там работают лучшие режиссеры и актеры.

Пантюкин снова налил из графина.

- Поэтому давайте порадуемся, что москвичи едут работать в провинцию, когда вся провинция рвется в Москву, - сказал критик.

- Да нужна она нам, ваша Москва! - раздалось из зала. - Нам и здесь хорошо! Платили бы только.

По залу пролетел одобрительный смех.

- А прежнему вашему режиссеру, видать, плохо было, - фыркнул критик.

- Его пригласили.

- И он, наверное, уехал со слезами на глазах, - съехидничал критик.

Пантюкин выпил третий стакан, подошел к краю сцены, скрестил на груди руки и, покачиваясь, уставился вдаль.

- А кто бы отказался? - донеслось из зала. - Вон, и Пантюкин бы, наверное, не отказался. Леонард, вы бы отказались? Или вы продвигаете в Сибири искусство чисто по идейным соображениям? Несете луч света в наше темное царство?

- Раньше в театре аншлаги были, а теперь что? Полупустой зал и люди уходят! Ведь то, что вы ставите - смотреть невозможно! - крикнул дядька из 'Сибирской правды'.

- Точно! - поддержали его другие. - То смертная тоска, то балаган!

Амплитуда колебаний Пантюкина стремительно увеличивалась. Сидящие в первом ряду уже поглядывали на режиссера с опаской.

- Господа, вспомним, по какому поводу мы собрались! - бросилась на амбразуру завлит Вероника. - Давайте о спектакле поговорим! Может быть, есть вопросы к режиссеру?

Пантюкин продолжал молча раскачиваться.

- Почему опять 'Три сестры'? Сколько можно ставить Чехова?

- Э-э... - Пантюкин так качнулся, что первые ряды нервно вздрогнули. - Э... этот драматург и эта пьеса сегодня больше всего отвечают моему душевному состоянию. А для режиссера это важно.

- 'В Москву! В Москву!..'? - прокатился по залу смешок.

Пантюкин перестал качаться, обвел зал тяжелым взглядом черных глаз и медленно поднял правую руку вверх. Журналисты стихли. Рука Пантюкина резко пошла вниз, он покачнулся... и рухнул со сцены вниз. Зал ахнул.

- Ему плохо! Он без сознания! Вызовите скорую!

- Да это наверняка очередной трюк, - не поверил кто- то.

Режиссера окружили со всех сторон, похлопали по щекам, подложили под голову чью-то куртку, расстегнули ворот.

- Что с ним? Что за фокус? - гудели журналисты. - Это он серьезно или нет?

- Да он же пьяный! - с удивлением воскликнул радийщик, который пытался сделать режиссеру искусственное дыхание. - Пьян в драбадан!

Критикесса взяла со стола графин, понюхала его содержимое и стала резко бледнеть. Зал захохотал, но теперь уже не злобно: напившийся до состояния нестояния московский режиссер вдруг всем стал близок и понятен.

- Надо его на диван отнести - пусть проспится.

- Вот так конференция! Ну и о чем теперь писать?

- А про него вообще писать не стоит - так, пустышка, бездарь. Из Москвы выгнали - а мы тут его, алкаша, обогрели, театр доверили. И зря.

Лева взглянул на Жанну: ее лицо перекосило от гнева.

- Да вы на себя посмотрите! - крикнула она. - Он режиссер! Пусть у него не все получается, но он хотя бы пытается! А вы?.. Вы же никто! Вы ничего, кроме как осуждать да сплетничать, не можете! И, кроме денег, ничего не хотите!

- Ну это вы, милая, зря, - сказал дядька из 'Сибирской правды'. - Вот я, к примеру, стихи пишу. В 'Сибирской правде' печатают. Но вот чтоб книжку издать - спонсор нужен. А шурин мой из теста зверушек лепит, в печке запекает и красками раскрашивает. А потом детям раздает. Я про него писал у нас в 'Си...'

- Да ну вас с вашим шурином и вашими стихами!..

Взбешенная Жанна направилась к выходу.

Рядом с Левой шептались две женщины.

- Любовница, что ли?

- Да наверняка. С телевидения, я ее знаю. Передачу про Пантюкина делала. Наверное, в Москву с собой взять обещал.

- Ничего он ей не обещал, - зачем-то сказал Кацавейкин.

Женщины посмотрели на него с удивлением.

- А это кто? - услышал он за своей спиной.

- Не знаю... Вроде лицо знакомое. Наверное, любовник...

Кацавейкин догнал Жанну уже на улице. Она нервно курила у служебной машины и пинала сапогом колесо.

- К черту! Прочь отсюда! - выдохнула она. - Ты видел, как они на него набросились? Как стая бешеных собак. Нет, уезжать! Уезжать!..

- Куда уезжать?

- В Москву, куда ж еще?

- А что в Москве?

- Как - что?! - завопила Жанна. - Там нет этого кошмара, этого болота, этой пошлости - всех этих зверушек из теста и стихов придурковатых стариков! Там - новые спектакли, фильмы, выставки! Там настоящее искусство! Там - жизнь! Там - всё! Ты понимаешь?!

Лева кивнул. На них с недоумением таращились два оператора, водитель и выходящие из театра журналисты.

- Если что-нибудь плохое про Пантюкина выдашь - ты мне больше не друг, так и знай.

Всю дорогу она молчала, курила и клацала длинными пальцами.

Пока ехали, Лева мысленно набросал текст на тему 'Московский режиссер затравлен сибирскими журналистами'. Он быстро сделал сюжет и уехал на новую съемку. Вечером, перед эфиром, его вызвала Барракуда.

- Что за хрень ты тут наваял? - хмуро спросила она. - Про театр.

- Правду.

- В управление культуры надо было съездить, интервью взять. Короче, в таком виде ставить нельзя. Садись, переделывай. Завтра в утреннем выпуске дадим.

- Я не могу.

- Что - не можешь?

- Переделывать не могу. Мне не нравится, когда все нападают на одного. У художника есть право на поиск. На эксперимент.

- А вот в управлении культуры считают, что ему надо экспериментировать в другом месте.

- Но...

- Всё. Иди, - отрезала Барракуда. - Не будет сюжета. Работу оператора и монтажера из твоей зарплаты вычту.

Две недели спустя Жанна сообщила, что Пантюкин уволился из театра и уехал в Москву на следующий же день после премьеры 'Трех сестер', с которой публика разбегалась как тараканы после потравы.

- Тупые, приземленные люди! - негодовала Жанна. - Ничего не понимают! И думать совсем не хотят! Нет - в Москву, в Москву!.. Накоплю денег - и уеду!

- А как же я? - спрашивал Купорос, который заканчивал 'Космический шопот-4'.

- Продашь картины - и тоже в Москву.

- Кому я их тут продам? Ты подумай! - стучал кистью по макушке художник. - Им же цветочки в корзинке и березки в поле подавай! А это, - показал он на пятнистое разноцветье холстов в центре мастерской, - я только подарить могу. И возьмут же, гады! На стенку повесят и хвастаться будут! Нет, это в Москве продавать надо. Только там оценят.

- Давайте я вам за квартиру платить буду, - предложил Лева. - Все равно я искать собирался.

Жанна и Купорос удивленно переглянулись. Похоже, эта мысль не приходила им в голову.

- Нет, - решительно сказала Жанна. - Я со своими друзьями в товарно-денежные отношения не вступаю.

- Но вам же нужны деньги на Москву.

- Ничего, на халтуре заработаю. Я тут недавно с владельцем ресторана познакомилась, ему рекламу сделать нужно. Есть у меня одна идея, может, получится.

- Кто такой? - ревниво встрепенулся Купорос.

- Ты его не знаешь. Уймись, это чисто деловые отношения.

Но Купорос дулся весь вечер, а ночью Леве опять пришлось спать в наушниках.

На следующий день было воскресенье, и Кацавейкин, как обычно, проспал до обеда. Когда он спустился вниз, ни Жанны, ни художника не было. Лева вспомнил, что Жанна поехала на съемку рекламы, а Купорос собирался к родителям в деревню за продуктами. В доме стояла необычайная тишина, слышно было лишь, как на улице радостно щебечут воробьи да где-то вдалеке гудят троллейбусы. Мастерская была залита солнечным светом, за окном таяли последние сугробы, в открытую форточку врывался пьянящий весенний воздух. Лева заглянул в холодильник - пусто, в шкаф - шаром покати. Он оделся, взял хозяйственную сумку и отправился на рынок.

Покосившиеся заборы и грязные стены домов были оклеены афишами известного рок-певца. 'Сходить на концерт, что ли?' - подумал Лева. На рынке он обошел знакомые ларьки, купил продуктов и с набитой тяжелой сумкой двинулся было к выходу, но по дороге вспомнил, что нужны новые носки, и свернул в вещевые ряды. Под ногами хлюпала грязь, в лужах лежали распятые деревянные ящики. За одним прилавком он увидел вдруг знакомое кукольное личико, обрамленное светлыми волосами. Не веря своим глазам, Лева подошел ближе и понял, что не ошибся: завлит Вероника торговала турецкими джинсами.

- Интересует что-нибудь, молодой человек? Смотрите, у меня хороший выбор. И качество отличное.

- Добрый день, Вероника, - смущенно поздоровался Кацавейкин, уверенный, что поставил девушку в неловкое положение.

- А, Лева... - узнала она его и приветливо улыбнулась. - Давай, выбирай, я тебе скидку сделаю - и тебе хорошо, и мне. А то сегодня только одни продала - что за напасть?

- Может, в другой раз, - замялся Кацавейкин. - Я вообще-то за другим пришел.

- А, жаль. Ну да ладно, ты через две недели приходи, мама новую партию привезет. Обязательно приходи.

- Приду, - пообещал Лева.

- В театр на следующей неделе новый режиссер приходит. Если тебе интересно, я позвоню.

Распрощавшись с Вероникой, которая, как оказалось, ничуть не смущалась своей второй профессией, Лева двинулся дальше. Походив по рядам, он нашел подходящие носки, вытащил деньги, протянул тетке-продавщице и вздрогнул, услышав радостное:

- Здравствуй, сынок!

Перед ним стояла его собственная мать. Она была закутана в пуховый платок, одета в старую вылезшую шубу, на ногах красовались валенки с галошами. Лицо обветренное, в волосах добавилось седины.

- Я не понял, ты что тут делаешь?

- Торгую, не видишь разве? - шмыгнула носом мать. - Стою по выходным. А ты как? Я каждый день новости смотреть стараюсь, тебя иногда вижу - радуюсь.

- У меня все нормально. Как отец?

- Как всегда. В твою комнату перебрался. Уже наверное все твои книжки перечитал. Сердится иногда - не нравится, но все равно читает. Ты бы зашел как-нибудь. А то насовсем возвращайся. Мы теперь не ругаемся. По разным комнатам сидим, почти не видимся.

- На вот. - Лева отдал ей все оставшиеся деньги - Потом еще занесу. А вернуться я не могу.

- Понимаю, - с грустью кивнула мать. - Девушка-то есть?

- Есть, - соврал Кацавейкин. - У нее живу.

После встречи с матерью у него испортилось настроение: весна уже не радовала, и даже есть расхотелось. Солнце клонилось к закату, в глаза лезли афиши с рок-звездой. В огромном доме-мастерской была гнетущая пустота и тишина. Лева бросил сумку с продуктами и поехал во Дворец спорта на концерт. Уже на подступах у него стали спрашивать лишний билетик. У входных дверей толпа подростков доставала билетершу мольбами пустить их внутрь, но та стойко держала оборону. Мимо билетерши, держа над головой камеру, прошмыгнул оператор с конкурирующего канала. Лева выхватил свое удостоверение и метнулся следом.

Зал был полон и гудел, словно разворошенный улей. Концерт, как обычно, задержали минут на сорок: музыкантам требовалось настроить аппаратуру - до того у них времени не было. По ходу выяснилось, что сеть не выдерживает нагрузки: лампы перегорают, пробки вышибает, гитары бьются током, а колонки периодически отключаются. По сцене суматошно бегали люди в синих комбинезонах, чинили все подряд, а пришедший на концерт народ ругался, плевался семечками и потихоньку накачивался пивом. Наконец на сцену вывалилась разогревать публику местная рок-группа во главе с затянутым в кожу и металл длинноволосым солистом - известным пьяницей и матершинником.

- Ну, бля, поехали, что ли, нах-х-х?.. - весело крикнул он в хрюкнувший микрофон.

Зал, как всегда, разделился во мнениях: половина завопила от восторга, приветствуя любимца, другая половина дружно послала земляка к тому самому наху, которого он то и дело поминал. Но солист мнение второй половины проигнорировал. Гитары остервенело взвыли, тарелки залаяли, а барабаны раскатились грохотом падающей лавины.

Постояв немного, Лева вышел из зала и нос к носу столкнулся с бегущей Жанной.

- О! А ты что здесь делаешь? - удивилась она.

- Я на концерте. А ты?

- А я договаривалась насчет съемок в рекламе. Ресторан рядом. Надо туда звезду затащить. Прикинь: он в ресторане! Хорошо?

- Наверное, - неуверенно пожал плечами Кацавейкин.

- Ну ладно, я побежала. Мы там камеры поставили, а хозяин стол готовит. До вечера!

Она чмокнула Леву в щеку, и, обдав легким ароматом духов, вихрем унеслась прочь - только черная длинная юбка прошуршала.

Из зала долетел вопль: рок-звезда сменила вконец вербально распоясавшегося солиста местной группы. Звук слегка ужали, пьяный народ вытащил заготовленные свечки и замахал ими в такт музыке. Рокер, на удивленье прилично выглядевший и как будто даже трезвый и не обкуренный, запел шлягер про воду. В запасе у него был еще один - про неактуальное сейчас время года, но эту козырную карту он держал до самого конца. Видимо, пользовался секретом Штирлица, который знал: если хочешь, чтобы собеседник забыл все, о чем ты говорил, надо зацепить его последней фразой - и он будет помнить только ее. Наверное в этом, решил Лева, секрет того, что после концертов звезды не теряют своего звездного статуса.

Он дождался песни про неактуальное время года и поехал домой. Дом по-прежнему был темен и пуст: значит Купорос вернется из деревни только завтра. В голову Кацавейкина вдруг пришла мысль устроить для Жанны ужин при свечах. Он сбегал за бутылкой вина и тортом, сделал бутерброды с колбасой, салат с яйцом и зеленым горошком, выложил на блюдечко сайру из банки, принес из мастерской вазу с сухоцветом, зажег свечи, сел... и вспомнил, что Жанна приедет со съемки из ресторана. Черт...

Он вздохнул и принялся есть. Догорели свечи, в окно вовсю светила луна, а Жанны все не было. Лева не заметил, как заснул, сидя за столом. Его разбудил грохот и вспыхнувший яркий свет. Он открыл глаза и увидел высокую и гибкую, закованную в черное, фигуру Жанны. Она швырнула сумку на диван и подкурила сигарету от газа.

- Сволочь! - громко сказала она. - Все - сволочи!

- Почему?

- Потому что сволочи! - Она заметалась по кухне. - Нет, ну ты представь! Договорилась с этой сукой, администраторшей: группа приезжает после концерта в ресторан, их там бесплатно - бесплатно, заметь! - кормят и всего-то снимаем несколько планов в интерьере! И что? - Жанна несколько раз нервно затянулась. - Мы их там ждем весь день, камеры поставили, монитор, свет, лучшие ракурсы выискиваем, поварешки из кожи вон лезут... И что?! - подскочила она к Леве.

Пепел с сигареты посыпался на его джинсы.

- Не приехали?

- Как бы не так! Приехали! На халяву кто не приедет? Приехали! Человек двадцать - всем составом, вместе с полотерами. За столы упали - жрать. Администраторша: 'Уберите камеры! Он не любит, когда снимают во время еды'. Я думаю - ладно, черт с вами, потом снимем, а всю эту жрачку можно снова приготовить и отдельно снять. Сидим, ждем, пока они поедят. Спиртное все убрали - звездёл в завязке, и вся группа сок пьет. Через сорок минут вся эта шобла поднимается и валит к дверям вместе с администраторшей. Я к ним: вы куда, говорю, господа-товарищи? А звездёл смотрит на меня как сквозь стекло и чешет себе дальше. Хозяину автограф на салфетке подписал и из ресторана выкатился. Я к администраторше: что за дела? А она мне, сука: звездёл, мол, ни в какой рекламе не снимается. Автограф оставил, вам что - мало? И вообще, до свиданья, спасибо за ужин, нам пора. Ну ты представляешь?! Кинули, сволочи, как последнюю дуру! Хозяин, конечно, в шоке, убытки подсчитал и напился с горя, а я... ну, ты видишь. День потеряла, халтуру потеряла, еще теперь придется даром хозяину ролик делать. Короче, Лева, эти гребаные звезды нас за людей не считают - это я сегодня четко поняла. А мы им, дураки, радуемся, облизываем с головы до пяток.

- Значит, не поедешь в Москву?

- Поеду! Обязательно поеду! Я им покажу, подлюкам, что в Сибири тоже люди живут.

- И как ты собираешься это сделать?

- Не знаю, видно будет. Ох, жрать хочу как собака - весь день голодная. Хозяин, сволочь, не накормил ни разу. - Жанна бросила окурок в мусорное ведро и стала глотать подряд все, что попадалось под руку, пока не наткнулась на коробку с тортом. - А это что? Тортик? - Она живо открыла коробку, отрезала большой кусок и впилась в него зубами. В комнате стало тихо.

Проглотив кусок торта, Жанна успокоилась и заметно подобрела.

- А что у нас сегодня за праздник, Левушка?

- Просто. Думал, посидим... Вина купил.

- Вина? - встрепенулась Жанна. - Давай.

- А не поздно? Завтра на работу.

- Ой, Кацавейкин... - поморщилась Жанна. - Танцуй, пока молодой. Давай оторвемся по полной. Мне надо стресс снять. Наливай и раздевайся - сегодня я лишу тебя девственности.

- А как же Купорос?

- А что - Купорос? Да, мне нравилась девушка в белом, а теперь я хочу в голубом.

- Нет, я так не могу, - покачал головой Лева. - Он же мне друг.

- Ладно, - щелкнула пальцами Жанна. - Раздеваться не надо. Наливай.

После второго стакана Кацавейкин стал понимать, что Купорос ему вовсе не друг, а просто сосед по квартире и любовник девушки, в которую он давно влюблен, и последнее ему совсем не нравится. Темно-зеленые глаза Жанны блестели рядом, губы улыбались, стройное тело извивалось, кудрявые завитки волос падали на его лицо и шею, а руки обнимали плечи - и эта близость сводила Леву с ума. Сама же Жанна забавлялась с ним как кошка с мышью, у которой не осталось сил для побега.

- Ой, что-то жарко стало. Ты не против, если я разденусь?

Не дожидавшись ответа Кацавейкина, она стянула тонкий свитер и расстегнула черный кружевной бюстгальтер. Плюхнулась на диван и подняла руку вверх.

- Давай поиграем в картины. Похожа я на Данаю?

- Нет, - сказал Лева, стараясь не пялиться на идеальную скульптурную грудь.

- А на Саскию?

Она вскочила, села к нему на колени, сунула в руку рюмку и заглянула в глаза.

- Кажется, Рубенс предпочитал толстых и рыжих, - отвел взгляд Кацавейкин.

- На кого же я тогда, по-твоему, похожа?

- На себя. Если бы я был художником, я бы тебя обязательно нарисовал. Ты такая красивая.

- Меня писал Купорос. Хочешь, покажу?

Она встала, сунула ноги в тапки и спустилась в мастерскую. Минут пять до Левы доносился стук передвигаемых картин. Наконец она появилась, покрытая гусиной кожей от холода, с пыльным холстом в руке.

- Вот, смотри.

Она развернула картину. Там было намалевано что-то змееобразное с четырьмя отростками рук и ног, львиной гривой волос на крошечной головке, пуговками сосков и черным треугольником посредине.

- Нравится?

- Нет.

- Мне тоже. Это он меня так видит. Тело как есть, говорит, можно и фотоаппаратом снять. А пусть хоть бы и фотоаппаратом. Снимешь меня, Левушка? Хоть что-то останется. А то ведь я скоро стану старой, толстой и некрасивой.

Лева посмотрел на нее, полуголую, в тапочках, взял ее грязную пыльную руку и поцеловал в ладошку.

- Знаешь, а ты все-таки похожа...

- На Саскию?

- Нет. На роденовскую девушку. Влюбленных помнишь?

- С трудом...

- Я тебе сейчас покажу. - Лева обнял Жанну за талию, словно хотел станцевать с ней танго, опустил ее на пол и склонился над ней в поцелуе.

Купорос, вернувшийся утром с сумками, набитыми курами, салом, солеными огурцами и капустой, застал их спящими в обнимку на узком кухонном диванчике. К удивлению Левы, он не стал устраивать сцену ревности и после короткого разговора с подругой переехал на второй этаж, освободив для нового любовника гостиную и полуторную кровать. С Жанной они остались друзьями. Так, во всяком случае, бывшие любовники сообщили Кацавейкину.

к оглавлению

4. Железный поток

Лева пребывал в состоянии эйфории, мало спал и делал плохие сюжеты. Он вылавливал Жанну в коридоре, в курилке, на монтаже и даже на съемках, говорил какую-то ерунду и при каждом удобном случае обнимал и целовал. На работе пронеслась волна сплетен, выразительных взглядов, шушуканья за спиной. Но Леве было плевать, Жанне тем более, и скоро интерес к ним остыл. Служебные романы на телевидении были не в диковинку - они то и дело ярко вспыхивали и быстро гасли, оставив дымок ревности, зависти и разочарования.

- Хочешь совет? - сказал как-то Купорос. - Не люби ее так сильно.

Кацавейкин обрезал под водой купленные для Жанны розы.

- А я по-другому не умею.

- Она - змея, я ее так вижу. А ты мне кролика загипнотизированного напоминаешь.

- Ну и что?

- А то, что раз в году она сбрасывает кожу, понимаешь? Обновляется. Это ей необходимо для жизни. Через год она поменяет тебя на другого.

- Тогда я найду гипнотизера, который меня разгипнотизирует.

- Лучше гипнотизершу. И ищи заранее.

- Спасибо, я подумаю, - посмеиваясь, ответил Лева.

Такая концовка романа его не устраивала. А он уже писал его мысленно, в своей голове. Она была моделью, он - художником или фотографом, еще не решил. Она спала с другим, а любила художника. Или фотографа. А фотограф тоже любил ее, но не в жизни, а в своих работах. А потом его работы сгорели, и у художника ничего не осталось, кроме любви этой натурщицы. И тогда он увидел, что в жизни она гораздо лучше и полюбил ее по-настоящему - живую, и написал с нее картину, которая сделала знаменитым и его самого и возлюбленную. И они жили долго и счастливо и никогда не умерли, потому что искусство - вечно.

Помня о просьбе Жанны, Кацавейкин купил фотоаппарат 'Зенит', б/у, но вполне рабочий, и в один из воскресных дней устроил фотосессию прямо в павильоне телестудии. Жанна увлеченно творила новые образы с помощью грима и сценических костюмов, которые взяла напрокат в театре. Она превращалась то в гейшу, то в Деву Марию, то в куртизанку, то в Наташу Ростову, то в томную нимфу, то в богиню- охотницу Артемиду. Лева отснял черно-белую и две цветные пленки. В поисках интересного ракурса он катался с фотоаппаратом по полу, складывался пополам, забирался под потолок - и к концу съемки чувствовал себя как после тренировки, с той только разницей, что эта усталость была счастливой и наполненной смыслом. Продолжить решили в художественном интерьере мастерской. В ход пошли картины социалистического реализма, 'Космические шепоты' Купороса, чугунные и гипсовые молодцы с молотками, серпами, гранатами и автоматами Калашникова в руках, драпировки, сухоцвет и живые цветы, на которые Кацавейкин тратил половину зарплаты. Жанна безжалостно обдирала розы и сыпала лепестки на свое белое обнаженное тело. Свет, льющийся сквозь огромные окна, лепил удивительные тени, и Лева едва успевал нажимать на кнопку фотоаппарата, чтобы поймать прекрасное, ускользающее мгновенье.

- Супер! Супер!! - с визгом бросилась ему на шею Жанна, получив фотографии из лаборатории.

На взгляд Левы две трети можно было смело отправить в мусорное ведро. Но Жанна выбросила всего несколько, совсем засвеченных или затемненных. Остальные рассортировала и вставила в альбом. Теперь по вечерам у нее появилось занятие - она доставала альбом и листала его, любуясь.

- Слушай, а я и вправду красивая.

- Ты очень красивая.

Помолчав, она вдруг спросила:

- Хочешь взять мою передачу?

- А ты? - оторопел Лева.

- Надоело. Последний год варюсь в собственном соку: одни и те же лица, выставок мало, театральных премьер тоже. Сделаю новый проект - развлекательную передачу. Дуся идею подкинул, вместе работать будем. Так что, возьмешь?

Кацавейкина с некоторых пор стали угнетать репортажи о свалках, разоренных могилках, текущих трубах, бездомных собаках, ночлежках для бомжей и анонимных кабинетах для наркоманов. Предложение Жанны было для него подарком и, убедившись, что она не шутит, Лева с радостью согласился.

Пришел пропитанный запахом дождя Купорос - перекрашенный в блондина и еще более загадочный, чем прежде. Потомившись с полчаса, он раскололся:

- Уезжаю. В Москву.

- Ты?! - в один голос воскликнули Жанна и Лева.

- Родители денег дали. Здесь все равно меня никто не ценит. А в Москве, говорят, компьютерные дизайнеры нужны.

- Да ты за компьютером всего пять минут сидел, - фыркнула Жанна.

- Ерунда. Как включить и выключить знаю, с остальным как-нибудь разберусь.

- А жить где? Там ведь все бешеных денег стоит.

- Да я с девушкой познакомился... Мы у ее тетки в Москве сначала поживем, а потом снимать будем.

- Ай, да Купорос! - всплеснула руками Жанна. - Узнаю. Квартирный вопрос всегда решался через баб.

- А что тут плохого? Я не просил. Она сама предложила. Ты, между прочим, тоже меня сюда сама привела. Разве не так?

- Так.

- Я вообще не понимаю, почему ты в этом городишке до сих пор сидишь. Давно бы уже к отчиму в Америку перебралась.

- Ладно, Жека, ты давай в Москве устраивайся, в мы потом к тебе с Левой приедем, хоккей?

- Давай, я не против.

- Лишь бы твоя девушка против не была, - хмыкнула Жанна.

Купорос уехал через неделю, прихватив большую часть своих картин. Жанне оставил ее змееобразный портрет и два последних 'Космических шепота'. Сказал, что остальные заберет позже. Жанна и Лева помогли ему дотащить картины до вагона поезда и помахали на прощанье.

- Пиши! - крикнула Жанна.

Прошло два месяца, известий о Купоросе не было, он как в воду канул, растворился без остатка. Жанна с Дусей сделали пилотный выпуск своей развлекательной передачи и ходили по разным конторам в поисках спонсора. Спонсоры смеялись над Дусиными шутками, но денег не давали, и это было совсем не смешно. В конце концов Жанна уломала Барракуду дать несколько выпусков в эфир в надежде, что передача быстро станет популярной и спонсор отыщется сам собой. Результат был ошеломляющим: Дусю стали узнавать на улице, слухи о его нетрадиционной ориентации быстро расползлись по городу. Теперь, стоило ему выйти за порог, вслед летели крики, из которых самыми пристойными были: 'Эй, гей!' и 'Расскажи анекдот, педик!'.

- Твари! Твари!! - бушевала Жанна.

Даже потенциальные спонсоры как бы невзначай спрашивали: а правда ли?.. Жанна разубеждала их, как могла, но тягаться со сплетнями ей было не по силам. Однажды Дуся не приехал на съемку, домашний телефон не отвечал. Жанна рвала и метала: близился эфир, а передача была отснята только наполовину. Нашелся Дуся лишь через день - позвонил из больницы и попросил принести темные очки и кепку. Но никакие очки не смогли скрыть Дусиного избитого лица, а кепка потребовалась, чтобы прикрыть выдранные кудрявые волосы.

- Дусечка, что с тобой? - ахнула Жанна.

- Да вот, встал ср-р-реди ночи пописать, да в темноте на двер-р-рь налетел. Хорошо, не на нож.

- Какую к черту дверь? Кто тебя так? Ты в милицию заявил?

- О том, что я педик? Там и так знают. Ладно, поехали передачу записывать.

Дуся натянул кепку на свежую проплешину.

- В таком виде?

- А что? Очень весело. И гримироваться не надо. А текст я уже придумал.

С этого дня веселости в Дусе поубавилось. На работу и с работы он теперь ездил только на машине - благо, спонсоры мало-помалу находились. Но даже деньги не могли остановить стремительно приближающееся крушение нового проекта. Настал день, когда Дуся объявил Жанне, что надо быстро записать несколько передач, потому что он уезжает в Москву.

- Надолго? - дрогнувшим голосом спросила она.

- Навсегда.

Через две недели Дуся уехал, пообещав прислать письмо или позвонить, и пропал так же как Купорос.

- Денег наверное нет, - предположил Лева.

- На конверт? - разозлилась Жанна.

Она пыталась спасти только что вставшую на коммерческие рельсы передачу, искала Дусе замену, но оказалось, что он для этого проекта незаменим. 'Ничего, придумаю что-нибудь еще', - с досадой сказала Жанна, когда всё накрылось медным тазом.

Но творческий поиск затянулся. Жанна бродила по тусовкам, жили на Левину зарплату, часть которой он отдавал родителям.

- Может, вернешься на свою передачу?

Кацавейкина не покидало ощущение, что он занял чужое место. Он теперь активно вращался в культурной среде, снимая художников, артистов и музыкантов, чувствовал себя почти счастливым и поэтому - виноватым.

- Нет, не хочу.

Вслед за Дусей уехали в Москву еще несколько телевизионщиков и тоже пропали бесследно.

- Нет, ну как можно быть такими свиньями? - изумлялась Жанна. - Столько лет вместе работали, столько пережили!.. Не понимаю.

Сибиряки тянулись в Москву как перелетные птицы в теплые края, с той лишь разницей, что обратно, как с того света, никто не возвращался. Вокруг, то здесь, то там, стали возникать куски какого-то вакуума, создавая ощущение дисгармонии.

Как-то вечером раздался телефонный звонок - звонила завлит Вероника.

- Всё, ребятки, - сказала она. - Опостылело мне штанами на рынке торговать. Развожусь с тунеядцем мужем, уезжаю в Москву к подруге.

- И ты?! - завопила Жанна.

- Устроюсь - сообщу. Слушай, мне срочно замену надо в театр. Ты вроде без работы?

Вероника уехала и исчезла как остальные, а Жанна устроилась в театр завлитом. Теперь вечерами Лева выслушивал ее раздраженные тирады по поводу тупости и бездарности нового главного режиссера - преемника Пантюкина.

- Нет, ты представляешь, он ставит как в школьном драмкружке. Ни одной свежей мысли, ни одного нового взгляда! А репертуар!.. Гольдони! Плоская комедия! Я с ужасом жду премьеры. Это будет провал. Полный провал.

А после премьеры:

- Они смеялись! Хлопали! Им понравилось. Ну что за вкусы у этих людей? Не смей хвалить в передаче это убожество! Всё, не могу больше. Я вычерпала этот город до дна. В Москву, в Москву!..

Снова наступила весна, и Кацавейкин все чаще стал вспоминать слова Купороса про женщину-змею, которой требуется ежегодное обновленье. Но весна миновала, наступило лето, ничего не случилось, и Лева успокоился. Жизнь текла своим чередом, ничто не предвещало перемен. Кацавейкин уже подумывал уйти в отпуск и сесть, наконец, за роман, как на гастроли приехал московский театр.

- Ну наконец-то можно будет посмотреть что-то нормальное и пообщаться с нормальными людьми, - сказала Жанна.

Лева посмотрел спектакль москвичей: так себе, средненько.

- Думаешь, они сюда лучшие спектакли повезут? Мы же для них - глухая провинция. - Подумала немного. - Но передачу все же сделай, я поговорю с режиссером, встречу назначу. - Походила взад вперед. - Слушай, а давай я про них сделаю. Ты же вроде в отпуск собирался?

- Ну, если хочешь, делай, конечно, - согласился Лева.

- Только одну передачу, только эту... Чтобы форму не потерять, может, я еще на телек вернусь.

Кацавейкин целыми днями бродил по городу, сидел у новых фонтанов и думал над романом. Возвращался домой вечером - Жанны не было. Она стала являться заполночь, навеселе, с блестящими счастливыми глазами. На вопросы, почему так поздно, отшучивалась: сначала спектакль, потом о спектакле, потом за спектакль... Где-то в глубине Левиной души образовался и рос день ото дня леденящий страх, объяснить который было еще страшнее, чем носить его в груди. Иногда накатывало так, что становилось трудно дышать, а мысли и вовсе исчезали. В один из вечеров, почти обезумев от тревоги и отсутствия Жанны, он отправился в театр. Спектакль уже кончился, парадный вход был закрыт, и он вошел со служебного. Прошел тихими, пахнущими театром коридорами, дернул дверь кабинета Жанны - закрыто, заглянул на сцену - пусто. Проходя мимо гримерки, он услышал тихий смех, и сердце его дрогнуло. Он вошел внутрь: в большой комнате никого, только пустые зеркала; смех доносился из маленькой. Кацавейкин тихонько приблизился и заглянул в приоткрытую дверь. Жанна сидела на коленях московского актера, похохатывала, он крепко обнимал ее и целовал в вырез платья. Лева попятился, налетел на гримерный столик. С грохотом посыпались склянки.

- Кто там? - эхом долетел сочный мужской голос.

Кацавейкин выбежал из гримерки, выскочил из театра и помчался вперед, не разбирая дороги. Вот оно и грянуло, как предсказывал Купорос: женщина-змея снова сбросила кожу, и старой ненужной шкуркой оказался он, Лева. Добежав до набережной, он понял, что ему надо немедленно утопиться. Лева взобрался на парапет и посмотрел на водную гладь, по которой пробегали блики лунного света. Ночь была теплая и душная, лишь с реки дул легкий ветерок. На островке, что был посредине реки, горел костер. Неужели все это происходит с ним? Как в одном из романов, которых он прочитал не одну сотню. Лева увидел себя, главного героя, стоящего на парапете с горящим от боли сердцем. Нет, он не будет топиться, он вырвет любовь из своей груди, вырвет вместе с сердцем и бросит к ее ногам. Хотя нет, сердце уже вырывал Данко. Ну и что? Он вырвет и бросит его как бомбу (новый ход). А она... она возьмет его окровавленное сердце, оближет медленно... ну... и съест, в общем. И отравится. И умрет... Нет, опять что-то напоминает. Ладно, пусть она наступит на сердце каблуком - хрясть! - и повернется на сто восемьдесят градусов. А он поползет за ней, умирающий, оставляя кровавые следы... Нет. Не надо. Слишком патетично. Пожалуй, лучше все же утопиться. Классический вариант, вызывает уважение. Да, утопиться. Погасить этот проклятый огонь в груди навсегда.

И Кацавейкин прыгнул вниз. Теплая вода обволокла его со всех сторон и вытолкнула вверх. Он огляделся и поплыл на яркий костер. Год тренировок в бассейне все же не пропал даром - Лева дотянул до островка на середине реки; на берег его, обессиленного, вытащили мальчишки-подростки, приплывшие сюда на лодке ловить рыбу. Леву высушили, накормили рыбой и ни о чем не спросили. На рассвете его, выплакавшего за ночь слезы за все двадцать четыре года жизни, отвезли на берег.

Кацавейкин сидел на остановке, пока не пошли первые троллейбусы. На душе было пусто, боль перестала быть острой, перешла в ноющую. Он подумал, что надо пойти забрать свои вещи в доме- мастерской; жить там, как Купорос, он не сможет. Зайдет потихоньку, пока она спит, возьмет и уйдет навсегда. От этого навсегда снова кольнуло.

Он тихо зайдет, поцелует ее в лоб, спящую, возьмет вещи и тихо уйдет. А ей будут сниться сны про него, и она проснется в тоске, ведь что-нибудь наверняка остается, если была любовь. Фотографию надо взять, подумал Лева, из ее альбома, на память. Он поймал себя на мысли, что думает о Жанне как о покойнице. Так было легче.

Дом был тих, в огромных окнах отражалось пока неяркое утреннее солнце. Взгляд Кацавейкина скользнул по пустой кровати - Жанны нет, постель не тронута. Лева взлетел наверх - там было пыльно и пусто; с тех пор, как уехал Купорос, туда никто не поднимался. Лева оббежал весь дом, заглядывая в каждый уголок, как будто Жанна могла где-то прятаться. Потом он собирал вещи и долго искал альбом, но так и не нашел. Может, она взяла его с собой, чтобы показать новому любовнику?

Он отвез сумку с вещами на работу, написал заявление на отпуск и в тот же день уехал в деревню к деду. Там Лева целый месяц вкалывал, пропалывая картошку и огород, заготовляя дрова, веники, собирая ягоды и ухаживая за скотиной. Даже варенье варить научился. Деревенский воздух и тяжелая физическая работа вернули ему относительное душевное равновесие - к концу четвертой недели он почувствовал, что снова хочет в город и уже в состоянии вынести встречу с Жанной. Кацавейкин загорел, русые волосы выгорели, на руках появились непривычные мозоли.

Вернувшись на студию, он обнаружил на своем столе большой бумажный конверт. В нем оказались видеокассета и письмо от Жанны. Она писала: 'Я уезжаю в Москву. Еду в совершенную неизвестность, но одно знаю точно - я не вернусь. И тебе советую выбираться из этого города поскорей, пользуясь любой возможностью. Не держи на меня зла, Левушка. Наверное, Купорос прав: я - змея. Я как будто умираю, когда страсть начинает угасать. Я сейчас на самом деле ничего не знаю - что будет, как будет. Я обязательно позвоню тебе, как только все утрясется. Целую. Ж.'.

Лева сложил письмо, сунул в карман, а кассету, не глядя, поставил в ряд с теми, что можно было затирать. В кабинет забегали, здороваясь с ним, мокрые люди - наступал сезон дождей, лето кончилось, а с ним кончился и самый счастливый период в жизни Кацавейкина. В этом он был абсолютно уверен.

Год прошел, как в тумане; сколько потом ни пытался Лева вспомнить какое-нибудь примечательное событие, так и не смог. От Жанны не было никаких вестей, московскую тему по-прежнему обсуждали в кулуарных разговорах. Москву ненавидели, в Москву хотели. А еще стали хотеть за границу. Сибиряки искали в себе немецкие и еврейские корни, многие находили. Те, кто не находил, выходили замуж или женились на тех, кто нашел. Уезжали художники, журналисты, ученые. Уезжали специалисты по самолетам и ракетам - оборонка давно перешла на холодильники и стиральные машины, уезжали другие технари, переквалифицировавшись в программистов. Сибирь тронулась с места и потекла на Запад. И только Кацавейкин никуда не тёк. У него не было немецких и еврейских корней, родственников в Москве и цели в жизни. И даже голодных детей не было.

Так бы, может, в жизни Левы Кацавейкина ничего не произошло, если бы в стране не случился августовский экономический кризис. Мало что соображающий в экономике Кацавейкин с недоумением взирал на мечущийся народ, который в панике запасался мешками с мукой, макаронами, крупой, сахаром, ящиками консервов, спичками и солью. Рынки и магазины опустели в одно мгновенье, даже в советском дефицитном детстве в них хоть что-то оставалось. Леву не покидало ощущение, что объявили о начале войны, только народ на улицах стоял почему-то не у громкоговорителей, а у сбербанков. Сам Кацавейкин, поддавшись общей панике, купил два килограмма тонкой вермишели- паутинки, которую поначалу никто не брал, килограмм гречки, да бутылку растительного масла, которое у него кончилось. Продукты в магазинах вскоре появились, правда, по другим ценам. А вот зарплату задержали не на две-три недели, как обычно, а на два месяца, к тому же треть выдали бартерной колбасой - и тогда Лева понял: действительно, кризис. Передачи закрывались одна за другой: спонсоры отказывались от рекламы - не до жиру. Штат корреспондентов новостей сократили вдвое. Сентябрьскую зарплату выдали лишь под Новый год: половину - деньгами, другую - рыбными консервами, зеленым горошком и курами. В конце декабря Барракуда вызвала Леву и сказала:

- Деньги - только на новости. Хочешь - работай даром, эфир все равно нечем закрывать.

- Мне за квартиру надо платить, - сказал Лева.

- Ну, тогда извини.

Уволившись, Лева попытался найти работу на других четырех каналах, но всюду было одно и то же: ищи деньги и делай что хочешь. Кацавейкин попробовал сунуться в несколько фирм, но его, если сразу не выгоняли, поднимали на смех, узнав, чего он хочет.

- Передача про культуру и искусство? Парень, знаешь, что сейчас людей интересует? Как бы не сдохнуть! И тебя в том числе. А ты мне про культуру.

Платить за квартиру было нечем, и Лева вернулся к родителям.

За три года его комната заметно обветшала, в ней появились отцовские вещи, книги на полках теперь стояли по-другому, но это по-прежнему было книжное царство. Под стулом валялся толстенный том 'Улисса'. Отец лежал на кровати и читал 'Тошноту' Сартра.

- Ну и как тебе? - полюбопытствовал Лева.

- Ничего. Правдиво. Даже чересчур. Лучше, чем 'Улисс'.

- Что? - изумился Кацавейкин. - Ты прочитал 'Улисса'?

- Почему бы мне не прочитать 'Улисса'?

- Я не смог.

- Непросто, конечно, - согласился отец. - Я долго читал. Он, Джойс, видишь, оригинальничает. А все то же самое гораздо проще и короче можно было сказать. Дрянь книга, конечно.

- А зачем читал?

- Ну, раз напечатали, значит надо читать. Я у тебя тут почти все перечитал. Мать упросил, чтоб она мне новые книги из магазина приносила. Ну, а потом опять в магазин, продавать. Так она велела магазинные в перчатках читать. - Отец протянул Леве пару когда- то белых, а теперь серых нитяных перчаток. - А эти библиотечные, - показал он на стопку потрепанных книжек, - их и так можно.

Кацавейкин-старший переехал в комнату жены, а Лева улегся на свою кровать, к которой его привел трехлетний жизненный круг. Работы по-прежнему не было, зато опыта теперь было завались. И Кацавейкин понял, что ему надо писать новый роман. Он нашел в шкафу пачку чистой бумаги и приступил. Это была история любви одного журналиста к женщине-змее, которая изменяла ему с каждым встречным, но любила его одного, хотя сама этого не понимала. Кончалось все плохо: они оба умирали.

В середине мая, когда распустился старый клен у дома, Лева закончил роман, перепечатал его на старой печатной машинке, взятой напрокат, и дал почитать рукопись отцу. Время от времени Лева на цыпочках подкрадывался к двери родительской комнаты и заглядывал в щель: отец переворачивал страницу за страницей и вытирал слезы. Сердце Кацавейкина радостно екало.

Наконец, Кацавейкин-старший закончил читать.

- Что скажешь? - с замиранием сердца спросил Лева, когда отец пришел, чтобы вернуть рукопись.

- Знаешь, - помолчав, сказал Кацавейкин-старший, - на свете есть писатели и читатели. Вот я - читатель. Уже профессиональный, можно сказать. И ты - читатель.

Лева замер, как громом оглушенный.

- Так почему же ты... Почему ты плакал?.. - не выдержал он, когда звон в ушах слегка рассеялся, а слипшиеся кишки развернулись. - Я же видел!

- Так ты же про нас с матерью написал, как тут не заплачешь? Ты не против, если я ей дам почитать?

- Что?..

- Ей, говорю, почитать можно?

- Значит, роман плохой? - прошептал Лева.

- Художественности маловато, - сказал читатель- профессионал. - С жизни слизал, как корова языком.

- Корявым языком?..

Лицо отца занавесилось туманом, внутри разливалась холодная пустота. Лева лег на кровать и свернулся в позу зародыша.

- Ничего, сынок, - похлопал его по плечу отец, - перемелется. Вот и нас с матерью, видишь, перемололо.

Лева пролежал на кровати много дней, пока наступившее лето не выгнало его на улицу дурманящим запахом цветущих яблонь, черемухи и сирени. На остановке стояла злая толпа: троллейбусы не ходили, редкие автобусы брали штурмом. Из разговоров Кацавейкин понял, что троллейбусы стоят из-за неуплаты за электричество, а автобусы не ходят, потому что не на что закупать горючее. Тут подошел автобус, и толпа ринулась внутрь. Лева, еще не решив, куда едет, пошел на штурм с остальными. Люди набились внутрь, водитель попытался закрыть двери за спинами повисших на подножках. Двери не закрывались, и автобус поехал с открытыми дверями. Лишний груз отвалился по дороге, остальных утрясло, и к следующей остановке двери закрылись. Какая-то тетка громко орала, что губернатор пьет людскую кровь ведрами.

- Да что там ведрами - цистернами! - поддержали ее остальные.

- Зарплату шесть месяцев не дают, а за транспорт - плати!

- А что же вы на работу ходите, если вам не платят? - поинтересовался кто-то.

- А ты, падла, заткнись, - посоветовали этому кому-то. - Будем ходить, пока не выплатят.

Автобус проскочил остановку, на которой тоже стояла толпа, и остановился где-то посредине между двумя следующими. Кто-то выбирался, визжали придавленные, мат и ругань не прекращались. Проехав таким образом несколько остановок, Лева вырвался из этой икромечущей консервной банки и пошел пешком. 'В Москву! В Москву!' - вдруг набатом застучал в его голове голос Жанны. 'Как - в Москву? - откликнулся собственный внутренний голос. - Денег - нет. Там - тоже никого нет. Даже в первый день остановится негде'. 'Ерунда! - возразил голос Жанны. - Ты тогда из дома тоже в никуда ушел. Главное - деньги на билет достать и до Москвы добраться, а там видно будет'.

- И где же взять деньги? - спросил вслух Лева. Но голос Жанны молчал.

От нечего делать Кацавейкин зашел в магазинчик, торгующий видеокассетами. За прилавком сидела знакомая на вид девушка и читала книжку. Она подняла голову и Лева, порывшись в закоулках памяти, с трудом узнал однокурсницу.

- Привет, - поздоровался он. Имени ее он не помнил.

- Привет, - ответила она. - Что-то интересует?

- Интересует. Но не знаю - что.

- Я вам новинки покажу.

Она стала выкладывать на прилавок кассету за кассетой. Взгляд Кацавейкина упал на табличку с надписью 'Принимаем видеокассеты б/у'. 'Вот видишь, - снова прозвучал в голове голос Жанны. - Выход всегда есть, стоит только поискать'.

- Ты не знаешь, книжная лавка в университете еще работает?

- Не знаю, - удивленно пожала она плечами. - Зимой работала.

- Спасибо! - крикнул Лева, выбегая.

- Вот ненормальный, - сказала девушка, и глаза ее запоздало округлились. - Да это, что ли, Кацавейкин?..

К счастью, университетская лавка работала и по- прежнему принимала на комиссию пользующуюся спросом литературу. Лева выгружал книгу за книгой из большой клетчатой сумки, в которой мать носила товар на рынок. Продавец складывал книги в две стопки.

- Эту возьму, эту тоже, эту нет, эту возьму, возьму, нет, нет, возьму, возьму, возьму... Эй, ты куда? Распишись и приходи через две недели - может, продам.

- Я сейчас еще принесу. Мне минимум триста пятьдесят рублей набрать нужно.

Выручив за книги даже больше, чем ожидал, - четыреста сорок восемь рублей, Лева купил билет до Москвы. Родители приняли известие о его отъезде с заметным облегчением: одним иждивенцем меньше, да и по разным комнатам снова можно разойтись. Кацавейкин пообещал написать, как только устроится. (Где и кем - об этом никто не спрашивал.)

На вокзал Леву никто не провожал. Он зашел в плацкартный вагон, пропитанный запахами копченой колбасы, жареной курицы, свежих огурцов, пота, туалета, хлорки, и забросил сумку на верхнюю полку. Перрон тронулся и поплыл вместе с фонарями, серым вокзалом, носильщиками с тележками, мороженщицей с лотком, пареньком с пачкой газет, бабкой с домашними пирожками; за перроном тронулся и весь город с девятиэтажками и деревянными развалюхами, троллейбусными и трамвайными парками, трубами стоящих и продолжающих работать заводов, скверами с фонтанами, набережной с влюбленными парочками, рекой с прогулочными катерами и церквушкой на пригорке. Потом побежали сумеречные равнины с лужицами озер, поля с высокой пшеницей и черные березовые колки. У Левы вдруг тревожно забилось сердце и засосало под ложечкой: куда он едет? Зачем? Что будет делать в огромной чужой Москве, где его никто не ждет?

- Билет давай, - оборвала его беспокойные мысли проводница. - И четырнадцать рублей за постель.

- А без постели можно?

- Если без постели - тогда и без матраса.

- Ладно, давайте постель, - вздохнул Кацавейкин.

Ночью ему приснилась Жанна. На ней было русское народное платье и кокошник на голове, в руках она держала каравай на вышитом полотенце. 'Здравствуй, Левушка, - с улыбкой сказала девица и поклонилась, как Аленушка из сказки. - Добро пожаловать ко мне в гости'. 'Здравствуй, Жанна!' - бросился к ней Кацавейкин и хотел было обнять, но она увернулась. 'А я не Жанна'. 'А кто же ты?' - удивился он. 'Я - Москва!'. Не успел Лева осмыслить ответ, как русская народная красавица метнула каравай в голубое небо. В ее руках вдруг появился автомат, раздалась длинная очередь, и на Кацавейкина обрушился хлебный град. Крошки падали на землю и взрывались как снаряды. Лева в ужасе заметался, вслед ему полетел задорный смех. Шутка, понял он и обернулся. На том месте, где только что стояла Жанна-Москва, теперь величаво высился монумент 'Рабочий и Колхозница'. Кацавейкин раскрыл рот от удивления и подошел ближе. Внезапно железные руки Рабочего дрогнули, молот качнулся и обрушился прямо Леве на голову. Теряя сознание от боли он заметил, как Колхозница заносит над ним свой острый серп.

- Не-е-е-е-е-е-е-ет!!!.. - заорал Кацавейкин.

И проснулся.

к оглавлению

5. Здравствуй, Москва!

На него смотрели чьи-то встревоженные глаза, а сам Лева бился головой о третью полку.

- Может у него приступ? Эпилепсия? Надо ему ложку в рот вставить.

- Не надо, - сказал Лева.

Он потрогал шишку на затылке. Где-то рядом по- прежнему трещал автомат - по проходу вагона носился пацан со своим игрушечным оружием. Поезд стоял на станции, за мутным стеклом виднелся коричневый бок вагона-цистерны. Мимо цистерны ходил ремонтник в оранжевом жилете и монотонно долбил по колесам гаечным ключом.

Состав попутчиков за ночь обновился: внизу появилась мамаша с маленьким ребенком, а на боковушке - рыжеволосая тетка неопределенного возраста. Из прежних остался неразговорчивый коренастый парень с восточным разрезом глаз, и бабка-ворчунья, которая всю дорогу пила чай. В Екатеринбурге на верхнюю боковушку сел усатый мужчина лет пятидесяти. Все, кроме бабки, которой надо было в Казань, ехали в Москву.

Кацавейкин лежал на верхней полке и слушал бесконечные разговоры, которые вели женщины. Изредка к ним присоединялся усатый екатеринбуржец. Молчаливый сосед по верхней полке или спал или где-то пропадал. А когда возвращался, приносил с собой запахи табака и пива. Мамаша морщилась, а рыжая тетка улыбалась и каждый раз предлагала парню пирожки. В конце концов он сломался и присел к тетке за столик.

- Работать едешь?

Парень заглотил пирожок и кивнул.

- На работягу ты не похож. Компьютерщик наверное?

- М-м... Нет, у меня другая специальность. Я режиссер.

- Кино снимаешь?

Смуглые щеки попутчика порозовели от досады.

- Режиссеры, между прочим, не только в кино. Есть театральные режиссеры, телевизионные, режиссеры массовых зрелищ, наконец, - раздраженно сказал он.

- Так ты, значит, другой режиссер будешь?

- Другой.

- Тоже, наверное, интересно.

Голос тетки был мирный, заинтересованный, и парень кивнул.

- Тебе есть, где остановиться в Москве?

- Да, друзья обещали на время принять - пока работу не найду.

- У друзей долго не проживешь. Недельку-другую привечать будут, а как на шею сядешь - так и вся любовь пройдет.

- Я ни у кого на шее сидеть не собираюсь, - резко ответил парень. - Не устроюсь по специальности - грузчиком работать пойду.

- Грузчиком... Кто бы тебя еще взял - грузчиком. Думаешь, в Москве грузчиками работать некому?

Парень помрачнел, встал.

- Погоди-ка... - Рыжая тетка достала свою потертую сумку, долго в ней копалась, пока не нашла потрепанную записную книжку. - Ага, вот.

Она оторвала клочок бумаги и написала на нем номер телефона.

- Держи, это номер моей сводной сестры. Зовут ее Ася. Скажешь, что от Веры, она поймет.

- Спасибо, - буркнул режиссер. - Только вряд ли мне понадобится.

- Не зарекайся, парень. Лучше складывай в карман все, что в руки попадает. В Москве пригодится.

- Радио включите, - потребовала бабка. - Третьи сутки еду, что на свете деется - не знаю. Може уже Казань сгорела.

- С чего ей гореть-то, бабуля? - спросил екатеринбуржец.

- Да мало ли...

Лева щелкнул рычажком радио.

- Уровень безработицы в столице по-прежнему остается высоким, несмотря на то, что Москва - самый крупный рынок труда в стране, - сообщил деловитый мужской голос. - Правительство Москвы не в состоянии остановить приток гастарбайтеров из регионов России и стран бывшего СНГ. При этом у них, как правило, не имеется ни регистрации, ни разрешения на работу...

- Сволочи, - сказал режиссер. - Сделали страну в стране. Скоро по загранпаспорту в столицу ездить будем.

- А мы тогда от нее отделимся, - хохотнул екатеринбуржец. - Вот хоть наш Екатеринбург - чем не центр России?

- Да вы что? - возмутилась мамаша, которой, как понял из разговоров Лева, недавно удалось стать москвичкой. - Москва испокон веков российской столицей была. И будет.

- Ну почему же, - возразил Лева. - Петербург тоже был.

- Когда это было, - махнула рукой женщина. - Теперь Питер такая же провинция, как и все остальное.

- Вот именно - остальное, - нахмурился режиссер. - Редкий москвич назовет три города до Урала, а уж за хребтом для них всё - тайга, до самых Курил.

Он вытащил из кармана куртки пачку дешевых сигарет и ушел курить.

- Подумаешь, - фыркнула ему вслед женщина. - Ну и сидел бы в своей тайге, массовые зрелища режиссировал. Что ж ты в Москву едешь?

Муха села на руку пацана, женщина шлепнула ее полотенцем, и малец истерично взвыл.

- Где еще на жизнь заработаешь? - вздохнул екатеринбуржец.

- На жизнь не могут заработать только неудачники, - отрезала женщина.

- Стерва ты, - сказал екатеринбуржец. - Потому и москвичкой стала.

- Да ну вас всех. - Женщина склонилась над ребенком. - А-а-а... Скоро домой приедем, маленький. В Москву приедем.

Кацавейкин спрыгнул вниз и пошел искать режиссера. Тот нервно курил в тамбуре.

- Лева, - протянул ему руку Кацавейкин.

- Костя, - откликнулся тот. - Барясин.

- Я тоже работать еду. Я филолог и журналист.

На лице Барясина появилась кривая усмешка.

- Хм... Думаю, филологи в Москве нужны так же, как и режиссеры массовых зрелищ.

- И что делать собираешься?

- Буду пробовать все подряд. В кого-нибудь переквалифицируюсь.

- Профессию бросишь?

- Да на кой она мне, если я уже год без работы? И до того перебивался.

Костя вытащил из кармана сигареты, и клочок бумаги, на котором рыжая тетка записала телефон, кружась, приземлился на ботинок Кацавейкина. Лева поднял его и протянул режиссеру.

- Да ну его, брось.

- А можно, я возьму?

- Бери, - затянувшись, равнодушно ответил Барясин. - Сейчас в Москве менеджеры всякие нужны.

- Какие менеджеры?

- Да разные. По закупкам, по продажам, по рекламе. Для бизнеса, короче.

- Я продавать не смогу. И реклама мне не нравится. И бизнес.

- Тогда зря ты в Москву выдвинулся. Не выживешь. Проболтаешься, деньги проешь, придется обратно ехать.

- Обратно мне не на что. Разве что по шпалам.

- Ну ты даешь... - удивленно протянул Барясин. - Друзья в Москве или хоть знакомые есть?

- Полно, - кивнул Лева. - Только не знаю - где.

Столица встретила ярким солнцем, синим небом и прибивающей к земле жарой. Перрон плавился, с носильщиков и таксистов, которые роились у вагонов, ручьями лился пот.

- Ты куда сейчас? - спросил Костя.

Лева пожал плечами.

- Не решил пока. Москву посмотрю, ночлег поищу.

- Ну давай, удачи тебе, - хлопнул его по плечу попутчик.

- И тебе.

Широкая спина Барясина исчезла в толпе. Побродив в огромном людском муравейнике на площади трех вокзалов, Лева решил поехать на Красную площадь. Он нырнул в прохладное полутемное метро, отстоял короткую очередь в кассе, купил билет. Народ толпился у входных турникетов, мигающих то красными, то зелеными кружочками. У турникета Лева притормозил: светился зеленый кружок, а нужен был, как он понял, красный. Прошло секунд десять, а кружок все так же весело горел зеленым светом. Сзади напирала и волновалась очередь.

- Зеленый! Ты что не идешь? Иди!

- Он билет не берет. Сломался, наверное, - сказал Лева.

- Вперед! - заорала толпа и пропихнула Кацавейкина внутрь турникета.

Лева внутренне сжался, ожидая получить удар ниже пояса от металлических ручонок турникета, но, странное дело, ничего не произошло. Пружина внутри Кацавейкина вдруг резко развернулась, выбросив в кровь мощную струю адреналина. Он прошел в метро, не использовав билет. 'Она пропустила меня! Пропустила!' - ликовал внутренний голос. Лева почти вприпрыжку побежал к эскалатору. Маленькая надежда на то, что столица ему благоволит, поселилась в его сердце.

Нагулявшись по Москве до гудящих ног и свинцовой головы, Кацавейкин купил газировки, газет с объявлениями о работе и рухнул на ближайшую лавочку. Просмотрев газеты, он понял, что Костя Барясин был прав: требовались менеджеры, секретари-референты, рекламные агенты, загадочные логистики и рабочие строительных специальностей. Журналистов никто не хотел. 'Надо купить телефонный справочник и обзвонить телестудии и редакции журналов и газет', - подумал Лева. Вернувшись к киоску, он понял, что справочник ему не по карману. Кацавейкин купил жетоны для телефона-автомата: завтра с утра придется обзванивать конторы, которым требуются секретари - может его университетского филологического образования хватит для этой работы. Правда, там требовалось знание компьютера, но Купорос говорил, что научиться легко. Теперь требовалось решить вопрос с ночлегом. Можно было, конечно, вернуться на вокзал и переночевать там. Но Кацавейкин ощущал на себе килограмм грязи, накопившийся за двое суток в поезде и день шатаний по раскаленной сковородке-Москве. Нужно было где-то помыться и переодеться. Других вариантов, кроме телефона, который дала Барясину рыжая тетка, у Левы не было, и он набрал номер, написанный на клочке туалетной бумаги. Телефон был занят. Кацавейкин подождал и позвонил снова.

- Слушаю, - откликнулся недовольный женский голос.

- Здравствуйте. Мне нужна Ася.

- Слушаю, - все больше раздражаясь, повторила женщина.

- Меня зовут Лева. Ваша сестра сказала, что можно позвонить и...

- У меня нет сестры, - грубо оборвали его.

- Как - нет? - удивился Кацавейкин. - А Вера?

- Вера, Вера, Вера ... - забормотала женщина. - А, Вера... Вам сколько лет?

- Двадцать пять, - слегка опешил Лева. - Это имеет значение?

- Ладно, приезжай, - сказала женщина, не ответив.

Обрадованный Кацавейкин торопливо записал адрес. Ехать было недалеко, но он изрядно поплутал, пока нашел нужный дом. Квартира скрывалась за внушительной черной металлической дверью. Он нажал на кнопку звонка.

- Это я, который от Веры...

Заклацали замки, дверь распахнулась, и Лева увидел красивую высокую шатенку. Две полоски - топ и шорты, больше похожие на трусы - прикрывали ее загорелое, стройное тело. На вид ей было от двадцати пяти до сорока, точнее Кацавейкин определить не мог. Женщина окинула его взглядом, и ее красивое лицо искривилось гримасой.

- Нет, это черт знает что... Я же русским языком сказала: широкоплечий брюнет. А это что?

Она бесцеремонно крутанула Кацавейкина, оглядывая со всех сторон.

- Плечи - где? И волосы - русые.

- Что, совсем плох?

Женщина посмотрела на него, отступив на шаг, как перед картиной.

- Да нет... - задумчиво сказала она. - Мордашка ничего. Глазки голубые... Если подкачать, может и сойдет... Ладно, заходи, решим, что с тобой делать.

'Кажется, иду по пути Купороса, - подумал Лева, переступая порог квартиры. В проеме спальни виднелась большая кровать со скомканными простынями. - Хорошо, хоть женщина симпатичная'.

- Я в душ, - сказал Лева, поставив сумку.

- Давай, - кивнула она. - Я сама из ванны не вылезаю. Такая жара...

Приняв прохладный душ, Кацавейкин почувствовал себя способным на половой подвиг в условиях выживания. Одеваться, вроде, было ни к чему, и он вышел из ванны, обмотав вокруг бедер полотенце. Ася была на кухне, давила на соковыжималке апельсины.

- Без фруктов - никак. Надо быстро восстанавливаться. Держи, - протянула она Леве высокий стакан с соком, себе налила в другой.

'Нимфоманка, - понял он. - Ну, неделю продержусь, а там посмотрим'.

- А ну-ка пройдись, - велела ему новая знакомая.

Лева продефилировал по кухне и на всякий случай вильнул задом.

- Еще.

Пытаясь представить себя как самца в лучшем свете, Кацавейкин нарезал по кухне круги, пока она его не остановила.

- Нет, ничего не выйдет. Для героя-любовника ты не годишься.

Внутри у Левы все тотчас покрылось изморозью.

- Почему? - упавшим голосом спросил он. - Я могу. Давайте попробуем.

- Нет, - отрубила она. - Я вижу.

- Из-за плеч?

- Даже не в этом дело. У тебя лирический образ, а мне нужен сексуальный. И для рогатого мужа не годишься - типаж не тот. Ты даже для злодея не подойдешь - глаза добрые, и в массовку тебя не поставишь - выбиваться будешь. Короче, не знаю, что с тобой делать.

Кацавейкин застыл, переваривая услышанное. Даже в массовку?..

- У меня ведь не театр, а эротический клуб, хоть и театрализованный, понимаешь? Мне, конечно, нужны профессиональные актеры, но в большей степени мне нужно тело.

- Актеры?..

- Ну да. Ты же актер? Вера мне иногда неплохие экземпляры подбрасывает. Но сегодня она попала пальцем в небо.

- Да нет... Она попала куда надо, - вымолвил Лева, до которого дошел юмор ситуации. - Просто тот, кому она дала телефон, отдал его мне. А я... не актер. Я журналист.

- Журналист? Какого ж черта ты мне голову морочил?

- Да я подумал, что настоящий любовник нужен...

- Настоящий? - изумилась Ася.

Кацавейкин кивнул, пытаясь сдержать стремительно падающее настроение.

- Ой, не могу... - захохотала Ася, повизгивая. - Ой, мамочка, я сейчас скончаюсь...

Она смеялась так заразительно, что Лева захохотал тоже, хотя, в общем-то, было не до смеха - в перспективе светила ночевка на вокзале, а возвращаться туда совсем не хотелось.

- Нет, милый мальчик, в любовнике у меня нужды нет, - нахохотавшись, сказала Ася.

- Я понял, - кивнул Лева, который сразу почувствовал себя голым.

- Извини, ничем не могу помочь.

- Да, я сейчас уйду. - Он направился в ванную, одеваться.

- Стой!

Кацавейкин замер на месте.

- Если ты журналист, значит, писать можешь?

Лева кивнул, не оборачиваясь.

- А сценарий написать можешь? Мне сценаристы постоянно требуются.

- Могу, - не колеблясь ни секунды, ответил Лева.

Он больше двух лет делал телепередачу, он написал два, пусть и плохих, романа, так неужели он не напишет какого-то сценария?

- Не просто сценария, а на эротическую тему. Это сложно.

- Я напишу. Только мне жить негде, и денег нет.

- Можешь пока остаться. Даю тебе сутки. Напишешь представление примерно на час. Обязательно надо задействовать зрителей. Публика - vip-клиенты, богатые, одним словом. Если понравится - заплачу. А если очень понравится - на работу возьму. - Она взглянула на часы. - Я через двадцать минут ухожу, тебя закрою. Приду утром. По межгороду не звонить - я проверю. Вопросы есть?

- Да. Бумагу можно?

- Какую бумагу? - удивилась она.

- Ну, писать.

- А... Так компьютер есть. Вон, пожалуйста.

У нее даже мысли не мелькнуло, что он может не уметь работать на компьютере. Лева не стал ее разубеждать.

Полночи ушло на борьбу с компьютерной безграмотностью. Так и не приступив к сценарию, Кацавейкин свалился спать. Утром сквозь сон он слышал, как пришла Ася. На кухне затарахтела соковыжималка. Когда он проснулся, часы показывали половину двенадцатого. Лева вскочил, включил компьютер и побежал умываться, на ходу вспоминая, кто из авторов писал про эротику. Анаис Нин, Мопассан, де Сад, Апулей... Натурщицы, белошвейки, пастушки... Пастухи. Дочищая зубы, Лева понял, о чем будет писать. О современном пастухе-дикаре и хорошенькой горожанке, приехавшей в деревню подышать свежим воздухом и попить молока. Она соблазнила пастуха- девственника, а потом его безжалостно кинула.

Он налил себе кружку кофе и погрузился в работу. К шести часам две трети текста было готово. Кацавейкин мучительно придумывал финал, а когда вошла Ася, вспомнил, что совсем забыл про зрителей, которых нужно было задействовать в представлении.

- Как дела?

- Почти готово.

Она распечатала листы и стала читать, ухмыляясь. Лева ждал, как узник - казни или помилования. Наконец она перевернула последнюю страницу

- Неплохо. Но очень скромненько. Целомудренно, я бы даже сказала. И диалогов много. А у нас главное правило: меньше слов - больше тела.

- Если надо, я могу жестко. Как у маркиза де Сада.

Ася вздохнула.

- Вот что. Поедешь со мной сегодня в клуб, посмотришь, что к чему.

к оглавлению

6. 'Возбужденная сова'

Клуб 'Возбужденная сова' затерялся в одном из арбатских переулков. Ася оказалась вовсе не хозяйкой, как он думал, а режиссером и администратором в одном лице.

- Ты осмотрись, с актерами познакомься, - велела она, представив его охране как нового сценариста.

Лева прошелся по полутемному залу с мягкими зелеными диванчиками, фигурными столиками с цветами и свечами, и небольшой сценой в углу. За декорациями открывался проход. Из узкого коридорчика Кацавейкин попал в комнату, которая, по всей видимости, была одновременно гримеркой, раздевалкой и курилкой. В комнате толпился полуголый молодой народ. У большого зеркала-трельяжа сидела хорошенькая блондинка в розовом пеньюаре, сквозь полупрозрачную ткань просвечивала высокая красивая грудь. Блондинка только что закончила макияж, другая девушка завивала ей волосы. Рядом парень в белом колпаке с балабоном и расшитых блестками плавках подводил глаза черным карандашом.

- Дайте плойку! Плойку дайте! - потребовала маленькая худенькая черноволосая девушка, что сидела у другого зеркала, поменьше. На ней были трусы, черные колготки и блестящие туфли на шпильках - больше ничего. Она передернула острыми худыми плечами и ее крошечная грудь с коричневыми пуговками-сосками слегка подпрыгнула.

- Зачем тебе плойка? У тебя же парик, - сказала девушка, которая завивала волосы блондинке.

- Лобок завью! - с вызовом ответила маленькая брюнетка, вытащила блестящий лифчик и пристроила его на грудь. - Застегните кто-нибудь!

- Сколько можно курить? - недовольно сказала блондинка и помахала веером. - У меня скоро чахотка начнется.

- Чахотка у худых бывает, - сказала маленькая брюнетка и закашлялась.

Блондинка и девушка, которая ее завивала, фыркнули от смеха.

- Да застегните же меня, кто-нибудь! - крикнула маленькая брюнетка.

Но на нее никто не обращал внимания: уши снующего вокруг народа были будто залеплены ватой. Мимо Кацавейкина, едва не сбив его с ног, прошмыгнул широкоплечий высокий парень в шортах и полосатой жилетке на голое тело.

- Где мой нос? Кто видел мой нос? - монотонно бубнил он.

- Ты, застегивай! - скомандовала маленькая брюнетка Кацавейкину.

Лева послушно застегнул бюстгальтер на ее спине.

- Ой, ну холодные же пальцы!

- Извините, - пробормотал Лева.

- А ты, вообще, кто такой? - спросила она, натягивая рыжий парик.

- Я... сценарист новый.

- А-а... Еще один сексуально озабоченный моральный урод?

- Почему? - остолбенел Кацавейкин.

- Да все вы такие, сценаристы.

- Не слушай ты ее, - сказал парень с длинной черной бородой до пола. - Просто она злится, что ей не дали роль Мальвины.

- Да плевать я хотела на Мальвину!

Блондинка усмехнулась, и Лева понял, что Мальвина - она.

- Сценаристы нам во как нужны, - провел ребром ладони по горлу парень с бородой. - Клиенты одни и те же, каждую неделю надо ставить что-то новое.

К зеркалу подошел широкоплечий парень, который искал нос. На шее у него лежал лисий хвост, потерянный длинный нос висел на плавках как трофей индейца. Маленькая брюнетка, ставшая рыжей, молча сорвала с шеи парня хвост и пристегнула к трусам. Теперь она была вылитая лисичка со светло-карими глазками и хвостиком.

- Кеша, - протянул Кацавейкину руку парень в черном парике. - Карабас.

- Мари, - царственно качнула головой блондинка.

- Маня, то есть, - уточнила вполголоса лисичка, стряхивая с хвоста пыль.

Блондинка презрительно усмехнулась.

- Руслан, - буркнул широкоплечий парень с носом Буратино на поясе.

Парень в белом колпаке закончил раскраску лица под Пьеро, посмотрел на Леву и ничего не сказал.

- Ида, - протянула руку, словно для поцелуя, лиса Алиса.

Все в комнате уставились на Кацавейкина и эту протянутую руку.

- Лева, - пожал он тощую ладошку лисички.

Все, будто по команде, отмерли и продолжили заниматься своими делами.

- Ладно, проверку прошел, - скривила гримаску Ида. - Если бы поцеловал, я бы с тобой разговаривать не стала. Не люблю дамских угодников.

И, повернувшись к Кацавейкину спиной, она громко спросила:

- Где этот чертов кот Базилио? Я так и не поняла, мы с ним будем трахаться или нет?

Блондинка и девушка-парикмахерша прыснули, Карабас покрутил пальцем у виска, а Буратино снял с пояса свой длинный нос и ткнул кончиком в круглую и упругую, как накаченный мячик, ягодицу лисы - лишь это место на ее теле не было тощим. Она вскрикнула.

- Совсем придурок?!

- А давай мы с тобой трахнемся. Прикольно будет: Буратино с лисой. Как будто я деревянный зоофил, а?

- Прикольно, - поддержали Буратино присутствующие.

- Ну, если только носом, - хмыкнула Ида.

- Точно - носом! - выкинул палец вверх Буратино. - Гениально!

- Еще гениальнее, если вместо носа у тебя будет член, - мрачно сказал молчавший до сих пор Пьеро.

- Вместо носа? А что? - Буратино порылся в ящике стола, вытащил пластмассовый член, подошел к зеркалу и приставил к носу. - Ну круто! Как вам?

Смех Кацавейкина прозвучал одиноко, как в пустыне.

- Так и ходи, - посоветовала Буратино лиса. - Тебе идет.

В гримерку вбежал, запыхавшись, невысокого роста паренек в мокрой футболке, рваных джинсах и кедах. Тотчас табачный воздух пропитался запахом пота и перегара. Девушки схватили веера, Ида зажала нос рукой.

- Бля, бля, бля... Еще не начинали? Был на шашлыках... Опоздал на электричку, чтоб ее... Проспал... Никто не разбудил... гады... - Паренек лихорадочно сбрасывал с себя одежду. - Душ свободен?

Не дождавшись ответа, он, раздетый до трусов, скрылся за одной из дверей гримерки.

- Опять с бодуна. А ведь Ася его предупреждала, - сказал Кеша-Карабас.

- Выгонит, - предрекла Мари.

Ида схватила освежитель воздуха и стала брызгать во все стороны.

- Смотри, куда льешь! - воскликнула Мари. - Пятна останутся.

- Ничего, скажешь - от перевозбудившихся клиентов.

В гримерку заглянула Ася, поморщилась и помахала рукой, отгоняя дым.

- Все здесь? Через пятнадцать минут начинаем. Где Пучков?

- В туалет пошел, - сказала Ида. - Так я не поняла, сколько раз мы с ним трахаемся?

Ася рассыпала над головой пальцы веером и исчезла.

- Не поняла-а... - протянула Ида. - Три раза в первой позиции или два во второй?

- Сделай два во второй, - посоветовала Мари. - У тебя только вторая хороша.

- Я драматическая актриса, а не порнозвезда, как некоторые, - процедила сквозь зубы Ида.

- Да мы тут все, вроде как, драматические, - заметил Пьеро.

- Только некоторые об этом забывают, - огрызнулась Ида.

- Я не забываю, - с ядовитой улыбкой сказала Мари. - Но я еще помню, что таких замечательных, талантливых актеров, как мы, кругом - как собак нерезаных, а кушать хочется всегда. Так что будь довольна, что посуду или пол сейчас не моешь.

- Не велика разница.

- Думаю, замену тебе найдут легко.

- Думаю, и тебе тоже.

- Ну, понеслось... - поморщился Буратино. - Как вы достали... И зачем только женщинам разрешили играть на сцене? Жили бы спокойно.

- Иллюзия, - хмыкнул Пьеро. - Спокойный актер - мертвый актер.

Из душа, прикрываясь полотенцем, вылетел возбужденный, с выпученными глазами, Пучков, он же кот Базилио. С него летели брызги.

- Бля, бля, бля... Где, где, где?.. - он заметался по гримерке, сшибая все на своем пути. - Где он? Где мой костюм? - вцепился он в парикмахершу, которая оказалась и костюмершей.

- В шкафу, где ж еще? - попыталась отцепиться от него костюмерша.

- Нет его там.

- Как - нет? Я сама его туда повесила.

Она заглянула в шкаф, перебрала содержимое, но костюма не обнаружила.

- Где костюм?! - заорали они оба.

В гримерке начался переполох: все стали искать костюм кота Базилио - каждый на пятачке вокруг себя. Кацавейкин тоже на всякий случай посмотрел под ноги. Обшарили все, но костюма не нашли. Бледная костюмерша была на гране истерики.

- Я говорила: надо шкаф с замком! Говорила?! Тут же проходной двор!

- Бля, бля, бля... Да делай ты хоть что-нибудь! Хоть какой-нибудь хвост найди! - рявкнул кот Базилио, выхватил из кучи шмотья серебристые шорты и натянул. Шорты оказались на пару размеров больше, и он затянул их ремнем.

- Нет у меня больше кошачьего хвоста. Один только. А я говорила: давайте пару возьмем, может, пригодится...

- Бля, бля, бля... Давай, какой есть.

Костюмерша лихорадочно рылась в коробке с реквизитом.

- Есть много заячьих... - Она вывалила на пол кучу маленьких пушистых хвостиков.

- Зачем мне заячьи?

- Скажешь, что собаки Карабаса оторвали.

Кот Базилио покрутил пальцем у виска.

- Ну я тогда не знаю, - едва не рыдала костюмерша. - Кому мог понадобиться этот хвост?

- А может их сшить? Заячьи хвосты? - предложил Лева и осекся: все опять выставились на него, в комнате наступила тишина.

- А что? Сшитый хвост лучше, чем совсем без хвоста, - сказал Карабас. - И работы на пять минут.

- Давай, шей быстрей, - скомандовал костюмерше кот Базилио и стал рисовать на лице усы черным карандашом. - Может, губы накрасить? - спросил он у лисы. - Чтоб от хвоста отвлекало.

- Накрась, - пожала она плечами. - Будешь кот-педик.

Кот Базилио положил на столик помаду, которую уже держал у губ.

- Ладно, так сойдет. Да, так сколько раз мы с тобой трахаемся?

- Два раза во второй позиции.

- Ага, понял...

- А в конце Буратино трахает тебя.

- Что?! - заорал кот. - Это кто придумал?! Какая сволочь?! Я не согласен!

- Да кто тебя спрашивать будет? Буратино - торжествующий капитализм, ты - старый мир. Скрытый смысл, надо понимать. Он тебя трахнет, клиентам будет приятно.

- Бля, бля, бля... Что бы ему тебя не трахнуть? Ты тоже старый мир.

- Меня и так трахают все подряд. Надо разнообразить.

Кацавейкин заметил, что народ вокруг давится от смеха, но старается это скрыть.

- Скажи еще спасибо, что не по настоящему, - добавил Буратино.

- Ой, спасибо тебе, голубчик, - поклонился ему до пола кот Базилио. - Ой, спасибо... О-о-о!.. - взвыл он, потому что костюмерша, воспользовавшись моментом, приколола к его шортам наспех сшитый хвост и уколола булавкой. - Бля, бля, бля... Ну что за паршивая работа!

- Кому тут работа не нравится? - раздался жесткий голос Аси, и через мгновенье в гримерке появилась она сама. - Тебе что ли, Пучков? Какие проблемы - любой из массовки займет твое место.

- Так уж и любой, - пробурчал кот Базилио. - Я, между прочим, характерный актер. Меня ценить надо.

- Я ценю. Пока вы работать хотите. А нет - до свиданья. Держать не буду.

- Ладно, - махнул рукой Пучков. - Делайте со мной что хотите. Пусть меня трахают и Буратино, и Пьеро, и Карабас и даже Артемон. Я согласен.

- Что за фантазии?

- Какие фантазии? Сначала Буратино, потом Пьеро...

- Что это значит? - нахмурилась Ася и повернулась к розовому от смущения Буратино. - Я же предупреждала, чтобы в клубе не было никаких интрижек.

- Да при чем здесь интрижка? - вскинул голову Пучков. - В спектакле.

- В спектакле? - удивилась Ася. - Кто сказал?

- Разве это не ваша идея? - еще больше удивился кот Базилио. - Трахнуть старый мир, чтоб клиентам было приятно?

Гримерка раскололась громким хохотом. Одна Ася осталась серьезной.

- Не моя, Пучков. Но я подумаю. А это что такое? - заметила она сшитый хвост.

- Это новый хвост, - подскочила к ней костюмерша. - Старый потерялся. Я говорила, что нужен шкаф с зам...

- Как это - потерялся? - раздраженно перебила Ася. - Ну и бардак! Завтра я тут наведу порядок. А сейчас работаем! - хлопнула она в ладоши. - Ида, один раз во второй позиции, другой - в четвертой. Маша, про голос не забывай. Да не дотрагивайся до клиентов, сколько раз говорила. Приготовились! Буратино, пошел. А ты чего тут стоишь? - заметила она Кацавейкина. Иди смотри, - показала она на одну из дверей.

Лева открыл дверь и оказался в темном коридорчике. В нем витал запах вкусной еды, слева доносилось постукивание посуды, справа громоздился лабиринт из декораций. Кацавейкин нырнул в него и пошел на звуки голосов. Наткнувшись на ступеньку, он забрался на крошечный балкончик-пятачок. Зал был отсюда виден как на ладони. На диванчиках сидели господа, посверкивая бриллиантами на пальцах, курили, попивали коктейли и рассеянно смотрели на кривляющегося Буратино. С некоторыми господами были красивые длинноногие дамы в блестящих вечерних нарядах; с первого взгляда становилось ясно, что дамы являются таким же предметом роскоши, как и бриллианты на пальцах. Впрочем, как выяснилось позже, у них имелась другая, более прикладная функция.

Буратино сообщил зрителям, что хочет не учиться, а жениться, и стал подглядывать в дырку на нарисованном холсте. В дырке Мальвина и Пьеро любили друг друга, как понял Кацавейкин, в позиции номер три - ноги на плечах. Увиденное так распалило Буратино, что он тут же завалил проходящую мимо лису Алису. Лису отбил кот и предъявил на нее свои права в позиции номер два - сзади. Потом Карабас вылюбил массовку во всех позициях и обнаружил, что сбежала его лучшая невольница - Мальвина, а с нею ее любовник Пьеро. Разъяренный Карабас лупил массовку плеткой, требуя сказать, куда убежала Мальвина, пока подвернувшийся Буратино не донес, что видел Мальвину за разрисованным холстом. Карабас отвалил ему червонцев и отправился на поиски. Тем временем лиса Алиса и кот Базилио выследили Буратино и, требуя деньги, приложили к нему пару позиций (один из гостей шумно вздохнул). Денег Буратино не отдал, но понял, что напрасно сдал Мальвину с Пьеро, раскаялся и побежал спасать влюбленную парочку, которая по-прежнему маниакально занималась любовью. Увидев Буратино, Мальвина предложила ему присоединяться. Однако секс втроем не вышел; Мальвина заявила, что даже у Артемона получается лучше, чем у парня с длинным носом. Буратино разозлился и поспорил с Мальвиной на порку, что за короткий срок круто поднимет свой половой уровень. Оставив недоверчиво смеющуюся Мальвину, он отправился к лисе Алисе, отдал ей червонцы в обмен на обучение (прав оказался папа Карло - учиться надо было), и она натаскала его любовным премудростям.

На этом месте побагровевшие от возбуждения клиенты стали удаляться вместе со своими дамами за плотную занавеску в противоположной части зала, где располагались интимные кабинки. Те, у кого спутниц не было, заказывали официантам новый коктейль и курили сигарету за сигаретой.

Пройдя обучение у лисы, Буратино вернулся к Мальвине и продемонстрировал всё, чему научился. Сладострастнице пришлось признать, что она проиграла, после чего Буратино предложил зрителям ее отшлепать. Господа, что пришли без спутниц, с заметным удовольствием приложили руки к голой Мальвининой попке. Заодно выдрали и лису, которая побежала искать утешения у кота в позиции номер четыре: он стоит, она висит, обхватив его ногами за бедра. Натешившись, кот с лисой отыскали страдающего топографическим кретинизмом Карабаса и привели к холсту, где упражнялись Мальвина, Буратино, Пьеро и Артемон. За Карабасом бежала массовка, которая уже давно встала на сторону свободного секса. Началась заваруха, в конце концов Карабаса, кота и лису накрыло рухнувшим холстом, а свобода и секс восторжествовали. Зазвучали победные фанфары, зрители, в том числе вернувшиеся из-за занавески парочки, одобрительно похлопали в ладоши.

Кацавейкин, который уже давно сдерживал подступающую тошноту, скатился вниз по ступенькам и бросился к выходу. 'Бежать... бежать... бежать отсюда скорей... Не видеть и не слышать этого больше никогда...' - стучало в висках. 'Куда бежать? - возразил далекий голос Жанны. - Тебе дают реальную работу. Сочинять такие тухлые истории - пара пустяков, зато можно жить в Москве и искать что-то другое. А если тошнит - соси мятную карамель.

Часа два Лева бродил по арбатским переулкам. Свежий вечерний воздух прогнал головную боль и тошноту, вернул способность мыслить. Если разобраться, голос Жанны был прав: Кацавейкин в таких условиях, что выбирать не приходится. Надо сначала решить денежный и жилищный вопрос. Месяц-другой он как-нибудь протянет в роли сценариста эротических спектаклей, а дальше видно будет. Придя к такому решению, Лева повернул назад.

Возле клуба по-прежнему стояло с десяток новеньких иномарок - шоу продолжалось. Актеры травили анекдоты, развлекали гостей конкурсами и играми на желание (поцеловать актрису, станцевать с ней танец, ущипнуть за задницу или подержаться за грудь - не больше). 'Иначе они нас хотеть не будут, - пояснила Мари. - Нам строго-настрого запрещено спать с клиентами - сразу выгонят. Даже если заподозрят - выгонят'.

К трем часам ночи актеры закончили программу. Кто-то остался спать в гримерке на большом диване, другие уехали. Кацавейкин сидел на стуле и клевал носом в стол. Под утро его разбудила Ася.

- Ну как? - спросила она, когда квелый Лева упал на заднее сиденье ее 'форда'. - Понял, как писать надо?

- Понял, - кивнул Кацавейкин, - нужен маркиз де Сад. По-моему, тема порки нравится им больше всего.

- Согласна, - кивнула Ася. - Смотри только, не переусердствуй. У нас все-таки эротический клуб, а не порно-садо-мазо...

'Как же... - угрюмо подумал Лева. - После этой сказочки переусердствовать трудно. Алексей Толстой бы удавился вместе с Пиноккио'.

С маркиза де Сада Кацавейкин и начал. Для этого пришлось перечитать пару романов знаменитого порнографа. Леву снова одолел приступ тошноты, но он, помня совет невидимой Жанны, справился с ним с помощью мятных леденцов. Кацавейкин купил их целый килограмм и теперь всегда держал в кармане несколько штук. Как только внутри поднималась тошнотная волна, Лева кидал в рот леденец.

Первый же сценарий Асе понравился, она заплатила за него пятьдесят долларов и пообещала по сотне за следующие. 'Четыреста в месяц. Неплохо', - подумал Кацавейкин. Через неделю он переехал на квартиру, которую в складчину снимали актеры. Квартира была большая, трехкомнатная, в сталинском доме с высокими, в грязных разводах, потолками. Жили там пятеро актеров, Лева стал шестым - подселился в комнату к мрачноватому Пьеро. Большую часть времени Пьеро проводил на диване в наушниках или же ездил на бесконечные прослушивания и пробы в надежде попасть в театр или в кино. Из-за стенки то и дело доносились бурные вопли - в соседней комнате перманентно веселился с приятелями кот Базилио - Пучков. Лучше всего было, когда весь табор уезжал на репетицию в клуб; Кацавейкин в этом процессе не участвовал, ремарками оставляя в сценариях пожелания для актеров и Аси.

Два месяца пролетели быстро, и Лева решил задержаться в клубе еще немного - чтобы накопить денег на компьютер. К тому же он загорелся идеей написать пьесу для нормального театра или сценарий для кино и искал подходящий сюжет.

В последнее время он стал замечать на себе чересчур длинные взгляды Иды, которая была как обычно холодна, надменна и смешна временами. Лишь она жила одна в самой маленькой, но отдельной комнате. Ида тоже частенько, как и Пьеро, ходила на пробы; после очередной неудачи из ее комнаты тянуло травкой. Кацавейкин подозревал, что на траву у нее уходит большая часть заработанных денег. Пучков тотчас учуивал запах, вился вокруг, предлагал вбить гвоздь или починить шкаф в надежде, что ему что-нибудь обломится. Обламывалось, однако, редко. Поэтому Лева очень удивился, когда Ида сама предложила ему покурить травы. Скорее из любопытства, чем от желания, он зашел в ее комнату. Здесь было так же убого - старая мебель, жухлые, местами порванные обои, скрипучий выбитый паркет - но чисто. На кровати лежало новое красивое покрывало с оборками, а на подоконнике почесывал большое пузо и хитро улыбался, прищурив узкие китайские глаза, божок Хотей.

- Подарок? - спросил Лева.

- Сама купила. На счастье.

Она выпотрошила папиросину 'Беломора' и ловко забила косяк.

- Я в Амстердаме почти год прожила - рай для свободных людей.

- А почему вернулась?

- Да что там делать? Языка не знаю, на нормальную работу не берут.

- Как здесь?

Ида усмехнулась.

- Там и на такую не берут.

- И как же ты жила? Если не секрет, конечно.

- Как все, такие как я. Про квартал Красных фонарей слышал?

- Слышал. - Лева вытаращил глаза. - Ты была проституткой?..

Ида кивнула, и Кацавейкин испытал маленькое потрясение.

- Но я не постоянно работала, как некоторые, а только чтобы на траву хватало. Держи, - она протянула ему чуть дымящийся косяк. - Вдвоем курить все же приятнее, чем одной.

- Да я, вообще-то, не умею, - признался Лева. - Никогда не курил.

- Да ну? - изумилась она, почти как он только что. - Так давай я тебя научу. Это легко.

'Для общего развития, - подумал Лева. - Что за творческая личность, которая не курила травы?'

Когда она объясняла ему, как правильно затягиваться, Кацавейкин никак не мог отделаться от стоящей перед глазами сцены, в которой лиса Алиса обучала сексу Буратино. Наконец у него что-то стало получаться. Едкий дым наполнил легкие, голова слегка закружилась.

- А что должно быть?

Они сидели на кровати, прислонившись спинами к стенке. Ида, откинув голову, смотрела в потолок, на лице ее было блаженство.

- Да по разному. От человека зависит. Одни летают, другие картинки видят, третьих на смех пробирает. Но в любом случае - хорошо. Весело.

С каждой затяжкой губы ее все больше расплывались в глупой улыбке.

- А у меня только голова кружится.

- С первого раза редко торкает. Ты расслабься.

Лева уперся, как Ида, затылком в стену и закрыл глаза.

В сумраке стелился зеленый туман. Потом вдруг из тумана выкатился зеленый колобок с мутными, косыми, как у Хотея, глазами и сказал голосом Жанны: 'Вот и ты таким же станешь, Кацавейкин, если траву курить будешь'. 'Я только попробовал', - хихикнул Лева. 'Как ты думаешь, я кто?' - спросил колобок, почесывая зеленое брюхо. 'Конопля?' - догадался Кацавейкин. 'Не-е-ет, - хитро прищурился колобок и подпрыгнул. - Я - мозг'. 'Да ну? - удивился Лева. - А почему зеленый?' 'Так я же под кайфом'. Кацавейкин потянулся к нему пальцем. 'Ни-и-з-зя! - заверещал колобок, вмиг надулся, пожелтел и лопнул, забрызгав Кацавейкина жидким содержимым поносного цвета.

Лева открыл глаза и услышал свое хихиканье. Целая минута ему понадобилась, чтобы понять, что хихикает вовсе не он, а Ида.

- Ой, какая у тебя рожа... Ой, не могу...

'На свою посмотри', - хотел было сказать Лева, но вместо этого спросил, подхихикивая:

- Ты в музее ван Гога в Амстердаме была?

- В музее ван Гога? - захохотала Ида. - Ой, не могу... Ой!.. В музее!.. Была.

- Автопортрет с отрезанным ухом видела?

- Ха-ха-ха-ха... С отрезанным ухом... Не помню. Ха-ха- ха!

Кацавейкин тоже захохотал: безухий ван Гог был еще смешнее зеленого мозга-колобка.

- Ну скажи, зачем он его отрезал, дурак? Ха-ха-ха!

- Крыша поехала... Ха-ха-ха-ха!..

- Да он обкуренный был... Ха-ха-ха-ха-ха!..

Они валялись по кровати с коликами от смеха в животах. Худые руки и ноги Иды хлестали его тело как плети, но боли Лева не чувствовал. Он очнулся, когда она оседлала его, лежащего, и стала раздевать. Он крепко сжал ее раздевающую руку.

- Что? - Ида, улыбаясь, смотрела на него.

- Не надо.

- Почему? Ты мне нравишься. Прямо мальчик- одуванчик.

Она взялась за ремень на его брюках, но Лева перехватил вторую руку.

- Не надо, - повторил он.

- Боишься? - ее почерневшие глаза, казалось, вот-вот вспыхнут, как угли. - Так я тебе справку показать могу: СПИДа нет, других болезней тоже... Или брезгуешь?

- Нет. Не в этом дело.

У Кацавейкина не поворачивался язык сказать ей, что она не вызывает в нем желания. С ней было весело курить траву - и только. Но Ида все поняла без слов: лицо ее порозовело, ноздри затрепетали, в глазах заметалась ярость. С неожиданной силой она вырвала кисти рук, которые все еще держал Лева, и столкнула его с кровати на пол.

- Вали отсюда. Ур-род...

- Одуванчик оказался чертополохом, - попробовал пошутить Лева.

- Я сказала: вали!! - заорала она.

За Кацавейкиным со стуком захлопнулась дверь.

- Чего это она бесится? - спросил, выходя из туалета, Пучков.

- Да... роль не нравится.

- А... Это у нее каждый раз.

Однажды в начале гнилой московской осени Лева встретил в метро Пантюкина. Выглядел тот неважно: небрит, помят, волосы сальными прядями падают на плечи - от былого лоска и элегантности не осталось и следа. От режиссера разило перегаром. Кацавейкин несколько минут смотрел на него в упор, не смея поверить, что судьба столкнула их так запросто в подземных недрах многомиллионного города. Пантюкин уловил идущие от него флюиды и вперил в Леву вопросительный похмельный взгляд бархатных черных глаз. Кацавейкин поздоровался.

- Мы знакомы?

Лева кивнул, потом отрицательно покачал головой.

- Вы случайно не знаете, где Жанна? - задал он единственный волнующий его вопрос.

- Жанна?

Кацавейкину пришлось основательно разрыть память режиссера, прежде чем он вспомнил, кто такая Жанна.

- А... Ну конечно помню. Милашка с телевидения... У меня, кажется, даже есть кассета с передачей. Как она поживает?

- Она в Москве, - хмуро сказал Лева.

- Серьезно? - удивился Пантюкин и пошарил в кармане куртки. - Как назло, ни одной визитки. - Он вытащил ручку. - Давай, я тебе свой домашний телефон оставлю, пусть позвонит мне, о'кей? У тебя есть бумажка?

- Нет, - буркнул Кацавейкин.

- А давай я тебе на руке напишу - это надежней всего. А то бумажки теряются.

Лева подставил ладонь и Пантюкин накарябал на ней телефонный номер.

- Ну давай. - Режиссер хлопнул его по плечу. - Я выхожу. Обязательно передай.

Кацавейкин был уверен, что через пять минут Пантюкин забудет про эту встречу и если когда-нибудь Жанна ему все же позвонит, он опять будет долго вспоминать, кто она такая. И все же Лева был рад этой неожиданной встрече: по крайней мере, теперь у него появился повод разыскать актера, с которым Жанна уехала в Москву, и передать через него телефон Пантюкина. А заодно узнать, что с ней и как.

'Думаешь, они сюда лучшие спектакли повезут? Мы же для них - глухая провинция', - вспомнил он слова Жанны, когда в зрительном зале погас свет и начался спектакль. Это была пустяковая комедия, в которой актер играл роль обманутого мужа. Чем этот спектакль был лучше того, что он видел в гастрольной программе, Кацавейкин не понял - та же беспредельная серость, через неделю не вспомнишь, что играли.

Народ двинулся к выходу, а он к сцене. Забрался по ступенькам наверх и прошмыгнул за кулисы.

Актер, глядя в зеркало, снимал грим. Лева смотрел на него, не отрывая глаз: и что она в нем нашла? На голове проплешина, лицо в морщинах, животик наметился...

- Вам автограф? - спросил актер, по-прежнему глядясь в зеркало.

- Нет. Мне вас. Вот. - Он положил на столик листок бумаги с телефоном Пантюкина. - Это для Жанны.

- Для Жанны?

У него был примерно такой же недоумевающий вид, как у похмельного режиссера.

- Ну да, - начал злиться Кацавейкин. - Или вы забыли, кто такая Жанна?

- Да нет... Помню. Редкое имя. Ну а при чем тут я?

- Как - при чем? Разве она... не с вами?

По морщинистому лицу актера пробежала саркастическая улыбка.

- А... Так ты тот самый?.. Леопольд, кажется?

Лева почувствовал, что краснеет.

- Лев.

- Извини, дружок, ничем не могу помочь. Я понятия не имею, где Жанна. Мы расстались с ней через три месяца после приезда в Москву - черт знает как давно.

Лева почувствовал радость и досаду одновременно: радость оттого, что Жанна прожила с актером всего три месяца, а не год, а досаду - потому, что единственная ниточка, ведущая к ней, оборвалась.

- И она не сказала, где ее искать? - на всякий случай спросил Кацавейкин, хотя и так было ясно.

- Не-а, - широко улыбаясь, покачал головой актер, и на его лице прорезалось вдвое больше морщин.

'Старый козел, - подумал Лева. - Как она могла с ним спать целых три месяца?'

Часам к двенадцати дня полусонные жильцы квартиры выползали из своих комнат и собирались на кухне пить кофе. Варили самый дешевый, но в зернах. Только Пучкову было плевать, что пить, лишь бы сахару побольше. После дозы кофеина актеры слегка приходили в тонус, и начиналась вялая перебранка по поводу невымытой посуды и залитой супом плиты.

- Неужели так трудно за собой убрать? - злилась Ида. - Всю мойку завалили - кран открыть нельзя. И почему мешки опять не вынес, кот? Твоя очередь.

- Да вынесу я, - бубнил Пучков, - какие проблемы?

Мешки стояли несколько дней, пока не начинали вонять, и их не выносил кто-нибудь другой.

- Кто залил всю ванну пеной для бритья? Ты, Пучков?

- Бля, бля, бля... Да где?.. - вскакивал Пучков. - Где ты видишь, что я бритый? У меня вон, - демонстрировал он всем щеки, - трехдневная щетина! А у него, - показывал он на Пьеро, - на подбородке порез, между прочим.

- Я не лил, - прихлебывал кофе мрачный Пьеро.

- Да вы проверьте: у кого пены в баллончике нет - тот и разлил.

Ида шла в ванну проверять. В одном баллончике, действительно, было пусто.

- А почему их, черт возьми, четыре? Где еще один? - Ида заглядывала в мусорный мешок.

- Не трудись, - ронял Пьеро. - У Пучка его нет и не было: он нашими пользуется. А в этот раз Денис с новым колпачком купил - вот котик и не справился, ума не хватило.

- Клевета! Я даже с пожарным баллоном справлялся! - орал Пучков и убегал в свою комнату с выражением кровной обиды на лице.

Через несколько минут дверь открывалась, и доносился его крик:

- А ты, между прочим, тампон использованный три дня назад на бачке оставила!

- Так это ты, сволочь, его на балконе повесил?

Подобные этюды разыгрывались на кухне каждый день. Лева к ним привык и даже кое-что вставлял в клубные сценарии. В последнее время посиделки проходили с включенным радио: в Москве взрывались дома, каждый день приносил дурные новости. Менты на каждом шагу проверяли документы. Ася уже два раза вытаскивала из ментовки Карабаса и грозилась выгнать его из клуба, если он не сделает регистрацию. В квартиру наведался участковый, минут двадцать внимательно изучал паспорта, после чего собрал со всех по пятьдесят рублей штрафа и велел немедленно зарегистрироваться. Переварив эту абсолютно невыполнимую команду, дверь решили открывать только по условному звонку.

На дверях подъезда висел список очередности ночных дежурств. В обязанности дежурных вменялось в течение ночи проверять, не подложили ли террористы в подъезд взрывчатку.

- Сегодня наша очередь дежурить, - объявила Ида. - Добровольцы есть?

- Да ну его, - махнул рукой Пучков. - Пронесет.

- Так, с котиком все ясно. Повторяю вопрос: добровольцы есть?

Ответом ей была тишина.

- Ладно. Тогда дежурю я. Как-то меня ломает умирать в расцвете девичьей красоты.

Пучков хмыкнул.

- Я пойду, - сказал Лева. - Все равно под утро ложусь.

В первом часу ночи она поскреблась в его дверь. После того, как Ида выгнала Кацавейкина из комнаты, она делала вид, что его не замечает.

Они молча спустились вниз, осматривая площадку за площадкой. Внизу обнаружился картонный ящик.

- А это что такое? - потянулся к нему Лева.

- Стой, - схватила его за рукав Ида. - Может, вызовем ментов?

- Посмотрим сначала.

Лева, затаив дыхание, осторожно приподнял одну крышку ящика... другую...

- Черт... И какой идиот додумался сюда это поставить? - Ида со злостью пнула полный пустых пивных бутылок ящик. Бутылки гулко задребезжали.

- Тихо ты, весь дом перебудишь, - оттащил ее от ящика Лева.

- Блин... Я чуть от страха не умерла.

Она вздохнула, уткнулась ему лицом в грудь, маленькая, худая и черная, как галчонок. И тотчас отпрянула, будто коснулась лбом горячей сковородки. Но он притянул ее к себе и обнял, чувствуя, как где- то внутри поселяется непонятное чувство, похожее на жалость.

- Знаешь, я сценарий пишу.

- Кого я буду играть?

- Главную героиню.

- Не-е, - покачала она головой. - Ты что? Ася ни за что не позволит. Не то амплуа.

- Я не про клубный сценарий. Про настоящий. Для большого кино.

- Да ну? - Рот ее раскрылся от удивления. - Ты пишешь настоящий сценарий?

Лева кивнул.

- И там есть роль для меня?

- Да, главная героиня похожа на тебя. Я думаю, ты бы смогла сыграть.

Кацавейкину показалось, что она сейчас заплачет.

- И ты думаешь, его когда-нибудь поставят?

- Не знаю.

Голова ее поникла, но ненадолго.

- Дай мне почитать, - категорично потребовала она, словно от этого зависело, поставят фильм или нет.

- Я дам. Только допишу.

- Ладно, - подумав, сказала Ида. - Я подожду. Только ты пиши быстрее.

С этого дня она с жадным интересом спрашивала, как продвигается работа, и Лева скоро пожалел, что сказал ей. Из-за работы над дурацкими шоу времени на сценарий оставалось совсем мало. И он стал халтурить: вставлял старые сцены, нещадно эксплуатировал одних и тех же героев, новые сюжеты брал из книг и фильмов, далеких от эротики, щедро разбавляя их трахом во всех позициях. Ася стала чаще хмурится, читая его писанину, и в конце концов заявила, что найдет другого сценариста, если он будет продолжать в том же духе.

Незаметно подкатил Новый год - круглая дата. На языках трепалось модное слово 'миллениум', все вокруг говорили о конце света и о всемирном компьютерном крахе, который наступит ровно в двенадцать часов 31 декабря. Лева на всякий случай решил подождать с покупкой компьютера, хотя деньги были.

Памятуя об Асиной угрозе, он постарался и выдал веселую новогоднюю пьеску про принимающего виагру Деда Мороза, развратную Снегурку-нимфоманку, крадущую морковные носы Снеговика, Снежную бабку, свихнувшуюся на диете, салонах красоты и молодых парнях, и Снежную королеву, соблазнившую северного оленя. Ася хохотала до слез, и он понял, что прощен.

Актеры в новогоднюю ночь работали в клубе, Кацавейкина ждал незаконченный сценарий и целая неделя отдыха - Ася решила давать новогоднее представление две недели. Можно было, конечно, поехать в клуб и встретить Новый год в гримерке вместе с актерами, но Леве не хотелось. Он купил бутылку шампанского, готовый салат 'Селёдка под шубой' и устроился перед телевизором. Ельцин пробубнил заявление о своем уходе, пробили кремлевские куранты и начался новогодний голубой огонек. В квартире было тихо, лишь откуда- то сверху доносились смех, топот и музыка. Вот уже полгода пять раз в неделю он оставался один в квартире, но сегодня эта тишина отчего-то угнетала. Лева вспомнил, как встречал Новый год с Жанной, и в приступе смертельной тоски ему захотелось убежать из квартиры и повернуть время вспять. Чтобы никогда не наступал миллениум, и всегда длился год, когда они с Жанной были вместе. Внезапно ему пришла в голову мысль, что она сейчас на Красной площади. Кацавейкина подбросило. Ну конечно же. Конечно же, она там! И это единственный шанс ее встретить, а он тут сидит, как дурак. Лева натянул куртку, схватил ополовиненную бутылку шампанского и выбежал из квартиры.

Красная площадь была полна пьяного орущего народу. Под ногами звенели пустые бутылки и хрустело битое стекло: брусчатка была покрыта толстым зеленым слоем. То и дело над ухом стреляли пробки из-под шампанского, которое лилось рекой - миллениум все-таки, не каждый год бывает. В толпе бродили пьяные Деды Морозы и за деньги фотографировались с желающими. Лева включился в это броуновское движение; он заглядывал в лица высоких женщин, хоть немного фигурой напоминающих Жанну, но у них были другие глаза, носы, губы, волосы - все другое. С каждой минутой Лева все отчетливее понимал, что ее нет, а если она и здесь, то отыскать ее невозможно. Тогда он, пробравшись на самую середину площади, допил из горлышка бутылки шампанское, и когда оно ударило в голову, закричал что было сил, тщетно пытаясь заглушить бесконечное 'Ура!!':

- ЖАННА!!!!! ЖАННА!!!!!!! ЖА-А-АННА-А-А-А- А!!!!!!!!!

- Я - Жанна! - раздался рядом женский голос. - Ты не меня потерял?

- Не вас... - сипло ответил Кацавейкин. - Другую Жанну...

- Ура! Ура!! Ура!!! - завопила ему в ухо женщина, и он оглох.

Домой Лева вернулся в отвратительном настроении, с непрекращающимся звоном в голове и твердым намерением забыть о Жанне навсегда. В квартире было тихо, но теперь эта тишина была даже кстати. Однако не успел он раздеться, как щелкнул замок, и на пороге появилась Ида - в гриме и серебряных блестках в волосах.

- С Новым годом! - радостно крикнула она, и Лева поморщился. - Что с тобой? Ты пьян или заболел?

- Заболел? Нет, уже выздоравливаю. Вот только еще одно лекарство требуется.

Он подхватил ее на руки, закружил до поросячьего визга и потащил в кровать.

- Черт, - сказала она полчаса спустя. - Почему я вечно выступаю в роли чьего-то лекарства? Я уже даже не лекарство, а аптечка какая-то.

- Ты мне нужна, - сказал Лева, совсем не уверенный, что говорит правду. На душе по-прежнему скребли кошки.

- Ладно, - вздохнула Ида. - В последний раз. Я уже зарекалась и вот - опять. Нет, теперь точно - в последний.

Лева хотел переехать к ней в комнату, но она наотрез отказалась, сославшись на то, что ей необходимо личное пространство. А про их отношения, которые скоро перестали быть тайной, заявила:

- Это рабочая миссия. Отрабатываем со сценаристом новые позиции. А то прежние клиентам уже надоели.

Весной Кацавейкин наконец купил компьютер, перенес в него готовый киносценарий и позвал Иду читать. Два часа она, не отрываясь, сидела у монитора; по меняющемуся выражению лица Лева угадывал, на каком она сейчас месте. Дочитав до конца, Ида застыла в оцепенении.

- И ты хотел, чтобы я играла главную роль? - спросила она гробовым голосом минут через пять.

У Кацавейкина под ложечкой появилось знакомое ощущение холода и пустоты.

- Так плохо? - едва выговорил он, проклиная себя за то, что сказал ей о сценарии.

- Это не моя роль.

Кацавейкин понял, что она сейчас разревется, и почувствовал себя убийцей чужих надежд. Слезы неудержимым потоком хлынули по ее щекам. Лева в замешательстве теребил подаренный Идой символ года - оранжевого тряпичного дракончика.

- Ну что мне сделать? - он в отчаянии дернул драконью голову и оторвал ее напрочь. - Давай я его грохну к чертовой матери!

Он схватил мышь, закрыл сценарий и щелкнул кнопку 'Удалить'. Ида дико закричала и ударила его по руке.

- Ты что сделал?! Ты зачем?!.. Ой, мамочка!! - завопила она в истерике. - Это я во всем виновата! Ой, зачем?!..

Только после того, как испуганный Лева достал сценарий из корзины, Ида перестала царапать себе лицо и биться головой об стол.

- Ты ничего не понял, - всхлипнула она. - Это не сценарий плохой. Это я - плохая актриса. А сценарий просто супер. Я даже подумать не могла, что ты так напишешь. Короче, не видать мне этой роли никогда.

У Левы отлегло от сердца, когда он понял, в чем дело.

- Ну чушь совершенная. Конечно, ты сыграешь. Я скажу: или ты или никто. И точка.

- Правда? - Ида вытерла слезы. - А тебя послушают?

- Я же автор сценария.

В комнату вошел мрачный, как всегда, Пьеро.

- Слышали новость?

- Что, кот Пучков бросил пить? - вытирая рукавом мокрое лицо, спросила Ида.

- На Красную площадь села летающая тарелка? - предположил Лева.

Пьеро отрицательно покачал головой.

- К власти снова пришли коммунисты?

- Хуже. В 'Сове' грядут перемены. Хозяин хочет прикрыть наш балаганчик и перейти на шестовой стриптиз. Как все.

- Что? - ахнула Ида. - Откуда?.. Кто сказал?

- Ася, только что. Мы играем последний месяц. А потом кое-кому скажут good bye. Ну, Машка, конечно, останется, Руслан, Денис, может Кеша, да еще пара-тройка девочек из массовки.

- Черт... - прошептала Ида. - Черт! Черт!.. Меня она, конечно, не возьмет - грудью не вышла. А ты? Разве тебя не оставят?

- Ты думаешь, я буду трясти яйцами на шесте? - хмыкнул Пьеро. - Как же...

- Боже... Боже... Что же делать? - в нервном ознобе потирала худые плечи Ида.

- Да что ты так расстраиваешься? Как будто в первый раз. Или ты собиралась до пенсии в 'Сове' работать? Я так даже рад. Будто камень с шеи упал.

- Да, может и правда это знак? - остановилась Ида. - Может, у нас все-таки получится? - с надеждой посмотрела она на Кацавейкина, который тоже был ошеломлен известием о грядущей потере работы. - Надо скорей показать кому-нибудь сценарий.

- Блажен, кто верует, - сказал скептик Пьеро.

к оглавлению

7. В ожидании Годо

Все случилось так, как предрек Пьеро, за исключением того, что эротический театр просуществовал еще две недели, а не месяц. Почти все обитатели квартиры в один день стали безработными. Пучков запил, Пьеро где-то пропадал целыми сутками или пялился в телевизор, Ида от нечего делать учила роль из сценария Кацавейкина, сам Лева искал работу и киностудию, которая возьмется поставить фильм по его сценарию. С тем и другим было глухо.

Он обзвонил по списку из телефонного справочника штук двадцать кинокомпаний, которые теперь гнездились на территории 'Мосфильма'. Сценарии никому не требовались. Лева в отчаянии давил кнопки телефона - список приближался к концу. Наконец, вялый женский голос сказал:

- У меня тут весь кабинет до потолка сценариями завален. Ну да ладно, несите - одним больше, одним меньше... Только на постановку все равно денег нет.

- Я принесу, - обрадовался Лева.

Еще пара студий, которые брали читать сценарии, отыскались в Интернете. Кацавейкин был почти счастлив. Он распечатал три экземпляра и разнес по адресам. Везде было одно и то же: неприветливая девушка брала папку со сценарием и молча кидала ее на стол.

- А когда можно будет узнать?

- Вам позвонят. Или сами месяца через три позвоните.

Оставалось ждать.

- Они обязательно в него вцепятся, вот увидишь, - уверяла его Ида.

С поисками работы было примерно то же самое. Лева вывесил свое объявление на сайтах и отправлял пачками резюме на телевидение, в газеты и журналы. Раз в день-два раздавался телефонный звонок, и приятный женский или мужской голос предлагал ему поработать рекламным агентом. Казалось, все его факсы и мейлы прямиком отправляются в мусорную корзину.

- Ничего не понимаю, - с каждым днем падал духом Лева.

- А ну-ка дай посмотреть, - взял его резюме Пьеро. Пробежал взглядом и усмехнулся. - Ты думаешь, кто-нибудь в здравом уме возьмет журналистом человека, который писал эротические шоу?

- Так что же мне - год из жизни вычеркнуть?

- Дело твое. - Пьеро, насвистывая, направился на кухню, откуда тянуло горелым мясом - пьяный кот Пучков жарил полуфабрикатные котлеты.

Вздохнув, Кацавейкин вычеркнул последнее место работы и разослал резюме снова. И - о, чудо! - в тот же день позвонили из газеты.

- Тут написано, что вы на телевидении работали, - сказал в трубку задумчивый женский голос.

- Да, - подтвердил Лева.

- Журналистом? - уточнил голос, хотя в резюме было написано, что журналистом, а не дворником.

- Да.

В трубке повисла пауза, Лева слышал, как женщина стучит карандашом по столу.

- Нет, вы нам не подходите, - наконец сказала она.

- Почему? Скажите - почему? - едва не заорал в трубку Кацавейкин.

- Ну, вы же писать не умеете.

- Почему вы так решили? - опешил он.

- Но вы же телевизионный журналист.

- И что?

- Значит, писать не умеете. Тот, кто умеет писать - пишет, остальные идут на телевидение.

Логика была железной.

- А мне казалось, тот, кто не умеет писать, вообще не идет в журналисты.

- Это вам только кажется, - заверила его женщина. Помолчала еще полминуты. - Ну, если вы думаете, что можете писать, тогда пришлите мне какую-нибудь вашу статью, я посмотрю.

- У меня нет статей. Только передачи. К сожалению.

- Так я и думала. Ну, будут публикации - присылайте. Всего хорошего.

В трубке раздались короткие гудки. Кацавейкин почувствовал себя, как вышедший на свободу зэк, которому, чтобы устроиться на работу нужно иметь прописку, а чтобы прописаться - надо устроиться на работу. Кажется, в печатной журналистике ему не работать. Другие звонки только подтвердили его опасения: с плохо скрываемым злорадством газетчики советовали подождать наступления лучших для телевидения времен и желали найти работу 'по специальности'.

Через месяц вдруг позвонили с кабельного канала и сказали, что он может выходить на работу хоть завтра. Бешеную радость Кацавейкина одной фразой погасил все тот же скептик Пьеро.

- Наверное, не платят ни хрена. Ты обязательно спроси про зарплату.

Лева долго плутал в спальном районе, прежде чем нашел то, что требовалось: кабельное телевидение располагалось в одноэтажной каменной постройке, с низкими, как в землянке, потолками. Внутри было тесно, темно и по родному пахло телевидением. Туда сюда как муравьи сновали люди со штативами и камерами, на Кацавейкина никто не обращал внимания.

- Мне Вадима, - сказал он в наполненную пустоту.

- Вадим! - заорал пробегающий мимо парень. - Вы пока там присядьте, подождите, - показал он на занавеску.

Лева шагнул за занавеску и очутился в крохотной комнатке. Там помещался заваленный бумагами стол, стеллаж с кассетами, тумбочка с электрическим чайником и грязными стаканами и пара стульев. Стены комнатушки были сплошь оклеены вырезками из 'Советского экрана'. На Кацавейкина смотрели знакомые лица известных актеров и режиссеров, и он подумал, что тот, кто оклеил стены, наверняка давно мечтает о большом кино, а приходится работать на кабельном телевидении.

- Вы ко мне? - В комнатушке появился блондин в очках с золотистой оправой, за которыми прятались бледно-зеленые, слегка навыкате, жабьи глаза.

- Я Кацавейкин, на работу.

- Кассету принесли?

Лева протянул ему кассету со своими передачами, и он снова скрылся. Вернулся ровно через пять минут, сел за стол, порылся в бумагах и вытащил промасленное, с пятнами чая, резюме Кацавейкина.

- Ну, в принципе, вы нам подходите. Нам нужен человек на районные новости, он же редактор и режиссер. К работе можете приступать прямо сегодня. Сейчас я найду список сюжетов и контактные телефоны. Вон там, на стеночке, график работы районной администрации, изучайте, туда придется ездить каждый день.

Он снова зарылся в бумаги.

- Кто еще работает на новостях?

- Пока только я. Но с завтрашнего дня я здесь не работаю, так что будете только вы.

- И сколько сюжетов в день?

- Пять-шесть...

- Пять-шесть?.. Но это нереально для одного.

Вадим вытаращил на него жабьи глаза.

- Все реально, если захотеть. Я ведь делаю. - Он достал заляпанный листок и зачитал: - Вот, пожалуйста, план на сегодняшний день: заседание администрации, заседание комиссии по делам несовершеннолетних, собрание совета жильцов дома номер пятнадцать по поводу строительства гаражей у детской площадки, прорыв трубы в соседнем переулке, текущая крыша в доме номер семь, свалка возле поликлиники... На свалку сходите обязательно - жители жалуются, что сильно воняет. Я думаю, там собака сдохла. Или кошка.

С каждым его словом на Леву все сильней накатывала смертная тоска. Этап свалок и текущих крыш был им давно пройден, и он думал, что уже никогда к нему не вернется.

- Держи, - протянул ему листок Вадим. - Недавно в Москве?

Лева кивнул.

- Я тоже не местный. Приходится землю грызть, чтоб тут удержаться, - вздохнул он. - Ну давай, иди. Если что неясно, у оператора спроси, он знает.

Кацавейкин встал и вспомнил про наказ Пьеро.

- А... сколько платят... можно узнать? - краснея, спросил он.

- Первые два месяца - сто баксов, потом сто пятьдесят, ну а года два проработаешь - двести-триста получать будешь. Ну, еще халтура на рекламе бывает.

- Сто долларов? - поразился Лева. - Но это же очень мало.

- А сколько вы хотели? - нахмурился и снова перешел на 'вы' Вадим. - У нас все начинающие журналисты столько получают. Невысокая зарплата, конечно, но если крутиться, выжить можно.

- А вы, если не секрет, почему уходите?

- Ну... Надо же расти понемножку. Я здесь уже три года. Теперь вот на канал М-1 берут. Так потихоньку можно и до первого дотопать.

- Ну, если только к пенсии, - не удержался Лева.

- А вы сразу хотите? - Жабьи глаза Вадима покрылись льдом. - Тогда какие проблемы - идите. Зачем вы сюда пришли?

- Да, в самом деле, чего это я? - пробормотал Кацавейкин и положил листок с планом съемок на стол. - Пойду-ка я лучше на первый. До свидания. Удачи вам на М-1.

Вадим просверлил его взглядом и ничего не сказал.

Выйдя на улицу, Лева почувствовал облегчение. 'Кажется, на телевидении мне тоже не работать', - подумал он, но, как ни странно, это его не огорчило.

Он по-прежнему продолжал рассылать резюме, но в душе уже знал, что по-настоящему ждет только одного звонка. Вернее - трех, с киностудий, куда отдал читать свой сценарий. Ида, похоже, ждала даже больше него - она бросалась к звонящему телефону, хватала трубку и приятным голосом вышколенного секретаря спрашивала, откуда звонят. Каждый раз на ее лице было невыносимое разочарование.

Деньги, между тем, медленно, но верно подходили к концу. Кончились они и у других жильцов квартиры. По тому, что дело совсем плохо, стало ясно, когда актеры перешли на дешевый растворимый кофе. Надо было искать любой заработок.

- В рекламные агенты, что ли, податься? - тоскливо произнес Пьеро. Последние дни он ходил на пробы для рекламных роликов.

- Сомневаюсь, чтобы ты хоть кого-то уговорил что- нибудь купить, - сказала Ида. - Наверное, тебя поэтому и в рекламу не берут. Вот кот Пучков - другое дело. Сама видела, как он на рынке наш кактус какой-то женщине продал. Она его купила, только чтобы от него отвязаться.

- Да он ей понравился! - вскинулся Пучков и пролил кофе на пол.

- А зачем ты ей сказал, что он цветет четыре раза в год? Он ни разу не цвел, насколько я помню.

- Подумаешь... Может у нее зацветет. - Он подцепил ногой половую тряпку и повозил ею по пролитому кофе. На полу образовались бледно-коричневые разводы. - Так говоришь, что я в рекламе сниматься могу? А куда это ты, Пьеро, ходишь? Дашь адресок?

Два дня спустя он ворвался в квартиру возбужденный, с выпученными глазами и брызжущей изо рта слюной.

- Бля, бля, бля!.. Люди! Меня взяли, люди! Бля, бля, бля!.. Меня на рекламу взяли!

Актеры выползли на крик из своих комнат.

- Ну вы представляете?!.. Захожу, что-то им там показываю - и берут! Прямо так и сказали: мы тебя берем! Меня взяли, меня взяли, меня взяли!! - заплясал он по коридору и кухне.

- Дуракам везет, - бросил Пьеро.

- Сам ты дурак. А я - характерный актер. Меня взяли! Меня взяли!! Водки! - крикнул он и пошел вприсядку. - Эх, пить буди-и- им... И гулять буди-и-им! А смерть придет - помирать буди-и-им!..

- Н-да-а-а... - глядя на него протянула Ида. - Чувствую я, у него большое будущее.

У Кацавейкина было такое же ощущение.

В благодарность за идею и адрес студии, которая проводила кастинг, Пучков отвалил Иде и Пьеро по пятьдесят баксов с гонорара. Пьеро поморщился, но взял.

- Я еще на сериалы попробоваться хочу. Вдруг и туда возьмут? И что я, болван, раньше об этом не подумал?

- Сходи, сходи, котик, - сказала Ида. - Может, хоть ты у нас звездой станешь.

- А что? Я парень хоть куда.

- Ты парень хоть на что, - мрачно уточнил Пьеро.

Никто уже не удивился, когда Пучков сообщил, что его взяли в сериал.

- О-го-го! - вопил он. - Работы скоро будет завались! Кина не будет, одни сериалы будут!

- Почему это? - занервничала Ида. - Что ты несешь?

- Что слышал - то и несу.

И с криком 'Забьем латиноамериканское мыло своим собственным говном!' он скрылся в туалете.

- Не слушай ты этого придурка, - посоветовал побледневшей Иде Пьеро. - У него язык что помело. Как всегда: слышал звон, да не знает, где он.

- И Ленина он не читал, - добавил Кацавейкин. - Про то, что важнейшим из всех искусств является кино.

- Ленин не знал, что такое телевидение, - долетел из туалета приглушенный голос Пучкова. - А то бы сказал, что важнейшим из всех искусств является именно оно. Как главное средство траханья мозгов.

- Искусство - это не траханье мозгов, а эстетическое наслаждение, - громко сказал Кацавейкин.

Из туалета раздался ухающий смех.

- Ух, не могу... ух!.. ух!.. бля!.. Ух, держите меня...

В туалете с шумом понеслась вода, Пучков вышел, застегивая ширинку.

- Ты, Лёвик, меня иногда удивляешь до икоты. Ты, случаем, не инопланетянин? Или тебя машиной времени к нам на кухню забросило? Эс-те-ти-чес-кое на-слаж-де-ние... - по слогам проговорил он, и на его лице появилось выражение, будто он объелся сладкого. - Это что за зверь такой? В каких таких краях оно бегает? Иди сюда, я тебе покажу искусство.

Он вернулся к туалету и распахнул дверь. Кацавейкин, Ида и Пьеро приблизились. Туалет, выкрашенный ядовитой зеленой краской, смахивал на тюремный карцер - тусклый свет проникал сквозь маленькое окошко под высоким потолком, покачивалась длинная металлическая цепь с разбитой фаянсовой ручкой, чугунный бачок был покрыт водяной пылью, в старом пожелтевшем унитазе струилась вода.

- Заходите, граждане, не стесняйтесь.

- Что мы там не видели?

- Видели, но не догадывались. Ну, заходите.

Он дождался, пока все войдут, и показал на унитаз.

- Вот, пожалуйста, современное искусство. Символ, так сказать. Наслаждайтесь, господа! Эстетически или как хотите. Приятного просмотра. Не буду вам мешать.

Дверь туалета захлопнулась, и снаружи раздался хохот Пучкова.

- Пучок, сволочь, открой! Открой, мерзкая ты тварь! - задолбили в дверь пленники.

- Не открою.

- Убью, Пучок! - визжала Ида.

- Рожу твою рекламную испоганю! - грозился Пьеро.

- Открой, извращенец! - орал Лева. - Искусство - это не унитаз!

Наконец, дверь не выдержала натиска, щеколда отлетела, и все трое вывалились в коридор.

- Держи его! - крикнул Пьеро.

Но Пучков пулей влетел в свою комнату и повернул ключ в замке. Троица в ярости затрясла дверь, но скоро оставила это бесполезное занятие: замок был врезной, прочный.

- Ладно, кот, сиди, ты у нас теперь в мышеловке, - сказал Пьеро. - Выйдешь, получишь по полной.

- Да за что? - послышалось из-за двери. - Это ваша проблема, что вы в унитазе искусства не видите. Смотреть надо лучше. Заглянуть поглубже. Под ободком посмотреть, где бактерии гнездятся.

- Заткнись!!! - рявкнули все трое одновременно.

- А другие видят, - донеслось из-за двери. - Сходите в музей современного искусства - сами убедитесь. Там таких чудес полно.

Кацавейкин, Ида и Пьеро переглянулись.

- Вы были? - спросил Лева.

Ида и Пьеро отрицательно покачали головами.

- Слышь, Кацавейкин, давай так: если ты выйдешь из музея с чувством эстетического наслаждения - я тебе сто баксов дам. А если нет - ты мне, - предложил Пучков.

- Не соглашайся, - сказала Ида.

- Это же музей, - возразил Лева. - Там лучшее. Я согласен, сто баксов мне сейчас не помешают.

- Ладно, - захихикал за дверью Пучков. - Может, еще кто-нибудь хочет на тех же условиях?

Пьеро и Ида промолчали.

- Тогда репрессии отменяются. - Пучков открыл дверь.

- У-у!.. - Ида поднесла к его носу кулак.

- Но-но! Соблюдайте перемирие, господа. И вообще, что за обращение с будущей звездой малого экрана?

В музей современного искусства отправились втроем. По тихим залам бродили редкие посетители.

- Ничего себе... - остановился Пьеро перед сидящей в корыте розовощекой толстухой. Ноги ее в кирзовых сапогах были задраны кверху, огромная грудь рвалась из тесного бюстгальтера, толстые ляжки сверкали наготой, а голову украшала красная косынка. - Оказывается, социалистический реализм тоже был эротическим. Кто бы мог подумать.

- А это что за фигня? - спросила Ида.

К сухой почерневшей коряге булавками были приколоты заляпанные акварелью листы бумаги - точно на них малевал двухлетний ребенок.

- 'Стремление', - прочитал Лева.

- Все-таки я ничего не понимаю в современном искусстве, - вздохнула Ида, разглядывая корягу вблизи и на расстоянии.

- Тебе и не надо понимать, - сказал Пьеро. - Понимать - удел критиков. А ты должна чувствовать. Что ты чувствуешь при виде этой фигни?

- Ничего не чувствую, - призналась Ида.

Они притормозили у полотна, по которому густо рассыпались разноцветные треугольники, квадратики и кружочки.

- А это что, по-вашему?

- По-моему, это дом, - сказал Пьеро. - Вот здесь на окна похоже, - показал он на квадратики побольше.

- Это 'Полет ангела'. И где тут ангел?

- Может это? - ткнул Лева на кучку треугольников, парящих над 'домом'.

Ида пожала плечами и перешла к другой картине. На ней было изображено колесо от телеги. Рядом у стены стояло точно такое же колесо, только настоящее.

- 'Колесо', - прочитала Ида подпись под картиной. - И что - колесо? Колесо - это круто?

- Где ты сегодня еще увидишь колесо от телеги? Только в музее, - сказал Пьеро. - Лет через сто, когда изобретут телепортацию, здесь будет целый колесный зал.

- Смотрите! - встрепенулась Ида, увидев огромное полотно, выкрашенное в черный цвет. - Черный квадрат?

- Нет, это что-то другое. - Лева прочитал комментарии к картине. - Это ночь. Поэтому ничего не видно.

Рядом на стенде висело заключение экспертизы, что под слоем черной краски нарисована спящая женщина.

- Ой, а я даже, кажется, ее вижу. Вон, смотрите, голова, а вон туловище, - показала Ида на места, где черная краска была не очень плотной.

Все трое несколько минут смотрели на черное полотно.

- Хуйня, - сказал, наконец, Пьеро, и они свернули в другой зал.

Здесь на небольшом экране показывали фильм, снятый одним планом - по тротуару шли человеческие ноги. Падал снег, дождь, а ноги всё шли и шли мимо полуподвального окошка.

- Где-то я уже это видела, - заметила Ида. - В каком-то западном фильме.

- Идите сюда, - позвал Пьеро. - Смотрите. Вот оно - искусство ширпотреба.

На гипсовой колонне стояла пара резиновых подошв, ощетинившихся густым частоколом острых десятисантиметровых гвоздей. 'Спорт' - назывался арт-объект. Рядом висело еще одно творение, удостоившееся музейных стен - три пенопластовых сердца в обрамлении поролоновых цветов. Скользнув по сердцам взглядом, Кацавейкин подошел к картине, на которой были изображены штук двадцать этикеток от черной икры. Произведение называлось 'Caviar forever'. Несколько минут Лева смотрел на картину, пытаясь понять замысловатую идею автора полотна. В конце концов он сделал вывод, что художник - свихнувшаяся на черной икре жертва советского дефицита, и отправился дальше.

Его внимание привлекли висящие в ряд три монохромных желтоватых постера размером метр на полтора. Лева несколько раз прошелся мимо, пытаясь понять, что на них изображено. Но хаотичное скопление черно-желтых точек никак не складывалось в целостную картину. Экспозиция называлась 'Утро понедельника'.

В зал, озирая стены, вошла Ида, за ней Пьеро.

- Ага, а вот и унитазы! - воскликнула Ида, глядя на 'Утро понедельника'. - Ну прямо как наш. Только ручка целая.

Лева присмотрелся. И точно: на всех трех постерах из черно-желтых точек вдруг проявились покрытые ржавчиной старые унитазы. В них текла, поблескивая желтизной, то ли вода, то ли моча. Вид был дан сверху, как если бы зашел в туалет утром с бодуна и в мутном фокусе увидел унитаз, который тут же растроился в глазах. В темных недрах унитаза плавал одинокий бычок.

- Посмотри на этот унитазный триптих, Лева, - сказал Пьеро. - А ты кричал: унитаз - не искусство. Вот, пожалуйста.

- Он кричал: искусство - не унитаз, - поправила Ида.

- Какая разница...

С каждым пройденным залом у Кацавейкина все больше подкашивались ноги: унитаз-пенёк, Созвездие Унитазов, книга для чтения, мягкими страницами которой можно подтираться...

- Может хватит? - сказала Ида. - Пошли. А Пучку скажем, что получили удовольствие.

- Нет. Досмотрим.

Они прошли коридором, стены которого украшали многократно увеличенные снимки УЗИ внутренних человеческих органов.

- Это что ли тоже искусство? - удивилась Ида. - Студентам-медикам это надо подарить - пусть изучают.

- Искусство нашел! - раздался вдруг громкий голос Пьеро.

Заглянув в следующий зал, Лева и Ида увидели совершенно голую стену, на которой висела табличка с надписью ИСКУССТВО НАПРОТИВ. Они синхронно обернулись и увидели точно такую же голую стену с точно такой же табличкой, сообщавшей что ИСКУССТВО находится НАПРОТИВ. Пьеро расхохотался, глядя на растерянно-изумленные лица друзей.

- Хотели искусства? Получите.

Это был нокаут. Кацавейкин повернулся и молча пошел к выходу.

- Нет, ну кое-что там посмотреть, конечно, можно, - по дороге домой рассуждала вслух Ида. - Мне Пиросмани понравился. И тетка в корыте прикольная. И дети-наркоманы на маковом поле впечатляют. И коллаж хороший, где рыбки как в фильме Кустурицы по комнате летают, помнишь, Лева?

- Пучок прав, - брезгливо поморщился Пьеро.

- Неужели ты собираешься отдать ему последние сто баксов? - спросила Кацавейкина Ида.

Лева кивнул.

- Нет, ты точно ненормальный, - покачала она головой.

Телефон молчал - наступило лето, мертвый сезон для столичного бизнеса. Ида становилась все мрачнее и уже не говорила о будущем фильме. Она все чаще куда-то уезжала, роняя обычное 'на пробы'. Лева даже перестал спрашивать - на какие именно. Скорее от отчаяния, чем в надежде получить работу, он вывесил в Интернете объявление, что молодой сценарист и писатель ищет работу. В тот же вечер раздался телефонный звонок, и деловитый мужской голос попросил Кацавейкина.

- Я насчет работы, - сообщил голос. - В каком жанре вы пишете?

- Ну... - Лева задумался. Такой вопрос не приходил ему в голову. - Я написал роман.

- Издавались прежде?

- Нет... Я даже никому не показывал.

- Пришлите мне отрывок, я посмотрю.

- А вы кто, простите?

- Я работаю в издательском бизнесе.

Несколько секунд Кацавейкин переваривал информацию.

- Хотите, я вам весь роман привезу хоть завтра? - выдохнул он.

- Весь не надо, - отказался деловитый голос. - Мне вполне хватит пяти страниц.

- Но...

- Записывайте электронный адрес.

В тот же день Лева отправил ему пять страниц, с трудом удержавшись, чтобы не послать роман полностью.

Через три дня по электронной почте пришел ответ, в котором таинственный издатель назначал ему встречу в летнем кафе в центре города. Это Леву немного удивило, но Москва, как он уже успел понять - город удивлений, поэтому взял на всякий случай рукопись и отправился на встречу.

В пустом кафе за увитой искусственной зеленью плетеной изгородью сидел, утирая носовым платком красное и мокрое от пота лицо, единственный посетитель - мужчина средних лет в светлом летнем костюме. Поскольку выбирать было не из кого, Лева направился к нему. Тот знаком велел ему присесть и представился Алексеем Аркадьевичем.

- Пишешь ты нормально, - помахивая платком, сказал он. - Можно поговорить. Только сначала скажи: тебе действительно нужны деньги?

- Да, очень.

- Хорошо, - кивнул собеседник. - Тогда я могу предложить тебе интересную работу. Ты детективы любишь? - задал он неожиданный вопрос.

- Хорошие - да. Конан Дойля, Сименона, Агату Кристи...

- Ну и отлично, - обрадовался Алексей Аркадьевич. - Значит, сможешь написать детектив.

- Вы предлагаете мне стать детективщиком? - Лева слегка растерялся.

Алексей Аркадьевич поморщился, вытер лицо платком, на котором тотчас появились влажные пятна.

- Видишь ли, речь идет о том, чтобы поработать под одним известным именем. Писатель в среднем выдает две-три книжки в год, а у нас бизнес, нам надо минимум шесть книжек, чтобы прибыль была. Поэтому мне люди нужны, чтобы остальные книжки писать, понимаешь?

- С трудом. Ведь у каждого писателя свой стиль. Одно дело Агата Кристи, совсем другое - Сименон.

- Да какой там стиль, - с досадой сказал Алексей Аркадьевич. - Стиль такой, чтоб как можно проще. На вот, полистай на досуге, - протянул он Кацавейкину разваливающийся книжный брикет без обложки. - Мы тебе даем сюжет, ну, как там концы с концами сходятся, а ты мясо на этот скелет наращиваешь. Согласен?

- Мм... Подумать можно?

- Только до завтра. У меня желающие есть.

Алексей Аркадьевич махнул официантке, чтоб принесла счет, и Лева вспомнил про рукопись.

- Может, все же возьмете почитать? - вытащил он увесистую папку с романом.

- Может и возьму. Как-нибудь потом. А пока народ детектива хочет. А мы с тобой денег, правильно? - Он хлопнул Леву по плечу. - Ну давай, до связи.

Лева брел к метро, уткнувшись в оскальпированную книгу, которую ему дал новый знакомый. Время от времени он натыкался на прохожих, извинялся, не поднимая головы, и шагал дальше. Наткнувшись на кого-то в очередной раз, он уже хотел было открыть рот, чтобы извиниться, как вдруг с изумлением увидел внизу большие желто- зеленые лапы, принадлежащие явно не человеческому существу. Лева медленно поднял голову и увидел, что перед ним стоит дракончик с крылышками, улыбается зубастой головой и почесывает желтый животик зеленой лапкой.

- В ресторан не хотите зайти? - спросил дракончик. - У нас сегодня скидки.

За спиной дракончика горели неоновые драконьи головы китайского ресторана.

- Нет, спасибо. Как-нибудь в другой раз, - отказался Лева.

Он уже сделал шаг, чтобы идти дальше, как вдруг дракончик сказал:

- Слушай, а это не с тобой я год назад в Москву ехал?

Дракончик снял свою зеленую голову, и под ней обнаружилась человеческая голова Кости Барясина, режиссера массовых зрелищ.

- Это ты? - оторопел Лева.

- А я смотрю: похож вроде. Изменился слегка.

- А ты такой же. Похудел только.

- На такой работе похудеешь, пожалуй, - невесело усмехнулся Костя.

- Ты же менеджером хотел стать.

- Да я уже кем только не был, - махнул рукой Костя. - Рекламным агентом, менеджером по продажам, торговым представителем - ну, это только звучит солидно - на самом деле ходил в метро всяким дерьмом торговал. Скоро понял: ну не могу торговать, хоть тресни. Чуть с голоду не сдох... Менты меня почти каждый день в обезьянник сажали: только на рожу мою взглянут - сразу под козырек и 'предъявите документы'. Я им говорю: у меня дед за столицу вашу в сорок первом погиб, а вы меня, суки, за решетку... А им похеру: раз черный и без прописки - значит террорист. Одно время уже думал домой возвращаться, да тут в живую рекламу взяли. Зимой со щитами ходил - холодно, платят мало, а потом сюда устроился. Тут лучше: костюм греет, да и денег больше. Правда, летом жарко. Я голову надену, а то мне влетит... - Он натянул зеленую драконью морду. - Ну, а ты как?

Лева рассказал ему историю с телефонным номером и клубом 'Возбужденная сова'.

- Н-да... - протянул дракончик и закурил сигарету. Дымок вился над его желто-зеленой мордой. - Кто бы знал...

- Я бы тебя нашел, конечно, но ты адреса не оставил...

- Да ладно... Мне, наверное, через всю эту торговлю надо было пройти - чтоб понять раз и навсегда. В жизни же все не просто так происходит, а со смыслом. Она, видишь, Москва, каждого через свои адовы круги прогоняет, прежде чем поднять. И никогда не угадаешь, на каком она тебя вверх понесет.

- Знаешь, а ты все-таки изменился, - сказал Лева. - Не внешне, по-другому.

- Мне кажется, я про жизнь только что понимать начал, - кивнул Барясин, бросил бычок на тротуар и загасил зеленой лапой. - Тут неподалеку магазинчик один есть - всякие восточные товары и книги продают. Был там?

- Нет. Я книги перестал читать.

- Это ты зря. Лично меня восточная культура и философия очень привлекает. Я даже японский или китайский выучить хочу. Говорят, при посольствах есть бесплатные курсы.

- А мне вот предлагают писать под другой фамилией, - поделился Лева. - Не знаю, как быть.

- Не пиши, - покачал головой дракончик. - Чем твоя фамилия хуже?

- Ее никто не знает.

- Так узнают.

Его кто-то окликнул из дверей ресторана.

- Заболтался я с тобой. Ты телефон оставь, позвоню как-нибудь. Сам не могу - нет.

У метро Лева оглянулся: дракончик приплясывал на тротуаре и помахивал крыльями. 'А ведь драконы не только в восточной культуре, но и в русских народных сказках были', - почему-то подумал Кацавейкин и представил парящего над бескрайними российскими просторами огнедышащего трехглавого дракона, на крыле у которого написано: 'Сегодня в нашем ресторане бизнес-ланч всего за 250 рублей!'.

Ида на кухне жарила пирожки с капустой, Пьеро сидел рядом и наблюдал за процессом.

- А у тебя есть выбор? - спросил он, когда Кацавейкин рассказал о предложении потеющего издателя. - Конечно соглашайся. Все равно детективы - это не литература.

- А что же это? - громыхнула сковородками Ида.

- Чтиво. Pulp fiction.

- А мне нравится Агата Кристи, - сказала Ида. - Она, по-твоему, тоже pulp fiction?

- Конечно.

- Лева, скажи ему, что Агата Кристи - это литература.

- Мм... - Кацавейкин листал книжку, которую ему дал Алексей Аркадьевич. - Это массовая литература... Развлекательная...

- Понял? - показала Ида язык Пьеро.

- Низкий жанр. - Лева закрыл книжку. - К развлекательной литературе относятся как к проституции: осуждают, но пользуются. Не помню, кто это сказал.

- Ничего, сначала попишешь детективы под чужим именем, потом под своим станешь, - сказала Ида. - Надо же с чего-то начинать.

- Не уверен, что мне хочется писать детективы.

- А ты думаешь, мне хочется ехать аниматоршей в Турцию?

- Что?.. - Лева чуть не подавился пирожком, и закашлялся.

- Что слышал. Самолет послезавтра.

- Как - послезавтра? И я узнаю об этом за день, как бы между прочим?

Сколько не признавался себе Кацавейкин иногда с ужасом в сердце, что не любит Иду, внезапное известие об отъезде оглушило его.

- Что тут такого? - Ида стояла к нему спиной, он видел как мелькают ее маленькие ладошки, защипывающие края пирожков. - Поработаю до зимы и вернусь. Ты как раз сценарий продвинешь. А если раньше - я и раньше приеду.

- Я не понимаю, - пробормотал Лева, чувствуя, как с треском рушатся бумажные стены крохотного мирка, с трудом построенного в чужом городе среди чужих людей. - Я совсем для тебя никто, да?

- Ненавижу семейные сцены. - Пьеро вышел из кухни, прихватив тарелку с пирожками.

Ида шмякнула пирожок на сковородку, масляные брызги полетели во все стороны. Одна из капель попала ей на руку. Ида охнула, подскочила к раковине, сунула руку под холодную воду. Лева увидел на ее запястье красное пятнышко.

- Обожглась?

- Ерунда. Заживет как на собаке.

- Я его сейчас заговорю, и все пройдет. Меня бабушка в детстве научила. - Он посадил Иду на усыпанный мукой стол, взял ее худую руку, поднес к губам и пошептал над ожогом. - Ну как, болит?

Она прижалась щекой к его щеке и тихо сказала:

- У меня, кроме тебя, да надежды на роль, ничего в этой жизни больше нет.

Кацавейкин почувствовал, как на лицо, совсем некстати, лезет дурацкая улыбка.

Через день она улетела в далекую Анталию, на турецкий берег Средиземного моря. А Лева сел за детективный роман, срок написания - два месяца.

к оглавлению

8. И мальчики кровавые в глазах...

Алексей Аркадьевич вручил Кацавейкину сюжет будущего детектива на двух страничках и сказал:

- Главное, жестко пиши. Крови не жалей. Мозги по мебели размазывай - это впечатляет.

- А без этого никак? Ну там... аккуратная дырочка во лбу?

- Где ты видел аккуратные дырочки во лбу? Зачем нам аккуратные дырочки? Не надо нам таких дырочек. Разве что в виде исключения и только один раз. Включи фантазию, Лева, ты сможешь.

- Я смогу, - кивнул Кацавейкин и пообещал не жалеть ни крови, ни мозгов.

Первые пять страниц он написал легко: надо было ввести читателя в повседневную жизнь героя и подготовить почву для первого трупа. По сюжету расчлененные куски находили на своей даче приехавшие весной из города хозяева. Лева бросил в рот мятную карамель и, припомнив фильм 'Молчание ягнят' и свои поездки на мясокомбинат в качестве тележурналиста, стал живописать сцену с первым куском. Его он положил в ящик дивана. Второй подвесил в кладовке между березовыми вениками, третий утопил в железном баке с талой водой. Лева долго думал, куда пристроить четвертый, потом вспомнил про Питера Гринуэя и решил этот кусок запечь в духовке. Открывает хозяйка шкафчик - а там сюрприз. Хм... Он набрал номер издателя.

- Что, уже написал? - удивился тот.

- Нет, у меня идея. Может, наш маньяк свихнется, насмотревшись Гринуэя?

- А кто это?

- Ну, режиссер английский. Он одного своего героя в конце фильма зажарил целиком. А наш маньяк будет жарить кусочки и оставлять их как свою визитную карточку.

Издатель на другом конце глубоко задумался, потом сказал:

- Знаешь, идея мне нравится. Но надо подумать.

Он перезвонил через полчаса и сказал:

- Вот что. Поджаренные куски пусть будут. А вот про Гринуэя не надо. Ты какой-нибудь мотив поближе найди. Что, у нас свихнуться больше не от чего, кроме как от Гринуэя? Придумай что- нибудь про голодное детство или грязные домогательства отчима-повара. Во, точно! Это, пожалуй, будет самое оно. Ну давай, твори.

Лева положил трубку и вздохнул: все-таки вариант с Гринуэем ему нравился больше.

Он написал три главы и отправил их по электронной почте Алексею Аркадьевичу. Тот перезвонил на следующий день. Голос у него был слегка расстроенный. Не понравилось, понял Кацавейкин.

- Парень, - сказал он, - ты хорошо пишешь. Но так писать не надо. Помнишь, кто-то говорил: 'Друг мой, не говори красиво'?

- Базаров.

- Да. Так вот, у тебя та же проблема. Не надо лепить эту левую красоту. Она отвлекает от сюжета, а в детективе сюжет - главное. Понял?

- Я думал, так будет лучше.

- А ты не думай. Ты пиши. И пиши, как сказал Маяковский, грубо и зримо. Считай, что это твоя последняя попытка.

И Лева принялся выкорчевывать красоту из текста. Подавалась она с трудом, потому что Кацавейкину ее было жаль. Лева прочитал исправленное и понял, что красота, как партизанка, затаилась между строк. Он снова стал махать топором - рубить фразы направо и налево, придавая им грубый и зримый вид. Посмотрел в последний раз на этот лесоповал, сунул в рот мятный леденец и послал издателю. На этот раз ответ пришел по электронной почте. 'Уже лучше. Продолжай работать и не забывай про Маяковского'.

- Да и Маяковский не сразу про водопровод писать стал, - сказал Лева вслух.

- Что? - оторвал голову от журнала Пьеро.

В последнее время он перестал ходить по кастингам и начал читать бизнес-прессу. Что он хотел там найти - для Левы было загадкой, а Пьеро не говорил.

- Да я про то, что все течет, все изменяется.

- Изменяется, говоришь? - Пьеро отложил журнал и неожиданно спросил: - Как думаешь, получится из меня бизнесмен?

Кацавейкин от изумления нажал всей пятерней на клавиатуру.

- Э-э-э... Бизнесмен?

- Ну да. Способен я, по-твоему?

Лева посмотрел на изящно выгнувшуюся на диване фигуру Пьеро и подумал, что если бы он захотел написать о новом Обломове, лучшего образчика не найти.

- Никогда не представлял тебя в этой роли.

- Значит, думаешь, не выйдет?

- Я... не знаю. Ты же актер. Актер не может быть бизнесменом. Наверное.

- С этим кончено. Я хочу забыть, что я был актером. Невозможно всю жизнь ходить на кастинги и прослушивания.

- Пьеро, но ведь Пучок играет ничуть не лучше тебя. Надо просто дождаться случая. Что же теперь пол жизни кинуть псу под хвост?

- А если его никогда не будет, этого случая?

- Конечно будет.

- Нет. Я чувствую. Я знаю.

- Ты не можешь этого знать. Подожди, ты еще нарасхват будешь.

- Как Пучок? - усмехнулся Пьеро. - Нет уж, увольте.

И он снова уткнулся в журнал. Лева попытался сосредоточиться на романе, но не получалось.

- Для бизнеса ведь деньги нужны, - сказал он журналу, из-за которого торчали стройные длинные ноги.

- У меня в Ростове квартира есть. Можно под нее кредит взять.

- И чем заняться думаешь?

- Пока не знаю. Делать крышки для унитазов я точно не буду.

- Слушай, а может издательство? - вспомнил Кацавейкин про свой роман, который Алексей Аркадьевич не захотел даже читать. - Книжки выпускать?

- Книжки? - задумчиво покачал ногой Пьеро. - Может, лучше журнал? Там на рекламе заработать можно. Или модельное агентство открыть. У нас ведь красоты как грязи.

- А может, кино снимать будем? - загорелся Лева. - И сценарий уже есть.

- Не, на мою квартиру кино не снимешь. Да и Пучок прав: не выгодно у нас кино снимать.

Кацавейкин вспомнил про глухое молчание с киностудий, и у него испортилось настроение. И роман его, если верить Алексею Аркадьевичу, никому не нужен. Он с ненавистью посмотрел на экран монитора, на котором зависли грубые и зримые обрубки фраз из детектива. Надо было описывать второе убийство. С досады Лева придал второму трупу черты Алексея Аркадьевича и разделался с ним по полной программе - расчленил, а в духовке запек мозги.

Он лег спать в три часа ночи, и до самого утра ему снились кошмары. Расчлененные части оживали, танцевали бешеные танцы на его рабочем столе, мозги и кровь летели во все стороны, заливая Леву с головы до ног. Обезумевший от этой кровавой вакханалии Кацавейкин хватал упирающиеся части тела и запихивал в пышущую жаром духовку. Но расчлененка выпрыгивала и оттуда. Тогда он включил электрическую мясорубку и стал перемалывать прыгающие куски на фарш, но вместо мяса из отверстия мясорубки лезли буквы - липкая кишащая черная масса. Она тоже была живая, стекала со стола, падала на ноги Кацавейкина и ползла вверх. Лева отряхивал липкие буквы, но они упрямо взбирались по его телу, и с каждым мгновеньем их становилось все больше и больше. Он попытался отключить мясорубку, но кнопка провалилась, а проклятая машинка замолола еще быстрее. Шустрый буквенный фарш добрался до подбородка Кацавейкина и полез на лицо. Лева крутился волчком, махал руками как мельница, а когда черная каша через уши залезла в мозг и закопошилась там, как в улье - заорал и проснулся в холодном поту. На часах было девять, за стенкой в соседней квартире завывала дрель - там уже вторую неделю шел ремонт. 'Черт бы вас побрал', - подумал Лева.

Из кухни тянуло подгоревшими тостами и кофе.

- Ты чего в такую рань? - спросил Пьеро, когда он появился на пороге.

- Да... работать надо... И так уже из графика вышел. На убийствах, понимаешь, торможу. Руку еще не набил.

Хлопнула дверь, в кухню ворвался Пучков и заметался, заглядывая в шкафы, за плиту и за батарею.

- Где? Где? Где?.. Бля, опаздываю! Где эта гребаная роль? Не видели? В комнате нет, а где оставил - не помню. Ну твою мать!.. У меня же съемка сегодня, а я даже не читал...

Он полез в мусорное ведро, покопался в нем и вывалил содержимое на пол.

- Ну всё, Пучок, съемку сорвешь - выкинут тебя, - покачал ногой Пьеро и хрустнул тостом.

- Не выкинут. Таких высоких и красивых, как ты, полно, а я один, уникальный. Ну ты посмотри - и тут нет! - Он стал сгребать мусор обратно в ведро.

- Может, по дороге потерял? - предположил Лева.

- Не помню, бля... Нет, вроде я ее тут видел. Когда роль обмывали. Я ее даже показывал. В папочке такой синенькой. Ну ё- мое!..

Пьеро приподнялся и вытащил из-под зада синюю папку.

- На, держи, уникальный.

Пучков с радостным воплем выхватил папку и стукнул ею Пьеро по шее.

- Так и знал, что твоих рук дело, гад завидущий!

- Вали, вали на свою съемку... Спасибо бы лучше сказал, что я ее в мусоропровод не спустил.

- А это что такое? - завопил Пучков, потрясая раскрытой папкой. Бумагу покрывали ржавые разводы, а первый лист был наполовину оторван. - Ты зачем это сделал, гад?

Пьеро презрительно посмотрел на него и промолчал.

- Ну ладно, - полистал роль Пучков, - вроде все понятно. Ой, бля, пол десятого!

Через секунду за ним захлопнулась входная дверь.

Выпив кофе, Лева почувствовал, что в голове прояснилось, остатки кошмарного сна развеялись, и он готов работать. Третье убийство пошло легче, увлекшись, Кацавейкин не заметил, как наступил вечер. Роман набрал ход, словно скорый поезд, и покатился вперед с остановками лишь на еду и сон. Ночные кошмары мучили Леву, пока он не научился отключаться от романа так же, как от посторонних звуков в комнате. Поставил точку и выключил мозги. Правда, теперь приходилось заканчивать за час-полтора до сна; это время он проводил за картами с Пучковым или смотрел какой-нибудь голливудский фильм, который Пьеро брал в прокате. В последнее время фабрика грез выдавала ремейки и экранизации - от классики до глупейших комиксов. Одни и те же темы обсасывались в разных фильмах, и у Кацавейкина при просмотре возникало стойкое дежа вю - практически каждый эпизод и сюжетный ход уже не раз использовался. 'Этак скоро кино пойдет по пути театра, когда одну и ту же пьесу ставят бессчетное количество раз, и каждый режиссер пытается отрыть в ней свой изюм', - думал Лева. Впрочем, кажется, киношники считали, что их булка хороша и так, без изюма.

Время от времени из Антальи звонила Ида, интересовалась, как продвигаются роман и жизнь. Про сценарий она не спрашивала, Лева тоже молчал. Ида рассказывала, как она загорела, как хорошо на море, а было б еще лучше, если бы не работа, и очень жаль, что его нет рядом.

- Слушай, давай я тебе денег вышлю, и ты приедешь в наш отель.

- Нет уж. Сам заработаю, тогда приеду.

- Когда это будет? Жизнь проходит, Кацавейкин.

- Ничего, прорвемся.

Лева перечитал написанные главы и подумал, что детектив выходит не так уж плох, вот только образ маньяка какой-то бледный и схематичный. И решил написать несколько эпизодов из его детства. Пусть он будет вегетарианцем, а отчим заставит его разделывать свежезарезанную свинью и насильно накормит окороком. Когда Кацавейкин писал эпизод, в уши ему бил поросячий визг из его собственного детства: однажды отец повез маленького Леву в деревню на 'свежину' - забой свиньи и мясной пир по этому поводу. То ли приглашенный убийца свиней в этот раз дал маху, то ли жертва была слишком резвой, но облитый кровью недорезанный хряк вырвался из рук державших его мужчин и выскочил в огород, где Лева пускал кораблики в ржавой ванне с водой. Он слышал, как страшно закричал отец, обернулся и увидел несущегося на него окровавленного кабанчика. Испуганный Лева завизжал сильнее поросенка и упал за ванну, а кабанчик промчался мимо, обрызгав его грязью и кровью. Подбежал отец, схватил его, трясущегося в нервной лихорадке, и унес в дом, а с огорода еще долго доносился визг, от звука которого у Левы немели ноги. Потом раздался предсмертный хрип - и стих, остались только возбужденные мужские голоса. Наревевшийся от страха и жалости к поросенку, Лева отказался есть приготовленные из свежей свинины блюда. В доме висел густой запах смерти, смешанный с ароматом жареного мяса, и выворачивал наизнанку. Лева думал, что навсегда перестанет есть мясо, но потом ничего, прошло.

Роман уже близился к концу, когда однажды в пустой квартире зазвонил телефон. Лева с неохотой оторвался от компьютера: сыщик наконец-то придумал хитроумную ловушку для поимки маньяка и ловко расставлял сети. Он поднял трубку в полной уверенности, что звонит хозяйка квартиры, и сейчас придется упрашивать ее подождать хотя бы неделю с оплатой. Но в трубке прозвучал незнакомый мужской голос и спросил именно его, Леву. 'Из милиции, - подумал Кацавейкин, - сейчас начнет требовать регистрацию'. Однако незнакомец сказал другое:

- Я прочитал ваш сценарий...

Лева почувствовал, как сердце его рухнуло в ноги и где- то там затерялось.

- ...и мне он понравился. Я попробую найти под него деньги. Не обещаю, конечно, что получится, но попробую.

- А-а-а... Ы-ы-ы... Да.

- Как только что-нибудь прояснится, я с вами свяжусь. Всего хорошего.

- Э-э-э... Да.

Раздались короткие гудки. Лева положил трубку на рычаг и зашагал по комнате от телефона до окна, от окна до двери и обратно. Через пару минут он споткнулся о тапочки Пьеро, подпрыгнул и заорал во все горло:

- YES! YES!! YES!!!

Ему нужно было срочно с кем-нибудь поделиться потрясающей новостью, и Лева позвонил Иде. Она завизжала в трубку громче Кацавейкина:

- Я же говорила, что они в него вцепятся! Я знала! Я это точно знала! А долго он будет искать эти деньги?

- Не знаю. Позвонит, когда найдет.

- А про меня сказал?

- Нет... - замялся Лева. - Я не успел.

- Ладно. - В трубке повисла пауза. - Ты не отказывайся, если они не захотят меня. Это все-таки твой первый сценарий.

- Ты им понравишься, я уверен.

- Ладно. - Ему показалось, что она вздохнула с облегчением. - Будем ждать.

Звонок продюсера придал Кацавейкину сил. Он с новой энергией вгрызся в детективное тело романа и за два дня прикончил маньяка, переработав его на добавку для кошачьего корма. На третий день снова позвонили. На этот раз редактор с другой киностудии.

- Слушай, парень, ты написал хороший сценарий...

Не успел Лева проникнуться услышанным, как редактор сказал:

- ...но фильм по нему точно никто ставить не будет.

- Почему это? - опешил Лева. - Один продюсер уже деньги ищет.

- Хы-хы-хы... - не то закашлял, не то засмеялся редактор. - Хы-хы-хы... Послушай мой совет: сделай сериал, серий на восемь, и я его пропихну.

- Но это невозможно.

- Ничего, характеры позволяют, да и сюжет потянуть можно.

- Нет, - отказался Кацавейкин. - Не буду. Я подожду, вдруг все же продюсер деньги найдет.

- Можешь подождать, конечно. Только зря все это. Имей в виду: у меня сериалы известных сценаристов лежат, а я тебе, человеку с улицы, шанс даю.

- Спасибо, но я все же подожду. Я для телевидения что-нибудь другое напишу, хорошо?

- Ну пиши.

Редактор хмыкнул и повесил трубку.

- Круто, - сказал Пьеро, когда Кацавейкин сообщил ему о втором звонке. - Все правильно. Что на сериалы размениваться? Может, еще третий позвонит.

Пьеро как в воду глядел: не прошло и двух недель, как позвонили с третьей киностудии.

- Я хочу предложить ваш сценарий одному режиссеру, - сказал очередной продюсер.

- А кому? - поинтересовался Лева. - Если не секрет, конечно.

- Венере Холодцовой. Она давно просила у меня какую-нибудь мелодраму.

- Венере Холодцовой? - обомлел Кацавейкин.

Пауза была такой длинной, что голос продюсера стал немного напряженным.

- А что вы имеете против Венеры Холодцовой?

Да эта модная маргинальная девица из его сценария такой паштет сделает, что запеченные мозги из бульварного детектива покажутся продуктом диетического питания.

- И с главной героиней проблема сразу будет решена.

- В смысле?

- Венера сыграет главную роль.

- Но... это не для нее... Я писал эту роль совсем для другой актрисы.

- Это даже не обсуждается. Главную роль будет играть Венера.

- Но я же сценарист, - запротестовал Кацавейкин. - Это мой фильм, мои герои. Мне лучше знать, какой должна быть главная героиня.

- Так может, вы и продюсировать сами будете?

По язвительному тону продюсера Лева понял, что перегнул.

- Еще неизвестно, понравится ли Венере ваша история.

В трубке повисла еще одна долгая пауза. Кацавейкин в панике думал, что он скажет Иде.

- Так я даю ей читать? - спросил продюсер.

- Давайте.

'Вот стану известным - тогда по-другому разговаривать будем', - со злостью подумал Лева.

Позвонил Алексей Аркадьевич по поводу романа, который Кацавейкин отправил ему три дня назад.

- Ну неплохо, в общем. Местами даже хорошо. С детством маньяка ты, конечно, перестарался - это ведь не психологическая драма, но ничего - подрежем. А вот финал надо переписать. Что это за бред - кошачий корм из маньяка? Ты бы еще колбасу из него сделал. Да если я это напечатаю, меня на следующий же день пристрелят производители колбасы. И эти, которые 'Вискас' делают, тоже, думаю, не обрадуются. В общем, напиши нормальный финал: последняя схватка на стройке, брошенном заводе или в цехе пищекомбината, наконец. А! Придумал. Давай так: мясокомбинат, по конвейеру едут туши, а на одном из крюков висит застреленный героем маньяк. Да, пожалуй так будет хорошо, впечатляюще. Короче, последнее место действия - мясокомбинат, но никакой колбасы и никакого фарша, понял? Не увлекайся.

- Понял, - вздохнул Лева.

- Давай, пиши быстрее, уже сдавать пора. У меня для тебя еще работа есть.

Кацавейкин переписал финал, отправил в редакцию и решил, что устроит себе неделю отдыха. Может и правда в Турцию махнуть? Однако прикинул, сколько у него останется денег после того, как он раздаст долги и расплатится за жилье, и понял, что моря ему в ближайшее время не видать.

Вместе с деньгами Алексей Аркадьевич вручил ему новую книжку без обложки и дискету.

- Другой автор? - полистал страницы Лева.

- Это женщина. Иронический детектив. Вообще-то она сама пишет, но сейчас у нее возникли... хм... проблемы. В общем, надо срочно закончить роман. Половина текста есть, так что дерзай. Сроку тебе месяц.

- Ничего себе, - хмыкнул Лева. - А если ей не понравится?

- Лишь бы мне понравилось.

- А вдруг я в стиль не попаду? Это все-таки женский роман.

- Ерунда. Пара-тройка шуток и немного соплей, чтоб легче катилось - и все дела.

- Ладно, - сказал Лева. - Попробую.

- Вот и молодец, - обрадовался Алексей Аркадьевич.

Со своей первой писательской получки Лева устроил в квартире большую пирушку и на следующий день мучился с похмелья. Лишь к вечеру он почувствовал себя в состоянии сесть за компьютер, и то лишь затем, чтобы прочитать половину нового романа писательницы- детективщицы.

Главной героиней была дамочка, которая, дожив до тридцати пяти лет, умудрилась остаться девственницей. Она совсем не обращала внимания на мужской пол и при этом вовсе не была лесбиянкой. Но ориентацию все же имела нетрадиционную - ученую. Одну неделю дамочка спала с книжкой по теории вероятностей, другую - с книжкой по теории относительности, третью - по теории рациональных ожиданий, четвертую - по теории чисел, и так все тридцать пять лет. Она совсем не была уродиной, как можно было предположить, у нее даже имелся поклонник, который раз в месяц приглашал ее на свидания. На этих свиданиях они гуляли в парке, ели мороженое, говорили о теориях, потом он провожал ее до трамвайной остановки и целовал в щеку. И так десять лет. 'Потрясающе, - подумал Кацавейкин. - Голливуд отдыхает всем своим фантастическим отделом'. Поцелуи контролировала выглядывающая из окна мама дамочки. 'Ага, тут еще и мама с Фрейдом и целой психиатрической клиникой за спиной...'. Однажды дамочка ни с того, ни с сего вдруг решила поехать по горящей путевке в санаторий - куда-то в российскую глубинку. И в этом санатории, прогуливаясь по лесу со своей любимой теорий вероятностей, нашла труп - то есть буквально об него споткнулась. Дамочка, естественно, удивилась и подумала, что надо бы выяснить, кто прикончил этого малого, который лежит под елкой. Следующие трупы росли быстрее грибов, а дамочка регулярно их находила. Одним из грибов, по ошибке принятым за труп, оказался сорокалетний холостой красавец милиционер в звании полковника, который тоже вдруг решил отдохнуть в санатории. Дамочка в одно мгновенье забыла про теорию вероятностей и вспыхнула безумной страстью к полковнику, подозревающему в ней маньячку. 'И не зря', - подумал Лева, прокрутив на мониторе последнюю страницу. Он заглянул в синопсис. Во второй части ему предстояло: найти вместе с дамочкой еще несколько трупов, влюбить в нее полковника, выяснить, кто убийца, спасти от него героиню с помощью полковника, и с его же участием лишить ее, наконец, залежалой девственности. Видимо, в последнем как раз и заключалась суть романа. А все эти трупы-грибы - так, декорации этой мыльно-фантастической оперы.

'Ой-ё, - задумался Кацавейкин. - Ой-ё...' Предыдущий роман с грубо-зримыми рублеными фразами и маньяком, закончившим свой путь на мясокомбинате, показался ему вполне приличным.

На следующее утро Лева, восполнив запас мятной карамели, сел за работу. Развивать образ нереальной героини Леве не хотелось, он только следил за тем, чтобы не впасть в карикатурность. Хуже всего было с последней интимной сценой. Когда он представлял лицо полковника, который вдруг осознавал, что его возлюбленная сыщица в тридцать пять лет только начинает половую жизнь, Кацавейкина разбирал нестерпимый смех, и у него выходила комедия положений, а вовсе не детектив. Еще бы полковник оказался девственником, вот было бы весело. Кое-как дописав счастливый эротический финал, Лева пробежал глазами текст, ужаснулся... и отправил в редакцию. Переделывать не было ни желания, ни сил.

Через пару дней по электронной почте пришел ответ Алексея Аркадьевича: Роман принят. Финал особенно удался. Скоро будет новая работа. А. А.

к оглавлению

9. Сволочь с приятным голосом

Незаметно, за написанием очередного детективного романа, наступила гнилая московская осень. Пьеро уехал в Ростов решать финансовые дела, Пучков еще не вернулся со съемок сериала из Белоруссии. В квартире стояла тишина, изредка нарушаемая непонятными личностями, называющими себя друзьями Пучкова. Они вваливались среди ночи, открыв дверь своим ключом, и пожирали все, что находили. Выгнать их не было никакой возможности.

Неожиданно позвонил Барясин и попросился пожить несколько дней.

- Приезжай, у меня тут места полно. - Кацавейкин все еще чувствовал перед режиссером некоторую неловкость за то, что попал в 'Возбужденную сову' вместо него.

Барясин появился около полуночи, когда Лева уже перестал его ждать. Его было не узнать: он еще больше похудел, глаза заплыли синяками, лицо украшали ссадины, одежда замызгана и порвана, и от него жутко несло немытым телом. Теперь режиссер массовых зрелищ смахивал на обычного московского бомжа.

- Извини, обнимать не буду. Уже неделю по вокзалам шатаюсь, - сказал он. - Можно у тебя помыться?

Часа два Кацавейкин слышал из ванны звук льющейся воды. Наконец появился Барясин - чистый и покачивающийся, как тростник на ветру. В отмытом виде кровоподтеки на его теле стали еще заметнее.

- Не спишь? Пожрать что-нибудь найдется? А то кишки так слиплись, что язык не ворочается.

- Сосиски будешь?

- Давай.

Пока варились сосиски, Барясин с жадностью проглотил пол батона, запивая его холодным чаем.

- Вот спасибо.

- Ешь, - поставил Лева перед ним тарелку с горячими сосисками. - Я постелю.

Когда Кацавейкин вернулся, режиссер спал за столом, уронив голову в хлебные крошки. Лева насилу его добудился и едва доволок до кровати.

Костя проспал до обеда. За ночь синяки приобрели желтовато-лиловый оттенок, придав лицу болезненный вид.

- Вот блин, неделю не спал, не ел - и ничего, а тут подкосило, - виновато сказал он. - Пошевелиться не могу. Можно я еще полежу?

- Конечно. Ты мне не мешаешь.

- Роман пишешь?

Лева кивнул.

- Под чужим именем?

- Да.

- А этот писатель, неужели он не против?

- Я думаю, этого писателя вообще в природе не существует.

- Как это?

- Да так. Я как-то читал про одну певицу: в магазинах продавали ее диски, в журналах были ее фотографии, писали о ее личной жизни - где родилась, с кем спит. А потом выяснилось, что никакой певицы на самом деле нет: голос синтезировали, записали диски, нашли моделек для рекламы и сделали пиар. И если бы эти ребята не раскололись, ее диски, может, еще бы лет пять продавались. Так и здесь: несколько человек работают под одним псевдонимом - и всё.

- Ничего себе, - пробормотал Костя, снова засыпая.

Вечером к Барясину вернулись жизненные силы, и он рассказал, что с ним приключилось.

- Я когда рекламой у китайского ресторана ходил, с мужиком одним познакомился. У него идея была фирму открыть и представления для детей богатых показывать, ну, на дни рожденья и другие праздники. Говорил, что дело хорошее, и клиенты у него уже есть, вот только такого толкового парня, как я, не хватает. Народ, говорил, из провинции наберем и бабки зашибать будем. В общем, поверил я ему, как лох последний. Работу бросил, и три сотни баксов накопленных отдал - ему не хватало на офис. Купил подержанный мобильник, сижу, жду... - Барясин вздохнул, закурил сигарету. - Не дождался, короче. Пошел обратно в ресторан, а там на мое место уже другого взяли. Пока работу искал - время подошло за комнату платить, а у меня денег - всего только и осталось, что сотня на черный день. Думал, у друзей месячишко перекантуюсь, денег заработаю, потом снова сниму. А хрен: лето, к одним гости, другие сами уехали. И денег никто не занимает. С квартиры бабка выгнала, ну, я напился с горя. Сильно напился. Утром проснулся - ни денег, ни документов, как в кино. А в руке мобильник - не пойму, почему не отобрали. - Костя потрогал разбитое лицо. - Если б ты отказал, я бы уже сдох, наверное.

- И что теперь делать будешь?

- Да что теперь... Домой поеду. Без паспорта разве работу найдешь? Хоть бы еще справку менты дали, чтоб билет купить. Короче, прокатился в столицу, - помрачнел Барясин. - Я вот все думаю, неужели это только оттого случилось, что телефон рыжей тетки выкинул?

- Не знаю. Может, это тебе знак, что не в Москве твое счастье.

- А где оно? - губы Барясина покривились. - И в чем? Я уже, кажется, все перепробовал. И всё идет через жопу.

- Сделаешь документы - начнешь сначала. У тебя ведь теперь такой опыт, - попытался утешить его Лева.

- Да с какого начала? - махнул рукой Костя. - Чтобы начать сначала, мне надо стать на пятнадцать лет моложе, поступить в московский театральный, а не в институт культуры. И вообще, жить не в этой стране. Вот родился бы я японцем - все было бы по-другому.

- Или негром в Африке - тоже все было бы по-другому, - хмыкнул Кацавейкин.

Барясин угрюмо замолчал. Леве стало его жаль.

- Все еще наладится, вот увидишь. Ведь ничего просто так в жизни не бывает, сам говорил.

Костя только зло скрипнул зубами.

Через неделю он уехал - налегке, с сумкой, в которой лежали зубная щетка и учебник японского. Лева дал ему денег на дорогу.

- Я пришлю, как только заработаю.

- Не надо.

- Ну тогда не поминай лихом. Спасибо тебе за все.

- Позвони как-нибудь.

Барясин кивнул и вышел. Кацавейкин подумал, что видит его последний раз.

С отъездом Барясина Леву вдруг стало напрягать писательское затворничество. Он ждал Иду, ему нестерпимо хотелось ее увидеть, услышать ее язвительный хрипловатый голос, покурить вместе с ней травы и хохотать до колик в желудке. В последнее время она звонила все реже. Иногда он думал, что там, на берегу моря, Ида трахается с каким-нибудь турком, и от этого у него портилось настроение. Вместе с тем Лева сомневался, имеет ли право на ревность: за несколько месяцев, что они спали вместе, о чувствах не было сказано ни слова. И все же Кацавейкин не выдержал и спросил, вроде бы в шутку, с кем она теперь спит. Он ожидал, что Ида засмеется или съязвит что-нибудь, но в трубке повисла долгая зловещая пауза.

- Тебе так важно это знать? - наконец спросила она.

Лева молчал: и так все было ясно.

- Мне кажется, это все равно, когда нет любви, - так и не дождавшись ответа, сказала Ида.

В ее голосе он почувствовал маленькую надежду. Она хотела, чтобы он опроверг ее слова. Но в душе Кацавейкина было смятение: и оттого, что Ида спала с другим, и оттого, что никак не мог понять свое чувство к ней. Не в состоянии продолжать разговор, он наскоро попрощался и положил трубку. Сел за компьютер и понял, что не может писать. Посидел полчаса, тупо глядя в экран, оделся и вышел на улицу.

Моросил мелкий дождик, под ноги сыпались большие красные кленовые листья. В Сибири клены совсем другие, и лист у них желтый, длинный, трехпалый. Лева подобрал удивительно красивый, красный с оранжевыми прожилками и желтоватой окантовкой листок и долго его разглядывал, сожалея, что он не художник. Хотелось чего-то прекрасного. Кацавейкин спустился в метро и сел в поезд, так и не решив, куда ехать. Доехал до центра и вышел - ему вдруг пришла идея сходить на фотовыставку.

С афиши, что висела у входа, на прохожих взирал бомжеватого вида мужик, писающий на гараж-ракушку. Новая экспозиция называлась 'Лица города'. Лева вошел внутрь и увидел сидящую за столом женщину, которая продавала билеты.

- Скажите, а прекрасное у вас есть?

Женщина посмотрела на него с недоумением.

- Вам полный или по студенческому?

Лева купил билет и полчаса бродил по залам, увешанным портретами бомжей, алкоголиков, проституток, наркоманов и просто уродов. Уже в середине экспозиции ему захотелось на улицу - убедиться в том, что у города имеются другие, не подходящие для фотовыставки, лица.

Дождик по-прежнему моросил, сгущались сумерки. У книжного магазина 'Библио-Глобус' Лева остановился - его неудержимо потянуло внутрь. Кацавейкин вошел, вдохнул знакомый с детства запах новых книг и двинулся вдоль полок - так бывалый капитан после кораблекрушения и многих лет, проведенных на суше, вновь выходит в открытое море. Побродив по первому этажу, Лева поднялся наверх, в отдел художественной литературы. Прошел мимо полок с детскими книжками, задержался в отделе фантастики, остановился у полок с детективами. Нашел книжку про повара-маньяка, полистал. У Кацавейкина было чувство, что книжка не имеет к нему никакого отношения, словно вовсе не он с утра до глубокой ночи сидел за компьютером, сочиняя эту историю. 'Может, это оттого, что на обложке чужое имя?' - подумал Лева. Рядом с ним стоял мужик и маялся, не зная, какой детектив купить. Выбор был слишком велик.

- Возьмите это. - Кацавейкин сунул ему в руки книжку.

- Хорошая?

- Думаю, не хуже остальных.

В отделе современной прозы народ толкался у полок с зарубежной литературой, отечественные авторы пользовались меньшим спросом. Лева взглянул на полки, которые лопатили интеллигентного вида молодые люди: среди известных имен появились новые, ему незнакомые. Запах книг все же сделал свое дело: проник в самые дальние уголки мозга и отворил запертую на тяжелый засов дверь. Лева почувствовал, что в нем снова просыпается жажда чтения. Он взял Павича и Мураками. По радио в магазине рекламировали новую книгу российского автора Макара Байбака, Кацавейкин взял и ее.

На Кузнецком Мосту он купил 'Афишу' и завернул в вегетарианское кафе - перекусить и определиться, куда двинуться дальше. Взгляд его скользил по перечню клубов и концертов, рука машинально отправляла еду в рот. Вдруг Кацавейкин перестал жевать: в одном из клубов программу вел диджей Дуся. Лева пролистал журнал, пытаясь обнаружить ссылки, кто такой этот Дуся, носящий имя его старого приятеля, но ничего не нашел. Зато проблема выбора клуба решилась сама собой: он понял, что ему необходимо увидеть диджея Дусю.

Охранник просканировал его взглядом, и Лева с замиранием сердца подумал, что может не пройти фейс-контроль. Об этом он совсем забыл.

- Что в пакете?

- Книги. - Лева раскрыл пакет и показал обложку Мураками.

То ли на охранника подействовал японец, то ли что другое, но он качнул головой, разрешая войти.

В зале играла быстрая музыка, несколько десятков человек дергались на танцполе. Лева подошел ближе, пытаясь разглядеть диджея за всполохами огней. Блики света скользили по дымовой завесе, запутывались в ней и рассеивались, создавая ощущение призрачности происходящего. С каждой секундой Леве все больше казалось, что он смотрит старую затертую кинопленку. Музыка, между тем, внезапно кончилась, заговорил диджей, и Кацавейкин вздрогнул.

- Это была песня о том, что любовь прошла, а они так ничего и не успели. - Грассирующий и звонкий, усиленный микрофоном голос мог принадлежать только одному человеку по имени Дуся. - Ну, мы-то с вами, конечно, сегодня успеем повеселиться!

Диджей объявил песню и по тому, как взвыл зал, Лева понял, что это хит. Он махнул Дусе рукой, но тот его не заметил. Кацавейкин стал продираться сквозь танцующую толпу. У ступеньки, ведущей к диджеям, проход загородил охранник.

- Позовите Дусю. Я его старый друг. Мне надо с ним поговорить.

Бульдожье лицо охранника было непроницаемым, как пуленепробиваемое стекло. Лева попробовал просочиться наверх, но наткнулся на железную руку, шлагбаумом перегородившую путь.

- Щас ты отсюда вылетишь, - сквозь зубы процедил охранник.

Кацавейкина такое развитие событий никак не устраивало, поэтому он оставил попытки добраться до Дуси самым простым, но не самым безопасным способом. На последних аккордах он завопил, что было сил: 'Дуся!'. И тут же его крик подхватили десятки голосов.

- Дуся! Ду-ся! Ду-ся!! Ду-ся!!! - скандировал зал спустя несколько секунд.

- Да здесь я, с вами, золотые мои, - раздался голос Дуси.

'Черт бы вас побрал', - со злостью подумал Лева о гиперактивной молодежи, которую можно завести пальцем.

- Черт побери, - будто услышав его, сказал Дуся. Продолжение, однако, было прямо противоположно мыслям Кацавейкина. - Приятно, что вы еще не забыли, как меня зовут. Девушка, не надо махать мне кулаком. И вообще, если у вас чешутся руки, не спешите лезть в драку: может, это к деньгам. Rammstein! - заорал он в микрофон, и на рычащий от восторга зал снова обрушилась лавина децибел.

'Придется торчать здесь до конца дискотеки, - понял Лева. - Может, удастся отловить Дусю на выходе'. Он взял пиво и сел в уголок у стенки. Полистал Мураками и даже попытался читать, но в бешеном мельтешении огней буквы пустились в пляс, растеряв всякий смысл.

После третьего пива Леве захотелось уйти. 'Позвоню завтра в клуб, попрошу оставить для Дуси записку', - подумал он, поднялся и направился к выходу.

- А сейчас наш традиционный конкурс, - сказал в микрофон Дуся. - Победитель получает приз и заказывает музыку. Итак, вопрос простой. Кому принадлежат слова: 'Фантастическое составляет сущность действительного'? Думайте, дорогие мои, только не слишком напряженно. Если хорошенько раскинуть мозгами, то потом их можно и не собрать. Время пошло!

Кацавейкин остановился, развернулся и пошел назад, в притихший от умственного напряжения зал.

- Осталось тридцать секунд, - сообщил Дуся. - Неужели никто не знает автора этого высказывания? А я-то думал, у нас тут продвинутая публика.

- Ленин! - крикнул кто-то, и зал, как по команде, содрогнулся от хохота.

- Спроси что-нибудь другое! Чё за вопросы, Дуся?

- Пушкин!

Зал снова забился в истерическом хохоте.

- Сальвадор Дали!

- Да Путин это!

Лева переждал, пока утихнет смех, и крикнул:

- Достоевский!

- Точно! - выкинул руку Дуся. - Это Достоевский. Победителя - сюда!

Лева не удержался и, проходя мимо охранника, скорчил рожу. Бульдожье лицо тотчас стало наливаться кровью. Но Кацавейкин уже взлетел на площадку, где стоял Дуся.

- Вот он, наш сегодняшний победитель, - повернулся к нему Дуся - и замер. - Ба! Вроде не пил, не курил, грибов не ел... Как же зовут нашего победителя?

- Лева.

- Может и фамилия Кацавейкин?

- Да пока не менял.

Кацавейкин, улыбаясь, смотрел на оторопевшего Дусю.

- Подстава! - завопили в зале. - Он знал!

- Никакая я не подстава, - возразил Лева. - Я филолог - человек, который любит слово, если кто не в курсе. А с Дусей мы несколько лет не виделись.

- Да знаем мы про филолога! - взревели внизу. - Музыку давай!

Звукорежиссер по знаку Дуси врубил музыку, и публика, приняв конкурс за очередную хохму, задергалась в танце. Дуся и Кацавейкин обнялись.

- Давно в Москве? Вот уж не думал, что тут тебя встречу.

- Да уже почти полтора года.

- Ты прости, что я не написал тогда. Так закрутило... Гнусно, конечно.

- Да ладно... Я теперь сам иногда забываю, что за пределами кольцевой дороги тоже есть жизнь. А родина вообще кажется сном.

- Я в прошлом году дома был, на телек зашел - ни одного знакомого лица, кроме Барракуды. Узнал, что ты уехал, и Жанна... Я слышал, вы расстались?

- Давно.

Дуся понимающе кивнул.

- Ты не торопишься, надеюсь? - он взглянул на часы. - Скоро уже освобожусь. Как говорится, время разбрасывать камни, время собирать пришибленных. Я на машине, поедем ко мне, встречу отметим.

Песня отгрохотала, и Дуся снова вышел на площадку. Лева терпеливо ждал.

- Я ведь еще на радио диджеем работаю, - сказал Дуся, когда они далеко за полночь катили по полусонной Москве. - Можно попробовать найти Жанну в эфире.

- Не надо. Спасибо.

- Что, сердце разбила? - хохотнул Дуся. - Это она может. Хорошо, я вовремя ориентацию сменил.

Кацавейкин вдруг пожалел, что поперся в этот клуб, хотя его ждали воз и маленькая тележка работы, и подумал, что искать людей из прошлого он больше не будет - неизвестно, что найдешь. Пусть они лучше останутся приятным воспоминанием.

- Ладно, не сердись, - уловил перемену в его настроении Дуся. - Я как на радио попал - законченной сволочью стал. Ничего святого не осталось. Можешь так меня и называть - Сволочь.

- Я к другому имени привык, - слегка оттаял Лева. - А что там на радио такого особенного?

- Там, друг мой, одни голоса, и все одинаково приятные. Чтобы хоть как-то отличаться, приходится быть сволочью с приятным голосом. И ты знаешь, людям нравится. Меня, честно говоря, это удивляет. Чем больше издеваешься над людьми - тем выше рейтинг. Ну, а ты где подвязался?

- Да я в клубе 'Возбужденная сова' сценаристом работал (по тому, как причмокнул языком Дуся, Кацавейкин понял, что место ему знакомо), а теперь детективы для одного издательства пишу. Под чужими именами, - добавил он.

- А почему под чужими?

- Мое никому не известно. А раскрутка требует времени и средств.

Дуся хмыкнул.

- Слушай, я тебя с одной девушкой познакомлю. Она многих известных людей знает - пригодится. Тут в Москве без связей никуда, будь ты хоть Пушкиным и Шаляпиным в одном лице. Любой путь наверх - это путь обрастания связями. У провинциалов на это годы уходят.

Машина остановилась у пятиэтажной хрущобы.

- Приехали.

Они поднялись в небольшую двухкомнатную квартиру. В коридоре с потолка осыпалась известь, старые обои были местами подраны, однако комната, в которую Дуся провел Кацавейкина, выглядела как новенькая каюта капитана Немо: во всю стену карта мира, по периметру разноцветные лампочки, мебель - бамбуковые кресла- качалки и странной каплеобразной формы диван. Над диваном висели фотографии: Дуся под пальмой, на яхте в море, на верблюде в пустыне, у подножия пирамид, у стены старинного замка, у Эйфелевой башни. В углу Лева заметил кальян, у порога застыла тощая каменная кошка.

- Круто, - оценил Дусино жилье Кацавейкин. - Не думал, что такое сдают.

- Да это почти моя квартира, Лева. Я ее в кредит купил. Ремонт начал делать, да хватило меня всего на одну комнату.

Пока Лева рассматривал фотографии, Дуся приготовил нехитрый ужин из бутербродов и салата. Между делом он умудрялся комментировать то, что изображено на снимках.

- Ты читать, что ли, снова начал? - заметил он пакет с книжками.

- Да в книжный сегодня зашел - и вдруг потянуло.

- А-а... - заглянул в пакет Дуся. - Павич... Байбак... Мураками... Набор символичный: два кольца, два конца, а между ними - гвоздик. Симулякр.

- Что?

- Не слышал? - Лева отрицательно покачал головой. - Новое модное словечко. Помнишь, в универе на языкознании про глокую куздру, которая чапает по напушке, рассказывали? - Кацавейкин кивнул. - Слова обозначают несуществующие предметы, но можно точно сказать, какой части речи каждое принадлежит. Симулякр - что-то вроде этого. Пустая форма. А что внутри - всем по барабану. Сейчас куда ни плюнь - всюду сплошные симулякры. Ну, за встречу.

Они чокнулись и выпили. Дуся тут же разлил по второй.

- А прикол знаешь в чем? Литература и искусство уже давно в параллельном мире, а мы все еще здесь, и если переместимся, то вверх или вниз, и вряд ли - в сторону.

- Почему же никто не видит, что вместо литературы и искусства - симулякр? - спросил Лева, поддевая вилкой шпротину.

- Ха!.. Тут недавно Байбака в порнографии обвинили, так деятели культуры такой вой подняли... Кричали, что он гений, хотя сами в этом совсем не уверены. Но они скорее его фирменный коктейль из говна, гноя и мочи выпьют, чем допустят, чтоб кто-то из литераторов снова ушел в подполье. Нельзя создать прецедент, понял? Потому как и на других тогда падет страшная тень цензуры. А цензуре только волю дай - она в один совок вместе с Байбаком и Миллера, и Набокова, и Апулея бросит.

- И что же делать?

- Я думаю, искусство дойдет до крайней точки опошления, и красота вернется.

- Разве оно еще не дошло? - Лева вспомнил про унитазный триптих в музее современного искусства.

- Похоже, еще нет.

- За финал.

Они снова выпили.

- Значит, красота все-таки спасет мир?

- Спасет, - уверенно кивнул Дуся.

Всю ночь Кацавейкину снился Федор Михайлович с Красотой в обнимку. Красота была похожа на Жанну, только почему-то блондинка. И тело ее было светящимся и прозрачным, как спустившаяся на Землю душа из голливудских фильмов. Достоевский, высунув язык, целовал Красоту долгими эротическими поцелуями, и Лева сходил с ума от ревности. Он уговаривал Красоту пойти с ним и спасти мир, но она только смеялась и от смеха становилась все прозрачней. 'Отстань от нее, старый хрен', - говорил Достоевскому Лева. Но тот по-хамски показывал ему средний палец. 'Это моя Красота, - скрипел он. - Авторские права имею. И до мира вашего мне дела нет'. Кацавейкин не выдержал и вцепился в Красоту, пытаясь оторвать ее от впавшего в собственнический маразм писателя. Но Федор Михайлович крепко держал свою собственность. 'Давай! Давай!' - скандировало рядом жутковатого вида создание с куриной головой, длинной страусиной шеей и телом кенгуру. На ногах у него красовались дорогие модельные туфли розового цвета с серебряными пряжками, а на кармане большого живота серебром было вышито Глокая Куздра. Кого поддерживала Глокая Куздра, Кацавейкин так и не понял, потому что один ее глаз смотрел на Достоевского, а другой на него. 'Давай! Давай!' - распушив павлиний хвост, вопила полукурица-полукенгуру, и Лева с новой силой потянул Красоту к себе. Несколько минут они с Достоевским тянули прозрачное тело в разные стороны и, наконец, на последнем рывке порвали на два светящихся куска. 'Ну, блядь, и кого я теперь смогу спасти?' - отчего-то мужским голосом спросила порванная Красота, и Лева проснулся в холодном поту.

Он лежал на старой скрипучей тахте в маленькой комнатке почти Дусиной квартиры. В незашторенное окно светила диковатая полная луна. 'Господи, какой странный мир', - подумал Кацавейкин, почти физически чувствуя рядом с собой параллельное пространство, в котором писатель Достоевский владеет Красотой, а симулякры имеют вполне реальные черты Глокой Куздры.

Утром Дуся, узнав, что у Левы проблемы с жильем, предложил переселиться в его маленькую комнату.

- Если не боишься, конечно.

- Чего? - не понял Кацавейкин.

- Ну... разговоров.

- А-а... Нет, не боюсь. Спасибо, Дуся. Но я не могу пока. Понимаешь, я человека жду.

- Ну смотри. Надумаешь - звони. И приходи во вторник, у меня выходной, пива попьем. Полезные люди будут.

- Обязательно приду, - пообещал Лева.

к оглавлению

10. Гоблины

Выходные и понедельник Кацавейкин просидел за компьютером - надо было срочно сдавать очередной роман. Во вторник, помня о Дусином приглашении, он встал пораньше, чтобы до шести часов написать дневную норму.

На кухне у плиты спала, похрапывая, какая-то нетрезвая творческая личность - одна из тех, что обосновались в комнате Пучкова. Лева, стараясь не наступить на нее, поставил на плиту кофеварку, порезал батон, который теперь хранил в комнате, запихнул куски в тостер. Нажал на рычаг и понял, что тостеру пришел конец, и он никогда не узнает, скончался ли тостер сам по себе или его угробили друзья Пучкова в отместку за то, что он прячет от них батон. Вздохнув, Лева достал загаженную сковороду, с трудом отмыл ее, налил растительного масла, которое не успели выпить незваные соседи, и опустил в него куски батона. Масло зашипело, брызги полетели на спящего незнакомца. Тот дернул ногой, будто отгонял муху или комара, и снова захрапел. На запах кофе и жареного хлеба выползли еще два небритых лохматых типа, сели на стулья, закурили и выжидающе уставились на сковороду. Не в силах вынести их взглядов, Кацавейкин оставил им по куску батона и немного кофе. 'Придется перейти на йогурт по утрам, а обедать ходить в столовую', - подумал Лева, которому надоело кормить люмпенов от искусства.

К трем под ложечкой засосало, но идти обедать означало терять время, и Кацавейкин решил дотянуть до вечера. В шесть он выключил компьютер, оторвал онемевший зад от стула и, обдумывая следующий эпизод, стал одеваться. К его досаде единственные приличные джинсы, которые он постирал ночью, чтобы произвести благоприятное впечатление на гостей Дуси, не высохли. Лева попробовал досушить их утюгом, но толстая джинса все равно оставалась влажной. Чертыхнувшись, он натянул старые вельветовые штаны, в которых приехал в Москву. Посмотрел в зеркало: обросший, с черными кругами под глазами, туманным от постоянного глядения в монитор взглядом, в грязных штанах с вытянувшимися коленками... М-да... Пожалуй, устанавливать связи в таком виде будет сложновато. Кацавейкин сунул в карман деньги, намереваясь где-нибудь по дороге купить джинсы и зайти в парикмахерскую.

Он вышел на площадку, закрыл дверь на ключ, шагнул на лестницу... и обмер, увидев, что снизу поднимается Ида, волоча за собой большую сумку на колесиках. Она подняла голову и на ее загорелом лице появилась такая радость, что Лева сразу забыл про циничную измену.

- Ты! - Ида бросила сумку, с визгом рванулась вверх и повисла у него на шее. - Ой, какой ты стал худой... Кожа да кости - дитя Бухенвальда. А я там килограммов на пять поправилась - ни в одни штаны не влезаю, пришлось новые купить.

- Ты почему не сказала, что прилетаешь? Уехала втихаря, приехала так же.

- А ты куда намылился? В магазин?

Он вглядывался в ее знакомые, но отчего-то ставшие за несколько месяцев разлуки чужими, черты.

- Ну пили меня, пили, - целовала его Ида. - Как я по тебе соскучилась, ты не представляешь.

- Да где мне...

- И даже твое занудство кажется мне прекрасным. Ура! - громко крикнула она на весь подъезд. - Я дома!

- Ну, если ты имеешь в виду страну...

Лева спустился за сумкой, едва поднял ее и потащил наверх.

- Что там? Золотые слитки? Или баксы столько весят?

- Там подарки и обновки, что непонятного? И мандаринов пять кило.

- Шутишь?

- Не-а... - улыбнулась во весь рот Ида.

Кацавейкин затащил сумку в квартиру.

- Как тут поживает наша коммуна? Пьеро вернулся?

- Нет. Решил начать бизнес в Ростове.

- Вот жалость... И Пучка нет?

- Пошел по сериалам. Опять в Белоруссии. Только вернется - и обратно.

- Придется встречать Новый год вдвоем. Ну ничего, может так даже лучше.

- До Нового года еще полтора месяца.

- Это до общего. А до нашего с тобой всего несколько часов, - возразила Ида, принюхиваясь. - Боже, что за запах?

- Что? - Лева втянул носом воздух, но ничего особенного не почувствовал - пахло квартирой, как обычно.

- Свинарник... помойка... Мусор, конечно, без пинка никто не выносит. И где мои тапки, черт побери?

Лева вспомнил, что видел тапочки Иды на одном люмпене от искусства. Он хотел предложить свои, но Ида, не разуваясь, направилась на кухню, и через секунду оттуда раздался ее вопль, в котором были гнев, ужас и беспредельное возмущение. Войдя на кухню, Лева увидел, что южный золотисто-коричневый загар скрылся под краской бешенства, залившей лицо Иды.

- Что это?! - орала она. - Какие гоблины здесь все засрали?!

Лева посмотрел на покрытую слоем жирной грязи раковину, кучу заплесневелого мусора под ней, стол, на котором громоздилась немытая несколько недель посуда, сломанный, в пыли и крошках, тостер, залитые кофе стулья, заросшую непередаваемого цвета коркой плиту, черные, в мухах, занавески и скользкий от жира, грязный пол. Под батареей, у окна, грелась в полусне уже другая творческая личность, похоже, более брезгливая, потому что из-под ее зада торчали кухонные полотенца - немногим чище, чем пол. От крика Иды люмпен поморщился, приоткрыл глаза - и закрыл снова.

- Кто это?

- Я тебе говорил, у Пучкова живут приятели. Я не успеваю их запоминать, потому что они меняются.

- Ах, приятели... - Ида подскочила к спящему и рявкнула ему в ухо: - Подъем!

Тот приоткрыл мутный глаз, в котором отразилось недоумение.

- Я говорю - пошел вон из квартиры! Слышишь меня? Вставай, урод! - Ида вцепилась в него, пытаясь оторвать от батареи. - Помоги мне! - велела она Кацавейкину.

Не успел Лева двинуться с места, как на пороге появился привлеченный громкими голосами еще один жилец, тот самый, что с утра валялся у плиты. Покачиваясь, он с удивлением смотрел на Иду.

- Славик, что от тебя хочет эта сучка? - наконец, вымолвил он.

Ида бросила Славика и медленно, бледнея с каждым шагом, подошла к его товарищу.

- Эта сучка, - произнесла она снизу вверх, четко выговаривая слова, - хочет чтобы вы, гоблины, немедленно и навсегда выкатились из этой квартиры и забыли, где она находится. Понял? И тапки мои натянул, сволочь! - заорала она, заметив пропажу.

- Слышь, мужик, она что, ненормальная? - спросил второй люмпен Кацавейкина. - Откуда она здесь взялась?

- Откуда взялась?.. - обомлела Ида. - Сейчас я вам покажу - откуда...

Отпихнув люмпена, она ринулась в туалет и через секунду выскочила оттуда со шваброй в руке.

- Она живет здесь, - только успел пояснить Лева, как швабра обрушилась на широкие, но совершенно лишенные мускулов плечи второго люмпена.

- Вот тебе! Вот тебе! - точно разъяренная фурия, колотила его Ида. - Уважай людей, сволочь, и место, где живешь! И ты поднимайся! - замахнулась она на Славика.

Тот вдруг неожиданно быстро вышел из полусонного состояния, вскочил и метнулся из кухни, едва не сбив с ног своего приятеля. Ида с удовольствием приложила швабру к его мягкому месту. Через секунду Леве стало казаться, что он смотрит новый эпизод из комедии 'Приключения Шурика', только роль Шурика играла Ида. Она лупила незваных жильцов до тех пор, пока те, прихватив нехитрые пожитки и пообещав вернуться, не покинули захваченную территорию. Ида захлопнула за ними дверь, насадила на швабру соскочившую перекладину и с восторгом завопила:

- Ур-р-ра-а-а!!! Мы победили!!!

- Лихо ты, - сказал Лева. - Я несколько месяцев не знал, как от них избавиться.

- Да что тут знать? Человек как человек жить должен, а не как гоблин. В шею их гнать!

Ида с энергией небольшой электростанции взялась отдраивать кухню. Лева тут же получил задания вынести мусор и сходить в магазин. Длинный список, который ему вручила Ида вместе с деньгами, заканчивался шампанским и новым замком. Замок Ида собиралась врезать завтра же, чтобы предотвратить новое вторжение пучковских дружков. В универсаме Кацавейкин вспомнил, что надо позвонить Дусе и предупредить, что не придет, но, вернувшись домой, забыл в суматохе приготовления к Новому году, который затеяла Ида.

С ее появлением квартира очнулась от спячки, как лес после длинной зимы. Через два часа в чистой кухне играло радио, пахло уже не помойкой, а мандаринами, ветчиной и свечами, которые в огромном количестве зажгла Ида, чтобы, по ее словам, восстановить порушенную гоблинами энергетику.

- Эх, жаль, елку нигде сейчас не купишь, - вздыхала она. - Ну ничего...

Она сидела за столом, который был усыпан оранжевыми мячиками-апельсинами, и Лева вспомнил вдруг перовскую девочку с персиками, от которой шел непонятный в детстве свет.

- Ну, давай проводим старый год. У меня в нем было всего две радости - ты и море.

- Ты какая-то другая, - сказал Лева. - Не пойму пока.

- Во мне еще не потухло турецкое солнце и не выветрился запах моря. Вот понюхай, - она потянулась к нему головой. - Но это скоро пройдет. Я чувствую, как оно исчезает с каждым часом. Знаешь, о чем я мечтаю?

- О кино?

- Нет... - ее губы разъехались в улыбке. - Ну, конечно, и о нем тоже... Я хочу умереть, глядя на море. Представь, я сижу в кресле, сухонькая такая, маленькая седая старушка в белом платье, а в руках букетик синих цветов. К ногам подкатывают пенные волны изумрудного цвета, а я смотрю на море. И там, на горизонте...

- Алые паруса?

- Нет. На горизонте обычные белые яхты, а над яхтами парят дельтапланы и чайки. Я долго-долго смотрю на море и тихо умираю с открытыми глазами. Синие цветы падают из моих рук, белая пена слизывает их, поднимает на волну и долго качает у берега, а потом уносит в море...

Она замолчала, глядя туда, где на волнах качался синий букет. Лева тоже смотрел на мертвую старушку и никак не мог поверить, что это и есть загорелая, излучающая свет Ида, которая сейчас сидит перед ним.

С морского берега их выдернул бесцеремонный телефонный звонок.

- Н-да... - усмехнулась Ида. - А будет затхлая комнатка с тараканами под обоями и бесконечно трезвонящим телефоном. Причем, будут постоянно ошибаться номером.

Лева снял трубку, подозревая, что звонящий на этот раз попал куда надо. И точно - то был Дуся.

- Дуся, нахлынули стихийные обстоятельства. - Лева не мог избавиться от образа моря. - Не могу приехать. Прости.

- Да не гр-р-рузись, - звонко раскатился в трубку Дуся. - Не последний р-р-аз... Ну давай, звони. Привет стихийным обстоятельствам. Гы-гы-гы... Спасать-то не надо?

- Нет, спасибо.

Кацавейкин положил трубку и увидел, что Ида покачивает из стороны в сторону загорелой стройной ногой, а в ее черных глазах появился холодок.

- Почему ты сразу не сказал, что идешь не в магазин, а на свидание? А я накинулась на тебя как бешеная собака.

Странное это было ощущение: Лева впервые почувствовал, что его ревнуют.

- После того, что ты сделала с пучковскими гоблинами, я не рискнул.

Ида перестала качать ногой, лицо ее враз потухло, как будто в ее голове вдруг выключили лампочку.

- Зря, - сказала она бесцветным голосом и взяла сигарету. - Я же все понимаю. Можешь спать хоть со всей Москвой. Мне бы только поговорить.

Лева присел на корточки у ее ног и с улыбкой посмотрел в ее потухшие глаза.

- Дуся - мой давний друг. Я тебя обязательно с ним познакомлю. Вот уж с кем действительно можно поговорить.

До встречи досрочного Нового года они так и не дотянули - отключились около двенадцати, не допив вторую бутылку шампанского. Утром завтракали турецкими мандаринами.

- Подари мне мандариновое дерево, Кацавейкин, - сказала Ида, выплевывая на ладонь косточки и шумно вдыхая аромат мандариновых шкурок. - Я его растить буду.

- Все равно на нем никогда такие большие не вырастут. - Лева вонзил зубы в оранжевую мякоть, и на постель во все стороны брызнул сок.

- Как будто я их есть собираюсь. Я любоваться буду. Я недавно вычитала, что человеку обязательно надо каждый день смотреть на что-нибудь красивое, ну там, на произведение искусства или цветы... А я на мандариновое дерево смотреть буду.

- Но ведь на нем мандарины круглый год висеть не будут.

- Да, точно, - подумав, кивнула Ида. - Тогда дерево отменяется.

- Ну почему? Можно картину купить. С нарисованным мандариновым деревом.

- Не разу не встречала такой картины.

- Заказать можно.

- А вдруг мне не понравится?

- Тогда нарисуй сама.

- Я не умею. - Она зарылась лицом в мандариновые корки.

- Попробуй. Я тоже раньше не писал детективы.

- Ну ты сравнил... Это же совсем другое. Тут талант нужен, - оторвавшись от мандариновой кожуры, сказала Ида, но по ее заблестевшим глазам Кацавейкин понял, что идея ее зацепила.

- Все равно у тебя пока куча свободного времени.

- А продюсер так и не звонил? - спросила она, и у Кацавейкина похолодело в груди.

- Нет. Дуся говорит: хочешь фильм - ищи деньги.

Первый раз с момента ее приезда разговор зашел о фильме. Лева мучился, не зная, как сообщить ей, что продюсер собрался отдать главную роль Венере Холодцовой.

- А где искать, не сказал?

- Нет. Связи нужно налаживать, говорит.

Ида, сидя по-турецки, жонглировала мандаринами. Лева подумал, что у нее неплохо получается, и в тот же миг получил мандарином по носу.

- Какие такие связи?

На Кацавейкина обрушился мандариновый град, сверху с рычанием упала Ида. 'Не буду говорить про Венеру', - решил он.

Лева позвонил Алексею Аркадьевичу, сказал, что не успевает закончить роман в срок, выслушал его недовольства по этому поводу и с трудом заставил себя сесть за компьютер. С приездом Иды работать совсем расхотелось.

- О чем пишешь? - Ида подошла сзади и обняла его за плечи.

- Да так, ерунда. Про то, как один крутой мент расправляется с наркомафией. Сюжет древний, как конопля.

- Дай мне свои детективы почитать.

- А у меня их нет... ну, вернее, только в компьютере. Если хочешь, почитай пока это, - протянул он ей пакет с книгами, купленными несколько дней назад.

- Какая самая интересная?

- Не знаю. Еще не читал.

Ида плюхнулась на диван, полистала книжки, выбрала роман Байбака и погрузилась в чтение. Минут двадцать Кацавейкин слышал шорох переворачиваемых страниц и странное хмыканье Иды. Потом она громко спросила:

- Зачем ты это купил?

- Захотелось почитать современных авторов. Я же много лет не читал, ты знаешь. Что, не интересно?

- Не то слово. Мерзость фантастическая. Ничего противнее в своей жизни не читала. Как тебе это нравится: '...Я этого пидора паровозом в жопу выебал и на электрическую плитку посадил. А пока он там, как тамагочи, подпрыгивал, я прокладку из мусорного ведра вытащил, гноем полил и ему в рот вставил. Жри, говорю, уебище, до последнего крылышка...'?

Ида брезгливо отшвырнула книжку.

- На таких книгах пометку надо ставить: 'Для тех, кто не может проблеваться'.

- Погоди, там наверняка какая-нибудь сногсшибательная идея зарыта, - по старой привычке решил добраться до сути Лева.

- Да мне плевать на эту идею, - порозовела от бешенства Ида. - Скажи еще, что тебе это нравится.

- Мне не нравится. Я люблю все прекрасное.

- Убери эту гадость с глаз моих, - потребовала Ида.

Лева бросил книжку в ящик стола и с грохотом задвинул.

- Он гоблин, точно - гоблин, - твердила, как заведенная, Ида. - Человек это написать не мог. И те, кто книжку напечатали - тоже гоблины.

- Пошли в кино, - сказал Кацавейкин, который понял, что сегодня уже не напишет ни строчки.

В кино Лева не был лет восемь или девять - с тех пор как перестройка отправила российский кинематограф в нокаут, и экраны кинотеатров заполонили третьесортные голливудские боевики и фильмы ужасов. Новый кинотеатр оказался совершенно не похож на кинотеатры его детства - с деревянными громыхающими креслами, портретами артистов на стенах, кадрами из популярных фильмов и сомнительной цитатой из Ленина на самой большой стене.

В суперсовременном, дизайнерски навороченном фойе стояли столики и мягкие диванчики, у стен - игровые автоматы, бары предлагали солидный выбор еды, бармены наливали пиво и покрепче, а пластмассовые стаканы можно было брать с собой в зрительный зал - там, в подлокотниках мягких удобных кресел имелись специальные подстаканники. Новый кинотеатр стал намного комфортнее, но, отметил Кацавейкин, потерял тот удивительный запах, который сразу отличал это место от всех других помещений на свете. В старом кинотеатре пахло кино. А в новом - попкорном, пивом, кофе, Макдональдсом и крупным универмагом.

- Да и цена - не десять копеек, - сказала Ида, разглядывая список с репертуаром.

На семь иностранных фильмов был один российский.

- Надо же, - удивился Лева. - А говорили - ни один российский фильм не доходит до проката. Ну что, куда пойдем?

- Пошли на наш. Голливуда по телеку хватает.

- Скажите, а про что фильм 'Веселый убийца'? - поинтересовался Лева у сидящей в стеклянной кабинке кассирши.

- А так неясно? - хмуро ответила кассирша, которая, понял Кацавейкин, осталась здесь единственным предметом из старого советского кинотеатра. - Вон анонсы висят, читайте.

- Нам два, - сказала Ида.

Кассирша метнула из окошка отпечатанные на качественной, плотной бумаге билеты. Они купили пива, побродили по пустому фойе, почитали афиши. 'Веселый убийца', если верить рекламе, был комедийным боевиком с невиданными для российского кино спецэффектами. Прозвенел звонок, немногочисленный народ потянулся в зал. Лева уютно устроился в кресле, внутри разливалось знакомое томленье в предвкушении захватывающего зрелища. Заметно подобревшая Ида неторопливо потягивала пиво.

Медленно погас свет, вспыхнул огромный экран, и Кацавейкину на мгновение показалось, что сейчас начнется 'Ералаш' или Фитиль'. Но началась реклама со звуком Dolby Surround. Минут двадцать зрителей давили дорогими машинами и мотоциклами, на них обрушивались водопады минеральной воды, их заливало с громадного экрана коньячными и пивными реками, их гипнотизировали чарующими взглядами обворожительные красотки, живущие в парфюмерных флаконах, им совали в нос банки с кока-колой пацаны на лыжах.

- Да кончится это когда- нибудь или нет? - не выдержала Ида и пошла за новым пивом.

За рекламой, которая все же кончилась, последовали анонсы фильмов. Еще через пятнадцать минут наступила, наконец, тишина, и титры возвестили о том, что терпение зрителей вознаграждено и сейчас будет кино.

На темной зернистой картинке прорезались зверские лица российских бандитов - в том, что это бандиты, не было никаких сомнений: с первого взгляда можно было сказать, сколько невинных душ каждый зарезал-перерезал и ломтями засолил, и скольких еще зарежет до конца фильма. Все, как один, ботали по фене, включая училку русского и литературы, которая спала с криминальным авторитетом. От бешеного клипового монтажа сразу начало рябить в глазах, и Лева вспомнил, как много лет назад он вставил в свою первую телепередачу все видеоэффекты, которые ему показал монтажер. Кацавейкину казалось, что получилось круто. Гордый собой, он показал свой шедевр Жанне и Дусе. Во время просмотра Лева вдруг почувствовал смутное беспокойство: на лицах друзей вместо восхищения блуждала ехидная улыбка. Где-то к середине передачи он уже понял причину их столь странной реакции, а к концу ему захотелось сесть в машину времени, быстро смотаться обратно и перемонтировать передачу, чтобы не слышать убийственного Дусиного: 'Ну что... Веселенько так. Картинки летают, в трубочку сворачиваются, из разных уголков выскакивают. Молодец'. Жанна сказала проще: 'Ты, Кацавейкин, белены объелся или с печки брякнулся? Что за хуйня такая? Это, нафиг, передача или демонстрация эффектов?' Сейчас Леве хотелось задать те же вопросы режиссеру 'Веселого убийцы'. Но режиссера не было, и он попытался ухватить хотя бы сюжет в карусельном вращении бандитско-ментовских харь.

Все сюжетные линии развивались по одной схеме: пошел-увидел-замочил. Веселым убийцей оказался отморозок, которого играл модный актер Мотя Горицвет. Кровавые куски летели во все стороны со скоростью мясоразделочной машины. Повару-маньяку из написанного Кацавейкиным романа за веселым убийцей было не угнаться. Страшный, как все остальные, но улыбчивый Мотя играючи делал паштет из бандитов, авторитетов, ментов и другого снующего по экрану омерзительного народа, который уже через пять минут экранного времени хотелось уничтожить собственными руками. Может поэтому действия Моти вызывали однозначное и абсолютное одобрение. А еще возникало очень сильное желание, чтобы в конце, закончив свою кровавую работу, веселый убийца прихлопнул режиссера фильма и застрелился сам. 'Ассенизатор', - понял, наконец, Лева, о чем кино. И сразу потерял тот крошечный интерес, что был. А когда на экране появился старый, горячо любимый им актер и стал нелепо изображать самого главного авторитета, Кацавейкину захотелось забраться под кресло и не вылезать оттуда до конца сеанса.

Он посмотрел на Иду. На ее лице застыла гримаса отвращения.

- Я больше не могу, - сказал она. - Пошли отсюда, а то меня вырвет.

- Пошли, - с облегчением согласился Лева.

В ларьке они взяли еще пива и побрели по вечерней, освещаемой тусклыми фонарями улице. Ида молчала. Кацавейкин чувствовал, что это затишье перед бурей.

- Гоблины! - вдруг заорала она и швырнула в помойку пустую пивную бутылку. - Кругом одни гоблины!

На них оборачивались прохожие.

- Ему что, есть нечего? Он, что ли, квартиру снимает?!

Лева понял, что это она о старом актере, который играл самого главного авторитета.

Ида орала всю дорогу до самого дома, пока не сорвала голос. Кацавейкин попробовал ее успокоить, говоря, что все ошибаются, но от этого она только сильнее впадала в истерику. Дома Лева с трудом уложил ее спать, к счастью, Ида быстро отключилась. Он посмотрел на нее, разметавшуюся по кровати, укрыл одеялом и пошел в свою комнату. Работать по-прежнему не хотелось, от пива и Идиной истерики разболелась голова. На диване валялись книжки - Павич и Мураками. Лева полистал их и отложил. Вынул из ящика стола роман Байбака, включил настольную лампу и лег с книжкой в постель - как в былые времена беспробудного чтения. Если бы рядом была Жанна, она бы сказала, что он решил себя добить.

Кацавейкин приступил к книге как врач, намеревающийся изучить тело, чтобы понять причину болезни. Продираясь сквозь тошнотворное месиво из спермы, крови, кала и мочи, Лева понял, что по сравнению с изощренным литературным садистом Байбаком режиссер 'Веселого убийцы', снявший пустой туповатый фильмец - просто безобидная овца, объевшаяся конопли. Кацавейкин поймал себя на мысли, что с трудом сдерживается, чтобы немедленно не изорвать ненавистный роман в клочья. Первый раз в жизни ему захотелось уничтожить книгу. Под утро, закончив читать, он вышел на балкон, чтобы немного успокоиться и, не выдержав, заорал, что было сил, в черную промозглую ноябрьскую ночь:

- Гоблины!!!..

На другой день он поехал к Дусе.

- Я почитал Байбака. Я понимаю, раз его кто-то зажег - значит это кому-то нужно. Но, хоть убей, я не могу понять - кому и зачем?

По лицу Дуси пробежала усмешка.

- Ты меня удивляешь, друг мой Лева. Да куче народа на самом деле. Издателям - раз. Деньги, как известно, не пахнут ни розами, ни говном. Читателям - два. Понимаешь, людей тянет не только к прекрасному. Тебе хочется нюхать цветы и слушать птичек, а другому - ковырять палочкой в навозе и надувать лягушек через соломинку в жопе. Пиарщикам, которые тоже есть хотят - три. Литературоведам, которые про постмодернизм десятки книжек написали и дофига докторских с кандидатскими защитили - четыре. Прессе, падкой на жареное - пять. А ты спрашиваешь, кому это нужно.

- Значит, ты предлагаешь принять это как факт и забыть?

- А ты что, хочешь стать литературным ассенизатором и заняться отстрелом байбаков? - хохотнул Дуся.

- Я хочу, - твердо сказал Кацавейкин.

Улыбку сдуло с Дусиного лица.

- Ну ты даешь... Даже я так не шучу.

- Я серьезно.

Дуся внимательно посмотрел в полные решимости глаза земляка.

- Тебе, Лева, отдохнуть надо. В отпуск на родину съездить. Или лучше в Египет поезжай. Там как-то в мозгах все сразу проясняется. Оттуда вся эта литература такой фигней кажется... Пирамиды и сфинкс - вот что останется навсегда. Камень, а не слово.

- Да, - кивнул Лева. - Останется камень. А на нем слово 'хуй'.

к оглавлению

11. Связи земные и небесные

Через пару недель Дуся познакомил его с девушкой, которая занималась тем, что налаживала связи между творческими людьми. Звали ее Мирой. Она появилась в дверях кофейни, и тотчас притянула к себе все взгляды. Ее высокую, необыкновенно тощую скособоченную фигуру (одно плечо выше другого) с бритой головой на тонкой цыплячьей шее и кривыми ногами-спичками просто невозможно было не заметить. Дуся махнул ей рукой, и она медленно подплыла к ним, точно парусник. Чем ближе становилась девушка, тем больше нарастало изумление Кацавейкина. У нее было необыкновенное лицо - неестественно бледное, с огромными круглыми сине-зеленого оттенка глазами, прямым, чуть длинноватым носом и узкими губами. Она поздоровалась, улыбнулась, и из длинной щели ее рта появились острые белые зубы. Лева как зачарованный смотрел на это удивительное нездешнее лицо. Оно было некрасивым, но от него невозможно было оторваться. 'Инопланетянка, - подумал Кацавейкин. - Наверное, где- нибудь во Вселенной живет раса похожих на нее людей'.

- Знакомьтесь: Лева Кацавейкин, о котором я тебе говорил, - представил его Дуся. - А это замечательная девушка Мира из бюро добрых услуг.

Немигающим взглядом замечательная девушка просканировала его насквозь, и Кацавейкину показалось, что она в одно мгновение прочитала все его мысли и узнала о нем всю подноготную с самого рождения и до этой минуты.

- Я не знал, что вы из бюро, - заговорил Лева, пытаясь избавиться от наваждения и прервать тормозной процесс в мозгу. - Я думал, вы сами по себе.

- Я сама по себе, - улыбнулась, обнажив длинные зубы, Мира. - Но мои услуги стоят денег. Впрочем, у меня довольно гибкая система скидок, кредитов и отсрочек. С талантов беру мало - с них рано или поздно прибыль будет, с остальных - дорого.

- Мм... А как вы определяете, талант или нет? - поинтересовался Лева.

- Это просто.

- Ну, мне бежать пора, - сказал Дуся. - Надеюсь, вы без меня договоритесь.

В ту же секунду его как корова языком слизала.

- А... Наверное, надо было роман захватить, - догадался Кацавейкин. - И сценарий.

- Не обязательно. - Круглые глаза Миры слегка сузились.

- А как же тогда?

В тот же миг в мозги Кацавейкина проник зыбкий туман, и он понял, что засыпает с открытыми глазами, а тело его тает и растворяется в затопляющем все вокруг свете.

- Ты можешь ненадолго забраться в мысли любого писателя, когда-либо жившего или живущего на свете, - прошуршал издалека тихий голос Миры. - Смотри и выбирай. Но помни, что выбрать ты должен только одного. И только на один вопрос получишь ответ.

Лева солнечным лучом рванулся вперед и очутился в Ясной Поляне конца девятнадцатого века. Он просочился сквозь стекло и упал на морщинистую, грязную от чернил руку графа Толстого. Перо резво бежало по исписанному бумажному листу, и Кацавейкин вместе с ним. Вдруг Толстой остановился, рука его скользнула к началу, и с пера на самую середину страницы шлепнулась черная капля.

- Ах, чтоб тебя... - недовольно сказал старик и промокнул чернила рукавом крестьянской рубахи. Исправил предложение в начале листа и застрочил дальше.

'Как хорошо, что изобрели компьютер', - подумал Лева, разглядывая сохнущие на столе листы 'Воскресения'. Пробежавшись по свежайшим листам романа, Кацавейкин снова вскарабкался на руку графа и полез вверх. Добрался до шеи и запутался в седой бороде старика. 'А что, собственно, можно такого жутко интересного узнать в голове Толстого? - задумался Кацавейкин. - Все свои мысли он в романы выложил, вон, даже видно, как они выскакивают из его головы и плюхаются на бумагу. Да и мне, пожалуй, сказать ему нечего'. Лева выпрыгнул из бороды классика, ринулся вверх и, проскочив лет двадцать пять, очутился в берлинской квартире Набокова. Писатель стоял посредине комнаты, подпирая ладонью подбородок. Пальцы его задумчиво постукивали по щеке, взгляд упирался в пустоту. 'Новый роман обдумывает', - понял Лева. Он скользнул по шевелящимся пальцам Набокова и посветил ему в глаз. Писатель рефлекторно прикрыл веки, пальцы его все так же продолжали свою механическую работу. Как ни любопытно было Кацавейкину залезть в голову Набокова, он не был уверен, что интересней всего окажется именно в его голове. А поэтому метнулся дальше, шлепнулся на красный кленовый лист и вместе с ним лег на плечо Пушкину, едущему верхом по лесной опушке. Поэт вертел головой, любуясь роскошью осенней природы.

- Господи, красиво-то как! - вдруг воскликнул он. - Что за чудо эта осень!

Кацавейкин почувствовал нестерпимое желание залезть в голову Пушкину, хотя точно знал, что никаких открытий там не будет. Зато можно понять, как рождаются стихи в мозгу гения. Он уже почти решился, как вдруг Пушкин подстегнул лошадь и, улюлюкая во весь голос, пустился вскачь по стерне.

- Ого-го! У-гу-гу! О-о-о-о-э-э-э!.. Э-ге-ге!.. У-у-ух!..

Лева долго гонялся за Пушкиным по полям и лесам, пока не понял, что сейчас в голове поэта, кроме 'у-гу-гу!' и 'э-ге-ге!..' только ветер, восторг - и ничего больше. Немного разочарованный, Кацавейкин снова взлетел ввысь и заметался по временам и странам, сваливаясь в гости то к Шекспиру, то к Гоголю, то к Маркесу, то к Уайлдеру, то к Булгакову, то к Сервантесу, то к Бунину...

Проскочив человек двадцать и так и не сумев никого выбрать, Лева в растерянности остановился.

- Ну что же ты? - долетел до него вязкий голос Миры. - Неужели нет никого, в чьи мозги ты хотел бы залезть?

И тут Лева вдруг понял, к кому он хочет. И что спросить у него точно есть.

- К Байбаку хочу!

Издалека послышался гул голосов, и Кацавейкин обнаружил, что снова сидит в кофейне. Перед ним покачивалось белое лицо Миры.

- Что? Почему я к нему не попал?

- Туда нельзя, - помедлив, сказала девушка.

- Слушай, а как у тебя это получается? Ты что, экстрасенс?

А сам подумал: инопланетянка.

Тонкие губы Миры раздвинулись в ничего не выражающей улыбке.

- Немного.

Врет, понял Кацавейкин. Мира вытащила блокнот, полистала.

- Ну, с кого начнем - с издателей или киношников?

- Значит, ты меня определила?

- Почти. Пойдешь по самому низкому тарифу, без процентов, но с условием.

- Каким условием?

- Однажды я попрошу тебя об услуге, и ты не сможешь отказаться.

- И что это за услуга?

- Пока не знаю. Если ты согласен, мы можем приступить.

- А вдруг ты попросишь что-нибудь такое, чего я не смогу выполнить?

- Исключено. Я прошу только то, что возможно.

- Тогда я готов. Пожалуй, начнем с киношников.

- Хорошо, - кивнула Мира. - Давай телефон, я тебе позвоню.

- А с Байбаком ты меня познакомишь?

Мира снова просверлила его глазами-тарелками, и Лева почувствовал, как по его спине побежали мурашки.

- Не стоит. Он не любит начинающих писателей.

Она записала в блокнот телефон Кацавейкина, обнажила в прощальной улыбке свои узкие длинные зубы и так же медленно, лавируя между столиками и собирая взгляды, выплыла из кофейни.

Кривоногая кособокая фигура снова и снова всплывала перед глазами Левы. Сидя за компьютером, он то и дело ловил себя на мысли, что думает не о романе, а странноватой девушке с зеленовато- голубыми глазами-блюдцами. И звонка он ждал вовсе не потому, что хотел скорей начать устанавливать нужные связи, а чтобы снова встретиться с ней. Его чувство не было похоже на влюбленность, он хотел Миру как наркотик - снова увидеть ее плывущую походку, погрузиться в гипнотический сон под взглядом нездешних глаз и полететь в далекую болдинскую осень или в Лондон, где ставит 'Гамлета' Шекспир.

Ида сразу уловила, что с ним что-то не так.

- Ты как будто в трансе.

- Просто думаю над романом.

Ида кивнула, но Лева чувствовал на себе ее изучающий взгляд. Про Миру он ей ничего не рассказал, обронил лишь, что у Дуси есть знакомый человек, который поможет встретиться с киношниками.

Как-то вечером они сели с Идой покурить травы. После первых же затяжек Лева вдруг очутился в черном коридоре. Он с трудом продирался сквозь вязкое месиво темноты, слабея с каждой минутой. Совсем выбившись из сил, Кацавейкин остановился, и тут в темноте, словно в мультике, вспыхнули два круглых зеленовато-голубых глаза. Он подобрался поближе к одному - диаметром с метр, и провел рукой вокруг, пытаясь обнаружить другие части тела гигантской Миры. Но рука проваливалась в пустоту - вокруг глаз ничего не было. 'Странно', - подумал Лева, и осторожно коснулся пальцем мерцающего белка. И не ощутил плоти. Внутри гигантского глаза тоже было пусто. Кацавейкин сунул руку в зрачок. Рука вошла по локоть и исчезла. Лева сунул вторую - то же самое. 'Была ни была', - решил он, и нырнул в глаз. Там оказался белый туман. Лева почувствовал, что летит, но теперь ему совсем не надо было прикладывать усилий - его просто тянуло вперед. И он, отдавшись приятному чувству парения, полетел, разбросав в стороны руки и ноги. Скоро туман пошел клочьями, и Кацавейкин понял, что это вовсе не туман, а облака, сквозь которые он летит. Между кусками облаков появилась синева. Ее становилось все больше, впереди замаячило что-то желтовато-коричневое. С каждой секундой оно росло и приобретало геометрическую структуру. 'Земля', - догадался Лева. Каждой клеточкой он чувствовал ее непреодолимое притяженье. Кацавейкин посмотрел на свои раскинутые, словно крылья, руки, и сердце его похолодело от ужаса: он летел к земле не частицей света, как прошлый раз, а в своем человеческом теле. Да и не летел он вовсе, а падал! Лева отчаянно замахал руками и ногами, пытаясь затормозить. Но тщетно - Земля неслась на него, как падающий в шахту лифт. Внизу появились крыши домов, и Лева с удивлением обнаружил, что падает на свой родной сибирский город. Он увидел красную башню водокачки и две ассенизаторские машины, с шумом поглощающие дерьмо. Лева летел прямо в центр разлившейся лужи.

- Н-е-е-е-е-е-е-е-ет!!!!! - заорал он во весь голос.

И почувствовал, что голова его, как в кисель, вошла в жидкое говно. Он поплыл, подгребая руками и ногами. 'Жив. Кажется, в колодец провалился'. Странно, но запаха не было. Лева осторожно разлепил глаза и увидел, что снова летит в черной пустоте. Только теперь она была бесконечной, без намека на свет в конце тоннеля.

- Эй! Где я?! - крикнул он без надежды на ответ. - Куда я попал?!

И вдруг услышал рядом с собой тихий смех. Кацавейкин покрутил головой по сторонам, но кругом была лишь непроницаемая чернота.

- Кто ты? Где ты?

И снова услышал, как прошелестел тихий смех. Было непонятно, откуда он раздается, казалось - что отовсюду.

- Мира? Это ты? Где я?

- Про Черную Дыру слышал? - спросил незнакомый голос.

- Конечно.

- Ну, это я и есть.

- Вытащи меня отсюда!

- Не могу. Ведь ты во мне.

- И что же теперь делать?

- Ничего. Останешься тут. Читать будешь, искусством наслаждаться.

- Но здесь же ничего нет.

- Как это - нет? - возмутилась Черная Дыра. - А это что?

Чернота вокруг вдруг стала таять и выкладываться разноцветной мозаикой. Внизу образовался пол, и Кацавейкин плавно принял вертикальное положение. Ощутить под ногами твердую поверхность было очень приятно. Справа, словно пазлы, собрались высокие стеллажи с книжными полками; на стене слева висели полотна в солидных рамах, впереди - фотографии, а огромную заднюю стену украшала единственная картина, не узнать которую было невозможно - то был 'Черный квадрат' Малевича.

Лева подошел к книжному шкафу - книги и полки оказались настоящими. Он посмотрел на корешки под табличкой 'Классика' и увидел неизвестные ему имена, единственным знакомым было имя Байбака.

- Эй, Черная Дыра! А где настоящая классика? Пушкин, Шекспир, Булгаков?

- Не знаю таких.

- Постой, а какое у тебя сейчас время?

- Хи-хи-хи... - захихикало вокруг. - У меня сейчас и всегда - ВЕЧНОСТЬ!

- И ты хочешь, чтобы я целую вечность Байбака читал? - изумился Лева. - Да ты что?!

- Ну, не хочешь читать - любуйся искусством.

Кацавейкин двинулся вдоль стены, разглядывая картины. Большую часть экспозиции представляли кубисты и прочие искатели новых форм. Квадратные люди с треугольниками вместо носа, кружками вместо глаз, прямоугольниками вместо рта и цилиндрами вместо туловища таращились на него с холстов. Рядом с кубо-людьми ходили кубо-собаки и кубо-кошки. По соседству с кубистами висели картины примитивистов. Плоские уродцы скалились на Леву арбузными ртами и тянулись к нему трехпалыми тонкими ручками. За примитивистами шли абстракционисты. Среди буйства аляповатых пятен, спиралей и мазков Лева вдруг увидел знакомую работу. Он подошел поближе - и точно, то был 'Космический шепот' Купороса. Недоумевая, как картина Купороса попала в Черную Дыру, Кацавейкин приблизился к фотоэкспозиции. На первой фотографии он увидел голый мужской зад с татуировкой в виде пронзенного стрелой сердца. Из зада торчала какашка, к ней тянулась женская рука с розовой туалетной бумагой. Называлась работа 'Любовь земная'. На другой фотографии голая столетняя старуха обнималась с молодым голым парнем. Кожа старухи висела на высохших костях, как на вешалке. Парень прикинул на руку ее высохшие тряпочки-груди, его стоящий член стыдливо спрятался в свисающем с бедра куске старухиной кожи. 'Новый век', - прочел название Лева. На третьем фото крупным планом была изображена кучка говна, над ней вились толстые зеленые мухи. Работа называлась без претензий, коротко и просто - 'Говно'.

- И ты хочешь, чтобы я целую вечность любовался этим 'Говном'?

- Ну, тебе не угодишь, - недовольно фыркнула Черная дыра. - Смотри тогда кино.

Раздался щелчок, Лева обернулся и увидел, что на 'Черном квадрате', как на экране, прорезалась картинка из сериала, который лет семь смотрела его мать. Замелькали знакомые лица.

- Мейсон, ты перетрахал всю Санта-Барбару! - с негодованием воскликнула длинноволосая блондинка.

- Только половину, - невозмутимо ответил Мейсон. - Но впереди еще две тысячи пятьсот серий. Я успею перетрахать всю Америку.

Кацавейкин заметил, что под 'Черным квадратом' находится панель с кнопками, и ткнул наугад. 'Санта-Барбара' сменилась российской мелодрамой.

- Бедная я, несчастная, - зарыдала на экране героиня. - В детдоме была, в тюрьме была, в психушке сидела, бомжевала... И бросали меня, и кидали меня и предавали меня... А ведь я не хуже других. Может, лучше даже... И мне тоже хочется, - она начала загибать пальцы, - любящего мужа, шикарный дома у моря, яхту, мерседес и много-много денег. Ну, а если я этого не получу, - зареванная красотка достала из сумочки пистолет и взвела курок, - я вас всех-всех убью.

Лева ткнул следующую кнопку и вздрогнул: прямо на него глядел кот Пучков. Камера отъехала, показав, что тот сидит на унитазе. Пучков громко пукнул и блеванул на пол.

- Что за дерьмо? - вырвалось у Кацавейкина.

- А это твой сериал, между прочим, - вытер ладонью рот Пучков.

- Глупее шутки я еще не слышал.

- Твой, твой, - мерзко захохотал Пучков и снова выпустил газы. - Смотри!

По экрану поползли титры. 'Сценарий - Л. Кацавейкин', - прочитал Лева.

- Это не мой сценарий. Это однофамилец, наверное.

- Ты накропал сценарий по своей книжке.

- Какой книжке? Нет у меня никакой книжки.

- Да вон она, на полке стоит, - качнул Пучков головой в сторону стеллажей. - 'Диалектика похуизма' называется.

- Ты совсем? - покрутил пальцем у виска Кацавейкин.

- Не веришь - сам посмотри. Вон там, с правого края, в самом низу.

Лева подошел к книжным полкам, с замирающим сердцем вытащил книжку и обомлел - на сереньком неброском переплете с фиговым деревом посредине черными рублеными буквами было написано: Лев Кацавейкин 'ДИАЛЕКТИКА ПОХУИЗМА'. Лева лихорадочно пролистал книгу.

- Но это не моя! - в отчаянии крикнул он. - Это не моя книга! Я этого не писал!

- Писал-писал, - сказал Пучков.

- Писал-писал! - подтвердили кубо-люди, кубо-звери и плоские уродцы с картин. И даже столетняя старуха с фотографии утвердительно махнула грудью-тряпочкой, а над кучкой говна зажужжали мухи: 'Да-а-а-а-а-а!'.

- НЕТ! НЕТ! НЕТ!

- Там фотография твоя есть, - лениво сказал Пучков, наматывая на руку туалетную бумагу.

Лева перевернул книгу и увидел свое лицо. Даже в черных очках оно выглядело цинично, как и полагается модной столичной штучке.

- Это не я! Не я! Не я! - заорал Кацавейкин. - Эй, кто- нибудь! Вытащите меня отсюда!

Вокруг раздался громкий хохот: хохотали картины, фотографии, книги на полках, хохотали герои сериалов с экрана 'Черного квадрата'. Хохотал обмотанный туалетной бумагой Пучков. От смеха все вокруг заколыхалась, затряслась, будто Черную Дыру бросили в миксер и нажали на кнопку.

- Это не я! Не я... Не я...

- Лева! Лева! - услышал вдруг Кацавейкин знакомый голос. - Что с тобой? Ты меня слышишь?

Он открыл глаза и увидел подернутое мутной пеленой лицо Иды.

- Что с тобой? - трясла она его за плечи. - Тебе плохо?

Лева коснулся рукой своего лица и почувствовал, что оно мокрое от слез. Он глядел в испуганные глаза Иды, пока пелена окончательно не растаяла.

- Блин... Ты меня напугал. Никогда такой реакции не видела.

- Кошмар померещился, - пробормотал Кацавейкин. - Извини.

Оглушительно раскатился телефон, Лева вздрогнул.

- Тебя, - сказала Ида, сняв трубку. - Какая-то девушка.

То была Мира. Она назначила ему встречу через два дня в одном из столичных богемных клубов.

- Твоя фамилия будет в списке приглашенных. Меня не ищи, я сама тебя найду.

Трубка противно запищала.

- Кто это был? - поинтересовалась Ида.

- Дусина знакомая. Та самая, которая обещала меня с киношниками познакомить.

- А она кто? Актриса?

В ее голосе он уловил ревнивые нотки.

- Нет. Она тусовщица, - нашелся Лева. - Всех знает.

- Тусовщица? - хмыкнула Ида. - Что за профессия такая?

Администратор посадил его за самый дальний столик, видимо, для самых незначительных гостей. Но это было даже хорошо: отсюда был прекрасно виден весь зал. Лева поглядывал по сторонам - не покажется ли Мира, и изучал публику. Среди гостей мелькали знакомые лица актеров, телевизионщиков, юмористов и певцов. Скоро Кацавейкин понял, что попал на юбилей какого-то загадочного Лёни. За весь вечер так и не прозвучало ни его полного имени, ни намека на то, чем он занимается. Спрашивать гостей, кто он такой, было неудобно, а Мира все не появлялась.

В нескольких метрах по диагонали Кацавейкин заметил Мотю Горицвета - того самого актера, что сыграл веселого убийцу. Мотя болтал с двумя мужчинами, похоже, тоже киношниками. Один был с головой как бритое яйцо, в кожаной куртке, другой с длинными волосами до плеч и в шелковой рубахе.

Внезапно по залу пролетел шелест, и Лева увидел, что к столику Горицвета направляется, покачивая крутыми бедрами, жгучая брюнетка в длинном черном вечернем платье с открытой спиной. У нее были ярко-красные губы и длинные красные ногти, отчего она слегка смахивала на вампиршу. Женщина величаво кивала знакомым и улыбалась уголками зловеще-красного рта. 'Венера Холодцова...' услышал Лева громкий шепот.

Венера подошла к столику, и трое мужчин тотчас как по команде вскочили, предлагая Венере свой стул. Венера без колебаний выбрала место с самым лучшим обзором и аккуратно села. Подбежал администратор, неся на вытянутых руках, словно хлеб-соль, красный палантин. Мотя принял вещь из рук администратора и положил Венере на плечи. Венера кисло улыбнулась и вытащила из сумочки пачку дамских тонких сигарет. Не успела она донести сигарету до своих кровавых губ, как возле ее носа вспыхнули три зажигалки. Венера прикурила сразу от трех. Мужчины тоже закурили, и стол растаял в дымке. Скоро Кацавейкин заметил, что в дым нырнул сын знаменитого, уже покойного кинорежиссера. На отпрыске природа как следует отоспалась, но это не мешало ему браться за новые кинопроекты и с треском их проваливать.

На сцене пьяные юмористы поздравляли неизвестного Кацавейкину юбиляра. Лева налил в рюмку вина из бутылки, что стояла на столике, и выпил. Может самому пойти знакомиться? Вдруг Мира вообще не появится?

Юмористы, отшутив свое, сели пить. В зале раздались звуки танго, на сцену вылетела пара профессиональных танцоров, а краснорожий юбиляр Лёня пригласил на танец Венеру. Та, жеманно поводя плечами, вышла на середину зала. Юбиляр прижался к ее высокой груди и повел со знанием дела. Танцоры на сцене тотчас были забыты, весь зал следил за сверкающими голыми ногами Венеры и ахал, когда юбиляр безжалостно кидал ее, словно куклу, и ловил у самого пола. Казалось, платье, обтягивающее роскошную фигуру Венеры, при очередном резком движении обязательно лопнет по швам. Лева тоже ждал стриптиза и не заметил, как появилась Мира. Юбиляр Леня сделал заключительное 'па', бросил Венеру через колено и уткнулся лицом в ее длинную белую шею. Зал взорвался аплодисментами. Оторвав взгляд от часто вздымающейся груди Венеры, Кацавейкин увидел перед собой два зеленовато-голубых глаза-блюдца и вздрогнул от неожиданности.

- Привет... А я думал, ты уже не придешь.

- Я давно здесь.

Юбиляр вернул Венеру киношникам, поцеловал ей руку и вернулся за свой столик.

- Скажи, кто такой этот Лёня?

- Леня - всем нужный человек. Он достает деньги под проекты.

- Значит, он может достать деньги и на мой фильм?

- Ничего это не значит.

- Познакомь меня с ним. Я ему сценарий дам почитать.

- Разве ты еще не понял, что сценарий здесь совершенно не при чем?

- Как же он дает деньги, не зная - на что?

- Главное - не на что, а кому. Ну, пойдем знакомиться? Вон туда, - она показала на столик, за которым сидели Мотя Горицвет, Венера Холодцова, сын известного кинорежиссера, бритоголовый в пиджаке и длинноволосый парень в шелковой рубахе. - Тот, который в шелковой рубахе - Тарканский, режиссер 'Веселого убийцы', в кожаном пиджаке продюсер Мудрилов, остальных ты знаешь.

- С этими я не хочу знакомиться. Мне их творчество не нравится.

- Знаешь что, - нахмурилась Мира. - Ты тогда список составь, чтоб я зря с тобой время не теряла.

- Ладно, - подумав немного, сказал Лева. - Надо же с кого-то начинать.

Мира расцеловалась с мужчинами и с Венерой. Леву она представила как 'исключительно талантливого сценариста, с которым скоро будут работать лучшие режиссеры'. В глазах киношников не отразилось ровным счетом ничего. Вероятно, так она представляла каждого новичка. Мужчины без интереса пожали ему руку, Венера надменно кивнула. Мира с ходу включилась в разговор. Обсуждали новый фильм неизвестного режиссера-самоучки, отхватившего приз на престижном международном кинофестивале. Режиссер этот, как понял Кацавейкин, ни ВГИКа, ни высших курсов не кончал, и теперь киношники кропотливо разбирали его творение, отыскивая промахи и ошибки, сделанные от недостатка образования.

- А вот эта сцена на корабле - ну это же уже было. Сплошные цитаты, - сказал Мотя.

- Цитаты ему как раз удались, - возразила Мира. - Выглядят очень свеженько.

- Он наверняка даже не знает, что это цитаты, - предположил сын известного кинорежиссера.

- Что ты хочешь, - хмыкнула Венера. - Бедняга не имел возможности познакомиться с историей мирового кинематографа.

- Да знает он, - изящно стряхнул пепел в рюмку Тарканский. - Ты вспомни. Натурально Феллини.

- Ну ты сказал... - протянул сын известного кинорежиссера.

- При чем здесь Феллини? - выпустила из кровавого рта дым Венера. - Ты еще про Антониони вспомни. Все это дико устарело.

- Точно, - поддержал ее Мотя. - А в фестивальных жюри одни старпёры сидят. Увидели старье - ах, гениально! А новые формы? Этак мы и через сто лет на Феллини равняться будем. Я бы в жюри людей старше тридцати не пускал.

- Напиши им туда, - хохотнул сын известного кинорежиссера. - Так, мол, и так, хочу в жюри.

- А сценарий? Нет, ну я не знаю, - покачала головой Венера. - Так убого. С такими успехами он бы ВГИК точно не кончил.

- Да он его и так не кончил! - снова захохотал сын известного кинорежиссера. - Он туда даже не поступил.

- Да хватит о нем, просто повезло парню, - сказал Тарканский. - Вот увидите, через месяц о нем забудут.

- А он на следующем фестивале очередной приз получит, - усмехнулся Мотя.

- Ерунда, - дернулся яйцебритоголовый продюсер Мудрилов. - Быть такого не может.

- Дались вам эти фестивали. - Тарканский тонким белым пальцем откинул длинную прядь волос. - Лично мне на них насрать. Надо брать пример с Голливуда и делать кино для зрителя.

- Вот-вот, - поддержал его продюсер. - Прибыльное кино надо делать, а не это фестивальное никому не нужное говно.

- А зритель известно чего хочет, - продолжил Тарканский. - Он хочет экшен. Чтобы было много взрывов, крови, беготни и любовь до гроба. Понял, сценарист? - неожиданно обратился он к Кацавейкину. - Или ты тоже фестивальную хуйню пишешь?

- Я... Я не знаю, - растерялся Лева. - Ни то, ни другое, наверное...

- Ни то, ни другое - это как? - поморщилась Венера.

- Что-то я тебя не помню. Ты ВГИК закончил или курсы? - поинтересовался сын известного кинорежиссера.

- Я... ничего, - покраснел Кацавейкин. - То есть, я филфак закончил. Университета.

- Фил-фак? - Мотя громко хмыкнул.

- Вообще-то я на телевидении работал, а сейчас книжки пишу, - торопливо сказал Лева. - И сценарии. Вот. - Он положил на середину стола свою папку.

На лицах мужчин появился скепсис, Венера по- прежнему брезгливо морщила нос. Мира потягивала вино и своим гипнотическим взглядом буравила яйцебритоголового продюсера.

- Слушай, так я это уже читал, - полистав сценарий, сказал тот. - И тебе давал.

Он протянул папку Венере.

- Это тот, что про хромую натурщицу? - покривила ярко-красный рот Венера. - Фи...

- Да он не так уж плох, Венерочка. Если его немного переделать, может получиться стоящее кино.

- Фи... Фи... Фи... Легче новый написать.

- Да нет. Вот смотри: меняем начало - делаем героиню сиротой, через десять минут находят труп одного ее бывшего любовника, через полчаса - второго, а на третьего она нарвется. В конце побеждает любовь. Психологический триллер. И в прокат пойдет, и на фестиваль сгодится. А? Как тебе?

С каждым словом продюсера у Кацавейкина отнималась одна часть тела за другой. Он сглотнул сухую слюну, негнущимися пальцами взял бокал и отхлебнул.

- И ты хочешь, чтобы я сыграла сдвинутую хромоножку?

- Венерочка, городские сумасшедшие маньячки - это твое амплуа, - поддержал продюсера Мотя. - А я сыграю третьего рокового любовника, который пришелся ей не по зубам, а?

- Какой из тебя роковой любовник? - поморщилась Венера.

- Нет, мне определенно нравится эта идея, - сказал продюсер и посмотрел на сына известного режиссера. - Ты, Миха, будешь первым трупом.

- Почему я - опять трупом? - возмутился Миха. - Я снимать хочу!

- Ну и хоти. Хотеть не вредно.

По тонким губам Тарканского пробежала легкая ухмылка и исчезла.

- Возьмешься? - спросил его Мудрилов.

- Вообще-то я 'Веселого убийцу-2' начинаю, ты же знаешь.

- 'Убийцу' потом.

- Ковать деньги надо, пока другие не проснулись. Сам же говорил.

- И теперь говорю. Покажем этому фестивальному засранцу, что мы тоже в психологии и саспенсе кое-что понимаем.

- Ты же мне фильм обещал. - Венера недовольно надула губы, и теперь они заняли треть ее лица, ставшего пугающе красным.

- Ты отказалась.

- Естественно. С какой стати я стала бы снимать банальную мелодрамку о хромоножке? Меня привлекают другие героини. Загадочные, сильные и красивые.

- Знаешь, я, пожалуй, возьмусь, - подцепил сценарий Тарканский. - Ты прав - 'Убийца' потом.

- Сволочь, - сказала ему Венера. - Подлая сволочь. Уступи место даме.

Тарканский взял ее красно-когтистую руку и поцеловал.

- Ну не будь собакой на сене, Венерочка. Ты сыграешь главную роль. Тебе этого мало?

- С чего ты взял, что я ее сыграю? Не буду я играть хромоножку. Я вообще дефектных не играю. Ты же знаешь, я суеверна.

- Как скажешь. Не хочешь хромоножку - сделаем из нее законченную шизофреничку.

- Да, - кивнул Мудрилов. - На фестивалях любят все шизофреничное.

- Я же тебе сказал - мне насрать на фестивали. Из Венерки, как ее не снимай, все равно чокнутая выйдет.

- Что поделаешь - я такая, - повела плечами Венера. - Единственная и неповторимая.

- А я вот знаю одну... - начал было Миха, но тотчас проглотил язык под уничтожающим взглядом черных глаз.

- Значит, договорились? - спросил Тарканский Венеру.

- Ну... Есть еще несколько условий...

- Говори.

- Трупов будет четыре. Один женский. Я хочу, чтобы женщины ее любили тоже. И в конце она обязательно умрет. Да-да. Умрет.

- Может не надо? - засомневался Мудрилов. - Зритель любит счастливый финал.

- А фестивали плохой, - сказал Мотя.

- Нет-нет. Умрет. Иначе я играть не буду.

- Ну хорошо, - согласился Мудрилов. - Пусть умрет. Похороним.

- А она возьмет и очнется там, под землей... - хихикнул Миха.

За столом воцарилось гробовое молчание. Сразу стало слышно, как на сцене несколько ног выбивают чечетку.

- А что? - Тарканский намотал прядь волос на длинный палец. - Соображаешь. Хороший заход. С этого и надо начинать.

- Да было уже, - сказал Мотя. - В каком-то голливудском триллере по Кингу.

- Подумаешь, у нас же не было.

Онемевший от ужаса Кацавейкин переводил взгляд с одного киношника на другого, но они, казалось, о сценаристе вообще забыли. Лева с отчаянием посмотрел на Миру, она ободряюще улыбнулась ему уголками губ, и Кацавейкин почувствовал знакомое торможение в мозгу.

- Вы что, хотите из меня монстра типа Франкенштейна сделать? - нахмурилась Венера.

- Да нет, она просто заснет летаргическим сном, а проснется в могиле, - сказал Тарканский. - По-моему круто. Потом вылезает уже начисто свихнутая.

- Червячков тебе подпустим. - Мотя коснулся руки Венеры.

- Дурак! - взвизгнула она.

- А ты думала - умирать легко?

Венера сердито передернула палантин.

- Фильм начинает мне нравиться, - покачался на стуле Тарканский. - Я давно триллер снять хотел.

- Но я написал психологическую драму, - сказал Лева.

Все посмотрели на него с удивлением.

- Да какая разница, что ты написал? Главное, что мы это будем снимать.

- Но я написал психологическую драму, - повторил Кацавейкин. - В моем сценарии не было трупов.

- А в нашем фильме будут.

- Я не понял, ты сценарий переделывать не хочешь? - удивился Мудрилов.

- Но это будет другой фильм.

- Ну и что?

Шесть лиц смотрели на него, и на каждом было написано удивленное 'Ну и что?'.

- Парень, это иллюзия, что кино - твое, - ласково, как больному, объяснил Мудрилов. - На самом деле это процесс коллективного творчества. То, что получится на выходе - не знает никто.

- Я знаю. Фигня получится.

Все опять посмотрели удивленно. Теперь уже на Миру.

- Я же говорю - у него большое будущее, - невозмутимо ответила та. - Конечно, он напишет вам триллер. Просто он хотел сказать, что переделка с учетом новых пожеланий потребует времени. Ведь так?

Лева посмотрел в ее распахнутые глаза-тарелки и кивнул.

- Ну и отлично, - сказал продюсер. - Давайте выпьем, чтоб покатило.

Шесть рук потянулись к бокалу Кацавейкина, раздался шестикратный звон, и Лева понял, что будет последним дураком, если не использует возможность открыть дверцу за нарисованным холстом. Конечно, он напишет им триллер. И даже два триллера. И детектив в придачу. А потом обязательно снимет свой фильм. С Идой в главной роли.

к оглавлению

12. Зеленая спираль

С этого дня у Кацавейкина стали случаться странные приступы: сначала начинала холодеть рука или нога, потом в голове разливалась тяжесть и отдавала колющей болью в правый глаз. Леву кидало в жар и начинало трясти как в лихорадке. Минут через пять всё проходило, но он чувствовал такое опустошение внутри, что еще целый час не мог взяться за работу.

- Это нервное, - определила Ида.

Она встретила известие о том, что в фильме по сценарию Кацавейкина будет сниматься Венера Холодцова, спокойно, словно не мечтала о роли целый год.

- Всё равно это другой фильм, - объяснила она Леве свое ненормальное спокойствие.

- Ничего, я для тебя еще лучше напишу, вот увидишь.

Ида кивнула, отводя глаза.

Она вдруг стала пропадать вечерами, придумывая самые дурацкие поводы, а потом призналась ему, что записалась в изостудию. В ее комнате появилась бумага для рисования и пластмассовый стакан, полный остро заточенных карандашей. На день рожденья Лева подарил ей акварельные краски, набор кисточек и этюдник. Теперь она целыми днями рисовала или писала акварелью пейзажи зимней Москвы и натюрморты, которые составляла из фруктов и кухонной утвари.

Пучков, узнав, что Кацавейкин получил заказ на триллер от киношников, сначала удивился, а потом попросил:

- Слушай, напиши для меня роль. Они меня обязательно возьмут. А, Лёвик? А то, блин, все сериалы и сериалы... Пора уже в кино переходить.

- Ты же говорил, что самое важное из искусств - это телевидение.

- Да я и сейчас говорю. Кино - это так, для престижа... На телеке, конечно, популярности больше, но все равно, знаешь, чувствуешь себя вторым сортом. А вот если и в кино и на телеке - тогда уже другое дело. Вес, понимаешь, другой. Роли другие.

- Ой, Пучок, тебе, никак, алкашей играть надоело? - усмехнулась Ида.

- Алкашей, между прочим, не у всех играть получается.

- У других, наверное, такого практического опыта нет.

- От опыта это не зависит.

- А кого бы ты сыграть хотел? - спросил Лева.

- Да хоть Гамлета, бля... В безумии страстей.

- Гамлета не обещаю, но вот роль кладбищенского сторожа напишу.

- Некрофила?

- Почему? - опешил Кацавейкин.

- А что - опять алкаша? У меня же, бля, такой творческий диапазон! Как у баяна. Короче, давай алкаша-некрофила. Но чтоб не совсем отморозка, а со смыслом. С нежностью в душе. Просекаешь?

- А ты сможешь - с нежность?

- Да я хоть с чем смогу. Ты только напиши.

- Ладно, - пообещал Кацавейкин.

- И зачем ты это делаешь? - с неодобрением сказала Ида, когда довольный Пучков ушел. - Только в кино его не хватало.

- Да там роль на пять минут.

Однако продюсеру образ нежного маньяка, написанный Кацавейкиным, так понравился, что он попросил Леву раздвинуть роль. Мудрилов почитал 'раздвинутый' вариант, подумал и сказал, что сторож будет одним из главных героев.

- Двое психов - это двойной саспенс. Сделай между сторожем и героиней непреодолимое притяжение. Мотя будет символом жизни, а сторож - смерти. Она будет выбирать между ними. Неплохо получается, а? - Мудрилов задумчиво погладил свой бритый затылок.

- А девушку, влюбленную в главного героя оставить?

Эту роль Лева написал специально для Иды.

- Да, нормально. Оставь.

- У меня есть знакомая актриса. Я бы хотел, чтобы вы ее посмотрели.

- Ну, пусть на пробы приходит.

На пробы Ида, Пучков и Кацавейкин отправились вместе. Ида заметно нервничала, Пучков был весел и полон азарта. У самых дверей Ида вдруг остановилась и отозвала Леву в сторону.

- У меня просьба. Уйди, когда я буду показываться. Мне так легче.

- Уверена?

Ида кивнула и умоляюще посмотрела на него. Пообещав, что он уйдет с ее пробы, Лева отправился в павильон, где продюсер Мудрилов и режиссер Тарканский выбирали актеров для будущего фильма.

На роль кладбищенского сторожа пришли пробоваться двенадцать человек. Мудрилов велел принести куклу в человеческий рост. Искусственную женщину одели в белое платье, сложили ей руки на груди. Претендентам предлагалось сыграть любовную сцену с трупом. Два часа кряду Мудрилов и Тарканский веселились от всей души. Леве было не до смеха: стараясь изобразить страсть и сумасшествие, актеры безбожно переигрывали.

- Достаточно! - хлопнул в ладоши Тарканский, когда очередной актер начал раздеваться. - Спасибо. Следующий.

Следующим был Пучков. Нетвердой походкой он приблизился к 'трупу', вытащил из кармана чекушку водки, хлебнул и стал счищать с лица куклы воображаемую землю. Потом заплел в косы ее длинные распущенные волосы, лег рядом, обнял и, поглаживая по голове, забормотал что-то неразборчивое.

- Хорошо, - сказал Мудрилов. - Очень хорошо.

'Может он и правда гениальный?' - подумал Кацавейкин. Показ Пучкова действительно был лучшим.

В перерыве Лева вышел проветриться в коридор. У дальнего окна курила Ида, пепел сыпался на подол ее длинного платья.

- Боже, там еще пять актрис, и все моложе меня. Мне кажется, я уже стара для этой роли, - пробормотала она, нервно поводя плечами.

- Ерунда. Тебе и двадцати не дашь.

Ида скептически хмыкнула.

- Как Пучок?

- Думаю, его утвердят.

- Угу, - кивнула она и помрачнела еще больше.

Из студии выглянула ассистентка и помахала Иде рукой.

- Зовут... Я провалюсь.

Глядя в ее растерянное лицо, Лева подумал, что она точно провалится.

- Ты не думай об этом.

Подбежала ассистентка и утащила Иду с собой. Лева ободряюще кивнул ей вслед.

Вечером он узнал, что на роль влюбленной девушки утвердили другую актрису.

- Надо было все-таки смотреть твою пробу, - досадовал Лева.

- Это ничего бы не изменило.

Сжав губы, хмурая Ида стояла у этюдника с раннего утра до поздней ночи - копировала картины известных художников с репродукций. Из ее комнаты неслись звуки танго тридцатых годов; через пару дней Леву дергало уже от первых аккордов. Ночевала Ида теперь у Кацавейкина, потому что ее комната пропиталась запахами краски, растворителей, масла и лака.

Пучков, невыносимо гордый тем, что получил роль кладбищенского сторожа в большом кино, просил Иду написать его портрет в обнимку с Тарантино.

- В Голливуд хочу. Я слышал, если представлять то, что хочешь, тогда оно обязательно сбудется. А я портрет на стенку повешу и смотреть буду. Может, сбудется.

- Ты, Пучок, на Арбат сходи. Я портреты писать пока не научилась. А в Голливуде на русском не играют, так и знай.

- Да я английский выучу. Я уже на курсы записался. Wait for me, Hollywood!

В начале апреля Ида потащила Кацавейкина и Дусю, с которым, как и ожидал Лева, она быстро подружилась, на выставку 'Дизайн и реклама', что проходила в Центральном Доме Художника.

- Вам рекламы мало? - ворчал Кацавейкин. - Пошли бы лучше в клуб.

- Если в клуб, то такой, где нет музыки, и где мы будем единственными посетителями, - сказал Дуся. - Лучше всего на необитаемом острове.

ЦДХ меньше всего походил на необитаемый остров - несмотря на будний день, здесь было полно народа. За сверкающими неоном выставочными стендами стояли представители рекламных фирм с приятными улыбками на лакированных лицах. Между стендами бродили креативного вида молодые люди в балахонистых свитерах, с серьгами в ушах, перстнями на пальцах и пестрыми прядями на супермодно подстриженных волосах.

- Дизайнеры, - шепнула Кацавейкину Ида. - Или копирайтеры.

Кацавейкину креативные личности напомнили Купороса, и у него появилось чувство, что он с ним сейчас столкнется на очередном повороте. Лева вглядывался в креативных, Ида и Дуся глазели на стены с дизайнерскими работами и тащили Кацавейкина за собой.

- Ух ты, круто...

- Смотри, а это тоже не хило, - обменивались они впечатлениями.

Лева беглым взглядом окидывал плакаты, на которых ракетами летали по земной орбите сигаретные пачки, водопадом низвергалось молоко, неся в своем потоке непонятного оранжевого зверя, средства для чистки унитазов сражались с подлыми бактериями, похожими на монстров-пришельцев, а японские телевизоры показывали будущее. Одна работа, мимо которой Дуся и Ида быстро проскочили, привлекла внимание Кацавейкина. На ней была изображена зеленая спираль, обвивающая человеческий череп с красными глазами- лампочками. 'Болвон - боль вон!' - утверждал слоган. Зеленая спираль почему-то показалась Леве необыкновенно знакомой, словно он уже ее где-то видел. Кацавейкин прочитал название работы и агентства - ни то, ни другое ему ни о чем не говорило. Лева пошел дальше, но зеленая спираль не шла из головы - скорее наоборот, вкручивалась в нее как штопор.

- Я сейчас. - Он направился к стендам рекламных агентств.

- Ты куда? - окликнула его Ида.

- Хочу узнать, кто делал рекламу 'Болвона'.

Дуся и Ида переглянулись и синхронно пожали плечами. Когда Кацавейкин растворился за спинами посетителей, они вернулись к плакату 'Болвон - боль вон!'.

- Ну и в чем тут прикол? - с недоумением спросила Ида. - Абсолютно тупая реклама.

Рекламное агентство 'Редут' занимало крошечный стенд в углу зала. На стенде дежурили парень и девушка - белый верх, черный низ. Увидев приближающегося Кацавейкина, они расцвели дежурными улыбками и схватили презентационные материалы, которыми был завален стол. Не успел Лева раскрыть рот, как уже держал в руках увесистую папку, а менеджеры просили у него визитку.

- Нет у меня визитки. - Он положил папку, но менеджер сунул ее Кацавейкину снова.

- Ну, хотя бы телефон.

- Да я только спросить хотел, кто рекламу 'Болвона' делал.

Лица менеджеров порозовели от возбуждения.

- У вас фарм?

- Что фарм? - не понял Лева.

- Препараты? Медтехника?

- У меня вопрос. Про дизайнера.

- Отличный дизайнер. Подъезжайте к нам в офис, поговорите с нашим менеджером, - парень положил на папку еще несколько визиток, - и он вам...

- А дизайнер? - перебил Лева. - Как его зовут?

- Видите ли, над проектом работает группа дизайнеров. А все переговоры с клиентами у нас ведутся через менеджера.

- А имена дизайнеров узнать можно? - Кацавейкин почувствовал, как у него начинает холодеть левая нога и дергаться веко.

- Конечно. Вот, посмотрите наши работы, - развернул буклет парень.

- А вот наши клиенты, - сунула ему список под нос девушка.

Штопор дошел до самых мозгов и повернулся. В груди полыхнуло жаром, Кацавейкин побагровел и бросился прочь от стенда. Он сбежал вниз на первый этаж, встал в очередь в гардероб и вспомнил, что номерки остались в сумке Иды. В руках у него по-прежнему была толстая папка с презентационными материалами 'Редута'. Лева поискал урну, но ни одной не увидел. Он завернул в туалет, бросил папку в мусорное ведро, взглянул в зеркало на свое злое отраженье и оцепенел: рядом с ним в зеркале стоял Купорос и сосредоточенно мыл руки. На пальцах его блестели четыре серебряных кольца. Выглядел он как все дизайнеры: креативно, модно и слегка небрежно. Может, только серебра на нем было чуть больше, чем надо. Высушив руки, Купорос направился к выходу.

- Женя...

Купорос слегка повернул голову и с недоумением посмотрел на него.

- Блин... - сказал он через несколько секунд. - Кацавейкин, что ли? Ты как здесь?..

- Пришел на выставку.

- Так ты в Москве, что ли?

- Давно.

- Не ожидал от тебя, - взъерошил креативную стрижку Купорос. - Такие, как ты, редко в столицу выдвигаются. Разве что в Питер. Москва - она для толстокожих.

Лева почувствовал, как слегка унявшаяся левая нога снова начинает холодеть.

- Не торопишься? - спросил Купорос. - Пошли, посидим в кафешке.

Кацавейкин выпил коньяка, и по телу растеклось тепло, оттаивая замерзающие конечности. Лицо Купороса разом покраснело, глаза заблестели. Он дожевал бутерброд, откинулся на стуле и закурил. По всему было видно, что жизнью своей он доволен.

- А я в рекламном агентстве работаю. 'Редут', может слышал.

Лева кивнул.

- Арт-директором, - со значением сказал Купорос. - Практически первое лицо.

- Значит, 'Болвон' - это твоя работа?

- Видел? - встрепенулся Купорос. - Моя.

Теперь Кацавейкин точно знал, что ему напомнила зеленая спираль - Жанну-змею с картины Купороса. Лева сказал ему об этом.

- Странно, - пожал тот плечами. - Видать, подсознательное лезет. Я ведь как в Москву приехал - за кисть ни разу не брался. Верстальщиком пошел, хоть до этого всего раз за компьютером сидел, а программу в глаза не видел. Но ничего, освоил. Потом за графику взялся. И пошло дело.

- А картины? 'Космический шепот' продал?

Купорос с досадой махнул рукой.

- Да, загнал за гроши в переходе. Потом можно было какому-нибудь клиенту для офиса в десять раз дороже продать. М-да... Ну да ладно, фиг с ним. Художники нынче не в моде. В век компьютерных технологий гораздо выгоднее быть дизайнером.

- А как же искусство?

- Дизайн - это и есть сегодняшнее искусство. И я готов плюнуть в рожу тому, кто скажет, что это не так. - Лицо Купороса все больше наливалось багрянцем.

'А ведь плюнет', - подумал Кацавейкин.

- Ты подумай: весь художественный авангард двадцатого века шел к компьютерным технологиям. Ведь это кубисты, супрематисты и сюрреалисты дизайну дорогу проложили. И после этого кто-то будет утверждать, что это не искусство? Да если хочешь знать, на Западе уже вообще один сплошной дизайн. Мне Жанка говорила. Но она, конечно, кричит, что искусству пиздец...

Сердце на мгновенье остановилось в груди Кацавейкина.

- Как у нее дела? - переведя дыхание, как можно равнодушнее спросил он.

- Да... - махнул рукой Купорос. - Как всегда. Тошнит ее, видишь ли, от Запада.

- А она... где?

- Да там же - в Америке. - Купорос хлебнул коньяка и снова затянулся.

- В Америке?..

- А ты не знал? - удивился Купорос. - Уже года два. Отчим ей визу сделал. А до этого она в Европе тусовалась. Здесь, в Москве, с немцем познакомилась и уехала. Для меня бабы - решение квартирного вопроса, а для нее мужики - средство передвижения, - захохотал он. - В этом мы с ней похожи.

- И что она там делает, в Америке?

- Да учится типа... На искусствоведа. Хочешь, я тебе ее адрес дам?

- Адрес? - Лева потер ладонью лоб, в который снова вкручивался проклятый зеленый штопор. - Давай.

Купорос написал на листе фирменного редутского блокнота электронный адрес Жанны и протянул Кацавейкину. Он положил листок в карман. Купорос что-то говорил, но Лева уже не понимал смысла его слов. В голове произошел маленький ядерный взрыв, и на него обрушилась лавина смятения, как будто Купорос в одно мгновенье вырвал пробку из бутылки, в которой хранилась давно пережитое.

- А! Ну что я тебе говор-рил? - послышался грассирующий голос Дуси. - Точно - сидит, пьянствует. - Ба, кого я вижу!

Секунду спустя Дуся и Ида в изнеможении плюхнулись на свободные стулья за столиком.

- А мы тебя обыскались, - сказала Ида, с интересом поглядывая на креативного Купороса, которому Дуся пожимал руку.

- Это Женя Купорос, наш земляк и художник.

- Арт-директор, - поправил земляк.

Ида, улыбаясь, вложила свою маленькую смуглую ладошку в длинную и белую руку Купороса. У Кацавейкина тревожно заныло сердце в предчувствии, что арт-директор не упустит возможности отыграться за то, что он увел у него Жанну.

- Это он делал рекламу 'Болвона', - сказал Лева и с немалым удовольствием отметил, как в глазах Иды мелькнуло разочарование.

Купорос обменивался с Дусей новостями за последние несколько лет, телефонами общих знакомых и впечатлениями о Москве. Узнав, что они забрели на выставку не случайно, Купорос спросил:

- Хотите, я вам свое портфолио покажу? - И, не дожидаясь ответа, вытащил из сумки объемную папку.

Листы с Купоросовскими творениями пошли по кругу.

- О, вот такую рыбу я покупала, - ткнула пальцем Ида в серебристую рыбку, плывущую по синим закорючкам волн. - Помнишь, Лева?

- У меня еще три или четыре упаковки есть. - Довольный Купорос закурил и откинулся на спинку стула. - Там дальше будут. Пельмени, овощные котлеты, соль и, кажется, уксус. Да, точно - этикетка для уксуса. Но упаковка для рыбы, конечно, самая известная. В любом магазине лежит.

- Жаль, что на упаковке не пишут, кто автор, - сказал Кацавейкин.

- Увы, авторские права передаются заказчику. - Купорос то ли не понял иронии, то ли сделал вид, что не понял. - Но профессионалу порой достаточно взгляда, чтобы понять, кто делал вещь.

- Да ну? - усомнился Дуся. - Я слышал, в Москве больше двух тысяч рекламных фирм. Это сколько ж дизайнеров?

- Ой, - поморщился Купорос. - А что эти тысячи делают, ты знаешь? Да большинство из них штампует визитки и флаеры. И только пятая часть что-то стоящее делает.

- Упаковку для рыбы?

- Что ты к этой рыбе прицепился? - нахмурилась Ида.

- А что ты имеешь против упаковки для рыбы? - побагровел Купорос.

- Да ничего, собственно, - пожал плечами Кацавейкин. - Просто я сомневаюсь, что дизайн - это современное искусство.

- Твое дело. Убеждать не буду, хотя это можно доказать за минуту. Я назову тебе десяток имен выдающихся современных дизайнеров, а ты мне ни одного - современных художников, которых не забудут через пять-десять лет. Вот и все дела.

Лева вспомнил свой поход в музей современного искусства и понял, что Купорос прав - не назовет. На усмехающемся лице арт-директора было абсолютное и непоколебимое превосходство игрока, только что выигравшего партию.

- Это еще не доказательство, - попробовал побороться Кацавейкин.

Ида смотрела на него с сожалением.

- А по-моему это самое прямое доказательство, - покачал ногой Купорос. - А, Дуся?

- Не знаю, не знаю... - хмыкнул Дуся. - Нынче мир живет по принципу: если кто-то назвал что-то искусством - то это искусство. Куда мне свиным рылом в калашный ряд знатоков и ценителей? Лучше Иду спроси - она картины пишет.

- В самом деле?

Смуглое лицо Иды слегка порозовело, она кивнула.

- А посмотреть можно?

- Да я только недавно начала, - смутилась Ида.

- Все мы когда-то начинали, - философски заметил Купорос. - А теперь я - арт-директор.

- Хорошо. Только предупреждаю - вопросами про живопись замучу.

- Это пожалуйста, - заулыбался Купорос. - Только лучше про дизайн.

Кацавейкин, которому вдруг до смерти захотелось напиться, молча поднялся и отправился в буфет за коньяком. Вернувшись, он увидел, что стул Иды переместился ближе к стулу Купороса, а сама Ида, развесив уши, слушает трепотню арт-директора.

- Почему бы тебе не попробовать? Я помогу. Сначала будешь что-нибудь простенькое делать, типа банеров, потом за полиграфию возьмешься. Программы быстро освоишь - фигня все это, я тебя научу. Главное, чтоб мозги были, - постучал Купорос себя по лбу. - В рекламе мозги - главное.

- Я думал, мозги везде - главное, - хихикнул Дуся. - О, коньячок, - заметил он бутылку в руках Кацавейкина. - Мудрое решение. Глядишь, и дизайн искусством покажется.

Увлеченные разговором Ида и Купорос пропустили это замечание мимо ушей. Их жестикулирующие руки постоянно сталкивались, взгляды становились все длиннее. В конце концов, они договорились, что Купорос приедет посмотреть работы Иды в ближайший выходной. К этому моменту мысли о Жанне окончательно покинули голову Кацавейкина.

Домой Лева возвращался мрачнее тучи. Ида, напротив, пребывала в отличном расположении духа, столь редком для нее в последние дни. 'Ничто так не поднимает настроение женщины, как внимание мужчин, - подумал Кацавейкин. - Надо будет куда-нибудь вставить эту фразу'.

- Дизайном теперь займешься?

- Почему бы и нет? - Ида рассматривала рекламный стикер на стенке вагона метро. - Актриса из меня не вышла, может дизайнер получится. Буду делать этикетки для уксуса, как Купорос.

- Как Купорос не надо.

Ида усмехнулась.

- Хочешь совет? Не презирай бездарность, Лева. Только на ее фоне видны таланты.

- Я бы предпочел, чтобы у талантов был другой фон, - буркнул Кацавейкин.

к оглавлению

13. Байбак

Несколько дней Лева мысленно писал Жанне письмо. Вернее, несколько писем, потому что все они были разными - от 'Привет! Как дела? Кацавейкин' до многостраничного рассказа о его жизни с того момента, как она от него ушла. Так и не решив, какой текст больше подойдет для первого письма, он набил электронный адрес и вдруг подумал, что Жанна, возможно, даже не вспомнит, кто такой Лева Кацавейкин. Нет, вспомнит, конечно. Отсчитает от последнего своего любовника, может быть тридцатого по счету. Или пятидесятого. И с досадой сядет писать вежливый ответ. Или вообще бросит его письмо в корзину. А он будет ждать как дурак и по три раза на день проверять почту.

Лева удалил начатое письмо, взял фирменный редутский листок, на котором Купорос написал адрес Жанны, и порвал его на мелкие кусочки. Маленькая кучка лежала на столе до вечера, пока Ида, которую одолел очередной приступ чистоты, не сгребла ее тряпкой.

'К приходу Купороса готовится', - с раздражением подумал Кацавейкин. И точно:

- Может, на рынок съездишь? У нас сегодня гости.

- Что он, жрать сюда придет?

- Хорошо, я схожу сама, раз ты не можешь. - Ида вышла из комнаты.

Лева попытался начать синопсис нового сценария, смутные обрывки которого уже вертелись в его голове, но дальше двух фраз дело не пошло. Из кухни доносился стук ведра и швабры - Ида мыла пол. Вздохнув, Кацавейкин поднялся и вышел в коридор.

- На рынок не пойду - далеко. В универсам схожу.

Ида сунула ему список продуктов. Он пробежал глазами: семнадцать пунктов - от вина до творожных сырков.

- Это на неделю, что ли?

- Кацавейкин, ты становишься занудой.

Швабра с мокрой тряпкой в виде шлейфа поползла к его ноге.

- Я всегда им был. Только раньше я был моложе.

- Представляю, что из тебя выйдет к старости.

- Этого даже я представить не могу.

Он чмокнул Иду в губы и вышел за дверь.

В универсаме Лева набрал по списку целую тележку продуктов и подумал, что пора купить хоть самую дешевую машину, чтобы не таскать всё это на себе, как двуногому верблюду. Он подкатил к кассе и встал в конец длинной очереди: из восьми касс, как обычно, работали только три. Для каких целей ставились другие пять - оставалось неразрешимой загадкой. За десять минут очередь подвинулась на два человека - у каждого было по тележке продуктов. Лева тоскливо глядел, как движутся по ленте транспортера разноцветные упаковки и бутылки. Когда в глазах зарябило, он перевел взгляд на другую кассу, от которой отделялся народ с тяжелыми пакетами, и увидел знакомую бритую голову и кривые плечи - Мира укладывала в пакет продукты. Кацавейкин махнул ей рукой, но она его не заметила. Лева уже хотел окликнуть ее, как вдруг понял, что Мира не одна. Рядом с ней стоял человек средних лет, среднего роста и средней наружности, в которой не было ничего примечательного: серое невыразительное лицо, серые волосы, серое пальто. Человек рассчитался с кассиршей, взял пакеты, которые набила Мира, бросил рассеянный взгляд в сторону Кацавейкина, и они направились к выходу. Одного этого мимолетного взгляда было достаточно, чтобы Лева остолбенел - с Мирой был сам Байбак! Переговариваясь, они медленно вышли из универсама. Еще не совсем понимая, что делает, Кацавейкин откатил свою тележку в сторону и бросился вслед за уходящей парочкой. Выскочив из стеклянных дверей универсама, Лева увидел, что Мира садится в машину, а Байбак подает ей пакет с продуктами. Лева остановился, ожидая, что Байбак тоже сядет в машину. Но тот нагнулся, голова его скрылась в машине, и Лева понял, что они целуются. 'Да она его любовница', - пронзила Кацавейкина догадка. Распрощавшись с Мирой, Байбак захлопнул дверцу, и машина тронулась. За стеклом качнулось белое лицо с самыми большими глазами на свете. Байбак вяло махнул свободной рукой, в другой он держал второй пакет. Машина уехала, увозя Миру; Байбак несколько секунд глядел ей вслед, потом зашагал по тротуару. Лева пошел за ним чуть поодаль.

За перекрестком Байбак свернул вглубь жилого массива. Петляя между домами, они вышли к панельной девятиэтажке. Байбак скрылся в подъезде, за ним с грохотом захлопнулась дверь. Кацавейкин приблизился: замок был с кодом. Не успел он подосадовать, как дверь снова распахнулась, выпуская жильца. Лева прошмыгнул в подъезд и бросился к лифту. Но тот уже медленно поплыл вверх. Кацавейкин рванулся к лестнице и помчался, перепрыгивая через три ступеньки. Второй этаж, третий, четвертый... В боку закололо, сердце бешено колотилось. Пятый, шестой... На восьмом этаже лифт крякнул и замер, скрипнули двери, выпуская пассажира. Запыхавшийся Лева услышал бряцанье ключей. С трудом сдерживая тяжелое дыхание, он вытянул голову и увидел край серого пальто. Щелкнул замок, хлопнула дверь. Лева шумно задышал, хватая ртом воздух, как выброшенная на берег рыба. Отдышавшись, он стал думать, что делать дальше. Вся эта пробежка была, конечно, совершенной глупостью. Можно было просто позвонить Мире и спросить, где живет Байбак, сославшись на то, что видел его в своем районе. Эх, была ни была...

Он остановился перед черной, без номера, дверью, и решительно нажал на кнопку звонка. Послышались тихие шаги, и Лева почувствовал на себе взгляд, изучающий его через дырку глазка.

- Кто там? - прошелестел глухой голос.

В голове Кацавейкина вихрем пронеслось с десяток вариантов ответа (слесарь-сантехник, электрик, из милиции, вам телеграмма, сосед с нижнего этажа), и он ляпнул:

- Я по объявлению.

К его удивлению, дальнейших вопросов не последовало. Клацнул замок, дверь распахнулась, и из темноты прозвучало:

- Заходите.

Лева шагнул через порог. Перед ним вырисовывался немного странный силуэт хозяина. Когда глаза привыкли к темноте, он понял, что Байбак одет в халат-кимоно лимонного цвета, с журавлями и иероглифами. В вырезе на груди курчавились седые волосы.

Байбак бросил ему под ноги шлепанцы. У самого на ногах были черные, с золотой вышивкой, мягкие комнатные туфли с загнутыми кверху узкими длинными носами. 'Как у маленького Мука, - подумал Лева. - Еще бы колпак сверху и можно отправляться хоть на съемочную площадку, хоть на маскарад'.

- Чайку? Или что покрепче предпочитаете? Сам-то я во время урока не пью.

- А... Да, чаю, - кивнул Лева, пытаясь оттянуть момент объяснения.

Хозяин скрылся в кухне. Кацавейкин огляделся. Обстановка мало напоминала жилище писателя, каким он его себе представлял. Это была самая обычная гостиная с мягким, слегка потертым черным кожаным диваном, пыльным книжным шкафом, кривоногим журнальным столиком и двумя креслами, покрытыми ковриками в восточном стиле. На одной из полок шкафа стояли большие старинные часы и статуэтка Будды. На полу лежал ковер в японском стиле. Стены украшали серебристо-белые обои. Лева отметил, что в гостиной нет ни телевизора, ни магнитофона, зато по углам высились мощные колонки. Он подошел к книжному шкафу и посмотрел на корешки книг. Там стройными рядами застыли собрания сочинений русских и зарубежных классиков. Некоторые издания были Леве знакомы - точно такие же стояли в его далеком сибирском доме. Книг Байбака на полках не оказалось.

Вернулся хозяин с подносом, на котором дымились большие чашки с красноватым чаем. На двух одинаковых по форме чашках был разный рисунок: на одной - геометрический, на другой - восточный, как на одежде Байбака.

- Выбирай. - Байбак выжидающе уставился на Кацавейкина.

Лева каким-то внутренним чутьем понял, что это тест. Немного поколебавшись, он выбрал чашку с журавлями и иероглифами.

По непроницаемому лицу Байбака скользнула легкая усмешка.

- Не против, если мы перейдем на 'ты' - чтоб проще было? - спросил он.

- Как хотите, - пожал плечами Лева, отметив, что на 'ты' Байбак уже перешел.

- С сахаром пьешь?

Лева кивнул. Байбак подвинул ему сахарницу, в которой лежал кусковой рафинад - в последний раз Кацавейкин видел такой лет двадцать назад в деревне у бабушки. Лева взял кусок и бросил в чашку. Рафинад погрузился, как глыба льда в море.

- Чай надо без сахара пить, - сказал Байбак. - Иначе вкуса не почувствуешь в полной мере.

- Я с сахаром люблю.

Байбак снова ухмыльнулся.

- Что пишешь? - задал он неожиданный вопрос, и Кацавейкин напрягся: выходит, он его знает. Но откуда?

Ответ напрашивался сам собой: конечно от Миры - это единственная их общая знакомая.

- Разное. Сценарии, книги.

- А пьесы? Пьесы не пишешь?

В тусклых глазах Байбака блеснул огонек, и Кацавейкин увидел, что в кресле сидит волк. Из приоткрытой серой пасти на мощные лапы стекала обильная слюна в предвкушении неплохого обеда. Лева сморгнул, и видение исчезло.

- Нет, пьесы не пишу. Пьеса предполагает разночтение. А мне не хочется, чтобы в моем тексте находили то, чего нет.

- Разве это не забавно? Ты творишь мир, другой из этого мира творит еще один, второй, третий - и миры размножаются и живут сами по себе...

- Но это будут другие миры, не мои. Всего лишь слепки.

На тонких губах Байбака появилась улыбка.

- Ты думаешь, мир, в котором мы живем - оригинал?

- Что вы имеете в виду?

Вместо ответа Байбак поднялся.

- Кажется, пора приступать к уроку.

- К какому уроку? - с недоумением спросил Лева.

- Ты ведь ко мне не чай пить пришел?

- Видите ли, я... - начал было Кацавейкин.

Но Байбак уже скрылся в соседней комнате. Не успел Лева решить, сказать правду или придумать какую-нибудь правдоподобную историю, как хозяин появился вновь и бросил ему тряпичный сверток.

- Одевайся.

И снова исчез за дверью. Кацавейкин развернул сверток, и он рассыпался на несколько вещей. Там были черные шорты, белая ситцевая рубашка с короткими рукавами и пионерский галстук.

- Ну что стоишь? Надевай, - раздался над его ухом голос Байбака.

Лева вздрогнул, потому что не слышал, как тот вошел. Обернулся и отшатнулся: на Байбаке был белый балахон 'летучая мышь', на голове красовался лавровый венок, к подбородку приклеена длинная белая борода. В руках он держал лиру. От прежнего облика остались только остроносые золотисто-черные тапки.

- Надевай, - повторил он. - Мы теряем время.

'Извращенец', - понял Лева.

- Видите ли, я совсем не тот, кто вам нужен. Я попал к вам случайно. Я всего лишь хотел спросить...

- Ты писатель? - перебил его Байбак.

- Я не знаю. Но я пишу.

- Тогда надевай, - передернул плечами от нетерпения Байбак. - И можешь задавать свои вопросы.

- А так нельзя?

- Нет.

'Ладно, - подумал Лева, - поиграем в театр'.

- Отвернитесь.

Байбак хмыкнул, но отвернулся. Кацавейкин быстро разделся, натянул шорты, рубашку, повязал на шею пионерский галстук. 'Еще бы барабан на шею', - промелькнула мысль. Он оглядел себя: из шортов торчали худые волосатые ноги, но вся одежда была на удивление впору, как будто шилась на заказ.

- Отлично, - сказал Байбак, оглядывая его. Достал из кармана значок и приколол Кацавейкину на грудь. - Вот, теперь совершенно законченный образ молодого писателя.

Кацавейкин посмотрел на значок: вместо знакомого с детства портрета Ленина в пламени костра там красовался портрет старика Толстого в ворохе бумаг. Снизу были выбиты слова 'Юному таланту'.

Байбак подошел к окну и подозвал Леву.

- Взгляни-ка...

Кацавейкин подошел, но ничего не увидел, кроме заурядного московского весеннего двора. В песочнице возились дети, их караулили молодые мамаши. Внезапно Лева почувствовал, как его запястья коснулось что-то холодное, и в следующий момент понял, что прикован к батарейной трубе наручниками.

- Вы что? - Лева дернул руку, и холодная сталь впилась в кожу. - Что за шутки?

- Не хочу, чтобы ты ушел.

- Отстегни меня, урод. Я же сказал: ты меня не за того принял.

- Зачем же тогда ты здесь?

- Хотел спросить, зачем ты сочиняешь всякую мерзость.

Байбак дернул струны лиры, и Кацавейкина перекосило от фальшивого звука.

- Ты знаешь ответ на этот вопрос. Писатели пишут, потому что не могут не писать.

- Но ты не писатель.

- Как же - не писатель? Вот, пожалуйста. - Байбак вытащил из шкафа толстую папку с газетными и журнальными вырезками. - Уважаемые люди пишут: 'Макар Байбак - яркий писатель...', 'Макар Байбак - неординарный писатель современности...', 'талантливый писатель Макар Байбак ...'. Так что извини, юный талант, перед тобой признанный писатель. И сейчас я тебе мастер-класс преподавать буду.

Он поправил на голове лавровый венец, погладил накладную бороду, брякнул по струнам и запел:

- Пушкин - дерьмо, Гоголь - дерьмо, Достоевский - дерьмо, Байбак - хорошо...

Лева почувствовал, как у него начинает сводить судорогой руки и ноги, в груди разливается жар, а голова тяжелеет. Скрючившись у батареи, он заткнул пальцами уши, но тут вдруг из колонок громыхнуло:

- Толстой - дерьмо, Чехов - дерьмо, Пастернак - дерьмо, Байбак - хорошо...

- Заткнись! - заорал Кацавейкин. - Сам - дерьмо!

- Блок - дерьмо, Ахматова - дерьмо, Цветаева - дерьмо, Байбак - хорошо...

- Ааааааааааа!..

- Булгаков - дерьмо...

Лева стал в истерике биться головой об батарею. Пение тут же стихло.

- Аааааа... Ааааааааа... - подвывал в тоске Кацавейкин.

- Надо же - какой нежный, - удивился Байбак.

- Ааааааааааа...

- Ну какое тебе дело до всех этих писак, ты скажи? Что тебя так нервирует? Насрать на них, тебе свой след в литературе оставить надо, правильно?

- Аааааааааа...

- А где этот след лучше виден, скажи: на монументе или на говне, которым этот монумент покрыт?

- Ааааааааааааааааааааааа!..

- Правильно: на говне. Поэтому, начиная с гениального черножопого эфиопа, всех покрываем толстым-толстым слоем...

- АААААААААААА!!!..

Лева стал грызть трубу.

- Нет, ну ты подумай... Прямо не писатель, а какая-то принцесса на горошине. Писателю нынче таким быть нельзя. В новых, рыночных-то, условиях... Надо быть твердым, как хуй, которым мы выебем всех этих сраных гениев. Мы с тобой, понял? Чтоб они не называли негра 'наше всё'. А эту шайку-лейку с графом во главе - великими писателями русской литературы.

- ААААААААААААААААААААА!!!!!!!!!!!!

Кацавейкин изо всех сил дернул штору, она затрещала. Лева поднялся и повис на ней. Не выдержав его тяжести, штора оборвалась с колец и упала. Кацавейкин схватил ее и замахнулся на Байбака.

- СУ-УУУУУУУУУ-КА-ААААА!!!!!!!!!!!!!..

- Нет, ну ты мне надоел своими воплями. Я, блядь, такого придурка еще не видел. - Байбак вырвал у Кацавейкина штору. - Ладно. Не хочешь семинара - будет тебе лекция.

Он свернул из кухонного полотенца кляп и сделал шаг по направлению к рычащему пленнику. Кацавейкин выставил вперед не очень большой кулак.

- Только подойди...

Байбак попытался перехватить его руку, но Лева, изловчившись, оторвал ему бороду и ударил ногой в пах. Байбак охнул и отпрянул.

- Ну, гаденыш... Тебе же хуже.

Он скрылся в дверях второй комнаты, а Лева стал рвать вторую штору в надежде, что обрушится гардина. Но гардина сидела прочно и падать не собиралась. Взгляд Кацавейкина лихорадочно метался в радиусе вытянутой руки, пытаясь обнаружить предмет, подходящий для защиты. Но ни металлической статуэтки, ни хрустальной вазы, ни даже цветочного горшка рядом не было - Байбак все предусмотрительно убрал. Лева подергал батарею - бесполезно. Он посмотрел на свои босые ноги, сорвал с груди пионерский галстук - даже для удавки не годится, одной рукой Байбака не придушишь. На белоснежной рубашке алел значок юного таланта. Лева коснулся его рукой, и в груди екнуло - вот оно! Он быстро и аккуратно снял значок, отогнул маленькую иголку и зажал в кулаке свое оружие.

В ту же секунду в дверях появился Байбак. Лицо его было замотано платком, как у араба, в руках он держал веревку и газовый баллончик. Фонтан радости в душе Кацавейкина мгновенно иссяк.

- СУ-КА-А-А!!! - заорал он и, с размаху ударившись головой о трубу, осел на пол и замер с закрытыми глазами.

В мозгу вспыхивали огоньки, голова звенела, как медный таз. Лева задержал дыхание: актер из него, конечно, никудышный, зато сценарист не самый плохой. Только бы Байбак купился, что у него обморок.

Он услышал мягкие, осторожные шаги.

- Эй, юный талант...

Кацавейкин почувствовал, как его лица коснулась веревка. Сразу все зачесалось, защекотало, и Лева понял, что сейчас не выдержит и чихнет.

- Надеюсь, ты не окочурился, психопат... Писатель хуев... Если писатель не может выебать миру мозги - он не писатель, запомни. Сейчас я тебя, засранца, в чувство приведу. Свяжу только.

'Господи, где я? - с тоской подумал Лева. - Может, я опять по обкуре летаю, и случайно залетел в мир Байбака?'

Веревка соскользнула с его лица и легла поперек туловища. Руки Байбака попытались просунуть ее под спину Кацавейкина.

- Худой, а тяжелый, гаденыш... - запыхтел Байбак, поворачивая его на бок.

Лева переместил значок в пальцы. Приближался момент истины: Лев Толстой и Лева Кацавейкин против Макара Байбака.

Когда Байбак снова перевернул его на спину, Лева открыл глаза и резким движением вонзил иглу по самое основание в руку, держащую веревку. Потом наотмашь врезал кулаком Байбаку в челюсть и, не давая ему опомнится, ударил головой об батарею. Лавровый венок слетел на пол, писатель обмяк и завалился. Лева быстро ощупал его белую тогу в поисках ключей от наручников, но вместо карманов там оказались две прорези. Кацавейкин сунул руку в прорезь и нащупал на поясе Байбака мягкий кожаный мешочек с ключом.

Он отстегнул наручники, потряс затекшей левой рукой и пнул бесчувственное тело. 'Интересно, кому еще этот козел свои лекции читал?' Лева дошел до туалета и спустил ключ в унитаз. Наручники повесил на бачок.

В коридоре он увидел свое отраженье в зеркале и вздрогнул: синий, с кровоподтеками, лоб, окровавленные губы, бешеный взгляд. Лева зашел в ванную, умылся, начесал волосы на лоб.

Входная дверь была закрыта на два замка. В одном торчал ключ, другой зиял черной фигурной щелью. Кацавейкин открыл первый замок, но дверь не подалась. Он поискал в прихожей ключ от второго замка, но его нигде не было. Чертыхнувшись, он вернулся в комнату. Байбак сидел, прислонившись к батарее и склонив голову к груди. На диване Лева увидел свою одежду, и вспомнил, что на нем все еще пионерская форма. Он переоделся, порвал рубашку в клочья, куски бросил на пол.

Ни на столе, ни на диване ключа не оказалось. Кацавейкин отворил дверь во вторую комнату и замер в изумлении: она удивительно что-то напоминала. На одной стене висела абстрактная живопись, на другой - фотографии. Третья была сплошным книжным шкафом до потолка, а на четверной черным квадратом висел плоский экран домашнего кинотеатра. На крайней фотографии, совсем как в Черной дыре, была изображена кучка говна, над которой вились крупные зеленые мухи. А одна из картин была точь-в-точь 'Космический шепот' Купороса. Лева приблизился к книжному шкафу: полку на уровне глаз занимали книги Байбака. С замирающим сердцем Кацавейкин посмотрел в нижний правый угол - туда, где должна была стоять его роман... и увидел серую обложку. Облившись холодным потом, он вытащил книгу и с облегчением выдохнул: и автор другой, и название другое. Лева полистал страницы - половина слов были матерными.

За спиной раздался шорох. Кацавейкин резко обернулся и увидел Байбака. Лоб у него тоже был синий, на голове криво сидел лавровый венок, тонкие губы кривились в фальшивой улыбке.

- А ты шустрый, юный талант...

- Дверь открой, козел.

- ...но непонятливый. А непонятливых надо учить с особой тщательностью.

- Ключ! - рявкнул Кацавейкин, почти как стражники из его любимой киносказки 'Королевство кривых зеркал'.

- Хуй! - Байбак выкинул вперед руку, которую держал за спиной.

В руке у него был пистолет.

- Йа-а-а-а-а-а-а-а-а-а-а! - С криком самурая Лева бросился на дуло.

В то же мгновение раздался хлопок, и Кацавейкин почувствовал, что ему трудно дышать. Горло перехватило, легкие спрессовало в лепешку, сердце остановилось. Из его открытого рта вырвалось легкое облачко, и он понял, что умер, а душа его, покинув тело, поднимается к небесам. Пробившись сквозь верхние этажи, она рванулась в небо, мгновенно проскочила слои атмосферы и устремилась в открытый космос. Рассекая пространство, душа Кацавейкина летела в пустоте, а вокруг рассыпались мириады звезд, шлейфами вились туманности, вращались живые и мертвые планеты. 'Боже, красиво-то как... - подумал Лева. - Как жаль, что люди смогут увидеть эту красоту только после смерти. И даже поделиться не с кем'.

Вдруг неподалеку он увидел еще одну летящую душу.

- Привет! - крикнул ей Лева. - Красиво-то как!

Но душа, не ответив на его приветствие, ускорилась, как вспугнутая лань, и исчезла из виду. Кацавейкин удивился столь странной реакции, и тут же увидел новое облачко.

- Эй, привет! - попробовал он еще раз. - Красиво-то как!

- Как всегда, - вяло откликнулась душа.

- Вы, наверное, здесь давно летаете?

- Не знаю. Какая разница...

- Неужели все это, - Лева хотел развести руками, но вспомнил, что тело осталось на Земле, - вас не трогает? Не восхищает?

- Подумаешь - звезды. У меня на Земле такая тачка была... Синий ягуар. Уу-х!.. - душа оживилась. - Гонишь, бывало, по хайвею, ветер в ушах свистит, дорога вперед несется, дух захватывает. Кажется, так и взлетишь... Вот оно - счастье. А звезды эти... как звезды... - Душа опять скисла. - Я одну галактику знаю - трассу напоминает. Я там катаюсь иногда. Хочешь, покажу?

- Да нет, спасибо, - отказался Лева. - Я лучше тут полетаю, посмотрю. Вы, кстати, не знаете, где люди, души то есть, - поправился он, - обитают? Мне бы кого-нибудь знакомого отыскать.

- Так... - Душа сделала движение, и Кацавейкин готов был поклясться, что она почесала пяткой затылок, хотя ни того, ни другого у нее не было. - Тебе кто нужен-то конкретно? А то тут все по своим мирам тусуются, просто так не найдешь.

- Мне бы... э...

'К кому бы полететь? - задумался Лева. - К бабушке с дедушкой?'. Он мгновенно представил домик с огородиком, копной сена и коровой на лужайке. Дед ловит рыбу в речке, бабушка в летней кухне печет пироги и ловко хлопает роящихся мух резиновой хлопушкой. А впрочем, здесь, наверное, нет мух. Но даже без противных мух в эту деревенскую пастораль ему не хотелось.

- Мне бы куда-нибудь к творческим людям. К писателям, художникам, режиссерам. Есть такое место?

- Да полно. Туда лети, - показала душа на зигзагообразную светящуюся цепочку. - Там их больше всего.

Распрощавшись с приветливой душой, Кацавейкин полетел в указанном направлении. К своему удивлению, он преодолел казавшееся громадным расстояние почти мгновенно. Зигзагообразная цепочка была увита гирляндой разноцветных планет. Лева проплывал над ними, раздумывая, на какую спуститься. Розовая, сиреневая, зеленая, синяя, красная, желтая... Он спустился на оранжевую и, коснувшись твердой почвы, вдруг обнаружил, что у него появились слегка прозрачное тело. Босые ноги шлепали по оранжевому песку, до самого горизонта плескалась оранжевая вода, и Лева понял, что стоит на берегу океана. Он дошел до воды, нагнулся и понюхал ее: вдруг какой-нибудь химический раствор? Запаха не было. Он зачерпнул воду рукой - она вытекла сквозь пальцы, не оставляя следов.

На горизонте высился город из огромных белых кубов, шаров, пирамид и трапеций - как будто гигантский ребенок выстроил всё это на гигантской детской площадке. Лева сделал шаг в сторону города, но передумал и пошел вдоль берега - летать было приятно, но чувствовать под ногами землю было еще приятнее. Оранжевые волны накатывали на берег, задевая прозрачные ступни Кацавейкина, и убегали обратно в океан. 'Наверное, здесь вечное лето', - подумал Лева. Впереди показалась увитая зеленью белая беседка в античном стиле. Внутри беседки, словно на часах, качался маятник. Подойдя поближе, Лева увидел, что это вовсе не маятник, а качели. На качелях сидела темноволосая девушка. На каждом взмахе ее длинные кудрявые волосы ложились в воздухе почти параллельно поверхности земли, а длинные босые ноги взлетали вверх.

Кацавейкин невольно остановился, засмотревшись на девушку. Она повернула голову в его сторону, и Лева с изумлением узнал Жанну.

- Привет, Левушка! - помахала она ему рукой. - Как дела?

- Да вот... умер, - пробормотал он. - А ты? Неужели ты - тоже?..

- Тсс... - Жанна приложила палец к губам. - Я живая. Но об этом никто не должен знать.

Лева повертел головой по сторонам - вокруг никого не было.

- А почему? - шепотом спросил он.

- Ну ты с печки упал, Кацавейкин? Неужели непонятно?

Леву охватила внезапная радость: он был не один в этом красивом, но чужом мире.

- Я никому не скажу. Только ты не уезжай снова... в Америку...

- В Америку?

Лицо Жанны летало то вверх, то вниз, и у Кацавейкина закружилась голова.

- Ну, ты же была в Америке?

- Ой, где я только не была...

Качели стали тормозить.

- Но настоящее искусство только здесь.

- Почему?

- Ну, это же понятно: здесь оно временем отфильтровано. Лучший художник - мертвый художник.

- А...

- Вот что... Мне на спектакль пора. Пойдешь со мной?

- Здесь есть театр?

- Конечно. - Жанна спрыгнула с качелей и взяла его за руку. - Идем.

Босые ноги оставляли на оранжевом песке четкие отпечатки. Кацавейкин обернулся и увидел, что сзади нет никаких следов - они исчезали, лишь только он делал другой шаг.

- Мне здесь нравится. Может быть, останусь, - сказала Жанна.

Скоро песок кончился, под ногами появилось что-то похожее на оранжевый мох, который приятно щекотал ноги. Из-за огромной белой пирамиды навстречу им выползла гигантская гусеница.

- О, вот и транспорт, - обрадовалась Жанна, и Лева понял, что это вовсе не гусеница, а что-то вроде поезда.

Поравнявшись с ними, гусеница-поезд остановилась. Они вошли на открытую платформу вагона, и гусеница снова тронулась в путь. В вагоне сидели несколько пассажиров. Лицо одного из них показалось Кацавейкину знакомым.

- Кто это? - тихо спросил он.

- Ты что, это же Тарковский! - прошипела Жанна.

- Он тоже тут живет?

- Нет. У него своя, отдельная планета. А тут он, наверное, по делам.

- А поговорить с ним можно?

- Дохлый номер. Я пробовала. Молчит. Говорят, замолчал после того, как по его фильмам ремейки стали делать.

Гусеничный поезд въехал в город и покатился по блестящей, словно смазанной маслом, желтоватой дороге. Вокруг мелькали диковинные сооружения, воплощающие самые буйные архитекторские мысли. Кацавейкину было непонятно, каким образом эти здания сохраняют вертикальное положение и не падают. На кривоватом, танцующем доме с круглыми зелеными глазами-окнами, красным треугольным носом-балконом, синим прямоугольником дверей и дугообразной крышей, утыканной желтыми иглами, висела смахивающая на трактирную вывеска: Казимиръ Малевичь.

В маленьком садике возле дома росли геометрической формы деревья, кусты и даже цветы. У мольберта стоял невысокого роста коренастый черноволосый человек в синей, заляпанной краской робе и грыз деревянный кончик кисти.

- Это Малевич? - вытянул шею Лева.

- Он, - кивнула Жанна.

- Значит, Малевич через фильтр прошел.

- Что? - не поняла Жанна.

- Ну, ты говорила, что настоящее искусство временем отфильтровано.

- Малевич не через время прошел, а через Черную Дыру, в которой всякая дрянь скапливается. Говорят, он один туда дорогу знает, - зашептала ему на ухо Жанна. - Тарковский о нем, говорят, продолжение 'Сталкера' снимать собирается.

- Шутишь?

- Слышала, - пожала плечами Жанна. - Может, ему Малевич дорогу покажет. Он никому не говорит. Я тоже пыталась.

- И правильно делает. Ничего там интересного нет.

- Тебе откуда знать? - фыркнула Жанна.

- А я там был.

- Ха-ха... Может, ты и дорогу знаешь?

- Дорогу не знаю. Я как-то вдруг там оказался.

- Хочешь совет? Никому об этом не говори. Место городского сумасшедшего уже занято.

Поезд подкатил к шарообразному зданию с серебристым верхом и голубоватым низом и остановился.

- Приехали.

Они вышли из вагончика, и гусеница поползла дальше.

- Лучший здешний театр. Сегодня премьера.

Внутри было празднично. Сверкали надраенный пол и зеркала, в фонтанах журчала вода, в буфете продавали оранжевую газировку и пирожные. По фойе ходили нарядные люди.

Леву пробило на воспоминания.

- Помнишь, как мы с тобой познакомились? В театре?

- Конечно помню, - кивнула Жанна, слизывая с пирожного взбитые сливки.

Кацавейкин надкусил пирожное, но вкуса не почувствовал. Газировка тоже была совершенно безвкусной. 'Наверное, это оттого, что я умер', - подумал он и отодвинул бутылку.

- Мы не опоздаем?

- Нет, спектакль идет в режиме нон-стоп.

- То есть?

- Ну, без остановки. Ладно, пошли. - Она вытерла длинные пальцы о салфетку.

Они спустились вниз на эскалаторе и очутились в небольшом зале, заполненном зрителями. Кругом царил полумрак, пахло театром, но Кацавейкину показалось, что запах этот какой-то не настоящий, синтетический. Не может пахнуть театром это серебристое яйцо с эскалаторами. Выступающая полукругом в зрительный зал сцена поражала своей пустотой - на ней не было никаких декораций, задник был выгнут черной полусферой и являлся, судя по всему, стеной здания театра.

- Что за пьеса? - поинтересовался Лева.

- Без названия, - шепотом ответила Жанна.

- Как это - без названия?

- 'Без названия' - это и есть название.

- А автор кто?

- Совершенно гениальный.

- Молодые люди, смотреть мешаете, - зашикали на них с заднего ряда.

- Извините, - прошептала Жанна и сосредоточенно уставилась на сцену.

Лева стал смотреть туда же. Прошло несколько минут, но на сцене ровным счетом ничего не изменилось. Кацавейкин посмотрел по сторонам: зрители пялились на пустую сцену и делали вид, что им безумно интересно. На лице Жанны застыло благоговейное выражение.

- Ты хочешь сказать, что это и есть спектакль? - не выдержал Лева.

- Конечно.

- А почему нет актеров?

- Потому что в пьесе нет героев.

- А о чем тогда пьеса?

- О свободе творчества, конечно, - раздраженно сказала Жанна. - Что-то ты, Левушка, тупить стал. Раньше я за тобой не замечала.

- Это, наверное, потому что я мертвый.

Лева поднялся.

- Ты куда?

- Я... Мне выйти надо.

Выбравшись из театра на улицу, он повертел головой: не написано ли на каком-нибудь доме Жюль Верн, Шекспир, Булгаков или Пушкин. И увидел на стоящем неподалеку небольшом желтом кубике вывеску Справочная. Лева подошел, заглянул в открытое окошко. Там сидела хорошенькая блондинка - вылитая Мерлин Монро.

- Здравствуйте. Мне бы узнать...

- Пожалуйста, - ослепительно улыбнулась блондинка. - Любые справки.

- Скажите, где тут писатели живут?

- У нас все больше художники, артисты и режиссеры. Если вы скажете, кто вам нужен, я смогу подсказать, куда вам следует лететь, и на месте ли объект.

Она говорила по-английски, но Лева, как ни странно, все понимал. Его слегка покоробило слово 'объект' - было в нем что-то байбаковское.

- Ну... Пушкин, к примеру...

Блондинка застучала по клавишам пульта, за которым сидела. В середине появилась движущаяся картинка.

- К сожалению, должна вас огорчить, в данный момент Пушкин занят. Он на семинаре по литературному творчеству.

- А попасть на этот семинар нельзя?

- Погодите, я должна спросить у профессора Байбака о наличии свободных мест.

- У кого?.. - оцепенел Кацавейкин.

- У профессора Байбака, - улыбнулась девушка. - Он ведет этот семинар.

- Байбак учит Пушкина литературе?..

- Ну да. Там сейчас много писателей. Вот, пожалуйста: Толстой, Достоевский, Тургенев, Чехов...

- Что?.. Где это? Мне срочно надо туда попасть!

- Хорошо, - кивнула девушка, и Кацавейкин вдруг увидел, что в будке сидит вовсе не Мерлин Монро, а Мира.

Она печально смотрела на него своими огромными сине- зелеными глазами-блюдцами. Лева почувствовал, как его тело плющится, съеживается, а пространство искривляется и вытягивается. Мощным потоком воздуха Кацавейкина подняло вверх и толкнуло вперед с немыслимой скоростью. Его вращало и несло в черной трубе, как пушинку в пылесосе. Ни планет, ни звезд, ни летящих метеоритов - ничего вокруг, одна сплошная засасывающая живая пустота. Лева понял, что через мгновенье она его проглотит, превратит в ничто, и закричал от ужаса.

В тот же миг вращение прекратилось, и он увидел знакомую комнату в Черной Дыре. Только теперь в ней, как в классе, стояли столы, а за столами сидели люди. Лева их тотчас узнал - то были писатели-классики. Они смотрели на черный квадрат домашнего кинотеатра, на котором висел, раскинув в стороны руки, полуголый человек. Лица его видно не было, потому что висел он спиной к классу. Рядом, как учитель у доски, стоял в белой тоге и лавровом венке Байбак. В руке он держал плеть.

- ... а ты никак не усвоишь мои уроки, - продолжал говорить Байбак. - Я предупреждал, что нерадивых учеников ждет наказание.

Он взмахнул плетью, просвистела бечева, и на тощей спине подвешенного остался тонкий красный след. Писатели ахнули.

- Так будет с каждым, - бросил им через плечо Байбак и снова ударил. - Я тебя предупреждал, Пушкин!

Кудрявая голова висящего дернулась.

- Предупреждал? Предупреждал? Предупреждал? - засвистела плеть, превращая спину поэта в кровавое месиво. - Предупреждал!

- Стой! - заорал Лева. - Не трогай его!

Он бросился на Байбака и попытался выбить из его рук плеть, но не смог - тела у него не было, а душу никто не замечал. Лева заметался между столами, за которыми сидели писатели.

- Чего вы ждете?! - крикнул он. - Вставайте! Он убьет его! Он может!

Но его никто не слышал. Кацавейкин попытался забраться в нос к Толстому, но старик чихнул, и Лева вылетел из толстовского носа и шлепнулся на стол. Плеть щелкнула по столу. Кацавейкин едва успел увернуться, и понял, что Байбак, в отличие от писателей, знает о его присутствии и даже видит. Он прыгнул на голову Байбака и рявкнул в ухо:

- Выпори меня, если руки чешутся!

- А кого я, по-твоему, порю? - захохотал Байбак.

Голова его содрогалась от смеха. Лева подлетел к висящему человеку, и увидел, что это вовсе не Пушкин, а он сам, только почему-то в кудрявом парике и с приклеенными бакенбардами.

- Непонятливый ты, юный талант... А непонятливых надо учить с особой тщательностью.

Снова просвистела плеть, спину Кацавейкина обожгла боль, и комната погрузилась в темноту и тишину. Потом откуда-то издалека послышался незнакомый женский голос.

- Молодой человек, вам плохо?

Лева пошевелился и застонал.

- Что с вами? Может, скорую вызвать?

- Да пьяный, наверное, - сказал другой женский голос. - Пошли, ну его.

- Не пахнет, вроде.

- Значит, наркоман.

Кацавейкин услышал удаляющиеся шаги и с трудом разлепил глаза. Он полулежал на лестничной площадке, прислонившись спиной к стене. 'Выходит, я не умер, - шевельнулась вялая мысль. - Или это еще одно измерение?'

- Скажите, это Москва? - спросил он спускающуюся к мусоропроводу женщину с ведром.

- У-у... Нажрался-то как... - протянула та.

- Значит, Москва.

Лева вышел из подъезда и окинул взглядом вросшую в серое московское небо многоэтажку. Ему показалось, что на восьмом этаже, в мутном окне без штор, мелькнуло лицо Байбака. Кацавейкин выкинул вверх руку с поднятым средним пальцем и побрел домой. Проходя мимо универсама, он вспомнил, что так и не купил продукты. Судя по темнеющему небу, близился вечер, а это значило, что прошло часов пять-шесть. За это время Ида и Купорос могли сходить в магазин раз десять.

Ключей в кармане не оказалось - то ли потерял по дороге, то ли выронил у Байбака. Лева нажал на кнопку звонка, предчувствуя Идины упреки. Но она, открыв дверь, бросилась ему на шею.

- Живой!

В дверях кухни маячило торжествующее лицо Купороса, на котором читалась фраза 'Ну что я говорил?'

- Что случилось?! - затрясла его Ида, и Лева почувствовал, что сейчас рухнет прямо у двери.

- Да на ментов налетел...

- Ну что я говорил? - радостно сказал Купорос и покраснел от удовольствия. - Меня раз пять за первый год забирали. А сейчас я на них, как на пустое место смотрю - они и не трогают.

- Ой, да ты еле на ногах стоишь, - всплеснула руками Ида. - А это что такое? - с недоумением уставилась она на Кацавейкина.

Лева посмотрел в зеркало и увидел, что на его щеках мохнатятся каштановые бакенбарды.

- Прилипло, - сорвал он их и сунул в карман.

Ида смотрела на него с тревогой.

- Ты в порядке?

- Спать хочу.

Он лег в постель и укрылся с головой одеялом. Внутри вместе с теплом и спокойствием разливалась тошнота, похожая на ту, когда он, сорвавшись на Джойсе, на много лет перестал читать.

к оглавлению

14. Съемки на натуре

С того самого дня, как Кацавейкин побывал у Байбака, он чувствовал внутри бесконечную пустоту, которая заполнила его, словно газ воздушный шарик. Лева отказался от написания очередного детективного романа, и даже предложение Алексея Аркадьевича печататься под своим именем его решения не изменило.

- Зря-зря... - В голосе издателя было разочарование.

Лева молчал.

- Наверное, в серьезные писатели решил податься? На хлеб и воду?

- Я больше не пишу.

- Да ну? - не поверил Алексей Аркадьевич. - Писатель потому и писатель, что не может не писать.

- Значит, я не писатель.

- А кто же ты?

- Не знаю.

Кацавейкин почти ни с кем не общался; даже Ида оставила попытки выяснить, что с ним происходит. Пару месяцев она изучала на освободившемся компьютере графические программы, выполняла задания, которые ей давал Купорос, а потом сообщила, что ее берут с испытательным сроком в рекламное агентство 'Редут'.

- Поздравляю, - попытался изобразить радость Кацавейкин.

Получилось не очень.

- Будешь делать упаковки для рыбы? - спросил он, стараясь показать заинтересованность.

Но вышло только хуже - помрачневшая Ида хлопнула дверью. Через несколько минут из ее мастерской донесся грохот. Заглянув туда, Лева увидел, что она сдвинула незаконченные картины в угол, забросила этюдник на шкаф, туда же полетели палитры с засохшими красками. Посреди комнаты лежали части ее большой кровати, которую Кацавейкин разобрал несколько месяцев назад.

- Помоги мне собрать кровать.

- Зачем?

- Возвращаюсь в свою комнату.

- Почему?

Она молча взялась за край стола и потащила его к окну. Лева ухватился за другой край. Они поставили стол на прежнее место, и Ида принялась за сборку кровати.

- Дай сюда. - Лева вырвал у нее отвертку.

В эту ночь они первый раз за последние полгода спали порознь. Пустота расширяла границы, отвоевывая пространство не только внутри, но и снаружи.

В конце июня съемочная группа выехала на съемки в Подмосковье, и Лева вместе с ней. Услышав, что Мудрилов берет сценариста, Тарканский недовольно поморщился.

- Зачем он нам? Без него разберемся.

- Да ладно, может пригодится. Нам же еще продуктплейсмент как-то распихать надо.

- На хуй этот продуктплейсмент.

- Ты совсем озверел? Думай, что говоришь. Это же половина бюджета. Я рекламодателей окучивал, прогибался... Всё до последнего тампона вставишь.

В автобусе Лева получил список товаров и задание разместить в сценарии продукцию рекламодателей. В списке значились:

Водка 'Черный ворон'

Вино 'Секрет молодости'

Сигареты 'Перекур'

Презервативы 'Русский размер'

Шоколадные конфеты 'Дубок'

Сотовая сеть 'Привет'

Автомобили 'Таурус'

Женское белье 'Белладонна'

Гигиенические прокладки 'Тайна'.

За три часа дороги Лева раскидал всю продукцию по эпизодам сценария. Вечером была запланирована первая натурная съемка.

Съемочную группу расселили в маленькой старой двухэтажной гостинице. К радости Кацавейкина, его поселили не с Пучковым, который доставал его в автобусе рассказами о вампирах, а с ассистентом режиссера Гришей. В фойе скандалила Венера Холодцова, требуя от администраторши гостиницы и Мудрилова приличный номер без тараканов и комаров.

- Я с детства не выношу насекомых! Я там заснуть не смогу!

- Венерочка, снимать будем день и ночь, - ухмылялся Тарканский. - Ручаюсь, через пару суток ты заснешь даже на соломе.

- О, я давно мечтал поспать на сене, - встрял Миха. - Папа говорил, что однажды на съемках он с одной местной девчонкой неплохо провел время на сеновале.

- Осталось только девчонку найти, - хохотнул веселый убийца Мотя Горицвет, перманентно находящийся в отличном настроении. - Я в весеннем лесу пил березовый сок, с ненаглядной певуньей в стогу ночевал...

- Сам спи на соломе! - отрезала Венера, швырнула администраторше ключи от номера и вышла вон. Через минуту ее черный мерседес отъехал от гостиницы.

- И что делать? - спросил Тарканский Мудрилова. - Догнать, снять квартиру?

- Брось. Погоняет вокруг и вернется. Это она перед съемкой нервничает. Не хочет в могилку ложиться.

Кацавейкин отдал продюсеру сценарий, в который вставил рекламируемые продукты. Тот полистал.

- Ты сдурел, Лёвик? Рекламную водку пьет сторож- маньяк. Соображай хоть немного! 'Черный ворон' - водка для маньяков? Да меня рекламодатель сразу закопает. Пусть ее пьет главный герой.

- Как скажете, - пожал плечами Кацавейкин.

- Так... С вином надо что-то решать. Что, если нам годков героине накинуть, а Вадик? - спросил Мудрилов Тарканского. - Сделать ее этак лет шестидесяти? А выглядит, типа, на тридцать, и все из- за того, что пьет вино 'Секрет молодости', а? По-моему хорошо.

- И нахера нам эта фантастика?

- Если производителю вина понравится, он и на другой проект пойдет. Может, на второго 'Убийцу'. Просекаешь?

- Ладно. Только шестьдесят - это чересчур. Пусть будет сорок.

- Сорок пять.

- О' кей.

- Так, дальше... Сигареты пусть героиня курит беспрестанно, понял? - сказал Мудрилов Кацавейкину. - И пусть герой на них перейдет. Свяжи любовь и сигареты. Дальше... Конфеты... Ну тут опять: возле каждого трупа конфета 'Дубок'. Ты понимаешь ассоциацию? Съел конфетку и дал дуба. Убери.

- А мне нравится, - вмешался Тарканский. - В этом что-то есть. Давай оставим. А рекламодателям этим скажешь, что конфеты пойдут как главная улика. Это почти что как главная роль.

- Ладно, попробую, время еще есть. Так... Презервативы 'Русский размер'. Ладно, упаковку крупно покажем, и хватит. Дальше... Сотовая сеть 'Привет'... Звонок с того света. Это хорошо - везде берет, им понравится. С бельем нормально... Автомобили - понятно... С прокладками как-то скучно - покупает в магазине, кладет в сумку, а дома из сумки выкладывает. Может, она их всегда с собой носить будет? Ну, типа навязчивая идея.

- Прокладки для сумасшедших? - вошел в тему Кацавейкин.

- Да, верно, - потер лысый затылок Мудрилов. - Не годится.

- Пусть она их ворует, - предложил Тарканский. - Будет клептоманкой.

- Точно! - у продюсера загорелись глаза. - Причем воровать будет только эти. Потому, что ее привлекает название - 'Тайна'. Уф... Ну все, с этим разобрались. Давай перепиши скорее, мне еще утверждать, - сунул Мудрилов сценарий Леве.

К десяти на вечереющее небо выползла бледная желтая луна, и съемочная группа выехала на кладбище, что находилось неподалеку от городка, в живописном месте на пригорке над рекой.

- Уже хотели строить, да вот настоящее нашли, - рассказывал Кацавейкину ассистент Гриша. - Понятно, почему его в советское время с землей не сровняли: ни трактор, ни бульдозер на этот склон не загонишь. Видно, когда хоронили - на руках несли. А сейчас придется всю аппаратуру и реквизит поднимать.

Народ выгрузился из автобусов и цепочкой потянулся на вершину холма. С каждым шагом небо все больше темнело, а блинообразная луна становилась все ярче. В траве стрекотали кузнечики. Позади Кацавейкина плелась Венера, которая, как и предсказывал Мудрилов, вернулась через три часа в еще более мрачном, но молчаливом настроении. Теперь она спотыкалась о корни растений и тихо ойкала.

Кладбище почти сплошь было заставлено крестами, старыми мраморными плитами и остатками изваяний. Трава между плит вымахала почти по пояс. Тарканскому это не понравилось, и он велел рабочим очистить от растительности могилки, соседние с ямой, которую вырыли специально для съемки. Увидев свежую яму, Венера снова впала в истерику.

- Нет, я не могу. Я не хочу... Боже мой, зачем я согласилась? - Она подошла к краю и глянула вниз. - Это же просто кошмар... Вы хотите положить меня прямо туда? Прямо в платье? И землей засыплете?

- Зачем? Вон уютный гробик, - сказал Тарканский. - Подушечка там, и всё такое.

Чуть поодаль действительно стоял гроб. Одна его стенка лежала на земле, рядом оператор ставил камеру.

- Ой, мамочка... - прижала к высокой груди руки Венера. - У меня уже сердце останавливается. Я этого не вынесу...

- Иди гримируйся, - грубо сказал ей Тарканский, который, очутившись на кладбище, тоже почувствовал себя неуютно. Однако, показывать этого было нельзя, и он пошел вразнос, подгоняя рабочих, ассистентов, актеров и даже Мудрилова. Такой суматохи тихое старинное кладбище не знало никогда.

Наконец поставили мощные прожекторы, и на кладбище стало светло как днем. Однако не успели все вздохнуть с облегчением, как один прожектор погас, а второй замигал, как новогодняя лампочка. Техники, вполголоса матерясь, проверяли кабель.

- Где сторож-маньяк? - орал Тарканский. - Приведите его сюда!

Ассистенты бросились искать Пучкова, но он куда-то пропал.

- Да его кто-нибудь вообще видел? Может, его в гостинице забыли?

- Я видел, - сказал Лева. - Он поднимался.

- А куда же он тогда, нахрен, делся?

- Актеру Пучкову срочно пройти на съемочную площадку! - прогремел над могилками усиленный микрофоном голос ассистентки. - Пучков, срочно к режиссеру!

- Ну всё через жопу, - плюнул на могильную плиту какого-то графа Тарканский. И вздрогнул от громкого крика ассистентки.

Выпучив глаза, она смотрела вглубь кладбища. Все посмотрели туда же, и в плавающем свете прожекторов увидели, что между могилок бредет призрак, держа перед собой на ладони череп с горящими глазницами. Женщины нервно вскрикнули, мужчины застыли в оцепенении. Призрак шел прямо на Тарканского.

- Твою мать, - сказал тот. - Что за хуйня такая?

Ему никто не ответил.

Призрак, между тем, приближался - невысокого роста и хлипкого телосложения мужчина, одетый в старинный камзол. Это обстоятельство сбило киношников с толку, и они не сразу заметили, что призрак вовсе не прозрачный, как полагается, а имеет вполне реальное тело. Впрочем, от тела отвлекал не менее реальный череп, вспыхивающий горящими глазницами. Не дойдя до режиссера несколько метров, призрак остановился, посмотрел на череп и сказал голосом Пучкова:

- Быть или не быть - вот в чем вопрос.

Достойно ль

Смиряться под ударами судьбы,

Иль надо оказать сопротивленье

И в смертной схватке с целым морем бед

Покончить с ними? Умереть. Забыться...

Монолог Гамлета прервал громкий хохот Кацавейкина, и через секунду съемочная площадка забилась в истерическом смехе - народ освобождался от пережитого страха.

- Ну что мне сделать с этим придурком? - спросил Тарканский Мудрилова. - Отправить в Москву?

- Да вы что?! - завопил Пучков. - Я ж это для дела! Образ усложняю!

- А это где взял? - Тарканский коснулся ногой черепа, который больше не светился, а лишь тускло отсвечивал в траве.

- Так сам сделал. Берешь череп, вставляешь туда лампочку...

- Иди переодевайся, - велел Тарканский, - а то я тебе самому сейчас кое-что вставлю. Хотел с маньяка начать, придется с героини, - бросил он продюсеру.

- А монолог Гамлета? - не унимался Пучков.

- Иди, я сказал.

К режиссеру подбежала ассистентка.

- Все готово, Венера на месте.

- Тишина на площадке! - рявкнул Тарканский. - Репетируем сцену пробуждения героини.

Венера лежала в гробу вся в белом, руки сложены под грудью, глаза закрыты. Гримерша постаралась: цветом лица актриса смахивала на настоящую покойницу.

- Цветов в гроб подложите, - велел Тарканский.

Ассистентка притащила букет искусственных роз.

- Да живых, живых цветов я просил!

- А нет живых, - растерялась ассистентка. - Живые только на похороны героини, а похороны завтра.

- Ладно, эти кладите, - махнул рукой Тарканский.

Посмотрев на Венеру в искусственных розах, он поморщился.

- Уберите все. И оденьте ее в другое платье. В черное оденьте.

Ассистентку слегка покорежило.

- Ы-ы-ы... А нет черного. Черное для павильонной съемки.

- А что у вас вообще есть? - процедил сквозь зубы Тарканский.

- Персиковое есть. И красное - для встречи с героем.

- Давайте красное.

- Я же тебе говорила, Вадик, белый цвет мне не идет, - вставая из гроба, недовольно сказала Венера.

Через десять минут она вернулась в красном платье, молча легла в гроб, сложила руки под грудью и закинула ногу на ногу.

- А туфли где? - поинтересовался Тарканский, разглядывая ее босые ступни с красным лаком на ногтях.

- Туфли только белые, - доложила костюмерша. - Мы же думали, что будет белое платье.

- Мне что, из-за туфель съемку переносить?!

Выпустив пар, Тарканский решил снимать Венеру босую.

- Так... Очнулась. Вокруг темно. Думаешь, что ночь. Пытаешься встать... Бьешься головой... Рука упирается в крышку гроба. Тебя охватывает дикий ужас. Я сказал - дикий. Рвешься наружу. Да рвись ты, а не гладь эту крышку!

- У меня маникюр свежий...

- К черту маникюр! Ты должна сломать ногти, выбираясь из гроба.

- Ну вот еще... Меня же сторож вытаскивает. Я лучше кричать буду: помогите! Кто-нибудь! Я здесь!

- Кричи, но не сразу. Можешь пару крепких слов для убедительности вставить. Не забывай, что в гробу ты свихнулась окончательно. Ну, поехали. Очнулась. Вокруг темно. Думаешь, что ночь...

На десятом дубле Венера, набив на голове шишку и израсходовав запас матерной лексики, сорвала голос и стала хрипеть.

- Снято! - удовлетворенно сказал Тарканский.

- Чаю мне дайте, - прохрипела Венера. - С медом.

Прибежал Мудрилов. По его розовому лицу, переходящему в розовую лысину, и блестящим глазам было ясно, что последний час продюсер грелся чем-то покрепче чая.

- Так, а мобильник? Мобильник сняли?

- Какой мобильник?

- Как - какой? Продуктплейсментовский! Она из гроба звонит всем знакомым. Сотовая сеть 'Привет'.

- Блядь, забыл.

- Вадик, я же тебя предупреждал. Короче - делай дубль с мобильником.

- О, не-е-ет... - простонала Венера. - У меня все пальцы в синяках... Я замерзла, я устала, я домой хочу... Вы смерти моей хотите, изверги? Дайте мне хоть шерстяные носки.

- Всего один дубль - и перерыв, - заверил ее Мудрилов. - Так, где мобильник?

Венеру снова уложили в гроб и сунули ей в руки мобильник.

- Внимание! Приготовились! Начали!

- Где я? - вяло сказала Венера. - Почему так темно? Прямо как в гробу...

- Стоп! - скомандовал Тарканский. - Кто-нибудь мне объяснит, зачем ей на том свете мобильник?

- Да какая разница, - поморщился Мудрилов.

- Сценарист! Почему ей положили в гроб мобильник?

- Думаю, его там забыли случайно, - сказал Лева. - Кто-нибудь склонился над гробом, и он выпал.

- Логично, - кивнул продюсер. - Пусть выпадет.

Сцену сняли за два дубля, и народ потянулся к полевой кухне. Пили горячий чай и ели бутерброды, сидя на могильных плитах под серыми крестами.

- Как думаешь, есть жизнь после смерти? - спросил Леву ассистент Гриша.

- Не знаю. Иногда мне кажется, что есть. Не здесь, на Земле, а в каком-нибудь параллельном мире.

- А я вот подумал сейчас: мы умрем - все люди, что сейчас на съемках, а фильм, который мы делаем, останется и нас переживет лет на сто, и может даже больше. Странно так.

- Этот не переживет, - сказал Кацавейкин.

После перерыва снимали сцену, в которой нежный маньяк Пучков разрывает свежую могилку и выкапывает Венеру. К тому времени героиня, вдоволь наговорившись по сотовой связи 'Привет' и перепугав до полусмерти друзей и знакомых, теряет сознание от недостатка кислорода. По сценарию она приходила в себя под начавшимся дождем, но поскольку забросить на горку поливальную машину было сложно, от дождя решили отказаться. Вытащив молодой и красивый труп, Пучков уложил его на могильную плиту и, полюбовавшись, стал расстегивать пуговицы на ее платье.

- Так... хорошо... - приговаривал Тарканский. - Венера, вздыхай чаще... чаще... глубже... Маньяк замечает, пугается... Вскакивает, отбегает в сторону... Пьет водку. Так, отлично. Героиня приподнимается... смотрит вокруг... видит надгробия... теряет сознание.

- Ой! - вскрикнула Венера. - Плита качается.

- Не придумывай, - сказал Тарканский. - Лежи, ты в отключке. Маньяк выпил полбутылки и возвращается к своей добыче. Венера, ты труп. Он понимает, что ему показалось, проводит по ее волосам, ложится рядом... Стой, - скомандовал он Пучкову. - Обойди вокруг тела, только потом ложись. Так... Лежит... голова на груди...

- Эй, полегче, я тебе подушка, что ли? - зашипела Венера. - О, господи... Что за запах? Выброси свой одеколон.

- У меня нормальный одеколон, - огрызнулся Пучков. - Сто баксов стоит. Это что-то другое воняет. Наверное, собака нагадила. Или корова.

- О-о-о... Меня сейчас вырвет...

- Что вы там шепчетесь? - стал раздражаться режиссер.

- Тут воняет. Говном, натурально. Посмотрите вокруг - оно где-то здесь.

- Слушай, ты хочешь, чтобы я среди ночи принялся искать говно на кладбище? Всё, приготовились! Снимаем. То же самое и заканчиваем эротической сценой.

Венера откинулась в обмороке, Пучков, давясь, выпил очередную порцию воды, которую наливали вместо водки, и приступил к своему маньяческому делу. Забравшись на роскошное тело, он сделал несколько фрикционных движений и вдруг остановился.

- Ну что еще?!

Пучков слез с Венеры и встал, переминаясь с ноги на ногу.

- Не могу. Мне бы отлить.

Тарканский плюнул с досады, а Пучков бросился в заросли бурьяна. Через несколько минут он вернулся бодрый и довольный.

- Ну вот, теперь я готов трахнуть хоть всё кладбище.

- Саня, возьми небо с луной, потом переходишь на них, - сказал Тарканский оператору. Тот кивнул.

- У меня спина болит, - ныла Венера. - Я завтра с кровати не встану... Ты садист, Тарканский. Ты хуже маньяка.

- Тишина на площадке. Приготовились!

- Эпизод второй, дубль четыре, - объявила ассистентка и ударила перед камерой хлопушкой.

Пучков вскарабкался на неподвижную Венеру и активно задвигался. Безжизненно застывшая на сером мраморе рука героини вдруг дрогнула, зашевелилась, взлетела в воздух, как будто ища опору, и вцепилась в плиту.

- Аа! - дернулась под раскачивающимся сторожем- маньяком спящая красавица. - А-а-а-а!

- О-о-о-о-о-о-о! - эротично застонал Пучков, но тут же тембр его голоса внезапно стал более высоким и слегка испуганным. - А- а-а!

- А-а-а-а-а-а-а-а-а-а-а! - вдруг завопили разом маньяк и красавица - и прямо на глазах изумленной съемочной группы мгновенно провалились под землю вместе с крестом и могильной плитой.

- Твою мать... - ахнул потрясенный Мудрилов и вытащил из кармана фляжку с коньяком.

- Я же говорил - лучше в павильоне снимать, - сказал ассистент Гриша. - Дурное это дело - могилки тревожить.

Люди бросились к месту, где только что лежали Венера и Пучков.

- Стоять! - крикнул Тарканский. - Трех рабочих с лопатами. Живо!

Режиссер осторожно приблизился к краю обвалившейся могилки, из которой тянуло запахом тухлых яиц.

- Венера... Пучков... Вы как там? Целы?

Яма тотчас отозвалась истерическим визгом Венеры.

- Я тебе говорила, что она качается, идиот! Вытащите меня отсюда! Ой, мама-а-а-а!.. Снизу покойник, сверху труп... Боже мой...

- Какой труп? - побелел Мудрилов. - Что ты болтаешь?

- Этот... маньяк... не шевелится... Его, кажется, крестом по голове ударило. О-о-о...

- Спокойно. Сейчас вас вытащим, - сказал Тарканский.

Пучков очнулся еще до того, как рабочие вытащили его на поверхность. Он был цел, лишь на затылке вскочила шишка. Ему на всякий случай перебинтовали голову, на руках снесли с горки и уложили в автобусе. На Венере не было ни царапины.

- Вы ничего не понимаете. У меня психическая травма! - говорила она, глотая коньяк из фляжки Мудрилова. - Я может теперь вообще сниматься не смогу.

- Меня вообще чуть кондрашка не хватила. Вон, руки до сих пор трясутся, - отвечал ей продюсер.

И показывал свои трясущиеся руки. Чтобы снять нервный стресс, Мудрилов велел принести из автобуса ящик продуктплейсментовской водки 'Черный ворон' и всем налить по сто грамм. Ста для такого сильного стресса оказалось недостаточно, пришлось добавить. Начали на кладбище, продолжили в автобусе, закончили в гостинице. В результате на другой день съемки начались не в полдень, как планировали, а в пять вечера.

Снимали сцену похорон героини. Массовке, большей частью состоящей из членов съемочной группы, даже не пришлось притворяться - на лицах была такая бледность, страдание и скорбь, что сразу становилось ясно - людям плохо. Венера в этот раз легла в гроб без причитаний и даже в перерывах из него не вставала, только тихим голосом просила принести холодный сок. Все сняли за три дубля. Ронять в гроб мобильник пришлось Кацавейкину, который после продуктплейсментовской водки тоже чувствовал себя неважно. Мобильник никак не хотел вываливаться из кармана дурацкого жилета, выданного костюмершей, и из-за этого пришлось снимать три дубля. А так бы, наверное, обошлись и одним. Склоняясь над Венерой, Лева чувствовал запах перегара и с трудом сдерживался, чтобы не блевануть прямо на ее высокую грудь.

На третий день Пучков, у которого по-прежнему болела ушибленная крестом голова, отправился в местную больницу проверяться на сотрясение мозга, и Тарканский решил снимать сцену встречи героя с героиней. Утром, однако, Моти Горицвета, который играл главного героя, на месте не оказалось. Пропал и Миха, бездарный сын знаменитого режиссера. Кто-то из группы сказал, что видел, как накануне вечером они уезжали в Москву вместе с Мудриловым. Тарканский позвонил продюсеру и тот поклялся, что всего лишь подбросил ребят до единственного в городке ночного клуба.

- Понятно, - отключил телефон Тарканский. - Мудилов. В клуб сгоняй, - велел он Грише. - Вырой их хоть из-под земли.

Кацавейкин, поймав унылый взгляд ассистента, отправился вместе с ним искать пропавших актеров.

В сочной траве у крыльца ночного клуба с вычурным названием 'Пасадобль' паслась коза. Увидев приближающихся людей, она заблеяла и угрожающе выставила вперед рога. Гриша остановился.

- А ну пошла! Пошла, говорю!

Из клуба высунулась голова старухи.

- Чего вам? Нет никого. Вечером приходите.

- Здравствуйте. Мы двух москвичей ищем. Они ночью здесь были.

- Нет никого, говорю. - Дверь захлопнулась, но тут же снова открылась. - И козу мою не трогайте.

- Тьфу... - с досады плюнул Гриша. - И где их теперь искать?

Дверь заскрипела, и послышался голос старухи:

- К Вальке зайдите. Через два дома.

Калитка третьего по счету дома была приоткрыта, словно приглашала войти. Уже на крыльце Лева почувствовал запах анаши. В сенях было пусто, но из-за обитой коричневым дерматином двери доносился знакомый смех. Гриша постучал, ответа не последовало.

- Пошли, - дернул за ручку Кацавейкин.

Они миновали кухню и проходную комнату, пестрая ситцевая занавеска прикрывала вход в следующую.

- Может и правда переехать из Москвы сюда, на природу, - раздался мечтательный голос Михи. - Домик купить, козу. Ну его в жопу, это искусство. Сельским хозяйством заняться, что-нибудь выращивать.

- Ну, если только коноплю, - захохотал Мотя. - Представь только, Миха, поля конопли. И всё твое, твое...

- Да уж. Но не дадут ведь, суки... Иди сюда, персик мой. Жаль, что ты не поешь.

- Я пою, - обиделся женский голос. - Я даже на 'Фабрику звезд' во второй тур прошла.

- А почему тогда у тебя нет сена?

- Мать умерла, я сразу корову на мясо сдала. Зачем мне сено?

- Это плохо. Сено надо иметь всегда. Стожок, лужок, пастушок... Вот мы приехали, а у тебя сена нет. Я в весеннем лесу пил березовый сок... - Забренчала расстроенная гитара.

Гриша постучал по косяку. Женщина ойкнула. Занавеска качнулась, и показался голый торс Моти Горицвета.

- О, Гриша. Заходи. Кто это с тобой? А, сценарист- похуист... Тоже заходи.

В небольшой комнатке на широкой, заваленной большими подушками кровати лежали полуголая круглолицая девица с пшеничной косой и совершенно голый Миха. На бедрах Моти висело банное полотенце.

- Мотя, тебя Тарканский ищет. Сегодня снимаем сцену знакомства героя с героиней. Давай быстрей, он ждет.

- Сядь. Подождет. Хичкок хренов.

Гриша присел на старый венский стул, который угрожающе заскрипел, как все в этом доме. Кацавейкин остался стоять у занавески.

- Траву будешь?

- В другой раз, - отказался Гриша.

- Познакомься, это Валя. - Мотя плюхнулся на кровать и накинул на свое плечо пшеничную косу девицы. - Девушка без сена. Ты как нас нашел?

- Бабка из ночного клуба сказала.

- Н-да, вот они, издержки деревенской жизни. Нет, ну ты представь, чтобы какая-то уборщица из 'Метелицы' знала, к какой бабе я поехал.

- Уборщица не знает, так другие знают, - хмыкнул Миха.

- Ладно, пойду я. - Мотя подцепил ногой валяющиеся на полу джинсы. - Эх, тяжела ты, доля актерская. От груди, можно сказать, отрывают. Веселый убийца тебя, ассистент, уже давно бы пристрелил, а я, увы, не могу.

Миха звонко шлепнул девицу по заднице, та ойкнула.

- Мы тут без тебя обойдемся. Правда, персик?

- Ты же обещал меня на съемку взять, - заканючил персик.

- Да что там смотреть? Сплошной день сурка. Потом по видику киношку посмотришь. Я тебе кассету дам. Любишь фильмы про убийц?

- Люблю, - кивнула Валя. - А еще про вампиров и про гоблинов.

- А Тарковского любишь? - спросил Мотя, натягивая штаны.

- А кто это?

- Понял. Вопросов больше нет.

- Тарковский, дура, это великий режиссер, - назидательным тоном сказал девице Миха. - Почти такой же великий, как мой папа. Помнишь, кто мой папа?

- Режиссер. Как его... - Валя намотала на палец кончик косы и наморщила лоб.

- Нет, ну вы посмотрите на нее. И вот для таких персиков мы делаем кино - что голова, что жопа...

- Да оно мне надо? - рассердилась девушка. - Я кино смотрю, и мне пофигу, ты его делал или твой папа. Главное, чтоб интересно было.

- А интересно, значит, про вампиров? - Валя кивнула. Миха припал к ее шее и утробно зарычал. - Сейчас я твоей кровушки попью...

Персик громко взвизгнул. Парочка забарахталась на кровати, раскидывая подушки, из которых сыпался пух.

- Валим из этого зоопарка, - сказал Мотя, надев носки.

- Привет другому, - бросил ему вслед Миха.

В сценарии Кацавейкина герой встречал героиню поздним вечером на автобусной остановке. С учетом продуктплейсмента эпизод пришлось переписать. Теперь солнце стояло в зените, а герои ехали навстречу друг другу в автомобилях 'Таурус' - у нее белый автомобиль и красный шарфик, у него красный автомобиль и белая шляпа. Герой встречается с героиней мимолетным взглядом, разворачивается и несется за ней следом. Они мчатся из города, демонстрируя возможности автомобиля 'Таурус', и, оказавшись среди берез на берегу речки, понимают, что это - любовь.

Снимали как раз любовную сцену, которая начиналась с купания Венеры и заканчивалась сексом на пляже. Венера хотела сниматься в купальнике, Тарканскому нужно было голое тело. В конце концов сошлись на одних трусах. Венера вошла в мутную, зеленоватую воду и брезгливо поморщилась.

- Как тут можно купаться?

- Обычная подмосковная речка. У тебя что, не было деревенского детства?

- Как будто у тебя оно было, - фыркнула Венера. - Долго мне в этом болоте сидеть?

- Пока не скажу 'снято'. Приготовились! Камера, мотор!

Венера вышла из тины речной, мокрая и прекрасная как девушки агента 007. Вместо кортика на ее трусах висели ключи с фирменным брелоком от 'Тауруса'. Герой ждал ее у березы с бокалом в одной руке и бутылкой вина 'Секрет молодости' в другой.

- Выпьем за знакомство, - сказал он. - На брудершафт.

- Это мое любимое вино, - с готовностью откликнулась героиня.

- И мое тоже. Странно, правда?

- Да, в самом деле - странно.

Они медленно осушили бокалы. Мотя приобнял Венеру за талию, поцеловал в губы, и они повалились в траву.

- Стоп! - крикнул Тарканский. - Снято!

Ассистентка что-то зашептала ему на ухо.

- Да... Сигареты рекламные принесите. Любовники лежат на спине. Он берет сигарету, закуривает. Она берет вторую... Нет, не надо вторую. Пусть раскуривают одну на двоих. Второй план сверху - над любовниками стелется дым.

- Не буду я курить эту дрянь, - сказала Венера. - Пусть Горицвет курит. Это у него перекур перед следующим половым подвигом.

- Если бы, - хмыкнул Мотя. - Сегодня я уже ни на что не способен - пустой, как танкер после разгрузки. Эта Валька просто нимфоманка ненасытная. Но какой у нее зад... У тебя, Венерочка, лучше, конечно, но у нее... просто персик... М-да...

- Вадик, когда мы будем снимать сцену убийства этого кобеля, трахающего подряд все, что шевелится? - спросила Тарканского Венера.

- Обижаешь, Венерочка. Только лучшее, - сказал Мотя. - А в фильме, между прочим, я живее всех живых. Это ты там, в конце, будешь мертвой-мертвой.

- Кончайте базар, - вмешался Тарканский. - Герои расслаблены. Курят сигареты с блаженным выражением на лицах. Приготовились.

- Дубль один, - ударила хлопушкой ассистентка.

Расслабленный Мотя взял сигарету, пачку положил на свою волосатую грудь. Щелкнул зажигалкой, с удовольствием затянулся и выпустил дым, который тут же сизым облачком повис над головами любовников. Некоторое время они смотрели на текущие сквозь дым облака. Мотя поднес сигарету к губам, приоткрыл рот и уже хотел было затянуться по новой, как вдруг по его лицу пробежала болезненная гримаса.

- Стоп! - заорал Тарканский. - Что такое? Что тебя так перекосило?

- Укусил кто-то в спину.

- Муравей, наверное, - предположил Гриша. - Это полезно, не волнуйся.

Мотя приподнялся и попробовал посмотреть на спину через плечо.

- Ой, у тебя тут какой-то червяк, - сказала Венера.

- Сбрось его.

- Руками, что ли?

- Да хоть ногами, если тебе так удобнее.

Венера сняла с пояса автомобильные ключи и склонилась над спиной Горицвета.

- Не отрывается, - сказала она через некоторое время.

- Да это пиявка, - подошел к ним Гриша. - Ее нельзя отрывать, пока она не напьется. А то в ране хоботок останется, и пойдет заражение.

- Ты, знаток живой природы, оторви ее к чертовой матери, - сказал Мотя. - Я не хочу, чтобы из меня кровь сосали.

- Ой, Гриша, посмотри, а на мне этой гадости нет? - развернулась к ассистенту спиной Венера, которая только что обследовала свое тело спереди.

- Чисто, - провел беглый осмотр Гриша. - И вовсе это не гадость. Пиявка - существо полезное, от всех болезней лечит. И, между прочим, не ко всякому телу присасывается. Так что она тебя, Мотя, можно сказать, выбрала. Значит, ты ей понравился.

- Наверное, она самка, - предположила Венера. - А то бы она на меня набросилась.

Горицвет, сложившись пополам, словно йог, пытался оторвать пиявку.

- Кровь будет течь сутки, учти, - предупредил Гриша.

- Я убью тебя, ботаник. Помогите, кто-нибудь...

- Надо йодом на нее капнуть, - подсказал кто-то. - Или одеколоном.

Пиявку сбрызнули духами Венеры, и она отвалилась. Крошечную ранку, из которой сочилась кровь, заклеили лейкопластырем. Герои снова попытались принять позу, выражающую полную безмятежность и наслаждение жизнью. Однако в их телах чувствовалось некоторое напряжение - как будто они были готовы в любую секунду вскочить и побежать.

- Что вы как замороженные? Зомби курящие. Расслабься, Венера. Ты как лом проглотила.

- Ага, расслабься... Я только и жду, когда меня прокусят.

- А ты не жди. Улыбайся. Ты счастлива. Начали сначала.

Горицвет выдохнул из легких порцию дыма, и лица актеров затуманились.

С каждым днем Кацавейкина все больше тяготила позиция наблюдателя, которую ему отвели на съемках. Уже через три дня Лева стал думать, что вполне мог бы занять место Тарканского на съемочной площадке. 'Я бы мог. Я могу, - долбилась в его голову мысль, когда он вечером бродил вокруг гостиницы, отбиваясь веткой акации от назойливых комаров. - Может, поговорить с Мудриловым?' В конце концов, он не выдержал, и поделился с Гришей.

- Дохлый номер, - сказал тот, выслушав. - Тарканский и Мудрилов дружат с детства и родственники к тому же. Думаешь, они тебе свой кусок кинут?

- Да не нужны мне деньги. Я бы так попробовал, даром.

- Ха! Да из таких желающих очередь стоит, и все гении. Думаешь, я не считаю, что лучше Тарканского снял бы? - Гриша махнул рукой. - Еще как считаю... В общем, радуйся, что хоть каким-то боком в кино попал. Ты же вообще с улицы, как я понял.

- Нечему мне радоваться, - нахмурился Лева. - А с Мудриловым я все-таки поговорю.

Гриша с сожалением на лице покрутил пальцем у виска.

Терпение Кацавейкина окончательно иссякло на пятый съемочный день, когда снимали сцену убийства героя, которого играл и так почти мертвый от беспрерывного общения с ненасытной Валькой- персиком Миха. По сценарию, героиня Венеры убивала туповатого, но безобидного любовника случайно - топила его в колодце, куда они среди белого дня забрались смотреть звезды. Тарканский же снимал так, будто героиня топила его нарочно.

- Смотришь вверх и, не оборачиваясь, бьешь его локтем в солнечное сплетение, - объяснял он Венере задачу. - Резко бей, вот так. - Тарканский рассек локтем воздух. - Поняла? Давай, потренируйся на ком-нибудь, только не на Михе - он нам пока живой нужен.

- Поняла. - Венера помахала согнутой в локте рукой вперед назад. Потом вдруг с размаху всадила локоть в тело Тарканского, и тот, охнув, согнулся пополам.

- По-моему неплохо, а?

Миха смотрел на нее, вытаращив глаза.

- Ты сдурела? - слегка выровняв дыхание, прохрипел режиссер.

- Сам сказал потренироваться. Ты знаешь, а мне понравилось.

- Слушай, Вадик, - сказал Миха, к которому вернулся дар речи, - я требую дублера. Актеру нужно беречь рабочий материал, то есть тело.

- Ты можешь требовать только денег. И то не у меня, - отрезал Тарканский. - А тело твое я, как видишь, берегу - до съемки.

Венера, помахивая руками, приблизилась к ассистенту Грише, но тот резво отпрыгнул в сторону и мгновенно исчез. Венера огляделась в поисках подходящего статиста, но площадка вокруг нее быстро опустела. Кроме Михи и Тарканского остался лишь сценарист, разгуливающий по площадке как тень отца Гамлета. Выбирать было не из кого, и Венера направилась к Кацавейкину. Подойдя к нему почти вплотную, она развернулась и стала примеривать локоть для удара.

- Послушайте, Венера, - сказал ей Лева. - Вам следует это делать иначе. Поднимите руки вверх, к звездам, которые видны на небе. А потом представьте, что они гаснут, одна за другой. Вам их невыносимо жаль, вы пытаетесь до них дотянуться, чтобы спасти, но вдруг понимаете, что это невозможно и делаете вот так... - Кацавейкин отчаянно взмахнул рукой. - В этот момент вы задеваете Миху, любовника то есть... Он падает вниз, но вам уже все равно: что такое человеческая жизнь, если гаснут звезды? Он падает, а вы смотрите, как исчезает последняя звезда, и не слышите его крика. Хорошо?

Венера с недоумением смотрела на Кацавейкина и молчала.

- Э-э-э... Я просто подсказать хотел.

- Я не поняла, кто у нас режиссер? - обвела взглядом площадку Венера.

Режиссер, сидя в кресле под зонтиком, взахлеб пил минералку.

- Вадим! - позвала его Венера. - Вадим, так как мне всё же играть? Как ты сказал, или как он? - показала она на Леву.

Тарканский подошел, потирая область солнечного сплетения.

- А при чем здесь он?

- Говорит, что бить надо не так.

Лева почувствовал, как его лицо стремительно покрывается краской.

- Вадим, мне кажется, эту сцену надо снимать по- другому, - решительно сказал он, понимая, что второго такого момента не будет. - Ведь героиня не расчетливая убийца. Она поначалу даже не осознает, что случилось.

На скулах Тарканского заиграли желваки, рот искривился, глаза загорелись бешенством.

- Когда кажется - креститься надо, - сквозь зубы процедил он. - Знаешь такую поговорку? - Лева кивнул. - Обойдусь как- нибудь без твоих советов, о'кей?

Тарканский взял микрофон.

- Технический персонал прошу приготовиться к съемке! Всех остальных, кроме главных героев, попрошу покинуть площадку!

Вокруг тотчас возникло хаотичное броуновское движение.

- Нет, ну совсем оборзели эти левые люди, - услышал за своей спиной Кацавейкин. - Он меня еще снимать учить будет...

В тот же день Лева уехал в Москву рейсовым автобусом. Вечером он позвонил Мудрилову и сказал, что хочет поговорить.

- А что такое? Ты со съемок? Мне вчера Вадим звонил, говорит, все нормально.

- Мне поговорить надо. Могу я к вам сейчас приехать?

- Вообще-то я в Испании. Вернусь через неделю. Да говори, что за проблемы?

- Он снимает совсем не так, как я задумал.

- Что, героиня убивает еще пятнадцать человек? Или выздоравливает к середине фильма?

- Нет, но... В общем, я бы снял не так. Это должно быть по-другому.

- Правильно. И я бы снял по-другому. На то мы и разные люди. Но картину снимает Тарканский. И он ее снимет, я уверен. Еще вопросы есть?

- Нет, - сказал Кацавейкин и положил трубку.

На съемках он больше не появлялся.

к оглавлению

15. Таланты и поклонники

Лева снова стоял у проклятого камня на развилке дорог. Надо было как-то зарабатывать на жизнь - вариантов много, но ни один не вызывал желания. Писать он по-прежнему не мог. Несколько раз звонила Мира, рассказывала, как продвигается фильм. Она по-прежнему действовала на него как наркотик. Но если раньше он получал от этого удовольствие, то теперь ему было мучительно слышать ее голос - перед глазами тотчас всплывал Байбак с лавровым венком на голове. Лева ждал вопроса, каким образом он оказался в гостях у неординарного писателя современности, но Мира не спрашивала. 'Значит, не рассказал', - понял Кацавейкин.

От безделья его снова потянуло читать. Пролетали неделя за неделей, Лева глотал книжку за книжкой, утратив ощущение времени и существующего за окном мира. Однажды дождливым августовским днем он почувствовал, как буквы сливаются на странице в одно темное пятно, и помотал головой, пытаясь вернуть фокус. Но вместо букв на странице по-прежнему сидела клякса. 'Надо отдохнуть', - подумал Кацавейкин, поднял голову и увидел, что перед ним стоит Глокая Куздра.

- Ну, чего вычитал? - хамовато спросила она и махнула своим павлиньим хвостом.

- Что мира нет. Мы думаем, что он есть, а его нет. Одна сплошная пустота. Иллюзия.

- А ты как думаешь? - Глокая Куздра сложила хвост и покачала пушистым розовым брюхом.

- Ерунда всё это. Ведь я есть. И даже ты есть. Правда, ты только в моей голове. А на самом деле тебя нет.

- А почему ты уверен, что ты есть?

- Как - почему? Я же живу. Я мыслю, значит - существую. Это давно открыли, еще до тебя.

Глокая Куздра присела на стул и залюбовалась своими розовыми туфлями с серебряными пряжками.

- Если ты мыслишь, тогда подумай хорошенько, - сказала она, чертя на полу носком туфли круги бесконечности. - Я не существую, а ты меня видишь.

- И что?

- А то, что ты, в таком случае, тоже не существуешь. Логично?

Лева посмотрел на свои руки, ноги, коснулся головы. Голова была на месте, а напротив сидела Глокая Куздра в розовых туфлях с серебряными пряжками.

- Как же я не существую, если я есть?

- Напряги мозги, Кацавейкин.

- Если я есть, но я не существую, то кто же я тогда?

Голова с каждой секундой болела все сильнее, будто мозги положили под пресс.

- Если я есть, но я не существую, значит... значит... - Лева почувствовал, как внутри разливается холод, а снаружи выступает пот. - Значит... значит...

- Значит, ты - симулякр.

- Я - симулякр? - обомлел Кацавейкин.

- Именно, - качнула куриной головой Глокая Куздра.

- Да ты что?

Лева в волнении вскочил с кровати.

- Нет, я не симулякр. Это Байбак симулякр! А прикидывается писателем.

- И Байбак симулякр, и ты симулякр. Весь ваш мир - симулякр.

- Врешь! - крикнул Кацавейкин.

- Вовсе нет, - невозмутимо ответила Глокая Куздра. - И не надо на меня орать. А то я могу родить от испуга, - она похлопала лапкой по большому розовому брюху. - Маленьких глоких куздр.

Лева сел на кровать и помотал головой, пытаясь ухватиться за кончик ускользающей мысли.

- Погоди... Симулякры ниоткуда не берутся. Их кто-то сочиняет. Если наш мир - симулякр, у него должен быть автор, правильно?

- Конечно, - кивнула Глокая Куздра.

- И кто он?

Глокая Куздра молча рассматривала вышитое на брюхе серебром собственное имя.

- А, ну да... - прошептал Лева. - Господи, неужели и ты - постмодернист?..

- Кхе-кхе... кхе... - засипела Глокая Куздра, точно подавилась пшеном. - Читал, читал, а так ничего и не вычитал. А ведь ответ лежит на поверхности.

Она наступила розовым каблуком на упавший с кровати роман 'Чапаев и пустота'. Лева замер.

- Чапаев, что ли?

Глокая Куздра раскудахталась, расхохоталась.

- Ладно, скажу, так и быть.

Она уже открыла рот, но Лева, который внезапно понял, какой будет ответ, схватил Глокую Куздру за тонкую шею и надломил ее как стебель. И вдруг, очнувшись, увидел, что сидит на кровати со сломанным карандашом в руках. В комнате никого, кроме него, не было.

- Не схожу ли я с ума? - сжав виски ладонями, сказал он вслух. - Надо срочно чем-то заняться.

Кацавейкин позвонил Дусе и спросил, нет ли для него какой-нибудь работы на радио.

- Диджеем пойдешь?

- А больше ничего? - скис Лева. - Я совсем не разбираюсь в музыке.

- Ладно, что-нибудь придумаем, - пообещал Дуся.

Через несколько томительных дней он перезвонил и сказал, что его готовы взять журналистом на новости.

- Сначала, правда, в ночную смену.

- Ничего, я привык не спать по ночам, - обрадовался Лева.

За три-четыре ночи в неделю неплохо платили. Кацавейкин быстро втянулся в работу, и скоро даже начал получать от нее удовольствие. На радио никто не требовал у него репортажей со свалки, мясокомбината или из городской Думы, и Лева ставил темы, которые ему нравились. Большую часть трехминутного блока он составлял из новостей культуры, а редактору свой выбор объяснил тем, что ночь - не лучшее время для политических и экономических новостей. Тот, оторвав взгляд от экрана телевизора, в котором стелилась пыль от только что рухнувших высоток Всемирного Торгового Центра, согласился:

- Ну да, от новостей культуры вряд ли импотентом станешь.

'Импотентом, может, и не станешь, но заикаться начать можно', - подумал Лева, выходя из кабинета редактора.

Однажды, делая очередную подборку, он наткнулся на информацию о том, что режиссер Леонард Пантюкин поставил скандальный спектакль по 'Бесприданнице' Островского. Отзывы колебались в диапазоне от 'чудовищно' и 'наглая профанация' до 'очень, очень смело' и 'гениально'. Провинциалка-бесприданница Лариса Огудалова в новом спектакле натурально стала вещью - резиновой куклой из секс-шопа. Через неделю имя Пантюкина трепали все СМИ и театральные критики, он давал интервью, всюду мелькали его фото и цитаты из биографии, к которой, без сомнения, приложил руку опытный пиарщик: '...дон Сезар де Базан нашего времени... Остроумный и приятный собеседник... Любимые цвета - черный и красный... Совмещает режиссуру с чтением лекций в Лондоне... Пишет пьесу... Любит дорогие коньяки и бифштекс с кровью... носит одежду от 'Армани'... Великолепно готовит омаров с лимонным соусом...'. Кое- кто задавался вопросом: а не сошел ли Пантюкин с ума? Другие требовали запретить спектакль. Зрители же, взволнованные скандальной прессой, шли на премьеру валом. Сам Пантюкин, изрядно постаревший и поседевший, но с горящими от внезапного успеха глазами, говорил, что его судьба - быть непонятым, и что он давно знал свою миссию - окончательно разрушить каноны театрального искусства и разбудить спящую душу зрителя. На замечание журналистки, что пока ему удалось разбудить лишь другие части тела, Пантюкин философски заметил, что до души добраться непросто и все еще впереди.

- Слышал про Пантюкина? - спросил Кацавейкин Дусю, начитавшись всей этой дребедени.

- Ты лучше спроси, кто про него не слышал. У меня, кстати, есть два пригласительных на завтра. Пойдешь?

Несмотря на то, что цена на билеты доходила до полутора тысяч рублей, театр, в котором Пантюкин давал антрепризный спектакль, был полон народа - служительницы ставили в проходы стулья. На пару таких стульев попали и Лева с Дусей. Долго не начинали - выяснилось, что на некоторые места продали двойные билеты, и в проходе выстроили третий ряд. Сидящие оказались намертво заперты со всех сторон - путь к бегству был отрезан. Впрочем, на сцене происходило такое, что хотелось досмотреть до конца хотя бы из любопытства.

Несчастная бесприданница Лариса Огудалова ходила и говорила, точно кукла наследника Тутти. На сцене она появлялась в облегающем телесного цвета костюме с большой накладной грудью и искусственным мехом внизу живота, в парике с завитыми крупными локонами, как у Барби, и босиком. В костюме Евы актриса отыграла весь спектакль, только в некоторых сценах обувала туфли или сапожки. Лева с трудом узнал в ней ту самую девушку, которая играла младшую сестру в сибирских 'Трех сестрах' Пантюкина. От юной провинциалочки не осталось ничего - на сцене была прожженная жизнью львица на пике расцвета женской красоты, с которого был уже был виден неотвратимый тридцатилетний перевал. Засидевшаяся в девках бесприданница изнемогала от похоти и, словно кошка в марте, терлась о каждую выступающую часть мебели. Как нарочно, мебель в доме Огудаловых была вся какая-то членообразная - даже стол и буфет имели отростки непонятного происхождения. Из-за закрытой двери доносились эротические стоны мамаши Огудаловой; в перерывах между совокуплениями она и ее любовник бегали мыться в баньку, причем любовник на ходу успевал похлопать Ларису шаловливой ручкой по выступающим частям тела. И только желание поскорее вырваться из маменькиного дома, сдерживало несчастную бесприданницу от того, чтобы немедленно не раздвинуть ноги. Мамаша Огудалова предпринимала одну попытку за другой подороже продать единственное уцелевшее сокровище - девственность дочери. Страдающая от неудовлетворенной страсти Лариса превратилась в законченную истеричку, которая постоянно говорила о любви и скорой погибели.

- Я вижу, что я для вас кукла; поиграете вы мной, изломаете и бросите.

В танцевальных номерах, которыми Пантюкин щедро украсил спектакль, актеры в костюмах кроликов изображали перманентное сексуальное наслаждение; Лариса-кукла била чечетку и делала фрикционные движения вместе с ними. На другом конце сцены забитый, но самолюбивый Карандышев приплясывал, размахивая пистолетом, другую руку он держал между ног.

У Вожеватова прослеживались явные гомосексуальные наклонности и нездоровый интерес к Робинзону. Кнуров однозначно был старым извращенцем, потому Лариса и не захотела ехать с ним в Париж.

С каждой минутой в зале скапливалось эротическое напряжение; дыхание зрителей становилось все более прерывистым, лбы покрывались испариной. Мужчины прикрывали взволнованную искусством часть тела биноклем, барсеткой или носовым платком, женщины обмахивались программками и нежно пожимали потные ладошки своих спутников. Молодежь нервно хихикала от смущения.

Под натиском идеального, но бездушного самца Паратова бесприданница сдалась и потеряла единственное сокровище прямо на глазах у зрителей. Кукла перешла в разряд б/у, цена на нее сильно понизилась, о чем сообщила табличка 'Распродажа' на шее у Ларисы.

Кнуров и Вожеватов разыграли ее в орлянку, а Карандышев, разъяренный бегством и порчей куклы, уже почти перешедшей в его собственность, расстрелял ее из пистолета. Из груди Ларисы выскочили, лопаясь, пружины, посыпались клочки ваты и материи. По залу пролетел нервный смех.

- Это круто, - смеясь, сказал Дуся.

Весь этот балаган очень сильно напомнил Кацавейкину спектакли в ночном клубе 'Возбужденная сова' - примерно в таком же духе он переделывал сказки и комедии. Высокая сцена предпочитала драму.

- Пусть веселятся, кому весело... - в ответ на зрительский хохот прошептала умирающая бесприданница. - Я не хочу мешать никому... Живите, живите все... а мне надо... умереть... Я ни на кого не жалуюсь, ни на кого не обижаюсь... вы все хорошие люди... я вас всех... всех люблю.

Смех стих. Застреленная кукла сняла свой костюм с торчащими бутафорскими пружинами, парик, под которым обнаружились прямые длинные волосы, и под трагическую музыку, в чем мать родила, ушла вглубь сцены по коридору из колышущихся прозрачных занавесок. А остальные персонажи, дергаясь как марионетки, станцевали вокруг сброшенной кукольной кожи заключительный танец и повалились на сцену - как будто невидимый кукольник отпустил свисающие сверху невидимые нити.

Потрясенные зрители несколько секунд сидели в молчании, потом зал судорожно выдохнул, захлопал и засвистел.

- Браво! - кричали одни.

- Отстой! - вопили другие.

Истина, как всегда, была где-то посредине. Выходящие из зала зрители ограничивались короткими репликами - на длинные пока не хватало слов:

- М-да...

- Н-да...

- Офигеть...

- Просто пиздец...

- Веселенький спектакль, - сказал Дуся Кацавейкину, когда они вышли на улицу и свернули на сырой, роняющий кленовые листья бульвар. - Лучшее, что я видел у Пантюкина. Как тебе?

- Мне не понравился.

- Не шедевр, конечно. Но согласись, так, как сегодня ставят классику академические театры, уже никому не интересно. Скука смертная. По мне так лучше пантюкинский китч.

- А мне вообще в театр ходить не хочется, ни в академический, ни в какой другой.

- Это ты зр-р-ря, - звонко раскатился Дуся. - Вот я, например, хожу туда чисто из любопытства. А когда вижу что-то новое, как сегодня, то радуюсь. Значит, мы куда-то движемся.

- Я даже знаю - куда, - мрачно сказал Лева.

- Ты слишком серьезно воспринимаешь искусство, друг мой.

- Если Уайльд прав, то через сотню лет жизнь на земле будет как две капли воды похожа на то искусство, которое мы сегодня имеем. А может и раньше.

- Ерунда, - сказал Дуся, но твердой уверенности в его голосе не прозвучало.

Вернувшись домой, Кацавейкин услышал из комнаты Иды смех Купороса и незнакомые голоса. Лева прошел на кухню, поставил на плиту чайник.

- А мы пиво пьем, - появилась в дверях Ида. - По поводу окончания рабочей недели. Пошли к нам.

- Нет, спасибо, настроение не то.

- Так как раз для настроения.

- Не хочу. У тебя там творческие люди, а мне сегодня искусства уже хватило.

- Ладно. - Ида поджала губы и пропала из кухонного проема. Потом вдруг появилась снова. - Мог бы порадоваться за меня - я прошла испытательный срок.

- Поздравляю, - почти искренне сказал Кацавейкин. Ида заулыбалась. - На свете стало еще одним дизайнером больше.

Лева понял, что последнюю фразу он сказал зря: улыбка тотчас исчезла с лица Иды, а с нею и она сама, теперь уже окончательно. Кацавейкин взял кружку с чаем, засохшие почти до деревянного состояния кексы и отправился в свою комнату. Забравшись с ногами на кровать, он включил телевизор. На экране появилось знакомое, заросшее легкой щетиной лицо с черными кругами под сверкающими глазами. Изрядно потрепанный временем, но все же непобежденный пират и романтический герой-любовник в одном флаконе, а нынче модный маргинальный режиссер Пантюкин давал интервью известной тележурналистке.

- Все мы живем как куклы, нас дергают за веревочки наша физиология, самолюбие, жадность, жажда славы, власть, общество и так далее... - объяснял он идею спектакля. - Поэтому поиски Ларисой любви заведомо обречены. Любовь невозможна в кукольном мире, в котором мы существуем. Золото найти гораздо легче.

- Но миллионы людей любят, - возражала журналистка. - И не считают себя марионетками.

- Любят? А вы их спросите, счастливы ли они. - Пантюкин покачивал ногой. В руках он, как и Лева, держал чашку с чаем. - А насчет того, что не считают марионетками... Да они могут считать себя кем угодно, но, как вещь не назови, - суть ее не изменится.

Кацавейкин переключил телевизор на канал 'Культура'. Там показывали сюжет о спектакле Пантюкина, называя его неординарным явлением культурной жизни. Лева вернулся на интервью.

- Ну почему же не измениться? - сопротивлялась журналистка. - А как же влияние, например, имени на судьбу?

- Вот, пожалуйста, вы сами привели пример, - взмахнул рукой Пантюкин и едва не пролил на себя чай. - Один сочинил какой-то бред, а миллионы повторяют. И после этого вы будете утверждать, что люди не марионетки?

Утром, часов в одиннадцать, его разбудил голос Иды, зовущий к телефону. 'Какого черта', - подумал Кацавейкин. Вставать не хотелось - в комнате было сыро и холодно, к тому же сегодня в ночь на работу. Еще час точно можно было поспать. Он подождал немного, затаившись под одеялом. Но номер не прошел - заглянув в комнату, Ида рявкнула:

- Или вставай или секретарские плати! Я больше не могу ей объяснять, что ты спишь.

- Кому-у? - промычал из-под одеяла Лева.

- Жанне.

- Кому?! - подпрыгнул Кацавейкин, которого мигом обдало жаром - так, что под одеялом стало горячо, как в печке.

- Кому слышал. - Ида вышла, хлопнув дверью.

Лева выскочил к телефону в одних трусах и босиком - тапочки, как назло, куда-то пропали. Он схватил трубку, боясь услышать короткие гудки, но в телефонных глубинах была шуршащая тишина.

- Алло, - осипшим голосом сказал Кацавейкин.

И услышал невероятно близкий, четкий, радостный голос, от которого внутри сразу образовалась воздушная яма.

- Левушка, здравствуй! Проснулся наконец, засоня?

- Жанна... Как ты узнала мой номер? Ты из Америки?

В трубке послышался знакомый смех.

- Да я в Москве, Левушка. Уже третий день. Дусю просила тебе не говорить, сюрприз хотела сделать.

Воздушная яма внутри Кацавейкина разрасталась, угрожая превратить его в воздушный шарик.

- Так увидеть тебя хотела, Левушка, - все полгода, как Купорос написал, что нашел тебя.

- Это я его нашел

- Да фигня, кто кого нашел. Купорос написал о тебе, и мне сразу в Москву захотелось. Только вот теперь вырваться удалось. Что ты молчишь?

- Тебя слушаю. Давно твой голос не слышал.

- Забыл?

Мимо прошла Ида, с грохотом поставила на пол ведро воды, намотала тряпку на швабру и стала мыть пол.

- Нет. Я всё помню.

Грязная вода потекла Леве под пятку. Он отступил в сторону.

- Всё - не надо. Ты простил меня, Левушка? Так глупо вышло тогда...

Ида, размахивая шваброй, сосредоточенно мыла пол. Тряпка уже пару раз проехалась по голым ногам Кацавейкина.

- Погоди, я сейчас в другое место переберусь. Тут пол моют.

Ида бросила на него уничтожающий взгляд. Лева перенес телефон на кухню и прикрыл дверь.

- Ты надолго в Москву?

- Не знаю. Как получится. Обратно возвращаться не хочу. Попробую здесь работу найти. Я ведь теперь не только журналист, но и искусствовед.

Швабра ударилась в кухонную дверь. В трубке что-то щелкнуло, и голос Жанны пропал.

- Жанна...

В трубке стояли треск и шорох, как будто кто-то подключался к Интернету.

- Жанна! - испугался Лева. - Жанна!

Дверь распахнулась, явив Иду со шваброй и ведром чистой воды.

- Давай где-нибудь встретимся, - тотчас прорезался голос Жанны. - Или к Дусе приезжай, я у него остановилась.

Тряпка, разбрызгивая воду, плюхнулась Кацавейкину под ноги. Размышлять было некогда.

- Давай через час у Грибоедова на Чистых прудах, - сказал он первое, что пришло в голову.

- О'кей, - согласилась Жанна.

Ида яростно драила линолеум.

- Другое время не могла найти? - не удержался Лева, положив трубку.

- Я всегда в субботу в это время мою пол. Почему я должна всё бросить, если звонит твоя бывшая любовница?

- Откуда ты про нее знаешь?

Ида молча выжимала грязную тряпку.

- А, Купорос. Понятно.

Лева пошлепал мокрыми босыми ногами по скользкому полу.

- Что тебе понятно? - брякнула шваброй об пол Ида.

- Что у вас теплые, доверительные отношения.

- Ты дурак, Кацавейкин, ты знаешь об этом?

- Знаю, - кивнул Лева. - Сколько раз убеждался.

- Домывай, - бросила швабру Ида. - Осточертело мне на вас с Пучком ишачить.

Она ушла в свою комнату, хлопнув дверью так, что с потолка посыпалась известь.

За пять минут Лева домыл практически чистый пол, в спешке оделся, сбрызнул волосы туалетной водой, подаренной Идой на Новый год, и бегом помчался к метро.

Он издалека увидел высокую фигуру Жанны в пальто песочного цвета, оттеняющего ее каштановые волосы. Лева проскочил под самым носом подходящего к остановке трамвая; вагоновожатая зазвонила и неодобрительно покачала головой.

- Ой, Лёвка... - раскинула навстречу ему руки Жанна. - Ну здравствуй, мой хороший...

Он прижал к себе ее стройное, незнакомо пахнущее тело, и давно угасшие обида и боль вновь всколыхнулись в его душе, горечью подмешиваясь к огромной радости.

- А ты почти не изменился, - сказала, оторвавшись от него, Жанна. - Вот только взгляд другой.

В ней тоже что-то неуловимо изменилось, немного позже Лева понял: перед ним стояла тридцатилетняя женщина, красивая, уверенная в себе, умудренная опытом и уже навсегда утратившая обаяние юности. Она больше не была той роденовской девушкой, которую однажды ночью он увидел на полу художественной мастерской.

- У тебя тоже другой.

- Постарела?

- Нет. Просто давно тебя не видел.

- Теперь насмотришься - я здесь надолго.

Заметив в его взгляде недоверие, Жанна расхохоталась - раскатисто и громко, как прежде. 'Наверное, один смех не меняется с годами', - подумал Кацавейкин.

- Ну, разве только в Японию махну. Нравится мне японская культура. И вообще, чем дольше живу на Западе, тем больше начинаю ценить Восток.

- Почему?

- Только там, наверное, еще осталось что-то настоящее. Представляешь, в Америке покупают картины под цвет обоев. Эту 'живопись' и живописью-то язык не поворачивается назвать. Автор в каком-нибудь колледже за три года коллаж из фантиков соберет и начинает строить из себя великого творца. Тьфу!.. Ни одной свежей мысли, сдирают друг у друга, а потом судятся. А чтоб внимание обратили, готовы хоть голыми по улице с картиной подмышкой пройдись. А в Европе любят рассматривать дерьмо под микроскопом. Улицы вычистили - так теперь дерьмо по выставкам развешивают.

- Здесь то же самое.

- Вот и получается, что Восток - последняя отдушина. Представь, в Японии даже День Культуры отмечают, праздник у них такой, выходной день.

- День Культуры - это круто, - согласился Кацавейкин.

- У тебя на вечер нет планов?

- Да я вообще-то работаю сегодня в ночь.

- Вот жалость, - огорчилась Жанна. - А я хотела с тобой на спектакль в Восточный театр Духов сходить.

- Ни разу не слышал о таком.

- Он не московский. Из восточной Сибири. А режиссер у них русскоязычный японец. Косья Базуки, что ли... Не помню. Трудные у японцев имена.

У Кацавейкина не было никакого желания тащиться в неизвестный русско-японский театр, но расставаться с Жанной не хотелось.

- Ладно, - сказал он. - У меня все равно первый выпуск в двенадцать. Если новости не успею нарыть, про спектакль расскажу.

- Вот здорово! - обрадовалась Жанна. - А то Дуся тоже сегодня не может, а мне так хочется, чтобы рядом была родная душа.

Они побродили по осенней, усыпанной красными кленовыми листьями столице, и просидели до сумерек в кофейне. Жанна рассказывала о своих путешествиях, изредка роняя имена мужчин, с которыми она бывала в Париже, Лондоне, Мюнхене, Риме, Лос- Анджелесе и Нью-Йорке. Лева чувствовал, как с каждой минутой его сердце все больше сжимается в холодный комок и поднимается к горлу. Когда он бежал, летел на эту встречу, в нем жила смутная надежда, что Жанна, объехавшая почти весь мир, вернулась к нему, осознав наконец, что сильнее Левы Кацавейкина ее никто любить не будет. Но теперь он понял, что она вернулась совсем не к нему, а к своим воспоминаниям, в которых ему было отведено далеко не главное место.

- Знаешь, а я ведь там в кино снялась. В эпизоде. И представь, благодаря твоим фотографиям. Один агент в Лос-Анджелесе увидел их и предложил мне роль натурщицы. Без слов, но все же... А вообще, не люблю Голливуд.

- А что за фильм?

- Так, ерунда, пустячок. Вряд ли его в России покажут.

- А кассета у тебя есть?

- У меня там постельная сцена, - весело сказала Жанна, но глаза ее остались грустными.

- Вспомню былое, - усмехнулся Лева.

- Это хорошо. - Она вдруг вздохнула с неожиданным облегчением и поправила тонкими загорелыми пальцами сбившуюся на лицо прядь непослушных волос. Лева вспомнил, как давно, кажется в другой жизни, целовал эти пальцы - каждый в отдельности по несколько раз в день. - Хорошо, что ты так реагируешь. Я боялась, что нам будет трудно говорить. Но Дуся прав: ты в самом деле изменился.

Кацавейкину захотелось вскочить и закричать, что он нисколько не изменился, что он всё тот же, потому что и теперь, так же как прежде, верит, что единственный смысл жизни - это любовь и искусство. Но вместо этого он посмотрел на часы и сказал:

- Двадцать минут седьмого. Идем, а то опоздаем.

Восточный театр Духов давал гастроли в помещении районного театра-студии. Крошечное фойе скоро заполнилось интеллигентно-тусовочного вида народом.

- Режиссер и вправду японец? - поинтересовался Лева у девицы в рваных джинсах, которая одновременно выполняла работу билетерши и гардеробщицы.

- Наполовину, - кивнула та. - В России вырос, по-русски не хуже нас с вами говорит. А так японец вылитый. Да он на спектакле будет, увидите. В первом ряду в проходе всегда сидит, если автограф хотите. Только лучше после спектакля подходите, когда он в настроении.

- Отлично, - сказала Жанна. - Может, удастся взять интервью или назначить встречу.

В небольшом зале стояли старые потертые кресла, на заднике маленькой сцены было нарисовано красное японское солнце, к которому, как в передаче 'В мире животных', летели журавли. В глубине сцены темнело странное сооружение - помесь юрты, сакли и японского домика; на крыше, словно шляпа, торчало огромное птичье гнездо. Рядом с домиком высились три сосны и цвела сакура. На бамбуковой изгороди висели разной величины бубны. Зрители еще не успели рассесться в креслах, как на сцену выскочил босоногий человек в рваном балахоне и жутковатой маске с выпученными глазами, рогами и торчащими из полуоткрытого рта клыками, схватил самый большой бубен, громко ударил в него и заметался по сцене. Потом спрыгнул в зал, ухая, промчался между рядами и, повергнув зрителей в легкий транс, скрылся в боковой двери зала.

Лева открыл программку. Спектакль назывался 'Пьеса о наваждении', режиссером-постановщиком был Косья Баряси. Рядом ахнула Жанна. Лева взглянул на сцену и увидел, как в гнездо впорхнул журавль. На миг Кацавейкину показалось, что журавль настоящий, но через миг Лева понял, что это всего лишь механическая птица.

Раздались звуки флейты, и под цветущую вишню вышла девушка. В руке она держала ветку сакуры, на лице ее застыла радостная улыбка. Девушка запрыгнула на качели, что висели между двумя соснами, и сказала:

- Целует облака цветущая вишня.

Мне до них никогда не добраться.

Я не ветер.

Она закачалась и запела песню на неизвестном Кацавейкину языке. Ее пение подхватили еще несколько голосов, и на сцене появились юноши и девушки с ветками сакуры в руках. 'Вечера на хуторе близ японской Диканьки', - подумал Лева. Один из юношей стал оказывать настойчивые знаки внимания девушке на качелях. Минут через десять они поцеловались.

- Пролетела кукушка над чужим гнездом,

Перо обронила.

Неужели пройдет любовь его? - внезапно забеспокоилась девушка.

Влюбленная пара по-прежнему качалась на качелях, но с лица девушки не исчезала тревога, а за ее спиной маячила страшная маска чудовища с бубном. Облетела вишня, наступило лето, а парень всё любил девушку. А она всё ждала, когда же ее счастью придет конец. Стелился по сцене туман, на заднике всходило солнце. Девушка смотрелась в колодец.

- Звезды остались на дне колодца.

Утро.

А в душе темно.

Бедную девушку одолевали духи. Они кружились вокруг нее в бешеном танце, и выли, что любовь пройдет, как проходит лето. Наконец, не в силах больше ждать неизбежного, девушка решила ускорить процесс - подговорила подругу, чтобы та соблазнила ее возлюбленного. Подруга очень старалась, но парень выстоял и даже позвал девушку замуж. Но тут наступила осень, и парню пришлось надолго уехать по делам в далекий город. Он пообещал вернуться весной и сразу же сыграть свадьбу.

- Холод до сердца проник -

Заржавели качели.

А ведь могли бы качаться, - жаловалась девушка.

Ее подружка вышла замуж и уговаривала девушку развлечься с другими парнями. Но она продолжала страдать, представляя любимого в объятиях соперницы.

- Намело снега выше моего дома.

А я осталась одна -

Посреди зимы.

Впрочем, страдала она не в таком уж одиночестве - злые духи регулярно навещали ее, а один и вовсе в нее влюбился. Она же стала корить его за то, что он ее бросит, как и жених, и потребовала, чтобы дух ни на шаг от нее не отходил. А чтобы он не сбежал, девушка привязала его на веревку: дух тащился за ней на реку, когда она стирала белье, помогал готовить еду, носил воду, когда она мыла пол. А по выходным она ходила с ним на танцы.

В конце концов, свихнувшаяся девушка так достала духа, что он ее действительно бросил. Вместе с ним ушли другие духи. Тут снова наступила весна, зацвела вишня, вернулся парень, девушка, освободившись от духов, выздоровела, и все кончилось хорошо, как в голливудских фильмах и книжках Пауло Коэльо.

- Плещутся волны цветущей вишни

На вершине холма.

А я плыву навстречу себе, - пропела девушка, улетая в небо, где вишня целовалась с облаками.

Солнце на заднике тоже поехало вверх. Впавший в медитативно-мыльное настроение зал проснулся и яростно зааплодировал.

- Жизненная история, - сказала сидящая рядом с Кацавейкиным женщина и захлопала в ладоши.

Актеры вышли на поклон. После продолжительных аплодисментов на сцену запрыгнул коренастый, слишком рослый для японца режиссер, одетый во все черное - лишь на футболке под черным пиджаком поднималось красное японское солнце. Такое же солнце висело на его бандане, отчего казалось, что с режиссера сняли скальп или натянули на его голову зад макаки. Взяв за руки исполнителей главных ролей, режиссер поклонился. Его широкоскулое узкоглазое смуглое лицо светилось несдержанной русской радостью.

- Не может быть, - пробормотал изумленный Кацавейкин, потому что узнал в японце режиссера массовых зрелищ Костю Барясина.

- Что? - переспросила Жанна.

- Нет, ничего. Просто у меня такое чувство, что я уже встречался с режиссером.

- Ты же сказал, что его не знаешь.

- Теперь не уверен.

- У тебя что, полно знакомых японцев?

- Сдается мне, что он такой же японец, как мы с тобой.

- Не поняла.

- Да я сам еще не понял.

Отбив ладони, публика потянулась из зала. Режиссера окружили любители автографов - минут десять он подписывал билеты и программки. Наконец народ рассосался, и режиссер, поставив последний автограф, скользнул взглядом по фигурам Кацавейкина и Жанны. Поклонившись им как японский заяц из мультика 'Ну погоди!', он двинулся к выходу.

- Костя! - окликнул его Кацавейкин. Японец замедлил шаг. - Барясин!

Режиссер остановился, обернулся, вглядываясь в Леву, и Кацавейкин понял, что не ошибся. Перед ним был его старый знакомый.

- Лева? - просиял Барясин. - Я же говорил, что еще встретимся.

Кацавейкину приятно было видеть оторопевшее лицо Жанны в тот момент, когда он обнимался с японским режиссером. На мгновенье ему стало жаль ее грядущего разочарования.

В тесной комнатушке театра, за рюмкой водки Костя Барясин рассказал историю своего превращения в японца Косью Баряси.

- В поезде, по дороге домой, я все время думал, почему я из Москвы вот так, не солоно хлебавши, возвращаюсь, а вот ты, к примеру, Лева, романы пишешь и даже деньги за это получаешь. Лежал ночью, в окно темное пялился, за пролетающими огнями следил, а мысли в голове как черви копошились. В общем, конкретно задумался, да так, что даже жить расхотелось. В Новосибирске в вагон китайцы сели. Один увидел у меня учебник японского и спросил что-то. По-японски, как потом оказалось, но я не понял. Они давай хохотать, а потом спрашивают: 'Зачем тебе японский?'. Ну я возьми и брякни: 'А я японец'. Они опять давай ржать. Тут меня зло взяло, и стал я им лапшу на уши вешать - про то, что отец у меня японец, а мать русская, а бабушка бурятка, поэтому я вот такой непонятно на кого похожий получился. А теперь вот на историческую родину собираюсь и язык учу. Про японскую культуру им рассказал - я в Москве много книжек перечитал. И они купились, представляешь? Даже японские черты в моем лице нашли. Короче, через несколько часов я уже сам поверил в то, что я японец. Даже имя себе новое придумал - Косья Баряси. Последние сутки в поезде я думал о том, как мне стать Косьей Баряси. Во мне словно поселился другой человек. Домой приехал - первым делом, конечно, пошел паспорт восстанавливать, взамен украденного. И оказалось, что в паспортном отделе работает моя одноклассница, которая... - Губы Барясина разъехались в хитрой японской улыбке. - Ну, в общем, помогла она мне паспорт получить на новое имя. Так я стал японцем. А дальше всё понеслось стремительно, как будто кто-то открывал перед Косьей Баряси двери, которые были закрыты перед Костей Барясиным: получил работу режиссера в народном театре, набрал людей. Попробовал классику - не пошло, потом пытался японскую драму ставить. Получилось, конечно, бледненько. И тут вдруг отдел культуры посылает нас на месяц по обмену в Японию. Вот там, когда я в настоящем японском театре сидел, у меня и появилась идея создать театр духов. Приехал домой, пьесу написал. На Западе идет на 'ура', а здесь только во вкус входят. Уже есть приглашения в Европу. Через годик, может, в Москву переберемся. На Востоке востоком никого не удивишь, а тут как раз восточный бум. Так что, выходит, Лёва, не зря я тогда в Москву съездил. Видно, надо было мне через все это пройти, чтобы понять. Такой вот зигзаг судьбы. Так как тебе наш спектакль?

- Мм... Пока не понял, - уклонился от ответа Кацавейкин.

- Восток - дело тонкое, - кивнул Барясин.

- А мне понравилось, - сказала Жанна. - Завораживает. Такая простота и глубина в то же время. Психологично очень.

Барясин вытащил из-под футболки амулет - страшная рожица на кожаном шнурке.

- Это мой покровитель, злых духов отгоняет. Я в них, кстати, теперь верю. Один демон меня особенно достает. Я чувствую, когда он рядом появляется.

- В самом деле? - В лице Жанны появилась крайняя заинтересованность. - Господин Баряси, хочу попросить у вас интервью для немецкого журнала. Мы можем назначить встречу?

- Нет проблем. И к чему эти церемонии? Называйте меня просто Косья.

Лицо его расплылось в заячьей улыбке, глаза стали узкими, и он действительно стал похож на японца.

На середине рассказа о том, как Барясин выгонял из себя злого духа, мешавшего ему режиссировать новую пьесу, Лева, извинившись, поднялся.

- Пора на работу.

- Приходи завтра на спектакль, - пригласил Костя. - Даем 'Пьесу о безумии'. Устрою на лучшие места.

- Я позвоню тебе. - Жанна чмокнула Кацавейкина в щеку. Глаза ее знакомо блестели от алкоголя и близости искусства. - Пока есть возможность, возьму у Косьи интервью. А то скоро к нему не подступишься.

- Ерунда, - возразил Барясин. - Для буддиста слава - пустой звук.

- Еще увидимся, - сказал Лева.

В душе было муторно.

- Так вот... Икота у меня началась - это значит, духу внутри тяжко стало, наружу рвется... - услышал он за спиной голос буддиста Косьи Баряси.

к оглавлению

16. Короткие встречи

Весь воскресный день Лева ждал, когда объявится Жанна: выходил из комнаты к каждому телефонному звонку и ловил на себе насмешливые взгляды Иды. Хотели всех, кроме него. Лева изнывал от желания позвонить Дусе. Однако новый, повзрослевший Кацавейкин медлил.

К вечеру он все же сломался. Набрал номер и услышал длинные гудки - они длились целую вечность. Лева уже хотел положить трубку, как вдруг в телефонных глубинах раздался щелчок, и он услышал хриплый, простуженный голос Дуси.

- Как дела? - спросил разочарованный Кацавейкин, все еще надеясь, что Жанна сейчас перехватит трубку.

- Да вот, простыл, - прохрипел Дуся. - Вместо того чтобы зажигать публику в клубе, лежу и смотрю телевизор. Оказывается, это даже приятно. Еще бы не этот кашель...

В трубке забухало, захрипело.

- Попроси Жанну согреть молоко с медом.

- Да нет ее. Со вчерашнего дня. Я думал, она у тебя.

Сердце Кацавейкина опустилось куда-то вниз живота и осталось там лежать ледяной стекляшкой.

- Я работал в ночь.

- Ну, значит, где-то зависла, - сделал вывод Дуся.

- Наверное, у Косьи Баряси.

- Режиссера театра Духов? - хихикнул Дуся. Из-за кашля это прозвучало как хрюканье. - Это серьезно. Она теперь по Востоку фанатеет. Хрю-хрю...

В ухо Кацавейкину ударил бухающий кашель.

- Может, тебе помочь?

- В смысле? - снова хрюкнул Дуся.

- Ну, за лекарствами сходить, за молоком, за вареньем малиновым.

- Хрю-хрю... Ну, если только за молоком и вареньем... А вот порошков или капель не надо.

- Пусть в стакане сияют лучи?

- Понимаешь. Хрю-хрю...

От Дусиного веселого хрюканья сердце Кацавейкина слегка оттаяло и выползло из живота.

- Ладно, я приеду сейчас.

- Давай. Хрю-хрю...

Не только желание помочь больному другу гнало Кацавейкина из дома в этот вечер. В нем еще оставалась надежда, что Жанна все же появится у Дуси хотя бы к ночи. Лева положил трубку и увидел, как из кухни с чашкой желто-красных вымытых яблок выходит Ида.

- Что, нашлась потеря? - съехидничала она и протянула ему чашку.

- Дуся заболел, - сказал он, взяв яблоко.

Услышав это, Ида вдруг засуетилась, вытряхнула в пакет яблоки и заявила, что поедет к Дусе вместе с Кацавейкиным. Лева попытался ее отговорить, но она словно не слышала.

- Так и скажи, что на нее посмотреть хочешь, - буркнул Кацавейкин, в планы которого вовсе не входило знакомить Иду с Жанной.

- На кого?

- На Жанну.

- Вот еще! - вскинула подбородок Ида. - Очень надо.

'Конечно, хочу', - услышал в ее голосе Кацавейкин. С Идой они не общались уже месяц, если не считать приветы по утрам и пожелания спокойной ночи по вечерам.

- Как работа? - спросил он, когда они вышли на улицу.

- Нормально работа. Уже сделала три заказа. Арт- директор хвалит.

- Как Купорос?

- Сам у него спроси.

Разговор не клеился. Кацавейкин замолчал.

- Нормально Купорос, - сказала минут через пять Ида. - Как всегда. Жизнью доволен, разрабатывает дизайн колбасы.

Лева услышал в ее голосе издевку, удивился, но промолчал.

- Достал он меня своей крутизной, - продолжила Ида еще через несколько минут. - Поправляет постоянно, заставляет делать по своему шаблону. А я по-своему хочу. Он думает, я у него в вечных ученицах ходить буду. И идеи мои в свой креатив перетаскивает. Сначала зарубит, а потом смотрю - куда-нибудь да вставит.

- Я думал, он любимой женщине сам идеи подбрасывает.

- Это я-то любимая? - усмехнулась Ида. - Я для него - еще один пенек, о который можно почесать свое честолюбие. Ты, наверное, и то больше меня любил. Хотя нет, ты не любил, ты - жалел.

Она замолчала, вглядываясь в осенние сумерки.

- А знаешь, ты прав: я все-таки хочу на нее посмотреть - на женщину, которую ты любишь. Интересно все же.

- Это не любовь, - сказал Лева. - Я ею болею.

- Всё равно.

- Нет, - покачал головой Кацавейкин. - Для любви нужны двое.

- Ерунда. Любовь всегда в единственном числе.

Она бросила на него снизу вверх короткий пронзительный взгляд, и Лева понял - это она о себе.

По дороге они зашли в аптеку и универсам, а когда добрались до дома Дуси, стало уже совсем темно. Лева нажал на кнопку звонка. Раздались легкие шаги, дверь распахнулась, и он увидел Жанну.

- Левушка, здравствуй, дорогой. - Она чмокнула его в щеку. - Дуся сказал, что ты придешь. Да ты не один?

- Это... - начал было Лева, но Ида его опередила.

Она решительно шагнула в квартиру и протянула Жанне руку.

- Ида.

- Очень приятно. Жанна. - Девушки пожали друг другу руки так деловито, что Кацавейкину показалось, будто он присутствует на переговорах.

- Как он? - озабоченно спросила Ида.

Не дожидаясь ответа, она бросила Леве пальто и прошла в комнату. Жанна удивленно посмотрела на Кацавейкина.

- За время твоего отсутствия у Дуси появилась новая подружка, - пояснил он.

- Я думала, она твоя подружка.

- И моя тоже.

Когда они зашли в комнату, Дуся уже лежал с градусником подмышкой, а Ида вытаскивала из пакета горчичники, молоко, мед и коробки с лечебными травами.

- Да нет у меня температуры, - попытался сопротивляться Дуся, но, не договорив, зашелся в кашле. - Ну, если только совсем маленькая температурка...

- У тебя бронхит, - поставила диагноз Ида. - Лева, давай на кухню, вскипяти молоко, - скомандовала она.

- Я знаю, чем лечиться, - вмешался Дуся. - Лева, лекарство там, в шкафу, ты знаешь.

Кацавейкин принес из кухни бутылку коньяка.

- Это?

- Она, - кивнул Дуся. - Вот чем надо лечить.

- Вы с ума сошли? - Ида вырвала бутылку из рук Дуси. - Тебе - молоко, а нам можно и покрепче.

- Я протестую. Мне лучше знать, что мне помогает.

- И нафига я это все тащила?

- Пригодится. Завтра, так и быть, продолжу лечиться по полной программе.

Жанна принесла рюмки, Лева разлил коньяк. Ида так чокнулась с Жанной, что Кацавейкин испугался: казалось, рюмки сейчас разлетятся вдребезги. Жанна с легкой улыбкой поглядывала на Иду, которая откровенно рассматривала ее в упор. Лева уже пожалел, что вытащил коньяк, но было поздно.

- Как прошло интервью? - спросил он Жанну.

- Хорошо. Буду писать статью для журнала. Сегодня на другом их спектакле была. Этот даже лучше вчерашнего. Но надо еще раз с режиссером встретиться, кое-какие нюансы уточнить.

- Восток - дело темное, - сказал Дуся.

- Баряси предложил мне писать об их премьерах.

- То есть попросту пиарить? - прохрипел Дуся.

Жанна кивнула.

- Пожалуй, все же останусь в Москве.

Она взяла сигареты и вышла на балкон. Лева поднялся.

- Пойду тоже подышу.

Ида проводила его мрачным взглядом.

Жанна задумчиво смотрела в туманную ночь.

- Пять раз курить бросала. В Америке почти нигде нельзя. Но как только в Европу возвращаюсь - снова тянет. Наверное, у меня воля слабая.

- Нет, иначе б ты пол мира не объехала.

- Это не воля, это шило в заднице. Охота к перемене мест...

Она подалась к нему, ее теплые волосы коснулись его лица, и ощущение забытого далекого счастья тихим облаком опустилось на Кацавейкина.

- Жанна... - прошептал он. - Если б ты только знала...

- Я знаю.

Она обняла его за плечи и крепко поцеловала в губы.

- Я не помешаю? - раздался за спиной голос Иды.

Кацавейкин внутренне застонал от злости. Жанна слегка отстранилась.

- Да можете целоваться дальше. Мы уже давно не спим вместе.

'Так, понеслось', - с тоской подумал Лева.

Щелкнул огонек зажигалки и отразился в черных блестящих глазах Иды - похоже, они с Дусей успели пропустить еще пару рюмок.

- А у Дуси и впрямь кашель стих. Уж не знаю, что помогло. - Ида вытянула руку. - Дождь будет. Не верю, что Лондон - самый сырой город в Европе. Что может быть сырее Москвы? Разве что Питер.

- В Лондоне тоже осенью сыро. Поверь, - сказала Жанна.

- Я там была, - процедила сквозь зубы Ида, торпедой отправила бычок вниз и, не глядя на Кацавейкина, ушла в комнату.

- Смешная у тебя подружка. По-моему, она ревнует.

- Не обращай внимания. На нее иногда находит. - Лева притянул Жанну к себе. - Я хочу, чтоб ты знала: где бы ты ни была, с кем бы ты ни была, я всегда...

Он вздрогнул от раздавшегося вдруг громкого стука. Кацавейкин обернулся - за стеклом маячило белое и нетрезвое лицо Дуси.

- Нет, это просто какой-то водевиль, - с досадой сказал Лева.

- Пошли, неудобно.

- Плевать.

Но Жанна выскользнула из его объятий и исчезла за балконной дверью. Кацавейкин вздохнул и последовал за ней.

- Кхе-кхе... Я не понял: пришли лечить, а сами куда-то разбежались, - обиженно прогундел Дуся.

- А где Ида?

- Не знаю. Кажется, ушла. Я слышал, как хлопнула дверь.

Лева накинул куртку и вышел в подъезд. Спустившись на два этажа, он увидел сидящую на корточках Иду. Она размазывала по щекам слезы. Лева присел рядом.

- Ну перестань. - Он коснулся рукой ее плеча. - Что случилось?

- Сам знаешь. - Ида дернулась, сбрасывая его руку. - Что пришел? Иди к своей путешественнице.

Из Кацавейкина вдруг хлынула неожиданная злость, скопившаяся за последние сутки.

- Да, знаю. Знаю, что любил, а мне изменяли с актерами, дизайнерами, турками... Бросали и уходили к другим мужикам. Ты это имела в виду?

Ида смотрела на него с изумлением. Слезы на ее глазах мгновенно пересохли.

- Пошли, - поднял ее Лева. - Попрощаться хотя бы надо.

Вечером следующего дня хозяйка огорошила их известием, что она продает квартиру, и им надо срочно искать себе другое жилье.

- Я так понимаю, разбегаемся по отдельным квартирам? - спросила Ида.

- Правильно понимаешь, - ответил Пучков. - Пора переходить на новый уровень существования.

- Действительно, все люди работающие. Можем себе позволить.

Кацавейкин промолчал, мучительно раздумывая, случайно ли квартирный вопрос встал именно теперь, когда Жанна в Москве.

Первым съехал Пучков - нашел подходящую квартиру в престижном юго-западном районе столицы.

- Хватит пока однокомнатной, - сказал он. - Буду на свою копить. А пока в этой ремонт сделаю и домашний кинотеатр куплю.

- Хозяйственный ты стал, Пучок, - съехидничала Ида. - С чего бы это вдруг?

- Люди меняются. Как ни странно.

- Или их меняют.

Но в этот раз Пучков пропускал ее язвительные реплики мимо ушей.

- Ах, ребята. Мне будет вас не хватать. Честно. Но что поделаешь, такова жизнь. Что-то теряешь, а что-то находишь, как говорится.

Вещи Пучкова выносили грузчики под руководством самой звезды малого экрана.

- Вот эту сумку бери и этот ящик. Э-э, с дубленкой поосторожней! Не выпачкай смотри. Эту рухлядь брось, - остановил он грузчика, который подхватил старый магнитофон. - У него крышка отваливается. Ну что там, всё?

- Тут еще в шкафу обувные коробки, хозяин.

- А, точно. Давай, вытаскивай по одной.

Грузчик стал вытаскивать коробку за коробкой. Пучков открывал их, рассматривал содержимое (старая обувь, видеокассеты, порнографические журналы, игральные карты, старые газеты) и складывал в две кучи.

- Это в машину, - ткнул он пальцем на кучку поменьше, - а остальное в мусоропровод.

- А можно я возьму? - спросил грузчик, разглядывая старые ботинки. - В них еще ходить можно.

- Да бери, - махнул рукой Пучков, - дерьма не жалко.

Он аккуратно снял со стены плакаты из сериалов, в которых снимался.

- Ой, а это кто? - уставился на плакат другой грузчик.

- Конь в пальто.

Лева и Ида, наблюдавшие за этой сценкой, прыснули в кулак - на Пучкове в самом деле было новое модное пальто, на шее болталось кашне, новенькие ботинки отливали матовым блеском.

- Автограф дай, - попросил грузчик.

Пучков свернул плакат, неторопливо вытащил из кармана дешевую пластмассовую ручку. Грузчик ждал.

- Ну, на чем расписываться?

Грузчик пошарил в карманах грязной робы.

- Так... нет у меня ничего. А давай сюда, - протянул он грязную большую руку.

- Ты в уме вообще? - постучал по макушке Пучков. - Я же не наколку тебе делать собираюсь. Руки помоешь, и всё исчезнет к чертовой матери.

- Точно, - пробормотал грузчик, нагнулся, подобрал крышку от обувной коробки. - Здесь пиши.

Пучков размашисто поставил автограф на сером картоне.

Погрузившись в 'бычок', он укатил, помахав на прощанье рукой.

- Мне, наверное, грузовик нанимать придется, - сказала Ида, глядя на отъезжающую машину. - Ты поможешь?

- Конечно, - кивнул Лева.

Теперь по два раза в неделю в квартиру приходили незнакомые люди - потенциальные покупатели. Они заглядывали в комнаты, осматривали их, причмокивали языками и качали головами. Обувь, как правило, никто не снимал, и хмурая Ида яростно махала шваброй после ухода незваных гостей, подтирая грязные следы.

Две недели спустя Лева помогал Иде упаковывать вещи - на утро была заказана машина. Неожиданно залился дверной звонок.

- Достали эти покупатели, - вздохнула Ида. - Не буду открывать.

Но покупатель продолжал трезвонить.

- Ну надо же, какой настойчивый... Вали, вали...

Словно услышав ее, звонивший отпустил кнопку. Но не успели Ида и Кацавейкин с облегчением выдохнуть, как звонок заверещал снова: четыре коротких, один длинный. Это был условный сигнал для своих, придуманный тревожной осенью девяносто девятого.

Ида и Лева переглянулись.

- Пучок забыл старые штиблеты?

Ида поднялась с пола, где перебирала содержимое ящика стола, и пошла открывать, Кацавейкин продолжил заматывать скотчем коробку с красками. Через несколько секунд он услышал радостный визг Иды и приглушенный мужской голос. Выглянув из комнаты, Лева увидел входящего Пьеро. Он заметно поправился, вместо длинных волос была модная стрижка, в лице появился румянец - от прежнего образа не осталось ровным счетом ничего. Теперь Пьеро больше смахивал на Пьера.

- Вот как чувствовал, что надо торопиться, - обнимая Кацавейкина, сказал он.

- А толстый какой стал! - вопила Ида. - Ты посмотри на него, Лева!

- На матушкиных харчах отъелся. Да и жить стало лучше и веселее.

- Ну рассказывай скорей, чем занимаешься, - изнывала от нетерпения Ида. - Выглядишь как деловой.

- Да я теперь бизнесмен, вроде как. - Пьеро достал из сумки три бутылки дорогого французского вина. - Деньги зарабатываю не телом, а головой. И знаешь, получается больше.

- Что за бизнес, если не секрет?

- Газету рекламную издаю. Ну, и другой мусор понемножку, типа листовок 'Наши биотуалеты по самой низкой цене'. А теперь есть мысль в столицу перебраться. Вот, приехал почву прощупать.

- Думаешь, в Москве рекламу биотуалетов делать некому?

- Нет, я здесь другим заняться хочу. Журнал собираюсь издавать, что-то вроде 'Афиши'.

Разговор продолжился на кухне под звон бокалов, которые Ида не успела упаковать.

- Да, планов громадьё, - сказала она, выслушав Пьеро. - Даже не знаю, завидовать тебе или сочувствовать.

- Помоги лучше. Пойдешь ко мне дизайнером?

- Шутишь? Я только работать начала. Меня никто в здравом уме не возьмет.

- Так я тебя не завтра зову. Минимум полгода на раскачку уйдет.

- Полгода? - Глаза Иды заблестели. - А что? Я могу. У меня идей куча, между прочим, а технику я за полгода наберу. Купорос говорит - я способная.

- Ну, значит договорились. А еще мне критик хороший нужен. Хотел тебе предложить, Лева. Я понял, ты не сильно на радио загружен?

- Я ведь не критик.

- Ты и сценаристом, вроде, не был.

- А что, это мысль, - поддержала Пьеро Ида.

- Ну что - по рукам?

- Подумать надо.

- Да что тут думать! - воскликнула Ида. - Соглашайся!

- Хорошо, - кивнул Лева. - Наверное, я смогу писать для твоего журнала.

- Для нашего, Лева, - сказал Пьеро. - Вы мне только помогите, а я вас в обиде не оставлю. Будет хороший журнал - будут читатели. Будут читатели - будет реклама. Будет реклама - будем жить. И неплохо жить. Я обещаю.

- Слушай, это я с тобой в 'Сове' в эротических спектаклях играла? - вглядываясь в Пьеро, спросила Ида.

Всю ночь они просидели за разговорами. Утром Пьеро и Кацавейкин перевезли Иду на новое место жительства. Пьеро уехал, пообещав звонить, а Лева остался один в пустой квартире. Безумная идея предложить Жанне снимать жилье на двоих не покидала его. Но случая поговорить с ней все никак не подворачивалось. Жанна целиком окунулась в московскую культурную жизнь, активно тусовалась, время ее было расписано по часам и минутам. Лева таскался с ней по мероприятиям, чтобы после обсуждать художественные достоинства и недостатки спектакля, фильма, или степень таланта какого-нибудь художника, актера или режиссера.

Наконец, сомневаясь, что будет более подходящий момент, он решился поговорить о дальнейшей жизни в грохочущем вагоне метро.

- Мне надо искать новую квартиру, - начал он, когда поезд притормозил на остановке.

- Проблема, - кивнула Жанна.

- Вот я и подумал: ты ведь тоже без квартиры...

- Осторожно, двери закрываются! - объявил диктор.

Хлопнуло, заскрежетало, загудело, покатило. Вагон нырнул в черный тоннель.

- Дуся, конечно, не прогонит, но... Я подумал, ты, наверное, тоже хочешь снимать. А вдвоем дешевле и вообще... - Лева закусил губу.

Она потянулась к нему, пытаясь разобрать, что он говорит.

- В общем, почему бы нам не снимать вместе?

- Что? Не поняла!

Он увидел, как на ее лбу прорезались тонкие морщинки.

- Снимать квартиру вдвоем, говорю, давай! - крикнул Лева.

- Квартиру?

Лева кивнул.

- Да я...

Она что-то сказала, но в грохоте несущегося поезда он не разобрал слов.

- Что ты сказала?

Жанна, хмурясь и улыбаясь одновременно, показала сначала на рот, потом на уши.

- Ты согласна? - прокричал ей в ухо Лева.

Она отрицательно покачала головой. Вагон замедлил бег и со скрежетом остановился.

- Смысла нет. Я скоро уеду, Лева. В Голландию. Меня зовут в новую галерею работать. Там нужен специалист по восточно- европейскому искусству.

Кацавейкин онемел. Жанна что-то говорила о перспективном предложении, о новых возможностях, открывающихся перед ней в изучении мировой культуры, о том, что, может быть, удастся съездить в Японию, но он ее не слышал. Лишь когда поезд тронулся вновь, Лева почувствовал, что спазм, перехвативший горло, отступает.

- Почему?! - крикнул он, и не услышал своего голоса - словно был рыбой, выброшенной на лед.

Наступила зима, промелькнул Новый год, медленно катился к середине снежный февраль. Дни были серые, ничего не предвещающие, кроме усталости от сырой московской погоды. Лева, который переехал в крошечную квартирку на окраине Москвы, теперь готовил на радио дневные новости. Денег стало больше, свободного времени заметно убавилось. Но Кацавейкин был этому даже рад - возвращаться вечерами в пустую, неуютную квартиру не хотелось. После работы он часто шел в кино. Иногда компанию ему составляли Ида или Дуся, но чаще Лева проводил время один. Он оценил комфорт современных кинотеатров, в которых можно было зависать хоть целыми сутками, были бы деньги. За месяц он успевал пересмотреть весь текущий репертуар.

Однажды во время просмотра нового голливудского боевика у него зазвонил мобильный. На дисплее высветился номер Миры; Лева, недолго думая, отключил телефон и снова погрузился в напряженную погоню, ход развития и финал которой угадывались с первой секунды, но все же заставляли пялиться в экран, волнуя в крови адреналин.

После сеанса он сел у окна в кафе и, глядя на надоевший снег и потягивая пиво с солеными орешками, переваривал только что просмотренное кино. Услышав, как у кого-то зазвонил телефон, Лева включил свой, и он тут же истерично заверещал. Это снова была Мира.

- Никак не могу к тебе прозвониться, - сказала она. - А у меня, между прочим, есть для тебя приятное известие.

- Что, кто-нибудь решил сделать из моего сценария комедию положений?

- Нет, Лева. Есть желающие напечатать твой роман.

Это действительно была потрясающая новость, но Кацавейкин почему-то совсем не почувствовал радости. Написанный роман за прошедшие годы отдалился от его изменившегося существа, как выросший ребенок от родителей, вывалился из его мира, как несорванное яблоко отваливается от яблони поздней осенью. Только формально роман был его, на самом деле он был сам по себе.

- Почему молчишь? Не рад?

- Рад.

- Тогда записывай телефон редактора. Позвони завтра обязательно.

- Да. Я позвоню, конечно.

- Сказать мне ничего не хочешь?

- Спасибо.

- И всё?

- Давай встретимся. - Слова вырвались прежде, чем он успел подумать.

- Когда?

- Сегодня. Или завтра.

- Сейчас посмотрю...

Лева услышал шорох записной книжки.

- Не надо. Я просто так.

- А, так ты меня на свидание, что ли, приглашаешь?

- Ну вроде того. Или ты с неизвестными авторами не встречаешься?

- Хм... Вообще-то нет. Ну ладно, для тебя, так и быть, сделаю исключение. Где ты сейчас?

Сердце Кацавейкина радостно екнуло. Если Мира согласилась, значит, он ошибся насчет Байбака, и она вовсе не его женщина. Может, просто знакомая. Может, у Байбака привычка целовать всех подряд. Он назвал кинотеатр.

- Сижу, пиво пью. Можем на ночной сеанс сходить. Как тебе идея?

Мира снова хмыкнула, но уже весело.

- Ладно, через полчаса буду. Я тут недалеко.

Выключив трубку, Лева почувствовал волнение. Ходить на свидания с девушками ему не доводилось - и с Жанной и с Идой все происходило как-то внезапно, само собой, без предварительных романтических ухаживаний. Память мгновенно прокрутила в голове с десяток книжных и киношных эпизодов первого свидания и выдала подсказку: 'Цветы!'. Лева выглянул в окно - у дороги стоял цветочный киоск. Недолго думая, он схватил куртку и выбежал на улицу.

На стеклянной двери киоска висела табличка Перерыв пять минут. Кацавейкин проторчал у киоска минут пятнадцать, прежде чем появилась неторопливая продавщица.

- Мне букет.

- Цветы какие?

Лева окинул взглядом большие и маленькие ведра с цветами, из которых он знал только розы.

- Красивые.

Продавщица вздохнула.

- Денег сколько не жалко?

Лева пошарил в карманах, достал пятьсот рублей и протянул продавщице.

- Хватит?

Продавщица кивнула.

- Что за девушка?

- В смысле?

- Блондинка, брюнетка? Высокая, маленькая? Ласковая или с характером?

- А что, ласковых с характером не бывает?

- Розы заворачивать? - поджала губы продавщица. - Обычно всем нравятся.

- Давайте розы. Вон те, синие.

Продавщица с кислым выражением лица вытащила из ведра необычные синие цветы и стала заворачивать в бумагу. Кацавейкин понял, что делать букеты неизвестно для кого ей неинтересно.

- А я не знал, что бывают синие розы, - сказал он.

- В наше время все бывает. - Продавщица вручила ему упакованный букет.

Лева выскочил из киоска и помчался к кинотеатру - полчаса уже прошли, Мира могла появиться с минуты на минуту. Он влетел наверх, окинул взглядом столики - ее не было. Он сел лицом к лестнице - чтобы увидеть ее сразу, как только она появится. Понюхал розы - не пахнут. Лева положил букет на колени и подумал, что надо пересесть к окну, чтобы был виден вход в кинотеатр - тогда он заметит Миру еще на улице. И в тот же миг увидел, как она поднимается по лестнице - в светло-серой дубленке, широких брюках, скрывающих ее кривые ноги, в белых ботинках и белой шапочке. Он махнул ей рукой, она улыбнулась ему и помахала в ответ. Лева поднялся, но не успел сделать двух шагов, как двери большого зала распахнулись, и из них повалил народ с закончившегося сеанса. Кацавейкин остановился, пережидая, пока толпа схлынет. Белая шапочка Миры то появлялась, то исчезала где-то у края лестницы; Лева старался не выпускать ее из виду. Наконец толпа слегка поредела, и он двинулся вперед, держа букет за спиной. Ему оставалось пройти метров пять, как вдруг Лева заметил, что Мира разговаривает с человеком в сером пальто. Кацавейкин замер на месте, не веря своим глазам. Собеседник Миры повернулся в профиль, и Лева понял, что не ошибся - то был невесть откуда взявшийся Байбак. Он приобнял девушку за талию и повлек за собой вниз. Через несколько секунд они скрылись из виду. Лева несколько минут стоял, пораженный, все еще надеясь, что Мира сейчас вернется. Но толпа рассосалась, начался новый сеанс, и фойе кинотеатра снова опустело. Проходившие мимо две молоденькие девчонки весело переглянулись, скользнув по Кацавейкину взглядами. Он машинально посмотрел в один из зеркальных осколков, которыми была выложена стена, и увидел, что у него синий нос. Лева потер его рукой, и синева размазалась по лицу. Сквозь лепестки синих роз просвечивала белая основа. Кацавейкин зашел в туалет, сунул бутоны под струю воды и долго смотрел, как с них стекает синяя вода, а сами они становятся все бледнее и бледнее. Цветы были ненастоящими, как и все остальное в этом мире. Лева сунул букет в урну, вытер краску с лица и понял, что в его жизни уже никогда не будет романтического свидания.

к оглавлению

17. No pasaran!

Жанна снова моталась по свету. Кацавейкин то и дело получал от нее открытки из разных уголков земли. Однажды по электронной почте пришло письмо, состоящее из одной фразы: Еду на два месяца в Японию! И три строчки восклицательных знаков. После этого Лева получил несколько открыток с видами Токио, Фудзиямы и цветущей сакуры, а потом наступило затишье. 'С головой погрузилась в японскую культуру', - понял Кацавейкин. Самого его давно звали в гости родители. Отец вдруг впал в эпистолярный жанр и забрасывал Леву письмами с описаниями каждого дня, мать часто звонила, жаловалась на здоровье и благодарила за деньги, которые Кацавейкин регулярно отправлял домой. 'Приезжай, сынок, - просила она. - А то умру, а тебя так и не увижу'. Лева спрашивал, что за болезнь ее одолела, но мать уверяла, что бестолковые врачи ничего не понимают в ее измученном семейной жизнью и рынком организме. 'Каким рынком? - вопил в трубку Лева. - Я для чего тебе деньги посылаю?!'. 'Да я нечасто, сынок, - оправдывалась мать. - Разок-другой в неделю. А зимой так совсем редко'. Лева стал посылать больше денег, но мать, писал отец, все равно ходила на рынок 'разрядившись и накрасившись, как шлюха, в поисках нового хахаля, хотя сама уже старуха почти'. В этом 'почти' проглядывали ревность, непрощенная обида и болезненная любовь - все, что отравляло жизнь Кацавейкина в детстве.

Весной вышла, наконец, его книжка. Лева с замиранием сердца перелистал страницы, стоя у книжной полки магазина. Сердце его сжималось вовсе не от счастья. Чувство это было сравнимо с ужасом хозяев, которые после долгой зимы приехали на дачу и увидели, что в доме пожили незваные гости, загадив старые, но любимые вещи. То же самое он испытал три месяца назад, когда редакторша принесла две толстые папки с его романом после корректорской и редакторской правки. Кацавейкин листал страницу за страницей, с трудом сдерживаясь, чтобы не заорать.

- Почему во фразе 'исчезнувшие на зиму улыбки' вы заменили предлог?

- Видите ли, предлог 'на' предполагает состояние консервации - 'заготовить на зиму варенье', например. А здесь нужен 'за', - сказала редакторша.

- Но я и имел в виду процесс консервации. Наступила зима - улыбки исчезли. Все разом, понимаете?

- Мм... - Редакторша замялась. - Но это неправильно. Так не бывает. Здесь должен стоять предлог 'за'.

- А почему вы заменили слово 'выцеплял' на 'выискивал'? Ведь у слова 'выискивал' совсем другое значение.

- Нет такого слова 'выцеплял'.

- Почему же нет, если я его написал, и вы поняли, что оно значит?

Редакторша побагровела, взгляд ее заметался по тесной комнатушке.

- Нет такого слова.

- Хорошо, а почему 'похуй' превратилось в 'по хуй'?

- Потому что правильно - по хуй! Я вам сейчас словарь принесу! Если мне не верите.

Через минуту она вернулась с толстым словарем в руках и ткнула пальцем:

- Вот, смотрите: на хер!

Лева посмотрел: там, действительно, стояло 'на хер'.

- Значит - по хер?

Редакторша кивнула. Кацавейкин вышел, хлопнув дверью.

Месяц спустя ему позвонила какая-то девица и сообщила, что он может купить в издательстве свой роман по специальной цене.

- Спасибо, мне хватит моих десяти авторских экземпляров, - отказался Лева.

- Видите ли, дело в том, что авторские экземпляры вы сможете получить только через три месяца - таковы правила редакции. А пока - пожалуйста, со скидкой...

...Лева пролистал роман: все редакторские правки остались - как чужие волосы на расческе. Он купил одну книжку, заплатив по полной, не специальной цене.

В конце лета вдруг объявился пропавший Пьеро и сообщил, что Ида уже делает макет обложки первого номера журнала, а Кацавейкину давно пора готовить материалы.

- Мне бы встретиться с главным редактором, обсудить темы.

- Главным редактором? - удивился Пьеро. - Разве я тебе не говорил, что главным редактором будешь ты?

- Я? - изумился Кацавейкин. - Речь шла о критике.

- Ну, я подумал, что в главных редакторах мне нужен свой толковый человек. Лучшей кандидатуры пока не вижу. Или ты против?

Поразмыслив пару минут, Лева понял, что он совсем не против.

Работу на радио пришлось бросить - с утра до вечера он сидел в редакции, писал, вычитывал тексты, планировал, уточнял, утверждал, исправлял чужие ошибки, а вечером с чугунной головой, в которой кипели мозги, отправлялся на премьеры, просмотры, презентации, шоу и перфромансы. Иногда Лева думал, что Жанна справилась бы с этой работой гораздо лучше его. Тусовки его утомляли, хотя были полезны для новых знакомств.

Осенью вышел фильм Тарканского по его сценарию. Кацавейкина пригласили на премьерный просмотр. Когда в зале погас свет и побежали титры, Лева почувствовал легкое волнение, будто он находился на экзамене или на приеме у врача.

Открывала картину гонка продуктплейсментовских автомобилей. Развевался красный шарфик Венеры, улетала шляпа Моти Горицвета, радостные лица героев лучились счастьем. 'Ну разве можно так начинать триллер?' - раздраженно подумал Лева, посмотрел в презентационную листовку и обмер: жанр фильма обозначался как черная комедия. Он поднял взгляд и окончательно окаменел, увидев на экране свое бледное похмельное лицо в толпе скорбящих - хоронили заснувшую летаргическим сном героиню. Его двойник на экране склонился над телом, и мобильник выскользнул из кармана дурацкого жилета прямо в гроб. Не заметить этого могла бы разве что покойница. Камера проехалась по похмельным лицам массовки, и Кацавейкин понял, что ничем, кроме как черной комедией, этот фильм не мог быть по определению. В сцену пробуждения героини Тарканский поставил дубль, в котором Венера и Пучков рухнули в могилу вместе с могильной плитой. В зале стоял гомерический хохот. Однако весело было не всем. Бледнели и утирали пот производители молодильного вина, которые до сих пор видели свой продукт только в отдельно взятом эпизоде, показанном им менеджером по продуктплейсменту. В фильме все выглядело по-другому. Когда героиня вставала с кровати с помятым лицом, выпивала бокал вина и хорошела прямо на глазах, как Маргарита от колдовского зелья, зрители разражались громким смехом. К тому же выяснилось, что волшебное омоложение не лучшим образом влияет на память героини - к концу фильма у нее развилась стойкая амнезия. Главный герой, узнав, что его любимая - убийца, половину фильма пил продуктплейсментовскую водку и впадал в транс, во время которого ему мерещились укокошенные героиней жертвы. Мертвецы приходили к Горицвету поговорить о земной и загробной жизни, и он щедро наливал каждому в стакан. Одного мертвеца сыграл сам Тарканский. В конце концов, дружба победила, и после явления покойника-друга (им был утопленный Миха) мгновенно протрезвевший Мотя пошел разбираться с осатаневшей красоткой и влюбленным в нее безумным кладбищенским сторожем. Пучков в этой зомбированно-алкогольной компании выглядел на удивление живо и остался, пожалуй, единственным, кому удалось даже в комичных ситуациях сохранить драматизм роли. В финале Леву ждал последний удар: погибшая от тяжелой руки веселого убийцы Венера снова очнулась в гробу, на этот раз превратившись в вампиршу. В последнем эпизоде она снова звонила из гроба по мобильному (оператор - сотовая сеть 'Привет'), чтобы поздороваться с Мотей Горицветом, который только что встретил новую любовь на голубом авто, с голубым шарфиком на шее и голубой собачкой на коленях. В общем, продолжение следовало...

В зале зажегся свет, зрители захлопали. На сцену вышел замыленный по тусовкам и уже давно превратившийся в конферансье известный киношный деятель.

- Ну что ж, господа... По-моему, режиссера Вадима Тарканского можно поздравить: ему удалось невозможное - соединить арт-хаусное кино и так называемое массовое.

Киношник зааплодировал, заводя зал.

- Вам понравилось? - спросил Лева сидящего рядом кинокритика, который громко хлопал в ладоши.

- Занятно, - охотно откликнулся тот. - Местами даже очень смешно. Пародия на Голливуд, но так по-русски...

На сцену поднялись Мудрилов, Тарканский, Мотя Горицвет и Венера в вечернем платье с глубоким декольте. Аплодисменты усилились.

- Спасибо за теплый прием, рад, что фильм вам понравился, мы старались, - сказал Тарканский.

- Мы очень старались, - оскалился в улыбке Мотя Горицвет, и у него изо рта выскочили два белых пластмассовых клыка.

По залу прокатился смех. Тут улыбнулась Венера, и народ взвыл от восторга - из ее кроваво-красного рта вылезли клыки еще длиннее, чем у Моти. Стараясь не размазать помаду, Венера аккуратно вытащила клыки и сунула их в карман Тарканскому.

- Самому главному кровопийце.

- Расскажите нам, как родился фильм, - обратился к Мудрилову киношник-конферансье.

Продюсер взял микрофон.

- Мне попался хороший сценарий, и я подумал: почему бы не сделать из него замечательное кино?

Тем временем сценарист пробирался к выходу, обещая себе никогда больше не писать сценариев.

Этим же вечером Кацавейкин накатал на фильм Тарканского разгромную рецензию, поставив ему в рейтинге всего одну звездочку из пяти возможных.

- Что, в самом деле так плохо? - спросил неделю спустя Пьеро. В руке он держал журнал конкурентов. - А тут четверку ставят. Хвалят даже.

- Критика - дело субъективное. А фильм действительно плохой. Глупый, пошлый, интрига высосана из пальца, и актеры плохо играют.

- А тут Пучка хвалят. Трагическим комиком называют.

- Я не понял, мы свой журнал делаем или повторяем то, что пишут другие? - разозлился Кацавейкин.

- Да я просто спросил, - пожал плечами Пьеро.

- А я просто ответил. - Лева вышел из кабинета директора, хлопнув дверью.

- Какая муха его укусила? - с недоумением пробормотал Пьеро.

- Эта муха, Петя, называется любовь к искусству, - сказала Ида. - И кусает она господина главного редактора постоянно. Странно, что ты до сих пор этого не заметил.

Лева сидел в своем редакторском кабинете и строчил рецензию на книгу молодой писательницы, обладательницы нескольких премий для дебютировавших талантов: '...по описанию сексуальных позиций книга может сравниться разве что с Камасутрой. На нескольких страницах героиня размышляет, в какой позе заняться сексом с новым знакомым - спереди, сзади или как Моника Левински, и захочет ли парень продолжить знакомство, если она в первый вечер откажется делать минет. Предупреждаем тех, кто изучил Камасутру еще в подростковом возрасте: почерпнуть что-то новое вам вряд ли удастся. Поэтому рекомендуем это произведение исключительно для подрастающего поколения, еще не успевшего познакомиться с главным пособием по сексу. Категорически не советуем читать книгу родителям подростков, потому как в ней содержатся рецепты по уничтожению, как моральному, так и физическому, своих занудных, затраханных жизнью предков. У родителя может случиться нервный срыв, и он в приступе гнева станет рвать страницы, скандалить или, чего доброго, бить свое любознательное чадо произведением по голове. Толку от этого никакого, а вот то, что после этого дитя с еще большим интересом изучит книжку - сомнений нет...'

Творческий процесс прервал ворвавшийся в комнату Пьеро. По лицу его бежали красные пятна.

- Ты хоть выражения выбирай! - потрясая журналом, рявкнул он. - Что это: 'На лицах заслуженных и народных артистов в продолжение всего спектакля читается одно, но страстное желание - чтобы все это поскорее кончилось, и можно было пойти, наконец, домой, лечь в постель. В спектакле все они - свадебные генералы. Лишь их имена на афишах позволяют заполнить зал на этом мертвом представлении...'?! Ты совсем, да? Ты что такое пишешь?! Да я, если хочешь знать, может, актером стал только потому, что хотел играть так, как один из этих 'свадебных генералов'! Это нельзя было печатать! Как я теперь людям в глаза смотреть буду?!

Он швырнул журнал на стол Кацавейкина.

- Но спектакль, действительно, мертвый.

- Ну и что?! Слушай, давай договоримся: ты не будешь трогать уважаемых людей. Я так хочу. Пусть они 'свадебные генералы', но они мне нравятся. Все ясно?

- Ясно, - кивнул Лева, выключил компьютер и направился к двери.

- Э, ты куда?

- Пойду на радио, может, в ночные новости снова возьмут.

- Нет, ну ты совсем? Стой! Есть же какие-то пределы для критики!

- Спектакль мертвый, - упрямо повторил Кацавейкин.

- Ида! - заорал Пьеро. - Скажи хоть ты ему!..

- Петя, ты все же определись, чего ты хочешь - всем нравиться или журнал делать, - отозвалась из соседней комнаты Ида.

- Вы что - сговорились? Ладно, делайте, что хотите. Угробите журнал - вам же хуже, - багровый от злости Пьеро вышел в коридор.

- Ох, не нравится мне все это, - вздохнула Ида. - Может, послушал бы его, а?

Лева угрюмо молчал. Махнув рукой, Ида села за компьютер - делать обложку нового номера.

Несколько дней Пьеро и Кацавейкин не разговаривали. У директора появилось знакомое только двум сотрудникам редакции беспросветно мрачное выражение лица. Однако продолжалось это недолго. После выхода очередного номера настроение Пьеро выровнялось, и с каждой неделей неуклонно поднималось. Ида первая узнала, в чем дело.

- Спрос растет с каждым выпуском, - сказала она. - Мы продвигаемся. И знаешь, почему?

- Мы работаем.

- Мы-то, конечно, работаем. Хотела бы я, чтобы журнал покупали из-за моего дизайна, но его покупают из-за твоих рецензий.

- С чего ты это взяла?

- Это не я взяла, это результаты исследования, которое заказал Пьеро.

Как ни пытался Лева сдержать ползущую на лицо улыбку, ему это не удалось. Когда Ида ушла, он выкинул вверх сжатый кулак.

- No pasaran!

На Комсомольской площади должна была состояться арт-акция под названием 'Зимние цветы'. Организаторы обещали нестандартный боди-арт, и Лева запланировал под мероприятие три журнальные полосы.

- Я вот одного не могу понять, - шмыгая носом, говорил фотограф Шурик, с которым они отправились на мероприятие. - На улице минус пять. Как они обнажаться собираются?

- Может, какой-нибудь подогрев поставят, - пожал плечами Кацавейкин.

- Да ну, - махнул рукой Шурик. - Какой там подогрев? Я бы зимой на улице даже за тысячу долларов раздеваться не стал.

- А летом стал бы?

- Летом? - задумался Шурик. - Ну, штуки за две бы разделся.

Выход из метро был перекрыт, пропускали только прессу по удостоверениям. Наверху толкались журналисты, фотографы и операторы с камерами, стояли машины почти всех телеканалов. Комсомольская площадь, очищенная от бомжей и приезжих, была покрыта первым девственным снежком. У памятника Ленину возвышался подиум, переходящий в горку. На ее скате в свете прожекторов, разгоняющих сгущающиеся сумерки, поблескивал лед, у подножия горки рабочие укладывали спортивные маты.

- Долго снимать не смогу, - предупредил Шурик. - Камера мерзнет.

Сунув фотокамеру под куртку, он полез сквозь толпу, игнорируя недовольные возгласы собравшихся. Лева огляделся: самое выгодное для обозрения место было занято. Он обошел толпу и встал на свободном пятачке позади подиума.

- Говорят, моржихи будут обнажаться, - долетали до него обрывки разговоров. - Для них тут хотели резиновый бассейн поставить, а потом передумали.

- А я слышал, будут не моржихи, а бомжихи со всей Москвы и области. Они к холоду привычные.

- Да нет, это будут обычные женщины, - возразил кто- то, - только в специальных ноу-хау костюмах - производитель для раскрутки решил эту акцию устроить.

Ясно было одно - толком никто ничего не знает, но публика крайне заинтересована. Когда замерзшие журналисты начали приплясывать от холода, а выкрики 'Почему не начинаем?' стали раздаваться все чаще, возле подиума возникло движение. Милицейский отряд высадился из подъехавшего грузовика и выстроил коридор оцепления. На подиум упал мощный луч прожектора, заиграл 'Вальс цветов' Чайковского, и у Кацавейкина в мозгу тотчас всплыла знакомая с детства картинка из мультфильма 'Щелкунчик'. На мгновенье ему даже показалось, что на небе сейчас вспыхнет россыпь сверкающих цветов. Но вместо этого из милицейского коридора один за другим стали появляться бомжи - с красными, обветренными, обмороженными, распухшими лицами, стоящими колтуном волосами, в грязном рванье и развалившейся обуви. Милиционеры, а за ними и вся публика тотчас заткнули носы рукавами и воротниками. Даже морозный воздух не мог истребить тяжелый запах, идущий от немытых тел. Бомжи полезли на подиум.

- Посмотрите на этих людей, - пробился сквозь музыку механический голос. Трудно поверить, что их можно превратить в цветы. - На этих словах бомжи заулыбались, обнажив беззубые рты. - Но сегодня мы сделаем это, потому что искусство творит чудеса!

За бомжами на подиум потянулись художники боди-арта с палитрами в руках. Опознать их не было никакой возможности, потому что лица творцов скрывались за масками противогазов. По команде режиссера бомжи выстроились в ряд у края подиума, и художники, вооружившись кисточками, стали расписывать их опухшие физиономии. За несколько минут на глазах многочисленных зрителей потрепанные лица расцвели всеми цветами радуги, превратившись в нечто среднее между индейцами и арлекинами. Закончив работу, художники с заметным облегчением покинули подиум. Музыка стихла. Бомжи скалились, разглядывая друг друга. 'Ой, бля, охуеть!..' - доносились до зрителей их возгласы. Раздалась новая команда режиссера, и толпа бомжей откатилась с подиума в милицейский коридор.

- Все что ли? - разочарованно спросил кто-то за спиной Кацавейкина.

Но тут снова грянул 'Вальс цветов', и на подиум вышла толстая бомжиха с багряной головой георгина. Она стянула драную коричневую куртку, сняла ботинки, носки, замызганный свитер и мешковатые штаны. Под одеждой, которая полетела на снег, обнаружилось голубовато-фиолетовое рыхлое тело. Присмотревшись, Лева понял, что тело бомжихи расписано под вазу. Она уперла руки в бока, и точно - получилась ваза с торчащей головой-цветком. Бомжиха прошлась по подиуму, виляя бедрами, остановилась на краю горки и уставилась на замершую внизу толпу. Под взглядом чудовищного георгина притихли даже острословы, отпускающие шуточки вроде 'Холодно ли тебе, девица? Холодно ли тебе, красная?'.

- Кто цветок понюхать хочет? - низким прокуренным голосом спросила бомжиха. - Сзади - сто рублей, спереди - двести.

Обледеневшая толпа ответила гробовым молчанием, если не считать гула мегаполиса да клацанья кнопок фотоаппаратов - фотографы снимали зимний цветок со всех сторон. Бомжиха хрипло расхохоталась, согнулась пополам, повиляла обвислой задницей, шагнула на горку и с визгом покатилась вниз. На матах ее, раскорячившуюся, поймали два мента и поволокли в стоящий неподалеку автобус. 'Понюхай меня. Понюхай меня!' - вопила бомжиха. Мент оттянул ее дубинкой по фиолетовой заднице, и она стихла.

А на подиуме уже обнажались трое бомжих, расписанных под лютики. Сбросив одежду, они тут же пустились в пляс - чтобы согреться. Из их открытых ртов валил пар, краска на лицах скоро потекла, но они не обращали на это внимания. Бомжихи плясали, пока на подиум не вскарабкались три обнаженные бомжа, раскрашенные под шмелей. Они с жужжанием помчались на лютиков, но те не захотели опыляться и, завизжав, скатились с горки прямо в руки милиционеров. Возбужденные шмели носились по подиуму, всем своим видом показывая неудовлетворенность в членах. Тут в утешенье им на подиум выскочили ромашки и стали играть со шмелями в догонялки. Одну ромашку шмелям удалось завалить; от незапланированного перехода боди-арта в порно- шоу мероприятие спас вбежавший милиционер, который отправил всю компанию с горки. На подиум тем временем высыпали розы, гладиолусы, гвоздики и другой растительный мир. Вспышки фотоаппаратов участились, красные глазки камер непрерывно следили за отбросами общества, силой искусства превращенных в цветы. Фотограф Шурик мелькал у самого подиума; на него то и дело сыпалась одежда, которую бомжи кидали сверху. Шурик сбрасывал вонючее шмотье и снова увлеченно жал на кнопку.

- Одна есть, - весело сказал он Кацавейкину, перезаряжая пленку. - Планов хороших набил - будет из чего выбрать.

- Хватит, пошли отсюда, - сказал Лева, который уже давно боролся с подступающей к горлу тошнотой.

- Да ну, прикольно. Давай посмотрим. Они еще букет делать будут.

И точно: на площади началось броуновское движение - цветы спустились вниз и сложили на снегу букет, вокруг которого довольно скоро образовалась пустота. Фотографы и операторы переместились на подиум, а большая часть журналистов предпочла держаться от благоухающего букета подальше. Впрочем, нашлись и такие, кто захотел взять у цветов интервью. Попытки успехом не увенчались: не привыкшие к вниманию журналистов бомжи посылали интервьюеров в места, далекие от Комсомольской площади. Кончилось тем, что одна седая бомжиха-хризантема, услышав, как один близко подошедший телевизионщик сказал, что подмерзший букет пора выбросить на помойку, плюнула в его свежевыбритое лицо. Телевизионщик утер слюну и плюнул в ответ. Но лучше бы он этого не делал, потому что букет тотчас заплевал его с головы до ног сотней цветочных ртов. Часть плевков попала на милиционеров, которые этого вынести не смогли и схватились за дубинки. Букет дрогнул и рассыпался. Бомжи бежали на журналистов, журналисты бежали от бомжей, а сверху этот исход зимних цветов с Комсомольской площади снимали несколько десятков фото и видеокамер. Милицейский кордон натиска не выдержал, и на площадь хлынули зеваки, прохожие и пассажиры с трех вокзалов. Началось столпотворение, в котором пострадало немало камер, из-за чего многие СМИ так и не смогли рассказать о нестандартной боди-арт акции. Шурик яростно защищал свою камеру, отбиваясь от шмеля и двух ромашек. Кацавейкин бросился на помощь фотографу. Вдвоем они вырвали камеру у бомжеватого шмеля и побежали к метро.

- Нет, ну какой козел! - еще долго не мог успокоиться Шурик. - Встречу где-нибудь в метро - прибью!

Кацавейкин вполуха слушал адресованные бомжу угрозы фотографа и разглядывал рекламный плакат, наклеенный на противоположной стене вагона. С плаката улыбался средних лет мужчина в белой рубашке и галстуке, стоящий на фоне российского флага - приближались очередные выборы.

'Цель жизни нашей для него

Была заманчивой загадкой;

Над ней он голову ломал

И чудеса подозревал'.

А.С. Пушкин - было написано на плакате. Несколько минут Лева размышлял, чем бы занялся Пушкин, живи он в наше время. 'Может, пошел бы в пиарщики, зашибал хорошие бабки и был нарасхват', - подумал он. И стал мысленно сочинять разгромный текст к арт-акции 'Зимние цветы'.

Пролетали неделя за неделей, тиражи увеличивались от номера к номеру.

- Отлично, ребята, - радовался Пьеро. - Признаю, что был не прав. Больше скандальных рецензий, Лева, - и мы станем первыми.

- Мне кажется, это неправильный подход, - заявила Ида. - А если однажды все скандальные темы кончатся?

- Сомневаюсь, - буркнул Кацавейкин.

- Правильно сомневаешься, - сказал Пьеро. - Скандал - двигатель торговли. Так что мы на верном пути.

Секретарша принесла факс: творческое объединение ГМИ (Группа Молодых Индивидуумов) приглашало на премьеру камерного спектакля 'Тушение адского огня'.

- Что за тушение? - повертел листок в руке Лева. - И что за пьеса? Не знаю такой.

- Сходи, узнаешь, - посоветовала Ида. - Говорят, жуткие маргиналы. Пантюкину до них далеко.

- Кто говорит?

- Так, слышала.

Если бы не Ида, Кацавейкин наверняка отправил бы факс в мусорное ведро. Теперь же он хотел посмотреть на молодых индивидуумов и пристрелить их на страницах журнала.

- Сделай аккредитацию, - велел он секретарше.

- На меня тоже, - сказала Ида.

Пару дней спустя они отправились на спектакль молодых маргиналов. Театр располагался в небольшом полуподвальном помещении, сыром и пропахшем плесенью. Спустившись вниз по крутым скользким ступенькам, Лева и Ида оказались в крошечном предбаннике. Нештукатуреные стены были завешены афишами с изображением двух ног, скрещенных буквой Х, и огромного языка между ними. За шатким деревянным столом сидела конопатая белобрысая девица и продавала билеты, отпечатанные на туалетной бумаге. Лева назвал фамилию, и девица оторвала от билетного рулона две бумажки.

- Пожалуйста, первый ряд.

Зал был немногим больше предбанника. Полукругом стояли пять рядов кресел. На пятачке, заменяющем сцену, были навалены кучи мусора, над ними возвышались два закопченных котла. С потолка свисали длинные бутафорские языки и виниловая растяжка, на которой было написано крупными буквами ЗАЕБИСЬ!

- Забавные декорации, - заметила Ида. - Давай сядем сзади. Не хочу актерам в рот заглядывать.

Они уселись на последний ряд. Когда зал полностью заполнился, в театре погас свет. Несколько минут прошли в темноте и тишине, потом недоумевающие зрители потребовали начать представление или включить свет. Ответа не последовало. Еще через пять минут самые нервные перешли на мат.

- Вот уж точно - заебись, - сказал кто-то.

Внезапно, словно назвали пароль, на мусорных кучах вдруг вспыхнул оранжевый огонек. Он осветил днище котла, из которого, зевая, вылез обнаженный по пояс человек.

- Опять захуярили, - сказал он.

Желто-красные блики, разрастаясь, бегали по мусорным кучам, и создавалось ощущение, что они действительно горят.

- Эй, - задрав голову, крикнул сидящий в котле человек. - Охуел? Сверх нормы, мудила!

- Грешнику номер шестьдесят шесть дробь шесть приказано добавить десять градусов, - раздался скрипучий голос невидимого кочегара.

- Суки рваные! - завопил грешник и дернул на груди невидимую рубаху. - Пидоры!

Грешник подпрыгнул, вцепился в свисающий сверху язык и задрыгал тощими волосатыми мокрыми ногами.

- Ой, блядь, скользкий, как хуй.

Сорвавшись с языка, грешник снова шлепнулся в котел. На сидящих в первых рядах зрителей полетели брызги. Как следует похлюпавшись, 66/6 выкарабкался, уселся на край котла и забубнил:

- Шел хуй по хую, видит - хуй на хую, взял хуй за хуй и выкинул на хуй. А на хуя нам без хуя, когда с хуями до хуя?

Внезапно под вторым котлом загорелся новый огонек и раздался визг. Грешник с любопытством уставился на соседний котел. Огонь и визг становились все сильнее. Из котла появился корчащийся от боли человек.

- О, бля, ебть твою мать, да у меня сосед, - удивился грешник.

- О-о-о-о!.. - завывал сосед.

- Да у тебя совсем, бля, огонек слабенький, - сказал 66/6. - Ничего, привыкнешь. Меня поначалу тоже крючило, а теперь похуй, хотя мне уже в два раза градус повысили, суки. А ты тоже, значит, матершинник?

- Я профессор филологии, - простонал сосед. - Специализировался по русскому мату. Ой, блядь, жжется... Выключите на хуй! - заорал он, задрав голову вверх.

- Зря глотку дерешь, - махнул рукой 66/6. - Ни хуя они не выключат. Добавят, бляди, только. Привыкай, ёбть... Нам здесь целую вечность на огонь дрочить.

Но профессор продолжал завывать.

- Слушай, бля, давай поговорим лучше.

- Уважаемый, идите на хуй.

- Ты, профессор, кончай выебываться, как вошь на гребешке, и поддержи беседу. А то я тебе все мозги выебу, потому что скучно мне, бля.

- Я попрошу называть меня на вы! - взвизгнул профессор.

- Ой, охуеть... Ну ладно, расскажите вы мне, бля, профессор, что-нибудь интересное.

- Что вам рассказать?

- Ну что вы там изучали? Вот хоть про это слово, - показал 66/6 на покачивающееся среди языков ЗАЕБИСЬ.

- Слово 'заебись' формально является глаголом второго лица повелительного наклонения, а в действительности - наречием, выражающим высшую степень одобрения, - сказал профессор и снова завыл.

66/6 задумался.

- Слушайте, профессор, - сказал он некоторое время спустя. - Но это же все хуйня. Зачем кому-то знать, что заебись - это наречие?

- А не пойти ли вам в пизду, уважаемый? - рассердился профессор. - Ни хуя вы о мате не понимаете и не лезьте!

- Почему это я ни хуя не понимаю? - возмутился 66/6. - Я знаю, мат - это круто, это ваще пиздатая вещь.

Во взгляде профессора появилось презрение.

- Мат - это концентрация мысли и чувства, - с расстановкой сказал он и даже перестал повизгивать. - Это средство выражения невыразимого. Мат - это не просто способ общения, это часть великого русского языка. Речь без мата - как суп без соли или каша без масла. Есть, конечно, можно, но удовольствия - никакого. Мат - это искусство. Это святыня. Это грандиозное явление культуры. Это сила. Вот что такое мат.

- Охуеть, - почесал мокрую пятку 66/6. - Только одного я не могу понять, профессор, какого хера нас тогда тут жарят?

- Это оттого, что мы посредством мата пытались вступить в контакт с высшими силами.

- С какими, бля, силами?

- Да будет вам известно, уважаемый, что русский мат - это древняя молитва-заклинание, обращенная к божественному началу - Великой Матери. Так что нецензурная ныне фраза 'ебть твою мать' - это древнее заклинание, вроде христианского 'Господи, помилуй!'. Так, по крайней мере, считает большинство исследователей.

- 'Ебть твою мать' - это 'Господи, помилуй'?..

- Именно так.

- Ни хуя себе... Так я, бля, можно сказать, молюсь, не переставая. А до Матери, бля, почему не доходит?

- Наверное, полное заклинание было утеряно за века, - предположил профессор.

- Значит, там каких-то слов не хватает?

- Возможно.

66/6 снова задумался.

- А может, там наречия не хватает?

- Какого наречия?

- Ну, типа, куда ебть?..

- Это не наречие, это...

- Да идите вы в пизду, профессор, со своим русским языком. Не в школе, бля... Ты же меня понял, вот и думай, чего там не хватает.

- Я же просил вас не тыкать! - закипятился профессор.

- Ну, бля, извините, - примирительно сказал 66/6. - Думайте, профессор, надо нам эту Мать вызвать, может, она нас из котла вытащит.

- Ага, сам попробуй в кипятке думать. Умный нашелся.

Тут скрипучий голос монотонно объявил, что грешникам номер 66/6 и 66/7 добавляют еще по пятнадцать градусов огня.

- Ебть твою мать! Ебть твою мать! Ебть твою мать! - заорал 66/6.

- Ебть твою мать! Ебть твою мать! Мать твою ебть! - завопил профессор, забарахтался в котле, и на зрителей снова полетели брызги.

Над котлами громыхнуло, мусор зашуршал, зашевелился, и из-под самой большой кучи выкатилось что-то мохнатое. Это нечто развернулось, приняв человеческую форму, и из меха появилось конопатое лицо билетерши. Голова ее сплошь была покрыта присосками-фаллоимитаторами.

- Мать вызывали? - спросила она, и резиновые члены на ее голове заколыхались из стороны в сторону.

- Э-э-э... Великую, - уточнил 66/6.

- Слушаю вас.

- Это ты, что ли, б... б...? - стал вдруг заикаться 66/6.

- Поторопитесь у меня сегодня еще пять миллиардов четыреста сорок семь вызовов.

- Ой, бля... Получилось! - обрадовался 66/6. - Слышь, профессор!

Но полусваренный специалист по русскому мату, похоже, впал в кому.

- Так это, Мать, безвинно мы тут, понимаешь, страдаем. Только за то, что тебя вызывали. Профессор скоро копыта откинет. Помоги, ебть, из котлов выбраться или хоть огонь этот ебаный потуши.

- Конечно, я тебе помогу, - сказала Великая Мать. - Но мне нужна поддержка, одна я с огнем не справлюсь. Пусть все дружно скажут заклинание, и адский огонь погаснет.

- Профессор, проснись, ебть твою мать! - завопил 66/6. - Ну, помогайте! - заорал он зрителям. - Ебть твою мать! Ебть твою мать! Ебть твою мать!

Адский огонь вспыхнул с новой силой, по стенам побежали всполохи.

- Ебть твою мать! - откликнулся первый ряд, которому от этого сияния слепило глаза. - Ебть твою мать!

Через пару секунд большая часть зала весело скандировала заклинание.

- Ебть ваш спектакль, - сказала Ида.

В тот же миг из языков, которые свисали с потолка, брызнули струйки воды - прямо на зрителей. Те с визгом вскочили с кресел и, громко матерясь, бросились к выходу. Всполохи стали гаснуть, а грешник 66/6 и очнувшийся профессор выбивали в котле чечетку и приговаривали:

- Шел хуй по хую, видит - хуй на хую, взял хуй за хуй, выкинул на хуй. А на хуя нам без хуя, когда с хуями до хуя?

- Адский огонь потушен, - объявил скрипучий голос. - До новых встреч, бля.

До середины следующего дня потрясенный Кацавейкин на все вопросы отвечал невнятным мычанием. Когда же к нему вернулся дар речи, первыми словами, которые он произнес, были: 'Они не пройдут, бля...'

На фотовыставке под названием 'Поваренная книга' было полно интересующегося искусством народа. Посетители бродили по тесным залам и разглядывали приготовленные фотохудожниками блюда. На первое предлагались: уха из топора, солянка из гвоздей, шурупов и металлической стружки, бульон с неощипанными цыплятами, сваренными заживо. На второе - фрикадельки из колючей проволоки, бифштекс из куска резины, голуби, фаршированные порохом, шашлык из пуговиц, плов с мясистыми червями, отбивная из целого поросенка (тушка плоская, голову фотохудожник почему-то решил оставить как есть, отчего поросенок напоминал расстеленную шкуру), пюре из газет и журналов, спагетти из проводов цвета итальянского флага. На десерт - безе из стирального порошка, торт, украшенный зубной пастой и гильзами, пирожные из козьего помета, и уж совсем простенько - булочки с тараканами, запеканка с презервативами, коктейль из блевотины. Под каждой фотографией висел в рамочке рецепт приготовления блюда. Для примера Лева записал в блокнот рецепт коктейля: 'Накануне перед приготовлением коктейля купить сок и поставить в холодильник - завтра вы вряд ли дойдете до магазина. За несколько часов до приготовления выпить пару банок клюквенного джин- тоника, бутылку красного сухого вина (лучше 'Каберне') и грамм сто пятьдесят горилки (можно водки с медом и перцем). Закусите бутербродом с копченой колбасой, окороком и мясным салатом, желательно 'Оливье'. Рыбные салаты не рекомендуются. Когда вы почувствуете, что вам хочется блевать, возьмите чашку и наблюйте половину. Поставьте в холодильник охлаждаться. Через час выньте чашку из холодильника, вылейте в блендер и хорошенько взбейте содержимое. Затем добавьте холодный сок и дольку лимона, лайма или апельсина. Ваш коктейль готов. Приятного аппетита'.

- Гениально! - донеслось до слуха Кацавейкина.

Обернувшись, Лева увидел парочку молодых ценителей искусства - парня и девушку, студентов на вид. Они внимательно изучали отбитого поросенка.

- Когнитивный диссонанс, - сказал парень.

- Круто, - согласилась девушка. - Интересно, он сам его отбивал? Долго, наверное.

- Думаю, пары часов достаточно. Если не доходяга, конечно.

- Супер, супер!

Они подошли к журнально-газетному пюре, размазанному по тарелке.

- Любопытная инверсификация.

- Надо было тарелку взять деревянную, круче было бы, креативнее, - заметила девушка.

- Ну, это отстой, - высказался парень по поводу трехцветного итальянского спагетти.

- Полный, - подтвердила девушка.

Не разбудил в них чувств и салат 'Сельдь под плесенью'.

- А вот это сильно, - сказал парень, остановившись перед бульоном с цыплятами. - Вот она - трансгрессивность субъективной индефинитивной морали.

- Настоящий сюр, - кивнула девушка. - Мне нравится. Идеальная композиция.

- Согласен. И заметь, какой свет. Вот эта лапка, - парень показал на плавающую в бульоне тонкую цыплячью лапку, - я от нее просто прусь.

Кацавейкин, который шел следом за парочкой, вгляделся в прозрачную мертвую лапку, которая вызвала благоговейный трепет в душе студента. Лапка переходила в тощее тельце, покрытое намокшим пухом и отрастающими перьями. На голове цыпленка пробивался гребешок, глаза были полузакрыты, отчего казалось, что он не умер, а только притворяется. Это ощущение усиливали лучи света, проникающие в прозрачную кастрюлю. 'Цыпленок жареный, цыпленок вареный, цыпленок тоже хочет жить...' - вспомнилась Кацавейкину старая детская песенка. За этим воспоминанием вырвалось другое - как он, шестилетний мальчишка, кормил только что вылупившегося цыпленка, постукивая пальцем по газетке, на которую бабушка высыпала мелко нарезанное вареное яйцо. Цыпленок подслеповато щурился, качался на тонких лапках, и ни в какую не понимал, чего от него хотят. Тогда Лева взял его в руку и стал тыкать клювом в газету. 'Осторожно, не придуши, - сказала бабушка. - Пусть вырастет в петуха, тогда мы его в суп отправим'. 'Не надо в суп, - запротестовал Лева. - Цыпленок тоже хочет жить'. 'А для чего, ты думаешь, он живет? Для супа', - сказала бабушка. Но шестилетнего Леву эта житейская философия не убедила, и он решил взять цыпленка осенью в город - подальше от бабушкиных суповых намерений.

Бросив прощальный взгляд на цыпленка, так и не ставшего петухом, Кацавейкин двинулся дальше. Парочка зависла в зале десерта возле работы под названием 'Мороженое 'Эрот'. На фото крупным планом был изображен чувственно приоткрытый женский рот. Высунутый кончик языка нацелился на истекающее кровавыми каплями шарообразное содержимое вафельного рожка, которое напоминало отрезанную плоть.

- Бычье яйцо, - прочитала девушка в рецепте состав ингредиентов. - Идея интересная. Что-то в ней есть.

- Ракурс не выгодный. И контрастности маловато, - сказал парень и быстро перешел к другой работе.

Рассматривая кровавое мороженое, Лева машинально потянулся за мятной карамелью, но вдруг понял, что его не тошнит. То есть абсолютно. Фотография с сочащимся кровью бычьим яйцом, насаженным на вафельный рожок, не вызывала у него никаких эмоций. 'Странно, - подумал он. - Наверное, это то, что называют профессиональной привычкой. Как у врачей и работников моргов'.

У девушки зазвонил мобильный.

- На выставке мы, - сказала она в трубку. - 'Поваренная книга', я же тебе говорила. Я что, с ума сошла - на кулинарную выставку ходить? Фотовыставка. Приходи, конечно. Новое представление о духовной пище. Сплошная философия. Начинаешь понимать, что мы и правда не знаем, что в действительности представляют окружающие нас предметы. Да какой Пелевин? Про это еще Кант писал, темнота. Про вещь в себе помнишь? Ну приезжай, короче. Мы тебя ждем. Пока.

Пройдя экспозицию до конца, Лева вышел на улицу. Падал тихий снег и тут же таял, превращаясь под ногами в хлюпающую грязь. В голове Кацавейкина снова и снова прокручивалась фраза, которую сказала девушка: '...мы и правда не знаем, что в действительности представляют окружающие нас предметы...' 'Да и люди, если верить тому же Канту, тоже совсем не то, чем кажутся, - думал Лева. - А Глокая Куздра вообще утверждает, что мира нет. Значит, придется считать реальным воображаемое, потому что остальное вызывает сомнение'. Он прошел мимо входа в метро - спускаться под землю не хотелось. Снегопад усиливался, снежинки опускались на лицо и становились водяной пылью. Ощущение было приятным, ласкающим. Мысли потекли дальше. 'Если считать реальным воображаемое, то получается, что Землю со всеми людьми, животными, растениями, автомобилями, самолетами кто-то придумал или... написал'. Леву пробил озноб от очевидности этой мысли. Ну конечно же! Вначале было слово. Потом змей соблазнил Еву в райском саду - красивая, но в общем- то банальная завязка. А дальше вся жизнь человечества - то трагедия, то комедия, то драма. Куда ни повернись, какую газету ни открой - всюду сплошная драматургия, иногда хорошая, а чаще плохая. Машинист ведет горящий поезд, а фамилия у машиниста какая? Горелов. Сериальное мыло - ляпается на ходу, особо раздумывать некогда. Два алкаша выпивают вечерком, потом один съедает другого. Триллер 'Молчание алкашей'. Два самолета сталкиваются в воздухе. Фантастический роман- катастрофа.

Лева поднял лицо к небу: из серых туч, столпившихся над Москвой, валил придуманный кем-то снег.

- Эй! - громко крикнул он - Кто ты? Слышишь меня?!

Идущий по тротуару народ обтекал Кацавейкина с двух сторон.

- Ну! Покажись! Я знаю, что ты есть!

- Больной что ли? - наткнулся на него прохожий.

- Может, потерял кого.

- Да наркоман, наверное. Собрать их всех, да на лесоповал.

- Было уже! - крикнул Кацавейкин небу. - Другое что- нибудь придумай!

Внезапно налетевший порыв ветра ударил Леву в лицо - так, что открытый в крике рот сразу залепило мокрым, холодным кляпом. Он выплюнул снег на грязный тротуар, вытер рот и сказал:

- Не убедил.

Новый порыв ветра швырнул ему в лицо порцию снега.

- И это всё? Ха-ха!.. Ну, еще! Давай! Я жду тебя! Покажись!

Два ручейка прохожих, убыстряясь, текли мимо Кацавейкина, толкая его, запинаясь и матерясь. Но Лева продолжал орать, требуя неизвестного автора земного мира показаться. Наконец людской поток, мелькающий, как на ускоренной перемотке, подхватил кричащего Кацавейкина, потащил за собой и впихнул в полутемное, мокрое нутро подземки. 'Если б вы только знали, кто вы есть...' - шептал Лева, продираясь сквозь толпу. Изнемогая от желания поделиться с кем-нибудь своим открытием, он позвонил Дусе, но мобильник противным голосом сообщил, что абонент недоступен. Кацавейкин набрал номер Иды.

- Что случилось? - испуганно спросила она, услышав в трубке его голос.

- Не телефонный разговор. Ты на работе?

- Уже выхожу.

- Тогда встречаемся через час у тебя дома. Нет, лучше где-нибудь в другом месте. В метро. На Тургеневской в центре зала.

- Хорошо. А что случилось?

- Нет. Давай у тебя. Все, до встречи. - Лева выключил мобильный.

Он пришел чуть раньше, и в окошко видел, как Ида торопливо подбегает к дому. Ее пальто и шапка были засыпаны снегом, она на ходу отряхивалась, подергивая плечами и взмахивая руками. Увидев живого и невредимого Кацавейкина, Ида с заметным облегчением вздохнула.

- Что с тобой? Кто-то хочет пристрелить тебя за плохой отзыв? Или ты решил поиграть в шпионов?

- Все гораздо хуже.

- Что, закрывают журнал? - Ида нервно дернулась - все, что касалось журнала, она принимала близко к сердцу.

- Нет, с журналом все в порядке. Но у нас большая проблема.

- У кого - у нас?

- У людей.

- У людей всегда проблемы. А конкретней?

- Понимаешь, сегодня я понял, что я - это на самом деле не я.

- А кто? - хмыкнула Ида, открывая дверь квартиры. - Лев Толстой? Или Эразм Роттердамский?

- Да нет, конечно же, я - это я. Но я не человек. То есть, я человек. И ты человек, но на самом деле это не мы.

Ида посмотрела на него с состраданием и легкой опаской - как на душевнобольного. Кацавейкину ее взгляд не понравился.

- Ты думаешь, я ненормальный?

- Я это давно знала. Ты так и собираешься стоять у двери? - Она встряхнула пальто, и с него в разные стороны полетели мелкие капли. - Раздевайся. Может, Дусю позвать?

- Он недоступен.

- Ладно, посидим вдвоем, у меня как раз есть вопросы по макету. Заодно обсудим.

Она ушла на кухню и загремела там посудой.

- Ты не поняла, я совершенно серьезно. - Лева скинул куртку и пошел за ней. - Понимаешь, до меня сегодня вдруг дошло, что все мы живем в романе. Мы персонажи, понимаешь? Ты, я, Дуся, Пьеро и миллиарды других людей.

- Ну да, - кивнула Ида, доставая из хлебницы батон. - Весь мир - театр, а люди в нем - актеры.

- Да нет же!.. - завопил Кацавейкин. - Ты не поняла главного! Нас нет! Мы существуем только в чьем-то воображении, понимаешь?!

И он рассказал ей про то, что вначале было слово, а потом уже кто-то написал драматическую историю человечества. Наморщенный лоб Иды прорезали тонкие морщинки.

- Думаешь, кому-то под силу сочинить все события, которые происходят на Земле с миллиардами людей?

- Почему бы нет? Делают ведь это голливудские сценаристы. Раз-два и готово - то ледник, то потоп, то метеорит. Отдельных персонажей можно прописать подробнее, для второстепенных достаточно эпизода, ну а большинство идут фоном как серая масса, которая гибнет в катастрофах или просто гниет на работе. Пришедших в негодность персонажей меняют на новых, молодых.

- Что-то не очень хочется быть персонажем, - нахмурилась Ида. - Ведь автор, я понимаю, делает с героями все, что ему вздумается. Так?

Кацавейкин ухмыльнулся.

- Нет, не так. Он пытается делать, что ему вздумается. Но некоторые персонажи, как ни старайся, все равно делают все по- своему - влюбляются не в тех, кого задумал автор, уезжают на край света, сходят с ума... - Лева потер виски - голова болела, его лихорадило. - Уж я-то знаю, я писал.

- Бедный мой... - Ида подошла к нему, обняла, прижалась щекой к его груди. - Все равно мы никогда не узнаем, персонажи мы в этой жизни или авторы. Давай обсудим это завтра. Утро вечера мудренее. Ешь и ложись спать. Я никуда тебя сегодня не отпущу.

Лева не стал возражать, чувствуя, что у него не хватит сил даже добраться до метро. Он отказался от еды и, позволив Иде раздеть себя, свалился на старый скрипучий диван. Но даже под одеялом его продолжало трясти, пока Ида, переделавшая все вечерние дела, не вернулась в комнату и не легла рядом. Живое человеческое тепло проникло в его трясущееся тело, успокаивая и согревая, и Кацавейкин не заметил, как заснул. Всю ночь ему снилось, что он - кукла-марионетка, которую дергает за веревочки гигантский кукловод. Корячась на веревках, опутывающих тело, Лева силился его рассмотреть, но вместо лица у кукловода был круглый блин. Сверху доносился еле слышный шепот, и Лева повторял слова, которые влетали в его уши. Он пытался заткнуть собственный рот, но руки немели, а язык молол без остановки все, что диктовал ему кукловод. В шепот кукловода отчего-то вплетался голос Иды, умоляющий Кацавейкина не сопротивляться. Но Лева кричал, чтобы заглушить несущийся с небес шепот, и изо всех сил дергал веревки. Извиваясь как червь, он вдруг с ужасом увидел, что его тело состоит не из плоти, а из букв алфавита. Веревки, держащие его, не выдержав напряжения, оборвались, и Кацавейкин рассыпался на а б в г д е ё ж з и й к л м н о п р с т у ф х ц ч ш щ ъ ы ь э ю я.

к оглавлению

18. Красота

Утром Ида вызвала врача. Из-под марлевой повязки парня со 'скорой' сверкали циничные глаза.

- Грипп, - выдал он, едва взглянув на Кацавейкина. - Лежать в кровати и пить. Не водку, конечно... Клюквенный морс подойдет.

- А лечить как? - спросила Ида.

- Любовью, только любовью. Другие лекарства на грипп не действуют.

И врач, подхватив чемоданчик, стремительно скрылся за дверью.

- Нафига вызывала? - пожала плечами Ида.

Лева сел в постели. Лоб был мокрый, голова кружилась.

- Ты куда? - подскочила к нему Ида. - Слышал, что доктор сказал?

- Я пойду домой. А то тебя заражу.

- Ха! Можешь считать, что уже заразил. Я с тобой пол ночи в обнимку спала, пока ты меня на пол не сбросил.

- На пол?..

- Ложись. - Ида опустила его на подушку. - Я в редакцию уже позвонила, что тебя не будет.

Странное дело, но потрясающее открытие, которое он сделал вчера вечером, сегодня почему-то его не волновало. Другое мучило Кацавейкина - смутная мысль, касающаяся журнала, сидела в его больной голове и давила на мозги. Он попросил Иду принести последний номер. Полистал: все рецензии - на скандальные книги, спектакли, фильмы, выставки...

- Надо менять.

- Что менять? - не поняла Ида.

- Всё. К черту всю эту дребедень. Надо писать только о хорошем.

В глазах Иды снова появился знакомое жалостливо- опасливое выражение, и раздосадованный Кацавейкин отвернулся к стенке.

- Да ты что?! - завопил Пьеро, когда Лева, вернувшись через неделю на работу, сообщил ему о том, что он меняет концепцию журнала. - Только раскрутились, а ты хочешь все похерить?!

- Да ты пойми, что они, начитавшись нашего журнала, идут на те самые выставки, спектакли и фильмы, которые я раскритиковал.

- Ну и что?! Пусть себе идут.

- Я больше не буду писать о симулякрах. И другим не дам, пока я главный редактор в этом журнале, - отрезал Лева.

- Да кто станет нас покупать, скажи?

- Если качество рецензий останется прежним - будут покупать.

- Ты идеалист, Кацавейкин.

Лева угрюмо молчал.

- Ладно, - вздохнул Пьеро, - сделаем несколько номеров, как ты хочешь. Но если продажи опустятся, мы возвращаемся в прежний формат. Идет?

- Договорились, - кивнул Лева.

Он вызвал Иду.

- Что у нас там на обложку?

- Блюдо с выставки 'Поваренная книга' - утка с опилками под керосиновым соусом.

- К черту утку. К черту опилки. Давай 'Девочку с персиками' или Левитана.

- 'Девочку с персиками'?

- Ну да.

- И что сделать с девочкой?

- Да ничего с ней не надо делать.

- Совсем ничего?

- Слушай, кто у нас дизайнер? Ты или я? - разозлился Кацавейкин. - Нет 'Девочки с персиками' - найди 'Девочку на шаре'.

- А мальчика на самокате не надо?

- Только если у него голова не из кубиков.

Ида смерила его уничтожающим взглядом и вышла из кабинета.

Поздно вечером, вернувшись в свою квартиру после недельного отсутствия, Кацавейкин обнаружил в электронной почте два письма от Жанны.

'Милый мой Левушка, - писала она в первом. - Это ужасно, но в Японии с современным искусством происходит то же самое, что и везде. Дизайн вместо живописи, маргиналы-писатели, театр в поисках новых форм. Так странно: Запад сходит с ума по Востоку, а сам Восток всеми силами стремится стать похожим на Запад. Конечно, я понимаю - это просто современная жизнь сводит Запад и Восток к одному знаменателю. Но, кажется, я уже не знаю, что такое настоящее искусство, и по каким критериям его оценивать. У меня сейчас такое ощущение, что я теряю смысл жизни. Что ни возьмешь - все пустое. И сама я - тоже пустая, как шоколадный заяц в блестящей фольге. Говорю о том, чего нет, и сама себе не верю. Омерзительное чувство. Кажется, у меня депрессия, блин... Как у тебя дела, Левушка? Как журнал? Пиши мне. Хочется тебя увидеть. Ж.' Второе письмо пришло через день после первого. 'Куда пропал? Работа? Не представляю тебя главным редактором. Дуся пишет, что журнал у тебя хороший, объективно-ругательный. Может, возьмешь меня на работу? Серьезно. Депрессия моя мало-помалу развеивается. Вернее, я сама ее развеиваю, как могу. Вчера вот ходила на японский шоу-балет, и знаешь, мне даже понравилось. Я решила полюбить современное искусство таким, какое оно есть. В конце концов, любят ведь не только лицо, но и жопу. Она тоже бывает разная. Некоторые задницы очень даже ничего. Как считаешь? Пиши-пиши. Целую. Ж.'.

Полночи Лева строчил ответ - про последнюю выставку, про грипп, про журнал, про то, что литература и искусство заодно с рекламой делают из людей болванчиков, и что он больше не хочет в этом участвовать. Отправил письмо и свалился спать.

Прошло полтора месяца. Кацавейкин нервничал оттого, что с трудом набирал материал на каждый номер - оказалось, что плохих книг, фильмов, спектаклей, выставок гораздо больше, чем хороших. Ида усмехалась, Пьеро хмурился - продажи снижались медленно, но верно. Но Лева не сдавался, он все еще надеялся на чудо. Жанна не писала, затерявшись в дебрях японского мегаполиса. 'Наверное, окончательно излечилась от депрессии, полюбив жопу в искусстве', - думал Лева. Мысли о Жанне вплетались в мучительные раздумья о том, чем закрыть полторы журнальные полосы. Мутный мыслительный поток прервал звонок мобильного. Лева взглянул на дисплей, и сердце его екнуло - там высветился телефон Миры. 'С чего бы это вдруг?' - мрачно подумал он. Он долго ждал звонка, объясняющего ее странное исчезновение из кинотеатра, но так и не дождался.

- Привет, - сказала Мира, как ни в чем не бывало. - Как дела?

- Тебя это действительно интересует?

- Ты извини, что так получилось тогда. Мне нужно было срочно уйти. У меня к тебе дело. - Лева понял, что никаких объяснений не будет. - Помнишь, у нас с тобой был уговор, что после выхода книги ты выполнишь одну мою просьбу?

- Да, конечно. Что я должен сделать?

- Напиши рецензию на новый роман Байбака и опубликуй в своем журнале.

Лучше бы она выстрелила ему прямо в сердце.

- Но... я не могу... - мгновенно осипшим голосом пробормотал Кацавейкин. - Мы сменили концепцию. Мы теперь не пишем о маргиналах.

- Другой просьбы не будет, Лева.

Несколько секунд в трубке висела тишина. В голове Кацавейкина зарождался ядерный взрыв.

- Я не могу, - прошептал он. - Что угодно, только не это...

- Поставь рецензию в ближайший номер, - словно не слыша его, сказала Мира. - Я уже отправила тебе роман с курьером.

- А если я не выполню твою просьбу?

- Тогда у меня будут большие проблемы. Ну как, договорились? Я на тебя надеюсь. Пока.

- Пока.

Кацавейкин выключил телефон и шарахнул кулаком по столу так, что от удара жалобно звякнула ложечка в кружке с недопитым чаем, а в соседней комнате вздрогнула секретарша. Лева едва сдержался, чтобы не завопить во весь голос. В самую неподходящую минуту, когда он, дыша, как раненый зверь, пытался справиться с нервной дрожью, в комнату вошел Пьеро. Уселся на край стола и молча уставился на Кацавейкина мрачным карим взглядом.

- Ну? Что?! - взорвался Лева.

- Сам знаешь. Надо возвращаться к прежнему формату, иначе мы вылетим в трубу. Я тоже люблю прекрасное, но на прекрасном нынче денег не заработаешь.

Лева угрюмо молчал.

- Я знал, что так будет с самого начала, - сказал Пьеро. - Но хотел, чтобы ты убедился.

Заглянула секретарша, положила на стол пакет.

- Курьер доставил, сказал, что срочно и что вы знаете.

Лева достал из пакета книжку.

- Новый роман Байбака? - взглянул на обложку Пьеро. - Говорят, поклонники визжат от восторга. А мы его проигнорировали, словно он издается на другой планете. Короче, со следующего номера делаем все как прежде. Надеюсь, в этот раз ты не будешь спорить.

Кацавейкин кивнул.

- Вот и чудненько. Слушай, ты фигово выглядишь. Если хочешь, отправляйся в отпуск на недельку-другую, мы тут как- нибудь справимся.

- Я подумаю.

Когда Пьеро ушел, Лева взял мобильный и набрал номер Миры. Оставалось последнее средство.

- Получил книжку? - спросила она.

- Да, но я не смогу опубликовать рецензию. Меня только что уволили.

- Ничего, - сказала после паузы Мира, - ты главное напиши, а я найду, где напечатать. Трех дней тебе хватит?

- Хватит, - прохрипел сквозь спазм в горле Кацавейкин.

'Последний раз, - подумал он. - И пойду в школу учителем. До того, как Байбака запишут в классики и начнут проходить в выпускном классе, пройдет пара десятков лет - почти пенсия'.

Читая фекально-оральный роман неординарного писателя современности, Кацавейкин снова с удивлением обнаружил, что его не тошнит. Проблемы начались, когда он сел за рецензию. Просидев часа полтора, Лева написал всего три предложения, да и те, в конце концов, удалил. До вечера дело так и не сдвинулось, и он решил написать рецензию дома. Но и дома ничего не изменилось. Слова проходили сквозь него, преодолевая колоссальное сопротивление, и ложились на лист - искалеченные, покореженные, лишенные смысла, тяжелые, как стопудовые гири. Кацавейкин взмок от напряжения, ему казалось, что он катит на вершину самой высокой горы мира огромный камень, который грозит придавить его самого, как только склон станет чуть круче. 'В последний раз, в последний раз...' - приговаривал Лева, вымучивая очередную фразу. С горем пополам накропав меньше страницы, он включил телевизор. Показывали старый боевик начала девяностых: пара бывших афганцев, обливаясь потом и кровью, гнала по среднеазиатской степи на трейлере, а за ними по земле и воздуху неслись мафия, менты и гэбэшники, стреляя сразу с трех сторон. Всем им зачем-то понадобилась дискета, стыренная для каких-то целей упертыми афганцами - рембо, коммандо, робокопами и терминаторами в одном лице. В воздух взлетали ржавые 'москвичи' и вазовские 'копейки'; афганцы, не разбирая, валили подряд преследователей и мирное население - где уж тут разбираться, если мир в опасности? Голливудская калька в российском интерьере выглядела наивно, смешно и грустно одновременно. Вздохнув, Лева снова сел за компьютер и за полчаса дописал рецензию.

Ночью ему приснился Малевич, малюющий черной краской свой знаменитый 'Черный квадрат'. Кацавейкин стоял рядом и следил за процессом. 'Ты думаешь, это просто черный квадрат? - говорил художник, быстро, словно маляр, взмахивая кистью. - Нет. Это вход по ту сторону искусства'. 'А как туда попасть?' - поинтересовался Лева. Глаза Малевича хитро блестели. 'Нужен пароль'. 'Скажи', - потребовал Кацавейкин. 'А тебе зачем туда?' 'Интересно, что там - по ту сторону искусства'. 'Ну, так и быть, скажу по секрету'. Лева подставил ухо, и Малевич прошуршал в него пароль. 'Что? Повтори, я не понял'. Художник снова потянулся к его уху, но тут вдруг между ними возникло что-то розовое и пушистое. Отпрянув, Кацавейкин увидел Глокую Куздру. 'Нарушаете?' - распушила она хвост на Малевича. Не успел художник открыть рот, как она клюнула его в лоб, и он свалился замертво у Черного Квадрата. 'Ты что сделала, курица розовая? - крикнул Лева. - Ты же его убила!'. 'Да он и так мертвый', - махнула крылом Глокая Куздра, прыгнула в квадрат и исчезла. Лева протянул руку, коснулся холста и ощупал его, пытаясь отыскать хоть какую-нибудь дыру или надрез. Но холст был целый, слегка шероховатый и холодный. Лева попробовал снять картину, но она словно вросла в стену. В досаде он ударил по холсту кулаком... и проснулся.

Было темное зимнее утро, часы показывали половину восьмого. Кацавейкин встал, перечитал рецензию, и его едва не стошнило - худшего текста он еще не писал. Только он хотел нажать кнопку 'Удалить', как зазвонил мобильный.

- Написал? - спросила Мира. Голос у нее был печальный.

- Написал. Но плохо. Лучше бы тебе попросить кого- нибудь другого. А я тебе десять рецензий на книжки других авторов напишу.

- Байбак хочет, чтобы это был ты.

- Байбак? - обомлел Лева.

Ну конечно! Как же он сразу не догадался? А раз так, то...

- ...это меняет дело. Я думал, это нужно тебе, - сказал он в трубку и с облегчением нажал на кнопку 'Удалить'.

- Это нужно мне. Пожалуйста, пришли рецензию.

- Сначала скажи, причем здесь Байбак.

- Хорошо, - подумав, согласилась Мира. - Приезжай ко мне. Записывай адрес.

Она начала диктовать, и Кацавейкин похолодел: то был адрес Байбака.

- Это твой адрес?

- Мой. А что?

- Нет, ничего. Я приеду.

Он позвонил в знакомую дверь и внутренне сжался, ожидая, что на пороге сейчас появится Байбак в халате и остроносых блестящих домашних туфлях. Но дверь открыла Мира - в пестрой кофточке, потертых джинсах, болтающихся на тощих кривых ногах, и босиком. Лева протянул ей большую желтую розу на длинном колючем стебле.

- Спасибо. - Она уткнулась носом в цветок.

Лева вошел, огляделся. Ничего не изменилось: квартира по-прежнему казалась безликой, нежилой. На окнах висели новые шторы, пятнистые, как черно-белая корова. Кацавейкин присел на диван. Ощущение, что в комнату сейчас войдет Байбак, не покидало его.

- Тебе чай или кофе? - спросила она, совсем как Байбак.

- Чай.

'Интересно, она тоже принесет две разных чашки?' Лева подошел к окну, отодвинул штору, посмотрел на трубу батареи, к которой его пристегивал Байбак. Никаких следов. Он обошел гостиную шаг за шагом в поисках ловушки, но ничего не обнаружил.

Вернулась Мира со знакомым подносом в руках. На подносе стояли две одинаковые чашки, белые в голубой цветочек, и вазочка с конфетами и печеньем. Мира присела на край дивана.

- Это твоя квартира?

- Моя. А что?

- Здесь совсем нет женских вещей.

- Да и мужских тоже. - Ее тонкие губы растянулись в улыбке. - Ты верно заметил. Я здесь не живу, а только бываю временами. Вот как сегодня.

- Квартира для свиданий?

- Вроде того.

- Я уже был здесь однажды. В гостях у Байбака.

Ее рука с чашкой дернулась, несколько капель упали на ковер.

- Зачем?

- Ты же не хотела меня с ним знакомить.

- На то были причины.

Заглянув в сине-зеленые глаза, за которыми скрывалась потайная дверца в другие миры, Лева почувствовал, как мозги снова начинают таять, а тело вытягиваться. Кацавейкин помотал головой, стряхивая наваждение.

- Он тебе кто? Любовник?

- Нет.

- Тогда почему он был в твоей квартире? В халате и тапочках?

- Иногда он бывает здесь по своим делам.

- Уроки проводит?

Мира кивнула.

- Тяжело с вами, творцами. Сама скоро больной на голову стану.

- Я нормальный.

- Все так говорят. А потом рассказывают, как к ним Глокая Куздра приходила.

- И к другим приходит? - удивился Лева.

Мира усмехнулась.

- У тебя она как выглядит?

- Э-э... - Лева засомневался, стоит ли ей рассказывать. - У меня она симпатичная такая, пушистая. Гибрид курицы и кенгуру.

- В розовых туфлях?

- А ты откуда знаешь?

- Догадалась.

'Издевается, - решил Кацавейкин, глядя в ее улыбающееся лицо инопланетянки. - Но откуда знает про туфли?'

- Скажи, почему у тебя такие глаза большие?

- И зубы мелкие?

Лева кивнул.

- Наверное, я лемур.

Ее острое колено, подергиваясь от смеха, касалось его ноги. 'Только извращенец может иметь в любовницах такую женщину', - подумал Кацавейкин. И внезапно почувствовал, что хочет Миру. Более того, Лева вдруг понял, что хочет ее с той самой минуты, как увидел первый раз в кофейне. Эта кривоногая уродина с огромными глазами- блюдцами притягивала его, как ни одна женщина на свете. Кацавейкин осторожно коснулся рукой ее подрагивающего от смеха колена. Он ожидал недоумевающего взгляда, но случилось другое - Мира положила поверх его руки свою тонкую крючковатую руку. Лева погладил ее маленькие, как у ребенка, пальцы.

- Ты инопланетянка, я знаю.

Она снова засмеялась.

- Не угадал. Я - Красота.

- Красота? Ха-ха... - не удержался Лева.

- Не веришь?

- Верю. Только ты, наверное, Новая Красота. Будущего века.

- Встань на середину комнаты, - велела ему Мира.

Кацавейкин поднялся, вышел на середину ковра.

- Закрой глаза, а потом снова открой их.

- Зачем?

- Увидишь.

- Ладно.

Лева закрыл глаза. Постоял несколько секунд, дурашливо улыбаясь. В комнате было тихо.

- Можно открывать?

Мира не отзывалась. Лева открыл глаза - и ничего не увидел. Комната погрузилась в непроницаемую темноту, словно он вдруг оказался глубоко под землей. Уверенный, что Мира с ним играет, Кацавейкин двинулся в направлении дивана.

- Мира...

Где-то на пути был столик. Лева осторожно передвигал ноги, стараясь на него не наткнуться. Однако столика не было. Не было и дивана. Кацавейкину показалось, что он прошел расстояние двух или даже трех гостиных - как будто комната раздвинулась за несколько секунд. В растерянности он остановился.

- Мира...

Никто не откликался. Он сделал еще несколько шагов.

- Мира! Где ты?!

Лева повернулся и пошел назад, вытянув руки.

- Я тебя не вижу...

Он заметался по комнате, уже не боясь на что-нибудь наткнуться. Но натыкаться, похоже, было не на что. В первый раз Кацавейкин пожалел, что в кармане нет зажигалки.

- Ладно, - сказал он, садясь на пол, - я подожду.

Пол оказался каким-то странным на ощупь - местами шероховатым и колючим, местами мягким, как трава. 'Опять летаю', - подумал Лева и успокоился. Он посидел немного, потом лег на спину. Внезапно где-то рядом послышался шорох, словно ветер поднял ворох осенних листьев.

- Мира?

За спиной прошелестел тихий смех, и вдруг стало светлее. Лева поднял голову вверх, и увидел... звезду, другую, третью... Они вспыхивали одна за другой, и спустя несколько секунд над головой Кацавейкина торжественно блистало необъятное звездное небо, озаряя мягким голубоватым светом раскинувшуюся во все стороны степь.

- Я здесь, - раздался над его ухом знакомый голос.

Лева повернул голову - глаза Миры светились в темноте как два веселых фонарика.

- Испугался?

- Я ничего не понял. Я сплю? Или мне это мерещится?

- Ни то, ни другое, - засмеялась Мира. - Просто ты так видишь. Меня и мир вокруг в этот миг.

- Значит, ничего этого нет? - разочарованно спросил Лева.

- Это тебе решать, - улыбаясь, сказала Мира.

Кацавейкин смотрел на нее и не узнавал. Вместо кособокой, кривоногой бритоголовой уродины рядом с ним сидела невероятной красоты девушка. На ее обнаженном, светящемся изнутри мягким светом теле не было ни одного изъяна. Лева с удивлением заметил, что когда она двигалась, черты лица ее, цвет глаз, волос, фигура менялись, как на календарике из детства: наклонил в одну сторону - одна картинка, наклонил в обратную - другая. Лева как зачарованный глядел на этот ускользающий, многоликий и прекрасный, чуждый повторенья образ. Он обхватил руками ее нежное тело, уткнулся носом в пахнущие травой мягкие волосы, и память тысячелетий унесла его к моменту сотворения человеческого рода. На первозданной земле тянулось друг к другу все живое, исторгнутое из небытия. На этой Земле, которую Кацавейкин совсем не знал, красоты и любви было так много, что хватило бы не на один десяток планет.

Лева не мог сказать, сколько прошло времени - один миг или целая вечность. Только вдруг неожиданно звезды стали гаснуть, одна за другой, как будто кто-то шел по небу и щелкал невидимыми выключателями. Сияющее тело Красоты, которую он держал в руках, тускнело с каждой секундой и становилось все холодней. Кацавейкин грел ее ледяные руки, ноги, но Красота исчезала, и Лева ничего не мог с этим поделать. Погасла последняя тусклая звездочка, наступила темнота, в которой не было видно ни зги, и он почувствовал, что остался один. Ни мира, ни красоты больше не было - одна черная зловещая пустота. И Кацавейкин закричал от пронзившего его до самых кончиков ногтей беспредельного, выгрызающего сердце ужаса.

Он открыл глаза и увидел над собой желтоватый от падающих солнечных лучей потолок с одинокой шарообразной люстрой посредине. Сам он, голый, лежал на диване. Миры рядом не было. Лева встал, натянул одежду, заглянул на кухню - никого. В туалете и ванне Миры тоже не оказалось. Лева подошел к закрытой двери второй комнаты, напоминающей ему Черную дыру, и толкнул ее - там тоже никого не было. На полу посредине комнаты лежал пульт, Кацавейкин поднял его и нажал на кнопку. На экране домашнего кинотеатра появилась картинка. Леве потребовалось несколько секунд, чтобы понять, что идет, а когда он понял - то врос в пол. На черном квадрате экрана Байбак трахал Миру, одетую в черный кожаный комбидрес, пошлые, в сетку, чулки на резинках и черные блестящие туфли на шпильках. Ее тонкие кривые ноги выгнулись колесом, тело конвульсивно подрагивало. Классическая поза быстро надоела Байбаку, и он поставил Миру раком. Половину экрана занял его подергивающийся белый зад. По второй половине елозила голова Миры с закрытыми глазами, изредка мелькали ее острые, затянутые в сетку, коленки. 'Сука-а-а!' - внезапно зарычал Байбак и протяжно застонал. Отвалился от тела, как сытый клоп, натянул знакомый китайский халат и скомандовал:

- Следующий.

На экране появился другой обнаженный человек, и Кацавейкин узнал в нем режиссера Пантюкина. Он подошел к распластанной Красоте и торопливо на нее вскарабкался.

- Ах ты блядь, - ласково сказал он и ритмично задергался.

Трахнув Миру, он удалился, и его место занял известный художник. Они сменяли друг друга один за другим - художники, скульпторы, фотографы, писатели, режиссеры...

Зазвонил, задергался в кармане мобильный, и Кацавейкин очнулся. Вытащил изо рта закушенные пальцы, по которым текла кровь.

- Ну? Ты понял? - раздался в трубке голос Байбака. - Красоту ебут только избранные. Ты к ним пока не причислен. Мы продолжаем. Можешь присоединяться. Но только после зачета. Тебе прислать расписание лекций и семинаров?

- Пошел в жопу!!! - заорал Кацавейкин и швырнул мобильник в экран как гранату. От удара в нем что-то щелкнуло, и он потух.

Лева выскочил из квартиры и, не дожидаясь лифта, помчался вниз по лестнице. Жильцы дома, прохожие на улице, пассажиры в метро шарахались от него в стороны. 'Чокнутый! Придурок! Ненормальный!' - неслось за спиной.

Ворвавшись на радио, он выдернул Дусю прямо из эфира.

- Дуся, где купить пистолет?

Дуся посмотрел на него с сожалением.

- Друг мой Лева, для того, чтобы убить, не обязательно иметь пистолет. Вот обычной ручкой, например, тоже убить можно, если в глаз ткнуть. - В руке Дуси, как у фокусника, появилась желтая ручка, он помахал ею перед носом Кацавейкина. - Знаешь об этом?

Лева опустился на стул - ноги вдруг подкосились. Ручка вылетела из пальцев Дуси и, перекувыркнувшись несколько раз в воздухе, шлепнулась на колени Кацавейкину.

- Ты плохо выглядишь, - сказал Дуся.

Он прикрыл дверь комнатушки.

- Послушай, что я тебе скажу. Мне только что звонила Мира. Она просила передать, чтобы ты не делал глупостей.

- Ты это только что придумал?

- А еще она сказала, что твой долг она за тебя только что отдала.

- Что это значит? - Лева едва смог разжать губы.

- Тебе не надо писать рецензию.

- Она... так сказала?

Дуся кивнул, и пол качнулся под ногами Кацавейкина. Его скрутило в бараний рог, расплющило, размазало по стенке.

- Дай телефон, - прошептал он.

Дуся протянул ему мобильный. Лева вновь и вновь набирал номер Миры, но слышал в ответ лишь равнодушный голос автоответчика. Через три часа Кацавейкин понял, что абонент для него недоступен теперь навсегда, и все вокруг сразу потеряло смысл.

Он больше не мог любить. Он больше не мог быть главным редактором. Даже плакать он не мог.

Через две недели самолет унес его из московской метели в цветущую и солнечную египетскую зиму.

к оглавлению

19. ДП (ПП)

Лева лежал на пляже и смотрел на подернутое розовой дымкой самое соленое и самое прекрасное на свете море. Где-то там, в пустыне, уже садилось древнее египетское солнце; скоро исчезнет розовая дымка, станет темно и холодно, и только тени измочаленных ветром пальм и шорох волн будут напоминать, что эта темнота - живая. Ощущение, что он попал в другой мир, не покидало Кацавейкина с тех пор, как он очутился на этом песчаном берегу и впервые в жизни увидел, как небо на горизонте сливается с морем и уходит в бесконечность. В этом мире время остановилось, а пространство ограничивалось бескрайней водой в одну сторону и пустыней в другую - докуда хватало взгляда. И казалось, что нет ни России, ни Европы, ни Америки - ничего, кроме этого удивительного клочка земли, так не похожего на холодную родину Кацавейкина. Накатывающие на песчаный берег прозрачные, несущие в себе разноцветных рыб волны, вымывали из сердца печаль, а из души тоску и тревогу. Лева вспомнил о мечте Иды умереть, глядя на синее море, теперь эта мысль вовсе не показалась ему дурацкой. Он представил себя седым стариком, сидящим в кресле-качалке рядом с седой старушкой Идой. На ее коленях, прикрытых пледом, лежал букетик синих цветов. С легкой улыбкой она смотрела, как на горизонте разрастается, превращаясь в корабль, маленькая черная точка. Лева повернул голову, и увидел, что с другой стороны в точно таком же кресле сидит еще одна старушка - высокая и стройная, с длинными кудрявыми седыми волосами - Жанна. У нее на коленях тоже что-то синело. Присмотревшись, Лева понял, что это вовсе не цветы, а билет на круизный лайнер. Мимо прошел молодой, красивый араб - и кресло Жанны тотчас опустело. Удивленный Кацавейкин перевел взгляд на Иду. Та, усмехаясь, показывала большим пальцем назад. Обернувшись, Лева увидел, что Жанна догоняет красивого араба. Кацавейкин вскочил с кресла, чтобы бежать за Жанной, но вдруг заметил, что Ида тоже пропала. В растерянности он остановился, помотал головой - и видение тотчас пропало.

Вокруг снова был пляж с опустевшими шезлонгами, а рядом стоял араб и знаками показывал, что ему нужен матрас, на котором лежит Кацавейкин. Лева встал, а когда араб с матрасом ушел, лег снова. Уже практически невозможно было определить, где заканчивается вода и начинается небо. Стремительно темнело. Посидев еще немного и так и не дождавшись первых звезд, замерзший Кацавейкин отправился в свое бунгало. Делать там было совершенно нечего. Он включил телевизор, погонял по арабским и немецким каналам, переключил на российский и вздрогнул, увидев знакомое лицо Моти Горицвета. Веселый убийца пятился от влюбленного некрофила Пучкова, который собирался зарезать его куском бутылки из-под вина 'Секрет молодости'. Лева выключил телевизор, оделся и поехал в Хургаду. Там он прогулялся вдоль светящихся витрин магазинчиков и купил экскурсию в Каир.

В половине пятого его разбудил телефонный звонок - экскурсия начиналась ранним утром. На небе еще ярко светили звезды, дул прохладный ветер, и Лева тотчас продрог, несмотря на то, что был в куртке. Тени от мотающихся на ветру пальм бегали по освещенным тусклыми фонарями дорожкам, вдоль которых стояли искусственные елки из зеленых светящихся проводов. Только эти странные елки-макеты напоминали о том, что где-то есть жизнь без пальм, моря и пустыни, начинающейся прямо от ворот отеля.

'Ночь тиха, пустыня внемлет Богу, и звезда с звездою говорит...' - вспомнил он, когда вышел на дорогу. Только вот сиянья голубого не было - темноту ночи можно было резать ножом. Выбивая зубами мелкую дробь, Лева читал пустыне стихи русского поэта Михаила Лермонтова, пока по черному асфальту не побежал рассеянный дальний свет. Послышался звук приближающегося автобуса.

Через несколько секунд автобус притормозил у обочины, из него выскочил человек с листом бумаги и подбежал к околевающему туристу.

- Number 576? Cairo?

- Что? А да. Это я. В Каир.

К Каиру подъехали, когда солнце уже стояло в зените и припекало через открытые шторки автобусных окон. Катящие вдоль колонны на джипах охранники в черной форме и с автоматами в руках опровергали иллюзию, что мир состоит из пустыни и оставшегося вдалеке моря - угроза терроризма свела народы в единый автобусный поток.

У Египетского национального музея автобус остановился. Во дворике музея было не протолкнуться. Гиды на всех языках мира выкрикивали свои группы. Пересчитав туристов, как кур в курятнике, гид, маленького роста веселый темнокожий араб, повел их внутрь. Лева, задрав голову и слушая гида вполуха, с интересом разглядывал гигантские каменные изваяния фараонов и египетских богов. Но гораздо больше его тронула маленькая лысая головка Нефертити, которая почему-то оказалась без знакомого по картинкам высокого головного убора. Чем дольше Кацавейкин смотрел на лысую голову Нефертити, тем больше она казалась ему похожей на Миру, и душа его, немного успокоившаяся на берегу самого синего моря, снова болезненно заныла. Оторвавшись от Нефертити, он увидел, что рядом нет ни гида, ни туристов из группы, с которой он поехал на экскурсию. Лева вклинился в людской поток, выглядывая в толпе знакомые лица. Он нашел своих в зале у стеклянного куба с поблескивающей внутри золотой колесницей.

- Тутанхамона... - сказал гид и двинулся дальше, окруженный толпой туристов.

- Он что, на этой самой ездил?

Вопрос Кацавейкина поглотил многоязычный гул зала.

- Это что же, ей три тысячи лет? - пробормотал потрясенный Лева.

- Три тысячи триста... - уточнил приблизившийся к колеснице гид другой группы, и Кацавейкина потеснили вновь прибывшие туристы.

Догнав своих, он очутился в небольшом полутемном помещении и увидел золотую маску Тутанхамона, а рядом два золотых саркофага. У маски толпился народ; хорошенько разглядев ее, Лева почувствовал разочарование - она была точь-в-точь, как на картинке из школьного учебника истории. Вдоль стен стояли закрытые стеклом ящики с украшениями, принадлежащими матери Тутанхамона. 'Что останется через три тысячи лет от сегодняшнего дня? - подумал Лева. - Неужели всё те же камни и золото?' Из музея он вышел с ощущением безгранично вытянувшегося времени, летящего сквозь тысячелетия, с ним, Кацавейкиным, где-то посредине.

Автобус покатил мимо жилых каирских кварталов, похожих на замороженные новостройки, заселенные так и не дождавшимися окончания строительства людьми. Туристы вдруг оживились. 'Пирамиды, пирамиды!' - раздались возгласы. Взглянув в противоположное окно, Лева увидел на горизонте серый контур пирамиды. Из автобуса она казалась маленькой и ненастоящей. С каждым километром пирамида увеличивалась в размерах и становилась все светлее. Внезапно за первой пирамидой показалась вторая, третья - словно чья-то гигантская рука разбросала их по пустыне. Подъехав ближе, автобус остановился, туристы высыпали наружу и, словно муравьи, усеяли подножье пирамиды. Кто-то карабкался наверх, другие стремились внутрь, третьи спешили обойти пирамиду вокруг. Вездесущие лоточники-бедуины пытались всучить туристам египетские сувениры; их гоняли полицейские на верблюдах, которые то и дело гадили у памятников мировой культуры. А сами памятники молчаливо взирали на всю эту суету. 'Сколько живых прошло за тысячелетия мимо этих мертвых пирамид - не сосчитать, - думал Кацавейкин. - И где они теперь? А пирамиды все стоят'. И ему вдруг показалось, что пирамиды вовсе не мертвые, а как раз живые. Гораздо живее людей и верблюдов. Только они не суетятся, не ищут любви и смысла жизни. Стоят себе и знают. Знают, что было три тысячи лет назад, и что будет еще через три. Сфинкс тоже знал. 'Этот знает даже больше, чем пирамиды', - понял Лева, вглядываясь в каменные черты будто ненадолго прилегшего зверя. Кацавейкин уходил от Сфинкса, оглядываясь, со смутной надеждой, что тот сейчас поднимется на лапы и скажет что-то очень важное. Но Сфинкс молчал.

Экскурсионный автобус, отстав от колонны, снова мчался к морскому побережью. Лева смотрел на безмолвную пустыню, подсвеченную бегущими огоньками, и почти физически ощущал, как внутри него что-то происходит. Где-то посредине пути он вдруг понял, о чем так и не решился сказать ему Сфинкс: плевать, что напишет в своей книжонке Байбак, плевать, что поставят Молодые Индивидуумы. Все равно останется только камень, а то, что на нем написано, сотрет ветер или смоют дожди. Покой и свобода - только в этом смысл. Лермонтов дошел до этого гораздо раньше него, и он был прав. Тридцать-сорок лет пролетят как одно мгновенье, и потратить их на борьбу с Байбаком просто глупо. И любить надо себя. Относиться к миру с иронией и философским пофигизмом - это модно и людям нравится. Заработать денег, к старости купить домик на берегу моря, в Крыму, может быть. И умереть, глядя на синее море, как мечтает Ида. Рядом с ней.

Дома Леву ждало письмо от Жанны. Она писала, что была проездом в Москве, а теперь снова в Европе, готовит выставку японского искусства. 'Представь, встретила в Шереметьево Веронику. Помнишь, она была завлитом в нашем театре?' Перед глазами Кацавейкина всплыло уже почти забытое круглое лицо Вероники на фоне рыночных рядов и прилавка, заваленного турецкими джинсами. 'Представь, она удачно вышла замуж, несколько лет сидела дома с ребенком, а теперь занялась активной самореализацией. Муж пристроил ее в кинокомпанию, которая снимает сериалы. Она теперь там зам главного продюсера. Я ей сказала, что ты пишешь для кино. Звони, она тебя прекрасно помнит. Целую. Пиши. Ж.'.

На следующий день Лева позвонил Веронике.

- А, Лева, - приветливо откликнулась она. - Видела фильм по твоему сценарию. Забавный такой, я смеялась. Вот уж никогда не думала, что ты для Тарканского писать будешь.

- Я тоже.

- Жанна сказала, у тебя книжка вышла. Приноси, посмотрим.

- Вероника, да я, вообще-то не за этим. Я насчет работы узнать хотел. Редактором могу, режиссером...

- Ну, режиссером - вряд ли, - подумав, сказала Вероника. - А помощником моим пойдешь? Сериалами да романами завалили - читать не успеваю. Читатель мне нужен толковый. А?

Так Кацавейкин из журналиста, сценариста, писателя и главного редактора снова превратился в читателя. В маленькой редакторской комнатке все было завалено папками со сценариями - два шкафа, стол и пара тумбочек. Полки прогибались под тяжестью книг, которые присылали издательства; их количество с каждым днем прибывало, и Лева стал складывать книги и сценарии штабелями на полу - в одном углу прочитанные, в другом - те, что надо прочитать. В основном присылали детективы, боевики, любовные романы, реже - фантастику и триллеры. В мусорном потоке бульварного чтива иногда попадались неплохие вещи, которые Лева давал читать Веронике. Через некоторое время она возвращала их со словами: 'Неплохо, но что-то похожее снимает первый канал (второй, пятый, девятый...), у этого жанр недостаточно четко выражен, а тот, конечно, хорош, но ты же понимаешь - никто не поставит это в прайм-тайм'. Или морщилась: 'Опять война? Лева, люди хотят чего-нибудь легкого, войны им на работе хватает. А ты им такое грузилово'. 'Как хочешь', - пожимал плечами Кацавейкин и с размаху бросал сценарий в мусорную кучу.

Звонила Ида, рассказывала про журнал. Лева вежливо слушал, хотя ему было совершенно не интересно, что происходит в редакции.

Как-то почтальонка принесла ему несколько бандеролей. Все они были из издательств, которые регулярно присылали книжные новинки. Кроме одного пакета - в графе обратного адреса стояла незнакомая аббревиатура ХА-ХА. Лева распечатал непонятный пакет, вытащил оттуда книгу и обмер: на сереньком неброском переплете с фиговым деревом на обложке стояли, словно черные гранитные плиты, два слова ДИАЛЕКТИКА ПОХУИЗМА. Книжка выглядела точь-в-точь, как та, что он видел в Черной дыре. Только имени автора на обложке не было. Негнущимися пальцами Кацавейкин открыл книжку, ожидая, как в дурном сне, увидеть на первом листе свою фамилию. Но и там было только название. Лева лихорадочно пролистал страницы. Имени автора он так и не нашел, но мог поклясться, что книга - та самая. Отложив сценарий, он погрузился в чтение. Главным героем книги был вращающийся в богемный среде циничный журналист Федор Глюк, философ в душе и похуист по жизни. Однажды, отдыхая в жаркой восточной стране, он прилег под фиговым деревом, и на него упали две фиги - по одной на каждое полушарие. После чего он сочинил свое философское учение - 'Диалектику похуизма', которое и составило две трети книги. Читая, Лева вдруг обнаружил, что похуистическое сочинение неизвестного автора полностью совпадает с его нынешним душевным состоянием. К концу книги Кацавейкин почувствовал, как в мозгах образуется приятная пустота, думать ни о чем не хочется, на сердце становится легко, а жизнь кажется забавным приключением.

Лева еще раз изучил конверт, пытаясь определить, откуда его прислали. В графе Кому стояло машинописными буквами 'Льву Кацавейкину'. Обычно писали - 'Редактору'. На последней странице книги он нашел название издательства - 'ХА-ХА', ни телефона, ни адреса не было. Зато было совершенно ясно, что книгу прислали вовсе не для экранизации - просто кто-то хотел, чтобы он ее прочитал.

Лева убрал 'Диалектику' в тумбочку, надеясь, что скоро все выяснится. Пару недель спустя он увидел, что книжку читают в метро. Кацавейкин завернул в книжный магазин и ахнул: 'Диалектика похуизма' стояла штабелями на тележках по всему магазину - так выкладывали только самые продаваемые книги. Лева подошел к продавщице.

- Девушка, подскажите, кто автор 'Диалектики похуизма'.

- На книжке смотрите.

- Там нет.

- Тогда не знаю.

- А что за издательство такое - 'ХА-ХА'?

- Не знаю.

- Почему не знаете?

- А почему я должна знать? - вызверилась девушка, которую достали идиоты-покупатели своими дурацкими вопросами.

Кацавейкин зашел в гости к Дусе и увидел, что у него на столе лежит знакомый томик.

- И ты?..

- Модная книга. Надо же быть в курсе.

- И как тебе?

- Расслабляет.

- На душе становится легко, а жизнь кажется забавным приключением?

- Ну, вроде того, - кивнул Дуся.

- И автор неизвестен. Тебе не кажется это странным?

- Я слышал, под ХА-ХА скрываются несколько авторов.

- Ха-ха?

- Ха-ха.

Роман расползался как вирус. 'Диалектикой похуизма' торговали как горячими пирожками. Повсюду Лева замечал знакомую обложку - в метро, скверах, магазинах, кофейнях. 'Диалектику' читали и передавали из рук в руки. Учение о похуизме с каждым днем обретало все большую популярность.

- Да при чем здесь Байбак? - слышал Кацавейкин продвинутые разговоры. - Постмодернизм уже не в моде.

- Знаю. В моде Восток.

- Да при чем тут Восток? Теперь все увлекаются похуизмом.

- Ну ты сказал. Похуизм всегда в моде.

- Да нет, Новый похуизм.

- Анархизм что ли?

- Да при чем здесь анархизм?

Скоро Лева узнал, что поклонники 'Диалектики' создали Союз Похуистов, и что критика назвала роман началом нового литературного течения, который может оказать большое влияние на развитие мировой литературы. Жанна писала из-за границы: 'Прочитала 'Диалектику похуизма'. От этой книги здесь в восторге почти все. Мне тоже роман понравился, хотя и произвел двойственное впечатление. С одной стороны - успокаивает, расслабляет и... - как бы это сказать? - жизнь кажется забавным приключением, что ли... Все мои метания, поиски настоящего искусства кажутся такой ерундой. Надо расслабиться и получать удовольствие - если не от живописи, так вот хоть от заката и восхода солнца. Подумала: может, вступить в Союз?.. А потом представила, что вокруг одни похуисты - и стало как-то не по себе. Но роман все же хороший'.

Единственным человеком в окружении Кацавейкина, которому роман не нравился без всяких оговорок, была Ида.

- ПП, - высказалась она после прочтения, что в переводе означало 'полный пиздец'.

Рыская по интернетовским сайтам, Лева то и дело натыкался на ее остервенелые дебаты с поклонниками романа и членами Союза Похуистов. Из-за романа у Иды испортились отношения даже с Дусей, который пытался держать нейтралитет.

В сети выдвигались разные версии, кто может быть автором 'Диалектики'. Назывались известные и не знакомые Кацавейкину имена. Ему тоже было любопытно узнать, кто написал 'Диалектику', может быть даже больше остальных. Лева догадывался, кто наверняка знает сочинителя модной книжки - Мира. Боль, связанная с ней, давно утихла, и только иногда, при встрече с общими знакомыми, глухо стучалась изнутри. Именно поэтому Кацавейкин избегал частых встреч с Дусей - предпочитал передавать ему приветы через Иду. Но сейчас, спустя полгода, ему вдруг захотелось что-нибудь услышать о Мире. Хоть какие-нибудь сплетни. Он позвонил Дусе и в конце длинного разговора спросил, как у нее дела. Однако старый приятель уклончиво ответил, что давно ее не видел. 'Врет', - понял Лева, но развивать тему не решился. Несколько дней он мучился желанием позвонить Мире и, наконец, не выдержав, набрал ее номер. Телефон не отвечал. Лева послал ей сообщение, потом второе, третье - в надежде, что когда-нибудь она все же включит трубку и получит их. Но сообщения возвращались. Это безмолвие в ответ угнетало, и однажды вечером ноги сами понесли Кацавейкина в район, где была ее квартира 'для встреч'. Другого адреса Лева не знал.

Знакомые окна были темны. Он проторчал во дворе часа три, но Мира так и не появилась. На следующий день он приехал к ее дому около полуночи. Света в окнах по-прежнему не было. Кацавейкин прошмыгнул в подъезд за припозднившимся жильцом и устроился в карауле на площадке сверху. В полутемном подъезде было тихо, из-за солидных металлических дверей доносился грохот перестрелки - кто-то смотрел на домашнем кинотеатре новый американский боевик. Через полчаса внизу хлопнула дверь, Лева встрепенулся, но напрасно - лифт замер где-то на нижних этажах. Кацавейкин подождал еще десять минут, спустился на площадку, остановился перед дверью Миры и машинально вдавил кнопку звонка. Через минуту он оторвал от кнопки побелевший палец, направился было к лифту и вдруг замер: за дверью отчетливо послышались шаги. Лева вернулся к двери и прислушался: в квартире точно кто-то был и этот кто-то смотрел сейчас в дверной глазок.

- Мира... Это я, Лева, - поскреб он дверь.

Шорох за дверью прекратился.

- Мира, открой!

Он снова вдавил кнопку. Какой же он дурак. Надо было сразу позвонить. И почему он решил, что ее нет?

- Мира!

Дверь распахнулась, и Лева отшатнулся, увидев Байбака. Теперь на нем не было китайского халата; Байбак выглядел так, будто только что вернулся с деловой встречи или, наоборот, готовился к выходу: темно-серый костюм, стального цвета рубашка и светлый галстук. Этот деловито-торжественный образ до основания разрушали знакомые остроносые блестящие тапочки на ногах.

- Где Мира? - грубо спросил Кацавейкин.

Байбак качнул головой, приглашая его войти в квартиру. Поколебавшись секунду, Лева шагнул через порог.

- Мира! - позвал он. - Где она?

Байбак закрыл за ним дверь, щелкнул замок.

- Чайку не хочешь? - вместо ответа спросил он.

- Нет.

Но Байбак уже развернулся в сторону кухни.

- Стой! - Кацавейкин наступил на блестящий остроносый тапок пыльным ботинком.

Нога Байбака выскочила из тапка как змея.

- Может, все же чайку?

Кацавейкин почувствовал, как к лицу приливает кровь. Внутри, закусив удила, мчался бешеный конь, готовый растоптать, уничтожить все препятствия, встречающиеся на пути.

- Понял, - глядя в его глаза, сказал Байбак. - Чаю не хочешь.

Он ушел в комнату - одна нога в тапке, другая - без, послышался щелчок зажигалки, потянуло дымом. Войдя за ним в комнату, Кацавейкин увидел, что Байбак полулежит на диванных подушках с сигаретой в зубах. Напротив стояло пустое кресло.

- Садись.

Но Кацавейкин остался стоять.

- Как хочешь, - выпустил порцию дыма Байбак. - А Мира умерла.

Бешеный конь, мчащийся внутри Кацавейкина, на полном скаку подломил ноги и рухнул в бездонную пропасть.

- В каком смысле - умерла?

- В прямом. Ты думаешь, кто тот писатель, который вас всех написал? - Глаза Байбака весело поблескивали в полумраке. - Я написал, я и уничтожу. Вот и ты меня, если честно, уже утомил, - покачивая ногой, сказал он.

- Ты больной.

- Я творец, - покачал головой Байбак. - Выдающийся писатель современности. Впрочем, не только.

- Ты псих.

- Откуда тогда я ЗНАЮ?

В груди Кацавейкина образовалась пустота, а ноги вдруг стали ватными. Да, действительно, про свое открытие Лева не говорил никому, кроме Иды. Но в Иде он был уверен на сто процентов. Действительно, откуда тогда Байбак знает? Кацавейкин опустился в кресло напротив и заметил, что на столике лежит 'Диалектика похуизма'.

- Кто автор этой книги?

Байбак усмехнулся.

- Не узнаешь свою собственную книжку?

- Я этого не писал.

- Ты написал ее в своей голове. Начал в Египте, закончил уже здесь. Мне осталось только издать. Видишь, как тебе повезло. Кстати, я готовлю новый тираж - уж очень хорошо продается. Думаю, пора все же открыть людям имя автора, как считаешь?

Лева понял, что он его все же убьет. Прямо сейчас. Совершенно не испытывая мук совести.

- Глупая идея, - лениво сказал Байбак, гася сигарету в пепельнице. - Персонаж не может убить писателя. Как бы ему ни хотелось.

Кацавейкин похолодел: Байбак действительно читал его мысли, даже не мысли - желания.

- А вот я - запросто, - продолжил Байбак. - Любым способом. Захочу - и съем.

- Было уже. Лучше вот это съешь. - Лева показал на 'Диалектику похуизма'.

- Ну, чтоб ты не сомневался... - Байбак взял книжку, поднес ко рту, откусил угол, как кусок пирога и, не напрягаясь, проглотил.

За полминуты он сожрал всю книгу, запил кофе из кружки, погладил себя по животу и снова закурил. 'Наверное, книжка из теста, - подумал Лева. - Надо было получше разглядеть'.

- Натуральная бумага, не сомневайся, - сказал Байбак, снова прочитав его мысли. - Ну так как - сейчас с тобой разделаться или еще один шанс дать? Талант ведь. Мира тебя ценила, оберегала, как птенца.

- Что ты с ней сделал?

- Она заболела. И всё. - Байбак притворно вздохнул. - Н-да... Кто теперь о тебе позаботится? Вот разве что я.

Лева скрипнул зубами.

- Где она похоронена?

- Я ее сжег, как она просила. Пепел в урне. Урна в шкафу.

- Отдай ее мне.

- Весь не дам, другие тоже хотят. Но горсть можешь отсыпать, так и быть. В комнате напротив. Там, кстати, и твой мобильный. Да, и за разбитый экран ты мне должен, - добавил он в спину Кацавейкина, который уже открывал дверь маленькой комнаты.

Что-то изменилось здесь. Вроде все было по-прежнему - картины и фотографии на стенах, шкаф с книгами, черный квадрат домашнего кинотеатра - и все же что-то было не так. На верхней полке покрытого толстым слоем пыли книжного шкафа стояла небольшая синяя урна, похожая на вазу. Лева взял ее и заглянул внутрь - там действительно был пепел. Сердце Кацавейкина сжалось в комок и подпрыгнуло к горлу. До этого момента он надеялся, что Байбак зло шутит с ним, а теперь эта надежда вдруг стала таять, как сугроб весной, хотя Лева никак не мог поверить, что пепел - это и есть Мира. Рядом с урной на полке лежал его старый мобильник с треснувшим от удара стеклом. Лева взял его, нажал на кнопку - телефон не включался. Он сунул его в карман. Взял урну и задумался: куда отсыпать пепел? Повертел головой по сторонам в поисках подходящей тары - и оцепенел. Он понял, что изменилось в комнате: картины и фотографии стали еще ужаснее и теперь выглядели как живые. На мгновенье Леве показалось, что голые задницы шевелятся, а мухи летают над кучкой дерьма, от которой тянет смрадом. Ощущение было настолько натуралистическим, что он едва не выронил из рук урну. Кацавейкин подошел ближе к фотографии с дерьмом и осторожно коснулся пальцем мухи. Палец провалился в пустоту. Лева сунул всю руку - пусто. Он пнул стену ногой - нога ушла в пустоту. Кацавейкин сунул в стенку голову и ничего не увидел. То есть абсолютно ничего, кроме пустоты - во все стороны. Как будто он стоял на краю Вселенной - звезды кончились и началось совершенно мертвое Ничто. Тупо поглядев в эту мертвую пустоту, Кацавейкин вернул голову в комнату.

- И что это было? - пробормотал он.

- Другая сторона искусства, - тотчас прозвучал чей-то знакомый голос, но принадлежал он явно не Байбаку.

Лева резко оглянулся - никого. Он окинул взглядом фотографии, картины... и увидел устремленные на него живые глаза Малевича. Он прятался за одной из кубических композиций. Малевич заметил, что его вычислили, и подмигнул Кацавейкину.

- Ты ведь хотел увидеть другую сторону искусства. Ну, и что там?

- Ничего. Пустота.

У двери раздался шорох, и Малевич юркнул за фиолетовый круг на картине. Кацавейкин на цыпочках подошел к двери и заглянул в щель - никого. Из соседней комнаты виднелась нога Байбака в золотистом остроносом тапке. Лева прикрыл дверь, и Малевич выглянул из-за круга.

- Подойди, - подозвал он Леву. А когда тот приблизился, зашептал: - Мира просила тебя выполнить одну ее просьбу.

- Говори, я все сделаю.

- Накорми его прахом.

Кацавейкину показалось, что он ослышался. В это мгновенье из гостиной послышался голос Байбака:

- Что ты там застрял, талант? Хватит плакать, я тебе вместо этой уродки десяток красавиц найду. Захоти только.

- Он что, не видит меня?

- Не видит и не слышит - это же Черная дыра. А я ее страж. Только надоело мне ее караулить. Сделай, что Мира сказала. Накорми его прахом.

- А зачем?

Но художник снова исчез. Лева дотронулся до картины - обычный, шероховатый от высохших мазков холст. Он прижал к груди урну и вышел из комнаты.

Байбак полулежал на диване и покачивал ногой.

- Урну не мог найти?

- С Малевичем парой слов перекинулся. Слыхал о таком?

Леве показалось, что Байбак немного напрягся.

- Знаешь, о чем мы говорили?

- Конечно знаю.

- Нет, не знаешь, - покачал головой Лева. - И я даже могу сказать - почему. Потому что через пустоту ни до сердца, ни до мозгов не добраться. А Малевич передал мне просьбу Миры. Хочешь знать, о чем она?

- И о чем?

Байбак закинул ногу на ногу и забарабанил пальцами по спинке дивана.

- Она хочет, чтобы я накормил тебя ее прахом. Как думаешь - зачем? - Даже в полумраке Лева заметил, как изменилось лицо Байбака. - Один раз я не смог выполнить ее просьбу. Но эту я исполню.

Он обогнул столик, приблизился к Байбаку и поднес к его рту урну с прахом.

- Жри.

Байбак поднял голову, в его глазах мелькнула тень страха.

- Чушь какая, - сказал он, и внезапно, резким движением, выбил урну из руки Левы.

Урна, пролетев над столиком, ударилась об угол, раскрылась, пепел высыпался на столик и на пол. Байбак поморщился, потирая ушибленные пальцы.

- Ну вот и все...

- Ошибаешься.

Лева прыгнул ему на плечи и с размаху опустил побагровевшее лицо Байбака на рассыпавшийся по столику прах.

- Жри, сволочь. Жри, жри, жри!..

Кацавейкин вдруг ощутил себя героем боевика, Терминатором, Рембо и Безумным Максом в одном лице. Бешеная энергия и восхитительное чувство, что он может все на свете, что он непобедим, заполнили его от макушки до пяток.

- Жри, жри, жри!.. - долбил он Байбака об стол, пока у того не потекла из носа кровь.

Но только Лева ослабил хватку, Байбак выскользнул, как угорь и, засветив Кацавейкину между глаз, бросился в коридор. В голове Кацавейкина загудело, замигало красным, но сердце вновь выбросило адреналиновую струю, и он хищным зверем бросился за убегающим врагом. Нагнал его в прыжке, повалил на пол и потащил обратно к столику, возле которого на ковре была насыпана кучка пепла, оставшегося от самого прекрасного на свете существа.

- Не уйдешь... - хрипел Лева.

Они с рычанием катались по полу, ударяясь о ножки столика. Сверху свалилась пепельница. Байбак схватил ее и нацелил прямо в лоб Кацавейкину. Но Лева вцепился зубами в его руку и прокусил, как гамбургер. Байбак завыл. Этот вой еще больше раззадорил Кацавейкина и придал новые силы. Он с размаху ударил изворачивающегося Байбака о край шатающегося столика, зачерпнул с ковра пепел и стал запихивать ему в рот.

- Книжку сожрал, а это не можешь? Пусть этот пепел, если не в сердце - сомневаюсь, что оно у тебя есть - так хоть в желудок тебе застучит.

Байбак выплюнул мокрый черный комок ему в лицо. Лева сгреб комок и попытался запихнуть ему обратно в рот. Но Байбак ткнул Кацавейкина кулаком под дых, сдернул с дивана плед, набросил на противника, навалился сверху и стал душить. Перед мысленным взором теряющего сознание Кацавейкина вдруг возникло лицо Коммуниста из одноименного фильма - его расстреливали белогвардейцы, а он шел на них, прошитый пулями, словно Терминатор. Лева глубоко вдохнул (шерсть полезла в горло). Голова кружилась, сердце останавливалось, но уступить Байбаку было хуже, чем умереть. Падающий в хлюпающую грязь на фоне лесоповала Коммунист остановил свое медленное красивое падение, развернул широкую грудь Терминатора и пошел крошить белогвардейцев лазерным оружием. Разогнувшийся вместе с ним Кацавейкин лягнул Байбака ногой что было сил. Послышался вскрик и грохот падающего тела. 'Удачно попал', - подумал Лева. Выпутавшись из пледа, он увидел лежащего на спине Байбака. Ноги его было подогнуты, а руки судорожно вцепились в самое уязвимое место мужского организма. Лева собрал с ковра остатки пепла и ссыпал их в полуобморочный приоткрытый рот писателя. Потом влил в него остатки чая из стоящей на столе чашки.

- Приятного аппетита.

Байбак судорожно проглотил пепел и внезапно посинел. Глаза его полезли из орбит, в желудке утробно заурчало. Он торопливо вскочил и бросился в туалет. Из-за едва прикрытой двери послышались звуки газовой атаки, и Лева почувствовал в комнате дурной запах.

- Ну вот, а говорил - все знаешь и все можешь. Что, несварение у тебя от Миры?

Из туалета донеслись стоны.

- И ты думаешь, после этого я поверю, что ты творец?

Из туалета снова ударила очередь. Вонь с каждой секундой становилась все нестерпимее, как будто рядом разверзлась выгребная яма.

- Ладно, пойду я, пожалуй, - сказал Кацавейкин. - А то меня самого выворачивать начинает.

С трудом подавив рвотный рефлекс, он выскочил на площадку и захлопнул дверь. Вызванный лифт поднимался наверх целую вечность. Запах из квартиры просочился даже на площадку и становился все сильнее. Скоро Кацавейкину стало казаться, что говном пропах весь подъезд. В лифте тоже воняло. Лева выбежал из пропахшего дерьмом дома и несколько минут стоял у подъезда, вдыхая свежий воздух и приходя в себя.

Он добрел до метро, сел у перехода, дожидаясь открытия подземки. Мимо промчались две машины МЧС, Лева проводил их равнодушным взглядом: Москва - огромный город, в нем постоянно что- нибудь случается. Кацавейкин едва дотянул до утра, борясь с желанием прилечь на автобусной остановке рядом с заночевавшим бомжем. Добравшись до дома, он упал на свой диванчик и тотчас отключился.

к оглавлению

20. Пустоголовые

Ему снилось темно-синее звездное небо и плывущее по небу прозрачное, слегка туманное тело Миры. Она приветливо махала ему рукой, а он, протянув руки вверх, силился взлететь. Но земное притяжение крепко держало Кацавейкина и не отпускало вверх. Он тщетно пытался оторвать от земли свинцовые ноги, пока не увидел, что в них вцепился Байбак и тянет вниз. 'Отпусти меня гад, - лягался Кацавейкин. - Отцепись, кому сказал?' Но Байбак упрямо тянул его в землю. Скоро ноги Левы проваливались по щиколотку, потом по колено, потом он, как сказочный герой, ушел в землю по пояс... Кацавейкин вдруг понял, куда он его тащит - в Черную дыру, и от этого ему стало не по себе. Он с трудом дотянулся до ветки растущего неподалеку куста, вцепился в нее и стал подтягиваться. Пот струился по его лицу, а откуда- то из глубины детства всплыло скептическое лицо физрука. 'Ни на что ты не годишься, Кацавейкин', - приговаривал физрук. Но Лева упрямо полз. 'Настырный какой', - удивился физрук, и Лева увидел, что никакой это не физрук, а Байбак. От этого Кацавейкин почувствовал необычайную злость и рванулся вверх. И вдруг - взлетел и закачался в воздухе. Подняв голову, он обнаружил, что над ним висит черный купол. Лева долго не мог понять, что это такое, пока больно не ударился о его металлическую стенку. Что-то грохнуло, раскатилось, зазвенело - так, что он почти оглох. Кацавейкин качнулся в другую сторону - и снова громыхнуло. Лева посмотрел вниз - его тело словно окаменело и стало цвета меди, но ни онемения, ни напряжения он не чувствовал, наоборот, было необычайно легко. Кацавейкин качнулся из стороны в сторону, потом еще и еще... Каждый раз, когда он ударялся в стенку купола, раздавался звон. И тут Лева понял, что он превратился в язык колокола. Бом-бом!.. Бом-бом!.. Бом-бом!.. Удары становились все сильнее, но боли он не чувствовал. Только в голове весело гудело, а земля качалась под ногами, будто он был изрядно пьян. Бом-бом!.. Сквозь колокольный бой стал просачиваться какой-то визгливый, похожий на сирену звук. Взглянув вниз, Кацавейкин увидел, что внизу стоит пожарная машина, а к нему по лестнице поднимается Ида в каске с синей воющей мигалкой на макушке. 'Лева! Держись!' - прочитал он по ее губам. 'Не волнуйся за меня! Я в порядке!' - крикнул ей в ответ Кацавейкин. И с ужасом увидел, что лестница накренилась, Ида покачнулась, хватая руками воздух, и стала падать. Лева раскачивался все сильнее, сирена завывала все громче, а Ида медленно, как в кино, падала на землю...

Кацавейкин очнулся от кошмарного сна и некоторое время лежал неподвижно, приходя в себя. Вой сирены не прекращался, Лева не сразу понял, что это звонят в дверь. 'Байбак настучал в милицию', - вяло подумал он, сползая с дивана.

Однако на пороге вместо милиционера стояла Ида. Вид у нее был странноватый: волосы растрепаны, рот перекошен, в глазах ужас. В руках она держала 'Диалектику похуизма'.

- Что стряслось?

Ида молча, не разуваясь, что еще больше удивило Кацавейкина, прошла в комнату и села на стул.

- Кофе?

Она кивнула. Лева сделал два кофе. Ида прикладывала к горячей кружке пальцы, словно они у нее мерзли.

- Я его убила, - сказала она вдруг.

- Кого? - опешил Кацавейкин.

- Купороса.

- Кого?!..

- Я случайно. Я не хотела, - прошептала Ида и разрыдалась.

Лева почувствовал, что его тоже начинает потряхивать. Захлебываясь слезами, Ида рассказала ему престранную историю.

Сегодня утром она заехала в 'Редут' за диском, на который Купорос обещал записать необходимые ей для работы иллюстрации. Арт-директор, как обычно, опаздывал. Иду, проработавшую в агентстве год, знали почти все сотрудники, и она без проблем прошла в кабинет Купороса, чтобы там его подождать. Купорос появился на час позже назначенного времени и без диска. Ида взбесилась, они поскандалили, а когда Купорос в перепалке заикнулся о том, что, судя по последним номерам журнала, с креативом у Иды проблемы, она схватила подвернувшуюся под руку 'Диалектику похуизма', которая валялась на столе, и ударила ею зарвавшегося арт-директора. От удара голова вдруг треснула и раскололась как орех, а сам арт-директор свалился в кресло. Увидев расколовшуюся голову и мертвые глаза Купороса, Ида в ужасе выскочила в коридор, закрыла дверь ключом, что торчал в замке, сунула ключ в карман и убежала из агентства.

- Но это ведь не кирпич, - рыдала она, подвывая. - Почему я его убила? Меня теперь посадят, да?

- Ничего не понимаю. - Кацавейкин потер виски и залпом допил остывший кофе. - Что значит - 'у него раскололась голова'?

- Разделились две половинки. И он упал. Я видела. Он мертвый, я тебе говорю.

Лева взял книжку, которую держала Ида, повертел в руках - в ней не было ничего особенного, книжка как книжка. Листы бумажные, крови не видно.

- Наверное, я ему в висок попала, - всхлипнула Ида. - Я боюсь одна идти в милицию. Пойдешь со мной?

- Может не надо?

- Они все равно узнают. Секретарша меня видела, охранник...

- Бред какой-то, - сказал Лева. - Слушай, а может тебе показалось? Может, он просто сознание потерял?

- Но я же видела, как раскололась голова, - подняла зареванное лицо Ида.

- Да не могла она расколоться от книжки, я точно тебе говорю.

- Но я же видела!

- Ты была не в себе. Тебе показалось. Может, он сидит там с шишкой на лбу, креатив для каких-нибудь тефтелей придумывает. А ты тут с ума сходишь.

- Надо позвонить. - Ида схватила мобильник.

Мобильный не отвечал - шли длинные гудки.

- Вот видишь, - побледнела она.

Лева набрал номер 'Редута', и попросил к телефону Купороса. Через минуту секретарша сообщила, что арт-директор не отвечает, и попросила перезвонить.

- Там все спокойно. Может, он все еще в обмороке? Поехали туда.

- Я боюсь.

- Ну хочешь, я сам схожу?

- Нет, - покачала головой Ида. - Тебя не знают. Вместе пойдем.

По дороге она немного успокоилась, перестала всхлипывать, поправила макияж и попыталась натянуть на лицо улыбку. Однако у двери 'Редута' ее снова начало трясти.

- Спокойно, - сказал Лева и нажал на кнопку входной двери.

Раздался щелчок, дверь отворилась, пропуская их внутрь. Ида вцепилась в руку Кацавейкина и решительно пересекла приемную.

- Вот маша-растеряша - забыла у Купороса свой мобильник, - сказала она девушке за стойкой. - Я заскочу на минутку, ладно, Тань?

- Да он, кажется, свалил куда-то. Я ему пять минут назад звонила - не было.

- Я только мобильник заберу. Это со мной. - Ида подхватила Кацавейкина под руку и потащила вперед.

Остановившись перед кабинетом Купороса, она достала из кармана ключ, вставила в замок, повернула, осторожно приоткрыла дверь, тихо вскрикнула и отшатнулась. Мимо прошмыгнул кто-то из сотрудников.

- Привет, Ида! Что, Купорос появился?

- Нет-нет! - торопливо ответила она. - Я просто у него кое-что забыла. Привет.

Лева запихнул ее внутрь и захлопнул дверь.

Купорос полулежал в кресле. Голова его с открытыми глазами запрокинулась на спинку.

- Ой, мамочка... - прошептала Ида. - Ой, меня сейчас вырвет...

Лева приблизился к арт-директору и увидел, что у него, действительно, нет макушки, будто ее срезали, как с овоща. Кацавейкин заглянул в черепушку, ожидая увидеть мозги, но мозгов в голове не оказалось. Там вообще ничего не было. Лева в изумлении уставился в пустое содержимое головы Купороса.

- А где они?

Он пошарил взглядом вокруг - под столом, креслом, даже под шкаф заглянул. Но нашел только верх головы - такой же пустой, как и вся остальная часть. В углу загибалась Ида.

- Ты не в курсе, где его мозги? - поинтересовался Лева.

- В смысле? - икая, спросила она.

- Ты их не убирала?

- О чем ты?

- У него нет мозгов.

- Почему нет?

- Посмотри сама.

Ида, пошатываясь, поднялась, подошла к Купоросу и, закрывая рот рукой, осторожно заглянула в разбитый череп.

- Ой, мамочка...

Кто-то толкнулся в дверь. Ида вздрогнула.

- Женя, ты здесь? Открой! - раздался сердитый женский голос. - Ты мне срочно нужен.

Тут же зазвонили два телефона - городской и мобильный Купороса.

- Это коммерческий директор, - прошептала Ида. - Что делать будем?

- Кто там? Откройте!

- Тсс... - прижал палец к губам Лева.

Ручка заходила ходуном. За дверью послышалось бормотание, потом удаляющиеся шаги.

- Вроде ушла. Надо уматывать отсюда.

- Может, милицию вызовем?

- Поздно. Самое время прыгать в окно.

На окнах белела кружевная вязь решетки. Лева приоткрыл дверь... и увидел прямо перед собой красное от бешенства женское лицо.

- Опять халтура. Так я и знала, - ледяным голосом сказала женщина и, отпихнув Кацавейкина, ворвалась в кабинет.

- Сколько можно...

Она осеклась, увидев ополовиненного Купороса, попятилась и неожиданно высоким голосом заверещала. Лева зажал ей рот ладонью, и она затрепыхалась в его руках, с выпученными от ужаса глазами.

- Ирина Михайловна, я вам сейчас все объясню, - начала Ида. - Только успокойтесь пожалуйста. Хорошо?

Коммерческая директриса кивнула. Но только Кацавейкин убрал ладонь, завопила снова.

- Да замолчишь ты?!..

Ида в сердцах стукнула бывшую начальницу 'Диалектикой похуизма' по лбу. Тихо крякнуло - как будто ударили молотком по глиняному кувшину - и голова коммерческой директрисы раскололась пополам. Половинки упали и разбились на части.

- Ё-мое-е... - в изумлении протянул Лева.

Лишившееся головы туловище брякнулось на пол. Ида нервно икнула.

- Тоже мозгов нет, - произвел осмотр расколовшейся головы Лева. - Факт, неизвестный науке.

В коридоре послышался топот ног и голос охранника. Ида переводила затравленный взгляд со своих жертв на Кацавейкина и обратно.

- Слушай, а ведь большинство людей свои головы за всю жизнь ни разу не проверяет. Где гарантия, что у каждого есть мозги? - задумчиво сказал Лева.

Дверная ручка лихорадочно задергалась вверх-вниз. Постучали.

- Есть там кто-нибудь? Женя! Ирина Михайловна!

- Пиздец... - прошептала Ида.

- Ну-ка, дай сюда. - Лева вырвал из ее белых пальцев 'Диалектику'.

- Зачем? Стой!

Но Кацавейкин уже шарахнул себя книжкой по голове. Затылок заломило, но голова осталась на месте.

В дверь долбились, кто-то просил принести ключ. Кацавейкин протянул Иде книжку.

- Теперь ты меня бей.

- Нет, - спрятала она руки за спину.

- Бей, говорю.

- Нет.

- Значит, ты считаешь, что у меня нет мозгов?

- Почему?

- Потому что у них, - Лева качнул головой в сторону безголовых тел Купороса и коммерческой директрисы, - пусто.

- А если это из-за меня?

- Ерунда. - Лева постарался сказать это уверенно, хотя на самом деле уверен не был. - Бей!

Ида колебалась, на лице ее менялись одна страдальческая гримаса за другой. За дверью тем временем прибывало. Сотрудники 'Редута' разошлись во мнениях по поводу дальнейших действий: одни предлагали вызвать милицию, другие - вырезать замок.

- Купорос, открой немедленно! - негодовал за стенкой уже другой женский голос.

- Ну! Бей!

В глазах Иды было отчаяние.

- Нагнись.

Кацавейкин нагнулся. Она прицелилась и ударила. Несильно, но Кацавейкина закачало.

- Вот видишь - ничего. Это не ты.

- А вдруг я ударила слабо?

Ида размахнулась и вломила по макушке Кацавейкина что было сил. Леву качнуло к стенке, в глазах потемнело, в ушах зазвенело. Он потрогал голову - цела, если не считать большой шишки.

- М-да... - пробормотала Ида. - Странно все это.

Она повернула в замке ключ, и в комнату ввалились охранник, директриса, секретарша Таня и два менеджера - те самые, которые достали Кацавейкина на дизайнерской выставке в ЦДХ.

- Что происходит? - гневно спросила директриса, увидев Иду. - Что ты здесь делаешь? Где Купорос?

- Вот он, - отступила в сторону Ида и показала на безголового арт-директора.

Женщины завизжали, секретарша тут же грохнулась в обморок, но на нее никто не обратил внимания. Мужчины приблизились к телам.

- Ни фига себе... - удивился менеджер Белый Верх Черный Низ и потянулся к ополовиненному лицу Купороса, лежащему отдельно от тела.

- Стой! - остановил его охранник. - Ничего не трогать.

Ида бочком стала отступать в коридор и потянула за собой Кацавейкина.

- Стоять! - рявкнул охранник, заметив, что они собираются удрать. - Алла Юрьевна, надо вызывать милицию.

Но директриса вдруг побелела и повалилась на менеджер-девицу.

- Алла Юрьевна... Вам плохо? - прохрипела та, оседая на пол под тяжестью рухнувшей в обморок директрисы. - Боря, воды...

Но Боре Белый Верх Черный Низ было не до того. В нем вдруг разом проснулся детективный инстинкт. Вид безголового арт- директора, который три года доводил его до бешенства своими капризами и насмешками, теперь вызывал у Бори чувство глубокого удовлетворения.

- Кто это его так? - спросил он у Иды, которую вместе с Кацавейкиным охранник загнал обратно в кабинет. - Это ж какую силу надо иметь, чтоб так башку снести?

- Да в общем небольшую, - сказала Ида. - Я его книжкой по голове ударила, он и раскололся.

- Книжкой? Ха-ха... Чугунной, что ли?

- Да нет. Вот этой, - протянула ему 'Диалектику' Ида.

Боря взял книжку, повертел в руке.

- Фигня. Этой даже кошку не убьешь.

- Кошку не знаю, а Купорос... ну, ты видишь.

- Фигня, - повторил Боря и стукнул себя книжкой по голове.

Раздался знакомый крякающий звук - и голова менеджера Белый Верх Черный Низ пустыми черепками упала на пол.

- А-а-а-а-а-а!.. - заголосила менеджер-девица, выползая из-под директрисы. - Боря-а-а!

Обезглавленное тело со стуком упало на пол, прямо к носу менеджер-девицы. Заглянув в дырку шеи, она охнула и отключилась.

- Ни хера себе... - выдохнул охранник, который с открытым ртом и выпученными глазами разглядывал свежий труп. - Я не понял... Это он как?

- Ударил себя книжкой по голове. Вот этой, - протянула ему 'Диалектику' Ида.

- Что за дерьмо?

- Это книжка.

- Вижу, что не пистолет. Как этим можно убить?

- По голове, - жестами показала Ида. - Ударить надо.

- И что?

Охранник брякнул 'Диалектикой' о свою макушку. Голова тотчас разлетелась вдребезги. Ида и Кацавейкин посмотрели на усыпанный обезглавленными и обморочными телами пол кабинета, вышли в коридор, закрыли дверь и бросились к выходу.

- Куда теперь? - спросила на улице Ида.

- Давай ко мне. На квартире тебе лучше пока не появляться, на работе тоже.

- Все равно найдут.

- Да ерунда, они доказать ничего не смогут. Кроме отсутствия мозгов в некоторых головах.

- Слушай, может книжка с секретом? Мы плохо ее посмотрели.

- У меня на работе 'Диалектика' есть.

- Пойдем, твою посмотрим.

Они заехали на работу к Кацавейкину. Лева вытащил из- под книжного завала 'Диалектику похуизма' и протянул Иде.

- Вроде точно такая же.

Ида повертела книжку в руках, подергала страницы, заглянула под корешок и даже попробовала на зуб.

- Интересно, только купоросовская головы разносит или любая? Надо на ком-нибудь проверить.

- Ты думаешь - надо? - засомневался Лева.

Но Ида уже вышла из кабинета в поисках жертвы, и он поспешил за ней.

Долго искать не пришлось: в конце коридора Кацавейкин увидел продюсера Мудрилова. Его рабочие апартаменты располагались этажом ниже; Лева частенько видел продюсера в гостях у Вероники. Теперь он, видимо, к ней и шел.

- Давай. - Ида сунула Кацавейкину в руки книжку. - Он высокий, я не дотянусь.

Расстояние между ними и продюсером стремительно сокращалось. Залысины Мудрилова поблескивали в свете ламп, кожаные сандалии поскрипывали, льняные белые шорты покачивались - издалека он напоминал Мумми Тролля.

- Привет, Лева, - остановился Мудрилов. - А я как раз хотел с тобой поговорить. Посмотри сценарий сиквела, что Тарканский накропал. Что-то мне не очень нравится. Как-то бледненько все, туповато. Может, поправишь?

- Э-э... Вряд ли. Занят очень.

- Да я с Вероникой договорюсь, за это не волнуйся.

Изнывающая от нетерпения Ида дернула Кацавейкина за рукав.

- Ладно, - кивнул Лева. - Я посмотрю. Только... можно я вас по голове книжкой ударю?

- Ха-ха-ха! - захохотал Мудрилов. - Это ты мне свой сценарий простить не можешь? Ну бей... Чего ради искусства не сделаешь? Авось выдержу, ха-ха...

Лева и Ида переглянулись.

- Давай, - скомандовала Ида.

И Кацавейкин двинул по отсвечивающей макушке. Продюсер закачался и рухнул на выбитый коридорный паркет, как подпиленный дуб.

- Не поняла, - сказала Ида. - Голова целая.

Лева поднял тяжелую руку продюсера и пощупал пульс.

- Живой. Вернее, полумертвый.

- Хм... Надо еще на ком-нибудь попробовать.

- А с этим что делать?

- Очухается. Пошли. К кому тут еще можно заглянуть?

- Нет, только не здесь.

- А где?

- По дороге решим.

Они спустились вниз и вышли на улицу.

- Что за вонь? - потянула носом воздух Ида. - Чувствуешь?

Ароматы деревенского унавоженного огорода вились над московским бульваром.

- Я этот запах с ночи чувствую, - кивнул Лева.

Он рассказал ей о ночной встрече с Байбаком и о том, чем она кончилась.

- Сильно его от праха пронесло. Может, это вообще не прах был.

- А что?

- Ну, отрава какая-нибудь, - пожал плечами Кацавейкин.

У метро стояла толпа народа, стеклянные двери были закрыты. Здесь воняло еще сильнее, чем на бульваре.

- Что стоим? - спросила Ида полную женщину с большой сумкой в одной руке и маленькой лохматой собачкой в другой.

- Метро закрыто, - ответила та.

- А почему?

- А кто его знает - не говорят. Наверное теракт.

- Да никакой это не теракт, - возразил пожилой мужчина. - Это канализацию прорвало. Мне зять сказал, он знает.

- При чем здесь канализация? Это же метро.

- Так, и то и другое - под землей.

Толпа с каждой минутой прибывала, народ волновался, требуя от закрытых стеклянных дверей сказать хоть что-нибудь. Наконец вышла тетка с рупором и объявила: 'Станция закрыта. Пользуйтесь наземным транспортом'. Толпа недовольно загудела, развернулась и бросилась штурмовать подъезжающий трамвай. Людской поток в один миг оторвал Кацавейкина от Иды и понес в другую сторону. Он услышал ее крик, посмотрел туда, где она только что была, но в море разноцветных голов ее головы видно не было. 'Затоптали', - пронзила Леву жуткая мысль. И тут же услышал ее отчаянный крик:

- Лева! Лева!..

- Ида! Я здесь! Да пустите же!

Кацавейкин пытался протолкаться сквозь толпу, но люди бежали к трамваю, сметая все и всех на своем пути.

- Стойте говорю, бараны! - завопил Лева и стукнул 'Диалектикой похуизма' ближайшую голову, которая спешила на трамвай.

Послышалось знакомое кряканье, и голова упала под ноги толпе. Ее тут же растоптали в пыль, на безголовое тело никто не обратил внимания.

- Ах, вы так?!

И Кацавейкин пошел крушить головы направо и налево. Тела падали под ноги, Лева перепрыгивал через них, пробираясь к цели. Скоро он заметил, что с другой стороны к нему движется такой же коридор, только чуть поуже. Коридоры быстро сближались - кто-то прорывался ему навстречу. Кацавейкин долбанул по голове очередное препятствие и тут же получил по лбу в ответ. Когда круги перед глазами рассеялись, он увидел, что перед ним стоит Ида с 'Диалектикой' в руках. На лбу у нее краснел след от удара.

- Извини, - сказал Лева.

- Ничего. Это хорошо, что ты меня проверил. Сама бы я ни за что не решилась.

- Валим отсюда скорей.

Они взялись за руки и побежали, ликвидируя на пути всех, кто преграждал дорогу.

- А книжку где взяла?

- У парня какого-то вырвала.

Они добежали до тихого, малолюдного переулка и остановились, переводя дух.

- Значит, любая крышу сносит, - сделал вывод Лева. - Весь тираж, видать, такой.

- Надо сообщить в милицию.

- С ума сошла? Кто тебе поверит?

- Проверят - поверят.

- Если проверять начнут - население земного шара сильно уменьшится.

Они побрели по переулку.

- Как думаешь, они люди? - спросила Ида. - Эти, с пустыми головами?

- Не инопланетяне же.

- Ну, может зомби...

- А зомби, по-твоему, не люди?

- Не знаю.

Проходя мимо урны, Кацавейкин бросил в нее книжку. Ида швырнула туда же свою, но через пару метров остановилась, вернулась, вытащила 'Диалектику' и сунула в сумку.

- Вдруг еще пригодится.

Они дошли до другого метро. Оно тоже было закрыто. Вонь, разлившаяся в воздухе, усиливалась с каждой минутой, становилась плотнее и нестерпимее. Автобусы и троллейбусы шли переполненные. Компания молодых парней, пытаясь остановить хоть какое-нибудь транспортное средство, встала цепью на дороге. Машины, забившие улицу, отчаянно гудели, но парни не двигались с места, пока их дубинками не прогнала дорожная милиция. Пешего народа на улицах заметно прибавилось, как будто был вечер пятницы.

Лева и Ида прошли еще пару станций метро, но всюду было одно и то же.

- Все, больше не могу, - села на тротуар Ида. - У меня ноги сейчас отвалятся.

Кацавейкин присел рядом с ней, у него тоже гудели ноги, и хотелось отдохнуть.

- Куда мы, вообще, идем? - спросила Ида.

- Ищем метро, которое работает. Чтобы поехать ко мне домой.

- Мы ищем работающее метро, и при этом знаем, что оно не работает. А твой дом, между прочим, в другой стороне. Мы просто идем. Чтобы была иллюзия, что мы движемся.

Лева молчал - она была права, он и сам знал это. Ида опустилась на землю и принюхалась.

- Вонь идет из-под земли. Там точно что-то прорвало.

- Давай зайдем куда-нибудь, поедим и вызовем такси, - предложил Кацавейкин.

- Давай, - согласилась Ида.

Мимо них по тротуару промчался человек, свернул к углу выставочного зала, стремительно стянул штаны и навалил целую кучу. Иду передернуло от отвращения.

- Вы что, совсем?! - крикнула она. - До туалета добежать не могли?

- Не мог, - прокряхтел обосравшийся, натянул штаны и, держась за живот, поковылял дальше.

Не успела изумленная Ида закрыть рот, как к месту, где лежала кучка говна, подошла тетка со страдальческой гримасой на лице и навалила еще одну кучку. Еще через три минуты у стены уже сидело пять человек, и все делали по большому.

- Пойдем отсюда, - потянул Кацавейкин Иду, которая, яростно блестя глазами, вытаскивала из сумки 'Диалектику'.

- Я их убью... - Ида затрепыхалась в его руках. - Чтоб не срали где попало!

- Пойдем, пойдем....

Лева запихнул книжку в сумку, сумку закинул на плечо, схватил Иду подмышки и понес. Она пинала его ногами, извивалась и орала:

- Я убью их! Я убью их!..

Кацавейкин затащил ее в ближайшее кафе, усадил за столик. Здесь воняло меньше.

- Пива мне закажи, - потребовала Ида. - Нет, водки. С томатным соком.

Лева заказал две водки с соком и две жареных картошки с курицей и набрал вызов такси.

- К сожалению, все машины заняты, - сообщила диспетчер. - Поставить вас в очередь?

Кацавейкин обзвонил еще несколько таксопарков: заказы или вовсе не принимали, или предлагали встать в очередь.

- С такси проблема, - сказал он Иде. - Придется ждать.

- Сколько?

- Неизвестно.

- Давай подождем. Все равно идти больше не могу.

Официант принес водку и хлеб.

- Остальное можно побыстрее? - попросила его Ида и сунула в рот кусок хлеба.

Они выпили водки, и Лева снова набрал такси - телефон не отвечал. Он набрал второй, третий... Лишь в четвертой фирме сняли трубку.

- Заказы временно не принимаем, - ответил усталый женский голос.

- Я ведь только что звонил - обещали в очередь поставить.

- У меня в очереди уже двести вызовов. Не принимаем. - В трубке раздались короткие гудки.

- Черт...

Расстроенный Кацавейкин машинально набрал номер Дуси. Тот откликнулся сразу, как будто ждал звонка.

- Я тут в пятистах метрах в пробке стою. Ждите, скоро буду.

Кацавейкин и Ида успели съесть курицу с картошкой и пропустить еще по паре рюмок, прежде чем Дуся преодолел расстояние в пятьсот метров. Вид у него был расстроенный, в отличие от повеселевших друзей. Лева коротко рассказал Дусе про их с Идой одиссею, не упоминая про снесенные 'Диалектикой похуизма' пустые головы.

- Предлагаю заехать в универсам, запастись водой и продуктами, - выслушав его, сказал Дуся. - Воду из крана пить не советую, даже кипяченую - говорят, говно уже попало в водопровод. У всех, кто такой водички попьет, начинается дрисня без остановки.

Ида и Кацавейкин переглянулись и рассказали про гадивших у выставочного зала людей.

- Я тоже двух видел, - кивнул Дуся.

Они заехали в супермаркет, взяли несколько баллонов воды и продукты. Народу у касс было немного, но уже на выходе они заметили, как стремительно заполняются автомобилями подъезды к супермаркету, и люди спешат внутрь.

- Через пару часов магазин выметут подчистую, - предрек Дуся.

Ида крутила радио, пытаясь из новостей узнать причину происходящего. Но говорили только о пробках на дорогах и о том, что метро по-прежнему закрыто.

- Ну и кто этого не знает? - злилась Ида.

- Скорей всего, это теракт, - предположил Лева. - Поэтому ничего не говорят.

Автомобиль едва двигался в плотном, гудящем потоке машин.

- Ребята, я не успею развезти вас по домам, - взглянул на часы Дуся. - Мне на работу в клуб к восьми попасть надо. Давайте я вас к себе заброшу, а утром может все рассосется.

- Ты думаешь, сегодня кто-то будет в клубе?

- Говнотоп танцам не помеха. А хотите - поехали со мной.

- Нет уж! - в один голос сказали Ида и Кацавейкин.

В Дусиной квартире, похожей на каюту капитана Немо, были закрыты все окна, поэтому вони почти не чувствовалось. Ида в изнеможении плюхнулась на диван и лежала, не шевелясь, пока мужчины таскали в квартиру баллоны с водой и пакеты с продуктами.

- Ладно, вы тут располагайтесь, а я поехал. Ключи в тумбочке, если что...

За ним захлопнулась дверь. Лева прошел в комнату и упал на диван рядом с Идой. Через полчаса она подняла голову и обнюхала свою одежду.

- Вся провоняла. Пойду стирать.

Заглянув в Дусин шкаф, она нашла рубашку, переоделась и исчезла в ванной. Кацавейкин взял пульт от телевизора, но не успел нажать кнопку, как послышался громкий злой голос Иды. Заглянув в ванную, Лева увидел что из водопроводного крана течет коричневая вонючая вода.

- Стирка отменяется. Ну кто-нибудь мне скажет, что происходит?!

Кацавейкин включил телевизор - Первый канал передавал экстренный выпуск.

- ... метро по-прежнему закрыто, однако введены новые наземные маршруты, из-за которых на дорогах образовались пробки, - сообщила сидящая в ящике кукла. - Напомню, что сегодня сточные канализационные воды по непонятной пока причине хлынули в тоннели метрополитена и практически затопили их. Сейчас идет очистка путей. На прямой связи из метрополитена наш корреспондент Егор Сидоров. Егор?

На экране, что висел за спиной ведущей, появилась темная, зернистая картинка с колышущимися черными тенями. Послышался плеск воды и забористый громкий мат. Кукла-ведущая кривовато улыбнулась.

- Егор? Вы меня слышите?

Черную картинку рассек луч карманного фонарика, и на экране появилась голова в противогазе и с микрофоном.

- Катя... - пробубнила голова в противогазе. - Я вас слышу. А вы меня?

- И я вас слышу, Егор. Расскажите нам, пожалуйста, как там обстановка. Скоро ли восстановится движение поездов?

- Ну, говорить о восстановлении движения пока не приходится (на этих словах тени с насосом на заднем плане снова выматерились), но ассенизаторы делают все возможное, чтобы ликвидировать проблему. Работа идет уже десять часов, и люди ведут себя просто героически, - прохрюкал спецкор в противогазе.

- Куда они идут? - не поняла ведущая.

- Героические люди, говорю, чистят метро. Тут, между прочим, страшная вонь и говно, извините, хлюпает под ногами. Я, честно говоря, больше пяти минут без противогаза не выдерживаю.

Тут корреспондент стянул с головы противогаз и предъявил телезрителям помятое лицо, которое тотчас перекосила гримаса отвращения.

- Скажите, Егор, версия теракта в данный момент рассматривается?

Корреспондент зажал нос рукой и продолжил голосом переводчика пиратских видеокассет:

- Катя, рассматриваются различные версии, в том числе версия теракта. Однако мы уже знаем, что пока ничего похожего на взрыв специалисты не обнаружили. Такое ощущение, что отстойники просто переполнились, и их содержимое полезло наружу.

- Но откуда же взялось столько.. мм... содержимого?

- Наверное, накопилось, - просипел бледный корреспондент и, не сдержавшись, блеванул прямо на камеру.

Картинка за спиной ведущей тотчас пропала.

- Это была самая последняя информация по ликвидации аварии в метро, - деловито сказала ведущая. - И новое сообщение: санэпиднадзор рекомендует гражданам воздержаться от употребления водопроводной воды, так как возможно попадание в нее заразных бактерий.

Тут же на картинке появилась толпа, штурмующая супермаркеты и продуктовые ларьки. Воду, лимонад, квас и даже спиртное вывозили ящиками, затаривая салоны и крыши машин. У заводов-производителей предприимчивые люди торговали бутылками по цене в двадцать раз выше отпускной. Торговля шла полным ходом.

Выступил министр по чрезвычайным ситуациям и призвал население не поддаваться панике, заверив, что ситуация под контролем, и делается все возможное для ликвидации последствий аварии. Мужественное лицо министра было печально, но убедительно.

- Интересно, куда они откачивают дерьмо? Если канализация переполнена?

Размышления Иды на этот счет прервала ведущая, которая сообщила о бойне у метро, в результате которой несколько десятков человек напрочь лишились голов.

- Не исключено, что сегодня было опробовано новое, пока неизвестное человечеству оружие. Расследованием странного происшествия займутся органы безопасности.

Ида хмыкнула.

- Долго они будут это оружие искать.

- Слушай, давай выкинем книжку. От орудий убийства надо избавляться.

- Ладно.- Ида поднялась с дивана, вытащила из сумки 'Диалектику'. - Спущу в мусоропровод.

- Лучше сжечь.

- Предлагаешь развести костер прямо здесь?

Она исчезла в коридоре. Кацавейкин переключил канал, в надежде найти какой-нибудь новый фильм... и вздрогнул, услышав громкий визг Иды. Лева метнулся в коридор - бледная Ида стояла у открытой двери. Выглянув на лестничную площадку, Кацавейкин увидел, что вверх по лестнице идут крысы - серые, мокрые, с толстыми длинными хвостами. Их было много, штук двадцать, и поток их не иссякал - одни скрывались на верхнем этаже, снизу появлялись новые.

- Зачем они идут наверх? - прошептала Ида.

- Наверное, подвал затопило.

- А почему наверх? Шли бы еще куда-нибудь.

Лева пожал плечами. Глаза Иды были полны ужаса.

- Это плохой знак. Нас затопит.

- Отсидимся на крыше. До пятого этажа говно не дойдет.

Однако на Иду шутка не подействовала.

- Это плохой знак. Это плохой знак, - твердила она. - Надо уходить отсюда.

- Приедет Дуся - отвезет. - Лева захлопнул дверь.

Они снова прилипли к телевизору.

- В городские больницы продолжают поступать люди с острыми кишечными расстройствами, - продолжала излагать события кукла в ящике. - Больных размещают в коридорах, потому что мест в палатах не хватает. Что вызывает диарею, врачи пока сказать затрудняются. В настоящий момент ведутся лабораторные исследования. Продолжается также расследование причин прорыва канализации. И вот еще одно печальное известие. В одном из домов прорвало канализацию, нечистоты топят квартиры. Жителей сейчас эвакуируют.

На экране появилась картинка, и Лева оцепенел - то был дом, где жила Мира, и откуда он ушел вчера ночью, оставив стонущего на унитазе Байбака. Теперь пожарные снимали с балконов и окон полуголых людей, а из дверей подъезда и подвалов лилась коричневая жижа.

- Смотри-ка, это недалеко от дома, где мы раньше жили, - заметила Ида.

- Специалисты предполагают, что прорыв канализации случился где-то здесь, - деловито сказала ведущая. - По последним данным, именно в этом районе началось затопление метро.

- Не может быть, - вслух сказал Лева.

Жутковатое подозрение охватило его и разрасталось с каждой минутой.

- О чем ты? - не поняла Ида.

- Так... Ерунда.

Лева попытался отогнать воспоминание о засевшем в туалете Байбаке, которого он накормил прахом Миры. Студия в Останкино, между тем, снова вышла на связь с корреспондентом Егором Сидоровым. Выглядел он неважно - бледный и мокрый, в болотных сапогах по самую ширинку. Противогаза на этот раз не было, на шее болталась кислородная маска.

- Обстановка не улучшается, Катя. Насосы работают на полную мощность, но сточные воды по-прежнему прибывают. Каждые десять минут на двадцать сантиметров. Боюсь, что если так пойдет дальше, метро скоро будет затоплено.

- Ну, такие выводы делать преждевременно, - возразила ведущая.

Не успела она договорить, как на заднем плане началась суматоха.

- Уходим, мужики!! - раздался громкий вопль, и ассенизаторы, бросив насосы, стремительно скрылись из кадра.

- Эй ты, с телека! - долетел глухой голос. - Сворачивай свою шарманку, если в дерьме искупаться не хочешь!

- Да ему не привыкать, - прозвучал другой голос.

- О, боже! - ахнул корреспондент, развернувшись туда, откуда только что сбежали ликвидаторы аварии.

Из черного тоннеля лавиной неслась коричневая жижа.

- Твою мать... - прошептал оператор, и объектив залепило говном.

Кукла-ведущая несколько секунд оторопело таращилась в потухший экран, потом, придя в себя, ровным голосом сказала:

- К сожалению, связь с нашим корреспондентом Егором Сидоровым внезапно прервалась, как мы поняли, из-за внезапного прорыва сточных вод в районе ликвидации бедствия. Мы попытаемся связаться ним в следующем выпуске.

Но Егор Сидоров на связь больше не вышел. К полуночи появились сообщения о том, что говно вырвалось из затопленного метро и канализационных люков и стало разливаться на поверхности земли. Про странные безголовые тела уже никто не вспоминал. За окном все время завывали сирены 'скорой помощи', милицейских и спасательных машин. Под это завывание Кацавейкин и Ида не заметили, как заснули у работающего телевизора. Рано утром их разбудил вернувшийся из клуба Дуся. Открыв глаза, Лева увидел, что он, в одних трусах, роется в шкафу.

- Как ночь прошла, Дусечка? - пробормотала сонная Ида.

- Гы-гы... Клуб затопило. - Дуся вытащил из шкафа чистые брюки.

- Как - затопило? - разом проснулись Ида и Кацавейкин.

- Так. Говнотоп, господа. Одевайтесь скорее. Еще немного - и мы отсюда не выберемся.

- В смысле?

- Дерьмо по улице разливается. Я едва к дому подъехал. В центре уже все затоплено - Москва-река вышла из берегов.

- Что?.. - оторопели Ида и Кацавейкин.

- Собирайтесь, надо уезжать.

- Да что нам собирать? - Ида торопливо вскочила с дивана.

- Давайте хоть чаю попьем, - сказал Лева.

- Только быстро, - кивнул Дуся.

На плите закипал чайник с водой, купленной накануне в магазине. Ида резала колбасу, Лева - хлеб для бутербродов. Вдруг Ида выронила нож, побледнела и схватилась за живот.

- Ты что? - испугался Кацавейкин.

Но Ида, не ответив, скрылась в туалете.

- Дуся!

Дуся выглянул из комнаты и вопросительно посмотрел на него. Кацавейкин показал на туалет.

- Ида...

Дуся помрачнел.

- Воду пили?

- Только водку вчера в кафе. И курицу ели.

Минут через десять бледная Ида вышла из туалета. На нее смотрели два испуганно-сострадательных лица.

- Не волнуйся. Сейчас поедем в больницу, - сказал Лева.

- Какого хрена я там забыла? Расслабьтесь. Просто пронесло на нервной почве.

- Точно?

- Может, анализ у меня возьмешь? Чаю мне кто-нибудь нальет? - возмутилась Ида, и Кацавейкин понял - точно, здорова.

Они позавтракали, взяли баллон воды и пакет с бутербродами и вышли на лестничную площадку. Здесь стояла такая вонь, что сразу затошнило, и Кацавейкин пожалел, что поел. Ида вытащила из сумки носовой платок и закрыла нос. Шествия крыс уже не было, они пищали где-то наверху. Снизу доносились громкие голоса. На площадке между вторым и первым этажом толпится народ.

- Пройти дайте, - нелюбезно попросила Ида.

Люди молча расступились, Дуся, Ида и Лева спустились по лестнице и остолбенели: внизу, у входной двери, колыхалась коричневая жижа, доходя почти до почтовых ящиков.

- Сантиметров семьдесят будет, - сказал кто-то сверху. - Если выше поднимется - квартиры на первом этаже затопит.

Словно в ответ коричневая жижа угрожающе булькнула и на глазах прибавилась в объеме. Женщина, стоящая в открытых дверях квартиры на первом этаже, жалобно запричитала.

- Застрахована хоть? - посочувствовали сверху.

- Как же, выплатят - жди, - всхлипнула женщина, и никто так и не понял, застрахована квартира или нет.

- Что делать будем? - спросил Кацавейкин Дусю.

- Пройти еще можно. Иду на руках перенесем. Стойте тут, я только сухую одежду возьму.

Дуся побежал наверх.

- Ой, затопит... Ой, затопит... - причитала женщина из нижней квартиры.

- Надо ценные вещи в верхние квартиры перенести, - посоветовал ей кто-то.

- Пусть говно выкачивают! - крикнула женщина и захлопнула дверь.

- Да кому выкачивать? Три часа назад вызвали - не едут, - сказали сверху.

Кацавейкин посмотрел на дверь подъезда и увидел, что она приоткрыта.

- Ну что там Дуся копается? - занервничала Ида.

- Пойдем обратно. Поздно.

- Что значит - поздно?

- Машины плывут, - ответили ей сверху.

Дуся стоял на площадке третьего этажа и с грустью смотрел на улицу. Там, в коричневой жиже, плыли шестисотый мерседес, тойота и джип 'ленд крузер'. А под окном дома погружалась в жидкое говно его синяя 'девятка'.

- Если б знал - купил бы моторную лодку. Теперь только вплавь.

- Я в говне не поплыву, - отказалась Ида.

- Для тебя у меня есть надувной матрас.

- Переждем, - сказал Лева. - Продукты есть, вода тоже. Должно же когда-то это кончиться.

к оглавлению

21. Переход

По телевизору назвали районы, которые остались незатопленными - с каждым часом их оставалось все меньше. Быстрее всего затопило набережную Москвы-реки. Министр по чрезвычайным ситуациям объявил эвакуацию. Люди, погрузив в автомобили самое ценное, бросились из города и завязли на затопленных дорогах. Над трассами кружили вертолеты, спасая самых важных персон, остальным пришлось практически вплавь, по уши в дерьме, добираться до ближайших незатопленных зданий, бросив машины и вещи. В связи с изменившейся ситуацией эвакуацию решили срочно отменить. Министр по чрезвычайным ситуациям снова выступил по телевидению и велел горожанам сидеть дома до ликвидации аварии.

По всем каналам показывали плывущее говно. Ида беспрестанно переключала кнопки, отчего у Кацавейкина зарябило в глазах и заболела голова. Он нашел у Дуси книжку о дайвинге ('Очень актуально', - отметил хозяин) и ушел в другую комнату читать. Дуся, который бодрствовал уже сутки, лег на диван и сразу заснул.

- Смотрите! - спустя некоторое время услышал Кацавейкин громкий возглас Иды. - Петр падает!

Лева заглянул в комнату и увидел на экране телевизора разлившуюся грязно-коричневую воду и покачивающуюся груду чугунных кораблей, из которых рос чугунный Петр I. Памятник накренился и с каждой минутой опускался к воде все ниже и ниже, будто хотел зачерпнуть рукой из Москвы-реки.

- Он падает! Дуся!

Москву-реку вспучило, и церетелевское творение, не выдержав напора, рухнуло в реку, подняв фонтан черной жижи. Волна слизнула с набережной несколько зевак и автомобилей. В эфир тут же дали выступления деятелей культуры, сдержанно посетовавших об утрате, которую понесло современное искусство. И только Пантюкин, как всегда, отличился.

- А кто виноват? - с пьяной слезой сказал он. - Заебли красоту - вот и тонем в дерьме. Мы виноваты. Все виноваты. И я покаяться хочу. - Пантюкин ударил себя в грудь - Сам еб.

Пантюкина на полуслове обрубили. На экране появилась впопыхах сделанная перебивка, на которой под музыку Баха показывали плывущее говно. Из пузырящейся жижи выглядывали части затопленных автомобилей, раскрашенные под мухоморы детские песочницы, пластмассовые бутылки и разноцветные пакеты. Режиссер крупно дал плывущие книги, газеты и журналы с гламурными красотками. Увидев знакомую обложку, Ида ахнула и схватила телефон.

- Петя! - завопила она, дозвонившись. - Где ты? Что с журналом?!

Лева подивился способности Дуси спать при работающем телевизоре и орущей Иде. Он показал ей знаками, чтобы она говорила тише. Ида кивнула, ушла в другую комнату и продолжила орать оттуда. По телевизору тем временем начался очередной специальный выпуск новостей.

- В Парке Культуры обнаружено нечто странное, что, может быть, прольет свет на причину событий последних суток, - взволнованно сообщил взъерошенный диктор с помятым лицом, который сменил на посту куклу-ведущую. - Неизвестное существо сидит недалеко от набережной и исторгает отходы жизнедеятельности в немыслимых объемах. Подойти к нему нет никакой возможность, поскольку почва вокруг затоплена и превратилась в непроходимое болото. В настоящее время специалисты ФСБ пытаются вступить с ним в контакт. Если это не удастся, тогда источник бедствия будет уничтожен на месте.

Подергивающаяся камера дала панораму Парка Культуры, потом в сильном увеличении появился кусочек набережной и темная расплывчатая фигура, стоящая раком. Кацавейкину показалось, что это обезьяна - у нее были две руки, две ноги, голова и отчетливо был виден длинный хвост. Присмотревшись внимательно, Лева понял, что это совсем не хвост, а струя коричневой жижи, которая хлещет из его раздувшейся задницы, как вода из пожарного шланга. Существо медленно передвигалось вверх, брезгливо отряхивая ноги, к которым подступало разливающееся за ним говно.

- В настоящий момент, как нам сообщили, отрабатываются две версии: первая - это управляемый террористами робот, вторая - это живое инопланетное существо. И та, и другая версии вызывают массу вопросов. Если это робот, то почему о его существовании ничего не известно нашим спецслужбам? И как в нем помещается столько отходов? Если же это инопланетянин, то почему он избрал нашу планету для своих фекальных дел? Или он специально к нам заслан, чтобы уничтожить нас и нашу культуру? (Снова показали падающего в реку чугунного Петра.) А может быть у инопланетян так тяжело протекает диарея?

Тут из пасти робота-инопланетянина вырвался блевотный фонтанчик.

- Да... - задумчиво протянул ведущий новостей. - Возможно, у него просто сильное желудочно-кишечное расстройство.

Камера дала крупный план фекалящего чудовища. Багрово-синее, расплывшееся, покрытое блевотиной, с налитыми кровью глазами лицо напоминало восставший труп из романа Стивена Кинга. Ничего человеческого в нем не осталось, но Кацавейкин узнал бы его из тысячи литературных, киношных и живых монстров. То был выдающийся писатель современности Байбак. От этого открытия Кацавейкин враз перестал дышать.

- Сейчас спецслужбы готовят операцию по усыплению этого существа, - продолжил с экрана ведущий. - После чего его будут изучать и постараются остановить... э-э... понос.

В голое, землистого цвета плечо Байбака воткнулась игла со снотворным. Он ее выдернул и бросил в хлюпающее говно.

- Сейчас он должен заснуть, - прокомментировал ведущий. Некоторое время камера болталась, выхватывая фрагменты тела Байбака. - Нет, не спит. Ну, подождем.

Лева растолкал Дусю.

- Что такое? - пробормотал тот.

Кацавейкин сбивчиво изложил ему свою версию потопа. Дуся слушал его в полудреме.

- Это вовсе не инопланетянин, ты понимаешь? Это Байбак!

- Это не он, - покачал головой Дуся. - Человек столько навалить не может.

- Да я же тебе объяснил: он - творец. А творец может все!

Вернулась Ида.

- Пьеро сидит в редакции. У них тоже первый этаж затопило. А это что за жуть? - уставилась она в телевизор. - Мама дорогая, да это же Байбак...

- Он, - подтвердил Лева, - творец хренов. Праха красоты наелся, теперь его поносит.

- Так надо им сказать!

- Мы с тобой в розыске, - напомнил ей Кацавейкин.

- Дуся, придется тебе звонить. На телевидение.

- Лучше в информационное агентство, - предложил Лева.

Дуся переводил взгляд с Иды на Кацавейкина и обратно.

- Люди, я вас боюсь, - наконец, сказал он.

- Нас-то чего бояться? - возразил Лева. - Мы же не творцы.

- Кто вас знает. Можно, я не буду звонить?

- А кто же тогда остановит говнотоп? - спросила Ида.

Словно услышав ее, на экране телевизора снова появился взлохмаченный ведущий и сообщил:

- К сожалению, странное существо, которое является причиной случившейся катастрофы последних суток, усыпить не удалось. Поэтому в настоящий момент спецназ проводит операцию по его ликвидации.

Вооруженные до зубов спецназовцы двинулись к Байбаку на плавающем внедорожнике. Подойдя довольно близко, они открыли по величайшему засранцу всех времен огонь на поражение. Ида ахнула, Кацавейкин напрягся, Дуся отвел взгляд. Очередь стихла, однако Байбак стоял и срал, как ни в чем не бывало - пули не причинили ему никакого вреда. Лева почувствовал холодный и острый укол в сердце: неужели впрямь - творец?

Байбак развернулся на спецназовцев, раскрыл пасть и захохотал, вывалив синий язык. Его смех, неслышимый по телевизору, громыхал в ушах Кацавейкина - ха-ха-ха-ха!!! Спецназовец бросил в Байбака гранату. Взметнулся грязно-коричневый столб из воды и фекалий и обрушился на крышу машины. Сам же Байбак стоял целехонький, с кривой ухмылкой на гадкой синей роже. Из внедорожника высунулся ствол миномета. Увидев его, Байбак развернулся задницей и выпустил такую струю, что вылетевшая мина под ее напором вернулась обратно и свалилась прямо на спецназовцев. Машину тотчас разнесло на части, а брызги закапали камеру, которая снимала спецоперацию на расстоянии нескольких сотен метров. Из Байбака полилось так, что он сам пропал за извергающейся из него лавиной. Уровень коричневой жижи стал стремительно повышаться. По экрану побежали серые полосы, пропал звук. Лева потыкал кнопки - всюду было или серое мельтешение или телевизионная сетка. И лишь по Муз-ТВ показывали очередную 'Фабрику звезд'. Но минут через десять картинка пропала и там. Ида бросилась к радиоприемнику и завертела колесико - в радиоэфире стоял жуткий треск, сквозь который прорывались отдельные голоса.

Из подъезда доносился грохот - жильцы с нижних этажей тащили наверх вещи и мебель. Лева зажал нос, вышел на балкон и глянул вниз: там колыхалась, булькая, коричневая жижа. Она угрожающе разрасталась на глазах, окна первого этажа были полностью затоплены.

Ида выключила радио, подошла к окну и вскрикнула:

- Боже!..

- К вечеру будет здесь, - сказал Дуся.

Но он ошибся. Не прошло и трех часов, как затопило второй этаж, и говно стало подступать к третьему. Впавшая в депрессию Ида сидела, съежившись, в кресле и молчала. Даже Дуся, который безуспешно пытался ее развеселить, сник в предчувствии скорого затопления его недавно отремонтированной квартиры. Вонь стояла такая, что трудно было дышать.

В голове Кацавейкина хаотично блуждали мысли, налетая друг на друга. Если жизнь на Земле в самом деле - творение писательской мысли, симулякр, то где же тогда мир настоящий? Или его тоже не существует?

- Пора, - сказал Дуся, выглянув в окно. - В квартире оставаться нельзя. Пойдем на крышу.

Он положил в сумку документы, пару десятков дисков с музыкой, сверху - батон, сухари и кусок сыра.

- Надо книги в полиэтилен упаковать, - вернулся в реальность Лева.

- Бесполезно. - Дуся закинул на плечо сумку, в другую руку взял ноутбук. - Бери воду, пошли. Ида, вставай. Ида!

Ида медленно, как сомнамбула, поднялась с кресла. Вышла в коридор, открыла дверь - и отшатнулась.

- Что?

- Там дышать нечем.

Дуся выглянул в подъезд и захлопнул дверь. Ушел в комнату и вернулся с марлевой повязкой.

- Вот, - протянул он повязку Иде. - Еще с зимы осталась.

- Спасибо.

Ида надела повязку, и они вышли в подъезд. Однако попасть на крышу оказалось не так-то просто: все верхние лестничные пролеты были забиты мебелью, вещами жильцов и самими жильцами, которые караулили дорогое сердцу барахло и телами защищали свои кресла и диваны от наглых намерений ступить ногой на чистую обивку.

- Куда?! Куда лезете? - заорала тетка с первого этажа, которая все же эвакуировалась наверх. - Обувь снимайте!

Кацавейкин покорно стащил ботинки и прошелся по заваленному одеждой дивану.

- Куда по шубе?! Куда?! - закричала она на Иду.

- Слушай, ты меня достала.

Ида вытащила из сумки 'Диалектику похуизма' и замахнулась на тетку, но Кацавейкин вовремя перехватил ее руку.

- Не надо.

Ида нахмурилась, сверкнула из-под белой повязки недобрым взглядом - и промолчала. Набив синяков, шишек, исцарапав ноги и руки, они, наконец, добрались до нижней площадки пятого этажа. Здесь была плотная, гудящая как пчелиный улей, пробка. Жильцы выстроились в очередь и перетекали на крышу через открытый люк, яростно переругиваясь друг с другом. Лева, Дуся и Ида пристроились в хвост. Впереди стояла старушка с коричневой хозяйственной сумкой в руках и шептала молитву. Кацавейкин долго слушал ее шепот, который вплетался в гул бранящихся голосов, и, в конце концов, не выдержал.

- Он вас не услышит.

- Это почему?

- Ему сейчас не до вас.

Старушка сердито покосилась на Кацавейкина, отвернулась и снова стала молиться. Рядом вскрикнула Ида: на нее опустился тюк с вещами, который передавали по головам стоящие на лестнице люди.

- Нет, ну вы совсем! - завопила она. - Ну нахрена вам на том свете постельное белье?

Людской гул тотчас стих, и напуганные жутковатой перспективой жильцы с удвоенной энергией ринулись на крышу.

- Ида, держись! - протянул ей руку Лева, которого едва не расплющили у лестницы, ведущей вверх. Иду оттеснил здоровый мужик, а Дуся вообще исчез из поля его зрения.

Кацавейкин выдернул Иду из-за спины здорового мужика. В давке она потеряла повязку, и теперь закрывала нос рукой. Лева подсадил Иду на лестницу, и она как обезьянка взлетела верх.

- Дуся, ты где? - крикнул Лева.

- Да здесь я, - отозвался с крыши знакомый грассирующий голос. - Давай руку.

Лева вскарабкался на крышу, светло-серую от высохшего голубиного помета. Тут, как и в подъезде, было полно людей и вещей - как на вокзале летом. Мужчины зажженными факелами сбрасывали с крыши крыс, освобождая занятые ими площади.

Ида, согнувшись пополам, открывала рот, словно рыба, - ее тошнило. Лицо Дуси было бледно-зеленым, как у инопланетянина. Кацавейкин же, как ни странно, чувствовал себя нормально - запах за последние сутки стал привычным и почти перестал раздражать обоняние.

- Попей, - протянул он Иде воду.

И тут же увидел устремленные на баллон десятки глаз - запастись водой успели не все.

- Мама, пить хочу, - заканючил пацан лет шести. - Дай мне пить.

- Потерпи, кончилась вода, - сказала мать.

- Дай, дай, дай! - завопил пацан.

Женщина умоляюще посмотрела на Кацавейкина и он, смутившись от ее взгляда, протянул ей баллон.

- Спасибо.

Она налила в кружку и пацан, вырвав ее из рук матери, стал пить взахлеб. Тут же к баллону протянула свою кружку бабка с коричневой сумкой.

- И мне плесни. У тебя много.

Лева плеснул.

- И мне. И мне! И мне... - потянулись со всех сторон кружки, бутылки, банки, пластмассовые стаканы и просто ладони.

Через пять минут от большого баллона осталось на донышке.

Друзья выбрали свободное местечко на краю крыши и уселись на полиэтиленовые пакеты, которые захватила предусмотрительная Ида. Сверху открывался вид на многоэтажки. По ним можно было наблюдать, как поднимается уровень говна. Соседние крыши тоже были забиты людьми и вещами. Над крышами громко, до хрипоты каркая, носились черные стаи ворон, в вышине кружили голуби.

- У-у, проклятые! - грозил им палкой какой-то старик.

Мимо пролетел голубь, едва не задев Кацавейкина крылом, и Лева почувствовал на руке что-то горячее и мокрое. Опустив взгляд, он увидел, что голубь нагадил ему прямо в ладонь. Лева вытер голубиный помет, сполоснул водой из баллона.

- Дай, пить хочу, - прошептала Ида.

Кацавейкин протянул ей воду, и она выпила почти все. Лева поднялся.

- Схожу за вторым баллоном. Неизвестно, сколько мы здесь еще просидим.

- Не надо. - Дуся показал на соседнюю многоэтажку, которую затопило до середины третьего этажа.

- Наш дом вроде повыше стоит. Я попробую.

- Я с тобой.

- Нет, останься с Идой.

Лева с боем прорвался через люк, из которого на крышу все еще лезли люди, и спустился вниз. Площадка между четвертым и третьим этажами была пуста, если не считать мусора. Нижнюю площадку, на которой находилась квартира Дуси, уже заливало. 'Проскочу', - подумал Лева. Он спустился по лестнице, приоткрыл дверь и прыгнул в квартиру. В коридор залилось немного жижи. Кацавейкин захлопнул дверь и метнулся на кухню. Схватил баллон с водой и бросился обратно. Внезапно его слуха коснулся странный, очень знакомый звук, вызывая в нем необычайное волнение. Звук доносился из большой комнаты. Лева остановился, подошел к дивану и остолбенел: звонил его старый мобильный телефон - с разбитым стеклом и севшей батарейкой. Номер не определялся. Кацавейкин схватил трубку, баллон и, приоткрыв дверь, прыгнул на лестницу, ведущую вверх. В квартиру хлынуло - за несколько минут уровень говна поднялся сантиметров на пять. Лева взлетел на верхнюю площадку и приложил к уху трезвонящий телефон.

- Алле.

Сквозь треск и гул голосов в трубке прошелестело его имя.

- Слушаю. Кто это?

- Лева... Лева... Это я, Мира.

- Мира?.. Мира! - завопил он в трубку. - Ты жива?!

В трубке трещало и завывало.

- Мира, подожди, я сейчас...

Он бросился на крышу, прыгая по креслам и пуфикам и не обращая внимания на бранящихся жильцов.

- Мира! Где ты?

- Лева, - прозвучал вдруг в трубке отчетливый голос. Он был похож на голос Миры, но более высокий и со шлейфом далекого эха.

- Это ты, Мира? - Кацавейкин вдруг подумал, что это может быть очередная шутка фекалящего Байбака.

В трубке раздался веселый смех, и у Левы отлегло от сердца - Байбак так смеяться не мог.

- Мира... Байбак сказал, что ты умерла.

- Спасибо, что накормил его моим прахом.

Она снова засмеялась, и Кацавейкин понял, где Мира. В психушке. После того группового изнасилования, что он видел на экране домашнего кинотеатра.

- Ты где? - спросила она.

- На крыше. У Дуси, - машинально ответил Лева.

- Поняла. Жди, скоро буду.

- Мира...

Трубка пискнула, экран потух. Кацавейкин попробовал включить мобильник - не получилось. Взгляд его скользнул по верхушке соседнего дома - коричневая жижа лезла на четвертый этаж. Взволнованные жители стояли у края крыши и смотрели вниз. Внезапно послышался клекот летящего вертолета. Скоро он показался сам - из-за крыши шестнадцатиэтажного дома. Вертолет летел низко, так, что можно было разглядеть пилота в кабине.

- Эй, спасите нас! - замахали руками люди на крыше. - Сюда, сюда!

Но вертолет кружил над домами и, кажется, никого спасать не собирался.

- Твари! - закричала тетка с первого этажа, яростно выбрасывая вверх кулаки. - Мы все здесь потонем!

Крыша загудела, посылая проклятия вертолету.

- Спасение утопающих - дело рук самих утопающих, - негромко процитировал Дуся, скорее по привычке, чем из вредности.

Но тетка услышала.

- Иди в жопу, педик. Вот тебя-то утопить не мешало бы.

- Заткнись, сука, - подняла бледное лицо Ида.

- Ой, а ты вообще кто такая? Понаехали тут, всю Москву засрали! Вот теперь и тонем.

- Не могу больше.

Ида вытащила из сумки книжку и швырнула в тетку. Но та метнулась в сторону, книжка пролетела мимо и упала на загаженную голубями крышу.

- Ой, ой!.. Испугалась! На-ка, выкуси, - показала тетка фигу.

И тут случилось то, чего никто не ожидал: тетка, отчаянно взмахнув руками, покатилась по крыше. Лева не сразу понял причину ее стремительного скольжения. Лишь когда она докатилась до края, он увидел, что тетка попала ногой в чью-то хрустальную салатницу. Тетку поймать не успели, и она с криком свалилась вниз. Коричневая жижа утробно булькнула и поглотила ее целиком.

Испуганные люди вскочили и в истерике заметались по крыше. Кто-то искал веревку, чтобы вытянуть тетку из говна, но она так и не вынырнула, зато в панике в говно упали еще два человека. Бабка с хозяйственной сумкой в полный голос завыла молитву за упокой душ новопреставленных. В самый разгар суматохи неожиданно заглох и плюхнулся в говно вертолет, не вынесший всех проклятий, обрушившихся на голову пилота. Лева, Ида и Дуся смотрели, как корпус вертолета с вращающимся винтом медленно погружается в жижу.

- Смотрите! - воскликнула Ида.

Кацавейкин взглянул туда, куда она указывала, и не поверил своим глазам - плещущееся говно рассекал веселый желто- красный скутер, на нем сидела Глокая Куздра в оранжевом спасательном жилете. Подкатив ближе, она притормозила, задрала голову вверх и помахала ему перепончатой лапкой. Кацавейкин машинально махнул ей в ответ.

- Она уже летит! - крикнула Куздра, и скутер помчался вперед, высоко прыгая и поднимая фонтаны коричневых брызг. Через пару секунд он скрылся из виду.

- Кто это был? - спросила изумленная Ида, вытаращенными глазами проводив желто-красную точку.

- Глокая Куздра.

- Кто?

- Глокая Куздра - это лингвистическая иллюстрация формы без содержания, - пояснил Дуся.

- Ничего себе - без содержания. Очень даже с содержанием. - Ида показала размеры бюста Глокой Куздры. - А ты откуда ее знаешь?

Лева пожал плечами.

- Встречались.

- Я не понял, что она сказала?

Кацавейкин не успел ответить на Дусин вопрос: говно забулькало и быстро полезло вверх. За несколько секунд затонул четвертый этаж, и коричневая зловонная жижа заколебалась на уровне окон пятого. С крыши соседнего дома, что стоял чуть пониже, неслись отчаянные вопли тонущих людей.

- Вот уж никогда не думала, что кончу жизнь, утонув в дерьме, - прошептала Ида. - Мальчики, у меня к вам последняя просьба - убейте меня прямо сейчас.

Лева и Дуся молчали, боясь встретиться с ней взглядом. Ида ушла и вернулась с молотком и 'Диалектикой похуизма'.

- Нож не нашла.

Она протянула молоток Дусе.

- Пожалуйста.

- Я не могу, - просипел Дуся. - Пррости...

Ида повернулась к Кацавейкину. Лева долго смотрел в ее глаза, печальные и тревожные, как у коровы перед забоем. Помедлив, он взял молоток. Ида закрыла глаза. Кацавейкин посмотрел на ее белое лицо, подошел к краю крыши и бросил молоток вниз. Внизу плюхнуло, и коричневая капля упала на ботинок. Лева вытер его о плюшевую обивку чьего-то кресла. Никто не сказал ему ни слова.

- Что за хрень такая? - услышал он голос Иды и, подняв голову, увидел, что люди смотрят на небо, по которому летит странной формы предмет.

Предмет стремительно приближался, увеличиваясь в размерах и обретая черты человека, сидящего в позе лотоса. 'Воздушная реклама', - подумал Лева.

- Терпеть не могу Восток, - пробормотала Ида.

- Это спасение наше! - вдруг взвыла набожная бабка с коричневой сумкой и стала бить поклоны о загаженную голубями и людьми крышу. - Господи, спасибо, что услышал меня! Харе Кришна! Харе Рама!.. Вынеси нас из этого говна!

Гигантская фигура размером с московскую высотку приблизилась к Земле, и Лева вдруг стал различать в ней знакомые черты. Он покосился на Дусю - тот, кажется, впал в ступор, засмотревшись на летящую в позе лотоса Миру. Только теперь она была огромной и почти прозрачной.

Гигантская Мира подлетела к дому, затопленному говном по самую крышу. Огромные сине-зеленые глаза, как живые, смотрели на замерших людей. От этого Кацавейкину стало не по себе.

- Кого-то она мне напоминает, - сказала Ида. - Дизайн так себе: могли бы индианку сделать.

Прозрачный рот Миры вдруг разъехался в улыбке, руки ее дрогнули, и огромная ладонь потянулась к крыше. Люди с криком ринулись в стороны. И только набожная бабка рванулась к руке, вцепилась в огромный прозрачный палец и стала его отчаянно целовать. Пальцу едва удалось увернуться от настойчивой бабки.

- Я за тобой, Лева, - шевельнулись губы Миры.

Кацавейкин посмотрел на бледного, оцепеневшего Дусю и покачивающуюся, словно пьяная, Иду.

- Вы слышали?

Ида кивнула, Дуся не отреагировал. Лева взглянул в улыбающиеся глаза, висящие над крышей.

- Спаси! Спаси нас, матерь Божия!! - завопила бабка.

Крик ее внезапно оборвался, потому что гигантская фигура Миры вдруг вышла из позы лотоса, выгнулась лодочкой и стала стремительно менять человеческую форму. Спустя несколько секунд Кацавейкин увидел, что над крышей висит непонятная конструкция с признаками летательного аппарата. По бортам ее светились ровным светом два сине-зеленых глаза. Из люка небесного тела вылезла прозрачная лестница и медленно опустилась на крышу. Несколько секунд все, как зачарованные, смотрели на эту лестницу. Бабка очнулась быстрее всех и с радостными воплями ловко вскарабкалась наверх, волоча за собой коричневую сумку. На последнем рывке сумка зацепилась за перекладину, вылетела из бабкиных рук и, переворачиваясь в воздухе, полетела вниз. Из сумки посыпались зеленые американские доллары.

- Ничего себе! - ахнули бабкины соседи, удивленные столь солидными накоплениями.

Деньги падали на крышу и в хлюпающее дерьмо. Бабка рванулась было вниз, но, увидев прибывающее говно, в котором тонули баксы, махнула рукой и, преодолев последнюю перекладину, исчезла внутри летательного аппарата с глазами Миры.

Кацавейкин, Ида и вышедший из ступора Дуся переглянулись.

- Пошли, - решительно сказала Ида.

- А если оно навернется? Гы-гы... - нервно хихикнул Дуся. - Мы ведь даже не знаем, что это такое.

- Я знаю, - сказал Кацавейкин. - Это Мира прилетела нас спасти.

Дуся молча отвел взгляд в сторону.

- Их тоже надо взять, - качнул головой Лева на столпившихся у края крыши испуганных людей.

- Зачем нам эти пустоголовые? - нахмурилась Ида и сделала шаг на первую ступеньку лестницы.

- Не можем же мы их бросить?

Между тем жильцы, к чьим пяткам уже подступало говно, поняли, что если они не последуют бабкиному примеру, то затонут точно так же, как несчастные жильцы соседнего дома. Осознав это, они ринулись на штурм лестницы, в одно мгновенье оттеснили Кацавейкина и Дусю, и полезли вверх. Но открывшийся путь спасения им перекрыла Ида. Она выхватила из сумки 'Диалектику похуизма' и замахнулась на бритоголового мужика, который пытался перелезть через нее.

- Куда?!

'Диалектика' опустилась на бритую голову, и та разлетелась пустыми черепками. Безголовое тело плюхнулось в говно.

- Ну, кто следующий?! - звенящим голосом крикнула Ида. - А ну выстраивайтесь в очередь и подходите по одному!

Испуганная толпа отхлынула, но под натиском подступающего говна снова потянулась к прозрачной лестнице. Кое-кто хотел пронести с собой вещи, но Ида не позволила. Толпа на крыше быстро редела. Подсадив на лестницу последнего жильца, Лева услышал рядом странные звуки. Обернувшись, он увидел, что Дуся блюет, согнувшись пополам.

- Что это с ним? - удивилась Ида.

Вдвоем они втащили Дусю по лестнице, скатились по надувному трапу и оказались в райском саду с картин живописцев эпохи Возрождения. Лева увидел, что лежит под раскидистой яблоней, растущей прямо из матового, теплого на ощупь пола. Вверху голубело небо - Мира оказалась прозрачной изнутри. С яблони взметнулось что-то синее и, промчавшись в вышине, спикировало на ветку, что висела как раз над головой Кацавейкин. Синяя птица с подозрением посмотрела на него голубым прозрачным глазом, в котором отражалось невидимое солнце, - словно сомневалась, достоин ли Лева такого замечательного соседства. Он огляделся: спасенные жильцы делили деревья - каждому хотелось кусочек райского сада в личную собственность. Набожная бабка, уже без коричневой сумки, сушила на ветках самого раскидистого дерева свои чулки и юбку. Сама она сидела рядом в высоких цветах и лузгала семечки с большого спелого подсолнуха.

Блуждающий взгляд Кацавейкина наткнулся на Иду, которая трогала яблоневые листья и яркие розовато-желтые яблоки. Дуся перестал блевать и с глуповато-рассеянным видом пялился на огромную порхающую бабочку-махаона. Лицо его приобрело нормальный оттенок, да и у Иды пропали черные круги под глазами и порозовели губы.

- А наш ковчег не так уж плох. Вы не находите?

Она увидела вдалеке журчащий ручеек и побежала к нему пить и мыться. Лева почувствовал слабое колебание под ногами. Небо над головой качнулось и побежало облаками.

- Кажется, мы полетели.

Сквозь прозрачное тело Красоты была видна земля с колышущейся коричневой жижей и торчащими макушками многоэтажек, усыпанными молящими о спасении людьми.

- Мира, мы можем взять их с собой?

- Я могу взять всех людей на планете, - прозвучал объемный голос.

- Сначала Пьеро, - потребовала Ида. - И всю редакцию.

Редакцию журнала вытащили через окно на восьмом этаже. Пьеро как капитан тонущего корабля покинул здание последним.

- Петечка! - бросилась ему на шею Ида.

Вид у Пьеро был бледный, почти как в голодные актерские времена.

- Вы слышали? В Европе и Америке тоже говнотоп.

- Как?.. - ахнули Ида и Кацавейкин.

- У нас наверху информационное агентство. Кажется, только им удается держать связь. Мир сливают - это совершенно точно.

- А Япония? - спросил Лева, вспомнив, что Жанна последний раз снова писала из Токио. - Что с ней?

- Боюсь, что она уже... того...

- Мира, нам надо в Японию. И поскорей, пожалуйста, - попросил Кацавейкин.

Корабль плавно качнуло, картинка в окне вдруг смазалась, и через мгновенье Лева увидел внизу японские острова, почти ушедшие под густо разбавленную фекалиями и кровью воду - не успевшие утонуть японцы делали себе харакири.

- Им проще - привыкли, - философски заметила Ида. - Вот увидите, после потопа останутся только русские и евреи. Лишь мы выживаем в любых условиях.

- Ерунда, - сказал Дуся. - Смотрите - вот кто останется.

Внизу по плещущемуся океану говна плыли лодки и плоты, гондолы, бревна, шкафы и вообще все, что может плыть. Эти разнообразные плавсредства были густо облеплены китайцами, которые сосредоточенно боролись с течением. Среди плывущего хлама Лева вдруг увидел странный плот - яркий и аляповатый, словно картина авангардиста на модной выставке. На плоту лежала неподвижная человеческая фигура явно европейского происхождения. Плот был неуправляем, его просто сносило течением в океан. Похоже, человек был без сознания или уже умер. Взгляд Кацавейкина не мог оторваться от этого плота.

- Мира, возьмем этих людей.

Они спустилась ниже, и Лева увидел, что на плоту, сколоченном из театральных декораций, лицом вниз лежит женщина с длинными темными кудрявыми волосами.

- Кажется, она умерла, - тихо сказала Ида.

Лева и сам видел ее восковые застывшие руки. Мужчины спустились за женщиной на плот, а Кацавейкин в оцепенении смотрел в белый пол, по которому бежал деловитый муравей, таща на плечах маковое зерно. Лева вздрогнул, когда его плеча коснулась рука Дуси.

- Она умерла.

- Жанна? - едва выдавил Кацавейкин.

- Кажется, нет.

- Что значит - кажется? Ты забыл, как она выглядит?

- Нет, но... Трудно понять.

Лева вскочил и бросился к открытому люку, в проеме которого покачивался на грязно-коричневых волнах разноцветный плот. Женщина уже лежала лицом вверх. Лева долго смотрел на ее мертвое страшное лицо: женщина была похожа на Жанну, но он ее не узнавал.

- Конечно, это не она.

Лева сел под яблоню, над которой кружила синяя птица, закрыл глаза и попытался вспомнить настоящую Жанну - ту, которая бесконечно далеким сибирским вечером стояла на остановке среди сугробов у фонаря. И - не смог. Образ ее расплывался, растекался, исчезал под слепящим светом фонаря и переливающимся снегом.

Мимо прошла, щебеча, стайка спасенных китайцев. Кацавейкин открыл глаза и оглядел райские кущи, постепенно заполняющиеся людьми. Под ногами валялась бутылка, белый пол стал серым от грязи. Где-то в глубине Эдема слышался стук топора и треск деревьев - человечество обустраивалось.

- Давай в Сибирь, - скомандовал он. - Потом в Европу и Америку.

- Я еще в Австралии не была, - вспомнила Ида.

Лева потерял ощущение времени. Люди все прибывали и прибывали, и всем хватало места в бесконечном теле Миры, которое наматывало круги вокруг планеты, стремительно теряющей голубой окрас. Земля из окна иллюминатора становилась все чернее и чернее.

- И что дальше? - спросила Ида, когда они в очередной раз пролетали над Москвой. - Мне опостылел этот засраный рай. Я работать хочу. Мы с Петей новый проект придумали.

- Смотрите! Байбак! - воскликнул стоящий у прозрачной стены Дуся. - Он тонет!

Лева подошел ближе и увидел внизу изрыгающую дерьмо маленькую фигурку, вернее, только голову и черные руки, торчащие над колышущейся жижей. Рот Байбака раскрывался в крике. Лева распахнул люк и услышал отчаянный рев:

- Эй, Красота! Спаси меня! Спаси меня, сука-а-а-а-а- а!!!..

- А говорил - творец, - презрительно хмыкнул Кацавейкин.

Байбак взревел, рванулся вверх и стал расти на глазах как мыльный пузырь.

- Не нравится мне это, - пробормотал за спиной Кацавейкина Пьеро. - Полетели отсюда.

- Погоди. - Лева высунулся из люка по пояс. - Скажи, где Жанна, и я подумаю, как тебя спасти! - крикнул он Байбаку.

- Сам знаешь - где, - донеслось в ответ. - Ты ее больше никогда не увидишь. ХА-ХА-ХА-ХА!!!

Снизу раздался утробный хохот. Лева отшатнулся.

- Мы улетаем! - крикнула Ида. - Слышишь, Красота?

Тело Красоты плавно тронулось с места, но вдруг остановилось, замерло. Короткий рывок вверх - и снова остановка. Какая- то непреодолимая сила тянула ее вниз. Люди прилипли к окну.

- Боже! - ахнула Ида. - Он ее держит! Лева!

Но Кацавейкин ничего не слышал, кроме безудержного хохота Байбака.

- Лева... Лева! - тормошила его Ида. - Мы падаем! Да очнись же!

Летательный аппарат рывками шел вниз.

- Что? - с трудом вернулся Кацавейкин.

Раздувшееся синеватое лицо, искривленное в ехидной ухмылке, висело прямо перед ним - за несколько минут Байбак увеличился до размера пятнадцатиэтажного дома. Дохнуло смрадом.

- Думали, сбежите от меня? Вместе с Красотой?

- Да сдохни ты!!!.. - завизжала в истерике Ида и швырнула вниз 'Диалектику похуизма'.

Книжка снарядом просвистела в воздухе и ударила Байбака прямо в лоб. Тот замер, побагровел, его затрясло, как перегревшийся агрегат - и вдруг он лопнул, разорвавшись на мелкие кусочки. Красоту с человечеством в утробе накрыло необычайной силы ударной волной и отбросило в открытый космос. Так во всяком случае подумал Лева, когда поднялся с пола, потирая ушибленное при падении колено. Вокруг поваленного Эдемского сада сияли россыпи звезд, клубились туманности, сверкали пролетающие кометы. Народ медленно приходил в себя и принимал вертикальное положение.

Из согнувшихся цветочных кустов, постанывая, выползла Ида. Все лицо ее было в ссадинах.

- Ты цел? - увидела она Кацавейкина. - А где Дуся и Пьеро?

Раздался треск, и прямо к их ногам вместе с обломившейся веткой дерева свалился Дуся. Глаза его были открыты, но он не шевелился. И что-то в нем было нет так.

- Дусечка ты жив? - склонились над ним Ида и Кацавейкин.

- Не уверен, - буркнул Дуся.

Он, кряхтя, поднялся и сел на поваленное дерево. Лева отметил, что его голос стал ниже, и в нем пропали грассирующие нотки. Неожиданно до Кацавейкина дошло: Дусины кудряшки развились, волосы стали совершенно прямыми, и он как-то сразу перестал быть похожим на Лошарика. Лева перевел взгляд на Иду, и ему показалось, что она стала выше, а глаза ее отливают зеленью - совсем как у Жанны.

- Посмотри, что-то в глаз попало, - попросил он ее.

Она подошла - и заглянула в его глаз, не попросив наклониться. 'Выше сантиметров на двадцать', - отметил Лева.

- Где? Ничего не вижу.

- Кажется, выпала.

Из глубины поваленного райского сада показался Пьеро, вернее, похожий на него человек в порванной одежде.

- Вы в порядке? - спросил он голосом Пьеро.

- Да, - ответила Ида. - Только Дуся с дерева упал.

- Меня тоже ветками накрыло. А птичку совсем прибило.

Он вытащил из кармана мертвую синюю птицу, которая теперь стала темно-серой.

- Бедняжка, - взяла птицу Ида. - Надо ее похоронить.

- Где ты ее похоронишь? Здесь же земли нет.

- И правда, - вздохнула Ида.

- Ида, дай зеркало, - попросил Лева.

- А у меня его нет. Что, опять соринка?

- Ребята, посмотрите на меня внимательно. Вы что- нибудь замечаете?

Все трое с недоумением уставились на него.

- У тебя на лбу синяк, - сказала, наконец, Ида.

- И все? Больше ничего?

Друзья переглянулись и пожали плечами.

- А что мы должны заметить?

- Нет, ничего, - помолчав, сказал Кацавейкин.

Они расчистили поляну, срубили ветки с поваленного дерева и уставились на проплывающие мимо необычайно красоты картины. Ида гладила темно-серые перья мертвой птицы счастья. Пьеро с хрустом грыз яблоко.

- Что-то я Земли не вижу. Где мы вообще летим?

Вопрос повис в воздухе.

- Пьеро прав: неплохо бы все-таки узнать, - сказала Ида.

- Надо спросить, - кивнул Дуся.

На Кацавейкина смотрели три пары глаз и требовали ответа.

- Мира, куда мы летим?

В райском саду раздавался стук топора.

- Что с нами будет?

Красота не откликалась.

- Почему она молчит? - забеспокоилась Ида.

- Наверное, она не слышит. Надо спросить через люк.

Лева направился к люку и взялся за ручку.

- Стой! - взвизгнула Ида.

- Мы же в открытом космосе, - напомнил ему красный измененный Пьеро.

- Дверь лучше не открывать, - присоединился к остальным измененный Дуся. - Похоже, мы сошли с земной орбиты. По крайней мере, я знакомых звезд не узнаю.

- Может, они из космоса по-другому выглядят? - предположила измененная Ида.

- И вообще, космос какой-то странный, - заметил Дуся.

Мимо проплыла какая-то вязкая масса, похожая на губку и скрылась в тумане, сквозь который тускло светили звезды. Следом прошмыгнули две кометы с вьющимися разноцветными искристыми шлейфами. Неподалеку крутилась, словно юла, голубая спираль. Корабль проплыл мимо планеты, объем которой менялся каждую секунду.

- Странный космос, - повторил Дуся, и ему никто не возразил.

С каждой минутой пространство, казалось, уплотнялось: небесные тела, живущие своей непонятной жизнью, летели, сталкивались, разбивались, возникали из ниоткуда, росли, вращались и снова летели. Скоро у Левы возникло ощущение, что он находится в центре космического мегаполиса в час пик. Корабль стало потряхивать, он притормаживал и уворачивался от наползающих на него небесных тел. На пути все чаще попадались губки - маленькие и большие. У некоторых были щупальца, которые тянулись к проплывающему мимо телу Красоты.

- Что за гадость такая? - брезгливо поморщился Пьеро.

Губковые массы постепенно росли и пульсировали - за ними уже не стало видно звезд. Корабль рывками лавировал между ними, с трудом преодолевая их притяжение. Лева смотрел в окно иллюминатора, и в голове его, словно снежный ком, нарастала чудовищная догадка. Когда Красота в очередной раз с трудом оторвалась от одной губки и едва увернулась от другой, чтобы попасть в поле притяжения третьей, снежный ком в голове Кацавейкина, набрав критическую массу, рассыпался на части.

- Боже мой, - прошептал Лева. - Боже мой...

- Что? - повернулись к нему Ида, Дуся и Пьеро.

- Это мозги, - простонал Лева. - Писательские, а может режиссерские или художнические. Короче, нас думают, ребята. Сейчас нас засосет еще в чей-нибудь безумный мир.

Не успел он договорить, как корабль резко потянуло вправо к огромной губчатой массе.

- Нет, не надо!

- Нет, только не это! - закричали все.

Корабль с трудом затормозил и вырулил из правого крена.

- Вперед! - крикнул Лева. - В настоящий мир! Должен же он где-то быть!

Красота рванула вперед, отрываясь от липких мозгов.

- Давай! Давай!! Давай!!! - скандировали все четверо.

Вдруг у Кацавейкина появилось знакомое ощущение - словно он был пылинкой, которую затягивает в черное нутро пылесоса. Губки, спирали, шары разлетались в разные стороны, уменьшались в размерах и исчезали с пути летящей Красоты. Лева стеклянным взглядом смотрел в стремительно надвигающуюся пустоту.

- Смотрите! - обрадовался Пьеро. - Мозги кончились! Мы проскочили!

- Пусто, - растерянно пробормотал Дуся. - Ничего нет.

- Ой, мамочка... - прошептала Ида. - Лева, что это? Мне страшно.

Красоту затрясло, свет в райском саду померк, как будто погасили лампочку. Деревья, цветы, водопады, ручьи и человеческие постройки повалились и в одно мгновенье рассыпались в прах. Тело Кацавейкина сплющило со всех сторон, вытянуло и с огромной скоростью потянуло вперед, в черную пустоту - так, что он задохнулся и перестал дышать.

...Лева открыл глаза и увидел, что на двух табуретах посреди черной пустоты сидят, положив руки на колени, его родители. На отце старый, почти истлевший военный китель, мать в драной шубейке, в которой обычно стояла на рынке, а сами они на удивление молодые. Губы матери накрашены ярко-красной помадой, в рыжих крашеных волосах нет ни одного седого волоса. Лицо отца гладко выбрито, серые льдистые глаза поблескивают в темноте.

- Проснулся, сынок? - встрепенулась мать.

- А почему вы такие молодые? - спросил Лева.

- Это ты нас такими видишь, - пояснила мать.

- А почему?

- Вот, блядь, до чего любовь к слову довела, - сказал отец. - Был перекошенный, стал полным идиотом.

- Потому что ты любишь прекрасное, сынок, - ласково ответила мать. - Хочешь, я тебе книжку почитаю?

No Ольга Строкан, 2004 г.
Права на роман принадлежат автору.
Запрещается использовать текст романа или его фрагменты без разрешения автора.

Строкан Ольга Геннадиевна : другие произведения.

Симулякр

Ольга Строкан

Симулякр

Роман
2004 г.

Оглавление

1. Перекошенный

2. Безработный, не дурак

3. В Москву! В Москву!..

4. Железный поток

5. Здравствуй, Москва!

6. 'Возбужденная сова'

7. В ожидании Годо

8. И мальчики кровавые в глазах...

9. Сволочь с приятным голосом

10. Гоблины

11. Связи земные и небесные

12. Зеленая спираль

13. Байбак

14. Съемки на натуре

15. Таланты и поклонники

16. Короткие встречи

17. No pasaran!

18. Красота

19. ДП (ПП)

20. Пустоголовые

21. Переход

Комментарии: 2, последний от 03/05/2023. © Copyright Строкан Ольга Геннадиевна (kd_9@list.ru) Размещен: 31/01/2010, изменен: 31/01/2010. 668k. Статистика. Роман: Пародии, Постмодернизм Иллюстрации/приложения: 1 шт.		Оценка: *7.045** Ваша оценка:
Аннотация: Роман-пародия на постмодернизм. "Диалектика пох--зма" - вот главная книга, которую с упоением читает страна. На театральных подмостках бесприданница Лариса в новой режиссерской трактовке ходит в костюме Евы и жаждет расстаться с девственностью, писатель Байбак дает Пушкину уроки творчества. Главный герой романа - сибирский паренек, журналист Лева Кацавейкин едет в столицу вслед за своей возлюбленной Жанной, фанатично увлеченной искусством, вернее - теми, кто его творит. Жанну Кацавейкин найдет не скоро, зато лицом к лицу столкнется с творцами современной культуры. Реалистичный поначалу, роман постепенно вырастает в фантасмагорию с гипертрофированными героями, ожившими именитыми покойниками, фантастическими существами вроде Глокой Куздры, и выходит к постмодернистской кульминации... Роман выпущен издательством "СТОЛИЦА-ПРИНТ" в 2005 году. На данный момент все права на роман принадлежат автору.

Строкан Ольга Геннадиевна : другие произведения.

Симулякр

Ольга Строкан

Симулякр

Роман 2004 г.

Оглавление

1. Перекошенный

2. Безработный, не дурак

3. В Москву! В Москву!..

4. Железный поток

5. Здравствуй, Москва!

6. 'Возбужденная сова'

7. В ожидании Годо

8. И мальчики кровавые в глазах...

9. Сволочь с приятным голосом

10. Гоблины

11. Связи земные и небесные

12. Зеленая спираль

13. Байбак

14. Съемки на натуре

15. Таланты и поклонники

16. Короткие встречи

17. No pasaran!

18. Красота

19. ДП (ПП)

20. Пустоголовые

21. Переход

Роман
2004 г.