- Откушали, батюшка... круглых бы энтих..., - Евпатьевна болезно, с жалостью смотрела на барина. Ротмистр Пыреев всё пытался приподнять хоть одно веко, но оба глаза беспомощно блуждали где-то там, в глубине организма, и выглянуть наружу стыдились. Связь с миром осуществлял язык. Как более нахальный и действенный. Ему также приходилось нелегко, едва хватало сил подавать признаки жизни, но работяга был он привычный, и не в таких переделках бывал. Крепок мышцей и ловок в деле ратном, по природе безудержный, потому как без костей, язык постарался как можно ретивей исполнить хозяйский посыл и выдал следующее словоплетение:
- Какихх... круглыхх?
- Чёреньких, батюшка...,- всхлипнула старуха.
- Ммаслины... дура..., - завершил язык свой тяжкий труд и замертво пал в отведённый природой провал нижней челюсти. Голова трещала.
Евпатьевна сострадательно запричитала:
- Ты, батюшка, не отказывайся, сокол ты наш.... Они тебе... круглые энти... очень даже пригожи бы пришлись... Ты, ить, как их откушаешь... брык на ножки! - того... стоишь, не качаешься....
Старушечий голос мучительно отдавался внутри черепа:
- И чего на вас, господ, напасть такая?! Карты, вино... карты, вино...?!
- Дура..., - через силу выгибаясь, выработал язык Пыреева, - эттошш... службба... госсударственная... ччто ты ппонимаешшь...?
Ротмистр попробовал приподняться и тут же уронил голову обратно на замызганный диван. Расплющенные и намятые об изрытую подушку губы его приобрели некую странную, несвойственную человеческому существу форму, которой очень подивилась бы давно покойная маменька, оставившая нежному сыну в наследство личико этакого купидона. Личико сие весьма поистёрлось при исполнении офицерских обязанностей и ныне напоминало скорее о сатире из свиты Бахуса, чем о кудрявом боге любви. В волосах торчали пух и перья.
С третьей попытки встрёпанная голова оторвалась от подушки.
- Ддавай..., - просипел Пыреев няньке - этих....
- Вот и хорошо... вот и ладненько..., - запела старушка и бережно подала барину фарфоровый сотейник с заморской закуской, - вот давно бы, голубь..., - приговаривала она, серебряной ложечкой поштучно закладывая диковинные плоды голубю в раззявленный рот....
- Охх... expirer*..., - простонал голубь, в конце концов, на четвереньках, приподнявшись над многострадальным диваном...
Час спустя, уже в относительно вертикальном положении, Пыреев с тоской разглядывал унылую зелёную рожу в зеркале. Евпатьевна печально докладывала о происшедших событиях:
- Вот пока ты, батюшка-то, маялся, как висельник, да лежал, как упокойник, тут господа пришедши, было.... Так еле-еле уломала ихь с одра-то смертного тебя не подымать.... Еле-еле спровадила.... Опосля, говорю... неможется голубчику нашему....
- Ну...,- угрюмо поторопил Пыреев примолкшую, было, старушку.
Та откликнулась:
- Ну! Вот и я им - ну! С крыльца не спихну! Дом у нас хороший, гостей не обидим.... Только и Вы, господа, говорю, не больно шумите... ступайте себе, откудова пришли, а барин проспится - тогда милости просим....
- Ну! - уже требовательнее протянул ротмистр.
- Ну-ну! С неба луну! Чего захотели, говорю... Нетути вам нашего барина - и вся молвь!
- И... и что?
- Что? Убрались, сердешные! Что им оставалось?
Пыреев ошарашено взъерошил свалявшиеся волосы. С недоумением издал: "Гм...". Немного подумал, озадачено поглядел на Евпатьевну. Повременив, с опаской спросил:
- А... зачем же приходили-то?
Евпатьевна развела руками:
- Так это ж дело господское... нам-от не скажуть.... Известно! Служба государственна!
Пыреев ощутил внутри слабое беспокойство. Слегка поёрзав на стуле, опять обратился к няньке:
- И... что? Ничего не говорили...?
- А это - было... промеж собой лопотали... по-своему, по-бусюрмански... это.. по-хрюнцуски... а, может, по-нюмецки....
- Ну, и так-таки ничего не проронили...?
- Как не проронили? Проронили... один... длинный такой... тосчий... грит... честь, грит, дворянска! Честь, грит, не попирают! Честь, грит, вещь... брульянтова!
- Чего? - взревел Пыреев и мгновенно из зелёного стал белым. Разом презрев недуг, в приливе возбуждения, нервно заходил по комнате.
- А чего... чего ещё-то? - побегав туда-сюда, принялся тормошить он старушку.
- Да усё, батюшка..., - растерянно лепетала та.
- Может, ещё чего просочилось? Слово какое случайное?
- Так ежели бы просочилось, я бы подтёрла... усё как есть бы и доложила... а только ничаво не просачивалось! Чисто было! Как в праздник!
- Я те дам - праздник! - обозлившись, рявкнул ротмистр. После чего, рухнув в кресло и крепко обхватив голову руками, замер. По прошествии десяти минут, голову приподнял, драматично взглянул на пригорюнившуюся Евпатьевну и обречённо уронил:
- Нет!... Tout est fini**.... Чисто, как в праздник! Ничего не помню!
- Ох, барин! - всхлипнула нянька, - ох, довела тебя служба усердная! Сгорел, родименькиий..., - застонала она надрывно, - на службе государевоой, за отечество жисть положиив...!
За окнами послышался цокот копыт и шум подъехавшего экипажа. Пыреев испуганно замер и вжался в кресло, но, спохватившись, встряхнулся и рванулся к окну. Спрятавшись за портьеру, осторожно глянул во двор.
Из коляски вышел сосед, помещик Нуров.... Ну-ну.... Это ещё было ясное небушко в лёгких облачках....
Нуров, Ефрем Петрович.... Кто ж его не знает? Человек свой, не злой, не вредный. Видом неказист, но приятный, улыбчивый, речами любезный. Немного помедлив, Пыреев постарался придать себе спокойный и уверенный вид и, запнувшись у двери, всё же вышел в гостиную.
- Ты что ж это, голубчик...?! - горестно всплеснул руками Нуров, едва лишь они встретились. Ротмистр изумлённо выкатил глаза, а сосед продолжал:
- Как же это ты так, а? Какой конфуз! И я-то - в каком положении! Даже не знаю, что и делать!... Что молчишь?! - неожиданно вскинулся он на Пыреева и тут же погрозил ему пальцем, - а вижу... вижу! Взгляд-то виноватый! Знаешь, что натворил!
Пыреев осторожно откашлялся и бесстрастно-вежливо предложил гостю:
- Ты, Ефрем Петрович, может, пояснишь чего...? Я, видишь ли, несколько нездоров и... не понимаю твоих упрёков!
- Несколько нездоров..., - передразнил его Нуров, - на зелёного змия здоровья хватает!
И следом истошно возвысил зазвеневший вдруг голос:
- А вот честь! Честь! - он даже всхлипнул и утёр слезу умиления. - Чеесть дворянская... а? Как же ты, милый, честь-то...?
Стремительно побледневший Пыреев с усилием постарался погасить всколыхнувшийся ужас. Произнёс, насколько хватило выдержки, чопорно и достойно:
- Ты, Ефрем, объясни-ка по порядку, что за вину ты мне приписываешь.
- Да ты что!? - вскричал Нуров.
- Я - ничего, - парировал Пыреев, - это ты - что! Шумишь и гремишь - а всё бестолку! Говори, что случилось!
- Как что случилось?! - завопил Нуров с новой силой,- ты сегодня в шесть утра должен был... удовлетворение получить! А где, спрашивается... удовлетворение это?!
Начиная догадываться о серьёзности ситуации, Пыреев решил всё же не пугаться, а прояснить её суть.
- Так..., - холодно потребовал он у собеседника, - рассказывай всё подробно! Кто меня вызвал?
- Да не тебя, а ты вызвал! - слегка снижая напористость, но всё ещё заполошно заговорил Нуров, - так и объявил во всеуслышанье... "вызываю Вас!"... да... и перчатку этак картинно ещё - в лицо прямо швырнул... жаль, дамы не видали....
- Кому..., - замер Пыреев, - в лицо...?
- А этому... немцу-то... Гофру! - охотно сообщил Нуров и удивился, - ты что? Действительно, ничего не помнишь?
- Хоть убей..., - мрачно и обречённо уронил Пыреев и сжал ладонями голову.
- Ну... как же..., - несколько растерялся Нуров, - вспомни! На балу у предводителя! Ты ещё с супругой его, с этой... блондиночкой-то... хохотушкой румяной... этакой плюшкой сдобной, - Нуров, излишне увлекаясь, смачно причмокнул и хихикнул, - котильон танцевал... что? Не помнишь?
Пыреев мучительно потряс головой.
- Ну, как же ты не помнишь-то?! Раз танцевал - значит, на ногах держался! Да и не только держался..., - Нуров опять хихикнул и подмигнул, - вон... Лудов... сам, говорит, видел, как ты госпожу Гофр затанцевал куда-то за портьеры, в угол зажал и любви требовал! Что? и это не помнишь?!
- Чего!? - чуть не упал Пыреев.
"Господи помилуй!" - пронеслось в голове вместе с ослепительно вспыхнувшими звёздами, с мерзким свистом пронзившими темень сознания несчастного ротмистра. Он со стоном ухватился за ближайшее декоративное украшение гостиной в виде греческой капители:
- О, juste ciel ***!? - прохрипел, - что ты городишь?!
- Ну, и далее, - хладнокровно продолжал Нуров, - кто вас там разберёт... я всего не видел... помню, гости уж разъезжались, а Гофр этот за тобой с каминными щипцами в пустой зале гонялся... Хорошо ещё - без свидетелей. Только Лудов видел... и я вот, грешный... потому и в секунданты попал....
- Да ты что?! - немного опомнившись, перебил его Пыреев, - да чтоб я когда этот котильон танцевал?! Да я ни одной фигуры не знаю!
- Да? - удивился Нуров и замялся, - хм... право... но - тем не менее - вызов был! Тут ничего не попишешь. Ты вызвал - он принял. Вы дерётесь! Что утром ты этак проштрафился - я улажу... Они, думаю, пойдут на компромисс... Короче, буду договариваться, чтоб завтра утром... смотри, не подведи! На карту офицерское достоинство поставлено!
- Постой! - возопил Пыреев, - что за чушь?! Да никогда бы в жизни я не вызвал никого на дуэль! Да ещё из-за бааа... барыни Гофр! В гробу я видал её красоту!
- Ну, это ты не говори..., - насмешливо заметил Нуров, масляно прищурившись в сторону, - барынька очччень даже недурна..., - и, спохватившись, визгливо повысил голос, - но позволять себе такое!.. человек порядочный... должен оправдаться! Изволь... получить сатисфакцию!
Пыреев крепко обнял капитель и долго так стоял, прижимаясь к ней, чтоб не сползти на пол.
Постепенно отчаяние безысходности вытеснило из сердца трепетную надежду. Он, наконец, понял, что обречён.
После долгого молчания Пыреев поднял на Нурова совершенно белое лицо, произнёс сухо:
- На чём дерёмся?
Нуров пожал плечами, пробормотал, пряча глаза:
- На шпагах.
Пыреев потусторонне, навзрыд, засмеялся.
- А..., - тихо всхлипнул он, и опять засмеялся, - вот, значит, как? На шпагах... Ну-ну...
Шпагу он не держал в руках ни разу в жизни. Нуров, вздохнув, пояснил с запинкой:
- Ты вызвал... Ему - право выбора оружия... Я понимаю... несколько ретроспективно... Но... ничего не попишешь...
Смущённо переминаясь, потихоньку и незаметно стал отступать к выходу. И уже из дверей суетливо крикнул:
- Ну, так... я заезжаю за тобой... пораньше... где-нибудь в шесть... ты уж будь готов! - и, всё убыстряя шаги, выдворился из гостиной. По лестнице бойко и торопливо застучали его сапоги. Пыреев по-прежнему неподвижно стоял посреди гостиной, вцепившись в капитель.
Взгляд его устремлён был в окно. "Как странно, - думал он, - вот и день такой золотой и чудесный, и облачка по небу... И почему я раньше никогда не замечал этого... Чванился, куражился, играл, неудачи вином заливал... удачи - тоже... зачем? Когда вот и день светлый... и облачка... и...". Горло сдавил спазм.
За дверью послышалось робкое шуршанье. Осторожно заглянула Евпатьевна. Увидев барина в странном положении, не сразу решилась подать голос.
- Ох, батюшка... так стоять-то тяжко... Ты б, голубь, на диванчик седши...
И, поскольку Пыреев не отвечал, продолжала:
- Аль тя, сердешный ты наш, Нуров-барин огорчил? Болтун этакой... всегда чего пустое скажет...
Старушечье лепетанье напоминало шорох колыхаемой ветром занавески у открытого окна: тихое, мирное, размеренное... Пыреев вдруг понял, что если ему чего и жалко покидать в этом мире - так, прежде всего, вот это шуршанье... этот покой... эту любовь... Евпатьевну свою старую... Не отпуская капители, он глухо зарыдал.
Барон Гофр смотрел на мир стальным и острым, как и его шпага, взглядом.
Мир ему, в общем, нравился: при всех своих недостатках он пока что подавался напору его энергии и расступался пред выпадом клинка. Этому искусству он учился увлечённо, пунктуально и усердно с самого нежного возраста и теперь владел виртуозно. Быстрый, ловкий, сухопарый - он не знал промахов, не знал поражений и стремительно шагал куда-то вверх по ступеням человеческой пирамиды, оставляя за собой кроплёный чем-то алым и дурно пахнувший след, во все времена характерный для таких людей. Что наверху - там, куда он шагал - представлялось ему смутно. Да он и немного думал об этом. Он просто не умел жить иначе.
Бревенчатый сарай, оборудованный под зал для тренировок, был самым посещаемым и любимым его местом. Он как раз произвёл изящнейший батман, когда, постучавшись, вошёл Лудов.
Шпага всё ещё играла и содрогалась в руках Гофра подобно усмиряемой змее. Лудов почувствовал холодок внутри. Стараясь справиться с невольной дрожью, прошёл в зал и обратился к Гофру самым деловым и будничным тоном:
- Ну, барон, всё устроилось. Договорились. Завтра, полседьмого. Нуров заранее пригласил врача.
- Зачем эти издержки? Следовало пригласить гробовщика.
Лудов не сумел с собой справиться, на его довольно-таки неумной и неотёсанной физиономии невольно отпечатался ужас. Он задержал опасливый взгляд на костлявом лице этого Мефистофеля.
Ответный, обдающий морозом взор, на мгновение выразил брезгливое презрение.
- Да... конечно, - неуверенно пробормотал Лудов, - как же... Такая неприятность... Госпожа Гофр...
Барон скосил холодный глаз на собеседника почти с состраданием, которое странно было видеть на лице его, и скривил тонкие губы:
- Помилуйте, о чём Вы? Ротмистр не столь везуч в любви, что бы всерьёз говорить об этом. Он везуч в картах! Надо же... какой пассаж... никогда бы про него не подумал.
Он на минуту умолк. Лудов быстро поднял голову и с недоумением поглядел на него. Потом довольно робко спросил:
- И... что же?
- А то же! - ответствовал собеседник, - я не люблю быть в долгу. Это, знаете ли, несколько отягощает. А я, Вы знаете, всегда аккуратно плачу долги... то есть - не плачу. Впрочем, - усмехнулся Гофр, - принцип один.
Эту циничную и самоуверенную фразу барон проронил за пятнадцать часов до своей смерти. Твёрдый, как дамасский закал, и расчетливый, как хронометр, бретёр не учёл одного нюанса.
Кабы знал - ох, как был бы осторожен и внимателен! Как бы тщательно выверял каждый штрих! Караулил бы любое движение противника! Да ещё, глядишь бы - спохватился да побеспокоился... ибо понял бы - всяко бывает! И на доктора бы раскошелился. Да и завещание оставил. А может, и до того бы дошло, что кинулся бы немец Гофр в кирху свою немецкую, пал бы на колени пред крестом господним... а там бы и задумался ненароком... о чём?
А о том, как жил. На то и смерть человеку, чтоб о жизни подумать! Кто задумается... а кто и додумается. Спохватится! Голову руками сожмёт! Ой, батюшки-светы! Как же жил-то я?! Нагрешил-то я! Каюсь, Господи! Прости меня, окаянного!
Бывает так. Бывает-то - бывает. Да не каждому дано. А иному и дастся - да он не берёт. Отталкивает! Незачем ему! Потому как - жить и жить ещё! И сила в руках играет! И шпага звенит! Да и... есть ли там ещё Бог-то? А здесь, на земле - всё под стопою! Вот оно, твоё - и сердце ненасытно! И на что она, вечность? Здесь, на земле - живи, пока жив!
Холоден был немец и чёрств душою, и никого не жалел, и никого не боялся. А всё ж - человеком был, и жить хотел... Хотел жить!
Потому, когда встал перед ним убогий испуганный противник, нелепо сжимающий шпагу и с жалкой дрожью ею чуть шевелящий - Гофр ни секунды не сомневался: знал, что сейчас убьёт его.
Раз сам он хотел жить! Иначе ведь - нельзя!
Потому спокойно и уверенно повёл атаку, по всем правилам сего изысканного искусства.
Ротмистр - другого выхода ему не оставалось - кое-как марку держал. Всё-таки, знаете - дворянская честь обязывает. Такое уж воспитание. Хоть и знаешь ты наверняка, что чрез секунду получишь стальной стержень в живот - а всё чего-то трепыхаешься: лицо сохранить, жизнь подороже продать... Дворянство своё отстаиваешь!
Со стороны смешно. Глядеть гадко, стыдно. Гофр и испытывал к ротмистру именно такие чувства. Ну, и радость, конечно - что вот он, момент, которого добивался. И сейчас он, Гофр, положит конец всей этой надоевшей и хлопотной истории. Так, право, наскучило!
Был Гофр непревзойдённым фехтовальщиком. И не было ему равных ни в уезде, ни в волости, да и ни в губернии... А кто знает? - может, во всей России.
И то, к слову - кто у них тут, в России этой, шпагу когда умел держать?
Вот и ротмистр....
Это ж надо родиться таким убожеством! Неловок, бестолков! Табуретка, а не дворянин! Лягушка растопыренная! Глаза от страха белые, на лице - паника, рот перекошен, вид дурацкий! Шпага в руке - как лопата!
И этой амфибии Гофр должен пять тысяч?! Простите - Гофр ещё не рехнулся такие деньги платить!
Сейчас-сейчас... простейшим приёмом... перевод-батман! Ну, пусть ещё немножко попрыгает, чтоб это не выглядело со стороны уж слишком откровенно... ну, ещё секунд пять - и довольно... экая тупая мишень вместо человека!
И верно - ротмистр был куда как плох.... И страшно было - аж сердце леденело! И видел и понимал - сколь он нелеп и беззащитен. Ужасное остриё мелькало и чиркало то слева, то справа, и почему он до сих пор жив, Пыреев решительно не понимал! Что стоило этой отточенной игле впиться в него ещё минуту назад? И уж скорей бы... Что ж немец играет-то с ним - как кошка с мышкой... Лучше б уж сразу...
А что - сразу...? Нееет!!! Только ни это! Нет! Каждая секунда, какую ещё живёшь и дышишь... Боже! Как же она драгоценна! Ещё один вздох... Да всем золотом мира не окупится этот вздох!
В глазах мелькало и прыгало. Шпага противника... их были сотни! тысячи! Свист их - как змеиное шипение, блеск... о Боже! этот блеск... этот блеск ротмистр помнил до конца своей жизни. А прожил он, надо сказать, жизнь долгую, и даже и... счастливую... это он потом понял и осознал. Счастлив, оказывается, был - не замечал только! Потому как Бог - если наградит - то уж наградит! Все под ним ходим... Потому, как не ведает человек ни дня, ни часа, ни минуты своей.... Слаб и грешен человек, и тужится всё в этой жизни понять да устроить... всё чего-то рассчитывает да прикидывает.... Ан, давно всё решено! Вот и первый лучший фехтовальщик... Мог не бояться он второго, недурного, фехтовальщика, это уж точно. Бояться следовало совсем другого... того, что случилось. Случилось же.... Да глупо и нелепо - всё случилось! Невероятно - случилось!
Как случилось - Гофр не понял. Да - по правде сказать - и ротмистр не понял. Так весь свой век и ломал потом голову - как же это вышло-то?! Как! умелый, вёрткий, размеренный немец вдруг уронил злую сверкающую шпагу и оказался лежащим на земле в луже маково-алой крови?! А он, Пыреев, почему-то остался жив?! И даже толком не ранен. Более того! Ведь поскользнулся он! На кочке какой-то глупейшей! И нога по глине проехалась! И грохнулся со всего размаху, по-лягушечьи растянувшись! И шпага эта нескладная его куда-то отлетела! Что стоило немцу приколоть его, как бабочку на иглу?! Что стоило?!! А вышло по-другому.
Вышло так, что сама собой и каким-то чудом - вонзилась шпага ротмистра немцу в бедро.... Со внутренней стороны.... И доктора-то рядом не было....
Был бы доктор - он бы объяснил потрясённым секундантам, что, де, пробит сосуд корона-мортис (потом уж Пыреев дознался, как это меж учёных людей зовётся). Доктор бы - раненому помощь оказал, попытался бы кровь унять, страдания облегчить... Только вряд ли бы жизнь спас. Потому как - кто в лекарском деле сведущ, тот знает, сколь безнадёжно дело сие...
Любой эскулап мало-мальский, уездный ли, волостной ли, а то и губернского значения - скажет сразу, не моргнув, не поперхнувшись: гиблое это дело, господа - когда пробит сосуд корона-мортис .
Да, прав был накануне немец, когда распоряжался звать гробовщика. Поскольку сам же - немного ещё подёргался. Помаялся. Поскрипел зубами. Похрипел, судорожно царапая землю скрюченными пальцами... Да и помер.