Стрекалова Татьяна Андреевна : другие произведения.

В то светлое раннее утро

Самиздат: [Регистрация] [Найти] [Рейтинги] [Обсуждения] [Новинки] [Обзоры] [Помощь|Техвопросы]
Ссылки:


 Ваша оценка:

  
  
   В то светлое раннее утро мир был весел и добр...
   Слегка пылила дорога, где-то там, над узкой каймой синего леса, таяли облака. Где-то там - и за лесом, и за облаками, за всеми туманами - уж рисовала мне память знакомый с детства бор, и дубраву, и залив реки. А пуще всего - старые крепостные стены и башни, и тяжёлые дубовые ворота, от которых вела себе, не спеша, крутясь-извиваясь, узкая мощёная улочка. И вела она к почерневшему от времени, ещё дедом прочно поставленному дому, где жили и давно ждали меня отец и мать, братья и сёстры....
   Я не был дома пять лет.
  
   Уж так жизнь сложилась. Когда-то махнул рукой - и понесла меня тоска-кручина вёрсты считать. Сперва тяжело да тошно - а там отвлёкся, потом и увлёкся, к делу прибился, и так меня закрутило, что и рад бы домой, да начатого не бросишь.... Вот. Выбрался. Так соскучился!
  
   В то светлое раннее утро я седлал коня. Всё было с вечера собрано и прилажено: в дороге необходимое, подарки всем: не с пустыми же руками как снег на голову родным свалиться.... Поклажи было много - к седлу приторочено, по бокам навьючено, да ружьё аглецкое нарезное, со всем набором, в чехле пристроено - от волков там - медведей - лихих людей: дорога - она такая!
  
   Дорога предполагалась нелёгкая, но всё окупала радость ожидания. Ах, видал - перевидал я и трудности все, и опасности. Ко всему был готов, нигде бы не сплошал. И предусмотрел, и устроил. Всё! Осталось - ногу в стремя - и в путь!
  
   И вот как поставил я ногу в стремя, и уж оттолкнулся другой, чтоб в седло взлететь.... Вот именно в тот миг - коснулся плеча моего Ангел-хранитель. Слабо коснулся, едва-едва. И явственно услышал я его голос, и понял, что это он... Он сказал мне одно только слово: "Остановись!". Только это.... И почему я не послушал его?
  
   В то светлое раннее утро я не послушал Ангела. И все, что потом произошло в моей жизни, решилось в этот момент.
  
   Дальше всё шло само собой, как по проложенной колее.... Всё случилось, как случилось, потому, что не могло случиться иначе.... А у меня могла быть совсем другая жизнь.... Лучше ли - хуже ли - кто знает. Но другая. Не моя. И был бы то не я, а кто-то чужой.... Впрочем, может быть, он был бы лучше меня.
  
   Так или иначе - я сделал свой выбор. Как будто кто пришпорил меня, как я - коня своего. Конь фыркнул, норовисто крутнул башкой и, подчиняясь хозяину, пошёл спокойным размеренным шагом, каким мог бы идти весь день, всё так же монотонно покачивая головой и переступая сильными породистыми ногами. Был он гнедой масти, весь крепкий, жилистый, горячий, с костистым черепом и длинным хвостом. И как всякий благородный скакун, именовался он с учётом своей родословной, да я его так никогда не звал. Посвистишь - он тут же тебе - морду на плечо. Хотя это неправильно - конь должен знать своё имя. Не раз мне цену за него хорошую давали, да я не соглашался: привязан был....
  
   Так вот и пустились мы с ним в путь.... Стлалась себе ровная дорога, взгляд рассеянно скользил по горизонту, по дальним лесам, по ближним рощам, по холмистой зелёной равнине.... Временами задрёмывая, покачивался я в седле. Сощурившись, поглядывал вдаль, прикидывал мысленно и время, и путь свой. И не мог всё понять гнездившуюся в сердце тревогу. Как заноза, как болезнь какая - ноет-грызёт, что ты с ней сделаешь.... Всё я в мыслях перебрал - волки, разбойники, нечисть какая.... Пополудни село проезжал, в церкви служба кончалась - так я спешился - не поленился - коня к ограде привязал, старичка богомольного приглядеть попросил, в храм зашёл, ко кресту, к иконе приложился, Николаю-угоднику свечку поставил.... Ах, Ангел-хранитель! Что ж не удержал ты меня!
  
   Путь мне предстоял долгий, но я надеялся одолеть его за три дня. С ночлегом решил не мудрить: где придётся - хоть в стогу, благо лето. Летняя пора как раз бы для барЫшных поездок благоприятна, и при другом случае следовало бы мне не домой теперь возвращаться, а, наоборот, в дорогу собираться. Домой бы - зимовать....
  
   Так и поступал я раньше. Когда юн-беспечен был. Влекло меня по белу свету поездить. Ездили всегда с другом. С братом молочным. Так вместе и выросли - не разлей вода. Моя мать обоих выкормила. Молодая, здоровая была. Кровь с молоком. Не то, что теперь, когда мне-то четвёртый десяток накручивает, - высушенная да сморщенная, да пять лет ещё не видал её - какая-то стала....
   Я знал от людей, что дома у нас относительно благополучно, все живы-здоровы, и у старшего брата прибавление имеется, и, похоже, другое грядёт. И о себе я весточки время от времени посылал - не совсем уж я пропадал. Не злодей я - родных терзать. И с другом, с Северикой два раза виделся. Приезжал он по делам, встречались - и всегда кстати, со взаимовыручкой - это у нас с ним с детства гладко-чутко получалось. Это мы друг другу всю жизнь оплот и надёжа!
  
   У него тоже за эти пять лет прибавление в семье случилось. И тоже не одно. Третий сын родился. И дочка, наконец. Что ж.... У всех семьи. Все род свой умножают.... Я вот только в жизнь эту не вписался. Ничего у меня с семьёй не вышло.
  
   А начиналось всё как! Это ж сумасшедшее счастье было! Это ж - какая девушка была! Вот как солнца край выныривает из-за тёмного бора и вмиг освещает всю землю первым лучом, и сердце наполняет радостью, и утешает, и смиряет - вот такая девушка! А имя было у неё! Мелания! Я как услышал - внутри свирель запела! Это ж как язык произносит! "Милая лань...".
  
   На свадьбе нас осыпали хмелем и желали славного потомства. А я, дурак двадцатилетний - что я, о детях, что ль, думал?! Я вообще не знал, откуда они берутся. Это уж потом беда пришла - за восемь лет брака не было детей....
  
   Не было детей - и не было надежды. Что мы только ни делали - по святым местам ездили, поклоны клали, обеты держали.... Жена ночами плакала. И её жаль было, и себя. Всё не в радость стало. Жизнь впереди тоскливая, старость убогая. Мысли всё пошли нехорошие. И досада, и злоба откуда-то подкатили. Но жену я и тогда не обижал. Сам только хмурый ходил. И с чего на нас такая напасть? Вроде здоровые оба - а точно клеймом отмечены, Богом отвергнуты. Будто калеки какие!
  
   Всё так это тянулось тускло-беспросветно. И поддались уж мы отчаянью. Как вдруг блеснул солнца луч! Вся жизнь вдруг всколыхнулась! Понесла жена! Мы счастью своему не верили!
  
   И правильно, что не верили. Потому как не было нам счастья. Потому как должна была жена моя уж родить - и не родила....
  
   Вот что такое время от восхода до заката? День без ночи! Что за это время успеть может? Мужик пашни не вспашет! Девка полотна не выткет! Цветок не завянет, печь не остынет!
  
   Так вот при восходе был я женатым человеком, счастливым мужем и будущим отцом. А при закате вдруг оказался псом, колесом раздавленным, деревом, молнией обугленным, убитым горем вдовцом, сжимающим в объятьях холодеющее тело.
  
   Всё было порушено, поломано.... Ни жены, ни ребёнка, и смерть заглядывала мне в глаза....
  
   Она прямо и неотвратимо глядела в глаза, и я понял, что уж больше не смогу отвести от неё взора. И надо было с этим как-то жить. Жизнь-то идёт.... Вот и пошли мы с ней по жизни рука об руку.
  
   Мелания умерла быстро, но успела пережить ужас неотвратимой смерти. Она точно обезумела.... Рядом священник, ей бы покаяться - пред вечностью-то - а она в слезах мечется, руками за меня хватается и, задыхаясь, всё одно твердит: "Не забывай меня, Алику! Люби, как прежде, Алику!" - вот, всё об этом.... Выходит, не с жизнью прощается! Со мной! И это ей важней!
  
   И я всё это понял тогда. И с истерзанным сердцем, с изорванной душой пал грудью на смертное ложе - при священнике, при всей родне страшной клятвой поклялся. Впереди у меня была пропасть, позади - глухая стена, а внутри то и дело вспыхивала ослепительной звездой истошная боль, помрачая рассудок.... Что мне были теперь любые клятвы...?
  
   Я обещал уходящей навсегда жене: "Бог свидетель и поразит меня, и корень мой истребит, коль нарушу слово: я не забуду тебя! не разлюблю тебя! Никого мне без тебя не надо - ни жены, ни детей! Не будет у меня другой семьи!".
   Тут мать моя вскрикнула. От её вскрика замер я, преисполнился жалостью.... И потом произнёс, уже твёрдо, стиснув зубы и почти спокойно: "Двенадцать лет не женюсь - таков мой зарок!".
  
   Вот так-то.... Это ж надо было! Почему двенадцать? Почему не семь, там, не восемь? Как оно в голову пришло?! Но слов назад не возьмёшь - что сделано, то сделано.
  
   Эти слова повторил я во всеуслышание в Божьем храме уже потом, через девять дней - когда чего-то соображать смог - а в первый день....
   Что я делал в первый день...?
   Как что? Могилу копал.
   Это было мне во спасение. Сам взялся: чтоб не умереть. Была зима - и долбил я мёрзлую землю с тупым размеренным упорством, все силы всаживая в тяжёлый заступ. Без роздыху, без розгибу, весь день до заката. Торопливо, напряжённо. Точно погоняли меня.... Казалось, если на миг прекращу - тут же сойду с ума с горя.
  
   В эту могилу Меланию опустили на третий день. Я смотрел на плывущий вниз гроб с ужасом и недоумением. Как же так?! В этот белый гроб заколотили гвоздями мою Лань?! Как можно её - такую нежную - в мёрзлую землю...?!
  
   Меня не смогли увести с могилы. Я ничего не видел, не слышал. Не отрываясь, смотрел на внезапно возникший чёрный холм на белом снегу. На могиле поставили крест и пред крестом зажгли лампадку под стеклянным колпаком, от ветра....
  
   Мерцал огонёк в лампадке.... И вот от этого огонька не мог я уйти. Точно там, за стеклом, билась и трепетала живая Её душа....
  
   Глядя на пламешек, я почти смирялся с происшедшим.... Просто смотрел на огонёк.... Это гораздо позже, через несколько дней, я смог молиться. "Боже милосердный, - молился, - я заботился о ней, но теперь, когда я этого не смогу - препоручаю тебе! Не оставь её своей милостью!".
  
   Глубокой ночью, боясь, что я замёрзну, Северика всё ж сумел увести меня. И силой повёл, и словами уговорил: "На минуту,- мол,- только отойди, сейчас вернёшься...". А сам, понятно, задержать надеялся: "...пойдём, пойдём к нам...!". В свой дом повёл: понимал, что к себе я зайти не могу. Я покорился, вроде и пошёл с ним. Он меня к печке усадил, кормить стал. Я жевал, не чувствуя пищи. В голове было одно - без меня моя Мелана там, на ветру, дрожит и трепещет от холода и страха. И весь я был как на иголках, всё встать порывался - и туда, к ней.... Северика меня удерживает-уговаривает, и я - вроде, без сил, без воли, весь пустой - покоряюсь, а чуть отпустит он меня - поднимаюсь, да в двери....
  
   Умотал я его так, вырвался - к Меланьиной лампадке приполз. Тьма ночная, ветер ревёт, снег валит, заносит меня.... И сквозь этот рёв и снег - лампадки огонёк, душа живая - пробивается. От сердца к сердцу любовь, и ничего ты с этим не поделаешь.
  
   Так и жил я с той ночи. Вроде, как и не жил. А потом привык. Всё это внутрь, в сердцевину ушло. А сверху новая кора наросла.
  
   Наросла кора, что железная броня. Защита! Всё мне стало теперь нипочём. Ничего не боялся! Не то, чтоб швырялся собой - нет.... Кому-то я всё ж был нужен. Ну, отцу-матери, братьям-сёстрам, другу Северике. Не для себя - для близких жил. К ним я с уважением-дружбой-жалостью.... Поработать на них старался, помочь - всегда, всей душой, всеми силами.... Только уж не поднимался мне из-за частого леса светлый солнца край.
  
   Помыкался я ещё дома, потом вдруг случай мне вышел - дело смутное надо было уладить - все руками разводили: далеко, незнамо как. Никто из родни не решался, а я взялся. Всё взял на себя - ежели что - голову подставлю - что мне терять.... Стиснул зубы, о себе забыл-потрудился - вытянул его. Прибыльное, доходное дело устроил - получилось у меня. Ну, так и повелось. Чуть что - вот он, я.... Приладился, все тонкости уразумел - лучше меня никто не справлялся. Дома и по разным промыслам стал важный человек. Приезжал домой с золотой казной - всю отдавал - на что она мне, холостому.... Дальше - больше, дела шире повёл, в дальние края подался. Так и пропал на пять лет.
  
   Не всё здесь рассказать можно.... И многих имён назвать не могу: ничего не поделаешь, словом повязан.... Есть свои правила в таких делах.... Да и не о делах речь....
  
   Скажу лишь, что путешествовал я за тридевять земель, по неметчине да по туретчине, моря-горы повидал, народу всякого, жизни чужой-чудной, языков понабрался - при случае и объясниться мог....
   В общем, не скучал....
   Тосковал только.... Это уж как водится....
   Да... ну и казну обеспечил - тут я и погордиться мог. Это теперь моя в жизни радость была.... Все силы на это клал. Ещё дед мой пашню пахал, а отец - торговые дела повёл. А я - ещё крепче взял. Уж зерном-пенькой не торговал. Промыслы-работы учредил. Грамотно устроил. Людей объединил. Своих многих в дела вовлёк....
  
   Все мы из славного рода Гназдов. Род наш владеет обширными землями, богатыми угодьями, ни пред кем головы мы не гнём, никому дани не платим. Это деды-прадеды отстояли, и нам держать завещали. Оттого мы всегда начеку, и молодцы наши всё в дозорах да в разъездах, и оружие не ржавеет - не пылится, всегда к бою годится. Потому как не раз пытали силу нашу лихие люди, да назад откатывались - милует Господь покуда, да и мы на него уповаем, а себя не щадим за ближнего.
  
   Все мы родня друг другу, но родня дальняя - давно уж родство это позабылось, его и прадеды не помнили. Ходят стариковские рассказы о давних временах, о могучих богатырях-Гназдах, что угнездились здесь когда-то, отпор врагам дали; заповедные места чтятся - могилы богатырские. Никогда не топтал враг удела нашего, не сквернил крепостных стройных башен - силы такой не нашлось. Все прочие роды к нам с уважением - с поклоном. Ну, бывает, и с завистью. Так и мы своей чести не роняем: никто ещё не смог упрекнуть Гназдов во лжи либо в беззаконии.
  
   Мы добрые христиане, и есть у нас храм белокаменный да звонница с колоколами посередь неприступной крепости. Решают же у нас трое старейшин из числа достойных. Сход власть им вручает. Сход большую силу имеет. А если б иначе, если б каждый сам по себе да на ближнего вражда - разве удержаться бы нам в этом мире без колодки на шее....
  
   Вот поездил я по белу свету, поглядел-послушал - сам убедился: далеко за пределами наших земель ходит слава Гназдов. Мне, только за то, что я сын своего отца, повсюду почёт-внимание, а уж если ты удачлив, тут тебе ни в чём отказу нет. А дела я вёл всегда честно.
  
   По ходу дела со многими людьми я знался - необходимо было. Много было полезных людей - но палец в рот не клади; были и хорошие, честные люди - им я доверял, среди них были и друзья. А всё ж Северика был мне ближе всех. Я лишний раз убеждался в этом особенно после долгой разлуки - не разводила она нас! Ещё больше сближала. Не было в этом мире для меня человека дороже его... ну, и, пожалуй ещё, матери. Тут всё сказывалось: детство, вместе проведённое, первая дружба, и он как человек....
  
   Были у меня два брата - тоже друзья, но тут по-другому, тут родство, дети моей матери, а, значит, часть меня.... Один был старше на пять лет, второй на пять лет младше, а промеж ними по две сестры ухитрились вклиниться. Да ещё младшая была, самая последняя. Все сёстры были замужем, разлетелись по чужим хозяйствам. Старший, Никелий - с младенчества лицо для меня значительное и образец для подражания - вёл отцовское хозяйство и продолжал династию. Меньшой, Осип - как был для меня бутузом, которого надо опекать и защищать - так и остался. Был он взрослый мужик под тридцать лет, росту немалого - силушки немереной, молодец-красавец, а жил - на меня оглядывался да с семьёй тянул - не торопился, а приключения - я знал - у него были.
  
   Что ж тянуть? Человек должен успеть потомство вырастить, пока он жив и здоров. Хорошим потомством он отвечает пред всем родом и пред родителями. Это не только его достояние - а достояние всего рода, его сила и независимость. Но как мог я это ему сказать, когда сам был бездетен и не женат....
  
   Осика и не печалился о семье: всё искал, что б по сердцу. Только до его сердца никто никак достучаться не мог: тоже, видно, броня....
  
   Нравилось ему ездить по разным надобностям - то со мной, то одному или с Кесрикой - говорю же - тянуло на приключения. А так - и на мир взглянуть, и казны черпнуть, да и радости земной. Не дело это, конечно, так ведь молодой....
  
   Был у него друг-одногодок, как и у меня.... Тоже вместе росли. И вместе ездили. Не боялись в чужих краях башку сложить. Оно, конечно, для пользы дела - только польза иной раз дурной стороной оборачивается. Не объяснишь ты им: не то время. Это в детстве я их - за шкирку - да ума вкладывал. Теперь - деликатность нужна....
  
   Удивительно сочеталось в обоих легкомысленность и ослиное упрямство. И что ещё удивительнее, между собой никогда не сталкивались - всегда заодно были. Надо ль говорить, что Кесрика, как и брат мой, был холост.
  
   Ребятки навестили меня два года назад, когда я вёл дело в Поштах. Помню, вдруг как гром среди ясного неба, окликнул меня знакомый голос - я только вышел из дому, где жил у одинокой вдовы. Глядь - два молодца верхом - ко мне в гости. Разыскали меня! Рожи радостные. Глаза весёлые. Шапки набок заломлены. Пшеничные пряди волос на лоб падают, в пшеничной бороде улыбка светится. Кони под ними гарцуют-играют. Хозяйка моя загляделась аж. Сразу и поняла. "Это,- говорит,- ваши. Гназды".
  
   Погостили ребятки у меня тогда пару дней, обо всём перетолковали, всё обсудили. Новости принесли.
   - Что Северика? - спрашиваю.
   - У Северики в эту зиму отец умер....
   Я голову повесил. Жалко и друга стало, и дядьку Габрику. Жалко, что меня рядом не было. Хотя давно все понимали, что к тому идёт, а всё надеялись - ещё протянет. Дядька Габрика - он мне как второй отец - в нашу семью вхож был как свой. Недаром же мать моя его сына выкормила, а там и вырастила: дружила с его женой. А жена в родах померла - почти, как моя, история.... Дядька Габрика очень уважал нашу семью, очень благодарен был матери моей, часто говорил, что другой такой славной женщины на свете не сыщешь, а потому меня, мальца, за сына считал и вместе с сыном своим учил-воспитывал. И многим премудростям научил. Всё, что я сейчас знаю-умею - а умею, поверьте, не мало - всё Габрикой вложено. Он вроде как я сейчас жил - всё в разъездах, а сын его - у нас. Но когда дома бывал - не было добрей и интересней человека! Всё расскажет - покажет, всё объяснит, никогда не отмахнётся, всегда поможет! Ну, бывало, всыплет, конечно, без этого как же? Да кто ж ему возразит, кто обидится?! Уж если дядька Габрика шлёпнул, сам понимаешь, что виноват.
  
   Ох, детство было с ним! Рыбачили, охотились, сноровке боевой учились. Разговаривали много - это уж, когда подросли слегка. Всё понимал человек! Ему и объяснять ничего не надо - сам всё про тебя знает, тебе же про тебя расскажет, и вразумит, и обнадёжит. Утешит, научит, втолкует. Богом послан такой дядька мальчишке!
  
   Нет, ничего не скажу, и родного отца я любил да почитал, и от него внимание было, но дядька Габрика оставил в жизни след на сто лет.... И вот умер.... И не старый ещё был, а заболел. Болел долго, да кончился быстро. Вот теперь нет его - и не увиделись.... Когда у меня жена умерла - так он сокрушался о ней, так меня жалел...! Когда я за неведомое дело брался, советами крепко помог...! Надо ж, как у человека жизнь складывается.... Двух жён схоронил, обеих оплакал и сам умер....
  
   После смерти первой жены долго дядька один жил. Много лет. Уж когда мы выросли, взрослыми стали, решил жениться. Я помню, как у нас дома обсуждался этот вопрос. И отец, и мать соглашались, что жениться ему давно пора, и советовали найти по возрасту ему подходящую вдову, и конечно, свою, из Гназдов.
  
   Дядька долго молчал, опустив голову. Я поглядел на него и вдруг понял, что он, в общем-то, ещё молодой человек и способен на большое чувство. Так и случилось. Дядька уехал куда-то вдаль и через месяц вернулся с молодой женой.
  
   Вот уж удивил - так удивил! Гназды рты поразевали. И то сказать - привёз - ну, чудо какое-то! Где только разыскал, я таких и не видал больше, а уж сколько по белу свету езжу! Обалдел, как увидел! И Северика обалдел. Ничего себе мачеху привёз ему отец! Да от такой не то, что гназдовские мальчишки - стены родного дома воспламенятся и сгорят. А жена на одного Габрику смотрит, с Габрики глаз не сводит, Габрике угождает. Подивились мы, порадовались за него, и чудно нам это всё.... Мы-то к Габрике другому привыкли.
  
   Зажили они хорошо - с красавицей-то женой! Другая она была, не такая, как наши женщины. И привычки, и говор отличался, а больше всего мастью выпадала.... Бывал я в туретчине - вот там такие.... Наши женщины всё белокурые да светлоглазые, редко какая потемней попадается. Эта же - ну, молодая вороная лошадь, когда в речке ясным днём её купаешь! Такая же точёная, изящная - с чёрными волосами, блестевшими на солнце и отливавшими синью. Не из туретчины её, конечно, Габрика привёз - откуда-то поближе. Да таких красавиц и в туретчине-то нет.... Прожила на свете эта красавица шесть лет.
  
   За это время дочку родила, такую же чёрненькую.... Полактией назвали - как мать. По святцам выпало. Да и Габрике захотелось. Взбрело в голову - красоту удвоить. А примета есть такая - суеверие, конечно, а всё ж... - не живут в одном доме двое с одним именем. Мать и не зажилась. Тоже чего-то хворать начала, и красота померкла.... Нет, не совсем. Потому как умерла всё ж красавицей. И в гробу лежала, как царица. Как статуя мраморная, каких нагляделся порядком я в грецких землях. А от Габрики только тень осталась. Он и захирел-то - от печали. Меня же это несчастье настигло через год. Через год похоронил я свою мраморную статую. Тоже красавицей осталась....
  
   Прошло семь лет. А слёзы текли у меня по щекам, как в первый день.... Нет, в первый - слёз не помню.... Были ль они...? Позорные, не мужские слёзы - а что сделаешь? Текут себе - не удержишь. Текут - я их не стираю: здесь, в чистом поле, плачь себе, Аликеле - кто ж тебя осудит? Ни души тут нет....
  
   Слёзы - слезами, а жизнь есть жизнь. Сквозь слёзы, тем не менее, я внимательно оглядывал окружающую меня местность. Я не расслаблялся в дороге - даже когда задрёмывал. И сквозь сон и чувствовал, и видел. Всё было спокойно, однако солнце упорно склонялось к закату. Через час стемнеет. И человечьего жилья в этот час не предвиделось. Я сошёл с дороги, добрался до ближайшей рощи. Вроде, место приятное, ручей близко. Натаскал сучьев-веток, черпнул воды. Коня разнуздал, пустил пастись. Костёр запалил, поужинал, что с собой было. Ну, а там - летняя ночь коротка, лови её минуты - тулуп под спину, под голову седло - и спать. У костра спокойно. Спокойно и ночь прошла.
  
   Наутро я продолжил путь, а к вечеру забрезжило вдали село знакомое, куда заезжал я когда-то перед своим ещё отъездом: удобно, по пути, и особенно кстати морозной зимой да промозглой осенью. Но не только это влекло меня. "Как, интересно, поживает красивая Дара, что живёт тут в доме наискосок? Может, изменилась? И пустит ли теперь?",- вот что пришло мне в голову по подъезде к этому селу. А ведь мог бы и в поле переночевать.
  
   Нескладно всё получалось в жизни моей. Я ни на минуту не забывал о жене, мы по-прежнему были вместе, смерть не разлучила сердца наши - разлучила тела. Я, как и раньше, любил Меланию. Только теперь я стал изменять ей.
  
   В первую же поездку постучался в одну избушку на ночь, а там одинокая вдова, который год, печалится. Что ж? Накормила-напоила, подпершись, рядом посидела, в глаза поглядела:
   - А ведь ты, - говорит, - одинокий....
   Я опешил:
   - Откуда ты знаешь?
   Она только, молча, рукой обняла.
  
   С тех пор и приспособился я ночевать у печальных вдов. Привечают, обхаживают. Если баба добрая, ей и доверять можно. Не её вина - одиночество. Добрая баба и поможет, и спасёт, если надо. Сам только её не обижай.... Наоборот, хоть её-то порадуй, коль самому жизни нет. А женщинам я обычно нравился: ласковый, говорили....
  
   Грех, конечно - только, поди - удержись: слаб человек.... Может, будь вера покрепче - удержался б, а у меня обида в душе засела - возроптал... как это бывает... "За что?!". Вот и сомненья пошли пополам с надеждами - авось простится! Милостив Господь.... Жизнь долгая, старость за горами.... И кто не грешен? Успею, покаюсь!
  
   Дара выделялась из числа прочих вдов яркой красотой. Красотой её я весьма увлёкся - в первые дни. Даже и побегал за ней, благо разговорчивый: отчаявшись, я лихой стал. Любезности, там, подарки (я ж с деньгами). Довольно скоро первый пыл прошёл, притупилась острота чувств, а любви у меня к ней не было. Но дом её был для меня всегда открыт - и был мне нужен. Он находился на расстоянии дневного конного пути от родного дома. И я очень им дорожил.
  
   Дорог дорожному человеку такой ночлег. Дорожный человек - тварь уязвимая. Это летом ничего у костерка выспаться. Зимой-то по-другому запоёшь! Или в хлябь весеннюю.... Ветер, дождь да снег.... Ведь светит тебе такое окошечко - как кораблю маяк в ночи! Ведь едешь сквозь бури-снегопады - конь измучен, сам без сил - так, что, кажется, грянулся бы сейчас из седла наземь - и спать! А будет ли пробуждение - или снегом тебя занесёт, или человек лихой наедет, или волк там, или ненаш ночной пожрёт - про то уж и не думаешь!
  
   Но вот едешь - и знаешь: ещё претерпеть-добраться - и подсядешь ты к жаркой печке, и просохнет к утру мокрая одежда, и накормлен-ухожен будет замаянный конь, да ещё и встретят тебя - ну, пусть не с любовью - но уж точно, с большой радостью. А может, и с любовью. Как знать. Женщины легко влюбляются. А ты за это - ничего не должен! Ничего!
  
   Дару я навестил последний раз, покидая родные края пять лет назад. Не знал, на сколько еду, обещал заглянуть на обратном пути - и пропал надолго. Испытывая неловкость перед женщиной, ну, и, как уже говорил, сохраняя удобный ночлег, попросил ребят - братца с дружком - когда они были у меня в гостях, в Поштах, - побывать у неё, передать поклон и привет, и уверение в моих к ней всяческих вниманиях: любви, преданности, надежде скоро увидеться - ну, и всё такое прочее.... Так что заехать к Даре было, пожалуй, не только можно, но даже необходимо. У меня для неё заранее был куплен подарок - дорогой и женщине всегда приятный. Дело было только в ней.
  
   Я вот о чём.... Время идёт и не всегда приносит счастье, а несчастье старит даже красавиц. За пять лет и такая жар-птица, как Дара, вполне могла превратиться в полинялую ворону. Задумавшись об этом, я подъехал к широкой реке.
  
   Село - Кроча называлось - виднелось краешками крыш на том, крутом, берегу. Через реку был мост. От начала моста я взял вдоль бережка в сторону, отошёл порядком и спешился. Коня развьючивать-купать, понятно, не стал - хлопотно сейчас - а сам, воровски оглядываясь: бабы-зубоскалки - они ж разом обхохочут! - поскидал с себя кафтан да рубаху с портками - и скорей в воду.
  
   Дело приятное. Солнце шло к закату, и вода не холодной была. Поплавал недалеко от берега и решил сперва помыться получше - всё-таки к женщине еду. Выбрался на берег, глины набрал - и на себя. Так весь и вымазался, с ног до головы. Какое наше купание? Вот так - мажешься глиной, высыхает она на тебе, а там смываешь, заодно и поплаваешь. Выйдешь из воды - хорош, аж на солнце блестишь! Весь ты тут и чистый, и красивый, и бабы тебя любят.
  
   А страшен человек - глиной вымазан! Ненароком глянешь - вздрогнешь: прямо чудовище какое-то! У меня в бытность, у молодого - давно ещё - случай был. Вот так, как сейчас, на речке намазался - и улёгся на травке, за большим камнем, посохнуть, чтоб грязь-то вся в глину ушла. Никого вокруг нет, место укромное, далеко от крепости, лес кругом, тихо, спокойно. А день жаркий. Разморило. Потаращил глаза, помаялся - да и сам не заметил, как заснул.
  
   Просыпаюсь от громких голосов. Спросонья ничего не понять. Шум, гвалт, визг и хохот. Поднялся из-за камня и обалдел: полный берег девчонок! Кто гол, кто одет - плещутся, брызжутся, возятся. А я до того сдурел, что даже схорониться не сообразил - стою, рот разинув. Вот какая-то и глянула в мою сторону. И тут раздался визг так визг! Весь берег разом завизжал. Да ладно бы ещё завизжал! Поднялась такая паника - будто смерч или землетрясение. Полуголые девки стремглав понеслись прочь, ломая кусты, побросав тряпки и корзинки, диким воплем оглашая окрестности. В этом вопле можно было разобрать только одно слово: "Леший! Леший!". Только тогда я вспомнил, какой я красивый. Посмеялся, конечно. Ну и выкупался от души, благо теперь не мешал никто. Так что когда вскоре, осторожно и крадучись, из-за кустов показались три наших самых здоровых мужика с ружьями наизготове, я весь светился чистым блеском, как стёклышко, и даже был одет. И себе помалкиваю об истинных причинах последних событий: сгоряча-то бока намнут!
  
   Посмеялся я и сейчас, в воде плавая - отмокая. Когда дело было! Я тогда глупый, совсем мальчишка был. Мне тогда только штаны новые справили. Я перед девками в штанах новых ходил - гордился. А тут вдруг - конфуз.... Хорошо - не узнали! Разговоров потом было! Пока кто-то не догадался: дуры вы, мол, девки - это ж мужик чёрной глиной облепился! Тут уж девкам конфуз. Вот они и не поверили. Давай спорить: "Да ты не знаешь... да ты не видел.... А кабы видел, сразу б понял.... Во - голова! Во - рога! Вот такой рост! Вот такой хвост!". Я, понятно, молчу - не моё дело.
  
   Ох, это дело! Дело было - водой смыло. Вода унесла - ни лодки, ни весла. И куда уносит? Куда всё уходит? Куда-куда.... А в воде всё тонет! В затоне зеркальном, на дне глубоком. Погляди - увидишь!
  
   Я, усмехнувшись, в глубину неподвижной заводи заглянул. Из мутной зеленоватой глади прищуренными голубыми глазами на меня уставился мосластый мужик с костлявым, загорелым лицом, с сожжёнными солнцем льняными патлами и с не так давно отросшей бородой. Бороду я время от времени напрочь сбриваю, как хлопоты с ней возникают, а там она ещё отрастает. Посмотрел я на своё отражение, скорчил рожу и тут же разогнал его, весело булькнувшись в воду.
  
   Наплавался я - ну, и хватит, пора и честь знать. Лошадка застоялась - обижается, да и солнце совсем скрылось. Негоже в темноте, как тать, в гости являться. Выбрался я из воды, полотенкой обтёрся - всегда со мной - оделся кое-как: вот-вот опять раздеваться,- да и зашагал к мосту, коня в поводу повёл. На другом берегу по вёрткой тропинке поднялись на кручу - вот оно, почему Кроча-то!- вдруг сообразил. Кроча встретила меня ярко-красными, горящими в лучах закатного солнца, черепичными крышами. Богатое село - с такой же огненно-красной кирпичной церковью и звонницей, с добротными дворами, с затейливо-резными воротами. По селу с мычаньем шло стадо. Хозяйки встречали коров и все были налицо, только гляди.
  
   Я и углядел, кого мне надо. Дара по-прежнему была краше всех. Пышнотелая молодуха, златокудрая, голубоглазая, с весёлым румяным лицом и задорными ямочками на полных щеках - она и к корове-то вышла нарядная: ну, как же! Красоту надо показать! Уж эту слабость я за ней знал: дай покрасоваться! Её розовое, в лучах зари неистово-пунцовое, платье притягивало все взоры на улице. Она впустила во двор рыжую корову и при этом мимоходом взглянула на прохожего с конём, в скромном ожидании остановившегося неподалёку. Взглянула - и расцвела! Я успокоился. Всё было как надо.
  
   Я ответил ей ласковой улыбкой. Но приходилось соблюдать приличия. Подождал в стороне, пока стемнеет, и прошёл на знакомый двор огородом. Дара уже успела подоить корову. Когда я завёл во двор коня и принялся снимать кладь, она выглянула из двери, торопливо сбежала по лесенке и, всхлипнув, кинулась мне на шею. Я расчувствовался: "Любит, что ль", - подумал.
   - Вернулся ко мне, не забыл!- горячо шептала она у меня на груди.- А я ждала - думала, не дождусь! Как же долго тебя не было!
   Я был тронут. Надо ж, думаю - любит.... Я приласкал женщину и успокоил нежными словами:
   - Ждала меня? Да и я тебя не забывал. Вот - как только смог, сразу к тебе. Ты как жила-то без меня? Может, изменилось что? Жизнь-то как? Всё одна?
   Она тесней прижалась ко мне, промурлыкала:
   - Всё одна. Соскучилась по тебе....
   Я ощущал её упругую плоть и любовался цветущей красотой. "И чего,- подумал,- этакая роза - и одна?". Мысль показалась мне полезной в хозяйстве.
   - А что, - спрашиваю, - замуж-то не выйдешь? С такой-то красотой? Тяжело ж одной!
   Она на миг оторвалась от меня, глянула коварно-заманчиво и плавно пошла водить ладонью мне по краю кафтана на груди - сверху вниз.
   - А если, - проговорила с расстановкой, - выйду я замуж, ты ко мне приезжать перестанешь - вот и не иду!
   Я даже растерялся. Пять лет ждала меня, замуж не шла! Это надо ж! У меня прямо глаза увлажнились - размяк! Смущённо пробормотал:
   - Что ж мне теперь, жениться, что ль, на тебе? Ты ж знаешь, я не могу....
   Она пожала плечами:
   - Не женись..., - и давай опять кафтан мне рукой поглаживать. Рука - вниз по груди, до кушака - опустилась и вот себе концами его поигрывает.
   Я загорелся:
   - Щас-щас! - заторопился, - только коня устрою! Погоди! Я быстро!
   Она лукаво подбодрила:
   - Давай-давай! Поди, голодный - с дороги?
   Кое-как наспех разнуздав благородного своего скакуна, рванул я в дом вслед за Дарой. Она хлопотала у стола и тут же попалась мне. Хохотнув, увернулась, было, да не успела. Я жарко обнял её. Соблазнительная мякоть колыхнулась в моих руках, и я почувствовал прилив того горячего увлечения, какое испытывал к ней в первое время нашего знакомства. Точно молодое вино в голову ударило. Искры по нутру пробежались. Смял её, но, лукаво глянув, она неожиданно вывернулась из рук:
   - Ишь, быстрый какой! - хлопнула по руке, - успеешь! Давай по порядку. Поужинаем сначала....
   - Тебя и съем! - задохнулся я низким хриплым смехом и вновь обхватил её. Глаза застлало тёмной волной. Ещё мгновение - и я утонул бы в ней. Но в последний миг мой помутившийся взор пронёсся по горнице и неожиданно уставился в дальний её угол. И в том углу узрел вдруг - мужские сапоги. Стоят себе, не таясь - не прячась, - хорошие, новые, ладно сшитые, столичный щеголь не погнушается. Пылкие объятья сами собой разжались, все искры, какие были, погасли, и волны улеглись. Я во все глаза глядел на сапоги. Сапоги мне не нравились.
  
   Я кивнул на них Даре:
   - Это чьи ж такие?
   Она на миг замерла, потом пролепетала пухлыми губами:
   - Работника наняла.
   Я хмуро разглядывал сапоги. Произнёс мрачно:
   - Дело нужное, конечно. Работник, значит? Видно, зарабатывает хорошо....
   Дара торопливо пояснила:
   - Я же одна - как мне справиться? - и в глаза мне заглянула жалобно. Я молчал. Нет, работник - дело нужное. Ну, в самом деле - как бабе без работника? И деньги, видать, ещё от мужа остались. А сапоги - что ж, и работник может заработать, на то и работает.... Только уж больно нахально стоят! Работнику следует сапоги скромней держать.
  
   Я взглянул исподлобья на Дару:
   - И где ж он? Работник-то?
   Тут она честно распахнула простодушные глаза:
   - Да на сеновале спит! Что-что, а это он - засветло!
   Так. Работник меня больше не волновал. А вот сапоги...
   Поймав мой взгляд, Дара поспешно предложила:
   - Я ему на сеновал могу их отнести, если тебе неприятно....
   Я неподвижно уставился на неё, медленно и неприязненно процедил:
   - А почему мне это может быть неприятно?
   Она слегка запнулась, голос дрогнул:
   - Ну... как скажешь, Алику..., - и нагнулась к сапогам. Я резко остановил её:
   - Что ты, что ты! Зачем тебе лишние заботы? Я сам.
  
   На сеновале я не нашёл ничего интересного. Как я и предполагал, на сене, раскинувшись, храпел детина необъятных размеров. И сапоги ему явно не подходили. Больше тут никого не было.
   Захватив сапоги, я вернулся в дом. Дара была растеряна. Она ждала меня с ужином, с угощением - и вдруг эти сапоги, что б их!
   Я остановился посреди комнаты, уперевшись кулаками в бока.
   - Дару, а, Дару, - сказал очень тихо, - может, мне побить тебя?
   Она в изумлении глядела то на меня, то на сапоги, и не знала, что сказать.
   - Говори, как есть! - потребовал я. - Откуда они у тебя? Кто здесь был?
   Она вдруг зло взглянула. Помедлив, выпалила с обидой:
   - Кто-кто?! Брат твой родной! Сам бросил меня - и брата подослал!
   - Да не бросал я тебя, - пробормотал я ошарашено. Меня как водой холодной окатили. Вот уж не ждал я такого оборота! Как же это я не подумал-то? Впрочем, чему удивляться? Всё-таки, пять лет....
   Я сник. "Чего, - думаю, - обольстился? Дурак оказался.... И к Осипу не придерёшься - сам его подвигнул на грех. Он же видит - баба свободна, чего ж ему чиниться?".
   На Дару смотреть мне уже не хотелось. И сердиться на неё - чего мне на неё сердиться? Ревновать её чего-то вздумал.... Кто я ей? Чего ей меня ждать?
  
   А Дару вдруг прорвало. Точно опомнившись, она заговорила быстро и пылко:
   - Поверь мне, Алику! Я тебя три года ждала! А от тебя ни слуху - ни духу! И вдруг брат твой приезжает, с добрым словом, от тебя с приветом! И смотрит ласково - молодой да горячий, и на тебя, как две капли воды, похож! Получается, вместо тебя!
  
   Это верно: мы все три брата друг на друга похожи - все говорят. А уж с Осикой и спутать можно - только что помоложе он, повеселее.
   Я усталым жестом Дару остановил:
   - Не упрекаю я тебя, не оправдывайся. Как хочешь: нравится брат мой - его принимай. Часто ездит-то? Довольна ты?
   Дара кивнула:
   - Да. Вчера только уехал, три дня гостил - вот, сапоги запасные забыл.
   Я усмехнулся:
   - Не похоже на него - видно, голова от счастья кругом! Что - два года уже так?
   Она опять, молча, кивнула. Задорное лицо погрустнело. Я вздохнул с лёгкой досадой и развёл руками:
   - Ну, что ж! Будьте счастливы, дети мои! Давай корми - да пойду к твоему работнику на сено!
   Тут она подскочила, как пружина:
   - Алику! Я брата твоего только вместо тебя приняла! Оставайся со мной! Я правда - ждала тебя! Я с тобой хочу - не с ним!
   Тут я не на шутку рассердился:
   - Чего?! Брата моего бросишь?! Он к тебе верой - правдой два года ездит - не ленится, а ты его выгонишь?! Поссоришь меня с ним?! Нет, баба! Уж - коль выбрала - трудись! Или, - добавил едко, со смешком,- замуж иди. Тут всё законно, тут не возражу. Только не за брата: молодому парню ты, всё ж, не чета. За богатого вдовца выходи!".
  
   Этого Дара от меня не ожидала. Она - как, собственно, и я - полагала, что мы вместе проведём этот вечер. Обоих нас постигло разочарование, оба уныло опустили головы. Но я остался упрям и непреклонен. В гробовом молчании мы поужинали, затем я встал, произнёс приличествующую в таких случаях благодарность и направился к дверям. Дара решилась на последнюю попытку: взволнованно приблизилась, положила мне руки на плечи, просительно заглянула в глаза:
   - Останься! Я... я так люблю тебя!
  
   Так это трепетно сказала - камень содрогнётся! Может, и любишь,- подумал я про себя,- но остаться у тебя не могу - не взыщи: из-за брата! Во всяком случае, пока не поговорю с ним о тебе: нужна ль ты ему.
   Я, молча, отстранил женщину и вышел в двери.
  
   На сеновале у Дары я не потревожил работника - отсыпайся, парень! - но лёг близко - что б не вздумалось бабе подкладываться. Пару раз, сквозь дрёму, я слышал тихие шаги у сарая и видел возникающий в дверях слабо-различимый силуэт. Наутро Дара выглядела разбитой, бледной, с обведёнными тёмным глазами. Впрочем, ей это шло не меньше румянца. Красивой женщине всё к лицу. Но меня это уже не касалось. Мы простились по-дружески. Её глаза больше не метали призывного огня, и я был совершенно спокоен.
  
   С душистого сена наконец-то поднялся заспанный работник - увалень с неотесанной рожей. Распрямил могучие плечи. Молча, не поглядев ни на Дару, ни на меня, не торопясь, поставил на чурбак полено. Крякнув, ухватил топор. Удар был столь сокрушителен - аж земля дрогнула.... Здоровое полено, конечно, тут же пополам. Он - не торопясь - второе.... И себе спокойно-монотонно пошёл их колоть - в один миг двор засыпал дровами. Я восхитился:
   - Хорош парень!
   Дара недовольно дёрнула носиком:
   - Дурак только.
   Она накормила меня, дала хлеба на дорогу. Я взнуздал, навьючил коня, вывел его за ворота, хотел на прощанье рукой уж махнуть - и вдруг вспомнил....
   - Постой, - говорю, - вот, возьми - для тебя приобрёл - в далёком городе Граже ещё год назад - всё надеялся - вот-вот увидимся. Вот и увиделись, наконец, - я протянул ей на ладони ларчик, она молча взяла и раскрыла. В глаза ей сверкнуло голубыми камнями драгоценное ожерелье - Дара не смогла не поддаться очарованию и залюбовалась.
   - Носи, - сказал я, - от меня на память, под цвет твоих глаз - мой дар прощальный.
   С этими словами я вскочил в седло и пришпорил коня. Выезжая на дорогу, с досадой поморщился: "Кажется, я потерял ночлег...".
   Но я лукавил. Не только ночлег....
   Во мне стонал униженный мужчина.
  
   Меж тем, путь мой, начавшийся с рассветом, уводил меня всё дальше от Крочи. Я миновал немало сёл и деревушек и к полудню разглядел на горизонте за дальнем лесом сторожевую засеку Гназдов. Я разволновался. Все неприятности прошедшего вечера унёс из моей головы дунувший в лицо ветер с родных полей. Всеми лёгкими я радостно вдыхал его порывы.
  
   Чем ближе я подъезжал, тем выше и заметней становилась засека. И скоро я достиг её подножия. А значит, пересёк границу и ступил во владения Гназдов. Вышка пустовала, но скоро я наехал на караул. Вернее, он на меня наехал, поскольку я двигался своим путём, а ребятки - те меня высмотрели. С двух сторон из лесу на дорогу внезапно выехали двое верховых, властно окликнули:
   - Эй! Кто таков?! Откуда?!
   Голоса серьёзные, а на вид - совсем мальчишки. Я с любопытством оглядел их - кто ж такие?
   И, с удивлением и радостью, узнал одного - только имя не вспомнил. Я его ещё совсем мальцом видал. Остановился я - с ними поговорить. "Так и так,- говорю, - свой я - Гназд - Аликела, Ликельян, сын Иваники, двор наш против двора Петрики - кузнеца". Ну, кузнеца-то все знают, вот меня - явно запамятовали. Давай вопросы задавать - позаковыристей да на засыпку - это уж как положено: "А вот - сколько братьев, да как звать? А - у Петрики сыновей назови! А как батюшку в храме величают? А второго? А дьякона? А соседей перечисли! А собак! А лошадей!". На все вопросы их старательно я отвечал, но под конец уж не смог удержаться от смеха:
   - Ну, вы молодцы, ребята! Бдительные вы стражи! Совсем меня загоняли - так и запутаться можно: от родных ворот получить поворот. Я ж пять лет назад дом покинул.
   Мальчишки поглядели сочувственно, один другому кивнул:
   - Чего тут думать? Ясно, что сын Иванов - вылитый Осип!
   На том поладили. На прощанье я спросил их:
   - Что, Осика-то - вчера, что ль, здесь проезжал?
   - Вчера, - совсем по-доброму закивали караульщики, - он вечно - то домой, то из дому! Чаще всех его встречаем!
   Я это и сам знал. Узнал только, что сейчас Осика дома. Что ж - кстати! Надо было, думаю, сапоги ему захватить - не догадался. Жаль. Ходил бы себе братец в новых ладных сапогах по гладкой гназдовой дороге.
  
   Дорога шла ровная, укатанная, ухоженная - лесами да полями. В лесах перекликались птицы, звенел май цветущий. Именно в мае вернулся я домой. Поля были давно распаханы и засеяны, и уж покрылись юной порослью. Вдали блеснула река. Дорога пошла вдоль реки и так дальше и шла, до впадения в неё малого притока, и там, на стыке рек, на высоком берегу, и стояла наша крепость. Там-сям по выселкам лепились деревушки, отселялся народ: тесно, да и к полям поближе, но большая часть Гназдов жила в крепости. Там и отец мой, да и я: отстроился, когда женился. Двор большой, место было. Через двор от отца у меня дом - хороший дом, крепкий, просторный - для Мелании своей строил и для будущих детей. Она так радовалась, когда мы своим домом зажили да хозяйство завели! Сразу обустраивать его стала - целый день всё хлопочет да песни поёт! Печку побелила, цветами расписала, занавесок понавесила, половиков настелила - время у ней было, никто за подол не держался. При ней в доме было уютно - жить и жить бы. А вот без неё - я входить туда боялся. Да нет, порядок был: сёстры прибирали, меня жалеючи - да на что он мне, порядок этот, да и дом этот - на что он мне? В какой угол ни взглянешь - только и мыслей: вот положено её рукой - а руки самой нет! Бежать и бежать мне оттуда! Корову на мать, на сестёр оставил, благо хлев один общий. Прочую живность им препоручил. Печь не топил, у родителей спал. Да и у них-то я недолго оставался - бродягой стал. Вот уж сколько лет на одном месте не живу.
   Оно - отлегло со временем. Где-то даже и соскучился. Может, войду в свой дом - не всё ж ему пустовать.... Думаю, что войду....
  
   Стройные, сложенные из неотёсанных камней, крепостные башни увидел я издалека. Дорога выбежала из леса, и я сразу залюбовался проглянувшими в туманной дымке серебристо-серыми их очертаньями. Рассказывают, когда-то здесь было полно такого серого камня. Он и сейчас ещё остался по берегам рек, по дальним лесам. Из него сложены все дома нашей крепости, её стены и мост через реку. Но поля расчищают, камень тратят, и сейчас его гораздо меньше, чем в старину. Я сам его возил на волах, когда строился - братья и друг мне помогали. В основание заложили большие плиты, ну, вверху - поменьше. А уж крыша - та черепицей крыта. Такой дом три века простоит.
  
   Тогда молебен отслужили, освятили его. Угощеньем дело отметили, новоселье справили - полный дом гостей набился. Молодая хозяйка всех обходила, всем подносила - от счастья вся светилась. Её дом! Приданое всё напогляд выставила. Всё, что в девичестве наработала, всё расшитое - кружевное - нашлось теперь, где разложить. Поначалу-то у нас лавка в клетушке была.
   Ах, весела да радостна была Меланья! Её радостью и я радовался. Да и горд был - вот, дом построил. Хозяин! В своём доме жить нам стало спокойней, никто нас не тревожил. Любви стало больше, и любовь - ярче. Хотя казалось бы, куда ж ещё! Но вот, значит, было, куда!
   "Не трави себя, Аликеле, - мысленно сказал я себе,- сколько можно об этом! Беги от этих дум. Не пускай их в себя!".
   А как не пустишь? Кто ж их остановит?
   Я встряхнул головой, пришпорил усталого коня. В один миг домчался до крепостных ворот.
  
   У крепостных ворот сидел на брёвнышке старый сторож: тут свой караул. Ворота были раскрыты, но сторож, кряхтя, поднялся, подошёл. И, приглядевшись, узнал. Знал он хорошо нашу семью. И я его знал. Старый ФлОрика всегда на виду. Он ещё больше постарел - это было заметно. И всё ж это был ещё крепкий старичок - такой иных молодых переживёт.
  
   Мне он обрадовался - и не только со скуки. Добрая старость всегда рада молодости, а меня он помнил ещё молокососом. Я спрыгнул с коня, от души поприветствовал его, расспросил о житье-бытье, о сыновьях - о внуках. Поговорил с ним порядком - старик был доволен.
   - А ты, - сказал в свою очередь, - забыл, поди, родное гнездо - сколько лет у нас не был! Небось, уж как гость себя чувствуешь - приживёшься ли? Или ты на побывку - и опять в путь?
   Я задумчиво пожал плечами:
   - Не знаю, дед! Как сложится. Может, и поживу сколько-нибудь - но, конечно, рано ли - поздно, уеду: начато много, завершения требует. У меня ж - в Поке, Здаге - промыслы налажены. И в Засте, Плоче - молодцы мои сидят, до самого Лепинга торговля идёт - только успевай.
   - Это что ж за такой за Лепинг-то?
   - А град в земле немецкой.
   - Ишь ты! В немецкой. Ты что ж, так и будешь птицей перелётной?
   - Пока - да. Сам знаешь, незачем мне на одном месте сидеть.
   - Да ты бы о родных подумал - старятся, тебя не видя - а жизнь назад не повернёшь.
   - Так вот и навещаю - видишь, приехал.
   - А, так это ты навещаешь?! А я думал, ты домой вернулся!
   Старик с упрёком головой покачал, добавил:
   - Ну, ты давай, к отцу-то поторопись, заговорились мы с тобой. А то, неровён час - человек ты занятой, - спохватишься - да от ворот скорей назад, мол, дело не ждёт!
   Сказал так больше в шутку, не зло. Но и не без основания.
   Шутке я посмеялся, со стариком простился. Было у меня желание поделиться с ним, с добряком, заботой своей - тем, три дня назад возникшим чувством тревоги, что и по сей час не покидает меня,- да не стал: чего долго у ворот торчать, да и говорили больно в шутку.
  
   Покидая Крочу, я объяснил эту тревогу ожиданием тех неприятностей, которые затем и подтвердились. Но сколько ж об этом переживать? Я уже почти не сердился на Дару, а тревога осталась. А у меня есть такое - по опыту знаю: если засядет что в душу - жди, АликЕле, будет тебе!
  
   Что Дара? На свете много красивых женщин и без Дары. На чужбине знавал я многих. Нет, не обманывал их - знали, что я к ним не навек. Девиц я обходил - это для меня запретно-свято, на это я не посягаю. Замужних дам - тем паче: ради чего башку подставлять? Мужик для дела башкой рискует, а женщина.... Что может быть глупее ссоры из-за женщины? Мужики мёрзнут на дорогах, попадаются на нож лихим людям - женщину защищают родные стены. Мужики мрут - женщины остаются. Их много, тех, чьи мужья не удержались на гребне жизни - но ведь и любой из нас может с того гребня свергнуться - в тартарары! И жена его достанется другому....
  
   В таких рассуждениях ступил я в долгожданную гназдову крепость. Мысли быстро мелькают в голове человека - куда быстрей, чем мощеная витая улочка ложится под копыта коня. Пока до отцовского дома добрался - и о жизни подумал, и вокруг себя разглядел всё - отметил.... Почти не изменилось ничего - так, по мелочи, кое-что построено было - кое-что снесено. За каменными оградами цвели яблони. Полдороги мне никто не попадался: народ в такой час был при деле, по улицам не бродил. Но ближе к дому я услыхал далеко за спиной томное мычание и встревоженное блеяние: в крепость возвращалось стадо - над крепостными башнями полыхал закат. Уже у самого родного забора стал замечать я выглядывающих из своих ворот хозяек, поджидающих коров, и мать свою увидел так же в воротах.
   Я чуть не столкнулся с ней, когда, спешившись, собирался ввести в ворота коня. Замерев, мгновение мы смотрели друг на друга, ну, а там....
   Что может быть трогательнее встречи матери и сына после пятилетней разлуки?! Не хватит ни слов, ни восклицаний!
   Ну, разумеется, мать пала мне на грудь и покрыла слезами и поцелуями сыновнее бородатое запылённое лицо. Разумеется, попеременно ахая и повторяя: "Сынок!", она и расспрашивала меня сразу обо всём, и при этом слова не давала сказать. И, разумеется, на её вскрики тут же из дому выскочили все, кто в тот час там был - все племянники и невестка, и, конечно, мой старый отец. Сказать, что мне были рады - значило, не сказать ничего. Ну, а я - я просто плыл в волнах счастья - утлый, битый о скалы челнок, вернувшийся в родную заводь....
  
   Отец и мать, конечно, слегка постарели, но выглядели ещё очень бодро. Матери тут же пришлось отвлечься от упоения встречи с сыном и впустить во двор двух коров, которые обмычались у ворот. На какое-то время в семье воцарилась молочная тема: мать доила коров, а невестка кормила своего новорождённого. Тут я заодно и узнал, что у брата родился ещё сын. Нет, грех жаловаться: нашей семье положительно везло на мальчиков! Мог бы и у меня быть....
  
   Мы с отцом остались с глазу на глаз - он удовлетворённо оглядывал меня и улыбался с родительской гордостью. Налюбовавшись сыновней статью, отец потрепал меня по плечу: "Ну, рассказывай, как жил - бродяга!" - и чуть обернувшись, глянул на дверь: "Сейчас бабы на стол накроют".
   Мне что ж рассказывать - всё как есть рассказал: событий много, но все примерно одинаковы, все деловые, и ничего значительного. Но, конечно, порассказать было что: всё ж в разных краях побывал.... Да и не рассказы - венец моих странствий. Казна золотая! Её и вытряхнул пред отцом на стол. Столько ещё не привозил. Отец потрясённо молчал. "Да. Сила". - задумчиво пробормотал, наконец. Пожевав губами, произнёс погодя: "Да. Это ты молодец.... Тут тебе равных нет.... Счастья бы тебе ещё...", - в голосе была горечь. Я не ответил. Стал об их жизни-здоровье расспрашивать.
  
   Вошла сияющая мать, поставила на стол крынку с молоком, подала ложки и плошки. И вся семья к столу подсела. Домой вернулась старшая племянница - и, конечно, тут же мне на шею: помнит меня, возился я с ней. Но только тогда она щенком пушистым была - а тут вошла - я обомлел: высоченная и почти невеста! Еле узнал: "Боже мой! Ты ли это, Токлу?! Только по детям и видишь прошедшее время!".
   Уже когда стемнело, в дверях показался могучий кряжистый мужик - мой старший брат.
   "Эх!"- только и выдохнул он, увидев меня. Да шапку оземь! Да обниматься! Ну, а как обнялись - сразу силушки друг друга пощупать захотелось: кто каков стал! Ну, и, шутя, схватились - да и завалились, чуть стол не зацепили - мать только руками всплеснула. Отец обоих хлопнул по спинам: "Ну-ну, сынки! На вас дети глядят".
   Дети глядели во все глаза - восхищённо. Восьмилетний Никелики сын, чумазый, вихрастый, без двух передних зубов, искрясь от гордости, отметил: "Папка здоров! - быка свалит!".
   На два года старше дочка тут же вскинулась: "А дядя, зато, смотри что привёз!", - и горделиво головкой покрутила, искоса глянула в стоящее в простенке между окон наше большое зеркало - я ей, как большой, привёз блестящие бусы, теперь на ней надетые, и она прониклась ко мне трепетным почтением.
  
   Всю семью я наделил подарками, никого не забыл - даже кроху новорождённого: соску привёз - из немецких земель! Чудная какая-то: гнётся, мнётся, кусается, качуком называется - во! что бывает!
   Прослышав - от Флорики, конечно - о моём прибытии, заглянул и Северика. Человек он свой - но деликатный. Мы, конечно, друг другу обрадовались, попихали друг друга в бока - но, видя домашнее столпотворение, довольно быстро он откланялся, подмигнул мне озорным синим глазом: "Зайди, как сумеешь!". И прав он, конечно - в первую очередь всё внимание - родителям нужно! С ними и провёл я весь вечер, и, понятно, ночевать у них остался: что мне за радость к себе идти? Уж совсем, было, укладываться стали - смотрю - мать начала хмуриться да на окна поглядывать. "Да придёт!", - успокоил её отец. И был, разумеется, прав.
  
   Уже в глубокой темноте явился Осика. Осторожно дверь приоткрыл, крадучись в горницу ступил. "Не спим! Шагай веселей!" - весело крикнул ему брат. Осика шагнул и удивлённо дёрнулся, увидев меня.
   Я алчно ждал его. В бока лупить не стал и по спине не заехал - даже не привстал ему навстречу. Сидел себе, развалившись на лавке, скрестив руки на груди, и выжидательно поигрывал пальцами. И сладко-сладко улыбался....
   Вся семья в недоумении поглядела на меня и примолкла. Один Осика ничему не удивился и, обречённо поникнув головой, подошёл ко мне с вежливой покорностью.
   - Здравствуй, братец, - тихо и ласково поприветствовал я его. Он с упрёком взглянул на меня и, опустив глаза, пожал плечами:
   - Здравствуй.
   Я крепко ухватил его за ухо и довольно ощутимо потрепал:
   - Поди, знаешь, за что?
   Он опять пожал плечами, равнодушно буркнул:
   - Ну, знаю....
   Я вздохнул:
   - Ну, коли знаешь - пойдём, потолкуем.... Заодно и лошадок проведаем....
   Осика вновь пожал плечами. Он не возражал - проворчал только:
   - Могли бы и завтра - а сейчас бы молока похлебать..., выспаться бы..., - он мечтательно вздохнул. Я почувствовал угрызения совести - в самом деле, чего напал на парня? Но потом спохватился и решил быть строгим - всё ж паршивец порядком нагадил....
  
   - Ты что ж мне ночлег-то испортил? - пристыдил я его, лишь вышли мы за порог.
   - Да не портил я! - загорячился он вдруг, порывисто обернувшись ко мне - и тут запнулся....
   Помолчав да поразмыслив, добавил уже спокойнее:
   - То есть, я, конечно, его испортил - но я не испортил его, даю слово! - он даже руку к сердцу приложил в порыве искренности.
   Кажется, голова моя мягко покачнулась в своём основании и медленно поплыла кругами. Я приостановился и воззрился на Осику.
   - Да ты не смотри на меня так,- зауверял он меня изо всех сил, - я тебе правду говорю. Там и не испортишь!
   Ещё задумавшись, ударился в подробности:
   - То есть сначала я и сам думал, что испортил.... Ну, стыдно было, конечно. Но, думал, уж не исправишь - а вину - потом искуплю.... Ведь как получилось: послал ты меня, заехали мы с Кесрикой в Крочу, постучались к твоей красавице. Да мы ведь похожи с тобой. Она в двери выглянула, ахнула, прямо с порога на шею мне кинулась - вся розовая такая, Кесрика чуть не помер - в плечо мне вцепился.... Чего ж? Хороша Дара. Кесрика потом шутил, мол, тебе эта Дара - дар от брата. Вот Дара эта в дом нас пригласила, накормила - напоила: хлебосольная она у тебя, хозяйственная. На шею уже не кидается - видит, что ошиблась. Смотрит только во все глаза. А потом как заплачет! И плачет, и плачет! Жалко! Я ей всё ласково стараюсь - мол, так и так, сударыня-лапушка, братец тебя помнит-любит, поклон-привет тебе передаёт. Она ещё горше в слёзы: "На что мне, - говорит, - его поклон-привет? Мне он живой нужен!". Я с ней так и этак - успокаиваю, уговариваю. Получается, вроде виноват я: притащился - не тот, кто надо - красивую женщину расстроил. Вроде, значит, обижаю.... Ну, ты же меня знаешь! Не могу я женщину обидеть! Да ещё красивую! Для меня женские слёзы - в сердце нож вострый! Я уж Кесрике рукой махнул: вали, мол, на сеновал - не до тебя.... Он и свалил. А я Дару твою утешил.
   Тут для убедительности Осика судорожно задёргал плечами и затряс растопыренными руками. Для доходчивости - повысил голос:
   - Ну, никак иначе не получалось!
   Далее продолжал поспокойнее:
   - Как утешил - расцвела она вешним цветом, ТАК стала обхаживать! Обещанье бывать взяла с меня. По имени не называла - всё словами ласковыми.... Ну, стал я бывать - раз зовёт-то. Тебя же нет! Чего ей страдать - в вешнем-то цвете! Приедешь, думаю - договоримся. Сапоги вот забыл - не выспался. Не даёт спать, понимаешь! Отрабатывай постой! Сапоги, небось, нашёл у ней?
   Я кивнул в растерянности. Потом усмехнулся:
   - Сообразительный! Ты, брат, знаешь - давай со мной за дело берись - пора уж, хватит тебе на пустяки рассыпаться. Потянешь: догадливый. Не сразу, конечно - приглядись сперва.
   Он охотно кивнул:
   - Давай. Я не против. Чего сапоги-то не привёз?
   - Да не знал, дома ли ты. Сам заезжай. Я на сеновале ночевал - тебе уступил, раз такое дело. Она говорит, ты частый у ней гость - вот сам сапоги и забирай. Чего? Хорошие сапоги, ладно выделанные, мягкой коричневой кожи - ради одних сапог заехать можно.
   Осика глянул с интересом. Помолчав, заметил:
   - У меня - чёрные.
   Тут и я глянул с интересом:
   - Ах, вот как....
   Мы довольно долго молчали, выжидательно глядя друг на друга. Потом Осика сказал спокойно:
   - Да, оно так.... Я сам нарвался однажды. Приехал - у ней уж сидит какой-то... из Харт, кажется. Ну, и я зашёл - на улице мне ночевать из-за него, что ли? И ничего - не порубились. Так что ты зря на сеновале спал.
   Мы понимающе молчали. Чего ж тут скажешь? Но было грустно. Мы проведали, подладили лошадей, постояли возле конюшни. Я с досадой пробормотал:
   - Чего это сапоги-то все у ней забывают?
   Осика не удивился вопросу. Вздохнул:
   - Что ж. Красивая женщина. Нас-то с тобой не различила - видно, запамятовала. Похожи, но всё ж не так, что б.... Может, и ещё там кто похож.... Вот и запуталась женщина. И сапог полный дом - поди, разбирайся, где чьи.... Всех не упомнишь. Да, жаль. Красивая.
   Под конец мы даже пошутили:
   - Вот она, Кроча-то! Сокрушила.... Укоротила....
   Я вспомнил, что сдуру о женитьбе Даре брякнул - аж плюнул, до чего противно стало!
  
   Оба набили табаком трубки. Дым заструился в синее небо. В преддверье лета небо всегда синее. Ветра не было. Ночь тихая и светлая. По крепостным улочкам разливалось благоухание рай-древа. И соловей пел. Всё, как положено в майскую ночь.
   Как я мечтал вернуться сюда, вновь ощутить цветенья все и ароматы. Всё, что было в детстве. Всё, что было, когда юнцом украдкой взглядывал на Мелану и мечтал поймать её ответный взгляд.
   И никуда это не уйдёт. И никогда это не умрёт. Только вместе со мной. Но отчего же это необъяснимая тревога не покидает меня?
  
   Я попыхивал трубкой и думал, что, может, сейчас, с этим дымом и выкурю из души всю тревогу. Нет ей причины. Я благополучно вернулся домой и нашёл здесь всё в наилучшем состоянии.... Не встретила меня неожиданная весть о чьей либо смерти, о каком либо несчастье.... А всё остальное - в радость.... Я рад встретившим меня родным-близким, рад увидеть места, мне столь дорогие. По этим улочкам когда-то ходила Мелания. И двор, и сад под окнами - всё связано с ней. И почему мне раньше невмоготу глядеть на это было? Вот - время прошло - и всё это вызывает тёплые чувства. И почти не болит. Так только - чуть-чуть....
   "Зайду завтра в свой дом,- пообещал я себе, - как там? Что я за хозяин, что дом свой забросил? Не гоже...".
   - Слушай, - спохватился брат, - а не пора ль домой? Я есть хочу. И спать.
   Я поглядел на него, согласился:
   - Да, конечно..., - и неожиданно для самого себя вдруг произнёс, - со мной что-то случиться должно. Что-то будет....
   Осика оторопело глянул на меня. Произнёс довольно неуверенно:
   - Да брось ты.... Не бери в голову. Мало ль чего покажется?
   Я кивнул:
   - Можно и не брать.... А все-таки что-то будет....
   Брат потряс меня за плечо:
   - Брось! Пойдём! Тебе с темноты да с недосыпу мерещится!
  
   Впотьмах прошли мы в горницу. Отец с матерью уж улеглись. Старший брат с семейством к себе ночевать ушёл - через двор о другую сторону отцовского дома. Мне мать постелила у окна на лавке.
   Ах, что за счастье завалиться в родном доме в заботливо устроенную для тебя постель! Ох, мама! Я ж маленьким был когда-то! Было же это! И что это со мной? Старею я, что ли?
   "Спать, дурак! - приказал я себе, и добавил уже ласковее, - спи, Аликеле! А то, пожалуй, додумаешься до того, чего бы не стоило.... Смотри - наломаешь дров! Таких дров!".
   Сквозь сонную мглу виделся мне Дарьин работник, ловко щёлкающий дрова на чурбане. "Эх, дела бы так щёлкать да заботы улаживать! - позавидовал я, - славный у Дары работник. И на что ей этот, в коричневых сапогах, понадобился? И сколько ещё сапог, если поискать, найдётся у ней в доме?".
   Разноцветные сапоги встали стройными рядами, бравые и дружные, как солдаты на параде. Дарьин работник хватал их лопатоподобными пятернями, чётко укладывал на середину чурбана и мощно крушил огромным топором.
   Мысли стали путаться и сплетаться диковинными узлами. Уплывал вдаль прошедший - утомительный и насыщенный - день, и на смену ему шёл новый - что-то он принесёт?
   В окно синело мне ночное небо. Я глядел на него, покуда не сомкнулись зеницы. Я ещё не знал, что меня ждёт.
  
  
   Назавтра было воскресенье. День чудный, праздничный - с детства любимый. Как в детстве когда-то, с утра уж пахло пирогами - постаралась мать. И для праздника, и для сынка долгожданного!
   Отоспался дома я всласть: ничто не мешало. Колокола церковные разбудили. И весёлый голос отца: "Ну, что ж это вы, ребятки! На службу ступайте - не дело отлынивать! В честь приезда особо надо".
   Мы послушались. Мы вообще мальчики послушные были. С родителями не спорили. Да и верно - в воскресенье куда и ходить, как не на службу. Для чего оно и есть - воскресенье? Грехов много - хоть бери в пригоршни да тащи - избавляйся! Да и не в пригоршнях - за плечами не унесёшь, на телеге не увезёшь!
   Короче, встали мы с братцем, на дворе у колодца умылись, в цветно-платье обрядились - и пошли в храм.
  
   На самом высоком месте над рекой стоит он - весь белый стройный, золочёными куполами сверкающий, на версту вокруг видимый.
   Стоит наша церковь, что белая лебедь с высоко поднятой на гордой шее-звоннице головкой-маковкой в золотой короне. Далеко на всю округу слышен благовест колоколов её.
   Стоит церковь на широкой площади. Все улицы к ней стекаются. По улицам народ валом валит. В день воскресный всяк в церковь спешит.
   Идём и мы с братом.
   По пути друзей-знакомых встречаем. Узнают меня, приветствуют, по плечу хлопают: "Аликела к нам пожаловал! Сколько лет, сколько зим! Да где бывал? Да что видал?".
   Что ж - я знал - уважали меня....
   Со всеми я раскланялся, со всяким перемолвился, каждому руку пожал. Пока до храма дошли - с кем только ни увиделись....
   Вон Патика, эвон Захика, там Таржика, тут Ермика.... О! Хартика! Ярика! Зотика!
   Все семьями, все принаряжены. Посмотреть любо-дорого! Цвет Гназдов налицо!
  
   Откуда-то слева Кесрика вывернулся, Осику по плечу ударил, мне руку протянул. Пошли мы втроём.
   А вот Северики что-то не было нигде, как ни старательно я глазами шарил. Ни его, ни жены. И только уже в храме у самого амвона - туда и не протолкнёшься - увидал я вдали мелькнувшую его русую голову. Успокоился - всё в порядке....
  
   Службу отстояли мы усердно. Хорошие у нас службы, дружные. И священник важный, и дьякон голосистый. И весь храм поёт - батюшка благословляет. Золотом всё кругом сияет, пламешки свечные из тьмы его высвечивают.
   С малых лет полюбил я это горящее из черноты золото. С малых лет любовался-радовался теплу-яри его. Согревает да тешит - уж таков человек! С руками-ногами, головой глупой, душой грешной.
  
   Грешен я, конечно, но служба за сердце трогает. Каюсь. Грехи мои - это женщины. Сколько раз давал я себе слово - обходить их. И держался. Не ездил. Но всё - до первого ночлега. Там уж плоть тебя не спрашивает - сама без тебя действует.... Жрёт да лопает - тебе кости бросает.... Над тобой же и хохочет во всю свою пасть клыкастую. Поди, поспорь с ней!
  
   А хор звенел, щемило душу. И выходило так, что всё ж можно с собой совладать, можно беса отогнать, потому что так торжественно звучит литургия, и с нею - вот он, близок - мир горний, и вот - Господь....
   Тяжек и страшен его крест. Но нет другого пути.
   Нет - другого.
   Удавился же Иуда....
  
   Понурившись, стоял я в храме, терзаемый раскаяньем. На литургии ведь как? И терзаешься, и счастлив одновременно.
   Кто его знает, как это получается.... Но вот омывается душа радостными слезами.... Очищается....
   А потому с хорошими мыслями вышел я из храма.
  
   Тому и погожий майский день способствовал. Солнце лучами в глаза ударило - аж с земли меня приподняло. Свежий ветер в лицо пахнул - я ж к облакам взлетел, крылья выросли! Птицы в чистом небе гомонят-перекликаются, вокруг народ что море полное - плещет-рокочет....
   Поискал я глазами Северику - нет, далеко! Ладно, думаю, успеем-увидимся.
   Не стал его ждать. Пошёл к матери пироги есть.
  
   Я даже помню, с чем пироги были. Я вообще этот день весь помню. Весь, во всех подробностях и оттенках - последний день прежней моей жизни.
   Начало его было светло, беспечно и радостно - конец его накрыл меня валом огненной лавы, как вулкан.
   Я знал это, был готов - и все ж не уберёгся....
  
   В начале дня - благодать одна....
   Пообедали по-семейному, в честь праздника позволили себе, расслабились - но скромно: с этим строго!
   И наговорились, и повеселились за столом, посмеялись-распелись!
   Сестрицы с зятьями заглянули, справа да слева соседи пожаловали - два деда да два старших сына - остальные поскромничали. Сёстры на братца не наглядятся, соседи - не нахвалятся. Я хвалу ту принимаю - подарки раздаю....
   Это уж как водится: раз после разлуки домой вернулся, да с удачного дела, да от внимания - уважения, гость, почитай - должен был!
   Я это знал и заранее запасся.
  
   Всем сестрам - по серьгам: это правило кто ж нарушит? Соседям - тоже побеспокоился: с таким-то грузом приехал! И дедам, и сыновьям, и для хозяек с дочками не пожадничал - щедрый был на радостях....
  
   Одной моей сестры не было - младшей - так получилось в тот день.
   Ждал я всё, Северика заглянет, - а нет и нет его.... Совсем, думаю, захлопотался. Или ещё, может, забота какая....
   Забот всегда полно.... Что ж - обременённый семьёй хозяин.... Это я свободен - ветер залётный....
   Отобедав, отдохнув, сам к нему пошёл.
  
   Идти-то недалеко было. Соседи мы были.
   Но не напрямую, а с угла на угол. Ворота у него выходили на другую улицу, да мы друг к другу не по улице ходили - по дружбе в щель лазили. А что б в щель куры не бегали - козы не забредали, доской её задвигали.
  
   Поди ты устрой лазейку к соседу, который с тобой с угла на угол. А вот сумели, устроили....
   Отторговали у двух ближних соседей по полсажени, изгороди сгладились, получился узкий проулок - как раз человеку пройти. Или протащить чего.
  
   Таскали - и часто. На то и хозяйство. Свой своему всегда в помощь.
   И жёны дружили. Чаще нас за всякой мелочью - одна к другой.
   Собирались всё калитку сделать, да так и не дошло... Жены не стало. Я уехал.
   В общем, отодвинув ту самую, сверху на один гвоздь прибитую доску, какая висела здесь и несколько лет назад, перелез я через нижнюю обвязку и попал к Северике во двор, где когда-то дядька Габрика царствовал, а теперь вот сын его....
  
   Всё было тут как раньше. Ну - заметил я - друг навес перенёс, крышу подлатал. Две яблони подросли. Кусты разрослись. Но это понятно - время идёт....
   Старый дом стоял незыблемой цитаделью. Всё как при Габрике.
   Габрике дом достался от отца, тому - от деда. Три поколения трудились. И дом на славу стал. Ни у кого такого не было.
   Я уж про красоту не говорю - чего там: каменный дом под надёжной крышей, сплошь увит диким виноградом, окошки составлены из мелких цветных стёкол. Через такое окно глядишь - из глубины зелёной виноградной чащи как из крепостной бойницы - и мир Божий пред тобой весь радужный, необыкновенный.
   Смотришь - и всем чудесам веришь. Белый свет раем кажется.
   Я себе тоже так сделал. Мелании нравилось - ну, и я уж... для неё-то!
   Хотя у меня дом был попроще - в три лета поставил.
  
   Например, не было у меня такого глубокого, камнем выложенного погреба, как у Северики. А в том погребе - второго, поменьше, про который не все знали.
   Всяко в жизни бывает - понимал это дед Габрики, когда не пощадил на тот погреб сил и здоровья.... И завещал не болтать о нём.
   Крепкие двойные двери были в доме, крепкие железные засовы. Всё это имело смысл. Все Гназды крепко строились. Сколько веков вражий натиск выдерживали!
  
   Кто-то из гостей пошутил однажды: "У вас,- мол,- у Гназдов, что ни дом, то крепость. Каждый двор - редут боевой. И женщины у вас такие же: сколько ни осаждай, не возьмёшь".
   Про женщин - это все знают. Такая слава идёт.
   Если девушка из Гназдов - про неё и в голову никому не придёт сомневаться. Это дело надёжное. Гназдовские девы и башни друг друга стоят и в поговорку вошли.
   Потому принято у нас на своих жениться. Не прогадаешь. Да и союз верней, родня ближе....
  
   Поднял я голову, поглядел на башенку, венчающую крышу дома у Северики. Эта башенка грозной не казалась - так, дому макушка.
   Но я знал, что в лихую годину сослужит она службу. Крепко сложена. Семья в ней укрыться могла, оборону держать.
   На самом верху виднелись смотровые окошки. Пониже жильё было.
   При Габрике Северика там обосновался, туда жену привёл. А сам Габрика не в башне - в горнице жил со своей красавицей.
   Впрочем, и у Северики красивая была жена. Добрая и милая. Понравилась же она ему - значит, стоила того.
   Мне она тоже нравилась. Я хвалил его выбор, очень был рад за него. И не сомневался, что жить они будут душа в душу. Так и жили.
  
   Женился он на четыре года позже меня. А дети сразу пошли. В тот же год.
   Правильно. Чего медлить? Пока молод-здоров - подымай потомство!
   Так что к нынешнему моменту было у него четверо детей.
   Погляжу сейчас, что у него там подросло да что народилось.... Вряд ли старшие помнят меня - малы ещё были....
  
   С такими хорошими мыслями ступил я на порог знакомого дома.
   Последнее предупреждение было мне на этом пороге.
   Я взялся рукой за скобу двери - открыть - и тут заколебался.
  
   Я вдруг понял, что входить мне не следует, нельзя. А надо вернуться назад - и, глядишь, обойдётся. Успокоится душа, жизнь тихо потечёт дальше.
   Ещё можно было спастись.... Я почти уже отступил, и назад обернулся, и от двери руку отвёл - но потом мысли всякие пошли....
   Так. Глупость.
   Как же это я друга не навещу, да и делай, мол, дело, коль начал, ну, и совсем уж неумное - вот, пришёл и, как дурак, вспять повернул. В общем, много пустяков.
  
   Пустяки - пустяки, а пересилили - вошёл я....
   Толкнул тёмную дубовую, с железными накладками дверь, в просторных сенях оказался. Их сеней три двери вели - в клети, в погреб да в горницу.
   Чего мне по клетям шарить? Я - в горницу.
   В горницу дверь была добротная и войлоком обита - что б зимой тепло не выдувало. Но сейчас пора летняя. Печка, правда, топилась - догорала. Каша в ней томилась. Хозяйка на дворе скликала кур - я слышал её спокойный добродушный голос в настежь раскрытое окно.
   А по всей горнице разливался сладостный и нежный аромат ландышей. Его разносил лёгкий ветер из окна. Ворох ландышей рассыпан был по столу. Капли росы дрожали на влажных листьях. Весь стол заставлен был горшками и крынками, некоторые из них - полны цветами.
   Цветы бережно брали и расставляли по крынкам две удивительно изящные и нежные руки с очень тонкими запястьями. Движенья их были округлы и плавны.
   Это движение и заметил я первым делом, едва только приоткрыл массивную дверь и осторожно заглянул в горницу.
   В следующий миг взгляд мой скользнул чуть выше и обнаружил продолжение плавным ручкам.
   На фоне солнечного окна, в искрах света, я узрел слегка склонённое к цветам лицо. Оно было неясно, туманно, то высвечено яркими пятнами, то погружено в темноту.... Я разглядел лишь прерываемый солнечными блёстками изящный росчерк профиля. Это и был мой конец.
  
   Но тогда я этого ещё не понял. Просто оторопел от неожиданности, обнаружив в мирной и спокойной горнице своего друга, женатого человека и отца малых детей, волшебное существо в лучах, цветах и ароматах. И пытался понять, откуда оно.
   А посему раскрыл дверь и вошёл.
   Вот тогда всё и произошло.
  
   Мне навстречу глянули такие глаза, что солнечный свет вдруг стал темнее ночи, а пол под ногами закачался подобно корабельной палубе, и, накренившись, перевернулся как потолок.
   Мир вокруг тяжко ухнул и пошел ломаться и крушиться до самого своего основания.
   Мир исчез.
   Куда-то исчезло сердце из груди....
   Ах, вот оно - разбитое-расколотое - брошено к лёгким девичьим ножкам и истекает кровью среди её ландышей.
   А её сердце... я ещё не знал тогда, что носил её сердце в своём заплечном мешке все эти пять лет... а, может, и всю её недолгую жизнь. Но я уже понял, что случилось то, что должно было случиться.... О чём предупреждал меня мой Ангел-хранитель.... Нам нельзя было встречаться.... А мы встретились. И теперь уже ничего нельзя исправить. Ничего.
  
   Мы, задыхаясь, глядели друг на друга. И когда, наконец, воздух начал возвращаться в мои лёгкие, а кровь кое-как заструилась по жилам, я смог прохрипеть:
   - Кто ты?
   - Я Лака..., - пронеслось в ответ её слабое дыхание.
   Это вконец потрясло меня:
   - Как - Лака? Полактия?!
  
   Да, на меня смотрела Полактия, та самая, покойная красавица-жена покойного Габрики.
   В какой-то миг я испытал суеверный ужас.
  
   Только эта Полактия была очень юной. Для этой Полактии в моей перемётной суме лежала красивая кукла. Я как-то забыл, что детки имеют обыкновение подрастать....
  
   Сколько же ей? Помнится, она родилась через год после нашей с Меланией свадьбы.... И, значит, ей ещё нет пятнадцати....
   Конечно... дитя ещё.... Но в куклы, верно, уж не играет.
   Во что же играет она? Может, собирает по лесам ландыши-травы для приворотного зелья...? Иначе, почему не могу я теперь отвести от неё глаз, не могу благоразумно уйти из этой горницы и никогда больше сюда не возвращаться...?
   "Лака..., - еле слышно прошептал я, - что ж ты со мной сделала...?".
   Она глядела на меня во все глаза и ничего не отвечала. Но я и сам понял: ничего она не делала. Она просто все эти годы ждала меня и - вот - дождалась.... И как теперь нам с этим быть?
  
   Так стояли мы оба и молчали. Сколько - не знаю. Минуту. Час. День. Год.
   Время исчезло.
   О том, что день идёт к концу, я узнал по отблеску в её глазах огненного заката за окном, отчего глаза её стали, как светящийся янтарь.
   "Опять закат, - подумал я, - как много всего происходит именно на закате...".
  
   И ещё всякое смутно пришло в голову.... Что такое закат? Исчезновение. Смерть дня. Гибель солнца. Преддверье ночи. А может, не смерть дня. Может, наоборот: день смерти. Ведь было же это уже в моей жизни!
  
   Я выдохнул, спросил Лаку:
   - Помнишь мать-то?
   Она кивнула.
  
   - Похожа ты на неё....
   Она опять кивнула:
   - Да, я знаю. Все говорят. Только она красивая была.
  
   Тут уж я искренне засмеялся:
   - Ну-ну.... Это что, разница?
  
   Мы по-прежнему глядели друг на друга, и она не заметила вопроса.
   Впрочем, я понял, откуда это: девочку боялись разбаловать. И никто не заметил, что она уже большая. С девочками это случается....
  
   "Ну, похвали же её! - защёлкал хвостом бес внутри меня, - тебе выпадает случай! Распиши ей поцветистей её красоту - и ты её купишь!".
  
   Я легко сыпал женщинам комплименты. Зачем скупиться там, где ничего не стоит быть щедрым? Потому обычно льстивые слова у меня на усах не висли - от зубов отскакивали! Балагуристый был - а тут не смог....
   Не потому, что язык к гортани прилип - хотя и это имело место, но с этим при усилии сладил бы - а просто...
   что тут скажешь?
   Что она меня в землю по уши вогнала? Не поймёт.... Девица.... Соловьи-розы нужны....
   Что? Скажу - глаза, мол, у тебя красивые?
   Да какие тут красивые?!
   Да это вообще не глаза - это пропасть разверстая! Морская пучина бездонная! И падаю я в эту пучину с жёрновом на шее....
   А жёрнов тот - шут его знает, что он такое....
   Любовь, похоже....
  
   Судорожно разлепив рот, выхлестнул я из себя совсем другое:
   - Ты что же, Лаку, - помнила меня все эти годы? Думала обо мне? Как же это? Ты ж маленькая была....
   Она слабо улыбнулась, слегка наклонив набок голову. Пожала плечами.
   - А я, - признался я с растерянным вздохом, - не ожидал.... Я ведь почти забыл о тебе. Теперь-то не забуду! - последние слова я произнёс с тяжёлой страстью, как поклялся.
   Она опять чуть улыбнулась и прошептала едва слышно:
   - Я знаю....
   Всё она знала, хоть и не было ей ещё пятнадцати. Греха только не знала. Вот я, грешный, и свалился на её невинную голову....
  
   Мы стояли по разные стороны горницы. Ландыши так и остались лежать неразобранным ворохом.
   Снаружи послышались весёлые шаги, которые я ни с чьими не мог спутать.
   Мысли метнулись, в них замелькали, перемежаясь, и радость, и досада. В голове пронеслось предательское: "Не надо бы, что б друг догадался...".
   И тут же сам себе я удивился: "А, собственно, почему не надо, что б он догадался?".
   "А потому, - сказало что-то чужое внутри меня - то, что поселилось в душе вот только что, только сегодня, сейчас, здесь, - потому, что друг твой благоразумнее тебя и, в отличие от тебя, не потерял голову...".
   Во всяком случае, именно в тот момент я впервые отвёл взор от глаз Лаки.
  
   Северика распахнул дверь и застал меня стоящим у порога. Я обернулся к нему и, как ни был взволнован и потрясён, обрадовался ему от всей души.
   Да и как можно не обрадоваться этому человеку, его открытому простодушному лицу, широкой доброй улыбке? Мы обнялись.
   "Ну, наконец-то встретились! - засмеялся он.- Это ж надо! Бок о бок живём - а два дня мимо ходим! Вот - Кесрика меня под конец замотал.... Еле отбился, понимаешь...".
   И переключился на сестру: "Что? Увидал куклу? Видишь - выросла.... Вся - в мать", - искристые глаза подёрнулись печалью.
   Помолчав, добавил: "Отец души не чаял...".
   Я сочувственно сжал его руку. Он ободряюще хлопнул меня по плечу и вздохнул: "Ничего, всё заживёт...".
   Я искоса глянул на Лаку. Её глаза были широко раскрыты, она смотрела просто. На мгновение в зрачках мелькнула скорбь - и тут же растворилась в тёплых лучах, как лёгкая тучка в солнечном небе. Она почти не сталкивалась со мной взглядом, но я постоянно чувствовал её пристальное внимание.
  
   "Ну, что ж, - спохватился друг, - вечереет, у нас гость - ужинать пора". Обратился к сестре: "Ты чего ж это не нарядная? Воскресенье! Иди, оденься да на стол накрывай".
   Я впервые за весь вечер взглянул на её платье, но увидеть ничего не успел - столь стремительно исчезла девушка за дверью. Только по лестнице башмачки зацокали. Я знал - там вход в верхнюю светёлку, ту самую, в башне. И сразу пошли в голову мысли всякие: девы-башни гназдовы поднялись грозно, девушка в знакомой мне до мелочей светёлке, платье одевающая - снимающая.
  
   Я не смотрел на ту дверь - чего смотреть. Я знал, что за ней.
   Ждал только - вот-вот выйдет!
   И какая будет?
   А вдруг в ней что изменится! А вдруг станет не такая! Не так будет глядеть! Не то сердцу говорить!
   В голову вступил леденящий страх.
   А вдруг совсем исчезнет! Не выйдет больше!
   А я - уже не могу без неё! Она нужна мне, как воздух! Ждать стало не выносимо.
   Я не сразу воспринял восклицание, ко мне обращённое. Рассеянно повернул голову. В горницу спокойно вошла и радостно приветствовала меня Вела, жена Северики.
  
   Вокруг неё стояли на крепких ножках и хмуро смотрели на меня три мальчика, старшему из которых было десять лет. Большой уж мальчишка. Басика. Крестник мой.
   Не помнит меня? Да ведь и я б его сразу бы не узнал, если б случайно встретил.
   Зато Вела не изменилась. Только раздобрела, стала ещё краше - белая да румяная. Лазоревое платье под стать ясным глазам. Золотая коса венцом вокруг головы уложена, кружевным платом убрана. Улыбка добрая, слова сердечные. Рада мне!
   Ещё б ей мне не радоваться - я ж любимого мужа друг и брат молочный!
  
   Сразу захлопотала. Со стола крынки с ландышами - долой, на подоконник. На стол - скатерть, на скатерть - блюдо с пирогами, из печки - каши горшок да гуся, да огурцов солёных из погреба - это уж старшенького послала.
   Когда Лака сверху спустилась, ей осталось лишь плошки-ложки подать.
   "Долго ж ты, сестрица", - заметил брат и оглядел её с ног до головы.
   "Да, - добавил растяжисто, с усмешкой, - на такое, конечно время требовалось! Всё, что было, нацепила?".
   Он явно подтрунивал над ней, это была его манера обращения с сестрой. Может, его задевало, что она, не успев родиться, так быстро выросла, и ему хотелось призадержать её в детстве....
  
   Скорее всего, обычно девочка этого даже не замечала, но сейчас брат её смутил.
   Она смешалась, зарделась.
   И тут же успокоилась: я смотрел ласково, одобрительно. Я доволен был возможностью, не скрываясь, её рассматривать - раз брат сам привлёк к ней внимание....
   Я и рассматривал, и с удовольствием, потому что это было необычайно приятное зрелище.
  
   Это была стройная и очень красивая девушка в ярко розовом платье, с тонкой, перехваченной, как у осы, талией, и весьма оформившаяся, несмотря на свои неполные пятнадцать.
  
   Ну, да.... Явно, в простодушном порыве, девочка вывернула сундук, так ведь для меня же....
   На ней были надеты, вероятно, все её бусы, запястья и кольца, в длинные чёрные косы вплетены все имеющиеся в обиходе ленты, на голове красовался расшитый венчик-налобник, какой носят девицы....
   Но это не портило картины. Все это ладно сочеталось и делало её действительно очень нарядной.
  
   А главное, глаза! Глаза по-прежнему смотрели мне в душу, и я не мог оторваться от них.
  
   Мелькали отсчитанные минуты - их было немного, но уж сколько есть....
  
   Что ж, лови, Аликеле, минуты своего счастья, ибо счастье даётся по чуть-чуть.... Вот уж и кончилось.
  
   "Ну, я вижу, - оборвал Северика последнее мгновение, - гостю нравится".
   Он был простодушен, как и сестра.
   Тут же позвал: "Глянь-ка на моё прибавление!". На мальчика показал, в юбку Велы вцепившегося. Не отходит от матери, куда мать - туда он. А на меня косится.
   Я улыбнулся, подмигнул ему, языком поцокал - где там! Только встопорщился!
   Я ему из кармана потешку раскрашенную достал - не! Неподкупен!
   Посмеялись мы, отстали от него.
   "Три года уж, - добавил Северика, - это Викеника. А Степику помнишь?" - он повернул меня в сторону среднего.
   Семилетка смотрел исподлобья, но с любопытством. "Что? - моргнул я ему. - Вот, знакомься! Дядька у тебя есть такой.... Свой буду!".
  
   Я подарил ему лошадку. Я с собой к Северике мешок подарков притащил, да только сейчас и вспомнил....
   Раздаривать стал, как за стол сели и первый голод утолили. Стал из мешка доставать, любезно преподносить - хозяину, хозяйке, ребятишкам, что ещё не додарил.... Много всего!
   А вот как до сестрицы дошло - смешался.... Куклу, что ль, ей дарить?
  
   Я за столом, гуся кашей заедая, только за ней и наблюдал, только о ней и думал.
   Помалкивал, другу на вопросы через силу отвечал. Не замечал он, встрече был рад. А девочка едва ложкой шевелила да глаз на меня не поднимала.
   Один раз лишь взглянула. Да мне этого раза сполна пришлось! На ужин весь и на потом хватило! Запело-защёлкало внутри!
   Как же это, думаю, ландыш ты мой нежный, расцвёл ты, когда и под каким листом?
  
   Я всё думал, с чем бы обратиться к ней, и как бы невзначай задал вопрос:
   - Где ж это Лака столько ландышей собрала?
   Чего спросил? Чепуху какую-то.... Но только это и сумел придумать - кое-как вставил в беседу с Северикой да с женой его.
   А Лака обрадовалась, с удовольствием отвечать стала:
   - Утром ходила к Старой Гари, там у нас теперь сплошь ландышевые поляны.... Столько ландышей нынче! Из-под каждого листа глядят! Идёшь по лесу - ногами задеваешь.... Аромат! Голова кружится!
   - От ландышей не кружится, - заметил практичный Северика, - наоборот. От лесного духа голова крепче, мысли яснее.
   "А у неё кружится, - подумал я про себя, - ты, Северика, сестру окружил бы заботой-вниманием как потерпевшую, потому что с этого дня жизнь её осложнилась, и придётся ей трудно. И голова у неё будет теперь кружиться, и не только от ландышей. С ней случилось то, роковое. Как и со мной...".
   Но ничего этого я, понятно, не сказал. Я вообще чувствовал, что совершаю нечто непоправимое.
   Я лгал своему другу. Первый раз в жизни.
  
   Я осторожно взглядывал на Лаку и, конечно, в мыслях видел её своей - это уж сразу происходит, чувство близости возникает мгновенно, никуда не денешься. Не святой я.
   И всё ж, стиснув зубы, сам себе и про себя, я твёрдо сказал: "Ты удержишься". А когда я так говорю себе - я выполняю.
   Конечно, потом, ночью, взбудораженный, я не мог заснуть, воображал её рядом, горел и задыхался, стонал на постели....
   На такие муки обречены все влюблённые, и грех мне жаловаться.
   А в доме своего друга позволить я себе такого не мог, постарался быть твёрдым, как скала, прилагал неимоверные усилия, дабы не выдать себя.
   Кое-как справился.
  
   Ужин закончился.
   Но беседы продолжались. От меня ждали рассказов о путешествиях, о событиях в прошедшие пять лет.
   И мне было, что поведать.
   При других обстоятельствах соловьём бы залился.... А тут вдруг скуп на слова оказался - и сам удивился. Не говорилось мне.
   Ну, рассказал что-то нехотя. Северика расспрашивать стал - чуток разболтал меня.
  
   Вспоминать мне не хотелось, в мыслях девушка была. Она сидела напротив, через стол, и глаз с меня не сводила - за беседой могла себе позволить. А я не мог. Не мог я в открытую лупиться на неё. А тянуло.
  
   "Увидеться бы наедине..." - пришло в голову.
   Тут же одёрнул себя: "Удерживайся!".
   "Удержусь! - сам себе возразил. - Не посягну! Мне полюбоваться бы да ласковых слов пролить поток медвяный. Не сдерживать...".
   "Прольёшь, пожалуй..., - дразнился мой собеседник, - такого напроливаешь!". Лака нежила мне сердце золотыми лучами любящих глаз.
   "Молодость переменчива, - подумалось мне, - будет ли она так глядеть на меня спустя пять лет?".
   Именно столько мне оставалось для выполнения обета, во всеуслышание в храме мною объявленного. Не могло быть и речи о сокращении этого срока.
  
   Страшен гнев Божий. Но и гнев разъярённых Гназдов не лучше. Родовая честь, понимаешь.... А уж Северика-друг... и помыслить жутко!
   Уезжать надо. Да куда ж я уеду от неё? Ноги тут же назад принесут.
  
   В тот вечер неприлично долго засиделся я в гостях. Никак уйти не мог. Всё как-будто ждал чего-то.
   А чего сидел, чего высидел? Всё больше молчал. Северика-то мне всегда рад, так ведь он не один - жена с детьми. Детям спать пора.
  
   Вела особо с нами не беседовала - некогда ей. К младенцу несколько раз отходила.
   Показала мне его, вернее, её. Хорошенькая беленькая годовушка на меня удивлённо глянула с маминых рук и тут же маме в плечо рожицу спрятала.
   Ката. Катерина.
   Вот ей и подарил куклу. На будущее.
   А Лаке? На счастье, задержались у меня не подаренными младшей сестрицы серьги - их и преподнёс я красавице - два серебряных колокольчика, те самые, которые она потом всегда носила. Знал бы - рубины ей привёз. Ну, уж что было. С сестрой, думаю, потом разберусь, ещё соображу, пошарю в тороке.
  
   Прикинул я этак к Лаке рубины горящие и вдруг запнулся, чуть по лбу себя не хлопнул.
   Какие рубины, Аликеле?! Опомнись! Кто ты такой?!
   Золото и рубины дарят невестам.... Ну, бывает, жёнам.... Ну, понятно, любовницам....
   А тебе в скромной твоей юдоли надлежит серебром обходиться. Не заносись.... Эта девушка - сестра твоего друга. И только! Так что завяжи покрепче кошель - не тебе её жать-наряжать!
  
   Подумав так, проглотил ком в горле, подавил вздох в груди. Глаза отвёл - в окошко уставил. А голова сама собой свесилась.
   "Свесил голову-то чего?", - Северика потрепал меня по спине. И добавил сердечно: "Не грусти, дружок! Всё образуется!".
  
   В первый момент я чуть руку его не сбросил. Всегда понимал меня друг, а тут... чего болтает?! Досадно, стыдно было, а главное - горько....
   Но, поразмыслив, я согласился с ним. Да, верно. Образуется. Вот только - что?
   В ответ на добрый жест его пробормотал смущённо: "Поздно уж.... Уходить мне пора...".
  
   Пора, Аликеле! Давно пора тебе уходить! Уж поздно, стемнело за окном. Вела детей спать увела. И Лака в светёлку свою поднялась.
   Нечего тебе больше тут делать. Сидишь ты с другом за убранным столом.... И вроде как ждёшь чего-то.
   Не жди, не будет тебе. Не спустится Лака вниз. А друг твой в кулак зевает.
   "Ну, бывай, - поднялся я наконец, - засиделся чего-то. Хорошо у вас. Не уйдёшь...". Северика довольно улыбнулся. Мы расстались.
  
   Всю ночь метался я и обнимал пушистую перину - приданное моей Мелании. Принесла мне когда-то молодая жена перину в дом....
   Перина - одна из утех супружеской жизни. Женатый человек спит в перине. Холостой - в соломе. Про то шуток много и присказок.
   Без перины - невеста - не невеста, замуж не возьмут.
   Потому у девок первая забота - перина с подушками. Сватам на проверку, на обозрение выставляется. Вперёд всех прочих достоинств. И, конечно, Мелания моя в перину меня уложила.
   Уложила - да и покинула. Вместо себя оставила....
  
   Нынче впервые за столько лет спал я на своей постели. Ещё засветло побеспокоился. Про Лаку ещё не знал тогда....
   Дом раскрыл, проветрил. Перину женину на солнце вынес.
   Подержал в руках, лицом ткнулся. Всё, что было на этой на перине - всё вспомнил. Горька перина пришлась. Сердце щипнула. Была жена - остался ворох пера.
   Ни к чему мне, холостому, в перине спать. Не по чину. Ан, выбирать не приходится. Есть вот - значит, твоё....
   Ну, выволок её, сердешную. На забор кинул. Там мать с сёстрами подключились - помогли, жильё в порядок привели....
   И нужно ж мне в этом доме в первый раз ночевать с Лакой в сердце....
  
   Мелания ласково глядела на меня из каждого угла и с каждого предмета. И я с нежностью беседовал с ней, сетовал и целовал нежные руки, в светлые любящие глаза её заглядывая. "Дорогая-любимая,- шептал,- видишь, со мной несчастье! Что мне делать? Пожалей меня, обними мою бедную голову, прижми к своей груди! Нет! Не прижмёшь! Далеко ты! Один я!". И я всё комкал перину, ища у жены утешения. Я знал - она жалела меня - там, в высях заоблачных. Здесь же, на земле - царила Лака.
   Её существование опаляло меня, как язык пламени. Жарким суховеем сушило. В жару и в бреду приснился мне сон.
  
   В сияющем белом небе ярко-оранжевое солнце. В пустоте и недоумении, между небом и землёй, слегка раскачиваясь, мы стоим вдвоём с Меланией на верёвочной лестнице и крепко за неё держимся. Жена - на ступень выше. Я подсаживаю её, придерживаю и оберегаю. Верёвки под нами напрягаются. Я понимаю, сколь ветхи и ненадёжны они. Страх наполняет душу. Я ступаю ногой на следующую ступень и чувствую, как та медленно расползается при этом. Нога скользит в пустоту. Я вцепляюсь руками в верхние верёвки. Те натягиваются, содрогаются, и я холодею при мысли, что могу уронить жену. Лёгкий подол её платья с шелестом бьётся вокруг меня, обхватывает мои руки. Я держусь на одних руках - ноги проваливаются всё ниже. А выше - Мелания ступить не может, потому что и та ступень превратилась в размочаленную ветошь. Сбоку от неё вьётся - плещется на ветру красная лента. Я присматриваюсь и вижу, что она не одна - лент много. Они крепко вплетены в фалы, и полощутся, как флаги - красные, белые, малиновые, розовые. "Ага, - соображаю я, - фалы потому не рвутся, что укреплены такими лентами...". А что, собственно, лента для веса двух людей? Но во сне всё чудно. Я пробую улучшить наше с Меланьей положение. Я хватаю прядь ближайших лент, скручиваю в жгут и прочно привязываю к фалу.
   Лент всё больше. Нам уже не страшно. Мы связываем лентами нашу лестницу и поднимаемся по ней. Мы восходим всё выше, и Мелания впереди меня. На ней лёгкое розовое платье, голова скрыта в потоке разноцветных лент, на спину спадают две чёрных косы.
   Слабое недоумение шевелит мой рассудок - отчего у белокурой Мелании на спину спадают чёрные косы?
   Недоумение тут же гасится озарением. Я вспоминаю, что так было всегда. У неё всегда были такие чёрные косы в лентах, только я почему-то забыл об этом.
   Мы всё поднимаемся. Я возношу пред собою красавицу в розовом, придерживая её за тонкую осиную талию. На ней множество бус и запястий на руках, а в руках - огромный ворох трепещущих росистых ландышей.
   Ландыши рассыпаются из её рук во все стороны, и число их всё растёт.
   Вокруг нас - поляны ландышей. Мы идём по этим полянам рука об руку. Деревья расступаются, принимая нас под свои своды.
   Сквозь листья склонившихся над нами ветвей ослепительными полосами бьют косые лучи солнца.
   Солнце рвётся в глаза. В лучах его вьются цветные ленты, складываются в стеклянный узор полураскрытого окна.
  
   То окно, возле которого стоит постель, глядит на восток, на восходящее солнце. Как и много лет назад, солнце будит меня с петухами.
  
   Для того и поставили здесь постель, ещё тогда, давно, когда только обживались в новом доме. С тех пор и стоит. Ничего здесь не менялось. Пусть стоит, память хранит. Ничего не нарушу. А мысль была: всё переставить, переделать, начать жизнь заново!
   Пришло в голову этим утром. И больно, и легко на сердце было. Но спохватился, осадил себя - не тронь! Не твоё! Не тебе менять!
   Тоскливо подумалось: как же не моё? Я всё влюблённый взгляд девушки вспоминал-смаковал.... Дудки! Моё, выходит! Весь день этот взгляд пред глазами туманился. Весь день дурной я ходил.
  
   Но дурь дурью, а понедельник - не воскресенье. Понедельник праздно не проводят.
   А потому узорно расшитый голубой кафтан, в котором вчера, в гостях, пред девушкой красовался, до следующей недели в клеть за холстину повесил. Сермягу натянул, рукава засучил. К семейному труду подключился - двор на всех трёх братьев один, одни и заботы.
  
   Все мы, дети одного отца, в общий котёл работаем. В хозяйстве всегда работы много. И мне, понятно, после пятилетнего отсутствия, хочется свой вклад внести, семье помочь. Сын есть сын. Не барином к отцу вернулся - работником. Да и безделья стыжусь.
  
   Из нас троих только старший, Никелика, оставаясь дома, в поле работал. Хлеб мы не сеяли - у соседей купить могли. Но прочую нужность держали - всего не накупишь. Огород там, скотину.... Да сарай прохудился, да у хлева крыша просела.... В общем, завертелось колесо - трудовые будни.
   Работал молча, старательно, но мысли мои пребывали в том дворе, что соседствовал нам с угла на угол. Оказываясь рядом, бросал за забор осторожные взоры.
   Надежда вспархивала на лёгких крыльях и тут же, не удержавшись в полёте, грохалась оземь. Не мелькал за изгородью прекрасный стройный силуэт. Не подходила девушка к ограде.
   И права была. Гнать и гнать нам друг друга из сердца!
  
   Сказал так про себя - и своему же слову изумился. Это ж надо?! Нам - из сердца.... Получается, сердце у нас - одно на двоих? И, пожалуй, не поделить нам его пополам. Не разочтёмся. Увязли.
  
   Ближе к вечеру всё чаще стал я тыкаться в смежный Северике угол двора. Всё больше находил там неотложных дел. Мысль о том, что за весь день я так и не увиделся с прелестной своей щепочкой, повергала меня в уныние. Я стал зол и пару раз огрызнулся на Осику.
   На Никелику не посмел. Это с детства на всю жизнь в голову заложено.
   Отец потирал руки, довольный нашей работой, поскольку крышу мы почти справили, остались пустяки.
  
   Мы закончили работать на вечерней заре, и, последний раз бросив за забор тоскливый взгляд, со вздохом отправился я к матери ужинать. Окошко башенной светёлки, где должна бы пребывать девушка, выходило на другую сторону, на соседнюю улицу, в небольшой сад перед домом. Но к нам глядела узкая бойница с винтовой лестницы, и на неё-то я и надеялся. И тщетно.
  
   В отличие от вчерашней ночи, эту - после уматывающей работы - провёл я, как положено трудящемуся человеку; закрыл глаза и раскрыл глаза - но раскрыл в ответ на петушиный крик и яркое солнце в окне. В этот день крышу сарая закончили, стали хлев разбирать. И вот тут понадобился четвёртый человек.
  
   Я чуть не подпрыгнул. Не стал ждать, пока братья решат, к кому обратиться - кинулся к Северике. Может он - не может, дома ли, занят ли - мне бы только повод зайти.
   Нашёл я его раньше, чем мне хотелось бы. Не успел к дому подойти - он навстречу, искать не надо. А уж что б в дом сунуться - совсем ни к чему. И на помощь он сразу пришёл - два раза звать не пришлось.
   Как приладили всё, я со слабой надеждой спросил его - может, мне ему в чём подсобить? Даже не спрашивал - откровенно, в наглую набивался в помощь....
   И тут не вышло! Отказался он наотрез: "Что ты, - говорит, - у себя завершай! У меня сейчас нужды нет...".
  
   Вся седмица так прошла. Шесть дней не мог я ни к другу заглянуть, ни издали на девушку поглядеть. Не показывалась она. Ни с той, ни с этой стороны.
   Несколько раз находил я случай по соседней улице, мимо ворот Северики пройти. По двору, по улице по всей жадно глазами пошарил. В окно поглядел. Да бестолку!
  
   Вспомнилось мне, как шестнадцать лет назад Меланью я так караулил.... И совсем недавно это было. Вон и дом тот стоит, как стоял. За две улицы отсюда. Отец и брат её там, заходили в гости в воскресенье. И липа-то та - цела ещё! Та самая. Под которой встретились, наконец.
  
   Задумался я, загрустил, потом головой тряхнул! Чего вспоминать? Мучиться только. Прошло всё. Не баламуть души воспоминаниями, Аликеле! Когда оно на дне лежит-хранится, о себе не напоминает - вроде и нет ничего, вроде и легче. Чистая, светлая душа становится. Любить может. Вот - опять караулю.... Не думал, что может со мной такое случиться.
   А лучше б не караулить тебе, Аликеле.... Лучше б, с роднёй повидавшись, поскорей убраться тебе восвояси. Дел у тебя много, забот хватает. Есть чем заняться от греха подальше. Вон лошадка твоя ржёт - зовёт тебя - скучает, к дороге привыкла. Застоялась лошадка - мало выезжаешь её. Всё под заборами рыскаешь. Ты Габрику-то почаще вспоминай. Строгий был дядька. Задал бы тебе плетей!
  
   Стал думать о Габрике - и расцвёл. Вот что надо! Кладбище наше посетить, могилу дядькину навестить. И уместней мне это с сыном его сделать. Ну, и с дочкой, понятно.... В ближайшее воскресенье.
   С тем и пришёл я к Северике в субботу, накануне всенощной.
  
   В такое время к кому хочешь можно запросто в гости зайти, а уж к другу-то.... В такое время люди дела завершают, в церковь собираются. Вот, зашёл. Честь по чести. Может, в церковь вместе пойдём. Чего не пойти?
  
   Зашёл я к Северике и был вознаграждён за все муки. Красавица попалась мне у самой двери. В тёмном дверном проёме внезапно распустился розовый цветок на высоком стебле - девушка было выпорхнула из полумрака сеней на вешнее солнце, да вдруг назад шатнулась, замерла, заколебалась на пороге. Качнулась, придержавшись за дверные косяки. И всё ж решилась - шагнула вперёд. Вот и увиделись.
  
   Тут же мгновенно приподняли и захлестнули обоих волны безудержного счастья. Опять не нашлось сил глаз оторвать друг от друга. Так до утра могли бы стоять, да дружок из небытия вызволил. Вывернулся откуда-то - мы тут же в разные стороны шарахнулись. И слова-то молвить не успели.
  
   Впрочем, я что-то такое сказал ей. Упрекнул её с тоской: "Ловка же ты прятаться, души моей царица.... Измучила за неделю". Вот всё. А она и вовсе ничего ответить не смогла. Пришлось мне на Северику переключиться.
   Да я и рад бы ему был, кабы не рухнуло на меня это... неотвратимое-то.... Теперь все другие люди в тень ушли, в тягость мне стали. Такая вот напасть.
  
   Северику я поприветствовал, конечно, по-дружески, но рассеянно. Еле слова нашёл для разговору.
   Ну, в храм его позвал, и про отцову могилу спросил.
  
   Пока разговор наш строился, у ворот движенье послышалось. Мы оглянулись - две девушки. Понятно. Подружки.
   Нам поклонились, Лаку зовут, смеются, машут ей: "Пойдём с нами на службу!".
   Братец ей тоже говорит: "Хочешь - с нами, а хочешь - с подружками пойди...".
   Помолчав, с опущенными глазами, она тихо, но твёрдо сказала: "Я с братом пойду".
  
   У меня сердце запрыгало. Мысли всякие замелькали. Закружились вихрем, но потом уравновесились.
   В самом деле, что это мне возомнилось? Ну, пойдёт со мной в храм - а на большее не решится.
   И пойдёт-то ещё оттого, что укорил.
   Уймись, Аликеле! Порадуйся выпавшему тебе свиданию - и будет с тебя.
  
   Подружки упорхнули без тени обиды. Может, к другой девчонке поспешили. Девичник вечно сбивался гуртом, как идти куда. Все друг за друга цеплялись, вместе держались - и веселей им, и уверенней. Как одно стадо.
   А мы семейно собрались, чинно в храм пошли. С женщинами и детьми.
  
   Вела Катерину свою мирно-спящую у груди несёт, средний сын ей сбоку за юбку держится, младшего Лака за ручку ведёт, а старший сын - при отце, рядом, как большой. Лестно ему.
   И я, грешный, при дружке, о другую сторону.
   Мне всех сладостней. Я схитрил, попридержал мужскую половину - дам вперёд пропустили. Как в Явропе.
   У нас не принято, но и не запретно. Да и забавно - есть, о чём пошутить.
  
   Так идём; выход, как картинка. А мне одна радость - впереди меня мелькает стройная спина, округлые плечи, плавные руки. На высокой шее - изящная головка, отягощённая густыми плетеными волосами, вьющимися по спине чуть не до колен. Кручёные пряди свиваются со складками шелестящей юбки, похожей на распущенный цветок шиповника. Нарядная юбка доходит до щиколоток, и из-под неё попеременно мелькают круглые пятки маленьких ног, обутых в открытые туфельки. Мелькают - и дразнят. Ну, мочи нет!
  
   Это я в храм иду, бесстыдник.... А в голове всё не то. Не с тем в храм ходят.
   И на службе не с тем стоял. Забыл, где я. Перед глазами - розовая статуэтка. И ничего больше.
  
   Однако ж глядел осторожно - в открытую не пялился. Всё больше - боковым зрением. Вроде как в сторону. Ну, и увидел.
  
   В стороне стоит себе Кесрика. Тоже не пялится и будто невесть куда смотрит. А я пригляделся и вижу - он сам не свой.... Мнётся, вьётся, хочет подойти - не знает, как.
  
   Ой, как не понравился он мне! Ко всем моим невзгодам - ещё и этот!
  
   Повнимательней стал разглядывать я народ: может, ещё кто вертится? Других не заметил, но из-за Кесрики растревожился.
  
   Нашёл глазами Осику. Тот спокоен, время от времени поглядывает на дружка с укором и жалостью. Я ещё подумал про себя - как это получается: вот и молчат, и не глядят открыто - а мне со стороны всё видно, как на ладони. Может, и меня кто вычисляет? Посдержанней надо....
  
   Весь вечер я о Кесрике думал - избавиться бы от него. Делом выгодным соблазнить. Где-нибудь подальше. А чтоб взялся покрепче - стремя ему подержать да в седло подсадить. Авось увязнет....
   Стал я такие места в голове перебирать - не смог найти подходящее. Так и промаялся полночи.
  
   На следующее утро опять в храм собрались. И опять я с куколкой встретился.
   Да, мельком-кувырком, а всё ж....
   Показалось мне, поторопилась она выйти, как меня увидела.
   Так ли это было? Пожалуй, что так. Долг долгом, а тянуло её ко мне - вот и не удержалась.
   Я, конечно, случаем воспользовался - наградил её потоком нежных слов. Ничего не придумывал - от сердца шли. Сам собой мёд с языка закапал.
   Но капал недолго - опять помешали нам. Правда, успела она мне что-то ответить. Неважно, что. Что-то нежно-трепетное. На упрёк мой ответила, мол, думает обо мне.
   Да не в словах дело. Что мне её слова? Мне чувства нужны. И чувства были. В глазах читались, словами подтверждались.
   И за руку взял - подержал, пальчики поперебирал, быстро к губам поднёс.
  
  
   Казалось бы, что мне Кесрика, если мне от девушки благоволение. А засел он мне в голову - беспокойство и тревога одна. Кто ни знает: юность переменчива - уж такое её свойство. А у Кесрики предо мною преимущество: свободен он. Хоть сейчас под венец!
  
   Может, и попусту я тревожился, но когда шли домой из церкви, замелькал Кесрика что-то уж совсем близко. Северика увидел его и с досадой поморщился. Украдкой указав на него, обратился ко мне: "Выручи, друг! Возьми ты его на себя, уведи, придумай предлог. Опять он ко мне тащится. Надоел - невмоготу!".
  
   Ну, что ж. Это пришлось мне по сердцу. Я взглянул на Лаку - в глазах её стояла тоска. Я с большим воодушевлением отделился от семейства друга и подкатил к Кесрике самым ласковым манером.
   "Здорово, дружище! - запанибрата по плечу его потрепал. Это должно было ему польстить: всё ж я старше, авторитетнее.
   Он отвечал мне, конечно же, вежливо, но все слова, жесты и взгляды усиленно маскировали прорывающееся наружу раздражение.
   Я другого и не ждал: я ж ему помеха.
  
   Не обращая внимания на его горячее желание отделаться от меня, я обхватил его за плечи и повлёк за собой, осыпая потоками соблазнов:
   "Дело у меня к тебе, Кесарие. Я тут подумал, к кому с этим обратиться - решил, больше всех ты подходишь. Пойдём к нам обедать - за столом всё обсудим".
  
   И далее, утягивая к себе в гости, предложил я ему такое дело, которое никогда бы в жизни ему не доверил, не будь на свете Лаки.
   Ладно, думаю, была - не была, даст Бог, не навредит, а кто знает, может и впрямь сумеет. Если сумеет - у меня кусок отхватит. Ну, пусть!
  
   Затащил я его на обед, и за столом мы всё это обсуждали. Осика только глазами моргал: я ж ему обещал.
   Я и его обнадёжил - ничего, браток, тебя не обойду! А пока Кесрику в дело введу - вы ж друзья. Вместе их - нельзя, должен один быть в ответе. Кроме того - нет смысла: Кесрика на дружка всё переложит и сбежит.
  
   Говорили мы об этом долго.
   И Осика при нас был, тоже на ус мотал.
   И Кесрика заинтересовался, конечно.
   И парень он смекалистый.
   И всё он вроде уразумел, я уж думал - дело решённое.
   Но как только понял он, что надо немедленно за это браться и аж в Засту ехать - враз назад откатил:
   - Нет-нет, так не могу!
   - Постой, - попробовал я прижать его, - мы же, вроде, договорились....
   - Ничего я ещё не обещал!
   - Но ты подводишь меня. Я на тебя надеялся.
   - Вон, Осипу предложи!
  
   Тут Осика не выдержал, аж плюнул. Вскипел, в сердцах проговорился:
   - Эх, кабы мне! Такое дело из-за сеголетки бросаешь! А там и смотреть-то пока не на что - одни лупалы! Когда ещё подрастёт!
   Кесрика упрямо набычил голову:
   - Ну, это ты не задевай!
   Осика ещё не остыл, выпалил вдругорядь:
   - Не складывается ж у тебя! Ну, и брось!
   У Кесрики потемнели глаза и сжались челюсти:
   - Сложится!
   - Да не улыбается даже! - взвился Осика.
   - Заулыбается! - свирепо прохрипел Кесрика, так, что мне даже страшно стало.
   - Ну, ребята, вы уж не бросайтесь друг на друга. Мы, вроде, о деле говорим, - попытался я их успокоить. - А ты, Кесрику, подумай. Если вопрос о невесте, да ещё такой, что не улыбается - так тут тебе удача в руки сама идёт. Возьмёшься за дело, потянешь, и если вытянешь - с победой вернёшься! Победителей любят. Серьёзным человеком будешь, с большими деньгами. Деньги женихам - первое оружие.
  
   Кесрика не был бы Кесрикой, если б вдруг взял да согласился. Он угрюмо молчал, опустив голову и положив на стол два полупудовых кулака. Он был оскорблён.
   Осика уже отгневался и почувствовал себя слегка виноватым. Поймав его растерянный взгляд, я поспешил на выручку:
   - Ты подумай, Кесарий! Я ж не чужой человек, добра тебе желаю.
   Тут мне стало стыдно.
   Скрывая смущение, добавил:
   - А девицам скучать надо давать! Девицы - они, когда соскучатся - добрые бывают....
   - Уведут же! - простонал Кесрика, хватаясь за голову.
   - Прямо уведут! - проворчал Осика. - Из люльки унесут! И кукол захватят.
  
   Я с некоторым удивлением слушал высказывания брата. Чего городит? О ком толкует? Не рассмотрел предмет? Неужели не видит, что за сестра у Северики?
   Но, как я позже понял, он действительно этого не видел.
   И не он один. Северика тоже не видел. Привык. И многие соседи привыкли. Своя. Обычная.
   Кесрика вот разглядел. Открытие сделал. Но ему - случай вышел.
  
   Это я потом от друга узнал.
   Как оставил Кесрику в превеликом раздумье на попечении Осики, так к Северике поспешил - уже под конец дня. Ну, сразу и задал ему интересующий меня вопрос - когда и как ссыпался Кесрика на его (и на мою) голову.
   Северьян только рукой махнул:
   - И не спрашивай! Знал бы, что так случится - никогда б в жизни его тогда с собой не позвал бы!
   - Ну-ка, расскажи! - напористо потребовал я.
   Он поморщился:
   - Чего тут рассказывать? А просишь - изволь. На Светлой седмице было. Я сестре, понимаешь, подарок такой на Пасху сделал. Она девочка хорошая, старательная, помогает во всём жене, малышку нянчит. Ну, я и решил поощрить.... Она давно просилась в Торжу на ярмарку - наслушалась от других.... Что ж, праздник. Я собрался и взял её с собой. Но одному ехать накладно, да и боязно - с девочкой-то: дороги тревожные. Я и позвал, кто подвернулся - вот, Кесрика.... Телега моя, от каждого по лошади. Вот и съездили. Целый день на это потратили. Вот, видишь, нарядная она у нас теперь. В Торже ей всего накупили. А заодно и жениха приобрели - куда его теперь девать, не знаю.... Там, конечно, всё весело да интересно было. Только всё время за руку водил её - боялся, в толпе потеряется. А народ-то всякий бывает.... Иногда Кесрике препоручал. А Кесрика очень тщательно поручение выполнял. И вообще ни на шаг не отходил, как будто и не на ярмарку приехал. Прямо стража! Всё бы ничего. Вернулись гладко. Только на следующий день Кесрика явился ко мне на двор и огорошил вопросом: что, мол, я скажу, коли пришлёт он завтра мне сватов про мою сестрицу. Я на него глаза вытаращил, думал, может, ослышался.... Нет, говорит, отдай за меня сестру - честь по чести. Я так и этак - как от него отделаться-то? Соседа-приятеля взашей не выгонишь. Вразумлять пытался - ну, как ты, мол, женишься на ней: дитя ж совсем! Чего делать-то будешь, женившись? Он только плечами пожимает: "Чего делают, женившись? То, что ты делал! И отец твой. И дед". Тут меня зло взяло. "Не выйдет, - говорю,- зелено яблоко - зубы сломаешь. Мала девица, так что проваливай". Ничего, не обиделся - а какой иной раз гордый бывал! Уговаривать меня кинулся - и вот месяц уж ходит, уговаривает. Мне пришлось сестру потревожить - не хотел я сначала.... Но достучался он до меня, не выдержал я, решили её позвать. Я при Кесрике спросил её, как, мол, хочется за Кесрику замуж - вот, сватает. Скажи, не стесняйся. У неё глаза от ужаса округлились. Ну, чего тут говорить? Не верит, дурак! Всё уломать надеется. А ведь может и уломать....
   Он озабоченно нахмурился.
  
   Волна ярости нахлынула на меня - чуть не задохнулся, сжал кулаки. "В Засту! - пронеслось в голове, - за тридевять земель, на край света! Любой ценой!".
  
   И дальше замелькало - куда б законопатить и как бы направить, что б подольше не возвращался. Вот как я. Лет на пять бы! И пошли в голове планы строиться-громоздиться - один другого чуднее. Такого напридумывал!
  
   И упёк потом Кесрику! Упёк, голубчика! Уехал он - не удержался. Надеялся - не надолго. Но я-то знал, на что посылаю. Пусть остынет-отвлечётся!
  
   Не сразу, конечно, получилось. В тот-то день Кесрика крепко упёрся. Однако ж, к Северике не решился пойти. Смущал я его - сидел у друга в гостях. А Кесрика кругами ходил. Всё голову ломал - как ему быть. Я же - на том месте, где он сам не прочь был бы посидеть - напротив красавицы!
   Мы вели разговоры - застольные-благопристойные - и то и дело взглядами перекрещивались. А когда Северика с женой отходили-отворачивались, мы взгляды задерживали, аж тонули друг в друге.
  
   Вот так за девицами ухаживают! Как ещё-то? Ближе не подступишься!
   Девку на базаре - ту по-другому нанимают. А с девицами только разговоры разговаривают.
   И руки должны прилично на столе лежать.
  
   А вот ноги - никто не проверит.
  
   Ног под столом не видно. И уж ноги-то - второй язык в таких делах.
  
   Суровая девица, конечно, не допустила бы. А Лака не оттолкнула - влюблена была, поддалась. Ногами мы объяснялись весьма откровенно.
  
   Оно, конечно, много не выскажешь: не больно ловка нога в кожаном сапоге. Но кожа тонкая, сапоги нарядные, для праздника. Плясать в них да туфельки красавиц прижимать. Открытые изящные лакины туфельки на маленьких хорошеньких ножках. Собственно, что тут надо-то? Нежное внимание....
  
   Вот сидим, поддеваю я то и дело эти ножки, а Северика о всяких сложных и поганых делах меня расспрашивает, от которых я ещё толком не оправился, и которые и так постыли мне за пять лет.
   Не для женских ушей, конечно, такие разговоры, но где ж ещё поговорить? Жену с сестрой выгонять? Да и немного-то вреда. Когда что не то - намёком можно. С полуслова друг друга понимаем....
   Сведения эти были, конечно, полезны, и другу в них не откажешь - наоборот, свой должен быть в курсе - для взаимоподдержки.
   Всё я ему откровенно выкладывал - сперва без особой охоты, а потом неожиданно увлёкся - и вдруг замечаю - девушке эти речи нравятся.
   Слушает восхищённо. Глаза блестят. Чем-то заинтересовал. Может, тем, что серьёзно всё, значительно, солидно. Жизнь ей другая приоткрывается, чужая, неведомая.
  
   День опять к вечеру склонился. Из-за упрямого Кесрики не навестили мы дядькину могилу, но я не жалел - против девушки сидел. И, улучшив минуту, сумел шепнуть:
   - Давай увидимся - не таясь, побеседуем. Выбери место и время, назначь мне....
   Она слегка вспыхнула и покачала головой:
   - Здесь говори.
   Я горько засмеялся:
   - Здесь? Да сейчас вон брат войдёт - ничего и не скажешь.... Мне столько сказать тебе надо! А? Лаку, милая, а? Не отказывай!
  
   Только проговорил - тут же, конечно, брат и вошёл. Бумаги мне принёс сутяжные - за ними и ходил. Стали мы с бумагами этими разбираться, судить-рядить, прикидывать.
   Девушка, как заворожённая, сидит. Смотрит, затаив дыханье. И всё-таки брат её отослал. "А ты, - спохватился, - чего зря время тратишь? Дела у тебя нет, что ли?".
   А у неё ножка под моим сапогом, она и встать-то не может.
   Отпустил, конечно. Куда деваться? Выразительно глянул, как, уходя, она обернулась, - вот, мол, что за встречи да беседы у нас с тобой. Она, понурившись, ушла, и я стал тешить себя надеждой, что задумается и согласится.
  
   В этой надежде миновала следующая седмица. Я весь извёлся, пташку подстерегая. Что ж, думаю, творишь ты со мной, замочек мой неподатливый.... Ведь будешь так меня отдалять - я ж на крайности пойду, себя погублю. Не тот у нас случай, что б с глаз долой - из сердца вон. Не выйдет! Смирись, поверь! Нет нам друг от друга спасенья....
   Хоть покажись! Взгляни хоть! Слово молви - брось собаке кость.... Я ведь немного прошу.... Я терпеливый....
   Ну, выйди же ко мне! Что стоит тебе показаться в окне, выглянуть из двери? Что стоит подойти к той доске об одном гвозде, что одновременно и разделяет, и соединяет наши дворы?
   Ну! Чего боишься? Страстным взором испепелю, речами жаркими сожгу?
   Не бойся.... Укрощу я и речи, и взгляды. Для прекрасного твоего лица взор мой станет нежнее вешнего утра, а речь тише заводи зеркальной....
   Или опасаешься ты - слишком ярко вспыхнет на солнце розовое твоё платье, похожее на цветок душистого шиповника, что скоро распуститься под твоим окном?
   Так выйди в сумерки, когда померкнет цвет розовый, а ярче станет голубой....
   А свечереет - и голубой погаснет....
   А поздней ночью, в темноте и никакого не видать.... Вон у Северики в углу этом, по обе стороны вдоль забора, сложена поленица, да сверху от дождя перекрыта, шатёр образует.... Так ты - зайди под этот шатёр! Там ждать тебя буду....
  
   Я судорожно встряхнул головой. Ну, ты и додумался, Аликеле! Эк тебя понесло!
   Осадил я себя, да что толку? Всё равно все мои мысли в одну текли. Голова напористо работала в одном направлении.
  
   В субботний вечер мы с Северикой всё ж исполнили задуманное - навестили дядькину могилу.
   Кладбище, когда-то теснившееся вокруг церкви, давно было вынесено за пределы крепости и находилось теперь далеко, у самого леса. Так что с другом и его прекрасной сестрой мы прошлись до него порядком, впрочем, за приятными разговорами и не заметили, как.
   Лака, прижав к груди, несла чёрную псалтирь и поначалу помалкивала.
   А потом разговорилась.
   Все мы сперва настроены были скорбно, из дому вышли с молитвой. Но по дороге отвлеклись.
   Как не отвлечься? Идём вместе, девушке можно то руку подать, то за руку взять, кругом луга расстилаются, птицы поют, цветёт во всю мочь всё, что может цвесть....
   Ну, как тут не забыться? Жизнь кипит - никуда не денешься....
   Забылись, конечно! Вот уж переглядываться с ней стали, улыбаться нежно, намёки, знаки всякие....
   Этому языку учить не надо. Он сам собой людям приходит. Не немецкий!
  
   Что ж? Всю дорогу душа пела и посвистывала вместе с птицами. Но рано ли - поздно дошли мы до кладбища, и нашли дядькину могилу.
   А рядом красавица-жена похоронена. А ещё дальше - первая, мать Северики, эту могилу мы в детстве вместе с Габрикой всё навещали....
   А кругом и другие могилы. Всё родные да близкие. Тут уж скорбь приступила. И грусть напала, и грудь стеснило.... У Лаки из прекрасных глаз струйки побежали. Да и у Северики мокрые глаза. Ещё бы! Такого отца потерять....
   А вон и дед мой, что в детстве со мной возился, добрый чудаковатый старик. Вон бабка, вон вторая, по матери.... Обе - любили.
   Лежат окрест покойники, в иной мир отошедшие, а кажется, глядят на тебя из могил, печально, с упрёком.... Что, мол, поминаешь мало, навещаешь редко. И вроде бы, ждут чего-то....
  
   Оно, конечно, молитв.... А может и тебя. Дорога-то у всех одна. Дорога до порога, а вот там как. Там каждому своё. И сие нам неведомо.
  
   Мысли пошли о том, неведомом, а потому страшном. И когда Северика зажёг и поставил на могильный камень зажжённую свечу, раскрыл псалтирь и стал читать, мы все трое искренне устремились душой сообразно древним словам, обращённым в вечность. Взлетела душа - не помеха ей посвисты птичьи и цветенье майское - хоть земное, а Божье. Взлетела душа - вокруг глянула, взором обвела да увидела....
  
   Не хотел я сейчас, а пришлось. Там, поодаль, возле своей матери почивала вечным сном - она, Мелания.... Всё так же высился крест над могилой, где под стеклом лампадка горела.... Погасла давно, и масло выгорело. Стали зажигать её с каждым годом всё реже. Вот и я покинул свой пост, в чужие края устремился.... Что ж на могиле ждать? Назад не вернёшь....
  
   Поддавшись тоскливому порыву, внезапно отошёл я от Северики с сестрой и зашагал к зелёному холмику - последнему приюту прекрасной своей супруги. Не мог я этого не сделать....
   Прибрал её слегка, масла подлил (принесли мы с собой), возжёг лампаду....
   Оторвавшись от всего окружающего, мыслями рванулся в прошлое. Вольно-невольно - обратился к любимой жене, душой к душе прикоснулся....
   И вдруг очнулся, почувствовав на себе пристальный взгляд. Быстро оглянулся - Лака смотрела на меня с выражением ужаса.
  
   Я не стал проверять, выросли ль у меня рога - я всё понял.... Я совершил ошибку, предложив пойти на кладбище - я не подумал про Меланию.... Не надо было, поторопился.... Придумать бы что-нибудь другое....
   Вероятно, досада отразилась на моём лице. Лака побледнела и опустила глаза.
  
   И всё вдруг кончилось. Никакие мои призывные взгляды не находили ответа. Лака тут же отводила взор. Всю обратную дорогу она крепко сжимала псалтирь и старательно разглядывала кончики своих башмачков. Я напрасно прожигал пространство молниями глаз.
   Тогда я решил не скрывать огорчения, примолк и погрузился в мрачное раздумье. Всё это походило на скорбь, так что Северика не удивился происшедшим в нас переменам.
   Мы вернулись домой, уже было довольно поздно, и я напросился к Северике ужинать, тем более что и повод нашёлся - помянуть покойных за столом.
   За столом ничего не изменилось. Злился я ужасно. На себя - на кого ж ещё?
   Но потом успокоил себя тем, что со временем сумею убедить девушку в своих чувствах. Я продолжал выслеживать её все последующие дни, хотя прекрасно понимал, что теперь уж точно она не покажется.
   Но ведь могла пройти и случайно - я бы заговорил с ней, а мне только этого и надо.
  
   Дни текли. Пролетел май, июнь пришёл. В июне мы с Северикой именинники. Друг за дружкой. Нынче Ликельян, завтра Северьян. И повезло нам - выпало на субботу и воскресенье.
  
   Мы, разумеется, это отметили. В субботу он ко мне в гости, в воскресенье - я к нему.
   Конечно, мы в храме побывали, а потом - к Северике, именины справлять.
   Вела с Лакой угощения наготовили, торопятся-хлопочут, на стол подают. Имениннику на грудь цветок шиповника прикололи - зацвёл уж.... Вчера я с цветком красовался. Только Лака не видала. И я не видал её. Не пошла с братом ко мне в гости. Ну, а когда я в гостях - куда ей деваться? Пришлось против меня за стол сесть.
  
   Я глядел на неё такими жалобными глазами, что только мраморная статуя могла не расчувствоваться. Все стрелы летели мимо. Ничего не поделаешь - девушка из рода Гназдов. Сапоги мои так же не находили её башмачков. Уму непостижимо, куда можно запрятать ноги, находясь на аршин от меня!
  
   То есть, меня настойчиво отталкивали! Вместо милой Лаки против меня застыла греческая статуя.
   "Ах, беломраморная,- грустно думал я, - что ж ты так окаменела вся? Где же твоя прелесть ландышевая?".
   Цветок на груди Северики удивительно напоминал прихотливо очерченные губы его сестры. Рдели ярко-розовые уста на белом румяном лице. Бывают же такие чистые, такие нежные лица! Творит же Бог такие чудные создания! Одну такую - на тысячу тысяч, раз в сто лет....
   Даже если учесть, что она вылитая мать.
  
   За столом у Северики сидели и другие гости: соседи, моя семья и родные Велы.
   Кесрику не звали, да он сам явился. Ну, и, разумеется, Лаку ел глазами.
   С ним пока было неясно. Он, похоже, собрался-таки в Засту, но всё тянул, а дело не терпело отлагательств. Я боялся, что, в конце концов, Осика заберёт у него эти бразды - раз тот тянет. И весьма устрашился - теперь, когда мне не отвечали на взгляды и пожатья.
   Впрочем, ему тоже не отвечали.
  
   Меж тем, за столом было довольно весело. Много смеялись, шутили. Было то особое праздничное настроение, когда пустяковое слово вызывает у всех радостный смех.
   Подняли чарки, провозгласили здравицу. Пошли со всех сторон имениннику поздравления да пожелания, то славословия хвалебные, то советы-замечания забавные.
   Северика всех выслушивал, всех благодарил, всем внимание оказывал. Потом неожиданно на сестру взглянул: "Что ж,- говорит,- сестрица-то моя мне ничего не скажет?". Лака спохватилась, покраснела, с места вскочила, не сразу нашлась.
   Но оправилась, подумала и высказала такое: я, мол, брат милый, от всей души люблю тебя, ты мне не только брат, ты мне ещё и вместо отца-матери, и я счастлива под твоим крылом. И я желаю тебе и всей семье твоей долгой счастливой жизни, в которой хотела бы быть рядом с вами, никогда с вами не разлучаться и потому не идти замуж.
   Вот такое выдала.
  
   Среди гостей пронеслось слабое недоумение: "Ты уж чересчур, Лаку...".
   "Ну-ну,- успокаивающе улыбнулся брат,- о замужестве нам говорить ещё рано. А там - как сложится. У тебя ещё вся жизнь впереди".
   Я глянул Лаке в глаза - в них блестели слёзы.
   "Вот, значит, как, - горестно подумал, - поди, по ночам подушку мочит".
   И от этой мысли пришла ко мне решимость: "Брось сомневаться, Аликеле,- сказал я сам себе, - не можешь ты допустить, что б эта девушка плакала. А значит, сделаешь всё, что б счастлива была. Вот и делай!".
  
   Оно, конечно, легко сказать - трудно выполнить.
   Сделай, Аликеле, счастливой девушку, с которой ты и поговорить-то не можешь....
   Как поговорить с ней? Она не выходит со двора, не подходит к ограде!
   И всё ж, поломав голову, я укараулил её.
   Ровно через неделю.
  
   Прошёл месяц со дня нашей встречи, и, вспоминая этот ландышевый день, мне вдруг пришло в голову: а, собственно, когда успела Лака, по воскресеньям всегда бывающая в церкви, потом ещё и походить по лесу, по Старой Гари, которая совсем не близко, насобирать ворох ландышей и неторопливо-спокойно разбирать их дома, в то время как наша семья успела только пообедать.
   Вероятно, Лака просто не была в тот день в храме. В чём причина? Причина только в одном: когда женщине запретно в храм входить? Раз в месяц. И этот день вот-вот повторится.
   Я стал предельно внимателен и выследил.
  
   В субботу вечером семья Северики вышла из ворот под первые удары колокола и двинулась в сторону церкви: он сам с женой и двумя сыновьями постарше.
   Как я понял, Лака с младенцем и с трёхлеткой осталась дома.
   Этого я и ждал. Понаблюдав ещё и убедившись, что нет никаких препон, я отодвинул заветную доску между дворами и перешагнул рубеж.
  
   Я пересёк двор и решительно, и осторожно. Быстро вошёл в дом, прошёл сени и распахнул дверь в горницу.
   Навстречу мне с лавки поднялась потрясённая Лака с расширенными глазами. Этой дерзости она от меня не ожидала. Внезапно задохнувшись, она, наконец, с трудом выдохнула:
   - Ты пришёл?!
   Я облизнул пересохшие губы, хрипло прошептал:
   - А ты думала, я могу не прийти?
   - Нет, но..., - смешалась она.
   Я обречённо развёл руками, вздохнул с печальной иронией:
   - Вот - весь твой. Получай в подарок.
   - Подарок? - изумилась она.
   Я сказал спокойно и по-деловому:
   - Да, в подарок. Вместо бус. А хочешь - вместо серег. Мне всё равно - хоть башмачком назначь, ножку твою обнимать. Потому что я не могу без тебя!
   - Не можешь? - задумчиво повторила она, опустив глаза. После долгого молчания подняла их и довольно твёрдо произнесла:
   - Прости, но это слишком дорогой подарок, я не могу принять.
  
   Я ожидал нечто подобное и всё же не мог скрыть досады. Сказал неожиданно холодно:
   - Напрасно отказываешься. Хорошая вещь!
   В глазах её на миг сверкнули весёлые искры, но она тут же одумалась и приосанилась. Взглянула с достоинством. Я встретил благочестивый взгляд с долей язвительности:
   - Не по ножке башмачок? Жмёт слегка? Ну, так поддень - да за порог! Скажи, пошёл вон, Аликеле, что б ты сдох!
   - Но....
   Я прервал:
   - Уйду покорно! Будет, как ты пожелаешь! Одно твоё слово - прочь уеду. Укажи только пальчиком....
  
   Внутри ёкнуло: а ну, как не дрогнет - пальчик-то?!
  
   Пальчик, и верно - не дрогнул: не шевельнулся.
   И я, весь подавшись к ней, тут же зашептал - нежно, просяще, жалобно в глаза заглядывая:
   - Я ведь и правда сдохну, Лаку! Как пёс бездомный, сдохну! Это я в чистом поле орёл. При тебе я слёток бескрылый. А без тебя и вовсе - скорлупа пустая. В твоей воле - зябликом весёлым в небо меня пустить или обломком треснувшим в землю вдавить. Знаешь, эдак - походя - каблучком....
  
   Она скорбно закусила губку, но, тем не менее, осадила меня строгим голосом:
   - Я очень ценю тебя, Аликеле, но....
   - Ах, ты ценишь меня! - перебил я её. - А я вот - люблю тебя! Что ты будешь с этим делать?
  
   Этим я обезоружил гордячку. Она жалобно глянула и руки уронила. Помолчав, робко пролепетала:
   - Но ведь ты не свободен....
   Я пожал плечами:
   - Я вдов.
   Она опять едва слышно проговорила:
   - На тебе лежит обязательство перед твоей женой....
  
   Я взял её за руку:
   - Послушай, Лаку, - заговорил мягко и проникновенно, - через пять лет это закончится. Что такое пять лет? Жизнь человеческая быстротечна. Ты молода. Мы и не заметим эти годы. Они пронесутся стремительным потоком. Мы не заметим после них и десять, и двадцать лет. Только удивляться будем, что когда-то пять лет ожиданья казались нам вечностью. Нет причины нам разлучаться. Ты меня не бойся, доверься мне. Друг твоего брата зла тебе не причинит. Я обещаю тебе, сирень моя душистая, - ты будешь со мной счастлива. Никогда не допущу я, чтоб слёзы туманили твой ясный взор.
  
   Я говорил очень ласково, целуя её точёные пальцы. Девушка потянулась ко мне, приподняв счастливое лицо, как цветок к солнцу. Я уже хотел привлечь её к груди, как вдруг она, вспыхнув, отшатнулась и потупилась. Я заглянул ей в глаза - она смотрела на меня тем же взглядом, как там, на кладбище, когда подошёл я к могиле жены.
  
   Но тут я не отступил - настойчиво глядел ей прямо в глаза. Слегка притянув её за руку, уверенно повторил:
   - Я люблю тебя, Лаку! Верь мне!
   Мгновенно глянув на меня расширенными глазами, она тут же опустила голову. Я спросил спокойно:
   - Почему ты мне не веришь?
   После некоторого молчания она пролепетала:
   - Ну, почему, не верю? Верю.... Я тоже - мало ль, кого люблю? Я вон и кошку нашу люблю....
   В голосе почувствовалась влага.
   - Но я люблю тебя! - воскликнул я убеждённо. Она молчала.
   Я повторил ещё настойчивей:
   - Я люблю тебя!
   Можно было повторить ещё.
   Я бессильно вздохнул: "Ох, беломраморная...". Помолчал, с упрёком глядя на неё. Потом перешёл на мягкий рокот:
   - Послушай, Лаку... что ты хочешь? Я такой, как есть.... Я прожил жизнь. Ну, да... был женат... - мне ж не пятнадцать лет. Но ведь это всё в прошлом! Вот срубили дерево - а пень дал новые побеги. И пойдут расти! И будет дерево! А пень - потом сам рассыплется. Просто пока он ещё не рассыпался - обет вот на мне.... Что ж теперь - ростки порезать?
   Лака неожиданно подняла голову, заговорила спокойно и рассудительно:
   - Тут, Алику, подходит другое сравнение. Вот срубили дерево, или само рухнуло, как бывает... а пень не выкорчевали.... Или даже выкорчевали... смотря, что за дерево. Так вот, рядом с этим пнём посадили дерево молодое, ну, вместо старого. Ему расти бы и расти. Думали, пень рассыплется, да просчитались. Потому что из пня пошли побеги, и не дают они росту молодому дереву, глушат его. У старого пня ведь корни крепче, сильнее.
   - Лаку! - с упрёком воскликнул я.- Как можно одно с другим сравнивать?! Ну, есть же привычка, есть память человеческая! Память много чего хранит, но много и теряет. Это всё прошло, поверь мне! Это давно было! Если привязанность, долг и остались, то это чувства другого рода.... Это как мать, как сестра....
  
   Лака задумалась. В глазах мелькнуло удивление, затем любопытство.
   - Молода ты ещё, - вздохнул я с улыбкой, - проживёшь с моё - всё поймёшь. А пока - просто поверь мне!
   Я протянул ей руки. Призывно-нежно заглянул в глаза:
   - Со мной ничего не бойся, Лаку. Я - дерево крепкое, надёжное.
   - Да я, Алику...,- почти прошептала она, светлея взглядом и смущаясь,- я так тебя ждала!
   И вдруг пустилась в откровение:
   - Я тебя тогда в окно увидела, - и голос понизился, совсем другим стал, таким, каким тайны повествуют. - До этого часто видела. Но не понимала - маленькая была. Девять лет мне было. Однажды набегалась, наигралась..., и бусы, помню, рябиновые на мне были, красные.... Подошла нечаянно к зеркалу - и отпрянула. На меня из зеркала ТАКОЕ взглянуло! - как будто в сердце ударило! Смотрю в зеркало и глаз не могу отвести. Я тогда подумала, что эту девочку я ужасно люблю, и такая тоска прожгла, что я не могу с ней дружить, что её нет. Не существует - понимаешь? Потому что она - только там, в зеркале. А здесь - её нет: зеркало - это же не окно. В окно Божий мир видишь, а зеркало - оно обманывает. В нём всё наоборот! И тогда я в окно взглянула - оно у нас справа от зеркала, зеркало в простенке между окон висит, как висело. А за окном ТЫ! Проходишь себе не спеша, походка лёгкая, уверенная, лицо спокойное, смелое, глаза такие... одновременно и грустные, и весёлые, вроде как знаешь ты что-то такое, чего никто не знает. А у меня - тоска. И как же мне тогда захотелось, мечта пронзила: ах, если бы ты на ту девочку взглянул! Неужели бы ты этого не увидел?! Как можно этого не увидеть?! Но не взглянул. Так ты и не узнал ничего. Так во мне тоска и осталась. На много лет. Я так ждала тебя все эти годы! - докончила она совершенно шёпотом.
  
   Я был тронут.
   - Надо же, - пробормотал, так же перейдя на шёпот,- и что стоило мне тогда голову поднять? А если б поднял - кто знает, что случилось бы? Ведь тогда могла бы и не ждать. Не полюбила бы!
   - Полюбила бы, - убеждённо сказала Лака и, вздрогнув, утонула в моих объятьях.
  
   Я привлёк её насколько мог нежно и ласково.
   В этих объятьях женщины сразу таяли и теряли волю. Обняв, из них можно было, как из глины лепить, что хочешь.
   Конечно, с юной девушкой - по-другому, сразу всё не слепишь. Но и Лака исключением не оказалась. Я почувствовал, что теперь она совершенно моя.
   Более мы не обсуждали наших отношений - только сладостные слова журчали. Много было таких слов. Тут и думать было не надо - они сами собой катились. Потёк мёд янтарный из перевёрнутых срезанных сот. В том меду увязли мы, как две пчелы. И речи вдруг пошли у нас медовые. Всё мёд да мёд!
  
   - Медовая сладость моя, - шептал я ей, проваливаясь в любовное безумие. - Знаешь ли, мёд - стоялый, душистый - то пронизанный солнцем, с луга цветущего, то гречишный - такого цвета, как глаза твои, как чёрный янтарь, как страсть неутолённая. Ты же любишь мёд? Ну, как же?! Все красавицы любят мёд! И пахнут мёдом, и уста их сладки.... На свете, Лаку, три сладости.... И первая - знаешь, от чего?
   - От мёда?
   - От мёда. Мёд услаждает язык. Вспомни вкус мёда на языке - язык, как ложечка, его черпает - втягивает.... А мёд слегка щиплет, зернится, покусывает.... Интересное чувство, не так ли?
   - Интересное,- согласилась Лака,- а вторая?
   - А вторая сладость - от слов и взглядов. Оно, конечно, иной взгляд сердце леденит, искрой морозной бьёт, да я не о таких. Я о других. Тех, от которых таешь - в небо улетаешь.... От которых в неге немеряной тонешь-стонешь. Взгляды слаще мёда бывают. И слова! Слова - с языка стекают. Переверни мёда жбан. Если мёд густой - он как язык - так же твёрд и упруг. Чем упруже и твёрже язык, тем слаще слова его. Ведь есть же слова, столь сладкие, что голова идёт кругом.... Ведь ты знаешь такие слова?
   Лака облизнула губы. Кивнула:
   - Да, знаю, - и, не удержавшись, поторопила меня, сластёна,- а третья?!
   - Третья? - я вздохнул. - Ты же не раз видала: пчёлы, что мёд собирают, весь Божий день то и дело ныряют в чашечки цветов - едва лишь распустятся. Сейчас вот шиповник расцвёл. Только-только приоткрылся. Ярко-розовый шиповник с дрожащими упругими лепестками.... Так прихотливо очерченными.... Глаз не отвести, как изогнутыми.... Точь-в-точь уста твои. Вот пчёлы и не мешкают - чуть бутон раскроется, так что можно в него пролезть, тут же забираются внутрь. В самую глубину. За одной только каплей первой сладости. Самая сладость - в цветке. Уж пчёлам-то поверь! Уж пчёлы-то знают! Вот! Сама попробуй! - я быстро наклонился к её губам и, слегка коснувшись края лепестка, припал к устам и проник внутрь.
   Девочка дёрнулась и затихла. Затуманясь, медленно закрылись глаза.
   Очнувшись, нерешительно возразила:
   - Не надо так, Алику....
   Я тихо возразил:
   - Почему не надо? Разве не так собирают пчёлы мёд? Не поспоришь с пчёлами, Лаку. Не изменишь законы земные.
  
   Остаток дня мы провели в медовых речах и поцелуях.
   И дети нам совершенно не мешали. Мы даже забыли о них, хотя они находились тут же, рядом. Трёхлетка на полу возился, годовушка в люльке спала.
   Вот родители деток - это да...! Это была для нас грозная опасность.
   Голоса их и шаги оборвали наш самый сладостный поцелуй. Он растаял в воздухе, горестно стеная о завершении. Пришлось исчезать, проявляя чудеса ловкости.
   Я нежно простился с девочкой - и в бега, что твой заяц от гончих. Как-то успел выскользнуть в сени, переждать за углом, схорониться за кустом - и ничего, обошлось. Убрался на свой двор, досадуя на прерванное свидание.
   "Ладно, - думаю, - завтра доцелуемся".
  
   Назавтра целовались прямо с порога.
   Лишь только раскрыл я дверь - счастливая Лака бросилась мне на шею - ну, и....
  
   Все те часы, что шла в церкви служба, мы самым легкомысленным образом отдавали любви.
   Любовь, любовь! Нежные ласки, жаркие поцелуи, обрывки безумных речей. Душа звенела и захлёбывалась счастьем.
  
   И всё же мне многого не доставало в такой любви. Я был счастлив, насколько мог быть счастлив взрослый человек в моём положении. Я любил невинную девушку, на которой ещё долго не мог жениться. Очень незавидная участь.
   Выбора у меня не было, что-либо изменить я не мог. Но у меня были лазейки, конечно, сомнительные и греховные.
   Девушка очень возбуждала меня. Что ж? Либо испортить, либо бросить? Первое я не допускал, второе жутко было и помыслить.
   Оставались обходные пути. И я их использовал.
   Между прочим, пару раз к Даре съездил. А это два дня отлучки. И в будни, когда с меня работу ждут.
   Дара приняла радостно. Ожерелье моё надела. С ней-то всё было налажено. В темноту её всё затаскивал да огонь гасил - Лаку пытался воспроизвести, а какая темнота в конце июня?! Всё не то!
  
   С каждым днём всё чаще смотрел я на девушку, как волк чащобный на отбившегося ягнёнка.
   Сны, помню, мне всё снились.... Будто сама она ко мне приходит.
   Прямо дрожит и пылает, стонет просто!
   И во сне я от счастья взлетаю.... Ну, волной меня подхватывает и бросает к ней! Хватаю её, прижимаю к себе и одно лишь мгновение ощущаю упругую её плоть.... А дальше - либо рыбкой она выскальзывает, или птичкой выпархивает, и в руках моих остаётся розовое её платье.... Вот тебе, Аликеле, заместо невесты!
  
   Встречались мы теперь не только в доме Северики. Чуть возможность какая - в лес да в рощу бегали. Там, среди листьев да трав - ещё слаще.... И ещё ужасней. Совсем я измучился.
   На речке раз подсмотрел за ней. Лето же. Купанье пошло.
   У девиц своё место для купанья. Туда никто не ходит. Запретно. Девки стерегут и блюдут. Не сунешься. Разве что озорник какой отчаянный.... Таких колотили. И сами девки, и всё общество.
   Когда-то, помню, я по юной дури поинтересовался - всегда меня девушки волновали.... И что вышло? Как ни хоронился, а глазастые девки углядели - с дубьём накинулись всем скопом! Еле удрал от них, благо быстро бегал! Потом старики уши надрали, отец выпорол. Сраму - на всю округу. Отбили охоту. Больше не совался. А тут, на четвёртом десятке, сунулся.
   Кралю свою посмотреть захотелось. Кака така.... И особо я не рисковал. Девиц в ту пору на речке не было. Одна Лака. За козой пошла - между дел к реке свернула. Думала быстро окунуться, а быстро не вышло. Я увидал её, смотрю - на лице написано: "Вот бы искупаться!". Ну, и как я мог упустить такой случай?
  
   С годами я стал осторожнее, и на этот раз никто мне ушей не надрал. Полюбопытствовал из кустов.... Что? Красивая девушка. Я, собственно, и не сомневался. Вся такая гладкая-плавная. Формы, линии - всё при ней. Абрикос-миндаль! Опал дымчатый! Мрамор паросский! Статуя греческая, только талия очень тонкая. У них там, в Греции, покрепче статуи.
  
   Полюбовался я на эту статую. Ну, а в самом деле: для чего же Господь и создал красивых девушек, как ни для того, что б на них любоваться?!
   И тут озорство меня дёрнуло. Опасно, конечно, было, но обошлось. Поскидывал я в кустах портки да рубаху, прокрался за камнями и - бултых в речку. Подплыл к ней сзади - не сразу она меня увидела. А как увидела, само собой, испугалась, но я быстро успокоил.
   "Поплавай со мной, форель моя переливчатая! - говорю,- когда ещё случай будет! Не бойся меня. Я ж не чужой. Со мной - можно".
   И стали мы с ней по речке плавать. Погнался за ней - она от меня. Так и пошло. То она за мной гонится, то я её ловлю, а то вместе плывём. То нырнём, то вынырнем. Плещемся, как две рыбы.
   Это хорошие, весёлые игры с девушкой, и ничего здесь худого нет. Смех да хохот. А со стороны если - не разберёшь, кто в воде. Одни брызги!
   Ну, были моменты - обнимал её в воде. И тут большие искушения мне были. Очень трудные минуты. Испугать боялся.
   Хотелось мне на берегу с ней полежать, но не согласилась. Не стала из воды выходить. Одно дело - как рыба в воде играть. Другое - на берегу лежать. Что ж? Я понимаю.
   Так что, как замёрзли и устали - разошлись мы каждый к своей одежде. И тут уж начала она от меня прятаться. И я не был навязчив.
   Зато за козой потом вместе пошли, и это было у нас ещё одно свидание.
  
   А потом ещё на Троицу мы с ней потанцевали - честь по чести, при народе. Это можно. Почему не потанцевать? Я хоть и не парень молодой, а всё ж холост, могу себе позволить поплясать с девушкой, сестрой своего друга. Для других - вроде в шутку, а друг для друга - всерьёз....
  
   После праздничной службы всё не расходился весёлый народ. На площади перед храмом сам собой хоровод возник.
   Начал хоровод девичник: девкам же - им бы только поплясать. А тут даже старухи благословили, мол, ступайте, девки, зачните пляс. Те и рады.... Поплясать, алы ленты показать, себя преподать....
  
   Есть у нас в крепости дудари искусные, балалаечники озорные, гармонисты душевные. Уж в честь такого праздника-то они, небось, постараются!
   И так постарались - в раж вошли - не остановишь!
  
   Когда увлечённый умелый человек за дело милое примется - это ж стихий разгул: ветра шквал, многосаженная волна в борт корабля!
   А наши игральщики - народ неистовый! Один другого горячей! Может, какому и некстати придётся, без веселья, без искры зачнёт - тут же жаркие-живые в сторону сметут, за спину затрут, мол, поди прочь, слаб, не горит у тебя, не гарцуется с тобой, не выстукивается! Другим уступи - вот таким, что яркие стуки-звуки высекают! И высекли такие стуки-звуки - любо-дорого!
  
   Девки-ребята в хороводе пляшут-захлёбываются! Расплясался честной народ - сапоги стоптал, пятки отбил! Заразительно веселье! Захватывает! И нас всех захватило - чуть не подпрыгиваем на месте....
   "Эх!"- не выдержал первым отец семейства Северьян, прошёлся дробным перехлопом по плечам, по бокам, по коленкам и, Велу свою дёрнув, в пляс с ней пустился. Сыновья в восторге устремились следом, колесом с ног на руки.
   Куклу-годовушку посадили мы под куст сирени - посиди, глупая! С Лакой друг на друга взглянули - давай, мол, сам Бог нам велел, - и вместе в хоровод вбежали.
   И вот - друг перед другом - оба ладные-складные. Она мне навстречу - лебедью плескучей, я на неё - быстрым соколом. Она вкруг меня - метелью-позёмкой вьётся, я поперёк - смерчем сметающим! Она от меня - и увернулась, я за ней - и настиг-закрутил.... Друг с другом шутканём, перемигнёмся, взглядом зацепимся, улыбкой-смешком перемолвимся.
   До чего ж плавной-царственной в танце она была! Ступит - купит! Рукой поведёт - в руку сердце кладёт! А башмачками звонкими этакое кружево плетёт, скань узорную выделывает.
   Поплясали мы друг против друга - и вместе сошлись, руками сплелись. Ухватил я её, в танце себе подчиняю - на то и танец! Влеку за собой - она подстраивается. Бросаю её - влево, вправо, взял-закружил - раскомандовался - ну, и не удержался....
   При всём честном народе к себе прижал, ну, и... грешным-то делом.... Сквозь стиснутые зубы процедил яростно и хищно: "Лаку моя лакомая! До дна вылакаю! Насквозь пропляшу!". Не безобидны они, пляски-то.... Как плясать....
   Никто, к счастью, не заметил - обошлось. А вот Лака - поняла всё. Растерялась девушка, задумалась. Из хоровода мы вышли. Я встревожился, что напугал её, что отшатнётся, остерегаться станет.
   Она, точно, взглядывала со страхом. Но больше с жалостью. Что ж, - думаю, - пусть жалеет. В конце концов, я - страдающая сторона.
  
   Мы присели в стороне на травку, на расстоянии. По обе стороны от спокойной и покладистой куклы-Катерины. Я - так вообще прилёг, травинку пожёвывал, наблюдал - одним глазом за хороводом, другим за Лакой.
   Хоровод вился-кружился всё веселей да бойчей. Вихрь проносился перед глазами. Не поймёшь, где кто пляшет - марево пёстрое. Время от времени из этого пляшущего буйства вываливались вконец изнемогшие танцоры. А те, что вокруг хоровода стояли, наоборот, зажигались хлопом-топом - и в круг.
   День был яркий, солнечный - и ярче всего бросались в глаза жёлтые пятна. Те, кто в ярко жёлтых рубахах, заметней прочих смотрелись. Им и внимание от людей.
   И вот тут прошёлся колесом перед народом и пошёл выкаблучиваться не кто иной, как Кесрика в жёлтой, как лютик, рубахе.
   Последний день красовался он перед девушками и перед Лакой. Назавтра с восходом назначен был отъезд. Вот он напоследок дробью и исходил - что б, значит, запомниться.
   Лака глядела более чем равнодушно - никак. И всё ж я вздумал попытать её:
   - Что, ловок, а? - бросил поощрительно, направив взор на Кесрику, а косым взглядом, понятно, за Лакой следил, - ну, до чего молодец! Как откалывает! Красив, чертёнок!
   Лака быстро повернулась ко мне, сказала тихо и серьёзно нахмурившись:
   - Ничего в нём нет! Ты - самый красивый, самый интересный мужчина, кого я только когда-нибудь видела!
  
   Я с усмешкой приподнял бровь, глянул на Лаку сочувственно: "Бедная девочка, - подумал, чуть улыбнувшись, - это надо ж так влюбиться!".
   Но, несомненно, было приятно, что любимая такого мнения о тебе. В общем-то, какая разница, красив ты - не красив, - лишь бы любили тебя.
   Я не гордец и такой комплимент не мог оставить без внимания. С ласковой улыбкой я повернулся к девушке:
   - Я, Лаку, обыкновенный, поверь. Самый обыкновенный, как все прочие. Просто ты смотришь на меня из глубины любящей души.
  
   В это время Кесрика доплясал до нас и отвесил Лаке принятый в таких случаях поклон:
   - Выйди, красавица, потанцуй со мной на прощанье!
   Лака запнулась. Кесарий чуть подождал, потом нахмурился, повторил жёстко и холодно:
   - Выйди - я ж в танец зову, не замуж. В танце ты мне отказать не можешь.
   Красавица, наконец, нашлась, что ответить:
   - Прости, Кесрику, я только что плясала - умаялась, не могу.
   - Да уж довольно времени прошло,- парень глянул презрительно,- отдохнула, поди? Девка молодая, пляшешь легко....
   - Не обессудь, Кесрика, - ещё раз очень вежливо возразила Лака, - но плясать я сейчас не могу.
   Голос Кесрики стал злым:
   - Чего ж не можешь-то? Хворая, что ль? Что ж ты за девка, куда годишься, если плясать не можешь?
   Обижать, стало быть, начал.... Пришлось вмешаться.
  
   Я произнёс благодушно и даже лениво:
   - Ты бы, Кесарие, не приставал к сестре моего друга.... Вон, девок много - ещё к кому подпляши....
   Девичий хоровод и впрямь был куда как ярок и цветист - ну, луговой венок в преддверье сенокоса!
   Парень скосился в ту сторону и поморщился. Я насмешливо покачал головой:
   - Ну, ты и привереда!
   Кесрика, точно спохватившись, сделался вдруг простым и добрым, просительно заглянул мне в глаза, жалобно взмолился:
   - Вели ей сплясать со мной, если ты за брата!
  
   В такой просьбе грех было отказать. При другом случае - и не отказал бы, но, поминая, как сам только что согрешил, от просьбы Кесрики отбоярился самым решительным образом. Приподнявшись, свирепо погрозил ему кулаком:
   - Ну-ка, танцуй отсюда! А то вон щас брата кликну, ребят позову! Не порти праздника, не превращай славный хоровод в дурацкую драку!
   Кесрика пронзил меня ненавидящим взглядом, помедлив, подчинился. Но я знал, что нажил себе врага. Никакие мои подарки в виде выгодных дел не окупят минуту его унижения перед красавицей.
  
   Всё же, надеясь на человеческое великодушие, я сделал попытку на следующий день примириться с ним. Я пошёл провожать его вместе с Осикой, проявил заботу о его благополучии и даже сделал очень широкий жест: переглянувшись с Осикой и махнув на всё рукой, посоветовал заехать переночевать к Даре. Пусть! Заодно и успокоится!
  
   Сперва моё появление Кесрика встретил тяжёлым мрачным взглядом, но постепенно следы страстей на его сердитом лице разгладились, и под конец он уже смотрел на меня чуть ли не виновато. Что ж? Будем надеяться....
   А что ещё мне оставалось?! Не мог же я выпустить Лаку плясать с ним, зная, что по ночам он вместо неё подушку мнёт!
  
   Кесрику проводили мы до лесу, по-дружески с ним простились, и дальше, помахав нам на прощание, он поскакал один.
   - Эй! Удачи! - уже вслед крикнул Осика. - А за девку не бойся! Пригляжу! Всех разгоню!
   Кесрика, не оборачиваясь, высоко поднял руку и потряс кулаком.
  
   Разумеется, такое единомыслие было мне неприятно.
   - Чего болтаешь? - проворчал я брату, - без тебя не разберутся с девкой?
   - Так я же только тем и уломал его! - заволновался Осика. - Я ж ему в этом слово дал - иначе и не вытолкал бы!
   - И что? - полюбопытствовал я, - так всех и будешь отгонять?
   - А куда деваться? - уныло вздохнул брат, - что делать, когда он такой дурак?!".
  
   Действительно, делать было нечего. Жизнь покатилась дальше.
   От Кесрики я избавился и вздохнул спокойно. Но и без него хлопот хватало. Мне, например, следовало просветить родного брата, дабы он, в отличие от Кесрики рвущийся в бой, в бою этом башку не свернул.
  
   Поскольку я решил остаться дома - из-за Лаки, конечно, хоть и ругнули мы Кесрику дураком, - приходилось на кого-то хотя бы временно перекладывать дела. Лучше родного брата кого найдёшь? Так надо вразумить! И вразумлял я его с утра до вечера, надоедая проверками и придирками, так что он уж бегать стал от меня. Но у меня не было выхода - я должен был увериться, что не провалит мной начатое.
  
   Осика завещал мне соблюдение девушки и стал собираться в путь. В начале Петрова поста я и братца спровадил - в другую сторону и по другим делам. А сам остался. Что поделаешь? Дурак!
  
   И мне, дураку, повалило счастье в руки! Одно свиданье слаще другого! Влюблённая девушка быстро сдавала позиции. И я с жадностью на них закреплялся. Голова у нас обоих шла кругом! По крохам крали эти свидания, но крохи, соединяясь, образОвывали пышный и сдобный каравай. И я уж раскрыл, было, рот вцепиться зубами в румяный его бок, да забыл поговорку - на чужой каравай рот не разевай.... Не было у меня права на этот каравай. Не моей покуда была девочка. И если я вконец и голову, и совесть потерял, то её юная природа была такова, что даже при потерянной голове совесть в ней всё-таки оставалась. Она же - девушка Гназдов....
  
   Однажды, момент улучив, как всегда, встретились мы, сплели объятья.
   Ведь днями-ночами только ждёшь, только ловишь - ей поласкаться, мне подержаться.... Ну, и поймали!
  
   В храм совсем ходить мы перестали - всё свиданий искали, пока близкие на службе. Все - в церковь, а я - шасть к ней в светёлку! Так и в тот раз.
   В это время уж много чего промеж нас было.... Да почитай, всё, кроме самого сокровенного. А к этому - самому-самому-то - всё и шло - я уже понял это. И уже перестал трепыхаться. И принял как неотвратимое. И весь горел охотничьим азартом. Как птицелов, птичку на манок подзывающий. Как рыбак, подстерегающий вёрткую блескучую рыбку.
  
   Рыбку совсем я, было, уже подстерёг. Ещё минута - и заострожил бы. И вот этой-то минуты мне и не хватило. Судьба-индейка, сладким куском подразнив, тут же его в карман припрятала.
   И по сей день я не знаю, что понудило моего друга, благостную службу оставив и ко кресту не подойдя, покинуть храм и опрометью кинуться домой. Что он там забыл? Какой пряник под подушкой оставил?
  
   Он взбежал по гулкой лестнице в родную башню, как горный козёл, преследуемый волками, вспрыгивает на высокий уступ.
   Когда слышишь такой топот, какой высекал он своими крепкими и бойкими ногами,- сразу понимаешь, что за чувства испытывает человек, кладя голову на плаху.
   Но плаха плахой, а спасать положение надо - речь ведь не только обо мне.... Что мне было делать с растрёпанной, полуодетой и задыхающейся девочкой, у которой мгновенно закатились лихорадочно горящие глаза, и стремительно побелели пылающие щёки. Я быстро шепнул ей - достаточно бодро - пару слов: "Лежи! Заболела!", - закинул подвернувшимся под руку покрывалом, и, как положено приличному любовнику, молниеносно заполз под кровать.
  
   Северика вбежал в светёлку, едва лишь я убрался. Сразу очень резко заговорил с сестрой: "Ты почему не на...?!", - и тут же осёкся.
   "Ты чего, девочка...?!", - тут же послышался совсем другой его голос, столь сочувственный, что любого мало-мальски совестливого человека вогнал бы в краску.
   "Ты чего? Давно это с тобой?".
   Сестра простонала, и брат вконец потерял голову. Я мог наблюдать только растерянный и суетливый переступ его только что бойких ног, топотящих вокруг сестрицыной постели.
   После ещё двух-трёх его взволнованных вопросов и стольких же невразумительных лакиных ответов - задыхающимся голосом, сопровождаемых всхлипами - брат совершенно перепугался и, на ходу крикнув девочке: "Погоди, не умирай! Щас бабку Нату приведу!", - бросился вниз по лестнице с барабанным громыханием.
  
   Я тут же выкатился из-под кровати, кинулся к девушке со словами утешения. Лака залилась слезами.
   - Не плачь, роса утренняя, успокойся! - взволнованно заговорил я. - Ну, поболей сегодня чуток - а завтра встретимся! Пойдёшь же за козой....
   - Ах, уходи скорей! - в томлении воскликнула она, - не медли!
   Она была совершенно права, и с большими предосторожностями покинул я дом Северики.
  
   Случай был более чем неприятный. И он имел последствия.
   Но всё же я не думал, что они будут такими....
  
   То есть - всё сразу кончилось. Все победы завершились поражением.
  
   Сначала я этого не понял.
   Первые три дня, когда девушка перестала попадаться и откликаться, я приписывал это временным трудностям, связанным с преодолением "болезни" и вообще вызванным осторожностью.
   А потом испугался: Лака не подходила к ограде, не мелькала по двору, а за козой ходила с подружкой.
  
   Когда я приходил к другу в гости, против себя за столом я видел мраморную греческую статую, какая сидела там после рокового похода на кладбище. Разумеется, у этой статуи совершенно отсутствовали ноги, как у настоящей, древней, претерпевшей разрушения временем и человеческим варварством.
  
   Между нами вдруг выросла непреодолимая стена.
   Можно было сколько угодно бродить вокруг неё и тереться боками о шершавую её поверхность, но нельзя было проникнуть внутрь. Я уже не знал путей. Девушка стала недосягаемой.
   Я бы мог смириться. В конце концов, я сам пытался не допускать близости. Я сам не хотел, и меня, можно сказать, Бог уберёг.
   Порадуйся, Аликеле, разрешившейся проблеме, и впредь будь умнее!
   Чуть не заплакал я, подумав так. Я ж её уже пригубил - пылкую, трепещущую. Заронил колючку ядовитую. Не даст она ей покоя. Саднить да ранить будет. Девственница. Капля мёда в янтарной чаше. Ну, как я мог с этим расстаться! Перешагнул рубеж - обратно не вернёшься. После таких ласк невинности не соблюдёшь!
  
   Так и ходил я вокруг да около, всё искал окольных троп. Ловить пытался - убегала, говорить - не слушала. Опустит глаза и молчком мимо пройдёт. Не могу ж я прилюдно насилие чинить. А наедине она не попадалась. А во мне отчаянье растёт. И гнев. Подгадил мне дружок!
  
   Раз столкнулся с Северикой. Тот - радушно, конечно. Я же пару слов буркнул и дальше пошёл, а в спину ему исподтишка кулаком погрозил: "Гад!".
   Ну, чего ты ко кресту не подошёл?!
  
   Я сам тут спохватился, про это дело вспомнил, в храм заходить стал. Ведь не просто ж так Северика вдруг обычай свой изменил, домой прибежал. Есть в этом промышление....
  
   Вот исповеди я дождался, в грехе покаялся: девицу, мол, чуть в постель не уложил.... Мне батюшка вот про это самое промышление объяснил.
   Не могу я больше! - признался ему. Жениться хочу! Грешу без этого!
   Он на поклоны поставил.
  
   Ну, кладу я поклоны, а в памяти в волнах жемчужная плотичка плещется. Меж рук моих бьётся сердцу в такт, сердца плечом розовым касается, точёным коленом задевает.
   Кладу поклоны, а плоть благим матом орёт! Ревёт, как бык племенной в загоне! Как олень в брачную пору!
   К Даре, что ль, съездить? Да поди ты прочь, Дару, со всеми пышными прелестями и сапогами!
   И башкой об пол - раз! Поклон земной.
   И ещё раз! Другой! Третий!
   Заставь дурака Богу молиться....
  
   Однажды за поклонами Северика меня застал. Пришёл ко мне - я мрачно его встретил. На поклоны он не удивился: все мы грешны. А спросил другое. Душевно спросил, сердечно: "Что с тобой, друг?".
   Я голову свесил, молчу. Что сказать-то?
   "Что ты маешься? - продолжал он, - что ты сам не свой? Ведь недавно - заводной-весёлый был, аж искры от тебя летели! Я радовался, думал, тоска прошла. И пора бы уж. Сколько лет-то.... А ты - опять.... Или случилось что?".
  
   Не смог я не поддаться дружеским чувствам, не мог на участливый голос не откликнуться.
   Но и произнести ничего не мог. Только по плечу его, не глядя, потрепал.
   Что я тебе отвечу, друг? Мол, оттого я тоской исхожу, что в семье твоей порядок и мир, и сестричка твоя остаётся славной, послушной девочкой, почитающей тебя и потому не поддающейся соблазнам...?
   Оттого мне невмоготу, что не удаётся мне на честь твою посягнуть, нож тебе в спину вонзить? Что в дом я твой теперь хожу не гостем - татем коварным?
   Тебе бы, дружок, следовало из дверей взашей меня вытолкать и наточену лопату вслед метнуть. А ещё б лучше - в тайном погребе меня закопать, что б никто никогда не нашёл. Вот тот топор, что дрова рубишь, мне в дурную башку всадить!
  
   Северика глядел по-доброму, с сочувствием спрашивал:
   - Ты от меня-то не таись! Кто тебе ещё поможет-подскажет? Раньше - отец был. Теперь вот - я остался. Всегда мы друг друга понимали.
   Я сквозь стиснутые зубы прохрипел со стоном:
   - Не спрашивай, друг....
  
   Катилось лето своим путём. Любовь-то - она жжёт-печёт человека, а жизнь - льётся-течёт, свои порядки правит. Каждому времени в ней - своё занятие, свои заботы. Этого не отбросишь, не избежишь.
  
   Летом - работы полевые, дни дорогие.... Все девушки тоже были в поле - всякое рукоделие отложено до зимы.
   И моя вожделенная Лака не составляла исключения.
   Временами она мелькала вдали, среди других девочек. Подходить к ней не имело смысла. Так что я мог только издалека облизываться.
  
   Я облизывался немало дней, как вдруг случай упал мне в руки - а уж я поймал его, не беспокойтесь!
   Случай, конечно, был невесёлый, ну, да - что дают....
  
   Я возвращался с работ, держа в поле зрения стайку девушек: скромно шёл по краю дороги с мотыгой на плече.
   Те тоже шли с мотыгами - хоть усталые, но всё равно щебечущие. Разумеется, Лака шла среди них - иначе чего мне за ними тащиться?
   Девушки на меня не смотрели, перекликались и болтали. Над дорогой стояло их весёлое чириканье.
   У них так заведено: одна болтнёт чего - и все хохочут.
   Ну, и дохохотались.
  
   В какой-то момент я оказался свидетелем тяжёлой сцены.
   Моя племянница Токла, шедшая впереди девочек, вдруг резко прервала свой радостный смех и, упав на дорогу, со стоном забилась в пыли.
   Девчонки замерли, потом все подбежали к ней. Вокруг поднялся гвалт соболезнований.
   После выяснилось: на дороге попалась колдобина, племяшка, не глядя, наступила, ну, и....
  
   Токлу попытались поднять. Ни встать, ни идти она не могла.
   Я подошёл, раздвинул девчонок, осмотрел-пощупал ногу. Вижу - растянула....
   "Заживёт, - говорю, - лезь на спину!".
   Токла, всхлипывая, ухватилась мне за шею, вползла на закорки. Я подсадил её поудобнее и, прихватив обе мотыги, понёс на себе, как скаковой конь - и так до самого дома.
  
   Всю дорогу Токла канючила, что попала в переделку в самую страдную пору, что вся работа осталась, что теперь лежать ей дома, а дела стоят....
   - Да сделаем без тебя, - успокоил я её, - лежи себе - ногу чини!
   - Не хочу я лежать! - чуть не заплакала она, - одна весь день...!
  
   Я прислушался к её словам и даже на миг приостановился.
   В самом деле - скучно ей дома, подружки бы не помешали.... Вот пусть и придёт одна....
  
   "Не плачь!", - ободрил я племянницу. И задумчиво пробормотал: "Поди, навестят тебя девочки...".
   Я имел в виду, конечно, только одну девочку.
  
   С этим я и пришёл назавтра к Северике. У девчонок - я знал - работы полно, когда ещё навестить соберутся! В спину не толкнёшь - всё будет недосуг! Вот я, заботливый, и пришёл толкнуть.
  
   Дружка попросил, аки агнец смиренный:
   - Пошли сестрёнку к моей племяннице....
   Тот подумал, ответил просто:
   - Ну, конечно. Пусть зайдёт. Час-другой - не помеха....
   И, отложив труды, весь следующий день я стерёг её, не отходя от дверей.
  
   В полдень, в самую жару, когда работа валится из рук, она прошла мимо моего дома.
   Но мне помешали - рядом оказалась жена Никелики, мать Токлы, которая очень обрадовалась Лаке и повела её к дочке.
   Токла с перевязанной ногой едва передвигалась по дому. Лака провела с ней довольно долго - больше часа: солнце порядком передвинулось на небе.
   За это время я переделал всю работу, что можно делать, не сводя глаз с участка двора, какой открывался взору из окна либо двери.
   В самый томительный миг ожидания из-за угла дома мелькнул подол тёмно-синего в мелкий цветок платья - будничного, попроще-покороче, которое, впрочем, тоже нравилось мне.
  
   Я оценил обстановку - поблизости никого нет, и нет ей другого пути - как только мимо моего дома.
   Я быстро шагнул навстречу и крепко схватил её за запястья. Она дёрнулась, глаза округлились. Я прошептал ей, подтягивая к себе: "Не бойся меня". Она молча пыталась вырваться, стискивая зубы. Я схватил её поперёк гибкого стана и втащил в дом.
  
   Дверь я тут же запер.
   "Что б нам помешали, - объяснил ей, - я хочу поговорить с тобой".
   Я выпустил её из рук. И она сразу отбежала от меня.
   Я не преследовал её. "Присаживайся", - указал на лавку. Сам, подставив табурет, сел напротив и взял её за руки. Сказал очень ласково:
   - Вот мы и вдвоём. Разве мы не искали такого случая? Ты ведь у меня не была. Будь сегодня моей гостьей. Посмотри на моё жильё.
   Тогда она успокоилась. Даже повеселела:
   - Ну, хорошо, - сказала, чуть поколебавшись, - я буду твоей гостьей, но только не долго - дома меня ждут.
   Я усмехнулся:
   - Откуда знают, сколько ты пробыла у Токлы? У тебя сегодня день такой - благотворительный: больных навещаешь. Токлу с подвёрнутой ногой. Меня с разорванной душой.
   Лака опустила голову. Я продолжал полушёпотом, держа её за руки:
   - Что ж ты делаешь со мной, иволга моя беспечная?! После всего, что было - бросила, бегаешь от меня, видеть не хочешь..., - наклонившись, я часто и нежно принялся целовать ей кончики пальцев. - Помнишь? - о любви говорили.... Быстро ж ты разлюбила меня!
   Я перешёл на упрёки.
   Она взволнованно запротестовала:
   - Нет-нет.... Я не разлюбила тебя.... Дело не в этом...!
   - Правильно, не в этом! - горько согласился я. - Ты просто не веришь мне. Ты боишься, что Гназд Аликела, друг твоего брата, соблазнит тебя и бросит.
   Она быстро возразила:
   - Я не говорю, что бросит.... Я знаю - ты честный человек....
   Я напористо сказал ей:
   - Да! Правильно, Лаку! Я честный человек. И меня не надо бояться!
   - Я не тебя боюсь, - дрогнувшим голосом проговорила она тихо, - я греха боюсь. Мне перед братом совестно.
  
   Так. Греха боится, перед братом совестно. Что ж - и я греха боюсь, и мне перед братом совестно, а вот - иду ж на это - потому как не выходит иначе.
   Я молчал, повесив голову.
   Наконец, решившись, глухо проговорил:
   - Не смогу я по-другому, Лаку. Смирись с этим. Уступи мне: Бог милостив, покаемся, искупим.... Ты же хочешь, что б я только твоим был.... Я ж мужчина. Ну, невмочь мне пять лет пальчики целовать!
  
   Ах, детство, детство....
   Ведь вот вроде и понимает всё, и не глупая.... Она взглянула на меня удивлёнными глазами и робко пролепетала:
   - Но ведь ты как-то жил до этого.... Ты уже семь лет без жены.
   Я вздохнул, обессилено уронил голову. Прижавшись лбом к её пальцам, заметил с улыбкой:
   - Считаешь годы-то?
   - Ну, конечно! Ты ведь говорил мне, что они пролетят незаметно - так пусть и летят.... Дождись меня!
   Я с сомнением покачал головой:
   - Возле тебя - и не с тобой? Нет, фиал мой бесценный. Не смогу.
   Она подумала и подала мне мысль, которая и без неё давно сидела в моей голове:
   - А сократить время нельзя? Всё же ты много лет уже выдержал....
   Что ж, мысль приходила давно - но давно пришло и решение. Нечего топорщиться: кроме беды, ничего не добьюсь. В любом случае, время - лучшее средство. Вот пусть время и поработает, а уж мы подождём. Не вечность!
   Я медленно покачал головой:
   - Не выйдет, Лаку.
   - Если не выйдет - нам следует смириться...,- промолвила благоразумная дева.
   Но мне благоразумие отказало. Её слова я понял по-своему и, притом, что держал её за пальцы, перехватил покрепче и плавно подтянул к себе - посадил на колени.
   Вспомнив о похожих обстоятельствах, она дёрнулась - я удержал, обнял. Полагал, что сейчас растает. Но, к моему удивлению, не растаяла. Не ледяная была - беломраморная. Да что, там - беломраморная?! Гранитная! Базальтовая!
   Она с большим рвением попыталась освободиться - и, когда почувствовала, что не удаётся: я всё более овладеваю, стойкость её скудеет - собрала остатки сил и применила против меня совсем уж невиданное! И я не нашёлся, как мне с этим быть.
  
   Она принялась быстро и коротко вскрикивать - не громко, но очень доходчиво:
   - Алику, оглянись! Здесь твоя жена - смотри, глядит на тебя - из каждого угла! Всё здесь устроено её рукой! Здесь витает её дух. Она не потерпит беззакония в своём доме! Вон - я вижу - остались её вещи. Вот зеркало - в него смотрелась она - вспомни её прекрасное лицо. На подушке - аромат её волос!
   Вскричала так потому, что в это время под руку ей попалась подушка: я успел подхватить её и бросить на постель, прямо в пуховую перину. Бросить - бросил, а вот сверху упасть - не вышло. Остановила она меня. Последовал вскрик про эту перину, на которую она упала. Выложила она козырь, против которого у меня и карты не нашлось:
   - А перина-то эта - её приданое, Алику. Она девушкой не один год пух собирала, что б перину сшить - для тебя, мужа любимого!
  
   В голосе её послышалась месть. Я знал, что она ревновала.
   Но своего она добилась. Мелания отделилась от стены, подошла ко мне сзади и положила мне на плечи нежные и воздушные свои руки.
   Все чувства смешались во мне. Вниз, в чёрную зияющую яму, поплыл белый, как снег, гроб. Я отшатнулся от Лаки, отошёл, растерянный и прибитый. В недоумении попытался возражать:
   - Что ты городишь, девушка? Я семь лет, как вдов. Я только сейчас в себя пришёл! В твоих руках средство - я мог бы забыть её! А ты - что ты делаешь?! Ты куда меня толкаешь?!
  
   Она молча выбралась из перины. Подошла, села на лавку против меня. Я опустился опять на табурет перед нею и обиженно молчал.
   Она заговорила ласково:
   - Как же трудно вам, мужчинам, на свете жить! Чуть влюбитесь - сразу девиц в перины кидаете.... Потерпи, пройдёт всё, Алику. Это время - как зима в году. Станут дни длиннее, снег растает, вскроются реки. А там - и травка первая, и первый цвет, и птичий щебет. А там и лето. Там и венец. После свадьбы, Алику, я исполню любое твоё желание!
  
   Я разозлился.
   Насмешливо сказал - и яд закапал с языка:
   - Сейчас мне надо, Лаку, царевна ты моя ненаглядная! Сейчас! А тогда - кто его знает, как сложится?! Может, сто раз раздумаешь! Для кого-то, вот -бережёшь! На всякий случай! А ну как Аликела не потрафит?! Ты, я вижу, дева благоразумная, честь тебе и хвала! А меня уволь! У меня на белом свете дел хватает! Я не оттого у твоих ног сижу, что мне податься некуда! У меня по сторонам-весям дела стоят - ради тебя забросил! Я пять лет их ладил - и ещё на пять лет работы хватит.
  
   Лака с опаской взглянула на меня:
   - Ты что - уехать хочешь?
   Я пожал плечами:
   - Что за вопрос? Только пальчиком своим прелестным укажи - тут же меня не будет.
   Лицо её сделалось жалобным. Она умоляюще сложила руки и дрожащим голосом попросила:
   - Не надо.... Не уезжай, Алику!
   Я жестоко глянул на неё, злорадно произнёс:
   - Не печалься. Целее будешь. Береги своё сокровище! А то я тут всё руки тяну невпопад.... Правильно! По рукам мне! Чтоб не приставал! Вот и отстану.
   - Алику..., - глаза её наполнились слезами. Я продолжал всё так же ядовито:
   - Не плачь, лотос ты мой томный! Что тебе Аликела? Получше кого найдёшь. Что я тебе, в самом деле, за жених? Не молод. Вдовец. Не веду под венец. Всё! Свободна, птичка! Лети! А я уж своё - сам переживу!
  
   Речи мои, конечно, были ужасны. Сам не знал, откуда такая злоба полезла. И главное - я ни на минуту не сомневался, что не оставлю её. Так же как не сомневался в её чувствах.
   Но злоба на неё подействовала, она поверила и залилась слезами.
   И я не успокаивал. Сидел против неё, поникнув - и слушал, как она плачет. Наслаждался.
   Она то рыдала, то всхлипывала:
   - Не надо, Алику! Не уезжай, Алику!
   Я молчал, стиснув зубы.
  
   Наконец, она устала плакать и сидела против меня, нахохлившись, уронив голову на руки. Лица я не видел.
   И не глядя ей в лицо, я холодно объявил ей:
   - Вот что, хрусталь мой хрупкий...! Мне - две недели на сборы. Тебе - две недели на раздумья. Как решишь. Выгонишь - прощай! Своей рукой, как говорится.... А коль другое....
   Тут я не удержался. Голос мой смягчился, стал нерешительным - я дрогнул:
   - ...коли пожалеешь, коль поймёшь...
   И добавил со страстью:
   - Только мигни!
   И тут же встал и подошёл к двери.
  
   Ну, и дурак ты оказался, Аликеле! Сам же, с таким трудом всё устроил, еле-еле заманил её - и сам ей двери распахнул: "Что ж, порхай себе, бабочка пестрокрылая! Вольной - воля!".
   Ну, и упорхнула. Что ей, пестрокрылой?
   Впрочем, не упорхнула, конечно - поникнув, ушла в слезах.
   А всё равно ведь ушла. Не захотела в чужую перину. Своей думает дождаться. Дерёт, поди, перо - ладит приданое. Всё по чести, по закону. Ничего тут не скажешь. Как же это ты, Аликеле, разберёшь теперь всё это? Что ты делать-то будешь? Ушла от тебя девушка - а ведь ты уверен был - девушкой не уйдёт. Даже не сомневался! Заласкать надеялся! Верил, что сумеешь. Не сумел! Как же это случилось-то? Ведь вот только что была здесь! В руках держал! Что ж ты сделал-сказал-то не так? Эх, ты! Любовник пылкий!
  
   Подумал я так - и в ярости головой в перину упал. В растрёпанную свою, несчастную перину! Мысли пошли - одна гаже другой. Как мне теперь?! И в самом деле, что ль, уехать - как в самом начале замышлял? Ведь не думал оставаться здесь надолго!
  
   Я представил себе, как живёт она без меня в своей башне. В окно на дорогу глядит, жемчуг нижет, слёзы точит....
   Дни идут - в годы складываются.
   И сватаются к ней, красавице, поочерёдно, все молодцы нашей крепости.
   Одному отказала, другому.... А годы идут, приданое слажено, подруги все замужем, родные торопят.... И где Аликела? И что с ним...? Потускнели в памяти голос его да ласки.... Сомненья пошли коварные: помнит ли да любит ли....
   И вот тут подойдёт какой-нибудь десятый-двадцатый-тридцатый - да и приласкает! Да не хуже Аликелы! Что?! Не приласкает? Много ласковых!
  
   Подумал я так - и невзвидел белого света! Никуда я от неё не уйду, понял. И что я не взял её, когда мог?! Что меня от неё отбросило?! Призрак туманный?! Память померкшая?! Неужели так вечно и будет заглядывать мне смерть в глаза?!
   Тут слова мне свои же вспомнились. Кажется, так обещал ей: мол, никогда не допущу, чтоб слёзы туманили ясный твой взор...?
   Да она уже у тебя плачет, Аликеле! Ещё не твоя - а уж в слезах...?! А взял бы, да бесспросу...?! Что ж это ты так, Аликеле?! Что за мысли у тебя пошли поганые?! Как дошёл ты до жизни такой, что невинную девицу заневолить мнил?! Чуть в слезах не потопил?! Никогда девицы от тебя не плакали....
  
   Из девиц я знал только Меланию. Когда нас поженили, мы оба были девственниками.
   Целый год до женитьбы я ходил влюблённый под её окнами, пока, наконец, занавеска окна не приподнялась для меня. Мелания дала согласие, и родители наши быстро договорились.
   Я помню минуты под венцом и свадебный пир, шумевший вокруг. Яркие пятна, всплески, голоса.... Я ничего не видел и не слышал - я смотрел только на невесту и боялся поверить, что это сокровище отныне моё....
   Нас торжественно повели в опочивальню. Этого дома тогда не было - нам постелили в каморке в доме моих родителей. Чинно-благопристойно ввели нас в ту каморку, все раскланялись, честь по чести, и медленно, по порядку, удалились. Лишь только за последним закрылась дверь, и звякнул засов, мы взглянули друг на друга и тут же, как подрубленные, упали друг другу в объятья.
   Что вам сказать? Я женился, ни разу прежде не осквернившись блудной связью. Но в брачной постели у меня не возникло вопроса, откуда у девушек ноги растут....
   В пылких порывах мы тут же поладили и разобрались.
   Собственно, что разбираться? За нас любовь разобралась. А наш удел был - искры до ослепления да счастья взахлёб, да напоследок - сладость забвения.
   На следующее утро кумушки, конечно, поинтересовались, простынки перебрали, да нам до того дела не было. Мы - друг на друга смотрели и ничего другого не замечали.
   Ничего не существовало тогда для меня, кроме сияющих глаз моей жены.
   Два года я не в силах был оторваться от этих глаз. На третий год стал замечать некоторое недоумение своих родных.
   Сперва не понял.
   Но вот однажды зазвал меня к себе отец. Поговорили о том - о сём, расспросил он меня о житье-бытье, и так, к слову, осторожно поинтересовался, чем мы занимаемся по ночам, и почему от наших трудов нет никаких результатов.
   Вот это впервые поколебало наше счастье. Появилось чувство вины перед родными. С этим и жили.
   Ну, а потом.... Когда Меланьи не стало, родные, конечно, скорбели о ней, но больше - меня пытались утешить. И, кроме того - я почувствовал надежду, поселившуюся в их сердцах. Они надеялись, что теперь я удачнее женюсь. А я - взял обет.
   Это был для родителей, как гром среди ясного неба. Я очень жалел мать, но уже ничего нельзя было сделать. Так я и остался виноват перед ними. Потому и пыжился изо всех сил - достаток в дом приносил. Но мне хотелось когда-нибудь принести и потомство.
   Эта мысль осталась навязчивой. Успею, поди. Ещё не стар.
   Мысли мои перенеслись на Лаку.
   Подрасти ещё, девушка! Окрепни, дабы выносить моё дитя! Я возлагаю на тебя надежды! Понеси с первой законной ночи! Всей душой я этого хочу! Я обещаю, я клянусь надеть на тебя брачный венец!
   Но сейчас, пока он ещё в будущем - ты, всё же, не избегай меня....
   Ни одна женщина как возлюбленная не входила в мой дом после Мелы - ты первая. Да, ты права. Здесь присутствует Мелания. Здесь всё ещё супружеское ложе. Сегодня я попытался это изменить, и мне не удалось. Потому что сюда надо вводить жену, а не любовницу.
   Будешь женой! Любовницы - это там.... В лесах-лугах, на дальних стоянках.... Будет, будет тебе брачный венец! Но сейчас - венец лета.... Пётр и Павел. Томит жар полуденный. После праздника - косьба пойдёт. От работы этой не уедешь. А вот как откосимся, тут я коня зауздаю - да и сгину....
   Нет, не надолго - на девичью горькую тоску!
   Пусть ещё чуток поплачет, раз уж начала. В слезах - сговорчивее будет.
   Да ещё задумал я на дальних лесных покосах стожок-другой сметать втихую - тайно.... Прикинул, где.... Место нехоженое-неезженное.... Трава славная.... Как задумал - так и сделал.
   Дня через два - праздник минул - с братьями-другами намедни уговорившись, чуть рассвело, пошли мы по лугу - друг друга подкашивать - росу догонять.... День, другой....
   Простору довольно! Косить - не выкосить! Напрочь баб забыли! Такая уж это работа. С ней - не забалуешь.... Сумерки упадут на землю - а ты - на траву.... Глаза смежишь, кажется, и ночь ещё не наступала, а уж рядом косами звенят - подбодряют.... Становись в цепь! Не зевай - не слабей, а то не выкосишь!
   Домой в эти дни не ходили - некогда! Там же и спали, и ели. Еду нам бабы носили.
   Девиц не посылали, потому я Лаку и не ждал. Да и не пошла бы она - уж больно меня боялась. А зря. Как раз тут-то я был для неё совершенно не опасен. Да и не до шуток мне было - работа в голове.
   Это потом уж - как откосились, стал я по сторонам поглядывать, глазами её выискивать.... Думал, может хоть сено поворошить придёт. Да, нет - без неё обошлось!
   Ладно, думаю, подождём. Никуда не денешься!
  
   Тогда-то я - косу на плечо - шасть лесами - уже один, втихаря....
   Знал, куда шёл. Заранее место это присмотрел. По полянам покосил, два дня поработал - наработал порядком! А сушь стоит - и ворошить нужды нет! На глазах сохнет!
   И к исходу седмицы сметал я там четыре стожка. И не вразброс, а не поленился рядом их всех поставить, друг против друга.
   Хорошее место. Ни души кругом. Одни птицы звенят! А цветов - цветов нет: все покошены.
  
   Никому я, понятно, про те стожки не сказал. Никелика-брат приставал, было: где да где сметал? - да я отговорился. Мол, как я тебе объясню? Потом, при случае, покажу! Он и унялся....
  
   Меж тем подошли к концу назначенные мною две недели. Ни разу не видел я царевну свою за это время, и потому день в день - срок в срок отправился в гости к своему другу. Давно не был. Да что - я? Он и сам-то дома давно не был. Страда, понимаешь!
  
   У друга за обедом, улучшив минуту, поднял я на притихшую лапушку тяжёлый взгляд. Сквозь зубы, коротко и глухо, спросил: "Что надумала, кремнёвая?".
   Она задрожала да заёрзала - рта раскрыть не смогла. Тёмный ореол вокруг глаз выдавал бессонные ночи в слезах.
   Я понял это, в первый момент смягчился, но тут же одёрнул себя. Нельзя! Только дай слабину - по-новой пойдёт голову морочить! Сказал, не взглянув, твёрдо да холодно: "Завтра за ответом приду".
   Пришёл. Девушку, понятно, не нашёл: спряталась от меня: надеялась, как-нибудь без объяснений всё обойдётся, и я буду и дальше жить светлой надеждой. Но я уже знал, что делать.
   Я объявил Северике об изменившихся планах, о грядущем отъезде. Он очень удивился. Знал, что дела свои я пристроил наилучшим образом. Можно бы и не спешить. Но я выкопал различные неучтённые прорехи и сослался на необходимость срочно их исправить.
   Он пожал плечами: "Больно ты пуглив. Сложится как-нибудь".
   Впрочем, не уговаривал: поезжай, мол, раз тебе так спокойнее. Он вообще последнее время часто стал мне удивляться.
  
   Я не лгал своему другу. У меня действительно были кое-какие недоделки, которые я думал разобрать, воспользовавшись отъездом. И я действительно сделал кое-что ощутимое. Но всерьёз за дела не брался - не затем уехал.
   Я - чуть справился - домой заспешил-заторопился. Как на крыльях, обратно летел! И к Даре не заехал - не до неё! Домой рвался, как остервенелый. Четыре смётанных стожка пред глазами так и стояли! Дни медово-золотые грезились. И не зря грезились! Пришли-замелькали, наконец, сладостные эти дни.... Как же я ждал их и сколько добивался!
  
   Я ж ведь добился своего - не удалось голубушке отвертеться!
   Я ж так поступил: мол, не хочешь - не надо! Я коня оседлал, со всеми простился! Я к Северике лишь поклониться на дорожку зашёл.
   И с ним, и с семьёй чин-чином распрощался. Спрашиваю: а сестрёнка-то - где? Ну, "до свиданья"-то сказать!
   Исчезла сестрёнка! С утра пораньше подхватила корзину постиранного белья - да со двора.
   Ну, куда с бельём? На речку, конечно! Бельё полоскать. А знала, что я еду! Все знали.
   "Что ж, - думаю, - рано ушла? Видно, не спалось!".
   Выехал из крепости, всё, как положено. А у того места, где у дороги - тропинка к речке, к притоку малому - спешился, коня в поводу повёл - поглядываю, жду.... Ну, не может, думаю, она не проститься со мной! Иссохнет же! Не выдержит!
   Берег весь ольхой зарос - не продерёшься. Только тропинка одна и есть. Постоял я, коня привязал - и по этой тропинке....
   Десяток шагов прошёл, чуть свернул - вот она!
   Стоит и на меня смотрит. Растерянная, настороженная. И назад шатнулась - вроде, бежать....
  
   Как же я обрадовался! Навстречу руки протянул - потоком полились ласковые слова. Так что она сразу же улыбнулась - не удержалась. И руку мне подала. Я тут же притянул к себе, обнял её, благо ни души вокруг.
   - Расстаёмся же, - говорю, - птичка ты моя - лазоревка! Отпускаешь ты меня в дальние края - не хочешь удержать! Обещаешь дождаться? А лучше б ты меня не отпускала!
   - Не отпускаю я тебя, Алика! Сам уходишь - меня покидаешь, лучшей доли ищешь. А никто не полюбит сильней меня!
   Тут пошли слёзы да упрёки:
   - Есть девицы краше, а любить сильней не будут!
   - Нет девиц краше! - искренне возразил я ей, - и нет до девиц мне дела! Не к ним бегу - от тебя бегу! Мука мне, Лаку!
   От чистого сердца говорил, а нож из ножен всё ж вынул: дальше такую речь повёл:
   - Берусь я за тяжкое дело без роздыху, что б уста твои сладкие, да очи влекущие, да всю прелесть твою вешнюю - из головы выбросить. Попрощайся со мной, ветка майская! Проводи меня! Кто знает, когда увидимся!
  
   Ну, тут уж - какое сердце не дрогнет?! Конечно, девушка заплакала:
   - Не уезжай, Алику!
   - Да вернусь я! - спохватился вовремя: вижу, что совсем запугал! - Я на всякий случай говорю! А так - я вернусь к тебе! Жди меня! Никуда от тебя не денусь!
   - Ты скорее вернись!
   - Ну, конечно, поспешу! Из любой дали - вернусь - не промахнусь! Как всё отлажу - тут уж не промажу! Я ж - пристрелявшись! Держи меня только крепче, не отпускай! Смотри, Лаку!
   - Во мне не сомневайся! - она прошептала. - Со мной будешь счастлив! Я очень тебя люблю!
  
   Когда она так сказала, я потянул её за собой - туда, где конь был привязан: "Проводи меня...". Она пошла со мной рядом, то и дело прикладываясь головой к моему плечу. Прошли немного, коня я отвязал, веду в поводу. Одной рукой - коня веду, другой - её обнимаю. Вышли на дорогу, ещё прошли с десяток сажен. Она остановилась:
   - Довольно, Алику.... Увидят!
   - Не увидят! - успокоил я её, - ещё проводи!
   Ещё прошли. Рядышком, обнявшись, с нежностями.... Кругом - никого. Только она напряжённая вся - неспокойно ей. И со мной расстаться не может - и рядом идти тревожно.
   Всё ж, вздохнув, отстранилась: "Ну, до встречи, Алику.... Скорей возвращайся. Не забывай меня!".
   А мне обидно! Неужели, думаю, так и отпустит?! Задержать не попытается?! Неужели прямо так и расстанемся?!
   Отвернулся от неё. С досадой шагнул к коню, сунул ногу в стремя, хотел уж в седло взметнуться - она как вскрикнет: "Алику!".
   Я тут же на землю спрыгнул: "Что? - с усмешкой надвинулся на неё, - может, не уезжать?".
   Она колыхнулась, умоляюще взглянула. Тогда я, быстро оглянувшись, подхватил её, рывком усадил в седло, сам следом вскочил - и шпоры! Силой удержал, как вниз рванулась: "Алику!" (с отчаяньем так вскричала...).
   "Не бойся, звезда моя! - зашептал торопливо, прижав её к себе, - сейчас отпущу.... Ты проводи меня... подальше!".
   И, всё удерживая её - крепко, но ласково, - добавил севшим от напряжения голосом: "Ещё немного, Лаку...! Ну, ещё! Ещё совсем чуть-чуть!".
   И - коня в галоп пустил.
  
   Полетел я ветром - вихрем - молодым орлом.... В один скок с дороги на лесную тропу сошёл - по сторонам ветки захлестали....
   - Куда ты?! - ахнула Лака.
   - Да я тут напрямик..., - пробормотал я сквозь зубы, - чтоб не попался кто на дороге.... Не бойся!
   Я ей всё время это твердил: "Не бойся, - да, - не бойся...".
   Она, ко мне прижавшись, то затихнет, то дёрнется. Я ей тогда прошептал:
   - Погоди, лань моя лесная.... Показать тебе хочу - раз ненароком поблизости оказались....
   - А что?
   - Увидишь....
   Девочка примолкла. Я пронёсся с ней лесом до того места, где втихаря косил. Где стожки сметал. Вот оно! Вот эти стожки!
  
   Из леса я выехал на поляну. Возле ближней сосенки спешился, привязал коня, с седла девушку снял. Она не поймёт, оглядывается. Я рукой пред ней повёл - указываю вокруг:
   "Вот, смотри, - с печалью говорю, - здесь Аликела для любви косил, о тебе мечтал, в счастье верил.... Здесь, Лаку, каждая травка - каждый стебель дышит любовью к тебе...".
   Стою, голову опустил. Гляжу грустно - не на девушку, а на стога. Кроткий, покорный. А утро кругом - светлое, яркое.... Уж не раннее - печь начинает. День будет жарким. Солнце поляну заливает, птицы по веткам распевают. Не соловьи, конечно. Да и роз нет. И вообще нет цветов. Все в стогах лежат. Все покосил. Для красавицы. Она у меня - единственный цветок на всей поляне - вместо всех прочих.
   Вот и говорю ей:
   "Давай присядем на прощанье. Хоть так мои труды почтим, мечты - утешим".
   Посередине, меж стогов, сено я не убрал. Нагрёб его туда, а на стог закидывать не стал. Подождать решил.... Были у меня ещё надежды....
   Вот туда, в середину между стогов, мы и сели. Под один из них. Прислонились к нему спиной, откинулись. Сидим. Вместе, в обнимку, в прижимку.
   А что такое свежевыкошенное сено в жаркий день? Голова же идёт кругом от аромата его!
   Ну, и пошла. И у меня. И у неё.
   Горячая волна захлестнула нас, подняла и с размаху грянула на камни.
   "Не бойся", - в который раз успел повторить я ей, уже взлетая на той волне.
   "Ты только побудь со мной - я ничего тебе не сделаю...", - прошептал, как поначалу спохватилась.
   А потом белый свет поплыл у неё пред глазами.
   И она уже ничего не могла против меня.
  
   В жаркий полдень, в лучах яркого солнца, в пахучих травах и пылких объятьях пробил её час. Трепещущий и влажный, бутон развернулся навстречу мне, и я ударил в тугую его сердцевину.
  
   Когда мы выплыли из небытия, солнце уже далеко перешло к западу. В понятие "счастье" не укладывается то, что я испытывал в эти минуты. Это было какое-то сверхсчастье, тысячесчастье, неисчислимо-счастье.... Я жадным трепетом прижимал к сердцу возлюбленную, и можно было подумать - от малейшего нашего разъятия рухнет мир.
   Твоё! Твоё теперь, Аликеле! Твой ветроград потаённый! Твой сад плодоносный за крепкой оградой, куда не задувает ветер, не доносятся степные ураганы. Пусть шелестит он тихо густой и свежей листвой. Пусть наливаются-зреют сладостные плоды его. Отныне с низким поклоном и на золотом узорном блюде станут подавать тебе, Аликеле, сахарную мякоть их, щедрую их сочность. Для тебя разломаны соты ульев сада твоего, и кому, как ни тебе, их взломавшему, черпать от них янтарный мёд без края?! Лишь крепче запирай садовую калитку и тщательней ограду поправляй, отвращая бури!
  
   Истерзанная царевна подняла на меня молящие глаза: "Ну, а теперь, Алику, - спросила робко, - теперь... ты не уедешь?".
   Я погладил её по растрёпанным волосам, долго разглядывал, из-под полуприкрытых век. Наконец, произнёс - серьёзно и просто: "Твой теперь Аликела. Всё! По гроб!".
   Хотя я знал, что сегодня же меня здесь не будет. Но это дела не меняло.
   Надо было разрешить теперь этот вопрос.
   На время я оставил завоёванное царство. Мысли мои устремились на поле деятельности. Я встал, оглянулся на девочку. Моя паросская статуя лежала, не шевелясь, как я её оставил, и было похоже, с ней придётся повозиться.
   Я отошёл к коню, перевёл его на другое место, на новую траву.
   Лака искоса наблюдала за мной своими огромными глазами. Я подмигнул ей, причмокнул, кивая на её беломраморные изгибы. Издалека помахал рукой. Взглянув на солнце, прикинул свой путь. Если я верну лапушку обратно к речке и выеду через час, куда я сегодня поспею? В какую сторону мне лучше податься, и с каких дел начать?
   Сообразив всё это, вернулся я к Лаке, опустился рядом на сено. Она повернулась ко мне вопрошающе. Я взглянул на неё спокойно и прямо:
   - Выслушай меня, роза моя благоуханная! Отныне мы принадлежим друг другу. Всегда, везде, каждый день и каждую ночь мы будем вместе. Мы будем жить друг для друга, и счастье у нас будет одно на двоих. Через неделю... ну, может, дней через девять-десять мы опять встретимся и будем неразлучны. За это время ты, - я слегка улыбнулся, - оправишься от ран. И соскучишься по мне. Мы встретимся, и больше никуда я от тебя не уеду!
   - А сейчас, - Лака прикусила губу, - ты уедешь?
   Я пожал плечами:
   - Ну, сначала верну тебя назад....
  
   Поднявшись, я привёл в порядок и себя, и поле битвы, сходил за конём, привёл его к девочке, наклонившись, поднял её. Она слегка подалась мне навстречу, я усадил её в седло:
   - Ну, что? Поедем, царевна моя?
   Она вздохнула:
   - Поедем, Алику....
   Больше ничего не добавила. Хоть и могла.
   Я вскочил в седло позади своей куколки, и, направляя лошадь к дому, ещё раз обернулся на наши стожки.
   - Придём сюда, как я вернусь? - спросил у Лаки, - будешь любить это место?
   Она, вспыхнув, кивнула и сжала мне руку.
  
   При повороте на большак, неподалёку от реки, где обычно полоскались девчонки, мы расстались. Почти спокойно. Я снял-поставил её на землю:
   "Ну, что ж, - сказал, хмурясь, - прости, лапушка.... Жаль расставаться, да делать нечего.... Придётся на сей раз.... Поеду я!".
   Она не спорила - покорно проводила. Обниматься здесь мы поостереглись. Один раз только, с оглядкой, воровато - и разлетелись тут же. Я вспрыгнул на коня, махнул рукой:
   "Прощай! Жди!".
   И, понизив голос, смутил её:
   "Смотри! Жаден вернусь!".
   С тем и отбыл.
  
   Полетел я, сам не свой от счастья. На сердце победные трубы играли. В мышцах - лёгкость-радость звенела. Скакал - посвистывал, усы покручивал, кнутом пощёлкивал - пред глазами плыла красавица во всех своих прелестях. А в голове уже работала мысль, как бы мне получше договориться - условиться, да, всё раскидав, поскорей от дел избавиться - и назад. Заждётся, сладкая!
   Стал думать - не влипнуть бы в новые заботы, не наделать бы глупостей. Это раньше я своей головы не жалел. Теперь мне голова моя очень даже нужна! Необходима просто! У меня ж царевна во дворце! Жемчуг в ларце!
   Оно конечно - делу время - потехе час.... Нельзя ради женщины дело между рук пускать....
   Так ведь у меня - случай особый! Много на карту поставлено. Никакой барыш того не стоит! Ни одна женщина более не занимает меня. Да что женщина - мне для царевны своей жизни не жаль. Кроме неё мне вообще ничего не нужно!
  
   За всю свою поездку я не наведался ни к одной подружке. В первую очередь, конечно, ради Лаки - что б ей одной себя принести. Но - и самому не хотелось. После такой девушки все уродами казались.
   Один только случай был. Ну, там - разговор особый. Та женщина была более чем немолода, и более чем дурна. Ведьма ведьмой.
   Зато сильная, властная. После покойного мужа сама вела его дела, приходилось с ней считаться. А без постельной валюты нечего было к ней соваться.
   Из-за того, что поначалу я попробовал обойти пикантный вопрос, чёртова перечница три дня морочила мне голову и до того разозлила, что я не выдержал - от одной только злости (злость в таком деле не хуже любви служит!) свалил её в постель: она все свои сделки заключала в спальне - это у неё обычай был такой.
   Как отстрочил я её со всей свирепостью (на ж! тебе, - думаю, - расшибу, ворона всклокоченная!), тут же, не вставая, всё и сладили. Через полчаса меня уж след простыл.
  
   После этой гарпии я побывал ещё в трёх городах, семи местах. Ну, с мужиком поладить не в пример легче, чем с бабой! Там всё у меня в момент устроилось. Час, другой - и по рукам ударили.
   Короче, из-за старой ведьмы домой я возвращался только через две недели. Не вышло, как обещал.
   Спешил, понятно, торопился. Думаю, грустит кошечка у окошечка - глазки проглядела. Вот и нёсся, как угорелый, ночевал, где попало.
  
   Домой вернулся замученный, невыспавшийся и до того усталый, что только сил и хватило - коня, как следует, поставить. Уже в глубокой темноте добрёл до своей обители. Дотащился до постели и как был - в сапогах и дорожной одежде - мгновенно провалился в сон.
  
   Не знаю, сколько длился сон, но среди ночи осторожно открылась незапертая дверь. Я услышал шорох - только не понял, думал, снится. Но затем с усилием отогнал дремоту: кто-то подошёл к моей постели, присел на край её, слегка опёрся на меня руками и положил мне на грудь голову. Пушистые волосы рассыпались по старому кафтану.
   Это напоминало красивый сказочный сон. Но явно было не сном. Я окончательно проснулся, и, решившись, быстро и цепко схватил лежащую на моей груди фею. Сгрёб, ощупал - и понял.
   - А, дева райская?! - спросил, - прилетела проведать меня, грешного?
   - Нет, это я! - запротестовала дочь человеческая, - а ты райскую деву предпочитаешь?!
   Ревнивая! Ни жены не терпит, ни райской девы!
  
   Я засмеялся, обрадовался:
   - Ты пришла ко мне, радость моя искромётная!?
   Но тут же виновато оговорился:
   - Я только с дороги, услада моя.... На мне пыль дорожная....
   - Ты спи, Алику! Я сейчас уйду. Мне бы только увидеть тебя. До утра мочи нет терпеть - увериться, что вернулся!
   - Как ты узнала о моём возвращении?
   - Пришла и увидела....
   - Ты что же - уже приходила?
   - Сегодня четвёртый раз, как я вхожу к тебе. А тебя всё нет и нет. Каждый раз, в пустом доме, сердце моё кровью исходит, а глаза застят слёзы. Потому что я не могу без тебя ни дня, ни часа!
  
   Сон слетел с меня совершенно. Я вскочил и притянул к себе красавицу. Тут же любовь вступила в свои права - нас уже ни о чём не спрашивала.
   - Как же я рвался к тебе, облачко моё лёгкое!
   - Как же я измучилась в ожидании, ветер мой вольный!
   - Не отринешь меня теперь, черешня моя плодоносная!
   - Для тебя одного все цветы осыпные, и все плоды наливные, а хочешь - в щепки ствол раскалывай! Мне ничего не жаль!
  
   Пылкая была ночь. Жерло клокочущего вулкана. На заре мы потеряли сознание. Когда я очнулся, она исчезла. То ли сон был, то ли явь....
   А на следующую ночь она явилась вновь, едва лишь мир затих и в сон погрузился. И тут уж я был не пыльный-потасканный, а чистый-блестящий, в баньке попаренный, маслом душистым натёртый - что б способней нежное гладкое тело к себе прижимать....
  
   Ночи пошли чёрные, бархатные, все в алмазных россыпях. Звёзды с неба сыпались, как сумасшедшие. Роскошный благодатный август стоял. Нет слаще месяца в году. Нет - томлённей-медовей. Нет - щедрей. Месяц яблок душистых, груш сочных, слив тугих. Месяц красоты женской. Месяц счастливых любовников. И были мы безмерно счастливы.
  
   Летел август, удила закусив. Не замечали мы его полёта. Ни сентября - ни октября не заметили, ни снега первого, ни первых морозов.
  
   Неслось счастье с посвистом-гиканьем, аукало-перекликалось, звенело-дразнилось - ну же! Лови, коль не слабо! Не споткнись! Отведай-испей, утоли жажду - да не захлебнись, смотри! Счастье - оно такое! Оно - взахлёб!
  
   Катилось счастье перекати-полем, по лесам, полям, хлебам сжатым. Катилось снежным клубочком по первой пороше, по сугробам пушистым, по насту скрипящему, по пути зимнему, по полозу санному, на лихих конях, без удержу! Эх! Мчится счастье, гонится-стремится - куда вынесет?!
  
   Вынесло нас, в колею свалило, полозом переехало, в чистом поле бросило - через полтора года, к следующей зиме.
  
   Полтора года мы встречались-прятались, друг к другу бегали. То я к ней в светёлку взлетал, то она ко мне в сарайку сбегала. Это днём. А уж ночи-то - все наши были.... Светёлка её, бело-розовая, кружевная,- мне как своя стала. И дом мой холостой - сухой да стылый - с ней ожил-потеплел, весёл-радостен - её стал домом. Меланью мы больше ни разу не поминали - точно зареклись. Одно только оставалось: царевна всё дни считала, пальцы загибала, необходимость скрываться огорчала её. Платье матери и бабки подвенечное тайком у себя повесила и вот, как свободная минута, всё украшает-расшивает его. Я уж не знаю, чего там ещё можно пришить: живого места нет. Всё о свадьбе мечтала. Всё ждала.
  
   Я попытался открыть ей прелесть нашего положения - что б не огорчалась. Во всём же есть своя прелесть....
   - Ты подумай, лилия моя печальная, - нашёптывал я ей, - ведь никто на свете не знает этого, никто не догадывается. Это наша с тобой тайна - одна на двоих. Тайна, которая соединяет нас. Люди могут что угодно думать и говорить про нас - и только в отдельности! Одно другого несуразнее. А правды - ни на щепоть! Про тебя - ты, мол, юная девушка, когда ещё что понимать начнёшь, при тебе того-сего сказать нельзя, запретную завесу приоткрыть.... А ты - моя! Я давно научил тебя сладости земной!
   Она чуть улыбнулась:
   - Вся сладость земная от любви к тебе!
   - А у меня - от любви к тебе! Ведь жалеют меня, думают - бирюк-одиночка, вдовец-горемыка, а я счастлив!
  
   Разговоры эти она принимала и соглашалась, но длинные и тонкие свои пальчики всё равно загибала - ждала.
   Свиданьям это ни в коей мере не мешало. От моей двери до её - рукой подать. Ей лишь незаметно по двору прокрасться - и через щель ко мне. А я уж слышу звук торопливых её башмачков - аж замираю....
   Ветер ли, дождь - всё нипочём! А зимой как же весело под её сапожками поскрипывал снег!
   Снегом запорошенная, вся румяная, с морозным воздухом - цветочным ароматом, в пушистой шубке она появлялась. Чудных благовоний я ей привёз. И для неё, и для себя старался! Ей под стать нашёл! Никакой другой не подойдут!
   Вот входит, смеясь, ко мне, душистая, а у меня жарко печка натоплена, дрова смолистые в ней пощёлкивают, а то калиновых для неё наколю - чтоб самый аромат стоял! Жду её в нетерпении, горячо-пылко встречаю. Едва дверь заперев, из шубки её извлекаю, и платок пуховой откидываю, и сапожек с ножек отбрасываю, а там - и всё остальное.... Так мне нравилось. На что оно нам, чуждое.... Не прижмёшься, не сольёшься всецело....
   За окном метель-вьюга кружит, завывает, живых пугает - а мы в жарких ласках у жаркой печки - ну, Адам с Евой в раю. Рай нам таким и грезился. Мало мы о том думали. Разлука страшила нас больше адских мучений.
  
   Приходила она всегда одинаково, а уходила по-разному. Поначалу и, особо, зимой, я её всегда провожал. Дохой накрою и до дверей доведу, на обратном пути всё пригляжу-проверю - не наследить бы.... И спокойней, и безопасней.
   Потом уж привыкла она, осмелела - стала одна уходить. Бывало, и не заметишь, как.
   Задремлешь, очнёшься - глядь, уж нет. Только в воздухе цветами пахнет, и блаженство в теле разливается.
   А бывало так, что засыпала она у меня. Сном младенца! На рассвете просыпалась, как ужаленная. Из розовой, заспанной превращалась в белую, как снежная пелена за окном.
   Не часто такое случалось, но случалось.... Тревожно, конечно, но как-то обходилось. Вывёртывались мы....
   Трудно стало к началу лета, когда ночи пошли короткие. За такую ночь немного сработаешь.... По времени - и разницы нет: что ночью в перине, что днём в овине.
   Зато летом вновь вспомнились дальние лощины, кудрявые рощи, высокие речные берега.
   А после Петрова дня - стога душистые, такие ж, как тогда.... Опять я для любимой все лесные поляны выкосил.
  
   Самодовольно поглядывал я на расцветшую её красоту. За год со мной созрела она, стала роскошной - соблазнительной. Соком налилась щепочка, женской статью. Счастье пронизывало её и светилось в глазах.
  
   Замечать люди стали, ребята - вслед поглядывать, кумушки - перешёптываться-посмеиваться, деды - умиляться. Красавица появилась! Неприступная красавица - не глядит ни на кого. Верно, верно, не подкатывайте! За версту любуйтесь, люди, - будет с вас! Эту прекрасную, как майская вишня, девушку - я вылепил, вырезал, отшлифовал, отполировал, отладил! Моя работа! Моё клеймо! Мне было, чем тайно гордиться.
   Даже брат заметил! Тут уж я сам себе пальмовый венок на голову водрузил... пальмы, вот, не росли у нас....
   Ну, понятно, заметил вернувшийся ненадолго Кесрика.
   И, слегка оторопев, заметил Осика, так же прибывший в родную сторонку.
   Осика с Кесрикой переглянулись.
   "Что ж? - деловито посоветовал Осика, - дерзай! Сватай!".
   Тут я крякнул с досады и нехорошо выругался. С тоской подумал: "Ну, началось!".
  
   Кесрика с Осикой, прыткие ребята, в тот же день возникли на пороге Северики. Я, держа события под контролем, поспешил занять своё законное место как друг и молочный брат хозяина.
   Поздоровавшись, мальчики вежливо прошли в горницу и чопорно присели на край лавки к столу, за который Северика пригласил их.
   Северика ответил на подобострастные приветствия и осведомился:
   - Чем могу служить?
   Трепещущий Кесрика поднялся, прижав скомканную шапку к своей железной груди. Осевшим от волнения голосом, осторожно откашлявшись, начал:
   - Дорогой сосед! Прошёл год с тех пор, как я попытал счастья, дабы породниться с тобой, и ты отказал мне, ссылаясь на юность своей сестры. За год я весьма многое приобрёл и достиг, - он сделал уважительный жест рукой в мою сторону, - вот по благословлению и помощи твоего друга и брата. Я состоятелен, имею некоторый вес и положение. Сестра твоя повзрослела, и ты должен признать - нет причин не обсудить нам прежнее моё предложение....
  
   Я, потрясённый, слушал, отпав на спинку скамьи. Восхищённо покачал головой:
   - Ну, ты и соловей!
   - Учусь. - скромно объяснил Кесрика.
   Я понимающе покивал:
   - Поднаторел за год.... Молодец!
   - Я не о том! - нетерпеливо поморщился Кесрика, - я пришёл возобновить предложение.
  
   Северика задумчиво молчал и разглядывал Кесрику. Я же довольно резко напомнил несостоявшемуся жениху:
   - О чём можно говорить, если ты не нравишься девушке?!
   Кесрика парировал:
   - Откуда ты знаешь, что не нравлюсь? Она могла передумать!
   Северика нерешительно взглянул на меня:
   - Ну, что? Звать сестру?
   Я кисло согласился:
   - Что ж? Зови. Иначе это дело не решим.
  
   Северика встал из-за стола, спокойно направился в двери, в нашу с Лакой светёлку. Какое-то время спустя он появился вновь, за ним шла моя царевна.
   Едва глаз на меня скосила - бровью не повела. Увидала Кесрику - вздрогнула. Молча, обвела взглядом собрание и поняла всё. Я осторожно наблюдал за ней: как-то воспримет?
   Она восприняла со смиренным вздохом. Пока её не спрашивали, стояла спокойно, опустив глаза: она ж скромная девушка! Волнения в ней не было. Страха - тоже: я здесь.
  
   Ребятки уставились: Осика - озорно, куражливо, Кесрика - глазами впился, в шапку вцепился.
   - Отними ты у него шапку! - небрежно бросил я Осике. - Порвёт же!
   Уголок губ у Лаки приподнялся. Наблюдательный Осика перевёл взгляд попеременно на меня и на Лаку, и я понял, что неосторожен.
   Он с упрёком взглянул на меня и забрал шапку из рук Кесрики. Я сделал усилие над собой, дабы быть беспристрастным. Стал больше помалкивать.
   Северика обратился к сестре:
   - Ну, вот, девушка.... Решить тебе предстоит, подумай хорошенько, не говори легкомысленно и сгоряча....
   Он повернулся к Кесрике и жестом указал на него сестре:
   - Вот, перед тобой весьма достойный и уважаемый человек, всем нам известный Кесарий, Петров сын. Ты давно его знаешь. Он делает тебе предложение вступить с ним в супружество. Ответь ему и всем нам, даёшь ли ты на это согласие. Никто тебя не принуждает, но и не отговаривает.
  
   Разумеется, Лака сразу же отрицательно покачала головой. Осика огорчённо вытянул шею, Кесрика осел, как будто его вдавили в лавку. Минуту назад алчно горящие глаза его померкли и исчезли под опущенными веками.
   Северика дотошно переспросил Лаку:
   - Ты решила окончательно? Не колеблясь?
   Я терпел. Приходилось выдерживать все эти церемонии. Лака уверенно покивала головой и даже произнесла, вполне твёрдо:
   - Да, я отказываю окончательно. Более прошу этого предложения не делать.
   Северика развёл руками, обратился к убитому жениху с сочувствием:
   - Ну, что делать? Не выходит твоя женитьба! Ты уж не обессудь!
   Северьян сделал прощальный жест сестре, та, не спеша, удалилась.
   Кесрике бы тоже следовало, но упрям же! От природы. Задержался Кесрика, нейдёт из гостей.
   Уж Осика - тоже упрямый, но хоть благоразумен - потянул его на выход. А жених вроде и не заметил. Застрял на пороге. Глаза - вниз. Губы сжаты, зубы стиснуты.
   Я помалкиваю. Без меня тут решилось - могу в стороне побыть....
   Кесрика разжал железные челюсти, процедил глухо, не глядя, обращаясь к Северике:
   - Так - отдай.
   - Что - так? - не понял Северика.
   - Ну - так! - бесцветным голосом пояснил Кесрика. - Без её согласия. Не послушается, что ль?! Чего глупая девка понимает?!
   Северика с минуту молча смотрел на Кесрику. Кесрика поднял голову и с ненавистью в глазах потребовал:
   - Ты - брат! Своею волею - отдай! Ты же видишь - я не дам тебе покоя! Любой ценою добьюсь! Расшибусь, а моя будет!
   Северьян проглотил комок. Глянул презрительно и высокомерно. Сказал достойно:
   - Ты много хочешь, Кесрика! Ты видел - я проявляю к тебе уважение. Сам я тебе не отказываю. Но единственной сестры неволить не стану! А уж защитить - будь спокоен! - сумею! Ты - Гназд, и тебе бы следовало это понять.
   Кесрика уронил голову ниже плеч. Молча, повернулся, не глядя, вышел.
   На следующий день в крепости его не было.
  
   Осика немного задержался. Мы с ним не один день разбирали сложившиеся дела, придумывали, примеривались. Поднаторел он на новом поприще, с задачей более-менее справлялся - я успокоился, всецело на него положился. Через какое-то время и его проводил.
  
   А мы - мы всё в любви тешились! Ничего больше нас не касалось. Это уж вторая роскошная осень у нас была. Сытная, изобильная осень. С ароматом яблок, с запахом опавшей листвы. Ни родные, ни чужие нам не помеха были. От них на сеновал забирались, в тёплое душистое сено. От них тайком по ночам мил к милу прокрадывались. Могли ль помыслить, что осень эта у нас последняя?! Что весны нам с Лакой не встретить!
  
   Что же? Беспечность сгубила нас? Не были мы беспечны. Осторожны, прилежны в тайне своей были. Никакого легкомыслия. Ни жестом, ни взглядом себя не выдавали.
   Один раз, правда, был момент....
   Нет. Два раза было.
   Но миновало. Не то разлуки нашей стало виной.
  
   Один раз - под зиму уж - возвернувшиеся Осика с Кесрикой чуть свет ко мне забарабанили - невтерпёж им было. А мы с Лакой опять проспали. Самый сон под утро. Ночью-то некогда!
   Я еле глаза продрал! Ну, про Лаку и говорить нечего! Словно бледный нарцисс!
   Про то, что б под кровать её засунуть, не могло быть и речи. У меня под лавкой, где сплю, сплошь ящиками-сундуками забито. Вытаскивать да место им разумное искать - чтоб не заподозрили чего - пожалуй, час работы и грохоту. Что ж? - не знают ребятки, где у меня ящики стоят? Тут же и заглянут! Да и пылища, небось! Не могу я туда нежную розу эдэмскую в трепетных её лепестках заталкивать! Да и одёжка кругом раскидана. Собирай её!
  
   В общем, не открыл я ребятам.
   Сонным голосом сказал, чтоб не будили.
   Послал, короче. Вежливо - но послал.
  
   Послать-то послал, но как нежной розе выйти от меня? Брат с дружком не уходят. Под окном стоят-скребутся - убеждают меня. Важное что-то у них! Отлагательств не терпит!
   Что там у них было? Чепуха была! Чуть получше подумали бы - сами сообразили. Привыкли, что старшенький впереди них воду разгребает, тропу торит, лыжню прокладывает.
   Я в окно с ними поговорил.
   Сначала, конечно, выслушал.
   Они долго мне суть дела объясняли. То один, то другой. Один своё, другой своё. Потом спорят.
   Пока они спорили, Лака успокоилась и, видя, что я не трясусь от страха, на цыпочках подошла ко мне. Любопытная же! Никакой страх любопытства в женщине не угасит.
   Подошла, стала рядом.
   Ну, раз рядом - значит, я обнял её!
   А раз обнял, можно ж и продолжить!
   У мальчиков свои заботы - у нас с медовой свои. Так вот - времени зря не теряя - с заботами все разобрались. Деловые ребятки - по одну сторону занавешенного окна, а наш единый монолит - по другую. И все остались довольны.
   Ребятки слегка всё ж поворчали на строптивость мою и неприветливость, но вполне удовлетворились ответом и покинули мой порог. А Лаку я потом дохой накрыл да вывел.
  
   Это один неприятный случай был. А впрочем, я не прав. Приятный.
   А второй был скорее смешной. Но не очень. Так. Пустяк. С некоторыми последствиями.
  
   У Северики за столом раз семейно засиделись. На Успенье. Конец поста.
   Мои родные заглянули. От Велы близкие. Отметили праздник. Лака против меня.
   Мои родители по-стариковски с ней побеседовали, а я обычным своим делом под столом занимался - привык уж её туфельку трепать.
   Она, помню, очаровательное что-то ответила моей матери. Я умильно взглянул на неё и провёл носком сапога по подъёму её ноги.
  
   На прощание все вышли с сад перед окнами дома. Я вышел, было, со всеми, да на полпути спохватился - трубку забыл у самовара, вернулся.
  
   Едва я подошёл к столу, навстречу мне приподнялась скатерть. Из-под стола, сердито сопя, вылез Стёпика и подозрительно взглянул на меня:
   - Ты чего, - спросил хмуро,- нашей Лаке все ноги отдавил?!
   Я опешил.
   - Видел-видел! - торжествующе сообщил восьмилетка. - Туфли ей пачкал! А ещё папин друг!
  
   Я едва усидел в седле при таком неожиданном скачке. Голос мой прозвучал и блудливо, и фальшиво:
   - Понимаешь, Степан..., - я приостановился перевести дух, и, наконец, сообразил, чем оправдаться:
   - Я не отдавил и не испачкал - я знак подал.... Лака, видишь, смущена была, не знала, что сказать и как ответить - так я ей подсказал....
   Стёпика открыл рот:
   - А как ты подсказал?
   - Способ есть такой у больших, - продолжал я обманывать ребёнка, - чтобы объясняться без слов. Но научить можно только неболтливого - такого, что умеет секреты хранить. Это непременное условие.
   - А как это - без слов?
   - Научить?
   - Научи!
   - Вот проверю, как секреты хранишь - тогда научу.
   - Какие секреты?
   - Да всё равно, какие.... Вот давай условимся - не проговоришься... ну, о чём? Ну, хоть про это... что ногой прижал. Не проговоришься?
   - Нет....
   - Вот подожду, пригляжусь - и если увижу, что не болтал - научу....
  
   Стёпика немного подумал. Деловито шмыгнув носом, прищурился на меня:
   - А как ты приглядишься? Как ты узнаешь?
   "Умненький мальчик...", - внутри у меня шевельнулось чувство, далёкое от умиления.
   Вслух я, понятно, произнёс другое:
   - Взрослые умеют. Вырастишь - тоже научишься.
  
   Слегка обалдевший Стёпика задумчиво отошёл и долго стоял, что-то соображая. Я вытер струйку холодного пота, сбегающую по лбу.
   Кажись, отвертелся, Аликеле! Да, дожил ты - мальца перепугался!
   В следующую минуту милый детский голос чуть не поверг меня в бесчувствие:
   - А не научишь - смотри! - обернувшись, крикнул мне в спину злой мальчик. - Я этот секрет всем расскажу! И папе, и маме, и Басике, и всем на улице!
  
   Тут я, уже придя в себя, направил пострелёнка на путь истинный:
   - Нехорошо, Степан! Гназд своё слово держит! И я сдержу, и тебе следует. Иначе, разве ты Гназд? Разве сын Северьяна Габлиилова? Так... без роду-племени мальчишка...! Затесался к нам... чужой какой-то!
  
   Подействовало. Примолк. "Придётся придумать ему эти слова-знаки, - подумал я с лёгкой досадой, - самому бы не запутаться...".
   Впрочем, язык знаков действительно существует. Не такой дословный, что б советы давать, но вполне годящийся выразить простые понятия. Надо его усовершенствовать и дополнить.
  
   Я пораскинул мозгами на досуге и где-то через месяц научил мальчишку отработанным мной знакам.
   В общем, это оказалось нетрудно. Такой условный язык мог бы быть полезен и между взрослыми.
   Собственно, что тут? Каждое движение, прикосновение, удар, похлопывание обозначает либо действие, либо предмет, на который действие обращено, либо направление.
   Ну, и работает в определённом порядке, чтоб не путаться. По сортам разложено.
   Мы даже с Лакой так поиграли. В постели. Очень интересно. Уж нам-то было что друг другу сказать.
   А милый Стёпика, усвоив мои выдумки, научил им сверстников. И мальчишки с увлечением пинали и щипали один другого, сообщая свои ребячьи сведения. И довольно долго этим баловались - до самого моего отъезда.
   Позже это вытеснилось другими играми. Кто-то забыл, а кто-то запомнил - на всю жизнь.... Во - как бывает!
  
   С мальчиком, конечно, мы поладили. Да и кому ребёнок помеха? Не это нас сгубило....
   И три жениха новоиспечённых нас с Лакой только позабавили. Не это сломало нам жизнь....
   Женихи разделили участь Кесрики. Им отказали столь же вежливо.
   И попусту нам было, что Северика недоумевать стал, плечами пожимать: гонит сестра женихов, горделиво ведёт себя.... Не дело: обижаются люди, а кому враги нужны? Этак и одна останется....
  
   При мне разговор у него с сестрой был. Он ей так сказал:
   "Принуждать тебя я не стану. По мне - так хоть весь век живи дома, только ведь сама не захочешь.... Замуж потянет.... Подумай над этим. Ты уж взрослая".
   Она ноябрьская была. Ей к зиме шестнадцать исполнилось.
   Вот зимой всё и случилось. Когда совсем беды мы не чуяли.
  
   Беда нагрянула на Святки, в весёлую и радостную пору, всю в огоньках и звёздах. Может, и погромыхивали нам издали глухие раскаты, да мы из сот своих медовых не слыхали их.
   Надо же! Полтора года судьба миловала нас! Полтора года мы, подобно кремню с кресалом, во взаимных ударах искры высекали. И, наконец, палёным запахло: не шутят с огнём....
  
   Следует признаться, что Святки - Святками, посты - постами, а только мимо нас всё это летело. Ничего не замечали мы. Знай, грешили! Ни о чём не печалились.
   Был счастлив я, ничего другого не хотел - пёкся лишь, что б всё гладко шло да с рук сходило.
   Ну, чтоб не нарваться....
  
   И пёкся-то грамотно - ничего не скажешь....
   Тщательно. Осторожно.
   Не должен бы нарваться.
   А вот нарвался!
   Одной вьюжной беспросветной ночью....
  
   Ну, кому в такую непогоду дома не спится? Только волку да разбойнику!
   Так вот, оказалось, не волку, не разбойнику....
   Подсидел меня за сугробами милый брат меньшой.... Поймал, как зайца.
  
   Во вьюги-метели мы с Лакой чувствовали себя в совершенной безопасности. Лака вообще всецело мне доверилась. Никогда, ни в чём я от неё отказу не знал. Когда хочешь, Аликеле, в любую минуту - тебе в ответ всегда раскроются пылкие объятья любящей тебя красавицы.
   Правда, сам я, по своей воле, щадил её в те дни, что была нечиста. А с этим у нас ещё занозы не случалось: старался, понимаешь.... И дурочку свою учил....
  
   Так вот в такие дни обычно уезжал я. Недалеко, ненадолго, но приходилось.... Так.... Самое необходимое.... Не мог же я совсем бросить дела!
  
   А тут Осика, брат любезный, десятый-семидесятый Дарин любовник, помощи попросил. И верно - что-то не справлялся он.... Загвоздка какая-то возникла. Надо бы вместе разобраться, и лучше всего - на месте.
  
   Одно к одному шло. Время ещё терпело, и мне хотелось подгадать отъезд, чтоб не терять ничего. К тому дню, когда Лака скроется от меня в светёлке и не станет отвечать на призывные взгляды. И я знал, что вот-вот....
  
   Я спросил её, рассказав о грядущей разлуке, как она? Когда?
   И она отвечала мне, скромно потупившись, что предполагала ещё вчера.
   "Чего же...?",- разинул я рот.
   Она легкомысленно махнула рукой:
   "Да так не раз бывало...".
   И, запнувшись, жадно глянув на меня, она вдруг горячо прижалась к моей груди:
   "Погоди, не уезжай пока.... Ещё побудь со мной.... Как настанет - так уедешь!".
   "Верно",- подумал я. И на следующий день сказал Осике, что ещё задержусь на день. Осип недовольно глянул, пробурчал:
   - Чего тянуть?
   - Так праздник же..., - отвёл я глаза, - погулять на Святки...!
  
   На следующую ночь у меня в жарко натопленной каморке бес опять радостно потирал когтистые лапки. А пред закатом следующего дня я перехватил во дворе пробегающую Лаку:
   - Ну?
   - Стемнеет - жди! - значительно шепнула она, сверкнув глазами.
   Я ждал, как всегда. И, как всегда, она пришла.
   Всю ночь мы пылко обнимались, и бес всю ночь скакал вокруг нас в злобном веселье.
   И так - день за днём.
   Неделю Осип скрипел зубами с досады:
   - Чего тянуть?! Чего тебе надо?! Сам здоров, кони сыты, дело торопит! Чего ты ждёшь?
   - Погоди.... Может, завтра...? - просительно заглядывал я в глаза младшему брату.
   И, в конце концов, у брата появились сомнения.
  
   Стал он прикидывать, что к чему, друг с другом сопоставлять. Стал приглядываться ко мне, прислушиваться к ночным звукам. И по прошествии недели он меня подстерёг.
  
   Притаился в темноте, уловил, как отворилась калитка, как женщина прошла к моему порогу.
  Узрел он это и в ужасе в темноту отступил. Уж больно жуткий грех ему почудился. Вот уж точно - примерещилось! Какая женщина может пройти от Северики к Аликеле? Разве что бес глаза отводит.
  
   Однако ж, поинтересоваться решил - чтоб успокоиться.
   Ко мне в окно заглядывать было бесполезно, и, содрогаясь, постучался Осип в окно Северики.
   Тот спал себе, о беззаботнейший из смертных, и еле-еле Осика до него достучался. Приоткрыл Северика окно, Осику увидел, и нехорошо ему стало: трясётся Осип с перекошенным лицом, бледный, как привидение.
  
   Ну, впустил его дружок мой в дом, хоть и ночь была. Участливо спросил, что с ним. Еле-еле Осип смог выговорить:
   - Что? Жена-то - при тебе?
   - При мне, - усмехнулся Северика. Уж в этом-то он не сомневался: только что, вставая, перелезал через неё, сонную.
   - Значит, бес..., - прошептал Осип.
   Северика потряс его за плечи:
   - Постой.... Ты чего городишь? Что за дела-то?
   Осика поглядел на него и призадумался. Потом с некоторым недоумением спросил:
   - А... а сестра?
   - Да ты чего, друг? - изумился Северика, - чего тебе в голову-то приходит? И сестра, понятно, на месте.
   - Где? - едва слышно спросил Осика, - покажи мне её - и я уйду....
   - Да в светёлке, у себя..., - растерялся Северика.
   - Проверь! - настойчиво потребовал мой брат, и Северика вдруг побледнел, почти так же, как и тот.
  
   Более не толкуя, бросились оба вверх по лестнице. Дверь в светёлку нашли незапертой, постель - пустой. Тут оба они переглянулись, долго молчали.
  
   Наконец Северьян произнёс только одно слово:
   - Где?
   Осип глаза спрятал, помедлил, потом глухо уронил:
   - Пошли....
  
   И пошли оба в метель, и Северика, наконец, стал понимать, куда они идут. А бес возле моей постели скакал и колесом ходил от восторга.
  
   В эту ночь, после бури страстей, рухнули мы в сон, объятий не разняв. Дверь на засов заперта была, всё строжайше соблюдено.... Только ребятки дошлые оказались. Нашли способ засов подвинуть. И попался я, как кур во щи. Что ж? По грехам.
  
   И за грехи, и в предчувствие беды, а, может, и во спасение - Бог послал мне дурное сновидение. Но столь крепко, усталого, сковал меня сон, что никакие кошмары не смогли разбудить меня. И потерял я последнюю надежду.
  
   Снилось мне, что тьма ненашей навалилась на меня. Вцепились когтями, зубами, на руках, на ногах повисли - аж на части рвут. Бьюсь я с ними, раскидываю, а число их всё пребывает. И вот тёмной тучей объяли, в рот, в нос забились, и тяжко придавили меня к земле. А из земли - гулкий ропот: "Грешен, Ликельян! Грешен, грешен, грешен!". И понял я, что пришёл мой конец, и от ненашей нет мне спасенья. И увидел я раскалённую плиту, точно огонь распластался на поверхности и сделался гладким. Из последних сил рванулся я, разразился страшными проклятьями. Но тут почуял, что вроде как связанный, шевельнуться не могу. И схватили меня за ноги, крутанули, и спиной - на эту плиту.
  
   Боль обожгла - аж задохнулся! И враз проснулся. В ушах звенел истошный женский крик.
   Ничего не вижу, не понимаю. Где я нахожусь, не соображу. Грудью опираюсь на женское тело...
   Ах, да... Лака....
  
   Только что-то уразумел, хотел вскочить - и не смог! Не успел.... Второй удар поверг меня на постель. Припечатал к ней. И третий не заставил себя ждать.
   Я только дёргался и рычал. Кнут взрыхлял мне спину, как плуг пашню. И при каждом ударе звёзды вспыхивали у меня в голове.
   Но Лаку я ухитрился спасти от кнута. Уж так получилось. Сверху оказался.
   Да и не слез: не подставлять же её....
   Достался ей лишь первый кнут - тот, что прошёлся по нам по обоим. Я же получил всё остальное.
  
   Сколько их мне пришлось? Я не считал. Каждый кнут встречал, как смерть. С каждым на тот свет уходил.
   За последним ждал ещё. И - не дождался.... Не последовало кнута.
   Услышал я сопенье двух мужиков, тузивших друг друга.
  
   Тут я, наконец, поднял голову. Крякнув от боли, повернулся. Взглянул.
   И увидел того, кто вслякоть размазал меня по ложу неги. Северьян, набычившись, с налитыми кровью глазами, упирался, стараясь сбросить Осипа со спины, а братец мой заламывал ему за спину руку, пытаясь отобрать кнут.
   Кнут я узнал. Свой собственный. У дверей висел.
   Всё я понял. Уразумел все впереди грядущие мне грозы.
   Тошно стало - невмочь! Душа заболела не меньше спины и задницы.
   Но делать нечего.... Натворил бед - исправлять надо.
  
   Спохватился я, поднимаюсь, прикидываю, что сделать, как прореху залатать. А спина огнём горит. Стиснул зубы, кое-как на ноги встал, аж закачало меня....
   Постоял, в себя пришёл. Головы не поднимая, на себя глянул - срам! Одеться бы, да попачкаюсь.
   Чую, со спины у меня по заднице ала кровушка течёт - на пол капает. Молодцы стоят, молчат. Знаю - на меня глядят.
   Ну, тут я с духом собрался и глаза на них поднял.
   Ох! Лучше б не глядел.... И вспомнить-то тяжко....
  
   Ничего хорошего не ожидал я увидеть и не увидел. Два врага смотрели на меня.
   Я, ещё в надежде, искал хоть тени сочувствия - нет! Ничего такого не нашёл я в их тяжёлых взорах. Только ненависть и кипящую обиду.
  
   А чего ж ты хотел, Аликеле? Чего ждал, на что уповал?
   Ты, зрелый мужик, плохо рассчитал и попался! Так держи ответ!
  
   Когда я понял, что мы враги, жестокий холод лёг мне на душу. Я думал теперь только о том, чтоб не дать им новых побед над собой.
  
   Я не сомневался, что у меня отберут возлюбленную, и больше я не увижу её. И прикидывал, как дальше действовать.
  
   Раз жизни моей ничто не угрожало - я уже понял, что кнутом отделался - значит, могу я отвести их подозренья и притвориться смирившимся, подавленным. Не раздражать их и выбрать момент. Мы с Лакой соберёмся, сговоримся и тайком махнём в чужие края, не оставив следов. Лака со мной хоть на край света пойдёт. А уж я её не брошу.
   Если ж грозит нам другое несчастье....
  
   Я стоял с опущенными глазами, стараясь не выдать своих мыслей. Только не удалось мне их обмануть.
   Поди, знали меня.... Знали, что от меня ждать.
  
   Северьян переглянулся с Осипом, ледяным голосом приказал сестре:
   - Быстро одевайся и выходи.
   "Её отнимут...",- мелькнуло у меня в голове. У меня за спиной всхлипывающая девочка вконец разрыдалась. Ну, в самом деле: как ей одеться пред двумя мужиками?
  
   Я тихо, со смирением попросил:
   - Пожалейте, молодцы.... Уйдите за дверь.
   Осип заколебался, было, Северьян сразу пресёк:
   - Нет.... Сговорятся.... Лови их потом!
   Скривившись, указал мне на простыню, которой прикрылась сестра:
   - Подержи ей.... Пусть обрядится.... А ты, девка, поторопись!
   Я со скрипом поднял простынку. Это верно.... Кто ещё подержит, как ни я. Признаёт, стало быть, мои права!
  
   Я поглядывал, как царевна торопливо одевалась. На плече её чётко обозначилась кровавая отметина.
   Она глядела на меня жалобными перепуганными глазами - теми, тёмно-янтарными, гречишно-медовыми, чей ясный взор я клялся не допустить туманить слёзам. Слёзы лились из них непрерывным потоком и стекали по щекам на грудь.
   Я как мог ласковее попытался успокоить её:
   - Не горюй, ключ мой кристальный.... Уладим мы это!
   - Язык бы тебе вырвать..., - прошипел за спиной Северика и передразнил с горечью, - ключ мой кристальный!
  
   Девочка оделась, я опустил простыню.
   - Ну! - повелительно позвал её брат.
   Я не менее повелительно удержал её за руку:
   - Не торопись. Без меня не ходи. Я сейчас....
   Схватился, было, за лежащую рядом одежду, да вспомнил про сочащуюся свою спину. Ах, ты!
  
   Это был повод оттянуть время.
   - Лаку..., - обыденным голосом попросил я, - там масло в жбане.... Промасли ветошку, приладь на спину, да - вон - холстинкой обвяжи....
   Мужики промолчали. Лака сделала всё наилучшим образом, и я, стискивая зубы, оделся и приобрёл, наконец, приличный вид. Можно было вести переговоры.
  
   Начал их Северика:
   - Ну, хватит! - шагнул он к сестре и рванул её за руку,- пошли!
   Девочка покорно подалась, было - я удержал её, отсторонив рукой от брата.
   Я не должен был допустить, чтоб её увели. Потому и вклинился между братом и сестрой.
   Оттеснил девочку себе за спину:
   - Постой, - говорю, - дружок....
  
   Дружка взгляд яростный встретил и удар мощного кулака. Думал устоять, да на сей раз слабоват оказался против него. Отбросил он меня и поволок сестру к двери.
   Я дёрнулся ему поперёк. Но тут родной братец перекрыл мне дорогу, встрял между ними и мной.
   Лака, утаскиваемая прочь, тоскливо оглядывалась и взывала ко мне обрывающимися всплесками рук. А Осип зло оскалился, напирая на меня.
   Бешенство во мне преодолело и осторожность, и боль. Я внезапно бросился на брата, намереваясь смести его со своего пути.
   Но тот стоял насмерть. Мы схватились.
   Этого было достаточно, чтоб девочку увели.
  
   Какое-то время мы боролись, пока я не понял, что это уже не имеет смысла. Брат сказал, переводя дыхание:
   - Уймись.... Пожалей свою драную задницу!
   Я отпустил его, мрачно отошёл от двери. Зло бросил ему:
   - Чего натворил, а?! Не мог воды не мутить? Что тебе было за дело?!
   Он вскипел:
   - Так ты ещё упрекать смеешь!?
   Я обречённо махнул рукой:
   - Ладно! Уберись с дороги! Ты своё дело сделал!
  
   Уже не спеша, напялил я тулуп, согнувшись, вышел в дверь. Побрёл к Северике - куда ж ещё?
   Брат препятствий мне не чинил.
  
   Я догадывался, что сделают с девочкой. Не знаю, побьёт её брат или не побьёт, но что запрёт - это уж точно. В этом я не сомневался. Вопрос, где....
  
   Кабы в светёлке - так это слава Богу! Светёлка-то мне не помеха! Я найду способ добыть оттуда разлапушку. Только ведь и Северьян это понимает.
  
   И запрёт он сестру не в кружевной девичьей светёлке, а в каменном дедовском погребе. И оттуда мне её не вызволить.
  
   Тот самый, второй нижний погреб. Погреб-могила, от слова "погребать". Тот погреб, что на чёрный день вырыт. Куда ж черней?
  
   Как белый гроб когда-то опускали в могилу - так опустят и нежную Лаку в мёртвую ледяную дыру.... И я ничего не смогу поделать...!
  
   Верно, верно.... Сдавайся, Аликела! Ничего ты тут не можешь! Хана тебе! Посягнул ты на счастье, честь и достоинство близкой тебе семьи, понадеялся на везенье да ловкость свою.
   Оно, конечно, не со зла, не с зависти - от любви всё случилось. Однако ж сломанное назад не приставишь. Вот и ещё одна у тебя в жизни потеря.
   Это я не о возлюбленной. О друге.
  
   Вот, к другу на порог и притёк я, смиренный и кроткий. Надо было использовать последнее слабое средство - упросить его - чтоб не вконец сгубил нас. О счастье я уж не помышлял.
  
   Долго я стучался в дубовые двери, тряс решётки окон. Ничего не помогало.
   Наконец, отчаявшись, ухватил я лежащую при конюшне оглоблю, саданул со всей силы по кованому железу.
   Гул разнёсся окрест - стёкла задрожали. А я от злости - ещё, ещё....
   Тут уж из-за двери взревел голос моего друга:
   - Эй! Застрелю!
   Я обрадовался: хоть так, а всё ж откликнулся.
  
   - Северику! - взмолился я, - дозволь слово молвить!
   Он не отвечал.
   Я ещё позвал:
   - Северику! Северьяне!
   Потом опять взялся за оглоблю.
   - Сказал, застрелю! - рявкнул друг после первого же удара.
   - Выслушай! - попросил я жалобным голосом.
   - В дом не впущу, - глухо буркнул он, - так говори.
   - Северьяне! - пылко зашептал я через дверь, - не губи сестры, не казни! Ну, какая её вина? Дитя ж совсем!
   - Чего?! - хохотнул друг, - дитя, говоришь?! Может, удочеришь?!
   - Что скажешь, - рабским голосом пообещал я,- всё сделаю, только верни её в светёлку!
   Северика кашлянул.
   - Зима же! - продолжал я увещевать его, - не заморозишь, так простудишь. А я жениться собирался. Я тебе правду говорю.
  
   Северика промолчал, и столь длительно, что я чуть, было, опять не взялся за оглоблю.
  
   - Эй, Ликельяне! - вдруг позвал он меня. И беспрекословно объявил:
   - Я верну сестру в светёлку в тот день и час, когда ты покинешь крепость, и чтоб три года я тебя не видел!
  
   Теперь я промолчал, не зная, как мне быть.
   - И ты имей в виду, - добавил недопускающий возражений голос друга, - тебе не удастся вернуться втихаря - уж я об этом позабочусь!
  
   Я прикинул в уме все способы его забот. Что ж - их было достаточно....
   Ладно, - подумал про себя, - хоть не в монастырь....
  
   - Северика, - опять зашептал я сквозь дверь, - выслушай ещё....
   - Ну?
  
   Я не сразу решился:
   - Я вот чего хочу сказать..., - на всякий случай я встал сбоку за косяк, чтоб не получить пулю, - примирился бы ты.... Ну, прими, как есть, то, что случилось. Ведь можно договориться, можно всё уладить! Ведь всё равно сделанного не исправишь! Ну, так и оставь, как есть...! Что тебе за прибыль от нашей разлуки?!
   - Убирайся! - взревел друг. Я понял всю тщетность своей просьбы.
   Может, думаю, подождать, пока пройдёт его раздражение. Не погубит же он, в самом деле, сестру. Не зверь же!
  
   - Эй! - внезапно крикнул он мне, явно угадывая мои мысли, - ты прими к сведению, что девка у меня в холодном погребе без света, без огня, и пребудет там на хлебе и воде, пока ты не исчезнешь отсюда! Я не шучу! Вот тебе крест!
  
   У меня сердце захолонуло.
   - Северьяне! - взмолился я, - обещаю тебе - уеду! Но сейчас - выведи её оттуда, сжалься!
   - Вот ты - и сжалься!
  
   "Ладно!- с яростью подумал я, быстро опуская глаза на случай, если нахожусь под его наблюдением, - всё ж я тебя обставлю! Я найду способ вернуться, не удержать тебе сестры. Это сейчас ты бдителен и крепок. Скоро расслабишься. А на моей стороне - внезапность".
  
   Я поднял глаза:
   - Хорошо, - сказал со смирением, - оседлаю коня - и до света меня здесь не будет.
   - Давай! - одобрил друг.
   Я всё ещё медлил. Наконец, попросил осторожно:
   - Северику.... Не обижай её за меня. Ты поверь мне, что её вины тут нет.... Просто очень любит меня....
   - Тебя - с лестницы спущу, в окно выброшу, - пообещал друг, - а сестра у меня одна..., - голос его прозвучал грустно.
   Я вдруг испугался: пристроит, пожалуй.... Кесрику тут ещё вспомнил....
  
   - Северьяне! - прошептал с тревогой, - ты смотри, не вздумай! Мне оставь! Я слово тебе даю - женюсь!
   Друг горько засмеялся:
   - Да уж твоё добро! Кому теперь сгодится!? - помолчав, добавил, - продал ты меня, Аликеле.... Вот уж не думал - не ждал....
   Не удержался он: прозвучало в голосе человеческое.... Упрекнул вот. Это был голос друга.
   Тем больнее было.... Душу грызли и горечь, и раскаяние. Даже был порыв и впрямь отступить, исчезнуть на три года.
   Но потом я вспомнил о сердце самой Лаки, и всё встало на прежние места.
  
   Стиснув зубы, отошёл я от двери и пошёл седлать коня. Зашёл к отцу, потревожил его сон, сообщил, что уезжаю. На его стариковские охи промолчал.
   Растолкал задремавшего Осику:
   - Едем! - говорю, - получи, что хотел...! Докопался до правды - ешь её теперь ложкой, утешайся!
  
   Брат на упрёки не ответил. Даже не взглянул - молча, пошёл в конюшню.
   Всё у нас давно уж было собрано и готово. Только лошадей оседлать....
   С оседланной лошадью прошёл я во двор Северики.
   Заранее ворота открыл. Опять долго стучался у дверей и в окна, но без оглобли обошлось. Северика в конце концов хмуро отозвался из-за двери:
   - Чего ещё?!
   - Еду, - говорю, - проститься пришёл....
   - Давай-давай! В спину, что ль, подтолкнуть?!
  
   Я опять робко попросил:
   - Да я проститься хотел.... Надолго же уезжаю...!
   - Ну, простился - и вали!
   С тобой, что ль? - подумал я и попросил уже настойчиво:
   - Приведи сестру из погреба.
  
   Он понизил голос, произнёс медленно:
   - Ах, вот чего...! - добавил небрежно. - Не веришь, что вызволю?
   - Я проститься хочу. - в третий раз повторил я.
   - А я хочу увидеть хвост твоей лошади у поворота за Болчанский Кряж! - в голосе его слышался нарастающий гнев.
   - Я всё сделал, как ты хочешь, - сдавленно упрекнул я его, - но в этой просьбе не откажи мне - тебе оно ничего не стоит!
   Он усмехнулся:
   - Я еле отбил сестру нынче.... Нет, Ликельяне! Тебе веры нет! Почём я знаю, что у тебя за умысел? Ты, вон, в гости ходил - а сам девку совратил! Говоришь - под ноги глядишь! Нет, милый! Отчаливай быстрей - и будем в расчете!
   А я ведь уже начистоту говорил. Раскрывая сердце, признался:
   - Я успокоить её хочу! Чтоб не плакала - ждала! Чтоб не изводилась! Не думала, что я бросил её!
  
   Северика молчал. Я почувствовал колебание и ухватился за это. Принялся увещевать:
   - Ты и так довольно наказал нас! Много впереди и горя, и слёз. Сам знаешь - можно и не вернуться, как можно и не дождаться! Не бери на себя грозный суд - на то Господь! Сделай то, что тебе ничего не стоит - подведи сестру к дверям! Мне много не надо!
  
   Я просил с искренним отчаяньем.
   За моей спиной Осика ввёл коня во двор Северики. Я сослался на него:
   - Вот и братец мой не даст напроказить!
   Меж тем Осипу вовсе неохота была терять время на моё прощанье. Он попытался угомонить меня:
   - Хватит! Решил - так трогай, не тяни!
   Северика подхватил:
   - Верно! И стоять у меня тут ни к чему! Шум поднимать ещё! Соседи услышат!
   И пошли они мне отводные доводы сыпать: то один, то другой, перемежаясь. Северьян - слово, Осип - слово. Да с нападками. Да с угрозами. Не поскупились. Всё, что сумели, вспомнили.
  
   На всё на это ответил я отчаянным упрёком:
   - Звери, - говорю, - вы лютые! И нет у вас ни сердца, ни жалости! О самой малости прошу - и то пожадничали!
   Осика возмутился:
   - Ну, и скотина же ты! Да таких дров наломавши - тебе бы в ногах валяться!
   - А я что делаю?! - обернулся я к нему, - что, как ни в ногах у вас валяюсь?! Что ж я - вины своей не знаю?! Я и так кругом виноват - не усугубляйте ж вину мою женскими слезами!
  
   Неожиданно Северика распахнул дверь. Я отпрыгнул - думал, с колом на меня выйдет.... Но стоял он спокойно, и за его спиной виднелись две запертые двери. И одна - в погреб. Эта дверь была двойная, с решёткой. Кованая, частая, несокрушимая решётка. Я стоял настороже, ожидая великих перемен.
  
   - Пожалуй, я дам тебе повидать сестру, - медленно, испытующе глядя на меня, проговорил Северика, - что б ты вконец с родным братом не повздорил.... А то, как вы там, по зимнему-то пути, да поссорившись...? Ничего нет хуже. Нельзя в дороге.... Пропадёте оба....
   Он продолжал:
   - Я дам тебе проститься, Ликельяне. Но при мне, при Осипе и через решётку. Это уж ты стерпи, не серчай! Сейчас - погоди. Выведу сестру, поставлю к решётке - и плачьтесь себе! Только не долго!
   С этими словами он снова закрыл дверь.
  
   Прошло немало времени. Я в напряжении ждал. Брат во дворе топтался, тихо бранился и оглаживал лошадей.
   Наконец услышал я звуки шагов, лязг решётки и голоса. Я подобрался к двери. Дверь, наконец, раскрылась. Северика мрачно пропустил меня вперёд. Сказал Осике:
   - Ну-ка, поднимись сюда, пригляди за ним, - и мне потом, - а ты - не балуй!
  
   Н-да.... Если б они были врагами, я бы мог рискнуть.... А что? Из двух стволов - неожиданно - в каждого по заряду, и ключ от погреба мой!
   Но они были моими братьями. И убивать их я не хотел.
   Я смирно подошёл к решётке, и они встали за моей спиной. Дверь погреба была открыта. За ней - точно чёрная дыра. Я напряжённо всмотрелся в темноту. Стоял, ждал.
  
   И вот, всё расширяясь, появилось сияние, послышались шаги. Девочка взбегала по лестнице, держа свечу. Она появилась из-за поворота винтовой лестницы, в сияющем ореоле. Я позвал её, протянул руки. Сквозь решётку пролезли только пальцы. Она с расширенными глазами бросилась ко мне и ударилась о решётку грудью. Мы прижались к этой решётке с двух сторон, ища друг друга. Её тонкие руки протиснулись через железные переплетения, и она обняла меня. Решётка была ледяная!
  
   Всё свидание мы боролись с этой решёткой, стараясь как можно ближе соприкоснуться. Жадней прикосновений я не помню. Наплевать мне было, что оба брата за спиной у меня возмущённо сопят, не знают, куда глаза девать. Не до них! Мы друг друга видели в последний раз - перед очень, может быть, долгой разлукой.
   Что говорили? Что-то умопомрачительное, задыхаясь, взахлёб - и всё об одном: "Я тебя люблю и жить без тебя не могу!", и "Только ты дождись!", и "Только ты вернись!". - "Вернусь!" - "Дождусь!".... " Мне никто, кроме тебя, не нужен...". Вот это.
  
   Наконец, Северика положил мне на плечо тяжёлую дружескую руку:
   - Ну, будет, - сказал, через силу сдержанно,- объяснился? Ну, и с Богом! Обещал, что к рассвету тебя здесь не будет? Так давай - ногу в стремя! А то уж забрезжило....
   - Ты сестру обещал в светёлку, - напомнил я.
   - О том не беспокойся. Ступай в двери. Больно загостился....
  
   Я вышел, обернувшись к Лаке, мы неотрывно глядели друг на друга, пока дверь не захлопнулась. Северика запер замок.
   А мне не оставалось ничего другого, как вскочить в холодное седло и тронуть поводья.
   Мы с Осипом выехали из ворот Северики, миновали ворота крепости и отправились в далёкий и неведомый путь в последние дни весёлых рождественских Святок, когда могильный червь в мёрзлой земле - и тот радуется.
  
   Радость в мире витала! Такое это время. А мне, грешному, радость эта поперёк горла приходилась. И это бы ещё не беда была.... Это - что...?! Не впервой мне по белу свету мыкаться, в невзгодах пребывать, в разлуке тосковать.... Не в том горе. Горе в том, что ничего человек наперёд не знает...!
  
  
  
   Мы покинули земли Гназдов не по западной дороге, по которой прибыл я меньше, чем два года назад, а по восточной, идущей за Болчанский Кряж - так было ближе и удобнее.
   Милая сердцу крепость скоро скрылась за Кряжем. А там - и земля Гназдов осталась позади. Вокруг стелились снежные поля. Утром метель утихла. Земля белым бела была. А небо застлано мглой туманной, свинцом налито - давит на душу.
  
   В дороге всё молчали. Друг на друга не смотрели. С тоски то выть, то браниться тянуло. Один, я, может, и расслабился бы, а при брате не хотел: обиделся очень....
   Только под конец дня, приближаясь к Пектам, я впервые отверз уста. Без всякого вступления угрюмо буркнул:
   - Почто заложил меня?
   Он хмуро глянул вдаль. Не поворачиваясь ко мне, поникнув головой, глухо пробубнил:
   - Испугался....
  
   Ответ его меня озадачил и несколько развлёк. Я подумал над ним. Погодя, осведомился:
   - А меня - не боишься?
   Он безразлично пробурчал, пряча нос в ворот тулупа:
   - Тебя-то чего? Ты свой....
   Я изумился и слегка откинулся в седле:
   - Вот так так...! Свой, значит?! И ты меня, своего, подставил?
   Он пожал плечами:
   - Северьян тоже свой.... А ты - провинился.
  
   Всё так же глядя вдаль, он задумчиво проговорил после недолгого молчания:
   - Я, может, и поостерёгся бы, да испугался очень....
   - И чего ты испугался?
   - Чего-чего? - совершенно затухнувшим голосом проворчал он, - не знаешь, что ль? Объяснять надо?
   - Ну?
   - Беса...!
   Я в изумлении шею вытянул:
   - Ты чего это? С какой стати?
   - Ну, да..., - продолжал он, - когда такое подумаешь, к кому хочешь в окно стукнешь...! А уж когда стукнул - вроде и деваться некуда....
  
   Мы ехали спокойно, шагом. До заката успевали - потому не торопились. И мороз был лёгкий.
   Осип немного разговорился, стал мне объяснять:
   - То есть я подозревал тебя, конечно.... Ну, потому что безвылазно дома, и, вроде, недоговариваешь чего.... А сомневался сильно: всё ж у Гназдов этого не встретишь. Что ж, думаю, у него за редкость диковинная...? Всего ждал - но что ты Северьяну такое...! Вот когда увидел, что с его двора... - вот тогда испугался....
  
   Я нахмурился, с досадой буркнул:
   - Больно ты суеверен....
   - Суеверен, да верен! - парировал он, - у своего друга - помер бы - не тронул...!
   Я взорвался:
   - Да что ты понимаешь?! Ты, вон, привык дуру Дару дрючить... и других таких же...! Раз я на это пошёл - значит, не мог иначе...! Это раз в жизни бывает!
   Брат с презрением передразнил:
   - Раз в жизни...! Раз в жизни Мелания была! Можно бы с Полактией и обуздаться!
   - А этого ты вообще не трогай! - загрохотал я.
  
   Произошло то, чего опасался Северика. Мы схлестнулись, рассорились, разъехались, с остервенением коней погнали....
   Хорошо, Пекты недалеко уж были. Только ночлег нас и выручил.
  
   Ночлег был мой. Понятно, у одинокой вдовы. Вдова нас и примирила. Не могли же мы при ней разбираться. Да и чего разбираться-то? Каждый по-своему прав.
  
   К разговорам этим мы и потом старались не возвращаться.... Что в них толку? Только месяца через два, как-то уж привыкнув к свершившемуся, отдыхая, помню, после трудов праведных у открытого огня в каком-то пристанище, разговорились мы об этом, и тогда он уж понял меня. Потом я ему не один раз принимался рассказывать, как я дошёл до жизни такой, и он только головой покачивал да языком поцокивал, всё приговаривал - и с некоторою завистью: "Ишь ты...! Любовь, говоришь?! Бывает же...! Ишь, ты...".
  
  
   Дело, ради которого выбрались из дому, мы почти завершили и уж полагали его улаженным. Но дальше случилось непредвиденное.
   По прибытии в Мцену проведав нужных мне людей, я узнал о гибели Коштики Хвалта, с которым был связан уж не первый год.
   Пожалев о Коштике, я вынужден был начать нудную и тревожную работу. Связывание порванных цепей. Потому как от этого Коштики зависели очень многие мои дела.
   И я влип ужасно! Я носился от Мцены в Юдру, из Юдры в Смолу и обратно, и не было никакой надежды справиться с этим в ближайшее время. В моём деле многое зависит от резвости коня. Вся работа верхом.
  
   Осип тут был мне большим подспорьем. Вот когда я порадовался, что рядом со мной младший брат, на которого можно смело положиться, который себя не пощадит, а дело вытянет. Интересно ему, понимаешь...! А с его-то упрямством!
  
   Мотались мы до самой весны. В хлопотах этих - то дальше от дома, то ближе. Дальше - легче. Стараешься не думать - и, вроде, терпеть можно. А вот когда ближе, когда знаешь, что вот-вот добраться мог бы - вот тут самая тоска! Самая мука! А тут ещё Осип бдит - не дремлет, предупреждает, мол, ты смотри, не вздумай...! Я рукой махнул... Ладно, бдительный! Не спи себе. Но уж к Пасхе-то я от тебя избавлюсь. Обещался же сдобной-румяной....
  
   Собираясь к Лаке, я вот ещё какое дело устроил. Дело - не дело, а всё ж....
   В хлопотах бубновых случилось мне в Булхерских землях побывать. Самым далёким путешествием моим они пришлись. Почти неведомые мне края безо всяких подспорий и зацепок.
   Ну, а куда деваться? Нужно - и цепляешься. Надо - и находишь. Такой наш промысел....
  
   Что край чужой - не беда: приютят тебя. Где - за подмогу. Где - за выгоду. Где - за улыбку, за слово сердечное. А уж на сердечные слова-то я...! Везде ж люди! Что в наших просторах, что у них там, в землях Булхерских.
  
   В Булхерских землях у них и жизнь другая, и порядки другие, и женщины тоже другие. Но червонцы везде одинаковые. И жадность человеческая - тоже. И потому в городах Булхерских было нам чем заняться.
   Завертелись у нас дела, ключом забили. Большие барыши впереди замерцали. Но я не к тому веду....
  
   Так вот есть там у них, у булхеров, город такой - Скрыны называется. Улицы в том городе мощёные, дома каменные, рынок изобильный, женщины нарядные.
   Есть там, в Скрынах, ремесло одно такое, которого я больше нигде не видал. И ремеслом этим занимаются артельно - немало человек! Там целая улица у них, дома все на ней - всё эта артель! И есть у них разные приспособленья для того - здоровые устройства, какими управляют по нескольку ловких мастеров....
   И вот этих женщин нарядных, что у них в Скрынах по мощеным улицам ходят, те мастера обихаживают.
  
   Не всех, конечно - дорогое это удовольствие - а таких, какие пороскошнее....
   Наряды у них там - сквозные-золотые - не опишешь! И лёгкие - ветер носит!- и тяжёлые, что парча с бархатом, будто дорогим ювелиром выковано! Сожмёшь в кулаке - не мнётся, потянешь - в пальцах льётся, коснёшься рукой - наощупь, как нежная травка, как шёрстка новорождённого жеребёнка. Поглядишь - не поймёшь. То ли тиснение, то ли шитьё золотое, то ли скань узорочатая. Загляденье!
   И срабатывают недолго - не на коклюшках, поди, плетут! Тут другое!
  
   Наряды эти бабьи - все разные. Разный и цвет, и узоречье, и прикид на стать на женскую.
   Блудницы, какие дорогие - те все там в узоречье сквозном - товар лицом!
   Жёны добропорядочные, чьи мужья в достатке, в чести - те плоти своей, понятно, людям не кажут, на голо тело узоречье не вяжут, а всё ж узоречье сквозное всё равно при них - на рукавах ли, поверху ли несквозного, по подолу - по-всякому. И ремеслом тем мастера изрядно богатеют.
  
   Нагляделся я по улицам на красоток в драгоценных платьях. И вот ведь как....
   Вдалеке идёт - ну, царица! Жар-птица! Звезда-денница!
   Приглядишься поближе - куда тебе, думаешь, до моей крали!
   Мою б лапушку так одеть...! Ну, не как блудницу, конечно, хоть наедине с ней мне б это очень даже понравилось.... Но нет...! Что б понравилось ей самой, её надо нарядить, как жену благосостоятельного мужа.
   Чем я ей не муж благосостоятельный? Вот, платье привезу - золотым подолом утру мной исторгнутые слёзы из прекрасных её очей....
  
   Раздумывал я об этом, но окончательно решился, когда танцовщицу увидал. Плясала там такая - узорными золотыми всплесками взволнованный народ пленяла. Ну, и танцем искусным, конечно. И красотой.... Правда, всё равно до Лаки далеко.
  
   Тут уж я и денег, и хлопот не пожалел. Расспросил я обо всём об этом знакомого одного, что с мастерами знался. Он мне растолковал, что да как тут делается. Спросил, чего я хочу: думал, я, может, дело какое зачинать собрался....
  
   Об этом я, если и думал, так промолчал, а сказал ему то, что и было на самом деле: красавицу, мол, нарядить я должен - виноват я перед ней, вину хочу загладить - так вот мне платье нужно, как на танцовщице....
  
   Отправились мы с ним к старшему мастеру. А плясунью эту они как раз и выпускали - чтоб видели работу их. Ну, я и сказал, что вот - как у неё - чёрное на ней с золотом было, тела под ним не видно, но чувствуется....
  
   Мастер выслушал, покачал головой, говорит:
   - У плясуньи этой платье тело облегает, а тело у неё безупречно. Пристанет ли той, другой?
   Я отвечаю:
   - Та ещё складней!
   Он поглядел с сомнением:
   - Ну, приводи....
  
   Этого я не ожидал:
   - Что? Девушку приводить?!
   Я замялся. Н-да.... Не подумал как-то, что не только наряды надобны для девушек, но и девушки для нарядов....
   Почесав затылок, покряхтев с досады, смущённо к старшему обратился:
   - Послушай, мастер! А нельзя ли так сделать, без девушки.... Далековато она, понимаешь....
   - Далеко, говоришь?
   - Очень далеко. Там про ваше мастерство и не слышали....
  
   Тут я спохватился и решил подмазать тугоходкое колесо:
   - Но теперь, - произнёс вкрадчиво, - как пройдётся крал... красивая девушка по улице - будут знать. Друг другу рассказывать, - я перешёл на сладострастный шёпот, - пойдёт гулять молва...!
  
   Вижу - мастер оживился. Подумав, предложил:
   - Не лучше ль сделать ей свободное, летящее? Зачем тебе, чтоб облегало тело?
   - В том красота, - отвечаю.
   - Красота-то, красота..., - хмурясь, пробормотал мастер и опять обратился ко мне, - но погляди, разве не красиво, когда у танцовщицы развиваются свободные одежды? Разве прижатое к фигуре платье будет так вздыматься и лететь? Наша танцовщица меняет наряды. Взгляни на неё в другом облачении....
  
   Может, он и дело говорил, но я упёрся:
   - Сделай ты платье ей, - сказал я мастеру, - чтоб читалась стройность прекрасного тела....
   - Ну, чёрное тому способствует, - кивнул мастер, - но как же я сделаю без девушки?
   - Да уж сделай как-нибудь...! Я деньги плачу, как-никак! Вот и покажи, что ты за мастер. И мне, другим. И ближним, и дальним. И людям булхерским, и Гназдам нашим.
  
   В глазах и мастера, и подмастерьев мелькнуло быстрое движение. Подмастерья примолкли, мастер заколебался, задумался.
   Помедлив, спросил:
   - А какая из себя девушка?
   - Ну, какая..., - стал вспоминать я. - Ну, вот такого роста..., - ладонью сверху резанул. - Ну, если здесь схватишь, - воспроизвёл руками, - то такая. А если здесь, - показал, где, - обнимешь, то такая....
  
   Оба подмастерья прыснули в кулак. Мастер обрадовано остановил меня:
   - Постой-постой! - и схватил кожаный аршин.
   - Эй! - приказал подручному, - записывай!
   Тот послушно приготовился.
  
   Я тоже приготовился - вспомнил ощущения, какие вызывало у меня тело возлюбленной, и мысленно представил её в своих руках. И медленно - поочерёдно всю её обнял и обрисовал ладонями. Все её изгибы и округлости. Подробно. Точно. Достоверно.
  
   Мастер ловко и быстро орудовал своим аршином. В некотором напряжении измерял расстояние между моими руками и коротко называл подмастерью множество чисел.
   Тот строчил пером, точно, как скрипач смычком высекает из струн стремительную пляску.
   Второй подмастерье, затаив дыхание и раскрыв рот, в почтительном трепете наблюдал их виртуозность.
   У меня же эти воспоминанья ни на шутку разожгли кровь.
  
   Я спустился ладонями с округлых плеч плавным движеньем по рукам, ощутил в пястях полноту их и гибкость, что мастер мгновенно застолбил. Отметил локти - сказал об этом мастеру. Взял её согнутую руку, приподняв, опустил, вернулся к плечам, привычно сжал пятернёй молодую грудь.
   Тут говорить ничего не стал - только воздуху глотнул.
   Потом медленно обхватил ладонями её стан - и опять - ладонь на грудь.
   - Продолжай же! - напомнил мастер.
   - Сейчас..., - я почувствовал, как голос у меня сел. Обнимая её за талию, я уже испытывал неимоверные страдания. Когда же добрался до бёдер, мне стало невмоготу. Еле дух перевёл.
   - Да, - тяжко прохрипел, - трудная же у вас работа...!
  
   Довольный мастер деловито свёртывал аршин. Понимающе усмехаясь, проговорил с подъёмом:
   - Нам-то что! Мы привыкши - только мерки снимаем!
  
   Стоявший поодаль товарищ мой, наконец, подал свой голос:
   - Верно.... У девушки и впрямь красивое тело. Смотрю, наизусть знаешь...!
   - Память, - пробормотал я смущённо, - хорошая....
  
   Так или иначе, а сторговались мы, уговорились, и ко времени, когда пришлось покидать мне Скрыны, мастера изготовили для моей царевны царское убранство ей под стать - всё, что было положено: и облаченье, и плат головной, и венец златой. Жаль, золотых башмачков они не делали, что б уж совсем царевна была. Ну, да ладно - в чёрных попляшет. А то - к золотым-то башмачкам - и золотой трон понадобится....
  
   Короче, подарок-искупление для Лаки был у меня готов и только ждал момента, когда им обворожённая красавица томно вскрикнет, застонет, воспылает, растает и плавно стечёт к моим ногам.
   А пока, туго свёрнутый и крепко спрятанный, ездил подарок со мной в перемётной суме, притороченной к седлу. Никому я его не показывал, а ни в меру любопытных своих хозяек давно отучил я интересоваться сбруей моего коня.
  
   Подарок и мечты о милой ни в коей мере не отвлекали меня от главного занятия. В конце концов, чтоб иметь возможность нежиться с любимой, надо держать в порядке казённые дела.
   Ими и занимались.
   Ну, ещё гнёздышко я искал для лазоревки-малиновки своей, подальше от дома: увезти ж собирался! Три года где-то надо было провести.
   И червонцы множил для неё. Жаден стал.
   А что ж? Острая нужда!
   Что б ни в чём моей румяной розе недостатку не было.
   Чтоб жить, не тужить, на дверь не оглядываться, над пустым кошелём головы не чесать.
   Вот и трудился со всяческим рвением. Старался - себя не жалел. Осика не отставал от меня. Друг друга подсаживали да подтягивали. То вместе, то - из разных мест перекликались.
  
   Бродя по белу свету, как-то в Крочу мы попали....
   Кроча эта - она всё крушила-укрощала меня. Уж такое, видно, гиблое место....
   Мало того, что к дому близко. Взгрустнулось по этой причине.
   Так тут ещё Дара выдала. Ну, из седла вышибла!
   Вот уж не ждал - не гадал!
   Это Дара-то! Которая мне то на шею бросится, то на грудь упадёт!
   Я уж привык. Ждал горячего приёма.
   Она и ливанула кипятком!
  
   В самую распутицу к ней попали. Еле добрались.
   К огоньку подсесть мечтали.
   При виде меня, долгожданного, глаза прекрасной Дары вспыхнули лазурью торжества. Не приближаясь, она указала мне изящным пальчиком на давно забытый мной сеновал. Злорадно проворковала:
   "Туда, туда, дорогой.... Вспомнил, значит...? Прилетел, соколик, когда по затылку стукнуло! Всё не нужна была, а тут вдруг понадобилась? Мне братца твоего хватит, а ты губки сладки подожми да ловчей штаны придерживай, а то больно топорщатся, гляди, порвутся!".
  
   Это ж надо так мужика низвести! Человека раздавить!
   Ах ты, ведьма, думаю. Да подавись ты разом всеми костями, что обглодали в моё отсутствие твои весёлые гости!
   И Осип, умник, тут ещё вступился. Милосердие, понимаешь, проявил.
   Ну, хотел, как лучше, понимаю.
   Упрекнул сдуревшую бабу, мол, холодно братцу, пусти к печке....
   Ух! Пусти.... Как калику перехожего - это в моём-то стародавнем ночлеге!
  
   Долго я потом от унижения отплеваться не мог. От огонька, тем не менее, не отказался. Не мёрзнуть же из-за бабьей дури....
  
   Дурила хозяюшка увлечённо! К столу на угол посадила. В еде тоже различие сделала. Осипу - повкусней да с угождением. Мне - чего поплоше да понебрежней.
   Осип подождал-подождал, а и не выдержал - вступился, ложку отложил:
   "Ты чего, Дару?! - с угрозой взглянул на неё, - с братом поссорить хочешь? Смотри, никого не получишь! Меня после такого задела на любовь не потянет!".
   А я уж без обиды.... Мне уж даже и занятно понаблюдать, что баба из мести ещё выдумает.
   Но этим она ограничилась. Спасовала чуток. Ладно уж, свой-то работник ей не мужик - а ну как два мужика - да оба не работники!
  
   Всё же она нас разделила.
   Я, понятно, не спорил. Пусть Осип потрудится с ней на печке. Я внизу на соломе пересплю. Некапризный мужик. Ещё и позовёшь, думаю, разохотишься! Так я сам не пойду. В ногах поваляйся!
   Однако ж, некоторая горечь осталась. Когда тебя так примнут - не сразу отойдёшь. Да ещё спи себе вхолостую и слушай, как они там оба печку ломают!
   И, главное, с чего она взяла, что меня по затылку-то стукнуло? Откуда узнала про мои чёрные дни? Осика клялся потом, что ничего не сбалтывал - не только ей - никому! Да и не мог он! Его пути я хорошо знал!
  
   В общем, в присутствии младшенького униженный и оскорблённый, я дал себе слово избавиться от Дары и найти в Кроче другой ночлег. Плевать на Дарьину красоту. Одну-то ночь кое-когда перемыкаться.... Уж как-нибудь.... Вот, будет случай, на закате, по возвращении стада, как высыпят бабы за ворота - погляжу, какая поглаже, попрошусь на постой, а там - как выйдет. Можно и бескорыстным гостем побыть. Можно и негладкую.
   Решил я так, и всё ж, прощаясь с Дарой поутру - и, между прочим, очень вежливо - поговорил с ней.
   Непринуждённо, без гнева. Да и чего гневаться?
   Понимаю, поди, чужую гордость задетую.
   Да к тому же ещё помню все Дарьины дрожанья-трепетанья-таянья.
   И цвет вешний был. Всё было.
  
   "Дару, - сказал я женщине спокойно, меж тем коня осёдлывая, - ты понимаешь, надеюсь, что ты идёшь на разрыв? Ты можешь меня больше никогда не увидеть. Хочешь этого? Изволь. Я к тебе по старой дружбе, из прежней привязанности, но коль гонишь, быть по-твоему. Мне-то что? Красотой твоей я сыт. Ты о себе подумай".
   Лицо её напряглось, и я понял, что задел её. "Ладно, посмотрим, - решил про себя, - пусть пока помучается".
  
   Я уже сидел верхом, когда она, неожиданно-порывисто подошла к взыгравшему коню, рискуя быть задетой им, и быстро провела ладонью по мыску моего сапога в стремени. Робко взглянула на меня снизу вверх. Во взгляде я прочёл раскаянье и мольбу. Не выдержала женщина.... Даже жалко её стало.
  
   Я холодно и выжидательно посмотрел на неё и тронул коня. Но, уже выезжая со двора, всё ж обернулся и наградил нежным взглядом:
   "На, лови, - думаю, - ещё пригодишься!".
   А в голове сразу пронеслось злорадное:
   "Не выдержал, мужик. Даже жалко его стало".
   Я засмеялся и коня пришпорил. Ох, женщины! Прямо международная политика!
  
   После Дарьиного бунта я долго не возвращался в Крочу. Хлопоты унесли меня далеко на запад. Я сильно увяз в неразберихе человеческих хитросплетений. И так получилось, что больно всё это закрутило меня!
   Отвлёкся. Перестал печалиться в разлуке. В голову приходило, что - и правда - разумнее переждать в отдалении, не возвращаться пока, не собирать над головой своей грозовые тучи.
   Дождётся мой пряничек! Любит же!
  
   Время шло. О том, что собирался увезти Лаку, я напрочь забыл. И хлопоты затянули, и Осип караулил. Так миновала весна, и лето пронеслось. Лишь к осени стали затихать наши бурные затеи.
   То, что было наработано, стояло крепко. Наши потуги ослабели, наступило затишье.
   Можно было б ещё покрутиться, да не стали.
   - Давай-ка к дому править, - предложил брат, и тут же спохватился, язык прикусил. Потом протянул насмешливо:
   - Не-ет! Тебе нельзя.
  
   Поколебавшись, предложил:
   - Ты, знаешь.... Ты зазимуй ... ну, где? Ну, хоть в Мцене, у Глефы. Что? Красивая женщина. Любезная. Зовёт-стелится.
   Я вздохнул, головой покачал:
   - Не.... У Глефы - нет.... Глефа с меня стружку спустит. Всё, что добыл, вытянет, а я не для неё добывал...!
   - Ну, в Поштах у Софы....
   - Да сам я решу, где мне зимовать! - перебил я брата. - Ты-то что? Домой собираешься?
   - Так у меня ж свадьба на Покров!
  
   Это верно. Приглядел, всё ж, Осип себе невесту. Достучалась до него девушка. Решился. Для женитьбы и расшибался всё лето.
   Вот поедет домой. А мне и на порог нельзя! Мне стало грустно.
   - Что ж? - опустил я голову, - и на свадьбе твоей мне не гулять?
   Брат пристально взглянул на меня, сказал сухо, поджав губы:
   - Стало быть, не гулять....
   - Верно..., - вздохнул я, - отгуляешь без меня. Мало ль, как складывается? Бывает же, что свадьба без брата....
  
   Но мы оба опечалились.
   - Знаешь что, - решил я, - давай вместе подадимся на родину, а где-нибудь в Язах я от тебя отстану. Всё буду ближе к дому! Может, от знакомых узнаю, как там?
   - Не удержишься, - сощурившись, глянул брат, - вернёшься. Хуже сделаешь! Северика ни на что не посмотрит, на крайности пойдёт!
   Я повесил голову. Потом говорю:
   - А всё ж давай так сделаем....
  
   И где-то в конце сентября мы повернули к дому. Из дома давно не было нам никаких вестей. Как покинул я Лаку в Святочную ночь - так ничего о ней не знал. А знать бы мне надлежало. Было, чего знать! Потому как события там были таковы....
  
  
   Проводив меня за ворота, Северика с удовлетворением поглядел на хвост моего коня при повороте за Болчанский Кряж. Благо светало, и было, чего разглядеть.
   Тяжести на сердце ему, конечно, не убавилось, но хоть злодейство пресёк. Впрочем, слабое утешение....
   Предавшую его сестру тут же, по моему отъезду, вызволил он из погреба и отвёл в светёлку, но из дома не выпускал ещё два дня, а со двора - неделю. Он старался не видеться с ней и почти не разговаривал. Да и что было говорить? Тяжело было....
  
   Девочка тоже обходила брата, помалкивала, пряталась - и, не переставая, плакала все дни напролёт. Побледнела, исчахла и скоро напоминала серую тень.
   Вела, ничего наверняка не зная, а чувствуя неблагополучие в семье, к мужу с вопросами не стала приставать, но, не выдержав многодневных слёз, однажды подсела к девочке с ласковым словом.
   Та разрыдалась в голос и ни слова не вымолвила. Вела посмотрела на всё на это и говорит ей:
   - Пойди на исповедь.
   - Нет! - ахнула Лака.
   Вела строго приструнила её:
   - Я не советую. Я велю. Как мать. Так вот в память матери - как ей бы не отказала - ты и мне не откажешь! Пойди на исповедь!
  
   Бедная девочка, дрожа и трепеща, отправилась в храм. У аналоя едва сознание не потеряла. Исповедалась в слезах, преклонив колена.
   Батюшка выслушал. И укорил, и обнадёжил. Приоткрыл ей глубь её падения. Утешил, насколько мог. Епитимью наложил.
   Стала она с того дня каяться и усердно поклоны класть. И слёзы - иссякли.
   Больше не плакала - только меня всё ждала. Всё на дорогу глядела и к ночным звукам прислушивалась. Больше ни о чём и думать не могла. И в церковь всё ходила - чуть ни каждый день....
   Строго постилась в Великий Пост. Два раза говела и причащалась. И дождалась Светлого Христова Воскресенья с дрожащей от радости душой.
  
   Собираясь ко Всенощной, стала по-праздничному наряжаться. Впервые с Рождества нарядное розовое платье достала. Стала надевать - а оно в поясе не сходится.
  
   Сперва просто удивилась: и в более сытые дни платье было всегда впору.
   Впервые тут вспомнила она о себе самой. То всё о Боге, да о своём грехе, да обо мне думала. Ничего другого в голове не держалось.
   Вот стала она соображать, что к чему, рассуждать-считать, дни-месяцы ворошить, и осенило её!
   Оказалось, предавшись тоске и душевной боли, позабыла она о такой женской природе, как месячная нечистота. Все недомогания, если какие и были, относила в счёт сердечных мук. И вытащила, наконец, из глубин памяти тот денёк, который мы с ней ещё вместе поджидали, да так и не дождались. Попались из-за которого....
  
   Как гром среди ясного неба, обрушилась на девочку эта новость. Дошло до неё, наконец, её положение.
  
   Положение-то - оно и ничего, не смертельное. Даже и наоборот. Очень даже жизненное. А, учитывая давние мои скорби, весьма и желательное. Кабы всё благополучно было - порадоваться бы.
   А тут не до радости. Страх сердце заледенил. Куда деваться, как спрятаться...?
   Одна надежда была - я, мил друг Аликела.... Как в сказке, приеду, выручу, увезу или ещё что придумаю - улажу, в общем...!
   А что я? Нет меня! Я в дальних краях казну строю. О ней едва помню.
  
   Сказать ей некому, брата боится, других - тем паче.... Вот только батюшке на исповеди. Что ж? Пришлось....
   Батюшка ей и говорит:
   - Это, может, искупление тебе Господь дарует. Выдержи, всё что ниспошлёт - глядишь, и грех смертный простится....
   И приняла она это как неизбежное.
  
   Забилась, что зверёк в норку. Людей сторонится, живот подтягивает. Каждый день собирается с духом брату сказать - каждый день откладывает. И так прошло ещё два месяца. И никто ничего не замечал. По природе тонкостанная, беременность первая, еда умеренная - особо не добрела.
  
   Но вот в разгар лета беда всё ж грянула. Жарко было. Зной стоял - дыхание спирало. Горячий воздух, как раскалённый поршень, в лёгкие вонзался.
   Конечно, всё живое к воде тянулось. И стар, и млад - все на реке. Кто где.
   Девицы, понятно, на своём бережку, в своём затоне. Там, где птица не пролетит, серый волк не пробежит. Кто ж в своём уме к ним сунется?
   Стерегут девушки своё место, всё и вся гоняют-пугают. Как себя, соблюдают. Как честь родовую.
   Вот так у нас с девушками! Строгие у нас девушки. И к себе - и к другим....
  
   Вот одна такая строгая пригляделась к моей Лаке и для начала просто удивилась. А там и заинтересовалась. Бдительная да настырная попалась девка.
   Лака платье пошире распустила, до поры, до времени это её спасало. Широкая складчатая одежда скрадывала непраздность. А тут не удержалась - уж так-то жарко! От подруг подальше, в камыше-рогозе, прямо в рубашке - окунулась всё ж в воду. Вода её и выдала.
   Как выбралась из воды, девчонка за ней пронаблюдала. Тут же к другим девкам метнулась, дала волю злому языку.
   Девки переглянулись. Призадумались. Нахмурились. И все, как одна, кинулись в камыши, где моя Лака, таясь да оглядываясь, переодевалась в сухое платье. Ну, и застигли.
  
   Окружили камыши. Нехорошо глядят. Глаза злые, прищуренные. Зубы стиснутые. Руки напряжены в боевой готовности. Одна бойкая, постарше-позадористей, усмехнулась, уничижительно протянула:
   - Су-у-учка...!
   Ещё две - ей в тон - сквозь сжатые челюсти:
   - Ты что ж это, потаскушка?!
   - И кто ж это тебе удружил?!
  
   Была среди них Токла, племянница моя - вот та заступилась, попыталась выручить:
   - Постойте, девки! Не казните! Может, не виновата она! Может, злодейство?!
   Девки возразили все разом - разом смели все её доводы:
   - А что ж молчала?! Кто бы за неё, за нашу девку, не заступился?! Какой бы злодей не поплатился?! Да и кто посмел бы с Гназдами шутить?!
   В общем, погас в неистовом девичьем гвалте слабый голос защиты.
  
   Меж тем, пока девки препирались, Лака успела платье натянуть и осторожно, бочком-бочком, из камыша выбраться. А там - подхватила подол - и от девок, что есть мочи. Девки - за ней.
   Каково ей от них бегать? Тяжела! Но всё ж успела из зарослей выбраться, выбежала на дорогу.
   А по дороге как раз телега проезжала. И не кто иной, как Кесрика, на ней. Лошадкой правит, кнутом помахивает. Лака - к нему. Только успела в телегу вскочить - грозной тучей девки налетели.
  
   Ну, тут, конечно, Кесрика за неё вступился. Щёлкнул кнутом:
   - А ну, девки - осади назад!
   Девки слегка оробели. Кнута ни одна не хочет.... Отступили. Сбились в кучу.
   Потом переглянулись, приободрились, и старшая крикнула Кесрике:
   - Ты хоть знаешь, за кого заступаешься-то?! Она всех нас осрамила-опозорила! На всех девушках пятно! На всех Гназдах! Её ж убить мало! Погляди получше! Невдомёк?! Она ж брюхата!
  
   Вот тут пришло время и Кесрику пожалеть. Девичьи эти речи аж в телегу его вдавили, в нутро гвоздь вколотили! Не продохнуть....
   Язык пересох - ничего не смог Кесрика девкам ответить.
   Однако ж, едва девки к телеге приступили, кнутом опять их пугнул.
   А потом, обернувшись, тем же кнутом - по лошади - и во всю лошадиную мочь погнал телегу в крепость.
   Девки следом бросились:
   - Не уйдёшь, подлая! - кричат. - Мы тебе всенародно суд учиним! Юбку порвём, патлы повыдергаем, в дерьме искупаем!
  
   Когда добежали девки до двора Северики, Лака уже была спрятана за родным забором, за спиной брата. Тот сам вышел к девкам:
   - Чего раскричались? О чём шумите?
   Кесрика, поникнув головой, стоял в отдалении возле своей лошади и вертел кнут.
  
   Девки заговорили все разом, одна другую перекрикивая:
   - Сестра твоя бесстыжая род Гназдов обесчестила! И тебя, и отца с матерью изничтожила! И ты за неё, шлюху, заступаешься?! Да её прибить! Удушить! Утопить! Выгони её из дому! Пусть убирается! Не жить ей среди Гназдов! Не марать наш народ!
  
   Ничего Северика девкам не сказал. Понял, что пришёл чёрный день. Пришла беда - отворяй ворота! То есть, принимай её, сердешную.... Такую, какая есть!
  
   Поглядел он на перепуганную сестру. Спросил:
   - Тяжела?
   Та кивнула, дрожа.
   - Сколько уже?
   - Семь..., - прошептала девочка.
  
   Северика не удержался. Стал накаляться гневом:
   - И что ж ты, дура, молчала? Мы б тебя спрятали! Уладили бы!
   Лака заплакала:
   - Я хотела... думала, скажу... успею....
   - Ох, дура, дура! - только и простонал Северика.
  
   Что ж делать? Пред всем миром отвечать придётся.... Не утаили.
   - Не спрячешься! - грозились девки из-за забора,- всё равно мы тебе ворота пометим! Не смей теперь на улицу ходить! Растерзаем!
  
   И пошёл звон с перекатом - слава по улицам: у Северьяна, Габриилова сына, сестра - такая-сякая!
  
   День, другой такой славы, и уж невмочь она!
   Со двора не выйдешь! В лицо тебе смеются, в спину обидное кричат.
   В кузнице, на мельнице - везде тебе последнее место указывают. Приятели отворачиваются. Где какая мужская сходка - прочь гонят: "Не мужик ты, коль такое дело допустил!". Разговор какой - подходишь - смолкают.
   Везде тебе отпор!
   Ну, слава Богу, достаток есть - нет нужды в пояс кланяться...!
   Рассердился, плюнул - стал особняком держаться. Стал сам мимо ходить. А всё равно резало по сердцу. Раньше-то - в чести был. И отец был в чести.
  
   Ворота, как в других краях в подобных случаях, Гназды мазать не стали.
   Девки загорелись, да во время одумались. Свои и так знают - не сболтнут, а чужим знать не след.
   Гости бывают, ни к чему Гназдам слава. Наоборот - спрятать, скрыть следует срам.
   С этим и пришли мужики к Северике:
   "Паршивую овцу из стада вон. Либо ты, Северьян, от сестры откажешься, за пределы Гназдовой земли прогонишь - либо пусть из дому носа не кажет. Откажешься - признаем тебя. Оставишь - дом твой будет, как прокажённый. Никто никогда на порог к тебе не войдёт. Слова дружеского не молвит. В беде не поможет. Дети вырастут - не женишь их, ни выдашь замуж".
  
   Выслушал молча Северика. Кивнул мрачно:
   "Понял вас, мужики".
   И ворота перед ними закрыл.
  
   Мужики тоже поняли. Рассержено затопали прочь:
   - Твоё дело, Северьян! - крикнули, обернувшись,- мы тебе руку протягивали. Оттолкнул - пеняй на себя. Нет тебе ни опоры, ни защиты!
   - У меня сестра одна, - глухо пробубнил из-за ворот Северика, но всё ж мужики его расслышали.
   - Ты своё сказал, - повторили они,- не обессудь. Будет тебе жизнь!
  
   Жизнь пошла немаслянная.
   Запасы у Северики ещё были, но ведь рано-поздно кончатся. Хлеб Гназды продавать ему отказались. Пока своя нужда вконец не прижмёт, не согласятся. А своего он не сеял - на казну надеялся.
   Скотину из стада долой - не смел пастух принять: Гназды возражали. Старшенький у Северики, Басика, отдельно пас.
   Детям особо тяжело пришлось: не могли понять, отчего друзья вдруг врагами стали. Играть не зовут, камнями кидают. Мать плачет. Отец стал крут. Лака на цыпочках ходит, слова не проронит, слёзы утирает. Отчего из дому счастье сбежало, несчастье поселилось...?
  
   Северика внешнюю оборону как-то держал, а в семье не выдерживал. Порыкивать стал. Сестра ненароком попадётся на глаза - он её гонит: "Уйди ты с глаз долой, не видеть бы тебя!".
   Лака молчит, терпит, принимает как должное. Старается побольше работы на себя взваливать. Совсем себя не щадит. А на сносях.
   Брат заметил - осадил её: "Не надо. Это ты не смей! Ребёнка береги!".
  
   Жене тоже горе. Детей жалко, бабы обижают, завтрашний день пугает. Народ её обвиняет, мол, не доглядела за девицей: ты ж ей вместо матери осталась - так какая ж ты мать?! Тебе, стало быть, до малолетней золовки дела не было?! Что ж ты ей не объяснила, как должно себя вести?! Или сама хороша?! Чему учишь-то?!
  
   Вся громада на семью моего друга обрушилась. А про меня никто ничего не знает! Не сказал Северика....
   Приступали к нему, конечно, спрашивали - отмолчался.
  
   Как-то жена, после очередной обиды от баб, не стерпев, в слезах взмолилась:
   - Да скажи ж ты, не мучь, кто нашей беде виновник?! Ведь знаешь же!
   Северика, как обычно, мрачно молчал, но Вела теперь с этим не смирилась. Потребовала не на шутку:
   - Скажи! Не отстану!
   Северьян исподлобья взглянул на неё. На кнут указал. Но жена удила закусила:
   - Да хоть побей, а скажи! Хоть насмерть пристукни, а врага этого лютого ты мне объяви! От людей терплю - уж от тебя-то вытерплю!
   Северика с силой тряхнул её за плечи, хмуро спросил:
   - Так хочешь знать?
   Вела на колени упала:
   - Скажи!
   - А не пожалеешь?
   - Скажи! - в ноги бухнулась жена, - назови врага!
   - Врага...,- горько передразнил Северика,- ох, баба! Не вставай, а то упадёшь.... Изволь - тебе одной скажу.... Но проболтаешься - по гроб не прощу!
   Вела в запале поклялась:
   - Никому, ни слова не пророню - вот те крест! Под плёткой не признаюсь! Кто?!
   Северика вздохнул и, уронив голову, едва слышно пробормотал:
   - Ликельян....
  
   Вот уж Вела взрыдала! Всегда она ко мне добра была. Жалела, доверяла. Вечный гость я у них в доме, лучший друг.... И столько горя им принёс.
  
   Плакала женщина и причитала:
   - Быть не может! Не может быть!
   - Вот те и не "может быть"! - кривя рот и в сторону глядя, проворчал муж, - я бы и сам не поверил, кабы не своими глазами....
   - Боже мой! Боже мой! - рыдала жена.
   Муж слегка вскинулся:
   - Что? Выпросила - вытерпи! Хватит голосить!
   - И бросил её?! - всё заливалась Вела.
   Северика смущённо кашлянул. Нехотя пробормотал:
   - Да я его выгнал.... Помнишь, тогда на Святках ночью гром устроили? Вот тогда.... Узнал и выгнал....
   - Так он же не знает! - сообразив, приподнялась Вела, - ему ж сообщить надо! Разыскать!
   Северика только досадливо крякнул:
   - Ну, разыщешь.... И что изменится? Девке вот-вот рожать. Куда он с ней денется? Чтоб ещё и на их семью гоненье пошло?
   - А почему ты их выгораживаешь?! - возмутилась Вела, - почему мы одни в ответе?! У них, вон, старшая невестка нынче укоряла нас! Вот пусть знает, что не ей бы это говорить! Пусть посмотрит, что за братец у её муженька!
   - Эй! Эй! Баба! - разом осадил её Северика, - ты это чего это?! Ты смотри!
   И объяснил потом уже тихо и доверительно:
   - Да как же я могу за глаза обвинить сына моей кормилицы? В его отсутствие-то?! А и в присутствии - не мне это делать! Кто в это поверит? Да и зачем? Ещё и в их лице врагов нажить? А я теперь только на их помощь и надеюсь.
   Вела, всхлипывая, кивнула и глаза утёрла.
  
   Гоненья не прекращались. И даже набирали силу. Народ явно увлёкся. Сход присудил поставить Северьяна вне закона, но неожиданно человеческое участие встретил мой друг в лице трёх старейшин.
   Они не снимали с него вины, но попытались разобраться и вопрос уладить.
   В самом деле: наказанием соделанного не исправишь. Тогда чем? Вот и решили вмешаться и навести порядок.
   С этим и постучал к Северьяну в ворота как-то утром посланный от старейшин парень. Порог не преступил - нельзя. А через забор оповестил. Требовали на суд Северьяна.
   Делать нечего. Кряхтя, нахлобучил Северика шапку. Пошёл....
  
   Позвали его в дом Тита, влиятельного старца, имеющего великие заслуги перед Гназдами, человека мудрого и рассудительного. Несколько лет назад он был выбран общим сходом. Когда Северика, низко поклонившись, вошёл в горницу, куда его провели, он увидел ещё двух приглашённых старейшин, почтенных и годами, и заслугами. Все трое, молча, глядели на него, пока Северика в немалом смущении мял в руках шапку и собирался духом.
  
   Наконец, хозяин, Тит, внимательно глядя на него, произнёс:
   "Северьян, сын Габриила покойного! Такое к тебе слово. Отец оставил тебе дом и всё, что в нём. А так же доброе своё имя. Но стало известно, что в доме у тебя нет порядка, и память отца ты запятнал. Что у тебя произошло?".
   Северика глухо, коротко, и немного запинаясь, пробормотал, что да, действительно, его дом постигло несчастье. Его сестра, незамужняя девица, понесла дитя.
  
   Понятно, что перво-наперво спросили старцы, известен ли ему отец ребёнка.
   Северика поник головой и не посмел соврать:
   - Известен.
   - В чём причина? - строго спросил Тит, - почему нельзя договориться с этим человеком? Заключить законный брак?
   Северика совсем смешался. Надлежало и не солгать, и не назвать меня.
   Помучившись с ответом и сгорая от стыда, Северика прохрипел что-то вроде того, что у отца сомнительные обстоятельства.... Яснее сказать он не мог: старцы знали про мой обет.
   - Что? Женат? - наседали старцы. Северика отрицательно покачал головой.
   - Ах, вот как? - осанисто покивал Тит и подытожил, - стало быть, серьёзных препон нет? Значит, следует прибегнуть к влиянию и силе Гназдов и заставить виновника признать ребёнка и жениться. Твой отец был уважаемым человеком. Мы не можем допустить бесчинства. Если виновник отказывается, достаточно твоего слова. Ты не был замечен во лжи. Назови его!
  
   Ох, искушение было Северьяну! И всё же он удержался.
   А старейшинам, всячески выразив почтение, ответил просьбой:
   - Честные старцы! С этим вопросом я прошу отсрочки на три года. Если через три года я не найду отца своего племянника, судите меня по всей строгости.
   Вот всё, что смог он ответить. Старцы выслушали, молча. Печально и сочувственно покивали головами:
   - Что ж? Подождать можно. Твои трудности. Тебе терпеть. А из чужих знать этого никто не должен. Потому - сестру запри. Из чужих отец-то?
   - Свой..., - прохрипел Северика сквозь сжатые зубы.
   - Сво-о-ой! - протянул Тит. - Ну-ну, гляди!
  
   Северика ушёл из дома Тита обескураженный и пристыженный. Ожидал на свою голову молний - встретил поддержку. А ведь виноват! Не доглядел за девчонкой. Попускал дружку что ни день в своём доме толочься. Лучший друг! Как же это ты, Северьян, в дураках-то оказался, а?
   Повздыхал ещё - а что сделаешь? Жизнь дальше течёт....
  
   Вот раз понадобилось в Плочу съездить - договор там ждал. А как уедешь в такой невзгоде? Как семью оставишь?
   Всё. Отъездился, Северьяне!
   Хотел к Никелике обратиться, брату моему, как к старшему сыну своей кормилицы.
   Только подошёл к нашим воротам, взялся шапку ломать - глядь! - проходит Кесрика, взгляд доброжелательный, рука в приветствии тянется.
  
   Раскланялись друг с другом, Кесрика и спрашивает:
   - Что за забота?
   Северьян, не ожидая такого сочувствия, даже растерялся. Уж привык кругом встречать оскаленные зубы. А у Кесрики и вовсе должна бы тяжкая обида остаться. Он-то честь по чести сватался, а ему бесчестного предпочли.
   Но, так или иначе, а порадовался Северика неожиданной помощи и сказал просто:
   - Есть забота. На неделю уехать надо. А что у нас - сам знаешь. За семью боязно....
   - Эка беда?! - пожал плечами Кесрика, - не печалься, поезжай себе. Пригляжу. Я холостой. Время есть. Покараулю, поди. Не допущу обиды.
   Призадумался Северьян: ладно ли будет.... Но делать нечего.
   В церкви помолился, Николаю-угоднику свечку поставил - и отбыл в Плочу.
  
   Кесрика и верно - похаживал мимо его двора, поглядывал. И всё так, ненавязчиво, издалека....
   Старался собой хозяйку не обременять. Да и не положено - на порог-то....
   Один же раз - увидел Лаку у колодца - и вдруг, толкнув калитку, зашёл.
   Лака уж на последнем месяце ходила. Говорят, на сносях, как роза цвела. Уже ни слёзы, ни гоненья ей душу не мутили - только о ребёнке тогда и думала. Ни до чего больше дела не было. Всё прислушивалась к нему удивлённо и умилённо: как это там внутри живёт и шевелится самостоятельное существо.... А прочие тревоги мимо катились. На родном дворе-то можно забыться. Август стоял яблочный. Любимый её месяц. Дни тёплые, тихие, золотые. Аромат яблок и мёда стлался по земле и облаками летал. Покой разливался. А тут она, у воды. Чистая зеркальная поверхность в медном ведёрке на солнце блестит. Мило всё, безмятежно. Сидит - шьёт чего-то....
   Что ж? Я не в претензии. Я Кесрику понимаю. И он к тому же добра хотел - и ей, и ребёнку.
   Добра-то - добра, да вот только, Кесрику, ребёнок этот - мой! Я, понимаешь, ему папашей прихожусь! Так что ты напрасно тут со своим великодушием.
  
   Короче, поприветствовал он Лаку, вежливо рядом присел.
   Ну, и, как всегда, залепил сходу, рубанул сплеча.
   Кесрика же не может на мягких лапках приблизиться. Ему ж обязательно надо на ближнего с крыши рухнуть.
   "Хочешь, - говорит, - женюсь? Скажу, что мой ребёнок...".
   Лака заморгала глазами. Кесрика продолжал:
   "Ты подумай, Лаку. Я всерьёз. И тебя, и ребёнка любить буду. Чего? Я могу! Не попрекну никогда. Только надо, что б тот, другой, - он угрожающе дёрнул головой в сторону, - навсегда исчез из твоей жизни".
   "Нет!", - вскричала Лака, в ужасе содрогнувшись. Кесрика быстро вскочил, отступил на шаг. Пару мгновений смотрел на неё, стиснув челюсти. Затем, молча, повернулся и ушёл.
  
   Но, спустя несколько дней, по возвращении Северики, явился снова, уже к нему.
   Северика был ему рад, рассыпался в благодарностях, сам стал рассказывать какие-то новости, поскольку попал в положение новоприбывшего.
   Кесрика же, едва выслушав, огорошил его таким признанием:
   - Я немного злоупотребил твоим доверием, Северьяне, и говорил с сестрицей.... Она, вижу, всё не забудет этого....
   Он запнулся, нижняя челюсть выдвинулась вперёд; он продолжал:
   - Но моё предложение остаётся в силе. Это я тебе, как брату, говорю. Мало ль как? Время пройдёт. Успокоится, образумится. Может, поймёт. В общем, опять сватаюсь. Имей это ввиду.
   Северика спокойно выслушал. Не торопясь, проговорил:
   - Спасибо, Кесрику. Я знаю, ты хороший парень. Но не бери на себя нашу беду. Сестра моя провинилась, поддавшись обольщению, и должна понести наказание. Я же должен быть трижды наказан за беспечность и глупую доверчивость. Позор уже покрыл наши головы. И твоя жертва не спасёт. Только родителей своих и осрамишь, и обманешь.
   - Как венцом покроется - забудется и простится! - возразил Кесрика. - Подумай, Северьяне! А ребёнок подрастёт - вот он-то безотцовства вам не простит! И твои дети не простят!
   - Никто наперёд ничего не знает, - вздохнул Северика, - может ещё помилует Господь покаянную голову. Может, уладится....
  
   Кесрика отсторонился, поражённый. Изумлённо спросил:
   - Ты ещё надеешься на отца?
   Северика промолчал. Кесрика проговорил уже напористо:
   - Раз надеешься - стало быть, его знаешь! Почему скрываешь? Почему выгораживаешь?
  
   Друг мой долго молчал. Потом тихо сказал:
   - Тут ничего не поделаешь, Кесрику.... Ничего не поделаешь.
  
   Кесрика понял. Поднялся, потупившись. Очень сдержанно произнёс:
   - Смотри, Северьяне! Ведь может и разлюбить. Всё может измениться. Я ведь вон сколько не женюсь. Всё жду.
   - Ну, будь здоров, Кесарие! - Северика тоже поднялся: дал понять, что разговор окончен. - Поживём - увидим....
  
   И колесо времени, оттолкнувшись, покатилось дальше. Пролетел сладостный август. Пришёл сентябрь с холодными ночами. И вот в конце сентября, в одно такое светлое раннее утро, с которого когда-то и началось всё - всегда же что-то с чего-то и когда-то начинается! - началось и это. А именно: Лака проснулась от болезненного толчка.
   День она проходила растерянная, время от времени хватаясь то за живот, то за поясницу. К ночи началось....
  
   К середине ночи соседи поплотней позакрывали окна. Иные проворчали: "Ишь! У Северьяна бесстыдница-то его - ещё и орёт! Уж ей-то помалкивать бы!".
   Что ж? Девчонка молодая. В первый раз. Страх, боль - всё у неё в крик вышло. Кто-то по соседству не выдержал. Забарабанил в ворота:
   "Эй! Северьяне! Уйми ты свою девку полоумную! Мочи нет!".
   "ПотЕрпите...", - прошипел Северьян. А сам не знает, что делать. Вела вокруг золовки суетится: рожать-то рожала, а принимать не принимала. Боится. Северьян уж хотел на поклон к кому из старух из опытных. Пойдут ли ещё?
   Только шапку на голову - глядь: открылась дверь, на пороге моя мать. Как услышала, что крики участились - посидела, подумала, Богу помолилась - да и пошла. Северика ей - прямо в ноги:
   "Ах, кормилица дорогая! Матушка разлюбезная! Благодарствую! Не оставила в беде!".
  
   Мать же не сразу дверь открыла. Чуток в сенях постояла.
   Не то, чтоб послушать задержалась - нет. Этих мыслей не было.
   Так. Дух перевести остановилась.
   А пока собиралась с духом-то - и услышала.
   Чудное чего-то. Девчонка не "мама родная" кричит, а всё "Алику" да "Алику".
   Да ещё услышала, как Северика в досаде высказал сестре:
   "Дура! Ты Бога моли да мать зови! А ты кого кличешь?! Мало тебе?!".
  
   Удивилась матушка моя и даже растерялась. Однако ж, не до того было. Да и хватает Ликельянов по белу свету. Помочь пришла - ну, и помогай! Не твоё дело, что за Алика такой грешной девой поминается.
  
   Вот взялась мать - и взялась, умеючи: приходилось ей. И к новому светлому и раннему утру приняла живое существо.
   Мне уж после рассказывала:
   "Как взглянула на младенца - поразилась. Тебя, новорождённого, вспомнила. Да вы все трое, мальчишки, у меня такими родились. Как две... нет, три капли воды! Три капельки!".
   Что ж? Стало быть, появилась и четвёртая капелька.
   Верно. Это в предпоследний день сентября, с первыми лучами солнца, родился на белый свет мой сын.
  
  
   Возможно, это и был тот самый день, когда мы с Осипом повернули к дому коней.
   Повернуть - повернули - да не доехали. Застряли. Путь наш оказался далеко не прям и не близок. В Глохе возникло неожиданное препятствие - сложности, угрожающие нашему достатку. И решать это лучше было сразу, не отлагая.
   С этим мы крепко влипли. И Осип не успел домой к Покрову, как обещал, а прискакал, сломя голову, к плачущей невесте только месяц спустя и едва-едва успел обвенчаться до Филипповского поста. Я же остался в Язах, с трудом одолев соблазн.
  
  
   Язы - это не особо далеко. Это два дня конного пути от дома. Там у меня одинокая вдова. Следующая после Дары.
   Я погостил у неё, осмотрелся, нашёл кое-каких знакомых, у которых пытался справиться о родных пенатах. Мне сообщили, кто что мог, а, в общем, ничего существенного - всё такое, что я и сам знал. Про Лаку же мне никто ничего не сказал. Кто про неё ведал-то?
   Расспросив все Язы и прожив у вдовы чуть меньше месяца, я вздумал перебраться поближе и нагрянул, наконец, к своей озорной и лукавой Даре. Тут же и помирился с ней.
   У неё уже отлегло, сама была, дура, не рада происшедшему. Опять на шею кинулась. Вздорная баба. Правда, зажигательная.
   Первые дни с ней было очень весело, но за время, что я прожил у неё, пылкая женщина меня так умотала и надоела мне, что я и сам бы рад был сбежать, даже не выпади неожиданный случай.
   А случай выпал более чем неожиданный.
  
   Встретил я в Кроче вдруг ФЕдрику, приятеля своего и соседа через две улицы.
   Ну, на чужбине-то соскучившись, обрадовался я ему, как другу. К Даре зазвал. Та на стол накрыла. Вину заглаживая, она предо мной вьюном ходила. Взяла - да и ляпнула однажды:
   "И чего я тебя никак не разлюблю?! Сколько лет уж пытаюсь! Чего только ни делала! И клином клин не вышибла! Кого только ни подпускала к себе - никто тебя выбить не может!".
   Вот и понимай бабу! Это после всех её сапог!
  
   У Дары за столом земляка я угостил, стал расспрашивать.
   Ну, то, что я уже знал, он мне опять, по-новой, рассказал. Я терпеливо выслушал. Стал ближе его щупать: как мои там? Родители? Братья?
   Он всё говорит, я это всё знаю, в десятый раз слышу. Алчно ловлю, может, мелькнёт чего. Мне же про Лаку надо. А он что? Знает, что ль?
   Я издалека спрашиваю. О Северике. Тут он запнулся. Осторожно на меня глянул. Очень этим меня озадачил.
   Потом, глаза опустив, пробубнил себе под нос: "Так.... Кое-как.... Ничего...".
   Меня это и удивило, и насторожило. Я напористей пристал. Дотошно стал спрашивать.
   Только он всё односложно отвечает: "Ничего, - да, - ничего". И всё на двери-окна косится.
   Я пододвинулся к нему. Проникновенно в глаза глядя, клятвенно уверил:
   - Да не бойся! Говори начистоту! Никого тут! Баба во двор вышла.... Вон - в окно видна....
   - Да я тебе и так правду говорю, - пробормотал он, уставившись в тарелку, - всё верно.... Ничего у Северьяна. Все живы-здоровы....
   Он чуть примолк, потом едва слышно добавил:
   - Сестрица вот только подвела его....
  
   Я резко выпрямился. Вперился ему в глаза взглядом голодного удава.
   Спросил, как можно осторожнее:
   - Это как же - подвела...?
   А в голове - чего только ни замелькало! Одно ужасней другого.
   Он махнул рукой:
   - Не спрашивай, Аликеле....
  
   А какой - не спрашивай?!
   Я к нему пристал, так что не отобьёшься!
   По горнице гонял его - в ноги кидался! Дорогу ему перекрывал! В дверях растопырился - не выпускаю!
  
   Только проявил он такую твёрдость, что все мои старания разбились в пух и прах.
   Посмотрел он мне выразительно в глаза:
   "Уволь, - молвил, - Аликеле, а я тебе ничего не скажу".
   И не сказал.
   Так я и остался - рот раскрыв, шею вытянув, вцепившись в дверные косяки.
   Ничего не понимающий. Насмерть перепуганный. Придушенный сомнением.
   Так и ушёл Федрика.
  
   Как он ушёл, я на стенку полез.
   Места себе не нахожу. Мечусь по горнице. Дара всунулась - в двери выгнал. "Всё, - думаю, - поеду! Будь что будет! Хоть на день.... Да хоть на час! Да на минуту!".
  
  
   На следующее утро я был готов в дорогу. Простился с Дарой наинежнейшими словами, чмокнул в полную щёчку, взлетел в седло - и был таков.
   По зимнему пути чего только ни передумал! Ни метели, ни волки ни разу не вспомнились - перебирались в голове иные всевозможные несчастья. А впрочем, дорога - мне вещь привычная. Не глядя, не думая, её чую. Обходит как-то сила вражья. Что волки, что метели....
  
   Итак, год назад, в Святочную ночь, покинув родной порог, теперь, на третий день после Крещенья, прибыл я обратно. К крепости подъезжал - ещё не знал, как явлюсь, что скажу Северике. Была - не была, Аликеле! Уж как-нибудь!
   Так ничего я и не предпринял, что бы скрыть своё возвращение. В снежной пыли дробно доскакал до двора друга. Через забор пошарил взором - во дворе никого.
   Спрыгнув на землю, завёл в ворота коня. Привязал у конюшни. Чуть замешкался, оглядываясь - и толкнул входную дверь.
   Было не заперто. Я вошёл. Уже притворяя за собой дверь, услышал я перезвон колокольчика. Глянул в оставленную щель - над двором Северики тянулась бечёвка - в соседний двор, к Прошике. Звон слышался оттуда.
   Я призадумался - какая тут может быть мне погибель? Потом махнул рукой. Эх! Мне б только сердце успокоить! Если ничего - так я опять в седло - исчезну, как не бывал - никого собой не обременю - я и коня-то разнуздывать не стал.
   А если случилось что....
  
   Тут я подавился своим дыханием и быстро взбежал по лестнице в светёлку.
   У самой двери опомнился, спохватился, приостановился. Осторожно и крадучись, в светлицу заглянул.
   Дверь была завешена тяжёлой тёмной тканью. Я слегка отодвинул край. В светёлке было и солнечно, и тихо. Прямо против меня, на застеленной войлоком лавке, сидела Лака.
   С ней всё было благополучно. Я видел, что она счастлива и спокойна. Умиротворённое лицо светилось улыбкой. Она стала ещё краше и совсем другой. Вся раздобрела, округлилась. Вся состояла теперь из этой вожделенной женской мякоти. Я видел её обнажённую налитую грудь.
   И я ничего не мог понять.
   Я стоял, изумлённый. Смотрел на неё из-за занавески. И ничего не понимал.
   На руках у Лаки лежал младенец.
  
   Но это ещё не удивило бы меня - Лака вечно нянчила детей брата, и за год мог родиться ещё один. Стоит ли удивляться младенцу?
   Да только этот - этот младенец! - жадно припав ртом к полной её груди, изо всех сил, неистово стараясь, сосал. Сосал напряжённо, содрогаясь всем своим маленьким тельцем. И вот это никак не укладывалось у меня в голове. Что это такое-то?!
  
   Я просто смотрел. В тупом спокойствии.
   Видел, что это мальчик. И уж не новорождённый. Подросший. Глазки осмысленные. Светлые. И пушок на голове светлый.
   "Видно, отец светловолос", - подумалось обыденно.
   Первое, что пришло на ум - это замужество Лаки. Северика мог всё же подобрать ей мужа и уломать под венец.
   Несколько мгновений я чувствовал от этой мысли сильнейшую боль. Которая потом сменилась облегчающим сомнением: пожалуй, не успел бы....
   Я посчитал прошедшие месяцы. Не выдал же он сестру сразу по моему отъезду! На это какое-то время требуется. Ребёнку явно уж несколько месяцев. Да девять месяцев беременности - вот те и больше года.... Стало быть, случилось это, когда я ещё не уезжал...?
  
   Только тут до меня, наконец, дошло.
   Я всё понял. Всё. И слова Федрики к этому событию очень-очень подходили.... И причина, по которой год назад я попался, оттого что тянул с отъездом, была налицо. С этой причиной и по сей день тянул бы....
  
   Я услышал слабый шелест за спиной и звук тихих шагов. Но не прислушался - не до того было.... Я понял, что жизнь вдруг изменилась. Сдвинулось время. Поворотилась земля.
   Резко откинув тяжёлую завесу, я шагнул в светёлку.
  
   "Ах!",- вскрикнула Лака и едва не выронила ребёнка. И замерла, всё ярче расцветая счастливой и изумлённой улыбкой, широко распахнув не менее счастливые и изумлённые глаза.
   И я замер.
   Вошёл и застыл на месте. Едва дыхание перевёл. Глотнул воздух.
   Потом спросил:
   "Лаку.... Это мой сын?".
   Она молчит - только быстро и радостно закивала. Глаза сияют. Сама светится.
   Тут меня аж швырнуло к ней! К ногам её упал. Хлынули потоки чувств.
   Обеими руками обнял и её, и ребёнка. Сразу я как-то - к нему. Разглядываю его. Сын. Мечтал о нём когда-то.
   Он уж не сосёт. Сыт. Глаза таращит. То возьмёт грудь, то бросит. И на меня глядит. Раскрыл беззубый рот: "Гы-ы!". И молоко наружу потекло!
   "Ах, ты! Чего ж ты, - говорю, - растерял-то всё?".
   Протянул ладони и у Лаки его взял.
  
   Держу его - чуднО мне.
   "Господи, - думаю, - до чего ж маленький, лёгонький-то...! Неужели и я когда-то таким был? Всё, что с тех пор пережил-перечувствовал - и ему предстоит.... Как-то справится? Кто поможет ему? Будет ли ему судьба да удача?".
   Сразу жалко его стало - смерть как! Я ж понял уже всё: безотцовщиной родился. Навек ему такая печать. И матери его печать навеки. Досталось нежной розе! А уж другу-то - самый крест!
  
   "Исправлять надо, Аликеле, - сказалось внутри, - навалил на друга тяжкий камень - подставляй плечо, бери половину...".
   Вздохнул я, притянул к себе Лаку.
   - Как крестили-то? - спрашиваю.
   Она моргнула ясными глазами, чуть плечами пожала:
   - Иваникой. Как же ещё?
   Я усмехнулся. Верно. Старший сын. Должен быть назван в честь деда. Как положено - так и назвали. Следующих уже по Святцам назовём.
   - А дед-то знает? - поинтересовался.
   Она, улыбаясь, покачала головой. Помедлив, произнесла:
   - Никто не знает. Брат никому не сказал.
   Я кивнул. Ещё раз - уж который в жизни - оценил своего друга.
  
  
   В это время совсем рядом пискнул ребёнок.
   Но не наш. Наш молчит.
   Мы оба оглянулись на дверь. В дверях переминалась с ноги на ногу смущённая ПЕла, соседка, жена ПрОшики. На руках она тоже держала младенца. Я растерянно глянул на неё.
   Лака также слегка растерялась. Но не удивилась - просто глядела озабоченно.
   - Ты звала..., - виновато пояснила Пела.
   - Да..., - слабо выдохнула Лака и ласково обратилась ко мне:
   - Алику.... Пела принесла докормить своего сына: обычно у меня молоко остаётся. Иначе ему недостаточно. Подожди. Я покормлю его, и они уйдут....
  
   С этими словами она отошла к Пеле, оставив меня с наследником, и, всё поглядывая на меня, взяла её сына и приложила к груди.
   Тот яростно засосал.
   Пела деликатно присела рядом, поджав губы и старательно оправив подол. Время от времени она взглядывала на меня - во взгляде читал я упрёк.
  
   Чтобы развеять создавшееся напряжение, я, покачивая на ладонях дитя, обыденно спросил её:
   - Что? Сына родила, соседка? Наконец-то Прошика дождался.... А то у вас всё девки.... Передай ему: поздравляю его - с сыном-то!
   Она согласно кивнула:
   - Что ж? И тебя поздравляем!
   Я спокойно принял это, не обращая внимания на явный укор. Чего же? Верно. Мой сын. Я и не отказываюсь.
  
   Ребёнок шевелился у меня на руках, поднимая ножки. Печка была хорошо натоплена. В светлице тепло. Он лежал в одной рубашонке, распеленатый. И, глядя на него, я вовремя заметил нужду. Как раз рядом пустой таз стоял. Я на расставленных ладонях осторожно поднёс сына на нужное расстояние, вслед за чем в таз аккуратно ударила тонкая струйка.
   "Ай да папаша!", - одобрила Пела.
   Верно! Ничего папаша. Сберёг вот пелёнку.... Я не только коварный соблазнитель. Я и как папаша неплох. Мой сын! Я признал его! Я никому не дам его в обиду! Я сделаю всё, что бы искупить свой грех!
  
   Меж тем Лака закончила кормить наследника Прошики и передала его матери.
   У той, видно, маловато молока было - поизносилась с годами, а сынок достался крупный да крикливый. Он до последней капли выдоил молоко у Лаки и, похоже, не прочь был ещё.... Пелагея сунула в рот ему хлебную соску, и он унялся.
   Мать запеленала его и собралась уж уходить, как вдруг на лестнице раздались стремительные шаги, и полог у двери отбросила решительная рука. В светлицу вошёл Северика.
  
   Держа сына, я поднялся ему навстречу. Смиренно и спокойно встретил гневный взгляд. Минуту мы оба молчали.
   Наконец он сурово произнёс:
   - Что? Полюбовался на свои труды? Ты, может, думаешь, я тебя здесь жить оставлю?! Надеюсь, не хочешь, что б я сестру с младенцем в погреб посадил?!
   Я попытался убедить его:
   - Не гони, Северьяне! Я найду способ исправить положение....
   - Когда найдёшь - тогда придёшь! А пока - убирайся!
   - Да ты что?! - воззвал я к нему, - образумься! Кого гонишь-то? Родного отца родного племянника!
   Северика презрительно сощурился.
   - Э-эх! - выдохнул сокрушённо, - ни стыда у тебя, ни совести!
   - И стыд есть, и совесть, - спокойно и тихо возразил я, - и за вину я отвечу. А что сыном погордился - так не по-плохому: я рад ему.
  
   Северика так и взвился! Коротко издал угрожающий рык:
   - Ах, так ты, гад, значит, рад?!
   Сжав кулаки, двинулся на меня.
   - Да ты что, Северьяне! Младенцев поубиваешь! - остановил я его.
   Он холодно посоветовал:
   - А ты положи сынка-то! Отдай матери.... Она за него тяжкий крест приняла, а ты - одни утехи. Ступай себе миром - не драться ж тут.... И впрямь убьём кого....
  
   Я опустил голову. Молча положил сына на лавку. Ни на кого не глядя, вышел. Как пришибленный, спустился во двор.
   Гляжу - лошадь моя, брошенная-неухоженная - у коновязи стоит.
   Вздохнул я, похлопал конягу по холке, обнял за шею - хоть немного горечь излил. Стал разнуздывать: куда ж теперь ехать?
   В это время из дома вышла Пела с младенцем. Увидала меня возле лошади. По-женски пожалела....
   - Эх, ты, - говорит,- горемыка...! Выгнал тебя Северьян? Что ж ты делать-то будешь?
   - Живи своей заботой, соседка, - с тоской отвечал я ей, - свою я уж сам одолею....
   - Да мы теперь не просто соседи! - тут же поставила она меня на место. - Мой сынок твоему - брат молочный. Не легко нам было решиться на это родство, да столько лет сына ждали.... Чего ни сделаешь...?! Так что родня мы теперь! Ваши заботы и нас касаются.
   - Не помощница ты мне, - нехотя сказал я.
   Она призадумалась. Потом говорит:
   - Я-то не помощница. А вот ты, знаешь, что сделай? Сходи-ка ты в церковь. Вон - слышишь?! - ко всенощной звонят. Помолись, подумай - авось Господь вразумит. Ты на него всецело положись....
   В морозном воздухе плыл первый удар колокола.
   Я молча кивнул. Потом взял коня под уздцы, повёл к себе во двор. Напоил, устроил, к овсу пристроил, попоной покрыл.
  
   Послушался я бабу.... Пошёл в храм.
   По дороге хотел к родителям и брату зайти-поклониться, да они все на службу ушли. Это я, непутёвый, в Божьей церкви носа не кажу....
  
   Вышел я на улицу. Уже стемнело. Под ногами снег похрустывает. Мороз слегка пощипывает. И по всем улицам, какие проходил, там-сям народ к церкви тянется. Кто в одиночку, кто семьями. Покинули свои тёплые дома, отложили дела насущные. Не положены теперь дела - завтра Воскресенье. Службу выстоят, благодати преисполнятся - и с добрыми мыслями и чувствами - домой, вечерять. Перед сном ещё помолятся - и отойдут ко сну с Господом в мире.
   Так бы и жить - законов его не попирая. В том бы и счастье зреть. Да страстей много. Не совладать....
  
   Вздохнул я, позавидовал тихому счастью человеческому: чего, думаю, по свету мыкаюсь, на что жизнь трачу? Так бы вот жить.... Да сумею ли?
   Тем временем к храму подошёл. Вошёл в темноте уж, неуверенно. Незаметно встал неподалёку от входа.
   Служба идёт. На клиросе хор поёт - согласно так, возвышенно, светло - будто не на земле, а на небе. В мире горнем. Дьякон кадит по всей церкви. Хорошо от ладана.... Словно в раю.... И батюшка служит торжественно, празднично! И свечи горят, и народ молится....
   А я стою, и всё это вижу, и слышу, и чувствую - а сердце у меня каменное. На душе лишь горечь и скорбь. И нет у меня покаяния - одна досада. Обида да злость на весь мир. А пуще - на себя. Сплоховал, ошибся, не справился! Надо было всё не так, по-другому!
  
   Только и твердил про себя с ожесточением: "Господи! Да вразуми ж ты меня, как быть! Господи! Научи, помоги, выручи!".
   И потому, когда приступили к исповеди, я не стал подходить. Поколебался, но остался в стороне.
  
   В храме встретил я братьев и родителей. С ними потом и домой пошёл.
   Все они, конечно, рады были внезапному моему возвращению - год меня не видали. Ну, к Осипу это, понятно, не относится.... С ним-то мы недавно расстались....
   Вот пришли все домой в радостном и приподнятом настроении. Отец на меня любуется, брат - по плечу похлопывает, мать - не наглядится. Невестка с племянниками к ужину ждут. Стол накрыт.
   Сели все вечерять. Загребаем ложками, разговариваем.
   Много было, чего рассказать. Много говорили. Обо всём.
   А о Северике - ни слова. Не трогали этой темы. Больная она. Вот её дружно молчанием и обходили.
  
   Осип рядом сидит. Вижу - посматривает на меня.
   Когда наговорились, примолкли слегка, я к нему - при всех, не таясь уж - обратился:
   - Ты говорил кому?
   Он покачал головой и презрительно ухмыльнулся:
   - Сам свои дела решай!
   - Понятно..., - бесцветно молвил я.
   Подождал. Обвёл глазами всех за столом.
   И потом как бы невзначай, негромко, обыденно так - обронил:
   - Узнал я сегодня.... Сын у меня родился....
  
   Как и должно, над столом повисла тишина.
   Все сидящие, без исключения, приоткрыли рты и в недоумении переглядывались.
   И отец, и мать, и Никелика с женой, и молодуха Осипова, и племянница Токла, и чуть помладше племянники. Все молчали.
  
   Тишина явно затягивалась.
   Гнетущей становилась тишина.
   Я знал, что вслед затишью грянет буря. И был готов к ней.
   Бежали мгновения. Я ждал.
   Всё тягостней прижимала тишина. Вот уж довлела на последней своей стадии.
   Так! Вот оно.... Ну, принимай, Аликеле!
  
   Отец первый, едва слышно, как самые дальние раскаты грома, медленно проговорил:
   - И кто же мать этого сына?
   Я отвечал - тоже медленно и весьма негромко:
   - А мать этого сына - Полактия. Габрикова дочка. Северики сестра....
  
   Вслед за первыми раскатами, как забившаяся на воде чайка, истошно взрыдала мать:
   - Это что ж ты сделал-то?! Ирод ты окаянный! - и в слёзы! И тут же, сквозь этот плач - просительно, жалобно:
   - Да как же это ты, сынок?! Сиротку-то обидел?! Ведь молодая.... Глупая.... Дитя ж совсем....
  
   И, наконец, с силой ливня и шквального ветра, зашумели все разом. Заголосили-застенали обе невестки и племянница Токла. С перепугу разревелись младшие племянники. Отец, заходясь в гневе и потрясая кулаками, перекрывал семейный гвалт адресованными мне смачными и хлёсткими словесными ударами.
   Следом за словесными пошли удары и бессловесные. Но более ощутимые. В атаку пошёл батя со всем своим праведным отцовским негодованием. А тут и брат Никелика сгрёб меня за грудки и, страшно вытаращив глаза, что было силы тряс, выколачивая душу. При этом он хрипло рычал:
   - Ах ты, пакостник! - и столь же хрипло вопрошал, с ясно слышимой долей надежды:
   - Да ты хоть уверен, что твой-то?!
   По мере возможностей отсекая удары и уворачиваясь от них, я обезнадёжил Никелику:
   - Мой, мой сын. Не сомневайся.
  
   Я решил всё это безропотно выдержать - ради воцарения мира. Ни разу не ответил я ни на один удар. Пусть успокоятся. В конце концов, сколько можно колотить безответного сына и брата?
   Но обожающие меня отец и брат, похоже, вошли в раж. Я с трудом сдерживал натиск Никелики, а позади уж слышался свист рассекающегося воздуха. Это с остервенением замахнулся на меня палкой мой старый и почтенный отец.
   Я пригнул голову - палка прошлась по плечам. И второй, и третий раз. Отец для любимого сынка сил не жалел.
   Охаживал сына папа, приговаривал - с первым ударом:
   "А это тебе - за дурь твою!
   И со вторым:
   "За блуд твой!".
   И с третьим:
   "За распутство, гуляка бесстыжий! Осрамил на старости лет! Мало тебе базарных девок?! Ты вон на что посягнул! Ни с чем не посчитался?!", - с тем и завершил батя расправу, ломая об мою спину палку.
   Получив ещё пару затрещин от брата, я с удовольствием услышал громкий стук в ворота, могущий хоть на время прервать грозное побоище.
   "Вон... стучат... погодите вы...!", - пробормотал я, увёртываясь от ударов по направлению к двери. Но старший племянник уже сбегал и открыл калитку.
  
   В дом степенно вошли два соседа - с левой и с правой стороны.
   Захика и Таржика.
   Сняли шапки, поклонились, откашлялись.
   - Опомнитесь, православные! - густым басом заговорил грузный и кряжистый Таржика, солидно оглаживая длинную седую бороду. - Что ж это вы творите в столь поздний час?! Воскресенье завтра! Люди Богу помолились, спать полегли, а вы искушаете, с постели подымаете. Такой крик у вас! Три улицы переполошили!".
   - Чего стряслось-то? Отчего сраженье? - голосом майского соловья полюбопытствовал второй, Захика, высокий и тощий мужик с такой же тощей и потому коротко подстриженной бородой.
   - А...! - догадливо определил он, - никак, сынка колотите?! Уж и палку сломали?! Аликеле! - радостно обратился он ко мне,- ты ли это?! Год тебя не видали! Поди, только-только вернулся?! Небось, с казной золотой да с подарками! То-то, вижу, отец-то тебе обрадовался! Ишь, как отходил для встречи! Живого места не найдёшь....
  
   Отец и брат угрюмо молчали.
   Наконец батя процедил, собрав остатки достоинства:
   - Не обессудьте, соседи.... Тут дело семейное.... Больше не потревожим....
   - Ну, спаси вас Бог! - поклонился Таржика, надевая шапку, - дай вам Господи уладить дела ваши семейные. Оно и лучше - поспокойнее-то - да ещё после благостной службы и доброй трапезы, - он кивнул на неубранный стол.
   Захика также любезно попрощался:
   - Ну, мирного сна этому дому!
   И, шапку нахлобучивая, обратился к моему отцу:
   - Ты уж, Иване, больше не гневись так! А то убьёшь ненароком - кормильца-то.... Смотри!
   - Отцовская рука, наказуя, награждает! - назидательно приподняв палец, напомнил соседям Никелика.
   - Это да.... Это верно..., - важно кивая, согласились те и, потоптавшись, ещё раз простившись, ушли.
  
   А у нас воцарилось тяжёлое молчание. Обе невестки всё всхлипывали. Брат, не глядя на меня, с раздражением напялил тулуп и отправился к себе через двор. Вся его многочисленная семья постепенно потянулась следом. Осика, с состраданием кивнув мне, увёл в каморку молодую жену. И, наконец, отец, подняв на меня мрачный взгляд, глухо повелел мне:
   - Ступай! Не смей на глаза показываться!
   И тут же осадил мать, сделавшую ко мне порывистое движение:
   - А ты - не смей ходить за ним! Он за любодейство честь нашу продал!
   - Я исправлю всё, отец, - тихо пообещал я. - Винюсь. Покаянную голову меч не сечёт.
   - Тебе и не отсекли, - исподлобья глянул отец. - Поучили только. А исправить..., - он едко усмехнулся, - это как же ты исправить-то хочешь? Ребёнка обратно в утробу затолкнёшь? Всё! Осрамил! Утраченной чести не вернёшь!
   Я, смиренно поклонившись, пошёл к двери.
  
   Но в сенях мать всё же приостановила меня. Прошептала, роняя слёзы:
   - Зачем же это ты, сынок? Как же это ты так?
   Сердце надрывалось у меня от материнских слёз, но я знал, что они неизбежны, и, кусая губы, перенёс. Что мог сделать? Молчал виновато.
   - Значит, правда, твой...?! - причитала мать. - Я ж и видела - а верить не хотела...! Были у меня догадки - да отбросила.... Я ж принимала у неё.
   - Не плачь, мать.... Прости ты меня! - прошептал я ей. - Я надеялся, не дойдёт до огласки.... Жениться хотел.... А ждать долго. Я ж ведь и не подступил бы. Да влюбился вот....
   Старая охнула:
   - Да ты что ж это, сынок?! Вроде давно не дитя - голову-то терять?!
   - А хоть и не дитя..., - вздохнул я и рукой махнул.
  
   Мы ещё пошептались в сенях.
   Я спросил о другом, также занимавшем меня:
   - Ты мне, мать, вот что скажи.... Как она родила-то? Здорова ль? Еще-то сможет?
   Вопрос о детях весьма волновал меня. Впрочем, как и обо всём, что с этим связано. Потому я не удержался и осмелился его задать.
   Ответ меня успокоил. Мать сразу оставила слёзы и оживилась:
   - Ой, такой крепкой девчонке рожать бы и рожать! Вот бы кому замуж-то! Да по-хорошему, ладно-складно чтоб...! Без позорища! И детки были б.... Ох, сынок! Что ж ты сделал?!
   - Ну, что ты, мать, заладила? - попытался успокоить я её. - Обойдётся ещё! Забудется потом! И детки будут. Женюсь я. Время пройдёт. Надоест болтать. Через пять-десять лет никто и не вспомнит. Казна бы не оскудела...! Иначе сразу за всё виноват будешь!
   - Ох, сынок! - всё горевала мать. - Да когда это ты ещё женишься...! А грех-то какой! А стыд-то какой! Да после такого начала и счастья не будет! И деткам это аукнется! И их попрекнут - и они тебя. Научи их потом уму-разуму...!
  
   Долго я мать, как мог, утешал. И сам-то истерзался весь.... Сам не знал, как мне быть....
   Но, придя к себе, в свою нетопленную обитель, разводя огонь и обустраиваясь - всё же принял я решение.
   Не скоро - но принял.
   У меня было время подумать.
   Я ж нежданно-негаданно вернулся - никто меня здесь не встречал. По горнице мороз костит, стужа гуляет. Основательно пришлось мне печку топить. Пока обогрелся, перину встряхнул, воды из колодца черпнул - полночи прошло. Кое-как прикорнул, к тёплой печке прижавшись.
   Вот на печке и пришло ко мне решение.
   Уж не знаю, верное или не верное.
  
   Наутро продрал я глаза - вижу, раннюю службу проспал. К обедне бы не опоздать. Поторопился я, водой на себя плеснул, в нарядный кафтан обрядился - Воскресенье же....
   Достал из тороки чуть меньше года со мной путешествующий плотный свёрток с златоузорным убором, что сработали мне мастера в Скрынах.
   Ещё подумал - ладно ль будет? В тело вошла красавица, может в платье и не вместится. И чего я упёрся тогда? Чего мастера не послушал?
  
   Дальше так было.
   Собрался я со всеми предосторожностями, два тулупа накинул - один в рукава, другой на плечи.
   За голенище нож сунул, за пазуху - пистолет, да со свинчаткой пояс повязал - дай-то Бог, что б не пригодились!
   Чесал гребнем бороду - в зеркало глянул. Отделали меня вчера отец с братом. Смотрю - глаз не подбит, нос не свёрнут. Всё нормально: красивый. Ну, и славно. Всё-таки день воскресный.
  
   Вышел я на улицу - и прямиком к соседу Прошике на двор. Тот как раз к обедне собирался, а тут я к нему.
   Вернее, не к нему. К Пелагее. Ну, да мужа с женой не разделишь....
   Зашёл я в гости, застал картину, какую и ожидал: Пела в запарке, не знает, как своего горластого вечно орущего младенца накормить-унять. Из угла в угол ходит, трясёт его, тетёшкает - от Лаки колокольчика ждёт.
   Я с Прошикой-то за руку поздоровался, а к ней с просьбой обратился:
   - А? Соседка! Выручишь меня?
   - Это как же тебя выручить? - чуть прищурилась Пела.
   - Пойдёшь, небось, к кормилице?
   - Может, и пойду, - вызывающе выпрямилась Пела, - а тебе сводней не буду....
   Прошика приостановился в дверях и взглянул на меня.
   Я кивнул на него жене:
   - Что? Сказала мужу-то?
   Пела слегка подбоченилась:
   - А как же?! Только ведь не верит, дурень! Всё, говорит, это твои бабьи сплетни!
   - Ну, Пелагее, мужу-то виднее! - пошутил я. И добавил:
   - Только я ведь не о свидании прошу - в Божью церковь её хотел повести. Это дело доброе. Ты уж не откажи!
   - Так она ж не выходит! Её ж прибьют! - растерялась Пела.
   - А со мной выйдет, - отрезал я. - Пройдёмся с ней по-семейному, - я крякнул и добавил, насмешливо скривив рот. - Пусть люди поглядят....
  
   Прошика покачал головой. Посмотрел на меня с интересом и сомнением. Посоветовал:
   - Ты бы поосторожней, Аликеле! Убьют за дерзость-то!
   Я пожал плечами:
   - К храму дорога святая. Да и братцы, глядишь, подсобят. Да и Северьян не кинет. Да и ты, Прохоре, не чужой....
   Прошика чуть вздохнул и усмехнулся:
   - Ну, гляди....
  
   А тут и колокольчик зазвенел. Пела подхватила ребёнка. Я прошёл с ней до ворот Северики и напоследок сунул в руки свёрток для Лаки:
   "Отдай ей. Подарок это. Разверните, поглядите - и пусть нарядится. Да ребёнка соберёт. Да выходит побыстрей. Скажи, я здесь её жду...".
  
   Ждать пришлось долго. Уже отзвонили к поздней обедне. Прохор ушёл в храм ещё раньше. Он всегда богомольным был. Все службы посещал.
   Я продрог, пока дождался Лаку. И два тулупа не спасли. Уж засомневался - выйдет ли.... Мало ль как? Ухватит брат - да в погреб.
  
   Но всё ж дождался.
   Вышла.
   Вместе с Пелагеей.
   Обе в необычайном возбуждении.
   Обе на меня накинулись в восхищении и восторженном любопытстве: "Ах! Ах! Ах!".
   Золотое узоречье обеих наповал сразило.
   Золотой прихотливо выделанный подол выплёскивался у Лаки из-под недлинной пушистой шубки. По верху шубки сбегал золотыми струями наброшенный на повязанную чёрным шерстяным платком голову узорный плат, и ветер кружил-колыхал его причудливо выточенные края. Искрилось да помаргивало сквозное золото в свете яркого зимнего солнца. Пленяло - не то слово! Ни шубка - не помеха, ни платок тёплый. И венчик златой к месту пришёлся. Хоть и не по чину он ей теперь - ясно же, что не девка! - так ведь ещё и не мужняя жена - пускай покрасуется!
   Я оглядел Лаку с ног до головы:
   - Что? - спрашиваю, - впору? Не тесно?
   Она радостно блеснула глазами:
   - Впору! Впору! Как раз! Как ты угадал?!
   Я немного удивился, но не стал особо раздумывать. Принял у Лаки в тулуп тепло завёрнутого младенца, перехватил его поудобнее и зашагал по улице в сторону храма.
  
   Мальчишка заснул ещё на руках у матери, а уж в тулупе-то - самый сон! И тепло, и на руках, и воздух свежий-морозный.
   Лака, зацепившись мне за рукав, быстро ступала рядом. Она была удивлена и немного испугана - но привыкла слушаться.
   И всё же робко спросила:
   - Куда мы идём?
   Видно, Пела, разахавшись над платьем, позабыла сообщить ей.
   Я отвечал весьма обыденно:
   - Куда добрые люди в воскресный день ходят? В храм Божий....
   Заметив её страх, прибавил спокойно:
   - Ты меня держись. Помалкивай. Ни на кого не гляди.
   И подмигнул как можно бодрей:
   - Не бойся! Уладим всё!
   Я увидел, что она сразу успокоилась.
   Так мы и шли по улице. Как муж с женой.
  
   Пела с младенцем отстала от нас - домой пошла: её ж с тулупом никто у ворот не ждал.
   В другое время и при других обстоятельствах я бы, может, и её ребёночка в тулуп завернул - одним больше, одним меньше.... А этот к тому же - моему - брат молочный.
   Но сейчас - случай не тот. Всё-таки у меня нож за голенищем, пистолет под кафтаном и свинчатка в поясе....
  
   Прошли мы две улицы, ближе к церкви стал народ попадаться. За одну улицу до храма обратили на нас внимание. Начали провожать глазами, перешёптываться, но в основном изумлённо, с недоумением. За спиной да шёпотом - все! Аж гул стоит! Вслух да в глаза - никто. Тишина.
  
   Но вот наполовине улицы встретились два прямых уверенных взгляда.
   Потом - ещё.
   Мужики начали в себя приходить. Начали поглядывать наглее и внимательнее. Подбочениваться да присвистывать.
   Проходя мимо небольшой кучки молодцов, я, где-то, и напрягся.
   Но обошлось. Пропустили по-тихому. Наблюдали пока.
   Ладно. Вы - за нами, мы - за вами.
  
   Попалась стайка молодых девчонок - издалека до нас донеслось аханье по поводу золотых узорных переливов Лакиного убранства.
   Вслед за аханьем и (немного позже) странным молчанием - зашуршала россыпь растерянных голосов:
   - Она?!
   - Ох, срам!
   - И как посмела?!
   - Ишь, вырядилась!
   - Уж ей-то!
   - А побьём-ка её!
   - Брат заступится....
   - В конец совесть-стыд потеряла!
   - Что вы, девки! Это ж в церковь Божью!
   - Ей же надо грехи-то замаливать...!
   - Не греши!
   - Все грешны....
   - Все - да не так!
   - А красота, девки!
   - А Аликела-то причём тут?
   - Разве не брат её?
   - Нет же! Аликела. Старого Иваники сын.
   - Аликела?!
   - Аликела!
   - Ликельян, сосед их...!
  
   Тут самую бойкую девку внезапно осенило.
   Её насмешливый и торжествующий крик вдруг перекрыл все шёпоты и шелесты подруг:
   - Девки! - радостно оповестила она. - Да это ж кобель её!
  
   Крик был смелым. Девки зашумели, как морской прибой. Две-три поддались пагубному примеру и выкрикнули следом несколько обидных фраз, обращаясь исключительно к Лаке.
   Крики могли иметь последствия. Пустая словесная потасовка часто переходит в крупный скандал.
   А там и мужики подключатся.
   Пора было всё это пресекать.
  
   Я обернулся к самой смелой. Вздохнул и сокрушённо покачал головой:
   "Ой, Евлалия! И злая ж ты девка! Небось, и бабой злой будешь! Не возьмут тебя замуж! Нет! Нет! Не возьмут! Будешь вековухой!".
  
   Евлалия, будучи старшей, явно засиделась, и я царапнул по больному. Она разразилась гневными выкриками, кипя от обиды - и уже только мне:
   "Кобель! - да, - охальник!".
   Но её голос был единственным. Больше никто не поддержал. Испугались девки такого пророчества. Примолкли. Да и она вскоре: не орать же одной на всю улицу....
  
   Мы с Лакой прошли дальше.
   Вроде не торопились. Даже старались идти помедленней - солидность соблюсти - а всё как-то обгоняли других.
   Впрочем, нас пропускали, приостанавливались посмотреть, старались остаться у нас за спиной - пошушукаться, перемигнуться.
   Дождались мы, конечно, и явных выпадов против себя. Нет-нет, да получали мы посрамления и укоры. И я знал, что только этим мы не отделаемся. Был начеку. И не зря.
  
   Недалеко от храма дерзко глянули на меня два молодца. Встали, не уступая дорогу.
   - Что, Аликеле? - процедил сквозь зубы один, - считаешь, среди Гназдов удальцов не стало ума тебе вложить?!
   Я, не смиряя шага, спокойно шёл на него. Ребёнка только локтем прикрыл.
   Хладнокровно и, не моргнув, в глаза глядя, сказал:
   - Не тот день выбрал - нынче день воскресный. Ступай в храм - все под Богом ходим....
   Другой возмутился:
   - Это ты в день воскресный блуд свой на обозрение вытащил? В храм несёшь?
   - Я, - говорю, - в храм сына несу. И душу на покаяние. Мне судья - Господь. Не твоё это дело....
   - А ну как моё ?! - хрипло прошипел настойчивый молодец, начиная медленно напирать на меня. - А ну как я - карающая десница?!
   Я быстро передал Лаке младенца и подтолкнул её себе за спину.
   Но неожиданно решилось всё иначе.
  
   "Много берёшь на себя!",- прозвучал повелительный голос, обращённый к моему сопернику. Я встретил поддержку. В трёх шагах от меня стоял старейшина Тит.
   И я, и противостоящие мне мужики - все вздрогнули и слегка смутились. Низко и почтительно поклонились.
   Не спорят со старейшиной, сходом поставленным!
   После такого заступничества кто ж поперёк встрянет?!
   Тит пристально посмотрел на меня. Понимающе покивал головой. Промолвил:
   - А...?! Брат молочный? Так это, стало быть, ты - отец? Или заступиться решил?
   Он прищурился. Я опустил голову.
   Потом поднял на него глаза. Тихо сказал:
   - Я отец....
   Он опять покивал головой. Потом кивнул на храм:
   - Ну, ступай.... День воскресный....
   И мы с Лакой, ещё раз поклонившись старейшине, подошли к ступеням храма и поднялись на паперть.
  
   Перед дверьми чуть задержались, перекрестились. Вступили под высокие храмовы своды. Вступили в светлое согласье литургии.
   Сразу благоговение охватило. Сразу взлетела ввысь душа.
   Устремилась, сердешная, вместе со звуками псалмов и молитв, куда-то туда....
   Может, туда, где крест Господень на златом куполе....
   Или где Ангели поют на небеси....
   Сразу и почувствовал я, что Бог взирает сейчас на всё и вся.... И на нас в храме.
   Что ж? Все под Богом ходим. И никуда не деться нам. Глупы и слепы мы, Боже! - не ведаем, что творим. Господи! Прости меня! Грешил я всю жизнь и забрёл туда, откуда не найду выхода...!
   Знаю - обступили меня бесы хвостатые. Держат-томят. Тянут душу мою вниз страх и тревога. Не летится ей, душе, облаком-голубем - летится лишь листом осенним. Вот-вот опустится душа со слабым шелестом, охватит её вновь страстей кипение.
   Господи! Глянь на меня - подай руку, не удержаться мне без твоей помощи! Слаб я духом!
  
   Верно.... Слаб.
   И страшно мне.
   Это ж я с виду орёл. Внутри-то - воск топлёный. Как вошёл, как встал в храме - так пошли искушения. Вот и здесь, в церкви, от них нет покоя. Где грех человеческий, там и бесы ногами сучат, рожи корчат. А уж грех-то над людьми, как пар стоит. А надо мною - тучей чёрною.
  
   Вошёл я, встал в храме - не таясь, у всех на виду. Пусть смотрят.
   Так надо было - знал, на что шёл.
   Сразу вся церковь, как один человек, обернулась, дьякон запнулся.
   Я спокойно стою, стараюсь по сторонам не смотреть. Тулуп распахнул, второй в сторону отложил, чтоб дитя не запарить.
   Спит пока несмышлёныш.
   Лаке кивнул: пусть шубку сбросит, платок распустит. В храме тОплено и свечи горят - не холодно.
   Послушалась. Вижу - не по себе ей. Стоит - не шелОхнется - глаз не подъемлет.
   Потом постояла - оттаяла. Глазки подняла - я понял - молится.
   Ну, и славно.
   Наряд её драгоценный золотом пылает в пламени множества свечей. Самая красота в церкви! Такую красоту только зверь лютый может загрызть - не пожалеть. Такая красота людям на любование даруется.
  
   Вот - стою-любуюсь украдкой. Да и не я один. Вся церковь глаз не отводит. Вселюбование! Тоже ещё искушение. Ох, ты моя краса ненаглядная....
  
   Смотрела - верно - вся церковь. Ненапористо, осторожно, тайком. Взглядывая время от времени. Кто как. Кто-то с восхищением, кто-то с возмущением, кто-то с любопытством.
   На Лаку, а заодно и на меня.
   Любопытное, видать, зрелище мы представляли. Ничего не надо было людям сообщать. Искрящееся убранство и моё рядом присутствие с младенцем на руках говорили сами за себя. Понимали люди.
   Вот только всё ли понимали....
  
   Нет-нет, а взглядывал я на окружающих. Многих увидел, узнал. Брата моего Никелику. Тревожный весь, бледный, растерянный. Северику. Тот просто глядит. Сурово, серьёзно, прямо. Осипа вон. Губу закусил. А молодуха при нём - в ужасе глаза таращит. Два соседа вчерашних - степенный Таржика и въедливый Захика - рты разинувши, глядят и всё моргают. Увидал старого Флорику.... Молодого Патику.... Ермику, Хартику, Ярику, Зотику. Отовсюду глаза на меня.
   Ну, глядите, братцы...!
   Уж какой есть.
  
   Под конец перехватил я взгляд Кесрики.
   Взгляд, который лучше б мне не видеть: духом дрогнул.
   Такое у него в глазах! - не выскажешь!
   Бел, как мел. Неподвижен, как обелиск.
   Стоит, молчит, на меня глядит. В зрачках - пламя свечей колышется. Как у тигра. Вот, думаю, кто первый мне в глотку вгрызётся.
  
   А меж тем и здесь, в храме, во время службы, хоть слабый, а прошёл средь людей ропот. Слышался то тут, то там:
   "А что, православные?! Взашей бы его из храма! Выставить святотатца! Прочь из нашей церкви!".
   Я смиренно стою, всё это слушаю, про себя думаю:
   "А ведь если из храма выбросят - пожалуй, на площади добьют".
   Да, плохо дело. Стал молиться. Гоню от себя страх и сомненья, дурным мыслям заслоны ставлю, от Пречистого образа глаз не отрываю: "Заступись, Владычица!".
   Слышу - примолкли голоса. Пошуршали ещё слегка и стихли.
   И как стал служка блюдо проносить, загрёб я из-за пазухи, не глядя, много чего-то - всё, как есть, на блюдо сыпанул.
   При всех, не скрываясь.
   Не по гордости, и не из лести, а что б знал народ, что лучше жить со мной в мире, раз я сам с миром навстречу иду. Разумнее.
  
   К аналою батюшка подошёл, исповедь начал. Люди к нему подступили.
   Господь вразумил меня: ступай! Я потянул за собой Лаку, медленно подошёл, встал в толпе.
   Тут же от меня людей - точно волной отбросило! Как от прокажённого народ шарахнулся!
   Все расступились. Ну, а я, не возражая, вперёд прошёл.
   Стою, понурившись, в общей молитве. Лака - при мне. Дитя всё спит. Помолились.
   "Подходите...", - батюшка позвал, обернулся к людям, на мне задержал пристальный взгляд.
   Поглядел, молча:
   "Ну, иди", - говорит.
  
   Я младенца Лаке передал, подошёл к аналою первым. Батюшка с жалостью смотрит, головой качает:
   "Ну, что? Кайся!".
   Я и покаялся.
   Так и так, мол, грешен: и горд, и храм забыл, и родных обидел, а пуще всего - блудник, многих жён знавал, на каждой стоянке по вдове.
   "Прости, Господи!", - хмурясь, слушал и твердил батюшка.
   "А ещё, - закончил я, совсем уж склоняясь к аналою,- такое натворил.... Юную девицу совратил и ребёнка прижил. Семью друга в гоненья вверг, а теперь вот и свою тоже...".
   Иерей внимательно в глаза мне взглянул.
   Я не удержался, опустил свои, голову на грудь свесил.
   Он спросил:
   - Ещё есть дети? От других жён?
   - Не слыхал.... Да и какие это жёны?!
   - Ну, надо тех оставить, - произнёс он сухо, - а жить с одной женой. Дитя растить.
   - Да мне и не нужно других-то, батюшка! - взволнованно сказал я, - не по своей воле я с ней расстался!
   - Тогда надо венчаться, - будничным усталым голосом проговорил иерей.
   Я опешил:
   - Так на мне ж обет?!
   - Чего?! - изумился иерей, - при твоих грехах на тебе ещё и обет?! Это какой же обет?
   Я удручённо пробормотал:
   - Да десять лет назад дал.... Как жена у меня померла.... Ради неё.... Двенадцать лет другой семьи не иметь....
   - Так она ж у тебя есть!
   Я удручённо молчал.
   - Ну, как же?- продолжал священник, - верна тебе женщина, ребёнок твой. Что ж это? Семья. Только без венца. Без благодати. Как у язычника. Ты какой обет давал? Семью не иметь? Или от благодати Божьей бегать? Если первое - обет ты не исполнил. Если второе - то очень даже. Только тогда из церкви уходи.
   Я был в полной растерянности.
   Батюшка всё укорял меня:
   - Обет безбрачия в чистоте блюдут! А у тебя звон один! Одна слава, что обет. Пред людьми хвалишься! И людей обманываешь, и Бога. Ну, людей ещё обманешь, а Бога - нет.... За это вот - кайся!
   - Каюсь я, батюшка..., - прошептал я убито.
   - Каждый день земные поклоны клади, покаянные молитвы читай! И не блуди больше! К причастию готовился?
   - Не думал о том, батюшка. Думал, как беду изжить.
   - А постился? Ну, причастись.... Такое дело у тебя.... Ну, целуй крест...! Евангелие..., - и накрыл мне голову епитрахилью.
   Я на колени бухнулся.
   Поднявшись, замялся. Не отхожу.
   Он вопросительно взглянул на меня. Я решился:
   - Венчайте, батюшка!
   Он сдержанно кивнул:
   - Ну, хочешь, сразу после службы? Никого сегодня не крестим....
   Я кивнул в ответ:
   - Венчайте!
   И, ошарашенный, отошёл.
  
   После меня исповедь пошла быстрее. Задержал всех своими грехами. Забрал я у Лаки младенца: ей же тоже надо подойти. Пошарил вокруг глазами, нашёл Велу.
   Приступил осторожно, с виноватым поклоном, пряча глаза:
   "Прости, сестрица. Сослужи службу".
   Вела потупилась. Я робко попросил:
   "К концу обедни принеси подвенечное платье".
   Вела смутно взглянула на меня. Но ничего не сказала, только головой покивала. И к концу службы я увидел её, молчаливую и серьёзную, в белым платьем, накинутом на руку.
  
   Венчальное платье - обычай ненарушаемый. Золото - золотом, а венец - венцом. Подвенечное надели прямо на золотое. Уж это-то точно свободное было - опять же обычай. Не одно поколение раз в жизни его надевало. Уж лет сто этому платью. Вот - и нам послужит.
  
   Пока шла служба, Лаке пришлось повозиться с проснувшимся сыном. Даже и покормила его, отойдя в угол. Всю церковь обошла, ко всем иконам его приложила. Ну, и причастили его, конечно. Вместе со всеми прочими младенцами и их матерями.
   Лака тоже причастилась. Гляжу - светлая, радостная от алтаря идёт. И дитя спокойное.
   После младенцев и их матерей дети постарше прошли, потом мужики.
   А я совсем в хвосте встал. Чуть ни с бабами. Для смирения. Хоть и прощён - а всё же грешен.
   Давно я к причастию не подходил. Уж и не помню когда. Всё недосуг. И подготовиться-то не мог: то в дороге, то в постели.
   Но вот пришло. Приступил. С трепетом.
   Принял устами тонкую лжицу.... "Причащается раб божий Лукиллиан...".
   Надо же! Давно имя моё эдак не звучало....
   Вытянув шею, вглотнул я - и точно огненный стержень вошёл мне в грудь. Задохнулся. "Да не опалится...", - воззвал. И тут же нутром всем почувствовал, как кинулись от меня и полезли на стены, клацая клыками, злобные бесы.
   "Удержи меня от них, Господи!", - взмолился я, задрожав. Потом, погодя - успокоение снизошло. Запил-заел - всё, как положено. И уж после, в конце - под чтение благодарственных молитв - ко кресту подошёл.
  
   Осматриваюсь - народ поспокойнее стал, перестал на нас таращится. Если и глядят, так на Лаку, любуясь. Без гнева.
   А уж как её невестой на середину церкви вывели - так все и замерли-остановились, никто из храма не ушёл. Вся церковь на венчанье осталась.
  
   И венчали нас.
   Так прямо среди бела дня при всём честном народе - и венчали! Нежданно-негаданно! До самого последнего мига никто не знал, чем всё кончится. До самых первых слов.
   А дальше - что ж? Венчанье есть венчанье. Встали со свечами на полотенце, младенчика Вела взяла.
   И слышу: "Благословенно царство...".
   Мир поплыл у меня перед глазами.... "Женюсь?!",- содрогнулось сердце в груди.
   Женишься, Аликеле, женишься!
   С чего следовало бы тебе и начать....
  
   Всё ты не путём сделал в жизни. И Бога прогневил, и людей обидел. И друга верного, и Лаку милую, и семью свою достойную, и Гназдов славных, и Меланию незабвенную. Не сдержал ей данного слова. Будешь жить в попрёках и неуважении. Не будет тебе веры.
  
   "Женюсь...". Не так всё просто. Потому как с печальным укором взирает с образа Пречистая дева. Потому как светятся небесной лазурью укоряющие и всё ещё волнующие очи Мелании. Ибо здесь, на этом самом месте, я стоял с ней рука об руку со свечами под венцом в такой же полуденный час воскресенья семнадцать лет назад. Мог бы старшую дочку сейчас венчать, родись она у нас сразу же, как у других. Сейчас стояла бы здесь при женихе - была б Лаке ровесница.
   Я покосился на Лаку. Усмехнулся....
   Надо ж? Такая бы дочка была....
   И спохватился: "О чём под венцом думаю?!".
  
   Растерянность и досада - вот что было на душе. Странно. На Мелании женился - так на седьмое небо взлетал.
   Люблю - Лаку-то...! Очень! А вот - не по-людски всё - и мучит. Тягостно.
   Терпи, терпи, Аликеле! Не привыкать тебе....
  
   Посматривал всё на Лаку - каково-то ей? Счастлива ли?
   Похоже, счастлива. Но больше изумлена.
   Я сам изумлён! Да вся церковь изумлена! Уж больно стремительно всё случилось. Уж больно внезапно.
  
   Ещё злые языки-то не разговорились - а уж и говорить не о чем: муж с женой. Так - осталось, - о прошедшем посплетничать.
   Ещё не успел толком-то домой вернуться - а раз тебе! - женат, и сын растёт. Откуда ни возьмись, жизнь новая на свет появилась.
   Надо ж, думаю...! С Меланией - чего только ни делали, искру жизни эту высекая! То посты блюли суровые, то день и ночь в щепу лавку раскалывали. А тут - на тебе! Отбыл да прибыл - и получай, Аликеле, своего родного четырёхмесячного сына.
   Эдак опять уеду и приеду.... А там - ещё.... Божий мир заселю Аликельчиками!
   Я хмыкнул. Опять хватился: чего в голову лезет...?
  
   А лезло всякое. Вот.... О Мелании мысли, например. Глядит мне в душу.... Голубыми глазами душу бередит. Тело уж забыл, а вот взор её ясный, свет, из очей исходящий до сих пор сердце согревает. Хранит его сердце.... Помнит.
  
   Молодым парнем был - девчонки меня страсть как волновали. Ещё совсем пострелёнок, а в голове - одни невесты. Невесты закружились вокруг весенним хороводом - едва в силу-стать вошёл. Ничего жених-то считался: сам неплох, молодец, и с достатком. С достатку этого, понятно, перепадало девицам крошева. Как птички-синички на посыпанное зерно, слетались они ко мне пёстрой стайкой. Попрыгивали-поклёвывали - перебирали серьги-бусы. Посвистывали-пересмеивались - шутили-дразнили. Я всегда любил девичий круг. Всё вокруг да около околачивался. Вечно забота у меня была: денег раздобыть да привлекалки им купить. В то время особой дерзости во мне не было. Тютелька в тютельку её хватало, что бы эти куколки подходили ко мне. Они и подходили, какие не робкие. Болтали-хохотали, подарки хватали, кокетством отдаривали - светленькие, тёмненькие, худенькие, полненькие, весёлые, туманные, озорные, скромные. Всякие. Всем был рад! Все нравились!
  
   Однажды подошла Меланья.... Самая последняя. А у меня запазухой одни только бусы остались. Гранёного стекла. Дешёвые. Голубые. И голубые эти бусы я ей не в ладони положил - сам прямо на шею надел. В счёт отдарка. Нежная, белая, высокая шея была. Как у лебеди. Вспыхнули бусы на ней всеми гранями - и так же вспыхнули голубые её глаза. Лучистой улыбкой, как у Ангела. Я глянул - дар речи потерял. Как дурак стою - глаз отвести не могу. А над нами купол неба сияет голубой. И только крыльев не хватает.... И сломалась моя жизнь, как сухая ветка о высокое девичье колено.
  
   Нет, чувство потери исчезло - Лака вытеснила. А вот грусть разлуки осталась. Много лет я тем утешался, что слово держу, обещанье пред ней выполняю. И вдруг... не сдержал...!
   Что ж, думаю, всё так непутёво-то у тебя, Аликеле? Жизнь прожил какую-то ненастоящую....
   Ладно! Живи уж, как получается! Всяк по-своему живёт - кто как может.
   Венец на твоей голове, Аликеле. Рядом невеста прекрасная и любящая. Сын вот. Тебе ли жаловаться?! Грех скорбеть и печалиться о несбывшемся. Лучше молись. О прощении молись. О счастье. По молитве даётся.
  
   И тут прозвучал прокимен: "Положил еси на главах их венцы, от камений честных, живота просиша у тебе, и дал еси им". Ох! Читает Господь в сердце человеческом!
   И вот мы повенчаны. Уж было сказано: "Господи Боже наш, славою и честию венчай я...". И ничто уж не повернёт колесо вспять. Мы венчаны и женаты!
   Вот подносят чашу пригубить.... Вот вокруг аналоя ведут.... А вот и венцы сняли. Многолетие возглашают!
   Ну, Аликеле, жених новобрачный! Что-то будет?!
  
   Я обвёл окружающих взглядом и не встретил ни одной улыбки, не услышал ни одного одобрительного слова. Народ стоял в гробовом молчании, вытаращив глаза.
   Казалось, каждый вот-вот схватится за голову и в недоумении прошепчет: "Ну и ну!".
   И ничего другого я не ждал. Лишь бы камнями не закидали.
  
   Но - обычай есть обычай. Я обязан его соблюсти.
   Давай, Аликеле! Обет нарушил, закон нарушил - хоть обычай соблюди!
  
   Я низко поклонился на все четыре стороны и спокойно произнёс:
   "Благодарствуй, добрые люди! Челом бьём - почтить, пожаловать!".
   Всех присутствующих пригласил, короче. Что, думаю, из этого выйдет? Пир не пир, свадьба не свадьба. Либо все придут, либо никто. Только бы погрома не было!
  
   Люди - как стояли - так и остались. Никто слова не проронил. Я поклонился ещё раз иерею и отвёл в сторону молодую.
   Тулуп натягиваю - домой идти. Лака в тёплое закрутилась, младенца увязала.
   Помедлив, нерешительно и потупившись, к нам один за другим подошли Северика и оба моих брата. Смущённо шапки в руках помяли, не знают, что сказать. У всех трёх за спинами - их молчаливые жёны.
   Я, как ни в чём не бывало, кивнул всем им, завернул в тулуп сына и к дверям пошёл.
   Они, не торопясь, следом.
   За спиной, чую, народ зашевелился, очнулся. В себя приходят.
   Оглянулся - смотрю, многие к выходу двинулись. Но, кажется, спокойно, без лихого огня в глазах. Слава Богу!
  
   Все мы вышли на морозный воздух. Я увидел, наконец, отца и мать, вышедших из храма с толпой. Я виновато и почтительно им поклонился.
   Они молча взглянули на меня и на Лаку, не выразив ни недовольства, ни одобрения. Растерянно потоптавшись, пошли вместе с нами.
   Постепенно в одну ватагу собралась вся семья, и у нас непроизвольно получилось что-то вроде свадебной процессии.
   Не той весёлой гулливой, какой бы ей дОлжно быть, а больше смахивающей на похоронную - но всё же - хоть такой. Все скорбно молчали и прятали глаза.
   И только подходя к дому, мать растерянно пробормотала:
   "Пяток курей зарубим да солониной обойдёмся. Придёт ли кто...?".
  
   Однако, некоторое время спустя, когда куры томились в печи, а невестки обустраивали праздничный стол, на двор к нам стали притекать разрозненные гости.
   Перво-наперво, близкие: сёстры с мужьями, родные Велы и обеих невесток. Дом сразу наполнился. Кинулись ещё кур рубить да щипать.
   Следом за первыми гостями другие подвалили: Прошика с семьёй и два соседа, Таржика да Захика, и тоже с семьями.
   Мать заволновалась, мигнула невесткам, те опрометью в курятник кинулись.
   Таржика и Захика, чинно и торжественно войдя в двери, обратились к моему отцу:
   - Мир сему дому, с почтеньем, Иване! Никак, сынка женил? Едва успел младшего, и следом тут же среднего?
   - Женил..., - хмурясь, пробурчал отец, - одного бегом, другого кувырком....
   Гости подсели с добрыми речами:
   - Главное, женил, Иване! А уж как вышло - так вышло! Дело хорошее - не горюй! Сложится, уладится...!
   - Ты вот чему порадуйся, Иване, - рассудительно пробасил Таржика, - не успел сына женить, а уже внук у тебя! Мальчик! Родопродолжатель! Наследник! Может, будет славный Гназд!
   - В честь тебя назван. Всё, как положено, - сладкозвучно добавил Захика, - уже одно дело сделано! Стало быть, налажено! Теперь оно пойдёт множиться! Гназды пойдут! Это ж сила Гназдова растёт! Вот от младшего бы ещё дождаться....
   Осип от этих речей широко разулыбался и расцвёл, молодуха же глазки опустила, точно в норку юркнула. Я знал, что уж у них-то - всё честь по чести: раньше времени сработать потомство брат просто не имел возможности.
  
   Разговоры внесли оживление в похоронное начало нашей свадьбы. Гости легкомысленно разболтались и развеселились. Подкатывали все новые и новые. Никто не упоминал про сомнительные обстоятельства. Кажется, против всех опасений, свадьба сама уже наводила порядки и устанавливала собственные законы.
  
   Свадьба - это ж стихия! Вот и вступила в свои права! Этого я не учёл. А зря. Следовало сообразить: с кем хлеб преломил - тот друг, и ничего с этим не сделаешь. Гнев праведный должен вежливо в сторону отойти.
  
   Похоже, потрясённый и, наконец, оправившийся народ валил к нам на двор уже просто из любопытства. Скоро яблоку негде стало упасть. А люди всё шли. Уж даже малознакомые. Вероятно, все, приглашённые мною в храме, с семействами. Не помню ни на одной свадьбе такого наплыва гостей.
   Никто ни разу не попрекнул. Гости веселились в доме, на дворе и на улице. Я давно потерял представление об их числе. Но очевидцы рассказывали после, что плясали на трёх близлежащих улицах, а во дворе устроили костры с вертелами и жарили принесённых в подарок уток и кур. Остаётся только развести руками от прихотливости человечьего мышления.
  
   Я перестал тревожиться, на самотёк пустил свадьбу.
   Там без меня сыграют. Всё само сложится. Не моё дело свадьбу править.
   Я за свадебным столом сижу. Жених женихом!
   Рядом - новобрачная. Младенчик то у неё, то у Велы, то у моей матери. Стол, как положено, разделён на мужскую и женскую половину. Рядом со мной - моя мать, следом - Вела. Со стороны Лаки - Северика и мой отец. Поначалу, пока я был больше озабочен, чем весел, я сидел чопорно и с холодным достоинством, предполагая отражать вражеские нападения. Невеста так же предстояла воплощением скромности и не поднимала белого тонкого покрывала.
   Но постепенно мы расслабились.
   Началось с того, что ребёнок заплакал, и его следовало покормить. Тут уж обычай - не обычай - куда денешься? Ничего на этот счёт не предписано.
   Отошла невеста в каморку позади нашего места, и какое-то время я один сидел. Об этом слегка пошутили, но без злословия.
   Надоело людям эту тему мусолить.
   Сколько можно падшего пинать? Дай подняться-то!
  
   А потом вовсю разгулялись, разнежились. То и дело всей свадьбой "горько" кричали, хотя чего уж нас сводить, когда у нас давно всё налажено. А вот положено! Стало быть, "горько".
   Ну, мы и целовались в своё удовольствие: никто нас не ловит и не пресекает, прятаться не надо. А что на людях - так обычай! Тут обычай - в помощь!
  
   Нежданно Тит-старейшина на свадьбу пожаловал.
   Пришёл он далеко не сразу, а когда все входы и выходы были гостями забиты, но уж ему-то получше место нашли и дорожку обустроили: старейшина!
   Почтил он нашу свадьбу своим появлением, дабы высказать поощрение разрешившемуся вопросу и пресечь возможную свару (не поубивали бы жениха с невестой).
   Такая забота была приятна.
   А вот неистовый Кесрика с пламенным взглядом, столь тревожащий меня, никем замечен не был. Ни Осип, никто другой о нём ничего сказать не мог.
   Осика сам-то не был насчёт него спокоен. Кто его знает, что тот придумает....
  
   Брат вообще ощущал себя виноватым и находился в очень неловком положении. Он оказался близким родственником лютого врага своего лучшего друга. И этот друг как раз только-только получил по морде и ещё в себя не пришёл. Что должен был чувствовать мой братец?
   Он изъёрзался с нами за праздничным столом, а когда молодёжь выплеснулась поплясать, отговорился чем-то и потрусил на поиски дружка.
  
   Дружок объявился очень нескоро: возвратился в сумерках из лесу с возом дров. С размаху распахнул ворота и ввалился к себе во двор. В руках блестел топор.
  
   Осип вздрогнул и качнулся назад. Кесарий поднял на него смутные глаза, которые и цветом, и блеском, и отточенным лезвием весьма напоминали его топор.
   Хрипло спросил:
   "Знал?".
   Рука с топором напряглась и чуть задрожала.
  
   В первый момент Осип смутился и глаза отвёл. Но тут же опомнился и, широко шагнув к Кесрике, обхватил его за плечи. Между дел потом, ненавязчиво и осторожно, топор отобрал. Кесрике заявил и строго, и твёрдо:
   "Сперва - не знал. Как узнал - пресёк. Северьян его в шею выгнал. Чего? Тебе надо было сообщить-порадовать? Он, между прочим, брат мой!".
   Что ж? Понял его Кесрика. Глупым не был.
  
   А стихийная свадьба гудела три дня - до постной среды. И давно не поддавалась управлению.
   Она завершила тягостное полугодовое гонение на семью моего друга. Люди устали от напряжения по этому поводу и рады были простить и забыть. Негодование улеглось.
   Может, не совсем и не везде - где-то взмучивалось. Но общей радости не портило.
  
   А радость была. Угнетало Гназдов унижение, в какое попали. И радовались избавлению от него. Хотя - совсем благополучно не было: всё же слова я не сдержал.
   Кстати, брат и отец Меланьи за стол со мной не сели. Потом уж повинился я перед ними со всем смиреньем:
   - Что ж делать, - вздохнул, - мужики?! Слабак я оказался супротив прелести нежной.... Хотите - казните, а лучше - простите. На себя оглянитесь.
   - Нам чего оглядываться? Мы при жёнах..., - проворчали тесть с шурином.
   Но потом смилостивились. Даже повздыхали сочувственно:
   - Думали, молодец ты.... Любой силе противостанешь.... А тебя девка скрутила? Ишь, как.... С молодецких плеч сняли голову не большой горой, а соломинкой....
  
   Вечер свадьбы гости догуливали без нас. Нас в опочивальню проводили. Брачная ночь у нас.
   Всё гости соблюли, что положено. Даже на замок закрыли.
   Это для того делается, чтоб молодые не могли втихаря грех свой скрыть, ежели таковой имел бы место.
   У нас - имел. Имел место и младенец. Опочивальней послужила нам розовая светёлка, где висела люлька, и младенческая жизнь была налажена.
   И потому заперли нас условно: накинули замок и потом откинули. Мы уняли нашего Аликельчика, заплелись повиликою-хмелем и провели ночь в законном браке.
   Он, кстати, ничем не хуже незаконного.
   Даже и достоинства имеет. И немалые.
   И новых впечатлений более чем достаточно: повзрослела, сдобная, родила. А я так соскучился по ней...!
  
   Ещё вот частность такая есть в вопросе о брачной постели. Проверяют постель наутро близкие, чуть что не так - молодухе ремень.
   Мою бы тоже следовало - но опять же условно. Не буду ж я её пороть и родне не дам.
   Мать моя, соблюдая обычай, со вздохом по щеке её потрепала, а я в шутку покатал-потормошил, в бока потолкал, при общем с ней смехе-хохоте.
   Пока возились - нам в дверь стучат:
   "Ну, как?! Отлупили?! Выводите молодых. Ждёт народ! Гулять идёт!".
  
   И то верно! Народу-то - гулять надо! А без нас, молодых - какое ж гулянье?
  
   Подвенечное платье Вела забрала в сундук, а невеста наконец-то показалась гостям в золотом, из земель Булхерских.
   И вот тогда я и сдержал обещание тамошнему мастеру. Во всей сквозной-златоструйной красе вышла новобрачная к затаившему дыхание люду.
   Прошлась меж обступившими гостями павой-жарптицей.
   Ну, а я любопытствующему обществу поведал, что это, как и откуда.
   Разговоров было много. Не стал я рассказывать, как мерки снимали, но сам пребывал в удивлении: как влитое, сидело платье. Подшутил, что ль, мастер? Я-то не мог ошибиться!
  
   Три года спустя, когда Лака была беременна третьим сыном - а, как я и ожидал, Аликельчики у меня посыпались один за другим - я опять побывал в Булхерских землях.
   Так уж пришлось.
   Кстати, обошлось без вдов. И даже без старой облезлой гарпии.
   Разумеется, в Скрынах я не замедлил навестить знакомого мастера, который, что интересно, запомнил меня: уж больно позабавил их способ снятия мерок без присутствия красавицы.
   Дела их к тому времени пошли ещё лучше, слава их ширилась, и упрекнуть мастер меня не мог. А я меж тем поинтересовался, как же получилось, что платье на раздобревшей лапушке оказалось тютелька в тютельку.
  
   Мастер усмехнулся и поглядел на меня старыми мудрыми глазами:
   - Я много лет наблюдаю людей, - вздохнул он, - люди - моя работа, и я их знаю настолько, что могу предугадать их жизнь и облик. Я хочу, чтоб творенья мои служили долго, и потому помогаю заказчику домыслить то, чего сам он не предполагает. Я просто видел, какой станет твоя девушка в ближайшем будущем, когда глядел на тебя, вылепляющего руками столь соблазнительные формы. Кстати - ты женился на ней?
   Я ошарашено кивнул.
   - Ну, и как потомство? - продолжал он поражать меня сверхпроницательностью.
   Я сообщил.
   - Я мог бы, - признался мастер, - создать тебе узоречье по твоему желанию, но понимал, что после ты пожалеешь о своей ошибке. Ты сам дал понять, что не скоро примеришь убор на красавицу - далеко. Значит, в ближайшее время не учинишь расправу. А по прошествие времени - только благодарить приедешь.
   Мастеру можно было как верить, так и не верить. Но я предпочёл первое.
  
   Впрочем, в тот, второй свадебный день, разговор этот был ещё далёк, а причуда мастера не настолько задела меня, чтоб я затосковал на собственной свадьбе.
   Свадьба бурлила и клокотала вокруг. Моя задача состояла в том, чтоб сидеть на почётном месте и являться её центром.
   Время от времени нам с невестой полагалось поплясать. Это бывало приятно: сидеть надоедало.
   Для нас двоих народ раздвигал круг и оказывал всецелое внимание - так полагалось.
   Нас подзадоривали, отпускали всяческие шутки, заставляли плясать на измор и, заморив, пеняли на невыносливость.
   Это не стоило принимать всерьёз - такое говорят, независимо оттого, сколько ты проплясал.
   Что, кстати, относится и к "горьким" поцелуям: как ни целуйся, всё одно свадьбе будет мало.
   Что ж? Обряд.
   Вообще, свадьба - это проверка молодых на стойкость, крепость и сноровку. Всё это им полагалось проявлять и выносить на обозрение.
  
   Моя невеста была сверхкрасива и сверхнарядна, и доставляла взорам гостей много удовольствия.
   Нас с ней уматывали танцами очень охотно. Но мы особо не пыжились. Попляшем, свадьбу потешим - и будет вам.
   Чего? Лака кормящая, а я двужильность-то для более увлекательного дела поберегу. Мне оно не надоедает.
   Это вы, ребята молодые, выкладывайтесь! Вам, живчикам задорным, горячим, холостым, это ой как надо!
   И вам, девки, это самое главное сейчас ремесло. На то и праздники вам, на то и свадьбы.
   На свадьбах же у девок мысли какие? Вот - из девичьего круга одну потеряли, мужику отдали. Каждая это событие на себя примеряет, точно платье подвенечное.
   И ребят свадьба будоражит. Каждый себя на место жениха ставит, брачного ложа вожделеет.
   Вот и выставляются девки, вот и выделываются молодцы. Вот друг перед другом и выплясывают. Товар лицом кажут. Мол, вот я каков молодец! А вот я, кака лебедь-краля! Ты меня не сломишь! Ты меня не скинешь! А ну - поглядим!
  
   Что такое пляска...? Противостояние. Соревнование. В ловкости, выносливости, стати-красе.
   В танце всё, как в жизни. Столкнулись, похорохорились, силой померились, друг к другу подладились - нашли общий язык.
   Что ребята меж собой, что девки - состязание в пляске: кто лучше.
   А уж парень с девкой - тут самая война!
   Покорит ли парень девку? Присушит ли девка парня? Стоите ль друг друга? Сладитесь ли?
   Без пляски не подойдёшь - не объяснишься!
   Без пляски и семью не создашь!
  
   Прошёлся я меж молодёжью, поглядел, кто как на моей свадьбе выплясывает.
   Хозяин я на своей свадьбе, но знатнее меня здесь родня моя ближняя. Их сговор, их предстательство, их труд, их интерес.
  
   Однако ж, без меня и свадьбы нет. Значит, могу я походить погорделивей да взглянуть попристальней. Вот и смотрел на танцоров.
  
   Мальчишки лихие, знай, ногами выстукивают. Вихрем мелькают распущенные рукава. Каблуки плотный снег в крошево долбят. Ну, а девичий хоровод - он что летом, что зимой - всё венок цветочный.
   На любую девку поглядеть радость. Каждая по-своему берёт да тянет.
   Тут и те, что Лаку поутру забижали. Нынче попрёки из головы - долой! Словно не было!
   Вон и разобиженная и горделивая Евлалия в красных сапожках, позабыв про задетое самолюбие, залихватски высекает каблуками искры из утоптанного снега.
   Здорово выписывает девка! Зажигает вокруг ребят! Они со всех сторон к ней - присядку с перехлопом, ни ног, ни ладош не жалеют:
   "Ух, Лале! Давай, Лале!".
   И девка-то неказиста. Так себе на лицо и статью не вышла, а пляшет славно! Может, что и выпляшет? Зря оговорил её.
  
   Что ещё сказать? Да вот - хоть про баню!
   Женились-то мы скоропостижено. Всего, что положено, не соблюли. В баньке, например, как принято, не попарились.
   Это дело по-быстрому наверстали, как только отгуляли. В среду.
   Стихийно, особо не трудясь. Так получилось.
   Собрался я, было, баньку по-семейному истопить, к реке отправился, где у нас бани поставлены, заодно смену с полотенкой захватил - заранее закинуть.
   Прохожу мимо соседней - гляжу - топится.
   Сунулся - из дверей в лицо пар ударил, в пару том ребята друг дружку вениками хлещут.
   Увидали меня:
   "О! Женатый! - кричат,- кстати! Давай к нам! Уж отлупим тебя, помочалим!".
   Ну, чего ж я - отказывать буду, раз зовут?
   Я в этот пар, поскидав одёжку, и нырнул. И ребята весело-шутя за меня принялись. На горячую лавку улёгся, растянулся да растёкся весь - они меня со смехом, в четыре веника - давай охаживать.
   Ходили-ходили - вдруг замерли-примолкли. Я - веника-то ожидаючи - с лавки голову поднимаю, смотрю - стоят в недоумении, растерянно молчат.
   Потом, смуро глянув на меня, один из них на спину мою кивнул, робко спросил:
   - Ты чего это - полосатый-то?
   Я сообразил, о чём он.
   - А, вон чего? - засмеялся. - Что? Так-таки здорово полосатый?
   - Тигра! - кивнул один.
   - Зебра! - кивнул другой.
   Тоже ещё грамотные ребятки, про зверей-то про диковинных наслышаны!
  
   Я, крякнув, и в некотором смущении, объяснил им:
   - Это за грехи дружок меня пометил - в назидание.
   Они поняли, все разом опять головами закивали:
   - А, это конечно.... Это стоит.... Это по делу....
   Конечно, по делу. Что ж я - не понимаю?
  
   Это дело мне аукалось ещё долго.
   Не раз в договорах-ручательствах выплывало:
   "Не сдержал Ликельян слова. Не исполнил обета".
   Бывало, что и отворачивались подельщики - но редко. Всё ж выгода руководит людьми. И когда я нужен - куда им от меня деваться?
   Так что - с сомнениями, с оговорами - а по рукам ударяли. И я не подводил никого.
  
   Вот - всё, собственно. Чего ещё рассказывать?
  Как в доброй сказке, всё закончилось свадьбой.
   Что ж? В человечьей жизни важная веха! Одна из важнейших.
   Какие важнейшие-то, не говоря уж о смерти? Родился да женился.
   А потом уж - не твоя жизнь! Их, деточек!
   А ты - расти их, в том человечье назначение. Себя уж - вторым числом мысли. Твоё время прошло. Понимай это.
   Ещё не стар, ещё поживёшь, и много чего будет. Но не главное это всё. А главное - вот оно.... Течение времени, родник жизни.... И ожидающий нас Господь. Какими-то предстанем...?
  
  
 Ваша оценка:

Связаться с программистом сайта.

Новые книги авторов СИ, вышедшие из печати:
О.Болдырева "Крадуш. Чужие души" М.Николаев "Вторжение на Землю"

Как попасть в этoт список

Кожевенное мастерство | Сайт "Художники" | Доска об'явлений "Книги"