Второй час ночи, всё движение на улицах замерло, и я нагло иду по середине, с жестоким удовольствием ломая тонкий лёд на немногочисленных лужицах. Слева и справа припаркованы автомобили, окна домов темны. Такова новая картина моего мира. Для меня она не меняется и днём. Серость, пустота, безвкусная еда. Я не вижу жизни вокруг меня. Я за её пределами.
Это неправильно, кричит мой разум. Ты не должна быть в пути так поздно одна. Тебя не должно быть в этом городе. Но мысли о том, как несправедлива жизнь и "что было бы если" бесполезны, и я вытесняю их. Рационализм, контроль и дисциплина сейчас мои единственные надёжные спутники.
Не чувствую ни страха, ни холода. Даже мрачно желаю, чтобы кто-нибудь попробовал сейчас напасть на меня. Появилась бы возможность выплеснуть часть напряжения. Сжимаю в руке связку ключей, три ключа - по одному между пальцами, как когти Росомахи из фильма о Людях Икс. Чаще всего я не ощущаю боль, окутанная плотным коконом бесчувствия, но иногда она поднимается возмущённой волной, принимая форму бесцельной ненависти. Тогда хочется бить, рвать, топтать...
Во мне говорит не мать двоих детей, проведшая последние годы своей жизни в относительно безопасной Европе. Это дрожащий от ненависти голос русской пацанки в джинсовых шортах и с ободранными коленками, готовой перочинным ножом защитить пьяную мать от пары подвыпивших уродов. Их удивлённый хмельной гогот не играл никакой роли, скоты всё же предпочли убраться восвояси, не причинив никому вреда.
Сейчас я готова на гораздо большее, чтобы защитить беспомощного опутанного кабелями ребёнка, лежащего в отделении интенсивной терапии, но моего врага нельзя не запугать, не ударить, не уничтожить. Синусовая тахикардия. Я даже не знала раньше, что такое бывает.
Безмолвно прошу я чуда, предлагая взамен мое здоровье, жизнь, душу. Не строя иллюзий, готовая на сделку с дьяволом. Но, похоже, даже ему не нужна моя покореженная, выжженная и пустая душа.
В самом начале кислота шока и боли быстро разъела меня, и я обречённо ждала, что растворюсь совсем, но с удивлением обнаруживаю в глубине стабильный остов. Я не знала о нём, факт его существования в какой-то мере пугает меня. Он гнётся и мнётся, но не ломается до конца. И в такой основе, не приукрашенной и декорированной другими свойствами, было что-то нечеловеческое. Некрасивая неуклюжая конструкция, не предназначенная для взглядов, но практично стабильная. Нечто, от чего веяло решительностью, но и арктическим холодом.
Небольшой неосвещённый туннель ведёт прямо к входу в парк, в котором находится общежитие для родителей. Я отпираю скрипучие ворота и быстро иду по тёмной аллее в направлении к входу здания, оптимистично подсвеченного всеми цветами радуги.
Обычно боюсь темноты. Но сегодня страха нет. Я потеряла способность бояться где-то по пути.
Совсем недавно меня переполняли тревога и тоска по старшему сыну, мужу и дому, надежда...
"Не редкий случай. Всё под контролем", - говорили врачи в начале.
"Особо упорный случай", - качали они головами две недели спустя.
"Такого я ещё не видел", - мрачно заключил главный врач месяц спустя. Прогнозов они больше не делали. Вместо этого ко мне подошёл аккуратного вида мужчина представившийся пастором при больнице.
- Вы верите в Бога?
- Я не верю в церковь, - отмахнулась я.
- Это не важно. Я здесь, если Вам захочется поговорить о заботах и о возможных исходах вашего случая.
Я не смотрела на него, когда отвечала:
- Мне приснилось, что я держу на руках своего новорожденного сына, завернутого в белую простыню. Я чувствовала тяжесть его безжизненного тельца и боль. Такую невыносимую, что не хотелось жить. Но даже во сне я знала, что должна жить дальше, потому что я нужна старшему сыну, и он ни в чём не виноват. Я уже видела череду дней посвящённых одной цели - не дать боли сломить меня, пока мои родные ещё нуждаются во мне.
Как думаете, чем вы можете мне помочь?
Он долго молчал.
- Могу я принести Вам кофе?
Молча отрицательно помотала головой.
- Или что-нибудь другое?
Я изучала незамысловатый узор плитки на полу.
- Мне хочется сделать для Вас что-нибудь хорошее, - настаивал пастор.
- Тогда просто оставьте меня в покое, - попросила я устало. Мне наплевать, если это прозвучало невежливо.
Он ушёл тихо:
- Я буду молиться за вашего сына.
Я не ответила. В юности, подначенная подругой, я попала на приём к одной знаменитой бабушке-гадалке. Старая, видимо сильно усталая, женщина разложила карты, тихо и очень обтекаемо рассказывала что-то о пиковых королях и тёмных дорожках, а потом, кажется, задремала.
- Это всё? - осторожно спросила я, не зная толком, что мне теперь делать.
Старушка встрепенулась, открыла глаза какого-то необычного фиалкового цвета, мягко улыбнулась и прошептала:
- Всё у тебя будет хорошо.
Я пробормотала слова благодарности, оставила деньги на столе и вышла с чувством зря потраченного времени.
Но сейчас это единственное, за что я цепляюсь. Всё будет хорошо. Старушка не могла соврать. Всё будет хорошо. Моя тайная молитва, личная мантра.
В общежитии меня встречает пустота комнаты, настолько большой для меня одной, что каждое движение отзывается шуршащим эхом.
Шкаф, небольшой диванчик, письменный стол со стулом и кровать. Контрастно домашняя обстановка по сравнению со стерильностью отделения интенсивной терапии.
Только кроватью я действительно пользуюсь, до сих пор руки так и не дошли разобрать немногочисленные вещи из чемодана.
Поверх одеяла лежит весёленькая жёлтая наволочка с белыми и серыми слониками. Так выглядит постельное бельё для малышей в отделении для новорожденных. Когда моего сына перевели в отделение интенсивной терапии, пустая кроватка ещё несколько часов стояла в моей палате, жестоко дразня меня веселым мотивом.
Каждый взгляд на эту наволочку причинял режущую, физически ощутимую боль. Сама не знаю, зачем я украла её, сняв с подушки и спрятав в личных вещах. А теперь выложила на самое видное место, обжигаясь каждый раз взглядом об этих проклятых слоников. Может быть, потому что боль хоть немного разрезала кокон отупения, напоминая мне, что я всё ещё человек.
Душ. Сначала обжигающе-горячий, потом режуще-ледяной. Ещё больше боли. Лучше, чем не чувствовать совсем ничего.
Перед сном беглый взгляд на телефон - входящих нет. Сначала друзья и родственники звонили каждый день. Но я не выдержала их беспомощных попыток ободрить меня, слыша в неуверенных голосах отголосок собственных страхов, и перестала отвечать. Да и собеседница из меня стала, честно говоря, никудышная: резкая, жестокая.
- Мне не хватает твоей прежней весёлости, - вздыхает одна из родственниц с упрёком.
Что можно на это ответить? Что только умственно отсталый человек, не осознающий серьёзности ситуации, сумел бы сохранить хорошее настроение в данных обстоятельствах? Наверное, существует ряд более дипломатичных ответов, которые, увы, мне в голову не приходят. Так, одного за другим, я выбиваю людей из своей новой реальности, как уточек в тире, оставляя их в мире полном поверхностного веселья и вежливых конверсаций.
Даже муж кажется мне предателем, когда осторожно замечает:
- Мы должны быть готовы отпустить его...
- Ты о чём? - мой разум действительно противится осознанию смысла сказанного.
- Я и сам не знаю, - вздыхает он, отводя взгляд.
Самое страшное, что всё мы знаем и понимаем. Оба, но каждый по разному. Мой муж концентрируется на старшем сыне, больше всего боясь привязаться к новорождённому настолько, что его потеря разрушила бы его самого. Я же направляю большую часть любви на малыша, спеша дать по возможности много, ведь неизвестно, сколько совместного времени нам отведено.
- Если... Для тебя это станет по-настоящему тяжело, - мягко предупреждает муж. Я знаю, он прав.
Мою новую вселенную заполняли теперь совсем другие люди. Бледные с синяками под глазами родители. Пересекаясь в коридорах или кухне, мы знакомились, обмениваясь не именами - тут они никому не нужны - а диагнозами. Неудачная пересадка печени, операция на сетчатке, лейкемия... Мы понимаем друг друга, но ни у никого нет сил поддержать другого. По крайней мере это в порядке, если нет настроения поддерживать беседу за столом. Никто не обидится, если пройти мимо молча, без приветствия.
Медсестры в отделении интенсивной терапии, которые понимают без слов. В особенно тяжелые дни именно они обнимали меня и плакали у кроватки моего сына, когда я сама не могла больше проливать слёзы. Наверное, это непрофессионально. Но иногда человечность важнее профессионализма.
Женщина на раздаче в больничной столовой, которую я часто посещаю, потому что зачастую просто не успеваю готовить. Мы никогда не разговаривали, но то ли её опыт, то ли развитая эмпатия делали беседу излишней. Если никто не видел, она молча вбивала в кассу код для скидки, которую обычно дают только работникам больницы. Иногда клала на мой поднос яблоко или шоколадку от себя. Ненавязчивое участие, небольшая подпора моего нестабильного существования.
Беспокойный, полный кошмаров сон. Вообще-то я бы проводила и ночи у кроватки сына, но врачи строго определили, что мне нужен как минимум пятичасовый сон. Я делаю вид, что слушаюсь. Иногда даже пытаюсь спать. Но проснувшись в холодном поту, чаще всего сдаюсь и, стараясь не шуметь, спускаюсь в подвал, где закидываю пропахшую больницей вчерашнюю одежду в стиральную машину, затем крадусь в кухню. Кофеин - для бодрости, немного белков, жиров и углеродов, для сил и молока. Витамины. Чувства голода нет как и аппетита, вкуса еды я не чувствую. Просто механически жую и складываю пищу в себя, как будто пакую чемодан перед путешествием. Подкрепляю свой остов, единственное во мне, что ещё функционирует.
В семь утра я уже снова в больнице. Застаю ещё последних сестер ночной смены, которые спешат рассказать, что всё относительно в порядке. Только один приступ за час, хорошо поел, в остальное время спал.
В предбаннике совершаю ставшим привычным обряд: снять верхнюю одежду, вымыть и дезинфицировать руки. Словно омовение, как в храме.
Мой малыш только что проснулся и мирно лежит в своей кроватке, издавая негромкое гуканье. Завидев меня, начинает радостно бить ручками и ножками. Я сама кормлю, мою и переодеваю сына. Сёстрам это экономит силы и время. Мне - даёт мимолетное чувство нормальности.
Маленькое тельце окутано кабелями, на головке, руках и ногах - кровоподтеки от бесконечных инфузий, на груди - следы электрических ожогов от применения дефибрилятора, на лице - пара обмороженных мест от безуспешной попытки прервать тахикардию ледяным шоком. Мне больно смотреть на это, а мужественный малыш даже не плачет при очередном уколе, разве что морщится недовольно. Это жутко - осознавать, что для него это нормально, он не знает иного. Страшно при мысли о том, что если наступит то самое немыслимое "если", то он покинет этот мир, ни разу не увидев солнечного света, ни разу не вдохнув глоток свежего воздуха.
По злому капризу природы медикаменты, которые обычно используют в таких случаях, не действуют. Главный врач сообщает, что остаётся ещё одно средство, кроме операции. Прибегают к нему в крайних случаях, так как риск побочных действий высок... Но он не так страшен как возможные опасности операции на сердце.
После бесконечно долгих недель тестов с разными дозами и комбинациями медикаментов, новых и новых анализов нас наконец выписывают домой. Неразлучная часть этого нового шага - наблюдательный монитор. Этот прибор пищит день и ночь, но, к счастью, это ложные тревоги. Однако, даже их достаточно, чтобы у нас мужем развился невроз. Но какую роль играет это, если каждое контрольное обследование показывает, что состояние ребёнка стабилизируется?
Наша вселенная состоит теперь из трехразовых доз медикаментов, контроля и смены кабелей и сенсоров. Портативный монитор всегда с нами: на плече, в коляске, в кроватке. На окружающих он действует как чеснок на вампиров. Дедушка и бабушка не отваживаются взять ребёнка на руки, смущённые сопутствующими кабелями. Посторонние люди отводят взгляд, как при виде прокаженного. Не важно, в нашем мире все они - никто, чуждые, практически нереальные сущности.
Через год препараты отменили. Мы с замирающими сердцами день и ночь смотрели на светящиеся числа наблюдательного прибора, пытаясь силой воли удержать данные в рамках нормального. Через ещё один год кардиологи решают отключить монитор наблюдения.
Моему сыну исполняется три года, когда его сердце наконец объявляют здоровым. Врач и я несколько минут трясём руки в крепком рукопожатии, не видя друг друга - слезы стоят в глазах у обоих...
Свекровь улыбается облегчённо и произносит:
- Ну и стоило так переживать? Всё же закончилось хорошо.
Я чувствую, что способна на убийство.
Кризис миновал, но навсегда сместил нас с орбиты нормального существования и восприятия. Это не просто, но мы счастливы в нашем новом мире.
Зачем нахлынул на меня сейчас водопад этих колющих воспоминаний? Мой младший сын раскопал в шкафу с постельным бельём жёлтую наволочку.
- Слоники! - радостно указывает он на серых и белых зверушек. Здоровый и веселый ребёнок.
В первый раз за эти годы я начинаю рыдать, безудержно и с надрывом, поливая дурацкую наволочку прорвавшейся болью. Впервые замечаю, что мордочки слонят под хоботами украшают улыбки. Очень похожие на ту самую улыбку русской бабушки-гадалки. Всё будет хорошо.