Да, в свои почти полные девятнадцать лет - впервые. Раньше - лишь пару бокалов хорошего эсторского за праздничным столом, а тут кислая мутная дешевая бурда...
Напился.
Вдребезги... до поросячьего визга... аж самому противно. И все зря.
Думал - будет легче, так нет. Гаже только.
Вскипело мутной пеной и улеглось. Голова ясная-ясная, аж звенит... и все это перед глазами... хоть закрывай их, хоть открывай, а только все...
И ноги не держат.
Хотел было заползти на кухне под стол, спрятаться. Не вышло. Мита, сестренка, увидела, не дала. Вытащила, едва ли не за ноги.
Думал - будет ругаться, так нет. Плачет только.
Села рядом, обняла, обхватила мою голову, гладит бережно по волосам. Ни слова не говорит.
Что говорить, когда и так все ясно.
Серая рубаха вся в крови. Даже в волосах кровь. Не моя.
Не могу.
Но ведь я сам в это ввязался, сам... Я все понимал, знал, что так будет. И будет еще хуже. Так что же теперь ныть, жаловаться на судьбу и воротить нос? Надо идти до конца. Собраться и идти. Поздно отступать.
Мита судорожно шмыгает носом, размазывая слезы по лицу. Но рыданий не слышно, только дыхание. Хочется что-то ей сказать, что-то хорошее... но выходит одна нечленораздельная дрянь. Язык совсем не ворочается. Попробовав пару раз - бросаю... что толку.
Но все это ради нее.
Да... высокопарно звучит, до пошлости высокопарно, и тем не менее - так.
Если бы я не пошел в штурмовики - мы умерли бы с голоду...
Нет. Не так. Это все глупости... Голод, это не страшно.
Если бы я не пошел в штурмовики - мою сестру увели бы в Веселую Башню. Как отца.
Как я бы тогда...
А Мита писала стихи. Пронзительные, пугающе хлесткие, жесткие...
"Ну, что вы! Это же не она. Девка-дура, куда ей... ей, вон, только крестиком вышивать..." Я так искренне удивлялся, смеялся им в глаза, что мне поверили. Да, поверили... я уже успел доказать свою преданность и усердие, и они поверили... Кто бы мог подумать, что я умею так убедительно врать и так убедительно играть свою роль. Я - и так убедительно!
Миту удалось спасти.
А отца не удалось. Жив ли еще? Я не знаю даже этого.
Он был архивариусом в библиотеке обсерватории. Умный, образованный человек, без особых, впрочем, талантов. Хороший человек. Тихий человек.
Говорят, Багира Киссенского спасли, вызволили из застенков, тайком переправили в метрополию. Говорят даже, что благородный дон Румата приложил к этому руку. Я помню его, он заходил к нам, сидел в библиотеке вместе с Багиром и с отцом, пил вино и рассуждал о далеких звездах... Он очень уважал Багира, потому и... да, таких людей надо спасать, столпы науки... а отец... камешек у подножья этих столпов. Что им дела до камешков? Кто станет рисковать жизнью, или, хотя бы, благополучием, ради просто хороших тихих людей? Какой благородный дон?
Никаких донов.
Но я знаю, что делать. И если еще не поздно...
Да, знаю. Я добьюсь.
Мита плачет.
С тех пор, как сгорела башня обсерватории, она не написала ни строчки. Пусть. Пусть не пишет, лишь бы была жива. Потом...
Ее стихи сейчас у моего сердца. Мелким, убористым, аккуратным почерком исписанные листы. Сегодня утром я спрятал их за пазухой, хотел отнести, отдать дону Румате, сохранить... он ведь был у нас.. Мита читала стихи, играла на клавесине, ему так нравилось...
Я боюсь держать это дома. Но еще больше боюсь потерять, не сохранить... Мне казалось, передать - хорошая идея.
Дурак.
Я видел благородного дона Румату. Я стоял у его дома, а он шел ко мне... на меня... мимо меня... не видя, не замечая... Я так надеялся, что он узнает! Лишь на мгновенье взгляд скользнул по моему лицу... но ничего... презрение, гадливое такое, до тошноты, словно перед ним раздавленная жаба. Он всегда ненавидел серых. Таких как я. Презирал. Все правильно. Я серый штурмовик, голодранец, шваль... что ему, благородному дону, до таких... Прошел мимо, растопырив мечи, пихнув ножнами в бок... Правильно...
Я хотел окликнуть, подойти, отдать... не посмел. Куда ему... зачем? Какие-то стихи какой-то девчонки... На что я надеялся?
Пусть. К чертям! Я справлюсь сам! Без благородных донов.
Я знаю, что нужно делать. Я уже знаю... Я справлюсь.
Я уже...
Это было утром.
А вечером нас отправили вешать старика. Не знаю, кто он был... не хочу знать. Знаю лишь приказ командира - повесить. Избить и повесить. Можно даже пустить кишки... Чтоб неповадно...
Если кто будет мешать - повесить и их.
У старика были сыновья...
Мита, беззвучно рыдая, стирает с меня кровь.
Я ведь знал, что так будет.
Отступать поздно.
* * *
Сегодня снова напился. Привычно, по хозяйски зашел в таверну, заказал пива... Да, привык... Хуже всего, что я почти не пьянею, только голова начинает трещать...
Недавно меня повысили в должности, теперь я сержант.
Говорят, я далеко пойду. Конечно, и не сомневаюсь. Я поду очень далеко. И не новое звание убедило в этом, а то, что я смог вернуть отца. Я добился. Доказал им. Я столько бегал, стучался во все двери, дурея от собственной наглости, уговаривал, просил, доказывал, льстил и давал взятки... со взятками сложнее всего, денег у нас нет.
Но я добился.
Очень боялся, что перегну палку, им надоест и меня повесят. А заодно Миту.
Не повесили.
Я был в пыточных камерах. Я был так близок к провалу. Но я смог.
А потом...
Отец...
Когда впервые увидел его... У меня даже мелькнула мысль, что все зря. Все... опоздал. Он еще кое-как держался на ногах, но я видел - они уже убили его. Из мудрого, ироничного, достойного мужа, он превратился в трясущегося полоумного старика, который брызжет слюной, ходит под себя и постоянно бормочет невнятные пророчества.
Мита рыдает. Она не отходит от него, одевает, умывает, кормит из ложечки. Она говорит - все пройдет. Отец поправится. Все наладится и будет как прежде. Я не спорю.
Зачем спорить?
Зачем говорить, что как раньше не будет. Никогда.
Отец никого не узнает. Миту еще подпускает, а на меня дико орет и машет костылем. Тоже ненавидит серых. Еще бы ему не ненавидеть!
А я - лишь один из них.
Больше всего боюсь, что стану одним из них для Миты. Тогда у меня не останется никого.
Страшно.
Мне снится каждую ночь... снится...
Не важно. Зато я знаю, что делать.
Да...
Я собираю книги.
У многих хороших тихих людей, которых мы вешаем вечерами, есть дома книги, которые можно спасти. И я роюсь в вещах, спокойно, ничуть не стесняясь косых взглядов. На вопрос "Зачем?" говорю: "Гы! В камин дома брошу. Красиво горят!" Главное - убедительно заржать. У меня теперь столь тупая зверская рожа и столь безупречная репутация, что верят сразу. Не читать же я эту книжку буду, в самом деле!
Очень интересные вещи попадаются, я даже начал собирать новую библиотеку.
Главное - не останавливаться на достигнутом. Они правы, я пойду далеко.
* * *
Сижу в библиотеке, размеренно потягивая дорогое вино. Да, почему бы и нет... могут же быть у благородного дона маленькие слабости?
Благородный дон - это я. За особые заслуги. Мало кому удавалось так быстро и так высоко подняться. А я смог.
Дон Рэба никогда не смотрит мне в глаза, все время куда-то поверх или в сторону, через мое плечо. И я знаю, что он пытается там разглядеть. За моей спиной - солдаты. Я умею заслужить доверие простых солдат, и они верны мне. Даже если не я их прямой командир. Они пойдут за мной куда угодно, хоть к черту в задницу...
Они пойдут до конца.
Я многого добился... думал уже - цель близка...
А сегодня ночью город заняли силы Ордена.
Что ж, если надо, я постригусь в монахи. К черту все.
Если еще надо...
В эти игры я играю давно и замарать руки не боюсь. Куда уж больше?
Иногда и сам не знаю, осталось ли во мне еще хоть что-то от того мальчишки...
Иногда и сам не знаю, реальна ли моя цель, не потерялась ли она в этой кровавой резне. Зачем? Может быть давно уже пора остановиться? Оглянуться...
Пора.
Бросить все... или самому броситься с башни вниз головой.
Ради чего?
У меня ничего не осталось больше.
Не осталось никого.
Мита умерла. Отец умер.
Все...
Самое страшное - это я виноват.
Мита ведь ненавидела меня. Я так прочно вжился в роль, что даже сестра начала меня бояться. И презирать. Она верила... Серый штурмовик...
Я думал - пусть.
Думал, зато с ней все в порядке. Зато она жива! Да! Она была жива!!! Важно ли остальное?
Я отправил их с отцом далеко, в деревню, подыскал хороший дом с большим садом. Каждые два месяца посылал надежного человека проверить, как у них дела. Там отец наконец-то пошел на поправку, рассудок возвращался к нему, он подолгу гулял, вечерами сидел в большом кресле в саду и даже начал сажать розы под окнами... только почти не говорил. Я думал - ничего, болтливость не главное.
Думал - все налаживается.
Думал...
А потом дом сгорел.
Ночью. И они вместе с ним.
Не верю, что это случайность.
Когда я узнал - думал рехнусь.
Рванулся в каком-то полубреду, поднял всех на уши, орал, добивался признаний... Они испугались меня! Аж осунулись на глазах, побелели... вот как испугались! Гром, молнии и все сковородки ада...
А потом, вдруг, волна сошла. Я увидел себя со стороны.
Чудовище. Я больше не играл роль, не претворялся, я действительно готов был убивать! Не играя роль, сам! Карать, пытать, жечь живьем, лишь бы...
Это стало моей сутью. Я привык.
Испугался.
Замолчал.
Разогнал всех, развернулся, ушел...
Не могу.
Так нельзя!
Местью ничего не решишь. Нет... Кому лучше станет? Мита, малышка моя, сестричка, родная моя... прости... но я не могу. Больше не могу. Кому станет лучше? Тебя ведь уже не вернуть. Ничья кровь не вернет тебя. И отца не вернет. Никого.
Все зря.
Зря...
...броситься с башни вниз головой...
Внутри, в душе, не осталось больше ничего, одна пустота. На лице - маска.
Зачем? Господи Милосердный, скажи, как мне быть теперь?!
Куда идти.
Я привык идти до конца. И вот...
Вот он конец. Стена. Дальше некуда. Я разбил голову об эту стену... Я не понимаю зачем и куда мне идти теперь.
Все...
Вот и все.
С меня хватит. Нет больше сил играть...
...вздыхаю, откупориваю еще одну бутылку... кислое вино... под рукой шелестят страницы... "О сотворении мира и устройстве небес" Сота Гийеконского, одна из любимых книг моего детства, помню, я нашел ее на развалинах, сам не веря своему счастью, принес...
Поставил на полку.
Я ведь еще надеялся отстроить башню обсерватории. У меня было много планов.
Было?
А теперь? Все прахом?
Или нет?
Я ведь сделаю это? Не брошу на пол пути?
Башню! Я...
Может быть...
Не брошу.
Я не привык бросать. Я привык доводить дело до конца. Я всегда иду до конца...
Сейчас пойдет любая соломинка... ухватиться хоть за что-нибудь...
...страшно...
Нужно только собрать остатки сил.
Мита, если можешь, прости меня! Прости. Но я пойду...