Я тону в предрассветной, до боли нереальной тишине. До головокружения. До звона в ушах. До тошноты. Все вокруг словно тонко сделанные декорации. На заднем плане звезды и луна приколочены серебряными гвоздиками к бархатной подложке ночи. Ели по бокам - кисейные кулисы. Снег под брюхом - бутафорская вата. Во всяком случае так воспринимает реальность мой носитель, которого в детстве мама-театралка таскала на спектакли. За шкирку, как нашкодившего кутенка.
Московский мальчик. Большие оттопыренные уши просвечивают розовым на солнце. Красная площадь, Полянка, Чистые пруды. Значок ГТО. Пончиковая на Пятницкой. Сахарная пудра на губах. Горячее кофе, молочные усы. Спортивные штаны с пузырями на коленках. Девочка, жарко шепчущая в ухо у военкомата:
- Я знаю, ты скоро вернешься. С орденом.
Их стрелковая дивизия увязла у Суомуссалми (ну и название!) и теперь готовится к прорыву. Моего носителя вытолкали из ямы, выстланной лапником, полусонного в три часа ночи. Маскхалат на нем застегнут криво, на ногах сапоги вместо валенок, оружейная смазка у трехлинейки разбавлена керосином, чтобы не застывала на морозе. Ох, мороз! Ой, мороз-мороз, не морозь меня, не морозь меня, моего коня. Так или почти так заунывно поет себе под нос мой носитель, полностью лишенный музыкального слуха.
По-настоящему холодно. Я чувствую и помню все то, что чувствует и помнит мой, ну скажем так, напарник, черт его дери. Но я еще помню и знаю все про себя. Наши мысли мечутся в одной голове, ударяются друг о друга, разлетаются в разные стороны. От этого у носителя болит голова, a я просто плыву мозгами, забывая иногда, кто я на самом деле.
Может быть, все это страшный сон? Конечно, сон! Как же иначе. Ну не могло со мной случиться такой глупой, такой ужасной ошибки. Пусть ледяной воздух дерет горло. Пусть руки задубели и болят, ноют нещадно от зимней стужи. Пусть я не чувствую пальцев ног. Пусть его (меня) бьет дрожь, стучат зубы, прикушен язык. Все это не со мной! Не со мной! Не со мной! Финляндия так же далека от его Москвы, как и от моей земли. Я здесь случайный заблудившийся путник, который не хочет, не хочет, не хочет быть убитым. Это страшно. Это больно. Это против естества любого думающего организма.
Грохочет над головой небо глотками десятка орудий. Летит в небо красная ракета.
- Вперед! - слышится за спиной. Мой носитель поднимается в полный рост, рядом поднимаются солдаты его батальона. Помороженные глотки хрипят: ура. Я упираюсь, я не хочу. Но меня сметает яростью атаки.
Мой носитель успевает пробежать всего несколько шагов. Такое чувство, что меня накололи сердцем на раскаленный наконечник копья. Я рычу от боли и падаю лицом в снег. Ноги еще бегут туда, вперед, к победе или поражению. Соленая кровь заполняет рот. Я мучительно пытаюсь вздохнуть и не могу. Небо опускается сверху парашютным куполом, летят вниз звезды, луна, серебряные гвозди. Смерть уверенно, победительницей берет меня за горло, и я перестаю быть.
В последнее мгновение вспоминаю: это еще не конец.
Первый пошел, четыре осталось.
Второй
Ленинград. Август тысяча девятьсот сорок первого. У меня новый носитель, второй по счету: полненькая (в школе ее прозвали жиртрестом) девочка-подросток лет четырнадцати с белобрысыми косичками за ушами. Надоедливый запах ирисок - девочка постоянно носит их в кармане юбки. Пухлые маленькие руки, нос-кнопка, веснушки. Задыхаясь, тряся свекольными щеками, она бежит на крышу своего шестиэтажного дома, сжимая огромные, не по размеру, брезентовые рукавицы. На боку у девочки сумка с противогазом. Она противно колотится о бедро. Вокруг надрывно воет сирена. Девочка живет на третьем этаже вместе с мамой, но мама сейчас на работе и помочь ничем не может. Носительнице моей страшно и жарко. Пот течет по лбу и шее, блузка на спине промокла насквозь, на лопатках проступают бретельки самодельного сатинового лифчика. Девочка вместе с бородатым старичком собирается тушить зажигательные бомбы. Ее раздирают противоречивые чувства: с одной стороны очень хочется скорее в эвакуацию, которая положена им с мамой как семье железнодорожника, а с другой стороны вроде как стыдно предавать одноклассников и оставлять родной город без защиты. Все это очень сложно, и девочка совсем запуталась. Но именно сейчас, под вой сирены ей очень хочется в далекий и дружелюбный Узбекистан.
Если меня подселили к этому носителю, то девочка скоро погибнет. Я наказан Великой Войной. Вернее, ее жертвами.
На мне смерть пяти мыслящих существ, смерть случайная, нелепая, неожиданная. Про такие суд выносит вердикт: непреднамеренное убийство. Конечно, непреднамеренное, кто бы сомневался! Напыщенные болтуны в черных мантиях, им нет никакого дела до тех, кого они обрекают на страдания! Каждому понятно - я здесь ни при чем. Я добрый, милый, порядочный! Мой защитник просил условный срок, но нет, они не послушались. Привыкли, твари, показывать свою власть над более слабым.
Ненавижу!
С каким удовольствием я влепил бы кулаком им в нос! Только я все время был за стеклянной стеной, как павиан в клетке.
Мне хватило первого раза, не хочу больше страха, не хочу чудовищной боли, не хочу полного бессилия хоть что-нибудь сделать. Девчонка - заложница своего времени и места. Ей не повезло родиться именно здесь и сейчас. Но я-то тут при чем?
Мы уже на крыше. Сирена здесь слышна много громче. Закладывает уши.
Девочка бежит к старику с бородой. Спрашивает, стараясь перекричать сирену:
- Георгий Петрович, в наш дом бомба не попадет, нет?
- Нет, - успокаивает ее старик. - Смотри, какой у нас большой город. Статистическая вероятность крайне мала.
Девочка, похоже, его не очень понимает. Но ей достаточно и такого успокоения.
А потом ей становится не до страшных мыслей. На крышу, слепя глаза падает "зажигалка". Девочка неожиданно ловко хватает ее щипцами и бежит к корыту с песком. "Зажигалка" надежно погашена. Моя носительница гордо глядит по сторонам. Cтарик аплодирует ей, намеренно широко разводя ладони.
Как ни странно, но меня тоже переполняет радость от хорошо выполненного дела. Я забываю про шум самолетов. И зря. Что-то грозное, тяжелое пролетает мимо и проламывает крышу. Меня поднимает над кровельным железом, руки и ноги беспорядочно болтаются по сторонам в поисках опоры. Взрыв рвет меня пополам. Это последнее, что я чувствую. И не дай судьба вам почувствовать такое.
Второй пошел, три осталось.
Третий
Я играю в классе истории школы номер триста семнадцать на расстроенном пианино. Раньше пианино находилось в актовом зале, но теперь там слишком холодно, а в классе истории стоит буржуйка, и дежурный периодически подбрасывает туда неровные деревяшки - куски столов, досок и прочей школьной мебели. Расстроенное пианино выдает расстроенные звуки, а в животе у меня извергается вулкан, а во рту стоит неистребимый вкус гуталина. Не у меня, конечно, у него. Но очень, очень противно.
Вчера Машенька, жена моего носителя, сварила на ужин кожаный башмачок, без подметки, естественно. Помыла в тазике, нарезала ножницами в тонкую лапшу и кипятила на печке часа два. Впрочем, вкусовые качества от этого у башмачка лучше не стали. Но мои старички долго и методично жевали эту импровизированную лапшу до позднего вечера. А потом еще дольше запивали ее кипятком. Вкус у кожи был мерзотный, но есть хотелось так сильно, что все остальные чувства отошли на задний план. Только жевать, захлебываясь слюной, только перемалывать остатками зубов хоть что-то мало-мальски похожее на еду.
А сегодня с утра я доковылял по морозу до школы и вот играю детям Лунную сонату. Артритные пальцы болят в суставах, но долгие годы тренировок не дают мне сфальшивить. Дети ерзают за партами, после урока - большая перемена, где всем, кто пришел сегодня в школу, нальют горячего супа с крупинками перловки и кусочками мороженой моркови. Мой носитель его есть не станет, аккуратно перельет дрожащими руками в принесенный из дома бидон и отнесет Машеньке.
В молодости, в совсем другой жизни, мой носитель был известным пианистом, много гастролировал по России и по Европе. Но теперь ему вспоминаются не аплодирующие ему зрители, а то, чем кормили на фуршетах после концертов. Икра, омары, фуа-гра... Эх, да что там говорить. И у нас рот наполняется голодной слюной, хочется сорвать со стены старенькие как ты сам обои и жевать, жевать, жевать...
Что за несчастье такое! Ну не заслужил я такого наказания. Нет, не заслужил! Давайте все закончим, откатим назад, замнем навсегда. А я, я обещаю измениться. Я буду очень благоразумным, никогда не выйду из себя, не повышу голоса. Стану любить людей больше, чем Иисус Христос. Никогда не прикоснусь к таблеткам в голубых и зеленых облатках. Никогда не встану у руля после бессонной разнузданной ночи. Да я вообще никогда не выйду из дома вечером, после заката. Буду сиднем сидеть у камина с чаем или теплым молоком. Читать умные книжки или смотреть глупые комедии.
Да я на что угодно готов, чтобы все, наконец, закончилось. Как же крутит живот! А соседи говорили, что все будет нормально. Обманули бедного старика с редкими седыми волосами, темными пятнами на щеках и лбу, некрасивыми артритными руками, уже больше похожего на скелет, чем на человека.
До конца урока осталось пять минут. Носитель обернулся к классу:
- А теперь, как обычно, споем вместе. Что выбираете?
Старик высоко занес руки. Бросил вниз. Пальцы побежали по клавишам.
Старик запел первым. У меня (у него) оказался красивый сильный баритон. Дети подпевали. Тоненько, невпопад, но с огромным старанием. В первый раз за сегодняшний день из глаз у них исчезло всепожирающее пламя голода. Ненадолго, всего на несколько минут, но исчезло. Мы со стариком пели все громче, все увереннее. Я на мгновение даже забыл, чем все это для меня скоро кончится.
Прозвенел звонок. Старик замолчал. Дети повыползали из-за парт, бледненькими тенями побрели к дверям. Влекомыe запахами из столовой, никто не оглянулся.
И тут я почувствовал, как немеет левая рука, как кружится перед глазами зубастый зев пианино, как наваливается на плечи бесконечная усталость.
Берег. Море. Волны. Чайки в небе. Машенька по колени в теплой воде.
Сцена. Неистово аплодируют зрители. Огромная хрустальная люстра стремительно срывается вниз, накрывая нас с головой.
Слезы на щеках. Какая глупость.
Третий пошел, два осталось.
Четвертый
С самого перемещения я был в раздрае. Страшная апатия охватила меня, хотелось как страусу засунуть голову в песок, ничего не видеть, ни о чем не думать. Вообще не быть. И это в то время как носитель мой оказался полным энергии и хорошего настроения. Приписан он был к полевой кухне и, вскочив задолго до рассвета, не переставая парил, жарил, варил и кипятил, как будто у него было несколько пар рук, как у одного индийского божества. И губы повара постоянно шевелились, отсчитывая килограммы и литры консервов, крупы и воды. Реденькие пегие волосы, узкие плечи, кругленькое пузцо, шрам наискосок от скулы до подбородка через верхнюю губу, два передних зуба выбиты - во время обстрела швырнуло взрывной волной прямо на край горячего котла. Тщедушный в общем мужичонка. Стоит, перебирает кисетики с приправами. Развязывает, сует в каждый нос, выбирает. У него и вправду даже пшенная каша на воде вкусно получалась - умелец. Да и любитель поесть к тому же.
А я тащился за ним, как загнанная кляча, и было мне все равно. Только жалко до слез всех своих носителей, прошлых и будущих. А особенно некрасивую девочку-подростка на крыше ленинградского дома. Если бы она на самом деле знала, какой ничтожной была вероятность попадания бомбы в ее дом - вот расстроилась бы. Может, и расстраивается сейчас, если там, за гранью, что-то от нас остается.
Под ногами чавкал подмокший чернозем, с деревьев летели мелкие капли, комарье противно зудело, прицеливаясь впиться в лоб или руки. Над поляной плыл густой сытный дух, и на него сходились со всех сторон бойцы, старые и молодые, высокие и мелкие, кряжистые и жилистые. Все как один с худыми обветренными лицами, желтыми от махорки пальцами, сонные, с опущенными усталыми плечами. И только носитель мой крутился между ними чертом, размахивая половником.
- Эй, друзья-товарищи, налетай на кашу с салом, заправляйся! Ни у кого такого не попробуете, только у меня. Повезло вам с поваром, ой как повезло!
- Повезло, - вполсилы отвечали ему еще окончательно не проснувшиеся бойцы, доставая ложки и любовно протирая алюминиевые, деревянные и даже иногда плексигласовые черенки о не очень чистые гимнастерки. Бойцы лучше и промолчали бы, но больно вкусный шел запах из котла. Тихо позвякивали котелки.
- Плесни погуще.
- Мне бы побольше. Вишь какой я высоченный.
- Со дна, со дна давай. И сала, сала не жалей.
- Не тяни лапы, я в очереди первый.
- В очереди ты первый, а в бою тебя днем с огнем не сыщешь.
- Скоро на Минск, помяните мое слово.
- Тю, на Минск. Мы вчера всем взводом окопы рыли.
- Не знаю, что вы там рыли, а из тыла минеров привезли. Неспроста, носом чую.
- Каша еще осталась, добавочки. И чайку плесни, не жилься.
Завтрак был окончен, тут бы носителю моему завалиться досыпать, а он ломанулся в лес собирать едва поспевшую малину. Может, были уже ягодки и покраснее, да съедены шустрыми солдатиками. Бродили мы с кашеваром по лесу часа два, а потом прилегли в тени веток дуба, жевать травинки и думать о еде.
"Вот бы пирог с малиной испечь, - мечтал мой носитель. - Был бы я самым счастливым человеком на весь фронт".
- Глупый ты, - отвечал я ему и себе. - Не о том мечтаешь.
- Нет, о том! Вот кончится война, в Берлине, конечно. Я до гитлеровской кухни доберусь, и такой пир закачу - мама не горюй. Главное, чтобы продукты нашлись. Но я думаю, в честь победы мне продуктов без счета отвалят! И никакой пшенки, никакой тушенки! Господи, счастье-то какое!
Носитель мой вздохнул, легко поднялся и потрусил к своей походной кухоньке, прижимая к себе котелок с малиной - в чай добавить.
Я же угрюмо молчал и думал: сколько нам еще быть вместе со смешным поваром-мечтателем. И так мне горько стало - хоть волком вой. Да я бы и завыл, но носителя побоялся испугать.
Вечером, уже в темноте, носитель драил песком котлы и напевал что-то веселое про пилотов. А я весь был как пружина, все ждал конца. И дождался. Начался минометный обстрел, мина упала совсем рядом и чудо-повару оторвало обе ноги. От боли мы с ним кричали не переставая.
Я плакал от боли и горя, а еще от несправедливости судьбы.
До госпиталя его не довезли.
Четвертый пошел, один остался.
Пятый
Тридцатое апреля тысяча девятьсот сорок пятого года. Все вокруг рушится, горит, взрывается: батальоны семьсот пятьдесят шестого полка штурмуют Рейхстаг. Если бы я мог, то спрятался бы за выступ в стене, съежился, закрыл голову руками, но мой носитель, чертяка, рвется вперед, как будто жизни ему отмеренa вечность и война не закончится всего через два дня. С его участием или без.
Носитель мой - загорелый тридцатилетний рабочий из Воронежа с въевшейся в руки стальной пылью. Дома у него остались тихая бесцветная жена, каждый день кидающаяся наперерез почтальонке, и три девочки с коротко стриженными (от вшей) небогатыми волосами. Сейчас он похож на здоровенного быка. Разгоряченный автоматными очередями, озверевший от взрывов гранат он сметает все на своем пути. Не верю, что говорю это, но я уважаю его выбор. Более того, я восхищен им. Какое безрассудство. Какая бесшабашность. Какое мужество. Мне вдруг становится покойно и защищенно, я не думаю больше о смерти, не жду тех секунд, когда мир вокруг взорвется нечеловеческой болью. Мне все равно. Я следую за своим носителем, у нас одно оружие на двоих.
Я уже думал, что мы проскочим первый этаж, но тут по лестнице скатился вражеский солдат, мальчишка совсем, лет пятнадцати, и стал поливать из автомата пространство вокруг. Я не знаю, что со мной случилось тогда. Я точно не герой, завистливый, заторможенный, трусливый иногда. Но здесь тронула меня святая ярость, и худая изможденная женщина, украдкой крестившая плечи, и три девчонки с куцыми косичками, в общем, выкрутился каким-то образом, выпал из своей шкуры и закрыл своего носителя собой. Не спрашивайте как.
Я открыл глаза. На этом свете? На том? Но на земле стоял твердо. За спиной высились красные кирпичные стены. Впереди, мимо меня, печатали шаг колонны солдат, бросали к моим ногам вражеские штандарты. Среди них я увидел своего последнего носителя, помахал ему. Он меня не увидел. Руки у него чуть дрожали от волнения. Я оглянулся.
Сразу за мной стояли они, четверо: молодой солдатик с финской, девочка, тушившая зажигалки, старик-музыкант и самый лучший в мире повар. Мои теперь побратимы навек.
А пятый все шел мимо нас, все бросал к красной стене посрамленные в боях знамена.