Поначалу солнышко выглянуло из-за горизонта робко, словно сомневаясь, достаточно ли безопасно возвращаться в покинутый прошлым вечером мир, или все же лучше погодить. Восторженный гомон птиц уверил, что и на этот раз ему рады, стесняться нет причин. Потому светило выкатилось уже торжественным образом, явив на бирюзово-голубом в редких перышках облаков всю свою яркость, жаркость и благость.
Первые лучи пробрались сквозь прорехи в строю одинаковых, будто закованные в серые бетонные доспехи големы, высоток. Любовно приласкали старого знакомого - двухэтажное деревянное здание на три подъезда, непонятным образом отстоявшее право на существование в окружении громад-человейников. Между тем, дни его были сочтены, последней постоянной жительницей на полторы дюжины квартир оставалась Алевтина Алексеевна Быстрова. Да и та, главным образом из-за дочери, агрессивно торговавшейся с застройщиками за размер отступных и успевшей прописать к хозяйке в подлежащую сносу однокомнатную квартиру еще и внучку.
Бабушка, понятно, не возражала. Но если бы кто-нибудь поинтересовался ее желаниями, то она предпочла бы уйти из жизни именно здесь, в этом доме, с которым они были почти ровесники. Ей к последнему дню рождения, отмеченному, по прежнему счету, позавчера в арендованном для этого зале местной кафешки, исполнилось восемьдесят. Он - чуть моложе. И знакомы они были более семь десятков лет. С 1941 года, когда семья Быстровых сюда вселилась. По июнь 2012 года. Когда пенсионерка, скорее всего, в следующую после юбилея ночь и умерла.
А продолжение ее существования вместе с родной квартирой, видом из нее и частично с котом Хромкой, можно было бы объяснить ... Она не знала, как это можно объяснить. И посоветоваться не с кем. Комната, кухня, маленький совмещенный санузел, коридор. Кот, книги, телевизор, видеоплеер с полудесятком - большему количеству в ее прошлой жизни смысла не было - кассет. Дверь словно замурована - не открыть. Как и окна. Причем и то, и другое год от года, применительно к эпохе, меняется. В отличие от вновь и вновь повторяющегося постоянства всего в квартире прочего.
Ни звука извне. Ладно еще, что через стекла видно, что происходит во дворе - от рассвета до заката. Но, как только светило уходит отдыхать, их завешивает густой черной кисеей беспроглядная тьма. Которая хищно заглядывает в обиталище одинокой старухи, словно прикидывая, как бы добраться до нее, растворить в отрицающем смыслы всего и вся не-существовании.
Однако смерти хозяйка давно не боялась. Единственное - не хотелось умирать раньше старенького Хромки, обрекая его из-за всеобщей ненужности на страшненькое завершение жизни, которое он - всеми своими беспорочно проведенными вместе годами - не заслужил.
Смерть - это даже хорошо, когда никому, кроме старого верного пушистика, по сути, уже не нужна. Но вот этой черноты за окном Алевтина боялась до сухости во рту и дрожи пальцев. И после захода солнышка всегда завешивала проемы плотной гардиной. Незачем этому НИЧТО и НИКОГДА к ней заглядывать. Вот если ты ТАКОЕ, тогда пусть ты отдельно, а мы - отдельно. И пусть я одна, Хромка к вечеру всегда умирает, но завтра он вернется, и потому мы здесь - старуха, кот, квартира - живые. И будем оборонять этот островок от замогильного бессмысленного холода пока ... Пока что-нибудь не произойдет. По-крайней мере, пока не вернется свет и тепло. Плацдармом которого в наступающем на мир небытии мы являемся. Опять же, или не свершится нечто, ради чего все это - неизвестно кем - и содеяно. А может быть, иногда думала Быстрова, что древний кот, проживший с бабушкой всю жизнь, и она, прожившая еще более долгие годы с квартирой, настолько сроднились в своей человеческой, "правильной" сущности, что стали одним из бастионов СВЕТА против той самой ТЬМЫ. И потому просто надо держаться, не мучаясь сомнениями, не задаваясь вопросами. Потому что - так НАДО!
... А по утрам солнышко вновь заглядывало в окошко, и как только первые лучики падали на лицо женщины и прикорнувшего тут же рядом, на подушке, кота, они просыпались, начиная заново один и тот же июньский день. Но, судя по виду из окна, идущий по кругу, начиная с 1941 и по 2012-ый. И снова, и снова, и снова...
Завтра - уже в шестой раз. 72*5=360. Уже почти год они в этой карусели. Хозяйка и ее кот. Квартира с холодильником, каждый раз вновь доверху заполненными - не оставлять же чужим людям - объедками с юбилея. Вещи, неизменные с утра, даже если накануне вечером измажешь, порвешь или раскромсаешь. Меняется только вид из окна. И завтра, в 1941-ом, он будет самым страшным и непонятным.
А пока там - пустынный дворик последнего в ее жизни 2012 года. Жильцы давно разъехались, местную алкашню и пацанву гоняют вахтовики-охранники из скупившей почти весь дом конторы. Их временно заселили на первом этаже. До вечера - Алевтина Алексеевна это помнила - они успеют несколько раз сбегать до супермаркета, с полными пакетами назад. А затем упадет темень, и этот день - вовне - закончится.
Потом кот умрет на скрученных артритом коленях, захрипев и выгнувшись к ней всем телом напоследок. Она переложит еще теплое тельце на мягкую пушистую овчинку, в плетенную привезенную с юга, из Причерноморья, корзину. Будет шептать, - Хромочка, ну что ж ты. Хромочка, отмучился. Оставил, меня, старую, одну.
Будет гладить покалеченную при рождении лапку, из-за которой его так и прозвали. И плакать. Что еще остается дряхлой женщине после очередной потери. Пусть завтра последнее нуждающееся в ней существо и вернется. Но это будет завтра. В те сутки, с которым пришло время разобраться. Первый день круговорота, 1941 год.
Вне времени
- Черное и коричневое. Черное и коричневое, проверить, - повторяла она семь десятков суток, по 2012-ый, начиная с крайнего июня 1942-го. Не самого плохого, пусть и блокадного, дня, потому как с летом к ленинградцам пришла и надежда. Почти весь двор был распределен на грядки, на которых вовсю зеленели щавель и укроп, тянулись картофельные кустики, взрывался к небу топинамбур, наливалась "правильным" цветом ревниво отслеживаемая огородниками редисочка. Из попавших в блокаду соседей к лету осталась едва ли треть, но значительную часть, в основном детей, в том числе и Алю, к этому времени эвакуировали на Большую землю. И потому, особенно в первые разы, ей было интересно наблюдать за оживающим двориком, природой, земляками. За тем, что здесь происходило, когда ее выхаживали от дистрофии в далеком Новосибирске.
Были, конечно, и гораздо лучшие дни. Послевоенные, когда она с тихой радостью и грустью наблюдала за молодыми мамой и папой. И за собой, играющей в классики, выжигалы, иные нехитрые ребячьи забавы того времени. В 1949-ом, когда Степан провожал ее, и они весь вечер просидели, не смея еще касаться друг друга, на лавочке у подъезда. Еще ровно через год, когда всем двором, выставив на землю разномастные столы, табуреты, лавки, нехитрое угощение, отмечали свадьбу. Шестидесятые, когда на улице играли их дети, погодки Леночка и Светочка. Семидесятые, когда дочки невестились. Восьмидесятые, когда приводили в гости к бабушке внучат, и старый двор оживал уже от их беготни. А вот после девяностых с каждым годом все становилось глуше и скучнее. А потом все прежние жители или умерли, или разъехались. И остались они втроем - старый дом, старая хозяйка и старый кот.
И непонятность 1941 года, с которой следовало разобраться.
- Черное и коричневое. - она не сразу обратила на это внимание. Сначала, в первый раз, был шок от гибели Насти. Которая не могла тогда умереть! Быстрова помнила ее в эвакуации, и потом, по возвращении в родной город, вплоть до начала 50-х, когда семья соседки выбыла на Дальний восток. Во второй раз тоже был шок. Потому как исчезла надежда, что всё исправится. Или Алевтина чего-то не увидела. Что-то не так поняла. Третий и четвертый раз она просто внимательно наблюдала, искала нестыковки, несуразности. Внимательно проглядывала следующее десятилетие, безуспешно пытаясь увидеть подружку детства во дворе. И только на пятом круге вроде бы обнаружила показавшийся существенным след, а возможно, и улику. Но, в которой следовало удостовериться. В очередном 1941-ом году.
- Черное и коричневое - повторяла она, чтобы не забыть. Записывать смысла не было - каждые сутки начинались для всего в квартире, кроме хозяйки, в прямом смысле "с чистого листа".
С чем были сомнения - так с котом. Понимал ли он, что крутится, по сути, за исключением вида из окна, в одних и тех же сутках? Или нет? А иногда Алевтина думала, что все происходящее Хромка и затеял. Чтобы не оставлять ее в одиночестве своей смертью, которую не смог предотвратить. А так ... несколько вечерних часов без него можно и потерпеть. Представить, что питомец просто глубоко, до самого утра, уснул.
Кошки - существа мистические и не понятно, на что способные!
1941
В тот самый день семья Быстровых в городе отсутствовала. Возвращалась от родственников из Вятки, до дома добрались только в начале июля. Алевтина помнила Настюху последующих месяцев. Летом они иногда еще играли на свежем воздухе. К осени - все реже и реже. А зиму по-соседски просидели все вместе в большой квартире на первом этаже, у буржуйки, которая по очереди сожрала заборчики, деревья двора, будку уличного сортира, мебель, книги и добралась до дощатой крыши, которую разбирали с дальнего конца дома. По весне же отощавших до скелетиков детей вывезли через Ладогу, благо, что им повезло - дожили почти все.
Тот самый день не задался с утра. Над поселком, притулившимся к шумному боку обреченного мегаполиса, нависла туча-плакальщица, моросящая мелкой водной пылью. С пронизывающими порывами ветра с Балтики, сулящими неизбежную безнадежность длинных серых будней.
Потому в июнь первого года войны Алевтина просыпалась позже обычного. Около десяти. Когда дождь, будто усовестившись, прекратился, и через худеющее покрывало нависающих над головой облаков стало проглядывать светлое пятно прогрызающего путь к земле солнышка.
Сдвинула пригретого телом Хромку, выпросталась из одеяла, повернулась к висящим над диваном настенным часам. 9 и 46. Уже 47. Через сорок минут, когда обрадованную детвору выпустят на улицу, все и произойдет. С пролетающего над домами самолета сорвется железная емкость. Грохнется на тополь во дворе, ломая верхушку, ветви, ствол, обрушится на лавочку с играющими в "испорченный телефон" детьми.
И Насти не станет. Потому как изломанное тельце, что заносили в подъезд, живым быть не может. И потому, что в последующие июни она так во дворе ни разу не появится. Только ее родители, - рано постаревшая тетя Инна и безрукий дядя Егор будут тенями скользить от подъезда, и к нему, обходя расколотый остов тополя. А потом его спилят и на этом месте поставят беседку. Которую супруги тоже станут "не замечать".
Или есть шанс. Тот самый, мизерный. Черное и коричневое. Если она правильно додумала, угадала, что это может означать.
Два шага на задрожавших, внезапно почти переставших слушаться от накатившей слабости ногах к окну. Глаза застелила накатившая слезная влага. Проморгаться Выдохнуть.
Итак...
Да.
Черный. А был коричневый. Или будет. В огородно-обнадеживающем 42-ом...
Значит... Ничего это пока не значит. Кроме надежды. Попытки, на которую следует решиться. А если не получится, то лучше подготовиться и повторить еще раз, через цикл. И еще раз. И еще... Потому как иначе - нельзя. Чем бы за это не придется заплатить. Хотя - что терять умирающей пенсионерке? И ее, то живому, то уже мертвому коту?
Хромка, словно услышав мысль о нем, мявкнул, требуя кормежки. - Я еще с тобой, хозяйка! И потому - не разочаруй завтраком. Последним - перед очередной смертью.
Накинув халатик, пенсионерка прошаркала на кухню. Следом прокосолапил кот. Самое его любимое - сырое куриное яйцо. В последние годы той, еще "нормальной" жизни Алевтина, по советам знающих людей, в этой радости Хромку ограничивала. Мол, вредно возрастным котам. Камни, шлаки и прочая гадость.
Но если каждое утро ты, пусть и старенький, но "как новенький", то смысла в любых ограничениях нет. Все равно проснешься в одинаково-равновесном состоянии, чем вечером предыдущего дня не занимайся. Тут даже смерть ничего изменить не в состоянии.
- Может, это все-таки ты все устроил, - покосилась хозяйка на с урчанием вылизывающего желток кота, - чтобы я тебя, паршивца, каждый день без ограничений кормила? Устроил себя такой кошачий ... гурманский рай?
Хромка шевельнул ухом, показывая, что упрек услышал. Но реагировать на него не будет.
Второй яйцо Быстрова разбивать не стала. Подопечный к нему не притрагивался, вязкая масса заветривалась, и потому к обеду ее приходилось выбрасывать, чтобы освободить блюдце для свежей пищи. Сначала у пережившей голод Алевтины на такое не поднималась рука, но потом... Все равно утром всё в неизменно повторяющемся виде вновь окажется в холодильнике. Хоть в этом ненужный пенсионерке устроенный родственниками юбилейный званный ужин оказался к месту. Эвон сколько вкусной разнообразной еды с него привезли...
Однако, одиннадцатый час. Пора от мирного созидания переходить к разрушению. Возможно, в итоге бессмысленному. Но пока не попробуешь - не узнаешь.
- Все выше, выше и выше, - напевала Быстрова любимый с детства мотив, перебирая ящики комода. - Стремим мы полет наших птиц.... Ага, вот это лучше всего подойдет. Все равно ничего более подходящего не видно. Разве что утюг? Нет, слишком тяжелый для ее иструженных годами, работой и многими заботами рук.
Обратный путь к комнатному окну. Следом, конвоем, хромает кот.
Дети уже во дворе. Чинно расселись на лавочке под тополем, подложив между попами и сырой доской кто отрез брезента, кто резиновые неровно обрезанные листы, а большинство - свернутые в несколько слоев старые газеты.
Марина, Ольга, Оля-маленькая, она не сможет пережить эту блокадную зиму. Света. И Настя.
На часах 10.18. Не слишком ли ты задержалась на кухне, Алевтина Алексеевна?
Отодвинуть тюль. Начали!
Обушок молотка отлетел, словно столкнулся не с прозрачной оконной преградой, а с броневой сталью.
Ну да, сразу было понятно, что это стекло непростое. А если острием?
Даже царапины не осталось!
Еще раз! И еще раз!! И еще!!!
Не тот молоток. Если бы настоящий. А этот - кухонный, как игрушечный. Небольшое острие, и усыпанная гранями - отбивать мясо, обух-пятка.
Да и этим махать уже сил нет.
Быстрова всхлипнула, втягивая и носом, и ртом воздух, как можно больше, насытить кислородом уставшие мышцы. Вскрикнула, наклоняясь всем телом, стремясь вложить в удар и эти невеликие ее килограммы.
Лакированное топорище треснуло. Стальная часть отлетела от окна, как мячик от кирпичной стены, прочертила метеоритом комнату, впечаталась в часы над ковре над диваном, раскроив циферблат надвое.
10 и 22.
Все. Не успеть.
Алевтина быстро, как молодая (и откуда что в ногах взялось) метнулась на кухню. Схватила со стола утюг. Не новомодный, пластмассовый, а старый, советский, со стальной плиткой-подложкой и хищным тараном-носиком.
Назад!
На часах 10.22. А! Они же сломаны, стоят!
К окну...
Дети во дворе, на скамейке, по очереди шепчут кодовые слова на ухо друг другу.
Двумя руками за ручку, удар!
Ничего!
- Хрома, - взмолилась женщина, - хоть ты помоги! Чем можешь!
Закрыть глаза. Взмолиться, обращаясь к Богу. К родителям, то ли еще живым - здесь, то ли уже мертвым - там. К многим поколениям ушедших за грань предков, может, кто услышит, поспособствует. Даже к страшной ночной черноте. Ладно, если тебе так хочется, забери меня. Но помоги! Я меняю свое существование на жизнь Настеньки. Я - согласна!
Алевтина заорала от внезапной сильной боли в лодыжке.
Кот. Он вцепился своими сточенными, но все равно острыми клыками в ногу так, что на ковер струйками уже лилась кровь.
- Ах ты! - выругалась на внезапно предавшего ее паршивца Быстрова.
Замахнулась утюгом - уже в него.
Острая боль, неожиданная атака самого преданного существа, отчаяние - все вместе вкатили в жилы чудовищную порцию адреналина. Такую, даже не из последних резервов, а запредельную, после чего человек просто ложится - и умирает.
Алевтина шарахнула по окну острием - не только своими силами, но и какими-то звериными, то ли поднявшимися из глубин еще дочеловечества, то ли непонятным образом полученными от кота.
Стекло треснуло. Через щель, словно взвесь в прозрачную воду, из комнаты на уличный воздух стала вакуолями вытекать испаряющаяся черная краска, которой были покрыты рамы и подоконник. Мучной взвесью - тающая тюль. Утюг потерял вес и плотность - и потянулся к свободе стекающими с металла сверкающими каплями.
С улице послышался возбужденный ребячий гомон. И где-то далеко, фоном, гул летящего за облаками самолета.
Оседая на пол, Быстрова успела глянуть за слоящееся паутиной расколов стекло. Все дети стояли под окном, задрав личики, смотрели вверх. А потом за их спинами грохнуло. Взвизги, топот ног к спасительному крыльцу, в подъезд. Во дворе рушится тополь. Но все живы. И Настя.
Кота затягивало в пробитую дыру хвостом вперед длинным, растянутым в метр облачным просвечивающим пуфиком. Морда при этом у него была вполне меланхоличная - мол, и не такое видали.
А потом и сама Алевтина оказалась вовне. Словно в огромной призме-четырехграннике.
На одной грани был ее последний день 2012 года. На другой - огромное бирюзовое небо, при этом одновременно и с ярким ласковым солнцем, и усыпанное разноцветными звездами, к которому она поднималась. На третьей, под ногами - удалялась недовольно плюющаяся темными всполохами черная пустота. А на четвертой она сама, маленькая девочка из 41 года, с семьей возвращалась в блокаду. К длинной жизни, за которую ей не будет стыдно.